ИСТОРІЯ МОЕГО ПОМѢШАТЕЛЬСТВА.
правитьМы, бѣдняки, бывало, какъ назябнемся хорошенько въ гротѣ Александровскаго сада (въ Москвѣ), то и отправляемся грѣться въ Чудовъ монастырь въ Кремль, морозы стоятъ залихватскіе, декабрьскія, январьскія ночи становятся даже страшны. Багровый туманъ, предвѣстникъ студёной ночи, разливается на западѣ, даже птицы, унизывающія кресты церквей и колоколенъ, скорѣе спѣшатъ въ свои гнѣзды, а каково бѣдняку, непокрытому никакой шерстью и перьями какъ животныя, провесть всю ночь на стужѣ? квартиришки нѣтъ, тонкую, какъ тюль одежонку прохватываетъ вѣтеръ, дворники гонятъ отовсюду, ну, и спѣшишь въ гротъ Александровскаго сада. Тамъ, бывало, много собирается нашей братіи — грѣться животнымъ тепломъ. Около меня ночевалъ всегда какой-то рыжій жирный, мясистый дѣтина; подлѣ него было всегда тепло, а какъ рыжаго призрѣли въ богадѣльню, занялъ его мѣсто костлявый старичишка, безъ всякаго теплорода… Всю одежонку — въ складчину: половину подъ себя, половину — на верхъ, укрываемся. У насъ былъ уговоръ: лежащіе съ краевъ, какъ пробьютъ часы на Спасской башнѣ, имѣютъ право лѣзть въ середину. Такимъ образомъ мы всю ночь возимся, не имѣемъ покою. Какъ стемнѣетъ, пробьетъ семь и часовой на куполѣ кремлевскаго дворца выстрѣлитъ изъ ружья, чтобъ задать воронамъ должнаго фоферу. (дабы онѣ не загаживали купола дворца), мы собираемся на ночлегъ въ гротъ. — Епишка, глянь-ка! говоритъ какой нибудь встрѣчный мужичокъ другому: — ишь, мазурики-то на добычу собираются. Спасибо еще, что солдаты садовой роты попадались все добрые: они понимали, что ужь тутъ не до воровства. Обходя по обязанности всѣ садовыя дорожки, они какъ будто насъ не замѣчали. Неспится бывало, въ животѣ какая-то торичелліева пустота, хлопаешь, хлопаешь глазами и конца нѣтъ. Вотъ спасскіе часы четыре раза проиграли, приготовились бить, думаешь, часа три, а тутъ только 12-ть. Господи, да скоро ли заутреня? спрашиваешь самъ себя, дрожа отъ холоду, какъ осиновый листъ. Въ пещерѣ только сапъ да храпъ съ визгомъ, передъ открытыми глазами синее до черноты небо, миріады мигающихъ звѣздъ, которыя чѣмъ больше разсматриваешь, тѣмъ ихъ видимо больше и больше. Вотъ надъ головой макушка дерева, покрытая снѣгомъ, словно шапкой. Испугавшаяся въ просонкахъ ворона встрепенулась, заболтала крыльями, и на землю посыпались комья снѣгу… Пробило три, и вслѣдъ за послѣднимъ ударомъ среди могильной тишины ночи, разлился звонъ соборнаго колокола… — Вставайте, братцы, Богу молиться! И спящая братіи, кряхтя и поскребываясь, начинала искать въ темнотѣ, кто армякъ, кто пальтишко, подбитое уксусомъ, кто зипунъ. Впрочемъ зипуны — были здѣсь objet de luxe, ихъ имѣли только двое. Съ какой невыразимой радостью мы располагались около текло натопленной церковной печки, которая такъ и дышала жаромъ. Удивительно пріятно, продрогнувши часовъ семь на морозѣ, попасть въ теплоту! Такъ путникъ, продрогнувшій на дорогѣ, съ восторгомъ располагается на стульяхъ, около горячихъ изразцовъ печки на постояломъ дворѣ и въ одно мгновеніе засыпаетъ. Насъ, богомольцевъ, тоже клонило ко сну и многіе, забившись въ уголъ, подъ видомъ земныхъ поклоновъ, спали мертвецкимъ сномъ. Служка Аникій, исполнявшій должность церковнаго сторожа, не будилъ несчастныхъ бѣдняковъ чисто изъ сожалѣнія. Можетъ быть, онъ этимъ лучше угождалъ вселюбящему, всепрощающему Іисусу, чѣмъ когда бы выгонялъ этихъ бѣдняковъ на морозъ. Такимъ образомъ, восхищенный добродушіемъ церковнаго служителя, я повадился ходить въ монастырь каждую заутреню, обѣдню, вечерню, даже повечеріе. Однажды я пришелъ туда на первой недѣлѣ поста, когда служили еѳимоны. Всѣ собравшіеся въ церковь знали, что будетъ служить высокопреосвященнѣйшій. Народу было столько, что буквально негдѣ было упасть яблоку, негдѣ было городничему пройти. Прекрасный полъ удивительно какъ порывался пробраться въ главное отдѣленіе церкви, куда его не пускали. Всѣ предстоящіе хранили могильное молчаніе въ ожиданіи высокопреосвященнѣйшаго. Вдругъ раздалось и въ безъ того тихой церкви — тише! тише! Потомъ за этимъ образовалась живая аллея, вслѣдствіе раздвоенія публики на двѣ половины, которое совершилъ очень деликатно господинъ квартальный. И вошелъ на помостъ по серединѣ церкви сѣдой, истощенный старичокъ, раздалось по храму: «Помощникъ покровитель, бысть мнѣ во спасеніе!» Я, пришедшій къ вечернѣ встрѣться, замеръ отъ восторга, словно вросъ въ землю. Было мнѣ невообразимо сладко. Этотъ напѣвъ охватилъ все мое существованіе, оторвалъ разомъ въ какой-то горній, невѣдомый міръ, унесъ меня куда-тоо отъ этихъ тряпокъ, отъ этого колотырства изъ-за грошей, гдѣ каждый бьется изъ-за того, чтобы на счетъ ближняго сегодня посытнѣе поѣсть… Ефимоны и вечерня кончились, а я еще стоялъ, какъ бы не въ себѣ, машинально разсматривая ветхія знамена, память побѣдъ Россіи, ветхія ризы святителя Алексѣя, вставленныя за стекло. — Ну, что же вы не выходите, пора! сказалъ мнѣ церковный сторожъ Аникій. Я побрелъ, куда глаза глядятъ. Едва выползъ я на морозъ, какъ слезы хлынули градомъ: въ ушахъ моихъ раздавалось это тое и торжественное: по — мо — щникъ и — по — кро — ви — тель, бысть — мнѣ — во — спа — се — ніе! изъ-за чего же мы суетимся, егозимъ, надуваемъ другъ друга, когда одинъ звукъ, слетѣвшій словно съ неба, можетъ въ одно мгновеніе оторвать насъ отъ всего земнаго, увлечь въ облака?
Пока я прошелъ черезъ Боровицкія ворота, пока закусилъ хлѣбомъ и печенкой на три бывшія въ карманѣ копѣйки, — стало смеркаться. Снова побагровѣлъ западъ, снова сталъ рѣзать какъ ножомъ вѣтеръ. Видно было, что морозъ зарядилъ не на шутку. Я опять поспѣшилъ въ гротъ. Эту ночь я провелъ невыразимо сладко, заснулъ превосходно: мнѣ снились великолѣпные сны. Разскажу одинъ изъ нихъ, который былъ всѣхъ яснѣе, поэтому отчетливо врѣзался въ моей памяти. Даже и теперь я словно вижу всѣ подробности и могу разсказать сонъ, не преувеличивая ничего ни на волосъ. Мнѣ снилось, что я состою на службѣ въ ***скомъ егерскомъ полку, который, лѣтъ десять назадъ, стоялъ въ благословенной Малороссіи.
Вотъ я вижу, что нашъ полкъ расположился на дневку въ какой-то патріархальной деревнѣ, съ хатами съ соломенными крышами, вишневыми садочками, съ чиликающими въ нихъ воробьями. Лежу я подъ развѣсистой грушей и мнѣ приходятъ на умъ стихи:
Тамъ все какъ-то дышетъ добромъ, простотой,
И тучный хозяинъ съ несчетной семьей,
И чистенькій домикъ, и тѣнистый садъ,
Поютъ воробьи тамъ, деревья шумятъ,
Лужайки, дорожки травой поросли,
Подернулась тиной поверхность прудовъ
Бесѣдки скривились, перильцы мостовъ
Кухарки на топку печей разнесли…
Я лежу подъ развѣсистой грушей, передо мной разстилается озеро, широкое, безпредѣльное, какъ небо. На противоположномъ берегу разстилается деревня, мнѣ представляется іюльскій полдень, нестерпимая жара; все живое: мальчишки, бабы, дѣвки, мужики — лѣзетъ въ воду, я самъ соблазняюсь примѣромъ, и сбросивши въ одно мгновеніе все съ себя, также лѣзу въ воду. И вотъ мнѣ видится во снѣ, что я плаваю въ теплой водѣ озера, блаженствую, подплываю къ противоположному берегу, къ деревнѣ. Я прихожу въ высочайшій восторгъ, видя, какъ въ бездонномъ небѣ плывутъ ярко-жолтыя облака, какъ по темно-синему небу плыветъ лучезарное солнце. Вдругъ, мерещится мнѣ, что я тону, стремлюсь къ берегу, но до берега далеко, я задыхаюсь, холодныя волны обхватываютъ мое тѣло, я дрожу, кричу о спасеніи и просыпаюсь. Какая горькая существенность! я сознаю почти въ одно мгновеніе, что я горькій злосчастный бѣднякъ. Тотъ холодъ, который я чувствовалъ во снѣ отъ воды, — происходилъ отъ зимней морозной ночи въ Москвѣ, я съ невыразимой тоской начинаю чувствовать, что я нищій, ночую, по милости солдата садовой роты, въ гротѣ Александровскаго сада.
Опять эта глупая дѣйствительность! восклицаю я съ досадой. Но къ счастію, послѣ долгаго хлопанья глазами я слышу торжественный звукъ кремлевскихъ колоколовъ, призывающихъ къ заутренѣ.
Подъ вліяніемъ теплоты церковной печки, я впадалъ въ какую-то мечтательность. Образецъ ея я могъ бы представить читателямъ въ одномъ моемъ бѣгломъ наброскѣ, подъ заглавіемъ:
Это было произведеніе, до того меня восхитившее, что я даже рѣшился отнести его къ одному солидному московскому редактору. Но когда онъ прочелъ его, то посмотрѣлъ очень пристально въ мои глаза, — что онъ прочелъ въ нихъ, мнѣ неизвѣстно; знаю только то, что онъ мнѣ сказалъ: подождите, я прочту вашу рукопись. А самъ между тѣмъ куда-то вышелъ и съ кѣмъ-то изъ своихъ пошепталъ объ чемъ-то. Черезъ нѣсколько минутъ послѣ явленія моего къ солидному редактору, ввалилось въ комнату двое солидныхъ городовыхъ и одинъ изъ нихъ сказалъ мнѣ очень нѣжно: Васъ кто-то зоветъ за дверью. Я вышелъ на улицу. Двое городовыхъ посадили меня на извощика и мы поѣхали. Недоумѣвая, что со мною происходитъ, я глазѣлъ кругомъ; кругомъ были всевозможныя лавки, магазины,
Избушки, лавки, мужики.
Лачужки, башни, казаки,
Бухарцы, сани, огороды,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротахъ,
И стаи галокъ на крестахъ.
Меня привезли къ московскому вокзалу желѣзной дороги. Ударилъ часъ, машина засвистала, меня усадили въ вагонъ 3-го класса и мы покатили. Вагоны только грохотали и вздрагивали, мимо васъ несясь поля, фонари, будки сторожей по желѣзной дорогѣ, какъ дымъ мелькали лѣса, города и села, а мы все неслись и неслись. — Вотъ прикатили въ петербургскій вокзалъ московской дороги, въ 8 или 9 вечера. Передо мной открылся сіяющій огненными глазами Невскій проспектъ. Наконецъ двое городовыхъ привезли меня, сдали меня на какую-то квартиру на ..рской сторонѣ. Тамъ я прожилъ недѣли двѣ. На меня очень дико посматривали квартирные хозяева, особенно когда я напѣвалъ: Помощникъ и покровитель бысть мнѣ во спасеніе.
Наконецъ все дѣло разрѣшилось чрезвычайно просто: въ одно крайне неблагопристойное февральское утро (сего 1864 года) вошелъ въ мою квартиру видный мужчина съ бѣлыми форменными пуговицами и спросилъ очень сладко.
— Здѣсь квартируетъ отставной… Алеендорскій?
— Здѣсь-ссъ, отвѣтилъ квартирный хозяинъ, сапожникъ тожъ, съ легкимъ содроганіемъ въ колѣнкахъ.
— Честь имѣю рекомендоваться, Константинъ Гаврилычъ, — сказалъ мнѣ вошедшій и поглядѣлъ на меня такъ сладко, какъ котъ на воробушковъ, которые, чиликая и перелетая съ куста на кустъ, словно дразнятъ коварнаго мурлыку. Я отрекомендовался.
— Ну, какъ вы поживаете? всѣмъ ли вы довольны у насъ въ кварталѣ!
— Я бы хотѣлъ перемѣнить квартиру…
— Ахъ, позвольте, я вамъ въ этомъ услужу: у меня для васъ есть отличнѣйшая квартира, — сказалъ мнѣ господинъ съ форменными пуговицами: — поѣдемте посмотрѣть; у меня кстати и извощикъ стоитъ у воротъ. Мы поѣхали.
— Куда же вы меня везете, вѣдь это …ская часть?
— Войдите, войдите!
Мы поднялись по довольно грязной каменной лѣстницѣ, мимо васъ сновали пожарные, въ сѣрыхъ доспѣхахъ и мѣдныхъ каскахъ, чрезвычайно хорошо напоминающихъ римскіе шлемы.
Направо отъ пожарныхъ казармъ была дверь, съ надписью на верху: «лазаретъ».
— Вотъ вамъ очень удобная комната, сказалъ новый знакомецъ и ввелъ въ нее. И дѣйствительно, она была очень удобная для холостаго человѣка: два окна, съ предохранительными желѣзными рѣшетками, шкафъ съ хирургическими инструментами и — двѣ кровати.
У стола, заваленнаго сѣрыми, какъ солдатскій набрюшникъ, книгами, сидѣлъ полицейскій фельдшеръ (писарь тожъ) и строчилъ разныя лепортички. Одну кровать занимала какая-то семидесятилѣтняя старушка нѣмка, другую кровать отвели мнѣ. Добрый мурлыка, приведшій меня, изчезъ во мгновеніе ока и я стоялъ, какъ истуканъ, посреди комнаты, рѣшительно не зная, что мнѣ дѣлать.
— Неугодно ли вамъ надѣть ефтотъ халатецъ, рубашку и казенныя невыразимыя, — сказалъ мнѣ фельдшеръ, указывая на казенное платье, лежащее на кровати; я повиновался. — Извините, что за неимѣніемъ вакансій, вы будете лежать вмѣстѣ съ прекраснымъ поломъ… Но согласитесь, что она дама солидная — лѣтъ семидесяти… Слѣдовательно, вы пролежите въ одной комнатѣ съ нею такъ же спокойно, какъ съ своимъ поломъ-съ.
Изъ этой галантерейности писарскаго обращенія я заключилъ, что онъ порядкомъ нюхнулъ цивилизаціи.
Ева Альтергемихтъ (старуха-нѣмка) была полезная дама для практики въ нѣмецкомъ языкѣ: болтала цѣлые дни безъ умолку до девяти вечера; послѣ девяти мы оба легли спать. Долго, чуть ли не до одиннадцати, мы ворочались на своихъ одинокихъ постеляхъ и только темнота февральской ночи позволяла нѣсколько разыгрываться моей фантазіи… Какъ только стѣнные часы пробили 9 часовъ (что означало одиннадцать), я пересталъ отвѣчать на вопросы моей сожительницы по лазарету и заснулъ.
Читатель пожелаетъ узнать, почему медоточивый посѣтитель такъ ловко и скоро упряталъ меня въ лазаретъ …ской части. Дѣло было очень просто: я, отчасти отъ разныхъ неудачъ, отчасти отъ неумѣреннаго употребленія сиводеру, впалъ въ помѣшательство, вообразилъ, что въ этомъ году послѣдуетъ кончина міра, вслѣдствіе чего и явился къ одному изъ добрѣйшихъ и кротчайшихъ нашихъ градоначальниковъ.
— Что вамъ угодно? спросилъ онъ меня невыразимо тихо и сладко.
— Имѣю честь вамъ донести, что въ текущемъ 1864 году послѣдуетъ кончина міра, и вамъ, какъ градоначальнику, осмѣлился донести объ этомъ событіи, дабы вы приняли должныя мѣры во ввѣренномъ вамъ городѣ…
— Очень хорошо, потрудитесь подождать здѣсь.
Меня отвели въ особую комнату, откуда взялся меня проводить до квартиры очень любезный кавалеръ — городовой. Поутру, извѣщенный по телеграфу мурлыка явился въ мою квартиру и препроводилъ меня и лазаретъ …рской части.
— Неугодно ли вашему высокоблагородію росписаться въ полученіи 16 копѣекъ, — ревнулъ дежурный по арестантской городовой и высыпалъ на столѣ кучку мѣдныхъ денегъ, это были суточныя порціонныя. Ева Альтергемихтъ съ завистью посмотрѣла на эти 16 копѣекъ: ей бы очень хотѣлось, вмѣсто арестантскихъ щей, получить деньги и купить на нихъ кофеишку, булокъ или чего другаго. На другой день явился фельдшеръ-писарь Викентій Станиславовичъ и переселилъ меня въ сосѣднюю — собственно мужскую комнату. Ко мнѣ ежедневно, являлся вѣстовой изъ пѣшей полицейской команды. — Онъ сидѣлъ при мнѣ безотлучно, и я могъ, за неимѣніемъ другихъ собесѣдниковъ, открывать ему всѣ свои сердечныя тайны. Но ни одинъ изъ нихъ не слушалъ моихъ сердечныхъ изліяній и былъ строгъ, какъ самъ полицейскій уставъ…
— Позвольте выдти! говаривалъ я служителю, не имѣя вовсе никаой надобности, а просясь такъ, для развлеченія.
— Давно ли вы ходили? нельзя.
— Отчего же нельзя?
— Оттого, что я свой долгъ въ точности сполняю.
Послѣ такихъ отвѣтовъ, во мнѣ родилась адская мысль подкопаться подъ исполненіе долга. Я выбралъ для этого вѣстоваго, у котораго былъ носъ покраснѣе.
— Нельзя ли этакъ того? спросилъ я его многозначительно, подавая ему соблазнительный гривенникъ.
— Съ чего вы выдумали? Развѣ больнымъ можно того?
— Да конечно пополамъ… Попробуй, куда ни шло!…
— Чудной вы, баринъ, право! Знаете, что за ефто нашему брату коснется…
Однако взялъ гривенникъ и отправился. Откуда явился стаканчикъ; совершилось дѣленіе жидкости на двѣ равныя части и вѣстовой размякъ: глазки сдѣлались масляными. Онъ пускалъ меня и за надобностью, и дозволялъ мнѣ любоваться на полицейскій дворъ. Все на немъ дышало какимъ-то семейнымъ счастіемъ и оффиціальнымъ порядкомъ. Во первыхъ, направо, подъ навѣсомъ красовался пожарный струментъ, колеса выровнены, дышла тоже. Даже кишки были загнуты и свернуты совершенно однообразно. По двору постоянно ходилъ пѣтухъ и господинъ брантмейстеръ. Господинъ брантмейстеръ былъ мужчина чрезвычайно толстый и красный, рѣшительно неимѣющій цѣлый день покоя. Какъ я помѣшался на близкой кончинѣ міра, такъ онъ помѣшался на усердіи къ службѣ. Это былъ добрѣйшій, благороднѣйшій человѣкъ, обожаемый всей пожарной командой, но страшно-безпокойный и требовательный. Какъ соснетъ часа два послѣ обѣда, то выходитъ въ три на дворъ.
— Лопоухова сюда!
Является Лопоуховъ.
— Выведи изъ конюшни Добросовѣстнаго!
Выводятъ Добросовѣстнаго — жирнаго гнѣдаго ваську. Тотть заигрываетъ, поднимаетъ морду, хочетъ вырваться изъ рукъ Лопоухова. Но тотъ чуть не виситъ на рылѣ мерина, а не выпускаетъ его изъ рукъ.
— Садись, пропусти его въ галопъ!
Добросовѣстный галопируетъ передъ г. брантмейстеромъ, наконецъ Лопоуховъ выпускаетъ его изъ рукъ и конь бѣжитъ самъ въ любезное для него стойло.
— Позвать Свинодѣева! кричитъ снова брантмейстеръ на не дворъ.
— Йё! вскрикиваетъ Свинодѣевъ, громко сопя и почесываясь въ извѣстныхъ мѣстахъ.
— Была сегодня репетиція?
— Была, ваше выскблагородіе.
— Царапкинъ хорошо лазилъ по лѣстницѣ?
— Удовлетворительно, ваше выскблагородіе.
Осмотрѣвши повозки, струментъ, лошадей, брантмейстеръ шелъ на задній дворъ.
Тамъ за изгородью нѣжилось до 13 свиней, обремененныхъ многочисленнымъ семействомъ. Только и слышно было, какъ хрюкали маменьки, которыхъ нещадно трепали и теребили юные подсвинки.
— Митродора гдѣ?
— Она ушла съ ундеръ-офицеромъ въ баню, ваше выскблагородіе, отвѣчалъ одинъ изъ пожарныхъ.
— Какъ съ ундеръ-офицеромъ въ баню?..
— Да они вмѣстѣ тамъ вѣники вяжутъ; сегодня вѣдь не топится
— Афросинья! щупала куръ?
— Щупала, батюшка.
— У многихъ куръ есть яйца?…
— У тридцати шести, батюшка, а остальные 14 совсѣмъ безъ яицъ, другую недѣлю не несутся, вѣрно теряютъ.
— А что принцесса, сидитъ?
— Сидитъ, третій день сидитъ.
Такимъ образомъ брантмейстеръ, обревизовавши свое хозяйство и подчиненныхъ, спокойно возвращается домой. Вдругъ ему приходитъ аппетитъ сдѣлать фальшивую тревогу. Раздается звонъ; пожарные бѣгутъ по лѣстницѣ, топая полупудовыми сапогами, выводятъ васекъ, которые словно чуютъ, что это тревога фальшивая и идутъ довольно лѣниво. Каждый васька, не управляемый ни единымъ пожарнымъ, самъ выходитъ изъ конюшни и лѣзетъ въ свою упряжку.
— Садись! кричитъ брантмейстеръ.
Тутъ онъ начинаетъ кричать на опоздавшихъ, размахиваетъ кулаками, но только близиру ради, не ударитъ ни за что. Начинается проѣздка: повозка за повозкой, предшествуемая алымъ, какъ кровь флагомъ, несутся по мостовой, къ крайнему удовольствію зѣвакъ, которые кричатъ: пожаръ! пожаръ! Я иногда любовался изъ окна на репетицію пожаровъ. По раздвижной лѣстницѣ, саженъ десять длины, лезли на крышу пожилые, угрюмые пожарные, втягивали на верхъ бадьи съ водою.
Эта операція нѣсколько смахивала на представленія ученыхъ медвѣдей…
— Ну что, налюбовались? спрашивалъ меня служитель.
— Да.
— Ну, пора домой, скоро фельдшеръ пожалуетъ.
Являлся фельдшеръ, а за нимъ вторгались въ лазаретный коррніръ разные петербургскіе обыватели, плотные, красные, какъ свекла. Это были по преимуществу огородники, попадались и сидѣльцы, мелочные лавочники, и прочіе мелкіе торговцы. Начиналось обыкренно съ того, что проситель, явившійся къ фельдшеру, падалъ ему въ ноги.
— Что ты, что ты? Какъ тебѣ не стыдно? Я такой же человѣкъ, изъ ты. Прошло то время…
— Отецъ, успокой! и православный снова валялся въ ногахъ прогрессиста-фельдшера, не взирая на его смущеніе.
— Да что тебѣ нужно отъ меня?
— Кровь больно нудитъ, отецъ, анамеднись, въ запрошломъ году, въ ефто самое время пущалъ; таперича, какъ подошло ефто время, претъ да претъ.
— А ходилъ ты къ доктору? Далъ онъ записку, чтобъ тебѣ пуски кровь?
— Онъ говорилъ, что таперича кровь изъ человѣка жилистую не пущаютъ.
— Такъ какъ же я тебѣ, безъ дозволенія доктора пущу?
— Ты все можешь, ты ефту часть трафишь.
— Ступай, ступай, не проѣдайся! Да. Безъ докторской записки не смѣю.
— Пять симитокъ дамъ, только пусти!
— Экъ гривенникомъ хочетъ отбояриться! Да хоть полтинникъ дай, не рѣшусь
— Родимый, всѣ цырульни исходилъ; не пущаютъ!
— Да ты гдѣ проживаешь, въ городѣ, или за городомъ?
— На Черной рѣчкѣ, на енаральской дачѣ огороды копаю.
— Сколько тебѣ лѣтъ, давно ли кровь изъ руки пускаешь?
— Да семнадцатый годокъ, отецъ, какъ женился, началъ кровь выпущатъ…
Тутъ прогрессистъ-федьдшеръ, если видѣлъ, что мужикъ здоровъ и кровопусканіе отъ привычки вошло въ необходимую потребность, — пускалъ чайную чашку, или полторы, взявши предварительно не пять, а двадцать пять семитокъ.
— Ну, отецъ, спасибо! словно гора свалила! кланялся погожъ мужичокъ: — таперича не впримѣръ легче.
Такимъ безгрѣшнымъ способомъ фельдшеръ наживалъ ежедневно рубля три-четыре. Оттого писарь-фельдшеръ любилъ пожуировать жизнью и изъ полицейскаго ундера неожиданно превращался въ джентльмена, съ золотыми часами. Вообще, при нынѣшней цивилизаціи, всѣ порядочные писаря, ундеръ-офицеры, а тѣмъ болѣе фельдшера имѣютъ статское платье, и по окончаніи служебной обязанности, облекаются въ сюртуки, визитки, пиджаки.
Однажды, часовъ въ 9 утра, вошелъ ко мнѣ полицейскій служитель и объявилъ, что меня сегодня повезутъ въ пріютъ.
— Да мнѣ не хочется; мнѣ здѣсь хорошо, — сказалъ я.
— Начальство предписало, нельзя ослушаться, значится.
— Какъ же мы, братъ, поѣдемъ въ пріютъ? спросилъ я.
— Да вотъ увидите, ваше благородіе, отвѣтилъ мнѣ полицейскій служитель Савельичъ, плутовато подмигивая единственнымъ глазомъ. Савельичъ былъ кривъ на одно око; онъ промышлялъ деньгу тѣмъ, что теръ табакъ, который продавалъ на грошъ и на копѣйку всей пѣшей командѣ. Всѣ солдатики его очень любили и даже приставъ прощалъ ему промахи, ради его долголѣтія на службѣ. Напримѣръ, пошлютъ Савельича поднять пьянаго съ улицы, а онъ самъ насвищется такъ, что вмѣсто искомаго пьянюшки поднимутъ его самого. Привели на частный дворъ извощика, чтобъ везти меня въ пріютъ. — Одѣвайтесь-ка, сударь, сказалъ мнѣ фельдшеръ полицейскаго лазарета, — карета готова.
Чувствуя, какъ скверно мое платьишко, я долго не рѣшался къ нему прикоснуться. И въ самомъ дѣлѣ, узелъ съ одеждой, отсырѣвшій три мѣсяца назадъ подъ дождемъ и снѣгомъ, не былъ просушенъ и обратился въ какое-то тѣсто.
— Не стыдитесь, в. б., такіе ли еще архаровцы къ намъ прибываютъ. Одного привели какъ мать родила, да спасибо господину приставу, — одѣлъ его въ какую-то хламиду, изъ нашей товарной шинели перешивали.
На дворѣ стояла уже кляча, вся мокрая и мохнатая, понуривши голову. Она словно чувствовала, что ей придется прокатиться безплатно.
Но сострадательный Савельичъ, усаживаясь со мною на дрожки, сказалъ извощику: — только что перевалишь за Тучковъ — отпущу. Извощикъ разцвѣлъ отъ такого пріятнаго извѣстія, даже сивка какъ-то весело растопырила уши, словно смѣкнула, объ чемъ идетъ рѣчь.
Переѣхавши Тучковъ, извощикъ остановился.
— Отпусти, отецъ! завопилъ онъ жалостно: — сегодня ничего не выѣздилъ, лошадка заморилась.!
— Погоняй, погоняй до Загибенина, тамъ увидимъ.
— Стой! слѣзайте, в. б. — я слѣзъ. — Станьте вотъ тутъ за угломъ да не выглядывайте! — я сталъ. Савельичъ тоже спрятался неподалеку и караулилъ порожняка извощика, какъ лукавый мурлыка мышь. Проѣзжалъ одинъ и дремалъ, лошадка была порядкомъ вспотѣвшая. Въ три прыжка Савельичъ очутился на дрожкахъ.
— Садитесь, в. б., крикнулъ мнѣ служитель. Я повиновался.
— Батюшка, отпусти, лошадка вся въ мылѣ, завопилъ проснувшійся извощикъ.
— Переѣдешь за Николаевскій, отпущу, а будешь дурно везти, такъ и подъ Смольный проору…
Такимъ образомъ, мы перемѣнили до шести извощиковъ. Оно было и имъ не обременительно, и вмѣстѣ справедливо, только Савельичъ все-таки кривилъ душой.
— Да что, развѣ казна не отпускаетъ денегъ на переѣздъ изъ части въ пріютъ?…
— Про ефто не намъ съ вами разсуждать, про ефто знаетъ только Богъ да начальство, строго отвѣчалъ Савельичъ.
— Да ты не подпускай турусовъ на колесахъ! Вѣдь ты получилъ на наемъ извощика?
— Ну, хоша бы я и получилъ? Эхъ, сударь! Да какое наше жалованьишко! Ну, что ему стоитъ прокатиться съ полверсты, вѣдь онъ ефтимъ доброе дѣло дѣлаетъ для больного человѣка. А мнѣ полтинничекъ-то казенный на рубашки дѣткамъ пригодится.
— Такъ бы и сказалъ.
Отъ нечего дѣлать, я пустился въ разговоры съ Савельичемъ, съ которымъ былъ уже знакомъ и прежде. Когда я сидѣлъ въ полицейскомъ лазаретѣ, то онъ, въ числѣ прочихъ, назначался ко мнѣ вѣстовымъ, для наблюденія. Какъ особа благородная, я получалъ ежедневно шестнадцать копѣекъ въ сутки порціонныхъ. Своихъ-то денегъ ни гроша, всѣ меня позабыли, вотъ я и пустился на спекуляцію. Извѣстное дѣло, голь хитра на выдумки. Какъ подойдетъ адмиральскій часъ, я по прежнему и говорю служителю: принеси, знаешь, того на гривенничекъ.
— Да вѣдь ефто оченно запрещается.
— Разопьемъ пополамъ.
— Развѣ попробовать? отвѣчалъ вѣстовой и приносилъ просимое. Потомъ на шесть копѣекъ купишь сыраго картофелю да масла. Служитель затопитъ печь, натычетъ въ нее полѣньевъ столько, что вонъ лѣзутъ. Кчему казенныя дрова беречь, казна матушка богата. Ну, и начнемъ печь картофель, пробьетъ 12~ть, глядишь — и везутъ арестантамъ цѣлый фургонъ щей, каши и хлѣба.
— А что, не попробовать ли арестантской пищи? спрашиваешь служителя, который уже дернулъ на пятачокъ.
— Извольте, батюшка. Арестантская пища хороша. Этакъ я день!= за день, и перезнакомился лично со всей пѣшей командой.
— Экой славный баринъ у насъ сидитъ! — говорили солдатики, — добрый человѣкъ! Дай Богъ, чтобъ еще у насъ годика три просидѣлъ…
Вотъ, на правахъ знакомаго, я и сталъ Савельича исповѣдывать.
— Ну, что, Савельичъ, есть ли вамъ въ полиціи какіе нибудь доходишки?
— Какіе доходишки, в. б., ноньче не то время: силой да съ нахрапу ничего ужь теперь не возьмешь, а только что дадутъ, тѣмъ и пользуешься… Вотъ въ пріемномъ покоѣ такъ хорошо.
— Ну, а еще съ чего доходы?
— Да ни съ чего-съ: не тѣ времена, значитъ. Развѣ съ газетъ. Господину приставу доставляютъ газету, а пока онъ пріѣдетъ, ее обнесешь на прочитку. Сами знаете, судыръ, велико ли наше жалованье: «три денежки въ день, куды хочешь, туды и дѣнь». Анамеднись водкой торговать пустился: купилъ ведро вина, сдѣлалъ два: воды въ лавочкѣ взялъ на копѣйку, истратился. Пронюхали господа кавалеры, что у меня водится, стали въ долгъ испивать. Только и вѣры было на пятиалтынный. Пристали служивые, что бъ я вѣры на четвертакъ имѣлъ. Нѣтъ-ста, не хочу-ста! закричалъ я, — не хотите ли того? Вѣдь этакіе шельмецы, ваше благородіе, какую штуку сотворили! Я смотрю, что моя водка неубываетъ; сколько ни шинкую, ведерная бутыль все полна да полна. Дай-ко попробую! попробовалъ, такая пакость: они это ночью напроказили… А жалиться нельзя: запрещенную продажу велъ…
По мѣрѣ приближенія къ новому мѣсту заключенія сердце мое сжималось, одолѣвала какая-то робость.
— Знаю, знаю, куда везутъ тебя, соколика! шепталъ кто-то внутри меня.
— Неправда, не туда!… отвѣчалъ я мысленно внутреннему голосу; меня хотятъ выпустить на волю, потому что я вовсе не помѣшанный. — Не финти, не изворачивайся! меня, братъ, не обманешь! шептало опять внутри. Свѣтопреставленіе предсказывалъ.
— Да нѣтъ же, за что же въ сибирку? думалось мнѣ. Ахъ ты Боже мой!
Такой неслышимый разговоръ происходилъ внутри моей особы, когда я, везомый изъ городской части въ …скій пріютъ, трепеталъ на дрожкахъ. По расположенію улицъ, я старался угадать, въ какой части города мнѣ приготовлена ловушка. Сторожъ ….ской части, отвозившій меня въ пріютъ, придерживалъ меня дружески за талію, какъ карманнаго художника, котораго поймали съ поличнымъ и везутъ жъ часть на расправу.
— Да ты не придерживай меня, вѣдь я ничего не укралъ, — замѣтилъ я сторожу. — Не бойся, не уйду.
— Я свой долгъ исполняю. Хотя вы и тихой баринъ, а всячески у васъ на лбу не написано, уйдете, или нѣтъ. А какъ дадите стречка въ первыя сквозныя ворота, кто будетъ въ отвѣтѣ? Анамеднись такой же баринъ сидѣлъ въ палицеѣ; ужь на что вы важнѣйшій баринъ, а вередъ нимъ плевка не стоите! Тоже-съ ѣхалъ со мною въ пріютъ, да какъ далъ ефтакимъ манеромъ стречка въ ворота и слѣдъ простылъ…
Чуяло сердце, куда меня везутъ. Вотъ ванька, саданувши свою сивку кнутомъ подъ брюхо, нырнулъ въ мерзѣйшій переулокъ близь перваго сухопутнаго. Сивка лягнула съ досады какъ-то скверно и пустилась въ отвратительную скачь.
Мы подъѣхали къ низенькому одноэтажному домику, не имѣвшему въ своей наружности ничего казеннаго. Скорѣе онъ доходилъ на домикъ Аѳанасія Иваныча и Пульхеріи Ивановны, чѣмъ на ..скій пріютъ. Ворота были заперты, семь наружныхъ оковъ забраны густыми деревянными рѣшотками, словно жильцы его спасались за ними отъ палящаго лѣтняго солнца и нѣжились въ тѣни и прохладѣ. Я страшно сробѣлъ, ступивши въ низенькія темныя комнаты и подозрѣвая подъ каждой половицей капканы…
— Не бойтесь ничего! сказалъ мнѣ какой-то пожилой унтеръ-офицеръ, весь въ крестахъ и медаляхъ. Онъ накладывалъ какія-то сѣрыя лепешки на свои невыразимыя. Поднявши очки на брови, онъ важно осмотрѣлъ меня отъ темени до пятъ.
— Откуда?
— Изъ ……рской.
— Видъ у него какой нибудь есть?
— По предписанію, отвѣтилъ привезшій меня сторожъ и вручилъ служителю пріемнаго покоя предписаніе. Послѣдній изобразилъ въ разсыльной книгѣ нѣсколько буквъ, очень похожихъ на кривые гвозди. Это значило — я принятъ.
— Да ты изъ какихъ? спросилъ меня пріемщикъ, когда служащій изъ части ушелъ.
— Я — отставной капитанъ.
— Капитанъ?! Вы, значится, изъ благородныхъ?
— Изъ благородныхъ.
— Посидите здѣсь маненечко, я вамъ платье принесу. А деньги или иное прочее при васъ имѣется?
— Пять копѣекъ съ половиной и розанчикъ въ полторы копѣйки.
— Ну, ефто можно у себя держать. Пріемщикъ ушелъ.
— Ты что ножищи-то на диванъ кладешь? Аль безъ васъ грязи мало? Только и знай, что за вами подтирай да подметай. Долой ноги съ дивана!
Я опустилъ ноги.
Такъ привѣтствовалъ меня другой дежурный служитель.
— Да ты изъ мѣщанъ что ли?
— Я отставной капитанъ.
— Ой ли? Что-то капитаномъ-то отъ тебя и не пахнетъ…
Я побожился.
— Ну, ну, ладно, не божись, и такъ повѣрю. Должно быть ты изъ пьющихъ.
— Былъ грѣшокъ.
— То-то, оно и видно. Вотъ у меня у самого сегодня голова трещитъ.
Онъ дѣйствительно былъ на градусахъ, по случаю воскресенья, а впослѣдствіи, когда я узналъ его покороче, оказался добрѣйшимъ честнѣйшимъ гражданиномъ.
Другой служитель принесъ казенное платье. Я началъ одѣваться, стараясь скрыть свое собственное грязное бѣлье и прорѣхи на сапогахъ и панталонахъ.
— Что ты надѣваешь на голову такое?!
— Колпакъ.
— Какой это колпакъ, — это чулокъ.
И въ самомъ дѣлѣ, это былъ чулокъ, только чрезвычайно просторный, на общій ростъ и безъ пятки.
Когда меня одѣли, то свели въ мужскую палату и положили на койку.
— Нельзя ли мнѣ встать? лежать какъ-то не хочется.
— Лежи. Здѣсь такое положеніе: всякой больной, какъ бы онъ здоровъ ни былъ, долженъ пролежать цѣлые сутки.
— А нельзя ли чего нибудь поѣсть? ѣсть ужасно хочется.
— Какая теперь ѣда? завтра въ обѣдъ получишь порцію.
— Неужели и ужинать не дадутъ? Вѣдь теперь только второй часъ послѣ обѣда.
— Эва, какой баричъ, ѣсть захотѣлъ! На тебя только завтра вытребуютъ порцію.
— Кондратій! вскричалъ лежащій подлѣ меня больной,
Кондратій въ одинъ прыжокъ очутился у кровати сосѣда.
— Можно получить здѣсь плюхи?
— Сколько угодно-съ.
— Такъ дай мнѣ сегодня къ чаю 16 плюхъ, да еще чего бы? Колбаски развѣ?
— Можно и колбаски-съ.
— Кемой лучше, ты думаешь, ливерной, или кровяной?
— Ливерной-то будетъ повольготнѣе-съ.
— Ну, такъ возьми шестъ ливерныхъ колбасъ — пятикопѣечныхъ. Размѣняй двадцати-пяти рублевую.
У Кондратья руки затряслись, какъ онъ увидѣлъ лиловую со столбиками.
— Чего бы еще взять? спросилъ опять сосѣдъ: — не икорки ли?
— Можно и икорки-съ: оно, знаете, чайку въ охотку послѣ солененькаго попьется-съ.
— Ну, возьми икорки паюсной фунтикъ, да хорошенькой, смотри.
Кондратій, получивши деньги, ушелъ.
— Кондратій! Кондратій!
Кондратій вернулся.
— Да хорошо ли будетъ ливерной колбасы, не лучше ли кровяной?
— И кровяной хорошо-съ — вещь весьма питательная-съ.
— Такъ возьми кровяной штучекъ шесть къ чаю, да, знаешь, того на 30 копѣекъ!
И больной купеческій сынокъ Шкуродеровъ какъ-то зѣло лукаво подмигнулъ лѣвымъ глазомъ.
— Чуствую-съ, все будетъ сполнено.
— Кондратій! Кондратій, воротись!…
Тмимъ образомъ, Кондратій ворочался разъ по крайней мѣрѣ десять, а Шкуродеровъ мѣнялъ роды колбасъ, икры, водокъ.
Наконецъ, служитель внесъ чуть не цѣлый буфетъ накупленныхъ продуктовъ.
Надо было видѣть, съ какимъ аппетитомъ купеческій сынокъ уписывалъ колбасы, икру съ плюхами и пр. Водка была принесена въ склянкѣ для микстуры.
Другіе больные, лежа подъ одѣяломъ, только языки облизывали, у меня у самого текли слюнки, такъ хотѣлось ѣсть.
— Не изволили ли вы торговать въ перинной линіи?
— Торговалъ.
— Кажется, недалеко отъ часовня?
— Да, не далеко, отвѣчалъ онъ, работая зубами такъ, что щелкало за ушами. Скулы, десны ходили, трудились; онъ кушалъ съ такимъ вниманіемъ, словно дѣлалъ какое нибудь важное государственное дѣло.
— Почемъ изволили брать икру? спросилъ я умильно.
— По сорока пяти.
— Не дорого-съ. И прекрасная должно быть икра-съ?
— Да, не дурна…
Онъ словно не хотѣлъ понять, для чего я закидываю эти вопросы.
— Охота вамъ говорить по человѣчески съ этой откормленной свиньей! прохрипѣлъ мнѣ сосѣдъ съ другой стороны — чахоточный изъ благородныхъ. У него тоже было не густо въ карманѣ и онъ подобно мнѣ и прежде дѣлалъ попытки, справлялся обѣ цѣнѣ и достоинствѣ икры, но потерпѣлъ пораженіе, подобно мнѣ.
Кондратій опять подкрался на цыпочкахъ къ Шкуродерову. Онъ какъ вампиръ кровь, высасывалъ ежедневно гривенники изъ Шкуродерова и подличалъ передъ нимъ, какъ говорится во всѣ лопатки.
— Не прикажете ли еще чего нибудь?
— Да что приказать? сказалъ надмѣнно и полусонно купчикъ, ворочаясь подъ одѣяломъ.
Говорилось такъ тихо, что только я, какъ сосѣдь, могъ все слышать.
Кондратій отправился вершить свои темныя дѣлишки, но, какъ на грѣхъ, является къ Шкуродерову посѣтительница.
— Господинъ Шкуродеровъ, въ пріемную! къ-вамъ родственница пришла.
Благородно чахоточный больной взглянулъ на меня и язвительно улыбнулся.
— Кого тамъ еще несетъ нелегкая? сказалъ гордо Шкуродеровъ Въ это время вошла дѣвица, лѣтъ семнадцати, розовенькая, хорошенькая, въ бѣлой шляпкѣ, отличномъ бурнусѣ.
— А, дорогая кузина! воскликнулъ Шкуродеровъ.
Всѣ больные, числомъ до 14, устремили глаза на посѣтительницу.
— Представь, мой милый кузенъ, — я искала тебя по всему городу, къ счастію, наткнулась на этотъ пріютъ… Ну, какъ ты здѣсь?
— Да ничего, жуирую понемножку… Ну, признавайся, Юлинька, какъ ты проводила это время?
— Все плакала объ тебѣ, никуда шагу не выходила… Думаю, гдѣ-то онъ сердешный теперь?..
— Ну, врешь, какъ сивый меринъ… Чай у Дышлова была?
— У Дышлова?!! Да ты знаешь, что онъ мнѣ ненавистный человѣкъ!..
— Ужь если женщина кого ненавидитъ, то это самый опасный челомгѣгь…
— Ахъ, Дормидоша, какой ты ревнивый!..
— Ну, помиримся!
— Мучениковъ! ты вынесъ хлѣба изъ-за стола? спросилъ одинъ изъ больныхъ другаго: — страшно ѣсть хочу.
— Да я вынесъ, только служитель заарестовалъ хлѣбъ, — отвѣтилъ больной Молчковъ Мученикову.
— Посмотри, какъ Шкуродеровъ здѣсь ликуетъ, а нашего брата на цѣлый день въ кровать кладутъ, если одѣяло смято.
— Что дѣлать! отвѣтилъ со вздохомъ другой, — всякому своя доля.
Прибывши въ больницу, я какъ-то всѣхъ дичился. И дѣйствительно, мое положеніе было страшно неловкое. Тутъ лежали по большей части мѣщане, купчики, помѣшавшіеся отъ чрезмѣрнаго употребленія сиводеру, а я все-таки былъ отставной капитанъ. Всѣ смотрѣли на меня съ какимъ-то презрительнымъ почтеніемъ… Какъ отреванецъ, привезенный сюда въ лохмотьяхъ съ однимъ пятачкомъ, я не стоилъ ломаннаго гроша, но какъ капитанъ, имѣлъ значеніе. Бальные и служителя рѣшительно стали въ тупикъ и не знали, какъ со иной обращаться, почтительно, или презрительно.
Даже одинъ очень умный больной дворянинъ такъ говорилъ про меня служителю, полагая, что я сплю.
— А чортъ его знаетъ, можетъ быть, онъ и важное лицо, какой нибудь подосланный шпіонъ; что, если въ одно прекрасное утро пріѣдетъ какой нибудь генералъ, да вручитъ ему полсотенную, что тогда? Вѣдь мы будемъ пѣшки, нули передъ нимъ. Нѣтъ, лучше, господа, подождать, выглядѣть, что онъ за птица.
— Да вѣдь его привезли оборваннаго, въ грязномъ дырявомъ бѣльишкѣ, такъ что смотрѣть скверно, — возразилъ умному совѣтчику служитель Кондратій.
— Да это ничего не значитъ, возразилъ совѣтчикъ: — теперь онъ къ уничиженіи, потому что пьющій, а потомъ, какъ поправится, такъ утретъ намъ рыло…
— Правда, правда ваша, подождемъ, отвѣчали и больные, и служителя, пришедшіе къ чиновнику Пройдохину за совѣтомъ.
Вотъ этому-то Пройдохину я и былъ обязавъ, что въ больницѣ всѣ обращались со мною ни то, ни сё.
Даже нѣкоторые изъ больныхъ мѣщанъ чего-то отъ меня ожидали, легонько подличали передо мной. Вѣроятно, это происходило от того, что я иногда прорывался противъ надменнаго Шкуродерова, котораго всѣ не терпѣли. Богатство вообще колетъ глаза, возбуждаетъ зависть въ бѣднякахъ, да если еще къ этому богатству присоединится надменное обращеніе, то враговъ можно нажить кучу. Сначала многіе больные увивалась около купчика, въ чаяніи поимѣться отъ него закусочкой, выпивкой, но потомъ, какъ увидѣли, что онъ чорствъ, какъ бревно, ѣстъ только самъ, а бѣдняку стакана воды не подастъ — отстали отъ него, возненавидѣли его, я самъ былъ задѣтъ за живоеу когда приволокнувшись къ его икоркѣ и бальзамной и потерпѣлъ отпоръ.
Въ это время вошелъ фельдшеръ и началъ раздавать лекарство.
— Я вамъ налилъ малиноваго сиропу вмѣсто и инфузумъ… сказалъ только мнѣ слышнымъ шопотомъ фельдшеръ. — Не выливайте лекарства въ песочницу, больные замѣчаютъ. Знаете, какіе здѣсь сидельники.
— Нельзя ли и мнѣ малиноваго сыропу, вмѣсто слабительнаго? сказалъ я во всеуслышаніе фельдшеру.
— Тише! прошипѣлъ онъ вполголоса. Всѣ захохотали, значитъ поняли, въ чемъ дѣло.
Фельдшеръ промолчалъ на этотъ разъ.
— Зачѣмъ вы хлѣбъ держите въ столѣ, когда это строго воспрещается?
— У другихъ и бальзамной, и полынной цѣлые штофы стоятъ подъ кроватью, да вы и то молчите, возразилъ я.
— Ладно, ладно! мы съ вами послѣ поговоримъ, сказалъ онъ, задыхаясь отъ злости.
Такъ прошелъ день.
— Отчего у васъ наплевано около кровати? спросилъ меня сурово служитель Хамовъ. — Я на васъ дохтуру буду жалиться.
— Жалься, я тебя не боюсь.
— Что это вы грубить служителю начинаете? подхватилъ запальчиво фельдшеръ. — Эй, служитель! привяжи его до вечера къ кровати.
Меня привязали, и я, не съѣвши ни одной ложки супу, пролежалъ четырнадцать часовъ сряду.
— Не. хотите ли, я васъ поподчую бальзамной, до которой вы такъ лакомы, дразнилъ меня купчикъ.
Я скрежеталъ зубами отъ досады и не отвѣчалъ ны слова. Больные, крѣпостные и мѣщане, поощрявшіе меня хохотомъ на разныя выходки, присмирѣли, и видя, что я въ немилости, тоже напали на меня.
Всѣ служителя говорили маѣ грубости, только одинъ Константинъ Кирилычъ былъ по прежнему со мною ласковъ. Это былъ тотъ самый, который пронималъ меня въ пріютъ. Онъ былъ характера независимаго, не падокъ на гривенники, и когда больные побогаче соблазняли его презрѣннымъ металломъ, онъ отвѣчалъ: «не надо на ихъ денегъ; я свой долгъ въ точности сполняю»…
Когда стали нападать на меня, онъ сдѣлался какъ-то ласковѣе со мной, давалъ мнѣ понюхать березинскаго, затянуться махоркой, потому что мнѣ не на что было покупать табаку. Въ такомъ уничиженіи провелъ я три недѣли. Вдругъ является въ пріютъ какой-то разодѣтый господинъ спрашиваетъ: — здѣсь лежитъ капитанъ Алеендорскій?
— Здѣсь-съ, отвѣтили въ одинъ голосъ два служителя, которые бросились разомъ снимать шубу съ посѣтителя.
Одинъ только Константинъ Гаврилычъ, не приподнимаясь съ мѣста, важно поглядѣлъ изъ-подъ очковъ, которые «забросилъ на чердакъ». Забросить очки на чердакъ значитъ поднять ихъ на лобъ, выше глазъ. Оглядѣвши гостя, Гаврилычъ опять принялся что-то сшивать трехъ-аршинной, толстой какъ канатъ, ниткой.
— Васъ зовутъ! васъ зовутъ! закричалъ суетливо Кондратій, который на эти случаи выросталъ, словно изъ земли. Носъ его, чуткій, какъ у гончей собаки, сейчасъ слышалъ, гдѣ пожива. Радостная улыбка засіяла на моемъ лицѣ; я въ одно мгновеніе выросъ на три аршина, презрительно взглянулъ на Шкуродерова и величаво пошелъ черезъ палату.
— Куда вы? спросилъ сурово Константинъ Гаврилычъ, загораживая мнѣ дорогу. Такъ онъ показался мнѣ въ эту минуту гадокъ, низокъ, что имѣй я власть, право, велѣлъ бы его повѣсить.
— Видишь, посѣтитель, отвѣтилъ я Гаврилычу, стараясь какъ можно болѣе выразить къ нему презрѣнія.
— Надо господина фельдшера спросить, я свой долгъ сполняю.
— Пусти, пусти ихъ! крикнулъ съ досадой фельдшеръ. Онъ сердился на недогадливость Гаврилыча, которому слѣдовало бы, по его тактикѣ, сейчасъ же повернуть паруса.
Посѣтитель былъ редакторъ очень микроскопическаго журнальчика. Мнѣ ужасно хотѣлось, чтобъ кто нибудь изъ больныхъ спросилъ у меня, кто это такой, но, какъ на зло, всѣ, кто побогаче, лежали брюхомъ кверху, объѣвшись, какъ борова.
— Какіе невѣжи у васъ служителя, сказалъ мнѣ редакторъ, бросая искоса взглядъ на Гаврилыча. Тотъ даже не обращалъ вниманія на важнаго барина, а преспокойно протягивалъ руку чуть ли не до потолка, продергивая длинную нитку сквозь шитво.
Съ какимъ невыразимымъ наслажденіемъ я просидѣлъ четверть часа бокъ-о-бокъ съ атласистымъ пальто. Глаза мои сіяли восторгомъ; я гордо оглядывалъ всѣхъ проходящихъ мимо служителей.
Меня только бѣсилъ упрямый Гаврилычъ: мнѣ казалось, что онъ какъ-то саркастически поглядывалъ на насъ. Къ вящшей моей досадѣ, редакторъ только процѣживалъ сквозь зубы «да».
Наконецъ онъ сказалъ, переминаясь съ ноги на ногу: — Вамъ причитается за двѣ статейки семь рублей тридцать девять копѣекъ, — не угодно ли получить? И съ этими словами полѣзъ въ карманъ, вынулъ дорогое портмоне. Изъ многихъ синенькихъ, красненькихъ, онъ выкопалъ одну первую, двѣ рублевыхъ и два двугривенныхъ. Руки мои тряслись отъ восторга, сердце запороло горячку: до тѣхъ поръ я чуть ли не полтора года не видалъ такихъ денегъ. Даже Гаврилычъ и тотъ не утерпѣлъ, взглянулъ на меня какъ-то умильно. Сначала мнѣ хотѣлось, чтобы онъ изъ пріемной прошелся со мной по палатѣ: чтобъ показать больнымъ, что вотъ, дескать, я съ какими тузами знаюсь; но когда онъ отказался, я былъ радъ, что онъ убрался поскорѣй. Въ головѣ моей роились планы, куда употребить такой громадный капиталъ; я въ первую минуту не зналъ чего купить — колбасы ливерной, или сыру мещерскаго? То и другое мерещилось мнѣ безпрестанно во время голодухи. — Нѣтъ, порѣшилъ я, пошлю за горячими сосисками. Кондратій уже подвернулся подъ руку: онъ былъ весь готовъ къ услугамъ. — Не хотите и того? — Недурно бы, отвѣчалъ я надменно и плохо скрывая свою радость. — На гривенникъ бальзамной!
Я гордо оглядѣлъ всѣхъ, возвращаясь въ палату, словно хотѣлъ сказать: теперь ужь я не тотъ, господа. Особенно язвительно посмотрѣлъ я на купчика. Но во мгновеніе ока пропала вся моя досада и него, когда онъ громко, при всѣхъ, спросилъ меня: — Позвольтѣ узнать, что это за господинъ былъ у васъ?
— Редакторъ журнала «Синички», отвѣчалъ я такъ, чтобы всѣ слышали: — я его сотрудникъ.
Купчикъ хотя и былъ тупъ, какъ бревно, но зѣло практиченъ — зналъ, съ которой стороны подъѣхать.
Когда простылъ мой гнѣвъ на Константина Гаврилыча, я вспомнилъ, что онъ первый въ бѣдности не брезгалъ мной.
— Константинъ Гаврилычъ, возьмите пятиалтынный, сказалъ я, дружески протягивая ему монету.
— Эхъ, баринъ, вы и безъ того бѣдны, что обижать-то васъ. Будетъ пятачка за глаза, выпью за ваше здоровье.
Это меня нѣсколько кольнуло: самолюбіе мое было задѣто, и я настоялъ таки на томъ, что всучилъ ему пятиалтынный.
Ну, натурально, декорація перемѣнилась. Всѣ лебезили передо ивой. Тѣ больные, которыхъ я ненавидѣть прежде, казались мнѣ теперь смѣшны и жалки.
Однимъ словомъ, я сдѣлался также маленькимъ лицомъ. Пріютъ мнѣ показался какимъ-то раемъ! Служителя, фельдшеръ — все словно переродилось. Да я и самъ почувствовалъ, что уже достаточно здѣсь акклиматизировался. Я удивительно привыкъ къ пріютской овсянкѣ, къ больничнымъ порядкамъ. Но главное, послѣ ссоры съ Шкуродеромымъ нашего фельдшера, попалъ подъ его протекцію. Бывало, какъ больные выпьютъ по кружкѣ янтарнаго чаю, служитель и кричитъ ни всю палату: Ѳедоръ Никитичъ (то есть я), васъ Агафангелъ Агафангеловичъ зоветъ. Этотъ призывъ такъ сладостно дѣйствовалъ на мои нервы, что я вскакивалъ съ постели и летѣлъ на всѣхъ парусахъ къ фельдшеру Агафангелу Агафангеловичу. Всѣ служителя давали почтительно мнѣ дорогу, всѣ сладко улыбались, только одинъ не поддавался общему обольщенію. Это именно былъ Константинъ Гаврилычъ. Онъ былъ отставной унтеръ, нанявшійся за семь рублей въ мѣсяцъ въ больничные служителя. Вся его служба проходила въ томъ, что онъ по воскресеньямъ напивался, какъ подобаетъ моимъ соотечественникамъ.
Въ будни онъ читалъ по складамъ какую-то сѣренькую книжку, которая, подобно вѣчности, не имѣла ни начала, ни конца. Въ началѣ моего пребыванія въ пріютѣ, когда я еще не заслужилъ протекціи, обходился со иною какъ-то ласково, пускалъ «за надобностью» во всякое время, когда попрошусь, а теперь — нѣтъ. Надо пояснить читателю, что больныхъ въ пріютѣ запираютъ въ комнатахъ на цѣлый день — скука страшная; ну, и сочиняешь, что хочешь за надобностью, чтобъ чѣмъ нибудь развлечься. А развлеченій тьма. На дворѣ гуляетъ свинья, обремененная многочисленнымъ семействомъ изъ 8 поросятъ, которые только и стремятся къ тому, чтобъ опрокинусь маменьку куда нибудь въ грязь и теребить ея сосцы, число которыхъ аккуратно приспособлено къ числу ея поросятъ. Какъ пріятно слышать ея нѣжное хрюканье, когда ея чрево, утопая въ грязи колышется отъ усерднаго сосанія дѣтокъ.
— Что заглядѣлись? говорилъ мнѣ сурово Константинъ Гавриловичъ, когда я заглядывался на эту картину свинаго семейнаго счастія. — Ступайте въ палату; не ждать мнѣ васъ! Кромѣ свинства, на дворѣ было два гарема куръ съ двумя красными пѣтухами, которые вѣчно дрались. Я слѣдилъ за ними, потому что не было возможности развлечься чѣмъ нибудь посерьезнѣе. Вотъ оба султана пѣтуха клюютъ, не глядя другъ ни друга, потомъ экспромтомъ кидаются одинъ на другаго, только перья сыплются…
Попавши подъ протекцію, я далъ почувствовать Константину Гавриловичу, что я уже не тотъ…
— Ты, братецъ, со мной не забывайся; я благородный человѣкъ; я на тебя пожалюсь Агафангелу Агафангеловичу.
— Жальтесь, сколько хотите, — отвѣтилъ онъ угрюмо: — я свой долгъ сполняю…
Когда жь я пожаловался, то все дѣло испортилъ: фельдшеръ Ланцетовъ, при всемъ ко мнѣ благоволеніи, вертѣлся во всѣ стороны: онъ хотѣлъ быть вмѣстѣ и строгимъ, какъ маленькій юпитеръ, и не упускалъ случая полебезить передъ тѣми больными, у которыхъ водились деньжонки. Ланцетовъ принялъ сторону служителей, во первыхъ, потому, что у меня тогда вышли всѣ деньги, во вторыхъ, потому, что унтеръ пользовался нѣкоторымъ авторитетомъ въ глазахъ главнаго доктора. Вина моя была такая: я заглядѣлся на двухъ дѣвъ, которыя, качаясь на качеляхъ, подмахивали другъ друга чуть не подъ облака. Все это совершалось съ пріятнымъ дѣвичьимъ визгомъ, съ взлетомъ платій и юбокъ…
— Такія срѣлища польнымъ претятъ, — сказалъ глубокомысленно ординаторъ Таугенихтсъ, и меня посадили на слабую порцію.
Цѣлую недѣлю я питался жиденькой овсянкой, голодалъ, какъ волкъ. Вдругъ, въ одно преотвратительвое утро, докторъ перемѣнялъ мнѣ порцію. Я пришелъ въ неописанный восторгъ. Ланцетовъ, виновникъ всѣхъ моихъ неблагополучій, вилялъ хвостомъ передо мной, но я не поддавался на удочку. Къ довершенію всѣхъ прелестей, явился ко мнѣ редакторъ маленькаго журнальчика, отлично, разумѣется, одѣтый, какъ всѣ редакторы, и вручилъ мнѣ красненькую. Что-то я строчилъ въ его журналѣ и не дополучилъ, поэтому онъ, какъ честный человѣкъ, привезъ мнѣ деньги.
Тутъ-то декорація перемѣнилась: служителя, видя, какіе тузы посѣщаютъ меня, начали передо мной раболѣпничать. Ланцетовъ не зналъ, чѣмъ угодить мнѣ. — Не хотите ли я вамъ пришлю мой собственный супъ и манную кашу съ сахаромъ?
— Покорно васъ благодарю, — отвѣчалъ я гордо.
— Неугодно ли, я васъ переведу въ отдѣльную комнату?
— Мнѣ и здѣсь весело. — отвѣчалъ я сухо.
Послѣ подобныхъ отвѣтовъ, онъ не зналъ, какъ ко мнѣ и приступиться.
— Ѳедоръ Никитичъ! васъ зоветъ господинъ фельдшеръ къ себѣ на верхъ, — сказалъ съ сладкой улыбкой служитель, отворяя дверь.
— Идти или не идти? задалъ я себѣ вопросъ.
Надо замѣтить, что я въ больницѣ сталъ уже маленькимъ наполеончикомъ: судилъ, рядилъ, да войско разводилъ. Во первыхъ, всѣмъ больнымъ, мѣщанамъ и крестьянамъ, растолковалъ всѣ благодѣтельныя послѣдствія освобожденія крестьянъ; во вторыхъ, доказалъ, какъ дважды два, всю пользу союза Россіи съ Франціей и пр., и пр., и пр.
На другой день, я поссорилъ Австрію съ Россіей и доказалъ, что при столкновеніи одного русскаго корпуса со всей австрійской арміей, отъ нея только перья посыпятся. На третій день поссорилъ Пруссію съ Россіей и такъ далѣе.
— Одѣвайтесь, васъ сейчасъ же повезутъ въ отдѣленіе умалишенныхъ, сказалъ мнѣ фельдшеръ полицейскаго пріюта, въ которомъ я киснулъ съ половины апрѣля этого года до половины мая. Служитель внесъ мое платье, такое мизерное, что даже описывать его не хочется. Шестеро больныхъ, лежавшихъ со мною, устремили глаза въ узелъ. изъ котораго, какъ на грѣхъ, торчало самое неказистое бѣлье. Я завелъ было съ ними разговоръ, по поводу разгулявшейся погоды, даже въ доказательство указалъ на клочекъ голубаго неба, который какъ островокъ торчалъ среди длинной пелены сѣрыхъ облаковъ. Но и это не помогло. Они, какъ простолюдины, очень любопытствовали, во что-то одѣнется его высокоблагородіе.
— Одѣвайтесь же, пора ѣхать, сказалъ сторожъ, словно какъ въ насмѣшку развязывая узелъ съ моимъ платьемъ.
Прежде всего вывалилась подкладка, торчащее лохмотьями, потомъ — невыразимыя, сѣрыя, какъ паутина на потолкахъ, я побагровѣлъ отъ стыда и принялся скидывать казенную рубашку, которая передъ моею казалась чистою и блистающею, какъ серебро. О, сколько тутъ вынесло тогда мое высокоблагородіе! Лица окружавшихъ меня больныхъ казались какими-то саркастическими. Мнѣ мерещилось, но больные хохочутъ надо мной, издѣваются надъ моею нищетою.
Я въ эту минуту придумывалъ, какъ бы переодѣться такъ, чтобъ они не замѣтили моего грязнаго бѣлья. Прежде всего я повернулся къ зрителямъспиной, накинулъ пальто, которое, по моему мнѣнію, казалось поблагопристойнѣе остальной одежи. Но, какъ на грѣхъ, проклятая подкладка выскочила изъ подъ сукна. Эта-то подкладка и была моя самая слабая струна, хуже грязныхъ невыразимыхъ, хуже рубашки, купленной мною на апраксиномъ за 30 копѣекъ. Дошла очередь и до сапоговъ. Я съ ужасомъ вспомнилъ, что одинъ изъ нихъ «просилъ питъ», а у другаго была оторвана половина голенища. Одѣвшись окончательно, я обвелъ всѣхъ присутствующихъ умоляющими взорами, словно просилъ о снисхожденіи. Подъ больничнымъ халатомъ я былъ первый человѣкъ въ пріютѣ: всѣ мнѣ почтительно кланялись, думали, что я выѣду изъ пріюта въ каретѣ четверней.
Вмѣсто всего этого вышелъ такой мизеръ. Но, къ изумленію моему больные, мѣщане, ремесленники, видя мое развѣнчанное величіе обошлись со мною какъ-то теплѣе, простились дружески; они поняли, что я хоть и высокоблагородіе, а такой же бѣднякъ, какъ они. Больничный сторожъ взялъ подъ мышку засаленную разносную книгу; мы вскарабкались на экипажъ, и, за четвертакъ, данный отъ казны, отправились въ больницу. Я не зналъ, куда повезутъ меня, но, судя по направленію улицъ, догадывался, что мы ѣдемъ не за городъ, не на одиннадцатую версту.
Сердце мое екнуло отъ радости, когда мы подкатили къ знакомому мнѣ подъѣзду. Ну, думаю, больница — не полицейскій пріютъ: оттуда можно выписаться куда хочешь. Съ параднаго крыльца мы повернули въ пріемный покой и меня охватила со всѣхъ сторонъ темнота. Я боялся ступить два шага, думая, что провалюсь въ какой нибудь погребъ… Вообще, я тогда очень походилъ на мокрую курицу… вокругъ меня бродили фельдшера, больные, сталкиваясь въ темнотѣ носами.
— А, здравствуйте Егоръ Титычъ. — сказалъ мнѣ знакомый фельдшеръ и протянулъ руки. — Вы опять къ намъ?
Эта неожиданная встрѣча съ старымъ знакомымъ чрезвычайно непріятно подѣйствовала на мои нервы. Встрѣться я съ нимъ 1-го мая, въ Екатерингофѣ, когда бы я, отлично разодѣтый, катался въ коляскѣ, а онъ бы шелъ пѣшкомъ — другое дѣло. Я бы, изъ великодушія, ласково съ нимъ поздоровался, протянулъ бы ему руку, чтобы показать всѣмъ гуляющимъ тугъ прогрессистамъ, что въ грошъ не ставлю раздѣленіе на сословія… Но тутъ встрѣчаетъ меня знакомый мнѣ фельдшеръ въ такомъ же уничиженіи, въ какомъ встрѣчалъ и прежде! Страшная язва моему самолюбію.
Я, разумѣется, скорчился, съежился, на подобіе червяка и поспѣшно протянулъ ему руку. Онъ не торопился подать мнѣ свою, однако подалъ. Чувствуя все свое превосходство надо мной, по крайней мѣрѣ въ эту минуту, онъ покровительственно сказалъ: въ какую палату вамъ угодно лечь, въ 13-ю, или 14-ю? Это отъ меня зависитъ…
Онъ вралъ: въ больничныя палаты кладутъ по роду болѣзни и назначаетъ дежурный ординаторъ, а не фельдшеръ. Явился ординаторъ, въ страшно замасленномъ фракѣ съ неизбѣжными форменными пуговицами. Онъ словно куда-то торопился, былъ чѣмъ-то озабоченъ и сказалъ покровителю-фельдшеру: вызывай по порядку. Между тѣмъ въ «гнѣздахъ» пріемнаго покоя сидѣло 40 больныхъ. Чуйки, армяки, чиновничьи фраки, зипуны, поддевки, — все тутъ было. Читатель задумается надъ словомъ «гнѣзда», спроситъ, что это такое. Вещь очень простая: пріемный покой больницы уставленъ по стѣнамъ лавками съ отдѣльными сидѣньями, что дѣлаетъ его отчасти похожимъ на передбанникъ торговыхъ бань. Темнота въ немъ, или въ ней страшная; а, между тѣмъ, врачъ, принимающій больныхъ, берегся осматривать даже раны у больныхъ, разглядывать глаза, носъ, уши, смотря, какой членъ болитъ. А вся процедура осмотра больныхъ ограничивается извѣстными вопросами: было ли на низъ! кисло? во рту вяжетъ? Покажи языкъ, и тому подобное.
— Я васъ назначалъ въ 14-е отдѣленіе, тамъ, по моему мнѣнію, вамъ будетъ лучше, — сказалъ мнѣ фельдшеръ. Натурально, онъ разсчитывалъ на то, чтобы съ меня выудить полтинничекъ. Но у меня въ карманѣ не было ничего, кромѣ грошика, да и тотъ былъ оставленъ, чтобъ водились деньги. Но не смотря на этотъ вѣчно-присутствующій въ карманѣ грошикъ, деньги водились рѣдко. Я было, отъ нетерпѣнія, приподнялся, и спросилъ: скоро ли меня поведутъ въ больницу? — Подождите одну минуточку, я васъ помѣстилъ въ самое лучsee отдѣленіе, и при этомъ насмотрѣлъ на меня такъ выразительно, словно спрашивалъ: неужели ты не догадываешься?.. Я хоть и догадывался, но корчилъ простачка, потому что растрясъ всѣ деньги въ пріютѣ. Служитель, получивши отъ фельдшера разносную книгу, тоже посмотрѣлъ на меня какъ-то многозначительно, но я опустилъ глаза: мнѣ было стыдно. Я такъ форсилъ въ пріютѣ передъ всѣми служителями, какъ любовникъ, добивающійся перваго рандеву, раздавалъ множество пышныхъ обѣщаній, и все это не осуществилось, не исполнилось, лопнуло, какъ мыльный пузырь; грустно, господа, быть обманщикомъ по неволѣ.
Изъ пріемнаго покоя меня привели въ отдѣленіе умалишенныхъ сдали его надзирателю. Отсюда начинается новая жизнь, которую и продолжаю подъ названіемъ:
УМАЛИШЕННЫЕ.
править— Батюшка! отецъ родной! спасите моего мужа, прикажите, чтобъ его сейчасъ же выпустили изъ этого а..!
Такъ умоляла бѣдная женщина одного изъ надзирателей въ отдѣленіи умалишенныхъ.
— Душою бы радъ, сударыня, исполнить вашу просьбу, но выпускъ больныхъ зависитъ здѣсь не отъ меня, а отъ ординатора, отъ главнаго доктора больницы, отъ попечителя, отъ губернскаго правленія, отъ, отъ, отъ… Надо вамъ замѣтитъ, сударыня, прибавилъ надзиратель съ сладкой улыбкой, что врата для входа сюда очень широки, но для выхода отсюда очень тѣсны.
И дѣйствительно, попавшій въ отдѣленіе умалишенныхъ нѣсколько смахиваетъ на волка, который, привлекаемый визгомъ юнаго поросенка (безплатнымъ содержаніемъ въ больницѣ), лѣзетъ съ большимъ аппетитомъ въ устроенную западню, рисуетъ въ своемъ волчьемъ воображеніи всѣ прелести поросячьяго мяса, но не чувствуетъ близости разочарованія, не чувствуетъ, что эти самыя желѣзныя рогули, которыя такъ почтительно теперь раздвигаются отъ напора тѣлесъ его, при его обратномъ шествіи изъ западни, станутъ ему въ упоръ, вонзятся въ его тѣлеса и не дадутъ ему, волку, сдѣлать ни шагу.
Что же заставило бѣдную женщину, жену попавшаго наканунѣ въ больницу, просить надзирателя, чтобъ онъ, во что бы то ни стало, выпустилъ ея мужа на волю?
Первое впечатлѣніе, которое она испытала, войдя въ отдѣленіе.
Мрачный корридоръ, саженъ въ тридцать длиной, узкій и темный. Въ густомъ мракѣ пропадали его своды и арки; казалось, что въ этой непроницаемой темнотѣ витали тѣни цѣлой миріады умершихъ здѣсь больныхъ… Но объ этомъ успѣемъ еще поговорить.
Первая комната, въ которой помѣщался одинъ помѣшанный, поразила даму, пришедшую просить объ выпускѣ мужа. У стола, накрытаго простыней, снятой съ постели, стоялъ на колѣняхъ плѣшивый больной, лѣтъ 35-ти. Онъ бормоталъ, не глядя на псалтырь, молитвы, тропари, кондаки, ирмосы, энтифоны и прочее. Заслышавъ шаги дамы, забредшей по ошибкѣ въ его комнату, онъ кинулся на нее и закричалъ:
— Какъ ты смѣешь нарушать благоговѣйныя минуты?
— Ну, чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ, подумала дама и пошла по корридору, къ комнатѣ своего мужа. Вдругъ натыкается она на него, онъ стоитъ вытянувшись въ струнку, руки по швамъ, носки по одной линіи, каблуки вмѣстѣ, столь плотно, сколь можно…
— Петя, здравствуй, что съ тобой?
— Здравія желаю, ваше высокопревосходитель--ство! гаркнулъ Петя, супругъ дамы, испуганной Вѣрнявскимъ.
— Да пойдемъ же, душенька, въ твою комнату; я пришла тебя навѣстить.
— Радъ стараться, ваше высокопревосходитель--ство!
— Что съ тобой?
— Точно такъ, ваше высокоп--ство!
— Да пойдемъ же! полно дурачиться.
— Не могемъ знать, ваше высокоп--ство. Въ уставѣ сказано: солдатъ долженъ стоять прямо, нѣсколько подавшись корпусомъ впередъ.
Однимъ словомъ, это былъ отставной пѣхотный капитанъ какого-то волка съ сибирскимъ названіемъ (что-то въ родѣ селенгинскаго, томскаго; или колыванскаго полка). Онъ помѣшался на старомъ военномъ уставѣ, который твердилъ во всякое свободное время дня и ночи, и зналъ его, какъ Отче нашъ. Желаніе прослыть фронтовикомъ въ полку доходило въ немъ до болѣзни. Не говоря ужъ о ротномъ, батальонномъ, егерскомъ ученьяхъ, до тонкости извѣстныхъ половинѣ Россіи, служащей въ войскахъ, онъ зналъ, какъ какая-нибудь каналья-флейтщикъ долженъ держать свою дудку, когда скомандуютъ: «Боевой караулъ прямо, дирекція на право, какъ лагерный и задній — на право — ди!»
Однимъ словомъ, всѣ эти мелочи, которыя изучили до тонкости, до сюперфлю сѣдые, какъ бобры давно сошедшіе со сцены начальники, путемъ опыта, онъ изучилъ долбней; ну, и спятилъ съ ума. Отъ этого не мудрено помѣшаться.
— Душенька, да пойдемъ же въ твою комнату.
— Не смѣю, ваше высокоп--ство, если ефрейторъ меня смѣнитъ, могу-съ. 175-й параграфъ говоритъ…
Ефрейторомъ у него былъ другой помѣшанный Толчковъ, который считалъ себя принцемъ аугустенбургскимъ и постоянно предъявлялъ свои права ординатору, что печатаемый въ «Сынѣ Отечествѣ» принцъ аугустенбургскій — миѳъ, побочный сынъ, а что онъ есть законный сынъ, настоящій государь завоеванныхъ нѣмцами герцогствъ. Этотъ-то Толчковъ постоянно и ставилъ на часы Чистова гь дверямъ своего дворца, т. е. своей комнаты. Такимъ образомъ, Чистовъ стоялъ весь день, не моргнувши глазомъ, съ 7-ми утра до 9 вечера, когда всѣхъ больныхъ запираютъ въ комнаты.
Что ни говорила мужу мадамъ Чистова, онъ только хлопалъ глазами и говорилъ: точно такъ, ваше высокоп--ство, никакъ нѣтъ, мое высокоп--ство, или: къ вашему высокоблагородію на ординарцы присланъ. Немудрено было помѣшаться Чистову на воинскомъ уставѣ, на мелочахъ военной службы. При нѣкоторыхъ несовершенствахъ устава, которыя выказала крымская кампанія, прежняя военная служба строевая имѣла въ себѣ столько грандіозности. поэзіи, что стоило бы написать объ ней цѣлый романъ. Многіе теперь и не изъ очень глупыхъ людей вздыхаютъ по ней.
— Сударыни, позвольте васъ пригласить ко мнѣ на обѣдъ! Будутъ у меня генералъ Кутайсогь, Коновницынъ, Тормасовъ, Тучковъ 3-й; въ 4 часа по полудни; прошу пожаловать; я самъ полный генералъ отъ инфантеріи. имѣю три звѣзды, ордена краснаго, бѣлаго, чернаго, фіолетоваго и рыжаго орла… Прошу покорно!
— У мена будетъ ботвинья съ рачьими шейками, у меня будетъ дичь. Мой поваръ, я думаю, уже несетъ дичь…
Мадамъ Чистова переминалась съ ноги на ногу, стараясь улизнуть отъ докучливаго пригласителя.
Хорошо, что ее выручалъ какой-до идолъ (служитель). Онъ съ свойственною всѣмъ больничнымъ служителемъ граціей, схватилъ за руки полнаго генерала и кавалера всѣхъ рыжихъ и пѣгихъ орловъ, и отвелъ его въ комнату. Между тѣмъ, когда Чистова проходила съ мужемъ въ его комнату, больничный склепъ оглашался цѣлымъ концертомъ. Въ сосѣдней, второй отъ двери комнатѣ, отставной поручикъ Ермаковъ напѣвалъ гимны создательницѣ свѣта.
— О ты, создательница, разлитая во вселенной серебристымъ эфиромъ! Отъ послѣдней букашки, до льва и слона африканскаго, до чудовищнаго кита странъ полярныхъ, всѣ согрѣваются твоимъ животворнымъ дыханіемъ, всѣ согрѣваются твоею любовію. Все это онъ произносилъ на распѣвъ, преклоняя колѣна, простирая руки къ узкому рѣшетчатому окошку, черезъ которое, говоря но правдѣ, создательница свѣта довольно скудно изливала свѣтъ, даже, въ самые яркіе солнечные дни.
Отставной поручикъ Ермаковъ имѣлъ и другія странности.
Оставимъ госпожу Чистову въ комнатѣ съ мужемъ, и перейдемъ къ другимъ больнымъ, которые зашумѣли, какъ взволнованное бурею море, при приходѣ ординатора, пары надзирателей, вислогубаго фельдшера Ермолаева и цѣлой ватаги бурбоновъ служителей, изъ которыхъ послѣдній стоялъ недвижно, какъ йенъ, съ полотенцемъ въ рукахъ.
Объ Вѣрнявскомъ поговорить стоитъ. Онъ пять лѣтъ уже сидитъ въ отдѣленіи умалишенныхъ и только было двѣ паузы, недѣли въ три каждая, когда его выпускали. Въ первый разъ привела его единоутробная сестрица, въ чемъ мать родила, съ Сѣнной, изъ извѣстнаго «вопіющаго заведенія, въ домѣ Вяземскаго». Сколько она ни шила ему платья, оно все шло на обогащеніе г. Бенардаки. Второй разъ его привели въ какомъ-то суконномъ рѣшетѣ. Съ этихъ поръ врачи заблагоразсудили не выпускать его изъ отдѣленія. Ну, натурально, просидѣвши пять лѣтъ въ одномъ и томъ же «подвалѣ», питаясь одной и той же, хотя и сытной пищей, онъ сдѣлался жолченъ, раздражителенъ. Онъ имѣетъ страшный аппетитъ, раскапывать кажущіяся или дѣйствительныя злоупотребленія начальства. Онъ приходитъ въ неизъяснимый восторгъ, когда является въ отдѣленіи какой нибудь изъ мѣстныхъ начальниковъ: попечитель, губернаторъ, или еще кто-нибудь повыше, или и еще кто нибудь повыше…
— Посмотрите, Готлибъ Христіанычъ, какой коврикъ я связалъ, — говоритъ больной второй комнаты Лещеланевъ…
— Карашо, карошъ, — говоритъ ординаторъ.
— А вотъ я еще снурочикъ вяжу на грудной образокъ святителя Митрофанія, — добавляетъ Лещеланевъ, указывая на снурочекъ.
— Все это карошо, только какъ фаше старофье?
— Чёртики одолѣваютъ, Готлибъ Христіанычъ.
— Какія шортики? — спрашиваетъ въ изумленіи нѣмецъ. — Фы вѣрно мноко фотки кушалъ?
— Былъ грѣхъ, г. ординаторъ. По цѣлой четверти вдвоемъ въ одинъ вечеръ усиживали. Я, знаете, тогда въ морской службѣ подвизался. Путешествія этакія по морямъ совершали. Ну, знаете, Ромео былъ въ большомъ употребленіи, да хоть бы одинъ Ромео, а то и Джульета тоже…
— Шуфствуете фы карошій апетитъ?
— Вѣрите ли, верблюда бы съѣлъ жаренаго, да не то что верблюда, даже васъ бы подъ соусомъ съѣлъ…
Осторожный ординаторъ, видя, что Лещеланевъ зарапортовывается, идетъ далѣе. Едва онъ хочетъ войти къ поклоннику создательницы свѣта Ермакову, какъ ему загораживаетъ дорогу французъ Муаво…
— Мсье le docteur, говоритъ Муаво по-русски: — мой милій Люисъ мнѣ не пишетъ… я послялъ ей trois lettres, а она мнѣ не даетъ reponse…
И слезы градомъ бѣгутъ изъ глазъ страстнаго француза. Милій Люисъ ничто иное, какъ чухонка прачка, лѣтъ 30; Муано, будучи берейторомъ у какого-то всерассѣйскаго графа, любящаго лошадей больше, чѣмъ мать родную, втяпался по уши въ милую Люизу и женился, какъ водится, очень глупо. Французы, какъ и русопёты, женятся глупо очень часто, нерѣдко въ пьяномъ видѣ и всегда — почти по любви.
Вотъ этотъ-то милій Люисъ не посѣщалъ своего мужа Муано въ теченіи цѣлаго года. Любящій мужъ, глупый и безъ того, одурѣлъ окончательно. Не имѣя пятачка послать письмо по городской почтѣ, онъ ежедневно тревожилъ добраго ординатора, совершенно забывая, что тотъ долженъ слѣдить только за печенкой, мозгами, селезенкой больныхъ, а не за ихъ женами.
— Карашо, карашо, — отвѣтилъ ординаторъ и направился въ комнату Ермакова.
— Господинъ ординаторъ, знаете ли, что нужно, чтобъ утонуть въ океанѣ блаженства, попасть въ объятія создательницы свѣта?
Ординаторъ уже давно зналъ пунктъ помѣшательства Ермакова, поэтому въ сотый разъ спросилъ: что?
— Не ѣшьте мяса, рыбы, потому что всѣмъ животнымъ Богъ далъ жизнь, а мы не въ правѣ преждевременно отнимать ее у нихъ. Не носите ни выростковыхъ, ни козловыхъ сапогъ — по той же причинѣ. Не ѣшьте ничего, кромѣ молока и зелени, а главное — лечите поискуснѣе, потому что вы, г. ординаторъ, отстали отъ науки на 683 года и прописываете намъ лѣкарства тѣ же, какія употреблялись при Кирѣ царѣ персидскомъ…
Услышавъ такую ерунду, добрый ординаторъ спѣшитъ въ слѣдующую комнату. Его встрѣчаетъ больной Дмыховъ.
— Знаете ли, г. ординаторъ, что это за звѣрь — психіатрика?
— Психіатрика? какъ не знать?
— Психіатрика, я вамъ доложу — есть животное четвероногое, живетъ во всѣхъ климатахъ земнаго шара, покрыта густою темнобурою шерстью, питается трупами тѣхъ профановъ, которые ложатся въ больницы умалишенныхъ…
Дмыховъ страдалъ раздраженіемъ нервовъ, былъ постоянно въ жолчномъ расположеніи духа, поэтому придумывалъ, что бы поязвительнѣй сказать гг. врачамъ. Въ больницѣ умалишенныхъ всякая колкость, даже ругательство сходитъ отлично съ рукъ больнаго. Добрый, не глупый и довольно свѣдущій по части психіатрики ординаторъ даже бровью не шевельнулъ при сарказмахъ Дмыхова. Но объ немъ и объ другихъ мы еще успѣемъ поговорить подробнѣе.
— Готлибъ Христіанычъ, скоро ли меня сдадутъ въ рекруты? — спрашиваетъ ординатора красивый мальчикъ, лѣтъ 19 — Елдановъ.
— Отсюта ф-рекруты не оттаютъ.
— Да вѣдь мнѣ лобъ забрили, потому что я выдержалъ въ университеть, не выдержи я — мнѣ не забрили бы лба.
Помѣшательство Елданова очень трогательная вещь. Онъ, какъ всѣ почти здѣшніе больные, пьетъ, ѣстъ, спитъ хорошо, но ему безпрестанно мерещится, что его непремѣнно сдадутъ въ рекруты. Онъ, года два назадъ, былъ въ какой-то здѣшней гимназіи первый ученикъ и готовился уже въ университетъ. Но какъ онъ былъ побочный сынъ какой-то залетистой особы — зѣло охочей производить побочныхъ сыновей, то его и приписали въ мѣщане. При какомъ-то наборѣ ему вышла очередь идти въ солдаты. Ну, конечно, мальчикъ молодой, съ пылкимъ воображеніемъ, со всей святыней молодой любящей души, мечталъ принесть человѣчеству пользу, мечталъ объ университетѣ, гдѣ, какъ въ хорошей оранжереѣ, умѣютъ ухаживать за дорогими растеніями, — и вдругъ, на основаніи такихъ-то и такихъ-то и прочихъ статей, — его царапнули въ солдаты. Грустно даже писать про эти вещи, господа, не то что испытать на своихъ бокахъ…
Этотъ Елдановъ въ высшей степени кроткая личность. Всѣ служителя, всѣ надзиратели имъ чрезвычайно довольны. Больные прозвали его «божьей коровкой». Прозѣваетъ обѣдъ, неуслышитъ звонка, — бѣжитъ въ столовую.
— Поздно, сударь, говорить надзиратель: — кто зѣваетъ, тотъ воду хлебаетъ.
— Хорошо, говоритъ потупя глаза Елдановъ, и спокойно голодаетъ отъ 7 утра до 6 вечера.
— Батюшка, Бога ради, — говоритъ онъ надзирателю, — дайте книгу почитать!
— Возьмите Дюмон-дюр-Виля.
— Да я ужь его наизусть знаю, разъ восемь прочелъ.
— Ну, у насъ въ библіотекѣ, кромѣ этихъ книгъ, ничего нѣтъ…
И бѣдный Елдановъ, томимый жаждой знанія, спокойно ложится въ постель и хлопаетъ глазами 15-ть часовъ въ сутки. Такъ отъ хлопаетъ глазами въ теченіи 3 лѣтъ. Особеннаго помѣшательства, кромѣ какъ на рекрутчинѣ, въ немъ нѣтъ и, если бы доктора и вачальвяки рискнули выпустить его — сдѣлать святое дѣло спасти человѣка!
О больничныхъ положеніяхъ, о томъ, какъ связано больничное вачальсто извѣстными «положеніями», поговоримъ послѣ; а теперь послѣдуемъ за ординаторомъ по комнатамъ. Котъ Васька жирный, бѣлый и мягкій, мѣсяцевъ 8 отъ роду дѣлаетъ неистовый прыжокъ мчится быстрѣе лани по больничному корридору. Настигнувъ ординатора, онъ трется своей жирной спиной около ногъ ординатора, уставляя хвостъ торчкомъ.
Добрый ординаторъ, забывши всѣхъ больныхъ, хватаетъ его, берегъ къ себѣ на руки, и говорить: васька, васька! старшій ординаторъ. Читатель спроситъ, какъ котъ Васька можетъ быть старшимъ ординаторомъ въ такомъ серьезномъ отдѣленіи, какъ — умалишенныхъ? А разгадка очень простая: одна очень сытенькая и хорошенькая дѣвушка, лѣтъ 20-ти, прозванная «бѣлой коровушкой», прозвала кота Ваську «старшимъ ординаторомъ отдѣленія умалишенныхъ». И объ «бѣлой коровушкѣ», и объ Васькѣ, и объ ординаторѣ, я поговорю послѣ; а теперь послѣдую за ординаторомъ, который направился въ комнату Толчкова, того самого Толчкова, который ставилъ на часы другаго больнаго, а себя считалъ законнымъ государемъ завоеванныхъ отъ Даніи герцогствъ. Толчковъ — старичокъ лѣтъ 50-ти, страшный поклонникъ «Сына Отечества». Онъ, Толчковъ, купилъ полтора пуда этого журнала и откапываетъ въ немъ всѣ документы, доказывающіе права его на престолъ.
— Какъ фы спали, карошъ ли аппетитъ? спрашиваетъ Толчкова ординаторъ, входя въ комнату.
— Пью, ѣмъ, сплю хорошо. Объ этомъ вамъ мой лейбъ-медикъ скажетъ, говоритъ надменно Толчковъ: — удивляюсь только, какое вамъ до меня дѣло… У меня свой штатъ, свои придворные доктора…
— Карашо, карашо, но не шувствуете ли фы колофокруженія?
— Ничего не чувствую, только меня огорчаетъ то, что принцъ аугустенбургскій напрасно претендуетъ на корону. Я въ «Сынѣ Отечества» нашелъ новыя доказательства моихъ правъ…
— Ну, а фы? спрашиваетъ ординаторъ у Егорьева — длиннаго, длиннаго какъ англійскіе романы капитана Егорьева. Въ немъ 14 вершковъ.
— Тише, Бога ради, тише! я здѣсь инкогнито, — говоритъ Егоръевъ. — Чуръ — не говорить никому: — я прусскій король Вильгельмъ I.
— Скажите! качая головой, восклицаетъ ординаторъ.
— Какой я сочинилъ великолѣпный союзъ, изъ трехъ великихъ державъ, ай-люли-малина! Не скажу изъ какихъ, не то донесете Меттерниху…
— Пыло ли у фасъ на низъ? и ординаторъ тыкалъ пальцемъ по направленію къ полу, желая рельефнѣе объяснить, что значитъ на низъ.
Послѣ распросовъ, какъ спите, ѣдите, какъ подѣйствовало лекарство, — предлагаемыхъ каждому больному, ординаторъ спѣшилъ жъ слѣдующему. Въ сосѣдней комнатѣ лежалъ полякъ Анджіевскій.
— Ню, какъ фи?
— Что вы выпытываете изъ меня? возразилъ Анджіевскій, выглядывая, какъ сѣрый волкъ: — я знаю, что вы шпіонъ, даже знаю, чей… Не хочу только говорить… Вы думаете, что я проболтаюсь.
— Какой же я шпіонъ? я ординаторъ здѣшняго отдѣленія.
— Это только ваша фирма, вывѣска. Вы только числитесь ординаторомъ, а вѣдь вы шпіонъ, подосланный отъ… отъ…
— Нѣтъ ли у фасъ въ колофѣ колофокрушенія?..
— Да вы лясъ-то не точите… Знаете ли, чего вы добиваетесь? Вы добиваетесь, чтобъ я говорилъ громко, а я этого не сдѣлаю. Я знаю, что изъ Рима прямо въ эту больницу проведены трубы, которыя, по закону акустики, въ пять минутъ передаютъ его святѣйшеству папѣ все, что говорю я…
Анджіевскій былъ капитанъ русской службы въ отставкѣ, впутавщійся въ дѣло, въ періодъ послѣдняго польскаго повстанія. Притворяется ли онъ помѣшаннымъ, или нѣтъ, — рѣшить трудно; скорѣе, кажется, нѣтъ, потому что былъ онъ худъ, слабъ силами, лежалъ по цѣлымъ суткамъ въ постелѣ, и только ублажалъ себя чтеніемъ Мицкевича, Крашевскаго и другихъ.
Во многихъ петербургскихъ больницахъ смотрятъ на куреніе сквозь пальцы, хотя, по больничному уставу, куреніе, подобно водкѣ и прочему, считается въ числѣ запрещенныхъ плодовъ. Лѣтъ 10 назадъ, сколько было строгостей въ больницахъ, насчетъ куренія, но все-таки куренія вывести не могли. Больные, не смотря на всѣ угрозы, взыскивали случай покупать тайкомъ табакъ, гильзы и пр. Ну, какъ человѣкъ, курившій нѣсколько лѣтъ сряду, истребляя по четверть сотни папиросъ въ сутки, могъ обречь себя на строгую діету? Куреніе вошло во всеобщую потребность, какъ чай. Сообразивъ это, почтенное начальство больницъ махнуло рукой, и хорошо сдѣлало, что махнуло… Ординаторъ пробирается въ комнату жъ двумъ больнымъ Горлову и Грудовлинскому. Горловъ помѣшался оттого, что его ami подтибрила у него сотняжку, скопленную имъ честнымъ трудомъ. Она снюхалась съ какимъ-то сластолюбивымъ селадономъ, и, пользуясь его безграничною къ ней довѣрчивостью, свистнула сотняжку, и изчезла, яко изчезаетъ дымъ. Тоска разлуки, пожирающій огонь ревности, скорбь о потерѣ скопленныхъ потомъ и кровью ста рублей заставили его сильно налягнуть на сиводёръ. Онъ пилъ и допился до чертиковъ. Эта самая ami явилась къ нему, перемѣнила паруса, стала ухаживать за нимъ и кончилось дѣло тѣмъ, что отвезла его въ отдѣленіе умалишенныхъ. Онъ былъ помѣшанъ на чистотѣ: мелъ цѣлый день комнату, сгребалъ соръ съ полу, вытиралъ окна, сметалъ пыль съ кровати, дверей и пр. Вообще былъ парень кроткій и чрезвычайно любезный служителямъ, которые не очень-то любили стирать пыль, выметать и пр. Все ежедневное занятіе Горлова состояло въ тосъ, что онъ разстилалъ ковры по корридору, чистилъ замки, ручки у дверей тому подобное.
— Батюшка, что мнѣ дѣлать? Скажите, что мнѣ дѣлать? — говорилъ Грудомлинскій ординатору, — совѣсть моя нечиста: — воровалъ пакеты съ деньгами въ почтамтѣ, подбиралъ ключи… Восемь чиновниковъ подъ судъ пошло за меня, спасите.
— Карашо, карашо, я вамъ пропишу легонькую микстурку, — возражалъ добрый ординаторъ.
Вообще, отъ всѣхъ болѣзней онъ лечилъ одними и тѣми же микстурами, съ тою только разницей, что для больныхъ потолще и подлиннѣе микстуры были покрѣпче, а для худощавыхъ и маленькихъ — послабѣе.
— Богиня Венера меня прострѣлила бѣлымъ мраморомъ, — бормоталъ купеческій сынокъ Шарманкинъ, — а вы, г. ординаторъ, лечить не умѣете: — мнѣ надо непремѣнно анатомировать грудь, а вы подчуете меня какимъ-то брандохлыстомъ.
Тѣмъ и кончается визитація ординатора въ 1-мъ корридорѣ. Докторъ поворачиваетъ во второй черезъ залу.
Зала, саженъ шестнадцать въ квадратѣ, съ двумя широкими, какъ львиная пасть окнами, украшена множествомъ картинъ, изображающихъ только лошадей да лошадей. Въ углу красуются фортепьяны, на которыхъ никто не играетъ, но которыя красуются, чтобъ показать высшему начальству, что вотъ-молъ дескать у васъ стоятъ въ углу фортепьяны, для развлеченія больныхъ… Въ этой залѣ толпятся больные изъ обоихъ корридоровъ. Тутъ, на первомъ планѣ, гуляетъ сумасшедшій штабъ-офицеръ Дмыховъ, заложивъ руки назадъ.
— Представьте, бормочетъ онъ: — здѣшній буфетчикъ открылъ новый источникъ обогащенія! Онъ скупаетъ черствыя булки на 40 больныхъ, и за трехкопѣечную булку платитъ двѣ. Утромъ 40, да вечеромъ 40 барыша, — итого — 80. Вѣдь это 24 рубля въ мѣсяцъ! а мы, профаны, и не подозрѣваемъ, какое тутъ кроется мошеввичество. Погодите, соколики, пріѣдетъ свѣтлое лицо, я все разскажу. Такъ ли это было въ натурѣ, или ему это мерещилось — мнѣ неизвѣстно, надо замѣтить, что Дмыховъ былъ экономомъ въ какомъ-то высшемъ учебномъ заведеніи и всѣ тайны экономіи постигъ до тонкости. Онъ до того былъ ретивъ въ открытіи зла, что исписалъ чернилами свои «невыразимыя». На нихъ были написаны всѣ злоупотребленія, начиная отъ пояса до штрипокъ. Разумѣется всѣ эти злоупотребленія читались только безграмотными больничными прачками.
Вотъ первая комната во второмъ корридорѣ, гдѣ лежитъ больной Кавардѣевъ. Онъ считаетъ себя императоромъ, иногда французскимъ, иногда китайскимъ. Главная страсть его — воровать. Цѣлый день онъ шныритъ по корридорамъ и вынюхиваетъ, гдѣ что плохо лежитъ. Старая газета, кусокъ говядины, вынесенной тихонько изъ-за стола, путешествіе вокругъ свѣта, носовой платокъ, гривенникъ, принесенный родными, — все Кавардѣевъ готовъ подтибрить, по пословицѣ, наша невѣстка все треска… Сколько разъ его ловили, и больные, и надзиратели; ему все неймется. Что бы у кого ни пропало — идутъ къ Кавардѣеву и находятъ. Наконецъ, онъ ухитрился до того, что началъ привязывать къ спинѣ украденныя книги. Наконецъ и тутъ его поймали. Къ нему-то и подошелъ ординаторъ.
— Ну, какъ фи?
— Да я объявилъ войну Туркестану; далъ предписаніе мандаринамъ, чтобы они слѣдили за наборомъ войскъ… Я даже думаю съѣздить въ Кантонъ, чтобъ на самомъ, мѣстѣ уличить въ плутняхъ мандарина Па-дха-ли-му…
И много чего еще говорилъ онъ ординатору; всего не пересказать.
— Тройку лошадей и пару швей! Шевелись, Росѣя! Шампиньону сюда! Бѣштѣсу четыре порціи, газету наилучшую, всю политику произойдемъ!.. Шевелитесь, братцы, пружину заведите, что нибудь изъ Эбнеры тальявской; пусть наяриваетъ во здравіе, чтобъ отъ ретиваго отлягло! Лизки, Матрешки и всѣ мамзельки трогательныя, сюда! Все чуфсвіе изолью передъ вами, касатки мои! Радужной не пожалѣю.
Такъ, или почти такъ, бормоталъ ежедневно, помѣшавшійся на кутежахъ купчикъ Пріамовъ.
— Ню, Пріямовъ, фи што?
— Да что съ тобой (онъ всѣмъ говорилъ ты) воду-то толочь. Вѣдь ты только близиру ради ходишь. Хоша тебя и дохтуромъ бранять, а ты ни бѣса лысаго не смыслишь. Намъ больнымъ отъ тебя, какъ отъ козла, ни шерсти, ни молока!
Ординаторъ, привыкшій къ комплиментамъ такого рода, нисколько не сердился.
Но вотъ ординаторъ переходитъ къ трудно-больнымъ.
На встрѣчу ему идетъ Вѣрнявскій. Онъ на походѣ дѣлаетъ отмѣтки въ своемъ молитвенникѣ. Отмѣтки эти очень замѣчательны: въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ говорится: Господи, спаси насъ, онъ, вмѣсто насъ, ставитъ меня, гдѣ — даруй намъ, ставитъ мнѣ, и т. д., всё въ единственномъ числѣ. Очевидно, что и до больницы онъ былъ страшный эгоистъ, думалъ только о себѣ. — Ты дескать Господи меня одного спаси, а остальные пусть гибнутъ, какъ черви.
— Что, спрашиваетъ ординатора Вѣрнявскій, — почемъ нынче поросята на Сѣнной?
— Какой поросенокъ, — подслуживается надзиратель, чтобъ выручить ордиватора, — если такой, какъ вы, такъ придется и подороже заплатить,
— Не были ли вы инвалиднымъ начальникомъ въ Кобелькахъ? спрашиваетъ ординатора язвительный Дмыховъ.
— Они — докторъ, какъ же имъ быть военнымъ начальникомъ, выручаетъ ординатора надзиратель.
— Точь вточь, продолжаетъ Дмыховъ, — одно лицо съ г. ординаторомъ. Еще тотъ держалъ полтораста куръ и сорокъ кабановъ съ бакенбардами.
Но умный ординаторъ, не обращая вниманія, подходитъ къ трудно-больному Грандіонову. Я не видалъ ни въ одной больницѣ личности жалче и несчастнѣе Грандіонова. Ему было лѣтъ около 50. Все тѣло его было покрыто ранами, синяками, гнойными струпьями. Гдѣ онъ ихъ благопріобрѣлъ, — одному Богу извѣстно.
Мнѣ пришлось съ нимъ лежать въ одной комнатѣ недѣли двѣ слышать отъ него нѣкоторыя подробности изъ его жизни. Если и описать, ничего не прибавляя, то всякій сочтетъ ихъ клеветою русскую жизнь… Мы такъ мало знаемъ жизнь горькихъ бѣдняковъ, что всякая голая правда намъ кажется преувеличеніемъ.
Шаговъ за десять было слышно, гдѣ лежалъ Грандіоновъ. Пролежни образовали на бедрахъ такія раны, которыя издали походили на нору крота. Не смотря ни на какія pulvis aromaticum, ни на как промыванія въ горячей ваннѣ, онѣ гноились и разростались въ объемѣ. Грандіоновъ шесть недѣль лежалъ, какъ пластъ. Служители выносили его два раза каждый день въ ванну, оставляя на долго въ корридорахъ густую струю извѣстнаго запаха… Надо было удивляться, съ какимъ терпѣніемъ эти отставные солдаты-служителя обмывали несчастнаго, перемѣняли на немъ бѣлье, укладывали его, — и все это за 4 рубля 25 копѣекъ мѣсячнаго жалованья! Къ счастію, Грандіоновъ, послѣ двухгодовой тяжкой болѣзни, растаялъ какъ льдинка. Не было слышно даже сосѣду по кровати, какъ и когда онъ умеръ только и видно было, какъ пронесли корзину, вмѣщавшую трупъ которая покачивалась и скрипѣла, несомая двумя служителями. Никто изъ 40 больныхъ даже не замѣтилъ, какъ Грандіонова стащили въ покойницкую. Только дождевой пузырь можетъ такъ незамѣтно исчезнуть съ поверхности воды, какъ онъ.