История одного борова (Дорошевич)/ДО
| Исторія одного борова : Святочный разсказъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 75. |
Это было въ рождественскій сочельникъ утромъ.
Вавочка, забравшись въ кухню, игралъ съ поросеночкомъ.
А кухарка Акулина читала въ «Листкѣ» про буровъ, плакала и ругательски ругала Чемберлэна:
— Совсѣмъ мой подлецъ! Бабъ колотитъ! А? Но варваръ?
Поплакавъ, она впала въ меланхолическое настроеніе.
Меланхолически и разсѣянно посмотрѣла на часы, сказала:
— Надоть готовить!
Меланхолически и разсѣянно взяла Вавочку и зарѣзала. Меланхолически и разсѣянно его выпотрошила и положила въ кастрюлю вариться.
А поросенку дала шлепка:
— Генеральское дитя, а по куфнямъ шляешьси!
И, несмотря на отчаянный визгъ, отнесла къ нянькѣ:
— Возьми пащенка!
Нянька дала поросенку тоже шлепка и положила въ Вавочкину постельку:
— Лежи, подлый!
Она думала въ это время:
— Подарятъ на праздникъ шерстяного или подлость?
Поросенокъ отъ визга и отъ побоевъ заснулъ въ Вавочкиной постелькѣ.
А Вавочка въ это время ужъ закипалъ въ кастрюлѣ.
Такъ произошла эта замѣна, имѣвшая для поросенка большія послѣдствія.
Какъ никто не замѣтилъ этой замѣны, — можно объяснить только праздничнымъ временемъ, когда всѣмъ «не до того».
Когда вечеромъ на ужинъ подали Вавочку подъ хрѣномъ и сметаной, — Вавочка возбудилъ всеобщій восторгъ.
Всѣ ѣли его съ удовольствіемъ.
А генералъ Бетрищевъ, съѣвъ ребрышко, попросилъ еще и заднюю ножку:
— Не поросенокъ, а, прямо, младенецъ!
На что матушка Вавочки съ гордостью отвѣтила:
— Свой!
Это слово заставило генерала Бетрищева даже вздохнуть:
— «Свой»! Это напоминаетъ доброе, старое, помѣщичье время!.. Тогда хоть свиньи-то настоящія водились. А теперь что? Что за время? И свиней даже настоящихъ нѣтъ!
На что Вавочкинъ отецъ, большой острякъ, замѣтилъ:
— Свиней нѣтъ, — передъ свиньями!
И взялъ себѣ «переднюю ножку».
А поросенокъ, между тѣмъ, игралъ съ дѣтьми.
Передъ тѣмъ, какъ съѣхаться дѣтямъ, его разбудили, одѣли въ чистенькое, нарядное платьице.
И одно только было странно: младенецъ ни за что не хотѣлъ стать на ножки, а бѣгалъ по комнатѣ на четверенькахъ.
Сколько его ни уговаривали:
— Вавочка, не надо на четверенькахъ бѣгать. Бяка! Вавочка, стыдно мальчику подъ кровать бѣгать. Ляка это! Покажи, какъ Вавочка на ножкахъ ходитъ. Сдѣлай тпруа!
Младенецъ, несмотря на уговоры, бѣгалъ на четверенькахъ.
— Ахъ, какой онъ потѣшный! — радовалась мать, глядя на него.
Поймала его, осыпала поцѣлуями.
— Ангельчикъ мой! Жизнь моя! Кровь моя!
И прижала къ любящему материнскому сердцу, замиравшему отъ нѣжности и счастья.
Къ гостямъ «Вавочку» вывели подъ ручки.
— Онъ у насъ сегодня капризничаетъ, ляка-бяка!
И поросенокъ сразу имѣлъ колоссальный успѣхъ.
— Херувимчикъ! — воскликнула одна дама. — Прямо херувимчикъ!
— Вылитый, вылитый отецъ! — восторгнулась другая.
А генералъ Бетрищевъ сдѣлалъ ребенку «козу» двумя пальцами и сказалъ:
— Молодчина бутузъ! Я самъ въ его годы такимъ былъ!
Тутъ поросенокъ завизжалъ, и всѣ воскликнули:
— Будущій Мазини!
Дѣти, приглашенныя на елку, были въ восторгѣ отъ представленнаго имъ поросенка.
Вѣдь съ самаго дѣтства мы любимъ больше животныхъ, чѣмъ людей.
Никогда еще у дѣтей не было товарища болѣе занятнаго и веселаго.
Его сразу полюбили всѣ.
А особенно маленькій графчикъ Завихряйскій.
Маленькій графчикъ сразу влюбился въ товарища, бѣгавшаго на четверенькахъ.
— Онъ смѣсной!
И принялся даже самъ бѣгать на четверенькахъ.
И это на всю жизнь! Онъ полюбилъ и привязался сильно.
А это играло огромную роль въ жизненной карьерѣ поросенка, — потому что всѣ, кто соприкасался съ семьей Завихряйскихъ, дѣлались отъ этого дѣйствительными статскими совѣтниками.
Дѣти никогда, ни на одной елкѣ, такъ не веселились, и когда ихъ взяли развозить по домамъ, подняли страшный ревъ:
— Не хотимъ! Съ Вавоськой хотимъ иглать! Мы Вавоську любимъ!
— Ахъ, какой вашъ Вавочка милый! Какой онъ милый! — восторгались родители.
Такимъ образомъ, при первомъ же появленіи въ «свѣтъ» поросенокъ имѣлъ успѣхъ рѣшительный у старыхъ и у малыхъ, — у всѣхъ.
Особенное изумленіе онъ вызвалъ у всѣхъ, когда воскликнулъ вдругъ:
— Хрю!
Всѣ всплеснули руками:
— Геніальный ребенокъ!
— Въ два года. А? — обращались изумленные гости другъ къ другу.
И за «младенцемъ» съ тѣхъ поръ установилось прозвище:
— «Хрю».
— Онъ далеко пойдетъ! — говорилъ отецъ.
А матери уже рисовались тѣ успѣхи, которые будетъ имѣть ея Хрю, ея кровь, у свѣтскихъ дамъ.
Не проходило дня, чтобы Хрю куда-нибудь не отпрашивали.
— Дорогая Екатерина Васильевна! Ради Бога, пришлите къ намъ вашего милаго, милаго «Хрю». Мой Кока прямо не можетъ безъ него жить.
— Голубчикъ Екатерина Васильевна! Просто не знаю что дѣлать со своей Манечкой. Моя крошка прямо влюблена въ вашего Хрю. Ради всего святого, пришлите къ намъ его хоть на полчасика!
Такъ что на Хрю пришлось установить очередь и принимать абонементъ заранѣе.
— Милая и дорогая Анѳиса Яковлевна! Мой Хрю не можетъ быть у васъ раньше слѣдующаго четверга. На всѣ эти дни записанъ.
Такъ онъ сразу завязалъ и укрѣпилъ дружбу съ многочисленнымъ и самымъ лучшимъ обществомъ.
Графъ Завихряйскій, и тотъ, самъ, пріѣзжалъ за Хрю въ каретѣ:
— Мой балбесъ жить не можетъ безъ вашего Хрю.
Взялъ къ себѣ отца Хрю и тянулъ его изо всѣхъ силъ по службѣ, чтобъ только не разставаться.
— Что подѣлаешь! Когда мой балбесъ безъ его Хрю не можетъ жить!
— Въ такихъ годахъ и уже родителямъ помогаетъ! — со слезами говорилъ отецъ Хрю.
До четырехъ лѣтъ поросенокъ не говорилъ.
— Странно! — обезпокоились родители и повезли его къ профессору въ Берлинъ.
Профессоръ въ Берлинѣ осмотрѣлъ его, подрѣзалъ что-то подъ языкомъ и послалъ къ профессору въ Вѣну.
Профессоръ въ Вѣнѣ посмотрѣлъ, вырѣзалъ какую-то железку и послалъ къ профессору во Франкфуртъ.
Профессоръ во Франкфуртѣ что-то ему прижегъ.
И поросенокъ началъ говорить.
Съ нѣкоторымъ трудомъ. Но на трехъ языкахъ.
Ходить на заднихъ лапкахъ Хрю выучился, конечно, раньше. Такъ что производилъ вполнѣ впечатлѣніе мальчика изъ хорошей семьи.
Хрю взяли сначала двухъ гувернантокъ, потомъ двухъ гувернеровъ.
Всѣхъ, служившихъ раньше въ лучшихъ домахъ.
И всѣ они были въ восторгѣ отъ Вавочки-Хрю.
— Рѣдко попадается такой способный ученикъ!
Правда, Хрю былъ не особенно быстръ въ соображеньѣ. Особенно, если приходилось рѣшать ариѳметическія задачи.
Но онъ всегда сидѣлъ, потупивъ голову, ходилъ, глядя подъ ноги.
— Sehr, sehr ernsthafter Knabe![1] — говорилъ нѣмецъ-гувернеръ.
— Нда-съ, не верхоглядъ! — съ хвастовствомъ восклицалъ отецъ. — Не верхоглядъ-съ!
Къ десяти годамъ Вавочка-Хрю былъ «подготовленъ»,. и его отдали въ хорошее закрытое учебное заведеніе.
Тамъ онъ тоже сразу привлекъ къ себѣ всеобщія симпатіи.
Учащихъ — серьезностью и отсутствіемъ верхоглядства. Учащихся — умѣньемъ бѣгать на четверенькахъ и неподражаемо говорить:
— Хрю!
Заведеніе было такое, гдѣ, главнымъ образомъ, обращалось вниманіе на «духъ».
И духъ Вавочки-Хрю приводилъ всѣхъ въ восторгъ.
— Будетъ истинный хранитель нашихъ традицій! Духъ товарищества въ немъ развитъ. Посмотрите! За товарищами такъ и бѣгаетъ. Такъ и бѣгаетъ!
Къ 16 годамъ относится очень важное событіе въ жизни Хрю.
Кто родителей давно уже безпокоило одно загадочное обстоятельство.
У ихъ ребенка былъ хвостикъ. Правда, небольшой, но хвостикъ. И притомъ закорючкой.
Отецъ смотрѣлъ на это философски:
— А чортъ съ нимъ, что хвостикъ. Не видать!
Но мать подолгу плакала, думая:
«А какъ же успѣхи у свѣтскихъ…»
Когда Хрю исполнилось 16 лѣтъ, его повезли въ Парижъ къ знаменитому профессору-хирургу,
Знаменитый профессоръ-хирургъ посмотрѣлъ, сказалъ:
— Пустяки! Сейчасъ отрѣжемъ!
И для успокоенія показалъ въ спирту 666 такихъ же хвостиковъ закорючкой, которые онъ отрѣзалъ за послѣднее время.
— Это встрѣчается теперь часто!
Хвостикъ былъ отрѣзанъ, и всякая связь съ прошлымъ была, такимъ образомъ, порвана.
Окончивъ заведеніе, Хрю вступилъ въ жизнь не то кандидатомъ на что-то, не то исполняющимъ какія-то особыя порученія.
Теперь онъ былъ Хрю только для одного графа Завихряйскаго, Вавочка для товарищей, Василій Петровичъ для остальныхъ.
Молодой человѣкъ, пріятной полноты, въ пенснэ. Профиль — не то, чтобъ особенный, но дамы находили, что въ немъ есть что-то, если не римское, то все-таки «noble[2]».
Голова всегда скромно опущена, и глаза скромно въ землю.
Что очень нравилось.
— Рѣдкій молодой человѣкъ! Съ правилами!
Только въ одномъ случаѣ эти скромно опущенные глаза подымались и сверкали даже злымъ огонькомъ.
Василій Петровичъ самъ не понималъ, почему это.
Но когда при немъ произносилось слово «грязь», — ему вдругъ начинало казаться, словно у него хотятъ отнять что-то очень дорогое.
Стоило произнести это слово, какъ Василій Петровичъ вдругъ начиналъ безпокоиться, маленькіе глазки его метали молніи.
— Грязь-съ! Такъ что же такое-съ? Своя грязь, родная-съ! И въ грязи проживемъ-съ. Свое-съ! Свое!
Это производило чрезвычайно пріятное впечатлѣніе.
— Конечно, молодъ, горячая голова, увлекается. Но въ основѣ это имѣетъ хорошую, хорошую подкладку! Все лучше, чѣмъ предпочтеніе чужого своему! На отличной дорогѣ молодой человѣкъ! Прекраснаго образа мыслей!
Другое, что смущало Василія Петровича, — это то, что время отъ времени онъ вдругъ почему-то уставалъ ходить, стоять, сидѣть. Ему вдругъ неудержимо хотѣлось стать на четвереньки.
До того неудержимо, что разъ онъ, дѣйствительно, не удержался.
Явившись съ какимъ-то особымъ порученіемъ къ очень важному и утомленному дѣлами лицу, Василій Петровичъ вдругъ сталъ на четвереньки, пробѣжался по кабинету, взвизгнулъ, хрюкнулъ, ткнулъ важное лицо носомъ въ колѣнку и почесалъ спину объ уголъ письменнаго стола.
— Совсѣмъ свинья! — радостно воскликнуло важное лицо и расхохоталось, да такъ, какъ не хохотало лѣтъ двадцать.
До слезъ.
— Да ты, братецъ, забавникъ. А? Спасибо, спасибо тебѣ. Развлекъ старика! Давно такъ весело не проводилъ времени. Это хорошо, это хорошо между дѣлами. Голова потомъ какъ-то свѣжѣе. Молодчинище!
И важное лицо приказало:
— Вы ко мнѣ, пожалуйста, всегда Василія Петровича съ докладами присылайте. Всегда!
И, входя въ кабинетъ, Василій Петровичъ всегда давалъ себѣ волю, бѣгалъ на четверенькахъ, чесался объ углы, хрюкалъ.
А важное лицо хохотало и кричало:
— Будетъ! Будетъ! Умру!.. Ой, батюшки! Смѣяться даже я началъ! Душой молодѣю.
Смущали еще и странные сны Василія Петровича.
Во снѣ никогда ничего, кромѣ свиней, онъ не видывалъ.
Снилась ему всегда свинья, а за ней двѣнадцать поросятъ. Подходила къ нему, толкала пятакомъ и говорила:
— Всѣ твои!
— Жениться надо! — рѣшалъ Василій Петровичъ.
И однажды, когда ему приснилась свинья съ четырнадцатью поросятами, поѣхалъ и сдѣлалъ предложеніе Зизи Звѣздинцевой.
Зизи Звѣздинцева — молодая дѣвушка, съ лицомъ англійской миссъ, съ глазами, ясными, какъ хрусталь, съ улыбкой чистой и, какъ ее называли, «святой», — занималась выжиганіемъ по дереву, помогала матери въ благотворительности, читала Катюлла Мендеса и Армана Сильвестра, спрашивая объясненія наиболѣе «туманныхъ мѣстъ» у гувернантки, отставной парижской кокотки, и часами разсматривала себя въ трюмо «безъ всего», улыбаясь загадочной и многое обѣщающей улыбкой.
Когда подруги спрашивали ее:
— Почему ты идешь за Василія Петровича?
Она отвѣчала:
— Il est très, très cochon![3]
Эта свадьба была истиннымъ праздникомъ для всѣхъ благомыслящихъ людей въ свѣтѣ.
— Такая пара! Молодой человѣкъ такихъ правилъ и дѣвушка такой добродѣтели!
Многіе даже плакали.
Василій Петровичъ блестяще шелъ по службѣ и блестяще въ денежныхъ дѣлахъ.
Онъ зарабатывалъ огромные деньги голосомъ.
Конечно, это не былъ голосъ Мазини, голосъ Баттистини, — это былъ просто обыкновенный поросячій визгъ, достаточно звонкій и пронзительный.
Когда «оживлялась» отечественная промышленность и возникало новое нефтяное, золотое, каменноугольное дѣло, — Василій Петровичъ моментально начиналъ всюду и вездѣ визжать своимъ поросячьимъ голосомъ:
— А? Ивановское дѣло! Какъ же, знаю я ихъ!..
Тутъ помогало ему его происхожденіе.
У Василія Петровича была неудержимая страсть къ заднимъ дворамъ и мусорнымъ ямамъ.
Онъ вѣчно копался въ мусорныхъ ямахъ заднихъ дворовъ всѣхъ домовъ и на каждаго имѣлъ по какой-нибудь мерзости изъ мусорной ямы.
— Такой-то. А онъ то-то. Онъ то-то.
Слыша поросячій визгъ, всѣ оглядывались, невольно прислушивались.
А учредители новаго общества кидались къ Василію Петровичу:
— Досточтимый! Не хотите ли нѣсколько учредительскихъ акцій?
Чтобъ не дать ему навизжать всякой мерзости про новое общество.
Такъ Василій Петровичъ оказывался учредителемъ рѣшительно всѣхъ обществъ, какія только кто-нибудь учреждалъ.
Въ свѣтѣ только удивлялись разнообразію его талантовъ:
— Вездѣ онъ! Что за живой, что за отзывчивый человѣкъ! Что ни предпріятіе, — безъ него не обходится! Кто такъ работаетъ на пользу отчизны?
Онъ былъ даже и въ литературѣ.
Съ деньгами и положеніемъ, онъ сталъ посвящать свои досуги писательству.
И тутъ ему помогло происхожденіе.
Любя грязь всей душой, онъ всюду и вездѣ умѣлъ устроить грязную кучу.
Писалъ онъ объ опереточной примадоннѣ или о международномъ конгрессѣ, — онъ всюду умѣлъ приплести грязь и нагромождалъ ея столько, что его читатели захлебывались.
— Вольтеръ!
Такъ говорили болѣе начитанные.
И даже легкомысліе, съ которымъ онъ рылся въ грязи, только украшало Василія Петровича въ глазахъ всѣхъ.
Оно составляло пріятное добавленіе къ его дѣловитости и еще больше оттѣняло его добродѣтели.
И среди этихъ успѣховъ и блеска лишь одно трагическое обстоятельство смутило на секунду Василія Петровича.
Это было, когда умиралъ его отецъ.
Старику оставалось жить нѣсколько минутъ.
По лицу его разливались спокойствіе и мудрость смерти.
Василій Петровичъ сидѣлъ около.
Старикъ открылъ глаза, съ любовью посмотрѣлъ на сына и сказалъ:
— Вавочка! Я доставалъ и копилъ всю жизнь. Все остается тебѣ. Ты самъ достаешь тоже много. У тебя много всего. Вавочка, одно только слово: думай немножко и о душѣ.
И вдругъ у Василія Петровича явилось странное, непреодолимое желаніе хрюкнуть и ткнуть отца въ лицо пятачкомъ.
Онъ вскочилъ, ткнулъ отца пятачкомъ въ холодѣющее, желтое, словно восковое лицо и хрюкнулъ такъ звонко, какъ не хрюкалъ еще никогда. Старикъ поднялся. Глаза его были широко раскрыты.
Онъ взглянулъ на Вавочку съ ужасомъ, такъ, словно въ первый разъ видѣлъ это лицо.
Крикнулъ:
— Свинья!
И упалъ мертвый на подушки.
Гдѣ-то что-то шевельнулось у Василія Петровича.
Онъ вскочилъ отъ этого крика умирающаго.
Подбѣжалъ къ зеркалу, посмотрѣлъ, повелъ плечами и черезъ секунду ужъ спокойно сказалъ:
— Человѣкъ, какъ и другіе!
И полѣзъ въ письменный столъ отца посмотрѣть, въ полномъ ли порядкѣ духовная.
Это была одна трагическая минута среди ряда блестящихъ лѣтъ.
Василій Петровичъ взбирался все выше, выше, взобрался очень высоко, какъ вдругъ…
Какъ вдругъ по Петербургу разнеслась необыкновенная вѣсть.
— Василій Петровичъ, знаменитый Василій Петровичъ, «самъ Василій Петровичъ» легъ въ грязь, лежитъ и ѣстъ изъ корыта.
Это возмутило стариковъ:
— Чортъ знаетъ что такое! До какого свинства дошелъ человѣкъ!
Даже самъ графъ Завихряйскій, и тотъ сказалъ:.
— Ну, ужъ это «Хрю» слишкомъ!
Старики были возмущены. Но молодое поколѣніе, всѣ эти кандидаты на должности и исполняющіе порученія, на стариковъ даже прикрикнули:
— Это въ васъ все вольтерьянство говоритъ!
И объявили:
— Какое смиреніе паче мудрости, — а, этакій человѣкъ, и въ грязь легъ! Какое самоуничиженіе: ѣсть не хочетъ иначе, какъ изъ корыта! Онъ, онъ, онъ недостойнымъ себя почитаетъ. Какой примѣръ! Какая сила духа! Да, не отъ міра сего человѣкъ!
И если прежде просто вѣрили Василію Петровичу, то теперь вѣрили въ Василія Петровича.
Время было такое. Воздухъ былъ такой.
Къ Василію Петровичу стекались, Василія Петровича спрашивали о дѣлахъ важныхъ, неважныхъ и важнѣйшихъ.
Были счастливы, если онъ издавалъ одинъ разъ:
— Хрю!
Это принимали, какъ «да».
А если онъ издавалъ свое восклицаніе два раза:
— Хрю! Хрю!
Принимали это такъ: Василій Петровичъ сего не одобряетъ.
А Василій Петровичъ лежалъ себѣ въ грязи и хрюкалъ.
Какъ это случилось?
Всю жизнь Василій Петровичъ не могъ равнодушно пройти мимо грязи. Всю жизнь у него являлось при видѣ нея безумное желаніе:
— Лечь! Лечь! Лечь!
Но въ молодости Василій Петровичъ цѣной невѣроятныхъ усилій обуздывалъ въ себѣ это желаніе.
Придя въ возрастъ и достигнувъ всего, чего достигнуть могъ, онъ вспомнилъ объ одномъ, чего ему недоставало.
И тутъ ужъ не могъ не доставить себѣ этого удовольствія!
— Лягу!
И легъ. И потребовалъ, чтобы пищу ему давали непремѣнно изъ корыта.
Такъ возникъ этотъ «подвигъ», который окончательно и безповоротно утвердилъ славу Василія Петровича.
И вотъ Василій Петровичъ умеръ.
Газеты писали:
«Мы потеряли идеалъ человѣка. Знаменитаго дѣятеля, великаго друга отчизны, отца многихъ полезныхъ начинаній, литератора, чье истинно вольтеровское остроуміе составляло такой интересный контрастъ съ дѣловитостью и добродѣтелями покойнаго. Наконецъ, мы потеряли человѣка, возвысившагося до подвига, — человѣка, къ голосу котораго мы прислушивались.»
А Василій Петровичъ лежалъ на столѣ, и его собирались вскрывать.
Тѣло надо было перевезти въ имѣніе, — и чтобъ оно не испортилось, рѣшено было бальзамировать.
Работали два профессора.
Какъ вдругъ одинъ изъ нихъ воскликнулъ:
— Коллега! Да вѣдь это, кажется, не человѣкъ, а свинья! Ей Богу, по всему строенію свинья!
Коллега посмотрѣлъ на него, вздохнулъ и сказалъ:
— Э-эхъ, коллега! Если всѣхъ насъ вскрыть, — сколько бы оказалось свиньями!
Они посмотрѣли другъ на друга, улыбнулись и продолжали работу.