Исторія одной работницы.
Аделаиды Поппъ.
править
ВВЕДЕНІЕ.
правитьВъ началѣ 90-хъ годовъ бывшій пасторъ, теперь нашъ товарищъ по партіи, Гёре, напечаталъ свое сочиненіе «Три мѣсяца фабричнымъ рабочимъ», гдѣ онъ описалъ, что пришлось ему пережить за это время на фабрикѣ. Тогда одна изъ крупныхъ консервативныхъ газетъ должна была признать, что мы гораздо больше знаемъ о полудикихъ африканскихъ народностяхъ, чѣмъ о низшихъ слояхъ нашего собственнаго общества.
То же самое можно бы сказать и о содержаніи лежащей передъ нами книги. Здѣсь для высшихъ круговъ нашего общества открывается совершенно новый міръ, міръ такой глубокой печали, такой скорби, умственной и нравственной гибели, что съ ужасомъ спрашиваешь себя, какъ возможно нѣчто подобное въ нашемъ обществѣ, съ такой гордостью называющемъ себя христіанскимъ и цивилизованнымъ? Аделаида Поппъ рисуетъ намъ тѣ низы, на которыхъ покоится наше общество, гдѣ она выросла и провела половину жизни. И мы видимъ, какъ она, несмотря на печальныя условія среды, сумѣла найти выходъ къ свободѣ и стать передовымъ борцомъ, какого въ ней теперь всѣ признаютъ и уважаютъ.
Рѣдко приходилось мнѣ читать что-либо съ болѣе глубокимъ волненіемъ, чѣмъ книгу Аделаиды Поппъ! Яркими красками рисуеть она нужду, лишенія и униженія, которымъ она, какъ дочь рабочаго, подвергалась и горькую чашу которыхъ должна была выпить до дна, какъ работница.
Дѣтство свое она провела въ обстановкѣ, которую нельзя даже назвать человѣческой. Отецъ у нея былъ пьяница, совершенно не заботившійся о семьѣ, и мать цѣлый день изъ силъ выбивалась, чтобы кое-какъ прокормить себя и дѣтей. Благодаря жестокой борьбѣ за существованіе и невѣжеству она относилась не только равнодушно, но даже враждебно ко всему идейному и совершенно не понимала дочери, стремившейся вырваться изъ этого нечеловѣческаго положенія, въ которое поставила ее судьба.
И она добилась этого собственными силами, неутомимымъ трудомъ надъ собою. Съ избыткомъ заполнила она пробѣлы скуднаго школьнаго образованія, порвала церковные путы, въ которыхъ пребывала въ дѣтствѣ, изъ поклонницы монархіи сдѣлалась республиканкой и въ тяжелой жизненной борьбѣ стала пламенной соціалисткой, передовымъ борцомъ за освобожденіе пролетаріата.
Жизнь ея — достойный примѣръ для многихъ. Совершенно справедливо говоритъ она въ заключеніе своего жизнеописанія, что твердость и увѣренность въ себѣ необходимы, прежде всего, чтобы сдѣлать изъ себя что-нибудь. Немало женщинъ могли бы добиться того же, проникшись освободительными идеями соціализма.
Одного только не могу одобрить: что авторъ изъ лишней скромности скрылъ свое имя[1]. Оно, конечно, не останется секретомъ, но думаю, что вліяніе произведенія было бы шире, если бы писательница, чье имя всѣ знаютъ, открыто сказала бы: такой я была когда-то, и такова я теперь. То, что я сдѣлала, и другіе могутъ, — стоитъ только захотѣть.
Пожелаю, чтобы произведеніе это распространилось въ десяткахъ тысячъ экземпляровъ.
Шёнебергъ-Берлинъ, 22 февраля 1909 г.
Большинство людей, выросшихъ въ нормальныхъ условіяхъ, съ трогательной нѣжностью и благодарностью вспоминаетъ въ тяжелыя минуты жизни золотое безпечное дѣтство, тайно думая: если бы оно возвратилось!
У меня воспоминанія дѣтства вызываютъ другія чувства. Ни одной свѣтлой точки, ни одного свѣтлаго луча, ни домашняго уюта, ни материнской любви и заботливости не знала я въ дѣтствѣ. А у меня была добрая, самоотверженная мать, не знавшая ни минуты покоя въ вѣчной нуждѣ, въ постоянномъ стремленіи честно воспитать дѣтей и спасти ихъ отъ голодной смерти. То, что я помню изъ своего дѣтства, такъ жестоко и печально, такъ глубоко врѣзалось въ мое сознаніе, что никогда не забудется. Куклы, радости, восторга, — ничего этого я не знала. Я знала только большую невзрачную комнату, гдѣ работали, спали, ѣли и ругались. Я не помню ни одного нѣжнаго слова, ни одной ласки. Я помню только ужасъ, который испытывала, забившись въ уголъ или подъ кровать, во время домашнихъ ссоръ, когда отецъ приносилъ домой мало денегъ, и мать упрекала его въ лишнихъ тратахъ. Онъ приходилъ въ ярость, билъ мать, и часто, полуодѣтая, она должна была прятаться у сосѣдей. Тогда мы оставались одни съ озлобленнымъ отцомъ, не смѣя подойти къ нему. Ѣды въ такое время бывало мало, добрые сосѣди помогали намъ, пока мать изъ жалости къ дѣтямъ не возвращалась домой.
Такія ссоры повторялись каждый мѣсяцъ, а иногда и чаще. Къ матери я была привязана всей душой. Отца боялась и совершенно не помню, чтобы когда-нибудь обращалась къ нему, или чтобы онъ заговорилъ со мной. Позднѣе мать объяснила мнѣ причину нерасположенія отца: его злило, что у меня, единственной дѣвочки изъ пяти, оставшихся въ живыхъ дѣтей, были такіе же темные глаза, какъ у матери.
Хорошо помню еще одинъ рождественскій вечеръ. У насъ чуть было не устроили елки. Мать хотѣла хоть разъ показать мнѣ, самой младшей изъ дѣтей, что такое Христовъ праздникъ. Каждую недѣлю она откладывала по грошамъ, чтобы купить мнѣ подарокъ. Елка была убрана пестрыми бумажными украшеніями, на ней висѣли позолоченные орѣхи и дешевыя игрушки. Свѣчей еще не зажигали. Ждали отца, который пошелъ къ фабриканту сдавать работу. Онъ долженъ былъ принести деньги. Пробило шесть часовъ, семь, восемь, а отца все не было. Мы всѣ проголодались и начали просить ѣсть. Безъ отца съѣли мы маковые пряники, яблоки и орѣхи. Я легла спать, а елка такъ и осталась незажженной. Мать была слишкомъ взволнована и озабочена, чтобы думать о елкѣ. Я долго лежала, не засыпая. Такъ была рада я празднику, а тутъ все разстроилось. Наконецъ, отецъ пришелъ и былъ встрѣченъ не особенно радушно. Опять произошла ссора. Онъ принесъ денегъ меньше, чѣмъ слѣдовало, — значитъ, заходилъ въ трактиръ. Два часа ходьбы! зашелъ согрѣться, засидѣлся дольше, чѣмъ хотѣлъ, и пришелъ домой пьяный. Я слѣдила съ постели за поднявшейся перепалкой и видѣла, какъ отецъ взялъ топоръ и изрубилъ елку.
Кричать я не посмѣла, а только плакала, плакала, пока не заснула.
На другой день утромъ, отецъ, видимо жалѣя меня, далъ мнѣ нѣсколько грошей на игрушки. Добрые люди подарили мнѣ куколъ и другихъ вещей, уже не нужныхъ ихъ дѣтямъ.
Помню еще одинъ праздникъ. Когда я уже ходила въ школу, какой-то богатый фабрикантъ, у котораго работало, нѣсколько сотенъ мужчинъ и женщинъ, устроилъ для бѣдныхъ школьниковъ рождественскую елку. Я также попала въ число счастливцевъ, получавшихъ лакомства и матеріи на платье. Огромная елка сіяла такимъ обиліемъ свѣта, какого я еще никогда не видывала, а праздничный пиръ всѣхъ насъ привелъ въ неописуемый восторгъ. Какъ благодарна была я богатому фабриканту, который былъ такъ добръ къ бѣднымъ! Когда потомъ овдовѣвшая мать должна была работать у него на фабрикѣ за три гульдена[2] въ недѣлю, по 12 часовъ въ сутки, я все еще не понимала, что въ этомъ-то и кроется источникъ его «великодушія».
Поняла я это гораздо позднѣе.
Отецъ заболѣлъ тяжелой болѣзнью — ракомъ. Мы начали сильно нуждаться. Въ больницу отецъ не хотѣлъ лечь, а такъ какъ медицинская помощь и лекарства ему необходимы были, то они и поглощали все, что зарабатывалось. Положеніе наше становилось все хуже и хуже. Часто, бывало, мать, посылая меня въ аптеку, скажетъ про себя:
— Сколько это еще продолжится?!
Однажды отцу стало такъ плохо, что позвали священника, чтобы исповѣдать и причастить его. Для меня это было цѣлое событіе. Сосѣди собрались въ нашу комнату молиться. Мы вмѣстѣ со всѣми стали на колѣни. Въ воздухѣ пахло ладаномъ, а между молитвами слышались всхлипыванія матери. Черезъ нѣсколько часовъ отецъ скончался. Мать никогда не могла забыть, что онъ умеръ, не сказавъ ей добраго слова и не вспомнивъ о дѣтяхъ.
Я не горевала, а, надѣвъ траурное платье и шляпу, которыя мнѣ подарили изъ одной состоятельной семьи, была даже довольна.
Теперь мать должна была содержать своимъ трудомъ пять человѣкъ дѣтей. Хотя старшему брату было уже восемнадцать лѣтъ, но онъ не могъ помогать намъ, т. к. ремесло, которое онъ зналъ, пришло въ упадокъ. Онъ рѣшилъ искать счастья на чужбинѣ и ушелъ отъ насъ. Два брата, работавшіе до-сихъ поръ вмѣстѣ съ отцомъ, поступили въ ученіе, а младшій, десятилѣтній, ходилъ въ школу.
Мать обладала большой силой воли и природнымъ умомъ. Она была воодушевлена желаніемъ показать, что мать одна можетъ прокормить своихъ дѣтей. Задача эта была для нея чрезвычайно трудная, такъ какъ, кромѣ домашней работы, она никогда ничему не училась. Рано осиротѣвъ, она съ шести лѣтъ начала работать, никогда не посѣщала школы и не умѣла ни читать, ни писать. Мать была противъ «новомодныхъ законовъ», какъ называла она обязательное обученіе. Она находила несправедливымъ, чтобы чужіе люди предписывали родителямъ, какъ и что имъ дѣлать съ своими дѣтьми. Отецъ раздѣлялъ этотъ взглядъ матери, и мои братья уже съ десяти лѣтъ помогали ему въ работѣ, — онъ былъ ткачемъ. Три года ученія, по воззрѣніямъ моихъ родителей, было вполнѣ достаточно. Часто они говорили:
— Кто до десяти лѣтъ ничему не научился, тотъ и позднѣе ничего знать не будетъ, сколько ни учись.
Младшій братъ также долженъ былъ бросить школу, но къ этому времени законъ объ обязательномъ обученіи сталъ проводиться строже, и со стороны школьнаго начальства встрѣтились затрудненія. Цѣлымъ рядомъ прошеній матери моей, однако, удалось взять мальчика изъ школы, и онъ былъ отданъ на фабрику.
Брать былъ очень прилеженъ и старался побольше заработать. До поздней ночи онъ сидѣлъ надъ сверхурочной работой, а лѣтомъ по воскресеньямъ ходилъ ставить кегли, за что ему платили. Тогда весь воскресный день, часто до глубокой ночи, онъ проводилъ въ трактирѣ и бывалъ свидѣтелемъ дикихъ дракъ, которыми обычно кончаются подобныя развлеченія. Въ сезонъ охоты на зайцевъ онъ обыкновенно ходилъ съ другими мальчиками загонщикомъ. Потомъ онъ поступилъ въ ученіе въ нашей же деревнѣ, и ему жилось довольно хорошо.
Однажды братъ въ слезахъ пришелъ домой. Онъ упалъ на каткѣ и ушибъ себѣ колѣно. Это повело къ очень тяжелой болѣзни. Его пришлось отвезти въ больницу, откуда онъ вернулся домой только черезъ нѣсколько недѣль. Онъ снова началъ работать. Черезъ короткое время у него на лѣвой сторонѣ груди образовался небольшой нарывъ, увеличившійся затѣмъ до размѣровъ куринаго яйца, и однажды, во время работы, вскрывшійся.
Наступило тяжелое время для него и для всѣхъ насъ. Мать была безъ работы, младшій братъ лежалъ дома, ничего не зарабатывая, а тотъ, что былъ старше его на годъ, ушелъ отъ хозяина, не выдержавъ дурного обращенія. Была зима. Снѣга въ томъ году почти не было, и уборка этого небеснаго дара ничего не могла дать. Мать неутомимо искала работу. Иногда она уходила стирать бѣлье. Тогда я бѣгала къ ней въ обѣдъ, и она дѣлила ѣду со мной. Изъ трактира мы брали воду, въ которой варилась колбаса, и это было для насъ лучшимъ супомъ, который мы ѣли съ хлѣбомъ. Больной братъ получалъ отъ сосѣдей супъ и еще кое-что. Всѣ его лечили. Всевозможныя, хорошія и плохія, средства были испробованы на немъ. Изъ города мать достала приготовленную какой-то старухой мазь, которая будто-бы дѣлала чудеса. Нѣкоторые приходили и клали ему на раны сухія сливы, обсыпанныя сахаромъ. Дѣлали ему всевозможныя ванны изъ настоевъ растеній, примѣняли другія средства, — все было напрасно. Раны не залечивались. Тутъ мнѣ пришлось тоже взяться за работу. Я вязала чулки на заказъ, бѣгала на посылкахъ. Какая работа ни попадалась, мы брали, чтобы не умереть съ голоду.
Когда братъ, ушедшій отъ мастера, нашелъ, наконецъ, работу у токаря по перламутру, взяли туда и меня смотрѣть за дѣтьми. Потомъ меня научили владѣть иглой, и я нашивала перламутровыя пуговицы на серебряную и золотую бумагу. Отнынѣ это стало моей работой, которой я занималась по приходѣ изъ школы, и въ свободные отъ уроковъ дни. Если мнѣ удавалось нашить сто сорокъ четыре пуговицы, двѣнадцать дюжинъ, то я зарабатывала 1—1½ крейцеровъ. Больше 27 крейцеровъ въ недѣлю мнѣ не удавалось заработать.
Въ день новаго года, я ходила по нашей деревнѣ и окрестностямъ съ новогодними поздравленіями. Этимъ у насъ занимаются обыкновенно послѣдніе бѣдняки. Заходятъ только въ состоятельныя или богатыя семьи, приносятъ поздравленія и получаютъ награду. Я страшно боялась собакъ, стерегущихъ дома богатыхъ людей, но обязана была принести съ собой какъ можно больше денегъ. Часто, когда я приближалась къ дому, оттуда выходилъ другой, такой же несчастный, какъ я, ребенокъ. Если въ богатой семьѣ умиралъ кто-нибудь изъ дѣтей школьнаго возраста, то приглашалось множество бѣдныхъ ребятъ, которыя должны были слѣдовать за гробомъ. За это платили по 10 крейцеровъ. Однажды, когда я за неимѣніемъ ботинокъ не ходила въ школу, учительница прислала къ намъ сказать, чтобы я шла на похороны одной богатой ученицы: за это я получу полагающуюся плату. И я пошла въ сырую, грязную погоду въ своихъ порванныхъ ботинкахъ, чтобы заработать эти нѣсколько крейцеровъ.
Въ это самое время, когда мы жили въ такой жестокой нуждѣ, въ нашихъ краяхъ очень много говорили о герцогинѣ, проживавшей въ сосѣдней деревнѣ въ старомъ замкѣ. Разсказывали о ея благотворительности. Многихъ-де она уже осчастливила своими щедротами. Все, что я читала въ сказкахъ о добрыхъ феяхъ, казалось, воплотилось въ этой герцогинѣ. Мать послала ей прошеніе, которое подписали бургомейстеръ и ксендзъ. Вскорѣ послѣ этого мы получили вспомоществованіе въ пять гульденовъ. Мать была безконечно счастлива, и все думала, какъ бы отблагодарить герцогиню.
Обсуждался также вопросъ, не могла ли бы я получить ботинки, если бы герцогиня узнала, въ какихъ я хожу. И я должна была написать письмо приблизительно такого содержанія:
«Всемилостивѣйшая Герцогиня! Такъ какъ моя мать не умѣетъ писать, то пишу Вамъ я, что она за ваши пять гульденовъ шлетъ Вамъ нижайшую благодарность. Мнѣ десять лѣтъ, и я часто не могу ходить въ школу, потому что у меня нѣтъ ботинокъ. А мнѣ такъ хочется въ школу!»
Какъ отъ доброй феи, ждала я со дня на день вѣстей отъ герцогини. И дѣйствительно, пришло извѣстіе, чтобы я явилась къ старшей учительницѣ той деревни, гдѣ находится замокъ. Учительница отправила меня къ сапожнику. Тамъ сняли съ меня мѣрку для новыхъ ботинокъ. Черезъ недѣлю я должна была придти за ними въ замокъ. Учительница сказала мнѣ, что я должна говорить герцогинѣ «Ваше Высочество», или, если я это слово забуду, «Всемилостивѣйшая Герцогиня».
Черезъ недѣлю я отправилась въ замокъ. Уже выпалъ снѣгъ. Я была въ деревянныхъ туфляхъ, зеленой юбкѣ и въ тепломъ платкѣ матери, повязанномъ поверхъ тонкой кофточки. На головѣ былъ шерстяной платокъ. Взволнованная, съ сильно бьющимся сердцемъ, шла я черезъ аллею огромныхъ старыхъ деревьевъ къ замку. Однѣ уже стѣны его порождали во мнѣ чувства, которыя я назвала бы теперь робостью и глубокимъ почтеніемъ.
Человѣкъ, котораго называли «портье», впустилъ меня въ замокъ и указалъ дорогу по широкой великолѣпной лѣстницѣ. На ней лежали ковры, какихъ я никогда не видывала. Зелень украшала стѣны. Наверху меня встрѣтилъ прекрасно одѣтый господинъ. На немъ были короткіе, до колѣнъ, штаны и куртка, отдѣланная блестящими галунами.
— Это, вѣроятно, герцогъ, — подумала я, и поспѣшила поцѣловать у него руку, какъ велѣла мнѣ сдѣлать мать. Но онъ не далъ мнѣ руки. Потомъ я узнала, что это былъ камердинеръ. Онъ повелъ меня дальше, и мы прошли мимо двери, сквозь стекла которой я увидѣла дѣвочку, совсѣмъ такую же, какъ я. На ней была такая же зеленая юбка, такой же платокъ, какъ у меня, а на ногахъ точно такія же деревянныя туфли. Глаза и волосы — такіе же темные, какъ у меня.
Я разсказала потомъ объ этомъ матери, и мы все думали, кто бы это могъ быть. Но такъ какъ мы никакого представленія не имѣли о зеркальныхъ дверяхъ, въ одной изъ которыхъ я видала свое отраженіе, то это такъ и осталось загадкой.
Въ коридорѣ, по стѣнамъ котораго висѣли картины, камердинеръ велѣлъ мнѣ подождать. Очень скоро вышла молодая дама, показавшаяся мнѣ ангельски красивой. Она ласково взяла меня за руку и ввела въ большую комнату, по стѣнамъ которой находились книги. Въ первый разъ стояла я на полу, скользкомъ, какъ ледъ. Герцогиня усадила меня на стулъ и принесла изъ сосѣдней комнаты приготовленныя для меня ботинки, которыя я тутъ же должна была надѣть. Она пожалѣла, что я очень легко одѣта, и дала мнѣ карточку для учительницы, которую герцогиня просила заказать для меня теплую кофту.
Когда я пришла за кофтой, герцогиня спросила меня о нашихъ дѣлахъ, и я разсказала ей о больномъ братѣ. Она обѣщала прислать доктора и дала мнѣ денегъ для матери. На вопросъ герцогини, люблю ли я читать, я отвѣтила, что очень люблю, и она подарила мнѣ книгъ. Названіе большой книги въ красивомъ переплетѣ я, какъ это ни странно, позабыла. Изъ разсказа «Похищенный кладъ», мнѣ запомнилось только заглавіе. Авторомъ одной книги, съ замѣчательно красивыми картинами, была Оттилія Вильдермутъ. Къ сожалѣнію, когда у насъ опять начались голодъ и нужда, я должна была эти книги продать за нѣсколько крейцеровъ. Потомъ, когда я уже научилась цѣнить значеніе книгъ, я хотѣла ихъ выкупить, но всѣ мои старанія ни къ чему не привели.
Герцогиня сдержала свое обѣщаніе и прислала врача къ брату. Врачъ нашелъ, что домашній уходъ для больного недостаточенъ, и единственное спасеніе для него — больница. Брата отправили въ больницу. Черезъ годъ онъ уже лежалъ на «водяной постели», и только такъ могъ переносить свои боли. Видъ у него былъ самый ужасный. Въ больницѣ всѣ отнеслись къ нему очень заботливо, и онъ безъ конца разсказывалъ, какихъ только вкусныхъ вещей ему ни пришлось отвѣдать. Всѣ его любили. Нѣкоторые больные, по выходѣ изъ больницы, приносили ему подарки. Въ трехсотый день его пребыванія въ больницѣ сидѣлки убрали его кровать цвѣтами. Всѣ подарили ему что-нибудь. Но все-таки онъ очень хотѣлъ домой. Часто онъ просилъ насъ написать герцогинѣ, чтобы она снизошла къ его просьбѣ и устроила его у матери. Но отъ врачей мы знали, что это совершенно невозможно, и старались его утѣшить. Однажды пришла къ намъ сидѣлка и сообщила, что братъ избавился навсегда отъ своихъ мученій. Въ простомъ деревянномъ гробу его похоронили.
Въ началѣ весны мать получила работу въ саду у герцогини, и наше положеніе немного улучшилось. Но тутъ меня начали преслѣдовать за частые пропуски уроковъ въ школѣ. Такъ какъ мать не умѣла писать, то эти пропуски рѣдко мнѣ прощались. Школьное начальство сдѣлало донесеніе, и мать была приговорена къ 12 часамъ ареста. Но она не хотѣла терять дневного заработка и не явилась отбывать «наказаніе». Ей вообще казалось невѣроятнымъ, чтобы она, честная, со всѣми обходительная женщина, должна была сидѣть подъ арестомъ. Но въ страстную субботу въ шесть часовъ утра къ намъ явились два жандарма и забрали мать. Она была въ отчаяніи отъ позорнаго путешествія по улицѣ вмѣстѣ съ жандармами. Утѣшалась она только тѣмъ, что за всю жизнь ничего дурного не сдѣлала. Затѣмъ ее позвали къ старшему учителю, который сдѣлалъ ей внушеніе, посовѣтовавъ аккуратнѣе посылать меня въ школу, такъ какъ дѣвочка я очень способная. «Изъ нея можетъ толкъ выйти», часто говорили про меня. Позвали и моето опекуна. Онъ ограничился наставленіемъ быть доброй и послушной. Но какую пользу могли принести всѣ эти увѣщанія, когда у меня не было ни одежды, ни пищи, чтобы посѣщать школу?
Къ концу учебнаго года мать рѣшила переѣхать въ городъ. Мнѣ было тогда десять лѣтъ и пять мѣсяцевъ. Я должна была бросить школу и начать работать. Сосѣди не совѣтовали матери переѣзжать въ городъ: здѣсь герцогиня, можетъ быть, поможетъ мнѣ учиться. Я и сама въ душѣ надѣялась на это. Я воображала себя «камеристкой», — такъ, говорили мнѣ, называются дѣвушки въ красивыхъ платьяхъ съ бѣлоснѣжными передниками и лентами, которыхъ я часто видѣла въ замкѣ. Хотѣлось мнѣ также быть учительницей, такой, какъ наша, — красивая, изящная барышня, туалеты которой меня поражали. Долго еще преслѣдовали меня всевозможныя фантастическія идеи, связанныя съ герцогиней. И, уже работая по цѣлымъ днямъ, я все еще думала о ней и надѣялась, что она явится, какъ въ сказкѣ, во всемъ своемъ великолѣпіи и принесетъ мнѣ счастье. Мечты, мечты.
Я не знаю, почему порвалась связь съ герцогиней, почему прекратилась всякая помощь. Знаю только одно, что много у насъ было завистниковъ. Изъ нѣсколькихъ гульденовъ, которые мы иногда получали, молва создала цѣлыя богатства. Помощь герцогини представлялась такой громадной, что нѣкоторыя бѣдныя женщины приходили ко мнѣ съ просьбой написать имъ прошеніе. Герцогиня узнавала мой почеркъ и справлялась у меня о просительницахъ, которыя потомъ дѣйствительно получали помощь. Но скоро распространились и дошли до герцогини слухи, что мы совсѣмъ не нуждаемся, что у моей матери есть состоятельные сыновья. Мать пошла въ замокъ, чтобы опровергнуть эту клевету, но разъ уже возникло недовѣріе, его очень трудно разсѣять.
Мои состоятельные братья! Гдѣ они были? Одинъ странствовалъ гдѣ-то подмастерьемъ, другой ушелъ въ ученіе на пятилѣтній срокъ въ дальнюю деревню. Третій былъ дома и работалъ токаремъ по перламутру. А бѣдный Альбертъ умеръ.
Говорили, что герцогиню часто обманывали. Много разсказывали о томъ, какъ, приходя на домъ къ просителямъ провѣрить ихъ нужду, она убѣждалась совсѣмъ въ иномъ. Такъ, однажды она застала семейство, жаловавшееся ей на бѣдность, за обѣдомъ изъ жареной утки. Но я изъ собственнаго опыта знала, что это не всегда еще признакъ достатка. Въ первый разъ мнѣ пришлось ѣсть курицу, когда мы жили очень плохо. Мы купили ее у крупнаго торговца, который продавалъ бѣднымъ людямъ дохлую птицу по нѣсколько крейцеровъ за штуку. Разъ и моя мать купила такую курицу къ новому году. Вѣроятно, и съ жареной уткой была такая же исторія.
Герцогиня исчезла изъ моей жизни.
Три класса народной школы — таковъ былъ весь мой духовный багажъ, съ которымъ собиралась я начать трудовую жизнь. Никто никогда не протестовалъ противъ того, что я не проучилась законныхъ восьми лѣтъ. Въ полиціи я совсѣмъ не значилась. За неграмотностью матери я должна была сама заполнить опросный листъ. Мнѣ слѣдовало, конечно, занести себя въ рубрику «дѣти», но будучи уже работницей, я не считала себя ребенкомъ, и оставила эту рубрику пустой. Такимъ образомъ въ полиціи я осталась не отмѣченной. Это упущеніе прошло незамѣтно.
Въ городѣ мы поселились у однихъ пожилыхъ людей въ общей съ ними комнатѣ. Въ одной кровати спали супруги, въ другой — я съ матерью. Меня опредѣлили въ мастерскую учиться вязать платки. За усердный трудъ въ теченіе 12 часовъ въ день я получала 20-25 крейцеровъ. Кромѣ того, я брала иногда работу на домъ и зарабатывала тогда на нѣсколько крейцеровъ больше. Когда, въ шесть часовъ утра, я бѣжала на работу, другія дѣти моего возраста еще спали. А когда, въ восемь часовъ вечера, я возвращалась домой, они уже ложились спать, хорошо поѣвши и весело проведя день. Въ то время, какъ я, согнувшись надъ работой, нанизывала петлю за петлей, другія дѣти играли, гуляли или учились въ школѣ. Но тогда я принимала свой удѣлъ, какъ нѣчто само собой разумѣющееся, и одно только желаніе меня не покидало: хоть разъ выспаться. Спать, пока сама не проснешься — казалось мнѣ лучшимъ и прекраснѣйшимъ благомъ въ мірѣ. Но если иногда мнѣ и удавалось поспать, то въ этомъ не было желаннаго счастья, такъ какъ происходило это вслѣдствіе болѣзни или безработицы. Какъ часто, бывало, въ зимній холодъ, когда вечеромъ пальцы закоченѣютъ, что нельзя крючекъ держать, я шла спать, чтобы завтра встать пораньше. А утромъ мать, разбудивъ меня, давала мнѣ работу въ кровать, чтобы ноги были въ теплѣ, и я продолжала прерванное вязанье. Позднѣе меня часто охватывало чувство безграничной злобы на то, что я совсѣмъ, совсѣмъ не знала ни дѣтскихъ радостей, ни дѣтскаго счастья.
Супруги, у которыхъ мы жили, не внушали намъ довѣрія. Жена промышляла тѣмъ, что по картамъ предсказывала будущее молодымъ женщинамъ и дѣвушкамъ. Заставила она и меня заглянуть въ будущее, которое по картамъ выходило великолѣпнымъ. Конечно, главную роль игралъ женихъ и, разумѣется, богатый. Эта женщина могла имѣть роковое значеніе въ моей жизни. Она меня, десятилѣтнюю дѣвочку, засыпала комплиментами, дарила ленты, угощала лакомствами. Все это я могу всегда имѣть, — увѣряла она меня, — только мать не должна ничего знать. Она подстрекала меня коъ многому, чего я не смѣла дѣлать, считая неприличнымъ.
Къ счастью, мать отнеслась съ недовѣріемъ къ нашей хозяйкѣ, и мы сняли отдѣльную каморку. Къ намъ вернулся мой братъ и привелъ съ собою товарища, съ которымъ спалъ въ одной постели. Такъ жили мы вчетверомъ въ небольшой комнаткѣ, въ которой не было окна, а свѣтъ проходилъ черезъ стекло, вдѣланное въ дверь. Если случалось, что какая-нибудь знакомая служанка теряла мѣсто, она приходила къ намъ и спала съ матерью въ кровати, а я помѣщалась у нихъ въ ногахъ, вытянувъ свои ноги на приставленный къ кровати стулъ.
Въ теченіе года я занималась вязаніемъ и побывала за это время во многихъ семействахъ. Стоило намъ узнать, что гдѣ-нибудь платятъ больше хотя бы на одинъ крейцеръ съ платка, и я мѣняла мѣсто. Постоянно я попадала въ новую обстановку, съ новыми людьми, и не могла къ нимъ привыкнуть. Зато я хорошо познакомилась съ семейными отношеніями въ этой средѣ. Эксплуатація дѣвушекъ-подростковъ вездѣ была основой существованія цѣлыхъ семействъ. Я работала на дому у женъ чиновниковъ или приказчиковъ, которыя могли жить прилично только благодаря нашей работѣ. Я была моложе всѣхъ, и, чтобы изъ-за этого не получать меньше, набавляла себѣ года. Это было не трудно, такъ какъ ростомъ я была выше своихъ лѣтъ, и благодаря серьезному виду, казалась старше. Кромѣ того, мнѣ необходимо было выдавать себя старше возраста, чтобы кто-нибудь не обнаружилъ, что мнѣ въ сущности надо еще ходить въ школу,
Мнѣ шелъ двѣнадцатый годъ, когда мать рѣшила отдать меня въ ученіе. Надо было изучить ремесло, которое давало, какъ говорили, лучшій заработокъ, — позументное дѣло. Но изъ-за своего школьнаго возраста я могла попасть лишь къ хозяйкѣ-посредницѣ, работавшей на фабрикѣ. Двѣнадцать часовъ въ день работала я надъ приготовленіемъ изъ бисера и шелковыхъ шнурковъ украшеній для дамскихъ нарядовъ. Опредѣленнаго жалованья я не получала, но при заказѣ каждой новой вещи точно устанавливалось, сколько ея можно изготовить въ часъ, и за это платили по 5 крейцеровъ. Если послѣ большой практики удавалось вырабатывать больше, то хозяйка понижала плату подъ тѣмъ предлогомъ, что фабрикантъ платитъ меньше. Работать приходилось безпрерывно, ни минуты не отдыхая. Что это было совершенно невозможно для ребенка моего возраста, и вообще невозможно, знаетъ всякій, понимающій, что значитъ двѣнадцать часовъ непрерывной работы. Съ какимъ нетерпѣніемъ я всегда смотрѣла на часы, когда исколотые пальцы начинали болѣть, и во всемъ тѣлѣ чувствовалась усталость! И, отправлясь, наконецъ, домой въ прекрасный лѣтній вечеръ, или въ зимнюю стужу, я часто должна была брать еще работу на домъ и работать ночью. Отъ этого я особенно страдала, такъ какъ лишилась тогда единственнаго моего удовольствія — сна.
Читать я любила. Читала все безъ разбора, что попадалось въ руки, что могла достать у знакомыхъ, которые сами не разбирались въ книгахъ, что могъ дать букинистъ предмѣстья за плату въ два крейцера, съэкономленныхъ на завтракѣ. Индійскія сказки, бульварные романы, журналы для семейнаго чтенія — все тащила я домой. Наряду съ уголовными романами, которыми я особенно увлекалась, меня очень живо интересовала участь несчастныхъ королевъ. «Ринальдо Ринальдини», котораго я очень любила, и «Екатерина Корнаро»; «Роза Зандоръ» и «Изабелла Испанская»; «Евгенія Французская» и «Марія Стюартъ», и др. «Бѣлая дама Гофбурга», въ вѣнскомъ изданіи, романы «Библіотека Императора Іосифа», «Вертская Героиня», «Королевичъ и банщица» — дали мнѣ свѣдѣнія изъ исторіи. За ними шли романы, въ которыхъ героями были іезуиты, далѣе — романы, гдѣ фигурировали бѣдныя дѣвушки, испытывавшія всевозможныя мытарства, и, наконецъ становившіяся графинями или, по крайней мѣрѣ, женами фабрикантовъ. Я жила въ какомъ-то опьяненіи. Поглощая книгу за книгой, я совершенно отрывалась отъ дѣйствительности и отожествляла себя съ героинями романовъ. Я мысленно повторяла всѣ ихъ разговоры, переживала ихъ ужасъ, когда ихъ отравляли, убивали, заживо погребали. Я жила въ совершенно другомъ мірѣ и не замѣчала окружающей меня обстановки, не чувствовала своей собственной нужды. Мать была неграмотной, и надъ моимъ чтеніемъ не было никакого контроля. Въ тринадцать лѣтъ я уже читала Поль-де-Кока, но двусмысленность французскихъ разсказовъ проходила для меня настолько незамѣтной, что я пересказывала содержаніе ихъ до мельчайшихъ подробностей, не понимая, почему братъ съ товарищемъ смѣются, тогда какъ я ничего смѣшного тутъ не вижу. Одно мѣсто и теперь еще у меня въ памяти. Какой-то маркизъ повелъ дѣвушку въ рощу, и «когда, — такъ приблизительно описывалось дальше, — они вышли изъ рощи, дѣвушка была блѣдна и дрожала. Она бросила послѣдній взглядъ на мѣсто, гдѣ потеряла свою невинность». Почему смѣются тутъ молодые люди, я не могла объяснить.
Разсказывала я много, подробно и цѣлые діалоги знала почти наизусть. Какъ разсказчица, я пользовалась даже «извѣстностью». По воскресеньямъ хозяйка приглашала меня къ себѣ, и мы читали о любовныхъ похожденіяхъ «Изабеллы Испанской». Въ домѣ, гдѣ мы жили, меня приглашали въ нѣкоторыя семьи въ качествѣ разсказчицы, а мать и брать постоянно изводили меня, прося разсказать что-нибудь. Когда, бывало, улягутся спать, я разсказываю, и подъ мой разсказъ всѣ засыпаютъ. А я лежу безъ сна всю ночь, не двигаясь, чтобы не безпокоить мать. Лучше бы я это время тратила на чтеніе.
По воскресеньямъ утромъ я помогала матери по хозяйству, а послѣ обѣда до самаго вечера читала. Лѣтомъ я уходила съ книгой на кладбище, гдѣ, сидя подъ плакучей ивой, я часами отдыхала за чтеніемъ, ни на что другое не обращая вниманія. Какъ я ненавидѣла воскресную работу, которую часто приходилось дѣлать! Такой день я считала потеряннымъ, и улучшенный ужинъ, стаканъ вина или пива, которое я получала въ вознагражденіе, для меня ничего не значили.
Два года я была въ ученіи, и перенесла за это время много грубости, безсердечія. Меня заставляли дѣлать черную работу. По субботамъ я должна была производить чистку, и еще теперь больно становится, когда вспомнишь, какъ со мною обращались. Изъ далекаго колодца мнѣ надо было таскать воду въ тяжеломъ деревянномъ ведрѣ. Водопровода въ домахъ тогда еще не было, и я даже не мечтала о томъ, что когда-нибудь будутъ такія удобства. Часто чужіе люди изъ жалости помогали мнѣ нести. Моя хозяйка полагала, что ко всему нужно привыкать.
— Вѣдь барыней ты не будешь, — говаривала она.
Хозяйскія дѣти издѣвались надо мною, какъ только могли. Они смѣялись надъ моей бѣдностью, надъ тѣмъ, что лѣтомъ я хожу босикомъ. Это и безъ того меня огорчало, но ходьбы было очень мало, и мать считала лишней роскошью для такой дѣвочки носить въ будни ботинки.
Ремесло, которое я изучала, находилось въ зависимости отъ сезона, и два раза въ годъ по нѣскольку недѣль работы бывало очень мало, а иногда ея и совсѣмъ не было. Мать старалась на эти перерывы помѣстить меня куда-нибудь на службу, и я сама должна была искать работу. Я прочитывала вывѣски, и туда, гдѣ надѣялась найти работу, заходила. Это было самое трудное. Всегда одинъ и тотъ же стереотипный вопросъ:
— Пожалуйста, нѣтъ ли работы?
Ахъ, это тяжелое чувство, когда со страхомъ и надеждою ждешь работы, — я и теперь еще живо его ощущаю! Часто, бывало, утрешь невольныя слезы, прежде чѣмъ начнешь говорить.
Однажды, когда мнѣ было тринадцать лѣтъ, и я казалась почти взрослой, въ поискахъ за работой я зашла въ контору фабриканта бронзовыхъ издѣлій. Пожилой человѣкъ небольшого роста, — это былъ самъ хозяинъ, — освѣдомился о моемъ имени, возрастѣ, семейномъ положеніи и велѣлъ придти въ ближайшій понедѣльникъ. Я получила мѣсто въ компаніи двѣнадцати молодыхъ дѣвушекъ и, наконецъ, очутилась въ тепломъ помѣщеніи. Мнѣ показали, какъ соединять отдѣльныя звенья цѣпочки, и скоро я научилась ловко продѣлывать это. Хозяинъ относился ко мнѣ благосклонно. Я и здѣсь была самой младшей, но скоро начала зарабатывать больше, чѣмъ въ ученіи. Я совсѣмъ забросила его, такъ какъ новое занятіе оказалось болѣе выгоднымъ. Десять мѣсяцевъ подрядъ я работала на фабрикѣ бронзовыхъ издѣлій. Я купила себѣ хорошее, по моимъ тогдашнимъ понятіямъ, платье, красивые ботинки и кое-что изъ вещей, доставляющихъ удовольствіе молодымъ дѣвушкамъ.
Хозяинъ очень цѣнилъ меня и ставилъ въ примѣръ остальнымъ работницамъ. Онъ отечески бесѣдовалъ со мною и утвердилъ меня въ рѣшеніи избѣгать тѣхъ удовольствій, которымъ предавались мои товарки. По воскресеньямъ дѣвушки ходили танцовать и потомъ разсказывали объ этомъ. А во время перерывовъ онѣ бесѣдовали съ молодыми рабочими. Хотя я и не понимала смысла ихъ разговоровъ, но чувствовала, что такъ говорить не слѣдуетъ. Я держалась изолированно, и надо мною часто смѣялись. Но во время перерывовъ я склонна была поболтать, и меня не сторонились.
Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ мнѣ дали другую работу, лучше оплачиваемую. Но она была труднѣе. Мнѣ надо было спаивать вещи надъ газовымъ рожкомъ, и это вредно дѣйствовало на меня. Я сильно поблѣднѣла, часто испытывала большую усталость и головокруженія, доходившія до обмороковъ.
Еще одно событіе меня очень встревожило. Я уже говорила, что съ нами вмѣстѣ жилъ товарищъ моего брата. Этотъ некрасивый, рябой, молчаливый человѣкъ началъ ухаживать за мной. Онъ приносилъ мнѣ разные подарки невиннаго характера, фрукты, печенье. Иногда доставалъ мнѣ книги. Ни я, ни мать не придавали этому значенія. Мнѣ было всего четырнадцать лѣтъ. Однажды въ праздникъ вечеромъ нашъ квартирантъ пришелъ домой одинъ. Мы легли спать. Брата не было. Я лежала возлѣ матери, прижавшись къ стѣнѣ. Не успѣла я еще хорошенько заснуть, какъ вдругъ пробудилась со страшнымъ крикомъ. Я почувствовала надъ собою теплое дыханіе, но въ темнотѣ не могла разглядѣть, въ чемъ дѣло. Отъ моего крика проснулась мать, сейчасъ же зажгла огонь и все поняла. Жилецъ поднялся со своей постели, которая изножьемъ приходилась къ нашему изголовью, и наклонился надо мною. Я дрожала всѣмъ тѣломъ отъ страху, и, не зная хорошенько, чего хотѣлъ отъ меня этотъ человѣкъ, инстинктивно чувствовала что-то неладное. Мать принялась бранить его, на что онъ почти не отвѣчалъ. Когда пришелъ братъ, котораго мы дождались, не засыпая, произошла бурная сцена, и квартиранту отказали. Но его не сейчасъ же выпроводили, какъ мнѣ хотѣлось, а оставили до конца недѣли, чтобы онъ могъ найти ночлегъ. Отъ такого непонятнаго для меня отношенія къ этому человѣку мнѣ пришлось много страдать. Я боялась заснуть, а когда засыпала, меня мучили страшные сны. Въ ужасѣ я обнимала мать и пряталась. Меня бранили, приписывали все это чтенію романовъ и запрещали читать ихъ.
Черезъ нѣсколько недѣль послѣ этого случая, очень разстроившаго меня, со мной произошелъ тяжелый припадокъ. Когда я при помощи доктора приведена была въ чувство, меня начали мучить галлюцинаціи. Докторъ нашелъ мое положеніе очень тяжелымъ и приписалъ его нервной болѣзни. Въ клиникѣ, куда я пошла съ матерью, меня разспрашивали объ образѣ жизни моего отца и дѣдушки. Причиной моей болѣзни считали чрезмѣрное употребленіе отцомъ алкоголя. Меня признали въ высшей степени истощенной и малокровной, совѣтовали больше гулять на чистомъ воздухѣ и хорошо питаться. Таково было леченіе, назначенное знаменитымъ докторомъ. Какъ могла я выполнять его предписанія?
Всѣ тѣ лишенія, болѣзни и тяжелый трудъ, которые я испытала до сихъ поръ, оказались легкими по сравненію съ тѣмъ, что пришлось пережить позднѣе. На фабрикѣ бронзовыхъ издѣлій доктора запретили мнѣ работать. Это занятіе для меня смерть, — сказали они. Теперь, чуть-чуть оправившись, я опять принялась за поиски работы. Чувствовала я себя очень скверно. Шагу ступить боялась, думала — вотъ-вотъ упаду. Умереть — стало моимъ завѣтнымъ желаніемъ. Однако, надо было искать работу. И когда я ее находила и должна была идти на мѣсто, мною овладѣвалъ ужасъ. Обѣденное время я проводила въ паркѣ, мнѣ вѣдь нуженъ былъ свѣжій воздухъ. Тамъ я и обѣдала: хлѣбъ съ яблоками или кускомъ колбасы, — «усиленное питаніе», рекомендованное мнѣ врачами. Теперь оно было еще скромнѣе обыкновеннаго, такъ какъ въ теченіе нѣсколькихъ недѣль я не зарабатывала, а съ перепугу оказанная медицинская помощь стоила денегъ. Страхованія отъ болѣзней тогда еще не существовало.
Я нашла работу на желѣзодѣлательномъ заводѣ при прессѣ. Какъ поступившая на работу послѣдней, я должна была носитъ горючій матеріалъ изъ погреба, все время дрожа отъ боязни упасть въ обморокъ и свалиться съ плохой лѣстницы. Я пробыла тамъ нѣсколько дней и потомъ получила работу на патронной фабрикѣ. Послѣ трехъ недѣль работы здѣсь я однажды, по дорогѣ домой, почувствовала себя плохо и чуть не упала. Прохожіе поддержали меня и отвели домой. Мать была въ отчаяніи. Я просила ее отправить меня въ больницу, отъ которой ждала исцѣленія, если только, оно вообще было возможно.
Въ больницѣ о своей болѣзни я не могла сказать ничего опредѣленнаго, и меня взяли на испытаніе въ психіатрическую клинику. Полуребенокъ, я не понимала тогда всего ужаса жизни среди психически-больныхъ. Это можетъ показаться парадоксомъ, но время, проведенное мною тамъ, было лучшими днями моей жизни. Всѣ были очень добры со мной, — доктора, сидѣлки и больные. По нѣсколько разъ въ день мнѣ давали хорошую пищу, часто даже жаркое и компотъ, о чемъ я раньше и понятія не имѣла. Я спала одна на кровати и всегда на чистомъ бѣльѣ. Я помогала сидѣлкамъ убирать и прислуживать больнымъ, шила и вязала для нихъ. Кромѣ того, я читала книги, которыя давалъ мнѣ одинъ изъ врачей. Тогда я познакомилась съ произведеніями Шиллера и Альфонса Додэ. Драмы Шиллера, «Мессинская невѣста» и другія, нравились мнѣ. больше всего. Сильное впечатлѣніе произвелъ на меня «Фромонъ Младшій и Рислеръ Старшій» Додэ. Мучившіе меня припадки въ больницѣ не повторялись. Я отдохнула и замѣтно поправилась. Потихоньку я молила Бога избавить меня отъ болѣзни и съ молитвой на устахъ засыпала. Въ палатѣ, гдѣ я жила, были только спокойные больные, меланхолики. Были здѣсь, кромѣ меня, еще двѣ дѣвушки, которыя разсказали мнѣ, почему ихъ помѣстили сюда на испытаніе. Въ одномъ случаѣ суровый отецъ разлучилъ дочь съ возлюбленнымъ, въ другомъ — опекунъ упряталъ сюда свою богатую воспитанницу по обвиненію въ какихъ-то нечистыхъ дѣлахъ. Я вѣрила всему, что онѣ мнѣ разсказывали, и болѣла душой за нихъ. Въ садъ гулять мы выходили вмѣстѣ со всѣми больными, уже настоящими умалишенными. Одна женщина считала себя Шарлотой, императрицей мексиканской. Она стояла всегда на одномъ мѣстѣ и говорила въ повышенномъ тонѣ, какъ императрица со своими подданными. Другая воображала себя убійцею и боялась суда. Въ такой обстановкѣ я прожила четыре недѣли, послѣ чего меня выписали, какъ здоровую.
Начались снова поиски работы. Съ самаго утра я уходила изъ дому, чтобы изъ первыхъ быть у фабричныхъ воротъ. Но все безуспѣшно.
Со времени болѣзни мать стала со мной необыкновенно нѣжна и часто называла меня бѣдной, несчастной дѣвочкой. Мои ласки, которыя она всегда игнорировала, теперь принимались съ трогательной нѣжностью. Раньше она отклоняла ихъ не изъ отсутствія любви, а изъ убѣжденія, что это лишнее. Но работы у меня долго не было, и она опять стала суровой. Ей, конечно, было очень тяжело. Изо-дня-въ-день работала она, не зная ни отдыху, ни покою. Она ходила на ткацкую фабрику. Отъ ядовитыхъ красокъ у нея образовались раны на пальцахъ и нарывы на рукахъ. Но она, пересиливая боль, все-таки выполняла свою тяжелую и плохо оплачиваемую работу. А вѣдь она была уже не молода. Въ возрастѣ 47 лѣтъ она родила меня, пятнадцатаго ребенка, теперь ей было, значитъ, больше шестидесяти, и за всю свою жизнь она не знала ни одного спокойнаго дня. Когда у нея не было работы, она ходила торговать мыломъ или фруктами, чтобы заработать на пропитаніе. Она гордилась тѣмъ, что никому не была должна. Отличительнымъ свойствомъ ея характера было стремленіе къ независимости. А тутъ дочь, которая могла уже быть поддержкой, ничего не зарабатываетъ! Она горько меня упрекала и бранила. Она сама всегда умѣла зарабатывать, должна умѣть и я!
Работа попадалась мнѣ разная. На картонажной фабрикѣ, на фабрикѣ обуви, въ мастерской бахромы, въ мастерской, гдѣ на турецкія шали накладывались зеленыя краски, и во многихъ другихъ. То меня найдутъ неподходящей и откажутъ, то услышу о другой, лучшей работѣ и пробую поступить туда.
Такъ прошло три недѣли, а потомъ снова начались головокруженія, а за ними обмороки. Я опять пошла въ больницу. Я была такъ слаба, что на улицахъ вызывала у всѣхъ жалость. Часто я должна была заходить въ дома, чтобы отдыхать на ступенькахъ лѣстницы. Въ лихорадкѣ пришла я въ больницу. Послѣ первой ѣды меня вырвало. Черезъ нѣсколько дней стало легче. Опять хорошая пища и удобства, которыхъ у меня дома не было.
Тутъ случилось нѣчто такое, весь ужасъ чего я поняла только позднѣе. Однажды мнѣ сообщили, что на мое выздоровленіе нѣтъ надежды, и я не могу стать трудоспособной, а потому меня переведутъ въ другое учрежденіе.
Я одѣлась, сѣла въ больничную карету и черезъ нѣсколько минутъ уже входила въ пріемную дома призрѣнія бѣдныхъ. Мнѣ было тогда ровно четырнадцать лѣтъ и четыре мѣсяца. Я не понимала значенія всего происшедшаго, я только плакала, плакала, видя обстановку, въ которой очутилась. Въ большой комнатѣ, гдѣ стояли кровати, почти прикасаясь одна къ другой, и гдѣ помѣщались старыя, дряхлыя женщины, была указана и мнѣ кровать и столикъ. Старухи кашляли, страдали приступами удушья, нѣкоторыя изъ нихъ нервничали и говорили странныя вещи. По ночамъ я не могла спать, на меня снова напалъ страхъ. Старухи тоже не спали и часто поднимались съ кроватей. Пища была далеко не такъ хороша, какъ въ больницѣ. У меня не было ни работы, ни книгъ, никто обо мнѣ не заботился. Въ большомъ саду я уходила въ самыя уединенныя мѣста и плакала.
На пятый день меня позвали въ канцелярію и спросили, есть ли у меня родные, которые могли бы обо мнѣ позаботиться. Здѣсь я не могу оставаться, и если за мной никто не придетъ, то меня должны будутъ отправить на родину.
Я не знала своей «родины», никогда тамъ не бывала и не понимала языка, на которомъ тамъ говорили. Я была совсѣмъ въ отчаяніи, и желаніе умереть снова поднялось во мнѣ. Я пролепетала, что у меня есть мать, работница, и что сама я съ десяти лѣтъ все время работала. Мнѣ дали карточку, на которой я должна была написать матери, чтобы она возможно скорѣе пришла за мной, иначе меня отправятъ въ Богемію.
На слѣдующій день я вмѣстѣ съ матерью шла домой.
Позднѣе я часто задавала себѣ вопросъ, что изъ меня вышло бы, если бы меня отправили на родину? Задумывалась я также надъ преступностью бюрократическаго формализма: меня, ребенка, котораго трудъ и голодъ съ самаго ранняго возраста лишили всякой дѣтской радости, запрятали въ богадѣльню для дряхлыхъ старухъ, и на долгіе годы чуть не обрекли страшной участи. Злоба охватываетъ меня, когда я представляю себѣ все это и думаю, что только благодаря ничтожному случаю, я, впослѣдствіи снова ставшая работоспособнымъ, здоровымъ человѣкомъ, не попала въ среду, которая считала бы меня въ лучшемъ случаѣ несноснымъ чуждымъ элементомъ.
Если бы меня не увидѣлъ чиновникъ, обратившій вниманіе на мою молодость, и не заговорилъ бы со мною, то мнѣ пришлось бы пережить много тяжелаго. Теперь я была опять дома и стала изучать бѣлошвейное мастерство.
Я должна была учиться въ теченіе мѣсяца. Надѣясь доставить мнѣ возможность потомъ лучше зарабатывать, мать охотно платила за ученіе. Я попала къ мастерицѣ, у которой работало нѣсколько дѣвушекъ. Мужъ ея ничего не дѣлалъ, проводя время въ кафе, а жена работала на него. Она эксплуатировала дѣвушекъ невѣроятно. Я должна была въ четыре недѣли изучить бѣлошвейное мастерство, а что я дѣлала вмѣсто этого? Мать, чтобы обезпечить мнѣ лучшій заработокъ въ будущемъ, шла на чрезвычайныя жертвы. Она позаботилась, чтобы я могла сносно одѣться, внесла плату за ученіе впередъ и кормила меня все это время. А я? работала за няньку. Я рукъ своихъ не чуяла, — такъ много приходилось возиться съ ребенкомъ хозяйки. Часами я ходила съ нимъ гулять, чтобы онъ не мѣшалъ остальнымъ работать. Я бѣгала за покупками, мыла посуду и дѣлала много другого, что съ ученіемъ ничего общаго не имѣло. Только на четвертой недѣлѣ я начала учиться метать петли, дѣлать рубцы, собирать оборки и, наконецъ, шить на машинѣ, сначала по бумагѣ. Это составило все мое искусство, которымъ я должна была зарабатывать себѣ на жизнь и вернуть матери ея расходы на меня.
Добрая хозяйка и не подумала оставить меня, чтобы по крайней мѣрѣ теперь доучить тому, чему не учила сначала. Наоборотъ, она стала искать другую ученицу, чтобы превратить ее въ няньку и забрать съ нея еще деньги. Подъ тѣмъ предлогомъ, что у нея нѣтъ работы, и мнѣ нечего дѣлать, она отправила меня домой. Мать ни за что не хотѣла съ этимъ примириться и требовала или возвращенія денегъ или продолженія ученія. Но каждый часъ, который она тратила на переговоры, былъ прямой потерей времени, а значитъ и заработка. Кончилось тѣмъ, что я пошла искать работы въ качествѣ «бѣлошвейки». Работу я, правда, нашла, но при первой же пробѣ обнаружилось, что я ничего не знаю, и на этомъ дѣло кончилось. Снова я. должна была брать работу, какая попадется.
Чтобы обезпечить меня болѣе постоянной работой, мать переговорила съ моей первой хозяйкой, которая меня снова взяла. Но годъ былъ особенно неудачный: дамскія моды сильно измѣнились. Мертвый сезонъ, который обыкновенно начинался незадолго до Рождества, въ этомъ году начался въ ноябрѣ. Первое время работали на нѣсколько часовъ въ день меньше, но за четыре недѣли до Рождества работы уже совсѣмъ не было. Опять я дома, а мнѣ уже было тогда почти пятнадцать лѣтъ. Опять хожденіе по цѣлымъ днямъ. На этотъ разъ пришлось особенно плохо, такъ какъ у насъ въ семьѣ прибавился еще одинъ безработный. Младшій братъ ушелъ на военную службу, а старшій, отбывъ свой срокъ, вернулся домой. Онъ былъ голъ, какъ соколъ, безъ гроша денегъ, но съ хорошимъ аппетитомъ. Работу найти было очень трудно, хотя онъ и готовъ былъ взять какую угодно. По временамъ онъ бывалъ занятъ, но постояннаго ничего не находилось. А вѣдь онъ долженъ былъ намъ помогать! Какъ мы радовались его возвращенію домой! И вотъ онъ, здоровый, крѣпкій парень, три года прослужившій императору и отечеству, долженъ былъ жить на скудный заработокъ старухи-матери и полуребенка-сестры. Тогда я, конечно, не задумывалась надъ этимъ и даже гордилась тѣмъ, что мои братья были на императорской службѣ и въ случаѣ войны могли защищать отечество.
Въ это тяжелое время было испробовано все, что совѣтовали матери. Я должна была писать прошенія на имя императора, эрцгерцоговъ, слывшихъ за отзывчивыхъ людей, и на имя другихъ богатыхъ «благотворителей». Составляла прошенія я сама по собственному усмотрѣнію. Я просто разсказывала, что и какъ было, начиная съ обычной своей фразы: «Такъ какъ мать моя не умѣетъ писать, а намъ такъ скверно живется…» Отъ императора мы получили пять гульденовъ, отъ одного изъ эрцгерцоговъ и одного богатаго благотворителя, секретарь котораго приходилъ посмотрѣть, какъ мы живемъ, — также по пяти гульденовъ. Большая часть этихъ денегъ ушла на покупку необходимѣйшей одежды для брата. Но на что было жить? Четыре гульдена зарабатывала мать, и на это мы должны были существовать всѣ трое.
Надо было найти себѣ работу во что бы то ни стало, и вотъ случились событія, которыхъ я никогда не забуду; по крайней мѣрѣ не проходило еще года съ тѣхъ поръ, чтобы я не вспомнила того Рождества.
Стояла холодная, суровая зима. Въ нашу комнату проникалъ вѣтеръ и снѣгъ. Входъ къ намъ былъ прямо со двора черезъ стеклянную дверь, и утромъ, чтобы открыть ее, приходилось предварительно сколоть намерзшій ледъ. Мать уходила изъ дому въ пять съ половиной часовъ, а въ шесть она уже начинала работать. Я уходила на часъ позднѣе — искать работу.
— Пожалуйста, нѣтъ ли работы? — снова должна была я повторять несчетное число разъ. Почти цѣлый день проводила я на улицѣ. Топить у себя въ комнатѣ мы не могли, — это было бы непозволительной роскошью, и я бродила по улицамъ, по церквамъ, по кладбищу. Я брала съ собою кусокъ хлѣба и нѣсколько крейцеровъ, чтобы купить что-нибудь на обѣдъ. Едва удерживалась я отъ слезъ, когда на вопросъ о работѣ получала отрицательный отвѣтъ и должна была оставлять теплое помѣщеніе. Съ какой радостью я дѣлала бы все, что угодно, лишь бы не мерзнуть! Отъ снѣга платье на мнѣ отсырѣло, я вся коченѣла отъ холода. А мать сердилась все больше. Брать уже нашелъ работу по уборкѣ выпавшаго снѣга, правда, за ничтожную плату, которой едва хватало ему на пропитаніе. Только я все еще была безъ работы.
Даже на конфектныхъ фабрикахъ, гдѣ, какъ я слыхала, къ Рождеству требовалось очень много работницъ, я не нашла работы. Теперь я знаю, что почти вся предпраздничная работа производится за нѣсколько недѣль до праздника. Днемъ и ночью трудятся работницы, а незадолго до праздниковъ ихъ выбрасываютъ съ фабрики. Тогда я еще не имѣла никакого понятія о ходѣ производительнаго процесса. Съ какой вѣрой и надеждой молилась я въ церкви, прося работу! Я выискивала самыхъ извѣстныхъ святыхъ. Я ходила отъ алтаря къ алтарю, становилась колѣнями на холодный каменный полъ и молилась. Дѣвѣ Маріи, Божьей Матери, Царицѣ Небесной и многимъ святымъ, наиболѣе прославленнымъ своей чудотворной силой и милосердіемъ.
Я не теряла надежды на помощь и рѣшила однажды пожертвовать святому «отцу» нѣсколько крейцеровъ, приготовленныхъ на обѣдъ. Въ этотъ же день я нашла кошелекъ съ двѣнадцатью гульденами! Я чуть съ ума не сошла отъ счастья и благодарила всѣхъ святыхъ за такую милость. Что какой-нибудь бѣднякъ, быть можетъ, былъ въ отчаяніи отъ этой потери, мнѣ и въ голову не приходило. Двѣнадцать гульденовъ мнѣ казались такимъ большимъ капиталомъ, что я даже не подумала, что ихъ мотъ потерять бѣдный человѣкъ. О томъ, что найденныя вещи слѣдуетъ относить въ полицію, я не знала. Въ найденномъ кошелькѣ я видѣла только милость, ниспосланную святыми, которымъ я молилась. Вечеромъ я бросилась матери на шею и отъ радости могла сказать только: Двѣнадцать гульденовъ!
На слѣдующій день меня позвали на фабрику стеклянной бумаги, гдѣ я незадолго передъ тѣмъ спрашивала о работѣ.
Моя новая мастерская помѣщалась въ третьемъ этажѣ большого дома, сплошь занятаго промышленными заведеніями. Я незнакома была еще съ фабричной жизнью, но никогда не чувствовала себя такъ плохо. Все мнѣ здѣсь не нравилось. Грязная работа, непріятная стеклянная пыль, масса народу, грубый тонъ и вообще поведеніе дѣвушекъ и замужнихъ женщинъ.
Владѣлица фабрики, «барыня», какъ ее называли, сама завѣдывала мастерской и болтала не хуже работницъ. Она была недурна собою, но пила водку, нюхала табакъ и отпускала съ рабочими непристойныя шутки. Когда появлялся самъ хозяинъ, человѣкъ очень больной, всякій разъ происходила бурная сцена.
Хозяинъ мнѣ нравился. Онъ казался мнѣ очень добрымъ и благороднымъ человѣкомъ, а изъ всего поведенія нашей «барыни» я заключала, что онъ очень несчастенъ. По его распоряженію я получила лучшую работу. До того я развѣшивала покрытые глиной и тертымъ стекломъ листы на веревкахъ, протянутыхъ въ помѣщеніи довольно высоко. Эта работа очень утомляла меня, и фабрикантъ, вѣроятно, замѣтивъ, что она мнѣ не подходитъ, распорядился, чтобы впредь я отсчитывала бумагу, предназначенную для обработки. Эта работа была чище и нравилась мнѣ больше. Но если ея не было, мнѣ приходилось исполнятъ всякую другую.
Фабрика находилась очень далеко отъ нашей квартиры, и я не могла ходить домой обѣдать. Вмѣстѣ съ другими работницами я оставалась на фабрикѣ. Мы брали себѣ изъ ресторана супъ или овощи, а послѣ обѣда пили кофе. Я сидѣла всегда въ сторонѣ и читала книгу. Это былъ «Рыцарь-разбойникъ и его сынъ», въ сотнѣ отдѣльныхъ книжекъ. Работницы смѣялись надо мной и шутили надъ моей «невинностью», когда я приходила въ смущеніе отъ ихъ разговоровъ.
Очень часто говорили о какомъ-то господинѣ Бергерѣ, который состоялъ комми-вояжеромъ фирмы и скоро долженъ былъ вернуться. Всѣ работницы восторгались имъ, и мнѣ хотѣлось его увидѣть. Я про служила на фабрикѣ уже двѣ недѣли, когда онъ пріѣхалъ. Всѣ очень волновались. Разговору только и было, что о наружности замѣчательнаго вояжера. Вмѣстѣ съ «барыней» онъ пришелъ въ комнату, гдѣ я работала. Мнѣ онъ совсѣмъ не понравился. Послѣ обѣда меня по звали въ контору. Господинъ Бергеръ зачѣмъ-то послалъ меня, сказавъ при этомъ какой-то вздоръ о моихъ «красивыхъ рукахъ». Когда я возвращалась, уже стемнѣло. Мнѣ нужно было пройти черезъ пустое полутемное помѣщеніе, свѣтъ въ которое проникалъ только черезъ стеклянную дверь изъ мастерской. Господинъ Бергеръ былъ тамъ, когда я проходила. Онъ взялъ меня за руки и участливо спросилъ о моемъ житьѣ-бытьѣ. Въ отвѣть ему я правдиво и откровенно разсказала о нашей бѣдности. Онъ сказалъ мнѣ нѣсколько сочувственныхъ словъ, похвалилъ меня и обѣщалъ постараться, чтобы мнѣ повысили плату. Понятно, я очень обрадовалась этому, вѣдь я зарабатывала всего два гульдена пятьдесятъ крейцеровъ въ недѣлю, при двѣнадцати-часовомъ рабочемъ днѣ. Я пробормотала нѣсколько словъ въ благодарность, обѣщая заслужить его заботы. Прежде, чѣмъ я успѣла отдать себѣ отчетъ въ томъ, какъ это случилось, господинъ Бергеръ поцѣловалъ меня. Видя мой испугъ, онъ постарался разсѣять его словами:
— Это былъ только отеческій поцѣлуй!
Ему было двадцать шесть лѣтъ, а мнѣ почти пятнадцать, объ отцовскихъ чувствахъ тутъ не могло быть рѣчи.
Внѣ себя отъ волненія, я поспѣшила въ мастерскую. Я не знала, какъ понять случившееся. Поцѣлуй казался мнѣ чѣмъ-то оскорбительнымъ, но господинъ Бергеръ такъ сочувственно отнесся ко мнѣ и обѣщалъ увеличеніе заработка! Дома я разсказала объ этомъ обѣщаніи, но о поцѣлуѣ умолчала, стѣсняясь говорить при братѣ. Мать и братъ порадовались, что у меня такой вліятельный защитникъ.
На слѣдующій день одна изъ моихъ товарокъ, молоденькая блондинка, которая мнѣ нравилась больше всѣхъ, осыпала меня упреками. Она говорила, что до сихъ поръ, если ему надо было что-нибудь, она дѣлала. Онъ ее любилъ, — жаловалась она плача и всхлипывая, а теперь изъ-за меня все погибло. Другія работницы были того же мнѣнія. Онѣ называли меня притворщицей, и сама «барыня» спросила меня, какъ мнѣ понравились поцѣлуи «красавца-вояжера». Вчера за мной слѣдили черезъ стеклянную дверь, и весь инцидентъ былъ понятъ въ самомъ непріятномъ для меня смыслѣ.
Я была безсильна противъ колкостей и насмѣшекъ. Съ нетерпѣніемъ ждала я минуты, когда можно будетъ уйти домой. Была суббота, и, получивъ свои деньги, я рѣшила на работу больше не ходить.
Когда я сказала объ этомъ дома, меня принялись бранить. Мать, которая такъ старалась сдѣлать изъ меня честную дѣвушку, которая всегда внушала мнѣ, что съ мужчинами не надо разговаривать и «только съ тѣмъ, кто будетъ мужемъ, можно цѣловаться», — теперь мать была противъ меня. Я просто сумасбродна. Въ поцѣлуѣ нѣтъ ничего плохого, а если я къ тому же получу больше жалованья, то просто легкомысленно бросать мѣсто. Въ концѣ концовъ моя «сумасбродствъ» была приписана пристрастію къ книгамъ, и мать такъ разсердилась на мое «упрямство», что выбросила за дверь всѣ моя книги: «По странамъ и морямъ», «Книгу для всѣхъ», «Лѣтопись временъ». Не увлекайся впередъ чтеніемъ! Я, конечно, все снова собрала, но уже не рѣшалась въ этотъ вечеръ сѣсть за книгу, хотя по субботамъ обыкновенно читала до поздней ночи.
Невесело мнѣ было въ то воскресенье. Я ходила убитая, и меня еще весь день бранили.
Въ понедѣльникъ мать разбудила меня, какъ всегда, и передъ уходомъ на работу наистрожайше приказала не дѣлать глупостей. Подумать только — черезъ нѣсколько дней Рождество!
Я встала, хотѣла пересилить себя и пойти на фабрику. Дошла до самыхъ воротъ и — вернулась. Неизъяснимый ужасъ передъ неизвѣстными опасностями такъ овладѣлъ мной, что я согласна была скорѣе голодать, чѣмъ сносить позоръ. Позоромъ казалось мнѣ все происшедшее, поцѣлуй и упреки товарокъ. Кромѣ того, я узнала, что одна изъ работницъ всегда пользовалась особымъ вниманіемъ вояжера, причемъ симпатіи его часто мѣнялись. Когда поступала новая работница, которая ему больше нравилась, она попадала на мѣсто своей предшественницы. Судя по намекамъ, ждали, что это мѣсто займу теперь я. Это меня приводило въ ужасъ. Я такъ итого читала про обольстителей и погубленныхъ ими дѣвушекъ, что рисовала себѣ самыя страшныя картины. На фабрику я не пошла.
Но что же было дѣлать? Я принялась снова искать какую-нибудь работу. Но за три дня до праздника никто не бралъ новыхъ работницъ. Я блуждала цѣлый день по улицамъ, а вечеромъ въ обычное время приходила домой. У меня не хватило силъ сказать, что я бросила работу. То же было и въ слѣдующіе два дня. Всѣ попытки найти работу оказались тщетными. То страшное отчаяніе овладѣвало мною, то надежда, что какой-нибудь случай поможетъ. Мнѣ нужно было всего около двухъ гульденовъ, такъ какъ въ эту недѣлю работали не всѣ дни.
Я такъ много читала о всемогуществѣ Бога, о помощи, Имъ посылаемой въ нужный моментъ, о добродѣтели, которая всегда вознаграждается, что увѣрена была въ его милосердіи и ко мнѣ. Горячо помолившись въ церкви, я снова пошла бродить по улицамъ въ ожиданіи чего-то. Я вѣдь опять могла найти кошелекъ и принести домой еще больше, чѣмъ слѣдовало! Я ходила около рыбныхъ рядовъ, гдѣ толпились хозяйки, пришедшія за праздничными покупками. Хотя рыба всегда казалась мнѣ большой роскошью, но въ моемъ отчаянномъ настроеніи я и смотрѣть на нее не хотѣла. Мнѣ надо было денегъ. Въ голову приходили безумныя мысли, выполненіе которыхъ я съ ужасомъ отбрасывала. День клонился уже къ вечеру. Люди спѣшили съ покупками домой, чтобы приготовить все къ счастливой минутѣ праздника. Наступалъ канунъ Рождества, дома меня ждали. Но гдѣ было достать денегъ?
Тогда осѣнила меня мысль. Была у меня тетка, служила у графини. Въ ней мы видѣли воплощеніе всего значительнаго и важнаго, чѣмъ она обязана была своей службѣ въ графскомъ домѣ. «Тетя изъ города» — для насъ всегда звучало торжественно а когда она посѣщала насъ, мы встрѣчали ее съ большимъ почетомъ. Тетка была очень религіозна и много жертвовала на церковь, которую всегда посѣщала. Отъ нея я и надѣялась получить помощь. Но дома ея я не застала. Она была въ церкви. Пошла въ церковь, но тамъ ея уже не было. Я склонилась на колѣни предъ алтаремъ и молила Бога и святыхъ, чтобы они смягчили сердце тетки. Вѣдь какихъ-нибудь два гульдена — и вся печаль моя прошла бы! Я не знала еще тогда, какъ много денегъ тратятъ люди по-пусту, что многіе живутъ въ роскоши, въ то время, какъ другіе пропадаютъ въ нуждѣ. Я не знала еще тогда этихъ контрастовъ или не задумывалась надъ ихъ несправедливостью. Я считала это неизмѣннымъ, отъ Бога установленнымъ порядкомъ.
Эти часы, какъ и всѣ невзгоды моего дѣтства и юности, я никогда не забуду. И теперь еще я не могу пройти мимо плачущихъ дѣтей, чтобы не спросить, почему они плачутъ. Всегда въ такихъ случаяхъ я вспоминаю, какъ плакала сама и какъ жаждала утѣшенія. И будучи еще бѣдной работницей, получавшей ничтожную плату, я отдавала свой заработокъ плачущимъ дѣтямъ, разсказавшимъ мнѣ о своей нуждѣ.
Я не нашла сочувствія у родственницы. Моя набожная тетка, которую я, наконецъ, застала дома, правда, угостила меня кофе съ пирожнымъ, но когда я рѣшилась изложить ей свою просьбу, она отказала наотрѣзъ. Она напомнила, что мнѣ пора идти домой, что наступаетъ праздникъ, и меня ждутъ. Я плакала, умоляла, но это ее не тронуло. Наговоривъ кучу благочестивыхъ словъ, она отказала мнѣ въ какой бы то ни было помощи.
Нужно со смиреніемъ переносить послѣдствія своихъ поступковъ, — сказала она въ заключеніе.
Я снова очутилась на улицѣ. Народу теперь было гораздо меньше, зато окна вездѣ сіяли яркими огнями, и въ нѣкоторыхъ виднѣлись разукрашенныя елки. Домой я ни за что не хотѣла итти. Что я скажу? Мнѣ было боязно и стыдно. Мое поведеніе послѣднихъ дней казалось мнѣ теперь непростительнымъ. Я представляла себѣ отчаяніе матери, моей бѣдной, измученной матери, которая берегла каждый крейцеръ, которая такъ на меня надѣялась. Какъ могла я причинить ей столько огорченія и боли? Раскаяніе мое и страхъ все расли. «Надо было пересилить себя и пойти на фабрику», говорила я самой себѣ. Теперь мнѣ самой казались нѣсколько преувеличенными и страхъ передъ вояжеромъ, и стыдъ передъ работницами, и заботы о моей чести. Какъ хорошо было бы теперь придти домой съ заработкомъ! Я направилась къ Дунаю, чувствуя, что легче въ воду прыгнуть, чѣмъ принести повинную.
Когда я бѣжала по одной изъ главныхъ улицъ къ своей новой цѣли, къ рѣкѣ, и слезы лились у меня изъ глазъ, и вся я вздрагивала отъ сдерживаемыхъ рыданій, — со мной заговорилъ какой-то хорошо одѣтый господинъ. Онъ спросилъ меня, куда я иду такъ поздно и почему плачу. «Вотъ спасеніе! Вотъ персть Божій!» — подумала я. Надежда вернулась ко мнѣ, и я разсказала о своемъ горѣ. Два гульдена мнѣ надо, иначе я не могу явиться домой. Какъ нѣжно и мило говорилъ господинъ! Онъ мнѣ дастъ десять гульденовъ, но я должна пойти съ нимъ, у него нѣтъ съ собой денегъ. Я не знаю, что уберегло меня отъ этого шага, но, несмотря на свою нужду, я не пошла къ нему на квартиру. Около дома, въ который онъ хотѣлъ меня ввести, я сказала, что подожду, пока онъ вынесетъ деньги. А когда онъ меня началъ уговаривать и пытался втащить силою, я вырвалась и бросилась бѣжать. На меня напалъ такой страхъ, взглядъ этого господина меня такъ пугалъ, что я, ничего не соображая, кинулась домой. Тамъ я застала брата, который уже искалъ меня и какъ разъ хотѣлъ итти на фабрику справиться обо мнѣ.
Надо ли разсказывать о томъ, какъ прошелъ этотъ рождественскій вечеръ? Какъ ни мать, ни брать не могли понять меня, не могли вникнуть въ мотивы моего поступка и простить? Они называли меня негодной дѣвченкой и лѣнтяйкой. Это я-то — лѣнтяйка! Я, которая въ возрастѣ, когда другія дѣти играютъ въ куклы и ходятъ въ школу, когда ихъ стерегутъ и лелѣютъ, — уже должна была нести тяжелое бремя труда! Въ возрастѣ, когда другіе наслаждаются счастливымъ дѣтствомъ, — уже разучилась по-дѣтски смѣяться, будучи глубоко убѣждена, что трудъ — мой вѣчный удѣлъ!
Тяжелое вліяніе такого дѣтства на долгіе годы отразилось на моемъ характерѣ и сдѣлало изъ меня преждевременно-серьезное угрюмое существо. Многое должно было произойти, важныя событія должны были наступить въ моей жизни, чтобы это вліяніе уничтожилось.
Я снова нашла работу, я хваталась за все, что попадется, лишь бы показать свое желаніе работать. Наконецъ, мое положеніе улучшилось. Я попала на большую, очень извѣстную фабрику. На ней работало 300 женщинъ и около 50 мужчинъ. Меня опредѣлили въ большую мастерскую, гдѣ было занято 60 женщинъ и дѣвушекъ. Около оконъ стояло двѣнадцать столовъ, и за каждымъ изъ нихъ сидѣло по четыре работницы. На нашей обязанности лежала сортировка товаровъ, другія работницы ихъ считали, а третьи ставили штемпеля фирмы. Работали отъ семи часовъ утра до семи вечера. Въ полдень полагался перерывъ въ 1 часъ и въ послѣ-обѣденное время — перерывъ въ полчаса. Хотя на той недѣлѣ, когда я начала работать, былъ праздникъ, день нерабочій, я все же получила полный недѣльный заработокъ, полагавшійся начинающимъ: четыре гульдена. Такъ хорошо мнѣ никогда еще не платили! Кромѣ того, мнѣ было обѣщано, что при хорошемъ отношеніи къ работѣ я черезъ нѣсколько мѣсяцевъ буду получать на 50 крейцеровъ больше. Черезъ шесть недѣль мнѣ плату повысили, а черезъ полгода я стала получать пять гульденовъ въ недѣлю. Позднѣе я получала шесть.
Я считала себя почти богатой. Подсчитывала, сколько можно съэкономить за нѣсколько лѣтъ, и строила воздушные замки. Я привыкла отказывать себѣ въ самомъ необходимомъ, и мнѣ казалось расточительностью тратить больше на питаніе. Лишь бы не чувствовать голода, а что ѣсть — мнѣ было безразлично. Одѣваться только хотѣлось мнѣ получше. Когда въ воскресенье пойдешь въ церковь, чтобы никто не узналъ въ тебѣ фабричной работницы. Работы своей я стыдилась. Работа на фабрикѣ казалась мнѣ униженіемъ. Будучи еще ученицей, я слыхала, что фабричныя работницы развратны и безнравственны. О нихъ говорили въ самомъ оскорбительномъ тонѣ, и я усвоила этотъ ошибочный взглядъ. Теперь я сама попала на фабрику, гдѣ такъ много дѣвушекъ.
Работницы были любезны со мною, очень охотно показывали мнѣ работу и знакомили съ порядками на фабрикѣ. Сортировочницы считались привилегированной частью рабочаго персонала. Фабрикантъ самъ выбиралъ ихъ, а для машиннаго отдѣленія работницы набирались мастеромъ. Въ другихъ мастерскихъ мужчины и женщины работали вмѣстѣ, въ нашей были однѣ женщины. Мужчины здѣсь только помогали, когда приходилось переносить большіе тюки разсортированнаго, сосчитаннаго и проштемпелеваннаго товара. Обѣдать мы могли на фабрикѣ. Въ хорошую погоду мы обѣдали на товарныхъ тюкахъ во дворѣ подъ стеклянной крышей. Зимой мы ходили обѣдать въ машинную мастерскую. Въ сортировочной, гдѣ было бы гораздо удобнѣе, запрещалось обѣдать, чтобы товары не пропитались запахомъ нашихъ «кушаній».
Работницы, жившія вблизи, ходили обѣдать домой и были въ лучшемъ положеніи, получая горячую пищу. Нѣсколько недѣль я ходила обѣдать къ знакомымъ. Это было чистое мученіе. Двадцать пять минуть быстрой ходьбы, второпяхъ ѣшь горячій обѣдъ и бѣжишь обратно, такъ что на фабрику прилетаешь, еле переводя духъ, какъ затравленная. Я рѣшила лучше оставаться обѣдать на фабрикѣ.
Насколько печальна и полна лишеній жизнь работницы, можно было видѣть на женщинахъ этой фабрики. Здѣсь были, по общему признанію, наилучшія условія труда. Нигдѣ на другихъ фабрикахъ такъ хорошо не платили, намъ всѣ завидовали. Родители, которымъ удавалось устроить на этой фабрикѣ своихъ окончившихъ школу дочерей, были счастливы. Каждая работница старалась угодить во всемъ начальству, чтобы не лишиться мѣста. Замужнія работницы старались опредѣлить на эту фабрику въ качествѣ подсобныхъ рабочихъ своихъ мужей съ профессіональнымъ образованіемъ: здѣсь положеніе считалось болѣе обезпеченнымъ. Но даже и въ этомъ «раю» жилось плохо. Кто оставался въ обѣденное время на фабрикѣ, покупалъ на нѣсколько крейцеровъ колбасы или обрѣзковъ сыру. Иногда ограничивались бутербродомъ или дешевыми фруктами. Нѣкоторыя покупали пиво и мокали въ него хлѣбъ. Когда эта пища надоѣдала до омерзѣнія, мы брали что-нибудь изъ дешеваго ресторана. На пять крейцеровъ супа или овощей. Готовилось это такъ плохо, такъ невкусно пахло саломъ, что часто, бывало, съ отвращеніемъ все выльешь, а ѣшь одинъ хлѣбъ, мечтая о кофе, который мы приносили съ собой на вечерній перерывъ. Часто хозяинъ проходилъ по двору, когда мы тамъ обѣдали. Иногда онъ останавливался и спрашивалъ, что слышно «хорошаго». Если онъ бывалъ въ особенно добромъ расположеніи духа, или работница, къ которой онъ обращался, была хорошенькая и умѣла пожаловаться на свою судьбу, хозяинъ дарилъ ей денегъ, чтобы она купила себѣ что-нибудь. Это меня всегда возмущало, и казалось позорнымъ.
Пробовали мы ходить въ какую-нибудь дешевую столовую. За восемь крейцеровъ брали супъ и овощи, а иногда вдвоемъ покупали порцію варенаго мяса тоже за восемь крейцеровъ. Я нѣкоторое время также ходила въ столовую: я еще разъ заболѣла, и врачъ предписалъ хорошее питаніе. Но когда я немного поправилась и окрѣпла, мнѣ жаль было такъ много тратить на ѣду. Мнѣ хотѣлось скопить денегъ, чтобы на всякій случай имѣть лишній грошъ.
Вообще лучше питаться могли только тѣ работницы, которыя имѣли поддержку въ семьѣ. Такихъ было немного. Гораздо чаще онѣ сами должны были помогать роднымъ или содержать дѣтей. Какъ самоотверженны были эти матери! Откладывали по грошамъ, чтобы купить что-нибудь дѣтямъ или сдѣлать подарокъ женщинѣ, на попеченіе которой оставляли ребенка. Нѣкоторымъ работницамъ приходилось содержать безработныхъ мужей и нести двойныя лишенія, покрывая изъ одного своего заработка всѣ расходы семьи.
Здѣсь я познакомилась также съ «легкомысліемъ» фабричныхъ работницъ, за которое ихъ такъ осуждаютъ. Правда, дѣвушки ходили танцовать, заводили любовныя связи. Нѣкоторыя съ трехъ часовъ дня становились у кассы театра, чтобы вечеромъ за тридцать крейцеровъ попасть на представленіе. Лѣтомъ онѣ дѣлали длинныя прогулки пѣшкомъ, чтобы съэкономить нѣсколько крейцеровъ на проѣздѣ. Удовольствіе подышать чистымъ воздухомъ, слѣдовательно, оплачивалось большой усталостью. Все это, если хотите, можно назвать «легкомысліемъ», а также жаждой удовольствій, развратомъ, но у кого хватитъ на это мужества?
Среди своихъ товарокъ, жалкихъ работницъ, я видѣла примѣры настоящаго самопожертвованія. Если какая-нибудь семья впадала въ большую нужду, онѣ собирали между собою послѣдніе гроши, чтобы помочь. Проработавъ двѣнадцать часовъ на фабрикѣ и придя домой, — на что у многихъ уходилъ еще часъ, — онѣ шили на себя, не умѣя этого какъ слѣдуетъ дѣлать. Распоровъ старое платье, кроили по нему новое и шили по ночамъ и воскресеньямъ. Въ обѣденный и вечерній перерывы онѣ тоже не знали отдыха. Мигомъ съѣдали скудную пищу и затѣмъ принимались за чулки или за что-нибудь другое. И несмотря на все прилежаніе и на всю экономію, каждая изъ нихъ была бѣдна и приходила въ ужасъ при мысли потерять работу. Всѣ покорно сносили худшія несправедливости со стороны начальства, чтобы не лишиться мѣста и не остаться безъ куска хлѣба.
Съ иной дѣвушкой случится несчастіе: кто-нибудь изъ начальства подаритъ своимъ благосклоннымъ вниманіемъ. Вдругъ отношеніе къ ней мѣняется. Дѣвушку признаютъ ни на что неспособной, не повышаютъ по службѣ, не выдаютъ жалованья, дѣлаютъ выговоры, стращаютъ увольненіемъ, — пока она, затравленная, не выбьется изъ силъ и не уйдетъ сама.
О нѣкоторыхъ, устраненныхъ такимъ образомъ, потомъ ходили разные слухи. Потихоньку передавали другъ другу: ее видѣли на извѣстной улицѣ въ роскошномъ нарядѣ; или: она выглядывала изъ окна, заманивая мужчинъ. Такую дѣвушку всегда осуждали, и я возмущалась вмѣстѣ со всѣми. Никто изъ насъ не думалъ о томъ, что было бы, если бы дѣвушка съ самаго начала, не сопротивляясь, согласилась принять любезности начальства?
О тайной и открытой проституціи я тогда еще ничего не знала, и даже самаго слова ни разу не слыхала. Позднѣе, когда я лучше стала понимать причины и слѣдствія явленій, я измѣнила свое мнѣніе объ этихъ дѣвушкахъ. Особенно, когда съ теченіемъ времени познакомилась съ нѣкоторыми старшими работницами и отъ нихъ узнала, какія отношенія съ начальствомъ понадобились, чтобы достигнуть ихъ привилегированнаго положенія, когда увидѣла, какія сцены устраивала иная работница мастеру, который вдругъ начиналъ преслѣдовать ее, потому что она надоѣла ему, и онъ хотѣлъ избавиться отъ нея, чтобы безпрепятственно «осчастливить» другую.
Тогда я обо всемъ этомъ не думала, я была занята своей работой и избѣгала знакомствъ. Къ тому же въ томъ помѣщеніи, гдѣ я работала, такихъ исторій не бывало. Отъ нашего начальника мы не слышали ни одного добраго, ни одного человѣческаго слова. Онъ былъ тираномъ худшаго сорта, а на работницъ смотрѣлъ, кажется, какъ на толпу рабынь. Жаловаться на него никто не рѣшался. Онъ слылъ за лучшаго служащаго въ дѣлѣ, интересамъ котораго, несомнѣнно, былъ очень преданъ. Что самъ онъ когда-то былъ рабочимъ на той же фабрикѣ, онъ давно позабылъ.
Я не хотѣла оставлять свою мать и старалась устроить такъ, чтобы она могла больше не работать. Подобно моимъ товаркамъ я соблюдала экономію въ расходахъ, и если когда тратила нѣсколько лишнихъ крейцеровъ, то на слѣдующій день буквально голодала. Что я не смогу накопить капитала, это я уже поняла. Но мнѣ хотѣлось позаботиться о матери и сберечь кое-что на черный день, чтобы въ случаѣ болѣзни ей не пришлось итти въ больницу, которой она очень боялась. Какъ и другія работницы, я считала за счастье работать на нашей фабрикѣ и старательно избѣгала всего, что могло навлечь на меня выговоръ.
«Хорошій человѣкъ» — таково было общее мнѣніе о моемъ работодателѣ. Но какъ разъ на этомъ фабрикантѣ и можно было видѣть, насколько прибыльна эксплоатація рабочей силы. Онъ, дѣйствительно, платилъ рабочимъ лучше, чѣмъ многіе другіе; во время болѣзни онъ выдавалъ рабочимъ и работницамъ изъ жалованье; въ случаѣ смерти рабочаго или работницы онъ помогалъ оставшимся послѣ нихъ родственникамъ и вообще никогда не отказывалъ никому, кто обращался къ нему въ нуждѣ. И все-таки онъ разбогатѣлъ, благодаря труду работавшихъ на его фабрикѣ мужчинъ и женщинъ.
Какъ я, именно на этой фабрикѣ стала соціальдемократкой, я разскажу послѣ. Пока что я довольна была своимъ положеніемъ и бѣдной себя не считала. По воскресеньямъ я устраивала настоящій пиръ. На цѣлыхъ двадцать крейцеровъ покупали мы мяса, и я готовила обѣдъ. А когда я стала зарабатывать больше, было «еще» лучше, и я даже выпивала за обѣдомъ стаканчикъ подслащеннаго вина.
Одного мнѣ только недоставало для полнаго довольства. Всѣ мои товарки были уже конфирмованы. Онѣ много разсказывали объ этомъ торжественномъ обрядѣ, о полученныхъ отъ крестной матери подаркахъ и проч. А я не была конфирмована, мать слишкомъ была горда, чтобы просить кого-нибудь быть моей крестной матерью. Сама же она не могла купить мнѣ бѣлаго платья и всего, что требуется для обряда, какъ ей этого ни хотѣлось. Конфирмацію пришлось отложить. Когда въ газетахъ писали, что въ дни конфирмаціи какая-нибудь бѣдная дѣвушка находила въ церкви крестнаго или крестную, мать совѣтовала мнѣ пойти въ церковь или подождать, пока я сама смогу сдѣлать себѣ все необходимое.
Когда мнѣ исполнилось шестнадцать лѣтъ, и мнѣ сдѣлано было первое предложеніе, я со всею серьезностью возразила:
— Но вѣдь я еще не конфирмована!
Мнѣ казалось, что это таинство правовѣрная католичка должна совершить раньше, чѣмъ думать о замужествѣ. И когда мнѣ исполнилось семнадцать, я дольше не хотѣла ждать. Одна молодая товарка, невѣста довольно состоятельнаго человѣка, согласилась быть моей крестной матерью. Я купила себѣ въ большомъ магазинѣ на выплату красивое бѣлое платье, хорошіе ботинки, шелковый зонтикъ, перчатки и большую шляпу съ цвѣтами. Какое это было великолѣпіе! Прибавьте къ этому еще поѣздку въ открытой каретѣ, церемонію въ церкви съ возложеніемъ руки епископа, затѣмъ прогулку, молитвенникъ и другіе подарки. Теперь я чувствовала себя сонсѣмъ взрослой.
Мать на работу больше не ходила. Она зарабатывала кое-что у себя на дому и, кромѣ того, вела наше хозяйство. Мы наняли комнату съ двумя окнами. Съ нами жилъ младшій братъ, во квартиранта мы не брали. По воскресеньямъ я могла читать у окна, которое, правда, выходило на тѣсный дворъ, но все-таки я была счастлива.
Выборъ книгъ у меня былъ теперь лучше. Я начала читать классиковъ. Большое впечатлѣніе произвели на меня стихотворенія Ленау. «Анну», «Клару Гебертъ» и «Альбигойцевъ» я знала наизусть. «Оберонъ» Виланда приводилъ меня въ восторгъ. «Невѣсту» Шамиссо я также знала наизусть. Гете я еще тогда не понимала, считая его безнравственнымъ, а нѣкоторыя его эпиграммы я находила прямо «непристойными». Лишь нѣсколько лѣтъ спустя «Избирательное сродство» заставило меня все больше и больше читать Гете. Кромѣ названнаго произведенія мнѣ больше всего нравились «Ифигенія» и «Побочная дочь».
Физически я стала здоровѣе и выносливѣе. Я была блѣдна, но кто же изъ моихъ товарокъ не былъ блѣденъ? Несмотря на хорошее самочувствіе, я не могла отдѣлаться отъ воспоминаній о прежнихъ болѣзняхъ. Печальныя тѣни прошлаго преслѣдовали меня, и часто я сильно страдала отъ этого. По самымъ пустяковымъ признакамъ я заключала, что болѣзнь возвращается. Подергиваніе вѣкъ, мельканіе передъ глазами я считала предвѣстниками пугавшаго меня состоянія. И тогда цѣлыми днями я не могла отдѣлаться отъ чувства страха. Ночью я просыпалась отъ испуга и прижималась къ матери. А она мучилась за меня. Сосѣдки давали всевозможные совѣты, и часто такъ называемыя «симпатическія средства», къ которымъ прибѣгаютъ невѣжественные люди, пускались въ ходъ. Я по недѣлямъ ходила грустной, что товарки приписывали сердечнымъ дѣламъ. Имъ я никогда не разсказывала о причинахъ моей грусти: мнѣ казалось, что достаточно заговорить о болѣзни, чтобы она появилась.
Я не разъ слыхала, что путешествіе ко святымъ мѣстамъ облегчаетъ всяческія страданія, и мнѣ захотѣлось испробовать и это средство. Въ святыхъ мѣстахъ хотѣла я въ усердной молитвѣ попросить о полномъ излеченіи отъ ужасной болѣзни, вѣчно угрожавшей мнѣ, и о знаменіи, которое показало бы, что молитва моя услышана. Пѣшкомъ отправились мы въ святыя мѣста, находившіяся въ трехъ часахъ пути. Я была преисполнена самыми благочестивыми чувствами.
На одно лишь мнѣ трудно было рѣшиться. Считалось важнымъ, передъ поклоненіемъ чудотворнымъ изображеніямъ, исповѣдаться и причаститься. А къ этому у меня всегда было непреодолимое отвращеніе. Все-таки весь длинный путь я сдѣлала, ничего не ѣвши, такъ какъ сподобиться Тѣла Христова можно было только натощакъ.
На исповѣди, опустившись на колѣни, я не знала, что сказать. Священникъ ждалъ отъ меня признаній во грѣхахъ, а я ничего грѣховнаго изъ своихъ поступковъ не могла припомнить. Наконецъ, священникъ началъ задавать мнѣ вопросы, среди которыхъ были такіе, что приводили меня въ смущеніе и оскорбляли. На все я отвѣчала отрицаніемъ. Меня отпустили, наложивъ небольшое покаяніе. Его я отбыла, но причащенія не получила. Несмотря на всю мою набожность, я не могла заставить вѣрить себя въ чудодѣйственную силу Тѣла Христова, хотя вѣрила въ Бога, Его всемогущество, въ святыхъ и ихъ покровительство. Къ обрядностямъ же у меня всегда было чувство инстинктивнаго отвращенія. Съ тѣмъ большимъ благоговѣніемъ я молилась передъ Распятіемъ, лежавшимъ въ нишѣ, какъ въ гробу. Всѣ бросились на колѣни лобызать пронзенныя гвоздями стопы деревяннаго изображенія Спасителя. Я тоже приложилась къ тому мѣсту, котораго сегодня коснулись сотни губъ больныхъ и здоровыхъ людей.
Во время крестнаго хода я съ удивленіемъ смотрѣла на чудеса, ниспосланныя въ этомъ святомъ мѣстѣ. Множество восковыхъ, серебряныхъ и золотыхъ рукъ, пожертвованныхъ въ благодарность за излеченіе считавшейся уже неизлечимой руки, масса костылей въ воспоминаніе объ исцѣленіи хромыхъ. Безчисленныя картины, изображавшія сцены спасенія. На одной ребенокъ падаетъ съ большой высоты и, благодаря чудесному вмѣшательству Божьей Матери, остается цѣлымъ и невредимымъ. На другой — ребенокъ спасается изъ пламени не при помощи пожарныхъ, конечно, а силою Царицы Небесной. Были тутъ и картины, изображавшія ребенка, попавшаго подъ копыта бѣшеной лошади и оставшагося невредимымъ при помощи святыхъ, и всякаго рода приношенія въ благодарность за избавленіе отъ смертельной опасности, за исцѣленіе отъ слабости, за спасеніе отъ банкротства, за счастливо заключенный бракъ. За всѣ эти чудеса осчастливленные ими люди приносили богатые дары, и въ посвященіяхъ можно было обо всемъ этомъ прочесть.
Не могу сказать, чтобы у меня не было сомнѣній, вѣдь сама я слишкомъ часто просила о помощи безъ всякаго результата. Но я купила свѣчу, не зная, что, если хочешь, чтобы твоя жертва была принята, надо простоять все время, пока она горитъ. Потомъ я узнала, что одна и та же свѣча продается нѣсколько разъ, и что на этомъ зарабатываетъ не только свѣчная фабрика, но и церковь получаетъ проценты на проценты.
Главной притягательной силой въ томъ мѣстѣ было чудотворное изображеніе Божьей Матери. Къ нему ведутъ ступеньки, по которымъ подниматься надлежитъ не иначе, какъ на колѣняхъ. На каждой ступенькѣ читается «Отче нашъ», только такъ и можно достичь исполненія желаній, обращаемыхъ къ Многомилостивой. Я видѣла, какъ женщины поднимались со ступеньки на ступеньку, и сама продѣлала то же. Какъ была украшена Марія! Серебро, золото, жемчугъ въ такомъ изобиліи и великолѣпіи, какихъ я никогда не видывала. Все на ней сверкало и блестѣло. Но къ ней нельзя было приблизиться. Отъ всякаго прикосновенія ее вмѣстѣ съ драгоцѣнностями ограждала желѣзная рѣшотка. Только съ почтительнаго разстоянія можно было съ благоговѣніемъ и молитвою взирать на нее. И этому изображенію, въ его ослѣпительномъ великолѣпіи, я должна была въ тихой смиренной молитвѣ изложить свою просьбу. Ни одна мысль молящагося не должна отвлекаться внѣшнимъ міромъ, все существо его должно обратиться къ Богу и Маріи. Что удивительнаго, если я вернулась изъ паломничества, полная сомнѣній? Мой взоръ такъ плѣнили сверкающія драгоцѣнности Маріи, что настоящаго молитвеннаго настроенія, какъ я чувствовала, не было.
Богомолье не оказало никакого дѣйствія, мой болѣзненный страхъ не прошелъ. Я хотѣла попытаться еще разъ, и мы отправились въ другое святое мѣсто, которому приписывалось еще больше чудесъ. Мѣсто это находилось еще дальше, и во время дороги была, слѣдовательно, возможность замолить больше грѣховъ. Въ одно іюльское воскресенье, въ четыре часа утра мы отправились. Предстояло пять часовъ ходьбы. Мы не позволили себѣ даже сдѣлать глотка воды. Я хотѣла претерпѣть лишенія и покаяться, чтобы удостоиться милости. На мѣсто мы пришли усталыя, голодныя, всѣ въ пыли. Къ полудню народу набралось нѣсколько тысячъ. Не только въ церкви, но и въ гостиницахъ все было переполнено. Во время богослуженія въ церкви, куда паломники пришли съ хоругвями, была такая тѣснота, что о молитвѣ не могло быть и рѣчи. Безпрерывное движеніе взадъ и впередъ, толкотня, давка, крики о помощи и еще большая давка: выносятъ упавшихъ въ обморокъ въ этой ужасной атмосферѣ. И кото тутъ только нѣтъ! Калѣки, съ трудомъ тащившіеся на костыляхъ, полуслѣпые съ козырьками на глазахъ, больныя дѣти на рукахъ у матерей, женщины въ послѣднемъ періодѣ беременности, пришедшія помолиться о благополучныхъ родахъ, и рядомъ съ ними другія женщины, молившіяся о зачатіи, — всѣ въ этой дикой сутолокѣ, давкѣ и руготнѣ. А вечеромъ — переполненные рестораны, необузданное пьянство и шумъ.
Меня оттѣснили, отбросили, и въ процессіи я не участвовала. Хотя я продолжала еще вѣрить, но смутно чувствовала, что дома можно бы достойнѣе помолиться, чѣмъ въ этой обстановкѣ, которая напоминала скорѣе суетню на храмовомъ праздникѣ въ какой-нибудь деревнѣ, чѣмъ богослуженіе.
Я читала не только романы и разсказы, но, какъ уже упомянуто, начала читать классиковъ и другія хорошія книги. Кромѣ того, я съ живымъ интересомъ слѣдила за текущими событіями. Мнѣ было почта пятнадцать лѣтъ, когда Вѣна объявлена была на исключительномъ положеніи. Объявленіе, начинавшееся словами: «Дорогой графъ Таафэ»[3], было помѣщено и на той улицѣ, гдѣ я работала. Насколько я припоминаю, приказъ этотъ запрещалъ сборища на улицахъ. Съ большимъ интересомъ я прочла эту прокламацію и пришла на фабрику взволнованная. Я не могла бы теперь сказать, какое чувство овладѣло мною, но я прекрасно помню, какъ я влѣзла на нашъ рабочій столъ и обратилась къ «сестрамъ и братьямъ» съ рѣчью, въ которой сообщила о введеніи исключительнаго положенія. Въ сущности я ничего не понимала въ этомъ дѣлѣ, не знала никого, кто могъ бы объяснить мнѣ, и вообще не была еще демократически настроена. Я мечтала тогда о короляхъ и королевахъ, всякія высокопоставленныя лица играли не малую роль въ моей фантазіи. Но все, что называлось политикой, меня очень интересовало. По воскресеньямъ я часто посѣщала одного знакомаго матери, пожилого человѣка, который разсказывалъ мнѣ объ историческихъ событіяхъ и войнахъ. Кромѣ того, мы часто обсуждали мексиканскую драму австрійскаго эрцгерцога Макса.
Будучи еще ученицей, я часто отказывалась отъ ѣды, чтобы купить газету, причемъ меня интересовали не новости вообще, а статьи на политическія темы. Теперь, имѣя постоянный заработокъ, я покупала регулярно газету, выходившую три раза въ недѣлю. Это была строго католическая газета, относившаяся къ рабочему движенію отрицательно. Она стремилась воспитывать читателей въ патріотическо-религіозномъ духѣ. Два воззрѣнія боролись во мнѣ. Я горячо интересовалась всѣми событіями въ княжескихъ семействахъ, о жизни эрцгерцоговъ и положеніи принцессъ я знала больше, чѣмъ объ окружающей меня жизни. Вмѣстѣ съ Испаніей я оплакивала Альфонса XII, и портретъ Маріи-Христіанны, напечатанный въ моей газетѣ и изображающій выходъ ея съ младенцемъ на рукахъ къ своимъ подданнымъ, я хранила какъ реликвію. Вмѣстѣ съ Александромъ фонъ-Баттенбергомъ я желала войны съ Россіей и пораженія ея, и въ моей коллекціи портретовъ долго хранился князь болгарскій. Смерть кронпринца австрійскаго меня такъ опечалила, что я цѣлыми днями плакала. Но волновали меня не только судьбы династій, а также и политическія осложненія. Напечатанная въ моей газетѣ замѣтка о возможности войны съ Россіей привела меня въ патріотическій восторгъ. Я уже видѣла своихъ братьевъ, побѣдно возвращающихся съ поля битвы, а себя воображала въ роли «Вёртской героини», о которой я читала въ одномъ романѣ, и которую Вильгельмъ I наградилъ «желѣзнымъ крестомъ».
Вмѣстѣ съ тѣмъ я читала исторію французской и вѣнской революціи, которую мнѣ далъ отецъ одной моей товарки. Къ одному опредѣленному міровоззрѣнію я долго еще не могла придти. Когда въ политической жизни намѣтилось сильное антисемитское теченіе, я одно время симпатизировала ему. Повліяла на меня въ этомъ направленіи прокламація: «Какъ достигло еврейство господства надъ всѣми народами міра?» Изъ нея, вмѣстѣ со всякой другой клеветой на евреевъ, я узнала и о ритуальныхъ убійствахъ. Далѣе я прочла, что евреи безчестятъ «дочерей гоимовъ» (христіанъ), чтобы щадить своихъ женщинъ. Это больше всего на меня подѣйствовало. Мнѣ тоже захотѣлось сдѣлать что-либо въ отместку евреямъ, и я рѣшила ничего больше не покупать въ еврейскомъ магазинѣ, гдѣ раньше я все себѣ покупала. Своихъ товарокъ я уговаривала поступать такъ же.
Въ это время много говорили о какой-то анархистской группѣ. Нѣсколько загадочныхъ убійствъ приписывалось анархистамъ, и полиція воспользовалась этимъ противъ зарождающагося рабочаго движенія. Всѣ другія новости, ради которыхъ женщины обыкновенно читаютъ газеты, меня совершенно не интересовали. А за процессомъ анархистовъ я слѣдила съ живѣйшимъ интересомъ. Я читала всѣ рѣчи. Среди обвиняемыхъ были и соціальдемократы, которыхъ собственно и хотѣли скомпрометировать. Такимъ образомъ я и познакомилась съ ихъ воззрѣніями. Я была въ восторгѣ. Каждый соціальдемократъ, съ которымъ я знакомилась по газетѣ, казался мнѣ героемъ. Что я сама могу стать въ ихъ ряды, мнѣ тогда и въ голову не приходило. Все, что я читала о нихъ, казалось мнѣ такимъ прекраснымъ и возвышеннымъ, что была бы безразсудной мечтой самая мысль о томъ, чтобы я, невѣжественное, никому неизвѣстное, несчастное существо, когда-нибудь смогла работать вмѣстѣ съ ними.
Начались рабочіе безпорядки. Безработица приняла огромные размѣры, цѣлыя производства стали, а полиція думала, что недовольство и все возрастающую нужду можно подавить репрессіями. Были закрыты союзы, конфискованы кассы. Это, разумѣется, вызвало возмущеніе среди рабочихъ. Начались демонстраціи. Правительство двинуло войска въ тѣ улицы, гдѣ «грозила опасность». Была мобилизована «пѣхота» и «конница». Вечеромъ я помчалась прямо съ фабрики на мѣсто событій, внѣ себя отъ возбужденія. Солдатъ я не боялась и ушла домой только послѣ того, какъ улицы были «очищены».
Позднѣе мы жили вмѣстѣ съ однимъ изъ моихъ братьевъ, который женился. Къ нему приходили товарищи, среди которыхъ были интеллигентные рабочіе. У нихъ былъ свой профессіональный органъ, и я интересовалась имъ. Одинъ изъ этихъ рабочихъ былъ особенно интеллигентенъ, и я любила съ нимъ разговаривать. Онъ много путешествовалъ и разсказывалъ. Это былъ первый соціальдемократъ, съ которымъ я познакомилась. Онъ приносилъ мнѣ много книгъ и объяснилъ разницу между анархизмомъ и соціализмомъ. Отъ него я въ первый разъ узнала, что такое республика. И, несмотря на свои прежнія династическія увлеченія, я стала ярой поклонницей республиканскаго строя. Все казалось мнѣ такимъ близкимъ и осуществимымъ, что я буквально считала недѣли, оставшіяся до государственнаго и соціальнаго переворота.
Отъ этого рабочаго я получила первую соціальдемократическую газету. Онъ покупалъ ее не регулярно, а когда придется, какъ это, къ сожалѣнію, дѣлаютъ многіе. Я просила приносить газету каждую недѣлю, а потомъ сама стала покупать ее. Въ теоретическихъ статьяхъ я еще не разбиралась, но все, что говорилось о нуждахъ рабочаго класса, я понимала и на этомъ училась сознательно относиться къ своей собственной судьбѣ. Я поняла, что все пережитое мной не Богомъ предопредѣлено, а обусловлено несправедливымъ общественнымъ устройствомъ. Описанія произвольнаго примѣненія законовъ къ рабочимъ вызывали во мнѣ безграничное возмущеніе. Отмѣну исключительнаго закона противъ соціалистовъ въ Германіи я встрѣтила съ величайшей радостью, хотя не состояла еще тогда въ партіи. На собраніямъ я не бывала и даже не знала, что женщины могутъ на нихъ присутствовать. Кромѣ того, это противорѣчило моимъ тогдашнимъ взглядамъ на посѣщеніе кафэ. Я вообще избѣгала удовольствій, развлеченій, боясь попасть въ неподходящее для меня общество. Да и мать постоянно твердила:
— За хорошей дѣвушкой приходятъ на домъ.
Такъ я и сидѣла дома за книгой или рукодѣліемъ, хотя уже смутно чувствовала потребность въ общеніи съ единомышленниками.
Я стала совсѣмъ другой на фабрикѣ съ тѣхъ поръ, какъ избавилась отъ своихъ мечтательныхъ настроеній. Раньше я держалась изолированно, боясь, чтобы между мной и моими товарками не завязались слишкомъ близкія отношенія. Сперва это считали робостью и застѣнчивостью, а затѣмъ — гордостью. Но такъ какъ я всегда была вѣжлива и, когда нужно, охотно оказывала тѣ или иныя услуги, то ко мнѣ привыкли. Рабочіе, которые шутили съ дѣвицами во время перерывовъ, также оставили меня въ покоѣ. За то, что я не принимала участія въ этихъ разговорахъ и шуткахъ, меня называли гордячкой.
— Она вѣрно надѣется за графа выйти! — говорили про меня.
Теперь, когда передо мной открылись широкія перспективы, когда я прониклась мыслью, что всѣ должны знать то, что мнѣ извѣстно, я вышла изъ своей замкнутости и стала разсказывать своимъ товаркамъ все, прочитанное о рабочемъ движеніи. Я и раньше иногда разсказывала, когда меня объ этомъ просили. Но говорила я теперь не о «Горнозаводчикѣ» Онэ, а объ эксплоатаціи и угнетеніи рабочихъ. Я говорила о скопленіи богатствъ въ рукахъ немногихъ и приводила въ примѣръ сапожниковъ, у которыхъ нѣтъ для самихъ себя сапогъ, портныхъ, у которыхъ нѣтъ одежды. Въ перерывахъ я читала имъ статьи изъ соціальдемократическихъ газетъ и, какъ могла, объясняла, что такое соціализмъ. Я ревностно защищала соціалистовъ, когда ихъ смѣшивали съ анархистами.
Моя дѣятельность не прошла незамѣченной. Начальство обратило на меня вниманіе. Но я съ своей стороны старалась не подавать повода къ замѣчаніямъ. Раньше я, бывало, какъ и другія, запаздывала, теперь пріучила себя къ точности. Работу свою я дѣлала съ большой тщательностью. Инстинктивно я чувствовала, что, если хочу служить великому дѣлу, то должна и въ мелочахъ выполнять свои обязанности. Я не могла тогда точно формулировать себѣ этого, но фактически я слѣдовала такому взгляду. Когда въ перерывахъ я горячо и оживленно передавала содержаніе газеты, стараясь пояснить ее, то иногда кто-нибудь изъ конторскихъ служащихъ пройдетъ, бывало, и скажетъ, покачивая головой:
— Дѣвица, а говоритъ, какъ мужчина!
За газетой теперь я ходила сама еженедѣльно. Въ первый разъ я вошла въ контору соціальдемократической газеты съ такимъ чувствомъ, точно вступала въ святилище. А передавая свои первые десять крейцеровъ въ избирательный фондъ нѣмецкой соціальдемократіи подъ девизомъ «Твердая Воля», — я уже чувствовала себя членомъ великой арміи борцовъ, хотя ни въ какую организацію еще не входила и, кромѣ товарища брата, никого изъ соціальдемократовъ не знала.
Въ своей газетѣ я постоянно встрѣчала призывъ: «Товарищи, привлекайте новыхъ подписчиковъ! Распространяйте нашу газету!» И я старалась дѣйствовать въ этомъ направленіи. Когда потомъ я брала уже не одинъ номеръ, а два, три и, наконецъ, десять, — съ моимъ счастьемъ ничто не могло сравниться! Ходить за газетой было для меня праздникомъ. Въ этотъ день я одѣвала свое лучшее платье, какъ раньше, когда ходила въ церковь.
Хотя въ соціальдемократической газетѣ о религіи говорилось очень мало, но все-таки отдѣлалась отъ всѣхъ религіозныхъ предразсудковъ. Случилось это, конечно, не сразу. Я не вѣрила больше въ Бога и въ загробную жизнь, но часто приходила мысль, что, можетъ быть, тамъ кто-нибудь да есть. Въ этотъ самый день, когда я старалась доказать своимъ товаркамъ, что сотвореніе міра въ шесть дней — сказка, что не можетъ быть, чтобы существовалъ всемогущій Богъ, иначе такая масса людей не бѣдствовала бы, — въ тотъ самый день, вечеромъ, лежа въ постели и молитвенно сложивъ руки, я поднимала взоръ къ изображенію Маріи.
— А можетъ быть, — думала я невольно.
Мои соціальдемократическія убѣжденія становилась все опредѣленнѣе, и на фабрикѣ мнѣ пришлось за нихъ поплатиться. Мой непосредственный начальникъ, тиранившій всю нашу мастерскую, всегда былъ мраченъ и жестокъ. Теперь онъ мнѣ казался прямо дьяволомъ. Это былъ первый человѣкъ, котораго я дѣйствительно ненавидѣла, и теперь еще не могу вспомнить о немъ безъ ужаса. Если со временемъ на фабрикѣ условія работы ухудшились, то это благодаря ему. Онъ способенъ былъ превратить каждой работницѣ пребываніе на фабрикѣ буквально въ адъ, и только за то, что она осмѣлилась возражать противъ несправедливыхъ замѣчаній.
До сихъ поръ я ничѣмъ не привлекала на себя его вниманія. А теперь онъ замѣтилъ мое вліяніе на моихъ товарокъ. Это ему не понравилось, и онъ началъ слѣдить за мною. Онъ сталъ особенно внимательно контролировать мою работу. Раньше онъ заглядывалъ въ нашу мастерскую разъ въ день и рѣдко дѣлалъ замѣчанія. Теперь онъ являлся разъ десять на день. Я каждую минуту ждала, что онъ придетъ и станетъ рыться въ моей работѣ, чтобы найти какой-нибудь недочетъ. Когда я вставала выпить стаканъ воды, онъ шелъ за мною слѣдомъ, ждалъ, пока выпью, и провожалъ обратно до моего стола. Онъ слѣдилъ за каждымъ моимъ шагомъ, за каждымъ движеніемъ. Однажды мой работодатель сказалъ мнѣ, что мастеръ недоволенъ мною.
— Помните, что на вашемъ попеченіи старуха-мать, — сказалъ мнѣ хозяинъ въ заключеніе.
Я была такъ поражена, что сразу не нашлась отвѣтить. А когда пришла въ себя, то постаралась снова встрѣтиться съ хозяиномъ и спросила, чѣмъ, собственно, мастеръ недоволенъ. Я указала, что въ работѣ моей, несмотря на частый контроль, никогда не было недостатковъ. Фабрикантъ, — «кормильцемъ» я давно уже перестала считать его, — съ минуту смотрѣлъ на меня и затѣмъ ушелъ, сказавъ:
— Ладно, работайте, какъ до сихъ поръ работали.
О женскомъ вопросѣ я все еще не имѣла ни малѣйшаго понятія. Объ этомъ въ моей газетѣ ничего не писалось, а другихъ изданій, кромѣ соціальдемократическихъ, я больше не читала. Я также не знала женщинъ, которыя интересовались бы политикой. Меня считали исключеніемъ, и я сама такъ о себѣ думала. Соціальный вопросъ, какъ я его тогда понимала, а также политику я считала мужскимъ дѣломъ. Мнѣ очень бы хотѣлось быть мужчиной, чтобы имѣть право заниматься политикой. Что соціальдемократы стремятся къ уравненію въ правахъ женщины съ мужчиною, я узнала впервые изъ программы австрійской соціальдемократической рабочей партіи, принятой на Гайнфельдскомъ съѣздѣ. Но въ чемъ можетъ выразиться участіе женщинъ въ работѣ партіи, я еще не знала. И вотъ однажды я прочла въ соціальдемократической газетѣ слѣдующую статью.
«Женщина XIX вѣка» — такъ называлось большое празднество, устроенное съ благотворительной цѣлью. Главной задачей этой оригинальной выставки было, «представить участіе женщины въ промышленности». Потребовалось все легкомысліе, все безсмысленное нахальство нашихъ «благотворителей», чтобы самое больное мѣсто общественнаго организма, ту язву, въ которой одной сосредоточиваются всѣ бѣдствія современнаго человѣчества, сдѣлать предметомъ «большого празднества». «Женщина XIX вѣка», раба, продающаяся, какъ рыночный товаръ двоякаго свойства, — какъ предметъ наслажденія и какъ предметъ эксплуатаціи, женщина XIX вѣка — въ качествѣ королевы празднества!
"Была представлена промышленная дѣятельность женщины. Грязныя работницы съ кирпичныхъ заводовъ, которыми любовались директора акціонерныхъ компаній; несчастныя кружевницы, получающія 30 крейцеровъ за 16 часовъ работы въ день, передъ которыми разсыпались въ комплиментахъ ихъ эксплуататоры, «покровители» кружевной промышленности; рабыни прядильнаго и ткацкаго производства, которымъ господа эксплуататоры пытались доказать преимущества ночной работы; бѣдныя женщины, работающія на гвоздильныхъ заводахъ, съ опухшими и обожженными руками, — всѣ обманутыя, замученныя, затравленныя до смерти…
"А «представило» ли на выставкѣ наше благородное общество учительницъ, такихъ же рабынь, но только ученыхъ, какими являются служанки всѣхъ видовъ, рабыни неученыя, — учительницъ и служанокъ, которыхъ «благотворители» преслѣдуютъ своими безконечными капризами и нескрываемымъ презрѣніемъ? А какъ представлено было «участіе женщины XIX вѣка въ промышленности», называемой проституціей, — проституціей, освященной законнымъ бракомъ, и уличной проституціей?
"Если бы вся эта игра не была лицемѣрной ложью, лицемѣрнымъ самообманомъ, если бы одинъ единственный лучъ правды проникъ въ этотъ роскошный залъ, то, право же, дѣйствительной картины положенія «женщины XIX вѣка» оказалось бы вполнѣ достаточно, чтобы вывести наше общество изъ его заблужденія и разогнать его со стыдомъ и позоромъ.
"Но эти люди слѣпы! А тамъ, гдѣ они не слѣпы, они любятъ ослѣпленіе. Какъ могли бы они жить безъ ими же созданной слѣпоты?
Вотъ что прочла я въ соціальдемократической газетѣ, въ моей газетѣ, какъ я ее съ гордостью называла. Впечатлѣніе было необыкновенное. Точно повязка спала у меня съ глазъ. Я не могла спать и все думала надъ прочитаннымъ. Волненіе не покидало меня, все рвалось во мнѣ къ дѣятельности. Я не могла оставить прочитанное про себя, слова буквально просились наружу. Дома я влѣзла на стулъ и произнесла рѣчь, какъ будто передъ собраніемъ. Недаромъ меня называли «природной ораторшей». Товарищъ брата принесъ мнѣ книгъ изъ библіотеки рабочаго союза, членомъ котораго онъ состоялъ. Какъ завидовала я всѣмъ, кто могъ работать на пользу рабочаго движенія! «Если бы я была мужчиной!» — все повторяла я. Что дѣвушка также можетъ принимать участіе въ соціальдемократическомъ движеніи и въ политической жизни, я тогда еще не знала. Никогда я не слыхала и не читала о присутствіи женщинъ на собраніяхъ. Всѣ обращенія въ моей газетѣ были направлены всегда только къ рабочимъ, къ мужчинамъ. Когда парижскій соціалистическій конгрессъ принялъ рѣшеніе праздновать первое мая и устраивать манифестаціи въ пользу восьми-часового рабочаго дня, я все еще была одинока и ничѣмъ не могла послужить дѣлу. Мои бесѣды съ товарками и распространеніе газеты я считала такими пустяками, что это не давало мнѣ никакого удовлетворенія. Потомъ я поняла, какое неоцѣнимое значеніе имѣетъ эта дѣятельность для распространенія идей соціализма.
Изъ библіотеки рабочаго союза я получала много книгъ, требовавшихъ серьезной работы мысли. «Neue Zeit» я прочитала за всѣ годы, какіе были въ библіотекѣ. Но я хотѣла основательно изучить все и просила принести мнѣ книгъ не-соціалистическаго направленія. Я прочла девять томовъ всемірной исторіи, и хотѣла даже пройти «Книгу изобрѣтеній». Но всѣ мои стремленія были напрасны. Я не могла преодолѣть сухости предмета, и только отдѣлъ о пробковой корѣ увлекъ меня, такъ какъ это имѣло отношеніе къ моей профессіи.
«Положеніе рабочаго класса въ Англіи» Фридриха Энгельса произвело на меня глубокое впечатлѣніе и укрѣпило во мнѣ революціонное настроеніе. Небольшая брошюра Поля Лафарга «Право на лѣность» понравилась мнѣ необыкновенно, и, когда я потомъ стала выступать на собраніяхъ, она послужила мнѣ матеріаломъ. Очень большое вліяніе оказалъ на меня Фердинандъ Лассаль. «Наука и рабочіе», «Празднества, пресса и рабочіе» я читала много разъ, чтобы хорошенько усвоить содержаніе. Рѣчь Вильгельма Либкнехта, вышедшая брошюрой подъ заглавіемъ «Знаніе — сила», была также въ числѣ первыхъ соціалистическихъ произведеній, оказавшихъ на меня вліяніе. Много революціонныхъ стихотвореній я знала наизусть.
Несмотря на то, что я такъ интересовалась соціализмомъ, я все еще ни разу не была ни на одномъ собраніи, но зато съ большимъ вниманіемъ слѣдила за всѣми отчетами о нихъ, и знала имена всѣхъ ораторовъ. Наконецъ, я рѣшила побывать на собраніи. И вотъ однажды въ воскресенье мы съ братомъ пошли на собраніе, гдѣ долженъ былъ выступать одинъ изъ извѣстныхъ вождей партіи. Это было въ декабрѣ. Уже въ теченіе нѣсколькихъ недѣль стояла сухая, холодная погода. Многіе изъ рабочихъ были безъ работы и нетерпѣливо посматривали на небо, не выпадетъ ли снѣгу.
— Господь Богъ тоже забываетъ о бѣднякахъ, — шутили рабочіе.
И въ это знаменательное для меня воскресенье желанный снѣгъ выпалъ. Приходилось съ трудомъ пробираться по снѣжнымъ сугробамъ. Собраніе было въ отдаленномъ рабочемъ кварталѣ. Когда мы пришли, зала была биткомъ набита. Всѣ потирали руки и стучали ногами, чтобы согрѣться. У меня усиленно билось сердце, и я чувствовала, какъ горитъ мое лицо, когда мы пробирались сквозь толпу, чтобы быть поближе къ ораторской трибунѣ. Я была единственной женщиной въ залѣ, и всѣ съ удивленіемъ смотрѣли на меня. Оратора я едва могла разглядѣть, его покрывало облако табачнаго дыма. Онъ говорилъ на тему о капиталистическомъ производствѣ.
Опять для меня откровеніе. То, что я инстинктивно чувствовала, но не могла выразить, здѣсь я слышала въ ясномъ, убѣдительномъ изложеніи. Ораторъ началъ съ выпавшаго снѣга, и на этомъ примѣрѣ выяснилъ безсмысленность и противорѣчивость современнаго общественнаго строя.
— То, что при разумномъ общественномъ устройствѣ считалось бы простымъ физическимъ явленіемъ, препятствующимъ передвиженію, теперь привѣтствуется, какъ счастливое событіе, спасающее сотни людей отъ голода. И работы нѣтъ у этихъ людей не потому, чтобы они не хотѣли трудиться, а потому, что нелѣпый общественный строй и неразумное законодательство вынуждаетъ другихъ работать до полнаго изнеможенія.
Эта вступительная часть рѣчи мнѣ хорошо запомнилась, и мысль моя продолжала работать дальше. Въ канунъ Рождества я была второй разъ на собраніи. Кромѣ меня тамъ присутствовало еще двѣ женщины. Ораторъ говорилъ о классовыхъ противорѣчіяхъ и говорилъ сильно, увлекательно. Въ его рѣчи мнѣ слышалась горестная исторія рождественскихъ праздниковъ, пережитая мною самой, въ ней сопоставлялись лишенія бѣдняковъ и роскошь богачей. Мнѣ хотѣлось крикнуть:
— Да, это я знаю! Я сама могу объ этомъ разсказать!
Но я не вымолвила ни слова, не осмѣлилась. Я полагала, что не женское дѣло выступать съ рѣчами, я признавала это право только за мужчинами. И на собраніи ораторы обращались только къ мужчинамъ. Никто не обращался къ женщинамъ, да и ихъ было на собраніи очень мало. Казалось, что отъ нужды и бѣдности страдаютъ только мужчины. Мнѣ было больно, что о работницахъ не говорятъ, что ихъ не зовутъ на борьбу.
Въ третій разъ я присутствовала на предвыборномъ собраніи, о которомъ я еще буду говорить. Полиція не допускала женщинъ на это политическое собраніе, а мнѣ очень хотѣлось попасть туда. Мнѣ удалось упросить распорядителей, и меня впустили, но я должна была держаться въ дальнемъ углу. Впервые я услышала здѣсь рѣчь о милитаризмѣ, съ точки зрѣнія соціальдемократіи. И опять рушилась часть моихъ прежнихъ воззрѣній. До сихъ поръ я милитаризмъ разсматривала, какъ нѣчто необходимое и само собой разумѣющееся. Я гордилась тѣмъ, что мои братья носили «военный мундиръ», и человѣкъ, не исполнившій патріотическаго долга, не могъ разсчитывать на мое уваженіе. Своего будущаго мужа я представляла себѣ не иначе, какъ надѣленнаго военными доблестями. Теперь рухнулъ и этотъ идеалъ. Милитаризмъ признавался бременемъ народнымъ, и я должна была согласиться съ этимъ. Войны, эти массовыя убійства, предпринимаются не для защиты государства отъ коварнаго врага; онѣ вызываются династическими интересами, жаждой завоеваній или же дипломатическими интригами.
Все, что я слышала, казалось мнѣ настолько естественнымъ, что я удивлялась, почему такъ мало людей понимаетъ это.
Для меня всѣ эти собранія открыли новый міръ, и мнѣ страшно хотѣлось самой приняться за работу. Я хотѣла помогать дѣлу, бороться вмѣстѣ съ другими, но не знала, съ чего начать. Подъ впечатлѣніемъ всего пережитаго я совершенно перемѣнилась. Люди, ничего не знавшіе или не хотѣвшіе ничего знать о моихъ политическихъ идеалахъ, казались мнѣ врагами. Мнѣ хотѣлось убѣждать, спорить, бесѣдовать о политикѣ. Я начала ходить съ братьями и ихъ женами къ знакомымъ, которыхъ раньше избѣгала. Меня считали гордой и надменной, совѣтовали бросить затворническую жизнь и пользоваться молодостью. Если раньше я иногда соглашалась пойти съ ними, то шла, какъ на закланіе. Теперь я охотно пользовалась возможностью поговорить о соціальдемократіи. При этомъ я полагала, что съ мужчинами о политикѣ бесѣдовать удобнѣе, чѣмъ съ женщинами.
Насколько я переоцѣнила политическую зрѣлость мужчинъ, я скоро убѣдилась. Я начала собирать деньги для избирательнаго фонда. Когда въ одной веселой компаніи я сообщила объ этомъ, кто-то изъ присутствующихъ, хозяинъ промышленнаго заведенія, замѣтилъ:
— Фондъ? Кто это такой? А, я знаю, — несчастный каретникъ!
И я, молодая, безправная дѣвушка, должна была объяснить мужчинамъ, что такое избирательный фондъ, и почему надо собирать для него. Всѣ удивлялись, гдѣ я пріобрѣла такую «разсудительность», и кто меня всему этому научилъ.
Собирала я и на фабрикѣ. Сначала только среди близкихъ подругъ, но постепенно кругъ моей дѣятельности расширился.
Къ этому времени началась пропаганда въ пользу празднованія перваго мая. Это привело меня въ лихорадочное волненіе, мнѣ хотѣлось самой принять участіе въ агитаціи, и я стала искать единомышленниковъ на фабрикѣ. Изъ рабочихъ я обратила вниманіе на одного въ широкополой шляпѣ: мнѣ казалось, что онъ соціальдемократъ. Я искала случая заговорить съ нимъ и рѣшилась на шагъ, котораго иначе ни за что не сдѣлала бы. Передъ уходомъ съ фабрики рабочіе мыли руки на дворѣ. Я никогда не ходила туда, чтобы не слышать возмущавшихъ меня разговоровъ, которые тамъ велись. Теперь я пошла вмѣстѣ со всѣми, и мнѣ удалось заговорить съ рабочимъ въ широкополой шляпѣ. Я не ошиблась. Онъ оказался серьезнымъ, интеллигентнымъ человѣкомъ и членомъ рабочаго союза. Какъ я обрадовалась, встрѣтивъ на фабрикѣ единомышленника! Онъ будетъ агитировать среди мужчинъ, я — среди женщинъ, и намъ удастся провести забастовку на первое мая!
Но этого не удалось. Рабочіе были слишкомъ преданы фабриканту и не понимали, какъ можно имъ предпринять что-нибудь по собственному рѣшенію. Всѣмъ, кто не явится на работу перваго мая, грозилъ отказъ отъ мѣста. Наканунѣ я попробовала убѣдить работницъ нашей мастерской не работать перваго мая. Я предлагала, когда хозяинъ войдетъ, всѣмъ встать, а я изложу ему наше желаніе. Общее вставаніе должно было означать солидарность всѣхъ со мною. Многія согласились, но старыя работницы, работавшія на фабрикѣ уже десятки лѣтъ, находили, что не слѣдуетъ дѣлать этого. И, когда хозяинъ вошелъ, всѣ остались сидѣть. Тогда я рѣшила попросить отпускъ только для себя. Но вечеромъ было заявлено, что кто не будетъ работать перваго мая, тотъ можетъ оставаться дома до понедѣльника. Это меня пугало. Первое мая приходилось на четвергъ; могла ли я, бѣдная дѣвушка, потерять цѣлую половину недѣли? Въ концѣ-концовъ это бы еще ничего, но я боялась потерять работу совсѣмъ, а гдѣ потомъ найдешь такое хорошее мѣсто? И что будетъ съ моей старой матерью, если я надолго останусь безъ работы? Все ужасное прошлое предстало предо мною, и я покорилась. Покорилась, сжимая кулаки, возмущенная до глубины души.
Перваго мая, идя въ своемъ праздничномъ платьѣ на фабрику, я встрѣтила тысячи рабочихъ съ перво-майскими значками, спѣшившихъ на собранія. Мой братъ и его другъ также были въ числѣ счастливцевъ, праздновавшихъ первое мая. Я не знаю отчаянія, которое могло бы сравниться съ тѣмъ, что не покидало меня въ теченіе всего дня. Какъ я ждала, что соціальдемократы придутъ и снимутъ насъ съ работы! Ждала съ радостью, а другіе боялись. Цѣлый день не открывали ставенъ, чтобы нельзя было камнями разбить окна.
Въ ближайшую получку каждому рабочему и каждой работницѣ было выдано по печатному бланку, на которомъ стояло: «Въ знакъ признательности за вѣрность своимъ обязанностямъ перваго мая весь рабочій персоналъ получаетъ въ награду: мужчины — по 2 гульдена, женщины — по 1 гульдену».
Свой гульденъ, который я съ удовольствіемъ швырнула бы хозяину обратно, я отнесла въ редакцію, въ «фондъ пострадавшихъ перваго мая».
На слѣдующій годъ я уже праздновала перваго мая. Ни одного дня не пропускала я, чтобы не агитировать въ пользу нашего праздника. И еще теперь, черезъ много лѣтъ, съ удовольствіемъ вспоминаю, какую удачную тактику я примѣнила. Нѣкоторыя изъ моихъ товарокъ находились въ родствѣ съ мастерами и потому занимали лучшія мѣста. Ихъ я и съагитировала въ пользу перваго мая. Я познакомила ихъ со значеніемъ этого дня для рабочаго класса, и онѣ согласились войти въ депутацію, которая должна была отъ имени рабочихъ обратиться къ хозяину съ просьбой освободить насъ отъ работы въ день рабочаго праздника. Это была своего рода революція! Жены, сестры, дочери мастеровъ — за первое мая! Мой товарищъ изъ мужского отдѣленія тоже приложилъ старанія, и мы добились возможности праздновать рабочій праздникъ подъ условіемъ, что всѣ, кто не захочетъ этого, получатъ вознагражденіе на нашъ счетъ за потерю заработка. Пришлось намъ потратить маленькія сбереженія, отложенныя къ Рождеству, такъ какъ нашлись три работницы, не постѣснявшіяся получить съ насъ жалованье за нашъ праздникъ.
Вскорѣ послѣ этого я произнесла свою первую публичную рѣчь. Это было въ воскресенье утромъ на одномъ профессіональномъ собраніи. Я никому не сказала, куда иду, и такъ какъ часто я уходила по воскресеньямъ въ музей или картинную галлерею, то мой уходъ никого не удивилъ. Какъ я потомъ узнала изъ газетъ, на собраніи присутствовало триста мужчинъ и девять женщинъ. Въ этой отрасли женскій трудъ начиналъ играть замѣтную роль, и рабочіе уже чувствовали неудобства отъ предложенія болѣе дешевыхъ женскихъ рукъ. На собраніи и долженъ былъ обсуждаться вопросъ о значеніи профессіональныхъ союзовъ. Среди работницъ велась спеціальная агитація, и хотя на одной только фабрикѣ ихъ работало нѣсколько сотенъ, на собраніе пришло всего девять женщинъ. Когда объ этомъ сообщилъ иниціаторъ собранія и упомянулъ референтъ, мнѣ стало стыдно за равнодушіе женщинъ. Слова оратора я относила чуть ли не къ себѣ лично и чувствовала себя задѣтой. Онъ говорилъ объ особенностяхъ женскаго труда и отсталость работницъ, отсутствіе у нихъ культурныхъ потребностей считалъ преступленіемъ, источникомъ всѣхъ другихъ золъ. Онъ говорилъ и о женскомъ вопросѣ вообще, и отъ него я впервые узнала о книгѣ Августа Бебеля «Женщина и соціализмъ».
Когда докладчикъ закончилъ, предсѣдатель обратился къ собранію съ просьбой высказаться по вопросу. Я чувствовала себя обязанной выступить. Мнѣ казалось, что всѣ взоры устремлены на меня, всѣ ждутъ, что скажу въ защиту женщинъ. Я подняла руку и попросила слова. Раньше, чѣмъ я успѣла ротъ открыть, послышались крики: «Браво!» Такъ подѣйствовало уже одно то обстоятельство, что работница хочетъ говорить. Когда я поднималась на ораторскую трибуну, въ глазахъ у меня мелькало, и что-то щемило въ горлѣ. Я, однако, преодолѣла волненіе и начала рѣчь. Я говорила о страданіяхъ, объ эксплоатаціи, о духовной отсталости работницъ. Послѣднюю я особенно подчеркивала, такъ какъ она мнѣ казалась основной причиной всѣхъ другихъ нежелательныхъ свойствъ работницъ. Я говорила обо всемъ, что сама испытала на себѣ и видѣла на своихъ товаркахъ. Я требовала для женщинъ просвѣщенія, образованія, знаній и просила мужчинъ помочь этому.
Радость собранія была безгранична. Меня окружили и стали спрашивать, кто я. Сначала думали, что я работница той же профессіи, и просили написать то, что я говорила, въ видѣ статьи для ихъ профессіональнаго органа. Это было довольно трудно для меня. Школу я посѣщала всего три года, объ орѳографіи, грамматикѣ не имѣла никакого понятія, а почеркъ былъ у меня дѣтскій, такъ какъ писать мнѣ не приходилось. Все же я обѣщала постараться написать статью.
Домой я шла въ какомъ-то опьяненіи. Чувство неизъяснимаго счастья переполняло меня, точно я завоевала весь міръ. Ночью я не могла глазъ сомкнуть.
Статью для профессіональной газеты я написала. Она была маленькая и неуклюжая по формѣ. Вотъ она:
"Работницы! Задумывались ли вы когда-нибудь надъ своимъ положеніемъ? Или вы не страдаете отъ жестокости и эксплуатаціи вашихъ, такъ называемыхъ, господъ? Многія изъ наемныхъ рабынь работаютъ съ ранняго утра до поздней ночи, въ то время, какъ безработныя ихъ сестры тысячами осаждаютъ фабрики и мастерскія, потому что не могутъ достать работы, чтобы хоть не умереть съ голоду и кое-какъ прикрыть свое тѣло. И развѣ заработная плата достаточна при такомъ изнуряющемъ трудѣ?
"Развѣ можетъ незамужняя работница вести достойное человѣка существованіе? А замужняя работница, развѣ можетъ она, при всемъ напряженіи силъ, какъ слѣдуетъ содержать своихъ дѣтей? Не приходится развѣ ей голодать и во всемъ себѣ отказывать, чтобы дать дѣтямъ самое необходимое? Таково положеніе женщины-работницы, и оно не измѣнится къ лучшему, если мы будемъ сидѣть сложа руки. Напротивъ, насъ будутъ угнетать все больше, все больше изнурять работой.
"Работницы! Покажите, что вы не совсѣмъ еще закоснѣли, не погибли духовно. Пробудитесь, поймите, что рабочіе и работницы должны протянуть другъ другу руку для совмѣстной борьбы. Откликнитесь на нашъ призывъ! Вступайте въ нашу организацію, которая и васъ, женщинъ, стремится воспитывать для экономической и политической борьбы.
«Посѣщайте собранія, читайте рабочія газеты, вырабатывайте изъ себя сознательныхъ работницъ и становитесь въ ряды соціальдемократической рабочей партіи».
Здѣсь я должна упомянуть объ очень радостномъ для меня событіи. Я уже говорила, что мой старшій брать послѣ смерти отца ушелъ изъ дому. Много лѣтъ мы не видали его, а потомъ встрѣчались урывками. Братъ сдѣлался соціальдемократомъ и дѣятельнымъ членомъ партіи еще задолго до моей первой рѣчи на рабочемъ собраніи. По слухамъ мы знали объ этомъ. Говорили, что у него странные взгляды, что всѣхъ людей онъ считаетъ братьями, что онъ сталъ соціалистомъ. Это мнѣ казалось чѣмъ-то романтическимъ, а потомъ я сама усвоила тѣ же взгляды. Но мать относилась съ осужденіемъ ко всему, что слышала о воззрѣніяхъ брата, не подозрѣвая, что на ея же глазахъ дочь увлекается тѣми же идеями.
На одномъ рабочемъ праздникѣ я встрѣтилась съ моимъ старшимъ братомъ и была несказанно счастлива, что въ нашей семьѣ у меня былъ единомышленникъ. Черезъ него я познакомилась со многими людьми, которыхъ раньше только видѣла издали.
Однажды меня позвали въ кабинетъ хозяина. Это было въ первый разъ, хотя я уже семь лѣтъ работала на фабрикѣ. У меня сильно билось сердце, когда, сопровождаемая любопытными взглядами всей мастерской, я направилась въ контору. Фабрикантъ встрѣтилъ меня съ соціальдемократической газетой въ рукахъ. Подъ воззваніемъ, рекомендующимъ собирать деньги на основаніе женской соціалистической газеты, стояло и мое имя! Хозяинъ, обратившись ко мнѣ со словомъ «фрейлейнъ», чего онъ никогда не дѣлалъ въ разговорахъ съ работницами, спросилъ меня, знаю ли я эту газету и подписывала ли я воззваніе? На мой утвердительный отвѣть онъ сказалъ приблительно, слѣдующее:
— Я, конечно, не могу указывать вамъ, на что тратить ваше свободное время. Но объ одномъ прошу васъ: на моей фабрикѣ оставьте всякую агитацію въ пользу этого дѣла. Я также запрещаю вамъ всякіе сборы денегъ съ этою цѣлью. Я хочу мира и покоя въ моемъ домѣ.
Въ заключеніе онъ прибавилъ:
— Вы молоды и не можете еще взвѣсить всего, что дѣлаете. Такъ знайте же, политика — неблагодарное занятіе!
Несмотря на мое рѣшеніе принять къ свѣдѣнію слова хозяина, и на его фабрикѣ не агитировать, я не могла этого избѣжать. Многое на фабрикѣ измѣнилось къ худшему. Изъ прежнихъ преимуществъ многихъ уже не было. На другихъ фабрикахъ, подъ вліяніемъ первомайскаго праздника, работали десять часовъ въ день, у насъ все еще одиннадцать. Это было наказаніемъ за то, что мы посмѣли праздновать первое мая. Въ этомъ отношеніи нашъ фабрикантъ совсѣмъ не отличался отъ многихъ другихъ. Онъ считалъ себя господиномъ и кормильцемъ, а рабочіе обязаны были чувствовать благодарность за его великодушіе и милость. Разъ мы посмѣли совершить поступокъ, имъ не одобренный, то должны были понести наказаніе. Когда меня уже не было на фабрикѣ, рабочій день былъ сокращенъ на одинъ часъ. Но съ рабочихъ и работницъ взяли письменное обязательство, не входить со мною и съ соціалистическими организаціями ни въ какія сношенія.
На многое я теперь смотрѣла другими глазами. На фабрикѣ работали дѣвушки, не достигшія еще законнаго возраста. Когда ожидалось посѣщеніе фабричнаго инспектора, — какъ это ни странно, но всегда было заранѣе извѣстно, когда будетъ фабричный инспекторъ, — этимъ дѣвочкамъ внушали, чтобы на вопросъ: сколько имъ лѣтъ? — онѣ отвѣчали: четырнадцать. Раньше я, какъ и всѣ, думала: «какой хорошій хозяинъ, онъ готовъ пойти на непріятности изъ состраданія къ бѣднымъ!» Но съ тѣхъ поръ, какъ я прочитала «Положеніе рабочаго класса въ Англіи» Энгельса, я стала разсуждать объ этомъ иначе. Научившись объективно разсматривать свои дѣтскія мытарства по мастерскимъ хозяекъ-посредницъ и по фабрикамъ, я пришла совсѣмъ къ другимъ выводамъ. Кромѣ того, я видѣла, что какъ разъ тѣ работницы, которыя поступили на фабрику съ дѣтскаго возраста, отличались наибольшей консервативностью и неспособностью къ солидарнымъ дѣйствіямъ. Онѣ разсматривали себя, какъ часть фабрики, совершенно не сознавая, какъ мало изъ создаваемаго ими богатства достается на ихъ долю. Это были самыя забитыя, самыя безличныя женщины, преисполненныя чувствомъ благодарности къ доброму хозяину, который всю жизнь давалъ имъ кусокъ хлѣба. Къ стремленіямъ моимъ и моихъ единомышленницъ онѣ относились съ ненавистью и отвращеніемъ. Что удивительнаго, если бы я теперь обратила вниманіе инспектора на тринадцатилѣтнихъ дѣтей! И какъ все чистилось и убиралось къ пріѣзду инспектора! Доходили буквально до фантизма въ чисткѣ, а въ обычное время грязь и пыль не переводились.
Мои критическія наблюденія распространялись и на другія стороны фабричнаго быта. Мы участвовали въ кассѣ страхованія отъ болѣзней, и представителемъ рабочихъ въ правленіи былъ всегда фабрикантъ. Теперь я знала, что мы имѣемъ право сами выбрать представителя. Объ этомъ правѣ я вмѣстѣ съ своимъ товарищемъ, работавшимъ на фабрикѣ, возбудила вопросъ въ рабочемъ союзѣ. Намъ удалось созвать собраніе на фабричномъ дворѣ, которое, однако, ни къ чему не привело. Въ то время происходили крупныя стачки, тысячи семейныхъ рабочихъ нуждались въ помощи, чтобы жены ихъ и дѣти не погибли съ голоду. У организацій не было средствъ, рабочая пресса призывала къ сборамъ въ пользу стачечниковъ. Я, конечно, считала своей обязанностью привлечь къ помощи рабочихъ и работницъ на своей фабрикѣ. Но фабрикантъ узналъ о сборахъ. Мое присутствіе въ мастерской онъ счелъ неудобнымъ и однажды опять пригласилъ меня къ себѣ. Онъ просилъ принести ему что-нибудь, написанное моимъ почеркомъ. Онъ дастъ мнѣ другую работу. Мнѣ было стыдно и непріятно показывать свой почеркъ. Что написать — меня меньше затрудняло. Въ то время я читала Гете и списала строфу изъ его «Прометея», которая мнѣ очень понравилась:
Когда я былъ ребенкомъ
И ничего не зналъ толково,
Заблудшіе глаза я къ солнцу обращалъ,
Какъ будто у него есть уши
Внимать моимъ словамъ
И сердце, какъ мое,
Надъ утѣсненнымъ пожалѣть *).
- ) Переводъ М. Михайлова.
На слѣдующій день меня назначили на мѣсто заболѣвшей конторщицы. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я была безконечно рада не служить больше фабричной работницей. Затрудненія, которыя пришлось бы преодолѣть, показались бы мнѣ легкими. Теперь я отнеслась къ этому иначе. Мнѣ было непріятно исполнять работу, для которой у меня не было никакой подготовки. Я, правда, умѣла считать въ умѣ, но какъ это продѣлать карандашомъ на бумагѣ — совершенно не знала. Кое-какія свѣдѣнія объ умноженіи и дѣленіи, полученныя въ третьемъ классѣ народной школы, были уже давно позабыты. Если бы я очень дорожила новымъ мѣстомъ, то, конечно, сумѣла бы подучиться, но мнѣ было непріятно, что эта новая работа отдаляетъ меня отъ моихъ товарокъ. Я не могла больше вести среди нихъ пропаганду. Послѣ первой моей рѣчи меня часто приглашали на собранія. Въ общемъ рабочее время у меня уменьшилось. Утромъ я приходила только въ восемь часовъ, на обѣдъ полагалось два часа, такъ что я могла ходить обѣдать домой. Жалованье тоже увеличилось на одинъ гульденъ. И все-таки это меня не удовлетворяло. Мнѣ необходима была политическая дѣятельность. Когда конторщица, которую я замѣняла, выздоровѣла, я опять была назначена въ мастерскую. Это мнѣ было гораздо пріятнѣе службы въ конторѣ, для которой у меня не было подготовки, и гдѣ некому было помочь мнѣ восполнить пробѣлы въ образованіи.
Я сдѣлалась предметомъ всеобщаго вниманія. О моихъ рѣчахъ писали въ газетахъ, полиція допрашивала меня о фактахъ незаконной эксплуатаціи работницъ и дурного обращенія съ прислугою, о которыхъ я сообщала на собраніяхъ. Агитація все больше и больше увлекала меня. Я была выбрана въ комитетъ женской рабочей организаціи и обязана была присутствовать на многихъ собраніяхъ. Дѣятельностью своей я была очень довольна и охотно пошла бы на всякія жертвы. Часто мнѣ приходилось отказываться отъ обѣда, чтобы на сэкономленныя деньги можно было поздно вечеромъ пріѣхать домой. Въ эти дни я ограничивалась супомъ за три крейцера и хлѣбомъ. Мать не должна была знать, что партійная дѣятельность стоитъ мнѣ денегъ. Я не могла не скрывать отъ нея этого, такъ какъ было бы хуже, если бы она узнала, что произнесеніе рѣчей связано для меня съ расходами.
Книги для моихъ занятій я брала изъ библіотеки рабочаго союза. Въ рѣчахъ я говорила о газетахъ и литературѣ, о пользѣ и цѣли организаціи, но больше всего о положеніи работницъ. Тутъ я пользовалась собственнымъ опытомъ. Мои страданія были и страданіями другихъ. Тѣмъ больше правды звучало въ моихъ словахъ, что моя личная жизнь протекала тоже въ тяжелыхъ условіяхъ. Безотрадная нужда, испытанная мной самой, чувствовалась въ моихъ рѣчахъ. Когда я призывала другихъ преодолѣвать всѣ препятствія, это не было простой фразой, я сама непрерывно боролась противъ тяжкихъ затрудненій, противъ матеріальной нужды и непріятностей со стороны матери. Уже тогда ходили злостные толки о роскошной жизни вождей соціальдемократіи. Мать слыхала объ этомъ, а когда ей разсказывали, что въ газетахъ и меня называютъ руководительницей движенія, это только ухудшало мое положеніе. Почему ея дочери не платятъ? — спрашивала она себя. Мнѣ приходилось прибѣгать къ разнымъ выдумкамъ, чтобы умиротворить ее. При этомъ я очень страдала отъ плохого питанія и усиленной дѣятельности. Одиннадцать часовъ работы на фабрикѣ, два-три собранія въ недѣлю, которыя въ то бурное время заканчивались поздно. Однажды мнѣ было совсѣмъ плохо. Въ субботу вечеромъ я читала рефератъ о женскомъ вопросѣ въ отдаленномъ районѣ и вернулась домой только въ двѣнадцать часовъ ночи. Въ пять часовъ утра мнѣ нужно было спѣшить на вокзалъ, чтобы послѣ трехчасовой ѣзды попасть на собраніе въ провинціи. Домой я вернулась опять поздно ночью послѣ цѣлаго часа ходьбы съ вокзала. За весь день я ни разу не успѣла поѣсть, какъ слѣдуетъ. Дома же не должны были этого замѣчать. Съ трудомъ удерживая мучившія меня слезы, я должна была представить матери дѣло такъ, что на поѣздкѣ я зарабатывала. Если бы мои товарищи въ провинціи знали о положеніи дѣла, то, конечно, они не допустили бы меня до такихъ лишеній. Но у меня самой не было денегъ, а у другихъ просить я не хотѣла. Можетъ быть, нѣкоторымъ это покажется чрезмѣрной щепетильностью, но того требовали мои тогдашнія воззрѣнія. На слѣдующій день, утомленная, невыспавшаяся, я должна была къ семи часамъ быть на фабрикѣ. Проработавъ около часа, я почувствовала себя дурно и свалилась въ обморокѣ со стула. Меня отвезли домой, позвали доктора, который рекомендовалъ усиленное питаніе, свѣжій воздухъ и хорошій отдыхъ. У меня же было только одно желаніе! — выздоровѣть и пріобрѣсти побольше знаній, чтобы лучше выполнять свою задачу. Вмѣстѣ съ болѣзнью ко мнѣ вернулось прежнее состояніе боязни. Посреди рѣчи мнѣ иногда становилось дурно, казалось, вотъ-вотъ я потеряю сознаніе, и нужно было, огромное усиліе воли, чтобы подавить страхъ.
Когда я собралась снова въ провинцію, мнѣ удалось уговорить мать поѣхать со мною. Приступы боязни не такъ мучили меня, я чувствовала себя спокойнѣе, когда мать была возлѣ меня. Въ первый разъ присутствовала она при моемъ выступленіи передъ сотнями людей. Она видѣла мой успѣхъ, слышала обо мнѣ мнѣнія серьезныхъ людей. Она плакала, — но не надъ содержаніемъ моей рѣчи, какъ многіе другіе, а изъ жалости ко мнѣ: ей казалось, что безпрестанныя рѣчи вредятъ моему здоровью. Смыслъ моихъ словъ остался ей неясенъ. Она никогда не читала ни строчки и, будучи родомъ изъ Богеміи, плохо знала нѣмецкій языкъ. Меня всегда очень огорчало, что мать, которую я искренно любила, совсѣмъ не понимала меня.
На фабрикѣ я чувствовала себя все хуже и хуже. Мое увольненіе было лишь вопросомъ времени. Правительственная власть тоже стала удѣлять мнѣ все больше вниманія. Агенты тайной полиціи приходили къ намъ въ домъ справляться обо мнѣ. Мать очень безпокоилась. Я въ свою очередь волновалась за нее: что съ ней будетъ, если меня арестуютъ? Но отказаться отъ своей дѣятельности я не могла. Я слишкомъ была проникнута и увлечена соціалистическими идеалами. Однажды мнѣ прислали на фабрику газету, гдѣ было сказано, что правительство рѣшило арестовать меня. «Что скажетъ мать?» — было первой моей мыслью. Газета преувеличила. Надо мной назначили только слѣдствіе, которое потомъ было прекращено.
Когда вскорѣ послѣ этого я рѣшила все свое время посвящать агитаціи среди работницъ и сотрудничать въ женской газетѣ, хозяинъ выдалъ мнѣ свидѣтельство, въ которомъ съ большой похвалой отзывался о моемъ прилежаніи и трудоспособности. Вручая мнѣ этотъ документъ, хозяинъ сказалъ:
— "Желаю вамъ на новомъ поприщѣ встрѣтить не меньше уваженія и признательности!
Теперь я была безконечно счастлива. Передо мной лежало поле дѣятельности, безгранично мнѣ дорогой, которую я считала для себя недосягаемой. Но мать совсѣмъ не радовалась перемѣнѣ въ моей жизни. Ей было бы пріятнѣе, если бы я оставалась на фабрикѣ, а затѣмъ вышла замужъ. Моя старуха-мать, жизнь которой была длинной цѣпью страданій и нищеты, которая въ невѣроятно тяжелыхъ условіяхъ каждые два года рожала ребенка и кормила его грудью 16—18 мѣсяцевъ, чтобы по возможности дольше предохранить себя отъ новой беременности, которая преждевременно состарилась отъ заботъ и непосильнаго труда, — не могла себѣ представить для своей дочери ничего лучшаго, какъ счастливый бракъ. Ея завѣтной мечтой было выдать дочь замужъ за хорошаго человѣка, и мнѣ много доставалось отъ нея, когда, еще будучи на фабрикѣ, я отказалась выходить замужъ съ единственной цѣлью облегчить свою участь и избавиться отъ фабричной работы. Съ такой постановкой вопроса о взаимныхъ отношеніяхъ мужчины и женщины я никогда не могла согласиться. Выйти замужъ и рожать дѣтей — въ этомъ она видѣла все назначеніе женщины. Если сначала ей льстили похвалы мнѣ, которыя она слышала, то потомъ, видя, что я всю свою жизнь готова отдать дѣлу, она иначе стала смотрѣть на это. Чѣмъ больше я выступала на собраніяхъ, тѣмъ несчастнѣе себя она чувствовала.
Хотя мать въ сущности не была религіозна, — слишкомъ жестока для этого была ея жизнь, — все-таки она тяготѣла къ религіи. Мои воззрѣнія, которыя были теперь такъ далеки отъ религіи, вызвали ея неудовольствіе, и она повторяла всѣ невѣжественныя или злостныя розсказни о соціальдемократахъ. Она меня мучила и оскорбляла своими постоянными нападками на партію, къ которой я принадлежала. Дѣятельность моя все расширялась, и часто я приходила домой поздно вечеромъ. Порядочная дѣвушка, по мнѣнію матери, не могла такъ поступать, и ей было стыдно за меня. Когда я усталая возвращалась домой, она поджидала меня, чтобы устроить мнѣ сцену. Если я возвращалась домой довольная тѣмъ, что съ пользой поработала, эту радость отравляли злобныя насмѣшки матери. Я часто часами лежала въ постели и горько плакала надъ своей судьбою. Теперь, когда у меня была работа, дававшая мнѣ счастье и радость, мнѣ приходилось страдать отъ того, что мать была слишкомъ стара, чтобы мнѣ сочувствовать.
Но никогда мнѣ не приходила мысль разстаться съ нею. Мы такъ много вмѣстѣ пережили, — какъ же я могла оставить ее, когда столько темнаго было устранено съ дороги? Теперь, когда жизнь моя была такъ содержательна, я стала понемногу забывать мрачныя мысли о прошломъ. Я чувствовала себя достаточно здоровой и сильной, чтобы взять на себя самыя тяжелыя задачи въ избранной мною дѣятельности. Только отношеніе матери все больше и больше угнетало меня. Оно мѣшало мнѣ развиваться и связывало меня по рукамъ и ногамъ.
Здѣсь я должна съ благодарностью вспомнить одну попытку повліять на мою мать и примирить ее съ моей дѣятельностью.
Въ Вѣну пріѣхалъ Фридрихъ Энгельсъ, и я съ нимъ познакомилась. Это былъ сердечный, привѣтливый человѣкъ, въ присутствіи котораго совершенно не чувствовалось, что имѣешь дѣло съ вождемъ интернаціонала. Тогда еще очень немногія женщины работали въ партіи, но сотрудничество ихъ признавалось очень полезнымъ, и Энгельсъ заинтересовался моимъ развитіемъ. Въ разговорахъ съ нимъ я разсказала ему и о томъ, что меня больше всего мучило, о матери. Онъ захотѣлъ помочь мнѣ и облегчить мою участь. Вмѣстѣ съ Августомъ Бебелемъ онъ пришелъ ко мнѣ на мою скромную квартиру въ рабочемъ предмѣстьѣ. Они хотѣли дать понять старухѣ, что она должна гордиться своей дочерью. Но мать, не умѣвшая ни читать, ни писать, никогда ничего не слыхавшая о политикѣ, совершенно не поняла ихъ добрыхъ намѣреній. Оба они были извѣстны во всей Европѣ, ихъ революціонная дѣятельность встряхнула авторитеты всего міра, но прошла совершенно незамѣтной для бѣдной, старой женщины, которая даже не знала ихъ именъ.
Когда по уходѣ гостей мы остались однѣ, мать сказала:
— И такихъ стариковъ ты приглашаешь къ намъ!
На каждаго бывшаго у насъ мужчину она смотрѣла, какъ на жениха для меня. А изъ этихъ посѣтителей одинъ былъ сѣдой старикъ, а другой могъ бы быть для меня отцомъ, почему обоихъ она и сочла совсѣмъ неподходящими для молодой дочери.
Я охотно исполнила бы желаніе матери выйти замужъ, но не могла отказаться отъ своихъ идеаловъ ради возможности вести обезпеченный образъ жизни. Я слишкомъ самостоятельно мыслила, слишкомъ была убѣждена, что соціализмъ не только исторически-необходимъ, но и несетъ съ собой избавленіе для человѣчества. Я непоколебимо вѣрила въ это, и если думала о бракѣ, то съ такимъ человѣкомъ, который бы раздѣлялъ мои взгляды. Отъ него я ждала не только счастья, которое можетъ дать одинаково со мной мыслящій, къ той же цѣли стремящійся человѣкъ, но и содѣйствія моему развитію. И такое счастье выпало мнѣ на долю. Человѣкъ, съ которымъ я связала свою судьбу, былъ однихъ со мною убѣжденій и по своему характеру подходилъ къ моему идеалу. Для него не было большаго счастья, какъ видѣть мою преданность партіи, для которой онъ еще раньше, чѣмъ я его узнала, принесъ много жертвъ. Онъ дѣлилъ со мною всѣ мои заботы и огорченія, всѣми силами облегчая мнѣ трудъ. Многими личными удобствами онъ жертвовалъ, чтобы дать мнѣ возможность вести агитацію среди работницъ. Къ женщинамъ онъ относился съ самымъ трогательнымъ участіемъ и часто говорилъ мнѣ, что ему больно видѣть, какъ, слабыя и нѣжныя, онѣ моютъ полы, ползая на колѣняхъ въ грязи. Съ возмущеніемъ говорилъ онъ о мужчинахъ, которые половину заработка пропиваютъ или проигрываютъ, оставляя жену и дѣтей въ нуждѣ. Работницу онъ видѣлъ не только въ наемной труженицѣ, но также и въ женщинѣ, занятой домашнимъ хозяйствомъ. Его возмущало, что на ея тяжелый, изнуряющій трудъ смотрятъ, какъ на забаву. Когда утромъ мы вмѣстѣ уходили изъ дому, и я передъ уходомъ убирала комнату, въ то время, какъ мужъ читалъ газету, онъ никогда не смотрѣлъ на это, какъ на нѣчто само собой разумѣющееся, а считалъ лишней для меня обязанностью.
Мать вела наше хозяйство. Но будучи твердо убѣждена, что женщина создана для дома, она не могла не страдать отъ того, что я не принадлежу всецѣло «домашнему очагу». Чтобы избѣжать лишнихъ непріятностей, мнѣ приходилось тратить нѣсколько часовъ, а то и цѣлыхъ полдня на домашнюю работу, которую съ успѣхомъ могли бы сдѣлать и другіе. Потомъ, ночью, я должна была наверстывать упущенное изъ-за этого въ моей литературной работѣ и занятіяхъ по самообразованію.
Мать очень противилась такому браку. Она не могла простить мнѣ, что я избрала себѣ мужа, который по возрасту годился мнѣ въ отцы. Но все-таки она не могла отрицать всѣхъ его достоинствъ. Она очень уважала его, а позднѣе любила. Какъ часто онъ цѣлыми часами сидѣлъ съ ней, стараясь показать, какая прекрасная вещь соціализмъ! Она соглашалась съ нимъ, но на другой день разсуждала такъ же, какъ и раньше. Мать была слишкомъ стара, чтобы понимать новые взгляды.
На четвертый годъ моего замужества, въ ожиданіи перваго ребенка, я стала много заниматься хозяйствомъ и освободила мать отъ кухни. Но то, чего раньше она такъ хотѣла, теперь не нравилось ей. Она чувствовала себя вытѣсненной мною, и, когда мужъ указывалъ на мои хозяйственныя способности, она старалась преуменьшить ихъ. Бывало, съ умиленіемъ слушаешь, какъ мужъ объясняетъ ей, что я достойна уваженія, что безъ школы, безъ подготовки я сама научилась всему тому, что другимъ дается съ такимъ трудомъ. Я очень страдала отъ этой непріязни матери, которая объяснялась не злобой, а досадой, что я не такая, какъ ей хотѣлось. Она такъ ждала моего замужества, такъ надѣялась, что я стану, наконецъ, такой же, какъ всѣ, и мои хожденія по собраніямъ прекратятся. И вотъ я была замужемъ, но продолжала заниматься все тѣмъ же, и мой мужъ былъ преданъ тому же дѣлу. Когда мы возвращались домой поздно ночью, она ждала насъ и, сидя въ своей кровати, горько жаловалась. Она осыпала насъ обоихъ упреками. Мужъ былъ съ нею всегда внимателенъ и вѣжливъ, не позволяя себѣ ни одного суровою слова. Но какъ онъ страдалъ отъ этого, и сколько труда ему стоило владѣть собою!
Мать издѣвалась надо мною, когда я съ согласія мужа стала брать уроки грамматики и орѳографіи. Мужъ поддержалъ также и мое желаніе изучить другіе языки. Онъ полагалъ, что я, увеличивъ свои знанія, буду полезнѣе пролетаріату.
Когда у насъ появились дѣти, я часто чувствовала непосильной двойную работу. Иной разъ приходилось съ груднымъ младенцемъ на рукахъ писать статьи, а вся домашняя работа оставалась не сдѣланной. Кромѣ матери, у меня дома не было помощницы. Но матери было уже за семьдесятъ, и она часто хворала. Мы съ мужемъ охотно освободили бы ее отъ всякой работы. Но она ни за что не хотѣла, чтобы кто-нибудь замѣнилъ ее. Она боялась показаться лишней и не оставляла своихъ обязанностей, которыя были ей уже не по силамъ. И приходилось мнѣ работать днемъ и ночью. Когда ребенку было четыре мѣсяца, я такъ ослабѣла, что разъ послѣ кормленія упала въ обморокъ. Я пришла въ отчаяніе, услышавъ отъ врача, что мнѣ нельзя больше кормить грудью. Я сама себѣ казалась несчастной и безконечно жалѣла малютку. Всего этого могло бы и не быть, если бы я не такъ много работала. Меня угнетала еще мысль, что ни одной изъ своихъ обязанностей я не выполняю, какъ слѣдуетъ. Глядя на своего ребенка, я готова была отъ всего отказаться въ его пользу, по крайней мѣрѣ на то время, когда ему такъ нужна мать. И снова я нашла поддержку въ моемъ мужѣ. Онъ говоритъ, что позднѣе, когда ребенку уже не нужно будетъ мое кормленіе, я буду чувствовать себя несчастной, если теперь, въ конфликтѣ между обязанностями матери и общественными, совершенно откажусь отъ политической дѣятельности.
Послѣ рожденія второго ребенка конфликтъ этотъ повторился въ еще большемъ размѣрѣ. Мужъ былъ боленъ и чувствовалъ, что дни его сочтены. Во мнѣ одной онъ видѣлъ будущую воспитательницу и кормилицу дѣтей. Еще до рожденія второго ребенка онъ чувствовалъ себя очень плохо. Онъ часто жалѣлъ, что сталъ на моемъ пути и женился на мнѣ. Онъ слишкомъ ясно видѣлъ, что трудно женщинѣ одной воспитать двухъ дѣтей. Но даже въ это тяжелое для насъ время онъ никогда не пытался удерживать меня отъ агитаціонной дѣятельности. Когда мнѣ приходилось уѣзжать на нѣсколько дней, я часто спрашивала его:
— Скажи мнѣ, вѣдь ты не хочешь, чтобы я оставляла тебя одного съ дѣтьми? Тогда я лучше останусь дома.
Но онъ отвѣчалъ съ обычной простотой:
— Лично для себя и для дѣтей мнѣ бы хотѣлось, чтобы ты оставалась дома, но, какъ членъ партіи, я хочу, чтобы ты не отказывалась отъ своихъ обязанностей.
И, когда я уѣзжала, онъ подробно писалъ мнѣ каждый день о себѣ и дѣтяхъ, не упуская ничего, что могло бы меня успокоить. Несмотря на тяжелую работу и большую отвѣтственность, которая на немъ лежала, онъ ухитрялся удѣлять время и дѣтямъ. О, я знаю, какъ трудна общественная дѣятельность для матерей, я знаю, какихъ жертвъ она стоитъ! Но я знаю также, какимъ счастливымъ можетъ быть бракъ, когда онъ покоится на полной гармоніи убѣжденій, когда мужъ умѣетъ цѣнить способности жены, а не только требовать признанія своихъ достоинствъ.
Къ сожалѣнію, счастье наше было непродолжительно. Меньше девяти лѣтъ прожили мы вмѣстѣ. Какъ хотѣлось ему жить, чтобы увидѣть съ дѣтьми лучшее будущее! Но не суждено ему было. Я давно знала, что онъ проживетъ недолго. На второй годъ замужества врачъ сказалъ мнѣ объ его опасности и подготовилъ меня къ возможности его внезапной смерти. Всѣ эти годы я видѣла его страданія и часто въ смертельномъ испугѣ просыпалась, услышавъ, какъ онъ стонетъ и задыхается. Нерѣдко онъ вскакивалъ съ постели отъ страшныхъ головныхъ болей. А то его схватывали судороги въ ногахъ, или онъ не могъ спать отъ ощущенія томительной пустоты въ головѣ. Я мучилась и безпокоилась за него, но должна была скрывать это.
Однажды, вернувшись изъ большой агитаціонной поѣздки, предпринятой по настоянію мужа, я застала его настолько больнымъ, что сейчасъ же пригласила врача. Съ большимъ трудомъ удалось уговорить его лечь въ постель, съ которой онъ больше не вставалъ.
Я познакомилась съ нимъ, когда онъ былъ больнымъ, утомленнымъ человѣкомъ. Я разсказывала уже, какъ, одѣвшись въ праздничное платье, я ходила за соціальдемократической газетой. Тамъ я и встрѣтила своего будущаго мужа. Онъ всегда хворалъ, часто приходилъ съ сѣрымъ шелковымъ платкомъ на шеѣ. Когда мы стали встрѣчаться чаще, онъ разсказалъ мнѣ о своемъ одинокомъ существованіи, о холодной комнатѣ, которую некому топить, о постылой жизни по отелямъ и ресторанамъ, которая такъ вредна для его здоровья. Я тогда вовсе и не думала, что когда-нибудь стану его женой. Но уваженіе, сердечное участіе и симпатіи мои къ нему все росли. Мнѣ нравился его умъ и энергичный характеръ. Безъ всякой заботы съ его стороны во мнѣ все усиливалось желаніе скрасить его жизнь и безрадостное одиночество. Онъ давалъ мнѣ совѣты въ различныхъ жизненныхъ затрудненіяхъ, и я всегда находила ихъ разумными и полезными. Странно, это былъ первый человѣкъ, къ которому симпатіи мои росли тѣмъ сильнѣе, чѣмъ больше я узнавала его. Въ глубинѣ души я задавала себѣ вопросъ, могла ли бы я быть съ нимъ счастлива, и гораздо раньше, чѣмъ онъ сказалъ мнѣ о моей любви, я считала себя его женой: Никогда я не жалѣла объ этомъ бракѣ. Благодаря ему, я изъ преждевременно-серьезной дѣвушки стала жизнерадостной женщиной. Только когда я поняла всю опасность, постоянно грозившую мужу, ко мнѣ снова вернулась озабоченность, глубокая, тайная скорбь. Я знала отъ врача, что всякое волненіе можетъ оказаться для него смертельнымъ, и старалась незамѣтно для него устранять всякіе поводы для волненія. Но какъ это было трудно и какъ рѣдко удавалось! Онъ принадлежалъ къ тѣмъ исключительнымъ людямъ дѣла, которые, не щадя себя, исполняютъ свои обязанности до конца, и никто, кромѣ меня, не зналъ, насколько необходимо было ему беречься. Какими нервами долженъ былъ обладать этотъ человѣкъ, чтобы твердо нести принятый на себя трудъ!
Если бы наши матеріальныя условія были лучше, если бы у мужа была возможность освободиться отъ его многочисленныхъ заботъ и какъ слѣдуетъ отдохнуть, онъ могъ бы прожить еще нѣсколько лѣтъ. Но ни покоя, ни отдыха, ни леченія у него не было — и отчасти потому, что онъ слишкомъ ревностно относился къ своимъ обязанностямъ. Ему не выпало на долю счастья увидѣть рабочій классъ, за который онъ готовъ былъ пожертвовать жизнью, сильнымъ и могучимъ.
Мать первое время очень сочувствовала моему горю. Какъ она цѣнила и любила моего мужа, видно изъ ея словъ:
— Лучше бы мнѣ умереть вмѣсто него!
Она пыталась утѣшить меня тѣмъ, что я еще могу снова выйти замужъ за болѣе молодого.
А я думала о дѣтяхъ и утѣшалась мыслью, что полнаго счастья нѣтъ ни у кого. Соціализмъ далъ мнѣ такъ много, внесъ столько содержанія въ мою жизнь, что у меня хватило силъ перенести несчастіе. Служеніе великому, большому дѣлу даетъ такъ много внутренней радости и сообщаетъ жизни такую большую цѣнность, что можно многое перенести, не падая духомъ. Это я на себѣ испытала.
Мнѣ хотѣлось описать, какъ я стала соціалисткой, исключительно ради того, чтобы ободрить тѣхъ работницъ, — а ихъ очень много, — которыя жаждутъ активной дѣятельности, но не рѣшаются на нее, не вѣря въ свои силы, сомнѣваясь въ своихъ способностяхъ. Соціализмъ переродилъ и укрѣпилъ меня, — такое же вліяніе онъ можетъ оказать и на всѣхъ другихъ. Чѣмъ сознательнѣе становилась я, тѣмъ свободнѣе и сильнѣе чувствовала себя передъ всякими невзгодами. Вѣра моя въ соціализмъ была тверда, какъ гранитъ, и никогда даже на секунду не испытывала я сомнѣній.
Послѣ замужества я попала однажды въ тюрьму за критику современнаго института брака. Но и въ одиночной камерѣ мнѣ и въ голову не приходило раскаиваться. Напротивъ, шагая въ сумерки по своей камерѣ, — семь шаговъ впередъ и семь назадъ, — я думала только о томъ, какъ бы наверстать потерянное время. Я работала въ тюрьмѣ надъ своимъ соціалистическимъ образованіемъ, читала научныя книги, для чего при другихъ условіяхъ у меня времени не было. Съ нетерпѣніемъ ждала я партійной газеты, которую тайкомъ передавалъ мнѣ мужъ на свиданіяхъ. Не особенно пріятно было сидѣть въ камерѣ съ глазкомъ, въ который «стражъ юстиціи» мотъ заглянуть, когда ему вздумается. Въ шесть часовъ утра въ камеру входили надзиратель и арестантъ, чтобы принести воды, и пугали меня шумомъ. Всю ночь горѣлъ газовый рожокъ, чтобы можно было слѣдить за мной, и это мѣшало мнѣ спать. На прогулкѣ я должна была ходить на десять шаговъ отъ другихъ заключенныхъ, чтобы тѣ не могли со мной, «политической», разговаривать. А если все-таки кто-нибудь пытался спросить меня, за что я попала сюда, то надзиратель грубо ругался.
Постель у меня была жестка, какъ камни, и все тѣло ныло отъ боли. Но о раскаяніи не было и мысли. Я глубоко вѣрила, что пролетаріатъ въ своей освободительной борьбѣ осуществитъ прекрасныя слова Георга Гервега, которыя во время рабочихъ праздниковъ красуются на стѣнахъ:
Чего мы желаемъ и въ будущемъ ждемъ?
Что хлѣбъ и работу всегда мы найдемъ,
Чтобъ дѣтямъ учиться возможность была,
Чтобъ въ старости насъ нищета не ждала.
Кто дѣйствительно хочетъ, чтобы слова Гервега осуществились, тотъ не долженъ отступать ни передъ какими трудностями. Цѣль такъ прекрасна, такъ заманчива, что не можетъ быть ничего непреодолимаго.
Если мнѣ моей скромной работой удалось повліять въ этомъ смыслѣ, то задача моя исполнена.
"Современникъ", кн.V—VI, 1914
- ↑ Первыя два изданія книги А. Поппъ вышли безъ ея подписи потому, — какъ объясняетъ она сама, — что авторъ не придавалъ значенія этой подписи, видя въ своемъ сочиненіи не судьбу отдѣльной личности, а участь массъ. Прим. перев.
- ↑ Гульденъ — 100 крейцарамъ = приблизительно 79 копейкамъ.
- ↑ Тогдашній министръ-президентъ.