История рекрута (Эркман-Шатриан)/ДО

История рекрута
авторъ Эркман-Шатриан, пер. Е. Леонтьевой

Оригинал: фр. Histoire d’un conscrit de 1813, опубл.: 1864. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Юный Читатель», №№ 7, 8, 1905.

Эркман-Шатриан

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Исторія рекрута.

Романъ Эркмана-Шатріана. Переводъ съ французскаго Е. Леонтьевой

Предисловіе.

Конецъ XVIII вѣка и начало ХІX-го были страшнымъ временемъ для всей Европы. Цѣлые десятки лѣтъ длились непрерывныя, кровавыя войны, унесшія всѣ молодое поколѣніе и разорившія почти всѣ народы. Началось это такимъ образомъ.

Въ концѣ XVIII вѣка населеніе Франціи страшно страдало отъ притѣсненій дворянства и королевскихъ чиновниковъ. Они хозяйничали въ странѣ, какъ хотѣли, безъ всякой провѣрки, безъ всякой узды. Народъ изнемогалъ подъ бременемъ налоговъ, а налоги все росли; народное хозяйство было мало доходно и велось изъ рукъ вонъ плохо, потому что французскіе крестьяне были очень невѣжественны, а чиновники и духовенство всячески препятствовали народному просвѣщенію. Ни одинъ французскій гражданинъ не былъ никогда увѣренъ въ завтрашнемъ днѣ, въ своей безопасности. Безъ суда, безъ слѣдствія людей сажали въ тюрьму, ссылали… И въ то же самое время высшая знать, съ королемъ во главѣ, предавалась непрерывнымъ увеселеніямъ, утопала въ роскоши и слышать ничего не хотѣла о народной бѣдѣ.

Наконецъ, не въ силахъ дольше терпѣть, народъ возсталъ. Долго длилась борьба стараго правительства и новаго, созданнаго возстаніемъ. Но въ концѣ концовъ побѣда осталась за народомъ. Франція стала управляться выбранными всѣмъ населеніемъ представителями. Всѣ граждане Франціи были объявлены равными между собой. Французы сами, черезъ своихъ представителей, создавали законы, сами судили за ихъ неисполненіе, сами устанавливали налоги и сами провѣряли, какъ и куда тратятся народныя деньги. Конституція Франціи, т. е. законъ объ устройствѣ государства, объявлялъ французскій народъ верховнымъ повелителемъ Франціи. Конституція предоставила всѣмъ французамъ право говорить публично и печатать все, что они захотятъ, право собираться для обсужденія государственныхъ дѣлъ, право соединяться въ союзы, право вѣровать, какъ угодно и какъ угодно служить Богу, или даже вовсе не имѣть религіи.

Этотъ новый порядокъ жизни былъ страшенъ для правительствъ всѣхъ европейскихъ государствъ. Они боялись, какъ бы ихъ собственные подданные не потребовали для себя такихъ же правъ, какъ французы. И съ цѣлью предупредить это, съ цѣлью возстановить во Франціи старый порядокъ европейскія державы начали войну съ Франціей. Народное французское правительство оказалось лицомъ къ лицу съ цѣлой Европой. Но Франція приняла вызовъ. Всенародное ополченіе доставило французскому правительству громадную армію. Такъ начались большія европейскія войны начала XIX вѣка.

Войны эти были удачны для Франціи. Солдаты французскихъ армій были воодушевлены любовью къ родинѣ и къ свободѣ, которую они отстаивали. Напротивъ, ихъ враги дрались за дѣло, которое было имъ чуждо и непонятно, за интересы королей и дворянъ, угнетавшихъ народы.

Побѣды, которыя французы одерживали, были для государствъ, противъ которыхъ они сражались, крушеніемъ стараго порядка: вездѣ французы вводили свои новыя, свободныя учрежденія.

Но вмѣстѣ съ тѣмъ эти войны были гибельны для самой Франціи. Необходимость военной дисциплины, военнаго дѣла заставляла французовъ превратить на многіе годы всю Францію въ военный лагерь. При этомъ свобода французовъ постепенно ограничивалась и ограничивалась.

Во время многочисленныхъ войнъ, которыя вела Франція, выдвинулся, какъ генералъ и полководецъ, Наполеонъ Бонапартъ. Онъ началъ службу съ мелкихъ чиновъ, но скоро поднялся на степень главнокомандующаго французскими войсками. Желѣзная воля, большой умъ, неразборчивость въ средствахъ и необыкновенный военный талантъ обезпечили Наполеону успѣхъ. Въ то время онъ не встрѣчалъ себѣ соперниковъ въ военномъ дѣлѣ, и всѣми почти побѣдами, которыя одержала Франція, она была обязана ему. Солдаты, офицеры и генералы обожали этого человѣка, который велъ ихъ отъ побѣды къ побѣдѣ.

Среди опьянѣнія успѣхомъ, военной славой и добычей, французы, казалось, забывали, чего стоила эта слава, какими жертвами она покупалась. Сотни тысячъ погибшихъ молодыхъ жизней, сиротство и разореніе десятковъ тысячъ семей, опустошеніе и безлюдье въ деревняхъ, нераспаханныя и незасѣянныя поля, нищета, голодъ — вотъ плата, которую Франція внесла за военную славу. Но самое ужасное было то, что, пользуясь любовью и преданностью солдатъ и ослѣпленіемъ народа, Наполеонъ все крѣпче и крѣпче захватывалъ въ свои руки государственную власть. Понемногу изъ генерала, подчиненнаго народному выборному правительству, Наполеонъ превратился въ императора, власть котораго была объявлена наслѣдственной. Онъ единолично сталъ распоряжаться во Франціи и въ завоеванной Европѣ, и его управленіе мало чѣмъ отличалось отъ прежняго, королевскаго правительства.

Возведенный на тронъ, благодаря военнымъ успѣхамъ, благодаря любви и преданности арміи, — Наполеонъ могъ держаться на тронѣ, только продолжая ослѣплять французовъ военною славой, только продолжая держать подъ знаменами и въ дѣлѣ своихъ солдатъ. Отсюда безконечныя войны, которыя наполняли все его царствованіе. Онъ, правда, попрежнему одерживалъ побѣду за побѣдой, но Франція все истощалась. Война губила одно поколѣніе молодежи за другимъ, такъ что въ войска стали набирать даже пятнадцатилѣтнихъ мальчугановъ. Страна разорялась. У плуга не было пахаря, въ мастерскихъ не хватало работниковъ. Безконечныя толпы людей сгонялись со всѣхъ концовъ Франціи и безконечными потоками выливались за границу, на чужбину, въ ряды армій. Назадъ возвращались немногіе, и возвращались искалѣченные, неспособные къ труду… Стонъ и слезы царили въ городахъ и деревняхъ Франціи, а Наполеонъ и его приближенные вели ея дѣтей снова и снова въ огонь за призракомъ военной славы. Въ сущности же войны продолжались потому, что престолъ Наполеона, выросшій изъ кровавыхъ безднъ войны, могъ держаться только войной и кровью.

Первый неуспѣхъ постигъ Наполеона въ Россіи, въ 1812 году. Отдаленность театра войны отъ родины, страшные морозы, непривычныя условія веденія войны и, наконецъ, воодушевленіе, охватившее тогда Россію, въ первый разъ вырвали побѣду изъ рукъ непобѣдимаго до тѣхъ поръ Наполеона, и первый же неуспѣхъ послужилъ сигналомъ его паденія. Всѣ порабощенные имъ народы Европы возстали противъ него въ союзѣ съ Россіей. Войска союзниковъ охотно дрались противъ французовъ: теперь французы уже не были представителями народа, завоевавшаго себѣ свободу и водворявшаго вездѣ свободу, равенство и братство, теперь французы были солдатами самаго жестокаго угнетателя въ мірѣ — Наполеона. Наполеонъ набиралъ въ свои войска не только французовъ, но и людей изъ всѣхъ побѣжденныхъ его оружіемъ странъ. Такимъ образомъ вся Европа была истомлена и измучена его безконечными войнами, и солдаты союзниковъ съ тѣмъ большимъ воодушевленіемъ дрались теперь противъ Наполеона, что надѣялись, что это въ послѣдній разъ.

Союзники побѣдили, Наполеонъ былъ низложенъ. Но Европа еще многіе и многіе годы не могла оправиться отъ ужасныхъ бѣдствій, принесенныхъ наполеоновскими войнами. Народы Европы и самой Франціи были обезсилены, и правители ихъ воспользовались этимъ. Они поспѣшили отнять у народовъ какъ можно больше изъ той свободы, которую установилъ новый порядокъ, и вернуться какъ можно ближе къ старому.

Только черезъ полвѣка европейскіе народы оправились настолько отъ ударовъ, нанесенныхъ ужасными войнами Наполеона, что могли возвратить себѣ утраченное и добиться еще лучшихъ условій жизни и управленія государствами.

Предлагаемый романъ описываетъ тѣ страданія, которыя въ то страшное время приходилось переживать населенію. Лотарингія, родина героя романа, Жозефа, — бывшая провинція Франціи, которая лежитъ на берегу рѣки Рейна, на границѣ Германіи. Населеніе ея особенно страдало отъ войнъ, потому что пограничное положеніе Лотарингіи не оставило ему ни минуты передышки во все это время. Всѣ войска Наполеона проходили черезъ Лотарингію, и Лотарингія же въ первую голову поставляла рекрутъ, когда надо было пополнять убыль въ войскахъ, потому что она была ближе всего.

Романъ Эркмана-Шатріана, извѣстнаго французскаго писателя, правдиво рисуетъ тѣ страданія и горести, которыя война приноситъ мирнымъ людямъ. Въ такое время, когда наша родина сама страдаетъ отъ страшно долгой и разорительной войны, особенно кстати прочесть этотъ простой и правдивый разсказъ о военныхъ ужасахъ. Эркманъ-Шатріанъ, какъ и нѣмецкая писательница Зуттнеръ, романъ которой «Долой оружіе!» хорошо знакомъ нашимъ читателямъ, навсегда оставляютъ въ душѣ своихъ читателей ужасъ и негодованіе противъ войны. Надо ненавидѣть войну, какъ воплощеніе народнаго горя и несчастія. Надо ее ненавидѣть, чтобы не забывать великую заповѣдь о братствѣ всѣхъ людей… Будетъ время, когда братство людей перестанетъ быть пустымъ звукомъ, и война сдѣлается невозможной… Это время придетъ!..

1.

Я съ 1804 года находился въ ученьи у стараго часовщика Мельхіора Гульдена въ Пфальсбургѣ. Я былъ слабаго сложенія и немного прихрамывалъ, поэтому моя мать хотѣла, чтобы я обучился какому-нибудь легкому ремеслу, а это нельзя было сдѣлать у насъ, въ Дагсбергѣ, гдѣ есть только дровосѣки, угольщики и сплавщики. Господинъ Гульденъ относился ко мнѣ хорошо. Мы жили въ первомъ этажѣ большого углового дома, противъ гостиницы «Красный быкъ», недалеко отъ Французскихъ воротъ.

Вотъ гдѣ можно было видѣть князей, посланниковъ и генераловъ. Одни ѣхали верхомъ, другіе въ коляскахъ или каретахъ; сколько тутъ было разныхъ мундировъ, плюмажей, шапокъ, знаковъ отличій всѣхъ странъ. На большой дорогѣ непрестанно сновали гонцы, тянулись обозы съ порохомъ, съ пулями, со снарядами и пушками, двигалась конница и пѣхота. Какое это время было, сколько тогда было движенія въ городкѣ!

Владѣлецъ гостиницы Жоржъ въ пять или шесть лѣтъ составилъ себѣ состояніе. Онъ пріобрѣлъ луга, виноградники, дома и массу денегъ, ибо всѣ эти люди, пріѣзжавшіе изъ Германіи, Швейцаріи, Россіи и Польши или изъ другихъ странъ, мало заботились о томъ, истратятъ-ли они горстью золота меньше или больше; все это были дворяне, считавшіе своего рода честью не жалѣть денегъ.

Съ утра до вечера и даже ночью столы въ гостиницѣ были накрыты. Черезъ высокія окна нижняго этажа можно было видѣть большіе, покрытые бѣлыми скатертями, столы, сверкающіе серебромъ и заставленные дичью, рыбою и другими рѣдкими блюдами. Вокругъ столовъ постоянно толпились путешественники. Въ большомъ дворѣ позади гостиницы безпрестанно раздавалось ржаніе лошадей, крики почтальоновъ, взрывы смѣха служанокъ и грохотъ колесъ проѣзжающихъ подъ высокими воротами экипажей. Да, гостиница «Красный быкъ» врядъ-ли еще когда-либо доживетъ до такихъ же счастливыхъ дней!

Иногда въ ней останавливались также люди изъ нашего городка, которые въ свое время собирали въ лѣсу сухой валежникъ или сгребали на большихъ дорогахъ лошадиный пометъ. Теперь нѣкоторые изъ нихъ, воюя во всѣхъ частяхъ свѣта, сдѣлались капитанами, полковниками, даже генералами.

Старый Мельхіоръ, съ нахлобученною на волосастыя, большія уши черною, шелковою шапочкою, съ толстыми вѣками, носомъ, ущемленнымъ мѣдными очками, съ поджатыми губами сидѣлъ обыкновенно у окна съ работой въ рукахъ. Но иногда онъ не могъ удержаться; чтобы не поставить на столъ, лупы и отвертки и не взглянуть на гостиницу, особенно когда громкое хлопанье бичемъ ямщика въ тяжелыхъ сапогахъ, короткой курткѣ и съ парикомъ изъ пеньки, раздавалось подъ сводами воротъ, возвѣщая о прибытіи новаго лица. Тогда господинъ Гульденъ внимательно смотрѣлъ въ окно, и я слышалъ, какъ онъ иногда восклицалъ: — «Вишь ты! Да вѣдь это сынъ кровельщика Якова, старой нищенки Маріи-Анны, или бочара Франца Зенеля!.. Онъ пробилъ себѣ дорогу… Онъ теперь полковникъ и вдобавокъ баронъ! Отчего же онъ не остановился у своего отца, который живетъ въ Капуцинской улицѣ?».

Но когда тотъ, о комъ шла рѣчь, отправлялся на Капуцинскую улицу, раскланиваясь направо и налѣво, господинъ Гульденъ преображался: онъ утиралъ глаза своимъ грубымъ клѣтчатымъ платкомъ и бормоталъ: «Вотъ, бѣдная старая Анна-то обрадуется! Слава Богу, слава Богу! Это хорошій человѣкъ, это не гордецъ! Дай ему Богъ не попасть подъ пулю!»

Одни проѣзжали, какъ будто стыдясь узнать свое гнѣздо, другіе горделиво проходили по всему городу, отыскивая кузину или сестру. О послѣднихъ всѣ говорили, ими гордились, первыхъ же презирали не меньше, если не больше, чѣмъ въ то время, когда они въ ожиданіи работы шатались по свѣту.

Почти каждый мѣсяцъ въ церквахъ служили благодарственные молебны по случаю новой побѣды и пушка въ арсеналѣ дѣлала двадцать одинъ выстрѣлъ, отъ которыхъ сжимались всѣ сердца. Всю слѣдующую недѣлю каждая семья безпокоилась, особенно несчастныя старухи, ожидавшія писемъ. И весь городъ зналъ, когда кто нибудь изъ нихъ получалъ извѣстіе отъ Жака или Клавдія, и каждый бѣжалъ узнавать, не говорится ли въ письмѣ о его Жозефѣ или Жанѣ-Баптистѣ. Я не говорю уже о чинопроизводствахъ и о свидѣтельствахь о смерти, въ производство вѣрили всѣ, — надо же было замѣщать убитыхъ. Что же касается свидѣтельствъ о смерти, то родители ждали ихъ со слезами, ибо они приходили нескоро, а иногда не приходили вовсе, и бѣдные старики не переставали надѣяться: «Можетъ быть, нашъ мальчикъ попалъ въ плѣнъ… Когда заключатъ миръ, онъ вернется… Мало развѣ вернулось такихъ, которыхъ считали мертвыми!» Но миръ не наступалъ, кончалась одна война и сейчасъ же начиналась другая.

Когда солдаты, съ подвернутыми фалдами длинныхъ кафтановъ, съ мѣшкомъ за спиною, съ ружьемъ на плечахъ, покрытые грязью, или бѣлые отъ пыли, проходили черезъ городъ, отецъ Мельхіоръ не разъ, глядя на марширующіе ряды, задумчиво спрашивалъ меня:

— Какъ ты думаешь, Жозефъ, много ихъ тутъ прошло съ 1804 года?

— О, не знаю, господинъ Гульденъ, — говорилъ я, — по крайней мѣрѣ, четыре или пять сотъ тысячъ.

— Да, по крайней мѣрѣ! — повторялъ онъ. — А много ли ихъ вернулось?

Тогда я понималъ, что онъ хотѣлъ сказать, и отвѣчалъ:

— Можетъ быть, они возвращаются черезъ Майнцъ или инымъ путемъ. Иначе не можетъ быть!…

Но онъ покачивалъ головою и говорилъ:

— Тѣ, которые не вернулись, умерли, — умерли, какъ умрутъ еще сотни и сотни тысячъ, если Господь не смилуется надъ нами, ибо императоръ любитъ только войну.

Мы снова принимались за работу, и замѣчанія Гульдена заставляли меня серьезно задуматься.

Я немного хромалъ на лѣвую ногу, но вѣдь многіе, несмотря на такіе недостатки, отправлялись на войну.

Эти мысли бродили въ моей головѣ и когда я долго предавался имъ, на меня находила ужасная тоска. Мнѣ все это казалось страшнымъ не только потому, что я не любилъ войны, но и потому, что я собирался жениться на моей двоюродной сестрѣ Катеринѣ изъ Катрванъ. Мы воспитывались вмѣстѣ съ нею. Я не видалъ дѣвушки свѣжѣе и веселѣе; у нея были свѣтлые волосы, голубые глаза, розовыя щеки и бѣлые, какъ молоко, зубы. Ей шелъ восемнадцатый годъ, мнѣ было девятнадцать, и тетушка Марфедель не безъ удовольствія встрѣчала меня по воскресеньямъ, когда я приходилъ къ нимъ съ утра, чтобы позавтракать и пообѣдать у нихъ.

Я всегда сопровождалъ Катерину и къ вечернѣ, и къ обѣднѣ; въ праздники она всегда оставалась со мною и не хотѣла танцовать съ другими парнями. Всѣ знали, что мы должны были современемъ обвѣнчаться, но еслибъ я, къ несчастью, попалъ въ солдаты, всѣ мечты рушились бы. Я былъ бы радъ, если бы еще гораздо больше хромалъ, и меня разбиралъ страхъ. Сначала въ солдаты брали холостыхъ, потомъ женатыхъ бездѣтныхъ, потомъ женатыхъ, имѣвшихъ одного ребенка, и я невольно думалъ: «Чѣмъ хромые лучше семейныхъ? развѣ меня не могутъ опредѣлить въ кавалерію?» И эта мысль нагоняла на меня тоску, мнѣ хотѣлось бѣжать отъ военной службы.

Особенно я сталъ бояться въ 1812 году, когда началась война съ Россіей. Съ февраля до конца мая черезъ нашъ городъ непрестанно проходили полки. Шли драгуны, кирасиры, стрѣлки, гусары, уланы, артиллерія, пушки, лазаретныя повозки, возы съ припасами — все это было похоже на рѣку, которая течетъ безъ конца.

Я теперь еще помню, что движеніе началось гренадерами, сопровождавшими большія телѣги, запряженныя волами. Волы замѣняли лошадей, предполагалось, что послѣ, когда истощатся запасы, можно будетъ питаться мясомъ воловъ. Каждый думалъ: «какая прекрасная мысль! когда гренадеры не въ состояніи будутъ питать воловъ, они начнутъ питаться волами!» Къ несчастью тѣ, которые думали такъ, не знали, что волы не могутъ пройти въ день больше шести — семи миль, что каждую недѣлю имъ нуженъ, по крайней мѣрѣ, одинъ день отдыха. У бѣдныхъ животныхъ уже на границѣ оказались стертые рога, израненныя губы, налитые кровью глаза и наметы на шеяхъ, къ тому же они страшно исхудали. Въ теченіе трехъ недѣль они все тащились мимо насъ, всѣ исколотые штыками. Мясо сильно подешевѣло, потому что многихъ воловъ приходилось добивать, но покупателей на мясо было мало, потому что оно не шло впрокъ. Несчастные волы прошли не больше двадцати миль по ту сторону Рейна.

Послѣ нихъ черезъ нашъ городъ мелькали только копья, сабли и каски. Всѣ входили въ Французскія ворота, переходили черезъ площадь Оружія и удалялись черезъ Нѣмецкія ворота.

Наконецъ 10-го мая 1812 года, рано утромъ, пушки арсенала возвѣстили о прибытіи повелителя всей Франціи. Я еще спалъ, когда раздался первый выстрѣлъ, заставившій задрожать маленькія стекла моего окна, и почти сейчасъ же послѣ этого господинъ Гульденъ съ зажженною свѣчею въ рукахъ открылъ дверь въ мою комнату и сказалъ:

— Вставай!.. Онъ пріѣхалъ!

Мы открыли окно. Въ темнотѣ я увидѣлъ приближающуюся рысью сотню драгунъ, вынырнувшихъ изъ Французскихъ воротъ; нѣкоторые изъ нихъ держали въ рукахъ факелы; они проѣхали съ оглушительнымъ шумомъ. Факелы освѣщали фасады домовъ, такъ что послѣдніе казались горящими; изо всѣхъ оконъ раздавались безконечные крики: «Да здравствуетъ императоръ!»

Я смотрѣлъ на экипажъ, когда лошадь одного изъ драгунъ передъ лавкой мясника Клейна споткнулась о столбъ, къ которому привязывали быковъ; драгунъ свалился съ нея, какъ мѣшокъ, съ раскинутыми руками, каска его упала въ сточную канавку; въ то же самое время въ окнѣ кареты показалась большая, блѣдная голова, съ толстымъ лицомъ и съ хохломъ волосъ на лбу: это былъ Наполеонъ; онъ держалъ руку приподнятой, какъ-будто собираясь нюхать табакъ; посмотрѣвъ, что случилось, онъ что-то быстро проговорилъ. Офицеръ, скакавшій рядомъ съ дверцами кареты, нагнулся и отвѣтилъ ему. Наполеонъ понюхалъ табаку и въ это же время карета завернула за уголъ, крики усилились, пушки грохотали. Вотъ и все, что я видѣлъ.

Императоръ не останавливался въ Пфальсбургѣ.

Наступила тишина. Гвардейцы у Французскихъ воротъ подняли подъемный и остъ, и старый часовщикъ спросилъ меня:

— Ты его видѣлъ?

— Да, господинъ Гульденъ.

— Ну вотъ, — сказалъ онъ, — въ рукахъ этого человѣка находится жизнь всѣхъ насъ; ему стоило бы захотѣть, и мы исчезли бы безслѣдно. Слава-Богу, что онъ не золъ, иначе мы увидѣли бы ужасныя вещи, какъ во времена господства турокъ.

Старикъ задумался; немного погодя онъ добавилъ:

— Ты можешь лечь спать, теперь только три часа.

Онъ ушелъ въ свою комнату, а я легъ въ постель.

Послѣ всего шума тишина показалась мнѣ необычайною и мнѣ до разсвѣта все снился императоръ. Я думалъ также о драгунѣ; мнѣ хотѣлось знать, не умеръ ли онъ на мѣстѣ. На другой день мы узнали, что его отнесли въ больницу и что онъ поправляется.

Съ этого дня до конца сентября въ церквахъ то и дѣло служились благодарственные молебны за какую-нибудь новую побѣду и каждый разъ дѣлали двадцать одинъ выстрѣлъ изъ пушки. Это случалось всегда почти утромъ и господинъ Гульденъ каждый разъ восклицалъ:

— Эй Жозефъ! Еще одна побѣда! пятьдесятъ тысячъ человѣкъ, выбывшихъ изъ строя, двадцать пять знаменъ, захваченныхъ у непріятеля, и сто пушекъ!.. Все идетъ отлично, прекрасно!.. Остается только сдѣлать новый наборъ, для того, чтобы замѣстить убитыхъ.

— Какъ вы думаете, господинъ Гульденъ, — спрашивалъ я, страшно взволнованный, — будутъ брать хромыхъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, — говорилъ онъ, — не бойся, дитя мое; ты вѣдь въ самомъ дѣлѣ не можешь служить въ солдатахъ. Мы это устроимъ. Старайся только работать хорошо и не бойся ничего.

Онъ замѣчалъ мое безпокойство и это его огорчало. Я никогда не видалъ лучшаго человѣка, чѣмъ онъ. Затѣмъ онъ одѣвался и уходилъ въ городъ заводить часы у коменданта города, у мэра и другихъ именитыхъ лицъ. Я оставался дома. Господинъ Гульденъ возвращался только послѣ молебна. Онъ снималъ свой кафтанъ орѣховаго цвѣта, укладывалъ въ ящикъ парикъ и говорилъ, надѣвая свою шелковую шапочку:

— Армія въ Вильнѣ — или въ Смоленскѣ, — я узналъ это у господина коменданта. Дай Богъ, чтобы мы и на этотъ разъ побѣдили и чтобы скорѣе былъ заключенъ миръ. Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, ибо война ужасная вещь.

Я тоже думалъ, что если бъ миръ былъ заключенъ, не нужно было бы столько народу, и я могъ бы жениться на Катеринѣ. Каждый можетъ себѣ представить, какъ горячо я желалъ императору славы и удачи.

II.

15-го сентября 1812 года мы узнали о большой побѣдѣ, одержанной нашими войсками, подъ Москвою. Всѣ радовались и говорили: теперь скоро будетъ миръ… теперь война кончилась!..

Иные озорники говорили, что осталось еще завоевать Китай; есть же охотники пугать добрыхъ людей!

Спустя недѣлю стало извѣстно, что мы вошли въ Москву, въ самый богатый городъ Россіи. Каждый старался представить себѣ, какую добычу мы получимъ, всѣ думали, что благодаря богатой добычѣ будутъ уменьшены налоги. Но вскорѣ распространился слухъ, что русскіе подожгли свой городъ и что нашимъ придется отступить въ Польшу, чтобы не умереть съ голоду. Въ трактирахъ, въ пивныхъ, на базарѣ, только объ этомъ и толковали; встрѣчаясь на улицѣ, люди говорили другъ другу: «Ну, что?.. плохо… отступленіе началось!»

Всѣ какъ-то осунулись; цѣлыя сотни крестьянъ съ утра до вечера осаждали почтовую контору; но письма не приходили. Я такъ привыкъ видѣть постоянно толпу, что уже не обращалъ на нее никакого вниманія. Да мнѣ было и не до нея, я весь былъ поглощенъ радостной, счастливой мыслью.

Надо вамъ сказать, что я уже мѣсяцевъ пять готовился сдѣлать Катеринѣ великолѣпный подарокъ ко дню ея рожденія, 18-го декабря. Въ числѣ часовъ, висѣвшихъ на выставкѣ господина Гульдена, находились очень маленькіе, красивые часики въ серебряной оправѣ съ мелкою рѣзьбою, отъ которой они сверкали, какъ звѣзда.

Когда я первый разъ увидѣлъ эти часы, я сразу рѣшилъ: «Ихъ не слѣдуетъ упускать, пусть они будутъ для Катерины. Даже если бы мнѣ пришлось работать для этого до полуночи, все таки я долженъ ихъ пріобрѣсти».

Послѣ семи часовъ вечера господинъ Гульденъ позволялъ мнѣ работать для себя. Намъ приносили въ починку старые часы, ихъ приходилось чистить, провѣрять, чинить. Это отнимало много времени, и отецъ Мельхіоръ добросовѣстно платилъ мнѣ за эту работу. Но маленькіе часики стоили тридцать пять франковъ (около 15 рублей) и для того, чтобы заработать ихъ, надо было просидѣть много ночей. Я увѣренъ, что господинъ Гульденъ самъ подарилъ бы ихъ мнѣ, если бы онъ зналъ, что мнѣ хочется имѣть ихъ. Но я не хотѣлъ бы даже, чтобы онъ мнѣ уступилъ хоть полушку, мнѣ это показалось бы постыднымъ. Я думалъ: «Нужно, чтобы я заработалъ ихъ самъ, чтобы никто не могъ предъявить на нихъ никакихъ правъ». Я только боялся, что кто нибудь другой вздумаетъ купить эти часы, поэтому я положилъ ихъ въ коробку и сказалъ отцу Мельхіору, что у меня есть на нихъ покупатель.

Отсюда понятно, что я слушалъ всѣ извѣстія о войнѣ однимъ только ухомъ и преисправно выпускалъ ихъ въ другое. За работой я постоянно думалъ о томъ, какъ обрадуется моему подарку Катерина: въ теченіи пяти мѣсяцевъ у меня одно только это и было на умѣ. Я представлялъ себѣ, какими глазами она посмотритъ на мой подарокъ, и сображалъ, что она скажетъ? Иногда мнѣ казалось, что она воскликнетъ: «О, Жозефъ, что ты дѣлаешь? Они слишкомъ хороши для меня. Нѣтъ… нѣтъ… я не могу принять такіе прекрасные часики!» А я заставляю ее взять ихъ, засовываю ихъ въ карманъ ея передника и говорю: «Катерина, постой… Неужели ты хочешь огорчить меня?» Я отлично видѣлъ, что ей очень хотѣлось имѣть часы и что она отказывалась только для виду. Эти и тысячи подобныхъ мыслей безпрестанно бродили въ моей головѣ, и вечеромъ, укладываясь спать, я думалъ: «Нѣтъ человѣка счастливѣе меня! Теперь я могу сдѣлать Катеринѣ рѣдкостный подарокъ, заработанный собственнымъ трудомъ. И навѣрно она тоже готовитъ что нибудь ко дню моего рожденія, вѣдь она думаетъ только обо мнѣ; мы оба очень счастливы». Эти размышленія трогали меня; никогда я еще не былъ такъ доволенъ жизнью.

Между тѣмъ пришла зима, она наступила раньше обыкновеннаго, уже въ началѣ ноября. Снѣга сначала не было, стояли страшные холода. Въ теченіе нѣсколькихъ дней съ деревьевъ осыпались всѣ листья, земля отвердѣла какъ камень, черепицы на крышахъ, мостовая, окна, все было покрыто инеемъ. Когда двери хоть на одну секунду оставались открытыми, все тепло улетучивалось; дрова трещали въ печкѣ, они сгорали, какъ солома, и трубы постоянно дымились.

Каждое утро я обмывалъ стекло выставки теплой водою, но прежде чѣмъ я успѣвалъ закрыть окно, оно снова покрывалось инеемъ. Люди бѣгали по улицамъ, громко отдуваясь, спрятавъ руки въ карманы и носы въ воротникъ платья. Никто не останавливался, двери въ домахъ быстро закрывались.

Я не знаю, куда дѣвались воробьи, замерзали они или были живы, но ни одного изъ нихъ не было видно, и тишина, царствовавшая въ городѣ, нарушалась только утренней и вечерней зорей, которую играли въ двухъ казармахъ города.

По временамъ, когда огонь въ печкѣ весело трещалъ, господинъ Гульденъ оставлялъ свою работу и восклицалъ, глядя на заиндевѣвшія стекла:

— Бѣдные наши солдатики! бѣдные солдатики!

Звукъ его голоса былъ такой печальный, что сердце мое сжималось и я старался возразить что нибудь:

— Но вѣдь они должно быть теперь въ Польшѣ, въ хорошихъ казармахъ, господинъ Гульденъ, вѣдь не можетъ же быть, чтобы люди могли жить на такомъ холоду.

— На такомъ холоду! — повторилъ онъ, — правда, у насъ благодаря вѣтрамъ, дующимъ съ горъ, холодно, но этотъ холодъ ничто въ сравненіи съ морозами въ Россіи и Польшѣ. Дай Боже, чтобы наши солдаты во время успѣли уйти оттуда! Господи, Господи, какое тяжкое бремя несутъ люди, которые руководятъ народами.

Онъ умолкалъ, а я цѣлыми часами думалъ объ его словахъ; я представлялъ себѣ нашихъ солдатъ въ пути, какъ они бѣгутъ, чтобы согрѣться. Но мысль о Катеринѣ скоро вытѣсняла эти думы. Впослѣдствіи я часто думалъ, что счастливаго человѣка мало трогаютъ горести другихъ, особенно пока онъ молодъ, пока страсти сильны и нѣтъ еще опыта большого несчастья.

Послѣ мороза пошелъ снѣгъ и его выпало такъ много, что изъ Катрвана невозможно было добраться въ городъ. Я боялся, что не попаду къ Катеринѣ на ея именины; но вскорѣ на дорогу вышло два взвода пѣхоты съ лопатами. Они прорѣзали въ затвердѣвшемъ снѣгу дорогу для экипажей, и эта дорога просуществовала до апрѣля 1813 года.

Между тѣмъ именины Катерины приближались и по мѣрѣ ихъ приближенія возрастало мое счастливое настроеніе. Я уже скопилъ тридцать пять франковъ, но не зналъ, какъ сказать г. Гульдену, что я хочу купить часы. Мнѣ хотѣлось сохранить свое намѣреніе въ тайнѣ и мнѣ было очень непріятно говорить о немъ.

Наконецъ, наканунѣ именинъ, часовъ около семи, когда мы оба съ господиномъ Гульденомъ молча работали, я вдругъ рѣшился и сказалъ:

— Вы помните, господинъ Гульденъ, я говорилъ, что у меня есть покупатель на маленькіе серебряные часики.

— Да, Жозефъ, помню, — сказалъ онъ, не отрываясь отъ работы, — да только не пришелъ онъ, покупатель-то!

— Это я, господинъ Гульденъ, покупатель.

Онъ выпрямился съ изумленіемъ. А я вынулъ изъ кармана тридцать пять франковъ и положилъ ихъ на столъ.

— Но вѣдь эти часы для тебя не годятся, — сказалъ г. Гульденъ глядя на меня, — тебѣ нужны большіе часы, хорошенько заполняющіе карманъ и показывающіе секунды. Эти маленькіе часы хороши только для женщинъ.

Я не зналъ что отвѣтить.

Господинъ Гульденъ задумался на минуту, а потомъ улыбнулся и проговорилъ:

— Прекрасно, я ужъ понимаю въ чемъ дѣло, завтра именины твоей невѣсты! Вотъ почему ты работалъ день и ночь! На, возьми свои деньги, я не хочу ихъ брать.

Я былъ смущенъ и сказалъ:

— Я вамъ очень благодаренъ, господинъ Гульденъ, но эти часы для Катерины, и я доволенъ, что заработалъ ихъ. Мнѣ будетъ очень непріятно, е’сли вы не возьмете денегъ, тогда уже лучше я не возьму часовъ.

Гульденъ ничего не сказалъ больше и взялъ тридцать пять франковъ; затѣмъ онъ открылъ ящикъ своего стола, выбралъ красивую стальную цѣпочку съ двумя серебряными позолоченными ключиками, прицѣпилъ ее къ часамъ и положилъ все вмѣстѣ въ коробочку съ розовой ленточкой. Наконецъ онъ мнѣ отдалъ коробку и сказалъ:

— Это прекрасный подарокъ, Жозефъ; Катерина должна считать себя счастливой, имѣя такого жениха, какъ ты. Она хорошая дѣвушка. Теперь мы можемъ поужинать, накрой столъ, я сниму съ огня похлебку.

Когда это было сдѣлано, господинъ Гульденъ вынулъ изъ шкафа бутылку вина, которое онъ сохранялъ для особо торжественныхъ случаевъ. И мы поужинали, какъ товарищи. Весь вечеръ отецъ Мельхіоръ разсказывалъ о хорошихъ временахъ своей молодости. Онъ говорилъ, что у него также была невѣста, но въ 92 году по случаю вторженія пруссаковъ было созвано поголовное ополченіе, ему пришлось идти, а когда онъ вернулся на родину, невѣста его была уже замужемъ. Я слушалъ его, мечтая о Катеринѣ, и мы улеглись въ постель только въ десять часовъ какъ разъ, когда проходилъ патруль, смѣнявшій часовыхъ черезъ каждыя двадцать минутъ по случаю сильнаго мороза.

III.

На слѣдующій день, 18 декабря, я проснулся около шести часовъ утра. Холодъ стоялъ ужасный, мое маленькое окно было покрыто инеемъ какъ занавѣскою.

Наканунѣ вечеромъ я уже развѣсилъ на спинкѣ стула мой голубой кафтанъ, панталоны, жилетъ изъ козьей шерсти, бѣлую рубашку и прекрасный черный шелковый галстухъ. Все было готово, чулки и ярко вычищенные башмаки лежали возлѣ постели, мнѣ оставалось только одѣться, но холодъ въ комнатѣ, видъ заиндевѣвшихъ стеколъ и торжественная тишина на улицѣ, заставляли меня вздрагивать при одной мысли объ одѣваніи. Если бы не именины Катерины, я остался бы въ постели до обѣда, но когда я вспомнилъ объ именинахъ, я быстро вскочилъ и подбѣжалъ къ большой кафельной печкѣ, гдѣ съ вечера обыкновенно сохранялись подъ золою двѣ-три головешки. Я сгребъ ихъ, раздулъ и подложилъ два большихъ полѣна, а потомъ снова улегся въ постель.

Господинъ Гульденъ за своими большими занавѣсками, подъ одѣяломъ, покрывавшимъ его до самого носа, и съ ночнымъ колпакомъ, надвинутымъ на самыя уши, тоже проснулся; онъ услышалъ мою возню и крикнулъ:

— Жозефъ, лѣтъ сорокъ уже не было такого мороза, я это чувствую. Какая у насъ будетъ зима! Ужасъ!

Я ничего не отвѣтилъ и глядѣлъ издали, какъ разгорался огонь; головешки сначала тлѣли, слышно было, какъ тянуло въ трубу, потомъ вдругъ полѣнья занялись и запылали. Было весело слушать, какъ трещалъ огонь, но комната согрѣлась немного только черезъ полчаса.

Наконецъ, я всталъ и одѣлся. Господинъ Гульденъ говорилъ, но я плохо слышалъ его разговоры, занятый мыслью о Катеринѣ. Часамъ къ восьми я былъ готовъ и хотѣлъ уже уйти, но въ это время Гульденъ окликнулъ меня:

— Жозефъ! что ты дѣлаешь? Ты хочешь идти въ Катрванъ въ этомъ кафтанѣ? Да вѣдь ты замерзнешь на полпути! Войди ко мнѣ въ комнату, возьми большой плащъ, рукавицы и теплыя ботинки съ двойными подошвами.

Я казался себѣ такимъ красивымъ въ своемъ нарядѣ, что колебался послѣдовать его совѣту; замѣтивъ это, онъ сказалъ:

— Слушай, вчера по дорогѣ въ Векемъ нашли замерзшаго человѣка. Докторъ Штейнбреннеръ говорилъ, что онъ звенѣлъ, какъ кусокъ сухого дерева, когда по немъ ударяли. Это былъ солдатъ; ушелъ изъ деревни между шестью и семью часами, а подняли его въ восемь. Если ты хочешь отморозить носъ и уши, я совѣтую тебѣ идти безъ плаща.

Пришлось согласиться, что онъ правъ. Я надѣлъ ботинки, натянулъ рукавицы на шею и накинулъ плащъ. Затѣмъ я ушелъ, поблагодаривъ господина Гульдена, который мнѣ еще посовѣтовалъ вернуться пораньше, потому что къ ночи холодъ крѣпчаетъ, а изъ за Рейна по льду пришли въ нашу мѣстность волки.

Я еще не дошелъ до церкви, какъ мнѣ уже пришлось поднять лисій воротникъ плаща, чтобы спасти отъ погибели уши. Холодъ былъ такъ силенъ, что воздухъ казался наполненнымъ ледяными иглами.

У Нѣмецкихъ воротъ я увидѣлъ гвардейскаго солдата, въ сѣромъ плащѣ; онъ стоялъ, какъ изваяніе, въ глубинѣ своей будки, и держалъ ружье черезъ рукавъ плаща, чтобы не отморозить пальцевъ, на усахъ его висѣли сосульки. Ни намосту, ни передъ таможней никого не было. Немного поодаль, за воротами, среди дороги стояли три повозки; ихъ большіе кузовы, похожіе на корзины, сверкали отъ инея, кто-то распрягъ ихъ и бросилъ тутъ. Все казалось мертвымъ, всякое живое существо пряталось, забравшись въ какой нибудь уголъ. Слышно было только скрипѣніе снѣга подъ ногами.

Проходя вдоль кладбища, на которомъ кресты и могилы такъ и сверкали отъ покрывавшаго ихъ снѣга, я подумалъ: «Тѣмъ, что спятъ здѣсь, уже не холодно!» Я крѣпче завернулся въ плащъ и спряталъ носъ въ мѣховой. воротникъ, благодаря мысленно господина Гульдена за его хорошую выдумку. Руки я засунулъ до локтя въ рукавицы, а самъ быстро бѣжалъ по безконечному рву, проложенному солдатами въ снѣгу отъ города до Катрвана. По обѣимъ сторонамъ тянулись настоящія ледяныя стѣны; мѣстами онѣ прерывались и тогда былъ виденъ обрывъ въ Фикэ, дубовый лѣсъ и голубыя горы, казавшіяся очень близкими благодаря прозрачности воздуха. Собаки въ деревняхъ не лаяли, имъ тоже было слишкомъ холодно.

Несмотря на все. это, мысль о Катеринѣ согрѣвала мнѣ сердце и я скоро увидѣлъ первые дома Катрвана. Трубы и крыши едва виднѣлись изъ за горъ снѣга; вдоль всей деревни отъ одного домика къ другому былъ прорытъ корридоръ, чтобы люди могли посѣщать другъ друга. Но въ этотъ день всѣ сидѣли дома, у своего очага, и всѣ окна казались пронизанными краснымъ пятномъ отъ горѣвшаго на очагѣ огня. Передъ каждой дверью лежалъ снопъ соломы, чтобы закрыть доступъ холоду.

У пятой двери направо я остановился, чтобы снять рукавицы, потомъ я открылъ и быстро закрылъ за собою двери. Это былъ домъ моей тетки Гредель Бауэръ, вдовы Матвѣя Бауэра, матери Катерины.

Когда я, дрожа отъ холода, вошелъ, тетушка Гредель, сидѣвшая у очага, повернула свою сѣдую голову и съ изумленіемъ посмотрѣла на мой большой лисій воротникъ. Катерина была одѣта по праздничному, въ красивую полосатую юбку, съ платкомъ съ длинной бахромой, повязаннымъ накрестъ на груди, съ краснымъ передникомъ, поясокъ котораго стягивалъ ея тоненькую талію, въ красивомъ чепчикѣ изъ голубого шелка съ бархатными лентами, покрывавшемъ ея русые волосы и обрамлявшемъ ея розовое личико съ ласковыми глазами и немного вздернутымъ носомъ. Увидя меня, она воскликнула:

— Это Жозефъ!

И она подбѣжала ко мнѣ и поцѣловала меня, говоря:

— Я отлично знала, что холодъ не помѣшаетъ тебѣ прійти,

Я былъ такъ счастливъ, что не могъ говорить. Я снялъ плащъ и повѣсилъ его вмѣстѣ съ рукавицами на гвоздикъ у стѣны, потомъ скинулъ теплые сапоги господина Гульдена, чувствуя все время, что я поблѣднѣлъ отъ счастья.

Мнѣ хотѣлось сказать Катеринѣ что нибудь пріятное, но у меня ничего не выходило и вдругъ я проговорилъ:

— Вотъ тебѣ подарокъ къ именинамъ, Катерина.

Она, подошла къ столу. Тетушка Гредель тоже встала, чтобы посмотрѣть въ чемъ дѣло. Катерина развязала шнурокъ и открыла коробку. Я стоялъ позади нея и сердце мое усиленно билось; въ эту минуту я боялся, что часы не достаточно хороши. Но Катерина при видѣ ихъ сложила руки, вздохнула и прошептала:

— Боже мой! Какъ это красиво!.. Это часы.

— Да, — сказала тетушка Гредель, — они очень красивы, я никогда еще не видала такихъ прекрасныхъ часовъ… Можно бы подумать, что они серебряные.

— Да вѣдь это серебро, — проговорила Катерина, поворачиваясь ко мнѣ и вопросительно взглянувъ на меня.

— Неужели, тетушка Гредель, вы думаете, что я могъ бы подарить мѣдные посеребренные часы той, которую я люблю больше жизни?

Когда тетушка Гредель хорошенько разсмотрѣла часы, она сказала:

— Дай я тебя тоже поцѣлую, Жозефъ. Я вижу, что тебѣ пришлось не мало поработать и копить, чтобы заработать эти часы; это очень пріятно, что ты хорошій работникъ и что ты дѣлаешь намъ честь.

Я обнялъ и поцѣловалъ ее на радостяхъ, а потомъ уже до самого обѣда просидѣлъ рядомъ съ Катериной, не выпуская ея руки изъ своей. Мы были счастливы.

Тетушка Гредель суетилась у очага, приготовляя разныя вкусныя вещи, но мы не обращали на нее никакого вниманія. Только когда тетушка, надѣвъ красный казакинъ и черные деревянные башмаки, крикнула намъ съ довольнымъ видомъ: «Дѣти, идите обѣдать!», мы увидѣли красивую скатерть, большую суповую миску, кружку съ виномъ и круглый, золотистый «пфанкухенъ» (яичницу) на большой тарелкѣ посреди стола.

Мы усѣлись и съ аппетитомъ принялись за обѣдъ. На дворѣ было тихо, на очагѣ трещалъ огонь. Въ большой кухнѣ было очень хорошо, и сѣрая кошка, довольно дикая, смотрѣла на насъ сквозь перила лѣстницы въ глубинѣ кухни, не рѣшаясь спуститься.

Послѣ обѣда Катерина пропѣла: «der liebe Gott». У нея былъ пріятный голосъ, который, казалось, поднимался къ небу. Я тихо подпѣвалъ ей. Тетушка Гредель, даже въ праздники не умѣвшая сидѣть сложа руки, принялась прясть; гудѣніе прялки нарушало тишину, и мы всѣ были какъ то растроганы. Кончивъ одну пѣсню. мы начинали другую. Такъ мы провели время часовъ до четырехъ; наступалъ вечеръ, сумерки сгущались. Печальные, подавленные мыслью о скорой разлукѣ, усѣлись мы возлѣ очага, на которомъ пылало красное пламя. Катерина сжимала мою руку, я отдалъ бы жизнь чтобы только остаться съ нею. Я сидѣлъ, опустивъ голову. Прошло съ полчаса, наконецъ, тетушка Гредель воскликнула:

— Слушай, Жозефъ!.. тебѣ пора идти. Луна взойдетъ только въ полночь, скоро на дворѣ будетъ темно, какъ въ погребѣ. Долго ли до бѣды въ такой ужасный морозъ…

Эти слова очень огорчили меня, и я почувствовалъ, что Катерина удерживаетъ меня за руку. Но тетушка Гредель была благоразумнѣе насъ.

— Довольно, — сказала она, вставая и снимая со стѣны плащъ, — ты можешь снова прійти въ воскресенье.

Пришлось надѣть толстые башмаки, плащъ и рукавицы господина Гульдена. Я провозился бы надъ одѣваніемъ сто лѣтъ, но, къ несчастію, тетушка взялась мнѣ помогать.

Я открылъ дверь и пахнувшій изъ за нея холодъ показалъ мнѣ, что слѣдуетъ торопиться.

— Торопись поскорѣе — напутствовала меня тетушка.

— Покойной ночи, Жозефъ, покойной ночи! — крикнула Катерина, — не забудь прійти въ воскресенье!

Я обернулся и махнулъ имъ рукой, а потомъ пустился бѣжать, не поднимая головы, потому что глаза мои, несмотря на полузакрывавшій ихъ теплый воротникъ, слезились отъ холода.

Минутъ двадцать уже я шелъ, дыша съ трудомъ, какъ вдругъ услышалъ вдали пьяный, хриплый голосъ, кричавшій:

— Кто тамъ?

Я сталъ пристально всматриваться въ сѣроватые сумерки и увидѣлъ шагахъ въ пятидесяти отъ меня странствующаго торговца, Пинакля, съ его коробомъ, въ шапкѣ изъ мѣха выдры, въ шерстяныхъ рукавицахъ, съ палкой съ желѣзнымъ наконечникомъ. Фонарь, привѣшанный къ ремню отъ короба, освѣщалъ его опухшее отъ пьянства лицо, подбородокъ, покрытый жесткими желтоватыми волосами, и его большой некрасивый носъ. Онъ таращилъ свои маленькіе глаза, какъ волкъ, и все повторялъ: — Кто тамъ?

Этотъ Пинакль былъ величайшій мошенникъ во всей нашей мѣстности. Въ предыдущемъ году у него была даже исторія съ господиномъ Гульденомъ. Послѣдній требовалъ съ него деньги за часы, которые Пинакль взялся передать, священнику въ Гомерѣ, а Пинакль присвоилъ себѣ деньги и говорилъ, что отдалъ ихъ мнѣ. Онъ даже присягнулъ у мирового судьи, что отдалъ деньги, но господинъ Гульденъ зналъ, что это неправда, ибо въ тотъ день какъ разъ и онъ и я все время сидѣли дома. Кромѣ того, Пинакль на праздникѣ въ Катрванѣ хотѣлъ танцовать съ Катериной, но она отказалась, потому что знала исторію съ часами и къ тому же она ни съ кѣмъ, кромѣ меня, не танцовала.

Изъ за всего этого злой негодяй невзлюбилъ меня, и я вовсе не обрадовался встрѣчѣ съ нимъ посреди дороги, вдали отъ города и отъ всякой помощи, тѣмъ болѣе что онъ былъ вооруженъ своей тяжелой палкой. Къ счастію, влѣво начиналась тропинка, окружающая кладбище, и я, не отвѣчая, бросился бѣжать по ней, проваливаясь по поясъ въ снѣгу. Онъ догадался, кто я такой, и съ бѣшенствомъ закричалъ:

— А, это маленькій хромой!.. Держи его… Стой… Дай мнѣ пожелать тебѣ покойной ночи. Ты идешь отъ Катерины, воришка!

Я какъ заяцъ прыгалъ черезъ снѣжные сугробы. Пинакль попытался было догнать меня, но коробъ мѣшалъ ему. Онъ остановился и, видя, что меня не догнать, приложилъ обѣ руки ко рту и крикнулъ:

— Все равно, хромой, все равно… Не уйдешь!.. Скоро будетъ наборъ, всеобщій наборъ… будутъ брать кривыхъ, хромыхъ, горбатыхъ… и ты пойдешь… и ты останешься тамъ, какъ и другіе…

Затѣмъ онъ съ пьянымъ смѣхомъ пошелъ своимъ путемъ, а я, запыхавшись, свернулъ на дорогу, благодаря Бога за то, что тропинка оказалась такъ близко отъ меня. Пинакль былъ извѣстенъ тѣмъ, что въ ссорахъ любилъ прибѣгать къ ножу и ему ничего не стоило бы прибѣгнуть къ нему и теперь.

Хотя я, спасаясь отъ Пинакля, дѣлалъ очень быстрыя движенія, ноги мои все-таки озябли, и я снова пустился бѣжать.

Въ эту ночь въ Пфальсбургѣ въ колодцахъ замерзла вода, а въ подвалахъ вино. Такого случая не было уже шестьдесять лѣтъ.

У входа въ городъ, на мосту и подъ Нѣмецкими во ротами царила еще большая тишина, чѣмъ утромъ, и ночь придавала ей какой то особый, зловѣщій характеръ. Сквозь большія, бѣлыя облака, сгустившіяся надъ городомъ, кое гдѣ сверкали звѣзды. Я не встрѣтилъ на улицѣ ни единой души. Когда я вошелъ въ нашъ дворъ, мнѣ показалось, что здѣсь теплѣе, а между тѣмъ вода въ канавкѣ, тянувшейся вдоль всей стѣны, тоже замерзла. Я остановился на минуту, чтобы перевести духъ, а потомъ сталъ въ темнотѣ подниматься по лѣстницѣ, держась за перила.

Когда я открылъ дверь своей комнаты, меня обдало тепломъ отъ печи и я очень обрадовался ему. Господинъ Гульденъ сидѣлъ въ креслѣ передъ огнемъ; его шапочка изъ чернаго бархата была сдвинута на затылокъ, руки были сложены на колѣняхъ.

— Это ты, Жозефъ? — спросилъ онъ, не оборачиваясь.

— Да, господинъ Гульденъ, — отвѣтилъ я. — Хорошо здѣсь. А на дворѣ-то какой морозъ! Никогда еще не было такой холодной зимы.

— Да, — проговорилъ онъ серьезно, — эта зима долго будетъ памятна всѣмъ.

Я пошелъ къ нему въ комнату, чтобы положить на мѣсто рукавицы, башмаки и плащъ. Мнѣ хотѣлось разсказать ему о моей встрѣчѣ съ Пинаклемъ, но онъ предупредилъ меня и спросилъ:

— Хорошо ли ты провелъ время, Жозефъ?

— О да! Тетушка Гредель и Катерина просили вамъ кланяться.

— Что же, это хорошо, это отлично, — замѣтилъ онъ. — Молодымъ людямъ надо развлекаться и веселиться. Какъ доживешь до старости, да перемучаешься, да насмотришься на себялюбіе, несправедливости и несчастья, тогда ничто не радуетъ веселье на умъ нейдетъ.

Онъ говорилъ это про себя, уставившись глазами въ огонь. Я никогда еще не видалъ его въ такомъ грустномъ настроеніи и спросилъ:

— Не больны ли вы, господинъ Гульденъ?

Но онъ, не отвѣчая мнѣ, пробормоталъ:

— Да, вотъ они, великіе военные народы… вотъ она, слава!..

Онъ покачалъ головой, нахмурилъ брови и задумался.

Я недоумѣвалъ, что все это значитъ, но вдругъ онъ выпрямился и, обращаясь ко мнѣ, проговорилъ:

— Въ эту минуту, Жозефъ, во Франціи четыреста тысячъ семей плачутъ: наша великая армія погибла въ снѣгахъ Россіи. Всѣ эти молодые и сильные люди, которые въ теченіе двухъ мѣсяцевъ проходили передъ нашими окнами, похоронены подъ снѣгомъ. Извѣстіе объ этомъ пришло сегодня послѣ обѣда. Какъ подумаешь объ этомъ, просто страшно дѣлается.

Я молчалъ, мнѣ было ясно одно, что скоро, какъ и послѣ всѣхъ другихъ походовъ, будетъ снова наборъ и что на этотъ разъ, пожалуй, возьмутъ и хромыхъ. Мысль объ этомъ заставила меня поблѣднѣть, а когда я вспомнилъ предсказаніе Пинакля, волосы мои встали дыбомъ.

— Иди, Жозефъ, ложись, — сказалъ отецъ Мельхіоръ, — мнѣ не хочется спать, я останусь здѣсь… Все это разстраиваетъ меня. Ты ничего не замѣтилъ въ городѣ особеннаго?

— Нѣтъ, господинъ Гульденъ.

Я пошелъ въ свою комнату и легъ въ постель. Но я долго не могъ заснуть, думая о Катеринѣ, о наборѣ, обо всѣхъ этихъ людяхъ, похороненныхъ въ снѣгу, о томъ, что хорошо было бы бѣжать въ Швейцарію.

Около трехъ часовъ я слышалъ, что и господинъ Гульденъ укладывается, а вскорѣ послѣ этого заснулъ и я самъ.

IV.

Когда я на слѣдующій день, около семи часовъ утра, вошелъ въ комнату Мельхіора Гульдена, чтобы приняться за работу, онъ еще лежалъ въ постели и казался очень подавленнымъ.

— Жозефъ, — сказалъ онъ, — мнѣ нездоровится отъ всѣхъ этихъ ужасовъ. Я совсѣмъ не спалъ.

— Не приготовить ли вамъ чаю? — спросилъ я.

— Нѣтъ, дитя мое, не надо, раздуй только огонь, я встану попозже. Но сегодня понедѣльникъ, надо пойти завести часы въ городѣ. Только я не могу идти, я былъ бы совсѣмъ несчастнымъ человѣкомъ, если бъ мнѣ пришлось смотрѣть на отчаяніе хорошихъ людей, съ которыми я знакомъ уже тридцать лѣтъ. Послушай, Жозефъ, возьми ключи, они висятъ за дверью, пойди и заведи часы, такъ будетъ лучше. А я постараюсь заснуть и отдохнуть… Было бы очень хороніо, если бы я могъ проспать хоть часа два.

— Хорошо, господинъ Гульденъ, — сказалъ я, — сейчасъ иду.

Я положилъ въ печку дровъ, взялъ плащъ и рукавицы, спустилъ занавѣси у постели господина Гульдена и съ ключами въ карманѣ вышелъ на улицу. Нездоровье отца Мельхіора немного огорчало меня, но я утѣшался, думая: «Я поднимусь на колокольню и увижу оттуда домъ Катерины и тетушки Гредель». Съ этой мыслью я дошелъ до жилища звонаря Брайнштейна, обитавшаго на углу небольшой площади въ старой, полуразвалившейся лачугѣ. Два его сына были ткачами, и въ старомъ домѣ съ утра до вечера раздавался скрипъ ткацкихъ станковъ и жужжанье челноковъ. Бабушка, у которой отъ старости не видно было даже и глазъ, дремала въ старинномъ креслѣ, а на спинкѣ его сидѣла сорока. Отецъ Брайнштейнъ, когда ему не надо было звонить къ крестинамъ, похоронамъ или къ свадьбѣ, сидѣлъ обыкновенно у окна съ круглыми, маленькими стеклами и читалъ свой альманахъ.

Рядомъ съ домомъ звонаря, подъ арками стараго рынка, пріютилась лавчонка башмачника Коніама, а дальніе тянулись выставки мясниковъ и продавщицъ фруктовъ.

Итакъ, я пришелъ къ Брайнштейну. Увидѣвъ меня, старикъ поднялся и проговорилъ:

— Это вы, господинъ Жозефъ?

— Да, отецъ Брайнштейнъ, я пришелъ вмѣсто господина Гульдена, онъ не совсѣмъ здоровъ.

— А, вотъ что… Ну, ничего… это все равно.

Онъ надѣлъ старую фуфайку и большую шерстяную шапку, съ которой ему пришлось согнать спавшую на ней кошку, взялъ изъ ящика большой ключъ отъ колокольни, и мы вышли. Несмотря на холодъ, я былъ очень доволенъ, когда очутился на свѣжемъ воздухѣ, потому что въ домѣ звонаря былъ сырой воздухъ отъ пара и дышать въ немъ было чрезвычайно трудно. Я никогда не могъ понять, какъ люди могутъ жить въ такомъ воздухѣ.

Когда мы шли по улицѣ, отецъ Брайнштейнъ спросилъ:

— Вы слышали о несчастій въ Россіи, господинъ Жозефъ?

— О, да, отецъ Брайнштейнъ, это ужасно.

— Да, — сказалъ онъ, — конечно! Но за то церкви это дастъ большой доходъ. Видите ли, вѣдь каждый захочетъ отслужить обѣдню въ память своихъ дѣтей.

— Разумѣется, — согласился я.

Мы какъ разъ переходили черезъ площадь. Передъ зданіемъ ратуши противъ караульни уже собралась толпа крестьянъ и горожанъ, читавшихъ правительственное объявленіе. Мы поднялись на паперть и вошли въ церковь. Тамъ, на каменномъ полу, несмотря на страшный холодъ, стояли на колѣняхъ около двадцати молодыхъ и старыхъ женщинъ.

— Вотъ видите, — сказалъ Брайнштейнъ, — не говорилъ-ли я вамъ? Онѣ уже приходятъ молиться и навѣрно половина изъ нихъ стоитъ здѣсь съ пяти часовъ.

Онъ открылъ маленькую дверь, и мы въ темнотѣ стали карабкаться на лѣстницу.

Я очень обрадовался, увидѣвъ надъ собою голубое небо и получивъ возможность дышать свѣжимъ воздухомъ, потому что на лѣстницѣ я просто задыхался отъ противнаго запаха живущихъ тамъ летучихъ мышей. Но за то наверху, въ открытой всѣмъ вѣтрамъ клѣткѣ, было страшно холодно, свѣтъ такъ и рѣзалъ глаза, отражаясь отъ безконечной снѣговой равнины. Внизу, словно начерченный на бѣлой бумагѣ, рѣзко обрисовывался маленькій городокъ Пфальсбургъ съ шестью бастіонами, тремя полулунными укрѣпленіями, съ казармами, пороховыми погребами, мостами и земляными насыпями, съ большой парадной площадью и маленькими домиками. Были видны всѣ закоулки дворовъ, и я, еще не привыкшій къ этому, старался держаться посрединѣ площадки, чтобы у меня не закружилась голова, какъ у иныхъ людей, не выносящихъ большихъ высотъ. Я не рѣшался подойти къ часамъ, циферблатъ которыхъ былъ разрисованъ изнутри, и такъ, вѣроятно, и остался бы возлѣ балокъ, поддерживающихъ колокола, если бы господинъ Брайнштейнъ не подалъ мнѣ примѣра. Онъ подошелъ къ часамъ и сказалъ:

— Идите сюда, господинъ Жозефъ, и посмотрите, вѣрно ли они идутъ.

Я вынулъ большіе карманные часы господина Гульдена, показывавшіе секунды, и увидѣлъ, что башенные часы сильно отстаютъ. Я переставилъ ихъ, и господинъ Брайнштейнъ помогъ мнѣ поднять гири.

— Часы зимою постоянно отстаютъ, — сказалъ онъ, — потому что желѣзо ржавѣетъ.

Освоившись немного съ окружающимъ, я сталъ разглядывать окрестности. Вотъ Бараки, что въ дубовомъ лѣсу, вотъ Бараки Верхніе, Бигельбергъ, а вотъ, наконецъ, на противоположной сторонѣ Катрванъ и домъ тетушки Гредель. Изъ трубы его шелъ дымъ и тонкою нитью поднимался къ облакамъ. И вдругъ мнѣ представилась кухня тетушки Гредель, и Катерина въ шерстяной короткой юбкѣ, въ деревянныхъ башмакахъ, сидящая за пряжею у очага и думающая обо мнѣ. Мысль объ ней такъ растрогала меня, что я забылъ про холодъ и не могъ оторвать глазъ отъ дымящейся трубы.

Отецъ Брайнштейнъ, не знавшій, на что я смотрю, сказалъ:

— Да, да, господинъ Жозефъ, теперь, несмотря на снѣгъ, всѣ дороги усѣяны народомъ. Страшная вѣсть облетѣла уже всѣ деревни и каждый спѣшитъ увѣриться въ своемъ несчастьи.

Онъ былъ правъ, всѣ дороги, всѣ тропинки были усѣяны людьми, направлявшимися въ городъ. Взглянувъ на площадь, я увидѣлъ, что толпа передъ кордегардіей мэріи и передъ почтовымъ отдѣленіемъ увеличивается. Слышался глухой гулъ голосовъ.

Однако, пора было спускаться. Я взглянулъ еще разъ на домъ Катерины, а затѣмъ мы стали спускаться по темной, какъ колодезь, лѣстницѣ. Добравшись до органа, мы увидѣли съ хоръ, гдѣ онъ находился, что число молящихся въ церкви также сильно увеличилось. Всѣ матери, всѣ сестры, всѣ старыя бабушки, и богатыя, и бѣдныя, стояли на колѣняхъ и молча молились за тѣхъ, что погибли тамъ… молились, готовыя отдать все, лишь бы еще разъ увидѣть дорогія лица.

Я сначала не понялъ этого хорошенько, но вдругъ мнѣ пришло въ голову, что если бы я также былъ взятъ въ солдаты годъ тому назадъ, то Катерина теперь тоже пришла бы въ церковь молить Бога о моемъ возвращеніи. Эта мысль бросила меня въ дрожь.

— Пойдемъ, пойдемъ! — сказалъ я Брайнштейну, — это ужасно.

— Что такое? — изумился онъ.

— Война.

Мы спустились съ лѣстницы возлѣ главнаго входа, и я пошелъ черезъ площадь къ коменданту Менье, а Брайнштейнъ отправился домой.

На углу, возлѣ зданія городского управленія, я увидѣлъ зрѣлище, которое никогда въ жизни не забуду. Здѣсь было прибито правительственное объявленіе. Свыше пятисотъ человѣкъ горожанъ и крестьянъ, мужчинъ и женщинъ, сбитыхъ въ тѣсную кучу, блѣдныхъ, съ вытянутыми шеями, молча смотрѣли на это объявленіе, какъ на какое-то чудовище. Они всѣ не умѣли читать. Отъ поры до времени кто нибудь въ толпѣ говорилъ по-нѣмецки или по-французски:

— Однако, вѣдь не всѣ они умерли!.. Часть изъ нихъ должна-же вернуться!..

Другіе кричали:

— Намъ ничего не видно, невозможно подойти поближе.

Бѣдная старушка, стоявшая совсѣмъ позади, поднимала руки и кричала:

— Кристофъ… мой бѣдный Кристофъ!

Другіе, словно негодуя на нее, говорили:

— Пусть же она замолчитъ, эта старуха!

Каждый думалъ только о себѣ.

Между тѣмъ толпа увеличивалась вновь прибывающими черезъ Нѣмецкія ворота.

Наконецъ Армантье, полицейскій сержантъ, вышелъ изъ дверей караульни и остановился на верхнихъ ступеняхъ лѣстницы, держа въ рукахъ объявленіе подобное тому, которое было наклеено на стѣнѣ. Его сопровождало нѣсколько солдатъ. Толпа бросилась къ нему, но солдаты оттѣснили ее, и отецъ Армантье сталъ читать объявленіе — т. наз. 29 бюллетень, въ которомъ императоръ разсказывалъ, что во время отступленія лошади погибали тысячами, — о людяхъ онъ не говорилъ ничего.

Сержантъ читалъ медленно, всѣ слушали его молча сосредоточенно, старуха, не понимавшая по французски, слушала не менѣе внимательно, чѣмъ другіе. Было такъ тихо, что можно было услышать жужжаніе мухи. Но когда Армантье дошелъ до того мѣста, гдѣ говорится: «Наша кавалерія въ такомъ плохомъ состояніи, что пришлось соединить всѣхъ офицеровъ, имѣвшихъ еще лошадь, и сформировать изъ нихъ четыре отряда по полтораста человѣкъ въ каждомъ. Въ этихъ отрядахъ генералы исполняютъ должность офицеровъ, полковники — унтеръ-офицеровъ»… когда Армантье дошелъ до этого мѣста, говорившаго объ ужасномъ положеніи великой арміи краснорѣчивѣе, чѣмъ все" остальное, со всѣхъ сторонъ послышались крики и стоны; двѣили три женщины упали… ихъ подняли и увели.

Правда, въ бюллетенѣ было еще сказано: «Здоровье его величества какъ нельзя лучше», и, это, конечно было очень утѣшительно. Но къ несчастью это не могло вернуть жизни тремъ стамъ тысячамъ людей, погребенныхъ подъ снѣгомъ. Всѣ разошлись, опечаленные. Приходили другіе, ничего не слышавшіе, и Армантье отъ поры до времени выходилъ и снова читалъ бюллетень.

Такъ продолжалось до самаго вечера.

Я ушелъ, я радъ былъ бы ничего не видѣть и не слышать.

Я отправился къ коменданту города. Входя къ нему въ комнату, я увидѣлъ, что онъ завтракаетъ. Это былъ уже старый, но крѣпкій человѣкъ, съ краснымъ лицомъ и съ отличнымъ аппетитомъ.

— А, это ты, — сказалъ онъ, — значитъ, господинъ Гульденъ не придетъ?

— Нѣтъ, господинъ комендантъ, — онъ заболѣлъ отъ дурныхъ вѣстей.

— А! такъ, такъ… я это понимаю; да это, ужасно! — проговорилъ онъ, опорожняя свою рюмку.

И въ то время какъ я снималъ съ часовъ колпакъ, онъ прибавилъ:

— Впрочемъ, ты скажи господину Гульдену, что мы отомстимъ… Вѣдь нельзя же, чортъ возьми, быть всегда побѣдителемъ! Пятнадцать лѣтъ мы колотили ихъ, пора уже доставить имъ маленькое утѣшеніе… Къ тому же честь соблюдена, мы не были разбиты; не будь снѣга и холода, бѣднымъ казакамъ плохо бы пришлось… Но унывать нечего, потери скоро будутъ пополнены и тогда — горе врагамъ!

Я завелъ часы, комендантъ, большой любитель часовъ, всталъ и подошелъ, чтобы посмотрѣть, какъ я это дѣлаю. Онъ весело ущипнулъ меня за ухо и когда я уже собирался уходить, сказалъ, застегивая свой толстый сюртукъ, разстегнутый передъ ѣдой:

— Скажи отцу Гульдену, что онъ можетъ спать спокойно, весною игра возобновится. Не всегда въ угоду этимъ калмыкамъ будетъ зима! Скажи ему это.

Его толстое лицо и хорошее расположеніе духа немного успокоили меня, но во всѣхъ остальныхъ домахъ, гдѣ мнѣ пришлось побывать, всюду я слышалъ только жалобы. Особенно женщины были въ отчаяніи. Мужчины ничего не говорили и только молча, съ опущенною головою, не глядя на то, что я дѣлалъ у нихъ, прохаживались взадъ и впередъ по комнатамъ.

Отсюда я завернулъ за уголъ и пошелъ къ отцу Фёралю, котораго называли знаменщикомъ, потому что въ сорокъ пять лѣтъ, будучи отцомъ семейства, онъ въ 1792 году бросилъ свою кузницу и понесъ знамя пфальсбургскихъ добровольцевъ; вернулся же онъ только послѣ похода въ Цюрихъ. Всѣ три сына его были съ великой арміей въ Россіи.

Я представлялъ себѣ, что отецъ Фераль будетъ очень печаленъ, но видъ его прямо поразилъ меня. Несчастный слѣпой и совершенно лысый старикъ сидѣлъ въ креслѣ за печкою; голова его свѣсилась на грудь, большіе глаза были широко раскрыты, какъ будто онъ уже видѣлъ передъ собою трупы своихъ сыновей. Онъ ничего не говорилъ, но потъ крупными каплями стекалъ у него со лба на худыя, впалыя щеки и все лицо было такъ блѣдно, что казалось, будто старикъ умираетъ. Нѣсколько старыхъ товарищей лришли утѣшать его. Они сидѣли молча, дымя трубками, съ унылыми лицами.

Отъ поры до времени кто нибудь изъ нихъ говорилъ:

— Ну что же ты, Фераль, что ты… развѣ мы не служили въ арміи?

Или:

— Не унывай, Фераль, не унывай… Не мы развѣ увезли большую баттарею Флерюса?

Или еще что нибудь подобное.

Но Фераль ничего не отвѣчалъ. Онъ только вздыхалъ ежеминутно; старыя, впалыя щеки его раздувались и онъ наклонялся впередъ, а собесѣдники его покачивали головами и дѣлали другъ другу знаки, какъ бы желая сказать: «плохо дѣло».

Я старался какъ можно скорѣе привести часы въ порядокъ и уйти, потому что видъ несчастнаго старика прямо удручалъ меня.

Вернувшись домой, я нашелъ господина Гульдена за работой.

— Ты пришелъ, Жозефъ, — проговорилъ онъ, — ну что же?

— Что? Вы были правы, оставшись дома, господинъ Гульденъ, это ужасно!

И я разсказалъ ему подробно все, что видѣлъ.

— Да, я это зналъ, — сказалъ онъ съ грустью, — но это только начало. Всѣ эти пруссаки, австрійцы, русскіе, испанцы, всѣ кого мы съ 1804 года грабили, всѣ они воспользуются нашимъ пораженіемъ, чтобы напасть на насъ. Вмѣсто того чтобы быть первыми, мы будемъ послѣдними изъ послѣднихъ. Да, вотъ что съ нами теперь будетъ. Пока ты былъ въ городѣ, я все думалъ объ этомъ, это неизбѣжно: солдаты у насъ были всѣмъ, теперь у насъ нѣтъ солдатъ и поэтому мы ничто.

Онъ поднялся отъ своего верстака, а я сталъ накрывать на столъ. Когда мы сѣли обѣдать, раздался звонъ колоколовъ.

— Кто-то умеръ въ городѣ, — сказалъ господинъ Гульденъ.

— Да… я ничего объ этомъ не слышалъ.

Минутъ десять спустя пришелъ раввинъ Розе, надо было вставить стекло въ его часы.

— Не знаете ли вы, кто умеръ? — спросилъ господинъ Гульденъ.

— Старый знаменщикъ.

— Какъ! Отецъ Фераль?

— Да, онъ умеръ минутъ двадцать тому назадъ.

Господинъ Гульденъ промолчалъ и только, возвращая раввину часы, проговорилъ:

— Готово, господинъ Розе, это стоитъ двѣнадцать су.

Раввинъ ушелъ, а мы молча кончили обѣдъ.

V.

Нѣсколько дней спустя газеты принесли извѣстіе, что императоръ прибылъ въ Парижъ и что въ скоромъ времени предстоитъ коронованіе Римскаго короля и императрицы Маріи Луизы. Но народъ мало интересовался этимъ, потому что каждый боялся рекрутскаго набора. Каждый зналъ, что потребуется много народу, и мысль эта смущала всѣхъ, я, по крайней мѣрѣ, даже похудѣлъ отъ нея. Напрасно Гульденъ старался успокоить меня: «Не бойся, Жозефъ, — говорилъ онъ, — ты не годишься для военной службы. Подумай только, дитя, мое, вѣдь ты не въ состояніи пройти дальше перваго этапа!» Мнѣ это нисколько не мѣшало безпокоиться.

О тѣхъ, что погибли въ Россіи, никто, кромѣ ихъ семей, уже не вспоминалъ.

Иногда, когда мы сидѣли вдвоемъ за работой, Гульденъ говорилъ мнѣ:

— Если бы наши начальники могли представить себѣ въ началѣ войны бѣдныхъ стариковъ, несчастныхъ матерей, у которыхъ они хотятъ вырвать сердце для того, чтобы удовлетворить свое честолюбіе; если бы они могли видѣть ихъ слезы и слышать ихъ стоны, когда имъ придутъ и скажутъ: «Вашъ сынъ умеръ… Вы никогда больше не увидите его! Онъ погибъ подъ копытами лошадей, или сраженный пулями, или въ госпиталѣ, въ чужой странѣ, искалѣченный, въ горячкѣ, никѣмъ не утѣшенный, призывая васъ тѣми же словами, какими звалъ васъ, когда былъ маленькимъ ребенкомъ!»… если бы наши повелители могли представить себѣ слезы этихъ матерей — я думаю, ни у одного изъ нихъ не хватило бы духа продолжать войну. Но они ни о чемъ не думаютъ; они воображаютъ, что. другіе люди не любятъ своихъ дѣтей. Но они ошибаются. Весь ихъ геній, всѣ ихъ прекрасныя мысли о славѣ ничто, ибо лишь въ одномъ случаѣ весь народъ, мужчины, женщины, дѣти и старики должны подняться всѣ: когда у насъ захотятъ отнять свободу, какъ въ 1792 году. Тогда надо или умереть всѣмъ вмѣстѣ, или побѣдить. Кто тогда остается позади — тотъ трусъ, онъ хочетъ, чтобы другіе бились за него. Побѣда нужна не для кого-нибудь, а для всѣхъ; сынъ и отецъ защищаютъ свою семью; если ихъ убьютъ, это будетъ несчастьемъ, но они умрутъ за свои права. Это, Жозефъ, единственная справедливая война, на которую никто не долженъ жаловаться. Всѣ другія войны позорны, и слава, достигаемая ими, не человѣческая слава, а слава дикаго звѣря.

Такъ говорилъ старикъ Гульденъ, и я былъ вполнѣ согласенъ съ нимъ.

Вдругъ, 8-го января, на стѣнѣ ратуши появилось громадное правительственное сообщеніе, гласившее, что императоръ, заручившись рѣшеніемъ сената, призоветъ сначала 150.000 рекрутъ 1818 года, затѣмъ сто тысячъ перваго призыва 1812 года, которые считали себя уже спасенными, затѣмъ 100.000 рекрутовъ 1809—1812 года и т. д. до конца. Такимъ образомъ не только всѣ потери окажутся восполненными, но армія будетъ даже больше, чѣмъ она была до похода въ Россію.

Когда отецъ Фузъ, стекольщикъ, разсказалъ намъ однажды утромъ объ этомъ объявленіи, я чуть было не лишился чувствъ, потому что сразу подумалъ:

— Теперь берутъ всѣхъ, даже отцовъ семейства; я погибъ!

Впрочемъ, не на одного меня правительственное сообщеніе произвело такое удручающее впечатлѣніе. Въ томъ году многіе молодые люди боялись идти въ солдаты: иные выламывали себѣ зубы для того, чтобы не быть въ состояніи скусывать патроны, иные калѣчили себѣ выстрѣлами большой палецъ правой руки, чтобы имъ невозможно было держать ружье, иные, наконецъ, прятались въ лѣсахъ. Ихъ называли дезертирами и у начальства не хватало жандармовъ, чтобы переловить всѣхъ ихъ.

Въ то же самое время матери семействъ также набрались смѣлости: онѣ возмущались и убѣждали своихъ сыновей не повиноваться жандармамъ. Онѣ изо всѣхъ силъ старались помочь своимъ дѣтямъ и громко роптали на императора, а духовенство всѣхъ исповѣданій поддерживало ихъ — чаша, наконецъ, была переполнена!

Въ тотъ же самый день, когда появилось правительственное сообщеніе, я отправился въ Катрванъ. Но я шелъ уже не радостный и веселый, а какъ самый несчастный человѣкъ, у котораго отнимаютъ жизнь и любовь. Я едва держался на ногахъ. Придя въ Катрванъ, я не зналъ, какъ мнѣ сообщить о нашемъ несчастіи. Но мнѣ и не пришлось ничего говорить: повидимому, дома уже все знали, потому что Катерина горько плакала, а тетушка Гредель была блѣдная отъ негодованія.

Мы молча обнялись, и первое слово, которое мнѣ сказала тетушка Гредель, закидывая свои сѣдые волосы за уши, было:

— Ты не пойдешь!… Какое намъ дѣло до этихъ войнъ? Даже священникъ говоритъ, что это уже слишкомъ, что надо заключить миръ! Ты останешься! Не плачь, Катерина, я тебѣ говорю, онъ останется.

Тетушка позеленѣла отъ злости и, сердито швыряя посуду, продолжала:

— Мнѣ давно уже надоѣла эта бойня; мало того, что бѣдные двоюродные братья Касперъ и Іокель сложили свои головы въ Испаніи за этого императора, теперь ему понадобились молодые! Мало ему того, что онъ погубилъ триста тысячъ человѣкъ въ Россіи! Онъ не думаетъ о мирѣ, какъ сдѣлалъ бы всякій разумный человѣкъ, а норовитъ повести на бойню послѣднихъ оставшихся людей… Посмотримъ, что будетъ, посмотримъ!

— Ради Бога, тетушка Гредель, молчите или говорите потише, — сказалъ я, оглядываясь на окно, — васъ могутъ услышать и тогда мы пропали!

— Ну что жъ, — возразила она, — пусть слушаютъ! Я говорю для того, чтобы меня слышали. Въ одной только нашей деревнѣ четыре молодыя женщины потеряютъ своихъ мужей и десять бѣдныхъ парней поки нутъ мать, отца и все, вопреки справедливости, вопреки закону, вопреки самому Господу Богу… Развѣ это не возмутительно?

Я хотѣлъ возразить, но она остановила меня:

— Постой, Жозефъ, молчи, это безсердечный человѣкъ!… Онъ плохо кончитъ!… Богъ уже напомнилъ о себѣ эту зиму. Онъ увидѣлъ, что люди боятся больше одного человѣка, чѣмъ Его, что даже матери, какъ во времена Ирода, не осмѣливались негодовать, когда этотъ человѣкъ уводилъ на бойню плоть отъ плоти ихъ. Тогда Господь наслалъ морозъ, и наша армія погибла… и всѣ тѣ, что пойдутъ теперь, осуждены на смерть: терпѣніе Господне истощилось! — Ты не пойдешь, — повторила упрямая женщина, — я не хочу, чтобы ты пошелъ. Ты уйдешь въ лѣса вмѣстѣ съ Жаномъ Крафтомъ, Луи Бемомъ и со всѣми другими самыми смѣлыми нашими парнями. Вы перейдете черезъ горы въ Швейцарію, а мы съ Катериной догонимъ васъ и останемся съ вами, пока не кончится этотъ ужасъ.

Тетушка Гредель, наконецъ, замолчала. Вмѣсто обычнаго обѣда она намъ состряпала еще лучшій чѣмъ въ прошлое воскресенье. Подавая его, она сказала намъ твердымъ голосомъ:

— Кушайте, дѣти мои, и не бойтесь… все это перемѣнится.

Я вернулся въ Пфальсбургъ около четырехъ часовъ послѣ обѣда, уже значительно успокоенный. Но проходя по улицѣ Мюниціонеръ, я услышалъ, возлѣ школы, барабанный бой сержанта Армантье и увидѣлъ окружавшую его толпу. Я быстро подбѣжалъ къ нему, чтобы услышать его слова, и какъ разъ подоспѣлъ, когда онъ началъ читать.

Армантье прочелъ, что, по рѣшенію сената отъ 3-го числа, жеребьевка рекрутъ назначена на 15-е. Въ тотъ день было 8-е, слѣдовательно оставалось только семь дней. Я былъ совсѣмъ убитъ.

Толпа медленно разошлась, не проронивъ ни слова. Я пришелъ домой очень опечаленный и сказалъ господину Гульдену:

— Въ слѣдующій четвергъ будетъ жеребьевка.

— Вотъ какъ, — проговорилъ онъ, — они Не теряютъ времени… дѣло, видно, къ спѣху.

Не трудно представить себѣ мое горе въ этотъ и послѣдующіе дни. Мнѣ не сидѣлось на мѣстѣ; мнѣ казалось, будто я уже бѣгу по лѣсамъ, а жандармы преслѣдуютъ меня и кричатъ: стой! стой! Потомъ я представлялъ себѣ отчаяніе Катерины, тетушки Гредель и Гульдена. Иногда я видѣлъ себя марширующимъ въ строю съ другими несчастными. Намъ кричали: «впередъ!.. въ штыки!» — а пушечныя ядра такъ и сыпались. Я слышалъ грохотъ пушекъ и свистъ пуль… Я былъ въ ужасномъ состояніи.

— Успокойся, Жозефъ, — говорилъ г. Гульденъ, — не мучь себя такъ. Подумай, вѣдь изъ всѣхъ призываемыхъ не найдется и десятка людей, которые могли бы привести такія причины для освобожденія отъ службы, какъ ты. Врачу надо быть слѣпымъ, чтобы принять тебя. Я еще повидаю коменданта… Успокойся.

Но эти добрыя слова не могли успокоить меня.

Всю недѣлю я провелъ въ ужасѣ и отчаяніи, а въ день жеребьевки, въ четвергъ утромъ, я былъ такъ блѣденъ, такъ слабъ, что родители другихъ рекрутъ завидовали мнѣ и говорили: «Вотъ кому везетъ… онъ свалится отъ вѣтра… Есть же люди, родившіеся подъ счастливой звѣздою!»

VI.

Стоило посмотрѣть, утромъ 15 января 1813 года, во время жеребьевки на пфальсбургскую ратушу. И теперь не шутка попасть въ солдаты, покинуть отца и мать, родное село, скотъ и землю, чтобы пойти Богъ знаетъ куда и научиться понимать что значитъ: «Разъ… два!.. разъ… два!.. Стой!.. Глаза направо… глаза налѣво… смирно!.. на плечо!..» и т. д., да, и теперь это не шутка, но теперь изъ военной службы возвращаются. Каждый можетъ съ нѣкоторою увѣренностью сказать себѣ: «Черезъ нѣсколько лѣтъ я вернусь въ свое старое гнѣздо, найду тамъ своихъ родителей, а, быть можетъ, и свою невѣсту… Я посмотрю на свѣтъ Божій…» Разсудительный человѣкъ можетъ успокоиться на этомъ. Но въ то время человѣкъ, попавшій въ солдаты, считался погибшимъ; изъ ста нерѣдко ни одинъ не возвращался. Очень трудно было мириться съ мыслію, что надо разставаться со всѣми навсегда.

Я всталъ очень рано, усѣлся за верстакомъ, оперся на него локтями и сталъ смотрѣть на прохожихъ: на молодыхъ людей въ блузахъ, на несчастныхъ стариковъ въ вязаныхъ колпакахъ и короткихъ курткахъ, на старухъ въ кофтахъ и шерстяныхъ юбкахъ, со сгорбленными спинами, искаженными лицами, съ палкою или зонтикомъ подъ мышкою. Они шли цѣлыми семьями.

Жеребьевка началась въ девятомъ часу и вскорѣ на улицѣ раздались звуки музыки. Она играла шведскій маршъ. Сколько тысячъ бѣдняковъ покинуло навсегда старый Эльзасъ подъ звуки этого марша! Рекруты плясали, ухвативъ другъ друга подъ руку; они раскачивались и кричали такъ, что стекла дрожали, топали каблуками, размахивали шляпами, всячески стараясь казаться веселыми — какъ водится, между тѣмъ какъ въ душѣ ихъ было отчаяніе.

Эта музыка и крики нагнали на меня тоску.

Я только что надѣлъ свою праздничную одежду и шляпу и собирался выйти, когда къ намъ вошла тетушка Гредель и Катерина.

— Здравствуйте, г. Гульденъ, — сказали онѣ, — мы пришли посмотрѣть на жеребьевку.

Я сразу увидалъ, что Катерина много плакала, глаза ея были совсѣмъ красные. Она бросилась мнѣ на шею, а тетушка Гредель стала разглядывать меня со всѣхъ сторонъ.

— Должно быть скоро будетъ очередь за нашими молодыми людьми, — спросилъ ихъ отецъ Мельхіоръ.

— Да, г. Гульденъ, — проговорила Катерина слабымъ голосомъ.

— Такъ… такъ… Ну, Жозефъ, тебѣ пора отправляться, — сказалъ г. Гульденъ. — Только ты не сокрушайся… И вы вообще не бойтесь. Видите ли, эти жеребьевки вѣдь только для виду устраиваются. Давно уже никто не вынималъ счастливаго жребія, а если даже онъ и попадется кому нибудь, все равно, этого счастливца черезъ два-три года заберутъ: всѣ жребіи несчастливы. Когда соберется пріемная коммиссія, видно будетъ, что дѣлать. Въ наше время жеребьевка устраивается только для утѣшенія, все равно, всѣмъ надо идти въ солдаты.

— Все равно, — проговорила тетушка Гредель, — Жозефъ вынетъ счастливый жребій!

— Конечно… конечно… — отвѣтилъ г. Гульденъ, улыбаясь, — иначе и не можетъ быть.

Затѣмъ мы съ Катериной и съ тетушкой вышли и направились на площадь, гдѣ уже стояла густая толпа. Во всѣхъ лавкахъ десятки рекрутъ тѣснились возлѣ прилавковъ, покупая ленты; всѣ они плакали и въ то же время громко пѣли. Въ трактирахъ тоже толпились рекруты; они обнимались и плакали, но также, не переставая, пѣли. Изъ окрестностей прибыло нѣсколько оркестровъ; они играли всѣ заразъ и производили адскій шумъ.

Катерина взяла меня подъ руку, а тетушка Гредель шла позади насъ.

Я еще издали увидѣлъ, что какъ разъ противъ караульни торговецъ Пинакль разложилъ на маленькомъ столикѣ свои товары; возлѣ самаго стола торчалъ шестъ, увѣшанный лентами, которыя Пинакль продавалъ рекрутамъ. Я старался незамѣтно пройти мимо него, но онъ меня замѣтилъ и крикнулъ:

— Эй ты, хромой!.. Стой… стой! Погоди, у меня есть отличная лента для тебя! Тебѣ вѣдь нужно ленту необычайную… ленту счастливцевъ!..

Онъ размахивалъ надъ головою длинною черною лентою, и я невольно поблѣднѣлъ. Но, когда мы входили въ ратушу, по лѣстницѣ какъ разъ спускался рекрутъ; это былъ Клипфель, работавшій въ кузницѣ возлѣ Французскихъ воротъ. Онъ вынулъ 8-й нумеръ и теперь кричалъ издали:

— Черную ленту, Пинакль, черную!.. Давай… была не была!..

Лицо его было мрачно, но онъ смѣялся. Его маленькій братъ Жанъ бѣжалъ за нимъ, плача и повторяя:

— Нѣтъ, Жакъ, нѣтъ, не надо черной ленты.

Но Пинакль уже прикрѣплялъ ленту къ шляпѣ кузнеца, а послѣдній говорилъ:

— Вотъ что намъ теперь надо… Всѣ мы умерли… мы должны носить трауръ по самимъ себѣ!

И онъ крикнулъ дикимъ голосомъ: Да здравствуетъ императоръ! *

Я былъ доволенъ, увидѣвъ проклятую ленту на его шляпѣ, и поспѣшилъ смѣшаться съ толпою, чтобы скрыться отъ Пинакля.

Въ большой залѣ наверху жандармъ Кельцъ старался по возможности поддерживать порядокъ. Рядомъ, въ залѣ городского совѣта, гдѣ виситъ картина, изображающая Правосудіе съ завязанными глазами, слышно было выкрикиваніе номеровъ. Отъ поры до времени оттуда выходилъ рекрутъ, съ краснымъ лицомъ, прикрѣпляя къ шляпѣ номеръ; опустивъ голову, онъ пробирался черезъ толпу, какъ бѣшеный быкъ, который уже ничего не видитъ и способенъ разбить свои рога объ стѣну. Другіе, напротивъ, выходили блѣдные, какъ мертвецы. Окна ратуши были открыты, съ улицы доносилась нестройная игра пяти или шести разныхъ оркестровъ.

Я сжалъ руку Катерины и мы медленно пробрались черезъ толпу въ залу, гдѣ супрефектъ, мэръ и ихъ помощники громко выкрикивали со своей трибуны номера. Выкрикивали они ихъ громко, торжественно, такъ, какъ читаются обыкновенно приговоры. Впрочемъ, вѣдь эти номера тоже были приговорами.

Намъ долго пришлось ждать.

Когда, наконецъ, выкрикнули мое имя, вся кровь прилила мнѣ къ сердцу.

Я выступилъ впередъ, ничего не видя и не слыша, опустилъ руку въ ящикъ и вытянулъ жребій.

Супрефектъ крикнулъ: «Номеръ 17!»

Тогда я молча повернулся и ушелъ. Катерина и тетушка послѣдовали за мною. На площади, на свѣжемъ воздухѣ, я очнулся и вспомнилъ, что вытянулъ семнадцатый номеръ.

Тетушка Гредель казалась совсѣмъ растерянною.

— А вѣдь я положила тебѣ кое-что въ карманъ, — проговорила она, — но этотъ негодяй Пинакль сглазилъ тебя.

Съ этими словами она вытащила изъ моего задняго кармана кусокъ веревки. У меня на лбу стояли крупныя капли пота, Катерина была смертельно блѣдна. Въ такомъ состояніи мы вернулись къ Гульдену.

— Какой номеръ тебѣ попался, Жозефъ? — спросилъ онъ.

— Семнадцатый, — сказала тетушка Гредель и сѣла, опустивъ руки.

Г. Гульденъ какъ-будто смутился на минуту, а потомъ сказалъ:

— Этотъ ли, другой ли, безразлично, всѣ пойдутъ… надо заполнить ряды войскъ. Но для Жозефа это не имѣетъ значенія. Я пойду къ господину мэру и коменданту… Я не буду лгать имъ, вѣдь весь городъ знаетъ, что Жозефъ хромой. Я только боюсь, что второпяхъ объ этомъ забудутъ, такъ вотъ я пойду и напомню. Вы только не сокрушайтесь и не унывайте!

Эти слова Гульдена успокоили тетушку и Катерину, такъ что онѣ вернулись въ Катрванъ, исполненныя радужныхъ надеждъ. Но на меня никакія успокоенія не могли подѣйствовать, я ни днемъ, ни ночью не имѣлъ покоя.

У императора была хорошая привычка не томить рекрутовъ подолгу. Сейчасъ же послѣ жеребьевки пріѣзжала пріемная коммиссія, а черезъ нѣсколько дней рекруты отправлялись въ дорогу. Наполеонъ не дѣлалъ такъ, какъ дѣлаютъ иные зубные врачи, которые сначала показываютъ человѣку свои щипцы и крючки и долго заглядываютъ ему въ ротъ, такъ что у него и колика успѣетъ сдѣлаться, прежде чѣмъ они рѣшатся что-нибудь предпринять — Наполеонъ дѣйствовалъ прямо и быстро.

Черезъ недѣлю послѣ жеребьевки пріемная коммиссія уже засѣдала въ городской ратушѣ.

Наканунѣ Гульденъ надѣлъ коричневый кафтанъ и прекрасный парикъ и отправился заводить часы у мэра и у коменданта. Вернулся онъ отъ нихъ очень веселый и сейчасъ же сказалъ мнѣ:

— Дѣло улажено… Мэръ и комендантъ знаютъ отлично, что ты хромаешь, да вѣдь это, чортъ возьми, достаточно ясно! Когда я заговорилъ съ ними о тебѣ, они сразу отвѣтили: «Э, господинъ Гульденъ, этотъ молодой человѣкъ хромаетъ, о чемъ же тутъ разговаривать?. Не безпокойтесь, намъ нужны не калѣки, а солдаты»

Слова Гульдена пролили цѣлительный бальзамъ въ мою душу и эту ночь я спалъ сномъ праведника. Но на слѣдующее утро на меня снова напалъ страхъ. Я вдругъ вспомнилъ, сколько народу, несмотря на разные недостатки, ушло на войну, сколько другихъ стараются искалѣчить себя и выдумываютъ разныя болѣзни, чтобы обмануть пріемную коммиссію. Иные глотаютъ вредныя вещества, чтобы быть блѣдными, иные перетягиваютъ себѣ ногу, чтобы вызвать расширеніе венъ, притворяются слѣпыми, глухими, идіотами. Вспомнивъ объ этомъ, я сталъ бояться, что я недостаточно сильно хромаю, и рѣшилъ также придать себѣ видъ, какъ можно болѣе жалостный. Я слышалъ, что уксусъ вызываетъ боли въ желудкѣ, и вотъ, не предупреждая г. Гульдена, я отъ страха выпилъ весь уксусъ изъ нашего судка. Потомъ я сталъ одѣваться, думая, что у меня ужасный видъ, потому что уксусъ былъ очень крѣпокъ и прямо обжигалъ мнѣ внутренности. Но когда я вошелъ въ комнату Гульдена, онъ посмотрѣлъ на меня и воскликнулъ:

— Что съ тобою, Жозефъ? ты красенъ, какъ ракъ!

Взглянувъ въ зеркало, я убѣдился, что все мое лицо, даже уши и кончикъ носа, были совершенно красны. Это привело меня въ ужасъ, но отъ страха я еще больше покраснѣлъ и съ отчаяніемъ закричалъ:

— Теперь я пропалъ! У меня будетъ видъ человѣка, неимѣющаго никакихъ недостатковъ и даже очень здороваго! Уксусъ ударилъ мнѣ въ голову.

— Какой уксусъ? — спросилъ Гульденъ.

— Уксусъ изъ судка, я выпилъ его, чтобы быть блѣднымъ, какъ, говорятъ, дѣлаетъ мадмуазель Скланнъ, дочь органиста. Господи, какъ я могъ выдумать такую глупость!

— Это не мѣшаетъ тебѣ быть хромымъ, — сказалъ г. Гульденъ, — только напрасно ты хотѣлъ обмануть коммиссію, это нечестно. Впрочемъ, теперь уже половина десятаго, Вернеръ мнѣ сказалъ, что очередь до тебя дойдетъ часамъ къ десяти. Такъ ты торопись.

Пришлось итти, щеки у меня отъ уксуса такъ и горѣли. Когда я встрѣтилъ тетушку и Катерину, ожидавшихъ меня у входа въ мэрію, онѣ меня едва узнали.

— Какой у тебя довольный и веселый видъ, — сказала тетушка Гредель.

Я упалъ бы въ обморокъ отъ этихъ словъ, если бъ не былъ въ такомъ возбужденномъ состояніи, благодаря выпитому мною уксусу. Я взошелъ на лѣстницу совершенно растерянный, не будучи въ состояніи сказать ни слова, такъ мнѣ была противна моя собственная глупость.

Наверху двадцать пять рекрутъ, объявившихъ себя калѣками, были уже приняты, а еще больше народу сидѣло на лавкахъ вдоль стѣны и съ опущенными головами и унылыми лицами ждали очереди.

Старый жандармъ Кельцъ въ громадной треуголкѣ прохаживался взадъ и впередъ по залѣ. Увидѣвъ меня, онъ остановился, какъ очарованный, и воскликнулъ:

— Добро пожаловать! Вотъ кто радъ попасть въ солдаты! По глазамъ видно, что онъ жаждетъ славы. — Отлично, Жозефъ, — добавилъ онъ, ударивъ меня по плечу, — отлично! Я предсказываю тебѣ, что къ концу похода ты будешь капраломъ.

— Да вѣдь я хромой! — закричалъ я съ негодованіемъ.

— Хромой! — повторилъ Кельцъ, улыбаясь и подмигивая, — хромой! Это ничего не значитъ. Съ такимъ лицомъ, какъ твое, всегда можно пробить себѣ дорогу.

Онъ только что успѣлъ кончить свою рѣчь, когда дверь въ залу, гдѣ засѣдала коммиссія, отворилась, и другой жандармъ, Вернеръ, выглянувъ изъ-за нея, крикнулъ хриплымъ голосомъ:

— Жозефъ Берта.

Я вошелъ, стараясь прихрамывать какъ можно сильнѣе. Вернеръ закрылъ за мною дверь.

Одинъ изъ гарбургскихъ рекрутъ какъ разъ одѣвался; жандармъ Дэкармъ помогалъ ему надѣвать подтяжки. Рекрутъ со своими длинными темнорусыми волосами, упавшими на глаза, съ голой шеей и разинутымъ для вздоха ртомъ, имѣлъ видъ человѣка, котораго ведутъ на висѣлицу. Два доктора, старшій врачъ госпиталя и другой въ мундирѣ, разговаривали о чемъ то посреди залы. Они обернулись ко мнѣ и сказали:

— Раздѣвайтесь.

Я раздѣлся до сорочки, но Вернеръ снялъ съ меня и ее. Всѣ стали смотрѣть на меня.

— Вотъ здоровый парень, — сказалъ супрефектъ.

Эти слова обозлили меня, но я сдержался и вѣжливо проговорилъ:

— Но я хромаю, господинъ супрефектъ.

Врачи стали осматривать меня, и больничный докторъ, съ которымъ комендантъ, вѣроятно, говорилъ обо мнѣ, замѣтилъ:

— Лѣвая нога немного короче правой.

— Ну, что же, — возразилъ другой, — за то она крѣпкая, — онъ положилъ руку на мою грудь и продолжалъ: — сложеніе хорошее. Кашляните.

Я кашлянулъ какъ можно слабѣе, но онъ все-таки нашелъ, что у меня хорошія легкія, и добавилъ:

— Посмотрите, какой у него цвѣтъ лица. Вотъ что значитъ здоровье.

Видя, что меня примутъ, если я буду молчать, я возразилъ:

— Я пилъ уксусъ.

— Вотъ какъ! — протянулъ врачъ, — видно у васъ хорошій желудокъ, если вы любите уксусъ.

— Да вѣдь я хромой! — воскликнулъ я съ отчаяніемъ.

— О, вы не безпокойтесь, — сказалъ этотъ ужасный человѣкъ, — ваша нога совершенно здорова, ручаюсь вамъ за это.

— Все это, однако, не мѣшаетъ молодому человѣку быть хромымъ отъ рожденія, — вмѣшался мэръ, — весь Пфальсбургъ это знаетъ.

— Несомнѣнно, лѣвая нога короче правой, — сказалъ больничный врачъ, — это исключительный случай.

— Да, — продолжалъ мэръ, — я увѣренъ, что этотъ молодой человѣкъ не выдержитъ продолжительнаго перехода, онъ останется на первомъ же этапномъ пунктѣ.

Второй врачъ молчалъ.

Я уже считалъ себя спасеннымъ, но вдругъ супрефектъ спросилъ:

— Вы точно Жозефъ Берта?

— Да, господинъ супрефектъ, — отвѣтилъ я.

— Такъ вотъ, господа, слушайте! — сказалъ онъ, вынимая изъ своего бумажника письмо, и сталъ читать его.

Въ этомъ письмѣ говорилось о томъ, какъ полгода тому назадъ я бился о закладъ, что дойду до Саверна и вернусь оттуда скорѣе, чѣмъ нинакль, какъ мы прошли это разстояніе въ три часа, и я вернулся первымъ и выигралъ пари.

Къ несчастію, все это была сущая правда. Подлецъ нинакль всегда называлъ меня хромымъ, я злился и со злости пошелъ съ нимъ на пари. Это было извѣстно всему городу, и я не могъ отрицать этого.

Я былъ совершенно убитъ.

— Это рѣшаетъ вопросъ, — сказалъ врачъ, — одѣвайтесь.

Затѣмъ онъ крикнулъ, обращаясь къ секретарю:

— Годенъ!

Я сталъ одѣваться въ ужасномъ отчаяніи. Вернеръ вызвалъ другого рекрута. Я ни на что не обращалъ вниманія… Кто то помогъ мнѣ попасть руками въ рукава платья. Потомъ я вдругъ очутился на лѣстницѣ. Когда Катерина спросила, что случилось, я испустилъ ужасный вопль и упалъ бы съ лѣстницы, если бы тетушка Гредель не поддержала меня.

Мы вышли черезъ боковую дверь и перешли маленькую площадь. Я плакалъ, какъ маленькій ребенокъ, и Катерина вторила мнѣ. Тетушка Гредель негодовала.

— Разбойники! — кричала она, — они забираютъ теперь даже хромыхъ, калѣкъ! Имъ нужно всѣхъ. Пусть же они идутъ, да забираютъ и насъ!

Около насъ стала собираться толпа, и мясникъ Зепель, разрѣзавшій какъ разъ на прилавкѣ мясо, сказалъ:

— Ради Бога, тетушка Гредель, молчите!.. Вѣдь васъ могутъ посадить въ тюрьму.

— И пусть, пусть сажаютъ! — закричала она, — пусть меня убьютъ! Я говорю, что мужчины трусы, потому что они допускаютъ всѣ эти ужасы!

Между тѣмъ къ намъ сталъ приближаться сержантъ, и мы, не переставая плакать, ушли. Повернувъ за уголъ мимо кофейни Гемерле, мы пришли домой. Люди смотрѣли на насъ черезъ окна и думали: «Вотъ еще одинъ изъ тѣхъ, которые пойдутъ!»

Зная, что тетушка Гредель и Катерина придутъ къ намъ обѣдать въ этотъ день, господинъ Гульденъ велѣлъ принести изъ «Золотого барана» гуся съ начинкою и двѣ бутылки хорошаго эльзасскаго вина. Онъ былъ увѣренъ, что меня сейчасъ же отпустятъ, и поэтому былъ страшно изумленъ, увидя насъ въ такомъ отчаяніи.

— Что это значитъ? — спросилъ онъ, сдвигая свою шелковую шапочку на лысый затылокъ и глядя на насъ вытаращенными глазами.

У меня не хватило силъ отвѣтить ему, я упалъ въ кресло и снова залился слезами. Катерина сѣла рядомъ со мною, обняла меня за шею рукою, и мы оба заплакали уже навзрыдъ.

Тетушка Гредель проговорила:

— Эти негодяи приняли его.

— Не можетъ быть! — воскликнулъ г. Гульденъ, опуская руки.

— Да, подлѣе ужъ никто ничего и придумать не могъ бы, — сказала тетушка, — показали они себя, эти негодяи! Неужто эти разбойники вѣчно будутъ помыкать нами и хозяйничать по-своему! — закричала она, раздражаясь все сильнѣе и сильнѣе.

— Послушайте, матушка Гредель, успокойтесь, — сказалъ г. Гульденъ. — Ради Бога, не кричите такъ громко. Жозефъ, разскажи ты мнѣ толкомъ, что такое случилось? Они ошиблись… иначе не можетъ быть… Неужели мэръ и больничный врачъ ничего не сказали?

Не переставая плакать, я разсказалъ исторію съ письмомъ, и тетушка Гредель, еще ничего не знавшая объ этомъ, снова стала кричать, грозя кулаками:

— Ахъ, разбойникъ! Пусть онъ только еще когда нибудь покажется у насъ! Я ему разобью голову топоромъ!

Гульденъ былъ пораженъ.

— Какъ! и ты не закричалъ, что все это ложь! — воскликнулъ онъ, — неужели же это правда?

Я молча опустилъ голову. Увидѣвъ это, онъ сказалъ:

— Эхъ, молодость, молодость! ни о чемъ-то она не думаетъ… Какая неосторожность… Какое легкомысліе!

Г. Гульденъ сталъ прохаживаться взадъ и впередъ по комнатѣ, потомъ онъ присѣлъ, чтобы протереть очки, а тетушка Гредель сказала:

— Пусть! Онъ имъ все равно не достанется. Всѣ ихъ низости не поведутъ ни къ чему: сегодня вечеромъ Жозефъ будетъ уже въ горахъ, на пути въ Швейцарію.

Услышавъ это, г. Гульденъ сдѣлалъ очень серьезное лицо, онъ сдвинулъ брови и, помолчавъ немного, сказалъ:

— Это несчастье… даже очень большое несчастье… потому что Жозефъ въ самомъ дѣлѣ хромой… Это выяснится послѣ; онъ не въ состояніи будетъ пройти даже и два дня, не отставая отъ другихъ. Но нехорошо говорить такъ, какъ вы говорите, матушка Гредель, нехорошо, что вы даете Жозефу дурной совѣтъ.

— Дурной совѣтъ! — повторила она, — такъ, по вашему, тоже надо убивать людей, да?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ, — я не люблю войны, особенно когда она ведется для славы одного только человѣка, но такія войны кончились. Теперь набираютъ солдатъ уже не для завоеванія славы и чужихъ королевствъ, а для защиты страны отъ враговъ, созданныхъ тираніей и честолюбіемъ. Теперь миръ былъ бы желаннымъ. Но, къ несчастью, русскіе наступаютъ, пруссаки соединяются съ ними, а наши друзья, австрійцы, ждутъ только удобнаго случая, чтобы напасть на насъ. Если не пойти имъ навстрѣчу, они придутъ къ намъ. Мы будемъ снова имѣть дѣло со всей Европой, какъ въ 93 году. Поэтому война теперь будетъ совсѣмъ другая, чѣмъ войны въ Испаніи, въ Россіи и въ Германіи. Я старикъ, матушка Гредель, но, если бы опасность увеличилась, я постыдился бы сидѣть въ Швейцаріи и собирать часы въ то время, тогда другіе стали бы проливать кровь, защищая мою родину. А затѣмъ вы поймите: дезертировъ презираютъ всюду. Кто дѣлается дезертиромъ, тотъ теряетъ всякую почву подъ ногами; у него нѣтъ ни отца, ни матери, ни родины… Сдѣлаться дезертиромъ — это значитъ объявить себя неспособнымъ къ исполненію первой обязанности каждаго человѣка, которая заключается въ любви къ родинѣ и въ готовности защищать ее.

Гульденъ замолчалъ и съ серьезнымъ видомъ усѣлся за столъ.

— Давайте кушать, — сказалъ онъ, помолчавъ немного. — Матушка Гредель, Катерина, садитесь.

Онѣ сѣли, и мы принялись за ѣду. Я думалъ о словахъ г. Гульдена, и мнѣ казалось, что онъ правъ. Тетушка Гредель поджимала губы и отъ поры до времени искоса поглядывала на меня, стараясь угадать мои мысли. Наконецъ она проговорила:

— Что мнѣ родина, если на родинѣ забираютъ въ солдаты даже отцовъ семейства, послѣ того, какъ парни всѣ перебиты. На мѣстѣ Жозефа я сейчасъ же бѣжала бы въ Швейцарію.

— Послушайте, тетушка Гредель, — отвѣтилъ я, — вы знаете, что я больше всего люблю миръ и спокойствіе, но я не хочу бѣжать, въ чужую страну, дѣлаться человѣкомъ безъ роду и безъ племени. Впрочемъ, я сдѣлаю такъ, какъ захочетъ Катерина: если она мнѣ велитъ уйти въ Швейцарію, я пойду…

Тогда Катерина тихо проговорила, опуская голову для того, чтобы скрыть слезы:

— Я не хочу, чтобы тебя называли дезертиромъ.

— Хорошо, — воскликнулъ я, — я поступлю такъ, какъ всѣ другіе! пфальсбургскіе и дагсбергскіе парни идутъ на войну, пойду и я!

Г. Гульденъ не вмѣшивался въ нашъ разговоръ и только замѣтилъ:

— Каждый воленъ поступать, какъ ему хочется, но я доволенъ, что Жозефъ думаетъ такъ же, какъ я.

Всѣ замолчали: Около двухъ часовъ тетушка Гредель поднялась и взяла свою корзину. Она казалась подавленной и проговорила, обращаясь ко мнѣ:

— Жозефъ, ты не хочешь слушаться меня, да ужъ все равно. Дастъ Богъ, все это скоро кончится. Если Господь допуститъ, ты вернешься, и Катерина будетъ ждать тебя.

Катерина бросилась мнѣ на шею и снова принялась плакать. Я тоже разрыдался, такъ что даже старикъ Гульденъ не могъ удержаться отъ слезъ.

Наконецъ, Катерина и ея мать спустились съ лѣстницы, и тетушка крикнула мнѣ уже снизу:

— Постарайся еще разъ, другой побывать у насъ? Жозефъ!

— Хорошо, хорошо, — отвѣтилъ я, запирая дверь.

Я едва держался на ногахъ. Еще никогда въ жизни я не чувствовалъ себя такимъ несчастнымъ, какъ тогда. Еще и теперь, когда я вспоминаю это время, у меня сжимается сердце.

VII.

Съ этого дня я совсѣмъ ничего не могъ дѣлать. Сначала я попробовалъ было взяться за работу, но мысли мои постоянно отвлекались въ сторону, работа валилась изъ рукъ и, наконецъ, Гульденъ сказалъ мнѣ:

— Жозефъ, брось это… лучше воспользуйся тѣмъ временемъ, которое ты можешь еще пробыть съ нами, пойди въ гости къ Катеринѣ и тетушкѣ Гредель. Я все еще думаю, что тебя оставятъ, но кто знаетъ, что будетъ? Теперь люди такъ нужны… Все возможно.

И вотъ я каждый день сталъ ходить въ Катрванъ и проводилъ цѣлые дни съ Катериной. Мы были очень печальны, но въ то же время и счастливы, потому что могли быть вмѣстѣ. Мы любили другъ друга, если только это было возможно, еще больше, чѣмъ прежде. Иногда Катерина пробовала пѣть, какъ въ былые, лучшіе дни, но потомъ вдругъ начинала плакать. Тогда я тоже не могъ удержаться отъ слезъ, а тетушка Гредель начинала проклинать войны, которыя всѣмъ приносятъ только несчастіе.

Такъ дѣло шло до 25 января. За послѣдніе дни въ нашъ городъ прибыла масса итальянскихъ рекрутъ. Капитанъ, командовавшій ими, по имени Видаль, жилъ надъ нашей квартирой. Это былъ плотный, солидный, очень рѣшительный, но въ то же время очень добрый и честный человѣкъ. Онъ приносилъ къ намъ въ починку свои часы и, узнавъ, что я рекрутъ и что я боюсь умереть на войнѣ, сталъ ободрять меня.

— Все зависитъ отъ привычки… Прослуживъ мѣсяцевъ пять-шесть, каждый маршируетъ и стрѣляетъ такъ же спокойно, какъ вы ѣдите обѣдъ или ужинъ… Многіе до того привыкаютъ стрѣлять въ людей изъ пушекъ или изъ ружья, что имъ даже скучно, когда они лишаются этого развлеченія.

Но эти разсужденія были не въ моемъ вкусѣ и тѣмъ болѣе не могли успокоить меня, что у самого капитана въ щекѣ красовалось пять или шесть крупныхъ зеренъ пороху; онъ говорилъ, что они у него остались отъ выстрѣла, который какой-то русскій сдѣлалъ чуть ли не подъ самымъ носомъ у него. Мое положеніе съ каждымъ днемъ стало казаться мнѣ все хуже и хуже. Но такъ какъ уже нѣсколько дней меня не призывали, я сталъ надѣяться, что про меня забыли, какъ про большого Якова изъ Цигенгофа, о которомъ и теперь еще говорятъ, какъ о необыкновенномъ счастливцѣ. Даже тетушка Гредель каждый разъ, когда я приходилъ къ нимъ, говорила: «Отлично… отлично… видно, они хотятъ насъ оставить въ покоѣ». Но вдругъ утромъ 25 января, когда я уже собирался итти въ Катрванъ, Гульденъ, молчаливо работавшій за своимъ верстакомъ, обернулся ко мнѣ и со слезами на тазахъ сказалъ:

— Послушай, Жозефъ, я хотѣлъ, чтобы ты еще проспалъ спокойно эту ночь, а теперь ужъ ничего не подѣлаешь, надо тебѣ сказать, дитя мое: вчера вечеромъ приходилъ жандармскій вахмистръ и принесъ твою подорожную. Ты выступишь вмѣстѣ съ итальянцами и нѣсколькими молодыми людьми изъ Пфальсбурга: съ Клипфелемъ, Леригомъ, Жаномъ Леже и Гаспаромъ Зебеде. Васъ отправляютъ въ Майнцъ.

Когда я это услышалъ, у меня подкосились ноги, я ничего не могъ сказать и молча опустился на стулъ. Г. Гульденъ вынулъ изъ ящика стола написанный красивымъ почеркомъ проходной билетъ и сталъ читать его вслухъ. Я плохо слышалъ, что онъ читалъ, помню только, что Жозефъ Берта, родомъ изъ Дабо, Пфальсбургскаго кантона Сарбургскаго округа, зачисленъ въ 6-й линейный полкъ и долженъ явиться 29 января въ свой полкъ, въ Майнцъ.

Это произвело на меня такое впечатлѣніе, какъ будто я раньше ничего не зналъ о томъ, что попалъ въ солдаты. Мнѣ это показалось чѣмъ-то совершенно новымъ и неслыханнымъ.

Гульденъ помолчалъ немного и потомъ добавилъ:

— Итальянцы выступаютъ сегодня, около одиннадцати часовъ.

— Такъ я больше не увижу Катерины! — вскрикнулъ я, словно проснувшись отъ тяжелаго сна.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ старикъ Мельхіоръ дрожащимъ голосомъ. — Я предупредилъ тетушку Гредель и Катерину. Онѣ придутъ, мое дитя, и ты успѣешь попрощаться съ ними передъ уходомъ:

Я видѣлъ, что Гульденъ очень опечаленъ, и это еще больше разстроило меня, такъ что я съ трудомъ удержался отъ слезъ.

Послѣ небольшого молчанія отецъ Мельхіоръ снова заговорилъ:

— Тебѣ ни о чемъ не нужно заботиться, я уже все приготовилъ. Если ты вернешься, Жозефъ, когда я еще буду въ живыхъ, ты найдешь во мнѣ стараго друга. Я начинаю старѣться, величайшимъ счастьемъ для меня было бы, если бъ ты остался у меня вмѣсто сына. Я передалъ бы тебѣ мою мастерскую… Мы бы зажили такъ хорошо… Ты съ Катериной, вы были бы моими дѣтьми… Но если это невозможно, надо покориться судьбѣ. Я увѣренъ, что мы разстанемся ненадолго. Тебѣ дадутъ отставку, когда убѣдятся, что ты не можешь дѣлать большихъ переходовъ.

Пока онъ говорилъ, я тихо рыдалъ, склонившись головою къ колѣнямъ.

Наконецъ онъ всталъ, вынулъ изъ шкафа солдатскій ранецъ изъ бычачьей кожи и положилъ его на столъ. Я смотрѣлъ на него, совершенно подавленный, неспособный думать о чемъ либо другомъ, кромѣ печальной необходимости покинуть родину,

— Вотъ твой ранецъ, — сказалъ старикъ, — я положилъ туда все, что нужно; двѣ полотняныя рубашки, двѣ фланелевыя фуфайки и пр. Въ Майнцѣ тебѣ дадутъ еще двѣ рубашки, больше тебѣ и не надо, но я заказалъ для тебя башмаки, потому что казенная обувь очень плоха, обыкновенно она изготовляется изъ конской кожи, отъ которой ноги сильно потѣютъ. Ты и безъ того не совсѣмъ крѣпокъ на ноги, мой бѣдный мальчикъ, такъ пусть хоть обувь не мучаетъ тебя. Ну, вотъ… вотъ и все.

Онъ отодвинулъ отъ себя ранецъ и сѣлъ.

Слышно было, какъ на улицѣ суетились итальянцы, готовившіеся къ походу. Весь этотъ шумъ, все это движеніе производили на меня странное впечатлѣніе. Мнѣ все еще не вѣрилось, что я долженъ буду покинуть городъ. Я сидѣлъ до крайности взволнованный и растерянный, когда дверь отворилась, и Катерина бросилась мнѣ на шею, а тетушка Гредель, вошедшая вслѣдъ за нею, закричала:

— Я говорила, что тебѣ надо бѣжать въ Швейцарію… что эти негодяи въ концѣ концовъ все-таки заберутъ тебя… Я говорила… а ты не ^отѣлъ вѣрить, не хотѣлъ слушаться меня.

— Матушка Гредель, — поспѣшно сказалъ отецъ Мельхіоръ, — идти на войну и исполнить свой долгъ далеко не такое несчастіе, какъ заслужить презрѣніе всѣхъ порядочныхъ людей. Вмѣсто того, чтобы смущать Жозефа безполезнымъ крикомъ и упреками, вы бы лучше постарались утѣшить и ободрить его.

— О! — проговорила она, — я его не упрекаю, нѣтъ! Хотя это ужасно, когда приходится смотрѣть на такія вещи.

Катерина не отходила отъ меня, мы усѣлись рядомъ и обнялись.

— Ты вернешься! — сказала она тихо,

— Да, да, — прошепталъ я, — а ты, ты всегда будешь думать обо мнѣ…

Вдругъ дверь открылась и вошелъ капитанъ Видаль.

— Ну что же, — спросилъ онъ, — а гдѣ же нашъ молодой человѣкъ?

— Вотъ онъ, — отвѣтилъ Гульденъ.

— А, такъ! — протянулъ капитанъ, — они предаются отчаянію.. это въ порядкѣ вещей… Я помню… Всѣ мы кого-нибудь покидаемъ на родинѣ. — Будьте мужественны, молодой человѣкъ, продолжалъ онъ — вѣдь вы, чортъ возьми, уже не ребенокъ!

Онъ взглянулъ на Катерину и замѣтилъ, обращаясь къ Гульдену:

— Впрочемъ, я понимаю, почему ему не хочется идти въ солдаты.

Слышно было, что на всѣхъ перекресткахъ играли барабаны.

— У васъ осталось двадцать минутъ на прощаніе, — докончилъ капитанъ Видаль, — постарайтесь не опоздать на перекличку, молодой человѣкъ!

Онъ пожалъ руку Гульдену и вышелъ. Слышно было, какъ во дворѣ фыркала его лошадь.

Погода стояла пасмурная; я испытывалъ невѣроятную тоску.

Вдругъ снова послышался барабанный бой, барабанщики всѣ сошлись на площади. Старикъ Гульденъ поднялъ ранецъ за ремни и проговорилъ рѣшительнымъ голосомъ:

— Жозефъ, теперь прощайся… пора.

Я поднялся, блѣдный какъ полотно, отецъ Мельхіоръ надѣлъ на меня ранецъ. Катерина сидѣла и, спрятавъ лицо въ передникъ, громко рыдала. Тетушка Гредель стояла въ сторонѣ и смотрѣла на меня со стиснутыми губами.

Барабанный бой вдругъ сразу прекратился.

— Сейчасъ начнется перекличка, — сказалъ г. Гульденъ, обнимая меня, но вдругъ онъ не выдержалъ и заплакалъ, повторяя шепотомъ:

— Дитя мое, не унывай, будь мужественнымъ!

Тетушка Гредель сѣла. Когда я нагнулся, чтобы обнять ее, она охватила мою голову руками и вскрикнула:

— Я всегда любила тебя, Жозефъ, даже когда ты еще былъ ребенкомъ… Я всегда любила тебя! ты никогда не огорчалъ насъ… и вотъ теперь ты долженъ покинуть насъ… Господи, Господи, что это за несчастье!

Я уже не плакалъ.

Когда тетушка Гредель выпустила меня изъ своихъ объятій, я взглянулъ на Катерину, она не шевелилась. Я подошелъ къ ней и поцѣловалъ ее. Она не поднялась, но когда я, чувствуя, что силы покидаютъ меня, быстро вышелъ изъ комнаты, Катерина закричала раздирающимъ душу голосомъ:

— Жозефъ, Жозефъ!…

Тогда я вернулся. Мы бросились другъ другу въ объятія и нѣсколько секундъ рыдали вмѣстѣ. Катерина не могла уже держаться на ногахъ, я посадилъ ее въ кресло и, боясь оглянуться, еще разъ вышелъ.

Даже выйдя на площадь, окруженный итальянцами и цѣлой толпой плачущихъ и кричащихъ людей, провожавшихъ своихъ сыновей, я ничего не видѣлъ и не слышалъ.

Когда барабанный бой возобновился, я опомнился и увидѣлъ, что стою между Клипфелемъ и Фюрстомъ. У обоихъ на спинѣ были ранцы. Ихъ родственники плакали, точно хоронили кого-нибудь. Направо, возлѣ городской ратуши, капитанъ Видаль, сидя верхомъ на своей маленькой лошади, разговаривалъ съ двумя пѣхотными офицерами. Сержанты дѣлали перекличку, рекруты отвѣчали. Вызвали Фюрста, Клипфеля, Берта, мы отозвались, какъ всѣ другіе; затѣмъ капитанъ скомандовалъ: «впередъ маршъ!» и мы попарно двинулись къ Французскимъ воротамъ.

Возлѣ лавки булочника Шпица какая то старуха крикнула сдавленнымъ голосомъ черезъ окно:

— Касперъ! Касперъ!

Это была бабушка Зебеде. Онъ, не говоря ни слова, махнулъ рукой, подбородокъ его дрожалъ. Ему было то же очень невесело и онъ шелъ, низко опустивъ голову.

Я заранѣе дрожалъ при мысли, что надо будетъ пройти мимо нашего дома. Когда мы подошли къ нему, ноги мои подкашивались. Я слышалъ, что кто-то кричалъ изъ оконъ, но я отвернулся; затѣмъ барабанный бой покрылъ всѣ звуки.

Дѣти бѣжали вслѣдъ за нами и кричали:

— Они уходятъ… Смотри-ка… вотъ Клипфель… а вотъ Жозефъ!

Возлѣ Французскихъ воротъ были выстроены съ оружіемъ въ рукахъ гвардейцы. Мы прошли передовыя укрѣпленія и свернули направо. Барабанный бой умолкъ и было слышно только шлепанье нашихъ ногъ по грязи, которая образовалась отъ таявшаго снѣга.

Мы стали спускаться къ большому мосту, когда я услышалъ, что со мною кто-то говоритъ. Это былъ капитанъ.

— Отлично, молодой человѣкъ! — крикнулъ онъ мнѣ съ лошади, — отлично! я доволенъ вами.

Услышавъ эти слова, я снова не могъ удержаться отъ слезъ, и большой Фюрстъ тоже, мы оба шли и плакали. Остальные же, блѣдные какъ трупы, молчали. На мосту Зебеде вынулъ трубку и закурилъ. Итальянцы, шедшіе впереди насъ, громко разговаривали и пересмѣивались между собою; они уже три недѣли были на военной службѣ и свыклись со своимъ положеніемъ.

Когда мы прошли уже больше мили отъ Пфальсбурга и стали спускаться съ холма, на склонѣ котораго расположенъ Метингъ, Клипфель притронулся къ моему плечу и сказалъ:

— Посмотри-ка вонъ туда.

Я взглянулъ въ указанномъ направленіи и далеко, далеко подъ нами увидѣлъ Пфальсбургъ, его казармы, пороховые погреба и колокольню, съ которой я шесть недѣль тому назадъ видѣлъ домъ тетушки Гредель. Весь городъ былъ окутанъ сѣрой дымкой, вокругъ него чернѣли лѣса. Мнѣ очень хотѣлось остановиться немного въ этомъ мѣстѣ, но отрядъ шелъ впередъ, надо было слѣдовать за нимъ. Мы приближались къ Метингу.

VIII.

Въ этотъ день мы дошли до Бича; на слѣдующій день до Горнбаха, затѣмъ до Кейзерсляутерна и т. д. Къ это время снова пошелъ снѣгъ.

Сколько разъ въ продолженіе этого длиннаго пути я съ сожалѣніемъ вспоминалъ прекрасный плащъ Гульдена и его башмаки съ двойными подошвами!

Мы проходили чрезъ безчисленное множество деревень, расположенныхъ то въ долинѣ, то на горѣ. При входѣ въ каждое селеніе барабанщики били въ барабаны. Тогда мы поднимали головы и шли въ ногу, чтобы быть похожими на старыхъ солдатъ. Жители подходили къ своимъ маленькимъ окнамъ или выглядывали за дверь и говорили: «это рекруты».

Вечеромъ, на стоянкахъ, получивши возможность дать отдыхъ усталымъ ногамъ, мы всѣ были счастливы, особенно я. Не могу сказать, чтобы нога моя болѣла, но подошвы… я никогда въ жизни не чувствовалъ еще такой усталости. По нашему проходному билету мы имѣли право только на мѣсто у очага, но гостепріимные хозяева давали намъ обыкновенно мѣсто и у своего стола. Почти всегда мы получали кислое молоко и картофель, иногда также свѣжее сало съ поджареной кислой капустой. Дѣти приходили смотрѣть на насъ, старухи разспрашивали, откуда мы и что мы дѣлали, прежде чѣмъ попали въ солдаты, а молодыя дѣвушки посматривали на насъ съ грустью, вспоминая своихъ жениховъ, ушедшихъ въ походъ 5, 6 или 7 мѣсяцевъ тому назадъ. Затѣмъ насъ укладывали въ постель хозяйскаго сына. Съ какимъ удовольствіемъ я протягивался на ней! Какъ мнѣ хотѣлось проспать часовъ этакъ двѣнадцать. Но рано утромъ, чуть свѣтъ, барабанный бой уже будилъ меня. Я смотрѣлъ на темныя балки потолка, на маленькія окна, покрытыя инеемъ, и съ недоумѣніемъ спрашивалъ себя, гдѣ я. Вдругъ сердце мое сжималось, я говорилъ себѣ: «ты въ Бичѣ, въ Кейзерсляутернѣ… Ты рекрутъ!» Надо было поскорѣе одѣваться, надѣвать ранецъ и бѣжать на перекличку.

— Счастливаго пути! — говорила хозяйка, вставшая еще до барабана.

— Спасибо, — отвѣчалъ рекрутъ и уходилъ.

— Да… Да… Счастливаго пути! Ты не вернешься, несчастный. Сколько другихъ уже пошло тою же дорогою.

Я никогда не забуду, какъ въ Кейзерсляутернѣ, на второй день послѣ нашего ухода, раскрывъ ранецъ, чтобы вынуть чистую рубашку, я нашелъ подъ рубашками небольшой, но довольно тяжелый свертокъ. Въ немъ оказалось 54 франка^[1] и записка г. Гульдена слѣдующаго содержанія: «Будь всегда честнымъ и добрымъ на войнѣ. Думай о своихъ родныхъ, обо всѣхъ тѣхъ, для кого ты жертвуешь жизнью. Будь человѣченъ съ чужими, чтобы они поступали такъ же съ нашими. Да хранитъ тебя Богъ… Да избавитъ онъ тебя отъ опасности. Я даю тебѣ небольшую сумму денегъ, Жозефъ. Вдали отъ родины и отъ своихъ хорошо имѣть при себѣ деньги. Пиши намъ какъ можно чаще. Я цѣлую тебя, дитя мое, и прижимаю къ своему сердцу».

Прочитавъ эти строки, я залился слезами. — Значитъ, ты не покинутъ всѣми: хорошіе люди думаютъ о тебѣ… ты никогда не забудешь ихъ добрыхъ совѣтовъ…

Наконецъ на пятый день, около восьми часовъ вечера, мы вошли въ Майнцъ. Я всю жизнь буду помнить наше вступленіе въ этотъ городъ. Было страшно холодно. Мы вышли съ послѣдней стоянки рано утромъ и еще задолго до города стали встрѣчать въ деревняхъ массу солдатъ — конницу и пѣхоту, драгунъ съ обернутыми въ солому сапогами. Одни разбивали ледъ у водопоя, чтобы напоить своихъ лошадей; другіе тащили охапки сѣна въ конюшни. Встрѣчались намъ обозы съ порохомъ, съ ядрами, совершенно побѣлѣвшими отъ инея; попадались гонцы съ эстафетами, артиллерійскіе парки^[2], двигавшіеся въ разныхъ направленіяхъ по засыпаннымъ снѣгомъ полямъ, они не обращали на насъ ни малѣйшаго вниманія, какъ будто насъ и не было на свѣтѣ.

Капитанъ Видаль, чтобъ согрѣться, сошелъ съ лошади и быстро шелъ рядомъ съ нами. Офицеры и сержанты подгоняли насъ, потому что мы опоздали. Пять или шесть итальянцевъ остались позади, въ деревушкахъ, потому что уже не въ силахъ были идти дальше. Мои ноги горѣли какъ въ огнѣ отъ боли;, на послѣдней стоянкѣ я поднялся съ трудомъ. Остальные пфальсбуржцы шли хорошо.

Наступила ночь; небо покрылось звѣздами; всѣ смотрѣли на нихъ и говорили: мы подходимъ, мы подходимъ! — потому что въ дали, на горизонтѣ,, виднѣлась черная полоса и сверкали яркія точки, признаки близости большого города.

Наконецъ, черезъ растянувшіеся зигзагомъ бастіоны, мы вошли въ передовыя укрѣпленія. Намъ скомандовали сомкнуть ряды, и мы зашагали болѣе стройно, какъ всегда при входѣ въ крѣпость. Всѣ шли молча; на углу какого то укрѣпленія мы увидѣли замерзшій ровъ, окружающій городъ; за нимъ кирпичныя стѣны укрѣпленій, а прямо передъ нами мрачныя старинныя ворота и поднятый подъемный мостъ. Часовой съ ружьемъ крикнулъ намъ сверху: «кто идетъ?» Капитанъ выдвинулся впередъ и отвѣтилъ:

— Франція.

— Какой полкъ?

— Рекруты шестого линейнаго полка.

Наступила тишина. Подъемный мостъ спустили и гвардейцы вышли осмотрѣть насъ. Одинъ изъ нихъ несъ большой фонарь. Капитанъ Видаль пошелъ имъ на встрѣчу и сталъ говорить о чемъ то съ начальникомъ караула. Затѣмъ намъ крикнули:

— Проходите!

Наши барабанщики ударили въ барабаны, но капитанъ приказалъ имъ перестать, и мы вошли въ городъ, пройдя длинный мостъ и вторыя ворота, похожія на первыя. Мы очутились на улицѣ, вымощенной большими блестящими камнями. Каждый старался хромать какъ можно меньше, потому что, несмотря на поздній часъ, всѣ харчевни, всѣ лавки были открыты; большія окна сіяли огнями и сотни людей сновали по улицамъ, какъ будто среди дня.

Мы сдѣлали нѣсколько поворотовъ и скоро дошли до небольшой площади передъ высокою казармой, гдѣ намъ скомандовали: — стой!

На одномъ концѣ казармы находилось сводчатое углубленіе, гдѣ за маленькимъ столомъ, подъ большимъ трехцвѣтнымъ зонтикомъ, къ которому было привѣшено два фонаря, сидѣла маркитантка^[3].

Началась перекличка. Послѣ переклички каждому изъ насъ вручили по казенному хлѣбу и билетъ на постой. Насъ предупредили, что перекличка будетъ завтра утромъ въ 8 часовъ и что намъ тогда же дадутъ оружіе. Наконецъ раздалась команда: — вольно! Офицеры пошли по улицѣ налѣво и всѣ вмѣстѣ зашли въ большой ресторанъ.

Но куда же дѣваться намъ, со своими билетами на постой, въ такомъ большомъ городѣ, особенно итальянцамъ, которые не знали ни слова ни по нѣмецки, ни по французски?

Первой моей мыслью было пойти побесѣдовать съ маркитанткой подъ зонтикомъ. Это была старая, полная, толстощекая эльзаска. Когда я спросилъ ее, гдѣ находится Капуцинская улица, она отвѣтила вопросомъ:

— А ты на сколько выпьешь?

Пришлось выпить съ ней маленькую рюмку водки. Послѣ этой церемоніи она мнѣ сказала:

— Смотри, вотъ какъ разъ напротивъ ты повернешь за уголъ направо, и это будетъ Капуцинская улица.

И она разсмѣялась.

Длинный Фюрстъ и Зебеде имѣли билеты на постой въ той же Капуцинской улицѣ, и мы отправились туда, довольные тѣмъ, что могли хоть вмѣстѣ тащить свои усталыя ноги по чужому городу.

Фюрстъ раньте всѣхъ нашелъ свою квартиру, но она была заперта. Пока онъ стучался въ дверь, я также нашелъ свою квартиру; она находилась немного лѣвѣе и окна ея были ярко освѣщены. Я толкнулъ дверь, которая легко открылась, и вошелъ въ темныя сѣни, гдѣ слышался пріятный запахъ свѣжаго хлѣба. Зебеде пошелъ дальше, а я крикнулъ въ сѣняхъ: — Есть тутъ кто нибудь?

Почти сейчасъ же наверху деревянной лѣстницы появилась старая женщина, державшая въ рукахъ свѣчу, которую она заслоняла рукою.

— Чего вамъ надо? — спросила она.

Я сказалъ ей, что у меня есть билетъ на постой въ этомъ домѣ.

Она опустилась съ лѣстницы, взглянула на билетъ и сказала мнѣ по нѣмецки:

— Пойдемте.

Я взошелъ на лѣстницу. Проходя мимо какой то открытой двери, я увидалъ двухъ мужчинъ, голыхъ до пояса, мѣсившихъ тѣсто. Оказалось, что мнѣ постой назначенъ въ булочной; поэтому и старуха еще не спала. Очевидно, у ней была еще тоже какая нибудь работа. На ней былъ чепецъ съ черными лентами и юбка изъ толстой шерстяной синей матеріи. Рукава ея были засучены до локтей. Она показалась мнѣ опечаленной. Когда мы взобрались наверхъ, старуха ввела меня въ довольно большую комнату съ хорошей изразцовой печью и съ постелью.

— Вы поздно пришли, — сказала старуха.

— Да, мы шли цѣлый день, — отвѣтилъ я, едва ворочая языкомъ. — Я съ трудомъ держусь на ногахъ отъ усталости и голода.

Она посмотрѣла на меня и пробормотала:.

— Бѣдный мальчикъ, бѣдный мальчикъ…

Потомъ она усадила меня возлѣ печки и спросила:

— У васъ болятъ ноги?

— Да, уже три дня.

— Ну вотъ; такъ вы снимите свои сапоги, — сказала она, — и надѣньте эти деревянные башмаки. Я сейчасъ вернусь.

Она оставила свѣчу на столѣ и спустилась по лѣстницѣ. Я снялъ свой ранецъ и сапоги; на ногахъ у меня были волдыри, и я подумалъ: «Господи, Господи! можно ли такъ страдать. Не лучше ли было бы сразу умереть?»

Эта мысль уже сотни разъ приходила мнѣ въ голову во время пути, но тутъ, у теплой печки, я почувствовалъ себя такимъ усталымъ, такимъ несчастнымъ, что мнѣ хотѣлось уснуть на вѣки, несмотря на Катерину, на тетушку Гредель, на Гульдена и на всѣхъ тѣхъ, кто мнѣ желалъ добра. Я чувствовалъ себя слишкомъ несчастнымъ.

Между тѣмъ какъ я думалъ обо всемъ этомъ, дверь открылась, и вошелъ высокій старикъ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ, кого я видѣлъ внизу за работой; теперь на немъ была надѣта рубашка, и онъ держалъ въ рукахъ кувшинъ и два стакана.

— Добрый вечеръ, — сказалъ онъ, глядя на меня серьезными глазами.

Я поклонился ему. Вслѣдъ за нимъ вошла старуха; она принесла деревянную лоханку и поставила ее возлѣ моего стула.

— Вымойте свои ноги, — сказала она. — Вамъ отъ этого полегчаетъ.

Услышавъ это, я былъ тронутъ и подумалъ: есть же добрые люди на свѣтѣ. Я снялъ чулки; пузыри на ногахъ полопались, и изъ нихъ шла кровь. Старуха взглянула на нихъ и снова повторила:

— Бѣдный мальчикъ, бѣдный мальчикъ!

Мужчина спросилъ меня: — вы откуда?

— Изъ Пфальсбурга въ Лотарингіи.

— А, вотъ какъ, — проговорилъ онъ и затѣмъ обратился къ своей женѣ.

— Пойди принеси лепешку. Этотъ молодой человѣкъ выпьетъ стаканъ вина, а потомъ мы его уложимъ спать, ему нужно отдохнуть.

Онъ пододвинулъ столъ ко мнѣ, такъ что кружка съ виномъ очутилась передо мной, между тѣмъ какъ ноги мои оставались въ водѣ, что было очень пріятно. Хозяинъ наполнилъ наши стаканы хорошимъ бѣлымъ виномъ и сказалъ:

— За ваше здоровье!

Старуха вышла, но черезъ нѣкоторое время вернулась и принесла большую, еще горячую лепешку, покрытую свѣжимъ масломъ, наполовину распустившимся. Только въ эту минуту я почувствовалъ, до чего я голоденъ, мнѣ чуть дурно не сдѣлалось. Эти добрые люди, повидимому, замѣтили это, потому что женщина сказала:

— Прежде чѣмъ начать ѣсть, мое дитя, вамъ нужно вынуть ноги изъ воды.

Она нагнулась, и, прежде чѣмъ я успѣлъ понять, что она хочетъ сдѣлать, вытерла мои ноги своимъ передникомъ.

— Боже мой, сударыня, — воскликнулъ я. — Вы обходитесь со мной, какъ со своимъ собственнымъ сыномъ!

Она помолчала немного и затѣмъ отвѣтила:

— У насъ есть сынъ, который служитъ въ арміи.

Я слышалъ, какъ голосъ ея дрожалъ, когда она это

говорила, и сердце мое сжималось. Я подумалъ о Катеринѣ, о тетушкѣ Гредель и отъ волненія ничего не могъ сказать.

— Ѣшьте и пейте, — сказалъ мнѣ хозяинъ, разрѣзая лепешку.

Я принялся за ѣду съ такимъ удовольствіемъ, какого никогда еще не испытывалъ. Хозяева смотрѣли на меня серьезными глазами. Когда я кончилъ, хозяинъ поднялся и сказалъ:

— Да, у насъ есть сынъ въ арміи. Онъ въ прошломъ году ушелъ въ Россію и съ тѣхъ поръ мы не получали отъ него извѣстій… Эти войны — ужасная вещь.

Онъ говорилъ какъ бы самъ съ собой, задумчиво прохаживаясь по комнатѣ съ заложенными за спину руками. Я чувствовалъ, что глаза мои сами собой закрываются.

Тогда хозяинъ проговорилъ:

— Пойдемъ; покойной ночи.

Онъ вышелъ; жена его послѣдовала за нимъ, унося съ собой лоханку.

— Спасибо! — крикнулъ я имъ. — Дай Богъ, чтобъ сынъ вашъ вернулся.

Потомъ я раздѣлся, улегся и уснулъ крѣпкимъ сномъ.

IX.

На другое утро я проснулся около семи часовъ. На углу Капуцинской улицы рожкомъ давали сигналъ къ перекличкѣ. Все уже было въ движеніи. Слышался топотъ людей и лошадей и грохотъ колесъ. Мои ноги еще немного болѣли, но въ сравненіи съ болью предыдущихъ дней это были пустяки. Когда я надѣлъ чистые чулки, я точно ожилъ. Ноги мои казались мнѣ совершенно здоровыми, и я самъ себѣ сказалъ: «Если такъ будетъ продолжаться, Жозефъ, ты скоро сдѣлаешься совсѣмъ молодцомъ. Правду говорятъ, что труденъ бываетъ только первый шагъ».

Предаваясь такимъ пріятнымъ размышленіямъ, я одѣлся.

Жена булочника поставила мои башмаки возлѣ печки, для просушки, наполнивъ ихъ предварительно горячей золой, чтобы они не могли съежиться. Они прекрасно высохли и были отлично вычищены.

Наконецъ я сложилъ свой ранецъ и спустился внизъ, не имѣя даже времени поблагодарить добрыхъ людей, которые приняли меня такъ радушно. Я думалъ, что успѣю сдѣлать это послѣ переклички.

Въ концѣ улицы, на площади, уже собралось много итальянцевъ; дрожащіе отъ холода, они столпились около колодца. Черезъ нѣсколько секундъ туда пришли также Фюрстъ, Клипфель и Зебеде. Одна половина площади была вся занята пушками на лафетахъ. Баденскіе гусары приводили лошадей къ водопою; вмѣстѣ съ ними приходили также солдаты изъ обоза и драгуны.

Въ это время забили въ барабаны; каждый занялъ свое мѣсто. Изъ воротъ напротивъ выѣхали повозки, и намъ крикнули сначала по итальянски, а потомъ по французски, что будутъ раздавать оружіе и цто каждый изъ насъ долженъ выходить изъ строя, когда его вызовутъ.

Повозки остановились шагахъ въ десяти отъ насъ и началась перекличка. Каждый по очереди выходилъ изъ строя и получалъ патронную сумку, саблю, штыкъ и ружье. Все это надѣвалось поверхъ блузы или кафтана. Съ нашими шапками, шляпами и съ оружіемъ мы были похожи на настоящую разбойничью шайку. Я получилъ такое большое и тяжелое ружье, что едва былъ въ состояніи поднять его. Патронная сумка висѣла чуть не у самыхъ моихъ щиколотокъ. Сержантъ Пинто замѣтилъ это и сказалъ мнѣ, какъ нужно, укоротить ремни. Это вообще былъ очень хорошій человѣкъ. Всѣ эти ремни и перевязи, скрещивавшіеся у меня на груди, казались мнѣ чѣмъ то ужаснымъ, и я тогда понялъ, что наши несчастья не скоро еще кончатся. Послѣ раздачи оружія, къ намъ подвезли повозку съ патронами и роздали намъ ихъ по 50 штукъ на человѣка, что, конечно, не предвѣщало ничего добраго. Затѣмъ, вмѣсто того, чтобы скомандовать намъ: «вольно!» и распустить по квартирамъ, какъ я думалъ, капитанъ Видаль вынулъ изъ ноженъ саблю и скомандовалъ:

— Равненіе на право, кругомъ, маршъ!

Забили барабаны. Я былъ въ отчаяніи, что не успѣлъ поблагодарить своихъ хозяевъ за ихъ доброту и хорошее отношеніе ко мнѣ. Я думалъ: они будутъ считать меня неблагодарнымъ.

Мы шли длинной, извилистой улицей и вдругъ очутились на берегу Рейна, покрытаго, насколько хваталъ глазъ, льдомъ. На противоположномъ берегу виднѣлись высокія горы, а на этихъ горахъ старыя сѣрыя развалины замковъ.

Весь батальонъ спустился къ Рейну и мы перешли черезъ него.

Послѣ перехода черезъ рѣку насъ повели извилистой дорогой, между двумя гребнями горъ.

Такимъ образомъ мы шли въ теченіе пяти часовъ. То слѣва, то справа, въ прорѣзавшемъ горы долинахъ, мы видѣли села. Зебеде, который шелъ рядомъ со мной, говорилъ:

— Разъ уже необходимо было уйти изъ дому, такъ я радъ, что мы идемъ на войну. По крайней мѣрѣ, мы каждый день будемъ видѣть что-нибудь новое, и если намъ Богъ дастъ вернуться, мы хоть будемъ имѣть возможность разсказывать обо всемъ, что видѣли.

— Да, но я предпочелъ бы видѣть поменьше, — отвѣтилъ я. — Я хотѣлъ бы лучше жить для себя, вмѣсто того, чтобы жить для тѣхъ, которые спокойно сидятъ по домамъ, между тѣмъ, какъ мы тащимся по снѣгу.

— Эхъ ты! — возразилъ Зебеде. — Ты совсѣмъ не думаешь о славѣ, а между тѣмъ это не шутка, слава то.

— Слава достанется другимъ, а не намъ, Зебеде, — отвѣтилъ я. — Слава достанется тѣмъ, кто живетъ, ѣстъ и спитъ хорошо. Они танцуютъ и веселятся, какъ пишутъ въ газетахъ, а сверхъ того пользуются и славою, которой мы добились цѣной голода, пота и крови. Такіе бѣдняки, какъ мы, которыхъ заставляютъ идти воевать, теряютъ во время походовъ привычку къ труду, а иногда, вмѣстѣ съ руками, и способность къ нему, и возвращаясь домой, не приносятъ съ собой никакой славы. Вотъ, что я объ этомъ думаю, Зебеде. Я думаю, что это не совсѣмъ справедливо, и я хотѣлъ бы, чтобы вмѣсто меня шли биться на войну любители славы и чтобы они меня оставили въ покоѣ.

Зебеде отвѣтилъ мнѣ на это:

— Я думаю объ этомъ также какъ ты, но разъ уже насъ забрали, лучше говорить, будто мы воюемъ изъ-за славы. Нужно всегда стараться придавать себѣ бравый видъ, чтобъ люди думали, что мы чувствуемъ себя отлично, иначе надъ нами могутъ и посмѣяться.

Разговаривая объ этомъ и еще о многихъ другихъ вещахъ, мы дошли, наконецъ, до большой рѣки, которую сержантъ назвалъ Майномъ. Возлѣ этой рѣки, вблизи дороги виднѣлась деревня. Мы не знали, какъ она называется, но остановились въ ней.

Намъ позволили войти въ дома и купить себѣ водки, вина или мяса. Тѣ, у кого не было денегъ, ѣли сухой хлѣбъ и съ завистью глядѣли на своихъ болѣе счастливыхъ товарищей.

Вечеромъ, часовъ около шести, мы вступили въ Франкфуртъ. Это былъ городъ еще болѣе старый, чѣмъ Майнцъ, и населенный множествомъ евреевъ. Насъ привели въ часть города, называемую Заксенгаузенъ, гдѣ уже были расквартированы десятый гусарскій полкъ и баденскіе стрѣлки.

Мы шли по безчисленному множеству переулковъ, такихъ узкихъ, что между крышами домовъ едва можно было видѣть звѣзды. Въ казармахъ насъ уже ждали капитанъ Флорентинъ и два поручика: Клавельи Бретонвиль. Послѣ переклички сержанты повзводно провели насъ въ помѣщеніе, расположенное надъ квартирой баденцевъ. Это были большія залы съ маленькими окнами, въ промежуткахъ между которыми стояли постели.

Сержантъ Пинто повѣсилъ свой фонарь на колоннѣ посреди залы; мы всѣ поставили свои ружья въ козлы и затѣмъ молча стали раздѣваться. Зебеде оказался моимъ товарищемъ по ночлегу. Одному Богу извѣстно, до чего намъ хотѣлось спать. Черезъ двадцать минутъ мы всѣ спали, какъ убитые.

X.

Во Франкфуртѣ я познакомился съ военной жизнью. До сихъ поръ я былъ только простымъ рекрутомъ, теперь я сдѣлался солдатомъ. Я здѣсь разумѣю не маршировку, нѣтъ: научиться поворачивать голову направо и налѣво, поднимать руку, чтобы зарядить ружье прицѣливаться и поднимать ружье по командѣ, идти въ ногу — всего этого, при нѣкоторомъ желаніи, можно достигнуть въ одинъ или два мѣсяца. Но я научился тому, что значитъ дисциплина: я узналъ, что капралъ всегда правъ, когда говоритъ съ солдатомъ, сержантъ — когда говоритъ съ капраломъ, старшій сержантъ — когда говоритъ съ младшимъ, подпоручикъ, когда говоритъ со старшимъ сержантомъ, и т. д., вплоть до маршала, — если бы даже они утверждали, что дважды два пять и что луна свѣтитъ въ полдень.

Это съ большимъ трудомъ укладывается въ головѣ; впрочемъ, есть одна вещь, очень помогающая при этомъ: это что-то вродѣ объявленія, вывѣшеннаго во всѣхъ помѣщеніяхъ казармъ, которое читаютъ отъ поры до времени, для проясненія мыслей рекрутовъ. Въ этомъ объявленіи предусмотрѣно все, что могъ бы захотѣть сдѣлать солдатъ: напр., вернуться въ свою деревню, отказаться отъ службы, не повиноваться своему начальству и т. д. и за все это полагалась смерть или, по крайней мѣрѣ, пять лѣтъ каторги.

На слѣдующій день послѣ нашего прибытія во Франкфуртъ я написалъ письмо господину Гульдену, Катеринѣ и тетушкѣ Гредель. Не трудно представить себѣ, какъ я былъ при этомъ взволнованъ. Когда я писалъ имъ, мнѣ казалось, будто я еще нахожусь среди нихъ; я разсказывалъ имъ о моихъ страданіяхъ, о томъ какъ меня добрые люди приласкали въ Майнцѣ, и о томъ, какъ трудно мнѣ было не отставать отъ полка. Я написалъ имъ также, что, слава Богу, здоровъ, что чувствую себя болѣе сильнымъ, чѣмъ до ухода, и что я ихъ цѣлую тысячу и тысячу разъ.

Я писалъ въ общей казармѣ, среди товарищей, и пфальсбуржцы всѣ просили меня передать поклоны ихъ семьямъ. Вообще, это была очень хорошая минута.

Затѣмъ я написалъ въ Майнцъ моимъ добрымъ хозяевамъ въ Капуцинской улицѣ, которые меня, такъ сказать, спасли отъ отчаянія. Я написалъ имъ, что мнѣ пришлось уйти, не попрощавшись съ ними, что я надѣялся проститься съ ними и поблагодарить ихъ послѣ переклички, но что нашъ батальонъ долженъ былъ неожиданно выступить во Франкфуртъ, поэтому я просилъ ихъ извинить меня.

Пока мы стояли во Франкфуртѣ, изъ Франціи каждый день приходили новые рекруты, а изъ Польши обозы съ ранеными. Передъ госпиталемъ св. Духа разыгрывались ужасныя сцены; обозы съ ранеными прибывали безъ конца. У всѣхъ этихъ несчастныхъ были отморожены носы или уши, или руки, или ноги. Ихъ клали въ снѣгъ, для того, чтобы отмороженные члены у нихъ не отвалились. Одежда ихъ была въ самомъ отчаянномъ состояніи; иные были одѣты въ женскія юбки, иные въ кафтаны русскихъ казаковъ. На головахъ у нихъ были повязаны тряпки, вылинявшіе уланскіе кивера, облѣзлыя мѣховыя шапки. Ноги были завернуты въ изорванныя рубашки и платки. Эти несчастные съ трудомъ вылѣзали изъ повозокъ и смотрѣли на все дикимъ взглядомъ. Глаза у нихъ были глубоко запавшіе, а волосы на головѣ и бородѣ всклокочены. Даже цыгане, живущіе въ лѣсахъ, пожалѣли бы ихъ, а между тѣмъ вѣдь все это были счастливцы, потому, что имъ удалось уйти изъ бойни, тогда какъ сотни тысячъ ихъ товарищей погибли на полѣ сраженія или въ снѣгахъ.

Клипфель, Зебеде, Фюрстъ и я ходили смотрѣть на этихъ несчастныхъ. Они намъ разсказывали о разгромѣ арміи, который начался еще въ Москвѣ. Изъ ихъ разсказовъ я убѣдился, что ужасный 29 бюллетень говорилъ только правду.

Разсказы эти возбуждали насъ противъ русскихъ; многіе говорили: «пусть только война начнется, мы имъ покажемъ. Еще не все кончено…» Даже я заразился этимъ воинственнымъ настроеніемъ, такъ что. иногда даже думалъ: «неужели и ты теряешь голову, Жозефъ? Эти люди защищали свою страну, свои семьи, все, что у человѣка есть дорогого. Если бы они не защищали всего этого, ихъ слѣдовало бы презирать».

18-го февраля мы получили приказъ готовиться къ походу и вышли изъ Франкфурта въ Зелигенштадтъ, гдѣ и оставались до 8-го марта. Къ тому времени уже всѣ рекруты познакомились со строевой службой и ружейными пріемами. Изъ Зелигенштадта мы отправились въ Швейнгеймъ и 24-го марта 1813 года нашъ баталіонъ присоединился къ дивизіи, расположенной въ Ашафенбургѣ, гдѣ маршалъ Ней сдѣлалъ намъ смотръ.

Маршалъ подвигался медленно, окруженный всѣмъ своимъ штабомъ. Наконецъ онъ подъѣхалъ къ намъ, и я до сихъ поръ могу себѣ представить его, какъ живого, въ большой шляпѣ, мокрой _отъ дождя, въ голубомъ, покрытомъ шитьемъ и орденами, кафтанѣ и въ высокихъ сапогахъ. Онъ не былъ гордъ: когда онъ проѣзжалъ мимо нашей роты и капитанъ отдалъ ему честь, онъ повернулся на своей большой лошади и громко сказалъ:

— Скажите! да вѣдь это Флорентинъ!

Капитанъ вытянулся въ струнку, не зная, что ему отвѣтить. Кажется, маршалъ и онъ служили простыми солдатами въ прежнія времена. Наконецъ капитанъ отвѣтилъ: «Да, маршалъ. Я Себастіанъ Флорентинъ».

— Я радъ, что вижу тебя; я думалъ, что ты остался тамъ, — сказалъ маршалъ, указывая рукой на востокъ.

Вся наша рота была очень довольна этимъ происшествіемъ и Зебеде сказалъ мнѣ:

— Вотъ, что называется, настоящій человѣкъ! Для него я отдамъ голову на отсѣченіе.

Больше я ничего не помню о пребываніи въ Ашафенбургѣ. Вечеромъ того-же дня мы отправились въ Швейнгеймъ, городъ богатый виномъ, пенькою и хлѣбомъ, гдѣ все населеніе сильно косилось на насъ.

Мы жили по трое и по четверо въ домахъ, и намъ каждый день давали мясо, говядину или свинину, или баранину. Хозяйскій хлѣбъ, такъ же какъ и вино, былъ очень хорошій.

Нѣкоторые изъ нашей роты дѣлали видъ, что имъ все не нравится, думая прослыть такимъ образомъ важными господами; но они очень ошибались, потому что я слышалъ, какъ горожане говорили по нѣмецки:

Эти у себя дома навѣрно были нищими. Если бы пойти во Францію, да посмотрѣть, у нихъ въ погребѣ навѣрно нѣтъ ничего кромѣ картофеля.

И они не ошибались. Я послѣ часто думалъ, что люди очень привередливые у другихъ, у себя дома навѣрно бѣдствуютъ.

Я съ своей стороны былъ очень доволенъ своимъ пребываніемъ тамъ и желалъ бы, чтобы такъ продолжалось во все время похода. Я вмѣстѣ съ двумя рекрутами изъ Ст. Діе стоялъ у содержателя почты городка. Всѣ почти его лошади были взяты для нашей конницы; онъ, разумѣется, не могъ быть особенно доволенъ этимъ, но молчалъ и по цѣлымъ днямъ сидѣлъ съ трубкой въ зубахъ за печкой. Жена его была высокая сильная женщина, а двѣ дочери ихъ были очень красивы.

Онѣ боялись насъ и всегда убѣгали, когда мы возвращались съ ученья или съ караула.

Вечеромъ, на четвертый день, какъ разъ, когда мы кончали ужинъ, около семи часовъ, пришелъ старикъ очень почтеннаго вида въ черномъ кафтанѣ съ сѣдыми волосами. Онъ поклонился намъ и затѣмъ по нѣмецки спросилъ почто-содержателя:

— Это новые рекруты?

— Да, господинъ ІІІтенгеръ, — отвѣтилъ хозяинъ. — Мы никогда не избавимся отъ этихъ людей. Если бы я могъ отравить ихъ всѣхъ, я бы это сдѣлалъ сейчасъ же.

Тогда я спокойно повернулся къ нему и сказалъ:

— Я знаю нѣмецкій языкъ, не говорите такихъ вещей.

Когда содержатель почты услышалъ эти слова, онъ чуть не выронилъ изъ рукъ свою большую трубку.

— Вы очень неосторожны въ своихъ словахъ, господинъ Калькрейтъ, — сказалъ старикъ. — Подумайте, что было бы, если бы васъ услышалъ кто-нибудь другой, а не этотъ молодой человѣкъ.

— Вѣдь это только такъ говорится, — отвѣтилъ толстякъ. — Что прикажете дѣлать, когда у человѣка отнимаютъ все, когда его грабятъ цѣлыми годами, онъ, въ концѣ концовъ, сбивается съ толку и можетъ наговорить много лишняго.

Старикъ, оказавшійся потомъ швейнгеймскимъ священникомъ, подошелъ ко мнѣ, поклонился и сказалъ:

— Вы, сударь, поступили какъ честный человѣкъ. — Повѣрьте, что господинъ Калькрейтъ неспособенъ причинить зла никому, хотя бы даже и нашимъ врагамъ.

— Я увѣренъ въ этомъ, сударь, — отвѣтилъ я. — Иначе я не ѣлъ бы съ такимъ аппетитомъ его колбасы.

Содержатель почты, услышавъ мои слова, разсмѣялся.

Мои два товарища были назначены въ караулъ и когда они ушли, я остался одинъ. Тогда хозяинъ пошелъ, принесъ бутылку стараго вина и предложилъ выпить съ нимъ, на что я охотно согласился. Съ этого вечера до самаго нашего ухода хозяева оказывали мнѣ много довѣрія. Каждый вечеръ я бесѣдовалъ съ ними у очага; обыкновенно приходилъ священникъ и даже молодыя дѣвушки стали спускаться изъ своей комнаты, чтобы послушать наши разговоры. Обѣ онѣ были блондинки съ голубыми глазами; одной было лѣтъ 18, а другой около 20. Я находилъ въ нихъ нѣкоторое сходство съ Катериной и потому не могъ равнодушно смотрѣть на нихъ.

Я не могъ удержаться и разсказалъ хозяевамъ, что у меня на родинѣ осталась невѣста, — и это очень трогало ихъ.

Почтосодержатель горько жаловался на французовъ, а священникъ говорилъ, что они тщеславны и безнравственны, и что благодаря этому вся Германія поднимется противъ насъ. Онъ говорилъ, что безнравственность нашихъ солдатъ и жадность генераловъ наскучили всѣмъ, и что уже организованъ союзъ для борьбы съ нами.

— Первое время, — сказалъ мнѣ священникъ, — вы говорили о свободѣ. Намъ это нравилось, и мы больше желали успѣха вашей арміи, чѣмъ арміямъ прусскаго короля и австрійскаго императора. Вы вели войну съ нашими солдатами, а не съ нами. Вы проповѣдовали мысли, которыя всему свѣту казались справедливыми и великими, поэтому вамъ приходилось имѣть дѣло не съ народами, а съ ихъ правителями. Но теперь дѣло обстоитъ совсѣмъ иначе. Теперь противъ васъ поднимется вся Германія, вся наша молодежь, и теперь мы будемъ говорить Франціи о добродѣтели, справедливости и свободѣ. Тотъ, кто отстаиваетъ эти вещи, всегда бываетъ болѣе сильнымъ, потому что противъ него могутъ быть только негодяи всѣхъ странъ, потому что на его сторонѣ молодежь, великія идеи, смѣлость, все о, что возвышаетъ душу надъ эгоизмомъ и что заставляетъ жертвовать жизнью безъ сожалѣнія. Все это долго было на вашей сторонѣ, но вы отъ этого отказались. Я помню, что ваши генералы въ то время бились за свободу, они спали на соломѣ, въ сараѣ, какъ простые солдаты. Это были ужасные люди. Теперь имъ нужны диваны, теперь они важнѣе, чѣмъ наши дворяне и богаче нашихъ банкировъ. И вотъ война, бывшая прежде самымъ благороднымъ дѣломъ, требовавшимъ искусства, самопожертвованія, преданности отечеству, — война сдѣлалась ремесломъ, которое даетъ больше дохода, чѣмъ лавочка. Конечно, война и теперь еще считается очень почетнымъ дѣломъ, потому что и теперь еще по прежнему носятъ эполеты. Но война за вѣчныя идеи, совсѣмъ другое дѣло, чѣмъ война изъ за личныхъ выгодъ.

Теперь очередь говорить о свободѣ и объ отечествѣ за нами; вотъ почему я думаю, что война эта будетъ гибельна для васъ. Противъ васъ пойдутъ всѣ мыслящіе люди, отъ простыхъ студентовъ до профессоровъ богословія. Васъ поведетъ величайшій полководецъ всего міра, но за то на нашей сторонѣ будетъ вѣчная справедливость. Вы думаете, что саксонцы, баварцы, баденцы и гессенцы будутъ на вашей сторонѣ; — берегитесь! Дѣти старой Германіи хорошо помнятъ, что нѣтъ большаго позора, худшаго преступленія, чѣмъ война противъ своихъ братьевъ. Пусть ваши правители заключаютъ какіе угодно союзы, народы будутъ все-таки противъ васъ; они будутъ защищать свою кровь, свою отчизну, все то. что Богъ велѣлъ любить и что нельзя предать безнаказанно.

Такъ говорилъ священникъ. Я тогда плохо понималъ его слова и думалъ: слова останутся словами, а война войною. Если намъ придется сражаться только со студентами и профессорами богословія, все пойдетъ какъ по маслу. Что же касается измѣны другихъ народовъ, то дисциплина всегда будетъ мѣшать гессенцамъ, саксонцамъ и баварцамъ отпасть отъ насъ, также какъ она заставляетъ насъ, французовъ, драться, хотя многіе изъ насъ не имѣютъ ни малѣйшаго желанія дѣлать это. Развѣ солдатъ не повинуется капралу, капралъ сержанту и т. д. вплоть до маршала, который дѣлаетъ то, что велитъ дѣлать императоръ. Этотъ священникъ никогда не былъ на военной службѣ, иначе онъ зналъ бы, что идеи ничего не значатъ, что самое главное дисциплина.

Вдругъ утромъ 27 марта наша спокойная жизнь и наши бесѣды были прерваны приказомъ выступать. Слѣдующую ночь батальонъ провелъ уже въ Ляутербахѣ; на слѣдующій день онъ былъ въ Нейкирхенѣ, и съ тѣхъ поръ мы только все шли, шли безъ конца. Кто тогда не научился носить ранецъ, тотъ не могъ, по крайней мѣрѣ, жаловаться на недостатокъ упражненія въ этомъ, ибо мы тогда, слава Богу, прошли не мало пути.

Не мы одни находились тогда въ пути. Всѣ передвигались, всюду встрѣчались пѣхотные полки, отряды конницы и артиллеріи, обозы съ порохомъ и ядрами. Всѣ они направлялись къ Эрфурту, подобно тому, какъ послѣ проливного дождя сотни ручейковъ всевозможными путями текутъ въ рѣку.

Наши сержанты говорили между собою: «мы приближаемся… будетъ баня». А мы думали: «тѣмъ лучше: эти негодяи прусаки и русскіе виноваты въ томъ, что насъ взяли въ солдаты. Если бы они сидѣли смирно, мы теперь были бы дома».

Эта мысль сильно возбуждала насъ противъ нихъ.

Впрочемъ, вѣдь всюду есть люди, которые любятъ только драться: Клипфель и Зебеде постоянно говорили о томъ, какъ они нападутъ на прусаковъ. Для того, чтобы не отстать отъ нихъ и не казаться трусомъ, я тоже говорилъ, что эта мысль меня радуетъ.

8 апрѣля нашъ батальонъ вступилъ въ эрфуртскую крѣпость, — очень богатый и сильно укрѣпленный городъ. Я никогда не забуду, какъ въ ту минуту, когда намъ на площади, передъ казармою скомандовали: «вольно!» вахмистръ передалъ сержанту нашей роты пачку писемъ. Одно изъ нихъ было для меня. Я сразу узналъ почеркъ Катерины, и это такъ на меня подѣйствовало, что колѣни мои задрожали,

Зебеде взялъ мое ружье и сказалъ: — «пойдемъ!» Онъ также былъ очень доволенъ тѣмъ, что получитъ вѣсти изъ Пфальсбурга.

Я спряталъ письмо въ карманъ и всѣ мои земляки пошли за мной, чтобы послушать, когда я его буду чила. Но я хотѣлъ открыть письмо только у себя на постели, поэтому сталъ читать его, только устроившись въ казармахъ на углу Финкматской улицы и поставивъ ружье въ козлы. Земляки всѣ окружили меня тѣснымъ кольцомъ. У меня по щекамъ текли слезы, потому что Катерина писала, что молится за меня.

Услышавъ это, товарищи говорили:

— За меня, навѣрно, тоже молятся.

При этомъ одинъ думалъ о своей матери, другой о сестрахъ, третій о невѣстѣ.

Въ концѣ письма была приписка Гульдена. Онъ писалъ, что все въ городѣ по прежнему, чтобы я не терялъ бодрости и что всѣ страданія только временны. Затѣмъ онъ мнѣ особенно наказывалъ передать всѣмъ товарищамъ, что о нихъ постоянно думаютъ и что ихъ родители горько жалуются на отсутствіе всякихъ извѣстій отъ нихъ.

Это письмо всѣхъ насъ очень порадовало и утѣшило.

Когда я думаю, что тогда было 8 апрѣля, и что вскорѣ послѣ этого начались сраженія, мнѣ кажется, что это письмо было послѣднимъ прости родины для многихъ изъ насъ. Многіе никогда больше не слыхали о своихъ родныхъ, о своихъ друзьяхъ, о всѣхъ тѣхъ, кто ихъ любилъ на этомъ свѣтѣ.

XI.

Все это, по словамъ сержанта Пинто, были еще только цвѣточки, ягодки же. ожидали насъ впереди.

Въ ожиданіи дальнѣйшихъ событій, мы вмѣстѣ съ батальономъ 27 полка несли сторожевую службу въ крѣпости и съ высоты укрѣпленій могли видѣть окрестности, сплошь покрытыя войсками, либо расквартированными по деревнямъ, либо стоявшими бивакомъ.

18 марта вернувшись съ караула у воротъ Вартау, я встрѣтилъ сержанта, который благоволилъ ко мнѣ, и онѣ мнѣ сказалъ:

— Рядовой Берта, императоръ пріѣхалъ!

Объ этомъ никто еще не слышалъ, и поэтому я отвѣтилъ:

— Простите, сержантъ, не вѣрю! Я только-что выпилъ рюмку водки съ саперомъ Мерленомъ, который сегодня ночью былъ часовымъ у дверей генерала, но онъ мнѣ ничего не говорилъ объ этомъ.

Тогда сержантъ подмигнулъ мнѣ и сказалъ;

— Все зашевелилось, все ожило… Ты еще не понимаешь этого, рекрутъ, но онъ здѣсь, я это чувствую всѣмъ своимъ существомъ. Когда его нѣтъ, все идетъ кое-какъ, а теперь вотъ, смотри, какъ носятся по дорогамъ гонцы съ эстафетами, какъ всѣ оживились. Погоди, будетъ первое сраженіе, и ты увидишь, что имперскимъ войскамъ и казакамъ не нужно вовсе подзорныхъ трубъ, для того чтобы замѣтить, что императоръ съ нами. Они это узнаютъ чутьемъ.

Говоря это, сержантъ смѣялся изъ-подъ своихъ длинныхъ усовъ.

У меня было предчувствіе, что со мною должно произойти большое несчастіе, но я долженъ былъ скрывать это и напускалъ на себя веселый видъ.

Сержантъ не ошибся. Въ тотъ же самый день, около трехъ часовъ пополудни, всѣ войска, расположенныя возлѣ города, пришли въ движеніе, а къ пяти часамъ намъ приказали выстроиться. Маршалъ Ней, князь Московскій, вступилъ въ городъ, окруженный массой офицеровъ и генераловъ, составлявшихъ его штабъ. Почти вслѣдъ за этимъ Сугамъ, старый, совершенно сѣдой генералъ, пріѣхалъ въ крѣпость и сдѣлалъ намъ смотръ на площади. Онъ сказалъ громкимъ голосомъ, такъ что всѣ могли его слышать:

— Солдаты! Вы войдете въ авангардъ третьяго корпуса. Старайтесь не забывать, что вы французы.

Да здравствуетъ императоръ!

Всѣ бывшіе на площади закричали: да здравствуетъ императоръ! и этотъ крикъ прокатился по всей крѣпости.

Генералъ уѣхалъ вмѣстѣ съ полковникомъ Цапфелемъ.

Въ эту же самую ночь насъ смѣнили гессенцы, и мы, вмѣстѣ съ 10 гусарскимъ полкомъ и полкомъ баденскихъ стрѣлковъ, покинули Эрфуртъ. Въ 6 или 7 часовъ утра мы уже были передъ городомъ Веймаромъ и при свѣтѣ восходящаго солнца увидѣли сады, церкви, дома и старый замокъ съ правой стороны.

Намъ велѣли расположиться въ этомъ мѣстѣ, а гусары были отправлены въ качествѣ развѣдчиковъ въ городъ. Около 9 часовъ, когда мы завтракали, послышалась издали ружейная перестрѣлка. Наши гусары встрѣтили на улицахъ прусскихъ гусаръ, вступили съ ними въ бой и стрѣляли при этомъ изъ пистолетовъ. Но это было такъ далеко, что мы не видѣли этой стычки.

Часъ спустя, гусары вернулись, потерявъ двухъ человѣкъ. Такъ началась кампанія.

Мы оставались на этомъ мѣстѣ пять дней, въ теченіе которыхъ весь третій корпусъ подвинулся впередъ. Такъ какъ мы составляли авангардъ, то должны были опять идти впередъ, въ сторону Зульцы и Вартау. Тогда же мы впервые увидѣли враговъ, казаковъ, которые постоянно отступали, оставаясь внѣ ружейнаго выстрѣла. Чѣмъ больше они отступали, тѣмъ больше бодрости чувствовали мы.

Мнѣ только было ужасно непріятно, когда Зебеде, съ недовольнымъ видомъ, повторялъ:

— Неужто же они никогда не остановятся? Неужто они постоянно будутъ отступать?

Самъ я думалъ: «Они уходятъ, но чего же намъ желать лучше. Мы окажемся побѣдителями, не понеся никакихъ потерь».

Въ концѣ концовъ они, однако, все таки остановило ту сторону глубокой и широкой рѣки. Мы видѣли, что довольно большой отрядъ ихъ остановился, имѣя повидимому намѣреніе изрубить насъ, если бы мы вздумали перейти черезъ рѣку.

Это случилось 29 апрѣля подъ вечеръ. Трудно себѣ представить болѣе красивый закатъ солнца, чѣмъ въ этотъ день. По ту сторону тянулась безконечная равнина, а на красномъ фонѣ неба рѣзко выдѣлялись всадники, со своими надвинутыми на лобъ шапками, въ зеленыхъ кафтанахъ и голубыхъ шароварахъ, съ маленькой патронной сумкой сбоку. Вдали виднѣлось множество всадниковъ съ копьями. Сержантъ Пинто узналъ ихъ и говорилъ, что это русскіе конные егеря и казаки.

Мы какъ можно ближе подошли къ водѣ, чтобы имѣть возможность стрѣлять изъ ружей по всадникамъ, но они отступили и, наконецъ, совсѣмъ исчезли за ярко краснымъ горизонтомъ. Тогда мы расположились бивуакомъ вдоль рѣки и разставили часовыхъ. Немного позади насъ, слѣва, осталась большая деревня; туда былъ отправленъ небольшой отрядъ, чтобы сдѣлать попытку купить мяса. Съ пріѣздомъ императора мы получили приказъ все брать только за деньги.

Ночью, когда мы ужинали, подошли другіе полки нашей дивизіи. Они также расположились бивуакомъ вдоль рѣки, берегъ которой представлялъ великолѣпное зрѣлище, благодаря разложеннымъ на немъ кострамъ, отражавшимся въ водѣ.

Никому изъ насъ не хотѣлось спать. Зебеде, Клипфель, Фюрстъ и я ѣли изъ одного котелка и разговаривали между собою.

— Будетъ завтра баня, если мы вздумаемъ перейти черезъ эту рѣку!

— Наши пфальсбуржцы навѣрно сидятъ теперь за обычной кружкой пива въ пивной и должно быть и не подозрѣваютъ, что мы сидимъ здѣсь, на берегу рѣки; что намъ придется спать на землѣ и схватить на старости лѣтъ ревматизмъ, не говоря уже о томъ, что насъ ждутъ сабельные удары и ружейныя пули, которыя, можетъ быть, настигнутъ насъ скорѣе, чѣмъ мы думаемъ.

— Эхъ, вотъ это и есть жизнь, — сказалъ Клипфель. — Очень мнѣ надо спать на перинахъ и проводить каждый день такъ-же, какъ предыдущій. Для того чтобы жить по настоящему, одинъ день надо проводить хорошо, а другой потерпѣть. Такая перемѣна пріятна. Что же касается пуль, сабельныхъ и штыковыхъ ударовъ, то мы, слава Богу, въ состояніи нанести ихъ столько же, сколько получимъ сами.

— Да, — проговорилъ Зебеде, закуривая трубку. — Что касается меня, такъ я надѣюсь, что умру -не отъ того, что не сумѣю дать сдачи.

Такъ мы проболтали часа два или три. Вдругъ шагахъ въ двухстахъ отъ насъ часовой крикнулъ: — Кто идетъ?

— Франція!

— Какой полкъ?

— Щестой линейный.

Это были маршалъ Ней и генералъ Бренье съ саперными офицерами и съ артиллеріей. Маршалъ отвѣтилъ — шестой линейный полкъ, потому что зналъ напередъ, гдѣ мы стоимъ. Это обстоятельство насъ очень порадовало и польстило нашей гордости. Мы видѣли, какъ маршалъ Ней, съ генераломъ Сугамомъ и пятью или шестью другими высшими офицерами, проѣхали мимо насъ верхомъ. Несмотря на ночное время, мы отлично ихъ узнали. Небо было усѣяно звѣздами, всходила луна и было свѣтло, почти какъ днемъ.

Генералы вмѣстѣ съ артиллеріей остановились у одного изъ, поворотовъ рѣки, гдѣ сейчасъ же были установлены шесть пушекъ. Вслѣдъ затѣмъ появились саперы, съ длиннымъ рядомъ повозокъ, нагруженныхъ дубовыми балками, сваями и всѣмъ необходимымъ для наведенія двухъ мостовъ. Наши гусары разъѣзжали вдоль всей рѣки, отыскивая лодки, а канониры находились около своихъ пушекъ, чтобы стрѣлять въ каждаго, кто вздумалъ бы препятствовать наведенію мостовъ. Мы долго смотрѣли, какъ это дѣлалось; отовсюду слышались возгласы: «кто идетъ? „кто идетъ?“ — это все прибывали полки третьяго корпуса.

На разсвѣтѣ я, наконецъ, заснулъ, но Клипфель скоро снова разбудилъ меня. Со всѣхъ сторонъ доносились звуки зори. Мосты были кончены; мы должны были перейти черезъ рѣку.

Была сильная роса. Каждый торопился вытереть свое ружье, свернуть плащъ и застегнуть ранецъ. Одинъ помогалъ другому и мы быстро выстроились. Было должно быть около четырехъ часовъ утра. Густой туманъ, поднимавшійся съ рѣки, застилалъ всю окрестность. Два батальона уже двигались по мостамъ. Впереди узкими колоннами шли солдаты, затѣмъ офицеры со знаменемъ по серединѣ и, наконецъ, пушки и зарядные ящики. Все это производило глухой шумъ.

Капитанъ Флорентинъ только-что заставилъ насъ подсыпать свѣжаго пороху на полку, когда къ намъ явились генералъ Сугамъ, генералъ Шемино, полковникъ Цапфель и нашъ батальонный командиръ, батальонъ двинулся впередъ. Я все смотрѣлъ, не налетаютъ-ли на насъ откуда-нибудь русскіе, но кругомъ все было тихо. По мѣрѣ того, какъ войско переходило на другой берегъ, полки выстраивались въ карре съ ружьемъ у ноги. Къ пяти часамъ вся наша дивизія была уже на другомъ берегу. Солнце разсѣивало туманъ. На разстояніи ¾ мили отъ насъ виднѣлся старый городъ, съ остроконечными кровлями, съ круглой, покрытой черепицей и увѣнчанной крестомъ, колокольней. Немного дальше виднѣлся замокъ; это былъ Вейсенфельсъ.

Между нами и городомъ тянулся глубокій оврагъ. Маршалъ Ней, тоже успѣвшій уже переправиться черезъ рѣку, прежде всего хотѣлъ узнать, что находится въ этомъ оврагѣ. Двѣ роты 27 полка были посланы въ цѣпь и полки двинулись впередъ обыкновеннымъ шагомъ. По срединѣ шли офицеры, саперы и музыканты; въ промежуткахъ между полками двигались пушки. Позади всѣхъ везли зарядные ящики.

Всѣ очень опасались оврага, тѣмъ болѣе, что наканунѣ мы видѣли возлѣ него массу кавалеріи, которая не могла уйти съ равнины, открытой на значительное пространство. Разсчитывать на это было невозможно. Никогда еще я не былъ такъ подозрительно настроенъ, какъ въ это время. Я каждую минуту ждалъ какой-нибудь неожиданности, но на меня очень успокоительно дѣйствовало, что мы шли такими стройными рядами, съ заряженными ружьями, со знаменемъ впереди, вокругъ котораго ѣхали увѣренные въ себѣ генералы. И вообще всѣхъ насъ очень ободряло, что мы шли такъ спокойно, отчетливо отбивая ногами тактъ. Я думалъ про себя: „можетъ быть, они, увидѣвъ насъ, убѣгутъ, это лучшее, что они могли бы сдѣлать и для себя, и для насъ“. Я шелъ во второмъ ряду, позади Зебеде и, разумѣется, зорко смотрѣлъ впередъ. По временамъ я искоса поглядывалъ на другое каре, которое двигалось на одной линіи съ нами. Посреди этого каре ѣхалъ маршалъ со своимъ штабомъ. Онъ и его офицеры вытягивали шеи, чтобы увидѣть, что творится впереди.

Цѣпь стрѣлковъ приближалась какъ разъ къ оврагу, окаймленному низкими деревьями и кустарникомъ. За нѣсколько минутъ до этого я замѣтилъ нѣсколько поодаль, по ту сторону оврага, какое-то движеніе, похожее на движеніе волнуемыхъ вѣтромъ колосьевъ. Я подумалъ, что это, пожалуй, русскіе со своими копьями и саблями; мнѣ, однако, не вѣрилось, что это такъ. Но въ ту минуту, когда наши стрѣлки приблизились къ кустамъ и когда въ нѣсколькихъ мѣстахъ открылась ружейная перестрѣлка, я ясно увидѣлъ, что это были копья. Въ этотъ самый моментъ впереди насъ что-то блеснуло и раздался пушечный выстрѣлъ. Значитъ, у русскихъ были пушки! Они выстрѣлили въ насъ. Какой-то странный шумъ заставилъ меня повернуть голову и я увидѣлъ влѣво, въ -нашихъ рядахъ, пустое мѣсто. Въ это же время я услышалъ, какъ полковникъ Цапфель спокойно скомандовалъ:

— Сомкнись!

А капитанъ Флорентинъ также скомандовалъ:

— Сомкнись;

Это произошло такъ быстро, что я не имѣлъ времени опомниться. Но не успѣли мы пройти и пятидесяти шаговъ, какъ снова блеснулъ огонь, по нашимъ рядамъ пронесся какъ бы могучій вздохъ, и снова въ нихъ оказалось пустое мѣсто, на этотъ разъ справа отъ меня.

Изъ того, что полковникъ послѣ каждаго выстрѣла русскихъ говорилъ: „сомкнись!“ я понялъ, что каждый разъ въ нашихъ рядахъ производились опустошенія. Эта мысль окончательно смутила меня; тѣмъ не менѣе надо было двигаться впередъ.

Я боялся думать объ этомъ и напрягалъ всѣ силы, чтобы отвлечься чѣмъ нибудь другимъ. Вдругъ генералъ Шемино, подъѣхавши къ нашему каре, крикнулъ громовымъ голосомъ:

— Стой!

Я посмотрѣлъ впередъ и замѣтилъ, что русскіе, двинулись противъ насъ въ атаку.

— Первый рядъ на колѣни! Примкни штыки! — кричалъ генералъ. — Къ бою готовься!

Такъ какъ Зебеде опустился на колѣни, я очутился какъ бы въ первомъ ряду. И до сихъ поръ, когда я вспоминаю эту минуту, передъ моими глазами движется вся эта масса русскихъ кавалеристовъ, пригнувшихся къ лукѣ сѣдла, съ саблями на-голо. Я слышу голосъ генерала, командующаго спокойно, какъ на ученьи:

— Цѣлься! Пали!

Всѣ четыре каре выстрѣлили сразу. Казалось, будто небо обрушилось надъ нашими головами. Когда дымъ немного разсѣялся, мы увидѣли, что русскіе во весь опоръ мчатся назадъ, но наши пушки грохотали и ядра летѣли быстрѣе ихъ лошадей.

— Заряжай! — крикнулъ генералъ.

Я, кажется, никогда въ жизни не испытывалъ такого удовольствія.

— Однако, они бѣгутъ, — думалъ я про себя.

Со всѣхъ сторонъ раздавались крики: „Да здравствуетъ императоръ!“ Я отъ радости также сталъ вторить остальнымъ. Такъ продолжалось около минуты. Каре снова двинулись впередъ, и мы думали, что все уже кончилось. Но вдругъ въ двухъ или трехстахъ шагахъ отъ оврага поднялся шумъ, и генералъ снова скомандовалъ:

— Стой! На колѣни! Примкни штыки!

Русскіе съ быстротой вѣтра выскочили изъ оврага и помчались на насъ. Они двигались сплошной массой, такъ что подъ ними дрожала земля. Команды уже нельзя было разслышать, но здравый смыслъ французскихъ солдатъ заставлялъ ихъ стрѣлять въ надвигающагося врага. Начался бѣглый огонь; трескотня выстрѣловъ была похожа на грохотъ барабановъ во время большихъ смотровъ. Кто не слышалъ этого звука, тотъ и представить себѣ его не можетъ. Нѣсколько человѣкъ изъ русскихъ всадниковъ подскакали къ намъ на очень близкое разстояніе. Было видно сквозь пороховой дымъ, какъ они приподымались на стременахъ и затѣмъ быстро исчезали.

Черезъ нѣсколько минутъ, въ теченіе которыхъ слышалось только непрерывное щелканье замковъ и выстрѣлы, снова раздался громовой голосъ генерала Шемино:

— Прекратить огонь!

Какъ то и трудно было сразу повиноваться. Каждый старался выпустить еще, по крайней мѣрѣ, одну пулю. Но когда дымъ разсѣялся, оказалось, что вся масса непріятельской конницы выѣзжаетъ уже на другую сторону оврага.

Каре немедленно были перестроены въ колонны, и мы двинулись впередъ. Барабаны били сигналъ къ атакѣ, пушки грохотали.

— Впередъ!… впередъ!… Да здравствуетъ императоръ!

Мы спустились въ оврагъ, шагая черезъ груды лошадей и русскихъ, изъ которыхъ нѣкоторые еще шевелились, и ускореннымъ шагомъ стали подниматься къ Вейсенфельсу. Казаки и конные егеря, закинувъ патронную сумку назадъ и пригнувшись къ своимъ лошадямъ, мчались передъ нами во весь опоръ. Битва была выиграна.

Но въ то время, какъ мы приближались къ городскимъ садамъ, русскіе установили свои пушки, которыя они увезли съ собою, за однимъ изъ садовъ и стали обстрѣливать насъ. Одно изъ ядеръ сломало топоръ саперу Мерлену и оторвало ему голову. Осколокъ топора раздробилъ руку саперному капралу Тома, такъ что вечеромъ, въ Вейсенфельсѣ, пришлось отнять ему руку. Когда насъ начали обстрѣливать, мы всѣ побѣжали, такъ какъ каждый понималъ, что чѣмъ скорѣе мы побѣжимъ, тѣмъ меньше времени будетъ у враговъ стрѣлять.

Мы ворвались въ городъ въ трехъ мѣстахъ, пробѣгая черезъ сады, черезъ хмелевыя плантаціи, перескакивая черезъ изгороди и стѣны. Маршалъ и генералы бѣжали слѣдомъ за нами. Нашъ полкъ попалъ на улицу, окаймленную тополями и проходящую вдоль кладбища. Когда мы добрались до площади, туда какъ разъ съ главной улицы вступалъ другой отрядъ.

На этой площади мы остановились. Маршалъ, не теряя ни минуты, послалъ 27-ой полкъ съ порученіемъ завладѣть мостомъ и отрѣзать врагамъ отступленіе. Между тѣмъ, вся наша дивизія собралась и выстроилась на площади. Бургомистръ и члены городского совѣта Вейсенфельса стояли у входа въ ратушу, чтобы привѣтствовать насъ.

Когда мы всѣ выстроились въ полномъ порядкѣ, маршалъ Ней проѣхалъ по нашему фронту и сказалъ съ довольнымъ видомъ:

— Отлично… отлично! Я очень доволенъ вами и разскажу императору, что вы прекрасно вели себя. Отлично!

Я съ своей стороны былъ радъ, что вышелъ цѣлымъ изъ всей этой исторіи.

Батальонъ остался въ Вейсенфельсѣ до слѣдующаго дня. Насъ размѣстили у горожанъ, которые боялись насъ и давали все, что мы спрашивали. 27 полкъ вернулся вечеромъ и былъ расквартированъ въ старомъ замкѣ. Мы всѣ были очень утомлены. Выкуривъ вмѣстѣ 2 или 3 трубки табаку и поговоривъ о нашихъ подвигахъ, Зебеде, Клипфель и я легли спать въ мастерской столяра на кучѣ стружекъ. Тутъ мы проспали до полуночи, когда насъ разбудилъ барабанный бой. Столяръ далъ намъ водки и мы вышли. Дождь лилъ какъ изъ ведра. Въ эту же самую ночь нашъ батальонъ расположился на бивуакахъ возлѣ деревни Клепенъ, въ двухъ часахъ ходьбы отъ Вейсенфельса. Благодаря дождю наше настроеніе было не особенно веселое.

Скоро насъ догнало нѣсколько другихъ отрядовъ. Императоръ прибылъ въ Вейсенфельсъ, и вся третья дивизія должна была послѣдовать за нами. Цѣлый день только объ этомъ и говорили. Многіе были очень довольны; но на слѣдующій день около пяти часовъ утра нашъ батальонъ снова выступилъ въ походъ.

Передъ нами протекала рѣка, называемая Риппахъ.

'Вмѣсто того, чтобы сдѣлать обходъ и искать мостъ, мы перешли ее вбродъ. Вода доходила намъ до пояса. Вытаскивая ноги изъ илистаго дна, я думалъ: „если бы тебѣ сказали, что ты будешь переходить такъ черезъ рѣчки, когда ты жилъ у господина Гульдена, вѣчно боясь схватить насморкъ и мѣняя два раза въ недѣлю чулки, ты навѣрно не повѣрилъ бы. Человѣку приходится переживать самыя невѣроятныя вещи въ жизни“.

Когда мы шли вдоль рѣки, уже на другомъ берегу, скрытые камышемъ, мы замѣтили на холмахъ налѣво отрядъ казаковъ, наблюдавшихъ за нашими движеніями. Они медленно слѣдовали за нами, не рискуя, однако, атаковать насъ. Тогда я убѣдился, что и болото иногда можетъ сослужить хорошую службу.

Такъ мы шли больше часа. Было уже совершенно свѣтло, когда вдругъ грохотъ пушекъ и частый ружейный огонь заставили насъ оглянуться въ сторону Клепена. Батальонный командиръ, ѣхавшій верхомъ, внимательно сталъ смотрѣть поверхъ тростника въ томъ же направленіи. Прошло довольно много времени; наконецъ сержантъ Пинто замѣтилъ:

— Дивизія двинулась впередъ, ее атаковали.

Казаки тоже стали смотрѣть въ ту сторону и удалились только черезъ часъ. Тогда мы увидѣли, что вправо наша дивизія подвигалась по равнинѣ сплошной колонной и гнала передъ собой русскую кавалерію.

— Впередъ! — крикнулъ батальонный командиръ.

И мы, сами не зная почему, кинулись впередъ бѣгомъ, слѣдуя все время теченію рѣки. Такимъ образомъ мы добѣжали до стараго моста, находящагося какъ разъ при сліяніи Риппаха съ Груною. Мы должны были задержать въ этомъ мѣстѣ непріятеля, но казаки поняли нашу хитрость; весь ихъ отрядъ ушелъ за Груну, перейдя ее вбродъ. Когда наша дивизія догнала насъ, мы узнали, что маршалъ Бесьеръ убитъ пушечнымъ ядромъ.

Мы оставили мостъ и отправились на бивуакъ возлѣ деревни Горшенъ. Ходили слухи, что предстоитъ большое сраженіе и что всѣ стычки, происходившія до тѣхъ поръ, были только началомъ и должны были служить испытаніемъ, какъ себя будутъ держать подъ огнемъ рекруты. Каждый, я думаю, пойметъ, на какія размышленія должно было навести все это разсудительнаго человѣка, попавшаго туда противъ воли.

Весь этотъ день и даже часть ночи я все думалъ о Катеринѣ и просилъ Бога сохранить мою жизнь и не лишать меня рукъ, которыя нужны всѣмъ бѣднымъ людямъ, чтобы они могли зарабатывать себѣ хлѣбъ.

XII.

Наша дивизія разложила костры на холмѣ, передъ деревней Гросгоршенъ. Отрядъ отправился въ самую деревню и пригналъ пять или шесть старыхъ коровъ для ужина. Но мы были такъ утомлены, что большая часть предпочитала сонъ ѣдѣ. Постепенно прибывали новые полки съ пушками и обозомъ. Около одиннадцати часовъ насъ оказалось десять или двѣнадцать тысячъ человѣкъ и, кромѣ того, въ селѣ было двѣ тысячи. Вся дивизія Сугама была въ сборѣ. Генералъ и его адъютанты расположились въ большой мельницѣ, влѣво отъ насъ, возлѣ ручья, называемаго Флесграбенъ. Вся долина была окружена часовыми, которые стояли на разстояніи ружейнаго выстрѣла другъ отъ друга.

Въ концѣ концовъ я отъ усталости заснулъ, но постоянно просыпался. Позади насъ, со стороны дороги, ведущей отъ стараго моста возлѣ Позерны въ Люцинъ и въ Лейпцигъ, все время слышался большой шумъ. Грохотъ колесъ повозокъ, пушекъ и зарядныхъ ящиковъ то возросталъ, то снова затихалъ, нарушая ночную тишину.

Сержантъ Пинто не спалъ;, онъ курилъ свою трубку и сушилъ ноги у костра. Каждый разъ, когда кто нибудь изъ насъ шевелился, онъ пытался заговорить.

— Ну, что такое, рекрутъ? — спрашивалъ онъ.

Но всѣ дѣлали видъ, что не слышатъ, поворачивались на другой бокъ и засыпали.

Часы на колокольнѣ въ Гросгоршенѣ пробили какъ разъ шесть ударовъ, когда я проснулся. Отъ долгой ходьбы по болоту мои ноги и поясница были точно расшиблены; тѣмъ не менѣе я приподнялся, чтобы погрѣться немного у огня, потому что мнѣ было очень холодно. Костры догорали. Отъ нихъ остался только пепелъ и нѣсколько головешекъ. Сержантъ стоялъ и смотрѣлъ на бѣлую долину, на которую солнце бросало нѣсколько золотыхъ лучей.

Всѣ вокругъ насъ спали. Иные, лежа на спинѣ, иные на боку, ногами къ огню. Многіе громко храпѣли или говорили во снѣ.

Увидавъ, что я проснулся, сержантъ подошелъ къ нашему костру и положилъ себѣ въ трубку уголекъ; затѣмъ онъ обратился ко мнѣ:

— Каково, рядовой Берта, вѣдь мы теперь очутились въ арьергардѣ.

Я не понялъ, о чемъ онъ говоритъ, и съ недоумѣніемъ взглянулъ на него.

— Это тебя удивляетъ, рекрутъ! — продолжалъ онъ. — А между тѣмъ это чрезвычайно просто: мы, наша дивизія, не сдвинулись съ мѣста, но за то вся армія передвинулась. Вмѣсто того чтобы быть въ головѣ, мы очутились въ хвостѣ.

И лукаво подмигнувъ мнѣ глазомъ, сержантъ нѣсколько разъ сильно затянулся трубкой.

— Что же мы отъ этого выигрываемъ? — спросилъ я.

— А то, что мы попадемъ въ Лейпцигъ первыми и нападемъ на пруссаковъ, — отвѣтилъ онъ. — Ты это поймешь потомъ, рекрутъ.

Я поднялся, чтобы осмотрѣть мѣстность, и увидѣлъ передъ собою обширную болотистую равнину, прорѣзанную ручьями. Вдоль берега этихъ ручьевъ тянулось нѣсколько небольшихъ холмовъ, а вдали виднѣлась широкая рѣка, которую сержантъ называлъ Эльстеръ. Все было затянуто легкой дымкой тумана.

Повернувшись, я увидѣлъ позади насъ, въ долинѣ, шпиль колокольни въ Гросгоршенѣ, а немного дальше, вправо и влѣво пять или шесть небольшихъ деревень, расположенныхъ въ лощинахъ. Вся эта мѣстность очень холмиста и деревни Кайя, Эйсдорфъ, Штарзидль, Рана, Клейнгоршенъ и Гросгоршенъ, съ которыми я познакомился позднѣе, лежатъ между холмами, на берегу небольшихъ прудовъ, берега которыхъ поросли тополями, ивами и ольхой. Гросгоршенъ, гдѣ мы стояли, былъ расположенъ ближе всего къ Эльстеру, дальше всѣхъ отъ него была Кайя, черезъ которую проходила большая дорога изъ Люцина въ Лейпцигъ. На всей равнинѣ не было видно огней, кромѣ огней нашей дивизіи. Но всѣ деревни были заняты третьимъ корпусомъ, а главная квартира находилась въ Кайѣ.

Около семи часовъ барабаны пробили зорю, а трубачи конной артиллеріи и обоза повторили ее на трубахъ. Кой-кто отправился въ деревню за топливомъ и за фуражемъ. Затѣмъ прибыли зарядные ящики и намъ роздали хлѣбъ и патроны. Мы должны были остаться на мѣстѣ, чтобы дать возможность арміи пройти въ Лейпцигъ. Поэтому сержантъ Пинто и говорилъ, что мы останемся въ арьергардѣ. Изъ деревни явились къ намъ двѣ маркитантки, а такъ какъ у меня еще было пять золотыхъ, то я и предложилъ Клипфелю и Зебеде по рюмочкѣ, чтобы согрѣться отъ ночныхъ тумановъ. Я позволилъ себѣ также предложить. выпить сержанту Пинто, и онъ принялъ мое предложеніе, сказавши, что водка съ хлѣбомъ согрѣваетъ душу.

Мы всѣ были совершенно спокойны и никто не подозрѣвалъ тѣхъ ужасныхъ вещей, которыя должны были случиться въ этотъ день. Предполагалось, что русскіе и пруссаки очень далеко отъ насъ и ищутъ насъ за Груною, но они очень хорошо знали, гдѣ мы находимся. И вдругъ въ десятомъ часу генералъ Сугамъ, окруженный: всѣми своими офицерами, во весь карьеръ-взъѣхалъ на нашъ холмъ. Повидимому, онъ узналъ что то. Я какъ разъ стоялъ часовымъ при ружьяхъ. Я и теперь точно вижу передъ собою генерала, съ его сѣдой головой, покрытой большой шляпой съ бѣлымъ галуномъ, какъ онъ поднялся на вершину холма, вынулъ большую подзорную трубу, осмотрѣлъ окрестности, а затѣмъ быстро спустился къ деревнѣ и велѣлъ барабанщикамъ бить сборъ.

Караулъ былъ быстро снятъ, и Зебеде, дальнозоркій, какъ ястребъ, сказалъ:

— Я вижу тамъ, возлѣ Эльстера, массу войскъ… Часть изъ нихъ наступаетъ въ полномъ порядкѣ, остальные же по тремъ мостамъ лѣзутъ откуда-то, какъ будто изъ болота. Ну и много же ихъ. Вотъ будетъ исторія, какъ они всѣ нападутъ на насъ.

— Это, — сказалъ сержантъ Пинто, задравъ кверху голову и заслоняя глаза руками, — это начинается сраженіе или я ровно ничего не понимаю. — Между тѣмъ какъ наша армія идетъ въ Лейпцигъ и растянулась на три мили, эти подлецы, прусаки и русскіе, хотятъ напасть на насъ съ фланговъ всѣми своими силами и раздѣлить нашу армію на двѣ части. Это очень умно съ ихъ стороны. Видно, что они по немножку обучаютъ ея военному искусству.

— Но что мы-то будемъ дѣлать? — спросилъ Клипфель.

— Очень просто, — отвѣтилъ сержантъ. — Насъ здѣсь двѣнадцать или пятнадцать тысячъ человѣкъ. Съ нами старый Сугамъ, который въ жизни своей никогда на шагъ не отступалъ. Мы укрѣпимся здѣсь и будемъ биться одинъ противъ шести или семи, пока императоръ не узнаетъ объ атакѣ и не стянетъ своей арміи, чтобы прійти намъ на помощь. Смотрите, ординарцы уже отправляются.

Онъ былъ правъ. Пять или шесть офицеровъ уже мчались черезъ Люцинскую долину по направленію къ Лейпцигу. Они неслись съ быстротой вѣтра, и я въ душѣ своей молилъ Бога, чтобы они доѣхали во время и привели къ намъ на помощь всю армію. Это ужасно слышать, что надо погибать, и даже злѣйшему врагу своему я не пожелалъ бы очутиться въ такомъ положеніи.

Между тѣмъ сержантъ Пинто продолжалъ:

— Вамъ везетъ, рекруты. Если кто нибудь изъ васъ выйдетъ отсюда цѣлымъ и невредимымъ, то онъ можетъ хвастаться, что побывалъ въ изрядной передѣлкѣ. Посмотрите только на эти синіе ряды, которые приближаются съ ружьемъ на плечѣ вдоль Флёсграбена. Каждый такой рядъ представляетъ собою полкъ, а всѣхъ ихъ тутъ по крайней мѣрѣ тридцать. Это значитъ, что тутъ шестьдесятъ тысячъ прусаковъ, не считая отрядовъ кавалеріи, изъ которыхъ каждый составляетъ эскадронъ, а влѣво отъ нихъ, возлѣ. Риппаха, идутъ еще войска, сверкая своимъ вооруженіемъ. Это кирасиры и драгуны русской императорской гвардіи. Я видѣлъ ихъ въ первый разъ подъ Аустерлицемъ, гдѣ мы ихъ раздѣлали подъ орѣхъ. Ихъ по крайней мѣрѣ восемнадцать или двадцать тысячъ. Позади ихъ сверкаютъ копья; это казаки. По всей вѣроятности мы черезъ часъ уже будемъ имѣть удовольствіе встрѣтиться лицомъ къ лицу съ сотней тысячъ человѣкъ и при томъ съ самой стойкой и смѣлой частью русской и прусской армій. Это будетъ сраженіе, въ которомъ можно заслужить крестъ. Кто не получитъ его здѣсь, тому нечего вообще на него разсчитывать.

— Вы такъ думаете, сержантъ? — спросилъ Зебеде, у котораго всегда была ужаснѣйшая путаница въ головѣ и который теперь уже воображалъ себя обладателемъ креста. Глаза его блестѣли.

— Да, — отвѣтилъ сержантъ, — потому что схватка будетъ жаркая. Предположимъ, что ты въ битвѣ увидишь полковника, пушку, знамя или вообще что нибудь, бросающееся въ глаза; ты кидаешься на нихъ, не смотря на удары штыковъ, сабель, копій и на всевозможныя препятствія, ты хватаешь его, ну, и если тебѣ удастся выйти цѣлымъ, ты, конечно, получишь крестъ.

У меня не было времени думать объ этомъ, потому что какъ разъ стали со всѣхъ сторонъ бить тревогу и каждый бѣжалъ къ козламъ, чтобы поскорѣе взять свое ружье. Офицеры выстроили насъ въ боевей порядокъ, изъ деревни въ карьеръ прискакала артиллерія; ее расположили на самой вершинѣ холма. Вслѣдъ за нею прибыли и зарядные ящики.

Дальше, въ деревняхъ Рана, Хайя и Клейнгоршенъ, все уже было въ движеніи. Непріятель, все таки, прежде всего долженъ былъ обрушиться на насъ, потому что мы были впереди.

Онъ остановился на разстояніи двухъ пушечныхъ выстрѣловъ отъ насъ и кавалеристы цѣлыми сотнями подъѣзжали къ нашему холму на рекогносцировку. Гля дя на массу прусаковъ, отъ которыхъ чернѣли оба берега Флёсграбена и которые теперь начали строиться въ правильныя колонны, я подумалъ: „на этотъ разъ, Жозефъ, все потеряно, все кончено! Спасенія уже никакого не можетъ быть… Ты можешь сдѣлать только одно: защищаться, мстить, никого и ничего не жалѣя, защищайся, борись.“

Когда я такъ думалъ, генералъ Шемино совершенно одинъ проѣхалъ верхомъ до нашего фронта и скомандовалъ намъ: „Стройся въ каре!“

Всѣ офицеры, справа, слѣва, впереди и позади насъ повторяли ту же команду. Мы выстроились въ четыре каре по четыре батальона въ каждомъ. На этотъ разъ я оказался внутри каре, что доставило мнѣ большое удовольствіе. Я, разумѣется, думалъ, что прусаки, подвигавшіеся впередъ тремя колоннами, нападутъ на насъ прежде всего съ фронта. Но едва я успѣлъ подумать это, какъ на наше каре посыпался цѣлый, дождь ядеръ. Въ то же самое время донесся грохотъ пушекъ, которыя прусаки поставили на холмѣ, влѣво отъ насъ. Тутъ дѣло было похуже, чѣмъ при Вейсенфельсѣ. Выстрѣлы грохотали безъ всякаго перерыва. На этотъ разъ у прусаковъ было около тридцати большихъ орудій; легко представить себѣ, какія опустошенія производили они въ нашихъ рядахъ. Ядра то пролетали со свистомъ надъ нашими головами, то врѣзывались въ наши ряды, то съ ужасающимъ шумомъ взрывали землю.

Наши пушки тоже стрѣляли такъ часто и съ такимъ грохотомъ, что свистъ и шумъ непріятельскихъ ядеръ иногда совсѣмъ заглушался. Но это мало ободряло насъ; и хуже всего было то, что офицеры ежеминутно повторяли: „сомкнись, сомкнись!“

Мы были окружены густымъ дымомъ, а между тѣмъ сами еще не стрѣляли совсѣмъ, и я подумалъ: „если мы останемся здѣсь еще четверть часа, насъ всѣхъ перебьютъ, и мы не будемъ даже имѣть возможности защищаться.“ Это мнѣ казалось ужаснымъ. Но вдругъ первыя колонны прусаковъ стали подступать къ намъ между двумя холмами, производя странный шумъ, напоминающій шумъ морского прибоя. Первые ряды нашего каре стали стрѣлять. Одному Богу извѣстно, сколько пруссаковъ осталось въ этомъ оврагѣ, но вмѣсто того, чтобы остановиться, уцѣлѣвшіе продолжали наступать, воя какъ волки: „отечество! отечество!“ и безпрерывно стрѣляя въ насъ съ разстоянія въ сто шаговъ.

Затѣмъ начался рукопашный бой, штыками и прикладами. Пруссаки хотѣли прорвать наши каре, они бы ли просто въ бѣшенствѣ. Я никогда не забуду, какъ батальонъ пруссаковъ, напавшій на насъ съ фланга и осыпавшій насъ ударами штыковъ, которые мы отражали, не разстраивая рядовъ, былъ буквально сметенъ двумя орудіями, стоявшими шагахъ въ шестидесяти позади каре.

Послѣ этого ни одинъ отрядъ не хотѣлъ больше врѣзываться въ каре.

Непріятель спустился съ холма внизъ, а мы снова зарядили ружья, чтобы прикончить ихъ всѣхъ до послѣдняго. Но въ это время ихъ орудія снова стали стрѣлять и справа до насъ донесся страшный шумъ: ихъ кавалерія устремилась на насъ, стараясь воспользоваться брешами, которыя ихъ ядра производили въ нашихъ рядахъ. Я не видѣлъ этой атаки, потому что она производилась съ другой стороны нашей дивизіи, но за то пушки валили людей нашего батальона десятками. Генералу Шемино раздробило ногу; очевидно было, что мы уже долго не продержимся, но въ это время намъ скомандовали отступать, что мы сдѣлали съ понятнымъ для каждаго удовольствіемъ.

Мы обошли Гросгоршенъ, преслѣдуемые пруссаками, ведя съ ними жестокую перестрѣлку. Нашъ двухтысячный отрядъ, засѣвшій въ деревнѣ, остановилъ непріятеля непрерывнымъ огнемъ изъ всѣхъ оконъ, въ то время какъ мы поднимались на холмъ, стараясь добраться до слѣдующей деревни Клейнгоршенъ. Но вдругъ вся прусская кавалерія появилась сбоку, чтобы отрѣзать намъ отступленіе и принудить насъ оставаться подъ огнемъ непріятельскихъ орудій. Это привело меня въ неописуемое негодованіе и я слышалъ, какъ Зебеде тоже кричалъ: „лучше бросимся къ нимъ навстрѣчу, чѣмъ оставаться здѣсь.“

Это также было очень опасно, потому что гусарскіе и егерскіе полки приближались къ намъ въ полномъ порядкѣ.

Мы продолжали отступать, когда вдругъ съ высоты холма, намъ скомандовали: стой! и въ этотъ же самый мигъ гусары, уже пустившіеся въ атаку на насъ, были встрѣчены градомъ картечи, сразу уничтожившей цѣлыя сотни ихъ. Это стрѣляла дивизія Жирара, появившаяся намъ на помощь изъ Клейнгоршена. Она расположила шестнадцать орудій немного вправо отъ насъ; выстрѣлы ихъ произвели страшное дѣйствіе: гусары ускакали скорѣе чѣмъ явились. Шесть батальоновъ жираровской дивизіи соединились съ нами въ Клейнгоршенѣ, чтобы остановить пѣхоту пруссаковъ, которые упорно наступали на насъ шестью колоннами.

Мы потеряли Гросгоршенъ, но теперь между Клейнгоршеномъ и Раной намъ предстояло еще болѣе ужасное сраженіе.

Я думалъ теперь уже только о мести; я, такъ сказать, обезумѣлъ отъ гнѣва и негодованія на тѣхъ, которые хотѣли отнять у меня жизнь, неотъемлемое благо всѣхъ людей, которое каждый изъ всѣхъ силъ долженъ защищать. Я испытывалъ что-то вродѣ ненависти къ пруссакамъ, которые возмущали меня своими криками и своимъ дерзкимъ видомъ; но я былъ ужасно радъ, видя, что Зебеде еще цѣлъ, и когда мы остановились въ ожиданіи новой атаки, я пожалъ ему руку.

— Намъ повезло, — сказалъ онъ мнѣ. — Если бы только скорѣе явился императоръ; вѣдь ихъ въ двадцать разъ больше, чѣмъ насъ. Если бы только онъ явился поскорѣе съ пушками.

Зебеде уже не говорилъ о томъ, чтобы заполучить крестъ.

Я посмотрѣлъ въ сторону, чтобы увидѣть, цѣлъ ли сержантъ. Онъ стоялъ и спокойно обтиралъ свой штыкъ. Лицо его нисколько не измѣнилось, что меня очень радовало. Мнѣ хотѣлось знать, остались ли въ строю Клипфель и Фюрстъ, но команда: „готовься'“ — отвлекла мое вниманіе въ другую сторону.

Три первыя непріятельскія колонны остановились на гросгоршенскомъ холмѣ въ ожиданіи трехъ остальныхъ, которыя приближались съ ружьями на плечѣ. Деревня Гросгоршенъ, расположенная въ долинѣ между нами и непріятелями, горѣла. Соломенныя крыши пылали, дымъ отъ нихъ поднимался къ облакамъ. По одному склону холма, слѣва, черезъ обработанныя поля, къ намъ приближался длинный рядъ пушекъ для обстрѣливанія насъ съ фронта.

Было около полудня, когда шесть колоннъ двинулись впередъ и когда по обѣ стороны Гросгоршена появились отряды гусаръ и конныхъ егерей. Наша артиллерія, расположенная позади каре, на гребнѣ склона, открыла ужасный огонь противъ прусской артиллеріи, отвѣчавшей по всей линіи.

Среди нашихъ каре забили барабаны, предупреждая о наступленіи врага. Грохотъ ихъ былъ похожъ на жужжанье мухи во время бури; а прусаки въ долинѣ все кричали: „Отечество! отечество!“

Огонь ихъ батальоновъ, поднимавшихся по склону, окутывалъ насъ пороховымъ дымомъ, потому что вѣтеръ былъ въ нашу сторону. Дымъ, конечно, очень мѣшалъ намъ стрѣлять, тѣмъ не менѣе мы также открыли бѣглый огонь. Въ теченіе, по крайней мѣрѣ, четверти часа ничего нельзя было разслышать и увидѣть, но вдругъ посреди нашего каре очутились прусскіе гусары! Я не знаю, какъ это случалось, но они носились по всему нашему каре, прижавшись къ своимъ маленькимъ лошадямъ и нанося удары саблями направо и налѣво. Мы защищались штыками и кричали, а они стрѣляли въ насъ изъ пистолетовъ. Это было ужасно. Зебеде, сержантъ Пинто и человѣкъ двадцать нашей роты держались вмѣстѣ. Я во всю свою жизнь не забуду этихъ блѣдныхъ лицъ съ длиннѣйшими усами, въ каскахъ, и лошадей, ржавшихъ и встававшихъ на дыбы на грудахъ мертвыхъ и раненыхъ. Я никогда не забуду криковъ на французскомъ и нѣмецкомъ языкахъ. Они называли насъ свиньями, а старый сержантъ Пинто непрестанно кричалъ: „Смѣлѣе, ребята, смѣлѣе!“ Я никогда не могъ понять, какъ мы ушли изъ этой передѣлки. Мы воротились подъ градомъ сабельныхъ ударовъ и ружейныхъ пуль, двигаясь наугадъ, потому что отъ дыма ничего не было видно. Я помню только, что Зебеде непрерывно кричалъ мнѣ: „Идемъ, идемъ“ и что, въ концѣ концовъ, мы очутились на вспаханномъ склонѣ, позади каре, которое еще продолжало держаться. Насъ было» человѣкъ десять, вмѣстѣ съ сержантомъ Пинто.

Мы были похожи на мясниковъ.

— Заряжайте, — скомандовалъ сержантъ.

Заряжая, я замѣтилъ, что къ концу моего штыка прилипли кровь и волосы. Очевидно, я въ своемъ остервененіи наносилъ ужасные удары.

Немного погодя старый Пинто сказалъ:

— Полкъ разсѣянъ… Эти подлецы пруссаки изрубили половину его… Мы найдемъ его послѣ… Теперь надо помѣшать непріятелю войти въ деревню… Налѣво кругомъ, маршъ!

Мы спустились по маленькой лѣстницѣ, которая вела въ одинъ изъ садовъ Клейнгоршена, и вошли въ какой-то домъ. Сержантъ забаррикадировалъ дверь со стороны полей большимъ кухоннымъ столомъ, а затѣмъ проговорилъ, указывая намъ на дверь, выходившую на улицу.

— Вотъ нашъ путь для отступленія.

Затѣмъ мы поднялись въ довольно большую комнату второго этажа, выходившую двумя окнами на деревню, а другими на холмъ, весь окутанный дымомъ, среди котораго сверкали огни выстрѣловъ и грохотали пушки. Въ глубинѣ комнаты, въ альковѣ была смятая постель, а передъ постелью колыбель. Обитатели дома несомнѣнно бѣжали въ началѣ сраженія, но въ комнатѣ осталась, на половину спрятавшаяся подъ занавѣсками кровати, собака, съ большимъ бѣлымъ хвостомъ, торчащими ушами и острой мордой. Она смотрѣла на насъ сверкающими глазами. Все это я видѣлъ, какъ будто во снѣ.

Сержантъ открылъ одно изъ оконъ и стрѣлялъ на улицу, по которой приближались два или три прусскихъ гусара, пробиравшихся между повозками и кучами навоза. Зебеде и остальные стояли позади него съ ружьями наготовѣ. Я посмотрѣлъ на склонъ холма чтобы увидѣть, держится ли еще каре, и увидѣлъ его въ пяти или шестистахъ шагахъ отъ нашего дома, отступающимъ въ полномъ порядкѣ и безпрерывно стрѣляющимъ на всѣ четыре фронта по окружившей его конницѣ. Сквозь дымъ я увидѣлъ посрединѣ каре полковника, плотнаго, небольшого роста человѣка, верхомъ на лошади, съ саблей въ рукахъ, и рядомъ съ нимъ знамя, до того изорванное, что оно представляло собой только какія-то лохмотья.

Немного дальше влѣво, изъ-за поворота, выходила непріятельская колонна, направляясь къ Клейнгоршену. Эта колонна хотѣла помѣшать нашему отступленію въ деревню, но послѣдняя была уже полна солдатъ, которые пробрались туда, какъ и мы, поодиночкѣ. Число ихъ постоянно увеличивалось; одни подходили, оборачиваясь черезъ каждые пятьдесятъ шаговъ, чтобы выстрѣлить въ непріятеля, другіе же, раненые, едва тащились, стараясь скрыться куда нибудь. Всѣ они спрятались въ домахъ, а такъ какъ непріятельская колонна приближалась, они открыли по ней бѣглый огонь изъ всѣхъ оконъ. Это ее остановило. Въ то же самое время на правомъ склонѣ показались дивизіи Бренье и Маршана, посланныя намъ на выручку маршаломъ Неемъ.

Впослѣдствіи мы узнали, что маршалъ Пей отправился вслѣдъ за императоромъ въ Лейпцигъ, но, услышавъ пушечную пальбу, вернулся.

Пруссаки остановились, и огонь съ обѣихъ сторонъ прекратился. Наши колонны и наши каре поднялись на холмъ противъ Штарзигеля, и всѣ тѣ, кто были въ деревнѣ, поспѣшили оставить ее, чтобы присоединиться къ своимъ полкамъ. Нашъ полкъ смѣшался съ двумя или тремя другими и, когда дивизіи остановились впереди деревни Кайи, мы съ трудомъ собрали его. Была сдѣлана перекличка нашей роты и оказалось, что изъ нея осталось сорокъ два человѣка. Большого Фюрста и Леже ужъ не было, но Зебеде, Клипфель и я уцѣлѣли.

Къ несчастію, бой еще не кончился. Пруссаки, ободренные нашимъ отступленіемъ, дѣлали новыя приготовленія, чтобы атаковать насъ въ Кайѣ. Къ нимъ подходило множество подкрѣпленій, и, увидя это, я подумалъ, что такой великій генералъ, какъ нашъ императоръ, все-таки очень неудачно затѣялъ уйти въ Лейпцигъ и оставить насъ на съѣденіе стотысячной арміи.

Когда мы строились позади дивизіи Бренье, восемнадцать тысячъ старыхъ солдатъ прусской гвардіи стали подниматься на холмъ ускореннымъ шагомъ, неся на штыкахъ шапки нашихъ убитыхъ товарищей, какъ знакъ побѣды. Между Штарзигелемъ и Клейнгоршеномъ битва все время не прекращалась. Русская конница, которую мы видѣли утромъ на той сторонѣ Грунабаха, сдѣлала попытку задержать насъ, но для _нашего прикрытія явился шестой корпусъ, и морскіе полки стояли несокрушимой стѣной. Вся равнина представляла собой сплошную тучу порохового дыма, въ которой сверкали каски, кирасы и острія пикъ.

Мы съ своей стороны все время отступали. Вдругъ впереди насъ пронеслось что-то подобное молніи; это была маршалъ Ней; онъ прискакалъ во весь карьеръ, окруженный всѣмъ своимъ штабомъ. Я никогда не видѣлъ подобнаго лица Глаза его сверкали, губы вздрагивали отъ негодованія. Въ одну секунду онъ проскакалъ по всей линій и очутился на фронтѣ нашихъ колоннъ. И всѣ двинулись за нимъ, какъ будто увлекаемые какой-то сверхъестественной силой. Вмѣсто того, чтобы отступать, всѣ бросились навстрѣчу пруссакамъ и черезъ десять минутъ все было въ огнѣ. Но непріятель держался стойко; онъ считалъ себя уже господиномъ положенія и не хотѣлъ отказаться отъ побѣды, тѣмъ болѣе, что онъ постоянно получалъ подкрѣпленія, между тѣмъ какъ мы были утомлены пятичасовымъ боемъ.

На этотъ разъ нашъ батальонъ оказался во второй линіи, и пули не долетали до насъ. Но гораздо хуже свиста пушечныхъ ядеръ дѣйствовало щелканье картечи по штыкамъ. Это была адская музыка, разносившаяся къ тому же на далекое разстояніе.

Среди криковъ команды и безпрестанной стрѣльбы мы все-таки стали спускаться по грудамъ труповъ. Первая наша дивизія уже снова вступала въ Клейнершенъ. Тамъ бой перешелъ въ рукопашный. На главной улицѣ то и дѣло мелькали ружейные приклады и генералы, верхомъ, съ саблей въ рукахъ, дравшіеся, какъ простые рядовые.

Такъ продолжалось нѣсколько минутъ. Мы уже говорили: «отлично, отлично, мы двигаемся впередъ», но пруссаки въ это время получили подкрѣпленіе, и мы были вынуждены отступить второй разъ, при чемъ отступленіе было такъ стремительно, что многіе очутились въ Кайѣ. Эта деревня находилась на самой вершинѣ холма и была послѣдней по направленію люцинской дороги. Она представляла собой длинный рядъ домовъ, отдѣленныхъ другъ отъ друга хлѣвами, маленькими садиками и пчельниками. Если бы непріятелю удалось взять Кайю, армія оказалась бы раздѣленной на двѣ части.

На бѣгу я вспомнилъ слова Гульдена: «Если союзники, къ несчастно, побѣдятъ насъ, они отомстятъ намъ за все то зло, которое мы причиняли имъ въ теченіе десяти лѣтъ». Я считалъ сраженіе проиграннымъ, потому что самъ маршалъ Ней отступалъ вмѣстѣ съ однимъ изъ каре, и солдаты, чтобы выбраться изъ боя, несли на сложенныхъ накрестъ ружьяхъ раненыхъ офицеровъ. Вообще, дѣло принимало дурной оборотъ.

Я пробрался въ Кайю съ правой стороны, перелѣзая черезъ заборы и перепрыгивая черезъ низкія изгороди, которыми крестьяне огораживаютъ свои сады.

Я собирался завернуть за уголъ какого то сарая, когда замѣтилъ, поднявъ голову, человѣкъ пятьдесятъ офицеровъ, верхомъ на лошадяхъ, остановившихся на вершинѣ противоположнаго холма. Позади нихъ я увидѣлъ приближающуюся во весь карьеръ со стороны Лейпцига артиллерію. Это заставило меня присмотрѣться къ офицерамъ, и я узналъ среди нихъ императора, стоявшаго нѣсколько впереди другихъ. Онъ сидѣлъ спокойно, какъ въ креслѣ, на своей бѣлой лошади. Я отлично могъ разглядѣть его. Онъ не шевелился и разсматривалъ черезъ подзорную трубу сраженіе, происходившее въ долинѣ.

Увидѣвъ императора, я такъ обрадовался, что изъ всѣхъ силъ закричалъ: «Да здравствуетъ императоръ!» а затѣмъ свернулъ на главную улицу Кайи, пробѣжавъ черезъ дорожку между двумя старыми домами. Я былъ одинъ изъ первыхъ и еще видѣлъ жителей деревни, мужчинъ, женщинъ и дѣтей, спѣшившихъ забраться въ свои подвалы.

Нѣсколько человѣкъ, которымъ я разсказалъ объ этомъ, упрекали меня, зачѣмъ я бѣжалъ такъ быстро, но я имъ отвѣтилъ: «Если Михаилъ Ней могъ отступать, то такое же право отступать имѣлъ и Жозефъ Берта».

Клйпфель, Зебеде и сержантъ Пинто, всѣ, кого я зналъ изъ нашей роты, были еще за деревней. Шумъ стоялъ невообразимый. Цѣлыя облака дыма проносились поверхъ крышъ, черепицы срывались и падали на улицу, а пушечныя ядра впивались въ стѣны и ломали бревна съ ужасающимъ трескомъ.

Въ то же самое время со всѣхъ сторонъ, изъ переулковъ, черезъ изгороди и заборы садовъ, входили наши солдаты, поминутно оборачиваясь и отстрѣливаясь. Тутъ были солдаты всѣхъ полковъ, безъ шапокъ, оборванные, покрытые кровью, съ выраженіемъ бѣшенства на лицѣ. Теперь, когда прошло много лѣтъ, я вспоминаю, что все это были дѣти, настоящія дѣти, отъ пятнадцати до двадцати лѣтъ. Ни у одного изъ нихъ не было усовъ.

Когда пруссаки, подъ предводительствомъ старыхъ офицеровъ, кричавшихъ: «Впередъ, впередъ!» появились, стараясь бѣжать какъ можно скорѣе, мы встрѣтили враговъ, хотѣвшихъ перелѣзть черезъ небольшую стѣну и взять деревню, бѣглымъ огнемъ. Я хорошо помню, что насъ было человѣкъ двадцать или тридцать; мы стояли возлѣ угла сарая, противъ сада, въ которомъ былъ небольшой пчельникъ и высокія вишни въ цвѣту.

Я не могу сказать, сколько пруссаковъ, взобравшихся на стѣну, падали съ нея мертвыми, я только помню, что на ихъ мѣсто появлялись другіе. Сотни пуль свистали вокругъ нашихъ головъ и расплющивались объ камни стѣны. Штукатурка падала, солома на стропилахъ висѣла клочьями, ворота налѣво отъ насъ были насквозь продыравлены, а мы, спрятавшись за сарай, быстро заряжали, затѣмъ выходили впередъ и опять стрѣляли. Разумѣется, для этого не нужно было много времени, и все-таки пятеро или шестеро изъ насъ уже лежали мертвыми. Но мы были такъ возбуждены, что не обращали на это никакого вниманія.

Когда я вернулся въ десятый разъ и прицѣлился, чтобы выстрѣлить, ружье вывалилось у меня изъ рукъ. Я нагнулся, чтобы поднять его, и самъ упалъ: пуля попала мнѣ въ лѣвое плечо, и кровь потекла мнѣ на грудь, какъ горячая вода. Я сдѣлалъ попытку подняться, но могъ только сѣсть, прислонившись къ стѣнѣ. Тогда кровь стала стекать по моему тѣлу до самыхъ ногъ. Мнѣ пришло въ голову, что я могу умереть здѣсь, и при этой мысли я весь похолодѣлъ.

Товарищи продолжали стрѣлять поверхъ моей головы и пруссаки упорно отвѣчали имъ.

Я подумалъ, что другая пуля можетъ прикончить меня, и съ такимъ усиліемъ ухватился правой рукой за уголъ стѣны, чтобы подняться, что упалъ въ маленькую канаву, по которой отводили воду съ улицы въ садъ. Моя лѣвая рука отяжелѣла, какъ свинецъ, голова кружилась. Я еще слышалъ канонаду, но словно сквозь сонъ. Вѣроятно, я пробылъ въ такомъ состояніи довольно долго.

Когда я открылъ глаза, спускалась ночь. Пруссаки быстро бѣжали по улицѣ, они наполняли уже всю деревню, а напротивъ, въ саду, верхомъ на большой гнѣдой лошади, сидѣлъ старый генералъ съ сѣдыми волосами, безъ шляпы. Онъ кричалъ голосомъ, похожимъ на звукъ трубы, чтобы скорѣе везли пушки, и офицеры во весь карьеръ мчались передавать его приказаніе. Возлѣ него, на низкой стѣнѣ, заваленной трупами, сидѣлъ врачъ, перевязывавшій ему руку. Дальше, по другую сторону стѣны, также верхомъ сидѣлъ русскій офицеръ. Это былъ очень тоненькій молодой человѣкъ, въ шляпѣ съ зелеными перьями, падавшими съ нея въ видѣ султана. Я сразу охватилъ взглядомъ старика съ большимъ носомъ, широкимъ и плоскимъ лбомъ, съ живыми глазами и смѣлымъ видомъ; хирурга, маленькаго, лысаго человѣка въ очкахъ и дальше, въ глубинѣ долины- на разстояніи пяти, или шести сотъ шаговъ, между двумя домами, нашихъ солдатъ, которые снова выстраивались. Я помню такъ хорошо эту картину, какъ будто вижу ее сейчасъ передъ глазами.

Стрѣльба прекратилась, но съ дороги между Клейнгоршеномъ и Кайей стали доноситься ужасные крики: оттуда слышался тяжелый грохотъ колесъ, ржанье лошадей, проклятья и щелканье бича. Самъ не зная почему, я сползъ съ дороги и прислонился къ стѣнѣ, и почти тотчасъ же изъ-за угла перваго дома деревни появились два шестнадцатифутовыхъ орудія, запряженныя каждое шестеркой лошадей. Артиллеристы изо всѣхъ силъ били лошадей и колеса орудій врѣзывались въ груды мертвыхъ и раненыхъ, какъ въ солому. Кости трещали. Тогда я понялъ, откуда происходили слышанные мною крики. У меня волосы на головѣ встали дыбомъ.

— Сюда! — кричалъ старикъ по-нѣмецки. — Цѣльтесь туда, въ промежутокъ между домами, возлѣ колодца.

Оба орудія были тотчасъ же наведены, ящики съ порохомъ и съ картечью быстро подъѣхали, старикъ, съ лѣвой рукой на перевязи, приблизился, чтобы посмотрѣть, и я слышалъ, какъ онъ, поднимаясь по улицѣ, рѣзкимъ тономъ говорилъ молодому русскому офицеру:

— Скажите императору Александру, что я въ Кайѣ… Сраженіе будетъ выиграно, если мнѣ пришлютъ подкрѣпленія. Пусть они не разсуждаютъ, а дѣйствуютъ!.. Намъ слѣдуетъ теперь ожидать бѣшеной атаки. Наполеонъ приближается, я это чувствую. Черезъ полчаса онъ сядетъ намъ на шею со своей гвардіей. Я его во что бы то ни стало задержу. Ради Бога, не теряйте ни минуты… тогда побѣда будетъ наша.

Молодой человѣкъ во весь карьеръ помчался въ сторону Клейнгоршена и въ тотъ же моментъ кто то возлѣ меня проговорилъ: «Старикъ этотъ — Блюхеръ. Ахъ, негодяй, если бъ я могъ держать въ рукахъ ружье».

Повернувъ голову, я увидѣлъ стараго, сухого и мускулистаго сержанта, съ глубокими морщинами на лицѣ, сидѣвшаго, прислонившись, къ воротамъ сарая. Онъ упирался руками о землю, какъ костылями, потому что у него былъ перебитъ крестецъ. Свѣтло-каріе глаза его искоса слѣдили за прусскимъ генераломъ; крючковатый, уже поблѣднѣвшій носъ между большими усами былъ похожъ на клювъ хищной птицы. У него былъ гордый и въ то же время ужасный видъ.

— Будь у меня въ рукахъ ружье, — сказалъ онъ еще разъ, — ты бы увидѣлъ, какъ ты выиграешь сраженіе.

Мы были единственныя живыя существа въ этомъ углу, заваленномъ трупами.

Я подумалъ, что, быть можетъ, завтра меня похоронятъ вмѣстѣ со всѣми остальными въ саду подъ вишнями, что я не увижу больше Катерину. При этой мысли у меня по щекамъ потекли слезы, я не могъ удержаться и проговорилъ:

— Теперь все кончено!

Сержантъ посмотрѣлъ на меня сбоку и, увидя, что я еще такъ молодъ, спросилъ:

— Что съ тобой, рекрутъ?

— У меня въ плечѣ засѣла пуля, сержантъ.

— Въ плечѣ лучше, чѣмъ въ крестцѣ; отъ этого можно выздоровѣть!

Онъ снова пристально посмотрѣлъ на меня и прибавилъ уже болѣе мягко:

— Не бойся… ничего… Ты вернешься на родину.

Я подумалъ, что ему жаль моей молодости и что онъ хочетъ утѣшить меня. Но я чувствовалъ, что грудь моя какъ будто разбита, и поэтому отчаивался.

Сержантъ умолкъ. Только отъ поры до времени онъ дѣлалъ усиліе, чтобы поднять голову и посмотрѣть, не приближаются ли наши. Онъ ругался сквозь зубы и, наконецъ, свалился въ уголъ между дверью и косякомъ.

— Моя пѣсенка спѣта, — сказалъ онъ. — Однако этотъ негодяй дорого заплатилъ мнѣ за это.

И онъ посмотрѣлъ на заборъ, напротивъ, гдѣ лежалъ на спинѣ прусскій гренадеръ, съ торчащимъ въ животѣ штыкомъ.

Было должно быть около шести часовъ; непріятель занималъ всѣ дома, сады, огороды, главную улицу и всѣ переулки. Мнѣ было очень холодно и я впалъ въ забытье, опустивши голову на колѣни. Грохотъ пушекъ снова привелъ меня въ чувство; два орудія въ саду и нѣсколько другихъ, поставленныхъ въ самомъ высокомъ мѣстѣ деревни, непрестанно стрѣляли, освѣщая огнемъ своихъ выстрѣловъ главную, улицу, на которой тѣснились пруссаки и русскіе. Выстрѣлы же раздавались изъ всѣхъ оконъ. Но все это было ничто въ сравненіи съ огнемъ французовъ, расположившихся на холмѣ напротивъ. Изъ глубины долины тѣсными рядами бѣглымъ шагомъ поднималась молодая гвардія. Посреди штыковъ мелькали верхомъ полковники, командиры и генералы съ саблями на голо. Всѣ они были окутаны сумракомъ, но ежесекундно освѣщались огнемъ двадцати четырехъ орудій, которыя императоръ поставилъ въ одномъ мѣстѣ, чтобы поддержать движеніе гвардіи. Эти двадцать четыре орудія производили ужасный грохотъ, и, несмотря на большое разстояніе, старый сарай, прислонившись къ которому я сидѣлъ, дрожалъ весь до основанія. На улицахъ ядра валили цѣлые ряды пруссаковъ и русскихъ, какъ коса валитъ траву. Теперь за ними была очередь смыкать ряды.

Я слышалъ, какъ позади насъ непріятельская артиллерія отвѣчала, и думалъ: «Господи, Господи! если теперь французы побѣдятъ, они подберутъ своихъ несчастныхъ раненыхъ. А не то, вѣдь эти пруссаки и рускіе подумаютъ прежде всего о своихъ и дадутъ намъ всѣмъ погибнуть».

Я не обращалъ больше вниманія на сержанта. Я смотрѣлъ только на прусскихъ артиллеристовъ, какъ они заряжали свои орудія, цѣлились и стрѣляли, проклиная ихъ въ душѣ. Я съ восторгомъ слушалъ крики; «да здравствуетъ императоръ!» начавшіе доноситься изъ глубины долины въ перерывахъ между грохотомъ артиллеріи.

Наконецъ, минутъ черезъ двадцать, пруссаки и русскіе стали отступать. Они цѣлою толпою прошли по переулку, въ которомъ мы лежали, и направились къ склону холма. Крики: «да здравствуетъ императоръ!» приближались. Артиллеристы впереди насъ метались какъ безумные; вдругъ среди нихъ упало три или четыре ядра, разбившихъ колесо одной пушки и засыпавшихъ все землею. Одно изъ орудій свалилось на сторону, два артиллериста было убито и два ранено. Въ это время я почувствовалъ, что кто то схватилъ меня за руку. Это былъ старый сержантъ, наполовину уже мертвый и смотрѣвшій на меня со свирѣпой улыбкой. Крыша нашего сарая обрушивалась, стѣна валилась, но мы не обращали на это ни малѣйшаго вниманія. Мы видѣли только пораженіе нашихъ враговъ и среди невообразимаго шума и грохота слышали только непрестанно приближающіеся крики нашихъ солдатъ.

Сержантъ вдругъ совершенно побѣлѣлъ и проговорилъ:

— Вотъ онъ!

Затѣмъ онъ наклонился впередъ, такъ что очутился на колѣняхъ, оперся одною рукою о землю, поднялъ другую и звонкимъ голосомъ крикнулъ:

— Да здравствуетъ императоръ!

Затѣмъ онъ упалъ лицомъ въ землю и больше не шевелился.

Я наклонился впередъ, чтобы лучше видѣть, и увидѣлъ Наполеона, поднимавшагося среди ружейнаго огня, съ надвинутой на лобъ шляпой, въ сѣромъ сюртукѣ, изъ подъ котораго виднѣлся бѣлый жилетъ съ красной широкой лентой поперекъ. Наполеонъ былъ спокоенъ и холоденъ. Всѣ передъ нимъ отступали. Несмотря на крики и приказанія офицеровъ, прусскіе артиллеристы бросали свои орудія и прятались за садовыя стѣны.

Все это я видѣлъ и помню; все это какъ огнемъ выжжено въ моей памяти, но что было потомъ — я не помню. Увѣренный въ нашей побѣдѣ, я потерялъ сознаніе и лежалъ какъ мертвый среди груды мертвыхъ.

Конецъ первой части.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
XIII.

Я очнулся ночью. Царила глубокая тишина. По небу проносились тучи, луна глядѣла на покинутое село, на свалившіяся съ лафетовъ пушки, на груды мертвыхъ тѣлъ, какъ она съ начала міра смотритъ на текущую воду, на растущую траву, на падающіе осенью листья.

Я не былъ въ состояніи двигаться и ужасно страдалъ. Шевелить я могъ только правой рукой; мнѣ, однако, удалось приподняться немного, опершись на локоть, и я увидѣлъ, что вся улица была завалена трупами. Луна ярко освѣщала ихъ бѣлыя, какъ снѣгъ, лица. У иныхъ ротъ и глаза были широко раскрыты, другіе лежали лицомъ къ землѣ, судорожно сжавъ ружье въ мертвыхъ рукахъ, съ ранцемъ и патронной сумкой на спинѣ. Все это было видно со страшной ясностью и мои зубы стучали отъ ужаса.

Я хотѣлъ звать на помощь, но мой голосъ былъ-похожъ на слабый крикъ плачущаго ребенка и это приводило меня въ отчаяніе. Однако мой слабый крикъ нашелъ откликъ: всѣ раненые думали, что приближается помощь, и каждый, кто еще былъ въ силахъ подать голосъ, старался закричать. Крики эти продолжались нѣсколько минутъ, потомъ все стихло, и я слышалъ только, какъ возлѣ меня, за изгородью, медленно дышала лошадь. Она хотѣла подняться; я видѣлъ, какъ приподнялась изъ за изгороди голова на длинной шеѣ, но потомъ она опять опустилась.

Отъ усилія, которое я сдѣлалъ, приподнимаясь, моя рана открылась и я почувствовалъ, что по моему плечу снова течетъ кровь. Тогда я закрылъ глаза, приготовляясь умереть, и увидѣлъ въ это мгновеніе, какъ во снѣ, всю свою прошлую жизнь съ самаго ранняго дѣтства. Я увидѣлъ нашу деревню, мою бѣдную мать, какъ она держала меня на рукахъ, услышалъ пѣсню, которую она пѣла, убаюкивая меня. Я увидѣлъ нашу маленькую комнату, старый альковъ, нашу собаку, игравшую и возившуюся со мной на землѣ, отца, весело возвращавшагося по вечерамъ, съ топоромъ за плечами, и бравшаго меня на руки…

Я подумалъ: бѣдная мать… бѣдный отецъ! Если бы вы знали, что воспитываете своего сына съ такой любовью и съ такими усиліями только для того, чтобы онъ погибъ самымъ жалкимъ образомъ одинъ, вдали отъ всякой помощи… Какъ велико было бы ваше отчаяніе, какъ проклинали бы вы того, кто погубилъ вашего сына!.. О, если бы вы были здѣсь!.. Если бы я по крайней мѣрѣ могъ поблагодарить васъ за всѣ ваши труды, за всѣ страданія, которыя я вамъ причинилъ.

Я заплакалъ отъ этой мысли; по лицу моему потекли слезы, рыданія волновали грудь.

Потомъ я сталъ думать о Катеринѣ, о тетушкѣ Гредедь, о добромъ господинѣ Гульденѣ, и эти мысли были ужасны. Мнѣ казалось, будто я вижу ихъ изумленіе и тревогу, когда они получатъ извѣстіе о большомъ сраженіи; мнѣ казалось, будто я вижу тетушку Гредель, какъ она каждый день торопливо бѣжитъ на дорогу, на встрѣчу почты, Катерину, ожидающую за молитвой ея возвращенія, и старика Гульдена. Онъ сидитъ въ своей комнатѣ и читаетъ въ газетѣ, что третій корпусъ пострадалъ больше всѣхъ, затѣмъ онъ съ опущенной головой ходитъ по комнатѣ и только очень поздно уже принимается за работу, печальный и задумчивый. Моя душа была тамъ, съ ними, она ждала почты вмѣстѣ съ тетушкою Гредель, вмѣстѣ съ нею безнадежно возвращалась въ село и отчаивалась вмѣстѣ съ Катериной.

Затѣмъ однажды утромъ почтальонъ Редшъ, въ блузѣ, съ маленькой кожаной сумкой, приходитъ въ Катрванъ. Онъ открываетъ дверь и протягиваетъ тетушкѣ Гредель большой пакетъ. Тетушка поражена, Катерина стоитъ позади нея блѣдная, какъ смерть: въ этомъ пакетѣ свидѣтельство о моей смерти! Я слышу раздирающія душу рыданія Катерины, распростертой на землѣ, проклятія тетушки Гредель; ея сѣдые волосы растрепались, она кричитъ, что нѣтъ больше справедливости, что порядочнымъ людямъ было бы лучше не родиться на свѣтъ, потому что Богъ покинулъ ихъ! — Добрый отецъ Гульденъ приходитъ утѣшать ихъ, но, входя въ комнату, онъ тоже начинаетъ рыдать, и всѣ они вмѣстѣ, въ невыразимомъ отчаяніи плачутъ и кричатъ:

«Бѣдный Жозефъ! Бѣдный Жозефъ!»

Сердце мое разрывалось отъ боли.

Я подумалъ что тридцать или сорокъ тысячъ семей, во Франціи, Россіи или Германіи получатъ такую же вѣсть и вѣсть эта будетъ для нихъ еще хуже, потому что у большинства погибшихъ на полѣ сраженія живы родители. Эта мысль привела меня въ ужасъ. Мнѣ казалось, будто я слышу страшный, поднимающійся къ небу вопль всего человѣчества.

Тогда я вспомнилъ несчастныхъ пфальсбургскихъ женщинъ, молившихся въ церкви послѣ того, какъ было получено извѣстіе объ отступленіи изъ Россіи, я понялъ, что тогда происходило у нихъ на душѣ… Я подумалъ, что Катерина тоже пойдетъ скоро въ эту церковь, что она годъ за годомъ будетъ молиться, думая обо мнѣ. Я былъ увѣренъ въ этомъ, потому что зналъ, что мы любимъ другъ друга съ дѣтства и что она никогда не забудетъ меня. Слезы такъ и текли по моему лицу отъ волненія и горя, но все-таки мнѣ было легче отъ моей увѣренности въ Катеринѣ, отъ увѣренности, что она до глубокой старости сохранитъ любовь ко мнѣ, будетъ чтить мою память и не выйдетъ замужъ за другого.

Къ утру пошелъ дождь. Шумъ отъ паденія тяжелыхъ капель съ крышъ и деревьевъ въ саду нарушалъ тишину. Я думалъ о Богѣ, который отъ начала міра творитъ одно и тоже, могущество котораго не имѣетъ границъ и который прощаетъ все, потому что онъ милосерденъ. Я надѣялся, что онъ проститъ и меня за всѣ мои страданія.

По временамъ было слышно, какъ падала стѣна или обрушивалась крыша въ деревнѣ. Испуганныя громомъ битвы животныя успокоились и стали обнаруживать признаки своего существованія: въ сосѣднемъ хлѣву заблеяла коза, мимо меня пробѣжала большая овчарка съ опущеннымъ хвостомъ, пугливо смотрѣвшая на трупы. Завидѣвъ ее, лошадь, принявшая ее, вѣроятно, за волка, стала страшно храпѣть, и собака убѣжала.

Я помню всѣ эти подробности, потому что, умирая, люди видятъ и слышатъ все. Каждый какъ бы говоритъ себѣ: «Смотри… слушай…. ибо скоро ты уже ничего больше не увидишь и не услышишь въ этомъ мірѣ».

Но еще гораздо рѣзче я помню тотъ моментъ, когда я услышалъ вдали звукъ человѣческаго голоса. Какъ я тогда встрепенулся! какъ напряженно слушалъ, какъ быстро поднялся, чтобы крикнуть: «помогите»! Было еще темно, но небо уже поблѣднѣло на востокѣ. Вдали, сквозь дождь, было видно, какъ мелькалъ какой то огонь. Онъ передвигался по всему полю, появляясь то тутъ, то тамъ. Когда онъ останавливался, я видѣлъ около него черныя тѣни; онѣ едва были видны, но не я одинъ ихъ замѣтилъ, ибо со всѣхъ сторонъ снова раздались вздохи и крики, жалобные и тихіе, какъ плачъ больного ребенка, призывающаго мать.

Богъ мой! Что же такое жизнь? почему мы такъ цѣнимъ ее? Почему мы такъ боимся потерять эту жалкую жизнь, заставляющую насъ такъ много плакать и страдать, почему мы дорожимъ ею больше, чѣмъ всѣмъ остальнымъ? Что насъ ждетъ послѣ смерти, если самая мысль о ней заставляетъ насъ содрогаться?

Кто это знаетъ? Въ теченіе долгихъ вѣковъ всѣ люди говорятъ объ этомъ, всѣ думаютъ и никто не можетъ отвѣтить.

Я, съ моей жаждой жизни, смотрѣлъ на этотъ огонь, какъ утопающій смотритъ на берегъ; я напрягалъ всѣ силы, чтобы не потерять его изъ виду, и сердце мое билось надеждой. Я хотѣлъ кричать, но голосъ замиралъ на моихъ губахъ. Шумъ дождя, падающаго на деревья и на крыши, покрывалъ всѣ звуки, но я все-таки думалъ: «они слышатъ, они придутъ». Мнѣ казалось, будто огонь увеличивается и приближается по дорожкѣ сада, но, проблуждавъ нѣкоторое время по полю сраженія, огонь медленно спустился въ оврагъ и исчезъ.

Тогда я снова потерялъ сознаніе.

XIV.

Я очнулся въ глубинѣ большого сарая, крыша котораго поддерживалась столбами. Кто то давалъ мнѣ пить воду съ виномъ и это очень нравилось мнѣ. Открывъ глаза, я увидѣлъ стараго солдата съ сѣдыми усами, который поддерживалъ мою голову и давалъ мнѣ пить изъ кружки.

— Ну что? — спросилъ онъ добродушно. — Теперь легче?

Я не могъ удержаться и улыбнулся ему при мысли, что я еще живъ. Грудь моя и лѣвое плечо были крѣпко забинтованы; ощущеніе тамъ было какъ будто отъ ожога, но я мало сокрушался объ этомъ, — я былъ живъ!

Прежде всего я сталъ разсматривать большія балки, перекрещивавшіяся надо мной, и черепицы, которыя во многихъ мѣстахъ пропускали свѣтъ. Потомъ я повернулъ голову и увидѣлъ, что лежу въ одномъ изъ тѣхъ сараевъ, въ которыхъ мѣстные пивовары складываютъ свои бочки и ставятъ повозки. Вокругъ меня на тюфякахъ и на соломѣ рядами лежало множество раненыхъ, а посреди сарая, на большомъ кухонномъ столѣ старшій врачъ и два его помощника, съ засученными рукавами, рѣзали чью то ногу. Раненый стоналъ. Позади стола лежала цѣлая куча рукъ и ногъ. Каждый можетъ представить себѣ, какія мысли возбудило во мнѣ это зрѣлище.

Пять или шесть пѣхотныхъ солдатъ давали пить раненымъ изъ кружекъ и манерокъ.

Самое сильное впечатлѣніе произвелъ на меня, однако, хирургъ, который съ засученными рукавами сосредоточенно рѣзалъ. У него былъ большой носъ и впалыя щеки и онъ каждую минуту сердился на своихъ помощниковъ, которые недостаточно быстро подавали ему ножи, пинцеты, корпію, бѣлье и не успѣвали вытирать кровь губкой. Впрочемъ, дѣло у нихъ шло совсѣмъ не медленно, потому что въ четверть часа они успѣли отрѣзать двѣ ноги.

Передъ сараемъ стояла большая повозка съ соломой.

Когда на столъ только что положили русскаго стрѣлка, по крайней мѣрѣ шести футовъ ростомъ, у котораго пуля пронизала шею возлѣ уха, и когда хирургъ потребовалъ маленькіе ножи, передъ сараемъ прошелъ другой хирургъ, толстый, небольшого роста, съ испорченнымъ оспой лицомъ кавалеристъ. Онъ держалъ подъ мышкой портфель и остановился возлѣ повозки.

— Эй, Форель! — крикнулъ онъ весело.

— А, это вы, Дюшенъ? — отвѣтилъ нашъ хирургъ оборачиваясь. — Сколько у васъ раненыхъ?

— Семнадцать или восемнадцать тысячъ.

— Чортъ возьми! Ну а какъ же дѣла сегодня?

— Отлично. Я какъ разъ ищу, гдѣ бы подкрѣпиться.

Нашъ хирургъ вышелъ изъ сарая, чтобы пожать руку своему товарищу; они спокойно стали бесѣдовать, а помощники между тѣмъ выпили по стакану вина, русскій же раненый съ отчаяніемъ ворочалъ глазами.

— Смотрите, Дюшенъ; вамъ надо пойти по улицѣ и тамъ, противъ этого колодца, вы видите его?

— Вижу, вижу.

— Такъ вотъ противъ этого колодца вы найдете походную лавочку.

— А! отлично. Спасибо, я иду.

Кавалеристъ ушелъ, и нашъ хирургъ крикнулъ ему вслѣдъ:

— Хорошаго аппетита!

Затѣмъ онъ вернулся къ ожидавшему его русскому и разрѣзалъ ему шею отъ затылка до плеча. Расположеніе духа его было повидимому дурное, и онъ ежеминутно понукалъ своихъ помощниковъ:

— Поскорѣе, господа, поскорѣе!

Русскій, разумѣется, страшно стоналъ, но хирургъ не обращалъ на это ни малѣйшаго вниманія и, наконецъ, вынувъ у него изъ раны пулю, бросилъ ее на землю, забинтовалъ рану и проговорилъ:

— Уберите его!

Русскаго сняли со стола, солдаты уложили его на соломѣ, рядомъ съ другими, а на столъ положили новаго раненаго.

Я никогда не повѣрилъ бы прежде, что подобныя вещи могутъ происходить. Но я увидѣлъ еще худшія вещи, которыя забуду не скоро.

Шестымъ или седьмымъ отъ меня сидѣлъ старый капралъ съ забинтованной ногой. Онъ подмигнулъ глазомъ и сказалъ своему сосѣду, у котораго только что отняли руку:

— Рекрутъ, посмотри-ка на эту кучу! Бьюсь объ закладъ, что ты не узнаешь своей руки.

Раненый, страшно блѣдный, очень мужественно перенесшій операцію, взглянулъ на груду рукъ и ногъ и почти тотчасъ же потерялъ сознаніе.

Тогда капралъ засмѣялся и сказалъ:

— Онъ узналъ ее. Это та, что лежитъ внизу, на ней маленькое синее пятно. Мой вопросъ на каждаго дѣйствуетъ одинаково.

Капралъ, повидимому, былъ въ восторгѣ отъ своей выдумки, но никто не поддержалъ его.

Раненые каждую минуту просили пить, а, когда одинъ начиналъ, остальные всѣ вторили ему. Старый солдатъ повидимому чувствовалъ ко мнѣ расположеніе, потому что, проходя мимо, каждый разъ протягивалъ мнѣ свою манерку.

Я пробылъ въ сараѣ не больше часа. Вскорѣ къ воротамъ подъѣхало около десятка большихъ повозокъ, вродѣ той, что стояла съ соломой; мѣстные крестьяне въ бархатныхъ жилетахъ и въ широкополыхъ войлочныхъ шляпахъ, съ кнутомъ въ рукахъ, держали подъ уздцы своихъ лошадей. Вскорѣ прибылъ небольшой отрядъ гусаръ. Квартирмейстеръ сошелъ съ лошади и, войдя въ сарай, проговорилъ:

— Простите, майоръ; у меня приказъ совровождать двѣнадцать повозокъ съ ранеными до Люцина. Ихъ будутъ укладывать на повозки здѣсь?

— Да, здѣсь, — отвѣтилъ хирургъ.

Крестьяне и госпитальные служащіе сейчасъ же стали укладывать раненыхъ на первую повозку. Прежде чѣмъ уложить, они давали каждому выпить изрядный глотокъ воды.

Какъ только повозка наполнялась, она отъѣзжала впередъ, а вмѣсто нея подвозили другую. Я помѣстился на третьей, на соломѣ, спереди, рядомъ съ рекрутомъ 27-го полка, у. котораго была отнята правая рука. У одного изъ сидѣвшихъ на нашей повозкѣ была отнята нога, у другого была разбита голова, у третьяго сломана челюсть, и такъ до послѣдняго.

Намъ дали большіе плащи, но, несмотря на солнечный день, всѣмъ намъ было холодно и мы кутались такъ, что ничего не было видно, кромѣ нашихъ носовъ, кепи или перевязокъ. Всѣ молчали. Каждому было о чемъ думать про себя.

Минутами я чувствовалъ ужасный холодъ, потомъ мнѣ становилось невыносимо жарко, такъ что даже глаза начинали болѣть. Это было начало горячки. Однако, выѣзжая изъ Кайи, я чувствовалъ себя еще сносно и ясно видѣлъ окружающее, и только позже, подъѣзжая къ Лейпцигу, я почувствовалъ себя совсѣмъ худо.

Насъ размѣстили слѣдующимъ образомъ: тѣ, что еще могли сидѣть, были посажены въ первыя повозки, остальныхъ разложили въ послѣднихъ, и мы тронулись въ путь. Гусары, сопровождавшіе насъ верхомъ,, не обращая на насъ никакого вниманія, болтали о сраженіи, курили и смѣялись.

Проѣзжая черезъ Кайю, я видѣлъ всѣ ужасы войны. Вся деревня представляла только груды развалинъ_і крыши обрушились, кое-гдѣ торчали одни только стропила, балки обвалились, мѣстами стѣны были разрушены и виднѣлись маленькія комнаты съ альковами, дверьми, лѣстницами. Бѣдные люди, женщины, дѣти и старики бродили внутри домовъ, какъ будто съ отчаяніемъ отыскивая что-то. Кой-гдѣ, въ верхнемъ этажѣ, маленькое зеркало, окруженное вѣтками букса, указывало на то, что въ комнатѣ въ мирное время жила молодая дѣвушка.

Кто могъ тогда предвидѣть, что все это благополучіе будетъ разрушено не разгнѣванными небесами, не бѣшенымъ вихремъ, а злобою людскою, которая ужаснѣе того и другого.

Даже несчастныя животныя казались покинутыми и заброшенными среди этихъ развалинъ; голуби искали голубятни, быки и козы свай хлѣвъ. Они безпорядочно бродили по улицамъ съ жалобнымъ мычаніемъ и блеяніемъ. Куры сидѣли на деревьяхъ, и вездѣ, вездѣ были видны слѣды ядеръ.

У послѣдняго дома, на порогѣ своего разрушеннаго жилища, сидѣлъ совершенно сѣдой старикъ, съ маленькимъ ребенкомъ на колѣняхъ. Онъ проводилъ насъ равнодушнымъ, сумрачнымъ взглядомъ. Видѣлъ ли онъ насъ? Я не знаю, но на его лбу, изборожденномъ глубокими морщинами, и въ глубоко запавшихъ глазахъ отражалось отчаяніе. Сколько лѣтъ труда, сбереженій и страданій понадобилось для того, чтобы обезпечить ему спокойную старость! И вотъ теперь все погибло. Старикъ и ребенокъ очутились подъ открытымъ небомъ.

Я видѣлъ также безконечныя ямы, тянувшіяся на протяженіи полумили, надъ которыми поспѣшно работали всѣ мѣстные жители, чтобы помѣшать заразѣ окончательно уничтожить человѣческій родъ, я видѣлъ эти канавы съ высоты холма въ Кайѣ и съ ужасомъ отвернулся отъ нихъ. Я видѣлъ эти безконечные рвы, въ которыхъ хоронятъ мертвыхъ русскихъ, французовъ, пруссаковъ, всѣхъ вмѣстѣ такъ, какъ Богъ ихъ создалъ, чтобы они любили другъ друга, всѣхъ вмѣстѣ, какъ это было прежде, до изобрѣтенія мундировъ и плюмажей, которые разъединяютъ людей въ интересахъ тѣхъ, кто управляетъ ими. Теперь они лежатъ тутъ обнявшись, и если въ нихъ живо хоть что-нибудь, то они любятъ и прощаютъ другъ друга, проклиная преступленіе, которое въ теченіе столькихъ вѣковъ мѣшало имъ быть братьями.

Но ужаснѣе даже этихъ общихъ могилъ былъ длинный рядъ повозокъ, увозившихъ раненыхъ, этихъ несчастныхъ, о которыхъ въ бюллетеняхъ говорятъ лишь для того, чтобы уменьшить ихъ число и которые въ госпиталяхъ гибнутъ какъ мухи, вдали отъ своихъ близкихъ, между тѣмъ какъ на родинѣ стрѣляютъ изъ пушекъ и поютъ въ церквахъ, какъ будто радуясь тому, что удалось убить тысячи людей.

Когда мы прибыли въ Людинъ, оказалось, что городъ настолько переполненъ ранеными, что насъ уже некуда дѣвать; поэтому мы получили приказъ отправиться въ -Лейпцигъ. На улицахъ, вдоль стѣнъ домовъ, на соломѣ длинными рядами лежали несчастные раненые, изъ которыхъ три четверти были при смерти. Мы тащились по городу больше часу, прежде чѣмъ добрались до церкви, гдѣ пятнадцать или двадцать человѣкъ изъ нашего обоза пришлось оставить, потому что они не въ состояніи были перенести дальнѣйшаго пути.

Подкрѣпившись въ походномъ погребкѣ на площади, квартирмейстеръ и гусары опять сѣли на лошадей и мы направились въ Лейпцигъ. Во время этого пути я уже ничего не видѣлъ и не слышалъ. Голова моя кружилась, въ ушахъ шумѣло, я принималъ встрѣчавшіяся по дорогѣ деревья за людей и мнѣ страшно хотѣлось пить.

Другіе давно уже начали кричать, бредить, говорить о своей матери, о родныхъ; они старались подняться и выскочить на дорогу. Я не знаю, дѣлалъ ли я то-же самое, но я очнулся какъ отъ дурного сна лишь въ тотъ моментъ, когда меня подняли два человѣка. Они меня поддерживали подъ туловище и за ноги и понесли черезъ какую-то темную площадь. Небо искрилось звѣздами, а впереди, надъ фасадомъ большого зданія, горѣло множество огней. Это былъ госпиталь Гальскаго предмѣстья въ. Лейпцигѣ.

Меня внесли по витой лѣстницѣ въ самый верхній этажъ, въ громадную залу, гдѣ тремя тѣсными рядами стояли кровати, на одну изъ которыхъ меня и положили. Невозможно представить себѣ какія здѣсь раздавались проклятія, крики, жалобы; всѣ эти раненые лежали въ горячкѣ. Окна были открыты и огни въ маленькихъ фонарикахъ вздрагивали отъ вѣтра. Между кроватями безпрестанно сновали лазаретные служители, врачи и ихъ помощники въ большихъ передникахъ. У меня кружилась голова отъ глухого шума, доносившагося изъ нижнихъ этажей, отъ топота поднимающихся и спускающихся людей, криковъ ямщиковъ, хлопанья бичей, стука лошадиныхъ копытъ, отъ всего происходившаго вокругъ лихорадочнаго движенія.

Въ этомъ госпиталѣ, когда меня стали раздѣвать, я впервые почувствовалъ въ плечѣ такую боль, что не могъ удержаться отъ криковъ. Ко мнѣ тотчасъ же подошелъ врачъ и сталъ упрекать раздѣвавшихъ меня служителей въ неосторожности. Больше у меня объ этой ночи не сохранилось никакихъ воспоминаній. Я какъ бы обезумѣлъ и постоянно звалъ на помощь Катерину, господина Гульдена и тетушку Гредель. Мнѣ объ этомъ послѣ разсказалъ мой сосѣдъ, старый конный артиллеристъ, которому я своимъ бредомъ мѣшалъ спать.

Только на слѣдующее утро, часовъ въ восемь, при первой перевязкѣ, я лучше разсмотрѣлъ нашу залу. Тогда же я узналъ, что у меня разбита плечевая кость лѣвой руки.

Я проснулся, окруженный цѣлой дюжиной врачей: одинъ изъ нихъ, рослый брюнетъ котораго называли — господинъ баронъ, — снялъ съ моего плеча перевязку. Въ ногахъ у меня стоялъ фельдшеръ съ тазомъ теплой воды въ рукахъ. Старшій врачъ осмотрѣлъ мою рану, остальные на, клонились къ нему, чтобы услышать, что онъ скажетъ. Онъ имъ говорилъ что-то, но я понялъ только, что пуля прошла снизу вверхъ, раздробила кость и вышла сзади. Изъ этого я заключилъ, что онъ хорошо знаетъ свое дѣло, потому что пруссаки въ самомъ дѣлѣ стрѣляли снизу, черезъ стѣну сада. Старшій врачъ самъ промылъ рану и быстро перевязалъ ее, такъ что я не могъ двигать рукою.

Я чувствовалъ себя теперь гораздо лучше. Минутъ черезъ десять ко мнѣ подошелъ лазаретный служитель и, съ обычной ловкостью, не причинивъ мнѣ никакой боли, надѣлъ на меня рубашку.

Врачъ остановился у сосѣдней постели и сказалъ:

— Эхъ! это опять ты старина!

— Да, господинъ баронъ; это опять я, — отвѣтилъ канониръ, очень довольный тѣмъ, что врачъ его узналъ. — Первый разъ это было подъ Аустерлицемъ, гдѣ я получилъ картечь, затѣмъ подъ Іеной и, наконецъ, подъ Смоленскомъ — два удара пикой.

— Да, да, — проговорилъ врачъ, невидимому разстроенный, — Что же съ вами теперь?

— Три удара саблей по лѣвой рукѣ. Я получилъ ихъ, защищая свою пушку отъ прусскихъ гусаръ.

Врачъ подошелъ къ нему, снялъ повязку, и я слышалъ, какъ онъ спросилъ канонира:

— Ты получилъ крестъ?

— Нѣтъ, господинъ баронъ.

— Твое имя?

— Христіанъ Циммеръ, унтеръ-офицеръ второй батареи конной артиллеріи.

— Ладно, ладно.

Врачъ перевязалъ раны и, уходя, сказалъ:

— Все будетъ хорошо.

Затѣмъ онъ направился къ другимъ и обошелъ всѣхъ, разговаривая съ каждымъ, и, наконецъ, ушелъ, отдавъ еще, какія-то приказанія служителямъ.

Старый канониръ казался очень довольнымъ. По его имени я догадался, что онъ, должно быть, эльзасецъ, и сталъ говорить съ нимъ на нашемъ родномъ языкѣ, что еще больше развеселило его. Канониръ былъ шести футовъ роста, очень широкоплечій, лобъ у него былъ плоскій, носъ толстый, усы рыжеватые и весь онъ казался какъ будто высѣченнымъ изъ камня. Это былъ очень хорошій человѣкъ. Когда съ нимъ говорили по-эльзасски, глаза его щурились, уши какъ бу^то настораживались. По-эльзасски я могъ бы попросить у него все что угодно, онъ далъ бы все, если бы у него было что-нибудь, но онъ могъ дарить только рукопожатія, отъ которыхъ трещали кости. Онъ называлъ меня цо-эльзасскому обычаю Іозефель и говорилъ:

— Іозефель, ты только не глотай лекарствъ, которыя тебѣ даютъ; ѣсть слѣдуетъ только то, что знаешь. Все, что скверно пахнетъ, не стоитъ принимать. Если бы намъ каждый день давали по бутылкѣ рикевиръ, мы скоро выздоровѣли бы, но гораздо удобнѣе портить намъ желудки горстью скверной травы, свареной въ водѣ, чѣмъ давать намъ бѣлое эльзасское вино.

Когда я начиналъ бояться горячки и всего окружающаго, онъ дѣлалъ сердитое лицо, смотрѣлъ на меня злыми глазами и говорилъ:

— Да что это ты, Іозефель, съ ума сошелъ, что боишься? Развѣ такіе теплые ребята, какъ мы, могутъ умереть въ госпиталѣ. Никогда! Брось ты эту мысль.

Онъ былъ очень беззаботенъ, мой канониръ. Однако врачи утромъ, при обходѣ, каждый день находили человѣкъ 7—8 умершими. Иные умирали отъ горячки, иные отъ простуды, но всегда дѣло кончалось носилками, которыя выносили на своихъ плечахъ служители, и въ концѣ концевъ трудно было рѣшить, что нужнѣе для здоровья, холодъ или тепло.

Циммеръ мнѣ говорилъ:

— Во всемъ этомъ, Іозефель, виноваты отвратительныя снадобья, которыя выдумываютъ врачи. Ты видишь этого худого длиннаго доктора? онъ можетъ похвастать, что убилъ народу больше, чѣмъ любое полевое орудіе. Онъ, такъ сказать, вѣчно заряженъ картечью и фитиль у него постоянно горитъ. Ну, а этого маленькаго, черненькаго ты знаешь? Будь я на мѣстѣ императора, я уже давно послалъ бы его прусакамъ и русскимъ; онъ убилъ бы у нихъ больше народу, чѣмъ цѣлый армейскій корпусъ.

Я, вѣроятно, очень смѣялся бы надъ его шутками, еслибы передъ мной не проносили ужасныхъ носилокъ.

Черезъ три недѣли моя плечевая кость начала сростаться, раны стали медленно закрываться и я не чувствовалъ уже почти никакой боли. Раны отъ сабельныхъ ударовъ, которыя получилъ Циммеръ, также заживали. Каждое утро намъ давали хорошаго бульона, а по вечерамъ кусокъ говядины и полъ-стакана вина, одинъ видъ котораго ободрялъ насъ и окрашивалъ намъ будущее въ розовый цвѣтъ.

Скоро намъ позволили также спускаться въ большой садъ позади госпиталя, весь засаженный большими, старыми вязами. Подъ деревьями стояли скамьи и мы прогуливались по аллеямъ, какъ богатые господа, въ длинныхъ сѣрыхъ халатахъ и бумажныхъ колпакахъ.

Погода стояла прекрасная. Изъ сада открывался широкій видъ на Парму, обсаженную тополями. Эта рѣка съ лѣвой стороны впадаетъ въ Эльстеръ. На лѣвомъ же берегу Эльстера находится буковый лѣсъ, а, не доходя лѣса, тянутся три большія дороги, покрытыя пылью. Онѣ прорѣзываютъ равнину, засѣянную пшеницей, рожью, овсомъ и хмелемъ. Вообще видъ былъ чрезвычайно пріятный, особенно, когда дулъ вѣтеръ и хлѣба волновались.

Жара, стоявшая въ іюнѣ, предвѣщала хорошій урожай. Часто, глядя на прекрасную страну, я думалъ о Пфальсбургѣ и начиналъ плакать.

— И какого чорта ты плачешь, Іозефель? — говорилъ Циммеръ. — Вмѣсто того чтобы заболѣть госпитальной горячкой или потерять руку и ногу, что случилось съ сотнями другихъ, мы покойно сидимъ на скамейкѣ въ тѣни, намъ даютъ бульонъ, мясо, вино, намъ позволяютъ даже курить, когда у насъ есть табакъ, а ты все недоволенъ. Чего тебѣ еще не хватаетъ?

Я разсказалъ Циммеру про свою любовь къ Катеринѣ, прогулки въ Катрванъ, про наши радужныя на дежды, планы насчетъ женитьбы и про все то хорошее время, о которомъ тогда сохранились уже только воспоминанія. Циммеръ слушалъ меня покуривая свою трубку.

— Да, — говорилъ онъ, — да, это, конечно, очень печально. Передъ призывомъ 1798 года я также собирался жениться на дѣвушкѣ изъ нашего села. Она называлась Маргредель, и я любилъ ее какъ зѣницу ока. Мы поклялись другъ другу въ вѣрности и во время всей Цюрихской кампаній я постоянно думалъ о Маргредель.

Но что же я узналъ, когда вернулся домой, получивши первый отпускъ? Моя Маргредель уже за три мѣсяца до моего возвращенія вышла замужъ за нашего сапожника, по имени Насауфа.

Ты можешь себѣ представить, какъ я былъ золъ, Іозефель. У меня все въ головѣ помутилось, мнѣ хотѣлось разрушить все и вся; когда мнѣ сказали, что Пасауфъ сидитъ въ пивной «Большого Оленя», я, безъ всякаго раздумья, отправился туда. Когда я вошелъ, онъ сидѣлъ на концѣ большого стола, возлѣ окна, выходящаго во дворъ, гдѣ находился колодезный насосъ. Онъ смѣялся и пилъ вмѣстѣ съ другими бездѣльниками одну рюмку за другой; я подошелъ, а онъ сталъ кричать: смотрите-ка! да вѣдь это Христіанъ Циммеръ; какъ ты поживаешь, Христіанъ? Маргредель велѣла тебѣ кланяться. — При этомъ онъ подмигнулъ мнѣ. Я быстро схватилъ кружку и разбилъ ему лѣвый високъ, приговаривая: «передай ей это отъ моего имени, Пасауфъ; это мой свадебный подарокъ!» Остальные разумѣется, накинулись на меня, я убилъ еще двухъ или трехъ изъ нихъ тяжелой кружкой, затѣмъ вскочилъ на столъ и выпрыгнулъ черезъ окно на площадь.

Но, едва я успѣлъ вернуться къ своей матери, какъ уже явились жандармы и арестовали меня по приказанію начальства. Меня приковали къ повозкѣ и повезли этаннымъ порядкомъ въ Страсбургъ, гдѣ стояла моя бригада. Шесть недѣль я просидѣлъ въ казармахъ и мнѣ, пожалуй, пришлось бы попасть на каторгу, если бы мы въ это время не перешли черезъ Рейнъ, чтобы отправиться въ Геэнлинденъ. Даже командиръ Курто сказалъ мнѣ: «Твое счастье, что ты хорошій стрѣлокъ, но если ты еще когда нибудь начнешь избивать людей кружкою, тебѣ плохо придется, говорю это впередъ. Развѣ кто нибудь дерется такъ, животное ты этакое. Зачѣмъ же намъ даются сабли, если не для того, чтобы пользоваться ими и поддерживать свою честь?» Мнѣ оставалось только молчать.

Съ тѣхъ поръ, Іозефель, у меня прошло желаніе жениться. Просто тошно смотрѣть на солдата, думающаго о своей женѣ. Ты посмотри на генераловъ, которые женились; развѣ они дерутся по прежнему? Нѣтъ. У нихъ одна только мысль, разбогатѣть и главное пользоваться этимъ богатствомъ, сидя гдѣ нибудь въ укромномъ уголкѣ со своими княгинями и княжатами. Мой дѣдушка, Ври, лѣсной сторожъ, говорилъ всегда, что хорошая охотничья собака должна быть всегда худой; я думаю тоже самое о хорошихъ генералахъ и хорошихъ солдатахъ. Мы, солдаты, отличаемся необыкновенной худощавостью, но наши генералы жирѣютъ, и это происходитъ отъ того, что ихъ дома кормятъ слишкомъ хорошо.

Такъ говорилъ въ простотѣ душевной Циммеръ, но это не мѣшало мнѣ быть печальнымъ.

Какъ только я могъ подняться, я поспѣшилъ предупредить господина Гульдена письмомъ, что нахожусь въ Гальскомъ госпиталѣ, въ одномъ изъ предмѣстій Лейпцига, что я легко раненъ въ плечо, но что за меня нечего опасаться, и что я съ каждымъ днемъ поправляюсь. Я попросилъ его показать мое письмо Катеринѣ и тетушкѣ Гредель, чтобы онѣ не безпокоились обо мнѣ. Затѣмъ я добавилъ, что величайшимъ счастіемъ для меня было бы получить извѣстіе изъ дому и узнать, здоровы ли всѣ тѣ, кого я люблю.

Съ этого времени у меня не было покоя. Сердце мое просто разрывалось, когда я видѣлъ, какъ раздавали письма другимъ, а для меня не было письма. Послѣ этого я обыкновенно быстро уходилъ въ садъ и плакалъ тамъ. Въ саду былъ темный уголъ, куда бросали разный мусоръ и который мнѣ нравился особенно потому, что туда больные никогда не приходили. Тамъ, на старой заплеснѣвшей скамьѣ, я проводилъ цѣлые часы. Мнѣ приходили въ голову разныя мрачныя мысли; иногда мнѣ начинало казаться, что Катерина могла забыть свои обѣщанія, и тогда я говорилъ самому себѣ: лучше было бы, если бы тебя не нашли въ Канъ, все было бы уже кончено. Почему тебя тамъ не бросили? Это было бы лучше, чѣмъ теперь такъ мучиться.

Наконецъ я сталъ желать смерти; но вотъ однажды утромъ при раздачѣ писемъ вызвали меня. Я поднялъ руку, не будучи въ состояніи вымолвить ни слова. Мнѣ передали большой четырехугольный конвертъ, покрытый безчисленнымъ множествомъ марокъ; я сейчасъ-же узналъ на немъ почеркъ отца Гульдена и поблѣднѣлъ отъ волненія.

— Ну, что? — сказалъ мнѣ Циммеръ смѣясь. — Въ концѣ концовъ и твоя очередь пришла.

Я не отвѣтилъ ему, положилъ письмо въ карманъ и спустился въ садъ, чтобы тамъ прочесть его въ одиночествѣ, въ томъ мѣстѣ, куда я уходилъ всегда.

Раскрывъ письмо, я прежде всего увидѣлъ нѣсколько маленькихъ цвѣтковъ яблони и переводъ по почтѣ на которомъ было написано нѣсколько словъ почеркомъ господина Гульдена. Но больше всего меня взволновалъ почеркъ Катерины, который я увидѣлъ на другомъ листкѣ. Я дрожалъ съ головы до ногъ и смотрѣлъ на листокъ ничего не видя, потому что сердце мое билось съ необыкновенной силой. Наконецъ я немного успокоился и медленно сталъ читать письмо, останавливаясь по временамъ, чтобы удостовѣриться, что я не ошибаюсь, что мнѣ въ самомъ дѣлѣ написала моя дорогая Катерина, что я не вижу это только во снѣ.

Я сохранилъ это письмо, потому что оно, такъ сказать воскресило меня. Привожу его дословно, въ томъ видѣ, въ какомъ получилъ его 8-го іюня 1813 года.

«Дорогой Жозефъ!

Пишу это письмо прежде всего, чтобы сказать тебѣ, что я люблю тебя съ каждымъ днемъ все больше и больше и что я не хочу любить никого, кромѣ тебя.

Величайшее мое горе, что ты лежишь раненый въ госпиталѣ и я не могу ухаживать за тобою. Это очень большое горе для меня. Съ тѣхъ поръ какъ ушли рекруты, у насъ не было ни минуты покоя. Мать сердилась и говорила, что я сошла съ ума, потому что плачу день и ночь, но сама она плакала не меньше моего, сидя по вечерамъ одна у очага; я это отлично слышала сверху. Мать страшно озлоблена на Пинакля, и онъ боялся показываться на рынкѣ, потому что она носила съ собой въ карманѣ молотокъ.

Но главное наше горе началось, когда прошелъ слухъ, что произошло сраженіе, въ которомъ убиты многія тысячи людей. Мы словно перестали жить. Мать каждое утро бѣгала на почту, а я сама не была въ состояніи подняться съ постели. Въ концѣ концовъ, однако, пришло твое письмо. Теперь я себя чувствую лучше, такъ какъ могу плакать вволю, благодаря Господа, который тебя спасъ.

Когда я подумаю, какъ мы были счастливы, Жозефъ, въ то время, когда ты приходилъ къ намъ по воскресеньямъ и мы сидѣли другъ возлѣ друга. Мы не сознавали тогда нашего счастія, не знали, что ждетъ насъ впереди. Но, да будетъ воля Господня! Дай Богъ, чтобы ты выздоровѣлъ и чтобы мы еще когда нибудь могли быть вмѣстѣ, какъ прежде.

Многіе теперь говорятъ о мирѣ, но намъ пришлось перенести столько несчастій, и императоръ такъ любитъ войну, что на миръ нельзя надѣяться.

Единственное, что утѣшаетъ меня, это мысль, что твоя рана не опасна и что ты еще любишь меня. Ахъ, Жозефъ! Я буду любить тебя всегда; больше я ничего не могу тебѣ сказать. Это все, что у меня есть на душѣ и я знаю, что мать моя также очень любитъ тебя.

Теперь господинъ Гульденъ хочетъ написать нѣсколько словъ и я цѣлую тебя тысячу и тысячу разъ. У насъ хорошая погода и мы ждемъ отличнаго урожая. Большая яблоня въ нашемъ саду вся покрыта цвѣтами, я сорву нѣсколько цвѣтковъ для тебя и положу ихъ въ письмо, когда господинъ Гульденъ кончитъ писать. Можетъ быть, мы, съ Божьей помощью, когда нибудь еще будемъ ѣсть вмѣстѣ съ тобой яблоки съ этой яблони. Поцѣлуй меня какъ я тебя цѣлую и прощай, прощай Жозефъ!»

Прочтя письмо, я заплакалъ. Въ это время ко мнѣ подошелъ Циммеръ и я ему сказалъ:

— Сядь возлѣ меня, я прочту тебѣ письмо моей невѣсты, и ты увидишь, похожа ли она на Маргредель.

— Постой, дай мнѣ закурить трубку, — отвѣтилъ онъ и затѣмъ, накрывши ее крышкой, прибавилъ:

— Ты можешь начинать, Іозефель, но предупреждаю: я старый воробей и не вѣрю всему, что пишутъ, женщины хитрѣе насъ.

Я все-таки прочелъ ему письмо Катерины. Онъ слушалъ молча, а когда; я кончилъ, взялъ письмо въ руки и долго задумчиво смотрѣлъ на него.

Затѣмъ онъ вернулъ мнѣ его и сказалъ:

— Да, Іозефель, это хорошая дѣвушка, со здравымъ разсудкомъ; она навѣрно не выйдетъ никогда за мужъ ни за кого другого, кромѣ тебя.

— Ты думаешь, что она меня очень любитъ?

— Да, можешь ей повѣрить. Она никогда не выйдетъ замужъ за какого нибудь Пасауфа. Я скорѣе не повѣрилъ бы императору, чѣмъ такой дѣвушкѣ.

За эти слова я охотно расцѣловалъ бы Циммера, и я сказалъ ему:

— Мнѣ прислали изъ дому сто франковъ, мы, получимъ ихъ по почтѣ. Теперь мы можемъ добыть себѣ бѣлое вино. Попробуемъ выбраться изъ больницы.

— Отлично, — проговорилъ Циммеръ, шевеля своими большими усами и пряча въ карманъ трубку. — Я не люблю плеснѣвѣть въ саду, когда на улицахъ есть трактиры. Надо попытаться получить отпускъ.

Мы весело пошли въ больницу, а когда поднимались по лѣстницѣ, вахмистръ, спускавшійся по ней, остановилъ Циммера и спросилъ его:

— Не вы ли Христіанъ Циммеръ, канониръ второй конной артиллерійской бригады?

— Такъ точно.

— Ну такъ вотъ для васъ здѣсь есть кое что, — сказалъ вахмистръ, протягивая ему маленькій пакетикъ и толстое письмо.

Циммеръ былъ пораженъ, потому что никогда не получалъ писемъ ни съ родины, ни откуда бы то ни было. Онъ открылъ пакетъ, въ которомъ оказалась коробка, а затѣмъ и коробку: въ ней лежалъ крестикъ полетнаго легіона. При видѣ его Циммеръ поблѣднѣлъ, глаза его стали влажными и онъ даже облокотился рукой на балюстраду, чтобы не упасть; но затѣмъ онъ такимъ страшнымъ голосомъ крикнулъ: «Да здравствуетъ императоръ!», что отголосокъ его крика раскатился по всѣмъ тремъ этажамъ. Вахмистръ посмотрѣлъ на него съ добродушной улыбкой и спросилъ:

— Вы довольны?

— Доволенъ ли я! Мнѣ недостаетъ только одного.

— Чего же именно?

— Разрѣшенія побывать въ городѣ.

— А вы обратитесь къ господину Тарадье, старшему врачу.

Онъ смѣясь спустился по лѣстницѣ. Такъ какъ это было какъ разъ время пріема врача, то мы съ Циммеромъ рука объ руку отправились просить разрѣшенія у него. Это былъ сѣдой старикъ. Онъ слышалъ крикъ: «да здравствуетъ императоръ!», и встрѣтилъ насъ съ серьезнымъ видомъ.

— Что это значитъ? — спросилъ онъ.

Циммеръ показалъ ему свой крестъ и сказалъ:

— Виноватъ, майоръ, я совсѣмъ одурѣлъ отъ радости.

— Я вѣрю вамъ, — проговорилъ господинъ Тарадье. — Вы хотите получить отпускъ?

— Да, если вы будете такъ добры дать его мнѣ и моему товарищу, Жозефу Берта.

Врачъ только наканунѣ осматривалъ мою рану. Онъ вытащилъ изъ кармана портфель и далъ намъ обоимъ отпускъ.

Мы спустились внизъ, гордые какъ цари. Циммеръ гордился своимъ крестомъ, я — полученнымъ письмомъ.

Внизу, въ передней, сторожъ крикнулъ намъ:

— Ну, ну! Куда вы?

Циммеръ показалъ ему наши билеты, и мы вышли, радуясь возможности подышать вольнымъ воздухомъ. Караульный показалъ намъ почтовую контору и я пошелъ получить свои сто франковъ.

Радость наша немного улеглась и мы, уже болѣе серьезные, отправились къ Гальскимъ воротамъ, находящимся влѣво отъ госпиталя на разстояніи двухъ ружейныхъ выстрѣловъ отъ него, въ концѣ длинной липовой аллеи. Каждое предмѣстье отдѣляется отъ городскихъ стѣнъ такой аллеей, и весь Лейпцигъ также окруженъ очень широкой, также липовой аллеей. Городскія стѣны — очень древнее сооруженіе и похожи на городскія стѣны въ Сентъ-Ипполитѣ, въ департаментѣ Верхняго Рейна. На нихъ всюду растетъ трава и вообще онѣ наполовину разрушены.

Впрочемъ, возможно, что нѣмцы съ 1813 года и реставрировали ихъ.

XV.

Сколько новостей мы узнали въ этотъ день! Живя въ госпиталѣ ни очемъ не думаешь и не заботишься. Когда видишь, какъ утромъ приносятъ десятки раненыхъ, а вечеромъ уносятъ столько же уже на носилкахъ, — тогда думаешь только: такова жизнь, а впрочемъ… только бы намъ остаться цѣлыми.

Но на улицѣ мысли принимаютъ другое направленіе. Пройдя по большой Гальской улицѣ, по старому городу, съ его магазинами, глядя на громадные склады, заваленные товарами, на высокія крыши, образующія почти всюду навѣсы, на низкія широкія повозки, развозящія товары, на всю дѣятельную жизнь портоваго города, — я пришелъ въ восторгъ. Я никогда не видѣлъ ничего подобнаго и думалъ:

Вотъ торговый городъ, какъ ихъ обыкновенно описываютъ, наполненный трудолюбивыми людьми, старающимися добиться пропитанія, довольства и богатства. Тутъ каждый старается выбраться наверхъ, не губя другихъ, а трудясь, придумывая день и ночь средства обезпечить существованіе своей семьи. Всѣ стараются воспользоваться открытіями и изобрѣтеніями. Вотъ они, блага мирной жизни!

Я съ жалостью смотрѣлъ на несчастныхъ больныхъ, которые шли съ руками на перевязи или тащились, волоча ногу, на костыляхъ.

Я задумался и предоставилъ моему другу, Циммеру, вести меня, а онъ останавливался на каждомъ углу, узнавая знакомыя мѣста, и говорилъ:

Вотъ это церковь св. Николая, это большое зданіе-университетъ, а тамъ — городская ратуша.

Онъ помнилъ все, потому что уже видѣлъ Лейпцигъ въ 1807 году, передъ фридландскимъ сраженіемъ, и постоянно повторялъ:

— Мы здѣсь живемъ, какъ могли бы жить въ Мецѣ, Страсбургѣ, или другомъ французскомъ городѣ; населеніе относится къ намъ доброжелательно; послѣ кампаніи 1806 года намъ оказывали всевозможныя почести. Горожане приглашали насъ по трое и по четверо обѣдать; для насъ даже устраивали балы и называли насъ героями Іены. Ты увидишь, какъ насъ тутъ любятъ. Куда бы мы ни пришли, всюду насъ встрѣтятъ, какъ благодѣтелей страны. Мы сдѣлали ихъ курфюрста саксонскимъ королемъ и отдали ему изрядный кусокъ Польши.

Вдругъ Циммеръ остановился передъ маленькой низкой дверью и крикнулъ:

— Вотъ какъ! вѣдь это пивная «Золотого барана»; главный входъ съ другой улицы, но мы можемъ пройти здѣсь. Идемъ!

Я пошелъ за нимъ по узкому извилистому проходу, который скоро привелъ насъ въ старый дворъ, окруженный высокими, безпорядочно расположенными постройками, съ низенькими ветхими галлереями на верху, и съ флюгеромъ надъ крышей. Направо во дворѣ была пивная. Виднѣлись окованныя желѣзными обручами бочки, стоящія на черныхъ бревнахъ, кучи хмеля и солода, а; въ углу большое колесо, которое приводило въ движеніе собака и которое накачивало пиво во всѣ этажи зданія.

Изъ залы направо, выходившей на улицу Тилли, слышался звонъ стакановъ и оловянныхъ кружекъ, а подъ окнами этой залы находился глубокій погребъ, откуда доносился стукъ молотка. Воздухъ былъ пропитанъ пріятнымъ запахомъ свѣжаго мартовскаго пива, и Циммеръ, закинувъ голову кверху, съ сіяющимъ отъ удовольствія лицомъ воскликнулъ:

— Да, именно сюда мы и приходили; большой Фере, толстый Русильонъ и я. Боже мой! Какъ я радъ, что снова могу все это видѣть, Іозефель. А вѣдь съ тѣхъ поръ прошло уже шесть лѣтъ. Бѣдный Русильонъ!.. Онъ въ прошломъ году сложилъ свою голову подъ Смоленскомъ, а длинный Фере должно быть, теперь на родинѣ, возлѣ Пула, потому что онъ потерялъ ногу, подъ Ваграномъ. Какъ все это живо вспоминается, когда начинаешь думать объ этомъ!

Онъ толкнулъ дверь, и мы вошли въ высокую залу, наполненную, табачнымъ дымомъ. Я какъ то не сразу даже могъ разглядѣть сквозь сѣрое облако дыма длинный рядъ столовъ, окруженныхъ пьющими; большинство изъ нихъ было одѣто въ короткіе сюртуки, остальные въ саксонскіе мундиры. Это были студенты, молодые люди изъ хорошихъ семей, пріѣзжавшіе въ Лейпцигъ изучать право, медицину и все, что можно вообще изучать, проводя время за кружкой пива и за увеселеніями. Студенты часто дерутся другъ съ другомъ на желѣзныхъ палкахъ, тупыхъ на концѣ и отточенныхъ только на протяженіи нѣсколькихъ дюймовъ, такъ что они, по словамъ Цйммера, могутъ, правда, исцарапать другъ другу лица, но не могутъ нанести никому серьезныхъ ранъ. Это показываетъ благоразуміе этихъ студентовъ, которые знаютъ отлично, что жизнь драгоцѣнная вещь и что лучше имѣть пять или шесть и даже больше царапинъ, чѣмъ потерять самую жизнь.

Циммеръ смѣялся, разсказывая мнѣ объ этомъ, потому что былъ ослѣпленъ любовью къ славѣ. По его мнѣнію, биться этими тупыми палками, все равно что стрѣлять изъ пушекъ варенымъ картофелемъ.

Наконецъ, мы вошли въ залу и увидѣли, что старѣйшій изъ студентовъ, высокій худощавый блондинъ съ запавшими глазами, съ краснымъ носомъ и русой бородой, нѣсколько пожелтѣвшей отъ постояннаго соприкосновенія съ пивомъ, стоитъ на столѣ и громко читаетъ газету, держа ее въ правой рукѣ; въ другой рукѣ онъ держалъ длинную фарфоровую трубку.

Всѣ его товарищи со своими длинными, кудрявыми русыми волосами, падавшими на плечи, слушали его, держа въ рукахъ кружки съ пивомъ. Въ тотъ моментъ, когда мы вошли, они всѣ повторяли:

Vaterland! Vaterland! (Отечество! Отечество!)

Затѣмъ они стали чокаться съ саксонскими солдатами, между тѣмъ какъ высокій худой студентъ нагнулся, чтобы взять свою кружку, а толстый пивоваръ съ приплюснутымъ носомъ, круглыми глазами, съ сѣдой курчавой головой и толстыми щеками кричалъ:

Gesundheit! Gesundheit! (На здоровье! На здоровье!)

Едва мы успѣли сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ все смолкло.

— Продолжайте, продолжайте, господа! — крикнулъ Циммеръ. — Не стѣсняйтесь. Читайте же, чортъ возьми! Мы тоже не прочь узнать, что есть новаго на свѣтѣ.

Но молодые, люди совсѣмъ не желали воспользоваться нашимъ приглашеніемъ, а старикъ сошелъ со стола, свернулъ свою газету и положилъ ее въ карманъ

— Я кончилъ, — проговорилъ онъ, — я кончилъ.

— Да, онъ кончилъ — повторили другіе, переглядываясь со страннымъ видомъ.

Два или три саксонскихъ солдата вышли сейчасъ же послѣ нашего прихода во дворъ, какъ бы для того, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ, и исчезли.

Толстый хозяинъ спросилъ насъ:

— Вы можетъ быть не знаете, что большая зала выходитъ на улицу Тилли?

— Да, мы это знали, — отвѣтилъ Циммеръ, — но я больше люблю эту маленькую залу. Сюда я когда то приходилъ съ двумя старыми товарищами, чтобы выпить нѣсколько кружекъ въ память Іены и Ауэрштета. Эта зала напоминаетъ мнѣ хорошія времена.

— А, ну какъ угодно, какъ угодно, — сказалъ хозяинъ. — Вы прикажете мартовскаго пива?

— Да, двѣ кружки и затѣмъ газету.

— Хорошо, хорошо.

Намъ подали двѣ кружки, и Циммеръ, ничего не замѣчавшій, вздумалъ вступить въ разговоры со студентами, но они, извинившись, одинъ за другимъ уходили. Я чувствовалъ, что эти люди ненавидятъ насъ, и что ненависть ихъ тѣмъ сильнѣе, что они не могутъ показать намъ ее.

Во французской газетъ говорилось только о перемиріи, заключенномъ послѣ двухъ новыхъ побѣдъ при Бауценѣ и Вурченѣ. Мы узнали, что это перемиріе началось 6 іюня и что въ Прагѣ, въ Богеміи, ведутся переговоры о заключеніи мира.

Разумѣется, это доставило мнѣ удовольствіе. Я надѣялся, что по крайней мѣрѣ раненыхъ отправятъ на родину. Но Циммеръ по обыкновенію громко, на всю залу, высказывалъ свои размышленія; онъ прерывалъ меня ежеминутно и говорилъ:

— Перемиріе! Развѣ намъ нужно перемиріе? Намъ! Разбивъ пруссаковъ и русскихъ при Люцинѣ, Бауценѣ и Вурченѣ, намъ слѣдовало бы уничтожить ихъ совсѣмъ. Развѣ они намъ дали бы перемиріе, если бы насъ побили? — Вотъ видишь, Жозефъ, таковъ характеръ императора. Онъ слишкомъ добръ; излишняя доброта его единственный недостатокъ. Онъ сдѣлалъ тоже самое послѣ Аустерлица и поэтому намъ пришлось начинать всю исторію сначала. Я говорю тебѣ, онъ слишкомъ добръ; если бы онъ не былъ такъ добръ, мы были бы теперь хозяевами во всей Европѣ.

Говоря такъ, онъ оглядывался направо и налѣво, ожидая, что другіе также выскажутъ свое мнѣніе. Но эти другіе смотрѣли на насъ чрезвычайно косо и не желали высказываться.

Наконецъ Циммеръ поднялся.

— Пойдемъ, Жозефъ, — сказалъ онъ. — Я не понимаю толку въ политикѣ, но утверждаю, что намъ не слѣдовало давать этимъ негодяямъ перемирія; разъ они очутились въ затруднительномъ положеніи, надо было воспользоваться этимъ.

Заплативъ, мы ушли и Диммеръ сказалъ мнѣ:

— Я не знаю, что съ ними теперь сдѣлалось; мы имъ какъ-будто помѣшали въ чемъ-то.

— Это очень возможно, — отвѣтилъ я. — Они совсѣмъ не похожи на тѣхъ добрыхъ малыхъ, которыхъ ты описывалъ.

— Да, — проговорилъ онъ. — Этимъ молодымъ людямъ далеко до прежнихъ студентовъ, которыхъ я видѣлъ. Тѣ всю жизнь свою проводили въ пивной. Они выпивали по двадцати и даже по тридцати кружекъ въ день. Даже я, Жозефъ, не могъ соперничать съ такими молодцами. Мы пѣли вмѣстѣ съ ними студенческія пѣсни, пѣсни эти, конечно, не были политическія, но онѣ были несравненно лучше ихъ.

Основательно побесѣдовавъ и выпивши каждый по; бутылкѣ хорошаго бѣлаго вина въ трактирѣ на улицѣ Тилли, мы вернулись въ госпиталь и узнали тутъ, что въ тотъ же вечеръ должны отправиться ночевать въ Розентальскія казармы. Онѣ представляли собой, такъ сказать, пристанище для всѣхъ выздоравливающихъ, раненыхъ при Люцинѣ. Жизнь тамъ шла какъ во всѣхъ казармахъ. Утромъ и вечеромъ надо было являться на перекличку, остальное время было совершенно свободно. Черезъ каждые три дня врачъ дѣлалъ осмотръ, и всѣ окончательно оправившіеся получали подорожную, съ приказомъ присоединиться къ своей части.

Можно представить себѣ, каково было положеніе этихъ несчастныхъ солдатъ, одѣтыхъ въ сѣрые плащи съ оловянными, пуговицами, въ большія шапки, въ башлыки, разбитыхъ продолжительными переходами, блѣдныхъ, жалкихъ, большею частью не имѣющихъ ни гроша за душой. Въ такомъ богатомъ городѣ, какъ Лейпцигъ, ихъ положеніе бросалось въ глаза еще рѣзче. Мы представляли довольно жалкія фигуры среди этихъ студентовъ, торговцевъ и веселыхъ молодыхъ женщинъ, которые, не взирая на всю нашу славу, смотрѣли на насъ, какъ на оборванцевъ.

Для меня тяжесть нашего положенія еще усугублялась разсказами моего товарища о прежнихъ хорошихъ временахъ.

Насъ, правда, прежде принимали хорошо; но наши старые солдаты не всегда относились добросовѣстно къ людямъ, встрѣчавшимъ ихъ, какъ братьевъ, и вотъ теперь насъ никто не пускалъ на порогъ. Намъ оставалось только съ утра до вечера разсматривать площади и церкви, да любоваться выставками колбасниковъ, которыя въ этой странѣ замѣчательно красивы.

Мы всѣми способами старались развлечься. Старики и молодые играли въ карты, кромѣ того, мы передъ казармами устраивали игру въ кошку и мышку. Игра эта состоитъ въ томъ, что въ землю вбивается колъ, къ нему прикрѣплены двѣ веревки… За одну держится кошка, за другую мышка. Кошка вооружена большой палкой и старается поймать мышь, которая изо всѣхъ силъ избѣгаетъ ее. У обоихъ завязаны глаза. Такимъ образомъ, они бѣгаютъ на ципочкахъ, показывая свою ловкость.

Циммеръ разсказывалъ, что прежде нѣмцы толпами приходили смотрѣть на это зрѣлище, а когда кошка дотрагивалась до мыши палкой, они смѣялись такъ, что было слышно на полмили. Теперь-же прохожіе даже не оборачивались, чтобы посмотрѣть на нашу игру, и мы напрасно старались заинтересовать ихъ.

Въ теченіе шести недѣль, проведенныхъ нами въ Розенталѣ, Циммеръ и я часто ходили по городу, чтобы разогнать скуку. Мы выходили черезъ предмѣстье Райштатъ и пробирались иногда по людинской дорогѣ до Линденау. По всей этой дорогѣ встрѣчаются только мосты, болота и маленькіе, поросшіе лѣсомъ, островки. Въ Линденау мы съѣдали яичницу съ саломъ въ трактирѣ «Карлъ» и запивали ее бутылкой бѣлаго вина. Намъ ничего не давали въ долгъ, какъ это бывало послѣ Іены. Я думаю, что трактирщикъ, напротивъ, заставлялъ бы насъ платить втридорога, если бы Циммеръ не зналъ цѣнъ на яйца, сало и вино лучше любого саксонца.

Вечеромъ, когда солнце садилось за тростники, окаймляющіе рѣки Эльстеръ и ІІлейсу, мы возвращались въ городъ подъ меланхолическое кваканіе лягушекъ, которыя живутъ въ этихъ болотахъ цѣлыми милліардами.

Иногда мы останавливались, опершись локтями на перила какого-нибудь моста, и разсматривали старыя лейпцигскія стѣны, церкви, старинныя развалины и замокъ Плесенбургъ, освѣщенные вечерней зарей. Городъ расположенъ въ видѣ вѣера, у основанія котораго сходятся рѣки Парта и Плейса; тамъ же находится Гальское предмѣстье. Шесть другихъ предмѣстій образуютъ пластинки вѣера. Мы смотрѣли подолгу на тысячи рукавовъ Эльстера и Плейсы, которые сверкали какъ золотая сѣть между потемнѣвшими островами, и этотъ видъ казался намъ очень красивымъ.

Но я думаю, что этотъ видъ очень опечалилъ бы насъ, если бы мы знали тогда, что намъ придется пройти по этимъ берегамъ подъ выстрѣлами непріятеля, проигравъ самое большое и кровопролитное изъ всѣхъ сраженій; что въ этихъ водахъ, которыя намъ такъ правились, погибнутъ цѣлые полки.

Иногда же мы отправлялись по берегу Плейсы до Маркъ-Клеберса, до котораго было больше мили. Но обѣ стороны дороги тянулись поля, покрытыя хлѣбомъ, его какъ разъ убирали. Крестьяне на своихъ большихъ повозкахъ какъ будто не замѣчали насъ. Когда мы обращались къ нимъ съ какимъ-нибудь вопросомъ, они дѣлали видъ, что не понимаютъ. Циммеръ раздражался и всегда былъ готовъ вступить въ ссору. Я останавливалъ его, напоминая, что эти негодяи ищутъ только предлога, чтобы напасть на насъ, и что, кромѣ того, мы получили приказъ щадить населеніе.

— Ладно! — говорилъ Циммеръ — Но если намъ придется воевать здѣсь, пусть они берегутся: мы осыпали ихъ благодѣяніями… а они насъ вотъ какъ встрѣчаютъ.

Но недоброжелательное отношеніе населенія къ намъ обнаружилось еще рѣзче при случаѣ, который произошелъ съ нами на другой день послѣ окончанія перемирія. Въ этотъ день, часовъ въ 11, мы хотѣли выкупаться въ Эльстерѣ. Когда мы уже раздѣлись, Циммеръ увидѣлъ крестьянина, приближающагося къ намъ по дорогѣ изъ Коневица, и спросилъ его:

— Эй, пріятель! Это не опасное мѣсто?

— Нѣтъ, нѣтъ, можете смѣло, купаться, — отвѣтилъ крестьянинъ. — Здѣсь отличное купанье.

Циммеръ, повѣрившій ему, сразу попалъ на глубину въ 15 футовъ. Онъ хорошо плавалъ, но его лѣвая рука была еще очень слаба, теченіе увлекло его, не давая времени схватиться за вѣтви ивы, нависшей надъ водой. Еслибы онъ, къ счастью, не встрѣтилъ немного подальше брода, онъ попалъ бы въ илистый протокъ между двумя островами, изъ котораго ему никогда не удалось бы выбраться.

Крестьянинъ остановился на дорогѣ посмотрѣть, что будетъ дальше. Я быстро сталъ одѣваться, показывая ему кулакъ; но онъ только засмѣялся и поспѣшно направился въ городъ.

Циммеръ былъ внѣ себя отъ негодованія. Онъ хотѣлъ сейчасъ же бѣжать въ Коневицъ отыскивать этого негодяя, но, къ несчастью, это было невозможно: кто могъ бы найти человѣка, скрывающагося въ городкѣ съ тремя или четырьмя сотнями домовъ. А если бы даже мы его нашли, — что могли бы мы съ нимъ сдѣлать?

Наконецъ мы нашли мѣсто, гдѣ можно было достать дно, стали купаться, и холодная вода успокоила насъ.

Я помню, что, возвращаясь въ Лейпцигъ, Циммеръ непрестанно говорилъ о мщеніи.

— Вся страна противъ насъ; горожане смотрятъ на насъ косо, женщины поворачиваютъ намъ спину, крестьяне хотятъ насъ утопить, трактирщики не хотятъ давать ничего въ долгъ, какъ будто мы не завоевали уже три или четыре раза всю ихъ страну. И все это происходитъ отъ нашей чрезмѣрной доброты; намъ просто слѣдовало объявить себя хозяевами. Мы позволили нѣмцамъ имѣть королей и князей, мы создали имъ князей, графовъ и бароновъ, мы ихъ осыпали почестями, — и вотъ теперь видимъ ихъ благодарность.

Вмѣсто приказа щадить населеніе, намъ слѣдовало дать полную власть надъ нимъ; тогда всѣ эти бездѣльники корчили бы другія рожи и были бы съ нами привѣтливы, какъ въ 1806 году. Сила — это все. Сначала силой набираютъ рекрутъ, ибо добровольно никто изъ нихъ не согласился бы итти. Изъ рекрутъ силой дѣлаютъ солдатъ, внушая имъ дисциплину. При помощи солдатъ силой выигрываются сраженія и тогда люди, благодаря силѣ, даютъ вамъ все. Они воздвигаютъ тріумфальныя арки и называютъ насъ героями, потому что боятся. Вотъ какъ!

Но императоръ слишкомъ добръ. Если бы онъ не былъ такъ добръ, я не рисковалъ бы сегодня утонуть. Глядя на одинъ только мой мундиръ, этотъ крестьянинъ побоялся бы солгать.

Такъ говорилъ Циммеръ, и я все это хорошо помню. Это было 12 августа 1813 года.

Возвращаясь въ Лейпцигъ, мы увидѣли, что на лицахъ всѣхъ его обитателей отражается радость. Она не проявлялась открыто, но граждане, встрѣчаясь на улицахъ, останавливались и подавали другъ другу руку, и какое-то внутреннее удовлетвореніе свѣтилось даже въ глазахъ прислуги и самыхъ бѣдныхъ рабочихъ.

— Можно бы подумать, что нѣмцы чему-то радуются, — сказалъ мнѣ Циммеръ. — Они всѣ имѣютъ очень веселый видъ.

Да, — отвѣтилъ я. — Это происходитъ должно быть оттого, что погода хороша и что урожай уже собранъ.

Погода, правда, была отличная. Но, подходя къ Розентальской казармѣ, мы увидѣли нашихъ офицеровъ, стоящихъ у главнаго входа и оживленно разговаривающихъ между собою. Караульные слушали эти разговоры, а прохожіе также останавливались, чтобы уловить что нибудь. Намъ сказали, что переговоры въ Прагѣ прерваны и что австрійцы также объявили дамъ войну. Такимъ образомъ, у насъ оказалось непріятелей на 200.000 человѣкъ больше.

Я узналъ послѣ, что насъ тогда было 300,000 человѣкъ противъ 520,000, и что среди враговъ были два старыхъ французскихъ генерала: Моро и Бернадотъ. Но мы еще не знали этого и были увѣрены въ побѣдѣ, потому что никогда еще не терпѣли пораженій. Впрочемъ, недоброжелательство, съ которымъ на насъ смотрѣли, мало насъ безпокоило. Во время войны крестьяне и горожане не принимаются во вниманіе; отъ нихъ требуютъ только, чтобы они доставляли деньги и припасы, а отъ этого они никогда не отказываются, потому что знаютъ, что при малѣйшей попыткѣ съ ихъ стороны сопротивляться, у нихъ могутъ отнять все.

На другой день послѣ полученія этого извѣстія насъ осмотрѣли, и 1.200 раненыхъ при Люцинѣ, болѣе или менѣе управившихся, получили приказъ присоединиться къ своимъ частямъ. Они выступали поротно съ оружіемъ и обозомъ. Одни по Альтенбургской дорогѣ, которая тянется вдоль Ольстера, другіе по Вурценской дорогѣ, лѣвѣе первой. Циммеръ пошелъ съ этой партіей; онъ самъ попросилъ, чтобы его взяли. Я проводилъ его за ворота, и мы очень трогательно распрощались. Я остался, потому что моя рука, была еще слишкомъ слаба. Насъ осталось не болѣе 500 или 600 человѣкъ.

Существованіе наше было весьма печальное. Горожане смотрѣли на насъ косо. Они не смѣли говорить намъ ничего, такъ какъ знали, что французская армія находится на разстояніи четырехъ дневныхъ переходовъ отъ Лейпцига, а Блюхеръ и Шварценбергъ гораздо дальше. Не будь этого, они несомнѣнно стали бы притѣснять насъ.

Однажды вечеромъ прошелъ слухъ, что мы одержали побѣду подъ Дрезденомъ. Этотъ слухъ произвелъ удручающее впечатлѣніе на лейпцигское населеніе. Люди сидѣли безвыходно по домамъ. Я отправился читать газету въ трактиръ, на улицу Тилли. Французскія газеты всѣ лежали на столѣ. Нѣкто кромѣ меня не заглядывалъ въ нихъ.

Но на слѣдующей недѣлѣ, въ началѣ сентября, я увидѣлъ такую же перемѣну на лицахъ населенія, какъ въ тотъ день, когда австрійцы объявили намъ войну. Я подумалъ, что навѣрно насъ постигло несчастье, и позже узналъ, что это такъ и было. Только въ парижскихъ газетахъ объ этомъ не говорилось ни слова.

Въ концѣ августа начались сильные дожди. Я проводилъ цѣлые дни въ казармѣ. Часто, сидя на своей постели, глядя на Эльстеръ, какъ будто кипѣвшій подъ дождемъ, на деревья на маленькихъ островкахъ, гнувшіяся отъ вѣтра, я думалъ: «бѣдные солдаты, бѣдные товарищи! Гдѣ вы теперь и что вы теперь дѣлаете? Можетъ быть вы бредете по большой дорогѣ или стоите подъ открытымъ небомъ!»

Несмотря на то, что мнѣ жилось очень скверно, я думалъ, что моя судьба все-таки лучше судьбы моихъ товарищей. Но однажды, во время обхода, старый врачъ Тардье сказалъ мнѣ:

— Ваша рука окрѣпла… Ну ка посмотримъ: поднимите… Отлично, отлично!..

На другой день послѣ переклички меня провели въ залу, гдѣ былъ складъ одежды, ранцевъ, патронныхъ сумокъ и обуви. Мнѣ дали ружье, двѣ пачки патроновъ и подорожную въ Гауэрницъ на Эльбѣ, гдѣ стоялъ шестой полкъ. Это было 1 октября. Мы выступили въ количествѣ двѣнадцати или пятнадцати человѣкъ. Насъ велъ унтеръ-офицеръ 27 полка по имени Пуатевенъ.

По дорогѣ то одинъ, то другой отдѣлялся отъ насъ, направляясь къ своей части. Но Пуатевенъ, четыре пѣхотинца и я вмѣстѣ продолжали нашъ путь до селенія Гауэрницъ.

XVI.

Мы шли по большой дорогѣ въ Бурденъ, закинувъ ружья за спину, подобравъ полы шинелей, согнувшись подъ тяжестью ранцевъ и съ очень унылымъ видомъ. Дождь шелъ, не переставая, и вода стекала намъ съ шапокъ за воротники. Вѣтеръ раскачивалъ придорожные тополи, желтые листья которыхъ летали надъ нашими головами, предвѣщая наступленіе зимы. Такъ мы шли цѣлыми часами.

Кое гдѣ намъ встрѣчались деревни, съ сараями, навозными кучами и садами, окруженными заборами. Женщины смотрѣли черезъ маленькія подслѣповатыя окна, какъ мы проходили. Кой гдѣ лаяла собака; иногда крестьянинъ, рубившій дрова возлѣ своихъ дверей, оборачивался и слѣдилъ за нами глазами, а мы все шли да шли, забрызганные грязью съ ногъ до головы. Выйдя изъ деревни мы снова видѣли передъ собою безконечную большую дорогу, сѣрыя тучи, низко нависшія надъ пустынными полями, и нѣсколько голодныхъ воронъ, съ меланхолическимъ крикомъ носившихся надъ дорогой.

Это зрѣлище нагоняло невыносимую грусть, тѣмъ болѣе, что приближалась зима, и что скоро намъ предстояло ночевать въ открытомъ полѣ на снѣгу. Поэтому всѣ молчали за исключеніемъ унтеръ-офицера Пуатевена. Это былъ старый солдатъ, желтый и сморщенный, съ запавшими щеками, съ длиннѣйшими усами и краснымъ носомъ, какъ у всѣхъ пьяницъ. Онъ выражался очень изысканно, но къ этому изысканному языку постоянно подмѣшивалъ казарменныя словечки. Когда дождь усиливался, онъ какъ-то странно смѣялся и восклицалъ: «да, Пуатевенъ, да!.. научишься ты свистать». Старый пьяница замѣтилъ, что у меня есть кой какіе гроши, поэтому онъ держался возлѣ меня и говорилъ: «молодой человѣкъ, если вашъ ранецъ стѣсняетъ васъ, передайте его мнѣ». Но я только благодарилъ его за любезность.

Мнѣ было очень непріятно общество человѣка, умильно посматривавшаго на вывѣски всѣхъ трактировъ въ селахъ, чрезъ которыя мы проходили, и вѣчно повторявшаго: «при теперешней погодѣ не дурно бы выпить!» Несмотря на то, я все таки нѣсколько разъ угощалъ его, такъ что онъ уже и не отходилъ отъ меня.

Мы подходили къ Вурцену и дождь лилъ какъ изъ ведра, когда унтеръ-офицеръ въ двадцатый разъ уже воскликнулъ:

— Да, Пуатевенъ… такова жизнь… Она тебя на. учитъ свистать!

— Что это у васъ за поговорка? — спросилъ я его. — Чортъ знаетъ, что такое! хотѣлъ бы я видѣть, какъ дождь научитъ васъ свистать.

— Это не поговорка, молодой человѣкъ, это просто воспоминаніе, которое приходитъ мнѣ въ голову, Когда я веселъ.

Онъ помолчалъ немного и продолжалъ:

— Надо вамъ знать, что въ 1806 году, когда я учился въ университетѣ въ Руанѣ, мнѣ случилось, вмѣстѣ съ другими молодыми людьми, освистать въ театрѣ пьесу. Одни свистали, другіе рукоплескали. Въ результатѣ дѣло дошло до рукопашной, и полиція нѣсколько десятковъ изъ насъ забрала въ участокъ. Услышавъ объ этомъ, императоръ сказалъ: «если они такъ любятъ драться, зачислить ихъ въ армію, это будетъ _имъ по вкусу». Это, конечно, было сдѣлано, — никто не осмѣлился поднять голосъ противъ этого распоряженія, даже родители молчали.

— Это просто была шутка императора, одна изъ тѣхъ шутокъ, которыя долго помнятся. Человѣкъ тридцать изъ насъ умерло съ голоду; другіе, вмѣсто того, чтобы сдѣлаться почтенными гражданами своей страны, врачами, судьями, адвокатами, сдѣлались старыми пьяницами. Вотъ, что называется, удачная шутка!

Онъ засмѣялся, искоса посматривая на меня. Я задумался и по дорогѣ въ Гауэрницъ еще два или три раза угощалъ этого несчастнаго человѣка.

Около пяти часовъ вечера, приближаясь къ деревнѣ Риза, мы замѣтили влѣво отъ дороги старую мельницу, возлѣ деревяннаго моста, къ которому вела пѣшеходная тропинка. Чтобы сократить путь, мы пошли по этой тропинкѣ. Когда мы были уже на разстояніи двухсотъ шаговъ отъ мельницы, мы вдругъ услышали страшный крикъ. Въ это же самое время по саду возлѣ мельницы, увлекая за собою дѣтей, пробѣжали двѣ женщины: одна совсѣмъ старая, другая помоложе. Онѣ направлялись къ маленькой рощицѣ, расположенной на пригоркѣ, по ту сторону большой дороги. Вслѣдъ за этимъ, мы увидѣли, какъ нѣсколько человѣкъ нашихъ солдатъ вышли изъ мельницы, съ мѣшками, между тѣмъ какъ другіе выносили изъ погреба маленькіе боченки и поспѣшно укладывали ихъ на повозку, стоявшую возлѣ шлюзовъ. Другіе солдаты выводили изъ хлѣва коровъ и лошадей. Передъ дверью мельницы стоялъ старикъ, поднимавшій руки къ небу, и самъ мельникъ, блѣдный, съ испуганными глазами, окруженный пятью или шестью негодяями.

Я какъ теперь вижу мельницу, прудъ, разбитыя окна, убѣгающихъ женщинъ, нашихъ солдатъ, въ походныхъ шапкахъ, со звѣрскими лицами, и коровъ, дергающихъ головами, чтобы вырваться у солдатъ, которые подгоняли ихъ сзади штыками.

— Это мародеры, — сказалъ унтеръ-офицеръ Пуатевенъ. — Мы уже недалеко отъ арміи.

— Но вѣдь это ужасно! — воскликнулъ я. — Это настоящіе разбойники.

— Да, — отвѣтилъ унтеръ-офицеръ, — это противно дисциплинѣ. Если бы императоръ узналъ объ этомъ, онъ велѣлъ бы разстрѣлять ихъ, какъ собакъ.

Мы переходили въ эту минуту черезъ мостъ. Солдаты только что выбили дно у одной изъ бочекъ и тѣснились вокругъ нея, выпивая поочередно изъ кружки. Это-зрѣлище возмутило Нуатевена, и онъ крикнулъ повелительнымъ голосомъ:

— Кто вамъ позволилъ производить этотъ грабежъ?

Солдаты обернулись въ нашу сторону, но видя, что насъ только трое, — остальные ушли впередъ, — одинъ изъ нихъ отвѣтилъ:

— Эхъ ты, старый шутъ! Тебѣ тоже хочется выпить. Это правильно, но для этого нечего важничать. На, выпей!

И онъ протянулъ ему кружку.

Унтеръ-офицеръ взялъ ее и, поглядывая на меня искоса, выпилъ.

— Ну что-жъ, молодой человѣкъ, — спросилъ онъ — Не угодно ли? Отличное винцо.

— Благодарю васъ, — отвѣтилъ я.

Нѣкоторые изъ солдатъ стали кричать:

— Пора уходить. Идемъ, идемъ!

Другіе возражали:

— Нѣтъ, постойте, постойте! Надо еще посмотрѣть.

— Послушайте, — проговорилъ унтеръ-офицеръ тономъ честнаго человѣка, — вѣдь вы знаете, товарищи, нужно дѣйствовать мягко.

— Да, да, старина! — отвѣтилъ барабанщикъ въ большой шляпѣ, надвинутой на уши, насмѣшливо улыбаясь и щуря глаза. — Будь спокоенъ, мы ощиплемъ курицу по всѣмъ правиламъ искусства. Мы ихъ пощадимъ, не безпокойся, мы ихъ пощадимъ.

Пуатевенъ больше ничего не сказалъ. Онъ какъ будто стыдился меня.

— Что дѣлать, молодой человѣкъ, — говорилъ онъ, ускоряя шагъ, чтобы нагнать товарищей. — На то и война! Нельзя же людямъ пропадать съ голоду.

Я думаю, что онъ тоже принялъ бы участіе въ грабежѣ, если бы не боялся быть пойманнымъ, Меня эта исторія очень опечалила и я думалъ:

— Вотъ что значитъ быть пьяницей. У него могутъ явиться даже хорошія побужденія, по при видѣ кружки вина онъ все забываетъ.

Наконецъ, около десяти часовъ вечера, мы на темномъ пригоркѣ увидѣли бивуачные костры, вправо отъ деревни Гауэрницъ и отъ стараго замка, гдѣ тоже сверкали какіе то огни. Немного дальше, въ долинѣ, тоже виднѣлись многочисленные огни.

Ночь была свѣтлая. Небо очистилось послѣ большихъ дождей. Когда мы приблизились къ бивуаку, намъ крикнули:

— Кто идетъ?

— Франція! — отвѣтилъ унтеръ-офицеръ.

Мое сердце сильно билось; я думалъ, что черезъ нѣсколько минутъ встрѣчу своихъ старыхъ товарищей, если они еще живы.

Отъ какого то сарая, на полъ-выстрѣла отъ деревни, отдѣлилось нѣсколько человѣкъ караульныхъ и подошли къ намъ. Начальникъ поста, старый сѣдой подпоручикъ, съ рукой на перевязи, спросилъ насъ, откуда мы идемъ, куда направляемся и не встрѣчали ли мы по пути казаковъ? Пуатевенъ отвѣтилъ за всѣхъ насъ. Тогда офицеръ сказалъ намъ, что дивизія Сугама утромъ покинула окрестности Гауэрница; затѣмъ онъ велѣлъ намъ слѣдовать за нимъ, чтобы осмотрѣть наши подорожныя. Мы молча повиновались. Намъ пришлось идти мимо бивуачныхъ костровъ, возлѣ которыхъ десятками лежали и спали люди, съ ногъ до головы покрытые сухой грязью. Ни одинъ изъ нихъ не шевельнулся.

Мы подошли къ сараю; это было старое кирпичное строеніе. Очень широкая крыша его опиралась на столбы шести или семи футовъ выстотьт. Позади сарая лежали кучи дровъ. Въ самомъ сараѣ было очень хорошо. Въ немъ горѣлъ огонь. Запахъ жженой глины наполнялъ всю окрестность. Помѣщеніе, гдѣ находилась печка, было переполнено солдатами, которые, прислонившись спиной къ стѣнѣ, спали сномъ праведниковъ. Огонь ярко освѣщалъ ихъ фигуры подъ темными балками крыши. Возлѣ столбовъ блестѣли ружья, составленныя въ козлы. Я очень ясно помню этотъ вечеръ; мнѣ кажется, что я теперь еще чувствую пріятную теплоту, разливающуюся по моему тѣлу. Возлѣ печи стоятъ мои спутники; одежда ихъ дымится отъ пара; они молча и серьезно ждутъ, когда офицеръ кончитъ читать подорожныя. Не спитъ только старый сухой и черный солдатъ. Онъ сидитъ, скрестивши ноги, и держитъ на колѣняхъ башмакъ, который чинитъ при помощи шила и дратвы.

Офицеръ отдалъ мнѣ первому подорожную и сказалъ:

— Вы завтра догоните свой батальонъ въ Торгау, въ двухъ миляхъ отсюда.

Старый солдатъ, смотрѣвшій на меня, положилъ руку на землю, чтобы показать, что возлѣ него есть мѣсто, и я расположился рядомъ съ нимъ. Я открылъ свой ранецъ и вынулъ чистые чулки и новые башмаки, полученные въ Лейпцигѣ. Когда я надѣлъ ихъ, моимъ ногамъ стало легче.

Старикъ спросилъ меня:

— Ты будешь догонять свой полкъ?

— Да, шестой полкъ въ Торгау.

— Откуда ты идешь?

— Въ лейпцигскаго госпиталя.

— Это видно, — проговорилъ онъ. — Ты жиренъ, какъ монахъ. Тебя тамъ кормили цыплятами, между тѣмъ какъ насъ морили голодомъ.

Я посмотрѣлъ на своихъ спящихъ сосѣдей: старикъ былъ правъ. Несчастные солдаты представляли изъ себя только кожу да кости. Желтые, сморщенные, худые они были похожи на стариковъ. Можно было подумать, что они не въ состояніи пошевельнуться.

Старикъ, помолчавъ немного, продолжалъ:

— Ты былъ раненъ?

— Да, старина; подъ Люциномъ.

— Четыре мѣсяца госпиталя, — проговорилъ онъ, поджимая губы. — Этакій счастливецъ! Я прибылъ изъ Испаніи и думалъ, что найду нѣмцевъ такими, какими они были въ 1807 году. Это были овцы, настоящія овцы! Какъ же!.. Си тѣхъ поръ они сдѣлались хуже гверильясовъ^[4]. Все измѣняется къ худшему!

Онъ говорилъ тихо, не обращая на меня никакого вниманія, и, какъ настоящій сапожникъ, вытягивалъ дратву, поджимая губы. Отъ поры до времени онъ примѣрялъ башмакъ, чтобъ посмотрѣть, не жметъ ли; наконецъ, онъ положилъ шило въ мѣшокъ, надѣлъ башмакъ на ногу и растянулся на землѣ, положивъ голову на охапку соломы.

Я былъ до того утомленъ, что не могъ заснуть; черезъ часъ, однако, я погрузился въ глубокій сонъ.

На слѣдующее утро я пустился въ путь съ Пуатевеномъ и тремя другими солдатами дивизіи Сугама. Сначала мы шли по дорогѣ вдоль Эльбы. Погода была сырая, вѣтеръ, дувшій надъ рѣкою, поднималъ брызги, долетавшія на дорогу.

Мы шли уже больше часу, когда вдругъ унтеръ-офицеръ проговорилъ:

— Вниманіе!

Онъ остановился, поднявъ носъ по вѣтру, какъ охотничья собака, почуявшая какую-нибудь дичь. Мы стали прислушиваться, но за шумомъ вѣтра въ деревьяхъ и набѣгавшихъ на берегъ волнъ ничего не могли разслышать. Однако у Пуатевена былъ болѣе тонкій слухъ, чѣмъ у насъ.

— Тамъ стрѣляютъ, — сказалъ онъ, указывая на лѣсъ вправо отъ насъ. — Непріятель можетъ быть съ нашей стороны. Надо постараться не попасть ему въ руки; благоразумнѣе всего войти въ лѣсъ и осторожно продолжать нашъ путь. По ту сторону лѣса мы увидимъ, въ чемъ. дѣло. Если тамъ пруссаки или русскіе, мы незамѣтно уйдемъ назадъ, если же это французы, мы присоединимся къ нимъ.

Всѣ мы нашли, что унтеръ-офицеръ правъ, и я въ душѣ изумлялся хитрости этого стараго пьяницы. Мы сошли съ дороги въ лѣсъ; Пуатевенъ шелъ впереди, мы слѣдовали за нимъ съ ружьями на готовѣ. Шли мы тихо, останавливаясь черезъ каждые сто шаговъ, чтобы прислушаться. Выстрѣлы приближались, они слѣдовали одинъ за другимъ, будя эхо въ оврагахъ. Нуатевенъ сказалъ намъ:

— Это стрѣлковая цѣпь, наблюдающая за кавалерійскимъ отрядомъ, потому что съ той стороны не отвѣчаютъ.

Это было вѣрно. Черезъ десять минутъ мы замѣтили между деревьями батальонъ французской пѣхоты, готовившій обѣдъ среди кустовъ, а вдали, въ темной долинѣ, отряды казаковъ, переѣзжавшіе изъ одной деревни въ другую. У опушки лѣса нѣсколько стрѣлковъ стрѣляли по нимъ, но они были уже почти внѣ выстрѣла.

— Ну вотъ вы и дома, молодой человѣкъ, — сказалъ мнѣ Нуатевенъ, улыбаясь.

Надо было имѣть необыкновенное зрѣніе, чтобы разсмотрѣть на такомъ разстояніи номеръ полка. Я съ своей стороны видѣлъ только какія то жалкія оборванныя существа, съ заострившимися носами и съ оттопыривающимися, благодаря худобѣ, ушами. О томъ, какъ они были грязны, я лучше и говорить не буду.

Въ этотъ день я узналъ, почему нѣмцы были такъ веселы послѣ нашей дрезденской побѣды.

Мы подошли къ двумъ небольшимъ палаткамъ, около которыхъ три или четыре лошади щипали рѣдкую траву. Тамъ я увидалъ полковника Лорена, откомандированнаго на лѣвый берегъ Эльбы съ третьимъ батальономъ. Это былъ высокій, худой мужчина съ темными усами и далеко не добродушнымъ видомъ. Когда мы подходили, онъ смотрѣлъ на насъ, сдвинувъ брови, а когда я подалъ ему свою подорожную, онъ сказалъ только:

— Ступайте къ вашей, ротѣ.

Я отошелъ отъ него, думая, что мнѣ удастся узнать кого нибудь изъ четвертой роты. Но послѣ сраженія при Люцинѣ роты были соединены съ другими ротами, полки съ полками, дивизіи съ дивизіями, такъ что, подойдя къ холму гдѣ стояли гренадеры, я не узналъ никого. Видя, что я приближаюсь, солдаты искоса посматривали на меня, какъ будто хотѣли сказать:

— Ему тоже хочется получить порцію бульона? Погодите! Мы посмотримъ сначала, что онъ положитъ въ котелокъ.

Мнѣ стыдно было спрашивать, гдѣ стоитъ моя рота. Въ это время какой то худой какъ скелетъ ветеранъ съ длиннымъ, крючковатымъ какъ у орла, носомъ, одѣтый въ потертую солдатскую шинель, висѣвшую на его широкихъ плечахъ какъ на вѣшалкѣ, поднялъ голову, посмотрѣлъ на меня и проговорилъ совершенно спокойнымъ голосомъ:

— Вотъ тебѣ на! Да вѣдь это Жозефъ. А я думалъ, что ты уже четыре мѣсяца назадъ похороненъ.

Я узналъ въ немъ моего бѣднаго Зебеде. Должно быть мой видъ растрогалъ его, потому что онъ, не поднимаясь, пожалъ мнѣ руку и воскликнулъ:

— Клипфель, вотъ Жозефъ!

Другой солдатъ, сидѣвшій у сосѣдняго котла, повернулъ голову и проговорилъ:

— Это ты, Жозефъ? Скажите, ты еще живъ?

Вотъ какъ они меня привѣтствовали. Нужда сдѣлала этихъ людей такими эгоистами, что они могли думать только о своей шкурѣ. Зебеде сохранилъ, однако, остатки прежней доброты. Онъ пригласилъ меня присѣсть къ его котлу, бросивъ при этомъ остальнымъ одинъ изъ тѣхъ взглядовъ, которые заставляли повиноваться ему, и предложилъ мнѣ свою ложку, которую носилъ въ петлицѣ. Но я поблагодарилъ его и отказался, потому что наканунѣ догадался зайти къ колбаснику въ Ризѣ и купить у него дюжину сосисокъ, которыя я вмѣстѣ съ краюшкой хлѣба и съ бутылкой водки положилъ въ ранецъ. И такъ я раскрылъ свой ранецъ, вытащилъ изъ него связку сосисокъ и одну изъ нихъ передалъ Зебеде. Это такъ его растрогало, что у него на глазахъ выступили слезы. Я хотѣлъ также отдать остальныя сосиски товарищамъ, но, угадавъ мою мысль, Зебеде съ рѣшительнымъ видомъ взялъ меня за руку и сказалъ:

— Что хорошо съѣсть, то хорошо и сохранить.

Онъ отошелъ въ сторону и мы съ нимъ стали ѣсть, запивая ѣду водкой. Остальные молчали и недоброжелательно посматривали на насъ. Клипфель, почуявшій запахъ чесноку, повернулъ голову и крикнулъ:

— Эй, Жозефъ! Иди ѣсть къ нашему котелку. Товарищъ всегда останется товарищемъ, чортъ возьми.

— Ладно, ладно, — отвѣтилъ Зебеде, — по моему сосиски самые лучшіе товарищи. Въ случаѣ надобности онѣ всегда имѣются на лицо.

Затѣмъ онъ собственоручно закрылъ мой ранецъ и сказалъ мнѣ:

— Спрячь это, Жозефъ… Я уже больше мѣсяца не ѣлъ такъ хорошо, но ты не безпокойся, ты ничего отъ этого не проиграешь.

Спустя полчаса барабаномъ дали сигналъ къ перекличкѣ. Стрѣлки сомкнули цѣпь, и сержантъ Пинто, находившійся въ ихъ числѣ, узналъ меня.

— Эге! — сказалъ онъ. — Такъ вамъ, значитъ, удалось проскочить. Я очень радъ… но вы попали къ намъ въ дурную минуту. Скверная эта война, скверная, — заключилъ онъ покачивая головою.

Полковникъ и ротные командиры сѣли на лошадей, и мы пустились въ путь. Казаки удалялись. Мы шли, неся ружья вольно. Зебеде шелъ рядомъ со мной и разсказывалъ мнѣ, что произошло послѣ Люцина: — сначала большія побѣды при Бауденѣ и Вуршенѣ, форсированные марши, чтобы догнать отступавшаго непріятеля, радость, когда удалось достигнуть Берлина; затѣмъ перемиріе, во время котораго войска были расквартированы по деревнямъ и мѣстечкамъ, и, наконецъ, возвращеніе испанскихъ ветерановъ, ужасныхъ людей, привыкшихъ къ грабежу и показавшихъ молодежи, какъ можно жить на счетъ крестьянина.

Къ несчастью, къ концу перемирія всѣ оказались противъ насъ. Населеніе возненавидѣло насъ. Оно разрушало позади насъ мосты, предупреждало пруссаковъ, русскихъ и остальныхъ нашихъ непріятелей о всякомъ нашемъ движеніи и при каждой нашей неудачѣ не только не помогало, постаралось даже еще больше повредить намъ. Безконечные дожди окончательно погубили насъ; въ день дрезденскаго сраженія шелъ такой сильный дождь, что шляпа императора повисла на немъ до самыхъ плечъ. Но все это въ сущности пустяки, когда одерживаешь побѣду. Тогда тепло несмотря на всѣ невзгоды, и не трудно найти перемѣну бѣлья, такъ что можно даже смѣяться надъ своими неудобствами. Хуже всего бываетъ, когда потерпишь пораженіе и приходиться бѣжать по грязи, когда по твоимъ слѣдамъ ѣдутъ гусары, драгуны и всякая иная кавалерія, когда, завидѣвъ ночью вдали огонь, не знаешь, приблизиться ли къ нему, или погибнутъ въ грязи.

Зебеде разсказалъ мнѣ въ подробности обо всемъ.

Онъ мнѣ сказалъ, что послѣ дрезденской побѣды генералъ Вандамъ, который долженъ былъ отрѣзать австрійцамъ отступленіе, благодаря чрезмѣрной горячности попалъ возлѣ Кульма въ ущелье, гдѣ на него со всѣхъ сторонъ напали враги, которыхъ наканунѣ побили. Его вмѣстѣ съ нѣсколькими другими генералами взяли въ плѣнъ и всѣ войска его уничтожили.

За два дня. до этого, 26-го августа, подобная же вещь случилась на левенбсргскихъ высотахъ съ нашей дивизіей а также съ 5, 6 и 11 армейскими корпусами. Мы должны были разстроить ряды прусаковъ съ этой стороны, но, благодаря неудачному движенію маршала Макдональда, непріятель неожиданно наскочилъ на насъ въ лѣсномъ оврагѣ, когда пушки наши увязли въ болотѣ, кавалерія была въ безпорядкѣ, а пѣхота не въ состояніи была стрѣлять, благодаря непрерывному дождю. Наши защищались штыками; безпрерывнымъ огнемъ прусаковъ третій баталіонъ былъ оттѣсненъ къ рѣкѣ Кацбахъ. Тутъ Зебеде получилъ отъ гренадера два удара по головѣ. Теченіемъ рѣки унесло бы его вмѣстѣ съ раненымъ капитаномъ Арнульдомъ, котораго онъ держалъ на рукахъ, если бы капитану, къ счастью, не удалось въ темнотѣ схватиться за вѣтку на противоположномъ берегу рѣки и вылѣзть изъ воды. Зебеде мнѣ разсказывалъ, что несмотря на кровь, безпрестанно лившуюся у него изъ ушей и изъ носа, онъ, умирая отъ голода, усталости и боли, тащился до деревни Гольдберга. Здѣсь какой-то плотникъ сжалился надъ нимъ, далъ ему хлѣба, луку и воды.

Затѣмъ онъ мнѣ разсказывалъ, что на другой день вся дивизія, а также и другіе армейскіе корпуса, скитались по полямъ отдѣльными отрядами; каждый шелъ на свой рискъ и страхъ, не получая приказовъ, потому что генералы, маршалъ и остальные офицеры, будучи верхомъ, бѣжали какъ можно дальше, боясь попасть въ плѣнъ. Зебеде увѣрялъ, что пятьдесятъ гусаръ могли бы разбить эти отряды одинъ за другимъ, но что, къ счастію, Блюхеръ не могъ перейти черезъ разлившуюся рѣку. Благодаря этому имъ удалось собраться въ Вальдау. Тамъ барабанщики всѣхъ армейскихъ корпусовъ на всѣхъ четырехъ углахъ деревни играли маршъ своего полка; такимъ образомъ солдаты собрались на эти звуки и попали въ свои полки.

Къ счастію во время этого печальнаго бѣгства, немного дальше, въ Бундслау, оказались также офицеры, очень изумленные тѣмъ, что въ ихъ распоряженіи находятся еще цѣлые батальоны.

Вотъ что разсказывалъ мнѣ мой товарищъ. Сверхъ того мы не могли довѣрять своимъ союзникамъ, потому что они каждую минуту способны были напасть на насъ. Зебеде говорилъ, что маршалъ Удино и маршалъ Ней также были побиты, первый подъ Гросберомъ, а второй подъ Деневицъ. Это было очень печально, потому что во время отступленій молодые солдаты массами погибали отъ истощенія, болѣзней и вообще неблагопріятныхъ условій. Одни только испанскіе и нѣмецкіе ветераны, закаленные всевозможными лишеніями, были въ состояніи выносить тягости такой жизни.

— Наконецъ — заключилъ Зебеде, — всѣ противъ насъ. Страна, вѣчные дожди и наши собственные генералы, утомленные всѣмъ этимъ. Одни изъ нихъ — герцоги и князья, имъ непріятно вѣчно тащиться по грязи, вмѣсто того чтобы сидѣть въ удобныхъ креслахъ, другіе, какъ Вандамъ, торопятся сдѣлаться маршалами при помощи рискованныхъ предпріятій. А мы, бѣдняки, которые ни на что не можемъ надѣяться, а рискуемъ только быть искалѣченными на всю жизнь, — мы, сыновья крестьянъ и рабочихъ, бившихся за то, чтобы освободиться отъ аристократіи, погибаемъ для того, чтобы создать новую!

Тутъ я понялъ, что самые бѣдные и несчастные не всегда самые глупые, и что, благодаря страданіямъ, можно научиться видѣть печальную истину. Но я ничего не говорилъ и только просилъ Господа дать мнѣ силу и мужество вынести всѣ тѣ несчастья, какія готовили намъ ошибки и несправедливости нашихъ вождей.

Мы находились тогда между тремя арміями, которыя намѣревались соединиться, чтобы раздавить насъ однимъ ударомъ. Съ одной стороны была сѣверная армія подъ предводительствомъ Бернадота, съ другой — силезская, предводительствуемая Блюхеромъ, съ третьей — богемская, подъ командой Шварценберга. То говорили, что мы перейдемъ Эльбу, чтобы напасть на пруссаковъ и шведовъ, то, что мы пойдемъ на австрійцевъ въ горы, какъ много разъ дѣлали это въ Италіи и въ другихъ мѣстахъ. Но противники поняли это движеніе и какъ только мы начинали приближаться, они удалялись. Особенно боялись они императора, который не могъ быть одновременно въ Богеміи и Силезіи. Поэтому намъ приходилось постоянно передвигаться съ мѣста на мѣсто.

Солдаты хотѣли только одного — сраженія. Благодаря постояннымъ переходамъ, ночевкамъ въ грязи, благодаря уменьшеннымъ пайкамъ и насѣкомымъ, жизнь солдатамъ опротивѣла. Каждый думалъ: «хоть бы ужъ скорѣе кончилось такъ или иначе… это невозможно… такъ не можетъ продолжаться».

Даже мнѣ черезъ нѣсколько дней опротивѣло такое существованіе. Я чувствовалъ, что ноги мои скоро откажутся служить, и худѣлъ не по днямъ, а по часамъ. Каждую ночь намъ приходилось выстаивать усиленные караулы, благодаря одному негодяю, по имени Тильманъ, который поднималъ противъ насъ крестьянъ. Онъ слѣдовалъ за нами какъ тѣнь, онъ наблюдалъ всѣ наши движенія изъ деревни въ деревню, по дорогамъ, по долинамъ и горамъ. Къ его войску принадлежали всѣ, кто ненавидѣлъ насъ, и у него была всегда масса народу.

Наконецъ, ко всеобщему удовольствію, сдѣлалось очевиднымъ, что армія собирается для большого сраженія. Въ окрестностяхъ деревень мы стали встрѣчать уже не платовскихъ казаковъ и не тильмановскихъ добровольцевъ, а гусаръ, стрѣлковъ, испанскихъ драгунъ, артиллерію и саперовъ. Дождь лилъ какъ изъ ведра. Кто не былъ въ силахъ тащиться дальше, тотъ садился подъ деревомъ на мерзлую землю и отдавался на произволъ судьбы.

11 октября мы стали бивуакомъ возлѣ деревни Люзигъ, 12 — возлѣ Графенгейнихена, 13 перешли Мульду и видѣли, какъ проходила по мосту старая гвардія. Говорили, что императоръ тоже прослѣдуетъ здѣсь, по мы съ дивизіями Сугама и Домбровскаго отправились дальше.

Когда дождь переставалъ лить и лучъ осенняго солнца прокрадывался сквозь тучи, можно было видѣть всю армію. Конница и пѣхота со всѣхъ сторонъ приближались къ Лейпцигу; по другую сторону Мульды блестѣли уже штыки пруссаковъ, но австрійцевъ и русскихъ еще не было видно; они подходили, повидимому, съ другой стороны.

14 нашъ батальонъ былъ еще разъ откомандированъ въ городъ Аахенъ, занятый непріятелемъ, который встрѣтилъ насъ пушечными выстрѣлами. Мы всю ночь оставались подъ открытымъ небомъ, не имѣя даже возможности разложить костры, благодаря безпрерывному дождю. На другой день мы ушли отсюда, чтобы ускореннымъ маршемъ догнать нашу дивизію. Я не знаю, почему всѣ повторяли:

— Скоро будетъ сраженіе, скоро будетъ сраженіе!

Сержантъ Пинто увѣрялъ, что онъ чувствуетъ близость императора. Я ничего не чувствовалъ, но видѣлъ, что мы идемъ на Лейпцигъ и думалъ: пусть будетъ сраженіе, только бы мнѣ не получить опять раны, какъ подъ Людиномъ, только бы еще разъ увидѣть Катерину.

На слѣдующую ночь погода прояснилась, на небѣ сверкали милліарды звѣздъ, а мы все шли. Утромъ около десяти часовъ, возлѣ какой-то маленькой деревни, названіе которой я забылъ, намъ скомандовали: «стой»! для того, чтобы мы могли перевести духъ. Въ это время всѣ мы сразу услышали какой-то глухой шумъ. Полковникъ, еще не слѣзшій съ лошади, сталъ прислушиваться, а сержантъ Пинто сказалъ:

— Сраженіе началось!

Почти въ тотъ же самый моментъ полковникъ, поднявъ саблю, крикнулъ:

— Впередъ!

Мы побѣжали. Ранцы, патронныя сумки, ружья болтались кругомъ насъ, грязь летѣла во всѣ стороны, но мы ни на что не обращали вниманія. Черезъ полчаса мы замѣтили въ нѣсколькихъ тысячахъ шаговъ впереди нашего батальона хвостъ какой-то безконечной колонны, состоявшей изъ пѣхоты, кавалеріи, артиллеріи и обоза. Позади насъ, по дюбенской дорогѣ, приближались другія войска. Всѣ ушли ускореннымъ шагомъ. Многіе полки шли прямо черезъ поля бѣглымъ шагомъ.

Въ концѣ дороги виднѣлись двѣ лейпцигскія колокольни, св. Николая и св. Ѳомы. Справа и слѣва, по обѣ стороны города, поднимались большія облака дыма, въ которыхъ сверкали молніи. Шумъ все усиливался. Мы были- еще на разстояніи болѣе мили отъ города, а намъ уже приходилось говорить повышеннымъ голосомъ, чтобы слышать другъ друга. Всѣ поблѣднѣли и переглядывались, какъ бы желая сказать:

— Вотъ что называется сраженіемъ!

Сержантъ Пинто кричалъ:

— Это хуже, чѣмъ при Эйлау!

Онъ не смѣялся. Не до смѣха также было мнѣ, Зебеде и другимъ. Но мы все бѣжали, и офицеры непрестанно повторяли:

— Впередъ, впередъ!

Какъ, однако, люди теряютъ голову. Конечно, любовь къ отечеству была сильна въ насъ, но еще гораздо сильнѣе было бѣшеное желаніе драться.

Около одиннадцати часовъ передъ нами открылось поле битвы на разстояніи одной мили впереди Лейпцига. Мы увидѣли также переполненныя народомъ городскія колокольни и старыя укрѣпленія, по которымъ я такъ часто гулялъ, думая о Катеринѣ. Противъ насъ, въ 1200 или 1500 метрахъ возлѣ Парты, на лугахъ были выстроены два полка уланъ, а немного влѣво отъ нихъ два или три полка конныхъ стрѣлковъ. Между этими полками двигались обозы, подходившіе изъ Дюбена. Немного дальше, вдоль небольшого возвышенія, стояли эшелонами дивизіи Рикарда, Сугама, Домбровскаго и нѣсколько другихъ. Онѣ стояли тыломъ къ городу. Запряженныя пушки и зарядные ящики и конная прислуга при нихъ были готовы къ наступленію. Наконецъ совсѣмъ позади, на холмѣ, вокругъ старой фермы съ плоской крышей, съ громадными сараями, какихъ много въ этой мѣстности, сверкали мундиры офицеровъ генеральнаго штаба.

Это была резервная армія подъ командой маршала Нея. Ея лѣвое крыло соприкосалось съ Мармономъ, стоявшимъ на Гальской дорогѣ, а правое — съ великой арміей, которою командовалъ самъ императоръ. Такимъ образомъ наши войска образовали какъ бы большое кольцо вокругъ Лейпцига. Непріятель же, наступавшій со всѣхъ сторонъ одновременно, старался соединиться, чтобы образовать кольцо вокругъ насъ и запереть насъ въ городѣ, какъ въ мышеловкѣ.

Между тѣмъ одновременно происходило три ужасныхъ сраженія. Одно съ австрійцами и русскими при Вашау, другое на гальской дорогѣ подъ Менерномъ съ прусаками, а третье по Люцинской дорогѣ, гдѣ защищали линденаускій мостъ, атакованный генераломъ Джуле.

Все это я узналъ позже. Однако каждый долженъ разсказывать то, что онъ видѣлъ самъ. Такимъ образомъ свѣтъ узнаетъ истину.

XVII.

Батальонъ сталъ спускаться съ холма въ сторону Лейпцига, чтобы догнать нашу дивизію. Въ это время мы замѣтили офицера генеральнаго штаба, переѣхавшаго большой лугъ у подножья холма и во весь духъ приближавшагося къ намъ. Черезъ двѣ минуты онъ былъ уже возлѣ насъ. Полковникъ Лорренъ поспѣшилъ ему навстрѣчу, они обмѣнялись нѣсколькими словами, и офицеръ поѣхалъ дальше. По долинѣ скакали сотни такихъ офицеровъ, развозившихъ приказы.

— Повзводно направо, маршъ! — крикнулъ полковникъ, и мы направились къ лѣсу, находившемуся позади насъ и тянувшемуся на протяженіи полумили вдоль дюбенской дороги. Это былъ буковый лѣсъ съ примѣсью березы и дуба. Когда мы дошли до опушки его, насъ заставили подсыпать свѣжаго пороху на полку и раскинули нашъ батальонъ по лѣсу въ стрѣлковую цѣпь. Насъ разставили на двадцать пять шаговъ одинъ отъ другого и мы, само собою разумѣется, подвигались впередъ очень осторожно. Сержантъ Пинто ежеминутно повторялъ:

— Прячьтесь, прячьтесь!

Но мы не нуждались въ этомъ напоминаніи. Каждый настораживался. и старался попасть подъ прикрытіе большого дерева, чтобы оттуда хорошенько разглядѣть дальнѣйшую дорогу. Чему только не можетъ подвергнуться мирный человѣкъ!

Мы шли такъ уже минутъ десять безъ всякихъ по мѣхъ. Это нѣсколько успокоило нашу тревогу. Вдругъ раздался ружейный выстрѣлъ, затѣмъ другой, третій, пятый, десятый, со всѣхъ сторонъ вдоль нашей линіи. Въ тотъ же самый мигъ я замѣтилъ, что мой товарищъ слѣва упалъ, стараясь удержаться за стволъ дерева. Это заставило меня очнуться. Я обернулся въ другую сторону — и что же я увидѣлъ въ разстояніи пятидесяти или шестидесяти шаговъ отъ себя? Стараго прусскаго солдата въ маленькой каскѣ; онъ лежалъ, опершись локтемъ, склонившись такъ, что его большіе рыжіе усы свисали на прикладъ ружья, и, щуря глаза, дѣлился прямо въ меня. Я нагнулся съ быстротой молніи и въ тотъ же самый моментъ услышалъ выстрѣлъ и какой то трескъ надъ моей головой. Я носилъ обыкновенно щетку, гребешокъ и платокъ въ своемъ киверѣ: пуля этого негодяя все это разнесла въ дребезги. Меня подралъ морозъ по спинѣ.

— Ты ловко увернулся, — крикнулъ мнѣ сержантъ, бросившись бѣжать. Не желая оставаться въ.одиночествѣ въ такомъ непріятномъ мѣстѣ, я быстро послѣдовалъ за нимъ.

Поручикъ Бретонвиль, съ саблей подъ мышкой, повторялъ:

— Впередъ, впередъ!

Немного дальше, вправо отъ насъ, слышалась безпрестанная стрѣльба.

Вдругъ мы очутились на краю поляны, на которой стояло пять или шесть большихъ дубовыхъ пней и раскинулось небольшое болотце, покрытое высокой травой. На всей полянѣ не было ни одного дерева, за которымъ можно было бы спрятаться. Тѣмъ не менѣе, нѣкоторые изъ насъ смѣло двинулись впередъ. Но сержантъ скомандовалъ намъ:

— Стой!.. Пруссаки несомнѣнно засѣли гдѣ нибудь здѣсь; осторожнѣе!

Едва онъ успѣлъ сказать это, какъ въ вѣтвяхъ засвистали пули и раздались выстрѣлы. Въ то же самое время кучка пруссаковъ выскочила изъ за кустовъ и побѣжала дальше, въ заросли.

— Они убѣжали. Впередъ! — сказалъ Пинто.

Но пуля, пробившая мой киверъ, сдѣлала меня осторожнѣе. Я внимательно вглядывался въ кусты и когда сержантъ хотѣлъ перейти черезъ поляну, я удержалъ его за руку и указалъ ему на кончикъ ружья, торчавшій изъ большого куста, по ту сторону болотца, шагахъ въ ста отъ насъ.

Товарищи, подошедшіе къ намъ, тоже замѣтили его. Сержантъ проговорилъ шопотомъ: — ты, Берто, останься здѣсь… не теряй его изъ виду, мы обойдемъ его.

Они сейчасъ же удалились вправо и влѣво, а я съ ружьемъ на плечѣ стоялъ возлѣ дерева, какъ охотникъ въ ожиданіи звѣря. Черезъ двѣ или три минуты пруссакъ, не слышавшій никакого шуму, тихонько поднялся. Это былъ еще очень молодой человѣкъ, тонкій, стройный съ маленькими свѣтлыми усиками. Я могъ бы навѣрняка убить его, но мысль объ убійствѣ этого беззащитнаго человѣка заставила меня вздрогнуть. Вдругъ онъ замѣтилъ меня и отскочилъ въ сторону. Тогда я выстрѣлилъ и съ облегченіемъ вздохнулъ, когда увидалъ, что онъ послѣ моего выстрѣла, какъ олень, прыгаетъ черезъ кусты.

Но въ это же самое время слѣва и справа раздалось нѣсколько выстрѣловъ. Сержантъ Пинто, Зебеде, Клипфель и остальные быстро пробѣжали впередъ и шагахъ въ ста впереди мы нашли молодого пруссака. Онъ лежалъ на землѣ и изо рта у него шла кровь. Онъ съ ужасомъ взглянулъ на насъ и поднялъ руку, какъ будто для того, чтобы отразить ударъ штыка. Сержантъ Пинто весело сказалъ ему.

— Да ты не бойся; ты свое уже получилъ!

Ни у кого изъ насъ не было охоты прикончить его. Только Клипфель взялъ торчавшую у него сзади изъ кармана прекрасную трубку, говоря:

— Я давно уже хотѣлъ имѣть трубку, вотъ и дождался ея.

— Рядовой Клипфель! — крикнулъ Пинто, искренно возмущенный, — сейчасъ же положите назадъ эту трубку. Французскій солдатъ не долженъ грабить раненыхъ.

Клипфель бросилъ трубку и мы. наконецъ, не оглядываясь, ушли. Мы подошли къ опушкѣ маленькаго лѣска, доходившаго до половины склона горы, которая отъ его края до верху была покрыта довольно густымъ кустарникомъ. Въ немъ спрятались пруссаки. Видно было, какъ они со всѣхъ сторонъ поднимаются, чтобы выстрѣлить въ насъ, а потомъ сейчасъ же снова прячутся.

Мы преспокойно могли бы остаться тутъ, потому, что получили приказъ только занять лѣсъ; до кустарниковъ намъ не было никакого дѣла. Подъ деревьями, подъ которыми мы стояли, мы были въ безопасности отъ выстрѣловъ пруссаковъ. По другую сторону холма слышался грохотъ ужасной битвы. Пушечные выстрѣлы то раздавались поочередно, то сливались въ ужасающій гулъ. Все это, конечно, было лишнимъ поводомъ не трогаться съ мѣста, но наши офицеры, поговоривъ между собою, рѣшили, что кустарники составляютъ часть лѣса и что прусаковъ нужно выгнать оттуда. Благодаря этому рѣшенію, очень много народу сложило свои головы въ этомъ мѣстѣ.

Итакъ мы получили приказъ прогнать непріятельскихъ стрѣлковъ, а такъ какъ они стрѣляли въ насъ, пока мы подходили, а затѣмъ прятались, то всѣ побѣжали на нихъ, чтобы помѣшать имъ заряжать. Наши офицеры, разгоряченные боемъ, тоже бѣжали вмѣстѣ съ нами. Мы думали, что на гребнѣ холма кустарники кончаются и что тогда мы будемъ разстрѣливать пруссаковъ десятками, но когда мы, запыхавшись, добѣжали до вершины холма, старый Пинто вдругъ крикнулъ:

— Гусары!

Я поднялъ голову и вижу, какъ позади гребня холма выростаютъ и приближаются гусары. Они мчались на насъ съ быстротой вѣтра. Какъ только я увидѣлъ ихъ, то, не раздумывая ни минуты, повернулся и сталъ спускаться внизъ, дѣлая, не смотря на усталость, ранецъ и все прочее, прыжки въ пятнадцать футовъ. Впереди я видѣлъ Пинто, Зебеде и другихъ; они изо всѣхъ силъ бѣжали, дѣлая при этотъ. самые невѣроятные прыжки. Ѣхавшіе позади насъ гусары производили такой шумъ, что морозъ подиралъ по кожѣ. Офицеры выкрикивали нѣмецкую команду, лошади храпѣли, ножны сабель звенѣли, ударяясь о сапоги, земля дрожала.

Я выбралъ кратчайшій путь для того, чтобы добраться до лѣса. Я думалъ, что вотъ-вотъ попаду туда, какъ вдругъ мнѣ встрѣтилась одна изъ тѣхъ большихъ ямъ, изъ которыхъ крестьяне берутъ глину. Она имѣла въ ширину около двадцати футъ, въ длину 40— 50 футъ. Дождь, лившій въ теченіе нѣсколькихъ дней, сдѣлалъ края этой ямы очень скользкими, но позади меня слышалось дыханіе лошадей, волосы мои становились дыбомъ и я безъ размышленія прыгнулъ черезъ яму. Конечно, я упалъ въ нее на спину, причемъ патронная сумка и шинель закинулись мнѣ на голову. Другой стрѣлокъ моей роты былъ уже тамъ. Онъ тоже хотѣлъ перепрыгнуть черезъ яму, упалъ въ нее и какъ разъ подымался. Въ этотъ же самый моментъ двое гусаръ, не будучи въ состояніи удержать съ разбѣгу лошадей, также свалились въ яму. Первый изъ гусаръ, съ совершенно краснымъ лицомъ, прежде всего нанесъ моему несчастному товарищу ударъ саблей по головѣ, произнося при этомъ ужасныя ругательства. Когда онъ поднялъ руку, чтобы нанести второй ударъ, я изо всѣхъ силъ всадилъ ему въ бокъ штыкъ. Но въ это же самое время другой гусаръ нанесъ мнѣ ударъ саблей по плечу, который навѣрно разрубилъ бы меня надвое, если бы не пришелся по эполету. Онъ разрубилъ бы меня вторымъ ударомъ, если бы, къ счастію, ружейный выстрѣлъ сверху не размозжилъ ему голову. Я оглянулся и увидѣлъ одного изъ нашихъ солдатъ, увязшаго по колѣни въ глинѣ. Онъ слышалъ ржанье лошадей и проклятія гусаръ и подошелъ къ самому краю ямы, чтобы посмотрѣть, что тамъ дѣлается.

— А что, братъ, — проговорилъ онъ смѣясь, — вѣдь я подоспѣлъ какъ разъ во время.

Я не въ состояніи былъ ничего отвѣтить ему, потому что дрожалъ съ ногъ до головы, какъ осиновый листъ. Онъ снялъ штыкъ съ ружья и протянулъ мнѣ его, чтобы помочь мнѣ выбраться изъ ямы. Выбравшись, я взялъ солдата за руку и сказалъ ему:

— Вы меня спасли… Какъ васъ зовутъ?

Онъ сказалъ, что имя его Жанъ Пьеръ Венсенъ. Я послѣ часто думалъ, что если бы мнѣ удалось встрѣтить этого человѣка еще разъ, я былъ бы счастливъ оказать ему услугу. Но черезъ день произошло второе сраженіе при Лейпцигѣ, затѣмъ началось отступленіе въ Ганау, и я его никогда больше не видѣлъ.

Сержантъ Пинто и Зебеде появились минуту спустя. Зебеде сказалъ мнѣ:

— Намъ съ тобой на этотъ разъ повезло, Жозефъ. Мы съ тобой теперь послѣдніе пфальсбуржцы въ батальонѣ… Клипфеля только что изрубили гусары.

— Ты это самъ видѣлъ? — спросилъ я, блѣднѣя.

— Да, онъ получилъ больше двадцати ударовъ саблей; онъ все кричалъ: Зебеде! Зебеде!

Онъ помолчалъ немного и добавилъ:

— Это, однако, ужасно слышать, какъ старый другъ дѣтства зоветъ на помощь, и не имѣть возможности помочь ему… Ихъ было слишкомъ много… они окружили его.

Это насъ опечалило и мы снова стали думать о своей родинѣ. Я представилъ себѣ, какъ бабушка Клипфеля приметъ извѣстіе о его смерти, и при этомъ снова подумалъ о Катеринѣ.

Послѣ атаки гусаръ до самой ночи батальонъ остался на той же позиціи, стрѣляя въ прусаковъ. Мы мѣшали имъ занять лѣсъ, а они съ своей стороны не давали намъ завладѣть холмомъ. На другой день мы узнали, почему это такъ было. Этотъ холмъ господствуетъ надъ всѣмъ теченіемъ Парты и сильная канонада, которую мы слышали, производилась дивизіей Домбровскаго, атаковавшаго лѣвое крыло прусской арміи и стремившагося прійти на помощь генералу Мармону въ Мекернѣ. Тамъ двадцать тысячъ французовъ, расположенныхъ въ оврагѣ, удерживали восьмидесятитысячную армію Блюхера, а возлѣ Вахау сто пятнадцать тысячъ французовъ сражались противъ двухсотъ тысячъ австрійцевъ и русскихъ. Гремѣло свыше тысячи пятисотъ орудій. Наша стрѣльба на Ветерихскомъ холмѣ была похожа на жужжаніе пчелы во время грозы. Иногда мы даже прекращали стрѣльбу съ той и другой стороны, чтобы прислушаться… Мнѣ это сраженіе казалось чѣмъ то ужасающимъ и даже прямо сверхестественнымъ. Земля дрожала подъ ногами, воздухъ былъ наполненъ пороховымъ дымомъ. Старые солдаты, вродѣ Пинто, говорили, что они никогда не слышали ничего подобнаго.

Около шести часовъ съ лѣвой стороны появился офицеръ генеральнаго штаба и привезъ какой то приказъ полковнику Лоррену, который почти тотчасъ же скомандовалъ отступленіе. Во время атаки прусскихъ гусаръ и во время перестрѣлки батальонъ потерялъ шестьдесятъ человѣкъ.

Когда мы вышли изъ лѣсу, была уже ночь, и тамъ пришлось ждать очереди больше двухъ часовъ на берегахъ Парты, посреди обозовъ, зарядныхъ ящиковъ, отступающихъ полковъ, всевозможныхъ отрядовъ и повозокъ съ ранеными, которые переправлялись черезъ рѣку по двумъ мостамъ. Небо было пасмурно, кое гдѣ слышалась еще канонада, но три сраженія уже кончились. Ходилъ слухъ, будто мы побили австрійцевъ и русскихъ подъ Вахау, по ту сторону Лейпцига, но солдаты, вернувшіеся изъ Мекерны, были мрачны и никто не кричалъ «да здравствуетъ императоръ!» какъ это всегда дѣлается послѣ побѣды.

Перебравшись черезъ рѣку, нашъ батальонъ шелъ вдоль Парты добрыхъ полъ-мили, до деревни Шенфельдъ. Ночь была сырая; мы шли медленнымъ шагомъ съ ружьями на плечѣ, съ закрытыми отъ усталости глазами и съ поникшей головой.

Позади насъ непрерывно слышался глухой грохотъ отступавшихъ отъ Мекерна пушекъ, зарядныхъ ящиковъ, обозовъ и войска. По временамъ крики обозной прислуги и артиллеристовъ, требовавшихъ, чтобъ имъ давали дорогу, выдѣлялись изъ общаго шума. Но всѣ эти звуки Постепенно слабѣли, и мы, наконецъ, подошли къ кладбищу, гдѣ намъ приказали идти вольно и составить ружья въ козлы.,

Тогда только я поднялъ голову и при свѣтѣ луны узналъ Шенфельдъ. Сколько разъ я приходилъ сюда вмѣстѣ съ Циммеромъ, сколько разъ мы сидѣли въ маленькомъ трактирѣ «Золотой снопъ», въ виноградникѣ отца Винтера, когда солнце еще грѣло и все еще было зелено… Эти времена прошли.

Были разставлены часовые. Нѣсколько человѣкъ отправились въ деревню за дровами и съѣстными припасами. Я сѣлъ, прислонившись спиной къ оградѣ кладбища, и заснулъ. Около трехъ часовъ утра меня разбудили.

— Жозефъ, — сказалъ мнѣ Зебеде, — поди же погрѣйся. Сидя такъ, ты рискуешь схватить лихорадку.

Я поднялся, какъ пьяный отъ усталости и страданій. Шелъ мелкій дождь. Товарищъ потащилъ меня къ огню, дымившемуся подъ дождемъ. Этотъ огонь горѣлъ вообще только для виду, онъ не давалъ ни малѣйшаго тепла. Зебеде далъ мнѣ выпить водки, я немного согрѣлся и сталъ смотрѣть на бивуачные огни, горѣвшіе по ту сторону Парты.

— Пруссаки грѣются, — проговорилъ Зебеде. — Они теперь въ нашемъ лѣсу.

— Да, — отвѣтилъ я. — А бѣдный Клипфель тоже тамъ. Ему бѣднягѣ уже не холодно.

Мои зубы стучали; нашъ.разговоръ опечалилъ насъ. Немного погодя Зебеде спросилъ меня:

— Ты помнишь, Жозефъ, черную ленту, которую онъ носилъ на шляпѣ въ день набора? Онъ кричалъ: «всѣ мы осуждены умереть, какъ тѣ, что пошли въ Россію… Дайте мнѣ черную ленту… мы должны носить трауръ по самимъ себѣ!» А маленькій братъ его говорилъ: «не надо, Жакъ, я не хочу!» Онъ плакалъ, но Клипфель все-таки взялъ ленту; видно, онъ предчувствовалъ свою встрѣчу съ гусарами.

Слушая слова Зебеде, я вспоминалъ все это и точно видѣлъ передъ собой негодяя Пинакля, какъ онъ стоялъ на площади у ратуши и кричалъ мнѣ размахивая надъ головой черной лентой: «эй, хромой, тебѣ нужна лента, какую носятъ удачники».

Эта мысль, вмѣстѣ съ холодомъ, проникавшимъ мнѣ до костей, заставила меня вздрогнуть. Я думалъ: «ты не вернешься… Пинакльбылъ правъ… все кончено»… Я думалъ о Катеринѣ, о тетушкѣ Гредель, о добромъ господинѣ Гульденѣ и проклиналъ всѣхъ тѣхъ, кто заставилъ меня прійти сюда.

Около четырехъ часовъ утра, когда стала заниматься заря, прибыло нѣсколько человѣкъ съ съѣстными припасами. Намъ роздали хлѣбъ, а кромѣ того дали водки и мяса.

Дождь пересталъ. Мы тутъ же сварили себѣ горячую ѣду, но меня ничто не могло согрѣть. Я здѣсь получилъ лихорадку. Я чувствовалъ внутренній холодъ, а тѣло мое горѣло. Не одинъ я изъ нашего батальона былъ въ такомъ состояніи; три четверти его страдали и погибали такъ же, какъ и я. Уже больше мѣсяца тѣ, что не въ состояніи были идти дальше, одинъ за другимъ ложились на землю и, плача какъ маленькія дѣти, призывали своихъ матерей. У меня сердце разрывалось, когда я смотрѣлъ на нихъ. Голодъ, форсированные марши, дождь и печальная увѣренность, что не удастся увидѣть родину и близкихъ людей, вызывали эту болѣзнь. Къ счастью, родители не видятъ, какъ ихъ дѣти погибаютъ на большихъ дорогахъ. Это было бы слишкомъ ужасно, если бы они могли видѣть ихъ, — тогда многіе стали бы думать, что ни на землѣ, ни на небѣ нѣтъ милосердія.

По мѣрѣ того какъ разсвѣтало, мы все яснѣе видѣли налѣво, по ту сторону рѣки и большого оврага, заросшаго ивой и осиной, сожженныя Деревни, груды труповъ, опрокинутые зарядные ящики, пушки и взрытую землю. Все это тянулось сколько можно было видѣть, вдоль Гальской, Линдентальской и Деличской дороги. Это было хуже чѣмъ при Людинѣ. Мы видѣли также, что пруссаки развертывали свой строй въ этомъ направленіи и тысячами наводняли поле битвы. Они шли на соединеніе съ австрійцами и русскими, чтобы сомкнуть большое кольцо, окружавшее насъ. Теперь уже никто не могъ этому помѣшать, тѣмъ болѣе что Бернадотъ и русскій генералъ Бенигсенъ, оставшіеся позади, прибыли теперь со сто. двадцатью тысячами свѣжихъ войскъ. Такимъ образомъ наша армія, выдержавшая въ теченіе одного дня три сраженія и сократившаяся до ста тридцати тысячъ солдатъ, была окружена кольцомъ изъ трехсотъ тысячъ штыковъ, не считая пятидесяти тысячъ лошадей и тысячи двухсотъ орудій!

Изъ Шенфельда батальонъ двинулся догонять свою дивизію въ Кольгартенѣ. По всей дорогѣ медленно тянулись обозы съ ранеными. Всѣ повозки въ этой мѣстности были отобраны для этой цѣли. Въ промежуткахъ между повозками тащились еще сотни несчастныхъ, съ рукой на перевязи, съ обвязанной головой, блѣдные, удрученные, полуживые. Всѣ, кто въ состояніи былъ еще двигаться, не садились на повозку и кое-какъ старались дойти до больницы.

Мы съ большимъ трудомъ пробирались черезъ толпу, какъ вдругъ, вблизи Кольгартена, человѣкъ двадцать гусаръ, прискакавшихъ во весь опоръ съ поднятыми пистолетами, заставили толпу разступиться съ дороги вправо и влѣво. Они кричали зычными голосами:

— Императоръ! Императоръ!

Батальонъ немедленно выстроился вдоль шоссе, взявъ ружья на караулъ, и черезъ нѣсколько секундъ гвардейскіе конные гренадеры, настоящіе великаны, въ громадныхъ сапогахъ и высочайшихъ мѣховыхъ шапкахъ, достававшихъ чуть ли не до плечъ и оставлявшихъ открытыми одни только глаза, носъ и усы, промчались мимо насъ во весь карьеръ, держа сабли на плечо. Глядя на нихъ, каждый съ удовольствіемъ думалъ: «вотъ кто съ нами; это здоровенные молодцы.»

Едва они проѣхали, какъ появился генеральный штабъ… Представьте себѣ отъ полутораста до двухсотъ генераловъ, маршаловъ, штабныхъ офицеровъ и ординарцевъ, сидящихъ на быстроногихъ, какъ олени, лошадяхъ и до такой степени изукрашенныхъ золотымъ шитьемъ и орденами, что съ трудомъ можно было разобрать цвѣтъ ихъ мундировъ. Одни изъ нихъ высокіе и худые, съ надменнымъ видомъ; другіе небольшого роста, плотные, съ красными лицами; еще другіе, молодые, сидящіе на своихъ лошадяхъ прямо какъ статуи, со сверкающими глазами и орлиными носами. — Они представляли собой великолѣпное и въ то же время грозное зрѣлище.

Но больше всего меня поразилъ, посреди всѣхъ этихъ генераловъ, передъ которыми въ теченіе двадцати лѣтъ дрожала вся Европа, Наполеонъ, въ своей старой шляпѣ и сѣромъ сюртукѣ. Я его какъ теперь вижу, какъ онъ проѣзжалъ мимо, втянувъ шею въ плечи и прижавъ къ груди своей широкій подбородокъ. Всѣ кругомъ кричали: «Да здравствуетъ императоръ!» Но онъ ничего не слышалъ. Онъ обращалъ на насъ вниманія не больше, чѣмъ на мелкій дождикъ, моросившій въ это время, и смотрѣлъ, нахмуривъ брови, какъ прусская армія подвигалась вдоль береговъ Парты, чтобы соединиться съ австрійцами. Такимъ я видѣлъ его въ этотъ день, такимъ онъ и остался у меня въ памяти.

Батальонъ уже съ четверть часа снова шелъ, когда Зебеде спросилъ меня:

— Ты его видѣлъ, Жозефъ?

— Да, — отвѣтилъ я. — Я его отлично видѣлъ и всю жизнь буду помнить.

— Странно, — замѣтилъ мой товарищъ. — Можно бы подумать, что онъ недоволенъ… Въ Вуршенѣ на другой день послѣ сраженія онъ, казалось, былъ такъ доволенъ, когда мы кричали: «да здравствуетъ императоръ!» и у генераловъ тоже были такія веселыя лица. А сегодня у нихъ чертовски мрачный видъ. И вѣдь капитанъ говорилъ, что вчера мы побѣдили по ту сторону Лейпцига.

Многіе думали тоже самое, но молчали. Всѣхъ охватила тревога.

Мы нашли свой полкъ на бивуакѣ, на разстояніи двухъ ружейныхъ выстрѣловъ отъ Кольгартена. Батальонъ расположился вправо отъ дороги на холмѣ.

Во всѣхъ направленіяхъ виднѣлись безчисленные огни, отъ которыхъ поднимались цѣлыя тучи дыма. Дождь моросилъ не переставая и люди, сидѣвшіе на своихъ ранцахъ возлѣ огней, со сложенными на колѣняхъ руками, казалось, были погружены въ глубокую задумчивость. Офицеры сходились кучками, со всѣхъ сторонъ слышались разговоры о томъ, что никогда еще не видѣли подобной войны… что эта война истребительная, что непріятель не обращаетъ вниманія на свои пораженія и стремится только убить у насъ какъ можно больше народа, зная, что въ концѣ концовъ у него останется въ пять или шесть разъ больше солдатъ, чѣмъ у насъ, и что тогда онъ возьметъ надъ нами верхъ.

Говорили также, что императоръ одержалъ побѣду надъ русскими и австрійцами подъ Вахау, но что это не имѣетъ значенія, такъ-какъ непріятель не отступилъ и ждетъ сильныхъ подкрѣпленій. Было извѣстно, что подъ Мекерномъ, несмотря на геройскую защиту Мармона, мы проиграли сраженіе: непріятель подавилъ насъ своей численностью. Этотъ день только въ одномъ отношеніи былъ удаченъ. для насъ: намъ удалось сохранить путь къ отступленію въ Эрфуртъ, такъ какъ Джулей не могъ завладѣть мостами на Эльстерѣ и Плейсѣ. Нея армія, отъ простого солдата до маршала, думала, что нужно какъ можно скорѣе отступать, и что наше положеніе очень скверное. Къ несчастью, императоръ думалъ обратное: приходилось останавливаться.

Весь этотъ день, 17 октября, мы оставались на своихъ позиціяхъ, не сдѣлавъ ни одного выстрѣла! Ходилъ слухъ о прибытіи генерала Ренье съ шестнадцатью тысячами саксонцевъ, но предательство баварцевъ уже показало намъ, насколько мы можемъ довѣрять своимъ соперникамъ.

Къ вечеру намъ объявили, что на брейтенфельдской возвышенности появилась сѣверная армія. Это значило, что непріятельское войско увеличилось на шестьдесятъ тысячъ человѣкъ.

Ночью въ тылу произошло большое движеніе. Наша армія все тѣснѣе и тѣснѣе сдвигалась вокругъ Лейпцига. Затѣмъ все стихло, но это не мѣшало намъ задумываться, наоборотъ, каждый на досугѣ размышлялъ:

«Что то будетъ завтра? Увижу ли я, какъ сегодня, луну, выплывшую изъ-за тучъ? Будутъ ли завтра еще сверкать для меня звѣзды?»

Глядя въ ночной темнотѣ на громадное кольцо огней, окружавшее насъ почти на шесть миль, каждый говорилъ себѣ:

«Теперь весь міръ противъ насъ… всѣ народы хотятъ нашей гибели; они не хотятъ больше нашей славы».

XVIII.

Съ такими мыслями меня застало утро. Ничто еще не шевелилось, и Зебеде мнѣ сказалъ:

— Какое это было бы счастье, если бы непріятель не осмѣлился напасть на насъ.

Офицеры говорили между собою о перемиріи, но вдругъ, около девяти часовъ, появились наши развѣдчики, крича, что непріятель двинулся по всей линіи. Почти въ то же самое время вправо отъ насъ, вдоль Эльстера, началась пушечная пальба. Мы были уже подъ ружьемъ и шли черезъ поле по направленію къ Партѣ, чтобы вернуться въ Шенфельдъ. Такъ началось сраженіе.

На холмахъ, не доходя рѣки, двѣ -или три дивизіи съ артиллеріей посрединѣ и съ кавалеріей на флангахъ ожидали непріятеля. Немного дальше за остріями штыковъ виднѣлись пруссаки, шведы и русскіе, приближавшіеся огромными массами со всѣхъ сторонъ. Казалось, имъ нѣтъ конца.

Черезъ двадцать минутъ мы встрѣтились между двумя холмами, и увидѣли впереди себя пять или шесть тысячъ пруссаковъ, переходившихъ черезъ рѣку и кричавшихъ: отечество! отечество! Получался ужасный крикъ, похожій на крикъ тучъ вороновъ когда они собираются къ отлету на сѣверъ.

Въ это же самое время началась перестрѣлка между двумя берегами и пушечная пальба. Долину Парты заволокло дымомъ. Пруссаки были уже совсѣмъ близко, а мы едва могли разглядѣть ихъ свирѣпые глаза, широко раскрытые рты и лица, похожія на морды дикихъ животныхъ. Тогда мы всѣ, какъ одинъ, крикнули: "да здравствуетъ императоръ! « — и бросились на нихъ. Схватка была ужасная. Въ двѣ секунды тысячи штыковъ скрестились между собою, люди толкали другъ друга, отступали, стрѣляли въ упоръ, дрались прикладами. Ряды смѣшались… Падающихъ топтали; пушки грохотали. Дымъ, тянувшійся надъ темной водой, между холмами, свистъ пуль, трескотня ружейныхъ выстрѣловъ дѣлали эту долину похожей на печь, куда вмѣсто полѣньевъ попадали люди.

Насъ толкало отчаянье, безумная жажда продать дорого свою жизнь. Пруссаками двигала гордость, желаніе сказать: „на этотъ разъ мы побѣдили Наполеона“. Пруссаки самые честолюбивые изъ всѣхъ народовъ; побѣды при Гросберенѣ и Кацбахѣ лишили ихъ разсудка. Но ихъ не мало осталось въ рѣкѣ, не мало. Три раза они переходили черезъ нее и бросались на насъ. Намъ приходилось отступать, потому что ихъ было страшно много, и какъ они тогда кричали! Можно было подумать, что они хотятъ проглотить насъ. Ихъ офицеры съ поднятыми саблями сто разъ повторяли: впередъ, впередъ! — и солдаты подвигались, какъ стѣна, проявляя большое мужество. Наши пушки прямо косили ихъ, а они все шли впередъ. Но на вершинѣ холма мы имъ давали отпоръ и оттѣсняли въ рѣку. Мы бы ихъ уничтожили всѣхъ, если бы не одна изъ ихъ батарей, расположенная впереди Мекерна, которая направила на насъ свои снаряды и помѣшала намъ преслѣдовать дальше.

Это продолжалось до двухъ часовъ. Половина нашихъ офицеровъ выбыла изъ строя. Командиръ Жило былъ раненъ, полковникъ Лорренъ убитъ. Вдоль берега рѣки лежали груды труповъ и раненыхъ, старавшихся выползти изъ подъ выстрѣловъ. Нѣкоторые изъ нихъ въ бѣшенствѣ поднимались на колѣни, чтобы нанести еще одинъ ударъ штыкомъ или выпустить еще одинъ выстрѣлъ. Никто еще никогда не видѣлъ ничего подобнаго. По рѣкѣ цѣлыми рядами плыли трупы. Иные плыли вверхъ лицомъ, у иныхъ виднѣлась только спина или ноги. Они плыли одинъ возлѣ другого, какъ бревна плота, и никто не обращалъ на нихъ вниманія.

Эта ужасная бойня происходила вдоль всей Парты, отъ Шенфельда до Гросдорфа.

ІІІведы и пруссаки ушли, наконецъ, выше по рѣкѣ, чтобы напасть на насъ въ другомъ мѣстѣ; русскіе заняли мѣсто пруссаковъ, которые навѣрно были довольны возможностью уйти.

Русскіе выстроились въ двѣ колонны. Они въ изумительномъ порядкѣ, съ ружьями на плечо, спустились въ долину и два раза атаковали насъ. При этомъ они проявили большое мужество, но не испускали такихъ дикихъ криковъ, какъ пруссаки. Ихъ кавалерія старалась занять старый мостъ выше Шенфельда, и пушечная пальба все усиливалась. Со всѣхъ сторонъ, сколько могъ видѣть глазъ, сквозь дымъ виднѣлся непріятель, стягивавшій свои войска. Стоило отбросить одну колонну, какъ появлялась другая, свѣжая, и приходилось начинать сначала.

Въ два или въ три часа мы узнали, что шведы и прусская кавалерія перешли рѣку выше Гросдорфа и что они хотятъ атаковать насъ съ тылу. Это, конечно, было легче нападенія съ фронта. Маршалъ Ней тотчасъ же перемѣнилъ фронтъ, отодвинувъ правое крыло назадъ. Базисомъ нашей дивизіи оставался Шенфельдъ, но всѣ остальныя войска отступили отъ Парты и растянулись въ долинѣ, такъ что вся армія составляла уже только одну линію вокругъ Лейпцига.

Около трехъ часовъ русскіе, стоявшіе за мекериской дорогой, готовились къ новой атакѣ. Наши офицеры дѣлали распоряженія для ихъ встрѣчи. Вдругъ, чрезъ всю армію прошелъ какой то трепетъ, а черезъ нѣсколько минутъ всѣ уже знали, что шестнадцать тысячъ саксонцевъ и вюртембергская кавалерія, расположенныя въ центрѣ нашей арміи, перешли къ непріятелю. Они были такъ подлы, что, отойдя на нѣкоторое разстояніе, повернули сорокъ орудій, которыя захватили съ собой, противъ своихъ товарищей по оружію.

Это предательство, вмѣсто того, чтобы подавить насъ, такъ насъ возбудило, что мы, если бы намъ позволили, перешли бы черезъ рѣку и уничтожили все.

Эти саксонцы говорятъ, что они защищали свою родину. Нѣтъ, это неправда. Они могли бы покинуть насъ на Дюбенской дорогѣ. Кто мѣшалъ имъ сдѣлать это? Они могли бы, такъ же, какъ баварцы, уйти отъ насъ до сраженія; они могли бы остаться нейтральными, отказаться отъ участія въ битвѣ. Они насъ предали потому, что счастье было противъ насъ. Если бы они думали, что мы одержимъ побѣду, они остались бы нашими друзьями, чтобы получить свою долю, какъ послѣ Іены и Фридланда. Это понималъ каждый, и поэтому саксонцы во вѣки вѣковъ останутся предателями. Они не только покинули своихъ союзниковъ въ бѣдѣ, но даже убивали ихъ, чтобы приготовить себѣ хорошій пріемъ у противной стороны. Господь справедливъ! Новые союзники ихъ такъ презирали, что послѣ сраженія раздѣлили между, собою половину ихъ страны. Французы смѣялись надъ благодарностью пруссаковъ, австрійцевъ и русскихъ.

Съ этой минуты до самаго вечера бились уже не для того, чтобы побѣдить, но чтобы истребить другъ друга. Союзники подавляли насъ превосходствомъ своихъ силъ, но они дорого должны были заплатить за свою побѣду.

Въ сумерки, подъ грохотъ двухъ тысячъ орудій, мы выдержали седьмую атаку Шенфельда. Съ одной стороны русскіе, съ другой пруссаки оттѣснили насъ въ это большое село. Мы отстаивали каждую улицу, каждый домъ.- Стѣны падали отъ пушечныхъ ядеръ, крыши обрушивались; никто уже не кричалъ, какъ въ началѣ сраженія. Солдаты дрались блѣдные и спокойные отъ бѣшенства. Офицеры схватили ружья и надѣли патронныя сумки. Они скусывали патроны, какъ простые солдаты. Послѣ домовъ стали защищать сады и кладбище, гдѣ я спалъ предыдущую ночь. На землѣ лежало больше мертвыхъ, чѣмъ подъ землей. Тѣ, что падали, не жаловались, а оставшіеся сбирались около какой нибудь стѣны, около кучи развалинъ или могилы. Каждая пядь земли стоила чьей нибудь жизни.

Была уже ночь, когда маршалъ Ней, не знаю откуда, привелъ подкрѣпленія: остатки дивизіи Рикарда и второй дивизіи Сугама. Остатки нашихъ полковъ соединились и мы отбросили русскихъ на другую сторону стараго моста, у котораго перила были разрушены огнемъ картечницъ. На мосту были поставлены шесть двѣнадцати-фунтовыхъ орудій, и перестрѣлка въ этомъ мѣстѣ продолжалась до семи часовъ. Остатки нашего батальона и нѣсколькихъ другихъ прикрывали орудія. Я помню, какъ огонь ихъ, подобно молніи освѣщалъ пространство подъ мостомъ, и тогда были видны убитые лошади и люди, исчезавшіе подъ темными арками въ страшномъ безпорядкѣ. Это были мгновенныя, но ужасныя видѣнія.

Въ половинѣ восьмого, когда слѣва къ намъ стали приближаться большіе отряды кавалеріи, стремившіеся обойти два большихъ каре, медленно отступавшихъ шагъ за шагомъ, мы получили, наконецъ, приказъ отступать. Въ Шенфельдѣ при шести орудіяхъ осталось не болѣе двухъ или трехъ тысячъ человѣкъ. Мы дошли до Кольгартена, никѣмъ не преслѣдуемые, и расположились бивуакомъ вокругъ Рендница. Зебеде былъ еще цѣлъ. Мы шли съ нимъ рядомъ, молча, уже минутъ двадцать, прислушиваясь къ канонадѣ, не прекращавшейся со стороны Эльстера, несмотря на наступленіе ночи, какъ вдругъ онъ заговорилъ:

— Какъ мы съ тобой уцѣлѣли, Жозефъ, когда столько тысячъ другихъ рядомъ съ нами умерло? Теперь мы уже не можемъ умереть!

Я ничего не отвѣтилъ.

— Что это за сраженіе! — Развѣ кому либо приходилось ужъ такъ драться? Не можетъ быть.

Онъ былъ правъ. Это была битва гигантовъ. Съ десяти часовъ утра до семи часовъ вечера мы выдерживали натискъ трехсотъ шестидесяти тысячъ человѣкъ, не отступивъ ни на шагъ. А вѣдь насъ было только сто тридцать тысячъ! Никогда не видѣлъ міръ ничего подобнаго.

Сохрани меня Богъ говорить дурно о нѣмцахъ. Они сражались за независимость своей родины, но я нахожу, что они напрасно такъ торжественно празднуютъ ежегодно годовщину лейпцигскаго сраженія. Нечего хвастать, когда на одного приходилось трое.

Приближаясь къ Рендницу, мы шли по грудамъ труповъ. На каждомъ шагу попадались опрокинутые зарядные ящики, испорченныя пушки, деревья, расщепленныя картечью. Въ этомъ мѣстѣ дивизіонъ молодой гвардіи и конные гренадеры, подъ предводительствомъ самого Наполеона, остановили шведовъ, подвигавшихся впередъ, пользуясь брешью въ войскахъ, образовавшейся благодаря, предательству саксонцевъ. — Два или три старыхъ барака, загорѣвшихся во время сраженія, освѣщали деревню. Гренадеры были еще въ Рендницѣ; но по большой улицѣ сновала масса всевозможныхъ другихъ солдатъ. Пищи не раздавали въ этотъ день и поэтому каждый старался промыслить ее себѣ самъ.

Когда мы проходили передъ большимъ зданіемъ почты, мы увидѣли за стѣной двора двухъ маркитантокъ, продававшихъ напитки со своихъ повозокъ. Около нихъ тѣснились стрѣлки, гусары, солдаты линейной пѣхоты и гвардіи, оборванные, въ разбитыхъ каскахъ и киверахъ, съ оборванными плюмажами и слѣдами сабельныхъ ударовъ. Всѣ они казались голодными.

Зебеде тотчасъ же, не говоря ни слова, толкнулъ меня локтемъ, и мы вошли во дворъ, между тѣмъ какъ другіе продолжали свой путь. Намъ понадобилось четверть часа, чтобы протолкаться къ повозкѣ. Я поднялъ надъ головой монету въ шесть ливровъ, маркитантка, стоявшая на колѣняхъ позади своей бочки, протянула мнѣ большой стаканъ водки съ кускомъ бѣлаго хлѣба и взяла мою монету. Я вышелъ и передалъ стаканъ Зебеде, который его опорожнилъ. Съ большимъ трудомъ удалось намъ выбраться изъ толпы. Всѣ обмѣнивались мрачными взглядами; приходилось проталкиваться при помощи локтей. Глядя на эти запавшіе глаза, на суровое выраженіе лицъ, ужасныхъ лицъ людей, видѣвшихъ въ этотъ день тысячу разъ смерть лицомъ къ лицу и готовыхъ завтра встрѣтить ее столько же разъ, по истинѣ можно было сказать: всякъ за себя, Богъ за всѣхъ.

Когда мы шли по селу Зебеде спросилъ меня:

— У тебя есть хлѣбъ?

— Да.

Я разломилъ хлѣбъ на двѣ части и отдалъ ему половину. Мы ѣли, продолжая быстро идти. Вдали слышались еще выстрѣлы. Двадцать минутъ спустя, мы догнали хвостъ нашей колонны и узнали нашъ батальонъ по старшему адъютанту капитану Видалю, шедшему рядомъ съ нимъ. Мы заняли свои мѣста; никто не замѣтилъ нашего отсутствія.

Чѣмъ ближе мы подходили къ городу, тѣмъ больше встрѣчали отрядовъ съ пушками и обозовъ, торопившихся войти въ Лейпцигъ.

Было около десяти часовъ, когда мы проходили черезъ рендницкое предмѣстье. Бригадный генералъ Фурнье принялъ команду надъ нами и приказалъ намъ свернуть влѣво. Въ полночь мы подошли къ большимъ бульварамъ которые тянутся вдоль Плейсы, и остановились подъ старыми, лишенными уже листьевъ, липами. Ружья были составлены въ козлы. До самаго рандштатскаго предмѣстья тянулся длинный рядъ сверкавшихъ сквозь туманъ огней. Когда пламя разгоралось сильнѣе, оно освѣщало группы польскихъ уланъ, ряды лошадей, пушки и фургоны и кое гдѣ нѣсколько часовыхъ, стоявшихъ неподвижно и казавшихся темными тѣнями въ туманѣ. Въ городѣ поднялся глухой шумъ. Онъ казалось увеличивался и сливался съ гуломъ нашихъ отрядовъ, переправлявшихся по линденаускому мосту. Начиналось отступленіе. Каждый положилъ свой ранецъ у подножія дерева и растягивался на землѣ, подложивъ подъ голову руку. Черезъ четверть часа всѣ уже спали.

XIX.

Я не знаю, что происходило до разсвѣта. Вѣроятно, обозы, раненые и плѣнные продолжали переправляться по мосту, но на разсвѣтѣ насъ разбудилъ страшный взрывъ. Всѣ вскочили, такъ какъ думали, что начинается атака. Въ это время прискакали два гусарскихъ офицера; они крикнули, что на большой Рандштатской дорогѣ, на берегу рѣки случайно взорвался фургонъ съ порохомъ. Темнокрасный дымъ отъ взрыва еще носился надъ рѣкой. Земля и старые дома вздрагивали.

Затѣмъ наступила тишина. Кое кто легъ, стараясь снова заснуть, но день уже наступалъ. Бросивъ взглядъ на туманную рѣку, можно было видѣть наши войска, тянувшіяся безконечными рядами по пяти мостамъ черезъ Эльстеръ и Плейсу; всѣ они примыкаютъ другъ къ другу и образуютъ, такъ сказать, одинъ большой мостъ. Этотъ мостъ, по которому должно было пройти столько тысячъ людей, производилъ удручающее впечатлѣніе. Для того чтобы всѣ могли пройти по немъ, нужно было очень много времени и каждый думалъ, что было бы гораздо лучше, если бы черезъ рѣки было перекинуто нѣсколько мостовъ. Непріятель каждую минуту могъ атаковать насъ и тогда отступленіе сдѣлалось бы очень затруднительнымъ. Но императоръ забылъ сдѣлать соотвѣтствующее распоряженіе, а безъ его приказа никто не осмѣливался и пальцемъ шевельнуть. Ни одинъ изъ маршаловъ Франціи не рѣшился бы сказать ему, что два моста лучше одного. Вотъ до чего довела всѣхъ этихъ старыхъ офицеровъ ужасная дисциплина Наполеона: они повиновались какъ машина и ни о чемъ больше не заботились, боясь навлечь на себя неудовольствіе повелителя…

Увидѣвъ этотъ мостъ, по которому тянулись безконечные отряды, я подумалъ: „дали бы ужъ намъ перейти черезъ него! Слава Богу, довольно намъ этихъ битвъ, довольно бойни. Перебравшись на ту сторону рѣки, мы будемъ на пути во Францію, я увижу, можетъ быть, еще Катерину, тетушку Гредель и отца Гульдена“. Думая такъ, я съ завистью смотрѣлъ на тысячи конныхъ артиллеристовъ и обозныхъ солдатъ, которые удалялись по ту сторону рѣки, и на громадныя мѣховыя шапки старой гвардіи, неподвижно стоявшей на другомъ берегу, на линденаускомъ холмѣ, съ оружіемъ въ рукахъ. — Зебеде, думавшій о томъ же, сказалъ мнѣ:

— А что, Жозефъ, если бы мы были на ихъ мѣстѣ?

Когда около семи часовъ къ намъ подъѣхали три

фургона съ патронами и хлѣбомъ, я былъ очень непріятно пораженъ. Теперь было ясно, что мы останемся въ арьергардѣ. Несмотря на голодъ, мучившій меня, я охотно швырнулъ бы свой хлѣбъ объ стѣну. Нѣсколько минутъ спустя мимо насъ проѣхало два эскадрона польскихъ уланъ, а за ними пять или шесть генераловъ, въ числѣ которыхъ былъ Понятовскій. Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, довольно большого роста, худощавый и печальный на видъ. Онъ проѣхалъ, не глядя на насъ. Генералъ Фурнье отдѣлился отъ своего штаба и крикнулъ намъ:

— На лѣво, равняйся!

Никогда еще я не былъ въ такомъ отчаяніи; я отдалъ бы свою жизнь за грошъ. Однако приходилось равняться и повернуться къ мосту спиной.

Въ концѣ бульвара мы подошли къ мѣстности называемой Гинтерторъ. Это старыя ворота по дорогѣ въ Коневицъ. Влѣво и вправо отъ нихъ тянутся старинныя укрѣпленія, а позади нихъ построены дома. Насъ разставили въ крытые проходы возлѣ этихъ воротъ, основательно забаррикадированныхъ саперами. Нашимъ батальономъ, въ которомъ осталось только триста двадцать пять человѣкъ, командовалъ капитанъ Видаль. Нѣсколько старыхъ, источенныхъ червями, палисадъ служили намъ брустверами. По всѣмъ дорогамъ къ намъ приближался непріятель. Мы увидѣли бѣлые камзолы и плоскіе сзади кивера, на которыхъ спереди былъ высокій металлическій щитокъ, съ изображеніемъ двуглаваго орла. Старый Пинто, сейчасъ же узнавшій этотъ мундиръ, сказалъ намъ:

— Это императорское войско. Съ 1793 года мы ихъ били больше пятидесяти разъ.

Уже нѣсколько минутъ слышна была канонада. Блюхеръ съ другой стороны города атаковалъ Гальское предмѣстье. Вскорѣ послѣ этого стрѣльба распространилась вправо. Бернадотъ атаковалъ предмѣстье Кальгартенторъ и почти въ тоже самое время въ наши проходы попали первыя бомбы австрійцевъ. Бомбы сыпались градомъ; нѣкоторыя изъ нихъ, перелетѣвъ черезъ ворота, разрывались въ домахъ и на улицахъ предмѣстья.

Въ девять часовъ австрійцы выстроились на дорогѣ въ Коневицъ въ штурмовыя колонны. Они надвигались на насъ со всѣхъ сторонъ. Тѣмъ не менѣе нашъ батальонъ продержался почти до десяти часовъ, но тогда пришлось укрыться за старыми укрѣпленіями, куда императорскія войска устремились вслѣдъ за нами подъ перекрестнымъ огнемъ 29-го и 14-го линейныхъ полковъ. Эти несчастные не были такъ озлоблены, какъ пруссаки. Тѣмъ не менѣе они выказали много мужества; въ половинѣ одиннадцатаго они были уже на укрѣпленіяхъ и мы стрѣляли въ нихъ изо всѣхъ окружающихъ оконъ, но не могли заставить ихъ сойти съ укрѣпленій. Полгода раньше это привело бы меня въ ужасъ, но съ тѣхъ поръ я столько перевидалъ! Я тогда былъ безчувственнымъ, какъ старый солдатъ, и смерть одного человѣка или даже сотни людей для меня не имѣла значенія.

До сихъ поръ все шло хорошо, но теперь представлялся вопросъ, какъ выбраться изъ домовъ? Непріятель занималъ всѣ улицы и намъ оставалось единственное средство отступленія перелѣзать съ крыши на крышу. Это тоже скверный моментъ, который сохранился у меня въ памяти. Мнѣ пришло вдругъ въ голову, что насъ тутъ возьмутъ какъ лисицъ, которыхъ душатъ дымомъ въ ихъ норахъ. Я приблизился къ одному окну задняго фасада; оно выходило во дворъ, а изъ этого двора существовалъ только одинъ выходъ на улицу. Я думалъ, что австрійцы послѣ всего того зла, которое мы имъ причинили, всѣхъ насъ перебьютъ. Это было бы вполнѣ естественно. Съ этой мыслью я вернулся въ комнату, гдѣ насъ было человѣкъ двѣнадцать, и увидѣлъ сержанта Пинто очень блѣднаго. Онъ сидѣлъ опустивши руки и прислонившись къ стѣнѣ; пуля попала ему въ животъ и онъ кричалъ подъ звуки выстрѣловъ:

— Защищайтесь, рекруты, защищайтесь! Покажите, этимъ императорскимъ, что мы все-таки лучше ихъ. Ахъ они разбойники!

Внизу, возлѣ дверей гулко раздавались удары, похожіе на пушечные выстрѣлы. Мы еще стрѣляли, но совершенно безнадежно, какъ вдругъ на улицѣ раздался громкій топотъ копытъ. Огонь прекратился, и мы увидѣли сквозь дымъ четыре эскадрона польскихъ уланъ, которые, какъ львы, пробивались сквозь ряды австрійцевъ. Всѣ бѣжали съ ихъ дороги. Императорскія войка удирали во всѣ лопатки, но длинныя синеватыя пики съ красными значками летѣли быстрѣе ихъ и вонзались имъ въ спины какъ стрѣлы. Эти польскіе уланы — самые ужасные солдаты, какихъ я когда либо видѣлъ въ жизни; при томъ же они, правду сказать, наши друзья и братья. Они не ушли отъ насъ въ минуту опасности, они отдали намъ все до послѣдней капли крови… А что сдѣлали мы для ихъ несчастной страны? Когда я думаю о нашей неблагодарности, сердце обливается кровью.

Словомъ, и на этотъ разъ еще поляки спасли насъ. Видя ихъ, такихъ гордыхъ и смѣлыхъ, мы вышли изъ домовъ, бросились на австрійцевъ въ штыки и оттѣснили ихъ въ крѣпостной ровъ. Мы побѣдили, но намъ пора было отступать, такъ какъ непріятель наполнилъ уже весь Лейпцигъ. Гальскія и Тримскія ворота были уже взяты, Петровскія ворота были сданы врагу нашими друзьями баденцами и другими нашими друзьями саксонцами. Солдаты, студенты и граждане стрѣляли въ насъ изъ всѣхъ оконъ.

Мы едва имѣли время выстроиться и уйти на большую улицу, которая тянется вдоль Плейсы. Уланы уже ждали насъ тамъ. Мы пошли вслѣдъ за ними. Такъ какъ австрійцы преслѣдовали насъ по пятамъ, уланы еще разъ произвели атаку, чтобы оттѣснить ихъ. Какіе прекрасные люди и какіе великолѣпные наѣздники эти поляки! Каждый, видѣвшій ихъ при атакѣ, въ восторгѣ отъ нихъ. Особенно тѣ, кому пришлось бывать въ положеніи, подобномъ нашему.

Наша дивизія, въ которой изъ восьми тысячъ человѣкъ осталось тысяча пятьсотъ, отступала передъ пятьюдесятью тысячами непріятеля, и все-таки мы еще останавливались и отвѣчали на огонь австрійцевъ.

Мы приближались къ мосту. Я думаю, мнѣ нечего говорить, какъ мы были рады этому. Однако, пробраться къ нему было не легко, потому что во всю ширину улицы -къ нему стремились люди пѣшкомъ и верхомъ. Вся эта толпа представляла сплошную массу; люди шли одинъ возлѣ другого, подвигаясь впередъ очень медленно, испуская тяжелые вздохи и глухіе крики, которые, несмотря на перестрѣлку, слышны были на четверть мили. Горе тѣмъ, что оказывались на краю моста! Они падали съ него и никто не обращалъ на это вниманія. Посрединѣ люди и даже лошади двигались помимо воли. Имъ не надо было шевелиться, ихъ, такъ сказать, несло теченіе толпы. Но какъ попасть въ эту средину? Непріятель съ каждой минутой надвигался все ближе. Правда, по обѣ стороны моста было поставлено нѣсколько пушекъ для обстрѣливанія бульваровъ и большой улицы противъ моста. Для отраженія первыхъ атакъ имѣлось еще довольно линейныхъ войскъ. Но пруссаки, австрійцы и русскіе также имѣли пушки, выстрѣлами которыхъ они могли снести мостъ. Тѣ солдаты, которые оставались для прикрытія, знали, что въ нихъ полетятъ всѣ бомбы, ядра и картечи. Для того чтобы понять это, не нужно было большого ума; это было достаточно ясно и потому то всѣ спѣшили перейти мостъ.

Въ двухъ или трехъ стахъ шагахъ отъ моста я вдругъ подумалъ, что хорошо было бы бѣжать, затеряться въ толпѣ и дать ей увлечь себя на другую сторону моста. Но капитанъ Видаль, поручикъ Бретонвиль и другіе старые служаки сказали:

— Стрѣлять въ каждаго, кто выйдетъ изъ строя.

Что это за ужасное проклятье, быть близко къ цѣли и думать: „ты долженъ остаться“.

Это происходило между 11 и 12 часами дня. Вели даже я проживу сто лѣтъ, я не забуду ни одной подробности этой минуты. Перестрѣлка приближалась справа и слѣва, въ воздухѣ начали проноситься ядра, а со стороны Гальскаго предмѣстья, вмѣстѣ съ нашими солдатами, стали прибывать пруссаки. Возлѣ моста раздались ужасающіе крики; всадники, чтобы проложить себѣ дорогу, стали рубить пѣхотинцевъ, отвѣчавшихъ имъ штыковыми ударами. Это было какое-то всеобщее бѣгство во что бы то ни стало. Ежеминутно съ моста кто-нибудь падалъ и, стараясь удержаться, увлекалъ за собой пять или шесть человѣкъ.

Когда замѣшательство, вой, перестрѣлка, звуки отъ паденія тѣлъ съ каждой секундой стали возрастать, когда казалось, что хуже уже ничего не можетъ быть, вдругъ раздался какъ бы громовой ударъ, и первая арка моста обрушилась вмѣстѣ со всѣми находившимся на ней людьми. Сотни несчастныхъ исчезли подъ водой, масса другихъ были искалѣчены, раздавлены, разможжены падавшими камнями.

Мостъ былъ взорванъ саперомъ.

При видѣ этого, по всей массѣ нашихъ войскъ до самаго бульвара пронесся крикъ:

— Мы погибли… насъ предали!

Этотъ крикъ, ужасный и безконечный, покрывалъ собою все. Одни, охваченные бѣшенствомъ отчаянія, накидывались на непріятеля, какъ попавшіе въ тупикъ дикіе звѣри, которые уже ничего не видятъ и стремятся только мстить. Другіе ломали свое оружіе, проклиная небо и землю за свое несчастье. Офицеры, генералы прыгали въ рѣку, пытаясь переплыть ее. Многіе солдаты послѣдовали ихъ примѣру: они бросались въ воду, не давъ себѣ даже времени снять ранецъ. Мысль, что можно было бы уйти и что теперь, въ послѣднюю минуту, приходится дать изрубить себя, приводила всѣхъ въ бѣшенство… Наканунѣ я видѣлъ много труповъ, плывшихъ по теченію Парты, но то, что я видѣлъ теперь, было еще ужаснѣе. Всѣ эти несчастные, съ раздирающими душу криками, старались выплыть; они хватались одни за другихъ, рѣка была полна ими. На поверхности ея такъ и мелькали руки и головы.

Въ этотъ моментъ даже капитанъ Видаль, человѣкъ спокойный, поддерживавшій въ насъ дисциплину однимъ своимъ видомъ и взглядомъ, — въ этотъ моментъ даже капитанъ какъ будто растерялся. Онъ, какъ-то странно смѣясь, вложилъ свою саблю въ ножны и сказалъ:

— Ну, ладно… кончено…

Когда я взялъ его за руку, онъ чрезвычайно ласково взглянулъ на меня и спросилъ:

— Что тебѣ надо, дитя мое?

— Капитанъ, — отвѣтилъ я, — я четыре мѣсяца пробылъ въ лейпцигскомъ госпиталѣ, я купался въ Ольстерѣ и знаю мѣсто, гдѣ его можно перейти вбродъ.

— Гдѣ?

— Въ десяти минутахъ ходьбы выше моста.

Онъ тотчасъ же выхватилъ свою саблю и крикнулъ громовымъ голосомъ:

— Ребята, ступайте за мной!

Весь батальонъ, въ которомъ оставалось не болѣе двухсотъ человѣкъ, двинулся впередъ. Около сотни другихъ солдатъ, видѣвшихъ, что мы куда-то идемъ мѣрнымъ шагомъ, послѣдовали за нами, не зная даже, куда мы направляемся. Австрійцы показались уже въ началѣ улицы. Ниже, до самаго Ольстера, тянулись сады, отдѣленные другъ отъ друга изгородями. Я узналъ дорогу, по которой мы съ Циммеромъ шли въ іюлѣ, когда весь бульваръ представлялъ собой сплошной цвѣтникъ. Въ насъ стрѣляли изъ ружей, но мы не отвѣчали. Я вошелъ въ рѣку первымъ; за мной слѣдовалъ капитанъ Видаль, а дальше остальные, по два въ рядъ. Вода доходила намъ до плечъ; уровень ея поднялся, благодаря осеннимъ дождямъ. Тѣмъ не менѣе, никто изъ насъ не утонулъ, и мы счастливо перебрались черезъ рѣку. Почти у всѣхъ оказались налицо ружья и мы пошли прямикомъ черезъ поля. Немного дальше мы набрели на небольшой деревянный мостъ, ведущій въ Шлейссигъ, а оттуда повернули въ сторону Линденау.

Мы всѣ молчали и отъ поры до времени смотрѣли вдаль, на другую сторону Эльстера, гдѣ сраженіе продолжалось на лейпцигскихъ улицахъ. Долго еще до насъ доносились бѣшеные крики и глухіе раскаты канонады. Лишь около двухъ часовъ, когда мы увидали безконечный рядъ войскъ, пушекъ и обозовъ, тянувшихся по эрфуртской дорогѣ, эти звуки стали сливаться съ грохотомъ повозокъ.

XX.

До сихъ поръ я разсказывалъ о великихъ событіяхъ войны, о сраженіяхъ, которыя, несмотря на наши ошибки и неудачи, покрыли Францію славой. Кто одинъ воевалъ противъ всѣхъ народовъ Европы, одинъ противъ двухъ, а иногда даже противъ троихъ заразъ, и кто, наконецъ, былъ побѣжденъ не геніемъ и не мужествомъ противника, а численностью его и предательствомъ, тому нечего стыдиться своего пораженія и враги его напрасно гордятся своей побѣдой. Не численность составляетъ мощь народа или арміи, а достоинство. Такъ полагаю я въ простотѣ душевной и думаю, что всѣ разумные люди, всѣ люди, обладающіе сердцемъ, къ какой бы націи они не принадлежали, думаютъ такъ же, какъ и я.

Однако, теперь мнѣ слѣдуетъ разсказать о бѣдствіяхъ, перенесенныхъ при отступленіи, но это именно мнѣ кажется наиболѣе труднымъ.

Говорятъ, что увѣренность даетъ силу, и это вѣрно, особенно по отношенію къ французамъ. Пока они идутъ впередъ, пока надѣются на побѣду, они дѣйствуютъ дружно, какъ пальцы руки, воля вождей является закономъ для всѣхъ. Они чувствуютъ, что нельзя достигнуть успѣха иначе, какъ цри помощи дисциплины. Но какъ только они бываютъ вынуждены отступать, они начинаютъ вѣрить лишь самимъ себѣ, и тогда повиновеніе исчезаетъ. Тогда эти гордые люди, которые весело шли навстрѣчу непріятелю, расходятся въ разныя стороны, одинъ направо, другой — налѣво, по одиночкѣ или группами. Тѣ, что дрожали раньше при ихъ приближеніи, теперь становятся смѣлѣе; сначала они подходятъ со страхомъ, затѣмъ, видя, что опасность не угрожаетъ имъ, они дѣлаются дерзкими, нападаютъ на отставшихъ по трое и четверо на одного, какъ зимою вороны нападаютъ на несчастную, обезсиленную лошадь, къ которой они не рѣшались приблизиться даже на разстояніе полумили, пока она еще была въ состояніи ходить.

Я видѣлъ это… я видѣлъ казаковъ, въ старыхъ лохмотьяхъ, въ ободранныхъ мѣховыхъ тапкахъ, оборванцевъ, безъ сѣдла, съ веревкой вмѣсто стремени, сидѣвшихъ на старыхъ худыхъ клячахъ, со старыми ржавыми пистолетами въ качествѣ огнестрѣльнаго оружія, съ шестами, оканчивающимися гвоздемъ вмѣсто пики, — я видѣлъ, какъ эти оборванцы останазывали десять, пятнадцать или двадцать солдатъ и уводили ихъ какъ барановъ.

А крестьяне, которые за нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ дрожали какъ зайцы, когда на нихъ только косо смотрѣли… такъ вотъ я самъ видѣлъ, что эти крестьяне чрезвычайно грубо обращались со старыми солдатами, съ кирасирами, канонирами, съ испанскими драгунами — съ людьми, способными свалить ихъ съ ногъ однимъ ударомъ кулака. Я слышалъ, какъ крестьяне утверждали, что у нихъ нѣтъ хлѣба для продажи, между тѣмъ какъ по всей округѣ пахло свѣжеиспеченнымъ хлѣбомъ, что у нихъ нѣтъ -ни пива, ни вина, ничего, въ то время, какъ кругомъ слышался звонъ посуды. И никто не осмѣливался уличить ихъ, никто не рѣшался осадить этихъ негодяевъ, смѣявшихся, глядя на наше отступленіе, потому что мы оказались въ меньшинствѣ, потому что каждый шелъ самъ по себѣ, не признавая начальства и дисциплины.

Голодъ, нужда, усталость, болѣзни — все это угнетало насъ одновременно. Небо постоянно было сѣрое, дождь лилъ не переставая, дулъ леденящій осенній вѣтеръ. Какъ могли сопротивляться всѣмъ этимъ бѣдствіямъ несчастные, нерѣдко еще безусые рекруты, до того худые, что чуть не просвѣчивали насквозь? Они погибали тысячами. Ужасная болѣзнь, которую называютъ тифомъ, преслѣдовала насъ по пятамъ. Одни говорятъ, что это видъ заразы, распространяемой мертвыми, которыхъ хоронятъ недостаточно глубоко. Другіе говорятъ, что эта болѣзнь проистекаетъ отъ чрезмѣрныхъ страданій, превосходящихъ человѣческія силы. Я не знаю, что вѣрнѣе, но деревни Эльзаса и Лотарингіи, куда мы занесли тифъ, никогда не забудутъ его. Изъ ста больныхъ выздоравливало не больше 10—12 человѣкъ.

Однако, надо все-таки продолжать эту печальную повѣсть. Итакъ, вечеромъ 19-го числа мы стали бивуакомъ въ Людинѣ, гдѣ полки по мѣрѣ возможности приводились въ порядокъ. На другой день рано утромъ, по дорогѣ въ Вейсенфельсъ пришлось стрѣлять по вестфальцамъ, преслѣдовавшимъ насъ до деревни Эглейштатъ. Двадцать второго мы стояли бивуакомъ на эрфуртской площади; здѣсь намъ роздали новые башмаки и одежду. Къ нашему батальону присоединилось пять или шесть ротъ, пришедшихъ въ полный безпорядокъ. Это были почти все рекруты, истощенные до послѣдней крайности. Наше новое платье и обувь висѣли на насъ какъ на вѣшалкахъ. Но это не мѣшало намъ ощущать теплоту отъ нихъ. Мы ожили.

22-го надо было отправляться дальше, и въ слѣдующіе дни мы прошли черезъ Готу, Тейтлебенъ, Эйзенахъ и Зальмюнстеръ. Казаки на своихъ клячахъ слѣдили за нами; нѣсколько гусаръ прогоняли ихъ, они убѣгали какъ воры, но сейчасъ же возвращались.

Многіе изъ нашихъ товарищей имѣли дурную привычку мародерствовать по вечерамъ, когда мы стояли на бивуакѣ. Имъ часто удавалось добыть что нибудь, но на слѣдующій день во время переклички всегда кого нибудь недоставало, и часовые получили приказъ стрѣлять въ тѣхъ, кто будетъ отлучаться.

Я со времени ухода изъ Лейпцига страдалъ лихорадкой. Болѣзнь все усиливалась и день и ночь меня мучилъ ознобъ. Я такъ ослабѣлъ, что по утрамъ едва могъ подняться. Зебеде съ грустью посматривалъ на меня и иногда говорилъ:

— Бодрись, Жозефъ, бодрись! Мы все-таки вернемся на родину.

Эти слова оживляли меня; я чувствовалъ, что лицо у меня начинаетъ пылать.

— Да, да, мы вернемся на родину, — говорилъ я, — мнѣ надо еще разъ увидѣть ее.

И я плакалъ. Зебеде несъ мой ранецъ, когда я слишкомъ уставалъ, онъ говорилъ мнѣ:

— Опирайся на мою руку… Мы съ каждымъ днемъ подходимъ все ближе, Жозефъ. Много ли осталось? какихъ нибудь пятнадцать переходовъ.

Онъ ободрялъ меня. Но у меня уже не было силы нести ружье. Оно мнѣ казалось тяжелымъ какъ свинецъ. Я не могъ больше ѣсть; колѣни мои дрожали; тѣмъ не менѣе я еще не отчаявался и говорилъ самому себѣ: „это ничего… лихорадка исчезнетъ, какъ только я увижу пфальсбургскую колокольню. Я поправлюсь, Катерина будетъ ухаживать за мной… все пойдетъ отлично, я женюсь на ней!“

Я видѣлъ, что многіе другіе, такіе же больные, какъ я, погибали въ пути, но мнѣ казалось, что у меня больше силъ, чѣмъ у нихъ.

Я все еще не терялъ надежды, какъ вдругъ въ трехъ миляхъ отъ Фульды во время стоянки на зальмюнстерской дорогѣ, мы узнали, что намъ загородили путь къ отступленію пятьдесятъ тысячъ баварцевъ, расположившихся въ лѣсахъ, чрезъ которые мы должны были пройти. Это извѣстіе окончательно сразило меня. Я чувствовалъ, что у меня нѣтъ силъ держать ружье, цѣлиться, защищаться штыкомъ, и что всѣ мои усилія добраться до родины, были напрасны. Когда намъ дали приказъ къ выступленію, я все-таки сдѣлалъ усиліе и попытался подняться.

— Не унывай, Жозефъ, — говорилъ мнѣ Зебеде. — Бодрись.

Но я не могъ шевельнуться и разрыдался.

— Я не могу — проговорилъ я.

— Встань, — сказалъ Зебеде.

— Я не могу… Господи… Я не могу.

Я вцѣпился ему въ руку… Слезы такъ и текли по его большому носу… Онъ попробовалъ нести меня, но у него тоже не было силъ. Тогда я сталъ удерживать его, крича:

— Зебеде! не оставляй меня.

Къ намъ подошелъ капитанъ Видаль; онъ съ грустью взглянулъ на меня и сказалъ:

— Не приходи въ отчаяніе, дитя мое; черезъ полчаса здѣсь будутъ проѣзжать лазаретныя повозки и тебя заберутъ.

Я отлично зналъ, что это значитъ и потянулъ къ себѣ Зебеде, чтобы обнять его. При этомъ я сказалъ ему на ухо:

— Послушай! Поцѣлуй вмѣсто меня Катерину… обѣщай мнѣ это… Скажи ей, что я умеръ, мысленно цѣлуя ее, и что ты передаешь ей этотъ прощальный поцѣлуй.

— Хорошо, — пробормоталъ онъ, тихо рыдая, — хорошо… я ей скажу. О, мой бѣдный Жозефъ.

Я не могъ оторваться отъ него. Онъ положилъ меня на землю и быстро отошелъ, не поворачивая головы. Колонна удалялась… Я долго смотрѣлъ ей вслѣдъ, какъ смотрятъ на исчезающую послѣднюю надежду… Послѣдніе солдаты нашего батальона исчезли за холмомъ… Тогда я закрылъ глаза. Только черезъ часъ, а, можетъ быть, гораздо позже я очнулся отъ грохота пушекъ и увидѣлъ отрядъ гвардіи, быстро мчавшійся по дорогѣ въ сопровожденіи орудій и фургоновъ. На послѣднихъ я замѣтилъ нѣсколько человѣкъ больныхъ и потому крикнулъ:

— Возьмите меня… возьмите меня!

Но на мои крики никто не обращалъ вниманія… Всѣ проѣзжали мимо… А пушечная пальба усиливалась. Мимо меня прошли больше десяти тысячъ человѣкъ конницы и пѣхоты. У меня уже не было силъ взывать о помощи.

Наконецъ и послѣдніе солдаты прошли. Я смотрѣлъ, какъ удалялись ранцы и кивера, я видѣлъ, какъ онѣ изчезли вдали и хотѣлъ уже лечь на землю, чтобъ больше,:е подниматься, но въ это время снова услышалъ на дорогѣ сильный шумъ. По ней ѣхало пять или шесть орудій, запряженныхъ хорошими лошадьми. По обѣ стороны орудій ѣхали канониры съ саблями на голо, а позади зарядные ящики. Я не больше надѣялся на помощь этихъ солдатъ чѣмъ на помощь другихъ, но все-таки смотрѣлъ на нихъ. И вотъ я увидѣлъ рядомъ съ однимъ изъ орудій высокаго худощаваго, рыжаго унтеръ-офицера съ крестомъ; я узналъ Циммера, моего стараго лейпцигскаго товарища. Онъ проѣхалъ, не замѣтивъ меня. Тогда я собралъ всѣ свои силы и крикнулъ:

— Христіанъ! Христіанъ!..

Несмотря на грохотъ колесъ онъ остановился, обернулся и замѣтилъ меня лежащаго подъ деревомъ. Онъ широко раскрылъ глаза отъ изумленія.

— Христіанъ! — крикнулъ я. — Пожалѣй меня.

Онъ подъѣхалъ, посмотрѣлъ на меня и поблѣднѣлъ.

— Какъ! да вѣдь это ты, мой бѣдный Жозефъ! — воскликнулъ онъ, спрыгнувъ съ лошади.

Онъ взялъ меня, какъ ребенка, на руки и крикнулъ ѣдущимъ въ послѣднемъ фургонѣ:

— Стой! Остановитесь!

Затѣмъ обнялъ меня и помѣстилъ въ фургонѣ, положивъ подъ голову мѣшокъ. Я видѣлъ еще, что онъ покрылъ мнѣ ноги большимъ кавалерійскимъ плащомъ.

— Ну ладно, — прибавилъ онъ, — впередъ!

XXI.

15 января 1814 года, черезъ два съ половиной мѣся Да^; послѣ Ганаускаго сраженія, я очнулся въ хорошей постели, въ небольшой, жарко натопленной комнатѣ. Глядя на балки потолка надъ моей головой, на маленькія окна, покрытыя ледяными узорами, я подумалъ: теперь зима. — Въ то же самое время я услышалъ гулъ, похожій на кононаду, и трескъ огня на очагѣ. Черезъ нѣкоторое время, повернувшись на другой бокъ, я увидѣлъ блѣдную молодую женщину, сидѣвшую возлѣ очага со сложенными на колѣняхъ руками и узналъ въ ней Катерину. Я узналъ также комнату, гдѣ до начала войны я провелъ столько пріятныхъ воскресеній. Только грохотъ пушекъ, непрестанно повторявшійся, заставлялъ меня бояться, что все это только сонъ.

Я долго смотрѣлъ на Катерину, которая казалась мнѣ очень красивой и думалъ: гдѣ же тетушка Гредель? какъ я попалъ на родину? поженились ли мы съ Катериной? Боже мой, а вдругъ это только сонъ!

Наконецъ, собравшись съ духомъ я потихоньку позвалъ: — Катерина!

Тогда она, повернувъ голову, крикнула:

— Жозефъ! ты меня узналъ?

— Да, — проговорилъ я, протягивая ей руку.

Она, дрожа съ ногъ до головы, подошла ко мнѣ, и я долго цѣловалъ ее. Мы оба плакали.

Возобновившіеся пушечные выстрѣлы заставили мое сердце сжаться.

— Что это такое, Катерина? — спросилъ я.

— Это пфальсбургская пушка, — отвѣтила она, обнимая меня крѣпче.

— Пушка?

— Да. Городъ осажденъ.

— Пфальсбургъ?.. Значитъ непріятель во Франціи!..

Я не могъ больше произнести ни слова. Итакъ, всѣ

страданія, всѣ слезы, гибель двухъ милліоновъ людей, павшихъ на полѣ сраженія, все это повело лишь къ тому, что непріятель вступилъ въ нашу страну. Несмотря на чувство радости, которое вызвала во мнѣ мысль, что я вернулся домой я цѣлый часъ думалъ о вторженіи непріятеля, и даже теперь, будучи уже сѣдымъ старикомъ, я все еще съ горечью вспоминаю объ этомъ. Да, мы старики видѣли это и молодымъ полезно объ этомъ знать. Мы видѣли, какъ нѣмцы, русскіе, испанцы, шведы и англичане хозяйничали во Франціи, стояли гарнизонами въ нашихъ городахъ, брали изъ нашихъ крѣпостей все, что имъ вздумается, оскорбляли нашихъ солдатъ, мѣняли наше знамя и дѣлили между собою не только то, что мы завоевали съ 1804 года, но и завоеванія республики. Мы дорого заплатили за десять лѣтъ славы.

Однако, вернемся къ моему разсказу. Черезъ пятнадцать дней послѣ ганауской битвы тысячи повозокъ, наполненныхъ ранеными и больными, потянулись по дорогѣ изъ Страсбурга въ Нанси. Они ѣхали безпрерывной цѣпью, начинавшейся въ Эльзасѣ и кончавшейся въ Лотарингіи.

Тетушка Тредель и Катерина съ порога своего дома смотрѣли на этотъ печальный поѣздъ. Нечего говорить, какія мысли терзали ихъ при этомъ. Больше тысячи двухсотъ повозокъ уже проѣхали, а меня все не было. Тысячи отцовъ и матерей, пришедшихъ иногда за двадцать миль, также стояли вдоль дороги и разсматривали раненыхъ!.. Сколько ихъ вернулось домой, не найдя своихъ сыновей!..

На третій день Катерина узнала меня. Я лежалъ на одной изъ повозокъ, вмѣстѣ съ нѣсколькими другими больными, съ завалившимися щеками, съ обтянувшейся кожей, умирая съ голоду.

— Это онъ… Это Жозефъ! — крикнула Катерина еще издали.

Но никто не хотѣлъ этому вѣрить и тетушка Гредель долго разсматривала меня, прежде чѣмъ проговорила: „да, это онъ… Снимите его оттуда… Это нашъ Жозефъ“.

Она велѣла перенести меня въ свой домъ и день и ночь ухаживала за мной. Я требовалъ только воды и постоянно кричалъ: „воды, воды!“ Никто во всей деревнѣ не думалъ, что я поправлюсь.

Полгода спустя, 15 іюля 1814 года, мы съ Катериной поженились. Старикъ Гульденъ, любившій насъ, какъ своихъ собственныхъ дѣтей, принялъ меня въ качествѣ компаньона въ свое предпріятіе. Мы жили всѣ вмѣстѣ, въ одномъ домѣ, вообще, мы были счастливѣйшими людьми въ мірѣ.

Войны кончились, союзники возвращались по домамъ, императоръ былъ отправленъ на островъ Эльбу, а король Людовикъ XVIII даровалъ намъ свободу. Это было хорошее время молодости, любви, труда и мира.

Старикъ Гульденъ, не очень довольный возвращеніемъ старыхъ королей и старой аристократіи, думалъ однако, что эти люди достаточно страдали на чужбинѣ, чтобы понять, что они не одни на свѣтѣ и что надо уважать законы. Онъ думали» также, что у императора Наполеона хватитъ благоразумія сидѣть смирно, но онъ ошибся. Бурбоны сохранили всѣ свои старыя понятія, а Наполеонъ ждалъ только удобнаго случая, чтобы отомстить.

Все это принесло намъ еще много несчастій. Я вамъ съ охотой разсказалъ бы объ нихъ, но мнѣ кажется, что мой разсказъ и безъ того слишкомъ затянулся, поэтому я покамѣстъ остановлюсь здѣсь. Если благоразумные люди скажутъ, что я сдѣлалъ хорошо, описавъ мой походъ 1813 года, что это можетъ показать юношамъ всю суетность военной славы и доказать имъ, что только миръ, свобода и трудъ даютъ счастье, — тогда я, пожалуй, продолжу свое повѣствованіе когда нибудь.

КОНЕЦЪ.

"Юный Читатель", №№ 7, 8, 1905

↑ Франкъ равняется 37—40 к.
↑ Артиллерійскій паркъ — походный обозъ, снабжающій войска боевыми припасами.
↑ Маркитантка — торговка, слѣдующая за войсками во время похода.
↑ Гверильясы — испанскіе ополченцы, возставшіе въ 1812 году противъ Наполеона и освободившіе свою родину отъ французскаго ига.

[1] Франкъ равняется 37—40 к.

[2] Артиллерійскій паркъ — походный обозъ, снабжающій войска боевыми припасами.

[3] Маркитантка — торговка, слѣдующая за войсками во время похода.

[4] Гверильясы — испанскіе ополченцы, возставшіе въ 1812 году противъ Наполеона и освободившіе свою родину отъ французскаго ига.

[1]

[2]

[3]

[4]