История моей сестры (Стерн)/ДО

История моей сестры
авторъ А. В. Стерн

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ИСТОРІЯ МОЕЙ СЕСТРЫ.

Повѣсть въ 2-хъ частяхъ.

Жизнь не шутка и не забава, жизнь

даже не наслажденіе... Жизнь тяжелый трудъ.

Тургеневъ.

ЧАСТЬ I.

I.

Сегодня годъ, какъ умерла сестра, цѣлый длинный годъ! А въ моей памяти врѣзался этотъ день, уцѣлѣлъ, какъ будто все это совершилось вчера. Я вижу еще ея глаза, устремленные на насъ съ Маней, горящіе какимъ-то небывалымъ свѣтомъ, прежде чѣмъ потухнуть навсегда; я чувствую слабое пожатіе руки, я слышу едва внятный звукъ ея голоса и вижу этотъ тихій трепетъ и мгновенное оцѣпенѣніе просвѣтленнаго лица. И, такъ же какъ тогда, я отдала бы все на свѣтѣ, чтобы вернуть ее къ жизни, чтобы хоть недѣлю видѣть ее счастливой.

Вѣдь справедливъ же Богъ, зачѣмъ же онъ не далъ ей счастія?! Зачѣмъ за всю свою самоотверженную жизнь она не получила награды… Или награда получена? Вотъ мучительный вопросъ, который терзаетъ меня.

Мой мужъ говоритъ, что я напрасно мучу себя, что въ жизни нечего искать разумной справедливости. Но я не хочу вѣрить, чтобы онъ былъ правъ; онъ лучшій изъ людей, но и онъ можетъ ошибаться. Нѣтъ, справедливость должна быть въ мірѣ, она есть, я хочу ее найти…

Когда я обернусь назадъ въ мое далекое дѣтство, мнѣ кажется на свѣтѣ не можетъ быть ребенка счастливѣе меня, несмотря на то, что матери я не знала.

Мы жили въ собственномъ небольшомъ домѣ въ губернскомъ городѣ N на одной изъ малопроѣзжихъ его улицъ. Мой отецъ Александръ Ивановичъ Корелинъ занималъ одно изъ видныхъ губернскихъ мѣстъ съ хорошимъ жалованьемъ и мы жили въ достаткѣ. Семья наша состояла только изъ трехъ лицъ, если не считать Акулю, нашу няню, экономку, горничную — все на свѣтѣ, которую мы любили какъ родную — отецъ, сестра моя Маріана и я.

Съ тѣхъ поръ какъ я запомню себя, я всегда считала Маріану большой, такъ какъ она цѣлыми 9 годами была старше меня. Я любила ее страстно, больше отца, котораго тоже очень любила; я гордилась ею и думала, что нѣтъ существа на свѣтѣ умнѣе ея, лучше, красивѣй. И до сихъ поръ не знаю, была-ли по настоящему красива Маріана, но я такъ любила ея бѣлый лобъ, съ поднимающимися надъ нимъ не кудрявыми, а какими-то пышными темными волосами; такъ любила ея зелено-сѣрые глаза съ длинными рѣсницами, глаза, казавшіеся черными вечеромъ и съ какимъ-то мягкимъ взглядомъ; такъ любила эти розовыя губы, особенно когда онѣ улыбались и показывали два ряда бѣлыхъ крѣпкихъ немного слишкомъ большихъ зубовъ, такъ любила, что мнѣ казалось все это красивымъ. Я даже находила, что блѣдность щекъ идетъ къ ея лицу, мнѣ нравились ея узкія, длинныя ручки, надъ которыми смѣялся отецъ, называя ихъ гусиными лапами. Онъ находилъ тоже, что манеры ея угловаты, что она шагаетъ какъ мальчишка, но мнѣ все нравилось въ ней, все казалось достойнымъ подражанія.

Мы всегда были вмѣстѣ, никогда не разлучались, она часто ласкала меня, но я и до сихъ поръ помню то чувство блаженства, когда ея худыя ручки обвивались вокругъ моей шеи и она привлекала меня къ себѣ.

Я особенно любила тогда смотрѣть въ ея глаза. Они точно темнѣли и дѣлались такими нѣжными, нѣжными.

Я начинаю помнить себя сознательно должно быть лѣтъ съ четырехъ. Мнѣ припоминается много событій, касающихся этого времени: помню нѣкоторыя свои любимыя платья — да съ этихъ поръ уже занимали меня платья, — особенно одно розовое кашемировое съ открытымъ воротомъ и большимъ карманомъ, въ который на святой недѣлѣ я клала по пяти крашеныхъ яицъ. Однажды я какъ-то неловко сѣла и раздавила яйцо, оказавшееся въ смятку, оно потекло и испортило мнѣ любимое платье. Много слезъ пролила я въ тотъ день; это кажется было первое мое большое горе.

Другихъ горестей не помню; все было какъ-то радостно въ то время, какъ-то свѣтло, свѣтло.

Мнѣ почему-то особенно ярко припоминаются зимнія утра: я просыпаюсь отъ сдержаннаго шопота Акули съ Маріаной (мы съ сестрой спимъ въ одной комнатѣ на антресоляхъ). Утро чуть брезжитъ, я сквозь свою кисейную занавѣсь еле-еле различаю предметы въ комнатѣ. Сестра наскоро одѣвается, спѣша въ гимназію, Акуля помогаетъ ей, говоря что-то шепотомъ, я не различаю словъ, но по говору я хочу отгадать: большой сегодня морозъ или нѣтъ? Я убѣждена, что я по шопоту всегда могу разобрать холодно-ли на дворѣ. Сегодня холодно, въ звукахъ голосовъ моихъ собесѣдницъ преобладаетъ дрожащее: а-а-а…

И я испытываю блаженство въ своей теплой постели, подъ толстымъ ватнымъ одѣяломъ.

Въ корридорѣ я слышу дворникъ Артемъ растапливаетъ нашу печку. Какъ славно потрескиваетъ огонь! Мнѣ кажется я даже вижу его, вижу, какъ онъ синими языками бѣгаетъ то тутъ, то тамъ и вдругъ охватываетъ всю охапку дровъ. Но это только воображеніе: я не могу видѣть огня — затопка съ площадки.

По комнатѣ слышны легкіе шаги Маріаны. Она готова; застегивая черный фартучекъ, она пробирается къ моей постели: она никогда не забываетъ подойти ко мнѣ передъ отходомъ въ гимназію, моя большая сестра. Я закрываю глаза и притворяюсь спящей. Я чувствую, она наклонилась ко мнѣ и меня разбираетъ смѣхъ, мнѣ до смерти хочется взглянуть на сестру и я чуть-чуть какъ будто въ полуснѣ пріоткрываю глаза.

— А, плутовка, не спишь! восклицаетъ Маріана и щекочетъ мнѣ подъ подбородкомъ, плутовка, плутовка!

— Ты разбудила меня, говорю я разслабленнымъ голосомъ, удерживая улыбку, которая такъ и растягиваетъ тубы. Я ловлю худенькую руку и цѣлую маленькими, чуть замѣтными поцѣлуями.

— Ну спи, нѣженка, спи.

Сестра укутываетъ меня потеплѣе въ одѣяло, подтыкаетъ его вокругъ меня. Мнѣ такъ хорошо, я совсѣмъ разнѣжилась, закрыла глаза и только сладко улыбаюсь.

— Желаю пятерку, бормочу я вслѣдъ уходящей Маріанѣ, десять пятерокъ, двадцать пятерокъ, тысячу!

Я бы и еще прибавила, но дальше я счету не знаю.

— Васенька! гдѣ мой Васенька, продолжаю я бормотать соннымъ голосомъ.

Васька, нашъ куцый сѣрый котъ, какъ только утромъ распахивается пологъ моей постели, имѣетъ обыкновеніе прыгать ко мнѣ. Онъ и теперь, послушный моему призыву, мягко прыгнулъ мнѣ на ноги и улегся тамъ.

— Милый котикъ, шепчу я соннымъ голосомъ. Я чувствую невыразимую нѣжность къ нему, къ ушедшей Маріанѣ, къ Акулѣ, которая, стоя теперь передъ кіотомъ, кланяется въ землю и бормочетъ молитву. И въ расплавленныхъ чувствахъ, счастливая, я засыпаю опять.

Я просыпаюсь тогда уже, когда солнце сквозь узорчатую пелену мороза, затянувшаго наши окна, прокралось въ комнату. Акуля не даетъ мнѣ валандаться, какъ она говоритъ, съ одѣваньемъ. «Папашенька ждутъ, папашенька ждутъ», подгоняетъ она меня.

Дѣйствительно я нахожу уже отца въ столовой. Мы вмѣстѣ пьемъ съ нимъ чай и онъ бесѣдуетъ со мною, какъ со взрослой. Я не люблю, когда со мной обращаются какъ съ маленькой. Мнѣ очень нравится обращеніе отца — я чувствую себя человѣкомъ.

Отецъ вскорѣ уходитъ на службу и я остаюсь одна съ Акулей. Я не боюсь одиночества. Я умѣю играть даже безъ игрушекъ. Довольно какихъ-нибудь лоскуточковъ, обрывочковъ и я уже воображаю себя купцомъ, предлагаю свой товаръ моей любимой литографированной «головкѣ» на стѣнѣ у насъ на антресоляхъ.

— Сколько? спрашиваетъ «головка».

— Пять рублей-съ!

— О, какъ дорого!

— Меньше нельзя-съ, настоящій шелкъ.

— Дайте пять аршинъ. Цифра пять играетъ въ моей ариѳметикѣ огромную роль.

Но особенно я люблю играть въ прачку; у меня есть маленькое корыто и маленькій утюжекъ; выстиравъ въ корытѣ какой-нибудь лоскутъ, — безъ воды, конечно, «брызгаться» Акуля не дозволяетъ, — я начинаю съ азартомъ гладить его холоднымъ утюгомъ. «Наказанье, бормочу я, извольте тутъ гладить, когда господа дровъ не даютъ!» Я тѣмъ не менѣе на минуту ставлю мой утюгъ подъ стулъ — это какъ будто бы печка.

Если день хорошій, свѣтлый, Акуля, передѣлавъ всѣ свои домашнія дѣла, идетъ со мною гулять; если у нея есть покупки, она ведетъ меня въ городъ, куда ходить я не люблю; чаще-же я остаюсь на дворѣ съ любимыми моими собаками или въ саду, гдѣ Артемъ устроилъ мнѣ ледяную гору.

Хорошо зимой у насъ въ саду! Онъ весь раскинулся на крутомъ спускѣ. Наша гора мнѣ представляется такой огромной, что ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ написать. Если бы съ самаго верху устроить ледяную гору, это-бы и раскату не хватило! Артемъ устроилъ ее только съ третьяго уступа, и то папа говоритъ, что она слишкомъ высока для меня, и не позволяетъ мнѣ кататься одной. Артемъ катаетъ меня, пока не прибѣжитъ изъ гимназіи Маріана.

Какая радость, какой восторгъ скатиться вмѣстѣ съ нею. Она визжитъ какъ маленькая.

— Ты боишься, восклицаю я, а я ничего не боюсь, ничего.

Зимній короткій день кончается. Круглое огромное солнце безъ лучей, подернутое дымкой тумана, уже скрылось за той бѣлой церковью, что виднѣется тамъ вдали, за рѣкой; отраженіе его еще искрится въ окнахъ вокзала желѣзной дороги; огромная стая галокъ, шумя крыльями, пролетѣла надъ нашими головами. «На ночлегъ летятъ», говоритъ Маріана, поднимая голову и слѣдя за полетомъ птицъ. И пока мы стоимъ, поднявъ головы, до нашего слуха долетаетъ стукъ калитки во дворѣ.

— Папа пришелъ! кричитъ Маріана, папа пришелъ. И мы обѣ розовыя, свѣжія, оживленныя, спѣшимъ на перерѣзъ отцу, чтобы вмѣстѣ съ нимъ войти въ домъ.

По вечерамъ, когда Маріана кончитъ свои уроки, мы садимся съ нею въ гостиной и нетерпѣливо ждемъ, когда чиновникъ, всякій день посѣщающій отца, выйдетъ изъ кабинета съ своимъ портфелемъ подъ мышкой.

— Здравствуйте, барышни.

— Здравствуйте, Яковъ Павловичъ, кричимъ мы обѣ въ унисонъ.

Ну, слава Богу, теперь папа скоро выйдетъ!

Я подбѣгаю къ двери кабинета, прислушиваюсь. Нѣтъ, все еще шелеститъ бумагами!

Наконецъ онъ выходитъ съ веселымъ лицомъ, потягиваясь немного, какъ человѣкъ, уставшій сидѣть. Мы бросаемся къ нему. Онъ беретъ насъ за руки и крупными «гигантскими» шагами все скорѣй и скорѣй шагаетъ изъ столовой въ гостиную, я бѣгомъ даже не поспѣваю за нимъ, сама большая Маріана подпрыгиваетъ на ходу, чтобы не отстать.

Набѣгавшись, поразмявъ члены, какъ говоритъ отецъ, мы садимся за круглый столъ въ гостиной. Мы съ Маріаной беремъ работы (я свою рогульку или складную картинку — это тоже считается работой), а отецъ книгу.

Много хорошихъ вещей перечелъ онъ въ зимніе вечера, пока буря бушевала вокругъ нашего дома или морозъ стучалъ намъ въ стѣну.

Хотя, помню, не разъ я засыпала надъ своей работой, мирно склонивъ голову на столъ, но однако много чудныхъ картинъ и представленій, возникшихъ въ мастерскомъ чтеніи отца, сохранялись и хранятся до сихъ поръ въ моей памяти. И до сегодня степь, описанная Гоголемъ, представляется мнѣ именно такъ, какъ представлялась тогда моему дѣтскому воображенію въ видѣ той дали полей, что изъ-за церквей, загородныхъ дачъ и желѣзнодорожнаго вокзала виднѣлась съ нашего верха, и до сихъ поръ Чичикова я не могу себѣ представить иначе, какъ въ видѣ одного изъ чиновниковъ, часто приходившаго къ отцу съ бумагами, котораго, я помню, звали Андреемъ Дороѳеевичемъ.

А съ какимъ жаднымъ вниманіемъ слушала Маріана! Какимъ румянцемъ загорались ея щеки, какъ блистали глаза, съ какимъ восторгомъ слѣдили они за отцомъ въ то время, какъ губы ея шевелились, точно повторяя за нимъ слова.

Таковы въ памяти моей остались зимніе дни и вечера.

II.

Лѣтомъ мы не переѣзжали на дачу, оставались все въ томъ-же городскомъ нашемъ домѣ, только обѣдали, ужинали, пили чай на простой террассѣ, выходившей въ садъ.

А какъ хорошо было у насъ въ саду!

Опять почему-то и въ этой лѣтней картинѣ мнѣ представляется утро; отецъ въ парусинномъ пальто, такой свѣжій и красивый, прохаживается по террасѣ, подходитъ къ столу, отпиваетъ изъ стакана, говоритъ что-то, улыбаясь, сидящей за самоваромъ Маріанѣ, и продолжаетъ свою прогулку, изрѣдка останавливаясь и всматриваясь вдаль.

Я, только что одѣтая Акулей въ чистенькое ситцевое платье, съ налета кидаюсь къ нему, онъ за локти поднимаетъ меня и нѣсколько разъ цѣлуетъ въ губы, въ глаза и лобъ. Отъ его бороды такъ хорошо пахнетъ и хотя она щекочетъ меня и я ежусь, щурю глаза и отстраняюсь отъ отца, но мнѣ пріятна его ласка. Когда онъ спускаетъ меня на полъ, я хватаю его большую руку и нѣсколько разъ прижимаюсь къ ней губами.

— Опоздала, котенокъ, говоритъ Маріана, смѣясь, для тебя нѣтъ больше молока, мы съ Васькой все выпили.

Васька дѣйствительно облизывается, сидя на скамьѣ передъ пустымъ блюдечкомъ, но я знаю, что меня ждетъ большая кружка молока, и въ отместку за пустыя слова Маріаны, цѣлую ее въ шейку. Она хохочетъ, борется со мною. Отецъ останавливаетъ свою прогулку и смотритъ на насъ съ доброй улыбкой.

— Ну, ну, говоритъ онъ, развозились маленькія дѣтки, самоваръ-то не уроните.

Ахъ, какъ хорошо, какъ хорошо все это было!

Городской шумъ почти не достигалъ до насъ. Тѣнь отъ дома ложилась на цвѣтникъ длинная, длинная. (Мы лѣтомъ вставали рано). На травѣ кой-гдѣ блестѣли еще росинки, а тамъ вдали все залито было утреннимъ солнцемъ. Въ его лучахъ еще ярче выступали бѣлые домики «Ямской слободки»; оно переливалось, искрилось, играло въ куполахъ церквей той зарѣченской части города и своимъ яркимъ свѣтомъ заливало поля, и лагерь тамъ вдали, и прямую бѣлую нить шоссе и пересѣкавшую его линію чугунки съ телеграфными столбами… Вонъ показался дымокъ и одинъ за другимъ на яркомъ горизонтѣ выступаютъ вагоны. О сколько ихъ, — не перечтешь, хотя считать казалось-бы и легко…

Лѣтомъ мы цѣлый день въ саду; отецъ все свое свободное отъ службы время, какъ кротъ, роется въ землѣ; чего-чего у насъ нѣтъ на горѣ, какихъ-какихъ породъ деревъ не вывелъ отецъ. Но мы съ Маріаной особенно гордимся большой дуплистой развалистой липой, дающей непроницаемую тѣнь.

— Ей по крайней мѣрѣ сто лѣтъ, говорю я посѣтителямъ нашимъ, смутно представляя себѣ, что это за пространство времени сто лѣтъ. Я почему-то люблю сама рѣшать нѣкоторые занимающіе меня вопросы: сто лѣтъ мнѣ представляются въ видѣ длинной-длинной нити, что-то въ родѣ того шоссе, что виднѣется за городомъ и разрѣзаетъ пополамъ нашу «Ямскую слободу».

Я помню, я услышала разъ выраженіе «маститый старецъ», я не спросила, что это значитъ, но мнѣ сейчасъ-же представился очень толстый старикъ, который не можетъ усѣсться даже въ большое вольтеровское кресло отца; и это представленіе такъ засѣло въ моемъ воображеніи, что и до сихъ поръ при словѣ маститый, я не могу отдѣлаться отъ представленія чего-то необъятно широкаго. Да проститъ мнѣ читатель мое увлеченіе дѣтскими воспоминаніями, — это сдѣлалось помимо воли: я такъ люблю это раннее счастливое, безмятежное дѣтство мое между отцомъ и Маріаной.

Въ моихъ дѣтскихъ воспоминаніяхъ было только одно непріятное чувство, это чувство къ матери моей, портретъ которой висѣлъ надъ письменнымъ столомъ отца. Хотя я ровно ничего не помнила и помнить не могла, но я знала, что она не умерла, но оставила насъ, когда мнѣ было годъ отъ роду, а Маріанѣ 10.

Я не разъ слышала, какъ Акуля разсказывала своимъ пріятельницамъ эту ужасную исторію, какъ отецъ умолялъ ее остаться ради насъ, одуматься, какъ Маріана волновалась, и ни о чемъ не зная навѣрное, плакала по ночамъ, молилась, бѣгала за матерью, боясь упустить ее изъ виду. Какъ, наконецъ, наша мать, уже совсѣмъ готовая въ шляпѣ и бурнусѣ, ночью, передъ отъѣздомъ вошла въ дѣтскую, гдѣ спали мы съ сестрой.

— «Барина въ тѣ поры не было, разсказывала Акуля, ушелъ, чтобы не видѣть, какъ уѣзжать она будетъ изъ собственнаго дома; горько ему было сердечному, больно ее любилъ, — не было его. Я одна съ дѣтьми осталась. Только не ложусь это, все прислушиваюсь; слышу звякнулъ въ передней колокольчикъ, за ней, значитъ, прислалъ тотъ, или самъ пріѣхалъ, ужъ не знаю. Ну, думаю, только мы и видѣли барыню! Упало у меня сердце, такъ вотъ точно, что переворачивается внутри. На кого, думаю, дѣтей-то ты покидаешь? Только думаю это я, вдругъ слышу дверь наша скрипнула; обернулась, смотрю, а барыня въ дверяхъ, блѣдная, блѣдная — краше въ гробъ кладутъ. Я какъ брошусь къ ней, руки этакъ разставила: побойтесь Бога, говорю, сударыня, не пужайте, говорю, Маріаночку, оставьте, говорю, перекрестите издали. А она этакъ, точно хрипнула, говорить-то видно не въ мочь — тоже родныя дѣти, жаль видно было — этакъ рукой отстранила и прямо къ кроваткамъ, сначала эту (Акуля кивнула на меня) перекрестила большимъ такимъ крестомъ, потомъ къ Маріанѣ подошла, нагнулась это надъ нею, да какъ зарыдаетъ! Я бросилась, было, къ ней, анъ поздно, голубка-то моя уже проснулась, ухватилась это за нее рученками. Мамочка, кричитъ, не бросай насъ, куда ты, куда ты, мамочка! А та цѣлуетъ ее, плачетъ, слезами обливается, а сама мнѣ киваетъ, чтобы я взяла Маріаночку — любитъ, прощаться пришла, а тотъ видно, все дороже… Мать тоже называется!.. Акуля сердито отвернулась и утерла глаза фартукомъ. Взяла это я такъ дѣвочку мою ненаглядную, бьется она у меня, вырывается, а я крѣпко такъ ее ухватила, ручки ей держу. Идите, молъ, сударыня, вы свободны. А она задомъ, задомъ къ двери и все креститъ, креститъ… такъ и ушла… Перестала биться моя пташка, гляжу, а головка-то у нея закатилась и глаза подъ лобъ ушли… О-охъ, тяжелый годъ мы въ тѣ поры прожили! Сколько хворала наша Маріанушка».

— Про какую это ты Маріану разсказываешь? спрашиваю я, дѣлая видъ, что только теперь оставила свои игрушки въ углу и обратила вниманіе на разсказъ.

— Такъ, знакомая моя одна, прачки нашей племянница.

— Развѣ мать ея бросила Маріанку-то?

— Ну, чего пристала? играй себѣ, играй, когда это дѣти слушаютъ, что говорятъ большіе! видя, что я опять занялась игрушками, — Можетъ оно и къ лучшему, что дѣвочка-то хворала, барину отвлеченье, все надъ ней сидѣлъ, съ нею нянчился, ну, дума-то не такъ его и одолѣвала.

Я съ жадностью слушала эти разсказы, но Маріану боялась спросить о матери, и дѣлала видъ, что вѣрю, когда Акуля на вопросы мои о ней отвѣчала, что она умерла. Но я рѣдко спрашивала, особенно съ тѣхъ поръ, какъ стала подростать. Какое-то странное чувство стыда и страшной обиды овладѣвало мною всякій разъ, какъ при мнѣ произносили это слово — мать. «Зачѣмъ они произносятъ это слово при насъ, когда знаютъ, что мать насъ кинула!»

Въ тѣхъ взглядахъ соболѣзнованія, которые многіе бросали на насъ, въ часто достигавшемъ до нашихъ ушей прозваніи «сироты», я видѣла что-то обидное. Я чувствовала, что на памяти матери лежитъ что-то постыдное и это постыдное ложится и на насъ — ея дѣтяхъ. Если я, никогда не видавшая мать, такъ чувствовала, то что-же должна была испытать Маріана? Не потому-ли она была дика и избѣгала постороннихъ людей?

III.

Въ 187*** г. Маріана кончила курсъ въ нашей N — ской гимназіи съ медалью. Мнѣ было 7 лѣтъ, я уже считала себя чуть-ли не взрослой, бѣгло читала по русски и по французски и даже писала большими буквами.

Лѣто мы провели необычно въ Липецкѣ, куда наши N — скіе доктора послали лечиться отца, прихворнувшаго зимой. Я не довольна была нашимъ лѣтомъ, и съ восторгомъ думала о зимѣ, о томъ, что Маріанѣ некуда будетъ бѣгать по утрамъ, что мы будемъ постоянно вмѣстѣ; я думала о нашихъ совмѣстныхъ катаньяхъ съ горы, о нашихъ чудесныхъ вечерахъ втроемъ. Что-то теперь прочтетъ намъ папа? Ахъ какъ хорошо, тепло, уютно у насъ въ гостиной, какой чудесный голосъ у отца и какъ прелестна головка Маріаны, склоненная надъ работой.

Такъ думала я, какъ вдругъ въ самомъ началѣ зимы стряслась надъ нами страшная бѣда.

Въ ночь съ 20 на 21 ноября я проснулась отъ какого-то страннаго необычайнаго движенія въ домѣ.

Мнѣ показалось, что кто-то скатился съ лѣстницы. Я вскочила въ своей кроваткѣ, раздвинула пологъ и при свѣтѣ свѣчи, поставленной на столѣ (необычное явленіе), увидѣла, что постель Маріаны пуста и одѣяло валяется на полу.

Что представилось моему дѣтскому воображенію при этомъ зрѣлищѣ, я и теперь не могу хорошенько дать себѣ отчета, но я всѣмъ существомъ своимъ почувствовала, что случилось что-то ужасное и, взвизгнувъ не своимъ голосомъ, стала звать Акулю, спавшую въ комнаткѣ рядомъ съ нашей. На мой крикъ никто не отозвался. Тогда, обезумѣвъ отъ страха, я спрыгнула съ постели и босикомъ побѣжала къ нянѣ.

Въ ея комнатѣ тоже былъ свѣтъ, но ея самой не было; постель, какъ и Маріанина, была пуста. Я рискнула отворить дверь на площадку, откуда шла лѣстница внизъ. Тамъ было темно, внизу слышалось какое-то движеніе.

— Акуля! Маріана! крикнула я. Мнѣ никто не отозвался.

Вся дрожа и обливаясь слезами, я вернулась къ своей постели и закрывшись съ головой одѣяломъ, продолжала плакать.

Вдругъ дверь отворилась.

— Акуля (это была она), Акуля, крикнула я, что такое? Зачѣмъ вы оставили меня одну? Что случилось?

Но старуха какъ будто и не замѣтила моего отчаяннаго вопля.

Она подошла къ комоду и стала рыться въ нижнемъ ящикѣ и рвать какіе-то куски стараго полотна.

— Спи, спи, матушка, говорила она, ничего не случилось, моя дѣтка, я сейчасъ вернусь къ тебѣ.

И не внимая моему отчаянному воплю, она опять ушла.

Если-бы она подозрѣвала только, въ какомъ состояніи оставляетъ меня, то вѣроятно не ушла-бы.

Мнѣ кажется не приди ко мнѣ черезъ нѣсколько минутъ Маріана, я сошла-бы съ ума; но она, моя милая, дорогая сестра, узнавъ вѣроятно отъ Акули, что я проснулась, сама полная тревоги и отчаянія, поняла мой дѣтскій, безпричинный страхъ и прибѣжала ко мнѣ, чтобы успокоить меня.

— Ничего, ничего, моя милая, дорогая моя, успокойся… — и она вся блѣдная, дрожащими руками прижимала меня къ себѣ; — ничего, папа немного заболѣлъ. Но онъ поправится, ему уже лучше, а то я не пришла-бы къ тебѣ сюда.

— Что-же съ папой?

— Захворалъ, я послала за докторомъ. Докторъ теперь здѣсь, онъ помогъ ему, папѣ лучше. Спи, моя дорогая. Она сѣла около меня и я не выпускала ея руки, пока не заснула.

Въ первую тяжелую, страшную минуту своей жизни сестра моя, эта дѣвушка полу-ребенокъ, нашла силу побороть свое чувство и осталась со мной, чтобы успокоить меня, когда сердце ея рвалось къ больному отцу.

Въ продолженіе послѣдующихъ трехъ дней я не видѣла почти Маріану: она не отходила отъ отца. Только изрѣдка прибѣжитъ ко мнѣ, поцѣлуетъ и опять уйдетъ къ нему. Со второго дня у нея уже не было надежды на его выздоровленіе, но она не плакала, вся блѣдная, съ сухими глазами подходила она ко мнѣ и говорила нѣсколько словъ, не относящихся къ болѣзни отца. И голосъ ея звучалъ какъ-то глухо и странно.

Однажды утромъ, я только что проснулась, сестра вошла ко мнѣ блѣдная какъ бумага, но твердымъ голосомъ сказала:

— Одѣвайся скорѣй, папа ждетъ тебя.

И сама стала одѣвать меня; я замѣтила какъ руки ея дрожали, но она ничего не забыла, одѣла меня самымъ тщательнымъ образомъ, причесала и, взявъ за руку, повела внизъ. Я дрожала. Что-то неизвѣстное и страшное захватывало мнѣ дыханіе. Передъ дверью кабинета, которая была настежъ отворена, я въ неизъяснимомъ ужасѣ схватилась обѣими руками за платье Маріаны и остановила ее.

— Папа умираетъ? Скажи, умираетъ? воскликнула я, не позволяя ей идти далѣе.

Лицо ея все точно съежилось, точно свела его судорога и губы передергивались; она молча наклонила голову, говорить она не могла. Она сѣла на стулъ въ залѣ и, обхвативъ меня руками, крѣпко прижимала къ себѣ.

Черезъ минуту она уже нашла возможность говорить.

— Не плачь, не бойся, не испугай его.

И вытеревъ мнѣ слезы и оправивъ платье, ввела въ комнату отца. Въ комнатѣ было свѣтло и я увидѣла на высоко взбитыхъ подушкахъ, желтое лицо съ длиннымъ носомъ и огромными глазами, совсѣмъ не похожее на лицо папы; я, дрожа всѣмъ тѣломъ, ухватилась за юбки Маріаны и прижалась къ ней. Онъ страдалъ должно быть ужасно, дышалъ прерывисто, легкое одѣяло такъ и ходило на его груди и животѣ, но онъ не стоналъ, видя, что я боюсь; онъ поманилъ меня къ себѣ и сдѣлалъ попытку улыбнуться. Онъ взялъ маленькій образокъ изъ рукъ Маріаны, приложилъ его къ головѣ моей и сказавъ громкимъ почти не измѣнившимся, хотя и прерывистымъ голосомъ: «Маріану люби, она будетъ тебѣ матерью», онъ равнодушно посмотрѣлъ на насъ съ сестрой, какъ-бы спрашивая: что-же еще мнѣ осталось дѣлать! равнодушно поцѣловалъ меня, когда меня подняли и мое испуганное лицо пришлось въ уровень съ его лицомъ и, какъ-бы совсѣмъ утомившись, полузакрылъ глаза. Меня вывели и я цѣлый день была подъ впечатлѣніемъ утренней сцены и жалась къ Акулѣ, а Маріанна осталась тамъ…

Къ вечеру отецъ нашъ умеръ.

IV.

Нашъ домъ наполнился постороннимъ людомъ. Едва закрылъ отецъ глаза, еще священники не пропѣли первой панихиды, какъ засовали какія-то странныя личности и стали рыться въ столѣ и шкафахъ отца.

Въ этотъ тяжелый, первый день утраты, въ насъ принялъ живое участіе нѣкто Марухинъ, Петръ Петровичъ. У отца мы его видали рѣдко, но онъ кажется завѣдывалъ его дѣлами и потому имѣлъ право вмѣшаться и оградить насъ отъ чужихъ вторженій.

На мой взглядъ Марухинъ былъ уже пожилой человѣкъ, но взрослые говорили, что онъ еще молодъ — ему было лѣтъ 38—40. Онъ былъ высокъ ростомъ, не толстъ, но очень плотенъ, черты лица имѣлъ правильныя, и если-бы не толстыя, выдающіяся губы, которыя бросались въ глаза и непріятно поражали, могъ-бы слыть красавцемъ; изъ подъ толстыхъ губъ, когда онъ улыбался, виднѣлись крѣпкіе бѣлые зубы. Бороды онъ не носилъ, а небольшіе баки, изъ подъ которыхъ виднѣлся раздвоенный подбородокъ. Онъ почему-то очень ярко рисуется передо мною въ этотъ первый день нашей утраты. Въ безукоризненномъ черномъ сюртукѣ, въ необыкновенно бѣломъ и твердомъ воротникѣ рубашки, подпиравшемъ толстый подбородокъ, элегантный, раздушенный; отъ него пахло какими-то очень крѣпкими духами, запахъ которыхъ остался мнѣ очень въ памяти. Онъ беззвучно ходилъ по дому и съ какимъ-то холодомъ въ глазахъ и въ звукахъ голоса распоряжался. Помню какъ мѣнялось выраженіе его глазъ, когда онъ входилъ въ залу, гдѣ начиналась панихида. Какъ эти глаза за секунду холодные, вдругъ обращались на Маріану съ какимъ-то умильнымъ выраженіемъ, помню съ какимъ почтительнымъ состраданіемъ въ движеніяхъ подносилъ онъ намъ зажженныя свѣчи, и какъ бросался поддерживать сестру, когда она поднималась съ колѣнъ.

— Не безпокойтесь, Маріана Александровна, все будетъ устроено безъ вашего вмѣшательства, я не допущу васъ до хлопотъ, нѣсколько разъ въ этотъ день говорилъ онъ, между тѣмъ какъ Маріана поднимала на него безучастный взоръ, въ которомъ ясно читалось, что она не понимаетъ, о какихъ хлопотахъ онъ говоритъ и что ей рѣшительно все равно, что-бы и кто что ни дѣлалъ.

На слѣдующее утро пріѣхала тетушка, сестра моего отца. Я никогда не видала ее прежде и, помню, она поразила меня обиліемъ слезъ, рѣчей, изъявленій любви; въ ней было что-то и тривіальное и неискреннее. Она мнѣ совсѣмъ не понравилась и именно съ пріѣздомъ ея, я почувствовала себя совсѣмъ сиротой и больше, чѣмъ когда, стала жаться къ Маріанѣ.

Въ день похоронъ, въ церкви, когда мы съ сестрой стояли у гроба и я съ непонятной тревогой всматривалась въ лицо Маріаны — покойное, но такое странное и блѣдное, что даже мнѣ, ребенку, казалось съ ней дѣлается что-то неладное — по ту сторону гроба явилась высокая дама въ черномъ, привлекшая мое вниманіе. Въ ея большихъ точно испуганныхъ глазахъ и въ манерѣ тонкихъ длинныхъ рукъ ея, которыми она поправляла свою шаль, было что-то мнѣ знакомое. Эта женщина, черезъ тѣсно обступившихъ гробъ родственниковъ и знакомыхъ, старалась заглянуть въ него, потомъ глаза ея остановились на насъ съ Маріаной какъ-то вопросительно, испуганно, робко, губы задергались, глаза съузились и она, закрывшись платкомъ и вздрагивая плечами отъ рыданій, опустилась на колѣни…

И всякій разъ какъ она поднималась съ колѣнъ и я могла видѣть ее, я встрѣчалась съ ея робкимъ взглядомъ и мнѣ становилось жаль ее. Маріана не оглядывалась…

Когда гробъ опускали въ могилу, высокая женщина съ темными глазами стояла рядомъ съ нами, такъ что Марухинъ, подавая намъ землю на лопатѣ и очищая для насъ мѣсто, долженъ былъ немного отстранить ее. Когда Маріана, бросивъ горсть земли на крышку гроба съ тѣмъ-же невозмутимымъ и страшнымъ лицомъ, съ какимъ присутствовала при отпѣваніи — вдругъ заломила руки и откинулась назадъ съ раздирающимъ душу воплемъ «папа! папа!» — дама въ черномъ приняла ее въ объятія.

Маріана испуганно, почти враждебно оглянулась на незнакомку и отстранилась отъ нея.

— Pardon, madame, сказала тетка, оглядывая съ ногъ до головы даму въ черномъ, — очень благодарна, позвольте ужъ я… и она стала поддерживать рыдавшую сестру, а та, какъ-то виновато улыбаясь и часто мигая своими большими глазами, оставила Маріану… Я больше не видала ее.

Не успѣли мы возвратиться домой, какъ тетушкѣ подали письмо. "Madame, стояло тамъ по-французски, позвольте мнѣ видѣть «дѣтей моихъ».

Письмо это страшно взволновало весь домъ нашъ. Тетушка вслухъ при насъ восклицала: «Это нахальство явиться въ домъ, когда брата едва успѣли вынести изъ него. Прошу покорно отвѣчать на это письмо; отказать невозможно, а какъ принять ее здѣсь?»

Она, тѣмъ не менѣе, отвѣчала нашей матери, что не находитъ себя вправѣ препятствовать ея свиданію съ дѣтьми и сама заперлась въ комнатѣ, чтобы не видѣть «этой женщины».

Акуля, я, Маріана всѣ были взволнованы предстоящимъ свиданіемъ.

Акуля говорила:

— Смотрю я въ церкви, точно барыня стоятъ, все на колѣнки становились и плакали. Ахъ, Господи, Господи, какъ это имъ вздумалось пріѣхать. Господи, послѣ столькихъ-то лѣтъ!

— Я ее видѣла, говорила и я, увѣряю тебя, клянусь, я сейчасъ узнала, что это мама.

Мнѣ дѣйствительно и теперь кажется, что еще въ церкви я знала, что это мать наша, что и тогда я чувствовала къ ней нѣжность.

Маріана ходила по комнатѣ опять со своимъ страшнымъ непроницаемымъ лицомъ, подходила то ко мнѣ съ Акулей, то къ окнамъ и ломала свои тонкіе, длинные пальцы. Когда раздался звонокъ, она вздрогнула и схватилась за голову, но это звонила еще не мать наша, — пріѣхала Елена Александровна Паранина, хорошая наша знакомая, любившая и уважавшая отца и горячо сочувствующая нашей утратѣ.

Маріана такъ и бросилась къ ней.

— Елена Александровна, сейчасъ пріѣдетъ она, мать! Умоляю, не оставляйте насъ однихъ съ нею.

И Маріана ухватилась за Елену Александровну, какъ будто та хотѣла убѣжать отъ насъ.

… Она, мать наша, вошла какъ-то неожиданно, безъ звонка, или мы не слыхали его, и остановилась при входѣ, робко оглядывая комнату. Да, именно робость выражала вся ея фигура и большіе темные, влажные глаза.

Маріана ахнула и пошла ей на встрѣчу, пошла, а не кинулась.

Я видѣла, какъ мать обвилась вокругъ нея руками, какъ страстно прижимала ее къ груди, я видѣла, какъ обильно текли слезы изъ глазъ моей матери, когда, чтобы передохнуть отъ рыданій, она поднимала голову.

Глаза же Маріаны были сухи, ея руки хотя и лежали на плечахъ матери, но безжизненно и вяло.

Мнѣ ужасно, страстно было жаль мою мать, мнѣ такъ хотѣлось прижаться къ этой несчастной женщинѣ, но или холодность Маріаны, или мое собственное чувство, чувство какой-то обиды за отца, котораго ужъ нѣтъ и котораго сейчасъ, точно пользуясь его смертью, пришелъ замѣщать его врагъ (по отрывочнымъ разсказамъ, которые я слышала, я мать считала его врагомъ) — то или другое, но когда она, оставивъ Маріану, обратилась ко мнѣ, и я не выказала ей того жара дѣтской любви и жалости, что горѣли въ душѣ моей. Я застѣнчиво отвѣчала на ея ласки.

О, какое это было тяжелое свиданіе! Я помню его все до конца, помню жалкое сконфуженное лицо матери, помню лицо Маріаны, помню, какъ мы сидѣли въ гостиной, точно принимая гостью. И она не снимала шляпки. Помню, какъ нѣсколько разъ она начинала говорить объ отцѣ и послѣднихъ дняхъ его жизни, глаза ея наполнялись слезами. И помню, какъ всякій разъ Маріана съ сухими глазами прекращала этотъ разговоръ; она не хотѣла говорить съ нею, съ посторонней, объ отцѣ. И оказывалось, что говорить намъ не о чемъ. У ней была своя семья, свои интересы, о которыхъ она не могла съ нами говорить; у насъ свое горе, до котораго мы не хотѣли, чтобы она касалась… Когда между дѣтьми и матерью разговоръ замолкалъ, Елена Александровна обращалась къ ней, и онѣ разговаривали о чемъ-то совсѣмъ неинтересномъ для обѣихъ.

Я помню, что стояла прислонившись къ колѣнамъ Елены Александровны — мать сидѣла тутъ же рядомъ; вдругъ она протянула мнѣ руку, я подала ей свою, но продолжала стоять въ той же позѣ, прислонившись къ колѣнамъ Елены Александровны, не подаваясь ближе къ матери! Она долго ласкала мою руку и мнѣ хотѣлось отвѣтить на эту ласку, но застѣнчивость и еще какое-то неопредѣленное чувство — точно боязнь оскорбить отца, который, мнѣ казалось, еще тутъ, еще видитъ насъ — удерживали меня. И опуская мою руку, мать съ грустной улыбкой сказала Еленѣ Александровнѣ:

— Cet âge est sans pitié!

Это была, какъ мнѣ кажется, единственная искренняя фраза, сказанная въ продолженіи нашей бесѣды.

Мать, помню, еще спрашивала Маріану: «Какъ же вы устроетесь? съ кѣмъ будете жить — съ тетушкой?» Какъ будто бы о томъ, чтобы жить съ нею, съ матерью, не могло быть и рѣчи.

Наконецъ какъ-то оглядывая комнату, точно ища чего-то или припоминая, она встала.

— Когда же вы думаете уѣхать? спросила Маріана.

— Сегодня; черезъ часъ уходитъ поѣздъ, очень удобно, сказала она, какъ-то растерянно глядя на насъ. Простилась она съ нами холоднѣе, чѣмъ встрѣтилась. Когда она уже совсѣмъ собиралась выйти, Маріана вдругъ бросилась къ ней, горячо обняла и обливаясь слезами, въ первый разъ говоря ей ты:

— Мама, прости меня, говорила она. Пріѣзжай опять… но зачѣмъ сегодня, зачѣмъ сегодня, Боже мой, зачѣмъ сегодня!..

Когда она ушла, Маріана бросилась ко мнѣ и прижала къ груди и мы долго горячо, отчаянно плакали, какъ будто въ этотъ день понесли еще одну утрату.

V.

По смерти отца, мы продолжали жить все въ томъ же N. въ нашемъ старомъ домѣ подъ опекой тетушки Анны Васильевны Парафидиной, вдовы незначительнаго чиновника, имѣющей троихъ дѣтей. Овдовѣла она года три тому назадъ и кромѣ пенсіи почти ничего не имѣла, такъ что опекунство надъ нами являлось для нея значительнымъ подспорьемъ: кромѣ извѣстнаго процента съ получаемаго нами дохода, она, живя съ нами, могла жить почти всецѣло на наши средства. И менѣе чѣмъ черезъ недѣлю послѣ похоронъ отца тетушка Анна Васильевна водворилась въ нашемъ домѣ со всѣми своими дѣтьми, домочадцами и скарбомъ.

Нашъ тихій домъ наполнился суетней, криками, бранью тетушкиной прислуги съ нашей. Дѣти тоже не мало шумѣли, дразнили другъ друга, жаловались.

— Мамася, Сашка щиплется, кричалъ одинъ, мамася, не велите щипаться.

— А ты зачѣмъ унесъ мой пряникъ? велите отдать ему пряникъ, мамася.

Въ залѣ, гдѣ такъ недавно еще стояло тѣло нашего отца, гдѣ и теперь еще зеркала были завѣшаны, какъ бы для того, чтобы напоминать намъ объ утратѣ нашей, мальчики уже бѣгали въ запуски, бранились, распѣвали двусмысленныя пѣсни.

Вещи отца, которыя мы хотѣли бы сохранить какъ святыню, дѣти растаскивали по разнымъ комнатамъ, играли съ ними, ломали, теряли. Помню, какъ горько плакала Маріана надъ деревяннымъ ножомъ отца, который нашла изломаннымъ и заброшеннымъ подъ диванъ.

Тетка очень сердилась на Маріану и называла ея слезы капризомъ.

— Что же это, душечка, говорила она, поджимая губы, если ты будешь слезы проливать надъ всякою грошевою вещью, такъ вѣдь это и слезъ не хватитъ! Я куплю тебѣ пожалуй ножикъ лучше этого.

Нервы Маріаны были такъ потрясены, что, дѣйствительно, она могла, казалось, плакать и надъ всякою пустою вещью, ибо всякая пустая вещь ей напоминала отца.

Днемъ она еще сдерживалась, но какъ только она поднималась къ себѣ наверхъ, слезы ея начинали течь неудержимо. И я привыкла засыпать подъ ея всхлипыванія.

Если бы по смерти отца порядокъ нашего дома оставался бы прежній, мнѣ кажется, Маріанѣ было бы легче, но въ тетушкѣ отсутствовало всякое чувство деликатности, чутья; она, твердя безпрестанно, что Маріана хозяйка, что все въ ея власти, съ разу, въ какихъ-нибудь нѣсколько дней, перевернула весь нашъ домъ: чай, завтраки, обѣды, — все это назначалось не въ наши обыкновенные часы; мебель перетаскивалась и перестанавливалась изъ комнаты въ комнату, людямъ, къ которымъ мы привыкли, отказывали за ненадобностью. Все это волновало Маріану, оскорбляя какъ-то память отца, волновало и меня.

Акуля-же наша, къ которой мы привязались за это время больше прежняго, подливала масла въ огонь:

— Сиротки вы мои ненаглядныя, говорила она, помогая намъ раздѣваться вечеромъ и оглядывая, всѣ-ли двери заперты, — родные мать — отецъ васъ покинули, на чужихъ людей васъ оставили!.. И она начинала жаловаться на тетушку, на ея дѣтей, на прислугу.

— Выживутъ меня старуху, вотъ помяните мое слово — выживутъ. Имъ развѣ любо, что я дѣтское добро берегу — какъ же!.. Тоже не позволю и бранить я своихъ господъ — извините! Тетушка ваша говоритъ вдругъ: «Братецъ филозофъ былъ — филозофомъ называетъ, скажите пожалуйста! И ничего, говорятъ, въ управленіи не понималъ и дѣтей и людей распустилъ». Это про покойника-то такъ говорить! хорошо?! — И она оскорбленная всхлипывала.

По лицу Маріаны тоже катились крупныя слезы, ей горько было, что чужіе судили отца; начинала плакать и я, при представленіи, что его называютъ «филозофомъ».

Акуля, не понимая того, просто мучила насъ всякій вечеръ своими сѣтованіями и передачей разныхъ слышанныхъ ею нелестныхъ отзывовъ объ отцѣ и жалобами на тетку.

Съ своей стороны и тетушка ненавидѣла Акулю, всячески выживала ее и съ нами нисколько не стѣснялась дѣлая намъ жизнь невыносимой своими мелочными придирками.

То она обижалась, что Маріана мало ѣстъ:

— Что-же это ты, милая, до кушанья не дотрогиваешься, или тебѣ не нравится? Заказывала-бы сама, милая, пора привыкать хозяйкѣ молодой.

То находила, что мы слишкомъ много ѣдимъ. Обижалась, что мы сидимъ больше наверху, что Маріана знать ее не хочетъ. Когда же мы сходили внизъ, она находила, что сестра занять меня ничѣмъ не умѣетъ и я только и знаю, что ссорюсь съ мальчиками. Мѣсяца черезъ два она нашла, что мальчики слишкомъ дурно помѣщены внизу и Маріана должна была уступить имъ наши антресоли.

Намъ это было очень горько: съ тѣхъ поръ какъ мы себя помнили, мы жили на верху; Акуля же просто обливалась слезами, разставаясь съ своей комнатой и перенося свой скарбъ въ маленькую темную каморку близъ дѣвичьей.

Мы перешли въ кабинетъ отца, остававшійся до тѣхъ поръ закрытымъ.

Мы чувствовали себя очень одинокими, несчастными, загнанными. Наша жизнь въ томъ же домѣ, гдѣ протекло наше дѣтство, была такъ мало похожа на прежнюю, что мы не могли примириться съ нею и жили точно на бивуакахъ, въ ожиданіи какой-то перемѣны. Я говорю мы, хотя на мнѣ только отражалось настроеніе сестры.

Маріана оживлялась только тогда, когда являлась къ намъ Елена Александровна: все что сколько нибудь напоминало намъ жизнь съ отцомъ, было намъ дорого и мило.

Зима мало по малу проходила и незамѣтно наступала весна.

Уже въ нашемъ переулкѣ не было проѣзда, во дворѣ нашъ дворникъ Артемъ продѣлывалъ канавки и гналъ по нимъ воду, въ саду во многихъ мѣстахъ земля уже обнажилась и къ намъ въ скворешницу прилетѣли скворцы, а голуби усиленно ворковали на крышѣ. На 6-й недѣлѣ мы говѣли съ Маріаной. Несмотря на мои 8 лѣтъ, я говѣла еще въ первый разъ и подъ вліяніемъ религіознаго настроенія Маріаны добросовѣстно относилась къ своей новой обязанности. Едва ударяли въ нашемъ приходѣ къ часамъ, какъ я уже бѣжала къ сестрѣ, торопила ее собираться и чинно становилась впереди ея, крестилась и кланялась въ землю, но помню, что очень скоро, какъ я ни старалась молитвенно настроить себя, мнѣ.становилось скучно, я начинала оглядывать окружавшихъ меня и самыя суетныя мысли приходили мнѣ на умъ.

— Умѣетъ-ли эта дѣвочка говорить по французски? думала я, оглядывая ребенка немного постарше меня, скоро-ли она поступитъ въ гимназію, хотѣлось бы мнѣ знать. Что она думаетъ обо мнѣ? Она вѣроятно думаетъ, какая милая хорошенькая дѣвочка, у нея вѣроятно большое несчастіе: она такъ хорошо и пламенно молится. И я начинала опять креститься и кланяться и старалась придать лицу своему молитвенное выраженіе. Изрѣдка я оглядывалась на Маріану. Она, не мѣняя позы, стояла, прислонившись къ стѣнѣ, и обильныя слезы текли изъ ея глазъ.

Что заставляетъ ее плакать? думала я, — папа? — но почему-же я не плачу, мнѣ хотѣлось бы тоже плакать; что бы подумала эта дѣвочка, еслибы я заплакала?!

И я старалась представить себѣ отца, но уже воспоминаніе о немъ не вызывало во мнѣ слезъ.

Когда мы выходили изъ церкви, насъ часто нагонялъ Марухинъ, онъ жалъ руку сестры, и какъ-бы не желая нарушить ея настроенія, молча доводилъ насъ до дому, иногда говорилъ ей, прощаясь: «посмотрите, какъ все радостно вокругъ, природа оживаетъ, пора и вамъ перестать плакать, Маріана Александровна».

Марухинъ часто посѣщалъ насъ; онъ пріѣзжалъ иногда съ Еленой Александровной, но въ послѣднее время чаще одинъ: то ему нужно было спросить Маріану, согласна-ли она на такую-то комбинацію дѣла, то онъ мнѣ привозилъ игрушку, то тетушкѣ огурцовъ изъ своего Шашкина, отстоявшаго отъ города верстахъ въ 15—16.

На Свѣтлый праздникъ Марухинъ привезъ мнѣ огромное яйцо, въ которомъ была кукла со всѣмъ приданымъ.

У насъ въ домѣ рѣшительно всѣ благоговѣли передъ Петромъ Петровичемъ; тетушка съ Акулей сходились только въ одномъ: въ подобострастномъ поклоненіи передъ нимъ.

Нашъ Артемъ, мужикъ грубый, знающій себѣ цѣну и не ломавшій шапки ни передъ кѣмъ, кромѣ своихъ господъ, только для Марухина дѣлалъ исключеніе и если тотъ обращался къ нему, моментально обнажалъ голову.

Наши двоюродные братья, безшабашные сорванцы, только Марухина и уважали и при его появленіи тотчасъ скрывались; Маріана, съ которой Петръ Петровичъ всегда почти говорилъ объ отцѣ, относилась къ нему съ довѣріемъ; она была благодарна ему за участіе, которое онъ принялъ въ насъ въ тяжелые дни, и считала его безусловно добрымъ и хорошимъ человѣкомъ.

Изъ всего дома только я относилась къ Марухину съ недовѣріемъ и, несмотря на подарки, которые онъ мнѣ дѣлалъ, онъ возбуждалъ во мнѣ какое-то отталкивающее чувство. Я съ трудомъ выносила его ласку, мнѣ хотѣлось скорѣй убѣжать отъ него, когда своими толстыми, влажными губами онъ прикасался къ моей щекѣ или тормошилъ меня, какъ взрослые иногда, тормошатъ дѣтей.

Вся его большая, грузная, но элегантная фигура (несмотря на толщину, онъ былъ хорошо сложенъ и одѣвался безукоризненно) была мнѣ противна; мнѣ не нравилась его мягкая походка, манера его рукъ, и главное — мнѣ былъ противенъ его влажный взглядъ, который онъ часто останавливалъ на Маріанѣ: «точно Пиратъ», презрительно сравнивала я съ нашей лягавой собакой, любимицей отца.

Я всегда испытывала непріятное чувство опасенія, когда Марухинъ бралъ сестру за руку или когда онъ садился рядомъ съ нею, тогда я незамѣтно старалась оттолкнуть его, садясь между ними.

VI.

Весна совсѣмъ вступила въ свои права. Только издали, всматриваясь съ нашей горы, кой-гдѣ по откосамъ желѣзно-дорожнаго пути — бѣлѣлъ еще снѣгъ, но поля уже зеленѣли, дороги высохли и побурѣли, рѣка вошла въ свои берега и прибрежныя ивы начинали зеленѣть. Почки на кустахъ въ нашемъ саду разбухли, тополя роняли клейкую душистую пленку и распространяли въ воздухѣ горьковатый чудный запахъ своихъ молоденькихъ листочковъ. Мы съ сестрой съ первыми же теплыми днями совсѣмъ перебрались въ садъ, перенесли въ бесѣдку книги, тетради, работы, игрушки и почти не входили въ домъ. Тетушка подулась за это на Маріану, но однако примирилась съ нашимъ пребываніемъ въ саду и не тревожила насъ.

Теперь, когда мы постоянно пребывали на нашей дачѣ, Елена Александровна и Марухинъ очень часто, не заходя въ домъ, проходили къ намъ въ садъ, что тетушка считала для себя обиднымъ.

Помню разъ вечеромъ, солнце очень было низко и длинныя тѣни его распространялись по всему саду; двоюродные братья съ крикомъ носились по дорожкамъ, играя въ лошадки. Мнѣ очень хотѣлось присоединиться къ ихъ игрѣ, но Маріана, возившаяся около розановъ, была такъ грустна, что мнѣ было стыдно оставить ее.

Прошлую весну она въ такой же точно вечеръ — безоблачный и тихій — обрѣзала розаны съ отцомъ; я вспомнила это и отлично понимала ея чувство печали; но вечеръ былъ такъ хорошъ, воробьи такъ задорно чирикали въ кустахъ, а братья такъ весело носились, такъ соблазняли меня своими криками, что, понимая чувство сестры, я не могла его раздѣлять и только какой-то стыдъ удерживалъ меня около нея, но и стыдъ этотъ таялъ и я уже совсѣмъ, было, собралась оставить ее и идти играть въ лошадки, когда вдругъ калитка хлопнула и въ садъ своей эластичной походкой вошелъ Марухинъ.

Онъ издали еще весело раскланивался.

— Здравствуйте, барышня милая, говорилъ онъ, пожимая пальчики Маріаны правой рукой, между тѣмъ какъ лѣвой подавалъ букетъ ландышей, — первые, сейчасъ изъ Шашкина, самъ набиралъ.

Онъ улыбался, глядя на сестру и показывая свои бѣлые, крѣпкіе зубы. Но онъ замѣтилъ ея грустный видъ и сейчасъ же лицо его омрачилось.

— Что-нибудь съ тетушкой вышло? спросилъ онъ.

Маріана не скрывала отъ него нашихъ натянутыхъ отношеній съ теткой, и онъ часто самъ начиналъ говорить объ этомъ, стараясь утѣшить сестру, ободрить. «Вотъ погодите, дайте срокъ, все хорошо будетъ, устроимъ мы васъ, барышня»! И онъ загадочно улыбался.

— Усталъ, сказалъ онъ, садясь на скамью и снимая шляпу — пѣшкомъ шелъ въ гору… Здѣсь точно въ деревнѣ прохладно, а на улицѣ жара. — И видя, что Маріана, дабы скрыть набѣгавшія слезы, нагнулась надъ кустомъ и старательно обрѣзаетъ его, онъ съ нѣкоторой обидой сказалъ.

— Что же это, Маріана Александровна, вы не хотите посидѣть со мною? я вѣдь на минутку.

Она украдкой отерла слезы и сѣла на скамью на самый краешекъ, немного сторонясь отъ Марухина.

Какъ теперь вижу ихъ рядомъ, — она такая тоненькая, худенькая, съ своимъ печально серьезнымъ лицомъ, а онъ такой большой, — маститый, сказала бы я тогда, весь въ сѣромъ, съ обнаженной коротко остриженной головою, со влагою во взорѣ и сдержанной улыбкой на толстыхъ губахъ.

— Таточка, хочешь — пристяжной? кричали мнѣ мальчики. Мнѣ очень хотѣлось — «пристяжной», я отлично умѣла гнуть голову, но я колебалась, я точно боялась оставить Maріану вдвоемъ съ Марухинымъ и продолжала стоять тутъ же у скамьи.

— Опять тетушка? — конфиденціально умѣряя свой голосъ, переспросилъ Петръ Петровичъ.

Маріана сдѣлала отрицательный жестъ головою; Марухинъ долго смотрѣлъ на ея склоненную головку и, какъ будто понявъ, что происходило въ ней:

— Бѣдная, бѣдная барышня! выговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ.

При этомъ сочувственномъ возгласѣ Марухина, глаза Маріаны вдругъ съузились, губы запрыгали и она, закрывшись рукою, откровенно горько заплакала; другая ея рука безпомощно свѣсилась на лавку и судорожно вздрагивала. Петръ Петровичъ придвинулся къ сестрѣ, тихонько взялъ эту вздрагивающую ручку и, не сжимая ее, съ какимъ то страннымъ любопытствомъ разсматривалъ на своей широкой ладони.

— Бѣдные худенькіе, загорѣлые пальчики, говорилъ онъ.

И мнѣ было такъ противно какъ произносилъ онъ это сладкимъ голосомъ и такъ досадно на Маріану, что она не отнимаетъ руки.

Наконецъ она очнулась, потянула руку къ себѣ, но онъ прикрылъ ее другой своей рукой и, какъ бы играя, не выпускалъ.

Ужъ этого я совсѣмъ не могла вытерпѣть; губы у меня тоже запрыгали.

— Пустите, Петръ Петровичъ, воскликнула я визгливымъ голосомъ, пустите Маріану!.. и я разревѣлась.

— Ревнивый ребенокъ, выговорилъ Марухинъ и очень зло, какъ мнѣ показалось, взглянулъ на меня, — развѣ никому нельзя любить твою сестру, кромѣ тебя! Однако руку Маріаны онъ выпустилъ….

Черезъ день послѣ вышеописанной сцены въ нашемъ домѣ происходило что то странное:

Тетушка получила какое то большое письмо, по прочтеніи котораго, она вышла вся въ красныхъ пятнахъ, таинственно позвала Маріану и заперлась съ нею въ спальнѣ.

Хотя мнѣ заданъ былъ сестрою урокъ, который я должна была выучить непремѣнно до обѣда, но я не могла смирно сидѣть въ комнатѣ: безпрестанно выбѣгала въ гостиную и прислушивалась къ тому, что творится въ спальнѣ; оттуда слышался возвышенно размѣренный голосъ тетушки и прерывающійся, точно всхлипывающій голосокъ Маріаны. «Что она дѣлаетъ съ Маріаной, взволнованно думала я, за что она ее мучаетъ»!..

Я трясла ручку запертой двери, но на мои заявленія никто не обращалъ вниманія. И изъ спальни, за малыми перерывами, продолжалъ раздаваться монотонный голосъ тетушки и всхлипыванья сестры.

Наконецъ Маріана вошла въ кабинетъ, гдѣ я тщетно старалась затвердить басню.

— Ну, что такое? За что она тебя мучила? бросилась я съ разспросами къ сестрѣ.

— Оставь, никто меня не мучилъ, сказала она холодно, отстраняя меня и болѣзненно сдвигая брови надъ красными заплаканными глазами.

— Но, Маріанушка, ты плакала! ты плачешь!

— Ахъ, Боже мой, оставь, оставь говорила она, тщетно стараясь удержать слезы, оставь меня, Наташа! И она упала головою на столъ и зарыдала.

И нѣсколько дней передо мною происходило что то таинственное, о чемъ всѣ говорили намеками и что понять я не могла, или скорѣе, что понять я боялась.

Въ эти дни тетушка не только не мучила Маріану, но была съ нею какъ то бережно ласкова.

— Ну, что головка не болитъ? спрашивала она утромъ, и нѣжно обнявъ сестру, шептала ей что то на ухо, а глаза Маріаны наполнялись слезами. Въ шепотѣ тетушки мнѣ слышались слова:

— Ну, что же? Ну, когда же? Надумалась ты?..

Ночью опять мнѣ слышался какой то таинственный шепотъ:

— Голубка моя, о чемъ же плакать то, говорила на этотъ разъ Акуля, стоя на колѣняхъ передъ кроватью Маріаны, о чемъ убиваться! Развѣ такъ то, какъ теперь живется вамъ — лучше? Хоть и въ своемъ домѣ, а изъ чужихъ рукъ смотришь… Ну, конечно не молодой человѣкъ, а добрый онъ, хорошій всѣ говорятъ, — я спрашивала, — обиды говорятъ никакой не видимъ… Ну конечно не молодой, что говорить! Да ты спроси лучше ли они — молодые то!.. А тутъ какъ хорошо бы зажили то! Домъ большой, достатокъ, — всего въ волю… Коли не о себѣ, о сестренкѣ то подумай… Далъ бы мнѣ Богъ увидѣть васъ пристроенными, кажись умерла бы спокойно!..

Прошло нѣсколько дней.

Разъ утромъ, когда мы съ Маріаной сидѣли въ бесѣдкѣ и она учила меня выводить нѣмецкую букву Y, вошла къ намъ Елена Александровна, которая болѣе недѣли отсутствовала, ѣздила къ себѣ въ деревню.

Маріана вскочила и бросилась къ ней съ такой стремительностью, съ которой люди только очень несчастные бросаются къ друзьямъ, когда видятъ въ нихъ себѣ опору, или даже только утѣшеніе. Она обвилась вокругъ нея руками и зарыдала страстно, горько, отчаянно.

Внезапность этихъ слезъ поразила меня; все утро Маріана казалась мнѣ совсѣмъ покойной.

Елена Александровна обнимала, ласкала, гладила сестру, уговаривала ее нѣжными словами, какъ маленькую, потомъ обратилась ко мнѣ:

— Наташа, сказала она, уйди, оставь насъ съ Маріаной, мнѣ надо поговорить съ нею.

Но я ухватилась за платья ихъ обѣихъ.

— Пожалуйста!.. говорила я, зачѣмъ вы меня гоните, я знаю все, я слышала…

Но Елена Александровна таки выпроводила меня за дверь.

Но я не пошла далеко, усѣлась тутъ же на порогѣ и хотя мнѣ было очень обидно и я была зла на обѣихъ и бормотала, всхлипывая:

— «Вотъ какъ, теперь уже родныхъ сестеръ стали гнать!.. хорошо же… хорошо же»!.. но случаемъ не пренебрегала и, такъ какъ окно было открыто, то слышала все отъ слова до слова:

— Я не люблю его, говорила Маріана, ну что-же мнѣ дѣлать съ собою!.. Мнѣ всѣ говорятъ: онъ хорошій, добрый… Я вѣдь и сама знаю, онъ былъ добръ къ намъ въ самый ужасный моментъ нашей жизни, я благодарна ему, я хотѣла-бы любить его, но я не могу, не могу.

— Дитя мое, тихо говорила Елена Александровна, о какой любви ты говоришь? Кто требуетъ отъ тебя какой-то романтической любви?.. Такая любовь — удѣлъ очень немногихъ, моя дорогая! И спроси, кто изъ насъ выходилъ по любви? Сживаемся, вотъ и все!.. Любовь приходитъ потомъ, добавила она, спохватившись. Достаточно того, что ты уважаешь Петра Петровича и онъ, надѣюсь, впослѣдствіи заставитъ себя полюбить. Не оскорбляй-же отказомъ преданнаго тебѣ человѣка, искренно и безкорыстно любящаго… Въ искренности его и безкорыстіи ты вѣдь не можешь сомнѣваться?!..

— Вѣдь ты несчастлива въ настоящей обстановкѣ, продолжала она далѣе, тебѣ не хорошо, а сестрѣ твоей и того хуже. Куда-же дѣваться вамъ? подумай! Не къ матери-же идти, у той своя семья! Подумай, Маріана, о сестрѣ, что готовишь ты ей? Вѣдь Петръ Петровичъ беретъ ее вмѣстѣ съ тобою, самъ предлагаетъ. Вы заживете втроемъ, какъ бывало жили съ отцомъ!.. При этихъ словахъ я слышала, какъ громко зарыдала Маріана.

— Зачѣмъ всѣ онѣ, все обо мнѣ, да обо мнѣ говорятъ, думала я, сидя на приступкѣ и тоже горько плача, и совсѣмъ это неправда, для меня ничего не нужно, ничего, ничего!…

VII.

Въ тотъ-же день вечеромъ Маріана объявила мнѣ, что выходитъ замужъ за Петра Петровича.

Я плакала, говорила, что знаю, она для меня это дѣлаетъ, но что это вздоръ, мнѣ совсѣмъ не нужно, чтобы она для меня выходила замужъ; что я не люблю Петра Петровича и не хочу, чтобы онъ былъ мнѣ братомъ.

И слезы мои, мои мольбы поколебали рѣшимость Маріаны, хотя письмо съ согласіемъ было уже послано, она хотѣла написать другое; но ей не дали этого сдѣлать, всѣ точно сговорились бросить ее въ объятія этого человѣка!..

На другой день около 2-хъ часовъ дня Марухинъ явился къ намъ уже женихомъ. Отлично я помню это событіе… Но лучше, чѣмъ разсказывать самой, я открою тетрадь Маріаны, пусть она передастъ это событіе съ своей точки зрѣнія.

(Я часто теперь буду пользоваться этой тетрадью Маріаны; она была найдена мною послѣ ея смерти, разрозненная, по листкамъ въ разномъ хламѣ. Не знаю собственно, когда писались эти воспоминанія, но думаю, что писались они въ надеждѣ, что будутъ когда-нибудь прочитаны любимымъ человѣкомъ). И такъ вотъ что говоритъ Маріана въ своихъ запискахъ.

"Мы, т. е. Таточка, двоюродные братья и я были въ саду.

"Принявъ окончательное рѣшеніе, я какъ будто успокоилась. Послѣ напряженной работы мысли этихъ дней, послѣ страстной борьбы съ собою, мысль и чувство какъ будто совсѣмъ притупились во мнѣ и я принимала это за спокойствіе.

"Ни о чемъ не думая, я перелистывала какую-то книгу, показывая картинки сестрѣ. Наташа была взволнованнѣе меня. Вдругъ калитка хлопнула и Маша, горничная тетушки, въ ловомъ розовомъ платьѣ вбѣжала въ садъ съ криками: «женихъ ѣдетъ, женихъ!» и сама бросилась къ забору, въ которомъ была длинная щель. Этотъ полусгнившій заборъ нашъ выходилъ на узкій, немощенный переулокъ, отдѣляющій нашъ садъ отъ сосѣдняго; онъ шелъ крутымъ подъемомъ прямо отъ рѣки и во время дождей проѣздъ по немъ былъ затруднителенъ, но въ сухую погоду, какъ въ ту весну, по немъ ходили и ѣздили не увязая. Къ щели въ заборѣ бросились братья, а за ними и я съ сильно бьющимся сердцемъ, сгорая любопытствомъ увидѣть жениха. Его парный фаэтонъ медленно поднимался въ гору и я вволю могла насмотрѣться на Марухина. Онъ сидѣлъ развалясь, выпятивъ толстыя губы и сердито сдвинувъ брови подъ своей шляпой горшечкомъ. Сердце мое екнуло: вотъ человѣкъ, который долженъ замѣнить намъ отца! Первый разъ я смотрѣла на него критически; недѣлю тому назадъ это былъ просто Марухинъ, добрый человѣкъ, принявшій въ насъ участіе по смерти отца, которому я была признательна, но человѣкъ посторонній. Теперь-же этотъ посторонній вдругъ становился мнѣ близкимъ, роднымъ. Я съ недоумѣніемъ всматривалась въ профиль Петра Петровича, въ эти сдвинутыя брови, выпяченныя губы и сердце мое, къ моему удивленію, не переполнялось нѣжностью.

"Черезъ нѣсколько минутъ я, задыхаясь, уже входила въ гостиную.

"Марухинъ раскланивался еще передъ тетушкой, говоря ей что-то самымъ нѣжнымъ голосомъ и прижимая руки къ груди; заслышавъ мои шаги, онъ живо повернулся на каблукахъ и поспѣшно пошелъ мнѣ на встрѣчу. Лицо его сіяло улыбкою, онъ совершенно не походилъ на того Марухина, что за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ я видѣла въ коляскѣ.

" — Осчастливила! Долго заставила ждать, но осчастливила наконецъ, жестокая барышня! Онъ по очереди сталъ прижимать мои руки къ губамъ.

" — Ну ужъ и стану-жъ я васъ любить за это и буду-жъ лелѣять.

"Послѣ меня онъ обратился къ Наташѣ, но та, не смотря на тетушкины и мои предварительные уговоры и убѣжденія, обошлась съ нимъ сухо, сурово, безжалостно, какъ могутъ только обходиться дѣти; я видѣла, какъ непріятно это подѣйствовало на Петра Петровича и мнѣ стало жаль его, захотѣлось его утѣшить:

" — Я надѣюсь, Наташа васъ полюбитъ, Петръ Петровичъ, сказала я, мы обѣ васъ, надѣюсь, полюбимъ, добавила я очень тихо. Но это было мое искреннее, пламенное желаніе полюбить человѣка, которому ввѣряла свою молодую жизнь.

"Съ перваго дня начались разговоры о назначеніи дня свадьбы, я желала вѣнчаться не ранѣе зимы, по истеченіи года со смерти отца.

Марухинъ убѣждалъ вѣнчаться какъ можно скорѣе.

— Не все-ли равно два мѣсяца раньше или позднѣе! Вы добры и умны, говорилъ онъ, вы должны понять, что мнѣ, въ мои годы, тяжела роль жениха, ухаживателя, вы видите, какъ я неумѣлъ въ своихъ ухаживаньяхъ.

"Онъ дѣйствительно, съ тѣхъ поръ какъ сталъ объявленнымъ женихомъ, даже рѣже сталъ бывать у насъ, т. е. бывалъ всякій день, но не надолго, привозилъ букеты, конфекты, глядѣлъ на меня какимъ-то подернувшимся взглядомъ и скоро уѣзжалъ, онъ точно не находилъ, что говорить со мною; я даже не успѣвала сказать ему всего того, что мнѣ казалось нужно было сказать, но такъ какъ въ отсутствіи его мнѣ было легче, то я и не сѣтовала на его кратковременныя пребыванія со мною.

"Я уступила его желанію вѣнчаться въ августѣ; дѣйствительно не все-ли равно мѣсяцъ раньше, мѣсяцъ позднѣе, думала я.

"Уступила и другому его желанію — скинула трауръ, что стоило мнѣ многихъ слезъ, но онъ говорилъ:

" — Я ужъ не молодъ, у меня есть предразсудки, уважьте ихъ, Маріана Александровна, скиньте это черное платье. Вы вступаете въ новую, надѣюсь, свѣтлую жизнь, зачѣмъ-же этотъ трауръ, напоминающій о несчастій.

"Когда на другой день, послѣ заявленнаго имъ желанія, я вышла къ нему въ свѣтло-сѣромъ платьѣ, онъ очень благодарилъ меня, даже слеза, мнѣ показалось, нависла на рѣсницѣ.

" — Ну, вотъ, сказалъ онъ, никто теперь не посмѣетъ сказать, что невѣста моя носитъ трауръ, потому что идетъ за меня противъ желанія.

"Слова эти покоробили меня, такъ это не для себя, а для другихъ онъ заставилъ меня снять черное платье, думала я.

"И такъ было рѣшено, что мы вѣнчаемся въ концѣ августа, раньше этого самъ Марухинъ находилъ, что вѣнчаться немыслимо: во первыхъ ему нужно было окончить какое-то важное дѣло, по случаю котораго ему даже необходимо было уѣхать на югъ на нѣсколько недѣль, — Марухинъ былъ присяжнымъ-повѣреннымъ, и велъ большія дѣла, дающія ему хорошій доходъ; во вторыхъ, надо было подновить домъ въ Шашкинѣ, гдѣ Петръ Петровичъ разсчитывалъ въ поэтическомъ уединеніи провести свой медовый мѣсяцъ.

"Я думала, что Наташа раздѣлитъ съ нами это уединеніе, ибо Марухинъ много говорилъ о томъ, что онъ никогда не рѣшится взять на душу, разлучить хотя-бы на день насъ съ сестрой. Онъ очень умилялся надъ нашей взаимной любовью, и говорилъ, что она свидѣтельствуетъ о моемъ добромъ сердцѣ.

" — А доброе сердце въ женщинѣ — все! заключатъ онъ.

"Уже во время нашего жениховства я замѣтила его любовь къ поучительнымъ цитатамъ, но я говорила себѣ: всѣ люди съ слабостями, у Петра Петровича можетъ быть ихъ больше, чѣмъ у другихъ, но это не мѣшаетъ ему быть хорошимъ добрымъ человѣкомъ. Господи! умягчи-же мое сердце, дай мнѣ понять его добрыя стороны, простить дурныя, дай мнѣ любить его!

«Самъ-же Петръ Петровичъ, кажется, мало безпокоился о томъ, люблю-ли я его; „потомъ полюбите“, сказалъ онъ разъ и на томъ успокоился».

Собственно я, очень смутно помню время жениховства Маріаны, точно эти нѣсколько мѣсяцевъ подернуты какимъ-то туманомъ, что очень странно, такъ какъ предшествующее и послѣдующее отлично сохранилось въ моей памяти. Всѣ эти дни, несмотря на лѣто и даже на жаркое лѣто, мнѣ кажутся пасмурными. Очень смутно помню Марухина въ это время, что объясняется, судя по запискамъ Маріаны, нѣсколькими недѣлями его отсутствія и вообще очень кратковременными визитами въ нашъ домъ. Но если я мало помню самого Петра Петровича въ это время, то отлично помню мое чувство къ нему, чувство страха какъ къ чему-то фатальному, неизбѣжному. Потомъ помню разныя мелочи: не помня его визитовъ, отлично помню видъ его коробокъ ковфектъ, помню, что онъ не отдавалъ ихъ сейчасъ-же, а оставлялъ нѣкоторое время въ шляпѣ и я всякій разъ заглядывала въ шляпу, которую онъ ставилъ на подзеркальникъ въ залѣ. Помню груды матерій, полотенъ, картонокъ разныхъ, наваленныхъ въ гостиной и спальнѣ тетушки. Помню двухъ молоденькихъ швей, сестеръ Ѳеню и Сашу, шившихъ бѣлье Маріанѣ, разсказы которыхъ о ихъ родномъ селѣ, раскинувшемся на берегу Оки и занимающемъ пространство въ нѣсколько верстъ, я любила слушать.

Но главная фигура, фигура Маріаны, — въ эти мѣсяцы совсѣмъ какъ-то исчезаетъ и выступаетъ ярко освѣщенной только въ день ея свадьбы.

Помню, что утромъ, она еще была въ постели, Акуля принесла ей письмо, это письмо было отъ матери нашей, которую Маріана просила благословить ее и звала на свадьбу. Мать писала, что благословляетъ Маріану заочно, но пріѣхать не можетъ, такъ какъ сынъ ея внезапно захворалъ.

Съ самой минуты пробужденія свадебный день Маріаны былъ грустенъ. Она много плакала надъ письмомъ матери; какъ не считала Маріана ее виноватой передъ нами, но въ этотъ страшный день своей жизни ей хотѣлось прижаться къ родной груди и выплакать накипѣвшія слезы, но мать присылала только свое заочное благословеніе!..

Помню, какъ разослали большой коверъ въ залѣ и Василій Александровичъ Паранинъ, мужъ Елены Александровны, въ расшитомъ мундирѣ, а тетушка въ свѣтло-сѣромъ платьѣ, оба серьезные и важные, по очереди благословляли Маріану образомъ и хлѣбомъ; помню, что въ церкви я все жалась къ сестрѣ и горько заплакала, когда священникъ, соединивши ея руку съ рукою Марухина, увелъ ее отъ меня…

"Мы вернулись изъ церкви, пишетъ Маріана, я была женою Марухина, мы объ руку съ нимъ вошли въ нашъ старый домъ, гдѣ я была такъ счастлива при жизни отца и гдѣ считала себя несчастнѣйшимъ существомъ по его смерти — тогда я еще не знала, что значитъ истинное несчастіе! Насъ обсыпали хмѣлемъ въ передней; въ залѣ тетушка встрѣтила насъ съ образомъ, я поклонилась въ землю и съ удивленіемъ оглянувшись, увидѣла, что рядомъ со мною на колѣняхъ стоитъ и онъ и въ сердце мнѣ что-то ударило… Потомъ принесли шампанскаго, я взяла бокалъ и всѣ стали подходить и чокаться со мною и я благодарила, улыбаясь.

"Потомъ меня стали торопить переодѣваться, и я шла куда мнѣ приказывали совершенно какъ во снѣ; послѣ секунднаго отрезвленія я впала опять въ какое-то полусознательное состояніе.

"Но все время, пока я двигалась какъ автоматъ, послушная воли другихъ, все время я чувствовала какую-то смутную тревогу, все время я напряженно усиливалась что-то вспомнить и эти усилія были мучительны. Умъ какъ будто на одно мгновеніе просвѣтлялся и вдругъ опять все въ немъ становилось темно. Уже я перемѣнила свое бѣлое подвѣнечное платье на свѣтлосѣрое дорожное, когда взглядъ мой остановился на миломъ заплаканномъ лицѣ Наташи и мгновенно я вспомнила, что мнѣ надо было сдѣлать. Марухинъ очевидно забылъ свое обѣщаніе увезти вмѣстѣ съ нами маленькую сестру мою; я переодѣлась, а она все еще оставалась въ своемъ бѣломъ платьѣ съ открытымъ воротомъ и совсѣмъ присмирѣла, не смѣя напомнить о себѣ, и только жалобно смотрѣла на меня.

— "Тетушка, сказала я, уяснивъ себѣ все это, позовите Петра Петровича, мнѣ надо поговорить съ нимъ.

— "Еще наговоришься, матушка! и тетка улыбнулась.

"Но я такъ серьезно посмотрѣла на нее, что она поспѣшила исполнить мое требованіе и, взявъ съ собою Наташу, пошла за Марухинымъ.

"Я сѣла въ кресло; только теперь я почувствовала себя разбитой, весь этотъ день я ровно ничего не чувствовала.

"Марухинъ вошелъ, раскланиваясь и улыбаясь.

— "Вотъ это мило, что женушка позвала меня.

"Онъ хотѣлъ было взять меня за руку, но я показала ему мѣсто напротивъ и начала взволнованно:

— "Петръ Петровичъ, почему Наташа не ѣдетъ съ нами? Вы дали мнѣ слово, что не разлучите насъ, я исполнила всѣ ваши желанія, у меня было одно, и вы не хотите его исполнить.

— "Три дня, я прошу только три, четыре дня провести съ вами… съ тобою наединѣ… мое обѣщаніе свято, свято…

— "Ради Бога, Петръ Петровичъ, не разлучайте насъ съ сестрой. Вы знаете, какъ я люблю ее. Я обѣщала отцу замѣнить ей мать, никогда не оставлять ее, а вы хотите разлучить меня съ нею — не хорошо, не хорошо! Одна я не пойду.

"Я вдругъ вспомнила, что уже обвѣнчана и остановилась.

"Петръ Петровичъ какими-то странными глазами слѣдилъ за движеніемъ моихъ губъ и, казалось мнѣ, не понималъ моихъ словъ. Онъ всталъ, приблизясь ко мнѣ, и сказалъ сдавленнымъ голосомъ:

— "Все по вашему… по твоему будетъ.

"Не знаю почему, но не смотря на покорныя слова, мнѣ стало страшно этого приближавшагося ко мнѣ человѣка, я хотѣла подняться и уйдти, но онъ быстрымъ движеніемъ, нагнулся ко мнѣ, крѣпко схватилъ за руки повыше локтей, приковалъ на мѣстѣ, и своими толстыми, влажными губами отыскалъ мои губы и поцѣловалъ меня долгимъ, долгимъ поцѣлуемъ…

"Не могу выразить какой приливъ ужаса и отвращенія овладѣлъ мною. Я сдѣлала неимовѣрное усиліе, чтобы высвободиться изъ тисковъ и, едва сдерживая вопль, выбѣжала изъ комнаты. Пробѣжавъ по корридору и очутившись у дверей тетушкиной комнаты, я вдругъ поняла, что мнѣ бѣжать некуда, и некому жаловаться.

«Не смотря на всю мою 17-лѣтнюю наивность я тутъ же поняла, что заикнись я о происшествіи и меня осмѣютъ, я поняла, что единственный путь, который остается мнѣ — это смириться, затаить въ себѣ отчаяніе и смириться. Въ своемъ невѣдѣніи, еще вчера я думала, что Марухинъ замѣнитъ намъ отца и пламенно желала отдать ему сердце, но все время, не отдавая себѣ хорошенько отчета, опасалась чего-то. И вотъ опасенія мои сбылись: первый поцѣлуй моего мужа внушилъ мнѣ отвращеніе»!..

VIII.

Маріана уѣхала съ мужемъ въ Шашкино. И цѣлый мѣсяцъ, длинный, ужасный мѣсяцъ я выжила у тетушки въ постоянномъ ожиданіи, что за мною пріѣдутъ изъ Шашкина и увезутъ къ Маріанѣ. Я вставала съ постели уже волнуясь, но боясь обнаружить свое волненіе, такъ какъ тетушка бранила меня, называла дурной, неблагодарной дѣвочкой. Она говорила, если я все буду думать о сестрѣ, не буду ничѣмъ заниматься и буду все плакать — меня не повезутъ къ Маріанѣ. Она говорила еще, что я должна привыкать жить врозь съ сестрой, что она, тетушка, моя опекунша и имѣетъ полное право, оставить меня при себѣ.

Эти слова, въ которыхъ я видѣла долю правды, повергали меня въ отчаяніе, но я дѣлала надъ собою усиліе, подбирала губы и старалась заниматься чѣмъ нибудь.

Но какъ только я оставалась одна, я начинала плакать и класть поклоны, моля Господа о ниспосланіи мнѣ свиданія съ Маріаной.

Мнѣ казалось (и не безъ основанія) что тетушка серьезно намѣрена оставить меня при себѣ. Дѣло въ томъ, что разъ отдавъ меня сестрѣ, ея пребываніе въ нашемъ домѣ лишалось бы смысла, да и все ея опекунство не имѣло основанія, разъ Марухинъ бралъ меня подъ свое покровительство. Тетушка, какъ кажется, поняла это слишкомъ поздно, иначе зачѣмъ бы ей было такъ торопить замужествомъ Маріану.

Прошло, по моему, безконечно много времени, а меня все не везли въ Шашкино и кромѣ одной короткой записки, я не получала отъ сестры извѣстій. Отъ Акули, оставшейся при мнѣ, я слышала, что Марухинъ бывалъ въ городѣ, разъ я даже сама видѣла его пустую коляску. И то, что онъ не заѣзжаетъ къ намъ увеличивало мои опасенія. Я плакала по ночамъ, а днемъ тайкомъ клала свои поклоны, моля о свиданіи. Но свиданія съ сестрой все не было, да не было.

Наконецъ какъ то Марухинъ былъ у тетушки, привезъ мнѣ конфектъ и поклонъ отъ сестры, но ни слова не упомянулъ о томъ, когда мнѣ ѣхать въ Шашкино и даже ровно ничего не говорилъ о моемъ переѣздѣ, а тетушка такъ сурово и строго смотрѣла на меня, что спросить его я не смѣла. Каковъ же долженъ былъ быть мой восторгъ, когда на завтра явилась изъ Шашкина коляска съ запиской отъ Петра Петровича, что онъ ждетъ тетушку и проситъ, чтобы и меня привезли.

Оказалось, что наканунѣ Петръ Петровичъ звалъ къ себѣ обѣдать тетушку съ Еленой Александровной, но обо мнѣ ничего не упомянулъ, и уже опекунша моя хотѣла было ѣхать въ Шашкино тайкомъ отъ меня, опасаясь моихъ слезъ, когда явилась коляска съ письмомъ…

Наконецъ то я увижусь съ Маріаной, наконецъ-то! Что за счастіе, о Господи!.. Но я опять стушуюсь и открою завѣтную тетрадь сестры. Пусть Маріана разскажетъ какъ прожила этотъ мѣсяцъ, какъ отразилась на ней ея новая жизнь, что она перечувствовала, что передумала…

"Нѣтъ, я не могу, я не стану разсказывать, пишетъ Маріана, первыхъ дней нашего супружества, этого, такъ называемаго медоваго мѣсяца.

"Живучъ человѣкъ и въ жизни переживаетъ много страшныхъ, потрясающихъ вещей, — пережилось и это!

"Петръ Петровичъ не былъ особенно дурнымъ или злымъ человѣкомъ, но во что превратилъ мое пламенное желаніе полюбить его, что сдѣлалъ онъ съ моимъ наивнымъ дѣтскимъ сердцемъ, вѣрящимъ въ добро, въ справедливость и жаждавшимъ отдаться доброму любящему человѣку. Господи, во что превратилъ онъ мою молодую жизнь!

"Въ 17 лѣтъ Петръ Петровичъ внушилъ мнѣ отвращеніе къ этой жизни, презрѣніе къ себѣ.

"Я росла свободнымъ ребенкомъ и вдругъ взрослой (я считала тогда себя взрослой) я очутилась въ положеніи рабы. Да именно, было что-то рабское въ моемъ страхѣ передъ физическою силой этого человѣка, взглядъ, голосъ котораго вызывали во мнѣ содраганіе.

"И чувствуя свое униженіе и безсиліе, тысячу разъ мнѣ хотѣлось порвать разомъ эту цѣпь, бѣжать куда глаза глядятъ, но мною овладѣла апатія отчаянія: куда бѣжать? зачѣмъ? не останусь-ли я все тѣмъ же презрѣннымъ, слабымъ, поруганнымъ существомъ? Не имѣетъ-ли право этотъ человѣкъ возвратить меня къ себѣ?

"О, конечно онъ воспользуется своимъ правомъ. Именно мысль, — что-бы я ни сказала ему обиднаго, какъ бы ни оскорбила его — онъ только посмѣется, убивала во мнѣ всякую попытку борьбы.

"Мнѣ казалось, онъ видѣлъ во мнѣ существо такое слабое и ничтожное, что слова мои и мои поступки не могли оскорбить его.

"До сихъ поръ не понимаю, какъ я, когда передо мною такъ грубо открылась жизнь, не наложила на себя рукъ. Видно твердо еще было во мнѣ мое религіозное чувство и велика моя молодость и инстинктивная любовь къ жизни.

"Весь конецъ августа и сентябрь мы прожили въ Шашкинѣ. И уже съ первыхъ чиселъ сентября, т. е. черезъ 10 дней послѣ нашей свадьбы, Петръ Петровичъ приступилъ къ своимъ обязанностямъ и черезъ день ѣздилъ въ N.

"Я оставалась въ Шашкинѣ одна безъ всякаго дѣла. Хозяйствомъ занималась Аксинья Ивановна, женщина лѣтъ 40, съ явными остатками красоты, Петръ Петровичъ говорилъ мнѣ, что Аксинья — человѣкъ неоцѣненный въ веденіи хозяйства и просилъ меня ни во что не вмѣшиваться. Тѣмъ не менѣе Аксинья считала долгомъ приходить ко мнѣ съ докладомъ. Несмотря на подобострастный тонъ этой женщины, на ея увѣренія въ преданности, на сладкія улыбки, я боялась ее, мнѣ казалось, что она меня ненавидитъ и я какъ можно скорѣе кончала совѣщанія съ Аксиньей.

"Впрочемъ я всего боялась въ Шашкинѣ, все въ немъ мнѣ казалось сумрачнымъ и страшнымъ. Отъ комнатъ большого стараго дома, несмотря на то, что передъ свадьбой нашей онѣ были выбѣлены и оклеены новыми обоями, пахло затхлымъ; тамъ было холодно и мрачно какъ въ могилѣ. Большія деревья стариннаго сада съ трехъ сторонъ обступали почти вплотную домъ и въ бурные дни били своими вѣтвями въ нѣкоторыя окна; въ большихъ полутемныхъ комнатахъ, съ скудными остатками странной старинной мебели, шаги раздавались какъ въ нежиломъ мѣстѣ и вы невольно оглядывались блѣдные, не идетъ ли кто за вами. Въ темномъ корридорѣ шмыгали мыши, въ стѣнахъ и подъ поломъ слышался иногда визгъ и топотъ крысъ. Марухинъ любилъ свое аббатство, какъ онъ называлъ, гордился его стариной, крысы только свидѣтельствовали о древности этого дома и нимало не безпокоили Петра Петровича.

"Садъ носилъ тотъ же отпечатокъ запущенности и мрака, что и домъ: въ его узкія аллеи не проникалъ, казалось, никогда лучъ солнца; дорожки были сыры и покрыты налетомъ зеленаго моха; подъ сводами старыхъ деревъ пахло сыростью и плѣсенью. Трава не росла въ этомъ саду, цвѣтовъ не было видно, только папортникъ, да мохъ.

"Ни одной веселой, открытой лужайки, ничего, чтобы говорило о жизни и радости. Маленькія щебечущія птички, веселыя сороки не залетали къ намъ, только воронье вило гнѣзда на старыхъ верхушкахъ, да совы съ летучими мышами ютились въ дуплахъ.

"О какое это было ужасное, мрачное мѣсто! И какъ ненавистно оно мнѣ стало съ первыхъ же дней моего медоваго мѣсяца. Но остаться одной, безъ него, безъ Петра Петровича и тутъ мнѣ казалось уже счастьемъ. И я пользовалась этими одинокими днями.

"Какъ только мужъ уѣзжалъ, я брала Пирата, двороваго пса, привязавшагося ко мнѣ съ перваго же дня (онъ точно чуялъ бѣдный Пиратъ, какая я была несчастная) и уходила съ нимъ въ сосѣдній лѣсокъ, подальше отъ ненавистной усадьбы.

"Только люди несчастные, мнѣ кажется, вполнѣ любятъ природу и наслаждаются ею.

"Лѣсъ въ своемъ осеннемъ одѣяніи стоялъ такой красивый, въ немъ такъ славно пахло прѣлымъ листомъ, корою; сухіе листья такъ хорошо шуршали подъ моими ногами, а вверху синѣло небо, пролѣтали паутины. На душѣ становилось какъ то больно, грустно, но тихо. Я не думала о Марухинѣ, мнѣ вспоминалась наша прошлогодняя сентябрьская поѣздка съ отцемъ въ Яблонки, деревню, отстоящую отъ N верстахъ въ 7. Въ такомъ же разноцвѣтномъ уборѣ стоялъ тогда лѣсъ, такъ же пахло прѣлымъ листомъ, и точно также летали паутины.

"Все какъ было тогда, только нѣтъ уже болѣе отца, да я изъ счастливой дѣвочки стала несчастной женщиной.

"Иногда я садилась на срубленный пень и, глядя вверхъ черезъ листву въ чистое синее небо — только въ сентябрѣ бываетъ такое — начинала мечтать. Моя любимая мечта въ то время была о смерти, другого исхода я для себя не видѣла.

"Вдругъ этотъ лѣсъ окружатъ охотники, мечтала я, одинъ изъ нихъ приметъ меня за звѣря и выстрѣлитъ…

"Ахъ, хорошо бы умереть!

"Мечта о смерти заслоняетъ мечту о свиданіи съ Наташей, но вдругъ я вспоминаю о сестрѣ и мнѣ становится совѣстно передъ нею, что я забыла ее.

— "Нѣтъ, нѣтъ, еще стоитъ жить, восклицаю я, пока я нужна тебѣ, моя Наташа!

"Я возвращалась домой и ждала Петра Петровича, не привезетъ ли онъ Наташу, вѣдь искусъ уже пришелъ къ концу. Не привезетъ ли онъ хоть вѣстей о ней?

"Но онъ возвращался одинъ безъ Наташи и не привозилъ вѣстей о ней.

— "Вы видѣли сестру? спрашивала я.

— "Я слишкомъ нетерпѣливо стремился къ моей ненаглядной женушкѣ, говорилъ онъ, покрывая меня поцѣлуями, мнѣ некогда было заѣзжать… Еще увидитесь съ сестрой… Ахъ Боже мой опять слезы, когда же наконецъ избавишь ты меня, отъ этихъ сценъ?

"Я дѣйствительно заливалась слезами, кромѣ того, что мнѣ тяжело было жить въ неизвѣстности о сестрѣ, мнѣ обидно было сознаніе, что человѣкъ, постоянно толкующій мнѣ о любви своей, не можетъ доставить мнѣ единственной утѣхи, имѣющейся въ его власти.

IX.
Продолженіе записокъ Маріаны.

"Я не понимала Петра Петровича. Это былъ совсѣмъ не тотъ человѣкъ, какимъ я знала его еще до его предложенія, — человѣкъ мягкій, угодливый. Не тотъ, какимъ представлялся моему воображенію ставшій моимъ женихомъ, человѣкъ, котораго я собиралась любить за его доброту, умъ, любовь ко мнѣ, человѣкъ съ твердыми правилами, но полный снисхожденія и участія къ другимъ, въ чемъ особенно убѣдила меня его поѣздка къ матери моей, когда онъ сталъ моимъ женихомъ. Это почтеніе, оказанное женщинѣ, къ которой окружавшіе меня люди относились съ едва скрываемымъ презрѣніемъ, тронуло меня тогда и я тогда же со слезами благодарила его и Петръ Петровичъ, я помню, былъ тронутъ.

"Куда же дѣвалась эта деликатность чувствъ? Что это было такое? дѣйствовалъ ли онъ тогда разсчитано, чтобы завоевать меня, или дѣйствительно чувства его стали тоньше подъ вліяніемъ, еще не успѣвшей принять грубыя формы, страсти?

"Не думаю, чтобы чувство отвращенія къ ласкамъ моего мужа пересилило во мнѣ всѣ чувства, нѣтъ я старалась, я хотѣла быть справедливой. Я съ любопытствомъ, когда онъ не замѣчалъ того, останавливала на немъ свой взглядъ, искала на этомъ полномъ самодовольномъ лицѣ, чего то духовнаго, что, мнѣ казалось, должно быть въ каждомъ человѣкѣ. Вѣдь пользуется же онъ уваженіемъ N. Значитъ есть же въ немъ что то человѣческое, есть же въ немъ духовныя черты. Я прислушивалась къ его рѣчамъ, на лету ловя въ нихъ эти черты, вдумывалась въ его слова, ища въ нихъ то, чего въ нихъ не было.

"Петръ Петровичъ любилъ поораторствовать, иногда самый пустяшный поступокъ мой внѣ программы или какое-нибудь супротивное слово вызывали въ немъ его говорильную способность. И монотонно, то поднимая, то возвышая голосъ, начиналъ читать онъ мнѣ проповѣдь.

— "Въ чемъ должна состоять супружеская любовь? спрашивалъ онъ однажды въ дожливый день, ходя по гостиной, невыносимо дымя ненавистной мнѣ сигарой и по временамъ останавливаясь передо мною, — любовь мужа въ попеченіяхъ о женѣ, въ охраненіи ея отъ дурныхъ вліяній, любовь жены въ подчиненіи воли мужа. Да, милуша, женщина это малолѣтокъ, котораго мы, мущины, беремъ на себя трудную обязанность руководить; блаженна та, которая безпрекословно подчинится вліянію мужа, ибо только тогда будетъ царствовать миръ и спокойствіе въ семьѣ.

— "А если она выростетъ и сама начнетъ разсуждать, думала я, не смѣя вслухъ возражать мужу; а онъ, думая что подчинилъ меня совершенно своей рѣчью, все также плавно и размѣренно продолжалъ изощряться въ краснорѣчіи.

"Моего мнѣнія онъ никогда не спрашивалъ, не выслушивалъ, у него не было ни любопытства, ни потребности узнать хотя бы поверхностно состояніе моей души и я крѣпко замкнула ее отъ его взгляда. И странно — онъ казался совсѣмъ довольнымъ — не видѣлъ-ли онъ дѣйствительно, что происходитъ во мнѣ, или дѣлалъ видъ, что не видитъ, или это ему было такъ все равно, но только онъ являлся домой веселый, цѣловалъ меня, спрашивалъ, не скучала-ли безъ него и не выслушавъ отвѣта, опять цѣловалъ. Большею частью онъ не замѣчалъ слѣдовъ слезъ на моемъ лицѣ, когда же замѣчалъ, то морщился слегка, но не проявлялъ ни малѣйшаго желанія утѣшить, а начиналъ читать свое наставленіе.

— "Хорошая жена, говорилъ онъ, должна скрывать свои неудовольствія отъ мужа. Мужъ — это неустанный работникъ семьи. Онъ отдыхаетъ только дома. Недобрая та жена, которая не умѣетъ совладать съ какимъ-нибудь пустяшнымъ чувствомъ неудовольствія, чтобы встрѣтить мужа — кормильца съ веселымъ лицомъ.

"Свои наставленія Петръ Петровичъ дѣлалъ, не возвышая голоса, какъ и рѣчи читалъ, ровнымъ, какъ журчанье ручья, тономъ. И, краснѣя, я опускала глаза, стараясь не слушать его, а онъ вѣроятно принималъ это за покорность и прибавлялъ: "Такъ-то, милая, мужъ обязанъ наставлять жену, особенно когда она такое молоденькое очаровательное созданіе, какъ моя милуша. Ну, вашу мордочку!..

"Каюсь — по временамъ у меня являлось желаніе разстроить это самонадѣянное благодушіе, разсердить, вывести его изъ себя, крикнуть ему неожиданно, что я ненавижу его, но я боялась его… Ну да, просто боялась!..

"Къ концу нашего медоваго мѣсяца, я была доведена своимъ заключеніемъ въ Шашкинѣ съ глазу на глазъ съ Петромъ Петровичемъ до какого-то сумасшествія, нервы мои были натянуты до крайности; о свиданіи съ Наташей я грезила наяву, мнѣ слышался ея голосъ, топотъ ея ножекъ. И вотъ однажды я рѣшила во что бы то ни стало повидаться съ сестрой. Еще наканунѣ вечеромъ я сказала себѣ, что утромъ поѣду въ городъ съ Петромъ Петровичемъ. Я встала много раньше его, такъ какъ отъ волненія спать не могла и, когда онъ вышелъ къ чаю. я совсѣмъ уже готовая, одѣтая въ городское платье, встрѣтила его.

— "Милушка, какая нарядная! воскликнулъ онъ, куда это ты собралась?

— "Я поѣду съ вами въ городъ.

"Онъ поморщился, но сейчасъ же потомъ улыбнулся и какъ бы шутя:

— "Ну нѣтъ, сказалъ онъ, милушка останется въ Шашкинѣ.

" — Петръ Петровичъ, сказала ея, краснѣя, дрожащимъ голосомъ, которому хотѣла придать нѣжныя, умоляющія ноты, Петръ Петровичъ, Бога ради возьмите меня съ собою… Я хочу видѣть Наташу, хоть разокъ пожалѣйте, поймите меня. Умоляю васъ, Петръ Петровичъ!

"Онъ застегивалъ свой сюртукъ и говорилъ ровнымъ голосомъ:

"Пустяки, милушка, въ городѣ теперь отвратительно, что тебѣ тамъ дѣлать, поскучай лучше въ Шашкинѣ, подожди меня.

"Но мысль, увидѣть сегодня Наташу такъ засѣла во мнѣ, я уже со вчерашняго вечера рисовала себѣ нашу встрѣчу и не могла такъ скоро отказаться отъ своей мечты, когда Петръ Петровичъ отпилъ свой чай и на докладъ лакея, что лошади поданы, сталъ собираться, я надѣла заранѣе приготовленную шляпу и дрожащими руками стала завязывать ленты.

"Петръ Петровичъ улыбаясь подошелъ ко мнѣ:

— "Что за настойчивая милушка! Онъ, какъ бы играя, схватилъ одну изъ моихъ рукъ, потомъ другую и крѣпко зажавъ ихъ обѣ въ одной своей, другою снялъ шляпу съ моей головы, все это смѣясь, шутя, хихикая, когда видѣлъ, что я внѣ себя.

— "Вотъ такъ вы гораздо лучше, маленькая упрямица! Сидите дома и ждите мужа!

Онъ поцѣловалъ меня въ лобъ и все еще храня улыбку, очень довольный, вышелъ своей эластичной походной и захлопнулъ за собой дверь.

"Я не плакала, негодованіе мѣшало мнѣ плакать.

— "Это насиліе, восклицала я, насиліе! Такъ я одна убѣгу — скандалъ, такъ скандалъ. Найму мужицкую телѣгу и уѣду — мнѣ все равно!

"И говоря это я металась какъ дикій звѣрь въ клѣткѣ.

"Но я не убѣжала, не уѣхала, я осталась въ ненавистномъ мнѣ Шашкинѣ.

"Что удержало меня отъ рѣзкаго поступка? Страхъ-ли передъ Марухинымъ или другое чувство?

"Думаю, что не страхъ. Я была въ такомъ изступленіи, что никого и ничего не боялась, но дѣло въ томъ, что я выросла въ сознаніи, что мужъ съ женою соединены навѣки, что нарушеніе этого закона позоръ и безчестіе. Никто не старался внушить мнѣ этого понятія, но мать, покинувъ насъ, заставивъ меня страдать и стыдиться ея поступка, болѣе чѣмъ всякими словами утвердила во мнѣ это убѣжденіе. Не оно-ли безсознательно удержало меня?

"Я говорю «безсознательно», потому что въ тотъ мигъ я была лишена возможности разсуждать, я не понимала, что мнѣ надо дѣлать, какъ вести себя! Я не знала, гдѣ мое право и въ чемъ мой долгъ.

"У меня въ такихъ случаяхъ было одно прибѣжище, одно утѣшеніе — отецъ мой, который, мнѣ казалось, долженъ видѣть меня.

— "Ты видишь, восклицала я, пожалѣй-же меня, оглянись, укажи, что дѣлать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Петръ Петровичъ вернулся въ пятомъ часу и нашелъ меня въ той же комнатѣ, въ которой оставилъ.

— "Ну, милуша, воскликнулъ онъ весело входя, у насъ завтра гости.

"Я встрепенулась.

— "Наташа?

— "Тетушка и Елена Александровна съ мужемъ, а Наташа — нѣтъ, что дѣлать дѣтямъ на нашемъ маленькомъ обѣдѣ? вѣдь это и братцевъ надо было бы тащить сюда, нѣтъ я не звалъ Наташу.

"Я вдругъ почувствовала, какъ что-то сжимаетъ мнѣ горло, неудержимый вопль вырвался изъ груди и закрывъ лицо руками я упала въ кресло.

— "Ну, сцена! воскликнулъ Петръ Петровичъ, двинулъ стуломъ и удалился, предоставивъ меня самой себѣ.

"Черезъ полчаса онъ своимъ веселымъ ровнымъ голосомъ звалъ меня изъ столовой:

— "Милуша, иди, обѣдать подали.

"Я не двигалась съ мѣста.

"Черезъ нѣсколько минутъ онъ входилъ ко мнѣ.

— "Милуша, идите-же кушать.

— "Я не хочу ѣсть.

— "Ну идемъ-же, что за шутки!

— "Я сказала, что не пойду.

"Онъ все еще дѣлалъ видъ, что смѣется, но побагровѣлъ и опять какъ бы шутя взялъ меня за руки, стараясь стащить съ мѣста, но я съ силой выдернула руки.

— "Довольно насилій, сказала я, вы слышали: я не пойду за вами.

— "А такъ ты хочешь голодать, милуша?

"Голосъ его, хотя онъ старался овладѣть имъ, дрогнулъ злобой и я обрадовалась, — хоть разсердить-то мнѣ его удалось!

— "Буду голодать, сказала я, не сяду за столъ, пока рядомъ со мною не сядетъ Наташа.

— "Ты пойдешь обѣдать, сказалъ онъ сдержанно, но я видѣла, что онъ выходитъ изъ себя и потому была холодна и владѣла собою въ совершенствѣ. — Ты пойдешь обѣдать, я приказываю тебѣ.

— "Лучше не дѣлайте скандала, обѣдать я не пойду.

"Онъ стиснулъ зубы, швырнулъ въ уголъ стулъ за который держался и крикнувъ:

— "Такъ голодайте-же, выбѣжалъ изъ комнаты.

"За эти недѣли нашего совмѣстнаго жительства, я уже примѣтила слабую сторону Петра Петровича. Онъ главнымъ образомъ дорожилъ декорумомъ, Боже сохрани вынести соръ изъ избы, мнѣніе постороннихъ было для него очень важно. Если въ ту минуту, какъ онъ самымъ серьезнымъ образомъ читалъ мнѣ наставленіе въ комнату входилъ лакей, Петръ Петровичъ преображался, на лицѣ его мелькала ясная улыбка, онъ бралъ меня за руку, цѣловалъ или иначе какъ выражалъ свою нѣжность. На первыхъ порахъ я дѣйствовала необдуманно въ порывѣ злобы и негодованія, но оставшись одна и одумавшись нѣсколько, я все-таки рѣшила не сдаваться, увѣренная что Петръ Петровичъ побоится скандала на завтрашній день.

X.

"Съ утра я уже замѣтила въ Петрѣ Петровичѣ нѣкоторую тревогу: онъ старался держать себя съ достоинствомъ передо мною, а между тѣмъ, очевидно не выдерживая роли, какъ то не то лебезилъ, не то заискивалъ, опять называлъ меня милушей и вдругъ какъ бы спохватившись дѣлалъ серьезное лицо.

"Кофе мы пили врозь. (Онъ вставалъ раньше меня). За завтракъ я не пошла. Онъ не звалъ меня, но видимо волновался.

— "Милуша, сказалъ онъ, входя ко мнѣ послѣ завтрака, ты бы распорядилась на счетъ дессерта, салата и всего такого, обѣдъ я заказалъ, но надо бы присмотрѣть…

— "Хорошо, я позабочусь.

— "Надѣюсь, ты не дуешься сегодня?

— "Не дуюсь, но къ обѣду не выйду, если не будетъ Наташи.

— "Чертенокъ! сквозь зубы пробормоталъ Петръ Петровичъ. Коляска, отправляемая за тетушкой и Еленой Александровной, выѣзжала за ворота; я слышала, онъ велѣлъ остановить ее и передалъ кучеру какую-то записку.

"Въ четыре часа Петръ Петровичъ вошелъ ко мнѣ въ комнату съ видимой тревогой на лицѣ.

— "Милуша, ты не одѣвалась еще?

— "Развѣ я не хорошо одѣта?

— "Но вѣдь у насъ обѣдаютъ гости въ первый разъ послѣ нашей свадьбы. Въ первый разъ будутъ любоваться моей очаровательной женушкой.

— "Если не пріѣдетъ Наташа, они не будутъ любоваться мною.

— "Ну да ужъ иди одѣваться, а тамъ видно будетъ.

— "Хорошо, я пойду.

"Сердце мое радостно забилось, злоба мгновенно улеглась, Петръ Петровичъ не могъ бы такъ сказать, если бы не написалъ о Наташѣ. Она пріѣдетъ, я увижу ее мою милую, ненаглядную!..

"Черезъ часъ Петръ Петровичъ опять вошелъ ко мнѣ.

— "Наши гости ѣдутъ, идемъ встрѣчать.

"Онъ подкололъ мнѣ бантъ, не далъ бѣжать на встрѣчу Наташѣ, не поправивъ волосы и взявъ подъ руку чинно повелъ за ворота… Кучеръ, завидѣвъ насъ, остановилъ коляску. Уже передо мною возстало красное лицо тетушки, улыбающееся — Елены Александровны и милое, похудѣвшее, съ дрожащими губками, личико Наташи, а Петръ Петровичъ все еще держалъ меня подъ руку, пока я наконецъ не вырвалась и не кинулась къ сестрѣ.

"Когда я почувствовала вокругъ шеи ея худыя ручки, когда я услышала ея дрожащій голосокъ, лепечущій мнѣ на ухо: — «Маріана, мумикъ мой!» я почувствовала какъ что-то горячее хлынуло изъ глазъ и ослѣпило меня.

"Я забыла все на свѣтѣ, никогда въ жизнь свою я не была счастливѣе и никогда я не чувствовала такъ осязательно ясно, что жизнь моя, моя молодая, только-что начавшаяся жизнь погибла. Вся моя радость была теперь въ этомъ ребенкѣ: своего счастія, своей собственной радости у меня уже болѣе не было.

"Наташа въ какомъ-то конвульсивномъ движеніи обвилась вокругъ моей шеи и такъ и застыла, не разнимая рукъ. Намъ говорили что-то, вокругъ насъ хлопотали, уговаривали, давали пить воду, но намъ рѣшительно было все равно до другихъ. Мы, послушныя уговорамъ, отдѣлялись другъ отъ друга на одно мгновеніе и потомъ опять жадно обнимались.

"Я не помню весь остальной день. Былъ хорошо приготовленный обѣдъ, пили шампанское за наше съ Петромъ Петровичемъ здоровье. Кажется всѣ были веселы и довольны, я ничего не знаю, знаю только одно, что около меня сидѣла Наташа, что безпрестанно ея рука была въ моей рукѣ, что мы взглядывали другъ на друга и улыбались, и я чувствовала какъ приливъ давно неиспытанной радости наполнялъ все существо мое.

"Едва стало смеркаться, какъ сестра начала безпокоиться.

— "Не отдавай меня тетѣ, мумикъ, шептала она, тетя хочетъ увезти меня опять съ собою, не отдавай меня.

— "Не отдамъ! Теперь ни за что никому не отдамъ.

"Однако съ тетушкой было довольно трудно совладать. Она твердо рѣшилась не отдавать мнѣ Наташу и столько выложила разныхъ резоновъ, по которымъ сестрѣ необходимо было вернуться въ городъ: и декохтъ она какой-то пьетъ и нѣтъ съ ней ни бѣлья, ни платья. И спать ей тутъ будетъ не на чемъ. Къ счастью уже Петръ Петровичъ принялъ нашу сторону и уговорилъ тетушку. Однако она уѣхала очень недовольная и даже обиженная.

"Только когда мы совсѣмъ распростились съ гостями и шумъ колесъ экипажа затихъ въ отдаленіи, Наташа успокоилась и я повела ее укладываться.

— "Съ тобой, опять съ тобой! говорила захлебываясь Наташа, и держась за мою руку, прыгала козломъ.

"Какъ памятенъ мнѣ этотъ первый вечеръ ея пребыванія въ Шашкинѣ.

"Съ какимъ восторгомъ мы обѣ устанавливали ей постель въ диванной, какъ весело было возиться, перевертывать диванъ спинкой во внутрь комнаты, чтобы Наташа не могла ночью упасть, но она, впрочемъ говорила, что во снѣ дѣлается акробатомъ и непремѣнно, даже черезъ эту высокую спинку кувырнется. И какъ весело мы смѣялись, стараясь заглушить смѣхъ, чтобы не услышалъ Петръ Петровичъ.

"Какъ мила была головка Наташи, выглядывающая изъ широкаго жабо моей ночной рубашки, съ какимъ кошачьимъ наслажденіемъ моя сестренка куталась въ одѣяло и прижималась къ подушкѣ, подложивъ подъ свою щеку мою руку.

— "Не уходи, пока не усну, говорила она соннымъ голосомъ.

"Когда наконецъ она дѣйствительно заснула и я покинула ее, я вспомнила о Петрѣ Петровичѣ. Не онъ-ли былъ виновникомъ моего сегодняшняго счастія? Впервые съ тѣхъ поръ какъ мы были обвѣнчаны, мое сердце не было ожесточено противъ него; что-то мягкое, примиряющее, благодарное звучало въ немъ. Чувство это было такъ неожиданно и я такъ обрадовалась ему, что благоговѣйно перекрестилась — надо идти поблагодарить его. И я направилась къ кабинету.

"На слѣдующій день Петръ Петровичъ долженъ былъ защищать одно дѣло въ судѣ и потому сидѣлъ еще за бумагами.

"Я неслышно вошла въ дверь.

"Въ кабинетѣ, по случаю еще очень недавно отбывшихъ гостей, кромѣ свѣчей на письменномъ столѣ, горѣли Двѣ лампы и было очень свѣтло. Петръ Петровичъ сидѣлъ за столомъ задомъ къ входной двери и мнѣ сейчасъ же бросилась въ глаза ярко освѣщенная его широкая спина и его красный жирный затылокъ и чувство отчужденія холодной змѣйкой пробѣжало по мнѣ.

"Я сдѣлала шагъ назадъ, но тотчасъ же остановилась.

"Не стыдно-ли, укоряла я себя, ты была виновата передъ нимъ, онъ добромъ отплатилъ тебѣ за зло, и вотъ ты не можешь побороть себя. Не такой-же ли онъ человѣкъ, какъ и ты? Онъ грубъ, это правда, по подъ этой грубостью въ немъ больше доброты, чѣмъ въ тебѣ.

…"Васъ соединили, чтобы жить вамъ вмѣстѣ, или же примирись съ нимъ.

"Я нерѣшительно, задыхаясь, подошла къ нему и положила на плечо ему руку.

"Онъ повернувъ голову и, увидавъ меня, просіялъ.

— "Ахъ, милуша! наконецъ то сама пришла ко мнѣ, вотъ что значитъ заставить ждать себя! Онъ смѣялся, привлекая меня къ себѣ.

— "Я пришла поблагодарить васъ за Наташу, выговорила я, краснѣя, думая, что онъ не такъ толкуетъ мое появленіе въ его кабинетѣ.

— "Хе, хе, вотъ почему пришла, хорошо, что поясняешь. Онъ опять разсмѣялся.

— "Вчера я была виновата передъ вами; не стану доискиваться причинъ, но я была виновата, груба, жестока…. Сегодня вы доказали, что лучше меня; вы забыли зло, вы были добры ко мнѣ, вы доставили мнѣ величайшее счастіе…

"По мѣрѣ того какъ я говорила, душа моя размягчалась. Я и теперь убѣждена, что этотъ вечеръ имѣлъ рѣшающее значеніе на наши послѣдующія отношенія. Прими Петръ Петровичъ какъ слѣдуетъ мою благодарность и извиненіе, отнесись ко мнѣ вполнѣ человѣчно, обласкай, — не такъ какъ онъ имѣлъ обыкновеніе ласкать меня, а какъ старшій братъ обласкалъ бы меньшую любимую сестру, и мнѣ кажется, сердце мое открылось-бы для него. Оно искало оправданія, оно цѣплялось за каждую возможность простить и привязаться.

"По Петръ Петровичъ не понялъ моего настроенія и не воспользовался имъ. Отнесясь вначалѣ къ моему приходу съ своимъ обычнымъ цинизмомъ, онъ, услышавъ мои извиненія, принялъ вдругъ серьезно-глубокомысленный видъ и сталъ поучать меня высоко-пасторскимъ слогомъ:

— "Дѣйствительно, вчерашняя выходка была верхомъ безобразія! Онъ этого даже не ожидалъ отъ меня. Головы всѣхъ женщинъ со свищемъ, это ему давно извѣстно, женщина можетъ выкидывать, онъ знаетъ, поразительныя вещи, но такого чего онъ не ожидалъ… хорошо, что у меня мужъ Петръ Петровичъ Марухинъ! Вѣдь онъ имѣлъ бы право выгнать меня изъ дому послѣ моего поступка и другой бы это сдѣлалъ, непремѣнно бы сдѣлалъ! А онъ, Марухинъ, простилъ, да еще и сестру принялъ на свое иждивеніе…

"Посмотримъ долго-ли я буду чувствовать благодарность! и т. д.

"Въ концѣ концовъ, я ушла отъ мужа возмущенная и оскорбленная болѣе чѣмъ когда-либо.

— "Нѣтъ въ немъ ничего человѣческаго, говорила я себѣ въ отчаяніи, ничего, ничего! напрасно искать!

"Я конечно ошибалась, и въ Петрѣ Петровичѣ были конечно человѣческія черты, но онѣ были такъ глубоко запрятаны, что рѣдко выходили наружу, и я ужъ не старалась отыскивать ихъ.

XI.

"Въ концѣ октября мы переѣхали въ городъ и начались наши послѣсвадебные визиты.

"Меня заставляли надѣвать свѣтлое шумящее платье, самымъ видомъ своимъ противное мнѣ; мужъ присутствовалъ при моемъ туалетѣ, оглядывалъ, охорашивалъ, подкалывалъ кружева, и оставшись наконецъ довольнымъ, говорилъ:

— "Ну, милуша, заткни другихъ барынь за-поясъ.

"Мы садились въ новенькую карету и ѣхали съ визитами.

"Вездѣ насъ встрѣчали тѣми же самыми привѣтствіями, одними и тѣми же шуточками. Вездѣ Петръ Петровичъ смотрѣлъ на меня какимъ-то подернутымъ, маслянымъ взоромъ и изъявлялъ свою предупредительность. Вездѣ удивлялись его умѣнью ухаживать за молодою женою, но когда мы садились въ карету и Степанъ, захлопнувъ дверцу, ловко вскакивалъ на козлы, взоръ Петра Петровича омрачался.

— "Не знаю, что вы хотите доказать вашимъ неприступнымъ видомъ. Будьте же хоть при людяхъ привѣтливы со мною. (Онъ замѣчалъ теперь мою непривѣтливость, я умѣла притворяться, значитъ, да не совсѣмъ!)

"Сдѣлавъ мнѣ выговоръ въ каретѣ, въ слѣдующій домъ Петръ Петровичъ входилъ опять сіяющій, опять нѣжно глядѣлъ на меня, опять предупреждалъ каждое мое движеніе. — Это было противно! Разсказывая теперь послѣ долгихъ лѣтъ, я даже не могу достаточно выразить ту степень отвращенія, что внушала мнѣ маленькая ложь Петра Петровича..

"Теперь я научилась прощать людскія слабости, но тогда, въ ранней юности, когда душа была такъ чутка, притворство Марухина не казалось мнѣ маленькой простительной слабостью, мнѣ казалось оно ложью, за которую можно только презирать человѣка.

"Въ ту зиму, какъ нарочно, въ нашемъ городѣ веселились; мы были приглашены на нѣсколько вечеровъ и даже баловъ и Петръ Петровичъ требовалъ, чтобы я ѣздила, хотя собственно мнѣ было не до выѣздовъ. Мнѣ казалось, что Петръ Петровичъ поддается малодушному чувству хвастливости. Я была очень молода, многіе находили меня хорошенькой, мною восхищались, туалеты у меня были прелестные (Петръ Петровичъ не былъ скупъ) и ему хотѣлось блеснуть передъ другими своей молоденькой женой; онъ вѣроятно самъ еще не зналъ того звѣря ревности, что таился въ немъ.

"Отлично помню мой первый балъ у нашего губернскаго предводителя дворянства въ день имянинъ хозяина, 6 декабря.

"Я говорю, что ѣхала неохотно и это совершенно правда: мнѣ не хотѣлось ѣхать, мужъ настоялъ; но уже при одѣваніи, я ощутила нѣчто, въ чемъ сказалась женщина, я ощутила, что на этотъ разъ я хорошенькая, и радовалась этому, хотя старалась скрыть эту радость отъ самой себя. Неподдѣльное восхищеніе мною сестры, возгласы Акули, даже довольное лицо Петра Петровича — все мнѣ было пріятно.

— "Прелестна! ей Богу, прелестна, говорилъ мой мужъ: не то дѣвочка, не то богиня, но что-то extra fin!

"И онъ ходилъ вокругъ меня, удивляясь откуда, что взялось.

"Мы торжественно рука объ руку вступили съ нимъ въ. бальную залу.

"Въ это время съ хоръ грянулъ вальсъ и пары одна за другою подъ граціозный ритмъ музыки стали кружиться; мы продолжали подвигаться, держась ближе къ колоннамъ.

"Признаюсь, эта большая ярко освѣщенная зала, полная какого-то благоуханія, свѣтлые туалеты дамъ, прелестная музыка, шорохъ танцующихъ паръ — все это, видѣнное мною впервые, заставляло сердце усиленно биться. Я шла около мужа какъ во снѣ.

— "Charmante, charmante! говорила хозяйка, привѣтливо встрѣчая меня и подавая мнѣ обѣ руки. Петръ Петровичъ, вы довѣрите мнѣ вашу очаровательницу? Она не будетъ сидѣть, за это я ручаюсь.

"Вонъ мой мужъ, въ дверяхъ, онъ уже съ колодой картъ и ждетъ жертвъ. Идите, идите.

"И она взяла меня подъ руку. Петръ Петровичъ принужденно улыбнулся, нагнулся ко мнѣ, хотѣлъ что-то сказать, но ничего не сказалъ и направился къ хозяину, уже кивавшему ему издали.

"Княгиня Аркилова вмѣстѣ со мною пробиралась между танцующими, останавливаясь то съ тѣмъ, то съ другимъ, знакомя меня съ дамами и мужчинами.

"Мимо насъ пробѣгалъ какой-то военный съ молодымъ, озабоченнымъ лицомъ; княгиня остановила его:

— "Баронъ Керлингъ, мой племянникъ и нашъ милый дирижеръ, представила она его мнѣ.

"Баронъ почтительно изогнулся и предложилъ туръ вальса. Съ его легкой руки, я кажется не садилась: мнѣ представляли кавалеровъ одного за другимъ, я вертѣлась въ вальсѣ, обѣщала кадрили одному, другому, третьему.

"Я чувствовала, что нравлюсь, и мнѣ было весело. Я забыла, что замужемъ за нелюбимымъ человѣкомъ, что этотъ мужъ мой за какой-нибудь одной стѣной отъ меня. Мнѣ не было еще 18 лѣтъ и это былъ мой первый балъ.

"И этотъ балъ, дѣйствительно, былъ прелестенъ. Князь Аркиловъ, нашъ предводитель дворянства, былъ богатъ и хотя пользовался репутаціей скупости, умѣлъ иногда задать пиръ, что называется, на весь міръ!

"Прекрасно декорированный залъ, богатые и художественно-устроенные буфеты, масса разныхъ прелестныхъ вещей для мазурки и котильона съ букетами живыхъ цвѣтовъ включительно. Вся эта роскошь, видѣнная мною впервые, вмѣстѣ съ моимъ собственнымъ успѣхомъ — нѣсколько дурманили меня и я была весела и оживленна, какъ не запомню, чтобы бывала когда.

"Третью кадриль я танцовала съ дирижеромъ. Онъ разсыпался передо мною въ любезностяхъ на самомъ изысканномъ французскомъ языкѣ. Мнѣ забавно и весело было его слушать; я въ томъ же тонѣ отвѣчала ему. Мы вѣроятно представляли оживленную пару.

"Едва кончили мы 2-ю фигуру, какъ у противоположной колонны я увидѣла мужа. Онъ сосредоточенно и мрачно смотрѣлъ на меня. Я смутилась, готовая улыбка замерла на губахъ. Но тотчасъ-же мнѣ стало стыдно моего смущенія. Ты боишься! подумала я, и я совладала съ собою и принудила себя болтать и смѣяться, какъ бы не обращая вниманія на мрачную фигуру мужа. Между тѣлъ онъ безпрестанно привлекалъ мое вниманіе и я невольно вскидывала на него глаза и вдругъ замѣтила, что лицо его расплывается въ улыбку.

"Около него стояла пожилая дама и, лорнируя меня, что-то очень любезно съ нимъ разговаривала.

"Петръ Петровича позвали, должно быть, къ картамъ, онъ исчезъ, а дама осталась на томъ же мѣстѣ, продолжая лорнировать меня, качать головою въ тактъ музыкѣ и моимъ движеніямъ, что положительно смущало меня.

"По окончаніи кадрили, я увидѣла, что дама, говорившая съ Петромъ Петровичемъ, принявъ какой-то забавно-озабоченный видъ, направляется въ мою сторону; я хотѣла было стушеваться, но не тутъ-то было! она настигала меня.

— "Я сейчасъ любовалась вами, m-me Marouchin, мы съ вашимъ charmant epoux любовались вами. Мы не встрѣчались еще съ вами, вы не хотѣли посѣтить меня, — она граціозно погрозила и разсмѣялась, какъ будто это было такое нелѣпое предположеніе, — но вы вѣроятно слыхали обо мнѣ! Я Марія Ивановна Теревина, — она выговорила свою фамилію какъ-то на французскій ладъ, вмѣсто русскаго е, слышалось э оборотное — сестра здѣшняго губернатора.

"Она немного пріосанилась, а я присѣла передъ нею.

"Теревина была небольшого роста женщина, скроенная обрубкомъ. Одѣта она была очень хорошо и нарядно, но туалетъ мало шелъ къ ея нескладной фигурѣ. Лицо ея было круглое, какое-то дѣтское, изъ самыхъ простыхъ наивно-добрыхъ дѣтскихъ лицъ, но она старалась придать ему глубокомысленное выраженіе, для чего морщила брови и старалась глядѣть на васъ сосредоточеннымъ, серьезнымъ взглядомъ.

— "Очень, очень рада съ вами познакомиться, душечка! Вы, какъ видно, такъ отъ души веселитесь. Ахъ, la jeunesse, la jeunesse! Ce n’est qu’elle!..

"Она остановилась въ своемъ лирическомъ возваніи, опять спустила озабоченность на свое лицо и наморщила брови.

— "Вѣдь вы, душечка, если я не ошибаюсь, Картаваева? une née Kartavaeff? спросила она.

"Я покраснѣла и отвѣчала, что не Картаваева, что une née Kartavaeff, моя мать.

"Нѣкоторое разочарованіе выразилось на лицѣ Теревиной. "Ваша мать?! воскликнула она и тотчасъ-же перевела — Votre mère?! Я знала Петра Семеновича Картаваева vous savez, le général en chef, я встрѣчала его у моего дяди князя П. Feu mon cousin графъ Р., я помню, говаривалъ бывало: Pierre Картаваевъ звѣзда первой величины…

"Она начала сыпать передъ мною именами высокопоставленныхъ лицъ, приходившихся ей сродни, но увы, кормъ былъ не въ коня! Бесѣду со мною Марья Ивановна закончила наконецъ приглашеніемъ къ себѣ

— "Надѣюсь votre charmant epoux привезетъ васъ ко мнѣ, душечка? У меня бываетъ все, что есть самаго интеллигентнаго въ городѣ, и я ручаюсь, вамъ будетъ не скучно.

"Впослѣдствіи я близко познакомилась съ Теревиной и могу дать о ней маленькій біографическій очеркъ. Марья Ивановна была немного смѣшное, но безконечно доброе существо. Она долго пребывала дѣвственницей и, почти не имѣя средствъ, проживала, бывало, то у брата губернатора, то у сестры, жены богатаго землевладѣльца, выбираемаго чуть-ли не 10 трехлѣтій на должность предводителя дворянства въ одной изъ богатыхъ губерній средней полосы. Кромѣ того и въ Петербургѣ, куда она часто уѣзжала, у Марьи Ивановны было много высокопоставленныхъ и знатныхъ родственниковъ; она принадлежала по рожденію къ хорошей дворянской фамиліи.

"Бѣдная дѣвственница была окружена величіемъ, величіе мерещилось ей во снѣ и на яву. Но увы, сама она только очень слегка была прикосновенна къ этому величію. Въ домахъ своихъ родственниковъ, несмотря на то, что всѣ ее любили и она умѣла сдѣлать себя полезной и необходимой, она играла, тѣмъ не менѣе, второстепенныя, третьестепепныя роли, послѣ женъ, дочерей и такъ далѣе. Это ее угнетало, но она съ достоинствомъ несла свой крестъ, продолжая гордиться своими родственниками. Наконецъ, лѣтъ въ 40 уже посчастливилось ей плѣнить важную особу, чуть-ли не сенатора, — Теревина, и она вышла замужъ.

— "Это жертва, говорила она, оцѣнитъ-ли онъ ее!

"Не знаю уже оцѣнилъ-ли Теревинъ жертву Марьи Ивановны, но умеръ онъ скоро послѣ женитьбы, оставивъ женѣ хорошенькое состояніе и вдовью пенсію. А Марья Ивановна, похоронивъ мужа, купила рядомъ съ его могилой мѣсто для себя и говорила многозначительно и грустно:

— "Это все, что я могла сдѣлать для него въ этой жизни.

"Оставшись вдовой, она переселилась къ намъ, въ городъ, управляемый братомъ ея губернаторомъ, но уже не въ его губернаторскій домъ, а въ собственный небольшой и хорошенькій домикъ, «entre cour и jardin» какъ говорила. Домъ этотъ она называла «котэджемъ», виллой и еще чѣмъ-то. Обставила его очень мило и открыла у себя салонъ.

"Она устраивала какіе-то литературные вечера, на которые ѣздили съ неудовольствіемъ, но хозяйка не замѣчала этого и съ озабоченно важнымъ лицомъ, переходя отъ одного гостя къ другому: говорила: «Александръ Петровичъ прочтетъ сегодня статью, касающуюся вопросовъ политической экономіи — замѣчательно интересно!» И когда чтеніе начиналось, первая засыпала.

"Всѣ знаменитости, бывавшіе въ N., непремѣнно приглашались ею. Она бы не простила брату своему, еслибы онъ осмѣлился не представить ей знаменитой пѣвицы, дававшей въ N. концертъ, скрипача, піаниста, драматурга. Если вы упоминали при ней какое-нибудь болѣе или менѣе извѣстное имя:

— "Рейзенауръ? ахъ что за милый человѣкъ! восклицала она, вы не видѣли его у меня прошлаго года? И она дѣлала серьезное лицо, какъ будто вопросъ былъ государственной важности. Она серьезно гордилась этими случайными знакомствами и но секрету открывала всѣмъ и каждому, что пишетъ свои воспоминанія.

— «Я столько перевидала въ жизни интересныхъ личностей, что mes mémoires, надѣюсь, будутъ имѣть значеніе. Вотъ вы прочтите ихъ, душечка, послѣ моей смерти».

"И гордясь этими пустяками, она скрывала то, чѣмъ дѣйствительно гордиться бы могла: свою доброту сердечную. Многимъ бѣднымъ въ городѣ помогала она, многихъ несчастныхъ умѣла утѣшить эта смѣшная и, казалось-бы, мелочно тщеславная женщина.

"Балъ продолжался.

"Котильонъ, который былъ особенно оживленъ, я танцовала съ барономъ. Какъ нарочно, Петръ Петровичъ вышелъ изъ-за картъ и увидѣлъ меня съ нимъ. Я замѣтила, какъ лицо его передернулось. Когда, продѣлывая какую-то сложную фигуру, я перешла съ своего мѣста на противоположную сторону, мужъ подошелъ ко мнѣ и сказалъ:

— "Кончай скорѣй, мы ѣдемъ.

— "А ужинъ! Послѣ котильона мы сейчасъ же идемъ ужинать.

— "Мы не будемъ ужинать, сказалъ онъ, особенно твердо напирая на мы.

"Мнѣ стоило большого труда убѣдить моего кавалера не. вести меня въ столовую по окончаніи котильона.

— "Я уѣзжаю, говорила я.

— "Да это невозможно, я буду жаловаться ma taute! — восклицалъ онъ.

"Однако мой мужъ, любезно благодаря моего кавалера за вниманіе, взялъ уже меня подъ руку и направлялся къ выходу. Насъ нагнала хозяйка.

— "Это невозможно, не увозите ее, Петръ Петровичъ, надо остаться ужинать. Послѣ ужина еще будемъ танцовать.

"Но Петръ Петровичъ благодарилъ, сладко улыбаясь и говоря:

— "Вѣдь она у меня въ первый разъ на балѣ, не привыкла! Нѣтъ, ужъ вы отпустите, княгиня, не то мы — подъ этимъ мы онъ подразумѣвалъ меня, — будемъ лежать съ мигренью.

"Въ передней, куда самъ хозяинъ провожалъ насъ и гдѣ помогали мнѣ одѣваться баронъ Керлингъ и еще одинъ изъ моихъ кавалеровъ, Петръ Петровичъ продолжалъ еще улыбаться, но когда Степанъ, отворивъ дверцу кареты, хотѣлъ подсадить меня, Петръ Петровичъ грубо оттолкнулъ его и самъ — выражаюсь, безъ преувеличенія — впихнулъ меня въ карету.

XII.

"Мы молча доѣхали до дому. Петръ Петровичъ не смотрѣлъ на меня — и мы молча разошлись каждый въ свою сторону: онъ къ себѣ въ кабинетъ, я въ спальню. Я уже скинула свое бальное платье и, отославъ заспанную горничную, стояла передъ зеркаломъ, снимая цвѣты съ головы, когда въ комнату вошелъ мужъ.

"Случилось такъ, что искусственные цвѣты съ головы и полученные во время котильона разные банты, бубенцы и другія бездѣлушки я положила на туалетный столъ, тогда какъ букетикъ изъ живыхъ цвѣтовъ, полученный мною тоже во время котильона, очутился почему-то на другомъ столѣ. Была-ли это простая случайность, или я положила его особнякомъ для того, чтобы поставить его въ воду и сохранить подольше — сказать не могу, но букетикъ привлекъ вниманіе Петра Петровича.

— "Отъ кого получила? отрывисто спросилъ онъ, кивая на букетъ.

— "Отъ своего кавалера.

— "Отъ своего кавалера! хорошо сказано, выговорилъ онъ зло улыбаясь, т. е. отъ барона?

— "Кажется.

— "Кажется!.. кажется… Такъ вы не знаете отъ кого?

"Онъ схватилъ букетикъ, и, бросивъ его на полъ сталъ топтать ногами. Онъ мнѣ казался обезумѣвшимъ. Никогда не видывала я его такимъ.

— "Такъ вотъ же ему, вотъ же ему, яростно повторялъ онъ. Кажется! а вамъ не кажется, — онъ отшвырнулъ букетикъ ногою, подбѣжалъ ко мнѣ и схватилъ меня за плечи, — вамъ не кажется, что ваше поведеніе отвратительно, мерзко, постыдно! Вамъ этого не кажется?

— "Не кричите, Петръ Петровичъ; вы забываете — Наташа спитъ тутъ около.

"Сестра спала въ сосѣдней комнатѣ, ея дверь, какъ нарочно, была пріотворена, она могла слышать безобразную сцену.

— "Пустите, Петръ Петровичъ, я затворю дверь.

— "А — а, опять Наташа на сценѣ, опять сестра! возопилъ онъ, — да знать я не хочу вашей сестры, въ окно ее выброшу!

"Онъ оставилъ меня и бросился къ двери.

"Я вскрикнула, но онъ не вбѣжалъ къ Наташѣ, чего я боялась, а только съ силой захлопнулъ дверь и заперъ ее на ключъ. Въ сосѣдней комнатѣ мнѣ послышался слабый стонъ.

"Неужели Наташа слышала?

"Вся горечь моего униженія подступила мнѣ къ горлу; я закрыла лицо руками и заплакала.

"Мнѣ было горько, что я, дочь моего отца, сестра Наташи, терплю эти униженія. На меня кричатъ, меня чуть не бьютъ — плечи мои горѣли еще отъ грубаго, прикосновенія его рукъ. Господи, молила я, если нельзя иначе, пошли мнѣ смерть!

"Слезы мои, очевидно, отрезвили Петра Петровича. Онъ въ первый разъ еще выступилъ въ этомъ безобразно-разнузданномъ видѣ, и хотя считалъ, что при женѣ можно не стѣсняться, можно и даже должно показывать себя въ халатѣ — жена обязана приноровляться къ нраву мужа, — однако сконфузился.

— "Вотъ до чего ты довела меня, я позабылся до крика!

"И черезъ пять минутъ онъ уже на столько овладѣлъ собою, что читалъ мнѣ мораль своимъ обыкновеннымъ мѣрнымъ голосомъ: онъ стремился сдѣлать мнѣ удовольствіе, онъ истратился, повезъ меня на балъ, а я такъ огорчила его! Въ 18 лѣтъ быть на столько испорченной, умѣть такъ кокетничать! А онъ въ своемъ невѣдѣніи воображалъ меня невинною. Хороша невинность, хорошо воспитаніе!

"Меня наконецъ раздражили эти пустыя слова.

— "Что я сдѣлала такого, въ чемъ мой проступокъ? сказала я. А что до доставленія мнѣ удовольствія, то я не просила васъ о томъ, я не хотѣла ѣхать, да и сами вы знаете, что не для доставленія мнѣ удовольствія везли вы меня на балъ! А если для моего удовольствія, то знайте, — я не поѣду болѣе.

— "Поѣдете, если я этого потребую.

— "Вотъ видите, какъ вы стремитесь дѣлать мнѣ удовольствіе!

"Онъ прикусилъ губу и замолчалъ.

"На другое утро, едва вошла я въ комнату Наташи, какъ она бросилась ко мнѣ и, вся дрожа, стала обнимать меня и цѣловать мнѣ руки. Очевидно, она слышала безобразную сцену и лаской своей хотѣла смыть нанесенное мнѣ оскорбленіе. По свойственному ей такту, она ни однимъ словомъ, однако, не намекнула мнѣ на то, что слышала; мы молча понимали другъ друга.

"И кажется мнѣ, еслибы можно было полюбить сестру больше, чѣмъ я любила ее, то въ этотъ первый годъ моего замужества, я полюбила бы ее еще больше.

"Петръ Петровичъ много бывалъ внѣ дома и мы цѣлые дни иногда просиживали въ маленькой комнаткѣ Наташи другъ около друга; я учила ее, мы шили, читали, играли. Иногда, забывъ все на свѣтѣ, мы возились какъ два настоящихъ счастливыхъ ребенка, хохоча, прыгая, визжа — молодость брала-таки свое — пока не раздавался звонокъ въ передней и не обдавалъ насъ холодомъ.

"Выѣздовъ теперь я страшно боялась, однако, во избѣжаніе сценъ ѣздила куда требовалъ Петръ Петровичъ. Хотя барона, къ которому приревновалъ меня мужъ, не было уже въ городѣ (онъ пріѣзжалъ на одну недѣлю къ родственникамъ), но были другіе молодые и пожилые люди, которые охотно танцовали и говорили со мною. И я была всегда въ волненіи, всегда строго должна была наблюдать, какъ бы не протанцовать лишній разъ съ тѣмъ или другимъ, какъ бы не улыбнуться слишкомъ весело.

"Выѣздамъ моимъ, однако, скоро наступилъ конецъ: я была беременна.

XIII.

"Въ октябрѣ въ Шашкинѣ я родила дѣвочку.

"Петръ Петровичъ очень ухаживалъ за мною послѣднее время моей беременности, т. е. не выпускалъ одну, слѣдилъ за выполненіемъ докторскихъ предписаній, но ни за что не хотѣлъ внять моей просьбѣ — переѣхать въ городъ, хотя я неоднократно и страстно просила его о томъ. Я боялась Шашкина, и представить себѣ не могла, какъ я буду лежать больная въ шашкинской спальнѣ, прислушиваясь къ глухому осеннему шуму парка. Вѣдь въ эту осеннюю пору никто и не навѣститъ! думала я, — кто поѣдетъ за 15 верстъ въ слякоть, въ дождь… Уже въ концѣ сентября погода измѣнилась, подулъ сѣверо-западный вѣтеръ и нагналъ дождевыя облака. Настроеніе мое было ужасно; я еще разъ просила Петра Петровича перевезти меня въ городъ, но онъ разсердился на меня.

— "Капризы! сказалъ онъ, не окружилъ-ли я тебя всевозможнымъ комфортомъ, чего тебѣ еще надо! и повѣрь, моя жена ничѣмъ не рискуетъ даже, если бы деревня моя отстояла не на 15, а на 100 верстъ отъ города. Докторъ, если понадобится, будетъ жить здѣсь. Я родился въ Шашкинѣ, хочу, чтобы и сынъ мой родился тутъ-же.

"Мнѣ казалось, что я непремѣнно умру. Объ этомъ говорили мнѣ холодныя стѣны шашкинскаго дома, непривѣтная мебель, шумъ дождя по крышѣ, вѣтви обнаженныхъ деревъ, бившія въ окно моей спальни.

"Однако, я не умерла, хотя роды были трудные: я страдала около двухъ сутокъ. Петръ Петровичъ вначалѣ былъ равнодушенъ къ моимъ страданіямъ: «всякая женщина родитъ въ страданіяхъ, говорилъ онъ поучительно, это законъ природы», но когда онъ увидѣлъ опасность, онъ вошелъ въ какое-то неистовство, въ какое-то дѣтское отчаяніе: онъ бросался отъ акушерки къ доктору, прося ихъ при мнѣ же спасти меня, плакалъ, рвалъ на себѣ волосы. Странно было видѣть этого мужественнаго, самодовольнаго, всегда владѣющаго собою человѣка, въ такомъ состояніи. Петръ Петровичъ любилъ, я знала, играть комедію при постороннихъ, естественность не была его добродѣтелью, часто онъ самъ передъ собою лгалъ, но тутъ я не могла сомнѣваться въ его искренности: его большое грузное тѣло дрожало, какъ въ лихорадкѣ, нижняя губа отвисла, слезы лились изъ глазъ въ ротъ, на платье и онъ не утиралъ ихъ.

"Когда докторъ отвелъ его въ сторону, посадилъ въ кресло и сталъ уговаривать не тревожить меня своимъ отчаяніемъ, — я слышала эти увѣщанія, слухъ мой былъ очень изощренъ во время страданій, — Петръ Петровичъ посидѣлъ нѣкоторое время сгорбившись, свѣсивъ руки, какъ человѣкъ совершенно убитый, но вдругъ онъ вскочилъ и съ воплемъ бросился ко мнѣ:

— "Милуша, не покидай меня, живи, живи! восклицалъ онъ.

"И послѣ этого отчаянія, едва явилась надежда, что я останусь жить, едва онъ узналъ, что родившійся ребенокъ дочь, а не сынъ, какъ онъ ожидалъ и желалъ, — онъ грубо выразилъ свое неудовольствіе и вышелъ изъ комнаты.

"Правда, онъ вскорѣ вернулся и разыгралъ сцену нѣжности, но это уже было разыграно въ честь окружавшихъ меня доктора, акушерки, Акули, и насколько въ ней было правды, насколько лжи, разобрать было трудно. Только въ декабрѣ мы переѣхали въ городъ. У меня теперь было два сокровища: Наташа и Маня.

"Не стану разсказывать, какъ привязалась я къ своей маленькой дѣвочкѣ. Въ моей любви было что-то болѣзненно-страстное, я постоянно боялась потерять это крохотное существо. Моя привязанность къ ребенку была тѣмъ больше, что Петръ Петровичъ былъ совершенно къ нему равнодушенъ и онъ всецѣло принадлежалъ мнѣ.

"Весь день мой проходилъ въ дѣтской между моими двумя дѣвочками. Петръ Петровичъ какъ-то менѣе былъ требователенъ ко мнѣ, много отсутствовалъ изъ дому и предоставлялъ мнѣ гораздо болѣе свободы, чѣмъ въ первый годъ супружества. Я была почти счастлива, вся ушла въ дѣтей, ни о чемъ другомъ не думала и находила большое утѣшеніе въ томъ, что хотя я и не люблю мужа, но уважать его могу. Въ городѣ всѣ относились къ Марухину съ почтеніемъ, о немъ говорили, какъ о честнѣйшемъ человѣкѣ; моей гордости пріятно было это слышать. По отношеніямъ къ женѣ, думала я, еще нельзя осудить человѣка, много другихъ отношеній, обязанностей, которыя, они, мужчины, считаютъ важнѣйшими, и въ нихъ Петръ Петровичъ, слава Богу, показалъ себя честнымъ человѣкомъ. Самъ онъ очень строго относился къ чужимъ проступкамъ, на устахъ его безпрестанно были слова: долгъ, обязанность, и я вѣрила и хотѣла вѣрить, что онъ такъ же строгъ къ себѣ, какъ и къ другимъ. Вообще я была далека въ то время отъ желанія критиковать мужа. Счастье быть матерью, относительная свобода, которой я пользовалась, отсутствіе сценъ ревности, — я никуда не выѣзжала, никого не видала и не къ кому было ревновать меня, — и даже нѣкоторое охлажденіе ко мнѣ Петра Петровича — все относительно перваго года супружества мнѣ казалось уже почти счастливымъ и держало меня въ томъ состояніи лѣниваго покоя, когда всякое размышленіе въ тягость. Всѣ говорили: «вашъ мужъ честный человѣкъ». И прекрасно, я хотѣла этому вѣрить. Я даже сама часто стала ловить себя на такого рода фразахъ: «Ужъ это вѣрно — Петръ Петровичъ сказалъ. Вотъ такъ надо сдѣлать — Петръ Петровичъ такъ дѣлаетъ. Это мнѣніе Петра Петровича».

"Мой мужъ замѣчалъ это и радовался и еще чаще, гордо выпрямляя грудь и обычнымъ движеніемъ проводя рукой по воротничку рубашки, какъ будто поправляя его, говорилъ: «Когда я такъ говорю, милуша, — значитъ правда!»

"До меня разъ дошелъ слухъ, будто Аксинья Петровна, наша экономка, съ молодыхъ лѣтъ была близка къ Петру Петровичу и что будто, оставляя ее въ домѣ, куда онъ вводилъ молоденькую жену, онъ выразился такъ: я не могу въ большомъ шашкискомъ хозяйствѣ обойтись безъ этого преданнаго человѣка.

"Этотъ разсказъ показался мнѣ чудовищною сплетней, и я не повѣрила ему.

XIV.

"Разъ, воспользовавшись сномъ Мани, — я кормила ее сама и сонъ ея имѣлъ большое значеніе въ моей жизни — я пошла къ Марьѣ Ивановнѣ. Я очень сошлась за послѣднее время съ этой доброй женщиной, которая принимала во мнѣ живое участіе. Съ Еленой Александровной мы напротивъ очень разошлись; она видѣла, что замужество мое не изъ счастливыхъ и точно стыдилась своего участія въ моемъ сватовствѣ. Съ тетушкой у насъ были натянутыя отношенія, она чувствовала себя не совсѣмъ правой передъ нами и потому сердилась на насъ (она продолжала опекать нашъ домъ, т. е. жила въ немъ, и мы не получали ни копѣйки). Съ молодыми дамами города N. Марухинъ не допускалъ сближенія, онъ боялся, казалось, молодыхъ женщинъ, пожалуй больше, чѣмъ мужчинъ; у меня оставалась одна только Марія Ивановна и я отъ души полюбила ее, прощая ей ея маленькіе «ridicules», какъ она сама выражалась.

"Теревина приняла меня не только ласково, но почти восторженно, напоила меня чаемъ, угостила грушами, которыхъ, говорила, что въ нашемъ городѣ за 100 рублей не достанешь, а. ей онѣ даромъ пришлись.

— "Какъ-же это, Марія Ивановна?

— "Секретъ, душечка, секретъ! восклицала Теревина, таинственно кивая головою; ни за что не открою этого секрета.

"Поговорили о дѣтяхъ, о томъ, о семъ, прошло около часа, я собралась уходить.

— "Ахъ да, душечка, сказала Марія Ивановна, вставая чтобы проводить меня и мгновенно спуская серьезную важность на лицо, совсѣмъ было забыла спросить васъ — скажите, бываете вы у тетушки?

— "У Анны Васильевны? Какъ-же, Марія Ивановна, бываю.

— "Нѣтъ, душечка, возражала она съ нѣкоторой досадой, не у Анны Васильевны, у этой знаю, что бываете, — я спрашиваю о старушкѣ, тетушкѣ Петра Петровича Иринѣ Павловнѣ Корбиной.

— "Нѣтъ, не бываю. Я даже не знала о ея существованіи, хотѣла было я прибавить.

— "Ахъ, душечка, какъ-же это, вѣдь это грѣшно такъ забросить старушку! И послѣ женитьбы своей не возилъ васъ къ ней Петръ Петровичъ? Ахъ, ахъ — какъ же это! Побывайте, душечка, обрадуйте старуху. Я слышала она въ очень плохомъ состояніи, прибавила Марія Ивановна таинственно.

"За обѣдомъ я спросила Петра Петровича, почему не познакомилъ онъ меня съ тетушкой Ириной Павловной.

— "Я и самъ то мало ее знаю, отвѣчалъ онъ, смѣясь, притомъ же старуха ужъ выжила изъ ума, врядъ ли узнаетъ меня, а тебя забудетъ черезъ полчаса. Да къ тому же она живетъ на краю города, а ты была беременна прошлаго года и возить тебя по ухабамъ не приходилось.

— "По нынѣшній годъ, я надѣюсь, вы свезете меня?

— "Очень, очень мило съ твоей стороны это желаніе познакомиться съ моей родней, очень мило. Но кто же сказалъ тебѣ о старушкѣ?

— "Марья Ивановна.

— "Ахъ ты Господи! все то знаетъ эта старая романистка!

"Петръ Петровичъ, когда былъ золъ на Марію Ивановну, называлъ ее «романисткой», хотя кромѣ обѣщанныхъ еще воспоминаній, она не написала ни строки.

"На другой же день Петръ Петровичъ предложилъ мнѣ навѣстить тетушку; это было во время праздниковъ Рождества и онъ съ утра былъ свободенъ.

— "Мнѣ не хотѣлось навязывать тебѣ старую, неинтересную родню, говорилъ Петръ Петровичъ въ каретѣ уже, но это хорошо, что ты вспоминала о ней, очень хорошо. Стараго человѣка надо иногда побаловать… Тѣмъ болѣе, что тебѣ это ничего не стоитъ. Мнѣ, положимъ, этотъ визитъ въѣдетъ въ копѣечку, ну да ужъ куда ни шло! побалуемъ старушку, обрадуемъ.

"На углу Большой Морской, у кондитерской Петръ Петровичъ остановилъ карету и велѣлъ Степану купить фунтъ шоколадныхъ конфектъ.

— "Вообрази, помню такую мелочь, что любитъ Ирина Павловна именно шоколадныя конфекты! говорилъ онъ съ видимымъ самовосхищеніемъ. Старуха будетъ тронута вниманіемъ. Петръ Петровичъ былъ въ какомъ то благодушно веселомъ настроеніи. Во время пути онъ развязалъ коробку и надъ ажурной бумажкой, прикрывавшей конфекты, разложилъ новенькую, несмятую десятирублевку.

— "Надо побаловать стараго человѣка, говорилъ онъ улыбаясь.

"Когда наша легонькая карета стала нырять въ ухабахъ «третьей слободки», Петръ Петровичъ морщился, но однако не терялъ благодушнаго расположенія духа и только ужъ когда очень тряхнуло насъ, онъ крикнулъ кучеру: «Тише, чортъ, разбирай дорогу! Еще карету сломаешь въ этихъ трущобахъ».

"Миновавъ грязную вонючую площадь, мы завернули въ узкій переулокъ и подъѣхали къ небольшому деревянному двухъэтажному дому. Оставивъ карету у запертыхъ воротъ, мы вошли черезъ калитку на грязный дворъ. На насъ бросилась было съ хриплымъ лаемъ облѣзлая дворовая собака, но Степанъ, шествующій за нами тутъ же на дворѣ, поднялъ палку, замахнулся и собака, визжа и подвывая, точно ее кровно обидѣли, забилась подъ ворота какого-то сарайчика. Корова, остановившаяся посреди двора и съ унылымъ видомъ пережевывающая свою жвачку, была худа и имѣла во всей своей особѣ что-то угнетенное, обиженное, да и все въ этомъ дворикѣ дышало тѣмъ же чувствомъ обиды.

— "Обидѣли! казалось, говорилъ покосившійся и подпертый коломъ сарайчикъ.

— "Обидѣли! взывала дырявая полупровалившаяся крыша навѣса.

— "Обидѣли, охъ обидѣли! пищала обитая старенькой рогожкой дверь на блокѣ, которую Степанъ отворилъ передъ нами.

— "Ну, милуша, подбирайте ваше платье, сказалъ Петръ Петровичъ, когда мы стали подниматься по крутой лѣстницѣ, облитой замерзшими помоями.

"Въ свѣтлой «галдарейкѣ», куда вела лѣстница и гдѣ, несмотря на морозный день, стояла страшная вонь, было нѣсколько дверей; въ одну изъ нихъ постучался Петръ Петровичъ.

— "Что, Марфуша, госпожа принимаетъ? спросилъ онъ шутливо худую, желтую, сморщенную женщину въ бѣломъ подвернутомъ фартукѣ, отворившую намъ дверь.

— "Ахъ, Господи, Петръ Петровичъ пожаловали и съ супругою, воскликнула она, надо старушку мою упредить. И она оставивъ насъ въ темненькой вонючей передней на попеченіи Степана, бросилась въ сосѣднюю комнату, откуда послышался ея прерывистый взволнованный шепотъ.

— "Ишь переполошилась старуха, говорилъ Петръ Петровичъ, благодушно улыбаясь.

"Мы вошли въ небольшую свѣтлую комнату, перегороженную на двое; та доля ея, что называлась гостиной, была очень скудно обставлена, но однако въ этой скудости обстановки виднѣлась нѣкоторая привычка къ комфорту, вкусъ къ изящному; на грошевыхъ обояхъ виднѣлась прекрасная гравюра Іордана Рафаэлево Преображеніе. На окнѣ и передъ нимъ на простой кухонной скамьѣ стояло много цвѣтовъ и растеній; сама хозяйка, сгорбленная старушка, лѣтъ 75, сидѣла въ покойномъ старинномъ креслѣ и подъ ногами у нея былъ клокъ вышитаго ковра.

— Тетушка, съ праздникомъ, проговорилъ Петръ Петровичъ, прикладываясь къ сморщенной маленькой ручкѣ и подставляя старухѣ лобъ, — вотъ и женушку свою милую привезъ вамъ показать.

"Старуха, заслоняя рукою глаза отъ свѣта, внимательно осмотрѣла меня. Мнѣ было какъ-то неловко подъ ея взглядомъ въ моемъ нарядномъ платьѣ; оно такъ мало шло къ убогой обстановкѣ комнаты тетушки Ирины Павловны.

— "Хорошенькая, сказала она, притягивая меня и беззубымъ ртомъ цѣлуя въ лобъ, очень хорошенькая у тебя жена, племянничекъ… Но не въ красотѣ дѣло, прибавила она какъ то холодно, продолжая держать меня за руку, но точно отстраняя отъ себя, не въ красотѣ, а въ добромъ сердцѣ, такъ то, моя милая… Вы простите, что не встаю васъ привѣтствовать, ноги еле держатъ. Марфуша, матушка, придвинь же стулья дорогимъ гостямъ.

"Лицо старухи дышало добротою, доброта была разлита во взглядѣ ея подслѣповатыхъ глазъ, въ улыбкѣ ея беззубаго рта, а однако отъ рѣчи ея, обращенной ко мнѣ, вѣяло холодомъ, и я чувствовала себя очень неловко, точно я была виновата передъ нею.

— "Тетушка, вотъ вамъ конфетокъ — и Петръ Петровичъ поднесъ коробку, — вы вѣдь любите шоколадныя.

— "Любила, Петенька, отвѣчала старуха и какъ-то горько улыбнулась, теперь какъ пахнутъ-то онѣ стараюсь забыть, мой другъ; быть-бы сытыми намъ съ Марфушей, а это роскошь. Петръ Петровичъ покраснѣлъ и какъ-то непріятно осклабился.

— "У всякаго свой вкусъ, сказалъ онъ, вы позволяете себѣ, тетушка, другаго рода роскошь. И онъ рукой указалъ на растенія.

"Добрые глаза Ирины Павловны почти со строгостью остановились на Марухинѣ; она точно хотѣла что-то выразить ему, но потомъ вдругъ раздумала и обратилась ко мнѣ съ какимъ-то вопросомъ.

"Черезъ минуту она крикнула Марфушу.

— "Чайкомъ бы угостить дорогихъ гостей; самоваръ поставила?

— "Да, да хорошо бы чайку, я, признаться, разсчитывалъ на чашку чаю, сказалъ Петръ Петровичъ въ то время, какъ Марфуша нагибалась къ уху старухи и что-то шептала ей.

— "Возьмешь двѣ плюшки, сказала Ирина Павловна громко.

"Марѳуша опять тревожно зашептала.

— "Ну, а на нѣтъ и суда нѣтъ, возражала на ея шепотъ тетушка, дорогіе гости не взыщутъ на насъ съ тобою и съ вѣсовымъ хлѣбцемъ выпьютъ чайку.

"Я была какъ на иголкахъ. Мысль объ этомъ чаѣ, поддержанная Петромъ Петровичемъ, страшно волновала меня; я видѣла и чувствовала, что въ этомъ скудномъ хозяйствѣ не такъ-то легко угощать чаемъ и старалась удержать ихъ.

— "Намъ пора ѣхать, говорила я, право не нужно чаю, я не стану пить.

— "Не волнуйтесь, моя хорошая, сказала Ирина Павловна, ласково кладя свою руку на мою, авось хватитъ, вы не разорите насъ съ Марфушей.

"Петръ Петровичъ старался заставить тетку развязать коробку конфектъ, но она не сдѣлала этого почему-то во все время нашего визита, хотя старалась угощать меня всѣмъ, что только имѣлось въ маленькомъ хозяйствѣ. Подъ конецъ, я замѣтила, она совершенно утратила со мною свой прежній холодный тонъ, стала чрезвычайно ласкова и, прощаясь съ нами, сказала Петру Петровичу:

— "Хорошій она у тебя ребенокъ, береги ее, Петя.

"Съ своей стороны и она внушила мнѣ къ себѣ глубокое почтеніе и какую-то нѣжность. Когда мы отъѣзжали отъ убогаго домика въ 3-й слободкѣ, Петръ Петровичъ сказалъ:

— "Надо, конечно, оказывать почтеніе старшимъ, но не могу не сказать: вздорная старушка моя тетушка и съ измалѣтства, говорятъ, такая была. Жалуется на недостатки, а подумаешь, роскоши какія себѣ позволяетъ — сколько цвѣтовъ, — вѣдь это чего-нибудь да стоитъ!

XV.

"Черезъ недѣлю или двѣ послѣ визита моего къ тетушкѣ Иринѣ Павловнѣ, разъ, выходя изъ дому, встрѣчаю старую Марфу, въ какой-то заплатанной шубейкѣ, въ ковровомъ старомъ платкѣ на головѣ; я было сразу и не признала ее, но она всплеснула руками и остановилась передо мною.

— "Ахъ, сударыня-матушка! я вѣдь къ вамъ шла.

— "Что такое, Марфуша, говорите.

— "Да что, матушка, ужъ очень мы бѣдствуемъ со старушкой-то моей. Оно конечно десять рублей деньги большія, дай Богъ Петру Петровичу здоровья, но вѣдь должокъ, признаться, сдѣлали на праздникъ-то; прежде, бывало изъ Шашкина кой-чего присылали, а теперь и того нѣтъ, все купи да купи! Старушка моя, извѣстно, горда, не скажетъ Петру Петровичу, а я поглядѣла тогда на васъ, вижу душа добрая на личикѣ свѣтится, я и рѣшилась: Пойду, молъ, къ барынѣ, все разскажу!

— "Все чѣмъ могу, сказала я, предвидя что-то недоброе.

"Я вспомнила, что въ кошелькѣ у меня рублей 25 изъ выданныхъ мнѣ на расходъ и потому рѣшила не возвращаться домой, а прямо ѣхать къ Иринѣ Павловнѣ и дорогой разузнать отъ Марфуши въ чемъ дѣло.

"И вотъ что я узнала.

"Ирина Павловна была не родная тетка Петра Петровича, а была женою его родного дяди по матери, Ивана Васильевича Корбина. У мужа Ирины Павловны былъ только одинъ братъ Василій Васильевичъ, холостякъ, съ которымъ они жили постоянно вмѣстѣ, въ нераздѣленномъ имѣніи Корбино, что на Матрѣ, въ коемъ Ирина Павловна вела домашнее хозяйство. Такъ прожили братья до старости. Первымъ умеръ Иванъ Васильевичъ, мужъ Ирины Павловны, не сдѣлавъ никакого духовнаго завѣщанія, вполнѣ полагаясь на брата въ томъ, что не обидитъ жену его. И дѣйствительно, Ирина Павловна и по смерти мужа жила въ томъ же довольствѣ, той же полновластной хозяйкой, что и при его жизни.

И всякій день старикъ вспоминалъ о томъ, что надо бы духовное завѣщаніе написать, надо бы Ирину Павловну на всякій случай обезпечить: «всѣ молъ мы подъ Богомъ ходимъ», но умеръ онъ внезапно, не сдѣлавъ никакихъ распоряженій. Законнымъ и единственнымъ наслѣдникомъ послѣ дядей былъ Петръ Петровичъ. Онъ увѣрилъ тетушку, что воля дяди, хотя и не выраженная на бумагѣ, для него законъ, что теперь, когда дяди умерли, онъ принимаетъ на себя заботу о ней.

— "Спервоначалу, разсказывала Марфа, предоставилъ онъ имъ въ имѣньи жить, живите, говоритъ, тетушка, на прежнемъ положеніи, какъ при дяденькахъ жили, я только отъ себя управляющаго поставлю.

— "Только отъ этого самаго управителя житья не стало тетушкѣ — чего ни спросишь, во всемъ отказъ — не полагается, молъ, этого вамъ, да и только. Написала тетенька жалобу Петру Петровичу; глядь, сами они прикатили. Ручки у тетеньки цѣлуютъ, извиняются, — нехорошо, говорятъ, самъ вижу, что нехорошо! — лучше всего продать, говорятъ, имѣнье, самъ управлять не могу, далеко за глазами, управители всѣ мошенники, вамъ тетечка не подъ силу такое имѣніе — лучше всего продать. Старушка моя въ слезы. Петръ Петровичъ уговаривать: я, говоритъ, васъ обезпечу, устрою, а у меня по крайности руки будутъ развязаны, — покупатель хорошій, говоритъ, набивается. Только тетенька говоритъ имъ — вѣдь все твое, дружокъ, дѣлай какъ знаешь.

"Тутъ въ скоромъ времени и продали они имѣніе, перевезли насъ въ городъ, положили намъ пенсію: «много-ли, говорятъ, вамъ старухамъ надо, да и проживете вы, чать, не долго» — шутятъ это, значитъ, чтобы тетеньку развеселить. Сначала первые-то года все какъ слѣдуетъ было и пенсіи намъ хватало, да еще изъ Шашкина провіантъ шелъ, ну мы и жили ничего себѣ. А потомъ вдругъ этакъ годика черезъ три убавили они пенсію; никакихъ, говорятъ, доходовъ съ имѣнія не получаю, изъ Шашкина провизію перестали присылать, по забывчивости должно, а въ нынѣшнемъ году и совсѣмъ намъ плохо стало, дорого все, ну, гдѣ тутъ прожить на 35 рублей, ужъ я имъ докладывала, а они смѣются «живучи, говорятъ, вы больно, Марфуша, никакъ я на это не разсчитывалъ». Конечно, законъ за нихъ, они въ правѣ своемъ, ничего могутъ не давать, никто слова не скажетъ; однако, сударыня, все же оно какъ будто не хорошо!

"Навѣстивъ тетушку Ирину Павловну и оставивъ въ рукахъ Марфуши все, что у меня было денегъ, я возвратилась къ себѣ. Петръ Петровичъ былъ уже дома и встрѣтилъ меня выговоромъ:

— "Вотъ онѣ нѣжныя матери, говорилъ онъ язвительно, нѣжничаютъ, охаютъ, лобызаютъ ребенка, ни на минуту нельзя оторвать страстной матери отъ младенца, а пришла охота — и укатила на цѣлый день — ищи вѣтра въ полѣ; младенецъ можетъ орать до хрипоты, а нѣжная маменька и не вспомнитъ о немъ… когда, наконецъ, внушу я тебѣ, закончилъ онъ, настоящее понятіе о долгѣ!

"Я остановилась посреди комнаты и слушала его; презрѣніе и злоба душили меня.

— "Долгъ, выговорила я, и это вы говорите о долгѣ!

"Не столько слова мои, сколько выраженіе лица, мнѣ кажется, испугало его:

— "Милуша, что съ тобою, что за непонятныя слова?

— "Ä то, что вы можете читать ваши проповѣди кому хотите, только не мнѣ, я хорошо знаю, чего онѣ со всей вашей моралью стоютъ!

— "Опомнись, что ты говоришь? уже почти кричалъ, выходя изъ себя, Петръ Петровичъ.

— "То и говорю: вы отняли у меня единственное, остававшееся мнѣ утѣшеніе, возможность уважать отца моего ребенка!

— "Какъ смѣешь ты говорить такія слова, опомнись!..

"Я отстранилась отъ него и, не выдавая Марфушу, передала все, что слышала отъ нея.

"Онъ волновался, нѣсколько разъ хотѣлъ перебить меня, но я таки докончила разсказъ. Оправдайтесь, ежели можете.

— "Въ чемъ оправдываться, что я сдѣлалъ такого?.. Вотъ вамъ, дѣлайте послѣ этого добро людямъ! обращался онъ, разводя руками, уже къ какому-то третьему, невидимому собесѣднику. Да знаешь ли ты, безсмысленная дѣвчонка, что я имѣлъ полное право ничего не дать тетушкѣ, ничего, ничего.

— "Знаю, все знаю! и не дослушавъ его, я пошла въ дѣтскую, а онъ кричалъ еще мнѣ что-то въ догонку.

"Съ этого дня чувства Петра Петровича ко мнѣ совершенно измѣнились; мнѣ кажется, я перестала быть для него безсмысленнымъ, безопаснымъ ребенкомъ, обязаннымъ ему полнымъ повиновеніемъ, я стала вдругъ не совсѣмъ безопаснымъ звѣркомъ, и внушила ему нѣкоторое опасеніе. Я не могу иначе опредѣлить эту перемѣну. Когда онъ начиналъ, напримѣръ, свои поученія, а я спокойно поднимала на него глаза, я чувствовала, что мой взглядъ волнуетъ его, и онъ въ этотъ моментъ почти ненавидитъ меня; ужъ онъ не могъ читать мнѣ свои наставленія тѣмъ ровно-спокойнымъ тономъ, какъ читывалъ бывало, онъ часто выходилъ изъ себя. Я чувствовала, что онъ во что бы то ни стало хочетъ возстановить свой нравственный авторитетъ надо мною. Онъ нѣсколько разъ начиналъ разговоръ объ Иринѣ Павловнѣ, какъ будто невзначай, но съ тѣмъ очевидно, чтобы оправдаться. Я знала, что онъ увеличилъ содержаніе тетушкѣ и даже предлагалъ ей переѣхать въ Шашкино, но она отклонила это предложеніе; онъ тщательно скрывалъ отъ меня тѣ маленькія сдѣлки съ совѣстью, что охотно допускала его мораль. Но разъ выпустивъ изъ рукъ, онъ не могъ уже подчинить меня своему нравственному авторитету, какъ этого хотѣлъ; слова Петра Петровича перестали быть для меня закономъ.

«И мы жили вмѣстѣ, два человѣка разныхъ поколѣній, разныхъ воззрѣній, темпераментовъ и разнаго склада ума, мы жили вмѣстѣ, не понимая другъ друга, опасаясь и почти ненавидя. Не знаю, былъ ли счастливъ Петръ Петровичъ, я же была несчастна, какъ только можетъ быть молодое существо, уже носившее въ себѣ идеалъ счастія и для котораго закрыты всѣ пути для достиженія этого идеала; существо, которое наивно думало, что въ свѣтѣ царствуетъ добро и правда, и потеряло вѣру, и въ правду, и въ людей; существо, которое думало, что сильно и, вдругъ, увидало свою безпомощность и слабость».

ЧАСТЬ II.

I.

Маничкѣ было два года, а Маріанѣ шелъ 21 годъ, когда въ N. перешелъ на службу нашъ дальній родственникъ Юрій Григорьевичъ Картаваевъ.

Помню, какъ-то разъ утромъ Маріана ѣздила къ Марьѣ Ивановнѣ и, возвратившись отъ нея, прошла прямо въ дѣтскую, куда и я прибѣжала, отрываясь отъ своихъ уроковъ (въ то время уже я была въ гимназіи). Какъ я только взглянула на Маріану, я сейчасъ же замѣтила, что она оживленнѣе обыкновеннаго, на щекахъ былъ румянецъ, глаза блистали.

— Акуля, сказала она, ты знаешь родственниковъ мамы Картаваевыхъ?

— Какъ же, видывала и дядюшку ихняго Андрея Дмитріевича и тетушку…

— Нѣтъ, Юрія Григорьевича знаешь?

— Юрія Григорьевича? Нѣтъ. Юрія Григорьевича не видывала. Чей-же это Юрій-то Григорьевичъ? А-а — вотъ оно что! это значитъ, дядюшки вашего двоюроднаго Григорія Дмитріевича сынокъ, такъ значитъ и есть! Про Григорія-то Дмитріевича я слышала. Померли они уже давно и одинъ сынокъ у нихъ остался — это точно.

— Такъ вотъ этотъ самый сынокъ Григорія Дмитріевича къ намъ въ городъ на службу пріѣхалъ, я видѣлась съ нимъ у Марьи Ивановны.

— Вотъ это хорошо, сказала Акуля, хоть одинъ родной человѣкъ у насъ заведется, а то какъ есть сироты! А что же понравился вамъ этотъ самый Юрій Григорьевичъ?

— Да, онъ мнѣ хорошимъ показался, я бы рада была съ нимъ сойтись — все свой.

Когда мы съ Маріаной сидѣли уже въ гостиной, поджидая Петра Петровича къ обѣду, сестра опять нѣсколько разъ въ разговорѣ возвращалась къ Картаваеву, которымъ и я заинтересовалась — мы почти никого не знали изъ нашихъ родственниковъ.

— Онъ завтра будетъ у насъ, говорила между прочимъ Маріана, надо предупредить Петра Петровича.

Марухинъ вернулся сумрачный, изъявилъ неудовольствіе на то, что обѣдъ не сейчасъ же былъ поданъ при его появленіи, ворчалъ за обѣдомъ. Маріана, я видѣла, нѣсколько разъ пыталась заговорить съ нимъ; я замѣтила это, потому что она часто краснѣла: передъ тѣмъ, чтобы обратиться къ Петру Петровичу, она всегда вспыхивала.

Она дѣйствительно нѣсколько разъ начинала заговаривать съ мужемъ, по мы встали изъ-за стола, а она еще ничего не сказала ему о Картаваевѣ. Послѣ обѣда Петръ Петровичъ сейчасъ-же, по обыкновенію, ушелъ спать.

Часа черезъ два я сидѣла съ книжкой въ гостиной, углубленная въ урокъ географіи.

— Маріана! милуша! услышала я знакомый голосъ надъ самымъ ухомъ. Петръ Петровичъ полуодѣтый стоялъ въ дверяхъ кабинета. Замѣтивъ меня, онъ сказалъ добродушно:

— Гдѣ сестра? Зови-ка ее ко мнѣ, Наташа.

Очевидно Петръ Петровичъ хорошо выспался и всталъ въ хорошемъ расположеніи духа. Я не успѣла встать, какъ уже Маріана появилась на его зовъ.

— Что это, милуша, вѣчно торчишь въ дѣтской, никогда-то нѣтъ тебя подъ рукой, шутилъ онъ, беря ее за подбородокъ, ну повяжите мужу галстухъ — ну что же это такое, мы не хотимъ приласкаться? онъ взялъ ее за талію и вмѣстѣ съ нею подошелъ къ зеркалу. Маріана, хмуря свои тонкія брови, стала завязывать галстухъ, а Марухинъ весело сказалъ:

— У меня есть для милуши новость — не знаю уже пріятная или нѣтъ: какой-то родственникъ нашъ, Картаваевъ, на службу сюда пріѣхалъ.

Маріана вся вспыхнула, покраснѣли даже лобъ и уши; я всегда, боялась, когда она краснѣла. Петръ Петровичъ всегда подозрѣвалъ ее въ чемъ-то, когда она вспыхивала такимъ образомъ.

— Ахъ да, сказала сестра, я забыла сказать вамъ, я встрѣтила этого Картаваева у Марьи Ивановны.

— Когда встрѣтила? развѣ ты выѣзжала сейчасъ?

— Нѣтъ, утромъ еще.

— А, утромъ? и не сказала мнѣ?

Я видѣла, что онъ окинулъ сестру подозрительнымъ взглядомъ; она должно быть замѣтила этотъ взглядъ и торопливо заговорила:

— Картаваевъ назначенъ на мѣсто Гарина, тотъ переведенъ въ Рязань… Онъ сказалъ, что будетъ у насъ съ визитомъ завтра.

— Кто это будетъ съ визитомъ, Картаваевъ? — какъ это важно, подумаешь! Пріѣдетъ, удостоитъ визита, сдѣлаетъ мнѣ эту честь!…

— Но, Петръ Петровичъ…

— Что такое? Что вамъ нужно? Не прошу я вашего Картаваева, слышите? Не хочу принимать. Родственникъ тоже нашелся, знаменитый Картаваевъ! Плевать я хочу на вашихъ Картаваевыхъ. Не велю принимать, да и только.

Начавъ свою фразу довольно тихо, Петръ Петровичъ дошелъ до крика; это часто случалось съ нимъ: его собственныя слова точно возбуждали его.

И на другой день, когда былъ Картаваевъ, его не приняли; я слышала онъ долго добивался у лакея, нѣтъ-ли кого-нибудь, не дома-ли барыня, но ему твердо отвѣчали, что нѣтъ никого и барыня гулять ушли.

Съ тѣхъ поръ я боялась, когда въ присутствіи Марухина произносилось имя Картаваева. Петръ Петровичъ всегда какъ-то подозрительно оглядывался на Маріану и она краснѣла. Я такъ боялась этой краски въ лицѣ сестры, что сама стала краснѣть при имени невѣдомаго мнѣ родственника.

Я не видала его, хотя знала, что Маріана еще раза два встрѣтилась съ нимъ и самъ Петръ Петровичъ положилъ гнѣвъ на милость и былъ у него съ визитомъ.

Какъ-то разъ вечеромъ, когда Петръ Петровичъ былъ въ клубѣ, Маничка спала, а мы съ Маріаной сидѣли въ гостиной, она съ работой, а я за своими уроками, уже кончая ихъ, въ передней раздался звонокъ. Мы жили очень одиноко, безъ зову у насъ никогда никто не бывалъ, развѣ тетушка или Марья Ивановна, но и тѣ бывали больше днемъ.

— Вѣроятно Петръ Петровичъ не нашелъ себѣ партіи и возвращается, сказала Маріана.

И я стала уже собирать тетрадки со стола и протянула уже Маріанѣ губы для поцѣлуя, когда изъ неосвѣщенной залы послышался не грузный увѣренный шагъ хозяина, а какой-то неизвѣстный намъ, легкій, но осторожный, очевидно незнакомый съ мѣстностью, шагъ.

Я такъ и осталась съ протянутыми губами, въ ожиданіи, кто войдетъ.

Вошелъ человѣкъ, котораго я не видала еще ни разу, но въ которомъ сейчасъ же узнала Картаваева.

Сестра такъ смѣшалась при видѣ его, что и онъ сконфузился.

— Я, можетъ быть, не во-время? не кстати? говорилъ онъ, оглядываясь и краснѣя, — гоните меня, ради Бога, я сейчасъ же уйду.

— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста! нѣсколько оправившись произнесла Маріана.

— Я вижу, я не во-время, вы занимались съ сестрою, кажется?.. Онъ поклонился мнѣ почтительно, какъ взрослой, я присѣла.

— Да это моя сестра Наташа, видите какая ужъ большая… Но мы кончили, я совсѣмъ свободна, садитесь пожалуйста.

«Зачѣмъ говоритъ она это, думала я тревожно, зачѣмъ оставляетъ его! Пускай бы онъ уходилъ, что скажетъ Петръ Петровичъ, когда узнаетъ! Зачѣмъ его удерживать, пускай бы уходилъ».

Думая такъ, я невольно вглядывалась въ Картаваева и онъ мнѣ ужасно нравился, несмотря на то, что далеко былъ некрасивъ.

Это былъ человѣкъ лѣтъ 30-ти, высокій, худой, нѣсколько сутуловатый; его продолговатое худое лицо съ небольшими глубоко ушедшими въ орбиты задумчивыми глазами обрамлялось бѣлокурой бородкой, небольшіе мягкіе усы едва прикрывали ротъ, самый симпатичный и выразительный ротъ, который мнѣ когда-либо приходилось видѣть.

Несмотря на мой страхъ и, вслѣдствіе этого страха, нѣкоторое враждебное чувство къ Картаваеву, всякій разъ какъ онъ обращался ко мнѣ и ротъ его раздвигался въ улыбку, я исполнилась къ нему такого довѣрія, такого мягкаго, добраго чувства, что непремѣнно хотѣлось сказать ему, какъ я рада такому родственнику.

Тревога скоро оставила меня. Маріана тоже успокоилась. Картаваевъ съ своимъ негромкимъ гармоничнымъ голосомъ, съ своимъ задумчивымъ взглядомъ и доброй улыбкой вносилъ съ собою какую-то тишину.

Говорилъ онъ однако много, разсказывалъ про свое служебное поприще, про свою жизнь съ матерью, — онъ былъ единственнымъ сыномъ и страстно любилъ мать, — разспрашивалъ Маріану. Она оживилась, щеки ея горѣли, глаза сіяли; я рѣдко видывала ее такою хорошенькой.

Картаваевъ чувствовалъ, какое производитъ на насъ впечатлѣніе, губы его все чаще и чаще раздвигались въ милую улыбку и онъ говорилъ:

— Повѣрите-ли, мнѣ такъ не хотѣлось въ N.; кромѣ Марьи Ивановны вѣдь ни одного знакомаго лица… И вдругъ встрѣчаю родныхъ, вотъ неожиданное счастіе!

«Вотъ въ самомъ дѣлѣ счастіе», думала и я.

— Какъ жаль, что вы не видѣли Манички, сказала Маріана, она давно уже спитъ!

Картаваевъ тоже выразилъ сожалѣніе. Вдругъ Маріана встрепенулась:

— Хотите я покажу вамъ ее спящею? И не размышляя ни о чемъ, веселая и безпечная, какою я никогда не видывала ее, она вмѣстѣ съ Картаваевымъ, направилась къ дѣтской; я бѣжала передъ ними. Въ корридорѣ я увидѣла Аксинью Петровну, она прижалась къ стѣнѣ, чтобы дать намъ пройти и сложивши руки, поджавъ тонкія губы, глубоко кланялась гостю.

Маріана прошла мимо нея, не удостоивъ взглядомъ, а у меня опять защемило сердце страхомъ.

Когда мы вернулись въ гостиную, я стала мечтать объ уходѣ Картаваева, — лишь бы онъ ушелъ до возвращенія Петра Петровича. Мнѣ такъ и хотѣлось подтолкнуть его. Онъ разъ какъ-то всталъ, взялъ было шапку и я уже внутренно дѣлала маленькіе крестики и мысленно толкала его: иди-же, иди-же скорѣй.

Но глупая Маріана стала останавливать его: «подождите, нѣтъ еще 12». И онъ обрадовался и опять усѣлся. «Я никуда не тороплюсь, сказалъ онъ, боюсь какъ бы не помѣшать только вамъ».

Случилось то, чего я такъ боялась. Картаваевъ еще сидѣлъ въ гостиной, когда раздался громкій хозяйскій звонокъ.

— Вотъ какъ засидѣлся у васъ, сказалъ Юрій Григорьевичъ, смотря на часы, но однако остался дождаться хозяина.

Мы слышали, какъ Петръ Петровичъ громко говорилъ что то въ передней, очевидно онъ разспрашивалъ кто у насъ, но, войдя въ гостиную, онъ отлично разыгралъ сцену удивленія, остановился въ дверяхъ и воскликнулъ:

— А, неожиданный гость! Смотрю и глазамъ не вѣрю! — Онъ протянулъ обѣ руки Юрію Григорьевичу и дружески нѣсколько разъ потрясъ его руку

— Очень, очень мило, что вспомнили мою затворницу, — вѣдь она никого не принимаетъ, прибавилъ онъ въ скобкахъ. Я вечеромъ въ клубѣ и принимать молодой женщинѣ безъ мужа какъ то, согласитесь, неудобно… Да куда же вы, посидите!.. Хозяинъ только что возвратился, а вы на утекъ, нехорошо, ахъ нехорошо!

Провожая Картаваева, Петръ Петровичъ трясъ его за руки и опять говорилъ:

— Это такъ мило съ вашей стороны, такъ родственно, я вамъ благодаренъ, вотъ какъ благодаренъ! Надѣюсь, вы и обѣдать ко мнѣ соблаговолите по родственному, безъ зову, невзначай.

Петръ Петровичъ умильно улыбался своими толстыми губами, но глаза его смотрѣли зло на гостя и тотъ не могъ этого не замѣтить.

Мужъ провожалъ Картаваева до передней и, вернувшись, началъ почти спокойнымъ голосомъ:

— Такъ вотъ какъ, вы вздумали принимать гостей безъ меня? родственниковъ! Онъ вдругъ возвысилъ голосъ и продолжалъ, почти крича:

— Вышвырну я этихъ господъ! Какъ осмѣлились вы, какъ осмѣлились!.. И онъ наступалъ на Маріану.

Ничего ужаснѣе этихъ сценъ я не могла себѣ представить, ничего унизительнѣе для сестры. На мою Маріану, на моего идола осмѣливались кричать и я въ душѣ своей не была увѣрена, какъ бы не подняли на нее руки. Я вскрикнула не своимъ голосомъ и кинулась между нею и Петромъ Петровичемъ. Онъ схватилъ меня за руку и съ силой отшвырнулъ.

— Да уберите же эту дѣвчонку, воскликнулъ онъ и вдругъ захохоталъ. Отлично, превосходно! Ребенка посадили для назиданія, смотри, молъ, и учись.

— Молчите, Петръ Петровичъ.

— Нѣтъ, не буду молчать, не буду! Кричать буду на весь городъ: смотрите, добрые люди, какъ жены надуваютъ честныхъ людей. Не заставишь молчать…

— Наташа, иди, ради Бога къ себѣ, иди, не плачь!

Но я не могла не плакать и долго еще, лежа въ постели, я перебирала обидныя слова, выпавшія на долю Маріаны, и плакала, уткнувшись въ подушку. Когда же этому мученью будетъ конецъ, Господи! Когда же?

II.
Изъ записокъ Маріаны.

"Догадался-ли Картаваевъ о сценѣ, сдѣланной мнѣ мужемъ, слышалъ-ли о ней, или что другое, но онъ съ того памятнаго вечера не бывалъ больше у насъ, — пишетъ Маріана. Мы не встрѣчались съ нимъ, но я постоянно ловила себя на мысляхъ о немъ. Его взглядъ, голосъ, улыбка, эта особенная манера его проводить рукой по лицу, какъ-бы припоминая что-то, не выходили у меня изъ головы.

"Меня поразило въ его лицѣ что-то духовное, высшее, что было, казалось мнѣ, въ лицѣ отца, и что я перестала видѣть въ людяхъ. И мнѣ хотѣлось еще хоть разъ взглянуть въ это лицо, уловить опять это выраженіе, напоминающее мнѣ отца.

"И вотъ ровно черезъ мѣсяцъ мы встрѣтились.

"Это было на литературномъ вечерѣ у Марьи Ивановны. Я пріѣхала безъ мужа — на такого рода вечера онъ не ѣздилъ — и первое лицо, которое мнѣ бросилось въ глаза при входѣ въ гостиную, было лицо Картаваева. Онъ разговаривалъ въ небольшой группѣ мужчинъ, — все это были мнѣ знакомые люди, которые подошли ко мнѣ здороваться, — онъ одинъ не подошелъ, а поклонился издали. И моя радость свиданія съ нимъ смѣнилась невыразимой грустью: за что же, подумала я, за что же онъ даже руки не хочетъ протянуть мнѣ?

— "Это мило, что пріѣхали, душечка, сказала Марья Ивановна, а вашего мужа никогда не дождешься, все занятъ, все занятъ, c’est comme mon frère! Не понимаю, почему братъ не ѣдетъ, непремѣнно обѣщалъ. Въ сущности пора бы начинать. — И стараясь сдѣлать лицо свое важнымъ, она посмотрѣла на часы. У него, у брата, такъ много дѣлъ! это мученикъ, чисто мученикъ, понятно не пріѣдетъ, а жаль, — la lecture sera intéressante, баронесса привезла сборникъ своихъ стихотвореній. — Она съ доброй и любезной улыбкой кивнула баронессѣ — мы говоримъ о чудномъ сборникѣ…

"Неужели она его весь прочтетъ! подумала я, косясь на объемистую тетрадь, покоющуюся на маленькомъ столикѣ между двухъ незажженныхъ еще свѣчей. И тѣ, которые вмѣстѣ со мною слышали это извѣстіе, подумали вѣроятно то же самое, ибо многіе глаза, я видѣла, направились какъ-то подозрительно въ сторону тетради.

"Баронеса Фриденъ — поэтесса, высокая полная дама не первой молодости, но сохранившая еще остатки красоты, въ великолѣпномъ черномъ атласномъ платьѣ, плотно стягивающемъ могучую грудь, сидѣла на первомъ мѣстѣ въ гостиной. По отрывочнымъ фразамъ, которыми она отдѣлывалась отъ обращавшихся къ ней собесѣдниковъ, по тому, какъ нервно руки ея играли вѣеромъ, можно было судить о ея нетерпѣніи начать чтеніе. Но Марья Ивановна все медлила, все прислушивалась, не пріѣхалъ-ли братъ; наконецъ уже послѣ чая, она обратилась къ поэтессѣ:

— "Я думаю, можно начать, баронесса, сказала она нѣсколько грустно: очевидно онъ не пріѣдетъ.

— "Я готова, я только жду приказаній, дѣло не за мною, съ нѣкоторой ироніей промолвила баронесса.

"Она встала; въ салонѣ произошло общее движеніе: дамы усѣлись поспокойнѣе, нѣкоторыя взяли работы, мужчины похитрѣе подвинулись ближе къ двери, дабы легче было ускользнуть; баронесса сѣла къ маленькому столику, терпѣливо дождалась, чтобы юркій и угодливый Паринъ, губернаторскій чиновникъ по особымъ порученіямъ, зажегъ приготовленныя свѣчи, оправила складки своего платья и сильно передохнувъ:

— "Я прочту для начала, — сказала она, обводя все общество побѣдоноснымъ взоромъ, — маленькую вещицу, написанную очень давно, въ годъ пріѣзда къ намъ нашего добрѣйшаго, нашего уважаемаго Ивана Ивановича — т. е. нашего губернатора.

"Марья Ивановна многозначительно кивала присутствующимъ. О, вы услышите, вы услышите вещь! — казалось говорили ея восторженный взглядъ и ея кивки.

— «Встрѣча», произнесла баронесса уже какимъ-то особеннымъ голосомъ, еще разъ обводя собраніе взоромъ, и потомъ уже только изрѣдка поднимала этотъ взоръ съ тетради, съ величайшимъ чувствомъ скандируя стихи.

"Марья Ивановна даже наморщила носъ, изображая вниманіе; она въ тактъ качала головой, по временамъ хватала за руки около-сидящихъ, какъ бы для того, чтобы привлечь ихъ вниманіе къ особенно выдающимся мѣстамъ, и съ улыбкой торжества поглядывала на отдаленныхъ.

"Посланіе слѣдовало за посланіемъ, поэма за поэмой. Воспѣвались и лѣса, и горы, и моря, любовь и ненависть. Я слушала только переливы голоса, не вникая въ смыслъ. Какъ разъ противъ меня въ самомъ темномъ углу гостиной сидѣлъ Юрій Григорьевичъ. Но несмотря на темноту, я видѣла, что лицо его грустно. Несмотря на темноту, я чувствовала, что онъ не разъ останавливалъ свой грустный взоръ на мнѣ, и грусть его причиняла мнѣ какую-то боль и рада я была чему-то.

"Чтеніе баронессы усыпило многихъ и наконецъ она дала маленькую передышку.

"Всѣ встали, всѣмъ хотѣлось размять одервенѣлые члены, и въ этомъ общемъ передвиженіи мы очутились съ Юріемъ Григорьевичемъ другъ передъ другомъ.

"Онъ покраснѣлъ, жила на лбу какъ-то особенно ясно обозначилась, онъ хотѣлъ что-то сказать, но губы шевелились безъ звука.

— "Давно мы не видались, сказала я.

— "Да, собственно и тогда мнѣ не надо было бы… Я виноватъ передъ вами, я какъ-то не сообразилъ, — онъ провелъ рукою по лбу.

— "Нѣтъ, чѣмъ же вы виноваты? Вашъ приходъ былъ мнѣ отрадою…

"Я сказала это и сейчасъ же раскаялась. Онъ точно встрепенулся, вопросительно устремилъ свой глубокій взоръ на меня, точно хотѣлъ проникнуть мнѣ въ душу и прочесть, что тамъ дѣлается.

— "И это правда, переспросилъ онъ, былъ отрадою?.. Но больше приходить не надо?

— "Не надо.

"Вотъ и все, что было между нами сказано. Но этихъ словъ было достаточно, чтобы установить между нами какую-то близость. Точно между нами была какая-то тайна, только намъ двоимъ извѣстная, и мы, не касаясь до нея, говоря о постороннемъ, оба чувствовали присутствіе этой тайны.

III.

"Юрій Григорьевичъ уже никогда болѣе не бывалъ у насъ вечеромъ и только изрѣдка обмѣнивался визитами съ мужемъ, но мы встрѣчались то тутъ, то тамъ и каждое слово его, всякій взглядъ дышали участіемъ, привѣтомъ. Мы подолгу иногда разговаривали другъ съ другомъ; я мало-по-малу открывала въ немъ такъ много прямоты, честности, нѣжности, почти женской.

доброты, что иногда я глядѣла на него съ удивленіемъ: я уже отвыкла отъ такихъ людей.

"И я не знаю, когда и какъ я полюбила его… Я всегда думала, что замужней женщинѣ, хотя бы и не любящей мужа, но женщинѣ съ понятіемъ о долгѣ, и главное имѣющей дѣтей, т. е. судей, трудно допустить себя до любви къ «чужому человѣку». Любовь, думалось мнѣ, это родъ болѣзни, которую самъ страдающій можетъ развить или побороть въ самомъ началѣ. И тѣмъ труднѣе, казалось мнѣ, полюбить женщинѣ несчастной, подавленной своимъ несчастіемъ. Откуда взять силъ тратить себя на чувство, т. е. на прихоть, на роскошь, когда душа изныла и устала.

"Любовь — это удѣлъ досужихъ людей. Чтобы дать ей развиться, мнѣ казалось, нуженъ покой душевный, иначе — счастіе. И себя я чувствовала совершенно огражденной отъ этой болѣзни.

— "Съ меня довольно моей любви къ дѣтямъ, другой любви я не узнаю и знать не должна. Такъ самодовольно разсуждала я, имѣя 21 годъ отъ роду и будучи съ семнадцатилѣтняго возраста женою нелюбимаго человѣка.

"И судьба наказала меня за мою самонадѣянность — я полюбила всей силой моей души, первой беззавѣтной, жаркой любовью. Но и тутъ я говорила: «я подавлю свое чувство, онъ никогда не узнаетъ о немъ, зачѣмъ говорить о томъ, что быть не должно и не можетъ». Я не знала тогда, что мы не всегда властны въ своихъ словахъ и дѣйствіяхъ.

"Я какъ отъ чумы бѣгала отъ Юрія, ежеминутно мечтая о встрѣчѣ съ нимъ; я видѣла, что и онъ ищетъ и боится меня. Но пришелъ день и онъ сказалъ мнѣ о любви своей, о страстной своей жалости, о злобѣ своей.

"Онъ говорилъ, что жить такъ, какъ я живу — преступленіе. Онъ говорилъ, что я не могу, не должна оставаться женою человѣка, котораго не только не люблю, но даже не уважаю, что я должна оставить его.

— "Но кромѣ мужа, возражала я, у меня есть ребенокъ.

"Я слишкомъ помнила, какъ покинула насъ мать, и мое страстное чувство отчаянія; нѣтъ, я, перенесшая въ дѣтствѣ такое большое несчастіе, не оставлю своего ребенка, не заставлю его краснѣть за себя.

— "Но вѣдь вы любите меня? съ отчаяніемъ спрашивалъ онъ. "Я знаю, мнѣ бы надо было уклончиво отвѣтить на этотъ

вопросъ, но я храбро говорила: «люблю!» и восторженно глядѣла въ его глаза.

— "И я люблю, видитъ Богъ, какъ люблю!

— "И мы говоримъ это другъ другу и я не смѣю прикоснуться къ рукѣ вашей и знаю, что другой нелюбимый вами, имѣетъ право цѣловать васъ — вѣдь это ужасно, поймите, это ужасно, унизительно! Я не могу этого вынести.

"Мы говорили на глазахъ у всѣхъ; онъ, никогда не танцовавшій прежде, чтобы имѣть право говорить со мною, началъ танцовать теперь. Онъ говорилъ, стараясь побороть свое волненіе, опуская глаза, чтобы кто изъ наблюдавшихъ за нами не могъ замѣтить.

— "Любовь — великое чувство, говорилъ онъ, такъ же какъ вы, я люблю въ первый разъ. И въ нашей любви нѣтъ ничего преступнаго, а мы, какъ воры, скрываемъ наше чувство, а то высочайшее преступленіе — сожительство съ нелюбимымъ человѣкомъ, то не скрывается.

— "Оставьте мужа, говорилъ онъ всякій разъ, какъ мы оставались одни. «Оставь, бѣжимъ, я люблю тебя», читала я въ его глазахъ, когда намъ нельзя было говорить.

— "Повѣрьте, говорилъ онъ однажды, — никто какъ я не чтитъ семью, настоящую семью, основанную на взаимной любви и довѣріи другъ къ другу, но вашъ домъ нельзя назвать семьею; это профанація семьи. Подумайте, что вы дѣлаете, умоляю, подумайте! Изъ за какого же призрака отталкиваете вы меня.

"Его слова меня мучили. Я любила его, какъ только могла любить, я хотѣла вѣрить каждому его слову, но я безпрестанно вспоминала ту страшную ночь, когда мать пришла прощаться съ нами, и день похоронъ отца, когда я такъ жестоко обошлась съ нею, и я говорила Юрію:

— "Я не могу оставить ребенка. И кому оставить? Петру Петровичу, который не любитъ его, нѣтъ, нѣтъ, это невозможно!

"Кромѣ того, у меня мелькала еще другая мысль, которую я не смѣла высказать Картаваеву: около четырехъ лѣтъ, какъ я была женою Марухина, съ перваго дня не любила его, давно перестала вѣрить ему и между тѣмъ жила все это время съ нимъ, подъ его покровомъ, ѣла его хлѣбъ. Возмущалась, была несчастна, но не дѣлала попытки освободиться изъ своего положенія. Почему? спрашивала я себя, единственно-ли только чувство долга удерживало меня? Но такъ-ли это, если сейчасъ же, какъ только я узнала чувство любви, какъ явился человѣкъ, берущій меня подъ свою защиту, я нарушу то, что считала до сей поры своимъ долгомъ. Не сдѣлка ли это съ своей совѣстью? Одна изъ тѣхъ маленькихъ сдѣлокъ, которыя такъ возмущали меня въ моемъ мужѣ. Другое дѣло, если бы я бросила Марухина сейчасъ-же, какъ узнала, что онъ за человѣкъ, но тогда у меня не было защитника, мнѣ не къ кому было идти. «Что-то не то, Маріана Александровна, думала я, тутъ есть какое-то противорѣчіе».

"Мы нѣсколько дней не видались съ Юріемъ и я много думала объ этомъ. Наконецъ я рѣшилась написать ему:

"Считайте меня малодушнымъ созданіемъ, но я прошу васъ, умоляю, не ищите болѣе встрѣчъ со мной.

"Онъ ничего не отвѣчалъ мнѣ на это, но я не встрѣчала его болѣе въ эту весну.

IV.

Къ этому времени, должно быть, надо отнести болѣзнь Маріаны. Она вдругъ стала хирѣть, похудѣла, поблѣднѣла, ею овладѣла какая-то апатія, она по цѣлымъ часамъ могла сидѣть не двигаясь — ничто ее не занимало, не трогало. Маничка ласкалась къ ней и она оставалась равнодушной. Состояніе Маріаны даже обратило на себя вниманіе Петра Петровича; онъ позвалъ врача. Тотъ нашелъ упадокъ силъ, малокровіе и посовѣтовалъ свезти сестру въ Крымъ. Но Петръ Петровичъ не могъ считать себя свободнымъ это лѣто: у него на плечахъ было два большихъ дѣла, не считая маленькихъ, а отпустить Маріану одну такъ далеко онъ не рѣшался и потому совершенно отклонилъ совѣтъ доктора.

О лѣтѣ въ Шашкинѣ сама Маріана не хотѣла слышать: «хоть въ городѣ останусь, а въ Шашкино не поѣду», говорила она.

Я тревожно прислушивалась ко всѣмъ этимъ толкамъ, да кромѣ того прислушивалась и къ тому, что говорилось въ дѣвичьей.

— Блажитъ наша барыня, вотъ и все тутъ, говорила Аксинья, я бы на мѣстѣ барина ирипугнула ее хорошенько и никакихъ бы Крымовъ не нужно было бы, болѣзнь-то какъ рукой бы сняло!

Акуля обижалась на эти слова и говорила, что она вынянчила «барышню», никогда она блажной не была, а что въ этомъ домѣ дѣйствительно всякій, самый ангельскій характеръ можетъ испортиться. «Аспиды проклятые, ворчала она себѣ подъ носъ, изведутъ мою Маріанушку».

Вопросъ о лѣтнемъ нашемъ устройствѣ рѣшился неожиданно: Марья Ивановна предложила Маріанѣ провести лѣто у нея на хуторѣ въ Курской губерніи. Рѣшеніе вопроса такимъ образомъ всѣхъ удовлетворяло: Маріана была рада не жить въ Шашкинѣ и провести нѣсколько мѣсяцевъ вдали отъ мужа; Петръ Петровичъ доволенъ былъ, что пристроилъ жену подъ покровительствомъ пожилой и всѣми уважаемой женщины въ укромномъ мѣстѣ, гдѣ и сосѣдей-то нѣтъ, какъ говорила Марья Ивановна. А эта послѣдняя была въ совершенномъ восторгѣ, что на своемъ хуторѣ, — который считала очень уединеннымъ и скучнымъ мѣстомъ — будетъ принимать гостей. Она сейчасъ же приняла особенно озабоченный видъ, прибѣгала къ намъ по десяти разъ на день, совѣтовалась, что нужно везти къ себѣ на хуторъ, какіе шить туалеты.

— Помилуйте, Марья Ивановна, вы же сами говорите, никого у васъ на хуторѣ не бываетъ, зачѣмъ же туалеты?

— Ни кота, ни кошки, ma chère, mais j’aime à être bien mise quand même. И что же я себѣ дѣлаю? Три ситцевыхъ платья et une petite robe taftas — voila tout.

Разговорамъ, сборамъ не было конца. И все это занимало меня, и въ памяти моей осталось самое пріятное воспоминаніе о нашихъ сборахъ и о нашемъ путешествіи со всевозможными приспособленіями и комфортами, придуманными Марьей Ивановной, которыя въ концѣ концовъ оказывались очень неудобными и стѣснительными.

Горлицы, — хуторокъ Марьи Ивановны, оказался прелестнымъ уголкомъ. Усадьба, расположенная на полугорѣ, вся утонула въ зелени; домъ былъ небольшой, подъ соломенной крышей, но такой уютный, прохладный. Подъ горой текла тихая рѣчка, вся по берегамъ окаймленная ольхами и ивнякомъ, рѣчка, въ которой мы съ Маріаной купались съ наслажденіемъ, несмотря на то, что Марья Ивановна дѣлала презрительную мину и говорила, что удивляется намъ, какъ мы можемъ барахтаться «dans cette bourbe».

Сестра на хуторѣ поправилась, повеселѣла, что очень радовало Марью Ивановну.

— Воздухъ моего хутора est vivifiant, говорила она и всячески ублажала и баловала насъ.

Такъ жили мы, не видя никого постороннихъ уже съ мѣсяцъ въ совершенной тишинѣ и спокойствіи: завтракъ, обѣдъ, купанье, прогулка и крѣпкій сонъ чередовались другъ за другомъ, одинъ день какъ другой, и мы не видѣли какъ проходилі недѣли.

Какъ докучливая муха иногда являлось во мнѣ сознаніе, что можетъ же пріѣхать Петръ Петровичъ и нарушить нашу тихую жизнь; отпуская насъ, онъ говорилъ, что постарается навѣстить свою милушу и, не знаю какъ Маріана, но я оглично помнила это обѣщаніе.

Однажды вечеромъ около шести часовъ, когда мы съ сестрой, прикрываясь вѣтвями ольхи, отъ солнца, бившаго намъ прямо въ глаза, возвращались съ купанья, весело болтая, я вдругъ увидѣла шедшую намъ навстрѣчу высокую мужскую фигуру.

— Маріана, воскликнула я, хватая сестру за руку, Петръ Петровичъ!

Рука Маріаны дрогнула въ моей, она остановилась, вглядываясь въ приближавшагося.

— Это не Петръ Петровичъ, сказала она. И я видѣла, какъ краска сбѣжала съ ея лица.

— Пойдемъ же, чего же ты стоишь? чего боишься?

Она не двигалась съ мѣста, и я чувствовала какъ рука ея продолжаетъ дрожать. Тотъ, кто приближался къ намъ и кого она узнала издали, былъ Картаваевъ.

Я была невольнымъ свидѣтелемъ ихъ встрѣчи, я видѣла ихъ волненіе и поняла то, чего еще не знала до тѣхъ поръ.

— Зачѣмъ пріѣхали? спросила Маріана.

— Не могъ устоять противъ соблазна… Мнѣ говорили вы уѣхали больная; хотѣлось взглянуть. Не могъ устоять, ѣхалъ почти мимо, а Марья Ивановна приглашала меня.

— Ахъ, зачѣмъ вы пріѣхали, зачѣмъ! восклицала съ какимъ-то отчаяніемъ Маріана.

— Зачѣмъ! мысленно восклицала и я, крѣпко держась за платье сестры, точно боясь отпустить ее одну, — зачѣмъ! — намъ было такъ хорошо и покойно.

— Я не надолго, успокойтесь, говорилъ Картаваевъ съ горькой улыбкой, я завтра же, пожалуй, уѣду, не нарушу вашего покоя.

Но Маріанино «зачѣмъ» напрасно опечалило Картаваева. Не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ она, забывъ совершенно обо мнѣ, говорила ему: «я такъ рада, что вижу васъ, я думала, мы никогда больше не встрѣтимся, я думала, что оскорбила васъ и вы не простите мнѣ этого, но вы не могли не простить несчастной женщинѣ, вы, лучшій изъ людей»! — И она восторженно глядѣла на него.

— Простить? мнѣ вамъ простить? какъ я буду сердиться на васъ или прощать, когда моя жизнь — это вы!

Я бѣжала около сестры, все еще придерживаясь за платье Маріаны, и тревога моя росла.

Въ тотъ вечеръ передъ сномъ я молилась:

«Господи, дай, чтобы онъ скорѣй уѣхалъ! Боже мой! дай, чтобы Маріана не дѣлала ничего дурного»!

Я безсознательно становилась на сторону Петра Петровича.

На другой день я слышала, какъ, ничего не подозрѣвавшая, Марья Ивановна уговаривала Картаваева погостить у нея подольше. Онъ колебался, глядя на сестру, и она сказала:

— Чего же такъ торопиться вамъ? останьтесь.

Я видѣла, какъ она сама испугалась и обрадовалась этимъ словамъ, вырвавшимся очевидно невольно.

V.

Прошло нѣсколько дней; Юрій Григорьевичъ не уѣзжалъ. Разъ до меня дошелъ обрывокъ фразы, сказанной имъ Маріанѣ.

— Это выше моихъ силъ, говорилъ онъ, я не могу оставить васъ во власти этого человѣка… я готовъ на все, будьте мужественны и вы — бѣжимъ…

Этотъ обрывокъ фразы взволновалъ меня, я цѣлый день ходила какъ потерянная, подавляя слезы, просившіяся на глаза.

— Неужели она покинетъ насъ? думала я съ отчаяніемъ. Въ этомъ «бѣжимъ» мнѣ именно представлялось бѣгствомъ черезъ окно, позднею ночью, и мы съ Маничкой покинутыми.

Вечеромъ, когда я съ сестрой осталась одна, я бросилась къ ея ногамъ и, обливаясь слезами:

— Не дѣлай этого, не дѣлай, говорила я, это нехорошо, отвратительно.

— Что такое? Чего не дѣлать, моя дорогая?.. Да о чемъ же ты? о чемъ?

— Не дѣлай, что онъ говоритъ.

— Да что такое? что и кто говоритъ?

— Онъ, Картаваевъ… чтобы бросить насъ… не дѣлай этого.

Сестра разсердилась на меня.

— Неправда, онъ никогда не говорилъ ничего подобнаго, онъ хорошій, онъ не могъ этого сказать!.. Да успокойся же, я не оставлю васъ никогда ни для кого на свѣтѣ!

И какъ бы раскаявшись въ своемъ порывѣ негодованія противъ меня — она привлекла меня къ себѣ и, страстно цѣлуя, повторила: такъ и знай — никогда, ни для кого на свѣтѣ!

Дни, проведенные Картаваевымъ на хуторѣ, были для меня мучительны. Я все бѣгала за Маріаной, боясь упустить ее изъ виду, точно все еще опасаясь, что она бѣжитъ отъ меня. Между тѣмъ къ самому Картаваеву я питала странное чувство — я боялась его вліянія на Маріану, я хотѣла, чтобы онъ уѣхалъ, и между тѣмъ, мнѣ было невыразимо его жаль, я была благодарна ему за любовь его къ сестрѣ и полна къ нему какого-то почти не дѣтскаго нѣжнаго чувства, которое мнѣ непремѣнно хотѣлось какъ-нибудь выразить ему. Мнѣ не хотѣлось, чтобы онъ думалъ, что я несправедливый, жестокій ребенокъ.

Маріана послала меня какъ-то за своей книгой, забытой на скамейкѣ въ саду. Подбѣгая къ означенной скамьѣ, я замѣтила сидящую фигуру. Это былъ Картаваевъ. Онъ сидѣлъ какъ-то согнувшись, въ усталой позѣ, держа на колѣняхъ ту самую книгу, за которой я шла, но не читая ея; грустные глаза были устремлены куда-то вдаль.

Я остановилась за кустомъ и долго смотрѣла на него: ни глаза, ни скорбный взглядъ не мѣнялись и я чувствовала какъ слезы щекочутъ мнѣ горло.

Я тихонько подкралась къ нему и взяла его руку.

— Я за книжкой Маріаны, сказала я, все еще держа его руку въ обѣихъ своихъ и не зная какъ выразить ему свою нѣжность и жалость.

Онъ замѣтилъ вѣроятно мой участливый взглядъ и посадилъ меня рядомъ съ собою. Я прижалась головою къ его плечу и ужъ не знаю какъ это вышло у меня, но только, ласкаясь къ нему, я тихонько спросила:

— Вы уѣдете завтра?

— А что?

— Уѣзжайте пожалуйста.

— Уѣду, уѣду, сказалъ онъ, отстраняя меня, не безпокойся. Но ему не суждено было уѣхать…

VI.

Въ ту же ночь я была разбужена какимъ-то движеніемъ вокругъ себя. Открывъ глаза, я увидала входящую Марью Ивановну. Она была въ ночномъ туалетѣ, бѣлый чепецъ à la M-me Ango былъ надвинутъ на самый лобъ, что придавало, не смотря на всю ея озабоченность, совершенно дѣтское выраженіе ея не молодому лицу.

— Ну что, ma chère, жаръ дѣйствительно есть?

Маріана, одѣтая еще въ то платье, что было на ней днемъ, наклонилась надъ кроваткой Мани и сокрушенно мотнула головою.

— Что такое? спросила я, протирая глаза и садясь на своей постели.

— У Манички жаръ.

Я болѣе испугалась за Маріану, чѣмъ за дѣвочку. Самая незначительная болѣзнь дочери угнетала Маріану, сводила ее съума. Умри дѣвочка — мнѣ кажется, она не перенесла бы этого несчастія и умерла бы вмѣстѣ съ нею.

Всю ночь Маничка кашляла и металась. Маріана съ сокрушеннымъ лицомъ не отходила отъ постели.

Ночью же было рѣшено послать въ городъ за докторомъ. Юрій Григорьевичъ самъ вызвался съѣздить за нимъ, и къ утру привезъ доктора на хуторъ.

У Манички оказалось воспаленіе въ легкомъ. Жизнь ея была въ опасности.

Молодой медикъ въ довольно длинной лекціи высказалъ это замиравшей отъ ужаса Маріанѣ. «Ничего не потеряно, прибавилъ онъ, до послѣдней минуты не надо терять надежды. Мы постараемся спасти ребенка». Онъ далъ подробную инструкцію Юрію Григорьевичу, что дѣлать, и уѣхалъ, думая вѣроятно, что успокоилъ людей.

"Не будь тутъ Юрія, мнѣ кажется, я не перенесла бы сознанія Маничкиной опасности, пишетъ Маріана. Онъ, единственно онъ, поддерживалъ во мнѣ бодрость духа. Объ его отъѣздѣ не было болѣе рѣчи, я не гнала его, онъ вмѣстѣ со мною ухаживалъ за моимъ ребенкомъ; мы другъ противъ друга провели три ужасныхъ ночи, прислушиваясь къ тяжелому дыханію Мани, и только его ободряющій взглядъ, его улыбка нѣсколько поддерживали меня.

"Всѣ остальныя растерялись, струсили: Акуля плакала, Марья Ивановна точно боялась войти въ комнату, гдѣ уже царила смерть, и оправдывалась тѣмъ, что ей жаль было оставлять Наташу одну; я просила не пускать сестру въ комнату больной; отчаяный видъ дѣвочки слишкомъ волновалъ меня. Мы вдвоемъ наблюдали за больной и по глазамъ Юрія я старалась отгадать къ худу или къ добру клонится болѣзнь.

"Петру Петровичу телеграфировали объ опасности дочери; не нынче — завтра онъ долженъ былъ пріѣхать и могъ застать Юрія около меня, но это меня не безпокоило, какъ безпокоило бы прежде, ибо въ душѣ я уже приняла безповоротное рѣшеніе. Болѣзнь Мани, я твердо тогда была въ этомъ увѣрена, была мнѣ послана въ наказаніе за мое преступное колебаніе между Юріемъ и ею, за мое эгоистическое чувство къ нему. Не была-ли она препятствіемъ къ нашему соединенію? не будь ея, я считала бы себя свободной — не такъ-ли?

"Но вотъ именно этого-то, я это чувствовала теперь, и не могло бы быть; я не была бы свободной. Умри Маня и это навсегда разъединило бы меня съ Юріемъ; тѣнь моей дѣвочки стала бы большимъ препятствіемъ между нами, чѣмъ ея живое существо. Нѣтъ, мертвая или живая, Маня была препятствіемъ, мы не могли принадлежать другъ другу… Наташѣ нечего бояться, сестра ея останется чистой и… — несчастной…

"На шестой день докторъ объявилъ, что болѣзнь, повидимому, принимаетъ благопріятный оборотъ и надежда на выздоровленіе есть.

"При этомъ извѣстіи я почувствовала не только радость, но и глубокое чувство облегченія, точно съ души моей былъ снятъ тяжелый грѣхъ.

"Когда уѣхалъ докторъ, Юрій сталъ убѣждать меня пойти уснуть.

— "Что вы такъ стараетесь, я и безъ уговоровъ пойду, сказала я, улыбаясь.

"И въ продолженіи нѣсколькихъ часовъ, въ первый разъ въ эти дни, я спала крѣпко какъ ребенокъ безъ нервныхъ вздрагиваній и сновидѣній.

"Былъ уже вечеръ, когда я проснулась; солнце было низко на горизонтѣ и тѣнь отъ дома заслонила собою весь цвѣтникъ, только одна клумба съ ярко-красными флоксами была залита солнцемъ и тамъ около самой этой клумбы на скамьѣ, тоже вся

прохваченная золотистымъ свѣтомъ, точно прозрачная, сидѣла Наташа, понуривъ головку. Я позвала ее въ открытое окно.

— "Ты слышала — Манѣ лучше, есть надежда, болѣе чѣмъ надежда: я увѣрена, что она выздоровѣетъ.

"За минуту грустные глаза блеснули радостью. Наташа подпрыгнула, ухватилась за косякъ, въ одинъ мигъ была уже на окнѣ и охватила мою шею руками.

"Акулю я нашла сладко спящей въ маленькой проходной; Юрій дремалъ въ креслѣ около кроватки Мани. Она спала, ровно дыша; жару совсѣмъ не было.

"Юрій открылъ глаза, когда я подошла къ Маничкѣ.

— "Выспались? спросилъ онъ.

— "Да. Она вѣдь будетъ жива, сказала я, кивая головою на дочь, это — несомнѣнно.

— "Да, конечно будетъ жива.

— "Юрій Григорьевичъ, вы считали ее препятствіемъ?… "Онъ вздрогнулъ, точно испугавшись моего вопроса.

— "Считалъ… Но Бога ради, не подумайте, чтобы я желалъ ея смерти… я счелъ бы ея кончину величайшимъ несчастіемъ не только для васъ, но и для себя.

— "И вы были правы: ея смерть разъединила бы насъ еще болѣе… Но и теперь мы разстанемся…

"Молю васъ, Юрій, не уговаривайте меня, не мучьте, я рѣшила безповоротно. Болѣзнь Мани была предостереженіемъ судьбы, я поняла это и приняла свое рѣшеніе… Ну что же? укоряйте меня, кляните! Не стану оправдываться — во мнѣ должно быть сильнѣе чувство матери, чѣмъ чувство женщины… Но мы разстанемся.

"Онъ не укорялъ меня, онъ казался убитымъ, уничтоженнымъ. И повторялъ одно:

— "Я это зналъ, я это зналъ.

— "Нѣтъ, вы не знаете, вы не можете знать, какъ я васъ люблю и какъ мнѣ больно разстаться въ вами, но иначе нельзя.

— "Нѣтъ можно; — онъ твердо, почти жестко посмотрѣлъ мнѣ въ глаза.

— "Нельзя, я не могу…

— "Да, это другое дѣло — вы не можете.

— "Не будемъ ссориться въ послѣдній разъ. Глаза его приняли обычное выраженіе доброты и мягкости.

— "Дайте мнѣ, — продолжала я, — высказать вамъ, какъ благодарна я за Маню, за себя, какъ дорога мнѣ ваша дружба.

— "Мнѣ хотѣлось упасть къ его ногамъ, цѣловать его руки, я только не смѣла этого сдѣлать. Дайте проститься съ вами какъ съ другомъ.

"Онъ взялъ мои руки и сталъ цѣловать ихъ. Въ это время у самаго крыльца раздался колокольчикъ.

— "Петръ Петровичъ! воскликнули мы оба, отстраняясь другъ отъ друга.

— "Я уйду, сказалъ Юрій.

— "Нѣтъ, останьтесь, прошу васъ, намъ нечего боятся его, мы правы передъ нимъ.

"И я точно съ какимъ-то вызовомъ, стоя у кроватки Мани, стала ждать мужа.

"Онъ вошелъ въ комнату въ сопровожденіи Акули и Марьи Ивановны.

— "Ей лучше, слава Богу, слава Богу, говорилъ, крестясь, Петръ Петровичъ, съ какимъ-то страннымъ, казалось мнѣ волненіемъ.

"Никогда онъ не былъ чуждъ мнѣ болѣе, чѣмъ теперь, даже это лицо полное, красивое, самодовольное, которое я знала, мнѣ казалось, до послѣдней черточки, теперь точно впервые являлось передо мною; я точно была во снѣ.

"Осторожно приложившись къ Маничкѣ, Петръ Петровичъ обернулся ко мнѣ и сталъ обнимать и цѣловать меня въ губы и глаза, какъ будто тутъ въ комнатѣ не было никого постороннихъ и какъ будто онъ не замѣчалъ отвернувшагося къ окну Картаваева.

"Никогда не забыть мнѣ лица съ какимъ Юрій повернулся къ Петру Петровичу, когда тотъ наконецъ замѣтилъ его.

— "Какой сюрпризъ! воскликнулъ мужъ мой, съ которыхъ поръ вы здѣсь, Юрій Григорьевичъ? Милуша мнѣ ничего не писала.

— "Юрій Григорьевичъ очень недавно еще здѣсь… начала было Марья Ивановна, но я перебила ее.

— "Юрій Григорьевичъ такъ ухаживалъ за Маничкой, Петръ Петровичъ, что я совѣтывала бы вамъ поблагодарить его…

— "А, милый родственникъ! проговорилъ, стараясь быть шутливымъ, Марухинъ, онъ всегда готовъ ухаживать то за моей женой, то за дочерью… хе, хе, хе! И въ знакъ благодарности сталъ трясти его за руку.

"Петръ Петровичъ казался очень веселымъ, любезнымъ, предупредительнымъ.

— "Quel homme aimable! говорила, подкупленная его очарованіемъ, Марья Ивановна.

"Когда же Петръ Петровичъ остался со мною одинъ, онъ сбросилъ свою любезную оболочку.

— "Что же это такое? говорилъ онъ, остановившись передо мною, разставивъ руки и сумрачно глядя мнѣ въ глаза, что же это такое — насмѣшка? Что это — условное свиданіе? Это романистка ваша такъ удобно устроила?.. Сознайтесь-же, вы влюблены въ этого милаго родственника?..

"Онъ вѣроятно думалъ, что я стану оправдываться, но я прямо, глядя ему въ глаза, — сознаюсь я испытывала нѣкоторое удовольствіе сдѣлать ему больно — твердо сказала:

— "Да, я люблю его.

"Онъ поблѣднѣлъ и совсѣмъ опѣшилъ.

— "Вы смѣете сознаваться въ этомъ!..

— "Люблю, но никогда не увижусь съ нимъ болѣе, не ради васъ, отъ котораго такъ мало видѣла я добра, а ради дочери, я постараюсь потушить свое чувство… А впрочемъ зачѣмъ я это говорю? Какое вамъ дѣло до моего чувства, вы никогда не заботились о немъ… Что-же касается до, такъ называемой, чести вашей, вы можете быть покойны, она останется незапятнанной.

"Тутъ случилось нѣчто совсѣмъ неожиданное: Петръ Петровичъ вдругъ расплакался и сталъ увѣрять меня, что всегда любилъ меня, что я не понимала его, никогда не хотѣла понять; что можетъ быть онъ грубъ въ выраженіи своихъ чувствъ, но что сердце у него нѣжное, что онъ цѣнитъ мою жертву и надѣется, что я верну ему, Петру Петровичу, любовь, которую онъ вправѣ ждать отъ меня.

"Не знаю, можетъ быть эти слова и слезы не были притворны, но тогда я не вѣрила имъ и про себя думала: пріѣзжай Петръ Петровичъ на хуторъ нѣсколькими часами раньше и какъ знать! не была ли поколеблена твердая рѣшимость моя разстаться съ Юріемъ?

VII.

Юрій Григорьевичъ уѣхалъ на другой же день раннимъ утромъ, кажется, онъ не видался больше съ Маріаной. Мы оставались еще на хуторѣ съ недѣлю и возвратились въ городъ въ сопровожденіи Марухина.

Въ нашемъ тоскливомъ домѣ воцарилась какая то зловѣщая тишина, одна Маничка, сдѣлавшись раздражительною послѣ болѣзни нарушала ее своимъ пискливымъ плачемъ.

Петръ Петровичъ, который въ былое время не постѣснился бы хорошенько распечь жену за капризы дочери, теперь только морщился, не говоря ни слова или только очень изрѣдка позволялъ себѣ замѣтить тихимъ голосомъ:

— Право, мнѣ кажется, можно найти средство унять дѣвочку!

Никогда Петръ Петровичъ не бьцрь такъ снисходителенъ къ женѣ, никогда не показывалъ ей болѣе участія, болѣе заботливости о ея здоровьи и все это тихо, не навязчиво.

Отношенія Маріаны къ мужу тоже стали небывалыми. Она очевидно старалась переработать себя, брала что называется, на себя, старалась быть справедливой. Она часто сама заговаривала съ нимъ первая и никогда я не видѣла между мужемъ и женою болѣе мирнаго настроенія. И все таки въ этомъ мирѣ было что-то зловѣщее.

И онъ дѣйствительно скоро нарушился.

За нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ у насъ въ городѣ много говорили, кричали даже, о вопіющемъ дѣлѣ, — поддѣлкѣ духовнаго завѣщанія старымъ старообрядцемъ, купцомъ Р. Дѣло это, мнѣ помнится, состояло вотъ въ чемъ: у старика Р. былъ взрослый сынъ, давно отдѣленный, ведшій дѣла на свой капиталъ и страхъ и почти столь-же богатый, какъ и отецъ. Оба и отецъ и сынъ были лѣсопромышленники и во владѣніяхъ сына были огромные участки земель, покрытые лѣсомъ. Вдругъ неожиданно молодой Р., не будучи и 30 лѣтъ отъ роду, умираетъ. Естественно, все его имущество поступаетъ во владѣніе малолѣтняго сына и отчасти вдовы; никто, казалось, не можетъ оспаривать этого права у столь законныхъ наслѣдниковъ. Однако черезъ 6 недѣль по смерти сына старикъ Р. предъявляетъ духовное завѣщаніе, подписанное сыномъ за годъ передъ тѣмъ и сдѣланное въ его, отца, пользу. Это духовное завѣщаніе всѣхъ у насъ взволновало. Р. были слишкомъ крупные капиталисты нашей губерніи, чтобы ихъ дѣло могло пройти незамѣченнымъ. Несмотря на уваженіе, которымъ пользовался у насъ старикъ лѣсопромышленникъ, подлинность духовнаго завѣщанія была заподозрѣна. За что-бы, казалось, молодому Р. лишать своего маленькаго обожаемаго сына и любимую жену наслѣдства въ пользу старика отца, съ которымъ онъ давно уже не ладилъ?! Нашъ

N. взволновался еще болѣе, когда вдова молодаго Р. подала заявленіе о подложности духовнаго завѣщанія.

Началось слѣдствіе. Грубость поддѣлки была обнаружена. Старика арестовали. Весь N. негодовалъ, лѣсопромышленнику не могли простить того уваженія, которымъ онъ пользовался многіе годы.

«Кто-бы могъ подумать, что этотъ сѣдовласый почтенный старецъ — мошенникъ»! восклицали на разные лады N-скіе обыватели. Вдова молодого Р. и ея сынокъ стали одно время героями дня.

Помню, что и Петръ Петровичъ страшно негодовалъ на старика, называлъ его воромъ, мошенникомъ, удивлялся нашему обществу, въ которомъ возможны такія явленія: «вѣдь онъ цѣлую жизнь свою былъ мошенникомъ; смотрите, сколько поддѣлокъ, крупнаго и мелкаго мошенничества обнаруживается теперь, когда волкъ попался въ капканъ, а до сихъ поръ все было шито, крыто, все поклонялось золотому тельцу». Отлично помню, какъ въ порывѣ негодованія Марухинъ спрашивалъ себя: неужели найдется порядочный адвокатъ, который добровольно возьметъ на себя защиту этого вопіющаго дѣла.

Прошло нѣсколько мѣсяцевъ, затихшіе, было, толки о поддѣлкѣ завѣщанія, начали возобновляться; въ первыхъ числахъ ноября дѣло Р. было назначено къ разсмотрѣнію и кто-же являлся защитникомъ стараго мошенника — самъ Петръ Петровичъ. Маріана узнала объ этомъ случайно.

Возвратившись изъ гимназіи, я замѣтила, что Маріана въ сильномъ волненіи; она поздоровалась со мною какъ-то холодно и все ходила по комнатѣ, нервно ломая пальцы; я спрашивала, что съ нею, но она только махнула рукою.

За столомъ Маріана, сильно покраснѣвъ, спросила Марухина:

— Правда, что вы взялись защищать Р?

Петръ Петровичъ тоже слегка вспыхнулъ: Да, взялся.

— Вы забыли, должно быть, сказала Маріана, прикусывая губу и изъ красной, дѣлаясь блѣдной, вы забыли, что такъ недавно еще сомнѣвались, найдется-ли человѣкъ, который взялъ бы на себя защиту этого вопіющаго дѣла.

— Душа моя, сказалъ нетерпѣливо Марухинъ, вытирая салфеткой свои совершенно чистыя баки, сколько разъ я просилъ тебя не начинать со мною разговора о вещахъ, о которыхъ вы женщины, не имѣете понятія.

— Мнѣ кажется всякій человѣкъ, будь онъ даже женщина, долженъ имѣть хоть легкое понятіе о добрѣ и злѣ.

— Добро и зло! какой возвышенный стиль, подумаешь. Не научилась ли ты ему у своей романистки?.. Ну вотъ что, моя милая, сказалъ онъ принимая болѣе снисходительный тонъ: вопервыхъ всѣ мы много восклицали, не вникнувъ еще хорошенько въ дѣло: старикъ еще совсѣмъ не такъ скомпрометированъ, какъ это казалось сначала; слѣдствіе ведено было неумѣло, онъ вполнѣ можетъ быть оправданъ, и духовное завѣщаніе признано законнымъ.

— Тѣмъ хуже! сказала Маріана.

Марухинъ какъ-бы не разслышалъ этого возгласа и продолжалъ.

— Къ тому-же, если-бы даже Р. былъ въ тысячу разъ преступнѣе, то и тогда законъ нашъ не осудилъ бы его, не давъ ему защитника. Маріана пристально, какъ-бы желая вникнуть въ слова мужа, смотрѣла ему въ лицо, пока онъ говорилъ, брови были сдвинуты, но презрительная усмѣшка играла около губъ.

— Защитникъ, конечно, былъ бы назначенъ, сказала она, но отъ правительства и даромъ…

Марухинъ вспыхнулъ.

— А, такъ вотъ что васъ смущаетъ! но, если-бы я не бралъ денегъ за свою защиту, вы бы не были окружены вотъ этимъ — и онъ показалъ рукою на дѣйствительно роскошную обстановку столовой; вы бы не кушали этого — онъ ткнулъ вилкой въ какое-то затѣйливое пирожное, которымъ Степанъ только что обнесъ насъ и удалился. — А, такъ вотъ что васъ смущаетъ, скажите какая брезгливость!.. Но не вы ли пользуетесь заработанными мною деньгами?!

Маріана отодвинула тарелку съ пирожнымъ, къ которому еще не притрогивалась и встала.

— Дѣйствительно, сказала она, стараясь владѣть собою, но я видѣла какъ рука, положившая на столъ салфетку, дрожала — дѣйствительно я мало еще думала о томъ, какъ зарабатывается хлѣбъ, который ѣмъ, не то онъ показался бы мнѣ горыпе.

Марухинъ тоже всталъ срывая съ себя салфетку.

— Я просилъ бы васъ, Маріана Александровна, быть осторожнѣе въ выраженіяхъ… Они разошлись въ разныя стороны, но внутри у обоихъ кипѣло и я ждала, вотъ-вотъ вспыхнетъ и разразится какая-нибудь исторія.

VIII.

Утромъ какъ то въ одинъ изъ праздничныхъ дней пріѣхала къ намъ Марья Ивановна, и изъ передней еще кричала:

— Цѣлый коробъ новостей, цѣлый коробъ.

И дѣйствительно, перемѣшивая французскія фразы съ русскими, она передала Маріанѣ массу разныхъ городскихъ сплетень и вдругъ неожиданно спросила:

— Ахъ да, душечка, Картаваевъ у васъ былъ? неужели нѣтъ? Вотъ уже два дня какъ онъ вернулся отъ матери и привезъ печальную вѣсть, душечка, — лицо Марьи Ивановны опечалилось, — онъ уходитъ отъ насъ, милочка, хлопочетъ о переводѣ, подумайте только!.. А очень вѣдь обидно, милый человѣкъ этотъ Картаваевъ, n’est ce pas?

Маріана ничего не отвѣчала, она сидѣла блѣднѣе полотна, и грудь ея высоко поднималась, точно ей трудно было дышать, я покраснѣла, боясь какъ бы Теревина не замѣтила смущенія сестры.

Съ тѣхъ поръ какъ я узнала, что Картаваевъ въ городѣ, я все боялась, какъ бы онъ не пріѣхалъ къ намъ; я не знала тогда, конечно, о рѣшеніи сестры не видаться съ нимъ болѣе.

По мѣрѣ того, однако, какъ протекали дни, а Картаваевъ не являлся, я успокоилась.

Однажды Маріана вмѣстѣ съ Маничкой зашла за мною въ гимназію. Только что мы вышли оттуда и обогнули уголъ, какъ всѣ три разомъ въ двухъ шагахъ отъ себя увидали Юрія.

— Дядя Юрій! воскликнула Маня и бросилась къ нему.

Необходимо было остановиться. И оба смущенные, блѣдные постояли они другъ противъ друга, порываясь что-то сказать и не находя словъ. Они только пожали другъ другу руку и разошлись.

Я видѣла, что Маріана много плакала въ этотъ день, но не подозрѣвала, какое вліяніе будетъ имѣть на ея жизнь эта мимолетная встрѣча.

Дня черезъ два Картаваевъ прислалъ книгу Маріанѣ, ея-же собственную, которую она когда-то давала ему читать.

При книгѣ была записка, о содержаніи которой я узнала только долго спустя.

«Такъ какъ рѣшеніе ваше для меня свято, писалъ Юрій, и мы не увидимся болѣе никогда, я посылаю вамъ томъ Гейне, который бралъ у васъ и о которомъ думалъ много говорить съ вами. Прощайте, Маріана Александровна, черезъ недѣлю меня не будетъ болѣе въ N.».

Книга и письмо были поданы Маріанѣ открыто. Петра Петровича при этомъ не было, но онъ могъ спросить Маріану и о томъ и о другомъ и она, конечно, ничего не стала бы скрывать отъ него. Онъ, однако, не спрашивалъ; я замѣтила только, какъ озабоченъ онъ былъ эти дни, какъ опять внимателенъ къ Маріанѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ-бы подозрителенъ.

Разъ онъ возвратился изъ суда много ранѣе сестры, которая поѣхала за покупками, и прямо прошелъ въ спальню и что-то искалъ въ столѣ сестры и ея комодѣ. Ничего очевидно не найдя тамъ, онъ прошелъ въ гостиную, гдѣ я играла съ Маничкой. Онъ ласково подозвалъ насъ обѣихъ къ себѣ. Дочь онъ посадилъ на колѣни и, придерживая одной рукой, другой обнялъ меня. Это была совсѣмъ необычная ласка.

— Скажи мнѣ, душенька, спросилъ онъ, ласково улыбаясь, видаешься ты съ дядей Картаваевымъ?

— Нѣтъ, отвѣчала я совершенно искренно, считая нашу случайную встрѣчу на улицѣ за ничто.

— Анъ видаешься! возражала Маня, помнишь?..

— Какъ нехорошо лгать, Наташа, вотъ видишь, ребенокъ уличаетъ тебя, сказалъ Марухинъ, сгоняя улыбку и строго хмуря брови.

Слова его меня оскорбили и я сказала обиженно.

— Совсѣмъ не лгу: мы не встрѣчаемся съ нимъ, а встрѣтились одинъ разъ.

— Такъ встрѣтились! Разговаривали?

— Нѣтъ, ничего не говорили.

— И онъ ничего не передавалъ женѣ?

— Ничего не передавалъ.

— А книжку? И онъ повернулъ меня лицомъ къ себѣ и строго взглянулъ въ глаза, — а письмо?

Я отстранилась отъ него и положительно чувствуя, что этотъ допросъ оскорбителенъ для сестры, съ негодованіемъ воскликнула:

— Маріана вамъ все скажетъ, я ничего не знаю, не разспрашивайте меня, — и., вся красная, со слезами на глазахъ, отбѣжала къ окну.

Петръ Петровичъ оставилъ меня безъ вниманія и обратился къ Манѣ:

— Милая дѣвочка, говорилъ онъ, дядя Юрій давалъ что-нибудь мамѣ? Припомни, дѣвочка, подумай немного, давалъ дядя мамѣ записочку?..

Въ это время въ комнатѣ произошло какое-то движеніе; я обернулась и увидала Маріану. Она стояла въ бурнусѣ и шляпѣ съ откинутой назадъ вуалью; блѣдность покрывала ея лицо, глаза горѣли гнѣвомъ, ноздри раздувались, блѣдныя губы трепетали.

— Возьми Маню, Наташа, вамъ здѣсь не мѣсто, выговорила она и повелительнымъ жестомъ показала на дверь.

Я взяла за руку спущенную Петромъ Петровичемъ съ колѣнъ Маню и, очутившись въ залѣ, велѣла ей одной бѣжать въ дѣтскую, а сама вся трепеща отъ ужаса, ожидая всего самаго страшнаго и невѣроятнаго отъ Маріаны, — такое у нея было ужасное лицо — остановилась у самыхъ дверей.

— А, говорила Маріана съ дрожью въ голосѣ, такъ вамъ недостаточно подсылать Аксинью, шарить самому въ моихъ комодахъ, вы развращаете еще ребенка; мой собственный ребенокъ служитъ орудіемъ вашихъ гнусныхъ подозрѣній. И это тогда, когда я отреклась отъ своего счастія, когда я пожертвовала и своимъ и его чувствомъ, понимаете-ли? разбила свое и его счастіе… Вамъ надо письмо?!. Она дрожащими руками, изъ портмоне вынула небольшую бумажку и бросила Марухину — читайте! Я носила его съ собою, потому что это было все, что оставалось мнѣ отъ него; теперь мнѣ не надо письма, я сама уйду къ нему.

Она съ силой оттолкнула Марухина, который бросился останавливать ее. Въ залѣ, съ воплемъ отчаянья, я вцѣпилась въ ея бурнусъ.

— Маріана, кричала я, куда ты? останься, опомнись!

Она, не глядя на меня, не сознавая моихъ словъ, высвободилась изъ моихъ рукъ и твердыми, рѣшительными шагами направилась къ выходу.

Я видѣла, что она внѣ себя.

Въ отчаяніи я бросилась въ дѣтскую, къ Акулѣ и нашла уже ее въ слезахъ. Аксинья успѣла злорадственно сообщить ей о происшедшемъ (она рѣшительно всегда все знала) и теперь сидѣла на коврѣ съ Маничкой и старалась ее занять.

— Бѣдная барышня, говорила Аксинья, очевидно наслаждаясь моимъ отчаяніемъ, сестрица-то должно не возвратятся, къ любовнику ушли.

Я собственно не знала всего значенія этого слова — любовникъ, но я знала, что это нехорошее слово, оскорбительное.

— Это неправда, вы не смѣете этого говорить, это неправда, неправда!

— Сами-же онѣ говорили, сама слышала, значитъ правда, говорила, поджимая губы Аксинья и въ то же время разставляла солдатиковъ на коврѣ.

— Неправда, неправда! уйдите не смѣйте этого говорить, не смѣйте играть съ Маней…

Ну, а если она права, если Маріана поступила не такъ, какъ слѣдуетъ? Что тогда? О, Господи, Господи!..

IX.

Только одинъ часъ Маріана пробыла въ отсутствіи, но не могу выразить, что я перестрадала и перечувствовала въ этотъ короткій часъ неизвѣстности: неужели она не возвратится къ намъ, мы никогда болѣе не увидимъ ее?! Боже праведный, не дай, чтобъ это было!

Этотъ часъ мнѣ показался вѣчностью, но она возвратилась, моя Маріана.

Она вошла въ домъ безъ звонка, но я узнала ея шаги по корридору.

— Вели Аксиньѣ молчать, говорила я, обвиваясь вокругъ ея колѣнъ руками и цѣлуя ея платье, скажи, что это неправда… она сказала про тебя дурное слово… я ненавижу ее… она сказала… ты… ты… ты ушла къ любовнику… Я не хочу, чтобы она такъ говорила, я не могу этого слышать… вѣдь это неправда? Ты ничего не сдѣлала дурного! Маріана, скажи, что она не смѣетъ такъ говорить.

Лицо сестры не походило уже теперь на то ужасное лицо, съ которымъ она ушла изъ дому. Въ немъ все еще виднѣлась рѣшимость, но не было той злобы, того отсутствія вниманія ко всему, кромѣ преслѣдуемой ею злобной идеи. Я видѣла, какъ что-то доброе и милое, ея, Маріанино, тронуло губы, пока я говорила съ ней. Она тихонько обняла меня и увела къ себѣ.

— Будь покойна, говорила она, Маріана твоя не сдѣлала пока ничего постыднаго, тебѣ не придется краснѣть за нее, Аксинья рано стала радоваться — будь покойна, моя милая!..

Я повѣрила Маріанѣ и слезы отчаянія превратились въ радостныя слезы.

Въ запискахъ сестры нѣтъ ничего объ этомъ часовомъ отсутствіи изъ дому. Но вотъ, что разсказывала она мнѣ много лѣтъ спустя, когда я была уже замужемъ:

Она выбѣжала изъ дому внѣ себя, никого не видя, ничего не чувствуя, никого не жалѣя, съ единственнымъ смутнымъ желаніемъ удалиться скорѣй отъ этого постылаго дома, отъ этого ненавистнаго человѣка и видѣть Юрія, прижаться къ нему, сказать ему, что больше уже она не можетъ терпѣть этой муки, что довольно она уже вынесла униженій и больше не можетъ, «до всего остального, казалось, мнѣ нѣтъ дѣла, я не думала ни о Маничкѣ, ни о тебѣ, ни о томъ, что я дѣлаю. Я чувствовала только всѣмъ существомъ своимъ нанесенное мнѣ оскорбленіе, точно ударъ бича по лицу, и любила съ отчаяніемъ, безумно и страстно!»

Она взяла перваго попавшагося извощика и менѣе чѣмъ черезъ десять минутъ звонила у подъѣзда Картаваева. Лакей, отворившій ей дверь, съ изумленіемъ взглянулъ на нее и объявилъ, что Юрія Григорьевича нѣтъ дома, что онъ уѣхалъ въ уѣздъ дня на два, на три.

Маріана ѣхала къ Картаваеву съ увѣренностью застать его и то, что она не застала его, поразило ее до крайности, но нѣсколько и отрезвило. Тѣмъ не менѣе она вошла въ его домъ, и въ его кабинетѣ, на его письменномъ столѣ составила такого рода телеграмму: «Скорѣй пріѣзжайте, все измѣнилось». И сама отправилась на телеграфъ.

Она разсказывала мнѣ, что, телеграфируя Картаваеву, она не имѣла никакого опредѣленнаго плана дѣйствія, она только чувствовала и знала, что жить болѣе съ мужемъ она не въ силахъ; послѣдній его поступокъ переполнилъ чашу накопившейся горечи. Она знала, вмѣстѣ съ тѣмъ, что Маничку она ни за что не оставитъ ему, но какъ это сдѣлать, она не имѣла понятія.

Юрій, она была увѣрена, рѣшитъ все за нее.

Послѣдующіе затѣмъ дни помню довольно неопредѣленно. Болѣе всего мнѣ памятно то чувство тревоги и смутнаго ожиданія, что наполняло мою душу. Помню, что въ эти дни Маріана не выходила ни въ залу, ни въ гостиную, а сидѣла постоянно въ дѣтской или у меня въ комнатѣ.

Петръ Петровичъ не пытался видѣться и говорить съ нею, хотя у меня есть основаніе думать, что поведеніе жены его тревожило; онъ раза два въ эти дни подзывалъ меня къ себѣ и разспрашивалъ не больна-ли Маріана, хотя долженъ былъ знать, что она здорова, ибо видѣлъ изъ окна, какъ выходила она изъ дому на прогулку съ нами и одна.

Когда послѣ сцены въ гостиной Маріана ушла изъ дому, объявивъ, что идетъ къ Картаваеву, Петръ Петровичъ зналъ, что того нѣтъ въ городѣ и потому только вѣроятно посмѣялся внутренно надъ женою. Скорое возвращеніе Маріаны было въ нѣкоторомъ родѣ тріумфомъ для Марухина.

Онъ, однако, ничѣмъ не выразилъ этого и оставался соверпіенно бездѣятельнымъ въ тѣ дни, когда Маріана жила, избѣгая съ нимъ встрѣчъ. Это такъ мало походило на Марухина, что и до сихъ поръ поведеніе его остается для меня загадкой. Но думалъ-ли онъ, зная, что Маріана не нашла Юрія, что все обойдется, перемелется — мука будетъ и, видя до какой степени возмущена еще и раздражена жена, и чувствуя свою вину передъ нею, онъ не лѣзъ съ своими обычными нравоученіями, самъ избѣгалъ Маріаны, почти не бывая дома. Но другихъ, я знаю, онъ подсылалъ. Такъ тетушка приходила къ намъ раза два и убѣждала сестру быть мягче. «Мало-ли что случается, человѣкъ не всегда можетъ уберечься! Нужно быть снисходительной къ мужу… ну, ревнивъ онъ, что говорить, ревнивъ, но вѣдь и ты не безъ грѣха! А ревность-то свидѣтельствуетъ только о любви»…

X.

Прошло болѣе недѣли.

Была осень. Нашъ обыкновенно грязный городъ, былъ въ это время года еще грязнѣе, по мы всякій день въ извѣстный часъ, хотя-бы даже и накрапывалъ дождь, выходили съ Маріаной на прогулку, заходили къ тетушкѣ или Маріи Ивановнѣ и только къ обѣду возвращались домой, а иной разъ и не обѣдали дома.

Такъ было и 10-го октября. Я не ходила въ гимназію, было воскресенье, и потому мы собрались ранѣе обыкновеннаго. День былъ довольно холодный, — въ тѣни еще держался легкій морозъ — но безвѣтренный, свѣтлый. Маріана велѣла Акулѣ одѣть насъ потеплѣе, взяла еще платки на всякій случай и, сказавъ людямъ, что не будетъ дома обѣдать, направилась съ нами на прогулку.

Въ залѣ мы, уже совсѣмъ одѣтыя, встрѣтились съ Петромъ Петровичемъ.

Онъ какъ-бы въ укоръ Маріанѣ былъ очень нѣженъ съ дочерью эти дни и теперь поднялъ ее и поцѣловалъ.

— Гулять, маленькая, идешь?

Мнѣ онъ отвѣтилъ кивкомъ на мой книксенъ, Маріану же сдѣлалъ видъ, что не замѣтилъ. Петръ Петровичъ не боялся больше нашихъ прогулокъ по городу. Юрій Григорьевичъ, подавъ въ отставку, вотъ уже два дня какъ совсѣмъ распростился съ нашимъ N.

По тому, какъ рѣшительно Маріана взяла за руку Маню, по тому какъ оглянулась она на домъ, по тому какой, судорогой повело ея губы, я почувствовала, что происходитъ что-то рѣшительное въ нашей судьбѣ.

Маріана, молча, не отвѣчая на болтовню дочери, прошла два глухихъ переулка и на углу взяла извощика.

— Въ Анину рощу, сказала она.

Это было загородное мѣсто прогулки N-скихъ обывателей, въ это время года уже конечно пустынное.

— Что это ты вздумала, начала было я, когда мы усѣлись. Но замѣтивъ, какъ сильно дрожала рука Маріаны, которой она придерживала Маничку, я обернулась и увидѣла, что другой, правой рукой, она крестится.

— Куда мы, Маріаночка?

Она мотнула головою, дѣлая знакъ ничего не говорить, и мы молча доѣхали до Апиной рощи. Тамъ мы отпустили извощика и, пройдя довольно большое пространство по лѣсу, какъ и надо было предполагать, совершенно пустынному, на одномъ изъ поворотовъ дороги увидѣли въ десяти шагахъ отъ себя тарантасъ. Пересъ секунду Юрій Григорьевичъ, весь блѣдный, былъ около насъ.

Маріану, какъ только она увидѣла его, точно оставила вся энергія; она, какъ дитя, отдалась его волѣ и только исполняла то, что онъ говорилъ ей.

Картаваевъ усадилъ насъ въ небольшой крытый тарантасъ, укрылъ какой-то буркой, самъ сѣлъ въ другой экипажъ, тутъ-же въ рощѣ гдѣ-то скрывавшійся, и мы полетѣли. Это была настоящая бѣшеная скачка по кочкамъ затвердѣвшей грязи большой дороги. Едва мы подъѣзжали къ станціи или постоялому двору, какъ уже новая свѣжая тройка поспѣшно смѣняла старую. Покуда ямщики перепрягали и вокругъ нашего тарантаса шла возня и слышалась ругань, Юрій Григорьевичъ, пріѣхавшій раньше, раздвигалъ прикрывавшій насъ кожаный фартукъ, ободрялъ Маріану, успокоивалъ Маничку, нѣсколько разъ начинавшую капризничать и хныкать, приносилъ намъ напиться или поѣсть и мы ѣхали далѣе. Снова пробѣгали передо мною старыя ветлы, протягивающія намъ свои обнаженные корявые сучья, унылыя поля, покрытыя истоптаннымъ скотиной жнивьемъ, смѣнялись полями озимей; подпрыгивая по кочкамъ, мы спускались въ какіе-то овражки; лошади съ опаской ступали на трепещущій мостикъ, пристяжныя жались къ коренной, меня слишкомъ довѣрчиво прислонившуюся къ спинкѣ тарантаса порядкомъ ударяло въ голову и мы выносились на пригорокъ. Вотъ по одну сторону дороги раскинулась деревенька. Какъ мрачны эти курныя маленькія избы, до самыхъ оконъ заваленныя соломой, совсѣмъ готовыя къ зимовкѣ въ своемъ убогомъ нарядѣ. Двѣ, три собаки выскочили было изъ-подъ воротъ, хрипло тявкнули раза два и отстали; поднялось оконце, старуха выглянула и проводила насъ тусклымъ взглядомъ. Вотъ старикъ въ лаптяхъ въ накинутомъ на плечи старомъ зипунишкѣ, хворостиной гонитъ куда-то спутанную лошадь.

Нѣсколько мальчишекъ и дѣвчонокъ провожаютъ насъ крича на распѣвъ: «барыня, дай пряничка, дай пряничка!»

Изъ-за почти совсѣмъ оголенныхъ деревъ выглянула барская усадьба, домъ съ колоннами и зеленой крышей.

Кто-то живетъ въ этомъ домѣ?

Можетъ быть тамъ живутъ дѣти, учатся, мирно играютъ; никто не гонится за ними.

И мнѣ представлялись комнаты этого дома и такъ хотѣлось знать, кто въ немъ обиталъ, такъ странно было, что вотъ есть же на свѣтѣ люди, о которыхъ ничего, ничего не узнаешь и они о тебѣ ничего не знаютъ. Усадьба оставалась за нами и опять шли поля, перелѣски и опять все было пустынно, развѣ корова, отставъ отъ стада, остановится и проводитъ насъ своимъ любопытнымъ взоромъ.

Къ вечеру мы прибыли на какую-то маленькую желѣзнодорожную станцію и сѣли тамъ на поѣздъ.

Покуда мы скакали на лошадяхъ, мнѣ все казалось, что кто-то гонится за нами, кто-то преслѣдуетъ насъ; всякая малѣйшая остановка приводила меня въ трепетъ — вотъ, вотъ они сейчасъ настигнутъ насъ. На поѣздѣ желѣзной дороги мнѣ казалось безопаснѣй. «желѣзную-то дорогу» не догнать, думала я, и съ удивленіемъ замѣтила, что Маріана гораздо тутъ тревожнѣе, чѣмъ на большой дорогѣ въ нашемъ безпокойномъ открытомъ всѣмъ вѣтрамъ тарантасѣ.

Насъ помѣстили въ отдѣльномъ купэ перваго класса, въ которомъ мы могли запереться изнутри, но малѣйшій шумъ, шаги, проходившаго мимо кондуктора, остановки на станціяхъ — все приводило сестру въ трепетъ, все заставляло вскакивать въ испугѣ. Я помню, какъ перепугалась она, услыхавъ на одной изъ станцій слабый стукъ въ окно. Это былъ Юрій Григорьевичъ; онъ помѣстился въ другомъ вагонѣ и подошелъ справиться теперь, не нужно ли намъ чего.

Рано утромъ, было еще очень темно, мы покинули поѣздъ, выйдя на какой-то очень маленькой холодной станціи.

Помню, что Юрій Григорьевичъ былъ очень чѣмъ то встревоженъ и разсерженъ и мы долго въ маленькой, вонючей дамской комнатѣ, не раздѣваясь, дожидались чего-то.

Маничка спала на диванѣ, прикрытая буркой, Маріана сидѣла около, но безпрестанно вскакивала, подходила къ окну, выходившему во дворъ съ клумбой какихъ-то кустовъ посрединѣ, тускло освѣщенной однимъ фонаремъ. Она прикладывала ладони къ глазамъ и вглядывалась въ темноту; я за ней подходила къ окну, но свѣтъ фонаря, сильно колеблемый вѣтромъ, освѣщалъ только часть клумбы, изъ стороны въ сторону мотавшейся своими оголенными вѣтвями, да пустынныя ступени крыльца. Я отворяла дверь въ первую комнату вокзала, но тамъ кромѣ женщины, растянувшейся на лавкѣ и очевидно крѣпко спавшей, никого не было видно, даже сторожъ куда-то исчезъ.

Наконецъ пришелъ Картаваевъ и сказавъ: «Слава Богу, наконецъ все готово, мы можемъ ѣхать», — бережно взялъ спящую Маничку на руки и мы послѣдовали за нимъ.

Покуда онъ усаживалъ насъ въ карету, укутывалъ въ присланныя шубы и укладывалъ Маничку, Юрій Григорьевичъ жаловался Маріанѣ на малую распорядительность матери:

— Подумайте, прислала карету: по такой-то дорогѣ въ каретѣ ѣхать! Тутъ и тарантасъ еле вынесетъ, а въ каретѣ мы поѣдемъ вдвое тише, на каждомъ шагу рессора можетъ лопнуть!

На дворѣ было вѣтрено, но тепло, шелъ дождь, тѣмъ не менѣе Юрій Григорьевичъ сѣлъ на козлы, боясь довѣриться кучеру. Помню, меня очень поразилъ фонарь, прикрѣпленный на длинномъ шестѣ сзади козелъ и поднимавшійся высоко надъ кучеромъ. Такимъ образомъ фонарь этотъ освѣщалъ большой клокъ дороги впереди насъ и мы не рисковали попасть въ канаву или налетѣть на плетень. До разсвѣта оставалось добрыхъ часа два.

Въ темнотѣ этой ночи, при звукахъ дождя, ударявшаго о крышу экипажа, и завываніи осенняго вѣтра, мнѣ все казалось, что за нами кто-то гонится, все казалось: вотъ, вотъ мы остановимся и все будетъ кончено. По сторонамъ экипажа вставали какіе-то страшные призраки, протягивая руки, такія-же корявыя и длинныя, какъ тѣ оголенные сучья ветелъ, что видѣла наканунѣ по сторонамъ большой дороги, и неслись за нами, преслѣдуя насъ. Я уснула; но и во снѣ преслѣдовалъ меня тотъ-же кошмаръ… И долго долго потомъ онъ не оставлялъ меня. И часто ночью я просыпалась въ ужасѣ, что кто-то во тьмѣ бѣжитъ за нами и вырываетъ Маріану изъ моихъ рукъ.

XI.

Рѣшившись послѣ сцены съ письмомъ оставить мужа и телеграфировавъ Картаваеву, Маріана стала ждать его въ полной надеждѣ, что онъ рѣшитъ за нее, что дѣлать и какъ поступать. Ея первоначальный планъ — прямо и открыто требовать развода, былъ отвергнутъ прискакавшимъ на зовъ ея Юріемъ Григорьевичемъ, съ которымъ она видѣлась у Марьи Ивановны (Маріана частью должна была открыться Теревиной, которая со слезами на глазахъ сказала ей, что она давно подозрѣвала ея любовь къ Картаваеву). Картаваевъ, принимая во вниманіе характеръ Марухина, рѣшилъ дѣйствовать иначе. Да и сама Маріана говорила, что никакія просьбы и мольбы, — она убѣждена, — не могли бы склонить ея мужа на уступку ей Мани — что и подвинуло ихъ рѣшиться на побѣгъ. Картаваевъ утверждалъ, что издали легче будетъ дѣйствовать на Марухина и кромѣ того ему не такъ легко будетъ вырвать изъ рукъ матери дочь, разъ обѣ онѣ будутъ вдали отъ него.

Планъ побѣга былъ обдуманъ Картаваемымъ: онъ везъ насъ къ матери своей, гдѣ предполагалъ устроить въ безопасности до поры до времени, пока не удастся выхлопотать разводъ и жениться на любимой женщинѣ.

Все покуда шло, какъ нельзя лучше. Предосторожности, принятыя Картаваевымъ, были такъ хорошо обдуманы, что насъ трудно было прослѣдить. Въ домѣ рѣшительно никто, даже наша вѣрная Акуля, не могла догадаться о побѣгѣ. Хватиться, вслѣдствіе предупрежденія Маріаны, что дома не будетъ обѣдать, могли только вечеромъ. На желѣзную дорогу мы сѣли не въ городѣ, а многими станціями ниже. На почтовой станціи въ частныхъ городскихъ ямскихъ конторахъ мы лошадей не брали — Картаваевъ имѣлъ осторожность нанять ямщика за 60 верстъ отъ города.

Высадившись на маленькой станціи, не на той, на которой обыкновенно выходитъ Картаваевъ и гдѣ ихъ хорошо знали, и пересѣвъ въ карету, мы могли уже считать себя въ безопасности.

Отъ маленькаго полустанка, гдѣ мы высадились, до Картаваевки было болѣе ста верстъ и по ужасной дорогѣ.

Мы ѣхали весь день, покидая экипажъ только, чтобы нѣсколько поразмять ноги, пока его подмазывали и запрягали свѣжихъ лошадей. Перегоны были неровные: то мы ѣхали 30 верстъ на однихъ и тѣхъ же лошадяхъ, то всего 14—15. Уже стемнѣло, когда мы подъѣзжали къ Картаваевкѣ.

Послѣднюю станцію Маріана была въ страшномъ волненіи; я конечно волновалась вмѣстѣ съ нею, вглядываясь въ темнѣющую даль. Вдругъ экипажъ остановился. Мы слышали какую-то возню, возгласы, плохо различая уже, что дѣлается вокругъ насъ. Маріана опустила окно.

— Что случилось? спросила она.

Юрій Григорьевичъ подошелъ къ дверцѣ.

— Валекъ оборвался, сказалъ онъ. Лицо его мы плохо могли видѣть, но по голосу слышно было, до какой степени онъ взволнованъ.

— Мы приближаемся къ дому, сказалъ онъ, немного помолчавъ, къ нашему дому, Маріана, я въ первый разъ слышала, что онъ называетъ сестру просто по имени — поймите, къ нашему дому.

Онъ нагнулся и поцѣловалъ руку, которую она держала на дверцѣ.

Черезъ минуту нашъ экипажъ заколебался; прильнувъ къ стеклу и тараща глаза я, все приглядываясь, старалась различить предметы… Вотъ точно какія-то строенія… вотъ группа деревъ; огонекъ мелькнулъ въ темнотѣ… Мы поѣхали тише, круто завернули куда-то и вдругъ задвигались быстрѣй, шлепая по грязи. Еще нѣсколько поворотовъ колесъ и мы остановились; яркій свѣтъ ослѣпилъ намъ глаза…

Какіе то люди съ фонарями, мнѣ показалось ужасно много людей, отворили дверцы кареты.

— Проснись, Маня, пріѣхали, говорила я, тормоша дѣвочку, о которой Маріана точно забыла.

Меня кто-то подхватилъ на руки, Маничку тоже, и насъ обѣихъ такимъ образомъ внесли въ переднюю; за нами вошли Юрій Григорьевичъ и Маріана.

Онъ дрожащими руками помогалъ ей раздѣваться, и я слышала, какъ тѣмъ временемъ она шептала ему: "Не встрѣтила, видите, не встрѣтила! " Но въ это самое время въ дверяхъ передней показалась маленькая сѣдая старушка съ безконечно мягкимъ и добрымъ лицомъ. Или она шла очень спѣшно, или была

въ сильномъ волненіи, только впалая, старческая грудь ея сильно поднималась. Юрій Григорьевичъ толкнулъ Маріану въ ея объятія. Старуха дрожащими руками обхватила сестру и онѣ долго цѣловались и плакали. Юрій Григорьевичъ отвернулся отъ нихъ и я видѣла, какъ и по его щекамъ текли слезы.

Маня, привыкшая, чтобы на нее главнымъ образомъ обращалось вниманіе, удивленно озиралась и изрѣдка взывала:

— Мамочка, а мамочка!

Мы поселились въ Картаваевкѣ.

— Любовь моего сына, сказала Анна Юрьевна Маріанѣ, — моя любовь.

Старушка всячески ласкала сестру и меня съ Маничкой. Въ первое же утро по нашемъ пріѣздѣ, Анна Юрьевна объявила людямъ своимъ, что Маріана невѣста сына и всякій старался угодить будущей женѣ любимаго барина, Юрія Григорьевича.

Картаваевскій домъ былъ не великъ, но очень тепелъ и уютно расположенъ. Насъ помѣстили въ двухъ лучшихъ комнатахъ, такъ называемыхъ дѣтскихъ. Въ первой комнатѣ устроили нѣчто въ родѣ салона. Мать и сынъ натащили туда со всего дома лучшей мебели, ковровъ, всякой всячины и устроили прелестный уголокъ. Вторая комната служила намъ всѣмъ тремъ спальной; она тоже была убрана всѣмъ, что было лучшаго въ домѣ.

За нами ухаживали, насъ баловали.

Въ какихъ-то потайныхъ шкатулочкахъ и шкафчикахъ Анна Юрьевна всякій день находила старыя, но занимательныя игрушки и давала Маничкѣ; для меня она опустошала шкафъ съ книгами, принадлежавшими нѣкогда мальчику — Юрѣ и которыя она до сихъ поръ берегла какъ святыню; дарила мнѣ какіе-то кастэты, хорошенькія коробочки; для Маріаны она почти всякій день находила то клочекъ настоящаго кружева, то какую-то необыкновенную пряжку, то старинный художественный вѣеръ. И нѣсколько сконфуженная, съ доброй улыбкой на старомъ лицѣ, она совала эти вещи въ руки Маріанѣ.

— Maman, — съ первыхъ дней старуха потребовала, чтобы Маріана звала ее такъ — зачѣмъ мнѣ это, говорила сестра, краснѣя, не нужно мнѣ подарковъ, право не нужно.

Но эти маленькія приношенія, свидѣтельствовавшія о расположеніи матери къ Маріанѣ, очевидно радовали Юрія.

— Бери, когда даютъ, говорилъ онъ, улыбаясь, и благодарно обнималъ свою «маленькую старушку». А она за ласку сына готова была и не на такія жертвы.

Затерянные въ глуши безвѣстной деревеньки, Маріана и Юрій были неизмѣримо счастливы. О Марухинѣ не было ни слуху, ни духу, и они точно забыли о немъ. Всякій день Картаваевъ говорилъ, что пора ѣхать, пора энергично хлопотать о разводѣ, но точно не въ силахъ былъ оторваться отъ Маріаны, да и она сама останавливала его:

— Что то будетъ потомъ, а теперь такъ хорошо, говорила она. И онъ оставался день-за-день.

Ни мы, дѣти, ни старуха мать не мѣшали имъ; они не старались удаляться ни отъ кого на свѣтѣ, напротивъ, особенно Юрію Григорьевичу точно хотѣлось посвятить всѣхъ и каждаго въ свое счастіе. Онъ всякому говорилъ о томъ, что Маріана его будущая жена, точно усиленнымъ повтореніемъ этого онъ хотѣлъ заставить вѣрить другихъ и самого себя, что это непремѣнно будетъ такъ.

Онъ скрылъ отъ матери, что вышелъ въ отставку; Маріану это очень безпокоило, но онъ успокоивалъ ее тѣмъ, что ему, все равно, надо бы было на время оставить службу и привести въ порядокъ очень поразстроившееся хозяйство. «Лѣтомъ я ничего не могъ сдѣлать, я не былъ покоенъ, говорилъ онъ, — теперь, когда ты здѣсь, когда я знаю, что ты будешь моей женой, я спокоенъ духомъ и могу заниматься».

Онъ, дѣйствительно, цѣлыми днями иногда работалъ не разгибаясь, требуя, чтобы мы сидѣли тутъ же въ кабинетѣ, или въ маленькой комнаткѣ около. Оглянуться на Маріану, улыбнуться ей, посвятить ее въ свою очень скучную подъ часъ работу было для него наслажденіемъ.

Когда приходилъ къ нему прикащикъ, онъ непремѣнно требовалъ и Маріану. «Послушай, что мы будемъ говорить». Когда онъ думалъ, что она чего не понимаетъ, онъ оборачивался къ ней и толковалъ.

Прикащикъ тоже поворачивалъ къ ней свое рябое лицо и улыбался.

— Это точно-съ, надо, чтобы и барыня знала.

— Мнѣ хотѣлось бы, говорилъ часто Картаваевъ, чтобы ты всѣхъ насъ полюбила — и меня, маму, нашихъ мужиковъ и нашу Картаваевку.

Была глухая осень и деревня не была привлекательна, но Юрій всюду таскалъ съ собою Маріану по невылазной иногда грязи, — жена должна все знать, не бѣда, если промочитъ ножки.

Вечера были длинные и Анна Юрьевна любила посумерничать съ часокъ послѣ обѣда. Мы усаживались въ гостиной. Старушка на блюдечкѣ вытаскивала откуда-то завѣтной смоквы, которую сама варила. Маріана должна была взять именно тотъ кусочекъ, который она указывала.

— Вотъ этотъ для васъ, Маріаночка, ужъ я знаю вашъ вкусъ!..

Потомъ она садилась на диванъ, а мы вокругъ нея и она разсказывала намъ что-либо изъ былого, а иногда слегка касалась жизни Маріаны съ мужемъ, но Юрій не любилъ этихъ постылыхъ, какъ онъ называлъ, воспоминаній. «Охота вамъ, матушка!» Онъ вставалъ и начиналъ ходить по довольно длинной амфиладѣ комнатъ, Маріана вскорѣ присоединялась къ нему. Это хожденіе мнѣ напоминало нашу былую бѣготню съ отцомъ и я присоединялась къ нимъ, ухватившись за руку Маріаны; подбѣгала Маня и оспаривала у меня эту руку; тогда Юрій, чтобы помирить насъ, бралъ дѣвочку, сажалъ на плечо: и мы всѣ вчетверомъ, болтая и весело смѣясь, продолжали наше шествіе. Приносили лампу, Анна Юрьевна съ вязаньемъ или пасьянсомъ пересаживалась поближе къ свѣту, Юрій дѣлалъ крутой поворотъ, подводилъ къ ней Маріану и говорилъ, какъ-то блаженно улыбаясь:

— Матушка, поцѣлуй мою невѣсту. Когда Маріана уходила укладывать Маню, радостное выраженіе сходило съ лица Картаваева, онъ садился въ отдаленный уголъ комнаты и молча сидѣлъ тамъ, не двигаясь.

— Юрушка, газеты нынче привезли, не безъ робости говорила Анна Юрьевна, пять номеровъ, ты бы почиталъ мнѣ.

— Вотъ погодите, матушка, придетъ Маріана говорилъ Юрій, впадая вновь въ задумчивость.

Онъ считалъ это естественнымъ возраженіемъ, хотя Маріана не любила совсѣмъ это чтеніе газетъ вслухъ, но безъ нея всякое дѣло теряло свой смыслъ для него. Когда Маріана возвращалась, онъ весь оживлялся и весело говорилъ матери:

— Ну, теперь и почитать можно.

Онъ бралъ газеты, но долго читать не могъ; онъ скоро переставалъ и вслухъ начиналъ мечтать о томъ времени, когда они станутъ мужемъ и женою.

— Настанетъ-же это блаженное время!

Маріана умиленно, восторженно слушала его.

XIII.

Между непроглядно-дождливыми днями выдавались тихіе, свѣтлые.

Въ одинъ изъ такихъ дней съ ранняго утра Юрій Григорьевичъ увлекъ Маріану въ садъ. Онъ непремѣнно хотѣлъ, чтобы онъ первая посадила дерево во вновь проэктированной аллеѣ, мѣсто для которой она-же и выбрала. Цѣлый день, съ помощью садовника и еще двухъ мужиковъ, они сажали деревья; это была веселая хлопотня; я и отчасти даже Маничка помогали, или скорѣе мѣшали имъ.

Юрій былъ особенно радостно возбужденъ и говорилъ, что въ тѣни этой аллеи они будутъ гулять стариками. Онъ рисовалъ картину этой идиллической прогулки, заставлялъ смѣяться Маріану, смѣялся и самъ. Мнѣ такъ хорошо рисуется этотъ ясный холодноватый день, день, въ который мы всѣ чувствовали себя такими добрыми и счастливыми.

Мнѣ показалось только, что Анна Юрьевна была нѣсколько недовольна тѣмъ, что начали сажать деревья безъ нея; она пришла, кутаясь въ атласный на ватѣ салопчикъ, когда одинъ уже рядъ почти былъ оконченъ.

— Это будетъ наша съ Маріаной аллея, сказалъ Юрій матери, улыбаясь.

Она отвѣтила ему тоже улыбкой, но улыбка ея показалась мнѣ дѣланной.

Аллеѣ этой не суждено было быть досаженной до конца;въ тотъ день окончить ее не успѣли и въ ту же ночь выпалъ глубокій снѣгъ, а къ утру подморозило. Когда мы проснулись, равнина, виднѣвшаяся изъ нашихъ оконъ, была вся подъ бѣлымъ покровомъ и искрилась въ лучахъ утренняго солнца.

— Что за день! говорила Прасковья, горничная, ухаживающая за нами, — просто чудеса, морозецъ такъ и хватаетъ, а тишина, тишина — ничто не шелохнется.

Мы всѣ повскакали съ постелей въ какомъ-то нервнорадостномъ настроеніи. О неоконченной аллеѣ пожалѣли только слегка; надо было подумать, какъ-бы прокатиться по первопутью.

Юрій понялъ это отлично и, какъ будто дѣлая неотложно важное дѣло, серьезно занялся снаряженіемъ небольшихъ санокъ, чтобы какъ можно поскорѣй прокатить насъ.

Мы поѣхали вчетверомъ — Маріана, мы двѣ и Юрій на козлахъ. Это было такъ весело! Лошадь такъ хорошо бѣжала, Юрій такъ отлично, такъ весело правилъ, по временамъ оглядываясь на насъ, забавно подмигивая мнѣ и улыбаясь своей милой, любовной улыбкой Маріанѣ.

— Зачѣмъ такъ рано домой! воскликнула я, когда мы подъѣхали къ крыльцу.

— Еще кататься, кричала и Маничка.

Но Юрій, не слушая, торжественно высадилъ насъ, передалъ лакею и, удержавъ Маріану въ саняхъ, съ козелъ пересѣлъ къ ней.

— Только вы насъ и видѣли, кричалъ онъ мнѣ, поднимая надъ головою шапку.

Маріана смѣялась, протягивая намъ руки, а лошадь шибко мчала ихъ впередъ.

Что дѣлать — уѣхали!

До обѣда я рѣшила дочесть интересную книжку, которую нашла въ маленькомъ шкафчикѣ, предоставленномъ Анной Юрьевной въ мое распоряженіе, какъ я сказала; въ этихъ видахъ я сдала Маничку Прасковьѣ, отлично умѣвшей съ ней играть, а сама направилась въ «проходную» или, какъ она еще называлась, «желтую» комнату, гдѣ стоялъ завѣтный шкафъ.

Подходя къ гостиной, я услышала, что Анна Юрьевна съ кѣмъ-то говоритъ; предполагая, что это никто другой, какъ ключница, я бойко вбѣжала въ комнату, и, къ удивленію своему, рядомъ съ Анной Юрьевной увидѣла незнакомую мнѣ, очень полную даму лѣтъ пятидесяти.

Съ разбѣга я сдѣлала ей очень низкій, хотя и не совсѣмъ ловкій, реверансъ и хотѣла было бѣжать далѣе, но меня подозвали.

— Вы катались, моя душечка? спросила барыня, удерживая меня за. руку и мило улыбаясь мнѣ.

— Катались.

— Пріятно кататься по первопутью?

— Очень пріятно.

Она сдѣлала мнѣ еще нѣсколько вопросовъ, приласкала и отпустила.

— Миленькая дѣвочка! услышала я ея голосъ за собою вслѣдъ.

Эта пожилая дама была, какъ я узнала потомъ, нѣкто Зинаида Михайловна Коровина, ближайшая сосѣдка и другъ Анны Юрьевны, воспользовавшаяся первымъ снѣжкомъ, чтобы посѣтить пріятельницу, въ жизни которой произошла такая крупная перемѣна.

Пройдя въ «желтую комнату», я отыскала въ шкафу завѣтную книжку и, такъ какъ считала Маріану виноватой передъ собою — она уѣхала кататься безъ меня — то и сочла себя вправѣ сдѣлать ей наперекоръ, а себѣ удовольствіе: т. е. лечь на диванъ съ книгою въ рукахъ. Я очень любила читать лежа, а Маріана сильно преслѣдовала меня за это.

Прошло съ полчаса времени. Мои герои уже увлекли меня за тридевять земель; разговоръ рядомъ въ гостиной нисколько не мѣшалъ мнѣ, долетая до меня, какъ-бы жужжанье пчелъ, какъ вдругъ слухъ мой былъ пораженъ знакомымъ именемъ: Анна Юрьевна говорила о Маріанѣ.

Я приподнялась на локтѣ и стала прислушиваться.

— Да ужъ какъ тамъ она ни будь хороша, говорила Анна Юрьевна, а замужняя она! Посудите сами о моемъ положеніи, Зинаида Михайловна!.. Конечно, я на все готова для сына — приняла ее и съ дѣтьми, слова не сказала, но каково это мнѣ!.. Разводъ, говорятъ, либо дадутъ ей разводъ-то, либо нѣтъ. — Что-же тогда? Невѣнчанные, такъ будутъ жить, что-ли?! И это въ нашей-то семьѣ, Зинаида Михайловна, въ нашей семьѣ!.. Охъ, Господи, Господи!..

Мнѣ послышалось, что она всхлипнула. Сердце мое сильно билось; мнѣ казалось, я сдѣлала страшное открытіе — такъ Анна Юрьевна, добрая, ласковая Анна Юрьевна не любитъ сестру, не хочетъ ея?.. Она такъ добра и любезна съ нами только ради сына!.. Я вдругъ неожиданно для себя заплакала. Ахъ, зачѣмъ я узнала эту ужасную тайну, которую мнѣ никому нельзя будетъ повѣрить; Маріанѣ менѣе всѣхъ!.. И что она хотѣла сказать этимъ «будутъ жить такъ?» Маріана ничего не можетъ сдѣлать дурно, добрая Анна Юрьевна, и если жить «такъ» дурно, она не сдѣлаетъ этого. Я громко всхлипнула.

Въ гостиной услышали мой плачъ и Анна Юрьевна сейчасъ-же прибѣжала ко мнѣ.

— Наташа, что съ тобою? что съ тобою, милая?

Будучи не въ силахъ остановить рыданія, я головою указала на книгу — что, молъ, несчастіе героя или героини заставило меня плакать. Добрая старушка стала ласкать меня и уговаривать, но ласка ея меня уже болѣе не трогала.

Когда Маріана съ Юріемъ возвратились съ прогулки, и

Анна Юрьевна съ радостной улыбкой встрѣтила ихъ и стала представлять сестру Зинаидѣ Михайловнѣ, какъ невѣсту сына, свою милую дочь, мнѣ стало такъ нехорошо, такъ нехорошо на сердцѣ, что я опять чуть было не разревѣлась. А она, моя Маріана, казалась такой радостной, такой счастливой!

Въ эту ночь, пряча голову свою въ подушку и тихо роняя на нее слезы, я думала: «Нѣтъ, мы родились несчастными; никогда Маріана не будетъ женою Юрія Григорьевича!»

И какъ будто въ подтвержденіе этихъ моихъ опасеній, сестра на другой-же день получила письмо отъ Марьи Ивановны. Это былъ отвѣтъ на письмо Маріаны, въ которомъ она открывала Теревиной свое убѣжище и просила принять въ ней участіе, повидаться съ Марухинымъ, поговорить съ нимъ и написать ей, на сколько она можетъ надѣяться на разводъ.

Отвѣтъ Марьи Ивановны былъ очень сухъ. Она писала, что послѣ удивительнаго «inconcevable» поступка Маріаны, надѣяться на снисхожденіе Марухина нѣтъ никакого основанія, что она видѣлась съ этимъ «несчастнымъ», но заговорить съ нимъ о ней, Маріанѣ, произнести ея имя — не имѣла духу. Это письмо было первымъ непріятнымъ событіемъ для Маріаны со дня ея прибытія въ Картаваевку. Оно пришло изъ внѣшняго міра и первое какъ-бы открыло ей глаза. Если добрая Марья Ивановна, платонически даже покровительствующая ея любви, всегда жалѣвшая Маріану, такъ строго отнеслась къ ея поступку, то что-же скажутъ другіе? На какое снисхожденіе она можетъ надѣяться отъ Марухина?

Юрій Григорьевичъ сейчасъ-же, по полученіи письма Теревиной, рѣшилъ самъ ѣхать въ N., видѣться, если то будетъ нужно, съ Петромъ Петровичемъ и хлопотать о разводѣ. Онъ былъ убѣжденъ, что достигнетъ своей цѣли. Въ Маріанѣ, кажется, не было этой увѣренности; я помню, какъ плакала она, отпуская его, и какой смотрѣла убитой по его отъѣздѣ.

XIV.

Въ Картаваевкѣ все казалось по прежнему. За нами ухаживали въ отсутствіи Юрія Григорьевича еще больше, кажется, чѣмъ при немъ, намъ смотрѣли въ глаза. Маріана такъ и льнула къ Аннѣ Юрьевнѣ, молилась на нее. Никогда, ни съ кѣмъ не видала я ее такой ласковой, довѣрчивой. Съ своей стороны и старуха была нѣжна къ Маріанѣ до безконечности. Она часто

подзывала ее къ себѣ, брала ее голову въ обѣ свои руки и нѣжно цѣловала въ лобъ. Ея глаза безпрестанно останавливались на Маріанѣ съ такой добротой, съ такой нѣжностью, что меня брало сомнѣніе: — да ужъ слышала-ли я то, что такъ мучило меня, что, какъ буравъ, сверлило мнѣ голову, что не давало мнѣ спать; полно, слышала-ли я это? Или Анна Юрьевна уже такая притворщица?! И чѣмъ ласковѣе была старушка Картаваева къ Маріанѣ, тѣмъ болѣе я чуждалась ея. Въ свои 11—12 лѣтъ я не могла, конечно, понять этой женщины. Я ставила вопросъ ребромъ: или она хорошая, добрая и тогда не можетъ притворяться, что любитъ Маріану, когда это неправда, или она притворщица, т. е. гадкая женщина.

Анна Юрьевна была, конечно, добра, она любила весь міръ, готова была помочь каждому нищему, способна была проливать слезы въ свои 65 лѣтъ не только надъ несчастіями живыхъ людей, но даже надъ несчастіями людей, вымышленныхъ фантазіей поэтовъ. Она была такъ добра, что неспособна была обидѣть даже мухи. Она всегда смотрѣла съ умиленіемъ, когда Сѣрка, грязная дворовая собака, встрѣчала ее восторженными прыжками, и не могла утерпѣть, чтобы не погладить ее, хотя лохматая шерсть этой вѣрной собачки кишѣла блохами, которыхъ Анна Юрьевна очень боялась.

— Любитъ тоже, любитъ! восклицала Анна Юрьевна, трепля грязную Сѣрку по головѣ.

Если любовь пса умиляла старуху, то неужели-же любовь Маріаны не трогала ее?

Нѣтъ, чувствительная Анна Юрьевна была растрогана и любовью, и ласковой предупредительностью Маріаны, не разъ я замѣчала слезы на глазахъ Картаваевой, когда та ласкалась къ ней. Она сочувствовала всей душой несчастію моей сестры, и желала бы облегчить его… но только такъ, чтобы не тревожить ея Юрочку!.. И зачѣмъ только надо было Юрію вмѣшаться въ жизнь этой несчастной женщины!

Всѣ чувства Анны Юрьевны сводились все-таки къ одному господствующему чувству, чувству обожанія сына, ревниваго береженія его счастія, чести, добраго имени, — и вдругъ все это колеблется, и колеблется кѣмъ-же? Любимой имъ женщиной!

Могла-ли она, страстная мать, оставаться равнодушной къ этому? могла-ли сочувствовать любви своего сына, желать осуществленія его мечты? — Нѣтъ, она не желала этого. Она хотѣла, чтобы сынъ ея женился, но на дѣвушкѣ юной и счастливой, безъ прошлаго назади, а не на этой несчастной Маріанѣ, бѣжавшей отъ мужа, на которой всегда будетъ тяготѣть грѣхъ беззаконія. Нѣтъ, она не могла хотѣть, чтобы сынъ ея связалъ свою судьбу съ этой разводной женой. Она всей душой надѣялась, что случится что-нибудь, что помѣшаетъ -его женитьбѣ. Боже сохрани, она не желала ей зла, но пускай бы Марухинъ простилъ ей и взялъ ее къ себѣ… развѣ не бываетъ этого? — Бранятся, бранятся, а потомъ, глядишь, сойдутся, да какъ еще заживутъ!.. Нѣтъ, Боже избави, она не желаетъ зла этой женщинѣ, только Юрочку-то они бы не трогали!

Юрій Григорьевичъ уѣхалъ, но часто писалъ матери и Маріанѣ. Письма его были полны надеждъ; онъ видѣлся съ Марухинымъ и это свиданіе положительно ободрило его. Марухинъ держалъ себя съ достоинствомъ и, хотя не далъ еще положительнаго согласія на разводъ, но много говорилъ о томъ, что склеивать то, что разбито, онъ, конечно, не намѣренъ, что тираномъ онъ никогда не былъ, въ чемъ можетъ засвидѣтельствовать сама Маріана Александровна, и, конечно, не позволитъ себѣ насильственно требовать жену; что напрасно она бѣжала, сдѣлала скандалъ, не пожалѣла себя; онъ бы и добровольно отпустилъ ее… Юрій Григорьевичъ не сомнѣвался, что разводъ будетъ полученъ.

Одновременно съ успокоительнымъ письмомъ Картаваева была получена на имя Анны Юрьевны бумага, которая, однако, не имѣла въ себѣ ничего утѣшительнаго для Маріаны и свидѣтельствовала о томъ, что Марухинъ не такъ добродушенъ, какъ кажется. Бумага эта, или офиціальное письмо, гласило, что до свѣдѣнія начальства (не знаю какого, кажется, исправника) дошло, будто въ имѣніи Анны Юрьевны проживаетъ неизвѣстная, подозрительная личность безъ всякаго вида. Что начальство, во вниманіе къ преклоннымъ лѣтамъ Анны Юрьевны, не принимаетъ болѣе строгихъ мѣръ, но имѣетъ честь просить ея превосходительство или доставить куда слѣдуетъ для прописки видъ означенной особы, или выпроводить ее изъ имѣнья.

Старушка всполошилась; она передъ сыномъ отвѣчала за Маріану и потому, не медля, собралась въ губернскій городъ хлопотать о ея безопасности.

Городъ этотъ отстоялъ далеко отъ Картаваевки — верстахъ въ 45—50 и, хотя санный путь въ то время уже установился, но старухѣ, давно уже не двигавшейся съ мѣста, не легко было проѣхать эти 50 верстъ. Вообще, поѣздка эта была цѣлымъ событіемъ: подстава была еще выслана наканунѣ, весь домъ обсуждалъ вопросъ о томъ, какое платье надѣть ей для визита къ губернатору — черное шелковое, уже очень поношенное и немодное, или сѣрое шерстяное, привезенное сыномъ въ этомъ году и шитое по модѣ? Гдѣ остановиться: въ гостинницѣ, или у знакомой? Какую ѣду взять на дорогу? etc. etc.

Наконецъ, всѣ вопросы были рѣшены и Анна Юрьевна, усѣвшись съ горничной своей Аленой Ивановной въ неуклюжій возокъ, двинулась въ путь.

Маріана со страхомъ и волненіемъ ожидала возвращенія Картаваевой.

Анна Юрьевна возвратилась только на 5-й день по отъѣздѣ и совсѣмъ убитая.

— Что же, maman, устроили вы что-нибудь? робко спросила Маріана, когда старуха, переодѣвшись и помолившись Богу въ спальнѣ, вышла къ чайному столу.

— Вы безопасны, моя милая, выговорила старушка, какъ-то убито и безпомощно взирая на сестру. Я просила и губернатора, и предводителя и мнѣ обѣщали, въ уваженіе нашего имени, не тревожить васъ, «игнорировать». Старушка замолчала, продолжая съ обиженнымъ и убитымъ видомъ мокать привезенные изъ города баранки въ свою чашку. Молчать было не въ ея привычкахъ, она была словоохотлива и привѣтлива, и это молчаніе встревожило сестру.

— Вамъ нездоровится, maman, вы устали? замѣтила она.

— Нѣтъ, моя хорошая, такъ мнѣ что-то не по себѣ — она помолчала опять, но вдругъ начала: слышала я, будто Юрушка въ отставку вышелъ; мнѣ Антонинъ Сергѣевичъ говоритъ: сынъ вашъ въ отставкѣ, а я какъ дура глазами хлопаю. Какъ, говорю, въ отставкѣ?.. Въ отставку, оказывается, вышелъ, а мнѣ объ этомъ хоть бы слово!.. Обидно мнѣ показалось, милая Маріана, очень обидно, никогда этого не бывало, никогда не скрывалъ онъ ничего отъ матери… Да и что хорошаго — въ отставку!.. Теперь, пожалуй, и не примутъ опять на службу: предводитель говорилъ мнѣ, что очень онъ себѣ повредилъ…

— Чѣмъ же?! безпокойно спросила Маріана.

— Вѣдь, оно, начальство-то, уклончиво отвѣтила старуха, не спрашиваетъ — какъ, да почему, да что побудило? видитъ: увезъ чужую жену, а, вѣдь, за это не хвалятъ!

— Такъ, вы думаете, я причиной?

— Что дѣлать, моя хорошая, я, вѣдь, съ вами какъ съ дочерью говорю откровенно. Да, предводитель сказалъ — очень это повредитъ Юрушкѣ, не дадутъ теперь ему мѣста…

Маріана сидѣла, какъ въ воду опущенная.

Предвидѣла-ли добрая Анна Юрьевна, на сколько разсказъ ея потрясетъ Маріану — не знаю, но бѣдная сестра моя совсѣмъ разстроилась. Она теперь, какъ утопающій за соломенку, хватилась за надежду о разводѣ, но ободрительныя письма Юрія, если въ нихъ вникнуть хорошенько, не имѣли въ себѣ ничего утѣшительнаго. Они становились все кратче и промежутки между ними длиннѣе. Приближалось Рождество, а Юрій все еще не ѣхалъ.

XV.

22-го декабря мы рано разошлись по своимъ комнатамъ, и я вскорѣ стала ложиться спать.

— А ты скоро ляжешь? спросила я Маріану, сидящую подъ лампой въ нашей маленькой гостиной.

— Еще посижу, отвѣчала она, какъ-то виновато улыбаясь.

Я видѣла, что -передъ ней лежитъ путеводитель по желѣзнымъ дорогамъ и она что-то, карандашомъ на отдѣльномъ клочкѣ бумаги высчитываетъ.

Вотъ уже нѣсколько ночей къ ряду она дожидалась Юрія Григорьевича, хотя тщательно скрывала это отъ всѣхъ и приписывала случайности свое долгое бодрствованіе.

Уже не знаю, какъ долго я спала, когда какой-то шумъ, точно паденіе чего-то, разбудилъ меня.

Такъ какъ въ маленькой гостиной было очень свѣтло, то мнѣ сейчасъ представилось, что мы горимъ.

Ничего не соображая хорошенько, я спрыгнула съ постели и бросилась къ двери.

— Маріана! крикнула я. Но она не слышала меня. Она стояла у противоположной двери, ведущей въ корридоръ, и, казалось, прислушивалась, ждала чего-то; опрокинутый стулъ свидѣтельствовалъ о томъ, какъ порывисто она встала. Въ дверяхъ показался Картаваевъ; Маріана протянула къ нему руки точно съ умоляющимъ жестомъ.

— Ну? произнесла она чуть слышно. Онъ качнулъ головою.

— Онъ ни на что не согласенъ…

Она отчаянно вскрикнула и упала ему на грудь.

— Не отчаявайся, Маріана! Мы сдѣлаемъ еще попытку, не теряй надежды, Маріана… моя Маріана!..

Но она не слыхала его; она была почти безъ чувствъ.

Марухинъ совершенно отказывался отъ развода. Онъ писалъ женѣ, что не требуетъ ея возвращенія въ домъ, который она опозорила; что послѣ того, что она сдѣлала, онъ, конечно, никогда не приметъ ее, но, по добротѣ своей сердечной, онъ согласенъ дать ей видъ и даже оставить при ней дочь свою, но только съ тѣмъ непремѣннымъ условіемъ, чтобы она бросила Картаваева. «Если вы осмѣлитесь таскать честное имя мое рядомъ съ именемъ вашего любовника, я поступлю по закону и отберу у васъ ребенка».

Отчаянью Маріаны не было границъ! Не зная, что дѣлать, она тайно отъ Юрія, въ надеждѣ тронуть Петра Петровича, написала ему: «Вы говорите, что добры, писала она, вы правы, вы доказали мнѣ доброту свою: вы не пользуетесь правомъ требовать меня къ себѣ, вы оставляете мнѣ дочь. Но, Петръ Петровичъ, и этой доброты мнѣ не достаточно, докажите, что она безпредѣльна, что вы умѣете прощать… Дайте мнѣ разводъ, Петръ Петровичъ! дайте возможность соединиться съ человѣкомъ, котораго люблю, и оставьте мнѣ дочь. Я знаю, что я не имѣю права такъ многаго требовать отъ васъ, я — ничего вамъ не давшая. Я признаю себя виноватой передъ вами, нелицемѣрно признаю. Я не имѣла права выходить за васъ замужъ, не любя васъ и, ставъ вашей женою, я не хотѣла примириться съ своимъ положеніемъ, не хотѣла видѣть въ васъ ничего хорошаго, — вотъ вы добры и можете прощать, а я не знала этого, я не хотѣла этого знать, ибо я сама ничего не могла простить вамъ… Извинить меня можетъ только моя молодость, да мое несчастіе. Да, если я была много виновата передъ вами, то и несчастна я была безмѣрно. Согласитесь на разводъ, Петръ Петровичъ, умоляю васъ!»

Это письмо было послѣдней отчаянной попыткой Маріаны удержать на одну минуту улыбнувшееся ей счастье; черезъ часъ послѣ его посылки, она уже ни на что не надѣялась.

И, дѣйствительно, отвѣтъ Марухина былъ лишь какимъ-то глумленіемъ надъ нею. Онъ благодарилъ за хотя и позднюю, но вѣрную оцѣнку его личности, благодарилъ за лестное довѣріе, но, тѣмъ не менѣе, оставался при первоначальномъ своемъ рѣшеніи, не измѣняя его ни на Іоту.

И такъ отъ Марухина ждать снисхожденія было нечего; Маріанѣ оставалось самой рѣшить свою судьбу. Тутъ-то и начались ея мученія.

Юрій умолялъ ее остаться жить въ его домѣ; отказъ Марухина въ разводѣ онъ считалъ несчастіемъ, но не хотѣлъ вѣрить, чтобы это было причиной ихъ разъединенія съ Маріаной.

— Неужели ты думаешь, говорилъ онъ ей, что ты будешь менѣе дорога мнѣ, менѣе чтима, потому что мы съ тобою не вѣнчаны?.. Клянусь тебѣ, ты будешь моею святой женою.

— Я люблю тебя, и вѣрю тебѣ, говорила Маріана, но что я! — вопросъ не во мнѣ. Что скажетъ Маня, когда подростетъ? Какъ посмотритъ на меня сестра?..

— И мы пожертвуемъ своимъ счастіемъ, говорилъ, волнуясь и негодуя, Юрій, ради какого-то призрака, какой-то безплотной идеи, которую я понимать отказываюсь… Кто, скажи, повѣритъ, что ты не была моей любовницей?.. Увѣряю тебя, въ тотъ мигъ, какъ ты звонила у моей двери и входила въ домъ, въ которомъ меня не было — тебя осудили уже… А наше совмѣстное путешествіе?.. Твое здѣсь пребываніе, все, все пойдетъ тебѣ въ укоръ. Кто повѣритъ, что ты была для меня святой и я чтилъ тебя, какъ невѣсту!.. Не или дальше, спроси вотъ здѣсь, въ этомъ домѣ, что думаютъ о насъ?

— Зачѣмъ ты такъ несправедливъ ко мнѣ, — говорила съ укоромъ Маріана, я не боюсь молвы… отъ меня зависитъ участь моей дѣвочки, я должна выбрать между своимъ счастіемъ и ея.

— Не вѣрь Марухину, не бойся его, подумай, зачѣмъ ему Маня? Да я скорѣй умру, чѣмъ допущу вырвать ее изъ твоихъ рукъ… Маріана, дорогая, да подумай-же обо мнѣ!.. Ты говоришь, что любишь меня, но это неправда: ты жертвуешь мною, дѣтей ты любишь больше.

— Нѣтъ, тебя, вымолвила тихо, но страстно Маріана и лицо ея покрылось блѣдностью, но ты взрослый и сильный, ты можешь перенести многое, какъ и я, — дѣти не то.

Онъ безсильно плакалъ, ломая себѣ руки.

— Не мучь меня, говорила Маріана и темные глаза ея были сухи и рѣшительны.

Въ три-четыре дня они оба измѣнились, какъ будто вынесли смертельную болѣзнь.

Анна Юрьевна и я, съ своей стороны, тоже терзали Маріану.

— Ну, и что-же вы теперь думаете дѣлать? со страхомъ спрашивала Картаваева. Ахъ, Господи, Господи, вздыхала она всякій разъ, какъ въ комнату входила сестра.

«Неужели мой Юрочка погибъ? Неужели онъ обреченъ на вѣчное незаконное сожительство»? — думала, должно быть, бѣдная старуха, и своими добрыми испуганными глазами слѣдила за несчастными.

Я тоже со страхомъ смотрѣла на сестру.

— Ты, значитъ, не можешь быть женою Юрія Григорьевича?

спрашивала я. Мы не останемся въ Картаваевкѣ? мы уѣдемъ? — а не то, вѣдь, Маничку возьмутъ у тебя… и я пытливо глядѣла въ глаза моей несчастной сестры.

Я не могу хорошенько опредѣлить, подозрѣвала-ли я, на — сколько мучаю Маріану; но я всюду, какъ тѣнь, ходила за нею и опять какъ-то недовѣрчиво стала относиться къ Юрію Григорьевичу.

— Вѣдь, теперь она не можетъ быть твоей женою, оставь, она наша! какъ будто хотѣла я сказать.

— Когда же мы уѣдемъ?

— Нѣтъ еще вида, нѣтъ денегъ, не безпокойся — уѣдемъ, — и Маріана сухо отстраняла меня.

Помню, какъ я обрадовалась, когда узнала, что Юрій уѣзжаетъ.

— «О, теперь она наша»! съ восторгомъ думала я.

Я все боялась, что онъ не уѣдетъ въ назначенный день, что его задержитъ что нибудь; то мнѣ казалось, что Маріана заболѣетъ, — у нея было такое страшное лицо — то, что поднимается мятель и ему нельзя будетъ ѣхать. Анна Юрьевна также страстно желала его отъѣзда, какъ и я, и больше только по привычкѣ робко замѣчала: «Не лучше-ли остаться ему, еще подождать немного».

XVI.

Отлично помню день его отъѣзда.

Его блѣдное, осунувшееся лицо, лицо Маріаны съ какимъ-то растеряннымъ взглядомъ и доброе, старое лицо Анны Юрьевны, на глаза которой безпрестанно набѣгали слезы.

Несмотря на то, что онъ уѣзжалъ только въ ночь, уже весь порядокъ дня былъ нарушенъ. Мы всѣ были не при мѣстѣ, бродили, какъ потерянныя, даже обѣдали не въ обычный часъ. Только уже вечеромъ, послѣ чаю, онъ просилъ насъ всѣхъ сѣсть, какъ обыкновенно, вокругъ стола въ гостиной. Помню, съ какимъ усердіемъ я вышивала крестикомъ по канвѣ, боясь сдвинуться съ мѣста, поднять голову, — такъ хотѣлось мнѣ угодить ему.

Анна Юрьевна, какъ обыкновенно по вечерамъ, раскладывала пасіансъ, Маріана вязала крючкомъ, Юрій Григорьевичъ ходилъ вдоль амфилады комнатъ, останавливаясь иногда передъ нашей группой. Онъ показывалъ матери какую-нибудь карту, которую та позабыла снять, или говорилъ: «Когда Маріана получитъ видъ, ты напишешь мнѣ» — и продолжалъ шагать по комнатамъ. Черезъ двѣ-три минуты онъ опять останавливался:

— Сколько бы вамъ ни нужно было денегъ, Маріана, берите у матери; матушка! слышишь? Ты снабдишь ее всѣмъ, что ей будетъ нужно, я прошу тебя, я на тебя надѣюсь.

— Юрушка, да что ты, право! Будь покоенъ, чего я ни сдѣлаю для нашей дорогой Маріаны! старуха утирала слезы.

А Юрій уже шагалъ опять, и опять черезъ минуту-двѣ онъ подходилъ къ намъ и, молча, какимъ-то невыразимо-скорбнымъ взглядомъ смотрѣлъ на Маріану, а она блѣднѣла еще больше, и губы ея начинало подергивать.

Потомъ онъ долго-долго, не обращая, казалось, на насъ вниманія, шагалъ по комнатамъ, куря папиросу за папиросой. Только и слышно было, что звукъ его шаговъ, да шелестъ картъ, раскладываемыхъ Анной Юрьевной. Вдругъ онъ рѣшительнымъ жестомъ бросилъ въ уголъ окурокъ папиросы и, круто повернувъ, подошелъ къ намъ.

— Матушка, сказалъ онъ, скажи хоть ты ей, — она тебя считаетъ безупречной, святой, она тебѣ повѣритъ — скажи ты ей, что она губитъ напрасно свою и мою жизнь, скажи, что это безуміе, что она напрасно разобьетъ свою жизнь, она не получитъ награды… матушка, убѣди ее.

Старушка сначала растерялась и колебалась одно мгновеніе, но вдругъ она встала и почти торжественно сказала:

— Ты слышишь, что онъ говоритъ, Маріана, дитя мое, онъ правъ — счастіе твое только съ нимъ…

Брови Маріаны болѣзненно сдвинулись.

— Я знаю, что счастье мое только съ нимъ, сказала она, но, матушка, подумайте, бросили-ли бы вы своего единственнаго ребенка, своего Юру, когда онъ былъ малъ и безпомощенъ изъ-за своего счастья!.. Мое счастье съ нимъ, но — она кивнула головою въ мою сторону — онѣ у меня на рукахъ.

Анна Юрьевна какъ будто только этого отвѣта и ждала; она заключила Маріану въ свои объятія и долго обѣ женщины рыдали, прижавшись другъ къ другу.

Юрію оставалось только проститься съ Маріаной; и они простились съ отчаяніемъ, какъ люди, разстающіеся на вѣкъ.

XVII.

Черезъ мѣсяцъ съ небольшимъ мы покидали Картаваевку. Маріана была обезпечена видомъ и у насъ въ рукахъ былъ небольшой капиталъ отъ продажи нашего дома въ N. тетушкѣ. За вычетомъ разныхъ какихъ-то долговъ, пеней и т. п., а такъ же за вычетомъ, поставленной намъ въ счетъ, поправки половъ и оконныхъ рамъ, намъ достался очень небольшой капиталецъ, но на первое время мы могли имъ жить.

Маріана по совѣту, данному ей Картаваевымъ, рѣшилась устроиться въ М., небольшомъ городѣ, вдали отъ большихъ трактовъ, гдѣ жизнь была недорога и гдѣ мы кромѣ того могли разсчитывать на помощь дружественной Картаваеву семьи ***.

Вскорѣ по нашемъ переѣздѣ въ М., Маріанѣ былъ доставленъ урокъ въ женской гимназіи, куда я поступила ученицей. Потомъ ей было предложено два-три урока частныхъ и мы зажили безбѣдно. Акулю мы выписали на первыхъ же порахъ, и она вела наше маленькое хозяйство. Мы жили замкнуто, точно совсѣмъ оторванныя отъ прежняго міра. И этотъ міръ не привлекалъ Маріану; ей, всегда занятой, некогда было думать о немъ. Но иногда онъ самъ о себѣ напоминалъ, сталкивая ее съ людьми, когда то знакомыми, иной разъ даже близкими. И всѣ то эти люди, за малымъ исключеніемъ, находили для Маріаны только слова укора. Одни говорили:

— Что сдѣлали вы, покинувъ мужа, вы дочь вашу лишили дома и семьи, вы сами должны трудиться, чтобы не умереть съ голода, — вотъ вамъ награда за легкомысленную, преступную любовь. Вы говорите, что жизнь ваша была невыносима, что мужа вы не любили и не уважали, но ваша обязанность была побороть ваше личное чувство ради семьи. Смотрите, что вы сдѣлали!

Другіе говорили: — Если въ васъ было достаточно силы воли, чтобы покинуть ненавистнаго мужа, какъ-же не достало въ васъ мужества, чтобы, презрѣвъ предразсудки, не сдѣлаться подругой любимаго человѣка. Вы гордитесь, можетъ быть, вашимъ поступкомъ, которымъ никому не сдѣлали добра, но гордиться имъ нечего, все дѣло въ темпераментѣ, въ жилахъ вашихъ течетъ рыбья кровь!

— Вѣроятно, правы и тѣ и другіе, говорила Маріана, я, можетъ быть, виновата передъ мужемъ, виновата и передъ Юріемъ, въ жилахъ моихъ, очень вѣроятно, течетъ не пламенная кровь; но это не мѣшало мнѣ много любить.

Многіе изъ прежнихъ знакомыхъ, встрѣчаясь, не кланялись Маріанѣ, не вступали съ нею въ разговоръ; но это мало огорчало ее и не мѣшало намъ жить мирно, почти счастливо.

Правда, я никогда уже болѣе не видала Маріану такою беззаботно веселой, какъ въ Картаваевкѣ, правда, она разучилась смѣяться, а только улыбалась и улыбка ея была грустная, а все-таки я скажу. Маріана была покойна, миръ царилъ въ ея душѣ.

Нашъ миръ нарушался только иногда письмами отъ Юрія; онъ неоднократно просилъ Маріану о свиданіи. Эти письма были для нея мукой; она не надѣялась на свои силы и отклоняла его просьбу.

Разъ или два въ годъ Марухинъ требовалъ свиданія съ дочерью. Весь нашъ маленькій домъ тогда приходилъ въ волненіе; Маріана собиралась въ дорогу, а мы съ Акулиной, оставаясь дома, по цѣлымъ днямъ голодали и говорили о путешествующихъ. Эти поѣздки служили намъ лѣтосчисленіями; только онѣ однѣ и нарушали однообразіе нашей жизни.

XVIII.

Я была уже взрослой дѣвушкой. Это было, кажется, въ годъ окончанія мною гимназіи; я даже уже сама начала преподавать: Маріана передала мнѣ одинъ изъ своихъ уроковъ, и я этимъ очень гордилась. Разъ подъ вечеръ, когда я возвращалась домой, именно съ этого знаменитаго урока, я увидѣла извощичью пролетку, безпомощно остановившуюся посреди нашего переулка. И сѣдоки, двѣ старушки, и извощикъ оглядывались, поджидая какого нибудь прохожаго для разспросовъ, очевидно; но кромѣ собаки, очень равнодушно глазѣвшей на незнакомцевъ, въ нашемъ переулкѣ никого не было.

— Барышня, а барышня, окликнулъ меня извощикъ, вотъ онѣ спрашиваютъ, съ машины ихъ везу… какъ вы говорите, фамилія-то? И онъ обернулся къ сѣдокамъ.

Я подошла ближе, чтобы разслышать слабый голосъ одной изъ старушекъ. Въ ея привѣтливой улыбкѣ мелькнуло мнѣ что-то знакомое.

— Намъ въ гимназіи сказывали, вымолвила она, въ этомъ переулкѣ Марухина живетъ, Маріана Александровна, не можете-ли указать?

— Вотъ тутъ сейчасъ ворота, я сестра Маріаны.

Обѣ старухи ахнули:

— Ахъ, Наташенька! выросла-то какъ! узнала насъ?

— Узнала, какъ не узнать, Анна Юрьевна, Алена Ивановна. Мы разцѣловались.

Извощикъ ухмылялся, очень довольный эффектомъ встрѣчи.

— Скажите, пожалуйста, встрѣлись! восклицалъ онъ, оскабляясь, скажите, бываетъ-же такое! И онъ качалъ головою. Куда-же подъѣзжать-то?

Я указала на ворота и побѣжала впередъ предупредить Маріану.

Сердце мое сильно билось; я чувствовала, что не къ добру пріѣхала старушка.

Маріана обрадовалась, взволновалась, прослезилась.

— Какъ это? за что такое счастье? Неужели вы нарочно пріѣхали?

— Да, вотъ, пріѣхала, говорила старуха, нарочно пріѣхала… вѣдь, крюкъ-то небольшой; я у Юры была, вы знаете, онъ теперь въ Р. служитъ. Ѣздила посмотрѣть, какъ устроился… Она оглядывалась и какъ-то виновато улыбалась.

И глядя на эту безпомощную, виноватую улыбку, я все болѣе и болѣе убѣждалась, что Анна Юрьевна пріѣхала не спроста.

Картаваева ночевала у насъ двѣ ночи. Была все время нѣжна съ Маріаной до безконечности, и я уже думала, что ошиблась, и посѣщеніе ея не принесетъ намъ ничего непріятнаго, когда въ утро дня, назначеннаго ею для отъѣзда, замѣтила опять на ея губахъ виноватую улыбку и какую-то неопредѣленность въ рѣчахъ, точно она хотѣла высказаться и не находила словъ.

Когда Маріана, какъ-то невзначай, произнесла имя Юрія, старуха точно обрадовалась.

— Да вотъ, заговорила она, была я у Юрія — сколько лѣтъ собиралась… Живетъ ничего себѣ… Одинокъ только ужъ очень… тяжело вѣдь это, Маріаночка!.. Вотъ у васъ семья, — она повела рукою вокругъ себя, — дѣти, а онъ одинъ какъ перстъ. Это было вступленіемъ, подъ конецъ она сказала:

— Порученіе онъ далъ мнѣ къ вамъ, совсѣмъ было и забыла.

Она порылась въ своемъ рабочемъ кожаномъ мѣшечкѣ и вынула письмо. Вотъ оно это письмо, привожу его дословно:

«Пишу вамъ обычное письмо, Маріана, еще разъ прошу позволенія видѣть васъ, переговорить съ вами. Я терпѣливо ждалъ, ибо много и крѣпко я васъ любилъ, Маріана! Но нѣтъ такого чувства, которое бы не ослабло отъ разлуки; вотъ семь слишкомъ лѣтъ, какъ я не вижу васъ, не слышу вашего голоса, какъ мы не мѣняемся болѣе мыслями. Маріана, дозвольте пріѣхать къ вамъ… Вѣдь, хотя мы и носимъ любимый образъ въ сердцѣ, но жизнь идетъ своимъ чередомъ и напоминаетъ намъ, что одной мечтой жить нельзя, жизнь сталкиваетъ насъ съ людьми, облеченными въ плоть и кровь… Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я встрѣтился съ дѣвушкой доброй, умной, милой, которая полюбила меня. Тогда я оттолкнулъ ее, ибо надѣялся, что мечта моей жизни осуществится. Теперь судьба опять столкнула меня съ нею; вамъ рѣшить, Маріана, какъ поступить мнѣ теперь. Я старѣюсь, жизнь не баловала меня, я очень одинокъ. Говорю съ вами откровенно, ибо уважаю васъ и лгать передъ вами не посмѣлъ бы».

Пока Маріана читала и холодный потъ выступалъ на ея лбу, Анна Юрьевна утирала влажные глаза и украдкой слѣдила за моей бѣдной сестрой. «Что-то скажетъ она? Чѣмъ-то рѣшится участь ея Юрочки!… Ахъ, далъ бы Богъ ему счастья!»

— Я никогда не считала Юрія связаннымъ, сказала Маріана, передайте ему, что онъ… онъ свободенъ.

Голосъ ея нѣсколько прерывался, но лицо казалось уже спокойнымъ.

Изъ груди Анны Юрьевны вырвалось радостное восклицаніе.

— Ахъ, дорогая моя, какъ благодарить мнѣ васъ! — Черезъ секунду она опомнилась, — онъ такъ сильно еще любитъ васъ…

Она помолчала немного и промолвила просительно:

— Не напишите-ли вы ему?

При этихъ словахъ Маріана не выдержала и выдала себя.

— Ахъ, только не это, сказала она, судорожно сжимая руки, только не это. Не заставляйте меня писать ему.

— Ну, ну, не надо, успокоительно промолвила Анна Юрьевна и даже помахала въ воздухѣ рукой, не надо, Маріаночка, не надо.

Картаваева пробыла еще нѣсколько часовъ въ нашемъ домѣ, дѣлая печальное лицо, какъ хорошо воспитанный наслѣдникъ на похоронахъ своего богатаго родственника, и уѣхала, вѣроятно, совсѣмъ довольная результатами своей миссіи…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И мы продолжали жить въ нашемъ М… Маріана выростила насъ, поставила на ноги и когда, казалось бы, могла сложить руки и жить работой другихъ, она тихо оставила насъ…

А. В. Стернъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 9—11, 1890

История моей сестры (Стерн)/ДО

ИСТОРІЯ МОЕЙ СЕСТРЫ.

ЧАСТЬ I.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX. Продолженіе записокъ Маріаны.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

ЧАСТЬ II.

I.

II. Изъ записокъ Маріаны.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

IX.
Продолженіе записокъ Маріаны.

II.
Изъ записокъ Маріаны.