История русской критики (Иванов)/Версия 14/ДО

История русской критики
авторъ Иван Иванович Иванов

Опубл.: 1898. Источникъ: az.lib.ru • Часть четвертая.

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

(Продолженіе*). *) См. «Міръ Божій», № 8. Августъ.

V.

Мы знаемъ, два журнала по преимуществу Отечественныя Записки и Современникъ, сосредоточили вниманіе комитета второго апрѣля. Уже третьяго апрѣля кн. Меншиковъ сообщалъ гр. Уварову высочайшее повелѣніе — объявить редакторамъ и издателямъ обоихъ журналовъ, что за ними правительство «имѣетъ особенное наблюденіе» и, въ случаѣ чего-либо предосудительнаго или двусмысленнаго, изданія ихъ немедленно будутъ прекращены и сами редакторы подвергнутся строгому взысканію.

Уваровъ поспѣшилъ повелѣніе это осуществить на Краевскомъ, предложилъ попечителю петербургскаго округа призвать издателя Отечественныхъ Записокъ, предоставить ему на выборъ или измѣнить «въ основаніяхъ» направленіе журнала, или идти на неминуемое запрещеніе и строгое взысканіе. Краевскому давался «послѣдній срокъ», какъ милость, и онъ обязанъ былъ «рѣшительно принять прямыя мѣры».

Попечитель исполнилъ предложеніе министра, далъ Краевскому аудіенцію въ присутствіи цензоровъ Отечественныхъ Записокъ и сообщалъ Унарову о вполнѣ удовлетворительномъ результатѣ: «Краевскій принялъ съ должнымъ уваженіемъ и полною признательностью сообщенныя ему мною замѣчанія и объяснилъ въ подпискѣ, что предписаніе вашего сіятельства онъ принимаетъ къ надлежащему и точному исполненію».

Краевскій принялъ предписаніе съ самымъ легкимъ духомъ и немедленно освидѣтельствовалъ перемѣну въ направленіи своего журнала. Сдѣлано это было основательно и на столько убѣдительно. что Бутурлинъ счелъ нужнымъ выразить гр. Уварову особое одобреніе статьѣ Краевскаго. Среди сотрудниковъ Отечественныхъ Записокъ или не нашлось подходящаго труженика, или издатель не рѣшился довѣрить столь отвѣтственной задачи другому: онъ самъ выступилъ въ качествѣ публициста и пожалъ обильные лавры. Комитетъ доложилъ о статьѣ государю и Краевскому было передано объ этомъ фактѣ. Краевскій могъ торжествовать. Раньше онъ съ гордостью заявлялъ: «напишетъ такъ, что самъ Булгаринъ расчихается». И дѣйствительно, написалъ.

Статья была окончена 25-го мая, т. е. наканунѣ смерти Бѣлинскаго и хоронила всѣ идеи, какими великій критикъ одушевлялъ журналъ. Краевскій вырывалъ непроходимую пропасть между прошлымъ и настоящемъ своего изданія. До какой степени шагъ отличался рѣшительностью, въ Москвѣ доказали съ неопровержимой наглядностью.

Погодинъ и Шевыревъ глубоко возмутились превращеніемъ петербургскаго журнала. Редакторъ Москвитянина усмотрѣлъ въ статьѣ оплошной плагіатъ изъ собственныхъ разсужденій и блистательно доказалъ это. Онъ приготовилъ Нѣсколько словъ и выписокъ изъ параллельныхъ мѣстъ статей Москвитянина и статьи Краевскаго. Совпаденія выходили поразительныя. Россія и Западная Европа въ настоящую мы, какъ представлялъ ихъ петербургскій публицистъ, оказывались ничѣмъ инымъ, какъ давнишними славянофильскими формулами. Краевскій торжественно съ Москвитяниномъ излагалъ исторію Россіи и Европы, противоставлялъ завоевательный процессъ на. Западѣ патріархальной отеческой власти въ Россіи, сравнивалъ кротость и искренность русской церкви съ инквизиціей и монашескимъ лицемѣрствомъ католичества, а въ политическомъ вопросѣ воспроизводилъ духъ Бородинскихъ статей Бѣлинскаго. Погодину, конечно, не было нужды указывать на это совпаденіе. Но такое сличеніе вышло бы еще эффектнѣе, чѣмъ открытіе идей Москвитянина на страницахъ Отечественныхъ, еще ярче обнаружилась бы вся головокружительность поворота, совершеннаго Краевскимъ. Впрочемъ, достаточно было и того, что Погодинъ припоминалъ свою прежнюю полемику съ петербургскимъ журналомъ какъ разъ по вопросамъ, теперь разрѣшеннымъ вполнѣ удовлетворительно на самый правовѣрный московскій взглядъ. Отечественныя Записки даже пересаливали въ восторгѣ предъ удѣльнымъ періодомъ и въ національной русской гордости предъ Западной Европой всевозможными культурными успѣхами. Погодинъ эти чувства называлъ крайностями.

Статья Погодина, несомнѣнно, произвела бы впечатлѣніе даже на публику конца сороковыхъ годовъ. Но въ Петербургѣ нашли ее «неудобной» я, конечно, совершенно основательно. Такъ мѣнялись люди и пѣсни! Редакторъ Отечественныхъ Записокъ удостоивался похвальнаго листа за патріотизмъ и благонамѣренность, а издатель Москвитянина попадалъ въ опалу. Могъ ли ожидать. Бѣлинскій такого приключенія при всѣхъ своихъ сильныхъ чувствахъ противъ Краевскаго?

Но оставимъ въ покоѣ человѣка, промышлявшаго литературой. Ему, можетъ быть, законно и даже обязательно подчиняться какимъ угодно обстоятельствамъ и превосходить самыя смѣлыя ожиданія «среды». Любопытнѣе вопросъ о людяхъ, работавшихъ вмѣстѣ съ Краевскимъ въ его журналѣ. Какъ же они приняли подвигъ своего редактора — подвигъ, вызвавшій даже въ душѣ Шевырева невообразимое омерзѣніе?

Мы, напримѣръ, знаемъ, съ какой нервностью относился Боткинъ къ своему имени, какъ главы чайнаго торговаго дома. Онъ не могъ допустить, чтобы это имя появилось въ разсказѣ Дружинина о поѣздкѣ ихъ къ Тургеневу. Боткинъ приходилъ въ ужасъ при одной мысли, что скажутъ московскіе купцы по случаю такого чрезвычайнаго происшествія? Не подумаютъ ли они, что онъ заплатилъ фельетонисту и тотъ пропечаталъ его ради славы^[1]? Это значитъ дорожить общественнымъ мнѣніемъ.

Съ другой стороны, намъ извѣстно весьма критическое отношеніе Боткина къ славянофиламъ. Онъ признавалъ за ними исключительно отрицательную заслугу, т. е. протестъ противъ крайняго западничества, и подвергалъ жестокой насмѣшкѣ положительные идеалы московской партіи и ея отдѣльныхъ представителей^[2].

И послѣ всего этого ни капли вниманія выходкѣ Краевскаго, отъ которой даже Булгаринъ могъ расчихаться! Куда же дѣвался дѣвственный трепетъ за честь своего имени и западническіе принципы? Или купеческая честь казалась Боткину несравненно дороже, чѣмъ литературная, и чайный складъ болѣе почтеннымъ учрежденіемъ, чѣмъ журналъ?

Во всякомъ случаѣ, Краевскій и послѣ своей статьи остается «любезнымъ Андреемъ Александровичемъ» для сотрудниковъ, не ощущавшихъ никакого давленія обстоятельствъ и ничѣмъ не обязанныхъ издателю Отечественныхъ Записокъ. По крайней мѣрѣ, Боткинъ былъ нарасхватъ: Некрасовъ писалъ ему жалкія письма на счетъ его обязательствъ предъ Современникомъ и Боткинъ не зналъ, какъ вывернуться предъ двумя журнальными соперниками, притязавшими на его работу^[3]. По этому факту можно судить, до какой степени глухое время стояло въ русской литературѣ, но положеніе Боткина только выигрывало отъ подавляющаго безлюдья и необходимость ухаживать за какимъ бы то ни было издателемъ — являлась исключительно потребностью души, а не вліяніемъ среды.

Помимо Боткина, Отечественныя Записки имѣли и другихъ сотрудниковъ, далеко не лишенныхъ правъ на самостоятельность и нравственную энергію. Мѣсто перваго критика послѣ Майкова занялъ Дудышкинь: его привѣтствовалъ Бѣлинскій. Мы увидимъ, насколько эти привѣтствія заслуженны. Пока для насъ поучительна благодушная уживчивость безусловно необходимаго человѣка съ невѣроятными упражненіями издателя. Потому что мы должны помнить: въ такой мѣрѣ «исполненія предписанія» отъ Краевскаго не требовалось даже обстоятельствами сорокъ восьмого года. Онъ могъ не вызывать восторга у Бутурлина и проявить, по крайней мѣрѣ, сдержанность Современника. Краевскій, напротивъ, сообщилъ статьѣ такой преднамѣренно разгоряченный тонъ, что даже въ настоящее время, на разстояніи пятидесяти лѣтъ, она производитъ впечатлѣніе искусственнаго, насильственно вытверженнаго и суетливо изложеннаго урока. Особенно конецъ статьи съ лирическимъ обращеніемъ къ «драгоцѣнному нашему отечеству», съ воинственнымъ провозглашеніемъ непоколебимаго русскаго «нравственнаго карантина» противъ «развратныхъ ученій» Запада вызываетъ невольное удивленіе, какъ Бутурлинъ могъ до такой степени восхититься поступкомъ Краевскаго и мгновенно увѣровать въ столь радикальную перемѣну фронта?^[4]. Усердіе явно хватило черезъ край и новый патріотъ обнаруживалъ всѣ характерныя черты испуганнаго, но чрезвычайно лукаваго раба.

И въ современной литературѣ подвигъ прошелъ безнаказанно. Восклицательные знаки и многоточія, способныя испугать даже Шевыревыхъ и Погодиныхъ, только укрѣпили положеніе и редакторскій авторитетъ Краевскаго. Впослѣдствіи, повидимому, даже и воспоминаніе о фактѣ сгладилось у снисходительныхъ современниковъ. Анненковъ, человѣкъ несомнѣнно благородной души и либеральныхъ сочувствій, много лѣтъ спустя припоминалъ, что Современникъ и Отечественныя Записки послѣ Бѣлинскаго продолжали полемику съ славянофилами и поддерживали даже «огонекъ». Какъ было бы кстати припомнить здѣсь и о той копоти, какую Отечественныя Записки поспѣшили напустить въ журналистику при первомъ же случаѣ!

Можно сказать, эпизодъ съ Краевскимъ — своего рода пробный камень для современныхъ литераторовъ и извѣстное отношеніе къ знаменитой статьѣ едва ли не самая краснорѣчивая характеристика, какую можно представить для людей конца сороковыхъ годовъ.

Въ западническомъ лагерѣ быстро научились толковать: «Мы можемъ обойтись безъ Европы», «мы не совѣтуемъ французскимъ говорунамъ пріѣзжать къ намъ: умрутъ съ голода, никто не приметъ ихъ, пусть роются въ своемъ домашнемъ хламѣ», Какихъ же рѣчей слѣдовало ожидать отъ славянофиловъ, уже давно убѣжденныхъ въ гніеніи Запада? Въ силу невостижимаго процесса мысли они открыли наступающее всемірное торжество Россіи именно въ западно-европейскихъ политическихъ замѣшательствахъ. Хомяковъ въ мартѣ 1848 года уже задавалъ вопросъ, съумѣеть-ли Россія воспользоваться «минутой великой, предугаданной»? Орлинымъ взоромъ окидывалъ онъ басурманскія земли, и видѣлъ всюду смерть, разложеніе и отчаяніе. Совершенно въ другомъ положеніи Россія. Задача ея ясна и Хомяковъ излагаетъ ее въ такой формѣ, что цензурѣ слѣдовало бы отказаться отъ предубѣжденій противъ славянофиловъ, по крайней мѣрѣ, нѣкоторыхъ. Жаль только, что начальство съумѣло раскусить хомяковскій геній и давало о немъ отзывъ, который сдѣлалъ бы честь самому тонкому психологу. По поводу статьи Хомякова для Московскаго сборника цензура рисовала такой портретъ славянофильскаго философа, живо напоминающій остроумныя насмѣшки Герцена и негодущую рѣчь Бѣлинскаго.

«Этотъ человѣкъ весьма ученый и поэтъ: убѣжденія его болѣе умственныя, нежели душевныя; любитъ пренія и готовъ спорить за и противъ».

Очевидно, внушительнаго авторитета не могъ имѣть подобный артистъ ни въ какомъ направленіи. Фактъ, достойный сожалѣнія: Хомяковъ начертывалъ въ общихъ чертахъ программу образцовой цензуры. Онъ писалъ:

«Перевоспитать общество, оторвать его совершенно отъ вопроса политическаго и заставить его заняться самимъ собою, понять свою пустоту, свой эгоизмъ и свою слабость: вотъ дѣло истиннаго просвѣщенія, которымъ наша русская земля можетъ и должна стать впереди другихъ народовъ. Корень и начало дѣла — религія, и только явное, сознательное и полное торжество православія откроетъ возможность всякаго другого развитія»^[5].

При извѣстномъ діалектическомъ искусствѣ слова эти можно истолковать совершенно въ томъ самомъ смыслѣ, за какой статья Краовскаго была одобрена комитетомъ. Только развѣ въ толкованіи православія комитетъ разошелся бы съ Хомяковымъ: извѣстно, что онъ собирался процензуровать Библію и удалить изъ нея духъ неблагонамѣренности. Но вполнѣ было достаточно смертнаго приговора Западу именно за его попытки улучшить положеніе общества и опредѣленіе русскаго прогресса, какъ религіознаго и нравственнаго покаяннаго самосозерцанія. Естественно, гражданскій духъ философа не поднимается выше жалобъ на московскую цензуру за непропускъ его богословской статьи, а вообще философъ «здоровья веселъ», непримиримый врагъ «либеральства», «западную мысль» считаетъ «нарядомъ всего горничнаго міра», т.-е. мыслью толпы и плебеевъ, былъ бы очень радъ отставкѣ Грановскаго, Рѣдкина и Кавелина. Правда, цензура его очень безпокоитъ, но онъ не рѣшается выступить противъ нея, не по какимъ-либо политическимъ соображеніямъ и не изъ страха предъ особенно тяжелой расплатой, а просто потому, что это будетъ «дурно принято» и возстановитъ противъ него начальство.

Съ такими гражданами, конечно, власти нечего было особенно изощряться, обстоятельствамъ и средѣ незачѣмъ было заѣдать ихъ. Они сами являли изъ себя обстоятельства и создавали среду. По крайней мѣрѣ, тотъ же Хомяковъ неодобрительно отзывается о простыхъ, не свѣдущихъ смертныхъ, недовольныхъ «молчаніемъ словесности»: «никто добраго слова не хочетъ сказать»^[6]. Хомяковъ не говорилъ такого слова и совѣсть его была спокойна, потому что онъ былъ «человѣкъ весьма ученый». А такому, очевидно, можно было говорить даже и дурныя слова.

Энергичнымъ единомышленникомъ Хомякова явился поэтъ Тютчевъ, его личный другъ. Этотъ поставилъ вопросъ гораздо опредѣленнѣе, безъ всякихъ философскихъ украшеній и богословскихъ откровеній. Россія и революція — двѣ истинныя державы, исчерпывающія судьбы міра. Имъ предназначена смертельная взаимная вражда, потому что Россія — христіанство по преимуществу, а революція — одушевлена антихристіянскинъ духомъ. Очевидно, Россія должна бороться съ революціей не у себя дома, а вообще гдѣ бы революція ни обнаружилась. Это — провиденціальное. назначеніе Россіи и отъ него зависитъ «вся политическая и религіозная будущность человѣчества». Февральская революція окончательно доказала, что исторія Европы за послѣдніе тридцать три года была лишь «долгою мистификаціей». «Мудрость вѣка» осрамилась безусловно, и Россіи остается спасать міръ^[7].

Авторъ, конечно, не могъ неодобрить, съ своей точки зрѣні я, всѣхъ мѣръ, какія принимались въ Россіи противъ западной заразыКраевскій открыто привѣтствовалъ заставы, устроенныя для заграничныхъ книгъ.

Мы видимъ, на какой твердой общестлвиной почвѣ стояло оффиціальное направленіе сорокъ восьмого года. Комитетъ безъ большихъ затрудненій йогъ бы, если бы желалъ, оградить себя весьма краснорѣчивыми философскими и политическими идеями. Бутурлину надо было только принять исповѣдь современныхъ попечителей о судьбахъ человѣчества. Правда, онъ не подучилъ бы отъ нихъ полномочія на цензурованіе Библіи, но набралъ бы достаточное количество культурныхъ и нравственныхъ принциповъ, оправдывающихъ возникновеніе охранительнаго учрежденія. Наконецъ, онъ услышалъ бы жалобы не столько на свои распоряженія, сколько на крайне запуганныхъ цензоровъ. И виноватыми оказались бы разные Крыловы и Фрейганги, а не высшіе борцы съ революціей.

Намъ предстоитъ сдѣлать послѣдній шагъ въ нашемъ обзорѣ русскаго общества и подойти къ людямъ, далеко превосходившимъ не только Краевскихъ и Хомяковыхъ, талантомъ и искренностью убѣжденій, но даже сосредоточивавшихъ на себѣ надежды старѣйшихъ дѣятелей и ужъ, конечно, младшихъ современниковъ. Имена этихъ людей до сихъ поръ остались на страницахъ нашей исторіи свѣтлыми и вдохновляющими. Очевидно, потомство не могло припомнить ни одного сознательно ложнаго поступка и лживаго слова изъ жизни своихъ избранниковъ и не оставило на ихъ славѣ ни одного пятна.

Мы отнюдь не намѣрены посягать хотя бы на одинъ лучъ этой славы. Мы только возможно точнѣе опредѣлимъ ея источникъ и пристальнѣе вглядимся въ лица, озаренныя традиціоннымъ блескомъ.

VI.

Намъ неоднократно приходилось указывать, какая рѣзкая нравственная черта отдѣляла Бѣлинскаго отъ его ближайшихъ друзей. Мы безпрестанно могли видѣть, съ какимъ трудомъ понимали они «неистовство» Орланда и какъ легко переходили къ отрицательнымъ настроеніямъ по поводу его идей и увлеченій. На первомъ мѣстѣ среди этихъ невольныхъ грѣшниковъ стоялъ Грановскій. Сама природа, уравновѣшенная, наклонная къ снисхожденію и примиренію, лишила талантливаго профессора чуткости къ страстнымъ впечатлѣніямъ и чувствамъ, волновавшимъ Бѣлинскаго до конца дней. И Грановскій весьма нерѣдко выступалъ противъ критика, подвергалъ суровому суду его излишества, изрекалъ обвинительные приговоры даже надъ нѣкоторыми принципами его направленія, напримѣръ, въ вопросѣ о народности. Мы знаемъ, здѣсь было гораздо больше недоразумѣнія, чѣмъ анализа, во именно этотъ фактъ и поучителенъ: онъ показываетъ, какъ различна можетъ быть практика людей, по существу единомышленныхъ и одинаково благородныхъ, но съ разными законами нравственной природы.

Величайшее испытаніе ожидало Грановскаго въ страшный сорокъ восьмой годъ. И не потому только, что профессору предстояло подвергнуться общей участи, ограничить свое слово и мысль. Ему пришлось страдать какъ ученому и мыслителю едва ли не глубже, чѣмъ какъ русскому обывателю. Источникъ страданій былъ доступенъ далеко не всякому современнику событій, не по умственной ограниченности наблюдателей, а по недостатку особаго рода идейной чувствительности и тонко развитого страха за будущее европейскаго прогресса.

Этотъ страхъ свидѣтельствовалъ объ изящной аристократичности воззрѣній въ лучшемъ смыслѣ слова, о нѣкоторой оранжерейности и изысканности культурныхъ сочувствій и принциповъ, въ практическомъ отношеніи обличалъ натуру болѣе пассивную и созерцательную, чѣмъ энергію борца и иниціатора. Люди подобнаго склада приходятъ въ смущеніе и даже растерянность отъ фактовъ слишкомъ стремительныхъ и противорѣчащихъ предварительно обдуманной программѣ. Эти люди инстинктивно враждебны всякому стихійному, бурному процессу и склонны видѣть въ немъ зло только въ силу его стихійности и быстроты. Они желали бы вѣчно присутствовать при упорядоченной постепенной эволюціи добра и свѣта, безъ экстренныхъ толчковъ и внезапныхъ вдохновеній и капризовъ жизни и людей. Они ежеминутно готовы разочароваться и охладѣть къ той самой цѣли, какая начинаетъ угрожать имъ всевозможными сюрпризами и настойчивыми запросами въ твердости ихъ воли и ясности ихъ взгляда. Тогда они способны остановиться на излюбленномъ пути, даже податься въ сторону или назадъ, лишь бы не имѣть дѣла съ непонятнымъ непреодолимымъ дыханіемъ таинственной исторической силы.

Къ типу этихъ людей принадлежалъ Грановскій.

Онъ не могъ не знать, какой порядокъ вещей представляла Іюльская монархія, не могъ не понимать, какой смыслъ имѣла конституція, превратившая многомилліонную страну въ добычу хищной мѣщанской олигархіи. Профессоръ исторіи не могъ не отдавать яснаго отчета въ источникахъ и цѣляхъ движенія, приведшаго къ февральскому перевороту. Какому-нибудь Хомякову было естественно лицезрѣть одинъ лишь страшный жупелъ въ явленіи, быстро овладѣвшемъ всей западной Европой, Грановскому была бы непростительна такая національная философія, и онъ, конечно, не страдалъ ею. Но. ему и на умъ не могло придти, чтобы всемірная исторія дѣлалась такъ грубо и скоропалительно, какъ это произошло во Франціи.

Онъ составилъ себѣ чрезвычайно стройное и эстетическое представленіе объ историческомъ прогрессѣ. Существуютъ массы и личность. Массы «коснѣютъ подъ тяжестью историческихъ и естественныхъ опредѣленій», и только отдѣльная личность «освобождается мыслью» отъ этой тяжести. Число такихъ личностей наростаетъ, образуется общество, «сообразное требованіямъ личности», и въ этомъ заключается процессъ исторіи…

Очень увлекательно и художественно! Такъ думали и французскіе либералы вплоть до послѣдняго роковаго часа. Развѣ мыслимы событія безъ великихъ людей и движенія безъ вождей? Грановскій пишетъ массы, во Франціи либеральнѣйшіе журналисты выражались еще откровеннѣе — la populace, или даже les couches inferieures de la population, т. e. чернь, низшіе слои населенія. Высшими политиками на этой глубинѣ не признавалось существованіе «политическихъ животныхъ» и не допускалась возможность, чтобы здѣсь когда-либо возникло какое-либо «политическое представленіе»^[8]. Государственныхъ мужей постигъ жестокій урокъ, и даже не одинъ. Оказалось, «низшимъ слоямъ» не представилось нужды въ руководителяхъ, чтобы покончить сначала съ аристократическимъ феодализмомъ, а потомъ заставить образумиться зазнавшихся мѣщанъ въ дворянствѣ.

Не всѣмъ, конечно, эта неожиданность пришлась по вкусу въ самой Франціи и еще іюльская революція расплодила въ литературѣ и въ политикѣ «дѣтей вѣка» съ роковой печатью разочарованія на благородномъ челѣ и съ прорицаніями Кассандры на поблекшихъ устахъ. Поэты въ родѣ Мюссе и политики отвлеченнаго либерализма, какъ чистаго искусства, въ стилѣ Ройэ-Коллара — создали даже особый жанръ лирической художественной тоски и платонической гражданской скорби. Они до конца не могли преодолѣть врожденной оторопи предъ темной силой, именуемой демократіей, соціальными задачами времени, и отводили свои экзотическія души въ іереміадахъ и филиппикахъ, столь же краснорѣчивыхъ, сколько и безплодныхъ.

Русскій профессоръ впалъ въ подобное настроеніе. Онъ ужаснулся шумнаго появленія на сцену новой силы, лишенной, повидимому, вѣковыхъ украшеній цивилизаціи и даже не чувствующей къ нимъ особаго почтенія. Грановскій задумался: не наступаетъ ли свѣтопреставленіе стараго міра? Не грозитъ ли гибель культурѣ и не готовится ли на вѣковую цивилизацію нашествія новыхъ варваровъ? Профессоръ былъ глубоко убѣжденъ, что судьба цивилизаціи связана съ тѣмъ порядкомъ, какой вызвалъ движеніе массъ. Представлялось разрѣшить дилемму: или долженъ погибнуть этотъ порядокъ и вмѣстѣ съ нимъ человѣческая культура и просвѣщеніе, или «массы» должны быть возвращены на старое мѣсто и обязаны ждать систематическаго выполненія программы, начертанной просвѣщенными историками.

Грановскій не звалъ, какъ выйти изъ затрудненія. Выходъ собственно не представлялъ непосильной трудности для болѣе или менѣе вдумчиваго и безпристрастнаго наблюдателя. Для историка движенія массъ не могли казаться явленіемъ поразительнымъ до столбняка: онъ могъ припомнить не мало этихъ движеній изъ прошлаго Западной Европы и могъ бы сообразить ихъ общій смыслъ. А что касается варварства февральской революціи, достаточно было собрать болѣе тщательныя свѣдѣнія, чтобы разсѣять страшный призракъ. Даже русскій очевидецъ изумлялся умѣренному поведенію массъ и сообщалъ фактъ, повидимому, весьма благопріятный для будущаго цивилизаціи.

Во время смутъ на парижскихъ улицахъ луврскую картинную галлерею охраняли сами блузники и не только никого не пускали въ музей, но даже возбраняли всякое скопленіе народа въ этомъ мѣстѣ. Впослѣдствіи гуманность и сдержанность февральскихъ революціонеровъ будетъ подтверждена образцовымъ либераломъ, историкомъ Токвилемъ^[9]. Слѣдовательно, нечего было пѣть отходную цивилизаціи и просвѣщенію и, главное, было совсѣмъ неосновательно и въ историческомъ смыслѣ нелогично цивилизацію отождествлять съ іюльской конституціей и властью Людовика-Филиппа. Но Грановскому не представлялось ничего отраднаго ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ. Онъ сѣлъ на рѣкахъ Вавилонскихъ и принялся повторять стихи Гёте, полные не то горькой ироніи надъ погибающимъ міромъ, не то эпикурейскаго равнодушія къ его участи^[10]. Грановскій вдругъ пережилъ свои желанія и мечты. Жизнь утратила для него пріятный вкусъ и превратилась въ безцѣльное подневольное прозябаніе. Онъ сталъ завидовать покойникамъ не потому, чтобы обстоятельства неумолимой силой поражали его энергію и заключали въ невыносимо-тѣсный кругъ его волю, а потому, что совсѣмъ исчезали и энергія, и воля, сами собой, безъ всякихъ столкновеній съ внѣшними стихіями.

И подобныхъ мгновеній приходилось переживать не одно. Все это мы должны принять во вниманіе, но мы не можемъ забытъ, что всевозможныя отдѣльныя испытанія падали уже на омертвѣвавшую почву. Грановскій былъ готовъ для воспріятія холодныхъ душей, — такъ же, какъ и его современники, намъ извѣстные, — только по разнымъ причинамъ. Тѣ вообще никогда не жили идеалами и свѣтлыми надеждами, а Грановскій пересталъ жить ими, независимо отъ событій личной жизни. Тѣмъ нечего было сжигать, незачѣмъ было мѣнять религію: торжествующій фактъ былъ ихъ единственнымъ божествомъ. Грановскій если ничего не сжегъ и ничему не измѣнилъ, во всякомъ случаѣ пересталъ быть дѣятельнымъ шчговѣдникомъ своей вѣры, усомнился въ ея догматахъ и на него больше не вѣялъ отъ прежняго храма бодрящій духъ.

Ему ни на минуту не могла придти мысль пойти на встрѣчу времени, но въ тоже время не оказывалось силъ противодѣйствовать ему. хотя бы со всевозможной скромностью и осмотрительностью, но съ твердымъ сознаніемъ правоты своего дѣла. Онъ безпрестанно говоритъ друзьямъ, что его душа больна и «едва ли выздоровѣетъ», что у него «впереди все такъ пусто и темно», что онъ добыча «безвыходной будничной хандры» и что, наконецъ онъ не вѣритъ въ успѣхъ какой бы то ни было своей работы. Онъ убѣжденъ, что его существованіе погибло и эта мысль «безпрестанно грызетъ его».

Если такія фразы изрекаетъ двадцатилѣтній юноша, смертельной опасности не предвидится ни для будущаго, ни для жизни. Но если это обычный тонъ зрѣлаго мужа и даровитаго общественилго дѣятеля, — агонія несомнѣнна и на излѣченіе дѣйствительно нѣтъ надеждъ.

Но Грановскій продолжалъ состоять профессоромъ, занималъ едва ли не самое видное мѣсто среди московской интеллигенціи, ему волей-неволей приходилось дѣйствовать. И онъ дѣйствовалъ, думалъ, говорилъ, и каждымъ словомъ подтверждалъ печальную истину: здѣсь жизни нѣтъ и вѣры нѣтъ.

VII.

Мы возьмемъ два наиболѣе крупныхъ дѣла Грановскаго послѣ сорокъ восьмого. Одно въ высшей степени важное и отвѣтственное по оффиціальному положенію профессора, — составленіе программы учебника по всеобщей исторія. Распоряженіе исходило отъ министра Ширинскаго-Шихматова и уже этого было достаточно превратить задачу въ исключительно-тягостный подвигъ. Кромѣ того, на помощь министерству не замедлили явиться добровольцы изъ среды педагоговъ. Они предлагали подвергнуть исторію радикальной реформѣ, исключить, напримѣръ, изъ преподаванія всю греческую и римскую исторію до временъ Августа и вообще удалить русское юношество отъ историческихъ сочиненій, написанныхъ язычниками въ родѣ Геродота, Ѳукидида, Ливія и Тацита. Министръ требовалъ учебниковъ «въ русскомъ духѣ и съ русской точки зрѣнія». Составленіе программы было поручено Грановскому.

Работа шла съ большимъ трудомъ, «замучила меня», писалъ Грановскій, наконецъ была кончена и къ программѣ присоединена объяснительная записка. Она подвергала рѣзкой критикѣ иностранные учебники за равнодушіе къ византійской исторіи и къ основательному опроверженію теорій, противоположныхъ монархическому принципу. Эта критика врядъ ли требовалась задачей автора: онъ могъ бы изложить «русское воззрѣніе», не обвиняя иностранцевъ въ преступленіяхъ, съ точки зрѣнія западнаго историка не постижимыхъ. Это тѣмъ болѣе было бы умѣстно, что программа построена на вполнѣ благонамѣренныхъ основахъ, совершенно-убѣдительныхъ независимо отъ сравненія русскихъ учебниковъ съ иностранными.

Программа все-таки не имѣла успѣха въ высшихъ сферахъ и Грановскій не пріобрѣлъ довѣрія министерства. Не смотря на безукоризненно русское направленіе, Шевыревъ все-таки стоялъ во мнѣніи власти несравненно выше Грановскаго.

Другой фактъ еще любопытнѣе: на немъ проявилась личная иниціатива профессора. Правда, энергія быстро упала и дѣло не было доведено до конца, но Грановскій успѣлъ высказать нѣсколько мыслей, не менѣе краснорѣчивыхъ для послѣдняго періода его жизни, чѣмъ оффиціальная записка къ программѣ.

На этотъ разъ предъ нами червовой набросокъ письма къ попечителю Назимову по слѣдующему поводу, характеризующему эпоху.

Въ Московскихъ Вѣдомостяхъ появилась статья, безъ подписи автора, подъ заглавіемъ О старомъ и новомъ поколѣніи.

Подъ статьей стояло сообщено и она приписывалась въ публикѣ одному изъ родственниковъ попечителя. Трудно опредѣленно отвѣтить, какія цѣли преслѣдовалъ авторъ. Говорилъ онъ въ чрезвычайно повышенномъ и реторическомъ тонѣ, рисовалъ нестерпимо жестокія картины, и самъ же подъ конецъ уничтожалъ свое сооруженіе, отнималъ у него, по крайней мѣрѣ, цѣлесообразность на столбцахъ русской газеты.

Авторъ нападалъ на понятія старое поколѣніе и новое поколѣніе, приписывалъ изобрѣтеніе этихъ страшныхъ словъ коммунистамъ, соціалистамъ и фурьеристамъ, вообще «нечистому духу нечестія и безначалія». Дальше раздавались вопли: крамола, насиліе, грабежъ, убійство и слѣдовало политическое соображеніе на счетъ «духа сего»: «Главными дѣятелями его были языкъ и перо; они служили проводниками его нелѣпыхъ и дерзкихъ мнѣній, которыя, какъ тонкій ядъ, по каплямъ распускались въ азбукахъ, и повѣстяхъ, въ драмахъ и романахъ, въ журнальныхъ и газетныхъ статьяхъ. Извѣстнымъ словамъ даны прогрессистами условныя, символическія значенія; такъ напримѣръ, отстать отъ вѣка, не идти наравнѣ съ вѣкомъ, быть въ застоѣ значило у нихъ „кто не съ нами, тотъ противъ насъ“, отрясти прахъ отцовъ отъ ногъ своихъ — отречься отъ вѣрованій отеческихъ или разорвать связь со всѣмъ прошедшимъ. Такъ обновленіе, возрожденіе у нихъ принималось въ смыслѣ разрушенія общественнаго порядка, революціи; собственность называли воровствомъ, общность значило „что твое, то мое“ и т. д. Словомъ, все у нихъ шло на выворотъ, наперекоръ здравому смыслу и совѣсти. Замѣтьте, что всѣ утописты, соціалисты, коммунисты и тому подобныя исчадія нечестія выдавали себя за представителей и ходатаевъ человѣчества и народа, между тѣмъ какъ ни то, ни другое не вызывало ихъ на этотъ подвигъ и не поручало имъ своего дѣла. „Нація, — говорили они, — должна имъ безусловно покориться для произведенія надъ нею опытовъ“^[11].

Проницательность, достойная Бутурлинскаго комитета! Даже въ азбукахъ наслѣженъ коммунизмъ и соціализмъ и разъ навсегда пригвождены къ позорному столбу нѣкоторыя нечестивыя слова. Цензура также питала непреодолимое отвращеніе къ нѣкоторымъ выраженіямъ, напримѣръ организація^[12], неизвѣстный авторъ открывалъ ядъ въ чисто-русскихъ общеупотребительныхъ словахъ и, конечно, оказывалъ существенную услугу подлежащему вѣдомству.

Зачѣмъ онъ это дѣлалъ, вообще къ чему стремился и чего хотѣлъ?

Въ отвѣтъ конецъ статьи гласитъ:

„Но благодареніе Богу! Русскому уму и сердцу чужды дикія и чудовищныя понятія Запада, который можетъ служить западнею для легкомысленныхъ и заблужденныхъ; русскому несродно враждебное дѣленіе соотечественниковъ на старое и новое поколѣніе; для него они, въ духѣ христіанской любви и въ здравомъ понятіи, составляютъ одно отечество, одно христіанское жительство, у котораго одинъ общій отецъ-Богъ, а на землѣ одинъ отецъ народа своего-царь“.

Слѣдовательно, авторъ вразумлялъ европейцевъ и Московскія Вѣдомости долженствовали внести страхъ и смущеніе въ среду французскихъ соціалистовъ! Не иначе, потому что Россія оказывалась вполнѣ обезопашенной отъ духа нечестія. Но оговорка, превращавшая весь краснорѣчивый походъ неизвѣстнаго публициста въ войну съ вѣтряными мельницами, не теряла весьма существеннаго практическаго значенія при извѣстныхъ настроеніяхъ власти и общества. Лишній разъ въ литературѣ языкъ и перо объявлялись виновниками величайшихъ бѣдствій, и, естественно, статья обезпокоила прежде всего университетъ; его оффиціальный органъ, неизвѣстно по какимъ поводамъ, внезапно поднялъ воинственный крикъ.

Грановскій рѣшилъ возражать на статью. Публично было невозможно и онъ принялся составлять письмо къ попечителю Назимову. Онъ объяснялъ, какую услугу статья оказываетъ врагамъ просвѣщенія, ненавистникамъ литературы и писателей, какъ опрометчиво переносить понятія и термины съ Запада на русскую почву и дѣлать опальными слова, „освященныя нашими великими писателями“: робкій литераторъ будетъ ихъ избѣгать, и робкій цензоръ вычеркивать и изъ-за фразы заподозрѣвать цѣлую книгу^[13].

Эти указанія сопровождались болѣе чѣмъ успокоительными соображеніями профессора насчетъ неприкосновенности Россіи къ искушеніямъ Запада. Грановскій отвергаетъ всякую вражду между русскими поколѣніями, утверждаетъ, что духовныя основы нашего общества не измѣнялись, а было лишь движеніе впередъ и развитіе и благодаритъ, Бога за то, что у насъ нѣтъ партій за старое и за новое… Заявленіе противорѣчащее собственному напоминанію автора о гонителяхъ образованія и литературы. „Дѣды этихъ людей ненавидѣли Петра Великаго, — говоритъ Грановскій, — внуки ненавидятъ его дѣло“. Если такъ, это настоящая партія, и мы знаемъ, она не только существовала, но и дѣйствовала: иначе Грановскому не пришлось бы возражать на статьи Московскихъ Вѣдомостей. Очевидно, онъ въ угнетеніи духа просмотрѣлъ и тѣ, правда, не ослѣпительные и немногочисленные проблески мужественнаго разрыва новаго со старымъ, о какихъ несомнѣнно знала кратковременная исторія русскаго общества, и слишкомъ рѣшительно приписалъ оффиціальному ходу русскаго просвѣщенія всѣ успѣхи отдѣльныхъ поколѣній. Собственное поколѣніе Грановскаго могло бы представить весьма сильныя возраженія и именно московскій университетъ съ своими профессорами — Каченовскимъ, Давыдовымъ, Побѣдоносцевымъ, Сандуновымъ, Маловымъ и студентами-недоучками Бѣлинскимъ, Лермонтовымъ и отнюдь не учениками, хотя и кондидатами — Станкевичемъ, Герценомъ. Этотъ университетъ не вышелъ бы изъ испытанія въ такой красотѣ, какъ рисуетъ его Грановскій. Слѣдовало бы понизить патріотическій и слишкомъ обязательный тонъ рѣчи и лучше бы не касаться острыхъ вопросовъ.

Но и такое письмо не было отправлено по адресу, даже, повидимому, не дописано до конца.

Съ каждымъ годомъ настроенія Грановскаго становились мрачнѣе и даже заря новой эпохи не усладила его души. Онъ утрачивалъ вѣру и въ русскій народъ, и въ русское общество. Всюду находилъ онъ нравственную тлю и не переставалъ жаловаться не на какія бы то ни было притѣсненія цензуры, а именно на общественное рабство и общественную нетерпимость. Удручающими красками онъ рисуетъ поведеніе дворянства во время выборовъ въ ополченіе: полное отсутствіе понятій о чести и о правдѣ! И при этомъ — мракобѣсіе и реакціонные инстинкты. „Общество притѣснительнѣе правительства“, таковъ приговоръ Грановскаго русской интеллигенціи даже въ началѣ новаго царствованія^[14]. И мы знаемъ, сколько по истинѣ трагической правды заключалось въ этомъ обвиненіи.

Можно бы написать пространную исторію любительской цензуры и героями исторіи явились бы русская публика и русская литература. Задолго до сорокъ восьмого года русскіе образованные люди вожделѣли о цензурной розгѣ. Оффиціальный источникъ разсказываетъ, съ какой нервной дрожью и скрежетомъ зубовнымъ „весьма значительная часть общества“ встрѣчала намеки на крѣпостное право. Когда въ Московскихъ Вѣдомостяхъ появилась статья объ освобожденіи негровъ во французскихъ колоніяхъ, въ жандармское управленіе посылались жалобы и извѣстія о неблагопріятныхъ толкахъ. Въ то же время нашелся журналъ, напечатавшій слѣдующее молитвословіе:

„Ну вотъ хоть и литература наша: еще слава Богу, что у насъ есть цензура! не будь ея, сейчасъ бы явились у насъ свои Поль де-Коки и Жоржъ-Занды. Стоитъ только припомнить два несчастные романа Тайна и Мертвыя Души. Но всего достойнѣе сожалѣнія“ что въ Россіи нашлись два какіе-то профессора, которые смотрѣли на Мертвыя Души не какъ на злоупотребленіе великаго таланта, но… увы!.. Какъ на образцовое твореніе! Ахъ, слава Богу, что у насъ есть цензура!»^[15]

Отчего же было цензурѣ при такой общественной и литературной атмосферѣ не преслѣдовать Хижину дяди, не запрещать романовъ Жоржъ Занда, не усматривать повсюду обиняки и намеки на соціализмъ и коммунизмъ? Было бы странно, если бы цензурное вѣдомство не стояло, по крайней мѣрѣ, на уровнѣ патріотическихъ чувствъ добровольныхъ спасателей отечества. Да если бы цензура и вздумала проявить терпимость, публика не замедлила бы призвать ее къ порядку. Мы знаемъ, Московскій Телеграфъ былъ затравленъ прежде всего доносами лицъ не оффиціальныхъ и тотъ же оффиціальный источникъ сообщаетъ, что по поводу "журнала Полевого «анаѳемѣ предавалъ» всѣхъ мыслителей не цензоръ, а писатель^[16]. Очевидно, русское общество въ своей средѣ давно уже имѣло обширный комитетъ, зорко наблюдавшій за дѣйствіями цензуры и не пропускавшій безъ замѣчаній и жалобъ малѣйшаго упущенія. Одинъ Булгаринъ стоилъ сотни цензоровъ по изощренности чутья, а по значенію его сыски нельзя и сравнивать съ оффиціальными открытіями: Сѣверная Пчела являлась распространеннѣйшимъ органомъ печати и Ѳ. Б. имѣлъ обширную и благодарную публику во всѣхъ слояхъ русскаго общества.

И мы видѣли, отпора этой дѣятельности неоткуда было ждать. Лучшіе люди безнадежно опустили руки я, можетъ быть, даже неожиданно для самихъ себя впадали въ неподобающій тонъ. При взглядѣ на эти испуганныя или горько страдающія лица становится прямо страннымъ толковать о вліяніяхъ среды, о давленіяхъ обстоятельствъ. И то, и другое предполагаетъ извѣстную силу, на которую оказываются вліянія и производятся давленія, вообще составляется представленіе о какой бы то ни было борьбѣ. Ничего подобнаго мы не видимъ. Люди никнутъ и вянутъ, будто экзотическія растенія, захваченныя морокомъ. Они заранѣе не приспособлены къ перемѣнѣ температуры, ихъ природа — благородна, но она бѣдна нервами активности, она страдаетъ неустойчивостью, впечатлительностью, мягкотѣлостью незрѣлаго организма. Да, мы не должны отступать предъ этимъ фактомъ: культурная незрѣлость и, слѣдовательно, недостаточная самосознательность — такова нравственная почва, съ какою сорокъ восьмой годъ встрѣтился у лучшихъ русскихъ людей. Незрѣлость мы понимаемъ, конечно, не въ смыслѣ ограниченности или наивности общественныхъ идей, а общаго духовнаго склада, характеризующаго человѣка какъ дѣятельную умственную и практическую силу. Всѣмъ извѣстны недоразвившіеся по какимъ-либо обстоятельствамъ художественные таланты крупной величины. Ихъ произведенія могутъ поражать блескомъ формы и даже глубиной содержанія, но въ нихъ будетъ что-то недосказанное, какая-то полуобъясненная тайна, будто внезапно прерванный могучій размахъ органической силы. Таковы, напримѣръ, поэзія Лермонтова и отчасти Пушкина. Оба художника застигнуты смертью несомнѣнно далеко отъ грани естественнаго развитія своихъ дарованій, и Пушкинъ унесъ съ собой въ могилу недопѣтые мотивы національнаго и народнаго творчества, а Лермонтовъ не успѣлъ создать цѣльный, положительный идеалъ, во имя котораго онъ творилъ стихи, облитые горечью и злостью.

Такіе же не законченные, не вполнѣ сложившіеся таланты возможны вездѣ, и въ русскомъ обществѣ, преимущественно въ области гражданской культуры. Мы только что познакомились съ настроеніями Грановскаго, захваченнаго врасплохъ историческими событіями. Настроенія до такой степени характерны, что ихъ можно приписать не отдѣльной личности, а цѣлому типу русскихъ людей. Они только не разсказали намъ о себѣ съ такой откровенностью, какъ Грановскій; такимъ людямъ вообще свойственны молчаливыя томленія духа, да ихъ и не могло быть особенно много въ русскомъ обществѣ сороковыхъ годовъ. Но вотъ еще одинъ примѣръ, благороднѣйшаго перепуганнаго наблюдателя грозныхъ событій. Мы говоримъ о Жуковскомъ.

Никто глубже его не чувствовалъ неправдъ крѣпостного права, никто искреннѣе не могъ желать облегченія народныхъ страданій. Онъ одинъ изъ первыхъ далъ свободу своимъ крестьянамъ. Но лишь только Франція возстала противъ своего правительства, поэта охватилъ ужасъ. Онъ мгновенно вообразилъ, что смуты западной Европы грозятъ политическому строю Россіи и что власть русскаго монарха, опирающаяся на милліоны преданнаго народа, можетъ поколебаться отъ междоусобныхъ счетовъ французской демократіи съ буржуазіей. Жуковскій жилъ заграницей и съ каждымъ днемъ все больше проникался страхомъ за свое отечество.

И какихъ только мыслей не подсказалъ гуманному и мягкосердечному поэту этотъ страхъ!

Жуковскій теперь горячій сторонникъ смертной казни, принципіальный врагъ суда присяжныхъ, какъ орудія безнаказанности, какъ гибели правосудія. Онъ, конечно, весьма интересуется положеніемъ русской литературы, отлично понимаетъ его послѣ учрежденія комитета второго апрѣля, но онъ не можетъ не сочувствовать воинственному натиску цензуры даже на романы. Онъ самъ не позволилъ бы выставлять въ беллетристикѣ дурную сторону крѣпостного состоянія и вообще касается отрицательныхъ явленій современнаго положенія вещей. Цензура, правда, чрезмѣрно строга, " но даже отдаленнѣйшіе намеки литературы на существующій порядокъ недопустимы… Очевидецъ, передающій всѣ эти свѣдѣнія, прибавляетъ:

"Робость въ Жуковскомъ чрезвычайная; задумавшись, онъ сказалъ: «конечно цензурѣ трудно быть не нелѣпою, но во что бы то ни стало надобно охранять самодержавіе и общество образованное»^[17].

Психологія — вполнѣ естественная и не требуетъ особыхъ поясненій. Мы теперь представляемъ, при какихъ условіяхъ жила общественная мысль и развивалась литература послѣ смерти Бѣлинскаго. И та, и другая были поставлены въ очень тѣсныя границы, подвергнуты необыкновенно пристальному и пристрастному надзору. Но дѣйствія этой силы не должны поглощать всего вниманія историка. Одновременно съ оффиціальнымъ надзоромъ пышно разцвѣтали такого рода «обстоятельства» и «вліянія», что наши воспоминанія о тяжеломъ прошломъ по справедливости должны быть распредѣлены между обществомъ и властью, «личностями» и «средой». Даже больше. Содержаніе и направленіе русской критики описываемаго періода убѣдятъ насъ, что въ «личностяхъ» весьма часто заключалось горшее зло, чѣмъ въ самой «средѣ», что литература, по своей доброй волѣ, измѣняла достойнѣйшимъ преданіямъ своего еще вчерашняго дня и независимо отъ какихъ бы то ни было давленій, по движенію собственнаго сердца и по капризу собственнаго вкуса, бросала камнями въ эти преданія. И мы не можемъ даже прибавить: «по убѣжденію», потому что та же литература вскорѣ измѣнила свои чувства и публично отреклась отъ своихъ приговоровъ.

Почему она поступила такъ? — мы не найдемъ отвѣта, лестнаго для ея достоинства, и должны будемъ смиренно сознаться въ прискорбной истинѣ: русскія «личности» не только не обнаружили никакого притязанія на личность рядомъ съ обстоятельствами, но даже оказались не въ силахъ спасти отъ внѣшнихъ вліяній ясное и твердое представленіе о достоинствѣ человѣка и чести писателя.

VIII.

Бѣлинскій незадолго до смерти успѣлъ встрѣтить добрымъ словомъ нѣкоторыхъ своихъ преемниковъ, критика Дудышкина и беллетриста Дружинина. Оба они вскорѣ заняли мѣста первыхъ критиковъ, одинъ въ Отечественнныхъ Запискахъ, послѣ смерти Майкова, другой въ Современникѣ. Бѣлинскій съ завистью говорилъ о «превосходной критикѣ сочиненій Фонвизина» и о «прекрасныхъ рецензіяхъ». Авторомъ былъ Дудышкинъ и критикъ Современника завидовалъ счастью Краевскаго^[18].

Еще болѣе лестныхъ отзывовъ удостоился Дружининъ. Въ его повѣсти Полинька Саксъ Бѣлинскій нашелъ много истины, много душевной теплоты, вѣрнаго сознательнаго пониманія дѣйствительности, много самобытности. Правда, упоминалась также незрѣлость мысли, но Дружиннъ могъ успокоиться за свои успѣхи: «онъ, — говорилъ Бѣлинскій, — для женщинъ будетъ то же, что Герценъ для мужчинъ»^[19]. Карьера не особенно возвышенная, но, во всякомъ случаѣ, видная.

На сколько же дебютанты заслуживали такихъ привѣтствій и предсказаній?

Путь Дудышкина вполнѣ опредѣлился съ самаго начала. Съ первой статьи до послѣдней критикъ оставался неизмѣннымъ. Никакихъ рѣзкихъ увлеченій, никакихъ глубокихъ идейныхъ опытовъ, ни одной смѣлой и оригинальной мысли. Статьи писались ровно, гладко, достаточно умно, даже солидно, обнаруживали въ авторѣ основательныя познанія по русской литературѣ, несомнѣнную личную добросовѣстность. Всѣ эти добродѣтели критику Отечественныхъ Записокъ превратили въ своего рода оффиціальный корректный отдѣлъ. Ежемѣсячный долгъ предъ подписчиками уплачивался сполна, большими статьями и многочисленными рецензіями. Но самый чуткій читатель врядъ ли могъ за цѣлые годы встрѣтить здѣсь какую-либо волнующую оригинальную идею, почувствовать трепетъ живой человѣческой души въ невозмутимо и размѣренно льющемся потокѣ общихъ истинъ и банальныхъ приговоровъ.

Иныхъ результатовъ нельзя было ожидать ни по духу, управлявшему журналомъ, ни по личности его главнаго литературнаго судьи. Краевскій, столь блистательно ознаменовавшій свое публицистическое поприще, конечно, не могъ явиться вдохновителемъ на смѣлыя и самостоятельныя кампаніи. Вся задача издателя ограничивалась искусствомъ лавировать между Сциллой цензурныхъ строгостей и Харибдой либеральныхъ подписчиковъ. Издательство выходило сплошнымъ компромиссомъ, тонкимъ коммерческимъ экивокомъ, съ полной готовностью, во всякую минуту, податься въ сторону Cциллы, а Харибду удовлетворить какимъ-нибудь восклицательнымъ знакомъ или чувствительнымъ вздохомъ съ гражданскимъ оттѣнкомъ.

Журналъ въ теченіе многихъ лѣтъ ловко выполнялъ эту программу двусторонняго фронта и пребывалъ въ званіи либеральнаго органа. Направленіе, пожалуй, дѣйствительно можно было считать либеральнымъ, въ смыслѣ неограниченной терпимости ко всѣмъ запросамъ времени, къ внушеніямъ Бутурлинскаго комитета и къ не умиравшимъ проблескамъ самостоятельной общественной мысли. Впослѣдствіи критика шестидесятыхъ годовъ отдастъ должное межеумочному либерализму журнала, вспоеннаго потомъ и кровью Бѣлинскаго, но пока онъ могъ совершать акробатическія упражненія невозбранно и даже съ одобренія почтенной публики.

До какой степени психологія Дудышкина отличалась гибкостью и тактичностью, показываютъ его успѣхи въ редакціи журнала. Краевскій сдѣлалъ его соредакторомъ и соиздателемъ, раздѣляя съ нимъ труды и доходы. Никакая междоусобная брань не нарушала добраго согласія. Оно могло омрачаться только постепеннымъ упадкомъ журнала одновременно съ проясненіемъ горизонта надъ русской литературой.

Дудышкинъ окончилъ курсъ въ петербургскомъ университетѣ. Съ юныхъ лѣтъ ему, сыну провинціальнаго разорившагося купца, пришлось вынести не мало лишеній. Въ Петербургѣ ему удалось отдохнуть благодаря знакомству съ семьей Майковыхъ. Онъ весьма часто посѣщалъ ихъ домъ, проводилъ много времени въ художественно-литературной атмосферѣ, учился привычкамъ культурнаго просвѣщенаго общества и впослѣдствіи Валеріану Майкову былъ обязанъ началомъ своей карьеры: Майковъ ввелъ его въ Отечественныя Записки,

До сотрудничества въ журналѣ Дудышкинъ пробавлялся уроками и переводами, неудачными и совершенно не сулившими ему литературной славы. Рекомендація, а потомъ быстрая смерть Майкова открыли, наконецъ, широкую дорогу. Статья о Фонвизинѣ — первый большой опытъ Дудышкина: она довольно точно характеризуетъ его личность и талантъ.

Бѣлинскій назвалъ статью «превосходною»: критикъ обнаружилъ свою обычную снисходительность къ литературнымъ дебютантамъ, подающимъ надежды. На самомъ дѣлѣ статья весьма обыкновеннаго содержанія, даже для 1847 года. Она открываетъ длинный рядъ произведеній особаго литературно-критическаго жанра, чрезвычайно популярнаго въ журналистикѣ по смерти Бѣлинскаго. Это — историко-литературное изслѣдованіе, а не критика. Здѣсь исключительную роль играютъ фактическія свѣдѣнія автора, и почти незамѣтны его личныя сужденія. Онъ достаточно сообщаетъ и почти совсѣмъ не разсуждаетъ. Критика превращается въ историческія справки или докладныя записки. Нѣкоторые читатели могли признать ее очень дѣльной. Но эта дѣльность не мѣшала оставаться ей крайне безжизненной и совершенно безплодной именно на томъ пути, какой только и могла преслѣдовать русская журналистика наканунѣ шестидесятыхъ, годовъ: на пути къ развитію общественной культурной мысли.

Именно эта цѣль исчезла безслѣдно изъ міра руководящей печати, лишь только замолкъ голосъ Бѣлинскаго. Журналисты сбросили съ себя отвѣтственное бремя руководителей и, при извѣстныхъ условіяхъ, творцовъ общественнаго мнѣнія. Можно, конечно, вспомнить о грозныхъ препятствіяхъ, безъ конца загромождавшихъ эту дорогу. Но мы снова повторяемъ: препятствіямъ было естественно оказывать пресѣкающее, отрицательное вліяніе на литературу, ихъ положительные плоды всецѣло зависѣли отъ доброй воли самихъ литераторовъ. Они не могли многаго писать; но могли также многое и не писать изъ того, что мы читаемъ на страницахъ передовыхъ журналовъ конца сороковыхъ и начала пятидесятыхъ годовъ.

Кто, напримѣръ, заставлялъ Дудышкина восхвалять вѣкъ Екатерины II. какъ вѣкъ неограниченной славы и могущества во внѣшней и внутренней политикѣ? Именовать его "вѣкомъ маленькихъ заблужденій и сплошныхъ побѣдъ и блеска? Мы знаемъ, цензура не допустила бы напоминаній о пугачевщинѣ, о ней можно было и не упоминать, но не позволительно было многое забывать, безъ передышки изумляться «величію и благодѣтельнымъ результатамъ» внутренняго управленія Россіи при императрицѣ, въ списокъ великихъ людей заносить даже Орловыхъ. Авторъ, несомнѣнно, свѣдущій человѣкъ: какъ же онъ могъ начертать слѣдующія строки:

«Честь и слава вѣку Екатерины, въ который каждый о себѣ говорилъ: „я человѣкъ!“

Мыслимо ли было наслѣднику Бѣлинскаго настаивать преимуществевно за военныхъ успѣхахъ Екатерины и рѣчь о „геніальныхъ людяхъ“ ея царствованія ограничивать генералами и даже просто „баловнями фортуны“? Отдавалъ ли критикъ ясный отчетъ въ своихъ словахъ, прославляя И, какъ практическій законодательный памятникъ и сравнивая его въ этомъ смыслѣ съ морскими, воинскими и административными уставами Петра? Могъ ли студентъ, хотя бы поверхностно знакомый съ русской исторіей эпохи Екатерины, праздную компиляцію временной поклонницы энциклопедистовъ называть „краеугольнымъ камнемъ для исторіи просвѣщенія Россіи“?

Задалъ ли авторъ самому себѣ простѣйшій вопросъ, въ какихъ именно людяхъ и явленіяхъ выразилось это философское просвѣщеніе? Онъ разсказываетъ, какъ и съ какими побужденіями знатные подданные Екатерины запасались французскими книжками. Они являлись къ книгопродавцу и заказывали цѣлыя библіотеки. На вопросъ, какихъ собственно книгъ имъ требуется, слѣдовалъ отвѣтъ на французскомъ языкѣ:

„Вы знаете это лучше меня. Это ваше дѣло. Толстыя книги внизъ, потоньше, на верхъ: такъ именно онѣ разставлены у императрицы“.

На этомъ устройствѣ можно было и прекратить просвѣщеніе и всякую философію. Такъ и поступали не только какіе-нибудь Орловы, Зубовы и Потемки вы, но даже Фонвизины. Дудышкинъ читалъ заграничныя письма автора Недоросля. Въ этихъ письмахъ нелитературной брани подвергнуты знаменитѣйшіе французскіе философы. Критикъ не понимаетъ источника этихъ выходокъ и готовъ приписать ихъ какимъ угодно національнымъ добродѣтелямъ сатирика, только не подлинной причинѣ. Эта наклонность все покрывать лакомъ и умащать цвѣтами чиновничьяго славословія основывается у критика на рѣшительной и многообѣщающей истинѣ: недуги времени иногда безвыходны. Этого сознанія достаточно. Кѣмъ и чѣмъ создана эта безвыходность, кто заражаетъ время недугами и кто долженъ бы лѣчить ихъ? Эти вопросы не входятъ въ программу публициста. Ему и на умъ не придетъ разстраиваться отъ какихъ-то несчастныхъ „случайностей“ или неотразимыхъ необходимостей и онъ съ легкимъ сердцемъ изобразитъ: „Императрица покровительствовала каждому рождающемуся таланту въ Россіи“… Надо полагать, Новиковъ и Радищевъ или не таланты, или родились не въ Россіи.

Послѣ этихъ публицистическихъ данныхъ мы можемъ предугадать психологическую проницательность критика. То и другое связано неразрывно и публицистъ извѣстнаго направленія въ сущности только развитіи моралиста. Нашъ критикъ чрезвычайно краснорѣчиво обнаружилъ свой талантъ мимоходомъ, характеризуя резонеровъ Фонвизина. По его мнѣнію, Чацкій точь-въ-точь такой же Стародумъ комедіи Грибоѣдова, какого для своихъ надобностей создалъ Фонвизинъ^[20].

Это отождествленіе обличаетъ не столько психологическую близорукость критика, сколько его непониманіе извѣстныхъ нравственныхъ и общественныхъ явленій. Чацкій для него искусственное и мертворожденное лицо, потому что оно не желаетъ признавать безвыходности недуговъ своего времени, потому что оно воплощаетъ борьбу и протестъ, все ровно, какъ бы ни были ограниченны предѣлы и силы этой воинствующей энергіи. Критикъ не можетъ сочувствовать ей и, слѣдовательно, не въ силахъ понимать.

Съ годами это настроеніе нисколько не смягчалось. Отечественныя Записки, показавшія рѣдкостную способность примиряться и преклоняться, не могли простить другимъ желанія по возможности стоять во весь ростъ и съ сохраненіемъ человѣческаго достоинства.

Десять лѣтъ спустя Дудышкинъ неустанно преслѣдовалъ природу Чацкаго, гдѣ бы она ни встрѣчалось за его журнальномъ пути. По поводу Повѣстей и разсказовъ Тургенева онъ написалъ своего рода сатиру на русскихъ людей, страдающихъ „недовольствомъ“. Какое именно „недовольство“ непріятно критику, мы узнаемъ вполнѣ опредѣленно: недовольство „пошлостью“ и „самодовольствомъ“. Было бы, разумѣется, странно, если бы умный человѣкъ, даже не писатель, взялъ на себя крайне рискованную обязанность защищать эти распространеннѣйшія явленія русской дѣйствительности. Критикъ достаточно осмотрителенъ и политиченъ: онъ понятія пошлости и самодовольства украшаетъ трудомъ и дѣятельностью. Онъ смѣется надъ лишними людьми и идеалистами, бѣжавшими на корабляхъ при первомъ попутномъ вѣтрѣ въ чужія края изъ своего отечества. А здѣсь оставались именно подвижники труда, жизни, любви.

Конечно, при такой философской и общенравственной постановкѣ вопроса не можетъ быть сомнѣнія въ славѣ тружениковъ и позорѣ бѣглецовъ. „Все трудящееся, работающее было пошло“, такъ восклицали тунеядцы, по свѣдѣніямъ критика, — и уже этимъ восклицаніемъ побуждали потомство увѣнчивать ихъ жертвъ вѣнками подвижничества и гражданскаго мужества.

Очень удачный оборотъ, но на горе критика, ни одного вопроса изъ исторіи общества нельзя рѣшать отвлеченно, путемъ идеальной морали и чистой идеологіи. Мы обязаны доподлинно знать, кто именно бѣжалъ и кто оставался, отъ чего и отъ кого бѣжали и что дѣлалось? Мы обязаны знать имена и личности и точно опредѣлить дѣла, тогда только возъимѣемъ право подводить итоги и набрасывать широкія общія характеристики.

И попробуйте выполнить это нравственно-обязательное и логическое условіе, картина немедленно мѣняется. Ходить не слишкомъ далеко. Чацкій сѣлъ въ карету, а Фамусовъ остался въ своемъ салонѣ: кто изъ нихъ дѣйствительно пошлъ, кто заслуживаетъ нашего сочувствія, какія дѣла любви совершены оставшимся и чѣмъ онъ можетъ посрамить бѣжавшаго? Намъ незачѣмъ идеализировать бѣглеца, согласимся даже, что и въ самомъ дѣлѣ нѣтъ никакой заслуги предъ отечествомъ сѣсть въ карету и отправиться на теплыя или кислыя воды. Но Молчалинъ, напримѣръ, несомнѣнно не убѣжитъ, напротивъ онъ пришелъ бы въ отчаяніе, если бы порядки въ московскихъ канцеляріяхъ и гостиныхъ стали другими. Неужели же поэтому онъ — соль русской земли? Пусть Чацкій не герой и не гражданинъ, но и Фамусовы съ Молчаливыми еще менѣе герои и граждане. Правда, они работаютъ и даже трудятся, но гдѣ же развивается жизнь и торжествуетъ, какъ плоды этихъ трудовъ? Не лучше ли было бы для жизни и любви, если бы Фамусовы совсѣмъ перестали подписывать бумаги, а Молчаливы дѣлать доклады и награжденья брать?

Очевидно, критикъ перепуталъ, и притомъ намѣренно, совершенно различныя понятія и явленія. Вмѣсто того, чтобы осудить форму борьбы съ пошлостью, онъ осудилъ самую борьбу и отождествилъ завѣдуемую пошлость съ высокой идеей труда, онъ одновременно унизилъ людей благородныхъ стремленій, хотя и печальной воли, и возвысилъ дѣльцовъ и проходимцевъ, шарлатановъ и эгоистовъ. Вѣдь такіе именно труженики и заставляли лишнихъ людей бѣжать отъ родной жизни: такъ, по крайней мѣрѣ, представляла вопросъ литература, вызвавшая критика на разсужденія.

Она строго отличала разныя породы лишнихъ и разочарованныхъ, рядомъ съ Печориными она спѣшила указать на Грушницкихъ и даже, можетъ быть, съ незаслуженной жестокостью казнила ихъ. И раньше критика понимала намѣренія художниковъ. Бѣлинскій, лично отнюдь не способный на безплодное, чисто-отрицательное человѣконенавистничество „героя нашего времени“, понялъ органическую силу личности и распозналъ горечь и безъисходность страданія въ надменномъ сердцѣ. Теперь критика не желаетъ знать ни тонкихъ оттѣнковъ, ни бьющихъ въ глаза отличій. Печоринъ просто соблазнитель, Донъ-Жуанъ, напыщенный бѣглецъ и тунеядецъ. Онъ ничѣмъ не лучше любого кавалера въ военномъ мундирѣ, грозы наивныхъ провинціальныхъ дѣвицъ.

Этого мало. Безпощадныя чувства критика не останавливаются на герояхъ. Они посягаютъ на самихъ авторовъ и слава Лермонтова подвергается сильнѣйшей опасности предъ именемъ Баратынскаго, изобразившаго просто пошлаго искателя приключеній. Наконецъ, критикъ дѣлаетъ послѣдній шагъ и говоритъ о ненавистномъ героѣ: „онъ могъ быть безнравственнымъ подъ однимъ условіемъ: держать въ себѣ замкнутыми великія силы“. Тогда ему все прощалось. Если же не было подозрѣнія, что въ немъ заперты необыкновенныя силы — онъ пропащій человѣкъ: его забросаютъ грязью. Первый могъ ничего не дѣлать; а этотъ что ни дѣлай, какое благо ни приноси — онъ пошлый человѣкъ, въ немъ ничего нѣтъ идеальнаго».

Гдѣ, въ какомъ произведеніи русской литературы, критикъ нашелъ подобное авторское воззрѣніе? Чей великій поэтическій талантъ уполномочилъ его на рѣшительный выводъ о совершенно извращенныхъ нравственныхъ представленіяхъ нашей литературы въ какую бы то ни было эпоху? Какой поэтъ заклеймилъ презрѣніемъ даже благородныхъ и мужественныхъ дѣятелей только за то, что въ нихъ не подозрѣвались «замкнутыя великія силы»? Напротивъ, литература представляла богатую галлерею комедіантовъ разочарованія и мнимыхъ идеальныхъ порывовъ, и если выражала свое сочувствіе лишнимъ людямъ, отнюдь не за ихъ тунеядство и не въ поношеніе чужому трудолюбію.

Дудышкинъ, естественно, ополчается и на критику, рѣшавшую иначе поставленный вопросъ. Писатель поумнѣвшихъ Отечественныхъ Записокъ дѣятельно опровергаетъ взгляды Бѣлинскаго и слѣдуетъ въ этомъ случаѣ популярнѣйшей модѣ описываемой эпохи. Въ теченіе цѣлаго ряда лѣтъ Бѣлинскій будто бѣльмо на глазу у русской критики. Оффиціально о немъ писать запрещено, его преемники пойдутъ дальше запрещенія, они станутъ противъ него какъ разъ за тѣ самыя свойства его личности и таланта, какія могли бы заставить ихъ почувствовать хотя бы нѣкоторый конфузъ за излишнее усердіе.

Имъ ненавистна непримиримость съ дѣятельностью. Человѣкъ долженъ уничтожить разногласіе мысли и жизни: это ихъ правило. Онъ «долженъ найти средства примиренія», иначе онъ никогда не станетъ «дѣйствительно мыслителемъ». Дудышкинъ припоминаетъ даже философію Карамзина, какъ учительницу чисторусской мудрости, и стремится доказать, что Тургеневъ и творецъ Исторіи Государства Россійскаго народность и космополитизмъ понимаютъ совершенно одинаково. Критикъ усиливается другихъ пристегнуть къ возможно болѣе раннему періоду русской общественной мысли, потому что самъ отступаетъ далеко вспять сравнительно съ дѣятельностью своего предшественника. Сочиненіе Карамзина вдругъ опять превращается въ кодексъ національной гражданственности, а положительное творчество Пушкина, по мнѣнію критика, характеризуется пристрастіемъ поэта къ русскому древнему міру^[21].

Развѣ всѣ эти идеи не гармоническое дополненіе къ манифесту Краевскаго и развѣ возможно было изъ этого лагеря ждать живого движенія и хотя бы даже вдумчивой и смѣлой литературной критики? Дудышкинъ, несомнѣнно, искрененъ, и эта искренность являлась для журнала еще болѣе зловѣщимъ признакомъ, чѣмъ политика издателя. Критику случалось даже ссылаться на Бѣлинскаго, все равно, какъ онъ могъ бы опереться на нѣкоторыя его статьи и въ вопросѣ о примиреніи съ дѣйствительностью. Но эти ссылки входили клиньями въ разсужденія самого автора.

Мы, напримѣръ, читаемъ о необходимости идеи въ литературномъ произведеніи. Рѣчь очень настойчива и подкрѣпляется длинной выпиской изъ статьи Бѣлинскаго. Почему Бѣлинскій попалъ въ такую честь — понятно: статья, хотя бы и съ похвалой философіи Карамзина, пишется уже въ то время, когда нѣтъ настоятельной нужды примиряться и укрощаться и имя стараго критика снова становится во павѣ литературнаго движенія. Въ другомъ, болѣе молодомъ и даровитомъ кружкѣ журналистовъ оно станетъ боевымъ кличемъ и знаменемъ. Не отставать же Отечественнымъ Запискамъ, имѣющимъ возможность вспоминая Бѣлинскаго, вспоминать себя самихъ.

И Дудышкинъ воюетъ съ теоріей чистаго искусства, довольно ловко отождествляетъ ее съ идеей индифферентизма въ вопросахъ жизни, съ шаткимъ представленіемъ о добрѣ и злѣ. Онъ негодуетъ на Писемскаго, незнающаго цѣли въ своемъ творчествѣ, и приходитъ къ заключенію: «художникъ безъ идеи быть не можетъ»^[22].

Все это прекрасно, но вопросъ только намѣченъ. Идею понимать можно весьма разнообразно, слить ее просто съ извѣстнымъ смысломъ произведенія, т. е. опредѣленнымъ продуманнымъ содержаніемъ или придать ей общественную или политическую окраску. Трудно представить талантливаго писателя, сочиняющаго совершенно безсознательно, поющаго подобно птицѣ. О такомъ чистомъ искусствѣ не стоитъ и толковать. Также не заслуживаетъ особенной защиты и идея, понятая какъ очевидный смыслъ творчества. Дудышкинъ. невидимому, такъ и представлялъ идею.

Онъ нашелъ ее въ раннихъ разсказахъ гр. Толстого. Она состоитъ въ преслѣдованіи всего мишурнаго, ложнаго, неестественнаго и въ прославленіи лучшихъ свойствъ простого человѣка^[23].

Въ высшей степени смутная идея! Она можетъ повести къ многочисленнымъ, трудно разрѣшимымъ недоразумѣніямъ. Гр. Толстой своей позднѣйшей дѣятельностью блистательно доказалъ, какъ можетъ быть капризно и нетерпимо понятіе о ложномъ и до какой степени искусственна идея правды и простоты. Давать такія общія истины въ полное распоряженіе чисто художественной натурѣ я ждать поучительныхъ нравственныхъ результатовъ отъ ея вдохновеній, значитъ не понимать и не цѣнить идеи. Критика мертваго періода съ неустаннымъ усердіемъ восхваляла независимость литературной дѣятельности гр. Толстого… На этомъ восхваленіи ей слѣдовало остановиться и не навязывать молодому писателю идейности, въ чемъ онъ былъ совершенно неповиненъ.

Быть идейнымъ художникомъ — значитъ быть художникомъ-мыслителемъ, а не только художественнымъ талантомъ, не лишеннымъ общечеловѣческаго здраваго смысла и логики. Такимъ идейнымъ писателемъ гр. Толстой никогда не былъ. Онъ могъ поперемѣнно творить и резонерствовать, внушенія своей поэтической натуры перемѣшивать съ чисто-разсудочными комментаріями и трактатами, т. е. дѣлать два совершенно различныхъ дѣла, отнюдь не представляющихъ дѣльнаго акта вдохновеннаго творчества. Но мыслить образами ему не дано, такъ же какъ и мыслить идеями онъ всегда могъ только въ ресьма слабой, поверхностной и крайне запутанной формѣ. Въ чисто-отвлеченномъ мышленіи порадоксальность подчасъ выкупаетъ основную немощь и смуту мысли, въ художественномъ произведеніи — непримиримый разладъ между идеологіей и творчествомъ до боли мечется въ глаза.

Но Дудышкинъ, ссылаясь даже на Бѣлинскаго и унижая Писемскаго, все-таки открылъ въ гр. Толстомъ идейнаго художника. Зато въ Тургеневѣ онъ усмотрѣлъ почти исключительно мыслителя только «съ инстинктомъ поэтической красоты» и «художественную отдѣлку» повѣстей призвалъ «самой слабой стороной» тургеневскаго таланта…

Можно ли до такой степени страдать критическимъ дальтонизмомъ? Отъ другого современнаго критика мы услышимъ нѣчто совершенно обратное о Тургеневѣ, какъ о поэтѣ по преимуществу. Краснорѣчивый примѣръ смуты, царствовавшей даже въ руководящихъ сужденіяхъ критики!

Овцы будто очутились безъ пастыря и не знали, по какому направленію идти. Имѣя предъ глазами текстъ учителя, они не понимали истиннаго смысла словъ. Произнося приговоры надъ самыми ясными и крупными талантами эпохи, они сбивались и противорѣчили себѣ въ нагляднѣйшихъ фактахъ.

Смута шла еще дальше.

Взгляды критиковъ съ теченіемъ времени, нельзя сказать мѣнялись, а умножались чуждыми идеями, раньше отвергнутыми и осужденными. Происходило это независимо отъ личнаго идейнаго развитія критиковъ, а исключительно подъ вліяніями внѣшней атмосферы. Мы могли замѣтить подобное явленіе въ статьяхъ Дудышкина, еще ярче оно скажется въ многолѣтней и очень плодовитой критикѣ Дружинина. И показать его можно вовсе не на какихъ-либо тонкостяхъ эстетики, а на судьбѣ самого простого вопроса о значеніи и талантѣ Бѣлинскаго.

IX.

Дружининъ одинъ изъ баловней писательскаго счастья. Правда, потомство имъ мало интересуется и восьмитомное собраніе сочиненій когда-то популярнаго и разносторонняго таланта остается въ пренебреженіи даже у самыхъ просвѣщенныхъ русскихъ читателей.

На несправедливость такого отношенія нельзя пожаловаться. Дружининъ врядъ ли можетъ научить современную публику какимъ-либо плодотворнымъ истинамъ, не доставитъ и художественнаго удовольствія.

Совершенно иное положеніе занималъ Дружининъ полвѣка тому назадъ.

Мы знаемъ отзывы Бѣлинскаго; не менѣе сочувственно встрѣтилъ будущаго критика и славянофильскій лагерь. Григорьевъ, звѣзда новаго славянофильства, съ особеннымъ удовольствіемъ и неоднократно говоритъ о Дружининѣ. Онъ не раздѣляетъ слишкомъ благосклонныхъ чувствъ Бѣлинскаго къ Полинькѣ Саксъ, но зато онъ безпрестанно воздаетъ хвалы Дружинину-критику.

Дружининъ — «самый образованный и самый умный изъ нашихъ критиковъ», онъ одаренъ чуткостью и тонкостью, онъ авторъ лучшихъ статей о Пушкинѣ «за послѣднее время», т. е. за пятидесятые годы, онъ написалъ блестящую статью о Тургеневѣ^[24].

Другой критикъ москвитянинской арміи Алмазовъ возмѣстилъ суровость своего товарища и восхвалилъ Дружинина, какъ автора романовъ; онъ большой знатокъ человѣческаго сердца, онъ перечувствовалъ и много думалъ о чувствахъ, тонко понимаетъ любовь и дружбу^[25].

Очевидно, нашъ писатель долженъ былъ считать свою карьеру блестящей, тѣмъ болѣе, что онъ смотрѣлъ на нее, какъ на любительское поприще.

По происхожденію сынъ важнаго чиновника, но образованію — воспитанникъ пажескаго корпуса, по службѣ — лейбъ-гвардейскій офицеръ, потомъ чиновникъ военнаго министерства, — Дружинина, казалось, внѣшняя судьба удаляетъ отъ литературы^[26]. Но врожденная наклонность создала изъ него сначала беллетриста, потомъ публициста и критика, превратила его даже въ редактора Библіотеки для Чтенія.

Способности, конечно, весьма важный залогъ для дѣятельности писателя, но онѣ далеко не исчерпываютъ вопроса, особенно въ литературѣ новаго времени, и именно въ публицистической. Чисто-литературное дарованіе, т. е. хорошій стиль, извѣстная наблюдательность, бойкость ума могутъ создать множество разнообразныхъ писательскихъ ступеней, отъ уличнаго фельетониста до полноправнаго руководителя общества. Если для поэтическаго таланта безусловно необходимо нравственное содержаніе, а для художественнаго генія — чуткость къ явленіямъ общечеловѣческой и общественной жизни, публицистъ безъ руководящаго строго обдуманнаго о религіозно-воспринятаго принципа скорѣе отрицательное явленіе, чѣмъ дѣйствительное пріобрѣтеніе для какой бы то ни было бѣдной литературы. Предъ внѣшнимъ міромъ, предъ всей окружающей дѣйствительностью онъ долженъ явиться съ богатымъ личнымъ нравственнымъ міромъ, съ неограниченно отзывчивой душой и мучительно вдумчивой мыслью. Пусть каждый фактъ встрѣтитъ въ немъ отвѣтный откликъ, пусть одинаково и мелкія и крупныя явленія жизни вызываютъ въ немъ безкорыстный процессъ идей, направленный къ одной истинѣ и справедливости. Это будетъ процессъ неустаннаго развитія ума и нравственнаго чувства, выработка зрѣлой энергіи и умѣнья вносить въ жизнь опыты и завоеванія своей личности.

Съ какими же силами и задачами подошелъ будущій критикъ къ тяжелой русской дѣйствительности своего времени?

Онъ началъ повѣстью и имѣлъ блестящій успѣхъ, преимущественно среди дамской публики. Очевидецъ описываетъ довольно картинно положеніе писателя на зарѣ его славы.

«Очень юный гвардейскій офицерикъ, смазливый, деликатный съ вѣчно опущенными глазами, вѣчно застѣнчивый и пугливый… Дружинину открыты были двери всѣхъ гостиныхъ, салоновъ и будуаровъ… Каждая дама того времени считала за счастье увидѣть Дружинина, хотя украдкой взглянуть на этого милаго человѣка, дорогаго адвоката женскаго сердца, а познакомиться съ нимъ, съ авторомъ Полинѣки, для каждой молодой дамы и дѣвицы было верхомъ блаженства»^[27].

Предсказаніе Бѣлинскаго, слѣдовательно, исполнялось. Но всякій успѣхъ налагаетъ на своего героя и свою жертву, извѣстную отвѣтственность. Дружининъ, по слѣдамъ Жоржъ Зандъ, очень трогательно защищалъ права женскаго сердца, рисовалъ мужа, идеальнаго джентльмена, выдающаго собственную жену замужъ за любимаго ею человѣка. Полинька Саксъ являлась, слѣдовательно, новой героиней, но какъ большинство героинь этой породы, рѣшительно не желала знать идейной и философской основы своего героизма. Ея мужъ, страдающій отъ направленія жены, напротивъ, поклонникъ французской романистки. Онъ желаетъ при помощи романовъ Жоржъ Зандъ просвѣтить Полиньку. Но она «зѣвала, зѣвала и бросила книги съ отвращеніемъ»^[28].

Петербургскимъ дамамъ естественно было сочувствовать даже такой представительницѣ эмансипаціи, но для насъ любопытны чувства автора. Онъ явный почитатель «генія» Жоржъ Зандъ и въ то же время выбираетъ въ героини своего романа ничтожнѣйшее въ нравственномъ отношеніи существо, окружая его всѣми узорами обязательной кавалерской любезности. Очевидно, идеи Жоржъ Занда въ ихъ серьезномъ общественномъ значеніи не занимали русскаго беллетриста и онъ слѣдовалъ гораздо больше литературной модѣ, торжествующему современному направленію критики, чѣмъ личному убѣжденію. Плохой признакъ для будущаго: чисто-литературное увлеченіе такъ же легко можетъ быть забыто, какъ и усвоено.

Свѣтскій успѣхъ съ самаго начала наложилъ на новаго беллетриста своего рода узы. Онъ непремѣнно долженъ быть интереснымъ, приспособлять свои творенія для дамскаго чтенія, возможно чаще острить, блистать разнообразіемъ, оригинальностью, переполнять свои страницы анекдотами, каламбурами, вообще салонными шалостями, все равно, о чемъ бы ни шла рѣчь и въ какой бы формѣ ни излагались чувства мысли, — въ формѣ ли веселаго фельетона или критической статьи. Авторъ долженъ нравиться и развлекать: иначе дамы перестанутъ открывать ему двери салоновъ и будуаровъ.

Русская литература уже пережила однажды періодъ подобной кавалерской, беззаботно-порхающей словесности. Карамзинъ — журналистъ, единственной цѣлью своей полагалъ «занимать публику пріятнымъ образомъ, не оскорбляя вкуса ни грубымъ невѣжествомъ, ни варварскимъ слогомъ». Совершенно такой же идеалъ намѣтилъ и авторъ Полинѣки Саксъ. Это — воскрешеніе Карамзинской школы со всей ея беззаботностью на счетъ просвѣтительныхъ задачъ литературы, съ ея чувствительной угодливостью предъ праздными и умственно-неповоротливыми сускрибентами, съ ея пристрастіемъ къ пустякамъ и курьезамъ. Это одна сплошная «смѣсь» и одинъ неограниченно царствующій фельетонъ съ придуманно-пестрой и преднамѣренно-забавной болтовней. Сходство съ допотопной салонной словесностью шло еще дальше, до увлеченій Дружинина западной литературой. Онъ, конечно, зналъ неизмѣримо больше Карамзина, усердно читалъ журналы и книги на англійскомъ языкѣ, составилъ рядъ до сихъ поръ полезныхъ компиляцій объ англійскихъ писателяхъ.

Но въ общемъ его и здѣсь больше тянуло къ какой-нибудь достопримѣчательности, мѣщански поучительной и любопытной чертѣ, чѣмъ къ глубокому культурному и общественному смыслу изображаемыхъ лицъ и фактовъ.

Современникъ очень зло называетъ Дружинина пажемъ — всюду, въ обществѣ, въ кругу дамъ, въ литературѣ^[29]. Это, можетъ быть, не совсѣмъ заслуженно, но что Дружининъ не былъ писателемъ по натурѣ и по всему складу своего ума, не можетъ быть сомнѣнія. Для него существеннѣйшіе интересы литературы были довольно безразличны, онъ просто не сознавалъ ихъ, не чувствовалъ ни достоинства, ни позора того самаго поприща, гдѣ подвизался столько лѣтъ. Онъ до конца оставался литераторомъ ш partibus infidelium, весело пописывая и почитывая гдѣ угодно и при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. Мало того. Случались обстоятельства, когда именно Дружининъ оказывался «драгоцѣннѣйшимъ сотрудникомъ» и даже въ такихъ журналахъ, какъ

Незамѣнимость будущаго критика обнаружилась какъ разъ въ «эпоху цензурнаго террора». Какимъ образомъ это было открыто, намъ разсказываетъ одинъ изъ близкихъ свидѣтелей всей дружининской дѣятельности.

Сначала онъ говоритъ трагически о «громахъ» сорокъ восьмого года, грянувшихъ надъ литературой и просвѣщеніемъ, потомъ описываетъ растерянность литераторовъ и просвѣтителей и изображаетъ, наконецъ, оригинальное общество, съумѣвшее спасти хорошее настроеніе духа подъ- громомъ и бурями. Даже невзгода особенно поощрила нашихъ героевъ и они принялись жить припѣваючи среди всеобщаго болѣзненнаго стона или мрачнаго молчанія.

Кружокъ молодыхъ людей учредилъ нѣчто въ родѣ маленькой домашней академіи въ стилѣ Возрожденія. Бесѣды отличались больше чѣмъ непринужденностью и могли часто соперничать съ новеллами Декамерона. Члены академіи наперерывъ щеголяли другъ передъ другомъ пародіями, стихотвореніями и прозаическими шутками, «уморительными» анекдотами. Уморительность, разумѣется, создавалась пикантнымъ острословіемъ и соблазнительнымъ букетомъ юнаго вдохновенія. Скоро составилась обширная литература, получившая въ кружкѣ наименованіе Чернокнижія. Авторы задумали связать плоды своего творчества одной нитью и измыслили похожденія праздныхъ чудаковъ, шатающихся по Петербургу и переживающихъ разныя веселыя приключенія. Академія не страдала честолюбіемъ и не намѣрена была предавать гласности свои труды.

Иначе рѣшилъ Дружининъ.

Упражненія «чернокнижниковъ» онъ перенесъ на страницы Современника. Самъ ли онъ додумался до этого рѣшенія или сообща съ Панаевымъ — издателемъ журнала и участникомъ «чернокнижія» — вопросъ не важный, но въ высшей степени важно вниманіе, оказанное первостепеннымъ и передовымъ журналомъ скарроновскому творчеству петербургскихъ юношей. Некрасовъ также принималъ усердное участіе въ фельетонахъ, вносилъ свою лепту и извѣстный намъ Милютинъ. Сотрудничество это касалось, по крайней мѣрѣ, трехъ первыхъ главъ Сентиментальнаго путешествія Ивана Чернокнижникова по петербургскимъ дачамъ, и скоро, надо думать, прекратилось^[30]. Другіе члены кружка энергично стали протестовать противъ появленія въ печати такого рода статей, но Дружининъ и Современникъ полагали иначе, и Путешествіе тянулось цѣлый годъ. Впослѣдствіи въ другихъ изданіяхъ оно смѣнилось похожденіями «Петербургскаго туриста» — «увеселительными» или даже «увеселительно-философскими очерками».

Ничего, конечно, нельзя было бы возразить противъ фельетоннаго отдѣла журнала. Вопросъ не въ фельетонѣ и не въ остроумныхъ настроеніяхъ автора, а въ предметахъ его остроумія и въ его авторскихъ цѣляхъ. Чернокнижниковъ недаромъ вызвалъ протестъ даже у поставщиковъ веселаго матеріала: его разсказы о «прелестной шалуньѣ съ сигарой въ пунсовыхъ губкахъ», о знакомствѣ нѣкоего петербургскаго обывателя съ «дамами-камеліями» и живописное описаніе панны Юзи, мадамъ «или, быть можетъ», мадемуазель Эрнестинъ, врядъ ли служили украшеніемъ литературы^[31]. Фельетонистъ вполнѣ откровенно потѣшалъ ту самую публику, какую въ жизни интересовали «жестокіе красавцы» и «иностранныя пѣвицы», и продолжалъ свое дѣло даже въ началѣ шестидесятыхъ годовъ.

Фактъ вполнѣ краснорѣчивый. Онъ неразрывно связанъ съ содержаніемъ всей литературности Дружинина. Писатель приступилъ къ ней вовсе не съ литературными, еще менѣе идейными задачами. Его чрезвычайно свободные переходы изъ одного журнала въ другой, изъ Современника Некрасова въ Библіотеку для Чтенія Сенковскаго свидѣтельствовали въ лучшемъ случаѣ о дилеттантизмѣ, если просто не о ремесленничествѣ. Дружининъ также будетъ относиться и къ своимъ мыслямъ и взглядамъ, будетъ исаравлять ихъ, раскаиваться и совершать этотъ процессъ будто съ квартирой, костюмомъ или обѣденнымъ блюдомъ. Но и здѣсь не лишена интереса одна черта. Перемѣна и раскаяніе потребуются относительно, напримѣръ, Бѣлинскаго, но предъ лицомъ Сенковскаго Дружининъ останется твердъ и вѣренъ себѣ.

Редакторъ Библіотеки для Чтенія сохранитъ свою внушительность и свои достоинства при всяческихъ обстоятельствахъ, также какъ и личное уваженіе нашего критика. О Бѣлинскомъ будутъ высказаны весьма настойчивыя отрицательныя сужденія въ періодъ, неблагопріятный для памяти критика, и будутъ замѣнены другими въ болѣе счастливыя времена. Достаточно было бы одного этого приключенія, чтобы освѣтить истиннымъ свѣтомъ глубину и принципіальность идей Дружинина.

Но онъ, по крайней мѣрѣ, въ теченіе семи лѣтъ занималъ мѣсто самаго авторитетнаго критика въ западническомъ лагерѣ и, мы видѣли, встрѣчалъ одобренія даже у славянофиловъ. Мы обязаны изслѣдовать основы этой авторитетности; она — самое яркое явленіе въ исторіи русской передовой критики за всю промежуточную эпоху отъ смерти Бѣлинскаго до появленія людей шестидесятыхъ годовъ.

X.

Дружининъ являлся драгоцѣннымъ человѣкомъ при извѣстныхъ условіяхъ литературы не только въ качествѣ увеселителя публики, но преимущественно какъ чрезвычайно осторожный и предупредительный литераторъ. Онъ дрожалъ предъ цензурой, готовъ былъ перечеркивать свои статьи при малѣйшемъ подозрѣніи насчетъ цензорскихъ неудовольствій, даже лично просить цензора «просмотрѣть построже» особенно, по его мнѣнію, сомнительныя мѣста въ его писаніяхъ^[32].

Такая предупредительность могла бы показаться невѣроятной, плодомъ чужого злостнаго вымысла. Но, къ сожалѣнію, она не противорѣчитъ прямымъ заявленіямъ Дружинина и особенно настроеніямъ, господствующимъ въ его статьяхъ.

Эти статьи — Письма иногороднаго подписчика — печатались въ «Современникѣ» съ 1848 года по 1864-й, за исключеніемъ послѣдняго мѣсяца 1861 года и всего 1862, когда Дружининъ перенесъ ихъ въ Библіотеку для Чтенія.

Съ перваго же Письма авторъ поспѣшилъ заявить публикѣ о своихъ писательскихъ вкусахъ. Онъ является предъ ней литераторомъ вполнѣ довольнымъ, веселымъ и беззаботнымъ. Онъ радъ, что полемика, недавно еще, наполнявшая русскую печать, прекратилась, что теперь публика можетъ разсчитывать на однѣ лишь новости и живой фельетонъ. Самъ критикъ въ литературѣ любятъ изображеніе настоящей петербургской жизни — не унылой и бѣдной, а шумной, веселой и блестящей, въ повѣстяхъ изъ провинціальной жизни ищетъ идиллій, «сцену изъ жизни добраго и веселаго помѣщика». Въ жизни все такъ интересно, за исключеніемъ развѣ только «знаменитыхъ писателей»: читать ихъ «какъ-то утомительно», да еще думать «какъ-то не хочется». А все прочее — чрезвычайно забавно, и его надо искать всѣми силами всюду: въ литературѣ и въ дѣйствительности^[33].

И горе журналу и автору, поставляющимъ этотъ матеріалъ въ недостаточномъ количествѣ.

Въ такой-то книжкѣ такого-то журнала «мало забавнаго», у русскихъ авторовъ «напрасно ищемъ мы какихъ-нибудь остроумныхъ замѣтокъ», «бойкой выходки». Все это плохая литература.

Она не удовлетворяетъ своему назначенію. Она должна «обильно» доставлять намъ «спокойствіе» и «тихія радости», отрѣшать насъ «отъ плачевной дѣйствительности», создавать произведенія на образецъ гётевскихъ — исполненныя «невозмутимаго, неподражаемаго спокойствія», переносить людей, смирившихся передъ уроками Провидѣнія, въ невозмутимую область изящнаго. Пусть кругомъ царитъ какая угодно смута, пусть отечество дрожитъ отъ грозныхъ опасностей, идеаломъ останется все-таки Гёте съ его полнымъ, совершеннымъ отрѣшеніемъ отъ «плачевной дѣйствительности». Русской словесности, по мнѣнію критика, предстоитъ блестящій путь именно въ этомъ направленіи къ «ароматическимъ цвѣтамъ»^[34].

Она развивается среди спокойствія и ея современное положеніе внушаетъ критику «сладкую увѣренность» въ ея будущемъ. Только пусть она окончательно усвоитъ два правила: успокоиться отъ внутреннихъ раздоровъ и сосредоточитъ свое вниманіе исключительно на прелестяхъ родной жизни и на добродѣтеляхъ русскихъ людей.

Миръ, неограниченное благоволеніе и забавное или усладительное вдохновеніе — вотъ предѣлы національнаго русскаго творчества.

И авторъ не устаетъ убѣждать русскихъ журналистовъ — оставить свою прежнюю исключительность, излѣчиться отъ запальчивости и нетерпимости, вообще изгнать всякую полемику.

Она прежде всего скучна, совершенно безполезна, «тишина и согласіе» гораздо пріятнѣе и «иногородный подписчикъ» не можетъ безъ веселаго смѣха вспомнить время «забавной нетерпимости» журналовъ, — Отечественныхъ, Современника, Москвитянина. «Къ крайнему удовольствію» автора этотъ недугъ сталъ исчезать, и отнынѣ журналисты и редакторы будутъ беречь свое здоровье и заботиться о «веселости духа»^[35].

А путей къ этой цѣли множество. Въ мірѣ дѣйствительности множество пріятностей и неисчерпаемыхъ источниковъ удовольствія, напримѣръ, женщины. Если русскому публицисту недоступны общественные вопросы и даже разговоръ о художественной литературѣ подъ запретомъ, онъ свою статью можетъ превратить въ психологическое изслѣдованіе женскаго сердца и въ любовное объясненіе предъ прекраснымъ поломъ. Сколько чувства, пафоса и познанія жизни можетъ обнаружить онъ въ столь благодарной и поучительной роли! Одно перечисленіе женскихъ добродѣтелей какой эффектъ можетъ представить, въ особенности, если сравнить ихъ съ пороками мужчинъ! Это будетъ чисто-беллетристическая страница, не вошедшая въ чувствительную повѣсть и читательницы будутъ неотразимо завоеваны новымъ жанромъ литературной критики. Она вполнѣ замѣнитъ «десертную часть въ журналахъ», по наблюденіямъ автора, пришедшую за послѣднее время въ упадокъ. Это — «смѣсь», когда-то великолѣпная, теперь скучная^[36]. Дружининъ поддержитъ славу старинныхъ поваровъ. У него имѣется одно блюдо, до чрезвычайности разнообразное. При искусномъ приготовленіи оно можетъ удовлетворить самый прихотливый вкусъ и оказаться неистощимымъ источникомъ веселья. Это — анекдотъ, по истинѣ всецѣлительное средство отъ скуки и непріятныхъ впечатлѣній. И нашъ критикъ широко воспользуется имъ, такъ, какъ еще не пользовались до него призванные развлекатели русской публики — издатели, Сѣверной Пчелы, Библіотеки для Чтенія. Дружининъ по всей справедливости можетъ быть назвавъ царемъ анекдота, спеціалистомъ диковинокъ и курьезовъ. Если бы возможно, онъ всѣ свои статьи превращалъ бы въ вереницы анекдотовъ, біографіи писателей составлялъ бы изъ анекдотовъ, произведенія ихъ оцѣнивалъ бы при помощи курьезныхъ цитатъ и забавныхъ эпизодовъ. Но, къ сожалѣнію, о такомъ счастьѣ доступно только мечтать! Даже при громадномъ количествѣ десертныхъ эпизодовъ, въ жизни и, слѣдовательно, въ литературѣ, все-таки остается много слишкомъ серьезнаго и даже грустнаго.

Письма Дружинина безпрестанно открываются анекдотами, часто даже несвязанными съ темой автора. Онъ болтаетъ ради болтовни и только спустя долгое время приходитъ въ себя и принимается говорить о главномъ предметѣ. Но ему не всегда удается выдержать тонъ и онъ на каждомъ шагу готовъ впасть въ анекдотическій гипнозъ.

Обыкновенная программа критической статьи такая: сначала цѣлый залпъ диковинокъ, — исторіи про одною ученаго, про одною англичанина, про одного пріятеля, про великую пѣвицу, анекдотъ о благодарной щукѣ, «свирѣпое» приключеніе молодаго графа де Б., «чрезвычайно милый» разсказъ, слышанный отъ одного англичанина, «милая и даже драматическая исторія» про русскаго вельможу… Когда десертный столъ, по соображенію милаго историка, достаточно сервированъ, онъ заявляетъ: «теперь потолкуемъ объ Отечественныхъ Запискахъ». Но пусть читатель не пугается и не воображаетъ, будто сейчасъ и начнется разговоръ о скучныхъ матеріяхъ. Нѣтъ. У автора еще обильный запасъ личныхъ дѣтскихъ и всякихъ другихъ воспоминаній. У него былъ «англійскій учитель, джентльмэнъ не совсѣмъ изящной, но тѣмъ не менѣе интересной наружности, англичанинъ pur sang, длинный, тощій, рыжеватый, съ зубами непомѣрной длины». Потомъ авторъ когда то въ молодости живалъ въ маленькихъ дешевыхъ комнатахъ и въ семнадцать только лѣтъ въ первый разъ услышалъ День Жуана. Все это чрезвычайно забавно и должно найти свое мѣсто на страницахъ Современника^[37].

Но, наконецъ, пора же дѣйствительно потолковать объ Отечественныхъ Запискахъ, о Москвитянинѣ, о Сынѣ, о Библіотекѣ для Чтенія. И толки начинаются по слѣдующей системѣ.

Помимо современныхъ журналовъ, авторъ читаетъ еще съ большимъ удовольствіемъ и пользой всѣ забытыя сочиненія. Это очень странно для такого любителя веселья и разнообразія. Но дѣло совершенно очевидное. Авторъ только что передалъ своимъ читателямъ любопытную исторію объ итальянской торговкѣ и о Данте, умилился до глубины души и сдѣлалъ принципіальный выводъ: «Отыскивать въ старыхъ книгахъ подобные разсказы, пояснять ими жизнь и образъ мыслей любимыхъ своихъ писателей, — это наслажденіе высокое, которое, право, стоитъ удовольствія написать повѣсть съ отчаянно трагическимъ окончаніемъ»^[38].

Разумѣется! И авторъ будетъ продолжать поиски за такими же удовольствіями и въ новыхъ книгахъ. Онъ готовъ удалиться отъ своего предмета «на страшное разстояніе», лишь бы поймать анекдотецъ и исторію, хотя бы даже о совершенно нелитературныхъ привередничествахъ Потемкина и водевильныхъ эксцентричностяхъ англійскаго лорда. Анекдотъ выполняетъ рѣшительно всѣ обязанности, возлагаемыя литературой на критика: онъ и исторія, и эстетика, и философія. Онъ забавляетъ, но онъ же и доказываетъ. Предъ критикомъ всегда развернуты сборники веселыхъ разсказовъ и разныхъ «чертъ» изъ жизни знаменитыхъ людей, и онъ беретъ отсюда ежемѣсячныя порціи для русской публики.

Естественно, столь тонкій гастрономъ и кондитеръ долженъ питать профессіональное сочувствіе уже прямо къ кулинарному искусству. Ни съ того, ни съ сего, просто по влеченію сердца и игрѣ ума онъ сообщитъ читателямъ подробный рецептъ испанскаго блюда, ольи подриды, обстоятельно опишетъ самый процессъ приготовленія, просмакуетъ вкусъ и только тогда воскликнетъ: «однако пора обратиться къ журнальнымъ новостямъ».

Здѣсь имѣется особенный отдѣлъ, заслуживающій глубокаго вниманія нашего обозрѣвателя, — именно отдѣлъ модъ. Критикъ изслѣдуетъ его съ чисто научной основательностью, потому что онъ любитъ «всматриваться и вдумываться во все микроскопическое». Движимый этимъ вкусомъ, онъ очень часто и охотно возвращается къ идеально-микроскопическому вопросу, къ такъ-называемой «механической части нашихъ періодическихъ изданій».

Это означаетъ — критика опечатокъ и бумаги. Авторъ, пожалуй, и согласенъ, что подобные пустяки не стоятъ шума, но съ сердцемъ и умомъ ничего не подѣлаешь: приходится собирать диковинки и въ этой области. Напримѣръ, такой приговоръ надъ журналомъ положительно необходимъ: «Книжка сшита весьма худо, обертка дурно пригнана и слишкомъ мягка, отчего скоро мнется и представляетъ видъ довольно неизящный». Кромѣ того, можно припомнить поучительную исторію объ англичанинѣ и французѣ, взапуски отыскивавшихъ опечатки въ газетахъ изъ патріотическаго самолюбія. Въ англійскомъ изданіи не оказалось ни одной опечатки, а во французскомъ — нѣсколько, между прочимъ, точка съ запятой не на своемъ мѣстѣ.

Впрочемъ, журналы сами даютъ обильную пищу остроумію критика: они безпрестанно заводятъ междоусобные счеты изъ-за «механической части», анализируютъ бумагу другъ у друга, ловятъ типографскіе промахи и авторскія описки, уснащаютъ свои открытія шутливыми примѣчаніями и даже стихами. Очевидно, таково направленіе вѣка, и не завѣдомо-милому фельетонисту идти противъ всеобщаго вкуса^[39].

Легко судить, въ чемъ будутъ состоять собственно литературныя разсужденія Дружинина, какое знамя водрузитъ онъ на томъ журнальномъ оплотѣ, гдѣ застрѣльщикомъ и вождемъ былъ такъ еще недавно Бѣлинскій. Разумѣется, его преемнику придется возможно скорѣе разорвать всѣ нравственныя и идейныя связи съ прошлымъ и занять независимую позицію. Дружининъ отлично понялъ свое положеніе и во всеоружіи анекдотовъ и свирѣпыхъ исторій направился вялыми, будто танцующими, но вполнѣ опредѣленными шагами противъ «забавной нетерпимости» и серьезности своего предшественника.

XI.

Гоголь и Бѣлинскій — два принципіальныхъ противника передового, но въ сильной степени остепенившагося журнала. Разсчетъ съ Гоголемъ чрезвычайно простъ и нагляденъ. Новое міросозерцаніе Современника требуетъ во что бы то ни стало веселья и смѣха, близко интересуется вопросами: «возможенъ ли русскій водевиль? Забавенъ ли русскій водевиль?» Заботится о статьяхъ, «нужныхъ для свѣтскаго человѣка», не желаетъ знать иныхъ героевъ, кромѣ здоровыхъ, жизнерадостныхъ, влюбленныхъ молодыхъ людей и проектируетъ даже двѣ спеціальныхъ науки — «разговора» и «супружеской жизни», исключительно для мужчинъ. Ясно, кто долженъ пасть жертвой столь утонченнаго и культурнаго направленія.

Дружининъ терпѣть не можетъ повѣстей, гдѣ завязка происходитъ на чердакѣ, а не въ красивой комнатѣ, и готовъ пропѣть восторженный гимнъ скорѣе рыцарственной правдивости, благородству, высокой поэтической грусти Шатобріана — автора Замогильныхъ записокъ, чѣмъ признать поэзію въ гоголевской школѣ. Да, русскій критикъ подвергнется чисто- психопатическому головокруженію отъ дерзкой шумихи пустозвонныхъ фразъ и театральныхъ бутафорскихъ эффектовъ, но онъ не усмотритъ въ русскомъ писателѣ ни таланта, ни правдивости, разъ онъ не живописуетъ изящныхъ любовныхъ томленій, не слагаетъ романсовъ въ честь женщинъ и не освѣщаетъ горизонта русской жизни незаходящимъ солнцемъ всеобщаго благополучія и довольства? Редакція Современника, повидимому, еще сдерживаетъ порывы своего критика, и онъ больше сосредоточивается на приготовленіи собственнаго десерта, чѣмъ на уничтоженіи чужихъ грубыхъ блюдъ. Но стоятъ нашему эстетику получить полную свободу, и онъ всѣ свои маленькія средствица, шпильки и булавки направитъ на враговъ всероссійскаго веселья.

Общій характеръ Писемъ Дружинина въ Библіотекѣ для Чтенія тотъ же, что и въ Современникѣ, но нѣкоторыя подробности въ высшей степени замѣчательны. Онѣ, прежде всего, рисуютъ эстетическія воззрѣнія критика, а потомъ не оставляютъ въ насъ ни малѣйшаго сомнѣнія насчетъ нравственнаго достоинства его личности.

Въ Современникѣ «иногороднаго подписчика» пугала тѣнь Бѣлинскаго и онъ не могъ развернуться во всю ширь тамъ, гдѣ еще вѣялъ духъ великаго гонителя литературной пошлости и шутовства. Но Дружининъ попадаетъ въ журналъ, искони ненавистный Бѣлинскому, поступаетъ подъ верховное руководительство того самаго Барона Брамбеуса, котораго Бѣлинскій считалъ одной изъ тлетворнѣйшихъ язвъ русской журналистики, становится первымъ сотрудникомъ органа, въ былыя времена заклейменнаго наименованіями лавочки и аферы.

Одинъ переходъ уже достаточно краснорѣчивъ, тѣмъ болѣе, что совершилъ его Дружининъ безъ всякихъ затрудненій. Его «перетянули» изъ Современника при помощи дамской политики, предложили какой угодно отдѣлъ въ журналѣ и онъ переѣхалъ въ него со всѣмъ багажомъ своихъ анекдотовъ и старыхъ книгъ. Привезъ онъ и еще кое-что, именно чего особенно могъ требовать могущественный баронъ, — привезъ открытую вражду къ Бѣлинскому и къ натуральной школѣ. Измѣны убѣжденіямъ здѣсь, разумѣется, не было, по очень простой причинѣ, за неимѣніемъ самыхъ убѣжденій. Но усердіе, подогрѣтое внѣшними обстоятельствами, несомнѣнно.

Одна изъ благодарныхъ темъ для остроумія Дружинина — гоголевскій смѣхъ сквозь слезы. Критикъ, конечно, не смѣетъ возобновить штучки барона Брамбеуса на счетъ грязнаго хохлацкаго жанра великаго художника, но онъ не откажетъ себѣ въ удовольствіи слегка зацѣпить непріятнаго писателя, хихикнуть надъ незримыми міру слезами и заявить уже развеселившемуся читателю, что эти слезы «даже у автора Мертвыхъ душъ зримы не всякому глазу». Критикъ впадетъ потомъ въ серьезное настроеніе и прибѣгнетъ къ солидной рѣчи, чтобы поразить послѣдователей Гоголя, между ними перваго Писемскаго. За что же именно? Можетъ быть, за мрачныя преувеличенія, за недостатокъ творчества, за слишкомъ рѣзкую тенденціозность?

Нѣтъ, просто за то, что литературные потомки Гоголя пренебрегаютъ героями, «довольными свѣтомъ и довольными судьбой» и обнаруживаютъ пристрастіе къ человѣческому горю и пороку. Критикъ, разумѣется, не въ силахъ отличить талантовъ одного и того же направленія. Для него Писемскій только подражатель и даже не умѣющій хоронить концы. Критикъ до потери ясности взгляда и разсудка подавленъ мракомъ «ультра-дѣйствительности» и ставитъ дурную отмѣтку за поведеніе всѣмъ писателямъ грустнаго настроенія.

Участь Островскаго, поэтому, не лучше. Онъ, по всей видимости, также выученикъ Гоголя, и усердно надоѣдаетъ публикѣ юношами изъ породы Хлестакова, глупой и разсуждающей прислугой, свахами, сплетницами, крѣпколобыми пріобрѣтателями. Всѣ яги персонажи не менѣе скучны и утомительны, чѣмъ скромные Эрасты и прекрасныя Софіи, Честоны и Правдолобы и могутъ «погубить силу писателя». Островскій тотъ же классикъ со своимъ «океаномъ житейской пошлости», и критикъ находитъ полезнымъ преподать ему слѣдующей совѣтъ: "пусть онъ дастъ одному изъ «своихъ слѣдующихъ произведеній счастливый конецъ, выведетъ на сцену нѣсколько лицъ, глядящихъ на жизнь съ свѣтлой, утѣшительной и разумной точки зрѣнія, пусть онъ придастъ лицамъ этимъ нѣсколько хорошихъ и благородныхъ сторонъ»… По мнѣнію Дружинина, все это представитъ точнѣйшее изображеніе дѣйствительности, безъ «малѣйшаго уклоненія» отъ жизненной правды.

«Мы не хотимъ тоски» — восклицалъ критикъ еще въ Современникѣ, и теперь онъ это нежеланіе ставитъ основнымъ принципомъ своей эстетики. Онъ горячій поклонникъ стиховъ, особенно ихъ «музыкальной части». По его мнѣнію, сочиненія грустнаго, на его языкѣ значитъ болѣзненнаго, содержанія пишутся «чрезвычайно легко», но «истинно гармоническіе стихи» даже «жидкаго содержанія», — весьма трудно, и зато они заслуживаютъ полнаго предпочтенія. Поэзія вообще ближе къ музыкѣ, чѣмъ кажется многимъ читателямъ, и какое дѣло «иногороднему подписчику» до блестящихъ идей, даже до «художническихъ» подробностей, если стихи не музыка? На поэзію нельзя нападать, даже осуждая «безтолковую» манеру стихотвореній Гейне, именно на поэзію стиля и звуковъ^[40].

Понятно, въ какомъ положеніи оказывался Бѣлинскій. Ему рѣшительно не находилось мѣста среди всѣхъ этихъ деликатесовъ и пряностей. На него сочиняется прозрачный памфлетъ въ духѣ Сенковскаго, на него «знаменитаго критика», чье мѣсто можно занять съ нѣсколькими фразами изъ одной нѣмецкой эстетики, передѣланной французомъ. Его памяти наносится ударъ привѣтствіемъ появленія Кукольника на страницахъ Современника, торжествуется фактъ: «пора узкой исключительности миновалась», и намекается, что Кукольникъ страдалъ отъ «пристрастныхъ оцѣнокъ» и что до подобныхъ мнѣній журналистовъ нѣтъ дѣла подписчикамъ.

Но и это не все. Критикъ возстаетъ вообще на «критическія теорія», и подъ теоріями разумѣетъ не какія-либо эстетическія системы, а просто опредѣленныя воззрѣнія на нравственный и общественный смыслъ искусства и талантовъ отдѣльныхъ писателей. Онъ, еслибы дожилъ до нашего времени, съ наслажденіемъ причислилъ бы себя къ безпечному хору импрессіонистовъ. Въ его глазахъ вертится какой-то калейдоскопъ съ картинками, а не совершается строго послѣдовательное развитіе общественной мысли. Критику онъ уподобляетъ вѣчному жиду, желая фигурально объяснить фантастичность и случайность ея идей tr увлеченій. Онъ не понимаетъ ни идеализма, ни художественности и съ торжествующимъ видомъ смѣется надъ идеалистами и поклонниками чистаго искусства. Онъ смѣется и надъ самимъ собой — безсознательно, невольно, все равно, какъ ребенокъ, не разсчитавши размаха своей неопытной руки, бьетъ самого себя

Вѣдь приходится даже нашему беззаботному поклоннику цвѣтовъ и грацій разбирать и судить, правда, пока лишь изрѣдка. Но вскорѣ наступитъ время, болѣе отвѣтственное. Золотая пора анекдотовъ и диковинокъ минуетъ, по крайней мѣрѣ, на нѣсколько лѣтъ. А злая судьба довершитъ ударъ, превративъ Ивана Чернокнижникова въ редактора толстаго журнала. Поневолѣ пойдетъ рѣчь и о художественности, и объ идеализмѣ, даже о теоріи искусства.

Жалкое положеніе! И мы увидимъ, какое печальное зрѣлище представитъ любимецъ впечатлительныхъ дамъ и легкомысленный сынъ мертвой эпохи среди дѣйствительно литературной публики и среди мыслящихъ и живыхъ дѣятелей.

Но пока это еще далеко и Дружининъ смѣло можетъ совершать прямые и косвенные набѣги на критику Бѣлинскаго и задавать многозначительный вопросъ: «У кого въ памяти остались пышные диѳирамбы въ честь Жоржа Занда или мадамъ Дюдванъ, женщины, погубившей великую часть своей славы въ послѣднее время?»^[41].

Вопросъ очень кстати, потому что именно злополучные романы Жоржъ Завдъ привлекли особенное вниманіе цензуры. Бѣлинскій, мы знаемъ, состоялъ на еще худшемъ оффиціальномъ счету: нечего щадить и его, а позже при другихъ обстоятельствахъ, можно будетъ раскаяться весьма искренне и мило. Гоголь также не числился благонамѣреннымъ писателемъ: ему можно противоставить поэзію вообще, какъ силу, автору Мертвыхъ невѣдомую, и доказать ненатуральность его направленія. Пушкинъ долженъ явиться спасительнымъ противодѣйствіемъ мрачному творчеству Гоголя, у Пушкина — «упоительная поэзія», свѣтъ повсюду, даже въ зимней вьюгѣ, въ осенней мглѣ, и въ той самой дорогѣ, гдѣ Гоголь открылъ лишь толчки и пьянаго Селифана^[42].

Нѣтъ необходимости возражать восхищенному и негодующему автору. Безнадеженъ критическій взглядъ, разъ онъ не разглядѣлъ тѣней русской жизни въ свѣтлой поэзіи Пушкина и не почуялъ захватывающей поэзіи въ гоголевскихъ картинахъ пошлости. Такъ и должно случиться. Не Дружинину разсуждать о поэзіи и правдѣ, не ему проникать въ творческую душу поэта и раскрывать свойства и задачи талантовъ. Даже если бы насъ не сопровождала въ теченіе цѣлаго ряда лѣтъ побрякушка увеселителя, если бы не уставали очаровывать насъ забавными анекдотами и безконечной «смѣсью», мы безошибочно могли бы опредѣлитъ уровень психологической проницательности и культурно-историческихъ свѣдѣній по непостижимому впечатлѣнію, какое Шатобріанъ произвелъ на «иногороднаго подписчика».

Дружининъ гордился своими статьями по англійской литературѣ. Всѣ эти статьи — чисто ремесленническія компиляціи, съ той же преобладающей анекдотической окраской и шаблонными чувствами удивленія и восторга предъ общепризнанными знаменитостями. Но даже такія произведенія были, несомнѣнно, полезны въ свое время, не утратили значенія и до сихъ поръ, по крайней мѣрѣ съ фактической стороны и особенно благодаря обилію обширныхъ цитатъ изъ художественныхъ произведеній и подробному пересказу ихъ содержанія. Дружининъ владѣлъ стихомъ и его не затруднялъ переводъ поэмъ и драмъ. Все это — положительный капиталъ, хотя и не особенно цѣнный. Дружининъ трудолюбиво переводилъ и добросовѣстно заимствовалъ, но весьма поверхностно и даже мало — понималъ. Его статьи доступны для очень зеленаго юношества, по тону, содержанію, по наивности и незамысловатости критическихъ сужденій и историческихъ картинъ. До какой степени мысль и анализъ Дружинина работали плохо и безнадежно — юношески, показываетъ именно его поразительный отзывъ о Шатобріанѣ. Это вполнѣ удовлетворительный образчикъ философскаго полета нашего критика.

Чего только ни вычиталъ добросердечный иногородный подписчикъ въ Замогильныхъ Запискахъ! Изъ иностранныхъ журналовъ онъ могъ бы узнать, что даже почитатели Ренэ пришли въ смущеніе отъ дѣтскаго хвастовства, комическаго геройства, болѣзненнаго самообожанія и преднамѣреннаго искаженія исторіи — преобладающихъ качествъ шатобріановской исповѣди. Именно она освѣтила яркимъ свѣтомъ всю мелкоту и смѣхотворность личности прирожденнаго лицедѣя, и со временъ Записокъ его драматическій спектакль былъ окончательно проигранъ въ глазахъ всѣхъ болѣе или менѣе мыслящихъ французовъ.

Какую же роль разыгрывалъ русскій критикъ, сообщая своей публикѣ такія, напримѣръ, впечатлѣнія:

«Предсмертная исповѣдь поэта — Замогильныя Записки — этого великаго таланта срываетъ съ моихъ глазъ завѣсу, скрывавшую отъ меня благородную, нѣжную, истинно-рыцарскую личность ихъ автора; я начинаю понимать эту высокую поэтическую грусть, это разочарованіе страстной души, разрѣшившееся не отчаяніемъ, а смиреніемъ и любовью къ ближнимъ, сквозь которыя такъ ярко свѣтится безотрадная, безвыходная душевная боль, смѣшанная съ проблесками скептицизма, глубокаго, непроизвольнаго скептицизма».

Дальше въ такомъ же тонѣ декламируется о глубоко и много любившемъ сердцѣ Шатобріана, и автору даже извѣстно, будто Ренэ «претерпѣлъ отъ людей все, что можно было претерпѣть», и все-таки, онъ не ропталъ, а желалъ всю жизнь только одного спокойствія!..^[43]

Прямо невѣроятно читать весь этотъ вздоръ. Намъ неизвѣстно другого образчика подобнаго невѣжества и такой неизглаголанной невинности ума и души. Дружининъ любилъ щеголять своей литературной образованностью, съ удовольствіемъ указывалъ на неопытность и непросвѣщенность русской критики, сочинялъ даже сатиры на критиковъ скороспѣлыхъ недоучекъ, но рѣшительно никому изъ русскихъ болѣе или менѣе извѣстныхъ журналистовъ, за исключеніемъ Булгарина, не удалось столь краснорѣчиво расписаться въ невѣжествѣ и недомысліи, какъ это сдѣлалъ веселый фельетонистъ Современника. Именно открытіями въ шатобріановской душѣ человѣколюбія, смиренія, жажды спокойствія Дружининъ какъ нельзя болѣе заслужилъ извѣстную эпиграмму Тургенева:

Дружининъ корчитъ европейца,

Но ошибается, чудакъ;

Онъ трупъ россійскаго гвардейца,

Одѣтый въ англійскій пиджакъ.

Можно бы и еще прибавить кое-что по адресу психолога, выудившаго поэтическую грусть въ сердцѣ Ренэ и посмѣявшагося надъ гоголевскими слезами, оцѣнившаго душевную боль вѣрнѣйшаго и любимѣйшаго артиста сенъ-жерменскихъ психопатокъ, и не распознавшаго великой человѣческой силы въ сатирическомъ талантѣ автора Мертвыхъ душъ.

Можно думать, и восторги предъ Шатобріаномъ были позаимствованы у какого-нибудь французскаго журнальнаго недоросля. Можно даже остановиться на мысли, что позаимствованія и пережевыванья составляли истинное назначеніе Дружинина, какъ толкователя важныхъ литературныхъ явленій на Западѣ. Можно, наконецъ, вполнѣ справедливо на этомъ основаніи оцѣнить русскую критику нашего автора. Объ ея достоинствахъ до половины пятидесятыхъ годовъ не можетъ быть двухъ мнѣній, и собственно не объ ошибкахъ или недоразумѣніяхъ иногороднаго подписчика, а объ его общемъ не-литературномъ направленіи.

Съ обычной наивностью и заученной, такъ сказать, свѣтской безшабашностью. Дружининъ неоднократно, отчасти сознательно, отчасти безотчетно, успѣлъ очерчить свою литературную физіономію въ первый же періодъ своей дѣятельности.

Въ Современникѣ онъ заявлялъ:

«Я не имѣю горячей привязанности къ современной нашей литературѣ и смотрю на нее болѣе съ любопытствомъ, чѣмъ съ полнымъ сочувствіемъ». Подобныя мысли онъ повторялъ неоднократно, давая весьма точную картину литературнаго эпикурейства и литераторскаго бонвиванства. Входить въ оцѣнку этой психологіи нѣтъ нужды. Беззаботный туристъ самъ оцѣнилъ себя.

Онъ горько сѣтовалъ, что въ русской литературѣ нѣтъ идеальнаго фельетониста. Это значитъ «преданнаго сердцемъ интересамъ русской словесности». Поприще многотрудное, и Дружининъ увѣренъ, — его невозможно совершать безъ любви, великой любви къ литературѣ^[44].

А вотъ самъ же авторъ, по собственному сознанію, не имѣлъ этой любви и все-таки совершалъ поприще, сначала только фельетониста, а потомъ совершенно серьезнаго критика и даже руководителя журнала.

Произошло это событіе въ концѣ 1856 года и должно было обнаружить свои вліянія на литературу при другомъ порядкѣ вещей. Впослѣдствіи мы встрѣтимся съ вопросомъ, какой вкладъ "дѣлала Библіотека для Чтенія подъ руководствомъ сначала одного Дружинина, потомъ Дружинина и Писемскаго, въ чрезвычайно оживленное движеніе общественныхъ идей. Теперь же пока оставимъ «иногороднаго подписчика» и остановимся еще на одномъ критикѣ промежуточной эпохи и передового направленія.

XII.

На первый взглядъ кажется страннымъ, какъ можно именовать критикомъ Анненкова? Если критики Полевой, Бѣлинскій, Чернышевскій, Добролюбовъ и первостепенныя свѣтила славянофильскаго лагеря, что же общаго съ критикой у издателя сочиненій Пушкина и автора обширныхъ литературныхъ воспоминаній? Критика вѣдь это живая и дѣйствующая общественная мысль, одновременно философія, публицистика и личная исповѣдь автора. Бѣлинскій съ гордостью говорилъ объ исключительной популярности критическихъ статей именно у русской публики. Она привыкла въ этихъ статьяхъ искать руководительства по всѣмъ вопросамъ, съ какими приходится встрѣчаться просвѣщенному человѣку. И руководительства яснаго, убѣжденнаго, принципіальнаго для самого критика, непогрѣшимаго для его нравственнаго чувства.

И вдругъ критикъ, даже во снѣ не грезившій ни о чемъ подобномъ, какой-нибудь иногородный подписчикъ, при всей беззаботности своихъ фельетонныхъ упражненій, все-таки глубоко убѣжденъ, что фельетонъ есть вещь, именно по его значенію для читателей. Онъ, устраивая дѣтскія увеселенія, не желаетъ забыть, что онъ работаетъ для публики зрѣлаго возраста, поучаетъ ее и во всякомъ случаѣ является органомъ ея вкусовъ и увлеченій.

F здѣсь какая-то отшельническая, необыкновенно кропотливая, но совершенно замкнутая работа, совершается будто ради редакторовъ, корректоровъ и ближайшихъ друзей автора. Съ какой цѣлью человѣкъ изводилъ такое количество бумаги на критическія статьи? Напиши онъ еще нѣсколько томовъ этихъ статей, онъ не прибавилъ бы въ своей славѣ ни единаго самаго ничтожнаго лавроваго листка. Онъ такъ и остался бы для благосклоннѣйшаго потомства авторомъ біографіи Пушкина, примѣчаній на его сочиненія и многихъ весьма любопытныхъ записокъ по исторіи русской литературы и отчасти общества.

Впрочемъ, потомство припомнило бы еще одинъ фактъ. Анненковъ былъ близкимъ пріятелемъ почти всѣхъ современныхъ ему литературныхъ знаменитостей, и отношенія съ Тургеневымъ особенно лестны для памяти нашего скромнаго мемуариста. Тургеневъ питалъ большое довѣріе къ его художественному вкусу, предлагалъ на его судъ свои произведенія до печати и многое исправлялъ на основаніи его замѣчаній.

Это очень важно и, пожалуй, опровергаетъ наше слишкомъ холодное сужденіе о критическихъ талантахъ Анненкова. Къ сожалѣнію, нисколько.

Обладать вкусомъ, быть умнымъ и образованнымъ читателемъ, дѣльно судить о романѣ Рудинъ вовсе не значитъ быть талантливымъ критикомъ. Содержаніе тургеневскихъ романовъ до такой степени жизненно и богато, что трудно было бы отыскать болѣе или менѣе думающаго человѣка, не способнаго высказать по поводу ихъ двухъ-трехъ дѣльныхъ мыслей. Мы увидимъ, — даже безнадежное ослѣпленіе тенденціей не помѣшало стремительному Писареву сдѣлать нѣсколько разумныхъ замѣчаній о Базаровѣ. Такова сила истиннаго реализма и вдумчиваго идейнаго творчества!

Не мудрено, — Анненковъ судилъ иногда весьма правильно и тонко, особенно въ области чисто-художественныхъ вопросовъ и общечеловѣческой психологіи. Основательное образованіе и обширныая начитанность еще больше изощряли вкусъ судьи. Но лишь только ему приходилось свои сужденія представить въ формѣ связной статьи, пріятельскую бесѣду перенести на страницы журнала, искры эстетической воспріимчивости и разсудочнаго анализа меркли подъ пепломъ необыкновенно тягучаго, банальнаго резонерства. Предъ публикой являлся будто совсѣмъ другой человѣкъ, чѣмъ авторъ заграничныхъ писемъ и воспоминаній.

Письма и воспоминанія свидѣтельствовали объ очень [наблюдательномъ и часто проницательномъ психологѣ и историкѣ. Они, кромѣ того, доказывали его несомнѣнное тяготѣніе въ сторону свободной благородной мысли, положительнаго культурнаго прогресса. Но вскорѣ становилось очевиднымъ, что это тяготѣніе тоже своего рода вкусъ, т. е. непосредственное, пассивное проявленіе доброй и честной души. Отъ природы она преисполнена свѣтлыми задатками, но въ такой же степени лишена живыхъ самостоятельныхъ побужденій, всесторонне и настойчиво опредѣлить практическій смыслъ и цѣли этого свѣта. Анненковъ не эгоистъ и не откровенный эпикуреецъ въ родѣ Боткина. Онъ только пассивенъ и робокъ, точнѣе — мнителенъ и лѣнивъ.

Вращаясь всю жизнь на вершинахъ русской и даже западной общественной мысли, Анненковъ до конца дней, вѣроятно, не могъ бы точно отвѣтить на вопросъ: кто онъ самъ? Въ дѣйствительности онъ желанный гость во всѣхъ литературныхъ кружкахъ. Его имя, единственное среди извѣстныхъ, осталось за предѣлами боевого поля русской журналистики, и вовсе не потому, чтобы онъ являлся только равнодушнымъ зрителемъ, или своего рода журнальнымъ всечеловѣкомъ. Совершенно напротивъ.

Въ Библіотекѣ для Чтенія и въ Москвитянинѣ отлично знали, какъ Анненковъ думаетъ о Бѣлинскомъ или о Гоголѣ, но думы эти всѣмъ казались до такой степени безобидными и не влекущими къ послѣдствіямъ, что съ ними, по общему молчаливому согласію, не стоило считаться.

А между тѣмъ, при другомъ складѣ нравственной природы Анненковъ могъ бы явиться однимъ изъ доблестнѣйшихъ воиновъ передового строя нашей критики почти трехъ десятилѣтій. Во многихъ отношеніяхъ онъ выгодно отличается даже отъ Грановскаго, личности, — отчасти родственной ему психологически. Прочтите, напримѣръ, его заграничныя впечатлѣнія, и вы будете поражены яснымъ, чисто историческимъ разсказомъ о самыхъ смутныхъ явленіяхъ западно-европейской современности.

Грановскій, напримѣръ, не могъ отдать себѣ отчета въ движеніи сорокъ восьмого года. Анненковъ стоитъ на высотѣ задачи, насколько это было возможно для русскаго путешественника и иностранца, не посвящающаго себя нарочито французскимъ общественнымъ вопросамъ. Анненковъ рисуетъ картину февральскихъ дней настолько вѣрно f и поучительно, что даже свидѣтели, въ родѣ Токвиля, не сообщатъ намъ ничего новаго послѣ разсказа нашего автора. Отъ него, конечно, нельзя требовать всесторонней оцѣнки событія: онъ лично не демократъ и не свой человѣкъ въ европейскихъ соціальныхъ вопросахъ, хотя и знакомецъ Маркса. Но уже достаточно безпристрастнаго описанія самихъ фактовъ и очень умнаго сужденія о началѣ и развитіи движенія^[45].

Не менѣе ярко въ письмахъ Анненкова отравилось другое, противоположное историческое явленіе — меттерниховскіе порядки въ началѣ сороковыхъ годовъ. Краткая, но живописная картина Вѣны, — настоящій документъ и показываетъ въ авторѣ даже искусство сатирика^[46].

Все это по_# части образованности и наблюдательности. Не меньше развита у Анненкова и психологическая проницательность. Нѣкоторыя замѣчанія о нравственной личности Каткова прямо драгоцѣнны: они схватываютъ самую сущность его характера, какъ будущаго публициста и притомъ еще въ юный откровенный моментъ развитія. Равнодушіе Каткова — юноши къ темнотѣ и грубости русской общественной среды, подозрительное отношеніе даже къ Мертвымъ душамъ Гоголя, и все это въ то время, когда будущій издатель Московскихъ Вѣдомостей безпрестанно впадалъ въ тонъ романтика и поэта, черты историческія и безусловно лестныя для остроты зрѣнія нашего историка.

Еще любопытнѣе многочисленныя мелочи изъ жизни Гоголя, представлявшаго неизмѣримо болѣе трудную задачу для наблюдателя, чѣмъ Катковъ. Что же касается разсказовъ Анненкова о Бѣлинскомъ, безъ нихъ мы не имѣли бы представленія о весьма существенныхъ чертахъ личности критика и человѣка. Никто, напримѣръ, съ такой мѣткостью выраженія и глубиной анализа не опредѣлилъ основной черты психологіи Бѣлинскаго: способности проникать въ процессъ чужой мысли послѣдовательнѣе самихъ авторовъ и приводить этотъ процессъ къ неотразимымъ логическимъ выводамъ^[47]. Подобныя страницы воспоминаній и писемъ Анненкова никогда не утратятъ своего историческаго значенія.

Не лишена интереса его обширная переписка съ первостепенными писателями эпохи, съ тѣмъ же Бѣлинскимъ и особенно съ Тургеневымъ. Чьихъ писемъ нѣтъ, о томъ у Анненкова имѣется обстоятельный личный разсказъ, напримѣръ о Писемскомъ. Вообще русская литература сороковыхъ, пятидесятыхъ и отчасти тридцатыхъ годовъ нашла въ лицѣ Анвенкова добросовѣстнаго и въ высшей степени дѣльнаго наблюдателя и историка.

Заслуги по изданію сочиненій Пушкина еще очевиднѣе. Анненковъ первый воспользовался рукописями поэта. Впослѣдствіи неоднократно указывалось, что это пользованіе оставляетъ желать многаго по части полноты и тщательности. Но Анненковъ первый представилъ русской публикѣ болѣе или новѣе полное собраніе сочиненій поэта и первый собралъ матеріалы для его біографіи. Современная критика не знала, какъ и выразить свой восторгъ.

Дружининъ изданіе называлъ «первымъ памятникомъ великому писателю отъ потомства», «широкимъ незыблемымъ фундаментомъ» для будущихъ сооруженій въ честь поэта^[48]. Добролюбовъ въ литературѣ и общественной жизни начала пятидесятыхъ годовъ трудъ Анненкова считалъ «событіемъ»^[49]. Позже восторги охладѣли и тотъ же Добролюбовъ не раздѣляетъ сильныхъ чувствъ Дружинина, во замѣчателенъ былъ уже одинъ фактъ появленія великаго поэта въ глохнувшей средѣ петербургскихъ туристовъ и иногороднихъ подписчиковъ.

Всѣ эти заслуги Анненкова неоспоримы. Но онъ не желалъ ограничиться пересказомъ наблюденій надъ людьми и событіями, кружковой репутаціей тонкаго художественнаго цѣнителя, болѣе или менѣе искуснаго библіографа. Ему мало было даже извѣстной гражданской славы послѣ борьбы съ цензурой за произведенія Пушкина. Анненковъ пожелалъ явиться критикомъ не только въ такихъ часто непозволительно благосклонныхъ слушателей, какимъ былъ Тургеневъ, но для настоящей большой публики. Онъ упустилъ изъ виду громадную разницу, вести ли пріятельскую бесѣду съ высоко одареннымъ и просвѣщеннымъ художникомъ — лично великимъ эстетикомъ, или выносить свою рѣчь на улицу, передъ толпу. Мысли и замѣчанія, ясныя избранному собесѣднику съ полуслова и вызывающія у него самого вереницу отвѣтныхъ соображеній и еще болѣе глубокихъ замѣчаній, на страницахъ журнала должны быть всесторонне выяснены, рѣзко и точно опредѣлены и сильно высказаны. Для читателей не могли быть рѣшающимъ фактомъ несомнѣнныя сочувствія Анненкова всему идеальному и прекрасному. Публика даже послѣ знакомства съ превосходными заграничными письмами автора все-таки потребовала бы отъ него прочныхъ и энергическихъ принциповъ критики.

И вотъ здѣсь-то Анненковъ никакъ не могъ бы отвѣтить съ полной увѣренностью на неизбѣжный вопросъ: кто онъ?

Ив. Ивановъ. (Продолженіе слѣдуетъ.)

"Міръ Божій", № 9, 1898

---

1. Письмо къ Краевскому отъ 8 авг. 1855 г. Отчетъ Имп. публ. библ. за 1889 годъ, стр. 107—108.
2. Письмо къ Анненкову отъ 14 мая 1847 года. Анненковъ, стр. 538—539.
3. Письмо Некрасова въ Боткину и письма Ботвина къ Краевскому. Отчетъ, стр. 105—106, 102 etc.
4. Отеч. Записки. 1848, т. 59, Современная хроника, стр. 19—20.
5. Изъ писемъ Хомякова къ А. П. Попову. Русскій Архивъ, 1884, II, 290—291.
6. Ib., 306, 307, 310, 294.
7. La Russie et la Révolution — трактатъ Тютчева былъ написанъ лѣтомъ въ 1848 голу, напечатанъ въ Русскомъ Архивѣ 1873 года.
8. National. 22 juillet 1830.
9. Анненковъ. Воспоминанія. I, 270. Воспоминанія Алексѣя Токвиля. М. 1893, стр. 81.
10. Грановскій. I, 219.
11. Московскія Вѣд. 1851 г. 40.
12. Историч. свѣд. стр. 67.
13. Письмо къ В. И. Нахимову — II, 477 etc.
14. Письмо къ Кавелину, II. 455.
15. Маякъ, — Историч. свѣдѣнія, стр. 60—61.
16. Ib., стр. 61.
17. А. И. Кошелевъ. Біографія. II, 211.
18. Анненковъ и его друзья. 595.
19. Сочиненія. XI, 419. Анненковъ, письмо отъ 15 февраля, 1848 г., стр. 610.
20. Отеч. Зап., т. 63, 1847. стр. 24, 29, 32 etc. т. 54, 24, 46.
21. Отеч. Записки. 1857, январь, стр. 5, 21, 25 etc.
22. Ib., апрѣль, стр. 59, 61, 62 etc.
23. Отеч. Зап. 1855 г., декабрь.
24. Григорьевъ. Мои литературныя и нравственныя скитальчества. Эпоха, 1864, май, стр. 150. Сочиненія, стр. 60, 238, 307.
25. Сочиненія. М. 1892. III, 645.
26. Біографія Дружинина у Венгерова. Критико-біографическій словарь, томъ V, Спб. 1897. Кирпичниковъ. Очерки по исторіи новой русской литературы. Спб. 1896.
27. А. В. Дружининъ. Изъ воспоминаній стараго журналиста А. Старчевскаго. Наблюдатель. 1885, апрѣль, стр. 115.
28. Сочиненія. Спб. 1865, I, 5.
29. Наблюдатель. Ib., стр. 119.
30. Лонгиновъ. Вмѣсто предисловія къ VIII тому Сочиненій Дружинина.
31. Сочиненія. VIII, 500, 511 etc.
32. Наблюдатель. 1885, іюнь, стр. 260.
33. Сочиненія. VI, 8, 13, 17, 19.
34. Ib., стр. 78, 106, 116, 117, 118.
35. Ib., стр. 58, 59, 390.
36. Ib., стр. 139, 191, 195, 200, 730, 243, 293, 129, 185.
37. Ib., стр. 33, 357.
38. Ib., стр. 467, 286, 472, 313, 281.
39. Ib., стр. 300, 231, 180, 69.
40. Ib., стр. 590, 640, 676, 373-4, 380.
41. Ib., стр. 560, 552, 567.
42. Сочиненія. VII, 59-60.
43. VI, 69-70.
44. VI, 87, 697.
45. Воспоминанія и очерки. I, 242—7 etc.
46. II, 62.
47. III; 51-2; 96.
48. Сочиненія. VII, 32.
49. Сочиненія. I, 462—3.