Исторія козачеcтва въ памятникахъ южно-русскаго народнаго пѣсеннаго творчества *). править
- ) Въ 1872 году въ журналѣ «Бесѣда» печаталось сочиненіе «Историческое значеній южнорусскаго народнаго пѣсеннаго творчества», предлагаемое нынѣ наслѣдованіе считаемъ непосредственнымъ продолженіемъ означеннаго сочиненія. На этотъ разъ для приводимыхъ въ выноскахъ текстовъ южнорусскихъ пѣснопѣній принимаемъ общерусское правописаніе, употреблявшееся съ древнихъ временъ въ южнорусской письменности. Считаемъ нужнымъ объяснить, что, по выговору южнорусскаго нарѣчіи, согласная г, выговаривается какъ латинское h; гласныя буквы выговариваются: и тверже чѣмъ обыкновенно принято, занимая средину между звуками и и ы, е какъ э, а ѣ какъ мягкое е. Сверхъ того въ нѣкоторыхъ словахъ буква о выговаривается различно, смотря по мѣстностямъ: иногда — и большею частію, какъ мягкое и, иногда же удерживается звукѣ о, въ нѣкоторыхъ же мѣстностяхъ какъ у, какъ ю и какъ уи, такъ напр. конь можетъ выговариваться — конь, кинь, кунь, кюнь, куинь. Во всѣхъ такихъ случаяхъ пишемъ ô, такъ какъ нѣтъ возможности, иначе опредѣлить этого звука. Народныя пѣснопѣнія, которыя при этомъ сочиненіи служатъ матеріаломъ, могутъ быть раздѣлены на думы и собственно пѣсни. Думами (въ народѣ это названіе неизвѣстно), принято называть такія народныя произведенія, всегда почти эпическаго содержанія, которыя собственно не поются, но декларируются нараспѣвъ подъ звуки инструмента — кобзы или бандуры и лиры, что составляетъ достояніе не всего народа, а кобзарей, пѣвцовъ обыкновенно слѣпыхъ, которые ходятъ съ мѣста на мѣсто съ своими инструментами и распѣваютъ передъ желающими. Думы опредѣленнаго размѣра стиховъ не имѣютъ, но въ мѣрной рѣчи употребляются риѳмы, которыя въ пѣніи соотвѣтствуютъ повышенію и пониженію голоса.
Народная поэзія, касаясь періода козачества, можетъ быть классификована, сообразно историческимъ явленіямъ, на слѣдующіе циклы или разряды.
1. Борьба козачества съ могамеданскимъ міромъ. Она выразилась:
а) Рядомъ козацкихъ походовъ на Чорное море; которыхъ послѣдствіями были набѣги на приморскіе турецкіе и татарскіе города;
б) Столкновеніями козаковъ съ крымскими, ногайскими, буджацкими татарами на степяхъ;
в) Нападеніями мусульманъ на жилыя мѣстности Южной Руси.
2. Борьба южнорусскаго народа съ Польшею.
3. Внутреннія общественныя явленія, возникшія вслѣдствіе борьбы съ Польшею.
Козацкіе морскіе походы были нѣкогда очень громки и производили много шума даже въ отдалѣнныхъ странахъ Европы. Кромѣ указаній у многихъ историковъ онаго времени, свидѣтельствомъ важнаго значенія козацкихъ и морскихъ походовъ для своего времени могутъ служить отдѣльныя сочиненія, издававшіяся спеціально о козацкихъ подвигахъ на языкахъ странъ, по географическому своему положенію очень далекихъ отъ театра описываемыхъ событій {Укажемъ для примѣра на нѣкоторыя:
Relazione della segnalata vittoria otlenuta da Cosacchi di Zaporovia. Bologna 1683.
Nuova Relazione che contiene nuove Battaglie tra Cosacchi e Tartan.. Roma 1684.
Relazione della ricca preea fatta da Cosacchi nel Mare Negro. Bo logna 1685. Venezia e Modena 1688.
Relazione vera e dfetinta della segnalata vittoria riportata dal principe cosaceo nel Mare Negro contra turchi e tartari, Venetzia 1690.
Nueva relacion della senalata vittoria consequida del principe cosaco en el Mar Negro contra los Turcos y Tartaros. 1691.
Relazione novissima della segnalata vittoria ottenuta dalli cosacchi, Valachie Moldavi contro Tartari. Venezia 1684.
Relazione dell' incursioni, vittorie prese di diverse citta e prigioni fatti da Cosacchi nella Tartaria Crimense. Veneria 1684.
Vielfache hoechsterfreuliche relation von der Cosacken preiswürdigen Sieg wieder die Tartaren und Ttircken heldenmüthigst erhalten. 1683.
Relazione con la quale s' hanno diverse notizie di quello si va operando nella Polonia da Cosacchi ed altri con Tattaco e presa del uogo di Perkop. Venezia e Milano.}. Понятно, какъ важно и любопытно видѣть, какъ отражались эти событія въ поэтическихъ памятникахъ туземнаго южнорускаго населенія.
Скажемъ прежде всего, что и въ этомъ циклѣ народная память не всегда сходится съ нисанною исторіею. Иногое, что прославлено историками, остается для народа неизвѣстнымъ, и о многомъ, что народъ прославляетъ, трудно бываетъ докопаться въ писанныхъ историческихъ матеріалахъ.
Изъ думъ, которыхъ содержаніе касается козацкихъ морскихъ походовъ — самая распространенная дума объ Олексѣѣ Поповичѣ. Очевидно — это имя полумиѳическаго древняго витязя, являющагося въ великорусскихъ былинахъ подъ именемъ Алеши Поповича, одного изъ богатырей Владимира Краснаго Солнышка, а въ лѣтописныхъ спискахъ подъ именемъ Александра Цощовдча, который является то витяземъ Владимира, то гораздо позже при описаніи битвъ Мстислава Удалаго съ суздальцами. Это древнее имя перешло и въ малорусскую поэзію козацкихъ временъ и прилѣпилось къ думѣ, принадлежащей по своей основной идеѣ къ разряду религіозно нравственныхъ, когда пѣвецъ, распѣвая ихъ предъ народомъ, имѣлъ цѣлію возбудить у слушателей благочестивыя размышленія о наградѣ за добродѣтели и карѣ за пороки. Дума переноситъ насъ на Черное море. Тамъ плаваютъ козацкія суда. Вотъ на бѣломъ утесѣ жалобно кричитъ птица, называемая въ думѣ соколомъ-бѣлозоромъ; крикъ ея предвѣщаетъ бѣду. Поднимается буря 1). Козацкая флотилія разбилась на три части. Одну часть дунайское гирло забрало, другая занесена въ агарскую (по другому варіанту въ арабскую) землю, а третья тонетъ посреди Чорнаго моря 2). Тамъ былъ козацкій гетманъ, названный въ однихъ 3) варіантахъ — Грицько Коломыйченко, а въ другихъ 4) — Грицько Зборовскій. Былъ тамъ и войсковой писарь Олексѣй пирятинскій поповичъ. Козацкій предводитель, видя приближеніе послѣдней минуты для всѣхъ, находившихся съ нимъ на суднѣ, съ возвышеннаго мѣста объявляетъ, чтобы всѣ исповѣдывали свои грѣхи Богу, Чорному морю, всему днѣпровскому войску и ему, кошевому атаману, такъ какъ вѣрно бѣдствіе посылается теперь на всѣхъ за тяжелые грѣхи кого-нибудь изъ нихъ. Пусть всѣ принесутъ покаяніе, а тотъ, кто окажется грѣшнѣе всѣхъ прочихъ, пусть самъ бросится въ море ради избавленія всего войска отъ гибели 5). Всѣ молчали никто не вспомнилъ за собою тяжкихъ грѣховъ; къ удивленію всѣмъ, войсковой писарь Олексѣй Поповичъ проситъ бросить его въ море, какъ самаго грѣшнѣйшаго. Какъ — говорятъ ему: — ты берешь въ руки св. писаніе и насъ, простаковъ, наставляешь всякому добру, кйкъ же на тебѣ лежитъ больше грѣховъ 6)? Олексѣй Поповичъ объявляетъ, что онъ, выѣзжая въ походъ изъ города Пирятина, не принималъ благословенія отъ родителей, ссорился съ братомъ, отнималъ хлѣбъ-соль у сосѣдей, разъѣзжая по улицамъ верхомъ, толкалъ стременами вдовъ и дѣтей и не снималъ шапки передъ церковію, храмомъ Божіимъ. Не волны это — заключаетъ Олексѣй свою исповѣдь — не волны поднимаются на Чорномъ морѣ, караетъ меня отцовская и материнская молитва 7).
Тутъ (по варіантамъ; записанному нами въ Харьковѣ, и по тому, который напечатанъ въ сборникѣ Максимовича) чистосердечное покаяніе тотчасъ оказываетъ свое спасительное дѣйствіе: буря утихаетъ, и козаки, всѣ цѣлые, съ своимъ судномъ пристаютъ къ острову Тендреву. 8) Но по варіанту, сообщенному намъ г. Котляревскимъ, и записанному съ устъ народа не позже начала нынѣшняго столѣтія, — вслѣдъ за исповѣдью Олексѣя Поповича, гетманъ возводитъ его на чердакъ и приказываетъ обрубить ему на правой рукѣ палецъ — мизинецъ, и море, поглотивши спущенную въ него кровь — утихаетъ. Такимъ образомъ, по этому варіанту, который старѣе прочихъ, въ чисто христіанской идеѣ о силѣ покаянія предъ Богомъ примѣшивается идея уже чисто-языческая: умилостивленіе человѣческою кровію разъяренной морской пучины. 9)
Во всѣхъ указанныхъ варіантахъ спасенные отъ гибели козаки выходятъ на берегъ. Олексѣй Поповичъ беретъ въ руки св. писаніе и произноситъ нравоученіе — главнынъ образомъ онъ велитъ почитать родителей и слушать ихъ, потому что ихъ молитва вынимаетъ человѣка изо дна морскаго, искупляетъ отъ смертныхъ грѣховъ, вездѣ оказываетъ помощь — и на сушѣ и на морѣ. 10)
Имя древняго русскаго богатыря, преобратившагося въ пирятинскаго поповича, привилось, однако, повидимому, случайно къ идеѣ, составляющей суть этой думы. Есть подобнаго содержанія дума, въ которой нѣтъ и намека на Олексѣя Поповича. Мы знаемъ три варіанта этой думы: одинъ напечатанъ въ Запискахъ о Южной Руси Кулиша, (см. т. I. стр. 29) Другой — въ Сборникѣ Лукашевича: Малорусскія и червонорусскія думы и пѣсни (стр. 61) третій — записанный отъ кобзаря Вересая и напечатанный въ I-мъ томѣ Записокъ Юго-западнаго Отдѣла русскаго Географическаго Общества (стр. 5). По всѣмъ тремъ вариантамъ въ этой думѣ, вмѣсто Олексѣя Поповича, дѣйствуютъ два брата: они не вызываются броситься въ море; нѣтъ здѣсь и гетмана, который приглашалъ бы козаковъ исповѣдываться и добровольно броситься въ пучину, — они просто признаютъ только поднявшуюся на морѣ бурю — карою за свои грѣхи и пересчитываютъ ихъ нѣсколько подробнѣе, чѣмъ Олексѣй Поповичъ. По Кулишовскому варіанту, который распространеннѣе двухъ другихъ, они виноваты уже тѣмъ, что пошли въ войско оба, тогда какъ родители дозволили идтй только одному, а другому велѣли заниматься хлѣбопашествомъ. 11). Черта, стоющая замѣчанія. Видно, что черезъ-чуръ многолюдные побѣги молодцевъ въ степи и на море, ослабляли въ краѣ хозяйства; печальные плоды этого должны были раньше другихъ понять люди старые и потому разсудительные; это и выразилось въ думѣ: уже составилось нравственное правило, что изъ двухъ братьевъ въ семьѣ одному только, по благословенію родителей, дозволительно искать рыцарской славы, а другому слѣдовало работать за плугомъ, косою и цѣпомъ, потому что все это — почтенное занятіе, вопреки горячимъ удальцамъ, честившимъ презрительно такихъ хозяевъ-земледѣльцевъ названіемъ гречкосѣевъ и домонтарей. Далѣе братья сознаются въ грубомъ обращеніи съ матерью 12). Гуляя по улицамъ они не только топтали дѣтей; какъ Олексѣй, но раздавливали ихъ до смерти своими конями 13) три старухи хотѣли ихъ вразумить, а они имъ отвѣтили грубо 14) наконецъ, они были гуляки и, предпочитая церкви корчму, заводили танцы въ то время, когда другіе козаки нанимали поповъ служить себѣ молебны 15). Покаяніе ихъ возымѣло силу, буря утихла; они добрались до пристани, ухватились за бѣлый камень и, вышедши на сухой берегъ, провозгласили нравоученіе о почитаніи родителей. Въ варіантахъ Лукашевича и Бересая является лицо, повидимому безъ органической связи съ остальнымъ въ думѣ, оно промелькаетъ мимоходомъ, но оставляетъ чрезвычайно поэтическое впечатлѣніе. Это — безродный сирота, которому съ вышеупомянутыми братьями приходилось ждать гибели отъ бури на морѣ: ему не съ кѣмъ было да цѣломъ свѣтѣ и проститься во время бѣды. 16) Когда братья, спасшись отъ бѣды, пришли въ Русь въ своимъ родителямъ, и родители спросили ихъ: хорошо-ли имъ было въ пути, тутъ они вспомнили о чужестранцѣ, вспомнили, какъ тяжело было ему видѣть смерть, когда не съ кѣмъ было ему проститься и некому было подумать о его спасеніи! 17) Этотъ чужестранецъ исчезаетъ безслѣдно, и даже не видно, спасся-ли онъ разомъ съ двумя братьями или погибъ въ волнахъ.
Такія думы, какъ приведенныя нами, должны были удовлетворять нравственнымъ понятіямъ народа; не въ меньшей степени, но еще сильнѣе должны были въ старое время затрогивать народное сердце тѣ думы, которыя изображали горькую судьбу христіанскихъ невольниковъ, страдавшихъ на турецкихъ галерахъ. Въ XVI и XVII столѣтіяхъ русскихъ плѣнниковъ было тамъ неисчислимое множество ихъ цѣнили, какъ выносливыхъ и дюжихъ работниковъ, и потому перепродавали изъ рукъ въ руки, изъ одного края въ другой. Это были отчасти козаки-молодцы, потерпѣвшіе неудачу въ своихъ морскихъ походахъ, но болѣе всего плѣнники, захваченные татарскими наѣздниками и проданные въ рабство. Слагались и распѣвались пѣсни о судьбѣ такихъ несчастливцевъ, и не въ однимъ селѣ или городѣ слушались онѣ со слезами, а нерѣдко съ рыданіями и причитаніями. У многихъ въ памяти были близкіе по крови и по сердцу, когда-то безвѣстно пропавшіе и: можетъ быть, гдѣ-нибудь томившіяся въ турецкой неволѣ. Такія пѣснопѣнія возбуждали въ слушателяхъ желаніе отыскивать и выкупать невольниковъ. Выкупъ невольниковъ въ тѣ времена былъ своего рода ярмаркою; мусульмане иногда заранѣе давали знать христіанамъ, что тамъ-то въ ихъ землѣ и у такихъ-то есть невольники, и купцы, которые вели торгъ невольниками, какъ теперь ведутъ торгъ скотомъ, привозили свой живой товаръ на извѣстное мѣсто, на украинской границѣ отъ татарскихъ степей, и объявляли цѣну. Иногда-же и самъ хозяинъ, поймавшій невольника, везъ его, предлагая выкупить. Находились охотники выкупать ихъ не только по кровному родству, но и по христіанскому благочестію, потому что, по нравственнымъ понятіямъ вѣка, выкупить невольника было богоугоднымъ, душеспасительнымъ дѣломъ. Случалось инымъ невольникамъ и такое горе, что не находилось желающихъ ихъ выкупать, и тогда бусурмане увозили ихъ обратно. Печальное и почти безнадежное положеніе ожидало бѣдняковъ тогда, когда ихъ запродавали куда-нибудь въ далекую землю, напримѣръ, въ арабскую. Объ этомъ сохранила память народная южнорусская поэзія. Одна дума раскрываетъ внутренній міръ такого невольника въ отдаленной землѣ, разобщеннаго съ родиною. Онъ можетъ послать къ своимъ родителямъ развѣ одного только голубка и ему поручить просить ихъ, чтобъ они сбывали все свое достояніе и выручали сына изъ неволи, но чтобъ дѣлали это какъ можно поскорѣе, потому что съ наступленіемъ теплаго времени уже трудно будетъ сыскать его: прибѣгутъ турки-янычары и запродадутъ его за Красное море въ арабскую землю. 18) Въ другой думѣ изображаются невольники галерные, которые отъ невыносимыхъ страданій желаютъ, чтобы буря сорвала съ якорей турецкія каторги, которыя имъ чрезмѣрно опротивѣли. 19) Затѣмъ описываются страданія невольниковъ: кандалы разъѣдаютъ ихъ ноги, сырая ременная кожа проточила имъ тѣло до самыхъ костей, турецкій паша приказываетъ своимъ янычарамъ бить невольниковъ терновыми прутьями и таволгою. Исполняется приказаніе начальства: кровь льется, тѣло обивается около костей. 20) Невольники, при видѣ собственной текущей крови, проклинаютъ турецкую землю. 21) Дума эта, какъ и всѣ подобнаго содержанія думы, гдѣ поется о невольникахъ, оканчивается воззваніемъ къ Богу, чтобъ онъ избавилъ христіанскихъ невольниковъ отъ каторги и возвратилъ ихъ на родину, въ край веселый, въ міръ крещеный, въ города христіанскіе. Безъ сомнѣнія, такія думы, возбуждая въ слушателяхъ состраданіе къ участи невольниковъ, подвигали молодцовъ козаковъ къ браннымъ подвигамъ противъ мусульманъ для освобожденія страдающихъ въ неволѣ земляковъ и единовѣрцевъ.
При сочувствіи народа къ горькой участи невольниковъ, естественно возникли и съ наслажденіемъ слушались думы, болѣе отраднаго содержанія, гдѣ описывалось освобожденіе отъ плѣна, представлялись народному воображенію и народному чувству образы героевъ, которые какимъ-нибудь необычнымъ способомъ избавлялись отъ ужасной неволи. Образчикомъ такого рода поэтическихъ произведеній можетъ служить дума о Самôйлѣ Кôшкѣ, поражающая какъ своею объемистостію, такъ и замѣчательною отчетливостью въ изображеніяхъ. Дума эта была напечатана въ Сборникѣ Лукашевича: «Малорусскія и Червонорусскія думы и пѣсни», изданномъ въ 1836 году, записанная, какъ сообщаетъ издатель, въ Полтавской губерніи со словъ кобзаря-слѣпца. Профессоръ университета св. Владимира А. А. Котляревскій сообщилъ мнѣ варіантъ этой думы въ рукописномъ собраніи малорусскихъ думъ, записанныхъ, какъ показываетъ почеркъ, въ концѣ прошлаго или въ началѣ текущаго столѣтія. Кромѣ того, профессоръ новороссійскаго университета Зайкевичъ удѣлилъ мнѣ иной варіантъ той же думы, записанный отъ кобзаря въ лубенскомъ уѣздѣ полтавской губерніи. Варіантъ г. Котляревскаго болѣе древней редакціи, судя по нѣкоторымъ чертамъ, на которыя мы укажемъ.
Варіантъ г. Зайкевича начинается описаніемъ, какъ герой думы попалъ въ неволю. Турецкій паша, плавая галерою по Чорному морю, прибылъ въ гости въ Самôйлѣ Кôшкѣ, который съ сорока козаками находился въ урочищѣ Базавлукѣ; тамъ паша захватилъ всѣхъ этихъ молодцовъ, заковалъ и увезъ 22). Съ этого начинается исторія, разсказываемая думою. Въ другихъ варіантахъ этого нѣтъ. Дѣйствіе открывается прямо на Чорномъ морѣ. Самôйло Кôшка и его товарищи — давніе невольники на турецкой галерѣ. По варіанту Лукашевича прошло уже пятьдесятъ четыре года съ той поры, какъ они въ неволѣ, по варіанту Котляревскаго — сорокъ лѣтъ 23). Галера плыветъ, по варіанту Лукашевича, изъ Трапезунта въ Козловъ, а по варіанту Котляревскаго, изъ Козлова въ Трапезунтъ. Галера эта разукрашена златошними лентами, уставлена пушками и покрыта сверху бѣлою турецкою габою 24), а другой варіантъ прибавляетъ еще два украшенія: она окрашена христіанскою кровію и обсажена невольниками 25). На этой галерѣ было семь сотъ турокъ 26), а варіантъ Лукашевича прибавляетъ еще четыреста янычаръ 27). Старшій надъ всѣми былъ Алканъ-паша по одному варіанту трапезунтскій князь 28), по другому — молодое трапезунтское дитя, то-есть, просто молодой человѣкъ. По обоимъ варіантамъ было тамъ триста пятьдесятъ 29) невольниковъ, считая безъ войсковыхъ старшинъ. Варіантъ Котляревскаго указываетъ только двухъ старшинъ: Самôйла Кôшку, гетмана запорожскаго, и Марка Рудого, судью черкасскаго, а варіантъ Лукашевича прибавляетъ еще третьяго: Мусѣй Грачъ, войсковый трембачъ (трубачъ). Очень можетъ бытъ;, что этотъ Грачъ, выражая не собственное прозвище, а названіе его занятія, есть послнѣйшая прибавка въ думѣ, измышленная, ради риѳмы, что нерѣдко бываетъ въ произведеніяхъ малорусской народной поэзіи. Слѣдуетъ за ними еще ключникъ галерный, бывшій нѣкогда по одному варіанту переяславскій полковникъ, по другому — сотникъ; былъ онъ тридцать лѣтъ въ неволѣ, вотъ уже двадцать четыре года живетъ на свободѣ, сталъ онъ туркомъ, ради того, чтобы жить въ утѣхахъ, на вѣчную свою погибель захотѣлось ему быть великимъ господиномъ 30). Въ варіантѣ Лукашевича эта личность называется ляхомъ Бутурлакомъ, а въ варіантѣ Котляревскаго Иляшомъ или Ляшомъ (т. е. Ильею) Бутурлакою. Въ варіантѣ Котляревскаго Алканъ-паша, направляясь морскимъ путемъ изъ Козлова въ Трапезонтъ, дѣлаетъ истязанія невольникамъ 31), а въ варіантѣ Лукашевича это происходитъ позже, послѣ бывшаго Алкану-пашѣ сновидѣнія.
По обоимъ варіантамъ (слѣдуя у Лукашевича изъ Трапезонта въ Козловъ, а у Котляревскаго изъ Козлова въ Трапезонтъ) галера приходитъ въ Кефу, гдѣ — по варіанту Лукашевича, отдыхали продолжительное время, а по варіанту Котляревскаго, только переночевали.
Здѣсь Алкану-пашѣ привидѣлся сонъ: будто козаки невольники истребили на галерѣ всѣхъ турокъ, а его самого Кôшка Самôйло изрубилъ и бросилъ въ море. Алканъ-паша разсказываетъ о своемъ сновидѣніи туркамъ, и никто изъ нихъ не можетъ объяснить ему смысла этого сновидѣнія. Объясняетъ ему отступникъ ключникъ галерный: нечего Алкану-пашѣ бояться нужно только построже содержать невольниковъ. Разсказъ объ этомъ въ варіантѣ Котляревскаго проще и короче 32), а въ варіантѣ Лукашевича онъ распространеннѣе и принимаетъ тонъ 33), отступающій отъ простоты повѣствованія перваго варіанта, бывшаго, вѣроятно, болѣе старою редакціею думы. Въ варіантѣ Лукашевича Алканъ-паша приплываетъ въ Козловъ свататься за дѣвку Санджакôвну (дочь губернатора), и она приглашаетъ его въ городъ со всѣмъ своимъ войскомъ, сама беретъ его за руку, ведетъ въ каменную свѣтлицу, сажаетъ за скамью, угощаетъ дорогими напитками, а войску бывшему у него на галерѣ устроиваетъ угощеніе посреди рынка 34). Образъ — скорѣе козацкаго, чѣмъ мусульманскаго міра. По варіанту Котляревскаго, Алканъ-паша приплываетъ къ себѣ, въ свой Трапезонтъ, какъ видно, въ свой гаремъ входитъ, и дѣвка Санджакôвна не болѣе какъ одна изъ его женъ. Алканъ-паша беретъ съ собою турокъ, а ключника оставляетъ на галерѣ стеречь скованныхъ невольниковъ 35).
Затѣмъ слѣдуетъ самая существенная часть думы — подвигъ Самôйла Кôшки, разсказъ о томъ, какъ онъ перебилъ турокъ, овладѣлъ галерою и отплылъ на ней съ своими козаками въ отечество. Здѣсь-то внолнѣ оказывается превосходство болѣе старой редакціи въ варіантѣ Котляревскаго въ сравненіи съ позднѣйшею амплификаціею въ варіантѣ Лукашевича. По этому послѣднему, ляхъ Бутурлакъ приглашаетъ Самôйлу Кôшку отречься отъ христіанства. Кôшка съ омерзеніемъ отвергаетъ такое приглашеніе; ляхъ Бутурлакъ бьетъ его по щекѣ и грозитъ обращаться съ нимъ суровѣе, чѣмъ съ прочими невольниками. Услышавши это, турки съ похвалою отзываются объ отступникѣ-ключникѣ передъ пашею. Но вдругъ, ни съ сего, ни съ того, ключникъ, подпивши, вздумалъ любезничать съ Кôшкою, захотѣлъ съ нимъ вести бесѣду о вѣрѣ христіанской, сталъ поить его виномъ, а Самôйло Кôшка, воспользовавшись этимъ, взялъ у соннаго ключника ключи отъ кандаловъ и роздалъ невольникамъ; они отперли свои кандалы, но, по совѣту своего гетмана, не снимали ихъ съ ногъ, ожидая полуночнаго времени. Прибылъ Алканъ-паша и приказалъ туркамъ освидѣтельствовать кандалы на невольникахъ. Турки осмотрѣли, но не дотрогивались до кандаловъ руками, а Кôшка самъ обвязалъ себя втрое цѣпью. Турки спокойно заснули, увѣренные, что ключникъ хорошо сдѣлалъ свое дѣло 36). Въ варіантѣ Котляревскаго 36*) все это разсказывается съ большею естественностію. Ильяшъ Бутурлака уговариваетъ Кôшку отречься отъ христіанства и принять мусульманскую вѣру. Кôшка притворно соглашается; Бутурлака расковалъ его и тогда началась попойка. Самъ Алканъ-паша присылаетъ изъ города на галеру дорогіе напитки своему, ключнику, пирующему съ новымъ ренегатомъ. Мусульманское запрещеніе пить вино не даетъ намъ повода считать такого факта невозможнымъ; такъ какъ мусульмане относительно этого запрещенія нерѣдко держались взгляда, который по-русски у насъ выражается поговоркою: не всякое лыко въ строку. Кôшка искусно притворяется пьянымъ, между тѣмъ, проноситъ горѣлку мимо себя, а Ильяша Бутурлаку постарался онъ напоить до полнаго опьяненія и, вынувъ у него, соннаго, ключи, отомкнулъ кандалы невольниковъ и опять положилъ ключи ключнику, у котораго они должны были всегда находиться. Алканъ-паша прибылъ на галеру, велѣлъ осмотрѣть невольниковъ, повѣрилъ, что все обстоитъ благополучно и успокоился. Ильяшъ Бутурлака представляется въ этомъ варіантѣ очевидно не принадлежавшимъ къ той группѣ козаковъ, которая попалась въ неволю вмѣстѣ съ Самôйломъ Кôшкою. Это — ренегатъ, въ иное время или при иныхъ обстоятельствахъ, измѣнившій вѣрѣ. Далѣе — слѣдуетъ избіеніе турокъ невольниками: въ варіантѣ Лукашевича, по которому часть турокъ, бывшихъ на галерѣ, легла спать не на суднѣ, а на берегу, козаки въ полночь, побрасавши въ море снятыя съ себя кандалы, выходили на берегъ и тамъ избивали, а самъ Кôшка изрубливаетъ Алкана-пашу и кидаетъ въ море куски его тѣла. Всѣ турки погибаютъ; оставляется въ живыхъ ляхъ Бутурлакъ войсковымъ ярыгою — (лазутчикомъ) дли порядка 37) (т. е. когда нужда въ немъ окажется). Въ варіантѣ Котляревскаго этого выхода козаковъ на берегъ нѣтъ. Все совершается на галерѣ. И этотъ ходъ событій кажется естественнѣе; напротивъ, кажется невѣроятнымъ, чтобы триста пятьдесятъ козаковъ, только что освободившихся изъ неволи, рѣшились выходить на берегъ въ большой городъ, гдѣ ихъ легко могла окружить толпа вооруженныхъ мусульманъ. По варіанту Котляревскаго, Самôйло Кôшка, послѣ расправы съ турками, торопится скорѣе сняться съ якоря, чтобы въ Трапезонтѣ не узнали о томъ, что произошло на галерѣ, и не предприняли бы мѣръ къ погонѣ за освободившимися козаками 38).
Въ варіантѣ Лукашевича слѣдуетъ затѣмъ плачь дѣвки Санджаковны о томъ, что отъ ней такъ скоро уѣхалъ Алканъ-паша: она бы желала переночевать съ нимъ одну ночь, хотя бы за то навлекла на себя упреки отъ своихъ родителей 39). Образъ малорусской жизни, со всѣмъ не идущій къ повѣствованію; въ варіантѣ Котляревскаго этого мѣста нѣтъ, и, безъ сомнѣнія — оно позднѣйшая вставка.
Слѣдуетъ пробужденіе ключника. Въ варіантѣ Котляревскаго онъ сталъ было выговаривать Кôшкѣ его поступокъ, но Кôшка пригрозилъ ему бросить его въ море, если онъ будетъ ему говорить упреки 40). По варіанту Лукашевича ключникъ ведетъ себя униженно 41), и въ этомъ мѣстѣ варіантъ Лукашевича, представляетъ больше естественности и, быть можетъ, сохраняетъ древнюю редакцію думы.
Слѣдуетъ затѣмъ встрѣча съ плывущими турецкими галерами, и тутъ пригодился козакамъ оставленный въ живыхъ ключникъ; онъ именемъ Алкана-паши не велитъ встрѣтившимся турецкимъ судамъ приближаться къ галерѣ, чтобъ не разбудить Алкана-пашу. По варіанту Котляревскаго эти встрѣчныя турецкія суда были въ числѣ девяти. Бутурлака, завидя ихъ издали, посовѣтовалъ Самôйлу Кôшкѣ часть козаковъ заковать въ кандалы, а другую часть ихъ одѣть въ турецкое платьѣ, чтобы туркамъ на встрѣтившихся судахъ показалась Галера въ своемъ прежнемъ видѣ: съ турецкимъ войскомъ и съ закованными невольниками-гребцами. Бутурлака взошелъ на чердакъ съ турецкимъ знаменемъ, закричалъ къ туркамъ, что Алканъ-паша спитъ и нуждается въ покоѣ послѣ веселой ночи, проведенной съ дѣвкою Санджакôвною и тѣмъ удалилъ турецкія суда, а потомъ, обратившись къ козакамъ сказалъ, что теперь надобно поскорѣе гнать галеру къ Сѣчѣ 42). Въ варіантѣ Лукашевича ляхъ Бутурлакъ подаетъ мудрый совѣтъ козакамъ еще заблаговременно до встрѣчи съ турецкими судами. Онъ знаетъ, что изъ Царьграда будутъ плыть двѣнадцать галеръ съ поздравленіемъ Алкану-пашѣ послѣ его сватовства. Козаки, неизвѣстно за чѣмъ, направляются къ Царьграду; ихъ на пути встрѣчаютъ галеры, идущія изъ Царьграда. Ключникъ подаетъ знакъ, велитъ не шумѣть, потому что Алканъ-паша на похмѣльѣ спитъ; но вслѣдъ за тѣмъ съ обѣихъ сторонъ, раздаются, въ знакъ взаимныхъ вѣжливостей, пушечные выстрѣлы, что, разумѣется, противорѣчитъ данному приказанію не шумѣть и не разбудить паши 43). Такимъ образомъ, въ варіантѣ Лукашевича вводится двоякая несообразность: козаки плывутъ по направленію къ Царьграду, когда имъ отнюдь не слѣдовало избирать такого пути, а надлежало плыть въ противоположную сторону къ русскимъ предѣламъ. Ляхъ Бутурлакъ предупреждаетъ встрѣтившихся турокъ, чтобъ не производили шума и, безъ сомнѣнія, поступаетъ такъ для того, чтобъ скрыть отъ турокъ положеніе галеры, находившейся уже во власти козаковъ. Вопреки просьбѣ ляха Бутурлака, турки съ своихъ судовъ стрѣляютъ, хотя и отступивши немного. Съ галеры тоже даются выстрѣлы. Отъ такихъ выстрѣловъ Алканъ-паша долженъ былъ пробудиться, и, спросивши, въ чемъ дѣло, могъ появиться передъ соотечественниками, которые оказывали ему почести. Но Алкана-паши не было, и тайна освобожденія невольниковъ могла открыться. Въ варіантѣ Котляревскаго это естественнѣе.
Прибывши къ русскимъ берегамъ, козаки встрѣтили своихъ соотечественниковъ подъ начальствомъ Семена Скалозуба, которые держали сторожу у устья Днѣпра. Увидя турецкую галеру, направлявшуюся въ лиманъ, козаки начали было палить по ней изъ пушекъ, но Кôшка Самôйло выставилъ козацкую красную хоругвь, — тогда козаки бросились къ галерѣ и притянули ее къ берегу. Въ варіантѣ Лукашевича это разсказывается подробной при томъ съ эпическими повтореніями 44); въ варіантѣ Котляревскаго обычный повѣствовательный тонъ дѣлается здѣсь особенно короткимъ.
Вмѣсто Тендрева и днѣпровскаго лимана, гдѣ, по варіанту Лукашевича, возвращающихся изъ неволи козаковъ встрѣчаетъ сторожевой отрядъ, по варіанту Котляревскаго, освобожденные невольники достигаютъ прямо «города Сѣчи». Ильяшъ Бутурлака оказываетъ еще услугу козакамъ: когда ихъ братья сѣчевики, не узнавши, кто плыветъ, хотѣли было палить по судну, Бутурлака подаетъ гетману Самôйлѣ Кôшкѣ совѣтъ выставить на чердакѣ судна козацкое знамя 45). Вопросительнаго замѣчанія, что это за галера, влагаемаго, по варіанту Лукашевича, въ уста сторожевыхъ козаковъ — здѣсь нѣтъ. Козаки, увидавши козацкую хоругвь, притягиваютъ крючьями галеру къ берегу. Невольники выступаютъ изъ галеры. Тогда Семенъ Скалозубъ, и въ варіантѣ Котляревскаго названный гетманомъ, подходитъ къ нимъ и узнаетъ Самôйлу Кôшку. — Ты, сказалъ онъ: — сорокъ лѣтъ (въ рукописи написано число 40, и нуль неизвѣстно зачѣмъ и кѣмъ перечеркнутъ) былъ въ неволѣ и не потерялъ ни одного козака изъ своего войска! — Кôшка нарядилъ Семена Скалозуба въ турецкую одежду и далъ козакамъ приказаніе изрубить Ильяша Бутурлаку 46). Въ варіантѣ Лукашевича его не постигаетъ такая безжалостная кара: онъ, этотъ ляхъ Бутурлакъ, исчезаетъ безслѣдно. И въ этомъ мѣстѣ мы отдадимъ преимущество варіанту Котляревскаго, сообщающему любопытную черту нравовъ и понятій. Услуги, оказанныя отступникомъ козакамъ, не снимали съ него пятна отступничества отъ вѣры, тѣмъ болѣе, что эти услуги были невольными. Ставши мусульманиномъ, Бутурлака ругался надъ прежними своими единовѣрцами и довѣрять ему, оставивши жать среди козаковъ, по козацкому понятію, было невозможно. Разъ уже измѣнивши вѣрѣ и козачеству, онъ могъ при случаѣ поступить также и въ другой разъ и сдѣлать козакамъ пущее зло.
Дума, по варіанту Котляревскаго, кончается замѣчаніемъ, что Кôшка Самôйло прибылъ въ Сѣчь около праздника Покрова, а въ рождественскій постъ около Николина дня умеръ 47).
Варіантъ Лукашевича ведетъ свой разсказъ далѣе; описывается, какъ козаки дѣлили привезенную турецкую добычу: матеріи шли по достоинству на козаковъ и атамановъ, серебро и золото подѣлено на три паи, — одинъ пошелъ на церкви, бывшія патрональными у сѣчевиковъ: то были Межигорскій и Терехтемировскій монастыри и Покровская церковь въ сѣчѣ. Эти церкви, по замѣчанію той же думы, козаки строили и содержали на свой счетъ съ тѣмъ, чтобъ за строителей совершились повседневныя моленія; другой пай шелъ въ раздѣлъ между товарищами, а третій — покрылъ издержки пиршества, устроеннаго но поводу радостнаго возвращенія Кôшки съ товарищами его изъ многолѣтней неволи 48). Мы думаемъ что эта послѣдняя часть варіанта Лукашевича не можетъ, подобно нѣкоторымъ предшествовавшимъ частямъ, быть позднѣйшею амплификаціею и составляетъ принадлежность древней редакціи думы. Позднѣйшіе кобзари не могли знать мы названій матерій, теперь уже ни для кого неизвѣстныхъ, ни способа обращенія съ добычею у Запорожцевъ, а между тѣмъ, эти черты въ думѣ сходны съ извѣстіями, оставшимися намъ о Запорожскомъ бытѣ. Вслѣдъ за описаніемъ пиршества, варіантъ Лукашевича сообщаетъ, что Кôшка умеръ въ монастырѣ, который, непонятнымъ для насъ образомъ, помѣщается въ Кіевѣ-Каневѣ.
Въ варіантѣ Лукашевича, въ концѣ, къ думѣ приложенъ финалъ, который прикладывается у кобзарей ко многимъ козацкимъ думамъ. Онъ заключаетъ прославленіе богатыря, котораго подвиги изложены въ думѣ, и молитву о многолѣтіи козацкаго народа 49).
Варіантъ Зайкевича очень скуденъ. Кобзарь, очевидно, позабылъ многое изъ думы и сообщалъ записавшему только то, что случайно удержалось у него въ памяти. По вступленію, приведенному уже выше, и но многимъ другимъ мѣстамъ, можно, однако, видѣть, что этотъ варіантъ — обломокъ другой редакціи, въ существенныхъ чертахъ отличной отъ варіантовъ Котляревскаго и Лукашевича. Пребываніе Самôйла Кôшки въ неволѣ не растягивается на большое число лѣтъ. Указывается только на возрастъ Бутурлака, которому дается шестьдесятъ лѣтъ, и это лицо — не Ильяшъ и не ляхъ, какъ въ предшествовавшихъ варіантахъ, а «малороссійскій христіанинъ 50)». Захвативши въ полонъ Кôшку съ товарищами, турецкій паша (не называемый Алканомъ-пашою) поплылъ къ дѣвкѣ Санджакôвнѣ, но куда именно, мѣсто не обозначается. Слуга паши, Бутурлана — не отступникъ, а христіанинъ, сговаривается съ Кôшкою Самôйломъ, какъ погубить турокъ и освободиться изъ неволи 51). Затѣмъ слѣдуетъ разговоръ паши съ Бутурлакою, но отъ этого разговора остался отрывокъ, изъ котораго нельзя видѣть о чемъ собственно шла рѣчь 52). Затѣмъ — Бутурлака отдаетъ казакамъ ключи отъ кандаловъ съ тѣмъ, чтобъ они, освободившись убили пашу 53). Затѣмъ пропускъ, — очевидно, здѣсь слѣдовало описаніе освобожденія невольниковъ и истребленіе турокъ. Коротко говорится, что освобожденные поплыли по Черному морю и приплыли къ какому-го дѣду Соломкѣ, который узнаетъ Самôйла Кôшку, поздравляетъ его и спрашиваетъ: не забылъ ли онъ царя, Бога? Я Бога милосердаго не забуду, а турецкому пашѣ служить не буду, отвѣчаетъ Кôшка 54). Этимъ варіантъ Зайневича оканчивается или, вѣрнѣе, обрывается. Сравнивая варіанты этой думы межу собой, мы найдемъ, что варіантъ Котляревскаго сохранилъ болѣе простоты и естественности разсказа, чѣмъ варіантъ Лукашевича, подвергавшійся позднѣйшей амплификаціи. Но за то, въ варіантѣ Котляревскаго, есть пропуски, и, особенно, въ концѣ думы, въ варіантѣ Лукашевича есть мѣста, несомнѣнно принадлежащія древней редакціи, которыхъ недостаетъ въ варіантѣ Котляревскаго. Сличеніе варіантовъ очень полезно въ томъ отношеніи, что даетъ намъ возможность понять, хотя отчасти, какими путями и способами видоизмѣнялись думы. Не будучи записываема и переходя отъ пѣвца къ пѣвцу, наша дума уже въ древнее время подвергалась разнымъ видоизмѣненіямъ и разбивалась на варіанты. Но эти варіанты не могли тогда вносить въ думу ничего чуждаго быту, духу и пріемамъ того круга, въ какомъ эта дума первоначально сложилась и распространилась. Кобзарь или бандуристъ, по-личному вдохновенію, могъ вносить одну-другую черту или замѣнить прежде бывшую новою, но не могъ создавать анахронизмовъ противъ народнаго быта и времени; самъ онъ былъ слишкомъ близокъ къ тому жизненному кругу, въ которомъ создалась и стала распространяться распѣваемая имъ дума. Не могъ онъ ни въ какомъ случаѣ сообщить думѣ уродства, противнаго народному вкусу и народному поэтическому чутью; всякая неумѣстная прибавка къ думѣ не была бы усвоена другими кобзарями, и, какъ плодъ бездарности одного какого-нибудь лица, она исчезла бы скоро сама собою. При всякомъ измѣненій въ выраженіяхъ, кобзарями руководить могло только одно побужденіе — желаніе угодить слушателямъ. Но съ теченіемъ времени условія жизни становились иными; поэтическая потребность въ народѣ обращалась къ инымъ сферамъ; разсказы о событіяхъ такой среды, въ которой народъ уже болѣе не вращался, потеряли свою прежнюю свѣжесть, перестали съ прежнею силою дѣйствовать на сердце, а потомъ уже не для многихъ оставались даже и предметомъ развлеченія. Тогда думы подвергались двоякимъ измѣненіямъ, одному вслѣдъ за другимъ. Сперва онѣ расширялись и, такъ сказать, пухли и надувались, теряли простоту и естественность разсказа, принимали анахронизмы противъ условій жизни прежнихъ временъ, уклонялись отъ господствовавшаго нѣкогда въ народѣ вкуса и усвоивали черты сухости и вялости, обыкновенно сопровождающія такія повѣствованія, въ которыхъ не участвуетъ сердце повѣствователя. Потомъ — съ думами стало происходить противоположное: онѣ стали сокращаться. Кобзари забывали то одну, то другую часть думы. На трехъ варіантахъ думы о Самôйлѣ Кôшкѣ мы видѣть можемъ явленіе такой процедуры, вѣроятно, общей всѣмъ думамъ. Въ варіантѣ Котляревскаго — дума эта ближе къ своей древней редакціи, — въ варіантѣ Лукашевича она въ значительной степени подвергается, амплификаціи, а въ варіантѣ Зайкевича она забывается. Теперь, сколько намъ извѣстно, дума эта почти вышла изъ употребленія, по крайней мѣрѣ, даже такой кобзарь, какъ Остапъ Вересай, ее не знаетъ. Если бы она не была до сихъ поръ записана въ тѣхъ варіантахъ, на которые мы указывали выше, то это превосходное произведеніе народной поэзіи козацкаго времени исчезло бы и мы бы, не имѣли о его существованіи ни малѣйшаго представленія, какъ не имѣемъ о многомъ такомъ, что, не бывши никогда записаннымъ отъ народа, исчезло навсегда.
Личность героя этой думы въ историческихъ источникахъ является сбивчиво и противорѣчиво. Письмо кошевого Сѣрка къ крымскому хану сообщаетъ, что гетманъ или кошевой, носившій имя Самôйла Кôшки, воевалъ противъ туровъ около 1575 года (см. Лѣтоп. Величка II. 380 Симоновск. 7.) Если допустить, что плѣнъ Самôйла Кôшки происходилъ около этого времени, то замѣтимъ, что въ думѣ говорится о Семенѣ Скалозубѣ, а лѣтопись Самовидца называетъ Семена Скалозуба гетманомъ, бывшимъ послѣ 1577 года (Лѣтоп. Самов. 2) До другамъ извѣстіямъ того же Самовидца и Лѣтописнаго Повѣствованія Ригельманя (Лѣтоп. Самов. 4. Ригельм. 36—37) Гетманъ Самôйло Кôшка попался въ плѣнъ около 1619—1620 годовъ. Изъ книги: Listy Stanislawa Zolkiewskiego 1584—1620 гг. — мы узнаемъ, что Самôйло Кôшка былъ старшимъ у козаковъ запорожскихъ, въ генварѣ 1602 года, участвовалъ въ лифляндской войнѣ, которую вела Рѣчи посполитая противъ шведовъ и пребывалъ въ этомъ званіи до Марта того-же года, когда старшимъ козацкимъ подписался другой — Гаврило Крутневичъ, который также недолго начальствовалъ, потому что въ Декабрѣ того-же года, козаки ворочались изъ лифляндскаго похода въ Украину, старшимъ у нихъ былъ Иванъ Куцѣновичъ. Изъ этого можно заключить, что Кôшка воевалъ на морѣ и былъ взятъ турками или прежде похода въ Лифляндію, именно около 1575 года, какъ указываетъ письмо Сѣрка къ хану крымоскому, а возвратился въ 1598 или 1599 г., когда на Запорожьѣ начальствовалъ Семенъ Скалозубъ, называемый въ современномъ письмѣ асауломъ (Listy Zolkiewsk. 80. 104). Такъ думаютъ издатели историческихъ малорусскихъ пѣсенъ — гг. Драгомановъ и Антоновичъ. (Ист. пѣсни малор. народа I. 228) Но могло быть, что событіе плѣна и освобожденія случилось послѣ похода въ Лифляндію, и Самôйла Кôшка, утративши свое старшинство надъ козаками, могъ снова его получить по выбору. Не разъ въ дѣйствительности случалось то, что описывается въ этой думѣ: когда козаки, находясь въ плѣну, успѣвали воспользоваться случаемъ, истребляли турокъ, и овладѣвши непріятельскимъ судномъ, возвращались въ отечество. Объ одномъ такомъ событіи извѣстіе мы случайно встрѣтили въ дѣлахъ Архива Юстиціи: оно относится къ девяностымъ годамъ XVII вѣка и представляетъ такое сходство съ тѣмъ, что описывается въ Думѣ о Самôйлѣ Кôшкѣ, что мы бы не затруднились признать тождество событій, если бы насъ не удерживала хронологическая несообразность.
Можно указать, какъ на думу, самую близкую по духу и содержанію съ думою о Самôйлѣ Кôшкѣ, на думу объ Иванцѣ Богуславцѣ гетманѣ запорожскомъ. Намъ она извѣстна по двумъ варіантамъ: одинъ сообщенъ г. Котляревскимъ въ его старинномъ рукописномъ сборникѣ, о которомъ мы говорили; другой варіантъ помѣщенъ въ историческихъ малорусскихъ пѣсняхъ, изданныхъ гг. Драгомановымъ и Антоновичемъ. (т. I. стр. 241—242). Дума эта представляетъ такую близость съ думою о Самôйлѣ Кôшкѣ, что кобзари при пѣніи нерѣдко смѣшивали части двухъ этихъ думъ, и пашу, который дѣйствуетъ въ думѣ о Богуславцѣ, называли Алканъ-пашой. Кромѣ того, въ одной части этой думы видно сходство съ думою о Марусѣ Богуславкѣ, напечатанной въ запискахъ о Южной Руси Кулиша (т. I. стр. 240).
Дѣйствіе происходитъ въ крымскомъ городѣ Козловѣ. Тамъ стоитъ каменная темница, вдѣланная въ землю глубиною на семь саженъ. Тамъ сидятъ уже десять лѣтъ невольники: ихъ числомъ семь сотъ, а между ними гетманъ запорожскій Иванецъ Богуславецъ. 65) Далѣе разсказывается: Иванецъ Богуславецъ извѣщаетъ ихъ, что въ этотъ день у христіанъ великая суббота, а завтра будетъ Свѣтлое Воскресенье. Невольники за это проклинаютъ его, а онъ говоритъ имъ, чтобъ они его не проклинали, что онъ ихъ освободитъ. Весь этотъ разговоръ Иванца Богуславца съ невольниками есть не что иное, какъ перенесенныя изъ другой думы кобзарями разговоръ Маруси Богуславки съ такими-же невольниками. Сходство образа темницы и сидящихъ въ ней невольниковъ, и, еще болѣе быть можетъ, сходство именъ Богуславецъ и Богуславка — произвели это смѣшеніе думъ. Проклятіе, произносимое невольниками въ думѣ объ Иванцѣ Богуславцѣ, совершенно не кстати, тогда какъ оно у мѣста въ думѣ о Марусѣ, гдѣ отступница говоритъ тоже самое невольникамъ, какъ-бы ругаясь надъ ними.
Здѣсь оканчивается сходство думы объ Иванцѣ Богуславцѣ съ думой о Марусѣ Богуславкѣ. Далѣе вся дума объ Иванцѣ относится уже къ иному событію.
Вдова паши, названная въ варіантѣ Котляревскаго Алканъ-пашовою (имя Алканъ перенесено изъ думы о Самôйлѣ Кôшкѣ), а въ варіантѣ Драгоманова и Антоновича «панѣ Кôзлевськая» входитъ въ темницу и предлагаетъ Иванцу принять бусурманскую вѣру и пановать въ городѣ Козловѣ, а всѣхъ невольниковъ обѣщаетъ отпустить въ христіанскую землю. Иванецъ Богославецъ соглашается и обѣщаетъ жениться на ней съ тѣмъ, если она не будетъ упрекать его христіанскою вѣрою (то есть, отступничествомъ отъ христіанской вѣры). 56)
Въ варіантѣ Драгоманова и Антоновича панѣ Кôзлевськая предлагаетъ ему тоже, но онъ отвергаетъ предложені, и разсерженная Кôзлевськая приказываетъ своимъ мурзакамъ связать ему руки сыромятною кожею и положить противъ солнца. Когда солнце стало пригрѣвать его, а разсыхавшаяся сыромятная кожа начала его безпокоить, онъ закричалъ, что согласенъ покинуть христіанскую вѣру и перейти въ бусурманство. Тогда Кôзлевськая приказала мурзакамъ развязать его и вести въ ея теремъ на пиръ свадебный. 57) На этомъ обрывается варіантъ Драгоманова и Антоновича. Но варіантъ Котляревскаго ведетъ разсказъ далѣе. Послѣ того, какъ Иванецъ Богуславецъ согласился принять бусурманскую вѣру и сдѣлаться мужемъ турецкой госпожи, семь недѣль прошло. Алканъ-пашовая не брала въ ротъ ничего опьянѣвающаго и не дѣлала упрековъ своему мужу, а всѣхъ его товарищей невольниковъ отпускаетъ въ христіанскую землю. Но на восьмой недѣлѣ, отвѣдавъ хмѣльнаго, стала она гулять съ молодыми турецкими господами, а мужа своего упрекнула. — Смотрите, — сказала она своимъ туркамъ — какой у меня прекрасный мужъ. Только онъ побусурманился ради роскоши турецкой! — тогда Иванецъ бѣжитъ къ Чорному морю, садится въ ладью и догоняетъ своихъ козаковъ. 58)
Затѣмъ описывается, какъ покинутая турецкая госпожа бросается къ берегу моря и проклинаетъ Иванца: «Чтобъ Господь милосердый лишилъ тебя этого свѣта, какъ ты мнѣ, молодой, измѣнилъ!»
Образъ этой женщины перенесенъ въ думу о Самôйлѣ Кôшкѣ по варіанту Лукашевича, приложенъ къ дѣвкѣ Санджакôвнѣ и неумѣстно, тогда какъ здѣсь, въ думѣ объ Иванцѣ Богуславцѣ онъ совершенно у мѣста.
Козаки, по требованію Иванца Богуславца, повернули вмѣстѣ съ нимъ назадъ въ Козловъ, напали неожиданно ночью на сонныхъ турокъ, изрубили ихъ, забрали много сокровищъ, Самъ Иванецъ Богуславецъ не пощадилъ своей освободительницы. Наконецъ, всѣ козаки уплыли въ Сѣчу и тамъ раздѣлили награбленныя въ Козловѣ богатства, а Ивану Богуславцу произнесли такую же похвалу, какая была произнесена Самôйлу Кôшкѣ за то, что онъ не потерялъ ни одного козака изъ своего войска. Дума оканчивается молитвою, или воззваніемъ къ Богу объ избавленіи и о возвращеніи въ христіанскую землю невольниковъ 59).
Лицо, подъ названіемъ Ивана Богуславца, является въ псевдо-исторіи Конисскаго при описаніи похода Скалозуба. По извѣстію, сообщаемому этимъ сочиненіемъ, Скалозубъ, взятый въ плѣнъ турками, былъ отвезенъ въ Царьградъ и тамъ заморенъ голодомъ, а писарь его Богуславецъ, захваченный въ плѣнъ при городѣ Козловѣ, былъ вырученъ запорожцами, при содѣйствіи жены турецкаго паши Семиры, которая выѣхала вмѣстѣ съ Богуславцемъ въ Украину и стала его женою (Ист. Русовъ стр. 32). Хота Исторія Русовъ, неправильно приписываемая Конисскому, преисполнена лжи и безцеремонныхъ вымысловъ, но указываемое нами мѣсто можетъ служить доводомъ, что составители не всегда произвольно выдумывали сами, но иногда заимстовали свои извѣстія изъ народныхъ думъ, пѣсенъ и преданій. По крайней мѣрѣ, вѣроятно, имъ была извѣстна дума объ Иванцѣ Богуславцѣ; трудно только рѣшить: сами ли они выдумали развязку, болѣе счастливую для турчанки и болѣе безукоризненную для Иванца Богуславца, или существовала редакція этой думы съ такою развязкою. Максимовичъ, довѣряя вполнѣ разсказамъ Конисскаго, отнесъ къ тому же Ивану Богусловцу пѣсню, гдѣ послѣ нѣкотораго лишняго вступленія, въ которомъ прославляется Днѣпръ, принимающій въ себя семьсотъ четыре рѣки, представляется козакъ, управляющій ладьею на Чорномъ морѣ. Онъ видитъ, что плыветъ одинокое судно; въ немъ сидитъ турокъ съ турчанкою, турчанка вышиваетъ ручникъ. Кому-то онъ достанется: турку-ли, татарину, или козаку молодому? Онъ достанется молодому кошевому 60). Заключеніе Максимовича о томъ, что здѣсь разумѣется Иванъ Богуславецъ — произвольно. Смыслъ пѣсни теменъ. Неизвѣстно, что думаетъ козакъ, встрѣчая турецкое судно: ограбить ли его или овладѣть турчанкою и взять ее къ себѣ въ жены. И то, и другое можно подозрѣвать, но ни то, ни другое не идетъ исключительно къ одному Иванцу Богуславцу. Болѣе вѣроятности имѣетъ предположеніе Драгоманова и Антоновича: не относится ли эта пѣсня къ событію, бывшему въ 1602 году, когда козаки овладѣли на морѣ турецкимъ купеческимъ судномъ, шедшимъ изъ Кефы; событіе это, въ свое время, произвели такое впечатлѣніе, что по этому поводу, чуть не послѣдовало разрыва между рѣчью Посплитою и Оттоманскою державою. (Истр. пѣсни малор. нар. I. 245).
Выше замѣчено, что нѣкоторыя части думы объ Иванѣ Богуславцѣ представляютъ сходство съ думою о Марусѣ Богуславнѣ. Въ думѣ этой, до сихъ поръ извѣстной намъ по одному варіанту, напечатанному въ запискахъ о Южной Руси Кулиша, и по другому, записанному Метлинскимъ, но похожему на первый, изображается малороссіянка-плѣнница, уже сжившаяся съ своимъ положеніемъ: она отреклась отъ христіанства и находится въ милости у своего господина. Всѣ живыя связи ея съ отечествомъ порваны, но при случаѣ въ ней пробуждаются воспоминанія дѣтства: она вспомнила, что наступаетъ день Свѣтлаго Воскресенія — великое празднество на ея родинѣ, и въ этотъ день хочетъ освободить христіанскихъ невольниковъ, которые тридцать лѣтъ томились въ каменной тюрьмѣ, гдѣ-то на скалѣ, на Чорномъ морѣ, не видя Божьяго праведнаго солнца. Маруся Богуславка приходитъ къ нимъ и спрашиваетъ: какой сегодня день? Почемъ намъ знать? говорятъ невольники. Сегодня великая суббота, завтра Свѣтлое Воскресенье, говоритъ имъ Маруся. Воспоминаніе о великомъ днѣ христіанскаго міра раздражило невольниковъ. Они проклинаютъ отступницу, которая извѣстила ихъ объ этомъ, какъ будто для растравленія ихъ горя. Маруся Богуславка обѣщаетъ ихъ освободить, когда панъ ея поѣдетъ въ мечеть 61).
На другой день, въ праздникъ пасхи, Маруся исполняетъ свое обѣщаніе — выпускаетъ невольниковъ и говоригь имъ: "Бѣгите въ городы христіанскіе, только прошу я васъ; не пропустите города Богуслава: скажите тамъ моимъ родителянъ; пусть не сбываютъ ни гуртовъ, ни великихъ имѣній, пусть не собираютъ капиталовъ, пусть не выкупаютъ меня изъ неволи: я уже отуречилась, обусурманилась для турецкой роскоши, дли несчастнаго лакомства 62).
Невозможно рѣшить: послужило ли какое нибудь событіе къ составленію этой художественной думы, несомнѣнно, однако, что въ ней много историческо-бытовой правды. Плѣннковъ и плѣннницъ было всегда множество у мусульманъ, и по временамъ большая часть ихъ была русскаго происхожденія. При многихъ достовѣрныхъ извѣстіяхъ о звѣрскомъ обращеніи мусульманъ съ христіанскими невольниками, въ нашихъ архивныхъ дѣлахъ есть не мало показаній возвратившихся изъ турецкой и татарской неволи русскихъ полонениковъ, которые приносили извѣстія о примѣрахъ человѣчнаго и добраго отношенія, мусульманскихъ господъ къ невольникамъ. Иной русскій полоненикъ, прослуживши гдѣ-нибудь въ Сиріи или Аравіи лѣтъ десятъ или пятнадцать у господина, получалъ свободу и даже деньги для возвращенія въ отечество. Такъ поступали даже съ такими, которые оставались христіанами, ренегатамъ же почти вездѣ жилось недурно у мусульманъ. Плѣнницу могла ожидать судьба лучшая, чѣмъ плѣнника: плѣнница могла понравиться господину и стать его женою. Въ исторіи мусульманскаго міра указываются женщины малороссійскаго происхожденія, игравшія важную роль. Въ XVI вѣкѣ жена турецкаго султана Сулеймана 1-го, Роксана или, Роксолана малороссіянка, поповна изъ Рогатина, имѣла огромное вліяніе на султана и на вою его политику. Въ XVII вѣкѣ любимая жена Османа II-го была малороссіянка и притомъ незнатной породы. Въ XVIII вѣкѣ султанша, мать Османа Ш-го, отличавшаяся мусульманскою набожностію, была также русская по происхожденію (Драгоманова и Антоновича «Народныя Историческія пѣсни I», стр. 237). Кто знаетъ: можетъ быть и образъ Маруси Богуславки создался подъ впечатлѣніемъ слуховъ объ этихъ женщинахъ, достигшихъ величія, а слухи эти могли доходить до Запорожцевъ, часто дѣлавшихъ набѣги на турецкія области. Въ особенности подъ Марусею Богуславкою могла укрыться знаменитая Роксолана, которая такъ же, какъ и Маруся нашей думы, была поповна, мѣсто же ея родины — Рогатинъ легко могъ, при долговременномъ обращеніи думы въ устахъ народа, превратиться въ Богуславъ. Въ думѣ не досказывается, но съ вѣроятностію можно подразумѣвать, — что Маруся Богуславка поступаетъ въ увѣренности, что господинъ не сдѣлаетъ ей ничего дурнаго, или же освобождаетъ своихъ земляновъ съ предварительнаго согласія самого господина. До какой степени ренегатка могла принимать близко къ сердцу горе своихъ прежнихъ единовѣрцевъ и соотечественниковъ, показываетъ примѣръ судьбы крымскаго хана Ислама-Гирея, котораго, говорятъ, отравила его любимая жена, родомъ малороссіянка, отомщая ему за то, что, бывши нѣсколько лѣтъ сряду помощникомъ козаковъ въ ихъ борьбѣ съ поляками, ханъ вдругъ повернулъ на сторону поляковъ — враговъ и дозволялъ своимъ ордамъ разорять малорусскія поселенія.
Мы не въ силахъ объяснить причину замѣчательнаго факта, но укажемъ на его существованіе. Имя Богуславца въ народной поэзіи козацкой прильнуло какъ-то къ образу козацкаго героя, сошедшагося съ невѣрными и служащаго имъ, кажется, по этому соотношенію и поповна Маруся, ренегатка, стала «Богуславкою». Есть еще дума о соколѣ; дума аллегорическаго содержанія, гдѣ козаки являются подъ видомъ соколовъ. Старый соколъ летитъ въ чужину доставать себѣ живности и теряетъ своего сына, котораго стрѣльцы, схвативъ, завезли въ Царьградъ и отдали Ивану Богуславцу, проживающему въ Царьградѣ въ бусурманской вѣрѣ. Иванъ Богуславецъ опутываетъ молодому соколу ноги, закрываетъ ему глаза и употребляетъ его на потѣшную охоту. Между тѣмъ, старый соколъ возвращается въ свою сторону и тутъ встрѣчаетъ сизокрылаго орла, который сообщаетъ ему, что его дитя проживаетъ въ Царьградѣ у Ивана Богуславца въ бусурманской вѣрѣ, на турецкой каторгѣ. Орелъ совѣтуетъ старому соколу полетѣть въ Царьградъ и сказать своему дитяти правду: чтобъ оно не прельщалось ни серебряными путами, ни жемчугомъ, которымъ у него закрыты глаза, ни хорошею жизнію въ Царьградѣ, гдѣ есть, что пить и ѣсть; пусть поступитъ оно по-козацки; какъ будетъ господинъ носить его на рукахъ, пусть соколенокъ начнетъ какъ бы въ изнуреніи склонять голову: Иванъ Богуславецъ умилосерднтся, прикажетъ своимъ слугамъ снять съ ногъ соколенка путы, съ глазъ жемчугъ, велитъ выпустить его за Царьградъ на высокій валъ, чтобъ тамъ его обвѣяло вѣтромъ. Старый соколъ исполнилъ совѣтъ своего друга орла, хотя въ думѣ не описывается, какъ онъ исполнилъ его. Иванъ Богуслаецъ приказалъ своимъ слугамъ вынести соколенка за Царьградъ и оставить его на высокомъ валу. Старый соколъ подхватилъ свое дитя на крылья и унесъ. Дума оканчивается тѣмъ, что старый соколъ пролетаетъ надъ Цареградомъ и проклинаетъ его за то, что хотя въ немъ много сребра и злата, вдоволь явствъ и питья, но нѣтъ тамъ человѣку отрады 63).
До сихъ поръ, въ ряду народныхъ произведеній, касающихся морскихъ походовъ козацкихъ, мы приводили только думы. Къ такимъ произведеніямъ, которыя слѣдуетъ означать собственно названіемъ пѣсенъ, принадлежитъ пѣсня о взятіи Варны, напечатанная въ Сборникѣ галицко-русскихъ пѣсенъ Жеготы Паули. Она не записана изъ устъ народа, а выписана изъ стараго рукописнаго собранія XVII вѣка, хранившагося въ Старосамборскомъ замкѣ и писаннаго какимъ-то Юріемъ. Ковалемъ Грушатицкимъ вмѣстѣ съ другими малорусскими памятниками. Пѣсня эта разбивается на двѣ части, почти не имѣющія между собою связи: это, должно быть, два пѣсенныхъ отрывка, попавшіе случайно въ одну пѣсню, можетъ быть, по сходству мотивовъ, какъ это нерѣдко бываетъ въ народныхъ пѣсняхъ.
Въ первой части какая-то царица проклинаетъ Чорное море за то, что оно взяло въ себѣ ея единственнаго сына. Развѣ бы я — говоритъ потомъ эта царица — не заплатила войску золотыми червонцами и бѣлыми талерами, развѣ бы не одѣла его красною китайкою за козацкую услугу 64).
Затѣмъ уже начинается собственно пѣсня о взятіи Варны. Козаки въ раздумьи, съ какого конца брать имъ Варну: съ моря ли или съ поля, или съ небольшой рѣчки. Они поймали турка, стараго знахоря, который сказалъ имъ, что надобно приступить къ Варнѣ не съ моря, не съ поля, а съ небольшой рѣчки.
И такъ поступили козаки: поплыли челнами по рѣчкѣ, ударили изъ ружей и пушекъ: турки покинули Варну, убѣжали и проклинали рѣку, надѣлавшую имъ бѣды. Пѣсня оканчивается словами: была Варна издавна славною, но славнѣе ея козаки, которые взяли Варну и забрали въ ней турокъ 65).
Событіе, воспѣваемое въ этой пѣснѣ, Жегота Паули отнесъ къ 1605 году.
То же принимаютъ и издатели историческихъ пѣсенъ малорусскаго народа гг. Драгомановъ и Антоновичъ, (т. I. стр., 248) ссылаясь на Исторію Малой Россіи Бантыша-Каменскаго (т. I. стр. 182).
Въ «Исторіи о козакахъ Запорожскихъ», составленной въ 1739—1740 годахъ, по изысканіямъ Водянскаго, инженеръ-подпоручикомъ княземъ Мышецкимъ и напечатанной въ Чтеніяхъ Московскаго Общества Исторіи и Древностей въ 1847 году, объ этомъ событіи сказано, что неизвѣстно, за давностію времени, въ какомъ году оно происходило, а въ «Краткомъ описаніи о козацкомъ малороссійскомъ народѣ Симоновскаго», напечатанной въ тѣхъ чтеніяхъ того же 1847 года, во время взятія Варны, какъ и Трапезунта, указано около 1620 года, и по поводу этихъ козацкихъ подвиговъ возгорѣлась война между Портою и Польшею (стр. 11). Также и польскій историкъ Шайноха къ этому послѣднему времени относитъ это событіе. (Dwa lata Dziejow naszych. т. I. 85).
1) На Чорному морѣ, на бѣлому камнѣ ,
Тамъ ясненькій соколъ бѣлозорецъ квилить проквиляе,
На небо поглядае, смутно себе мае,
Що на синему морѣ недобре щосъ починае:
Усѣ звѣзды на небѣ похмарило,
Половину мѣсяця хмарами закрыло;
А зъ низу буйный вѣтеръ повѣвае,
По Чорному морю суцротивну хвилю подіймае.
2) Одну часть гирло дунайське забрало,
Другу — въ землю агарьску занесло,
А третя середъ Чорнаго Моря потопае.
3) При той части бувъ Грицько Коломыйченко,
Гетманъ козацькій запорожській.
(по варіанту, записанному въ Харьковѣ).
4) При той части бувъ Грицько Зборовскій,
Отаманъ козацькій запорожській.
(Максимовичъ. Сборн. Укр. пѣс. 50.)
5) Якъ стадо судно потопати,
Ставъ Грицько Коломыйченко на чердакъ выхожати,
Словами промовляти:
Може ктось межъ вами великій грѣхъ мае,
Що ея гуртовина на насъ налягае,
Судно наше потопляе:
Сповѣдайтеся, панове, милосердому Богу,
Чорному Морю и всему войску Днѣпровому,
И менѣ отаману кошовому!
Нехай той кто наибольше грѣховъ мае,
Въ Чорнѣмъ Морѣ одинъ потопае,
Войска козацького не загубляе.
(варіантъ, записанный въ Харьковѣ.)
6) Добре, братія, вчинѣте,
Чорвоною китайкою очи завъяжѣте,
До шиѣ бѣлый камѣнь причепѣте,
Карбачемъ затнѣте,
Въ Чорнее Море зôпхнѣте!
Нехай я одинъ погибаю,
Вôйска козацького не загубляю!
То козаки тее зачували,
Словами промовляли:
Ты святее письмо въ руки берешъ, читаешъ,
Насъ простыхъ людей на все добре наставляешъ.
Якъ-же ты на собѣ наибольшій грѣхъ маешъ?
(ibid. Ср. Максимов. Сборн. Укр. пѣс. стр. 50—51.)
7) Якъ я зъ города Пирятина, панове, выѣзжавъ,
Опрощенья съ панотцемъ и съ паниматкою не бравъ,
И на свого старшого брата великій грѣхъ покладавъ,
И близькихъ сусѣдôвъ хѣба-соли безневинно збавлявъ,
Дѣти малыи, вдовы старыи стременемъ въ груди топтавъ,
Безпечно по улицѣ конемъ гулявъ,
Противъ церкви, дому Божого, проѣзжавъ, шапки съ себе не здыймавъ,
За те, панове, великій грѣхъ маю, Теперь погибаю!
Не есть се, панове, по Чорному морю хвиля вставае,
А есть се мене отцевська и матчина молитва карае.
(Максимов. Сборн. Укр. п. 51.)
8) То якъ ставъ поповичъ Олексѣй грѣхи свои сповѣдати,
То стала злая хуртовина по Чорному морю стихати,
Судна козацьки до-горы якъ руками пôдыймала,
До Тендрева острова прибивала,
То всѣ козаки дивомъ дивовали,
Що по якому Чорному морю по быстрѣй хвилѣ потопали,
Анѣ одного козака зъ мѣжъ себе не втеряли!
(Вар. запис. въ Харьковѣ. — Макс. С. укр. пѣс. стр. 52.)
9) Добре вы дбайте,
Олексѣя поповича на чердакъ выводѣте,
Правой руки пальця мизинця урубайте,
Христіянськой крови въ Чорнее море впускайте,
Якъ буде Чорнее море кровъ христіянську пожирати,
То буде на Чорнѣмъ морѣ супротивная валечная хвиля утихати.
Тогдѣ козаки добре дбали,
Олексѣя поповича на чердакъ вывожали,
Правой руки пальця мизинца урубали,
Христіянськую кровъ въ Чорнее море впускали,
Стало Чорнее море кровъ христіянську пожирати,
Стала на Чорнѣмъ морѣ супротивная валечная хвиля утихати.
10) Отже тогдѣ Олексѣй поповичъ изъ судна выхожае,
Бере святее письмо въ руки, читае,
Всѣхъ добрыхъ людей на все добре наставляе;
До козаковъ промовляе;
Отъ тымъ бы то, панове, треба людей поважати,
Панотця и паниматку добре шановати,
Бо который чоловѣкъ тое уробляе;
Повѣкъ той счастьтя собѣ мае,
Смертелный мечъ того минае,
Отцева й матчина молитва зо дна моря выймае,
Отъ грѣховъ смертелныхъ душу откупляе,
На полѣ й на морѣ помогае!
11) Панъ отецъ-мати позволили одному въ войско вступати,
А другому дома хлѣба пахати.
А томы, брате, не добре вчиняли:
Обидна конѣ посѣдлали, у вôйско выступали.
12) — Стременемъ у груди отпихали.
13) Дѣти маленьки кôньми розбивали
Кровъ христіяньску безневинно проливали.
14) Тамъ стояли три жоны стареньки;
Меже думали-гадали противъ насъ що добре сказати,
Да, мы тымъ съ гордостью да пышностью
Противнымъ словомъ отказали.
15) Непытали церкви святои,
А пытали корчмы новои,
Чужи козаки по церквамъ молебнѣ наймали,
А мы въ шинку пьемъ-гуляемъ, танцѣ-музыку наймаемъ.
16) Между ними третій чужій чуженина
Бездôльный, безрôдный, безпомощный потопае,
Нѣ прощенья, нѣ порятунку, нѣ звôдкôль не мае.
17) Добре, панае и паниматко, на синѣмъ морѣ гуляти,
Тильки не доюре чужому чуженицѣ на чужинѣ помирати,
Тому нѣ съ кѣмъ опрощенья приняти,
На чужинѣ порятунокъ дати!
18) Поклоняеться бѣдный невольникъ,
Изъ землѣ турецькой изъ вѣры бусурманськои,
У городы христіянськи, до отця до матусѣ,
Що не можетъ вôнъ имъ поклонитися,
Только поклоняеться голубонькомъ сивенькимъ:
— Ой ты голубонько сивенькій!
— Ты высоко лѣтаешъ, ты далеко буваешъ,
— Полени ты въ городы христіянськи,
— До отця мого до матусѣ;
— Сядь, нади, на подвôрьѣ отцевскѣмъ;
— Жалобненько загуди,
— Объ моеи пригодѣ козацькой спомъяни;
— Нехой отецъ-мати мою пригоду козацькую знаютъ,
— Статки-маетки збуваютъ,
— Велики скарбы собираютъ,
— Головоньку козацькую зъ тяжкой неволѣ вызволяютъ.
— Бо якъ стане Чорнее море согрѣвати,
— То незнатиме отецъ либонь мати
— У которѣй каторзѣ шукати:
— Чи у пристанѣ Козловськои,
— Чи у городѣ Царѣградѣ на базарѣ!
— Будуть ушкалы турки-янычары набѣгати,
— За Чорвонее море у Орабську землю запродавати! —
19) У святу недѣлю не сизѣ орлы заклекотали,
Якъ то бѣднѣ неволники у тяжкѣй неволѣ заплакали,
У гору руки подыймали,
Кайданами забряжчали,
Господа милосердого прохали да благали:
— Подай намъ, Господи, зъ неба дрôбенъ дожчикъ,
— А зъ низу буйный вѣтеръ;
— Ой чіи бы не встала по Чорному морю быстрая хвиля,
— Ой чи бы не повырывала якорѣвъ въ турецъкой каторги!
— Да вже намъ ся турецька бусурманська каторга надоѣла! —
20) Кайданы залѣзо ноги поврывало,
Сырая сыриця до жовтои кости тѣдо козацке проѣдала.
Баша турецъкій бусурманській,
Недовѣрокъ христіянській,
По рынку вôнъ похажае,
Самъ вôнъ тее добре зачувае,
На слуги свои на янычары зо-зла гукае:
"Кажу я вамъ, турки-янычары, добре дбайте,
"Изъ ряду до ряду захожайте,
"По три пучки тернины м червоной тавоіги набирайте,
«Бѣдного неволника не тричи въ однѣмъ мѣстѣ затинайте!»
То (тѣ) слуги-янычяры добре дбали,
Изъ ряду до ряду захожали,
По три пучки терніный червоной таволги набирали,
По тричи въ однѣмъ мѣстѣ бѣдного неволника затинали,
Тѣло казацьке коло жовтои кости оббивали,
Кровь христіянську неповинну — проливали.
21) Стали бѣднѣ неволники на собѣ кровь христіянську зобачати,
Стали землю турецьку бусурманську клясти проклинати.
"Ты земле турецька, бусурманська, розлука христіанська!
"Не едного ты розлучида съ отцемъ съ матѣрью,
«Брата съ сестрою, мужа съ вѣрною жоною!»
или (по другому варіанту):
Земле турецька, вѣро бусурманська!
Ты еси наполнена срѣбромъ, златомъ, дорогими напитками,
Тôлькô бѣдный неволникъ у тобѣ пробувае,
Праздника Рожества будь ли Воскресенія не знае.
22) Ой у лузѣ Базавлуцѣ тамъ стоявъ курѣнь бурлацькій
Тамъ бувъ-пробувавъ Кôшка Самôйло, гетманъ козацькій,
И мавъ вôнъ собѣ товариства сорока чоловѣка.
То турецъке паня молоде башà
По Чорному морю безпечне галерою гулявъ,
Да до Кôшки Самôйла въ-гостѣ прибувавъ,
То такъ до ихъ въ гостѣ прибувавъ,
Що всѣхъ козакôвъ гетманськихъ запорозькихъ на мѣстѣ заставъ,
Залѣзнѣ имъ пута подававъ.
23) Уже вони сорокъ лѣтъ (въ рукописи поправлено другою
рукою: многіи годы) въ неволѣ пробували,
Объ землѣ христіянськѣй нѣчого не знали.
24) Златосинѣми киндяками побивана
(въ варіантѣ Котляревскаго: обвивана).
Гарматами арештована,
Турецькою бѣлою габою покровена.
25) Третѣмъ цвѣтомъ процвѣтана,
Христіянською кровію хварбована,
Четвертымъ цвѣтомъ процвѣтана —
Неволниками осажена.
(варіантъ Котляревскаго)
26) Сѣмсотъ турковъ,
27) янычаръ штыреста.
28) У тѣй галерѣ пробувало сѣмъ сотъ турокъ-янычаръ,
Межъ ними бувъ старшимъ старшиною,
Алканъ-паша, трапезонтськое дитя молодее
(варіантъ Котляревскаго).
29) Пôвчварта ста.
30) Ляхъ Бутурлакъ ключникъ галерській
Сотникъ переяславській,
Недовѣрокъ христіянській,
Що бувъ тридцять лѣтъ въ неволѣ,
Двадцять штыре якъ ставъ на волѣ,
Нотурчився, побусурманився,
Для пансьтва великого,
Для лакомства несчастного.
(варіантъ Лукашевича).
31) Алканъ-паша, трапезонтськое дитя, добре вôнъ дбае,
На неволникôвъ по два по три кайданы набивае,
Тогдѣ березиною по голыхъ рукахъ христіянськихъ затинае,
Кровъ христіянськую проливае.
Добре вы, неволники, дбайте,
Скорѣйше галеру до города Трапезонта догоняйте!
32) То Алкану-пашѣ трапезонтському
Опôвночи приснився сонъ чуденъ да причуденъ.
То Алканъ-паша отъ сна прочинае,
Промежду турками-янычарами похожае:
— Который бы межъ вами турокъ могъ сей сонъ отгадати,
— Могъ бы я его великимъ паномъ наставляти!
— Да приснився менѣ сонъ чуденъ да причуденъ.
— Видиться: козаки неволники моихъ турокъ-янычаръ всѣхъ порубали,
— Въ Чорнее море вкидали;
— А видиться Кôшка Самôйло, гетманъ запорозькій
— Мене на руки бравъ,
— Менѣ съ плечъ головку знѣмавъ,
— Въ Чорнее море вкидавъ! —
То межъ турками-янычарами нѣкто не мôгъ сёго сна отгадати,
Тôлькô бувъ межъ ними старшій старшиною
Ляшъ Бутурлака полковникъ переяславській
Недовѣрокъ христіянській,
А вôнъ ключникъ галерській.
Той мôгъ сей сонъ отгадати,
Ставъ словами промовляти:
Велю я тобѣ, пане молодый, зъ неволникôвъ старый кайданы знѣмати,
А новыхъ по два по три набивати,
То буде твоя галера въ цѣлости пробувати.
То турки-янычаре зъ неволникôвъ старыи кайданы знѣмали,
Новыхъ по два по три набивати,
Скоренько до города Трапезонта пригоняли.
33) То представиться Алкану-пашатѣ,
Трапезонтському молодому панятѣ,
Сонъ дивенъ, барзо дивенъ на причудъ.
То Алканъ-паша, трапезонтськое княжа,
На туркôвъ-янычаръ на бѣдныхъ неволниковъ покликае:
— Турки, каже, турки-янычаре
— И вы бѣднѣ неволники!
— Который бы мôгъ турчинь-янычаръ сей сонъ отгадати
— Мôгъ бы я ему три грады даровати,
— А который бы мбгъ бѣдный неволникъ отгадати
— Мôгъ бы я ёму листы вызволенѣ писати,
— Щобъ не мôгъ ёго нѣгде нѣкто зачипати. —
Сее турки зачували — нѣчого не сказали,
Бѣднѣ неволники хочъ добре знали, собѣ промовчали.
Только обôзветься межъ туркôвъ ляхъ Бутурлакъ ключникъ галерській
Сотникъ переяславській, недовѣрокъ христіянській:
"Якъ-же, каже, Алкане-пашо, твôй сонъ отгадати,
«Що ты не можешъ намъ повѣдати?»
— Такій менѣ, небожата, сонъ приснився,
— Богъ дай, нѣколи не явився!
— Видиться: моя галера цвѣткована, малёвана,
— Стала вся обôдрана, на пожарѣ спускана,
— Видиться: мои турки-янычаре стали всѣ въ пень порубанѣ,
— А видиться: мои бѣднѣ неволники,
— Который були у неволѣ,
— Тѣ всѣ стали на волѣ,
— Видиться: мене гетманъ Кôшка, на три части ростявъ,
— У Чорнее море пометавъ!
То скоро ляхъ Бутурлакъ зачувавъ,
Къ нему словами промовлявъ:
"Алкане-пашо! транезонтській княжату,
"Молодый паняту;
"Сей тобѣ сонъ не буде ни мало зачинати,
"Скажи менѣ получше бѣдного неволника доглядати,
"Съ ряду до ряду сажати,
"По два по три старый кайданы исправляти,
"На руки на ноги надѣвати
"Червоной таволги по два дубця брати
"По шияхъ затинати,
«Кровь христіянськую на землю проливати!»
Скоро турки сее зачували,
Тогдѣ бѣдныхъ неволникôвъ до опачинъ руками пріймали,
Щироглыбокои морськой воды доставали,
Отъ пристанѣ галеру далеко отпускали.
34) До города Козлова
До дѣвки Санджакôвны на залёты поспѣшали,
Да до города Козлова прибували;
Дѣвка Санджакôвна на встрѣчу выхожала,
Алкана-пашу въ городъ Козловъ со всѣмъ войскомъ затягала,
Алкана за бѣлу руку брала,
У светлицѣ камяницѣ зазывала,
За бѣлу скамью сажала,
Дорогими напитками наповала,
А войско середъ рынку сажала.
35) Стали до города Трапезонта приплывати,
Стали галеру до берегу припинати,
Ставъ Алканѣ-паша молодый до дѣвки Санджакôвны прибувати,
Ставъ туркôвъ-янычаръ съ собою брати,
Тôлько ключника на галерѣ оставляти.
96) То Алканъ-паша, трапезонтськое княжа,
Не барзо дорогія напитки вживае,
Якъ до галеры двохъ турчинôвъ на подслухи посылае,
Щобъ не могляше Бутурлакъ Кôшку Самôйла отмыкати,
У поручъ себе сажати,
То скоро тѣ два турчины до галеры прибували,
То Кôшка Самôйло, гетманъ запорозькій, словами промовляе,
"Ай Ляше Бутурлаче, брате старесенькій!
"Колись и ты бувъ въ неволѣ якъ мы тепера:
"Добре ты вчини, хочъ насъ старшину одôмкни,
"Хай бы и мы въ городѣ побували,
«Панське весѣльля добре знали!»
Каже ляхъ Бутурдакъ:
— Ой, Кôшко Самôйло, гетмане запорозькій, батько козацькій!
— Добре ты вчини: вѣру христіянську подъ нозѣ пôдтопчи,
— Крестъ на собѣ поломни!
— Аще будешъ вѣру христіянську подъ нозѣ топтати,
— Будешъ у нашого пана молодого за рôдного брата пробувати. —
То скоро Кôшка Самôйло тее зачувавъ,
Словами промовлявъ:
"Ой, ляше Бутурлаче, недовѣрку христіянській!
"Богдай же ты того не дôждавъ,
"Щобъ я вѣру христіянськую пôдъ нозѣ топтавъ.
"Хочъ я буду до смерти бѣду да неволю пріймати,
"А буду въ землѣ козацькѣй голову христіянську покладати.
"Ваша вѣра погана,
«Ваша земля проклята!»
Скоро ляхъ Бутурлакъ тее замувае.
Кôшку Самôйла въ щоку затинае.
— Ой, каже, Кôшко Самôйло, гётмане запорозькій!
— Будешъ ты мене въ вѣрѣ христіянськѣй укоряти,
— Буду тебе паче всѣхъ неволникôвъ доглядати,
— Старый и новый кайданы направляти,
— Ланцюгами за-поперекъ втрое буду брати! —
То тѣ два турчина тее зачували,
До Алкана-паши прибували;
— Алкане-пашо! трапезонтськее княжа!
— Безпечне гуляй!
— Доброго и вѣрного ключника маешь:
— Кôшку Самôйла въ щоку затинае,
— Въ Турецъкую вѣру ввертае! —
То Алканъ-паша, трапезонтскее княжа, великую радость мало,
Пополамъ дорогѣи напитки роздѣляло
Половину на галеру отсылало,
Половину съ дѣвкою Санджакôвною уживало.
Ставъ Алканъ-паша дорогѣи напитки пити, пôдчивати,
Стали умыслы козацьку голову ключника розбивати.
— Господи! Есть у мене що и спити и сходити,
Тôлькô нѣ зъ кимъ обь вѣрѣ хрістіянськѣй поговорити!
До Кôшки Самôйла прибувае,
Поручъ себе сажае,
Дорогого напитка метае,
По два по три нубка въ руки наливае.
То Кôшка Самôйло по два по три кубка у руки бравъ,
То въ рукава, то въ пазуху скрôзь третю хусту до долу пускавъ.
Ляхъ Бутурлакъ по единому выпивавъ,
То такъ напився,
Що съ нôгъ свалився.
То Кôшка Самôйло тее угадавъ,
Ляха Бутурлака до лôжка замѣстъ дитины спати клавъ
Самъ вôсемъдесятъ четыри ключи зъ пôдъ головы выймавъ,
На пьяти чоловѣкъ по ключу дававъ:
"Козаки молодцѣ! добре майте,
"Одинъ другого одмыкайте,
"Кайданы изъ рукъ, изъ нôгъ не скидайте,
«Полуночнои годины ожидайте!»
Тогдѣ козаки одинъ другого отмыкали,
Кайданы съ рукъ и съ нôгъ не кидали,
Полуночнои годины ожидали,
А Кôшка Самôйло чогось догадавъ,
За бѣдного неволника ланцюгами втрое себе прійнявъ,
Полуночной годины ожидавъ.
Стала полуночная година наступати,
Ставъ Алканъ-паша съ вôйскомъ до галеры прибувати,
То до галеры прибувавъ, словами промойлявъ:
— Вы турки-янычаре помаленьку ячѣте,
— Мого вѣрного ключника не збудѣте.
— Сами жъ добре помѣжъ рядами прохожайте,
— Всякого чоловѣка осмотряйте,
— Бо теперъ вôнъ подгулявъ,
— Щобъ кому пôльги не давъ. —
То турки-янычаре свѣчи въ руки брали,
Помѣжъ рядôвъ прохожали,
Всякого чоловѣка осмотряли,
Богъ помогъ за замокъ руками не прийняли:
"Алкане-пашо, безпечне почивай!
"Доброго и вѣрного ключника маешъ,
"Вôнъ бѣдного неволника зъ ряду до ряду посажавъ,
"По два по три старыи кайданы новый посправлявъ,
«А Кôшку Самôйла ланцюгами втрое прійнявъ.»
36) Тогдѣ турки-янычаре въ галеру вхожали,
Безпечне спати полягали,
А который хмелныи були на сонъ знемогали,
Коло пристанѣ козловськой спати полягали.
Двохъ янычаръ ставъ на подслухъ посылати,
Що буде ляшъ Бутурлака съ гетманомъ Самôйломъ розмовлити.
Тогдѣ Иляшъ Бутурлака до Кôшки Самôйла словами промовляе:
— Колибъ ты, Кôшка Самôйло, свою вѣру христіянську потоптавъ,
— Уже бъ я тебе зъ кайданôвъ росковавъ,
— И съ собою за однимъ столомъ сажавъ! —
То Кôшка Самôйло будто свою вѣру христіянську поламае,
А Бога милосердого въ сердцѣ собѣ мае.
Иляшъ Бутурлака Кôшку Самôйла зъ кайданôвъ росковавъ,
И съ собою за однимъ столомъ сажавъ,
Про козацьки звычаи роспитавъ.
То турки-янычары тогдѣ тее выслухали,
До Алкана-паши прибували,
Словами промовляли:
"Алкане-пашо! Пійте — гуляйте,
«Тôлькô ляха Бутурлаку не забувайте!»
Алканъ-паша пье да гуляе,
Въ галеру напиткы посылае.
Якъ ставъ Иляшъ Бутурлака пôдпивати,
Ставъ гетмановѣ по три чарки горѣлки давати,
То Кôшка Самôйло по однѣй чарцѣ выпивае,
А по другѣй въ рукавъ выливае,
А третю чарку черкасскому судьѣ посылае.
То вже Иляшъ Бутурлака якъ испився,
То на лôжко звалився.
То Кôшка Самôйло отъ ёго пьяного зъ — за пояса ключи отобравъ,
Усѣмъ неволникамъ у руки подававъ:
"Вы, братцѣ, сами себе отмыкайте,
"Брязку не вчинѣте,
«Иляша Бутурлаки не збудѣте!»
Тогдѣ неволники сами себе отмыкали,
Брязку не вчинили,
Иляша Бутурлаку не збудили.
Тогдѣ Кôшка Самôйло Иляшу Бутурлацѣ ключи до пояса привязавъ.
Опôвночной годины Алканъ-паша, дитя молодее,
Отъ дѣвки Санджакôвны съ турками до галеры прибувавъ.
То вже самъ лягае-спочивае
И тôлькô двохъ туркôвъ ради смотрѣньня кайданôвъ посылае,
То тыи турки межъ неволниками похожали,
За кайданы руками не хватали,
До Алкана-паши прибували,
Словами промовляли:
— Теперъ ты, пане нашъ молодый почивай,
— Тôлькô Ляша Бутурлаку не забувай! —
37) Тогдѣ Кôшка Самôйло полуночной годины дожидавъ,
Самъ межъ козакôвъ уставъ,
Кайданы зъ рукъ и зъ нôгъ у Чорнее море поронявъ,
У галеру вхожае, всѣхъ козакôвъ побужавъ,
Саблѣ булатныи на выбôръ выбирае,
До козакôвъ промовляе:
"Вы панове молодцѣ, кайданами не стучѣте,
"Ясины не вчинѣте,
«Нѣ которого турчина не збудѣте.»
То козаки добре зачували,
Сами съ себе кайданы скидали,
У Чорнее море кидали,
Нѣ одного турчина не збудили.
Тогдѣ Кôшка Самôйло до козакôвъ промовляе:
"Вы, козаки молодцѣ, добре, братіе, майте!
"Отъ города Козлова забѣгайте,
"Турокъ-янычаръ у пень рубайте,
«Которыхъ живцемъ у Чорнее море бросайте!»
Тогдѣ козаки отъ города Козлова забѣгали,
Турокъ-янычаръ у пень рубали,
Которыхъ живыхъ въ Чорнее море бросали.
А Кôшка Самôйло Алкана-пашу изъ лôжка взявъ,
На три части ростявъ,
У Чорнее море побросавъ,
До козакôвъ промовлявъ:
"Панове молодцѣ, добре дбайте,
"Всѣхъ у Чорнее море побросайте,
"Тôлькô ляха Бутурнака не рубайте,
«Между вôйскомъ для порядку за ярызу вôйскового зоставляйте!»
Тогдѣ козаки добре мали,
Всѣхъ туркôвъ у Чорнее море пометали,
Тôлькô ляха Бутурлака не срубали,
Между вôйскомъ для порядку за ярызу вôйскового зоставляли.
Тогдѣ отъ пристанѣ галеру отпускали,
Сами Чорнымъ моремъ далеко гуляли.
(Малор. и Червоннор. думы и пѣсни стр. 21—22).
38) Тогдѣ Кôшка Самôйло до неволникôвъ словами промовляе:
"Неволники! изъ рукъ, и зъ нôгъ кайданы спускайте,
Брязку не учинѣте,
"Турокъ-янычаръ не збудѣте,
"Саблѣ булатныи въ руки хватайте,
"Туркамъ головы знѣмайте,
"Въ Чорнее море вкидайте,
"Тôлькô Иляша Бутурдаку незаймайте,
"Для порядку козацького зоставляйте!
Кôшка Самôйло Алкана-пашу трапезонтськее дитя молодее на руки бравъ,
Съ плечъ голову знѣмавъ,
Въ Чорнее море вкидавъ,
До козакôвъ словами промовлявъ:
"Нумо жъ, мы, братця, сюю турецькую галеру
"Отъ пристанѣ трапезонтськой далѣ отгоняти,
«Щобъ не могли турки трапезонтцѣ насъ догоняти!»
39) Да ще у недѣлю барзо рано пораненьку
Не сива зозуля заковала
Якъ дѣвка Санджакôвна коло пристанѣ похожала,
Да бѣлѣ руки ламала,
Словами промовляла:
Алкане-пашо, трапезонтськее княжету!
Нащо ты на мене такее велике пересердіе маешъ?
Що отъ мене сёгоднѣ барзо рано выѣзжаешъ?
Когды бъ була отъ отця отъ матери соромай наруги прійняла,
Съ тобою хочъ единую нôчь переночовала.
(Малор. и Червоннор. думи и пѣсни стр. 22).
40) Стало ясне сонце схожати,
Ставъ Иляшъ Бутурлака отъ сна прочинати,
Тогдѣ по галерѣ поглядае,
Що нѣ одного турка не мае
Тогдѣ до козаковъ промовляе:
— Козаки панове молодцѣ, нехай бы я мôгъ знати,
— Кого межъ вами паномъ назвати? —
Козаки словами промовляли,
"Пляше Бутурлако, полковнику переяславській!
"Ты и самъ добре знаешъ,
«На що ты насъ пытаешъ?»
Тогдѣ ляшъ Бутурлака зъ лôжка вставае,
До Кôшкы Самôйла приступае:
— Эй, гетмане запорозькій, здрадивъ ты мене старого
— И мого пана молодого! —
А Кôшка Самôйло словами промовляее:
"Якъ будешъ ты менѣ се задавати,
"То буду я тебе въ Чернее море укидати,
"А то я тебе мôгъ для порядку козацького оставляти.
41) У недѣлоньку, у полуденну годину ляхъ Бутурлакъ отъ сна пробужае,
По галерѣ похожае,
Що нѣ одного турчина у галерѣ не мае.
Тогдѣ ляхъ Бутурлакъ съ лôжка вставае,
До Кôшка Самôйла прибувае, въ ноги впадае:
— Ой Кôшко Самôйло, гетмане запорозькій,
— Батьку козацькій!
— Не будь же ты на мене,
— Якъ я бувъ на останцѣ вѣку моего на тебе! —
(Малор. и Червоннор. думы и пѣсни стр. 22).
42) Въ обѣднѣй годинѣ стали ихъ девять галерь турецькихъ встрѣчати,
Ставъ Иляшъ Бутурлака словами промовляти:
— Кôшко Самôйло гетмане запорозькій!
— Половину козакôвъ у кайданы забивай,
— А половину въ турецькее платья наряжай! —
Тогдѣ Кôшка Самôйло половину козакôвъ у кайданы забивае,
А половину въ турецьке платья наряжае.
Иляшъ Бутурлака на чердакъ выхожае,
Турецькую короговъ выставляе,
До турокъ-янычаръ словами промовляе:
— Турки-янычаре! Не близько вы пôдходѣте,
— Цитьте не кричѣте,
— Мого пана молодого не збудѣте! —
— Бо мôй панъ цѣлу нôчъ съ дѣвкôю Санджакôвною гулявъ,
— А тепера вôнъ спочивае. — Тогдѣ турки-янычаре тее зачували,
— За три версты галеры турецькіи отвертали.
Тогдѣ Иляшъ Бутурлака словами промовляе:
— Эй, нумо, козаки, галеру швиденько до Сѣчи пригоняти:
— Щобъ не могли турки того дознати,
— Назадъ галеры привертати. —
43) — Богъ тобѣ помôгъ непріятеля побѣдити,
— Да не вмѣтимешъ у землю христіяньску вступити.
— Добре ты вчини:
— Половину козакôвъ у оковы до опачинъ посади,
— А половину въ турецькее дорогое платья наряди.
— Бо ще будемо отъ города Козлова до города Царьграда гуляти,
— Будуть изъ города Цареграда дванадцять галеръ выбѣгати,
— Будуть Алкана-пашу съ дѣвкою Санджакôвною по залётахъ поздравляти, —
— То якъ будемъ отвѣтъ давати?
Якъ Ляхъ Бутурлакъ научивъ,
Такъ Кôшка Самôйло, гетманъ запорозькій учинивъ:
Половину козакбвъ до опачинъ у оковы посадивъ,
Половину въ турецькее дорогое платья нарядивъ.
Стали отъ города Козлова до города Царьграда гуляти,
Стали зъ Царьграда дванадцять галеръ выбѣгати,
И галеру изъ гарматъ торкати,
Стали Алкана-пашу съ дѣвкою Санджакôвною по залётахъ поздравляти.
Тогдѣ ляхъ Бутурлакъ чого-сь догадавъ,
Самъ на чердакъ выступавъ,
Турецькимъ бѣлымъ завиваломъ махавъ,
Разъ мовить по-грецьки,
У друге по-турецьки,
Каже: — вы турки-янычаре, по маленьку, братіе, ячѣте,
— Отъ галеры отвернѣте
— Бо теперъ вôнъ пôдгулявъ, на впокои спочивае,
— На похмѣлья знемогае,
— До васъ не встане — головы не зведе….
— Казавъ: якъ буду назадъ гуляти,
— То не буду вашей милости и по вѣкъ забувати! —
Тогдѣ турки-янычаре отъ галеры отвертали,
До города Царьграда убѣгали,
Изъ дванадцяти штукъ гарматъ гримали,
Яссу воздавали.
Тогдѣ козаки собѣ добре дбали,
Сѣмъ штукъ гарматъ собѣ арештовали,
Яссу воздавали.
(Малор. и Червоннор. думы и пѣсни стр. 23.)
44) На Лиманъ рѣку испадали,
Къ Днѣпру-славутѣ низенько укланяли.
"Хвалимъ тя Господи и благодаримъ!
"Були пятдесятъ штыри годы въ неволѣ,
"А теперъ чи недасть намъ Богъ хоть на часъ по волѣ!
А у Тендревѣ островѣ Семенъ Скалозубъ съ войскомъ на заставѣ стоявъ,
Да на тую галеру поглядавъ,
До козаковъ словами промовлявъ:
— Козаки панове молодцѣ! Що сія галера чи блудить,
— Чи свѣтомъ нудить,
— Чи много люду царьского мае,
— Чи за великою добычью гоняе?
— То вы добре дбайте;
— По двѣ штукъ гарматъ набирайте,
— Тую галеру зъ грôзной гарматы привѣтайте,
— Гостинця ѣй дайте.
— Если бѣдныи неволники, то помочи дайте!
Тогдѣ козаки промовляли:
"Семене Скалозубе! гетьмане запорозькій, батьку козацькій!
"Десь ты самъ боишься,
"И насъ козакôвъ страшишься?
"Есть сія галера не блудить,
"Нѣ свѣтомъ нудить,
"Нѣ много люду царського мае,
"Нѣ за великою добычью гоняе.
«Се можетъ давнѣй бѣдный неволникъ зъ неволѣ втѣкае!» —
— Вы вѣры не дôймайте,
— Хочъ по двѣ гарматы набирайте
— Тую галеру зъ грôзной гарматы привѣтайте,
— Гостинця ѣй дайте:
— Якъ турки-янычаре, то у пень рубайте,
— Если бѣдный неволникъ, то помочи дайте. —
Тогдѣ козаки якъ дѣти не гораздъ починали,
Но двѣ штуки гарматъ набирали,
Тую галеру зъ грозной гарматы привѣтали,
Три доски въ суднѣ пробивали,
Воды днѣпровой напускали.
Тогдѣ Кôшка Самôйло гетманъ запорозькій чогось догодавъ,
Самъ на чердакъ выступавь,
Чорвоныи, хрещатыи данвыи корогви изъ кишенѣ выймавъ,
Роспустивъ, до воды похиливъ,
Самъ низенько вклонивъ:
45) Стали сѣчовѣ козаки тее зобачати,
Стали вони зъ пушокъ гримати,
— Нумо, братцѣ, сюю турецьку галеру розбивати,
— Щосъ могли турки въ Чорному морѣ потопати! —
Иляшъ Бутурлака тее зачувае,
До Кôшки Самôйла словами промовляе:
Кôшко Самôйло, гетмане запорозьскій!
Ты межъ козаками пробуваешъ,
Чи козацькихъ звычаѣевъ не знаешъ?
Козацькую цвѣтную хрещатую корогву на чердакъ выноси;
Будуть сѣчовыи козаки тее зобачати,
Будуть нашу галеру крюками за лавки хватати,
До берега ближче привертати.
46) Стали козаки зъ галеры выступати,
Семенъ Скалозубъ гетманъ до галеры ближче приступае,
Гетмана Самôйла тамъ познавае,
И ще до ёго словами промовляе:
"40 годôвъ ты въ неволѣ пробувавъ,
«Нѣ одного козака зъ свого вôйська не втерявъ!»
Тогдѣ Кôшка Самôйло зъ галеры выступае,
Семена Скалозуба въ турецьку одежу наряжае,
До козакôвъ словами промовляе:
"Козаки панове молодцѣ!
"Ильяша Бутурдаку изрубайте!
"А то мы тогдѣ тимъ ёго не рубали,
"Що для порядку козацького оставляли!
47) Пріѣхавъ Кôшка Самôйло въ осени о Покровѣ,
Да умеръ въ Пилиповку объ Миколѣ!
48) Тогдѣ златосинѣи киидяки на козаки,
Златоглавы на атаманы,
Турецькую бѣлую габу на козаки на бѣляки,
А галеру на пожаръ снускали.
А срѣбро злато на три части паювали:
Нервую часть брали на церкви накладали,
На святого Межигорського Спаса,
На Терехтемирôвській монастырь,
На святую сѣчовую Покровъ давали,
Котори давнѣмъ козацькимъ скарбомъ будовали,
Щобы за ихъ, вставаючи й лягаючи, милосердого Бога благали,
А другую часть помежъ собою паювали,
А третю часть брали: очертами сѣдали, Пили да гуляли,
Изъ семипьядныхъ пищалей гримали,
Кôшку Самôйла по волѣ поздравляли:
— Здоровъ, кажуть, здоровъ Кôшко Самôйло, гетмане запорозькій!
— Не зачинувъ еси въ неволѣ,
Не загинешь съ нами козаками по волѣ!
Правда, панове, полягла Кôшки Самôйла голова
Въ Кіевѣ-Каневѣ (?) монастырѣ.
49) Слава его це вмре, не поляже,
Буде слава славна помежъ козаками,
Помежъ друзьями, помежъ лыцарями
Помежъ добрыми молодцями!
Утверди Боже, люду царського народу христіянського,
Войска запорозького, донского
Со всею чернью днѣпровою, низовою,
На многіѣ іѣта, до конця вѣка!
(Малор. и Червони. думы и пѣсни. 27.)
50) А коло себе вонъ мавъ Ивана Бутурлаку
Шестидесяти лѣтъ малороссійського христянина,
Той бувъ ему вѣрный слуга.
51) Паша у дѣвки Санджакôвны цѣлый мѣсяцъ гуляе,
А Иванъ Бутурлака пристанѣ съ Кôшкою Самôйломъ пробувае,
Живность собѣ получае,
Съ Кôшкою Самôйломъ, съ гетманомъ козацькимъ, розмовы собѣ хорошіи мае,
"Що вжежъ Кôшко Самôйло полно (великоруссизмъ) пану нашому служити,
"Христіянськой вѣры ломити,
"Що мы есть за христіяне, що будемъ ему служити?
"Можно по Божому закону христіянському его и згубити!
52) Молодее паня турецьке баши отъ дѣвки Санджакôвны на пристань прибувае,
До Бутурлаки Ивана словами промовляе:
Будешъ ты до мого отця прибувати,
Словами промовляти;
Будешъ ты отъ мого отця сребреники получати.
53) Бутурлака ключи козакамъ отдавъ,
Щобъ вони съ себе залѣзнѣ путы поздôймали,
Турецьке паня мôлоде башя съ мѣсця брали,
Въ Чорнее море метали,
54) Тогдѣ стали безпечне по Чорному морю гуляти,
Да до дѣда Солонки въ гостѣ прибувати,
То дѣдъ Солонка у нôчи Самôйла Кôшку зобачавъ:
— Ой здоровъ, здоровъ — каже — Кôшко Самôйло! —
— Якъ ты живешъ, проживаешъ,
— Чи ты царя Бога не забуваешъ? —
"Я Бога милосердого не забуду,
«А турецькому башѣ служити не буду»!
55) У городѣ Козловѣ стояла темниця камѣяная,
Сѣмъ саженъ въ землю вмурованная,
У тѣй темницѣ пробувало сѣмъ сотъ козаковъ
Бѣдныхъ неволникôвъ.
Межъ ними старшины козацькой не бувало.
Бувъ одинъ ставшій старшиною
Иванецъ Богуславецъ гетманъ запорозькій,
Вони десять лѣтъ пробували въ неволѣ.
56) У недѣлю рано пораненьку
Алканъ-пашовая турецькая отъ мужа зоставала,
Свого мужа поховала,
До темницѣ прихожала,
Темницю отмыкала,
Помежъ неволникамы похожала,
Иванця Богуславця за бѣлую руку брала,
Словами промомовляла:
"Иванче Богуславче! колибъ ты вѣру христіянську поламавъ,
"А нашу бусурманську на собѣ бравъ,
"Уже-бъ ты въ городѣ Козловѣ пановавъ!
"Я-бъ твоихъ неволникôвъ всѣхъ зъ темницѣ выпущала,
"Въ землю христіянську хорошенько провожала!…
Иванецъ Богуславецъ те зачувае,
Словами промовляе:
— Алканъ-пашовая, панѣ молодая!
— Якъ не будешь ты мене христіянською вѣрою урѣкати,
— Буду я за жону тебе брати! —
57) "Покидай-же ты, Иванце Богуславце,
"Вѣру свою христгянськую пôдъ ноги,
"А воспріймай нашу бусурманськую у руки,
"Да будемъ пити-гуляти,
"Мене за тебе пропивати!
— Да бодай-же, панѣ Козлевськая, вѣро бусурманськая,
— Да не дождала того говорити,
— Щобъ я свою вѣру христіянськую пôдъ ноги пôдтоптавъ
— А твою бусурманськую на руки воспринявъ! —
Якъ крикнула панѣ Кôзлевськая, вѣра бусурманськая
Да на бѣсовыхъ мурзакôвъ;
— Да возьмѣть-же Иванця Богуславця
— Козака днѣстрового, отамана войскового,
— Да свяжѣть ему рукы сырою сырицею,
— Да положѣть его передъ праведнымъ сонечкомъ.
— Якъ стало сонечно пригрѣвати,
Стала сыриця ссыхати.
Ставъ Иванецъ Богуславецъ да на пробу кричати:
"Покидаю вѣру христіянську пôдъ ноги,
«А воспримаю вашу бусурманську на руки!»
Тогдѣ крикнула панѣ Кôзлевськая, вѣра бусурманськая
Да на бѣсовыхъ мурзакôвъ:
— Развяжѣть Иванцю Богуславцю
— Козаку днѣстровому, отаману войсковому бѣлыя руки,
— Да возьмѣть его пôдъ пышныя боки,
— Да ведѣть его у теремъ высокій!
— Будемо пити-гуляти, мене за его пропивати!
58) То вже Алканъ-пашовая, панѣ молодая,
Сѣмъ недѣль хмелю не заживала,
Христіянською вѣрою не урѣкала.
Якъ стала на восьму недѣлю хмель заживати,
Стала съ молодыми турецькими панами гуляти,
Стала Иванцевѣ Богуславцевѣ
Христіянською вѣрою урѣкати:
"Дивѣться, панове, якій у мене мужъ прекрасный,
Да вôнъ у насъ побусурманився для роскоши турецькой.
Иванецъ Богуславецъ те зачувае,
До Чорного мора швиденько прибѣгае,
У човенъ сѣдае,
Козакôвъ середъ Чорного моря догоняе,
До казакôвъ въ судно вступае.
59) Якъ стала темная нôчка наступати
Стали козаки до города Козлова назадъ прибувати,
Стали на Туркôвъ сонныхъ набѣгати,
Стали ихъ рубати,
Городъ Козловъ огнемъ-мѣчемъ воевати,
Стали турецькіи лёхи розбивати,
Срѣбро-золото, дорогую одежу забирати.
Ставъ Иванецъ Богуславецъ Алканъ-Пашовую молодую рубати,
Ставъ отъ пристанѣ Козловськой поспѣшати,
И ще до свѣту до города Сѣчи прибувати,
Въ городѣ Сѣчѣ сокровища турецькія роздѣляти.
Стали козаки словами промовляти:
— Иванецъ Богуславецъ, гетмане запоризькій!
— Десять лѣтъ ты въ неволѣ пробувавъ,
— Нѣ одного козака не втерявъ! —
Вызволь, Господи, неволники зъ неволѣ,
У край веселый между народъ хрещеный!
(варіантъ Котляревскаго).
60) Гей зъ устнѣ Днѣпра да до вершины
Сѣмъ сотъ рѣчокъ и чотырѣ,
То усѣ вона у Днѣпръ впади,
У Днѣпръ правный (?) несказанный.
Да повѣйте, вѣтры низовым,
Да на парусы безодніи (?).
Ой сидить козакъ да на деменѣ,
И вôнъ деменомъ повертае,
И на Чорнее море погдядае.
Ой плыве судно однимъ одно:
У ёму турчинъ сидить съ туркенею,
А туркеня сидить, вона не гуляе,
Шовковенькій рушникъ вышивае.
Ой кому сей рушникъ буде?
Чи турчину, чя татарину,
Чи козаковѣ молодому?
Ой се буде кошовому молодому!
61) Що на Чорному морѣ, на каменѣ бѣленькому
Тамъ стояіа темниця камъяная.
Що у тѣй тѣмницѣ пробувало сѣмъ-сотъ козакôвъ,
Бѣдныхъ неволникôвъ.
То вони тридцять лѣтъ у неволѣ пробуваютъ,
Божого свѣту, сонця праведного у нôчи не видаютъ.
То до нихъ дѣвка бранка,
Маруся попôвна Богусіавка, прихождае,
Словами промовляе:
— Гей козаки,
— Бѣднѣ неволники!
— Угадайте, що въ вашй землѣ христіянськѣй за день тепера?
Що тогдѣ бѣднѣ невольнинки зачували.
Дѣвку бранку
Марусю попôвну Богуславку
Но рѣчахъ пôзнавали:
Словами промовляли:
"Гей дѣвко бранко,
"Маруся, попôвна Богуславко!
"Почимъ мы можемъ знати, що въ нащѣй землѣ христіянськѣй за денъ тепера?..
Що тридцять лѣтъ у неволѣ пробуваемъ,
Божого свѣту сонця праведного въ вôчи не видаемъ?
То мы не можемъ знати, що въ нашѣй землѣ христіянськѣй за день тепера?
Тогдѣ дѣвка бранка,
Маруся попôвна Богуславка,
Тее зачувае,
До козакôвъ словами промовляе:
Ой козакм, вы бѣднѣ неволники!
Що сёгоднѣ у нашѣй землѣ христіянськѣй великодна суббота,
А завтра святый праздникъ роковый день Ведикдень.
То тогдѣ тѣ козаки тее зачували,
Бѣдымъ лицемъ до сырой землѣ припадали,
Дѣвку бранку,
Марусю попôвну Богуславку,
Кляли-проклинали:
"Да богдай ты дѣвко бранко,
"Маруся попôвна Богуславна,
"Счастя й долѣ немала,
«Якъ ты намъ святый праздникъ роковый день Ведикдень сказала!»
То тогдѣ дѣвка бранка,
Маруся попôвна Богуславка,
Тее зачувала,
Словами промовляла:
— Ой козаки, вы бѣднѣ неволники!
— Да не лайте мене, не проклинайте!
— То якъ буде нащъ панъ турецькій до мечетн вôдъѣзжати,
— То буде менѣ дѣвцѣ бранцѣ,
— Марусѣ попôвнѣ Богуславцѣ,
— На руки ключи вôддавати;
— То буду я до темницѣ прихожати,
— Темницю вôдмыкати,
— Васъ всѣхъ, бѣдныхъ неволникôвъ на волю выпускати! —
62) То на святый праздникъ, роковый день великдень
Ставъ панъ турецькій до мечети вôдъѣажати,
Ставъ дѣвцѣ бранцѣ,
Марусѣ попôвнѣ Богуславцѣ,
На руки ключи вôддавати.
Тогдѣ дѣвка бранка,
Маруся попôвна Богуславка,
Добре дбае:
До темницѣ прихождае,
Темницю вôдмыкае,
Всѣхъ козаковъ,
Бѣдныхъ невôлниковъ,
На волю выпускае,
И словами промовляе:
— Ой козаки,
— Вы беднѣ неволники.
— Кажу я вамъ; добре дбайте,
— Въ городы христіянськи утѣкайте;
— Тôлькô прошу я васъ: одного города Богуслава не минайте,
— Моему батьку и матерѣ, знати давайте! —
— Нехай мой батька добре дбае,
— Гуртôвъ, великихъ маетковъ нехай не збувае,
— Великихъ скарбôвъ не збѣрае,
— Да, нехай мене дѣвки бранки,
— Марусѣ попôвны Богуславки,
— Зъ неволѣ не выкупае.
— Бо вже я потурчилась,
— Побусурманилась
— Для роскоши турецькой,
— Для лакомства несчастного!
63) Старый сокôлъ ясный черезъ Царьградъ городъ перелѣтае
Вôнъ жалобно квелитъ проквиляе,
Царьградъ городъ кляне, проклинае:
Хочъ ты, Царьграде городе, на все не жадень
На сребро, на злато,
У тобѣ хоооше жити, é въ чимь людямъ ходити,
É що ѣсти й пити,
Тôлько чоловѣковѣ нема отрадости….
(Эта дума напечатана въ «Бесѣдѣ» 1872 г., № 11, стр. 14—16, по поводу народной пѣсенной символики птицъ, а потому считаю излишничъ снова повторять ее здѣсь).
64) Кляла цариця, вельможна панѣ,
Чорнее море проклинала:
Богдай же море не процвѣтало,
Вѣчными часы высыхало,
Да що мого сынка единачна,
Единачка у себе взяло!
Ци бы я вôйску не заплатила
Червоными золотыми
Да бѣленькими талярами?
Ци бы я войсю не пріодѣла
Червоною китайкою,
За услужейку козацькую?
А въ недѣленьку пораненку
Зебрали ся громадойки
До козацькой порадойки.
Стали рады додавати;
Отколь Варны мѣста достати:
Ой чи съ моря, чили съ поля,
Чили съ той рѣчки невелички?
Послали посла ажъ подъ Варну,
Поймавъ же посевъ турчанина,
Старейкого ворижбита.
Стали ёго выпытовати:
Отколь Варны мѣста достати.
Ой ци съ поля, цили съ моря,
Цили съ той рѣчки невелички?
А нѣ съ поля, а нѣ съ моря,
Ино съ той рѣчки невелички.
65) A въ недѣлейку поранейку
Бѣгнуть, плывутъ човенцами,
Поблискуютъ веселцями.
Вдарили разомъ зъ самопаловъ
Въ седми пятдесятъ запаловъ,
Якъ полсоткою зъ гарматы,
Стали козаки до ней ся добувати,
Стали турки утѣкати,
Тую рѣчку проклинати:
Богдай рѣчка не процвѣтала
Вѣчными часы высыхала,
Що насъ турковъ у себе взяла!
Була Варна здавну славна,
Сдавнѣйшіи козаки,
Що той Варны мѣста достали
И въ ней турковъ достали.
(Zeg. Pauli Piesni ludu Ruskiego L. 134—136)
б) Сухопутные козацкіе походы противъ мусульманъ. править
Самою старинною пѣснею въ этой области можно признать пѣсню о козакѣ Байдѣ, подъ именемъ котораго справедливо усматриваютъ князя Димитрія Вишневецкаго. О немъ составилось преданіе, записанное у польскихъ историковъ, будто онъ, взятый въ плѣнъ турками и привезенный въ Царьградъ, за то, что отказался принять мусульманство, какъ ему тогда предложили, по приказанію турецкаго сутана Селима II, былъ сброшенъ съ высокой башни, зацѣпился за крюкъ ребромъ и въ такомъ положеніи провисѣлъ два дня, прославляя Христа и проклиная Мугамеда. Другіе прибавляютъ, что онъ просилъ лукъ со стрѣлами и убилъ нѣсколькихъ турковъ, пустивши стрѣлы, одну вслѣдъ за другою, въ собравшуюся глазѣть на него народную толпу. Султанъ Селимъ, услыхавши объ этомъ, самъ пріѣхалъ посмотрѣть на него. Вишневецкій пустилъ въ него оставшуюся еще стрѣлу, но промахнулся отъ изнеможенія; и тогда султанъ приказалъ разстрѣлять его стрѣлами. (M. Bielsri kron. str. 614. Starowolski Bellatores Sarmatorum. stron. 188. Stanisl. Temberski Chronologia synoptica palmitis Ooributei.) Это преданіе, зашедшее въ польско-латинскія книги, было народнымъ, и оно-то послужило основою для настоящей пѣсни.
Турецкій царь подговариваетъ козака Байду, чтобъ онъ взялъ за себя его дочь, а козакъ Байда отвѣчаетъ, что его, султана, вѣра проклятая, а дочь поганая (по иному варіанту дочь хорошая, да вѣра проклятая) 1). Турецкій царь приказалъ схватить козака Байду и повѣсить ребромъ на крюкъ 2).
Байда виситъ и говоритъ своему цюрѣ (правильнѣе джурѣ — оруженосцу): подай мнѣ лукъ и стрѣлы; убью я три голубки на ужинъ для царя и его дочери. Какъ выстрѣлилъ Байда, такъ и попалъ въ царя, а царицѣ попалъ въ затылокъ, дочери же его, царевнѣ, въ голову. Вотъ тебѣ царь — произнесъ тогда Байда: — за кару надъ Байдою. Было-бъ тебѣ знать — какъ его корить: снять бы съ него голову, на ворономъ конѣ его самому бы ѣздить, а его слугу приголубить къ себѣ 3).
Замѣчательно, что эта пѣсня о событіи XVI вѣка, раннихъ временъ козачества одна только уцѣлѣла и дошла до насъ, по крайней мѣрѣ, если не считать такихъ, которыхъ подлинность народнаго происхожденія можетъ быть оспариваема. Много, вѣроятно, содѣйствовала тому затѣйливостьт разсказа, но, должно быть, память о Вишневецкомъ (оставшимся подъ кличкою Байды) надолго врѣзалась въ народное сердце. Это былъ одинъ изъ раннихъ предводителей козацкихъ, положившій починъ поступательному движенію казачества на югъ и, такъ сказать, указавшій на грядущіе вѣка козакамъ дорогу въ турецкія области. Не смотря на его знатное происхожденіе, въ этомъ человѣкѣ было то, что всегда могло нравиться козакамъ: онъ не слишкомъ слушался верховной власти и не слишкомъ дорожилъ ея милостью къ себѣ, самовольно ходилъ воевать, самовольно поступалъ на службу московскому государю и самовольно оставилъ ее. Войско козацкое, состоявшее подъ его начальствомъ, не было княжескою или панскою дружиною, а скорѣе было оно вольною шайкою, добровольно признававшею князя Вишневецкаго своимъ излюбленнымъ предводителемъ. Онъ не долюбливалъ ни пановъ литовскихъ, ни Великаго Княжества Литовскаго, а тѣмъ паче польскихъ пановъ и Польши. Уклоняясь отъ польскаго и отъ литовскаго, онъ сталъ самъ по себѣ въ своей Украинѣ, и если признавалъ надъ собою первенство короля польскаго и великаго князя литовскаго, то только уступая необходимости. Что-то его какъ будто тянуло прочь изъ государственныхъ предѣловъ, и слѣдствіемъ такой тяги былъ его походъ въ Молдавію, гдѣ онъ попался въ плѣнъ туркамъ, для того чтобъ быть отправленнымъ въ Царьградъ на мучительную расправу. Димитрій Вишневецкій былъ болѣе козакъ, нежели панъ, и ужъ никакъ не походилъ онъ на такого пана, какого типъ сталъ козакамъ ненавистенъ въ образѣ пана-ляха По этимъ-то признакамъ, личность Вишневецкакго-Байды оставалась долго въ свѣтломъ воспоминаніи у козачества, а его трагическая кончина сдѣлалась предметомъ пѣснопѣнія, yдержавшагося даже и тогда, когда память о Вишневецкомъ совершенно испарилась.
Въ малорусской народной поэзіи есть цѣлая группа думъ и пѣсенъ, изображающихъ степныя битвы и схватки козаковъ съ татарами, и гибель козаковъ въ степи. Нѣкоторыя изъ этихъ пѣснопѣній — съ собственными именами козацкихъ богатырей, другія же безъ собственныхъ именъ, съ однимъ нарицательнымъ — козакъ; но, вообще, и тамъ, гдѣ есть собственное имя, трудно бываетъ содержимое въ этой пѣснѣ пріурочить къ тому или другому событію или ко времени. Пѣсни эти, вообще, для исторіи гораздо важнѣе, по изображенію бытовыхъ чертъ прошедшей жизни и по выраженію народныхъ взглядовъ, чѣмъ по отношенію къ фактической правдѣ.
Со второй половины XVI вѣка и весь XVII вѣкъ между козаками и татарами въ степяхъ происходило непрестанное состязаніе: кто кого одолѣетъ, кто съ кого возьметъ добычу. Татарамъ главная и желательная добыча была человѣкъ — яссыръ. У нихъ развился своего рода промыслъ: ловить русскихъ людей, забирать ихъ въ полонъ и продавать. Опустошительные набѣги на украинскіе городки и села (о чемъ подробно скажемъ въ своемъ мѣстѣ) вызывали и со стороны козаковъ походы противъ татаръ въ степи, кромѣ того, козакъ ѣздилъ на югъ въ степи ради звѣриной и рыбной ловли, и соляной добычи; но ѣздить туда нельзя было иначе, какъ совершая въ то же время военный походъ потому что всегда можно было встрѣтить татаръ, ищущихъ своего рода промысловъ. Такимъ образомъ часто завязывалась борьба между козакомъ и татариномъ на широкой степи. Татаринъ не старался убить противника, напротивъ, домогался схватить его живаго и здороваго, зацѣпить на чамбулъ и потомъ везти на продажу. Козакъ же всегда думалъ убить встрѣчнаго татарина, брать его въ полонъ было ему не для чего, и плѣнникъ былъ бы для него лишнею тягостью. Если татаринъ не въ силахъ будучи обороняться, сдавался козаку, то козакъ часто безъ жалости убивалъ его; не дѣлалъ онъ этого только въ такомъ случаѣ, когда попадался ему татаринъ, завѣдомо ему знатный и за него можно было взять выкупъ или промѣнять на плѣннаго козака; щадилъ козакъ татарина еще и тогда, когда тотъ могъ служить языкомъ во время войны съ крымцами; но и въ послѣднемъ случаѣ козаки изъ многихъ попавшихся имъ въ полонъ татаръ, оставляли для языковъ только немногое число, а остальныхъ побивали. И вотъ въ одной думѣ татаринъ представленъ глуповатымъ. Онъ заранѣе хвалится поймать козака и продать его. Встрѣчая въ степи козака, татаринъ сразу бросается на него и кричитъ: Я тебя схвачу, продамъ и возьму за тебя серебрянныя деньги. — Не богатъ ты умомъ! Отвѣчаетъ козакъ. Не бывалъ ты межъ нами, козаками, не далъ нашей козацкой каши, не знаешь козацкихъ шутокъ! У меня карманъ набитъ пулями. Я дамъ тебѣ гостинецъ. Выстрѣливъ, козакъ убьетъ татарина, возьметъ себѣ его двухъ коней: одного поведетъ къ шинкаркѣ пропивать, а на другомъ, котораго при себѣ велъ татаринъ для будущаго плѣнника, станетъ самъ гулять по Кіеву и будетъ вспоминать единаго Бога 4).
Въ прекрасной думѣ записанной г. Кулишомъ отъ кобзаря Архипа Никоненка и напечатанной въ Запискахъ о Южной Руси (томъ I, стр. 14), козакъ такимъ образомъ побѣждающій татарина, промышляющаго ловлею людей, называется козакъ-Голота, то-есть, голыдьба-козакъ. Это одинъ изъ рѣзкихъ типовъ онаго времени. При бурныхъ потрясеніяхъ, какія испытывала южная Русь, многіе впадали въ крайнюю нищету, въ особенности, при господствовавшемъ между козаками порокѣ пьянства, какъ говорится въ одной пѣснѣ, что козакъ коли не бьетъ враговъ, такъ пьетъ и допивается до того, что и сорочки не имѣетъ 5). При иныхъ условіяхъ общественнаго строя, обнищавшіе должны былъ бы отправляться для поправленія своего положенія въ большіе города, въ мѣста скопленія людей, и тамъ добывать себѣ хлѣбъ заработками. Такъ теперь, обыкновенно, дѣлается. Но въ давнія времена въ Украинѣ обнищавшій молодецъ уходилъ въ степь на югъ, и если не приставалъ къ запорожской морской экспедиціи, то, доставши коня и оружіе, искалъ себѣ счастья въ степи. Тамъ, при случаѣ и при счастьи, могъ онъ сдѣлать какъ говорится въ наши время, для себя какую-нибудь аферу, хотя часто невѣрную и всегда не безопасную; но въ тѣ времена опасностей нигдѣ нельзя было избѣжать, и опасностей не боялись. Дума, съ обычнымъ народнымъ юморомъ изображаетъ нищенскую наружность козака-Голоты и его одежду, которую для смѣха называет дорогою. На немъ три сермяги: одна плохая, другая негодная, а третья стоющая того, чтобъ ее бросить въ хлѣвъ. На козакѣ лапти изъ вязовой коры, а онучи, названныя въ насмѣшку китайчатами — изъ настоящей бабьей дерюги, оборы къ нимъ шелковые, изъ настоящей бабьей сурови. На головѣ у него шапка баранья, сверху на ней дыра, сшита она травою, подбита вѣтромъ какъ вѣтеръ подуетъ, такъ ее и продуетъ: молодаго козака прохлаждаетъ 6). Но при такомъ нарядѣ у козака — одно большое достоинство: онъ не боится ни огня, ни меча, ни болота 7). Таковъ украинскій аферистъ давнихъ лѣтъ. Противъ него выступаетъ аферистъ татаринъ. На послѣднемъ нарядъ совсѣмъ иной: татаринъ, отправляясь на людоловлю, надѣваетъ на себя дорогое платье, обувается въ сапоги, на головѣ у него бархатная шапка; онъ садится на коня и смѣло гонится за козакомъ 8). Еще сидя въ домѣ своемъ, онъ завидѣлъ разъѣзжающаго козака и говоритъ своей татаркѣ, что поѣдетъ ловить его съ тѣмъ, чтобы предать. Какъ только въ степи онъ догналъ козака, тотчасъ кричитъ, что хочетъ поймать и продать его въ городъ Килію, и тутъ же прибавляетъ, что уже похвалился передъ великими господами пашами взять за свою добычу много червонцевъ и дорогахъ суконъ 9). Не промахъ козакъ-Голота, знаетъ козацкіе обычаи: посмотрѣлъ онъ на татарина съискоса, какъ волкъ, и говоритъ ему тѣ же слова, которыя привели мы въ предыдущей думѣ, потомъ стрѣляетъ въ татарина и убиваетъ на повалъ, но не довѣряя себѣ — точно-ли онъ убилъ врага, подъѣзжаетъ въ нему лежачему, бьетъ чеканомъ по затылку и тогда только удостовѣряется, что у татарина нѣтъ болѣе дыханія 10). Тогда начинается переодѣванье. Козакъ-Голота снимаетъ съ убитаго татарина сапоги, платье, бархатный шлыкъ; все это надѣваетъ онъ на себя, беретъ за поводья коня и отправляется на немъ въ Сѣчу, притонъ всѣхъ подобныхъ ему молодцовъ. Тамъ онъ пьетъ, гуляетъ и благословляетъ поле, на которомъ ему удалось достать кое-какую добычу 11). Козакъ-Голота — не эгоистъ; онъ добрый товарищъ: онъ кончаетъ выраженіе своего восторга желаніемъ, чтобъ и всѣ козаки пили и гуляли; да получали отъ непріятелей добычу, еще лучшую чѣмъ онъ, чтобъ топтали подъ ногами враговъ своихъ 12); Дума оканчивается восхваленіемъ подвиговъ, которымъ приписывалось нравственное достоинство 13).
Въ драгоцѣнномъ рукописномъ сборникѣ Котляревскаго есть одна дума, гдѣ представленъ счастливый подвигъ надъ мусульманами атамана Матьяша съ своею козацкою шайкою. Дѣйствіе происходитъ на устьѣ «Самарки Богу» (быть можетъ Савранки, впадающей въ Бугъ), на урочищѣ Семеновъ Козацкій Рогъ 14). Двѣнадцать козаковъ бравославцевъ (вѣроятно Браславцевъ) небывальцевъ: (воиновъ въ воинскомъ дѣлѣ) 15); расположились на отдыхъ, разложили «терновый» огонь, разсѣдлали коней и распустили пастись по полю, а свои семипядныя пищали сложили въ уголку 16); Они — небывальцы, оттого и неосторожны. Но атаманъ жъ Матьяшъ — человѣкъ старый и бывалый; онъ совѣтуетъ имъ не поступать тамъ, напоминаетъ, что мѣсто, на которомъ они находятся — долина Кайнарская, а отъ ней недалеко и земля татарская. Молодежъ подсмѣивается надъ старымъ воиномъ въ такихъ выраженіяхъ, какими въ предшествовавшей думѣ козакъ-Голота угощаетъ татарина 17). Матьяшъ не отвѣчалъ имъ, отошелъ отъ нихъ, разложилъ себѣ, отдѣльно отъ другихъ, терновый огонь и держалъ при себѣ осѣдланнаго коня. Чуть наступила ночь, какъ налетѣли отъ горы въ долину турки-янычары и захватили въ Полонъ двѣнадцать бравославцевъ-небывальцевъ. Но атаманъ Матьяшъ тотчасъ выручаетъ ихъ 18). Тогда, по его приказанію, всѣ вскакиваютъ на коней и одерживаютъ надъ турками побѣду. Дума преувеличиваетъ число побѣжденныхъ турокъ до десяти тысячъ: шесть тысячъ изъ нихъ побѣждаетъ одинъ Матьяшъ, а четыре тысячи одолѣваютъ бравославцы. Они набираютъ у побѣжденныхъ золота и серебра и поспѣшгаютъ въ Сѣчу; тамъ дѣлятъ они, между собою добычу и молятъ Бога, за стараго атамана Матьяша. Видно — говорятъ ему: — твоя мать присвятилась въ небѣ: ты былъ въ чистомъ полѣ, и не утратилъ никого изъ насъ бравославцевъ-небывальцевъ 19). Тѣмъ и кончается дума, которая сохранила бы строго историческій характеръ, если бы не примѣшано было — конечно позднѣйшими кобзарями — тысячныхъ чиселъ побѣжденныхъ турокъ.
Въ ряду пѣснопѣній этого отдѣла пользуется сихъ поръ, большою распространенностію у кобзарей дума объ Ивасѣ Коновченкѣ, извѣстная намъ по шести главнымъ варіантомъ: одинъ — изъ собранія Котляревскаго, — второй, записанный нами въ Харьковѣ въ 1840 году отъ бандуриста, очень похожій на предыдущій, но отличающійся болѣе новыми выраженіями, — третій, напечатанный въ сборникѣ Лукашевича, записанный отъ того же бандуриста, который сообщилъ думу о Самôйлѣ Кôшкѣ, пространный съ признаками позднѣйшей амплификаціи, — четвертый, напечатанный въ сборникѣ Метлинскаго, записанный г. Кулишомъ отъ кобзаря Андрея Шута въ Сосницкомъ уѣздѣ, — пятый, сообщенный намъ Д. В. Морозомъ, и шестой, напечатанный въ сборникѣ Максимовича 1834 года. Кромѣ этихъ записано было нами отъ кобзарей еще три варіанта, но съ пропусками, и они не представляютъ большой важности.
Дѣйствіе начинается въ городѣ Корсунѣ. Передъ нами одно изъ важныхъ явленій козацкой жизни: вербовка охотниковъ въ походъ противъ бусурманъ. Мы знаемъ, что, кромѣ козаковъ реестровыхъ, признаваемыхъ закономъ и правительствомъ безспорно принадлежавшими къ козацкому сословію, въ козачество постоянно порывались посполитые люди, и они-то, составляя шайки, убѣгали на Низъ, гдѣ, называя себя козаками самовольно, задирали татаръ и турокъ. Козаки, легально носившіе это званіе, нерѣдко не только не противодѣйствовали этому стремленію народа, но содѣйствовали ему. Сами гетманы и полковники, при случаѣ, когда имъ нужно было военной силы поболѣе, устроивали изъ такихъ удальцовъ охотные козацкіе полки. Въ приводимой нами думѣ такого рода сборъ охотныхъ происходитъ въ Корсунѣ, по приказанію тамошняго полковника Хвилоненка. Полковникъ, (по варіантамъ Метлинскаго и Лукашевача) черезъ своихъ асауловъ, (которымъ онъ далъ для этого азачинъ — красный прапоръ) скликаетъ въ народѣ охотниковъ 20) идти съ нимъ подъ бусурманскій городъ Тягинь (Бендеры), на долину Чернень доставать «славы рыцарства». Это не была праздная риторическая фраза; это значило приглашеніе сдѣлаться козакомъ изъ мужика, потому что, кто поступитъ въ ряды охотниковъ и пойдетъ съ прочими въ походъ, тотъ, воротившись изъ похода, уже будетъ считать себя козакомъ какъ-бы по праву, и ни за что не захочетъ возвратиться къ прежнимъ мужичьимъ, повинностямъ, чего такъ домогались польскіе паны, когда властвовали надъ козаками. Охотники, которыхъ приглашаетъ къ себѣ въ походъ Хвилоненко — винники и броварники, то-есть, батраки, работающіе на винокурняхъ и пивоварняхъ, народъ, конечно, бѣдный, молодой и безсемейный 21). Варіантъ Лукашевича присоединяетъ къ нимъ грубниковь (печниковъ или истопниковъ) и лазниковъ (банщиковъ), а варіантъ Котляревскато заставляетъ Хвилоненка приглашать еще всякихъ пьяницъ и игроковъ; Харьковскій же варіантъ присоединяетъ къ нимъ еще воровъ и разбойниковъ 22). Нѣтъ ничего мудренаго, если въ набираемыя ополченія попадали нечистые народные элементы разомъ съ честною молодежью, и начальники умышленно допускали къ себѣ всякій сбродъ. Асаулы, отправленные для созыва охотниковъ, закликая такой народъ, тутъ же и подсмѣиваются надъ нимъ: полно вамъ, валяясь по печамъ, кормить мухъ своими толстыми рожами, глаза дымомъ выкуривать, пачкать сажею свои плечи 23). По варіанту Лукашевича, асаулы собираютъ только чернорабочій народъ: винниковъ, броварниковъ и прочію братію, а самъ Хвилонъ или Хвилоненко приглашаетъ въ охотники людей, болѣе степенныхъ и зажиточныхъ какъ изъ козаковъ, такъ и изъ посполитыхъ, такихъ, что носятъ желтые сафьянные сапоги и красныя сукоюныя одежды (едаманы) 24).
Такая вербовка не ограничивалась городомъ Корсуномъ и его ближайшими окрестностями. Корсунскій полковникъ Хвилоненко отправляется въ другой полковой городъ Черкасы, водружаетъ тамъ цвѣтное знамя съ изображеніемъ креста и дѣлаетъ призывъ къ тамошней полковой старшинѣ, къ молодымъ козакамъ и войсковымъ слугамъ 25). Въ Черкасахъ (по варіанту Метлинскаго, въ Крыловѣ) жила вдова Грициха Коновчиха (то-есть, вдова Григорія Коновки) съ молодымъ сыномъ. Было это, какъ видно, семейство не козацкое, а посполитое, земледѣльческое, зажиточное въ своей средѣ. Мать не отпускала сына въ наемники, на работу къ чужимъ людямъ, хотѣла дожить при немъ вѣкъ свой, а по смерти своей надѣялась отъ него поминовенія 26). По однимъ варіантамъ, Ивась Коновченко услыхалъ призывъ Хвилоненка на рынкѣ 27), по другимъ — въ полѣ, куда мать услала его изъ предосторожности, чтобы онъ не увлекся призывомъ въ охотники 28). Денегъ готовыхъ не было. Ивась проситъ мать свою продать жиду воловъ и купить ему коня; хочется ему идти на Черкень-долину сражаться за вѣру, добывать рыцарской славы 29).
Характеристиченъ отвѣтъ матери, которая, вообще, въ думѣ представляется законченно-очерченною личностью. Она, какъ женщина простая, посполитая, хочетъ, чтобъ сынъ ея оставался, въ обычной для ней земледѣльческой средѣ, какъ любящая мать, она страшится въ козачествѣ военной опасности для.сына, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, слѣдуя за общимъ мнѣніемъ своего вѣка, питаетъ уваженіе къ козачеству, хочетъ, поэтому, дружить съ козаками и думаетъ достичь этого тѣмъ, что сынъ ея, оставаясь земледѣльцемъ, будетъ приглашать къ себѣ въ гости козаковъ и оказывать имъ хлѣбосольство) 30. Но сынъ понялъ несогласимость того, что такъ легко возможнымъ казалось женскому воображенію матери. Хоть я, отвѣчалъ онъ, и буду зазывать къ себѣ козаковъ на хлѣбъ на соль, но козаки будутъ прикладывать ко мнѣ прозвища, станутъ величать меня домосѣдомъ, лѣнтяемъ, гречкосѣсмъ 31).
Козакъ-воинъ, въ тотъ воинственный вѣкъ, смотрѣлъ свысока на земледѣльца, а страсть малоруссовъ прикладывать насмѣшливыя прозвища, столь обычныя въ народѣ до сихъ поръ, въ старину служила не для одного поводомъ ко вступленію въ охотное козачество. И Ивася Коновченка судьбу рѣшилъ страхъ насмѣшки.
На другой день послѣ того, въ воскресенье, мать, отправляясь въ церковь, заперла все оружіе, но забыла запереть висѣвшую на стѣнѣ семипядную пищаль, а по другому варіанту еще и саблю 32). Оружіе въ домѣ не только козаковъ, но и посполитыхъ въ тотъ вѣкъ было не рѣдкостью, особенно въ пограничныхъ краяхъ, подвергавшихся внезапнымъ татарскимъ набѣгамъ. Ивась, вышедши утромъ на рынокъ, услыхалъ опять призывъ Хвилоненка; тотъ призывъ былъ послѣдній и сопровождался ѣдкою насмѣшною надъ всякимъ, кто почему-нибудь станетъ медлить сборомъ въ походъ. Кто будетъ ожидать отцовскихъ да материнскихъ обѣдовъ, тотъ будетъ догонять меня за шесть милъ 33). Не утерпѣлъ Ивась, схватилъ попавшееся ему на глаза оружіе и пѣшкомъ пошелъ за войскомъ 34). Сосѣди сказали объ этомъ его матери въ церкви 35). Старуха Коновчиха, добродушная и глубоко любящая сына, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, самолюбивая и своенравная, привыкши до сихъ поръ видѣть отъ сына повиновеніе материнской волѣ, не вынесла, когда услыхала, что сынъ затѣялъ распоряжаться безъ ея воли, своею судьбою и разразилась проклятіями: о, чтобъ ты, сынъ мой Иванъ, не имѣлъ счастливой доли за то, что ты меня, вдову старую, покинулъ на хозяйствѣ 36). По варіантамъ Мороза и Лукашевича, проклятіе это еще рѣзче: поднявши руки къ небу, мать проситъ Бога, чтобъ сынъ ея погибъ отъ пули на третьей стычкѣ съ непріятелемъ 37). По варіанту Метлинскаго, для такого проклятія представляется инаго рода побужденіе: Ивась Коновченко отбилъ запертую комнату, куда мать припрятала оружіе, вооружился и, выходя изъ своего двора, встрѣтилъ въ воротахъ мать, онъ обошелся съ ней грубо, сказалъ ей, что ея мѣсто сидѣть въ углу да качать ребенка хотя бы чужаго. Вотъ эта-то выходка и раздражила огорченную мать 38). Но скоро, по варіанту Лукашевича, въ тотъ же день 39), а по варіанту Котляревскаго, на другой 40), а по варіанту Метлинскаго 41), черезъ два дни мать стала жалѣть, просила Бога не исполнить ея желанія зла сыну и обратить на нее самую произнесенное ею на сына проклятіе.
Видоизмѣненія въ варіантахъ нашей думы не лишены важнаго значенія для изслѣдователя народныхъ воззрѣній, такъ какъ здѣсь идетъ рѣчь о важнѣйшемъ нравственномъ понятіи, охраняющемъ дружелюбныя отношенія между родителями и ихъ дѣтьми. Вообще, въ этой думѣ несчастіе, постигшее впослѣдствіи Ивася Коновчейка, состоитъ въ связи съ проклятіемъ, произнесеннымъ матерью въ пылу досады хотя, по варіанту Метлинскаго, сила проклятія не столько выказывается по своему существу, какъ произнесенный роковой способъ выраженія материнской досады, сколько по дурному поступку, который подалъ поводъ къ произнесенію проклятія.
Опамятовавшись отъ увлеченія гнѣвомъ, мать скорѣе спѣшитъ доставить сыну то, чего онъ просилъ у нея — коня; воображеніе матери безпокоитъ образъ Ивася, который, вслѣдъ за конными, долженъ бѣжать пѣшкомъ и томить себѣ ноги 42). Денегъ у нея не было: чтобъ купить что нибудь цѣнное, земледѣльцу приходилось всегда сбывать что-нибудь изъ хозяйства. Денежнымъ человѣкомъ и тогда, какъ теперь, былъ жидъ корчмарь (орандарь), къ которому, собственно, и стекалась вся добыча козацкая. Въ нему отправляетъ вдова своихъ воловъ (по другому варіанту, съ прибавкою двухъ лошадей), доплачиваетъ пятьдесятъ (по варіанту Мороза, сто) золотыхъ, покупаетъ коня 43) и посылаетъ съ нанятымъ для того козакомъ, да еще прибавляетъ подарокъ козаку на горѣлку и на жупанъ за то, что доставитъ сыну ея коня 44). Этотъ козакъ догналъ отрядъ Хвилоненка за двѣнадцать миль (по варіанту Метлинскаго, на Гайманъ-долинѣ) отъ Черкасъ между пѣхотой 45). Я думалъ, сказалъ молодецъ, что меня мать знать не хочетъ 46) и проклинаетъ, а она обо мнѣ старается! 47). Еслибъ то Богъ далъ мнѣ совершить этотъ походъ, не пошла бы моя мать по чужимъ дворамъ спотыкаться, занимать хлѣба-соли; я бы содержалъ ее до смерти 48) и уважалъ 49), а въ варіантѣ Котляревскаго, Ивась хотѣлъ бы даровать матери въ услуженіе двѣнадцать плѣнныхъ турокъ 50). Здѣсь оканчивается Первая половина думы. Вторая содержитъ въ себѣ описаніе подвиговъ Ивася Коновченка, его смерти и погребенія.
Козаки прибыли къ цѣли. Вотъ Черкень-долина. По козацкому обычаю, битва открывалась герцами: то были передовыя схватки: съ обѣихъ сторонъ выступали на поле отважнѣйшіе молодцы и вступали между собою въ единоборство. Герцы въ козацкомъ быту имѣли особенно поэтическое значеніе: здѣсь могла проявиться личная храбрость ярче, нежели тогда, когда козаки выступали въ бой дружнымъ строемъ (лавою). Полковникъ Хвилоненко вызываетъ охотниковъ на герцы 51). Дума, для увеличенія славы своего героя, заставляетъ всѣхъ замолчать 52). Вызывается съ согласіемъ одинь Ивась Коновченко 53). Корсунскій полковникъ замѣтилъ, что онъ еще молодъ, не видалъ козацкой крови: какъ увидитъ, такъ и сомлѣетъ! 54) У полковника найдется для этого постарше козакъ 55). Ивась Коновченко поражаетъ полковника своею смышленостію, которая, по народному воззренію, проявляется мѣткимъ и удачнымъ сравненіемъ. Ивась представляетъ Хвилоненку въ примѣръ старую и молодую утку; молодая такъ же хорошо плаваетъ, какъ и старая 56). Полковникъ отвѣчалъ, что если онъ ему загадалъ такую загадку, то благословляетъ его погулять на герцѣ 57).
Слѣдуетъ битва. Коновченко показываетъ чудеса храбрости 58). Варіантъ Лукашевіча замѣчаетъ, что Ивась Коновченко, встрѣчая стараго человѣка, оказываетъ ему уваженіе, какъ отцу, а встрѣчая молодаго, обращается съ нимъ, какъ съ роднымъ братомъ 59), а по варіанту Метлицкаго прибавляется, что Ивась… ѣдучи на бой, снялъ шапку, положилъ на себѣ крестное знаменіе, вспомнилъ отцовскую и материнскую молитву и сердечно прощался со всякимъ козакамъ 60).
По возвращеніи съ боя, Корсунскій полковникъ оказываетъ Ивасю Коновченку почетъ, называетъ его братомъ, приглашаетъ его въ свой шатеръ поговорить о козацкихъ примѣтахъ 61). По варіанту Лукашевича, полковникъ Хвилоненко, сохраняя свой постояннно шутливый и насмѣшливый характеръ, говорилъ: я думалъ, что ты дитя молодое еще не дошелъ до разума и не знаешь козацкихъ обычаевъ, а ты, видно, за плугомъ ходилъ да все козацкіе обычаи собиралъ 62). Ивась Коновченко садится рядомъ съ полковникомъ 63), радуется, что полковникъ зоветъ его братомъ и говоритъ полковнику: благослови мнѣ, панъ полковникъ, напиться оковитой: я еще лучше побьюсь съ крымцами и нагайцами. Ивасъ Коновченко — отвѣчалъ полковникъ: — я слыхалъ отъ старыхъ людей, что эта оковитая (водка, лат. aqua vitae) очень вредная вещь: не одного человѣка они со свѣта свела! 64). По варіанту Котляревскаго, полковникъ, послѣ этой рѣчи, вышелъ на время изъ шатра, а Ивась Коновченко безъ спросу самъ хватилъ достаточное количество горѣлки, сѣлъ на коня и пустился въ бой съ крымцами и нагайцами 65). По другимъ варіантамъ, самъ полковникъ позволилъ ему выпить, но тутъ же, предрекалъ ему бѣду, если онъ пьяный пустится въ бой 66). По варіанту Мороза, Ивась Коновченко два раза, одинъ за другимъ выѣзжалъ на бой и ворочался съ побѣдою, но въ третій разъ, не послушавшись полковника, напился водки изъ бочки, черезъ трубочку, и пустился на битву67). По варіантамъ Лукашевича, Мороза и Метлинскаго, въ этотъ разъ Ивась Коновченно является уже не такимъ благочестивымъ и благонравнымъ, какъ при первомъ его выѣздѣ въ бой, и отъ этого-то Богъ не помогъ ему68}. Въ прочихъ варіантахъ этой черты нѣтъ. По варіанту Котляревскаго, Ивась Коновченко и въ этотъ свой послѣдній выѣздъ на бой успѣлъ еще свалить съ коней семьдесятъ человѣкъ враговъ; но потомъ: бусурманы догадались, что козакъ — въ хмѣлю, отбили его отъ козацкаго табора, окружили, свалили съ коня, покрыли смертельными ранами, но коня его не поймали. Полковникъ, увидя, что козацкій конь безъ всадника мечется по полю, посылаетъ козаковъ ловить его и найти тѣло убитаго козака69). По варіанту Лукашевича, для этой цѣли отряжается огромное число козаковъ70).
Затѣмъ во всѣхъ варіантахъ, слѣдуетъ погребеніе Коновченка.71) Но въ варіантѣ Метлинскаго и въ Галицкомъ — его принесли къ полковнику, хотя израненнаго, но еще живаго. Тамъ какъ, по этому варіанту, Ивась Коновченко оскорбилъ мать свою при выступленіи изъ дома въ походъ, то смерть его является какъ бы карою за такой дурной поступокъ, и онъ самъ произноситъ, что его покарала родительская молитва. Затѣмъ слѣдуетъ, разговоръ съ полковникомъ Хвилоненкомъ. Полковникъ спрашиваетъ: похоронить ли его здѣсь на мѣстѣ смерти или отвезти въ Крыловъ? Нѣтъ, отвѣтилъ умирающій — не причиняйте печали и тоски моей матери; похороните меня на Черкень долинѣ72). И было поступлено такъ, какъ желалъ онъ73). Здѣсь конецъ второй части думы. Слѣдуетъ затѣмъ еще третья, посвященная матери убитаго въ бою богатыря.
Въ ночь съ субботы на воскресенье, передѣ днемъ смерти Ивася Коновченка, приснился матери его такой сонъ. Видѣлось ей, будто сынъ ея женился и взялъ себѣ женою турчинку, гордую, пышную дѣвицу; она ни на кого не работаетъ барщины, никому не платитъ дани, никто къ ней въ уголъ не стучитъ (то есть, не вызываетъ къ исполненію повинностей, какъ обыкновенно дѣлали въ малороссійскихъ городахъ и селахъ) она одѣта въ зеленую одежду съ бѣлыми снурками, она такова, что ни царю, ни королю не поклонится. Старуха пошла къ сосѣдкамъ и стала разсказывать свой сонъ. Сосѣдки сразу поняли, что этотъ сонъ не къ добру, но не стали тревожить старухи; а увѣряли ее, что сонъ ея предвѣщаетъ благополучіе: сынъ ея воротится и будетъ дарить ея кармазинолъ (краснымъ сукномъ)74). По народному южнорусскому повѣрью, бракъ, видѣнный во снѣ, предвѣщаетъ смерть тому, кого видѣли вступившимъ въ бракъ. Но въ думѣ старуха-мать представляется какъ бы вовсе незнающею, такого общераспространеннаго повѣрья, и вообще она представляется во всемъ очень простоватою.
Ожидая возвращенія козаковъ изъ похода, старуха приготовляетъ для угощенія ихъ медъ и горѣлку.75) Козаки появляются. Идетъ первая сотня. Вдова спрашиваетъ о сынѣ. Козаки сказали ей, что сынъ ея женился на турчанкѣ и простоватая старуха принимаетъ ихъ слова въ буквальномъ смыслѣ, угощаетъ козаковъ и благодаритъ Бога, что далъ ей дождаться невѣстки.76) Идетъ другая сотня (по варіанту Котляревскаго дивизія). Вдова еще разъ спрашиваетъ о сынѣ. Козаки говорятъ ей аллегорическій образъ брака, приведенный уже выше, изъ котораго можно было бы догадаться, что случилось; но вдова остается недогадливою, не смотря на то, что они ей разсказываютъ, почти дословно, ея собственный сонъ.77) Идетъ, наконецъ, третья сотня: ведутъ коня убитаго Ивася Коновченка — (по однимъ варіантамъ, ведетъ его самъ корсунскій полковникъ,78) по другимъ, хоружій,79) по третьимъ, два козака80). Тутъ только поняла вдова въ чемъ дѣло и въ ужасѣ упала81). По варіанту Котляревскаго, судьба Кововченка и теперь объясняется послѣдствіемъ непреодолимой силы произнесеннаго матерью въ пылу досады проклятія. Вдова упрекаетъ и клянетъ полковника; а Хвилоненко отвѣчаетъ ей, что виновата во всемъ она сама: зачѣмъ не пускала сына въ охотное войско и проклинала его82). Въ варіантахъ Лукашевича и Мороза полковникъ оправдывается предъ вдовою тѣмъ, что не онъ посылалъ Ивася, а молодецъ самъ, напившись пьянъ, выѣхалъ на бой и оттого палъ83). Въ заключеніе, по всѣмъ варіантамъ, вдова угощаетъ и одариваетъ козаковъ, отправляя тѣмъ и свадьбу и похороны своему сыну84). Дума заканчивается прославленіемъ героя.
Событіе, составляющее предметъ этой думы, Максимовичъ, въ своемъ изданіи украинскихъ пѣсенъ 1834 года, отнесъ къ 1684 году. Его мнѣнію послѣдовали и другіе издатели. (Метлинскій, Жегота Паули). Нельзя съ этимъ согласиться. Обстановка жизни, представленная въ этой думѣ, скорѣе можетъ указывать на времена, предшествовавшія эпохѣ Хмельницкаго, и спокойное пребываніе въ краѣ іудеевъ-арендаторовъ и денежныя средства въ ихъ рукахъ все это — черты времени до возстанія и до избіенія жидовъ. Въ концѣ же XVII вѣка, именно около 1684 года, край праваго берега Днѣпра былъ разоренъ и обезлюденъ. Полковникъ Хвилоненко дѣйствительно существовалъ въ первой половинѣ XVII вѣка и извѣстенъ, какъ товарищъ Гуни и Остраницы въ возстаніи противъ поляковъ: вмѣстѣ съ ними онъ, кажется, ушелъ въ Московское государство, по крайней мѣрѣ, его имя не встрѣчается послѣ усмиренія тогдашняго козацкаго возстанія.
Едва ли мы ошибемся, если отнесемъ къ періоду до Хмельницкаго двѣ пѣсни, впервые у насъ записанныя Максимовичемъ и теперь извѣстныя намъ уже и по другимъ варіантамъ. Въ первой изъ этихъ пѣсенъ85) описывается привозъ тѣла убитаго козака-богатыря съ береговъ Дуная, куда ходили козаки разомъ съ ляхами. Богатырь называется Михайломъ, а въ Галицкомъ варіантѣ Михаемъ. Имя Михайла подало поводъ подозрѣвать въ этомъ богатырѣ отца Богдана Хмельницкаго — Михайла, убитаго въ сраженіи подъ Цецорою. Это, разумѣется, одна догадка, впрочемъ, имѣющая за собою извѣстную степень вѣроятія, если допустить, что уваженіе къ освободителю Южной Руси распространилось и на его родителя. Еще болѣе вѣроятія, что эта пѣсня, во всякомъ случаѣ, относится къ эпохѣ совмѣстнаго движенія поляковъ и козаковъ противъ турокъ, когда происходили битвы Цецорская и Хотинская.
Другая пѣсня изображаетъ прощаніе козака съ матерью и сестрами, а потомъ мать напрасно ожидаетъ своего сына изъ «Гостина». Вмѣсто сына возвращаются козаки и на вопросъ матери: не видали ли ея сына? говорятъ ей: не тотъ ли твой сынъ, что семь полковъ разбилъ, за восьмымъ полкомъ голову сложилъ? Надъ нимъ летала и куковала кукушка, кони ржали, когда везли его тѣло, скрипѣли подъ нимъ колеса и плакали слуги, слѣдуя за нимъ.86) Въ Галицкомъ варіантѣ этотъ богатырь названъ Василемъ87). Максимовичъ догадывался, что названіе «Гостинъ» есть испорченное названіе Хотина, и пѣсня эта относится къ эпохѣ Хотинскаго сраженія, но въ Галицкомъ варіантѣ вмѣсто изъ «Гостина» поется «въ-гостину», т.-е. къ намъ въ-гости. И такимъ образомъ смыслъ измѣняется. Во всякомъ случаѣ, всякъ у кого есть чутье на столько, чтобы въ народной поэзіи отличить старое отъ болѣе поздняго, долженъ будетъ согласиться съ мнѣніемъ Максимовича, находившаго, что весь складъ этой пѣсни обличаетъ древнее происхожденіе: между прочимъ, указывалось на размѣръ стиха въ этой пѣснѣ и на сравненіе невозвратимости козака съ невозможностію тонуть тому, что по своей природѣ плаваетъ, и плавать тому, что должно тонуть; это напоминаетъ извѣстное выраженіе мирнаго договора князя кіевскаго, Владиміра Святаго съ Болгарами Волжскими. Изъ древнѣйшихъ элементовъ, продолжавшихъ существовать въ народной поэзіи, въ отрывочномъ видѣ, складывались пѣсни примѣнительно къ событіямъ поздняго времени. Такъ дѣлается теперь, такъ дѣлалось и прежде. Поэтому, если-бы эта пѣсня составилась въ ея данномъ видѣ въ эпоху Хотинской Войны, то основа ея, вѣроятно, еще старѣе.
Также точно, по своей основѣ, принадлежатъ глубокой древности тѣ пѣсни, гдѣ убитый козакъ представляется, бесѣдующимъ съ своимъ конемъ: онъ посылаетъ его съ вѣстію къ своимъ роднымъ и приказываетъ сказать, что онъ женился: могила въ этомъ случаѣ аллегорически изображаетъ невѣсту. Общность такого образа съ малорусскимъ въ пѣсняхъ великоруссовъ, сербовъ и даже грековъ свидѣтельствуетъ о его древности. Въ южнорусской народной поэзіи такой образъ пріуроченъ къ явленіямъ степной борьбы козаковъ съ бусурманами. Вотъ, напримѣръ, надъ убитымъ козакомъ стоитъ его конь и спрашиваетъ: кому отдаетъ его господинъ? Турку или татарину? Тебя турокъ не поймаетъ, а татаринъ не осѣдлаетъ, отвѣчаетъ козакъ88) и приказываетъ бѣжать къ матери козака и извѣстить, что сынъ ея женился и взялъ жену боярышню въ чистомъ полѣ землянку89). Подобныхъ пѣсенъ такое множество, что приводить ихъ было бы утомительно и безполезно.
Описаніе смерти козака въ степи, естественно, должно было сдѣлаться любимымъ образомъ въ народной пѣсенности. Такіе образы были милыми сердцу и воображенію многихъ. Родители вспоминали своихъ дѣтей, не возвратившихся изъ похода въ степь, сыновья своихъ отцовъ, погибшихъ въ степяхъ; много въ Украинѣ было женщинъ, лишившихся въ степяхъ своихъ мужьевъ и братьевъ, или томившихся незнаніемъ о постигшей ихъ судьбѣ, послѣ того какъ они, покинувши свой домъ, отправились на степные подвиги. Отъ такихъ-то сердечныхъ движеній исходили эти грустныя пѣсни, часто сложенныя на старой подкладкѣ, усвоенной безсознательно отъ прежнихъ поколѣній. Тогда же слагались о такихъ предметахъ думы, и распѣвали ихъ кобзари, слушались тѣ думы народомъ съ любовію и нѣсколько такихъ дошло до насъ.
Такова, во-первыхъ, дума о смерти атамана Безроднаго, иногда называемаго Хведоромъ, иногда Хомою Безроднымъ. Максимовичъ, на основаніи историческихъ соображеній, пытался опредѣлить: кто такой именно былъ этотъ атаманъ Безродный, но кажется, что это имя вначалѣ было не собственное, а нарицательное. Это типъ козака сироты, безъ рода, безъ племени. Это подтверждается тѣмъ, что иногда къ слову безродный прибавляютъ еще слово «безплеменный». Это кличка, которая могла даваться многимъ въ разныхъ мѣстахъ и въ разное время; хотя эта кличка легко могла перейти и въ собственное имя, какъ прозвище, но также могла даваться и такому, который уже носилъ другое прозвище. У насъ четыре варіанта этой думы: одинъ напечатанъ въ сборникѣ Максимовича, другой — въ сборникѣ Метлинскаго, третій — въ Запискахъ Юго-западнаго Отдѣла Географическаго Общества напечатанъ со словъ кобзаря Вересая, четвертый — въ рукописномъ собраніи Котляревскаго. Есть между ними отличія, но общаго между ними то, что козакъ Хведоръ (Ѳедоръ) безродный, бездольный, безплеменный умираетъ да берегу Днѣпра отъ полученныхъ ранъ, разговариваетъ съ своимъ чурою, называемымъ въ одномъ варіантѣ Вересая собственнымъ именемъ «Ярема», посылаетъ его отыскать козаковъ. Стекаются товарищи и погребаютъ испустившаго духъ отъ ранъ.
По варіанту Максимовича, молодой козакъ обѣдалъ надъ днѣпровскимъ заливомъ; вдругъ набѣжали ушкалы (татарскіе наѣздники), изрубили его, но не поймали его чуры (иначе джуры). Чура возвращается къ своему раненному господину и промываетъ его глубокія раны.90) По варіантамъ Коляревскаго и Вересая, изображается поле битвы, много козаковъ побито91), а одинъ Хведоръ Безродный чуть живъ лежитъ, по варіанту Вересая, между трупами,93) по варіанту Котляревскаго, подъ увѣсистою вербою надъ днѣпровскимъ заливомъ, и чура промываетъ ему раны.93) Въ варіантѣ Метлинскаго подобный же образъ: козакъ лежитъ израненный, но неизвѣстно, гдѣ, и какъ, и кѣмъ близь него слуга, зажженная свѣча въ рукахъ (эта свѣча, должно быть, позднѣйшее измышленіе)94). Далѣе, по варіанту Максимовича, израненный Хведоръ Безродный слышитъ шумъ и посылаетъ чуру узнать, что это такое, и если ушкалы, то приказываетъ ему укрыться, а если козаки, то пригласить ихъ къ нему. Чура, пробѣжавши по берегу, увидалъ козаковъ, замахалъ на нихъ шапкою и, когда козаки, плывя въ челнахъ, причалили къ берегу, просилъ ихъ поспѣшить къ его раненному господину.95) Въ варіантѣ Котляревскаго, напротивъ, слуга совѣтуетъ своему господину черезъ войско днѣпровское подать вѣсть родителямъ и роднымъ, чтобъ доставили ему покрывало для погребенія.96) Надобно при этомъ знать, какое важное значеніе придаютъ вообще южноруссы такому покрывалу: многіе, особенно старые люди, заранѣе приготовляютъ себѣ покрывало на смерть. «Не поможетъ мнѣ — говоритъ умирающій — тонкое покрывало: ты, мой слуга, на чужой сторонѣ — мнѣ и отецъ, и мать, и братъ, и сестра».97) Онъ приказалъ снять съ его вышитаго золотомъ воротника шелковые снурки и, сѣвши на его коня, ѣхатлъ въ козацкое войско.98) Въ варіантѣ Вересая о покрывалѣ нѣтъ рѣчи, но Хведоръ отдаетъ своему джурѣ Яремѣ двухъ конейѵкрасные снурки, отъ полъ до воротника вышитые золотомъ, оружіе и велитъ проѣхать, чтобъ на него посмотрѣть.99) Когда джура Ярема исполнилъ приказаніе, Хведоръ поблагодарилъ Бога, что его достояніе достанется такому доброму козаку, а потомъ, слыша шумъ, послалъ узнать, что это такое, и если то козаки плывутъ Днѣпромъ-Славутою, то объявиться передъ ними и поклониться кошевому и всему козацкому товариству.100) По обоимъ варіантамъ — и Котляревскаго и Вересая — кошевой и запрожцы заподозрѣваютъ чуру: не убилъ ли онѣ своего господина. Слуга объясняетъ имъ, что его господинъ израненный лежитъ при смерти и упрашиваетъ прибыть къ нему, хотя бы, по крайней мѣрѣ, для того, чтобы похоронить его тѣло и не дать на растерзаніе хищнымъ звѣрямъ и птицамъ101).
По варіанту Максимовича, запорожцы, извѣщенные чурою, застали еще въ живыхъ, Хведора Безроднаго, и онъ, давши своему слугѣ наставленіе служить вѣрно войску, умеръ.102) По другимъ варіантамъ, Хведора уже не застали живымъ козаки, прибывшіе по извѣщенію чуры.
Описаніе погребенія почти въ однѣхъ и тѣхъ же чертахъ во всѣхъ варіантахъ. Подробнѣе всѣхъ оно въ варіантѣ Вересая. Козаки, нашедши тѣло Хведора Безроднаго, обмыли его, положили на красную китайку, выкопали саблями могилу, вынося изъ нея землю шапками и полами, похоронили въ ней Хведора Безроднаго, насыпали надъ нимъ высокую могилу, воткнули на ней значокъ и помянули умершаго заплѣсневѣлыми сухарями.103) Въ варіантѣ Максимовича, послѣ сходнаго съ предшествовавшимъ описанія погребеніи, приводится такое изреченіе: еще знала хорошо козацкая голова, чтобъ не умирать безъ козацкаго войска.104) Эти слова составляютъ смыслъ того впечатлѣнія, какое должна была оставлять въ душѣ слушателей думы чувство войсковаго товарищества и братства, козаку будто легче оттого, что привелось ему испустить духъ среди товарищей бранной жизни. Не меньше знаменателенъ финалъ думы, по варіанту Метлинскаго, хотя вообще неполному и случайно разорванному: слава его не умретъ, не погибнетъ между нами, народными головами, пока солнце будетъ сіять и свѣтъ свѣтять, будемъ славу его всегда прославлять.105) Слова: между народными головами — показываютъ, что думы слагались между людьми, считавшимися передовыми въ козачествѣ, и пѣлись въ ихъ кругу ими самими, прежде чѣмъ становились достояніемъ бродячихъ кобзарей. Слава, игравшая такую важную роль, выражалась тѣмъ, что о славномъ козакѣ слагалась дума и пѣсня и расходилась въ народѣ, и подвигъ богатыря переходилъ отъ поколѣнія къ поколѣнію.
За думою о Хведорѣ Безродномъ мы укажемъ на думу о трехъ братьяхъ, умирающихъ на берегу рѣки Самары у криницы Салтанки. Вся дума составляетъ одну только картину: трое братьевъ, изстрѣленныхъ, изрубленныхъ, борятся со смертью. Старшій проситъ середняго достать ему воды, середній не въ силахъ этого сдѣлать; оба просятъ меньшаго заиграть, чтобъ услыхали козаки и подали имъ помощь. Но меньшій также лишился силъ и не можетъ этого сдѣлать. Наконецъ, всѣ трое умираютъ. Передъ нами четыре варіанта этой думы: 1) изъ рукописнаго сборника Котляревскаго, 2) записанный нами въ 1840 году въ Харьковѣ, 3) напечатанный въ сборникѣ Метлинскаго, 4) напечатанный въ сборникѣ Максимовича. Варіанты Котляревскаго и Харьковскій отличающій отъ двухъ послѣднихъ тѣмъ, что въ нихъ нѣтъ нравственной причины несчастія, постигшаго трехъ братьевъ,
Въ началѣ сходно во всѣхъ варіантахъ изображается положеніе раненныхъ братьевъ106). Слова старшаго брата, который проситъ у середняго воды, также сходны, за малыми отличіями107), только въ варіантѣ Котляревскаго старшій братъ прибавляетъ, чтобъ середній взялъ жбанъ108), а въ варіантѣ Метлинскаго, чтобъ онъ связалъ голову тетивою отъ лука109).
Отвѣтъ середняго брата представляетъ уже уже не маловажныя отличія по варіантамъ; въ особенности же слѣдующее затѣмъ обращеніе, чтобы меньшій заигралъ на трубѣ110). Здѣсь поводъ къ игранію на трубѣ, по варіантамъ Харьковскому и Максимовича, тотъ, чтобъ козаки, услыхавши ихъ, прибыли къ нимъ и похоронили ихъ въ чистомъ полѣ111), а по варіанту Котляревскаго, изъявляется желаніе, чтобъ козаки сообщили родителямъ израненныхъ, чтобъ они пріѣзжали къ сыновьямъ и совершили надъ ними приличное погребеніе113). Въ варіантѣ Метлинскаго собственно тоже113), но съ признаками амплификаціи, вѣроятно, позднѣйшаго происхожденія. Отвѣтъ меньшаго брата представляетъ еще больше отмѣнъ въ варіантахъ Котляревскаго и въ Харьковскомъ (въ послѣднемъ не упоминается вовсеобъ отцѣ и матери): меньшой братъ отвѣчаетъ среднему, что если онъ заинраетъ на трубѣ, то ихъ услышатъ не козаки, а тѣ же турки-янычары, которые ихъ изрубили, и теперь они, враги, явятся снова дял того, чтобъ ихъ живьемъ задать на каторги, и лучше имъ помирать въ чистомъ полѣ, не увидавши ни отца, ни матери114). За тѣмъ слѣдуетъ смерть всѣхъ троихъ115). Но въ варіантахъ Максимовича и Метлинскаго меньшой братъ представляетъ смерть всѣхъ троихъ братьевъ, какъ наказаніе, посланное отъ Бога за то, что они отправились въ охотное войско, безъ позволенія родителей и не прощаясь съ ними116); а варіантъ Максимовича прибавляетъ еще, что они, проѣзжая мимо церкви, не снимали шапокъ и не призывали къ себѣ помощи милосердаго Бога117). Послѣдняя черта, сохраненная варіантомъ Максимовича, пришита въ думу въ позднѣйшее время кобзарями изъ другихъ думъ, между прочимъ, изъ думы о Черноморской Бурѣ. Впрочемь и вся эта нравственная сентенція, влагаемая меньшому брату, едва-ли есть принадлежность первоначальной редакціи думы. Цѣль настоящей думы — изобразить картину страдальческой смерти израненныхъ козаковъ въ дикой безлюдной степи, что постигала одинаково и добрыхъ, и худыхъ; поэтому, нравоученіе здѣсь какъ-то мало вяжется съ содержаніемъ.
Есть другая дума о трехъ братьяхъ, распространенная болѣе предшествовавшей. Это дума о братьяхъ, убѣжавшихъ изъ Азова, гдѣ они находились въ неволѣ у турокъ. Намъ извѣстна эта дума по пяти варіантамъ: 1) изъ рукописнаго сборника Котляревскаго, 2) записанный нами въ 1840 г. въ Харьковѣ отъ бандуриста, 3) изъ сборника Максимовича, напечатаннаго въ 1849 году, 4) изъ записокъ о Южной Руси Куляша, напечатанныхъ въ 1856 году, 5) кобзаря Вересая, напечатанный въ первомъ томѣ Записокъ Юго-Западнаго Отдѣла Географическаго Общества. Сущность этой думы состоитъ въ описаніи страданіій и смерти одного изъ трехъ братьевъ, убѣжавшихъ изъ азовской неволи; меньшой братъ погибаетъ оттого, что принужденъ бѣжать пѣшкомъ, тогда какъ другіе два брата ѣхали верхомъ.
Въ Азовѣ сдѣлался большой туманъ — такъ начинается эта дума, по Харьковскому варіанту, и въ это-то время двое братьевъ убѣжали изъ неволи, покинувши третьяго пѣшехода118). По варіантамъ Максимовича, Кулиша и Вересая, туѵанъ не сопровождаетъ побѣга и не содѣйствуетъ ему, какъ это видно по Харьковскому варіанту, а приводится вмѣстѣ съ поднявшеюся пылью, въ качествѣ сравненія въ отрицательной формѣ119). Пр этимъ варіантамъ, всѣ три разомъ убѣжали, по Харьковскому же, третій пустился послѣ, вслѣдъ за конными пѣшій.
Въ этомъ началѣ Харьковскій варіантъ, вѣроятно, ближе къ первоначальной редакціи думы, такъ какъ онъ заключаетъ болѣе правды: вполнѣ естественно, что бѣжавшіе воспользовались такимъ временемъ, когда насталъ большой туманъ, и погоня за ними по первымъ слѣдамъ была трудна. Также естественно, что они двое, овладѣвши двумя конями, не имѣли времени позаботиться о средствахъ побѣга для третьяго брата.
Пѣшій бѣжитъ за конными. По варіанту Котдяревскаго, онъ разбиваетъ себѣ ноги о сырое коренье, а по другимъ, обжигаетъ себѣ ноги на пожарщѣ120). Пожаръ степной травы — явленіе очень обыкновенное, и татары часто умышленно производили его, чтобъ не допускать черезъ степи русскихъ и польскихъ военныхъ силъ; но въ настоящую думу образъ этотъ внесенъ, вѣроятно, позже, потому что, если бы въ самомъ дѣлѣ бѣжавшіе изъ неволи наткнулись на степной пожаръ, то едва-ли могли бы спастись и конные. Несчастный пѣшеходъ умоляетъ ѣдущихъ впереди конно братьевъ остановиться и посадить его съ собою121), провезти хоть на милю122), хоть на полчетверти мили123), чтобъ онъ, по крайней мѣрѣ, зналъ дорогу: куда ему слѣдовать въ христіанскіе городы124). По Кулишовскому варіанту, онъ проситъ братьевъ скинуть съ лошадей добычу125), которую они везли, чтобъ дать ему мѣсто съ собою, но, кажется, это позднѣйшая прибавка: у такихъ бѣглецовъ едва-ли могла быть добыча, — да и въ прочихъ варіантахъ этого нѣтъ. Старшій братъ отвѣчаетъ: по варіанту Котляревскаго, что неудобно брать на себя такую тяжесть: изъ Азова за ними можетъ пуститься погоня; мы — говоритъ онъ — и сами не уйдемъ, и тебя не увеземъ126). По варіанту Вересая127), старшій братъ, прибавляетъ, что онъ можетъ пѣшимъ схорониться въ терновникахъ и оврагахъ, а ихъ скорѣе догонятъ и побьютъ! Тоже и по варіанту Кулиша128). Окажите же мнѣ милосердіе, говоритъ несчастный, отрубите мнѣ голову и похороните въ чистомъ полѣ, не дайте на растерзаніе хищнымъ звѣрямъ и птицамъ129). На это, по варіанту Кулиша130), старшій брать отвѣчаетъ, что на такое дѣло у того рука не поднимется и сердце не осмѣлится. Но, по варіанту Вересая, подобный отвѣтъ исходитъ отъ обоихъ братьевъ131), а въ варіантахъ Котляревскаго132) и Максимовича133) этотъ отвѣтъ влагается въ уста только середнему брату, который представленъ вообще мягче и добродушнѣе старшаго брата, разсудительнаго практика и сухаго этоиста. Тогда меньшой братъ обращаетъ къ братьямъ послѣднюю просьбу; онъ умоляетъ ихъ, когда они доѣдутъ до терновыхъ кустовъ — наломать вѣтвей и разбросать по своему пути134), чтобы пѣшій, идя вслѣдъ за конными, могъ найти дорогу на родину135). Въ Харьковскомъ варіантѣ нѣтъ трагическаго разговора между братьями. На просьбу меньшаго брата подождать, братья не дали отвѣта и побѣжали отъ него136). Но потомъ, по тому же Харьковскому варіанту, происходитъ между уѣхавшими верхомъ братьями такая сцена. Середній братъ желаетъ остановиться, отдохнуть въ кустахъ, подождатъ меньшаго брата, взять его съ собою на коня и подвезти, хоть немного. Старшій братъ съ своею безсердечною разсудительностію возражаетъ на это: какой ты глупый! Развѣ тебѣ не надоѣла тяжелая неволя? Если мы станемъ ожидать своего меньшаго брата, то тѣмъ временемъ нагонятъ насъ и изрубятъ, либо возьмутъ въ неволю, которая для насъ будетъ горше прежней137). Середній братъ — человѣкъ съ добрымъ сердцемъ, но со слабою волей; у него не достало рѣшимости воспротивиться брату и остаться самому ждать пѣшаго. Онъ упросилъ только согласія срывать вершины терновыхъ вѣтвей и разбрасывать на пути за собою для примѣты меньшому пѣшему138). Такимъ образомъ, въ другихъ варіантахъ, это представляется выдумкою самого пѣшаго брата, а въ Харьковскомъ — выдумкою середняго брата. Затѣмъ въ варіантахъ: Харьковсколъ139), Котляревскаго140) и Кулиша141) описываются чувства кроткаго меньшаго брата, выраженныя въ то время, когда онъ находилъ вѣтви брошенныя на примѣту ему. Въ варіантѣ Максимовича этого нѣтъ, и терновыя вѣтви бросаетъ одинъ только середній братъ142).
Скоро потомъ, однако, братья выѣхали изъ кустарниковъ въ открытое поле на Муравскій шляхъ143). Тутъ происходитъ между братьями такой разговоръ: средній брать предлагаетъ, за недостаткомъ древесныхъ вѣтвей въ степи, обрывать, по Харьковскому варіанту, красныя кисти144), а по другимъ — подкладку своихъ жупановъ145). Но старшій братъ слишкомъ дорожилъ своею одеждою турецкою, захваченною при побѣгѣ146), чтобы въ ней пощеголять передъ родителями147) и передъ сосѣдями, которые, по случаю ихъ возвращенія изъ неволи, станутъ почитать ихъ и созывать въ гости148). По Кулишовскому варіанту, онъ еще прибавилъ: будетъ нашъ братъ живъ-здоровъ, такъ и безъ нашихъ примѣтъ прибудетъ въ землю христіанскую149). Но на этотъ разъ слабохарактерность средняго брата уступила силѣ любви къ меньшому брату. Онъ не повиновался старшему брату, отсталъ отъ него, сталъ — по варіантамъ Котляревскаго150), Кулиша151) и Вересая 152) вырывать изъ подъ своего жупана подкладку и разбрасывать за собою. У Максимовича описаніе разбрасыванія подкладки совершается безъ предварительнаго разговора со старшимъ братомъ, а въ Харьковскомъ варіантѣ есть этотъ разговоръ, но самое разбрасыванье не описывается, хотя изъ послѣдующаго затѣмъ видно, что оно происходило.
Это не принесло, однако, пользы бѣдному пѣшеходу, а только ускорило его погибель. Увидавъ куски одежды, меньшой братъ подумалъ, что погоня догнала и изрубила его братье;въ не смотря на собственныя страданія, не смотря на суровость, съ которой обошлись съ нимъ братья, юноша плакалъ и тосковалъ объ нихъ, хотѣлъ найти ихъ тѣла, чтобы предать погребенію и не дать на растерзаніе хищнымъ животнымъ153). Подобное произноситъ меньшой братъ и по варіанту Вересая154). По варіанту Кулиша, на девятый день155) пути, ничего не ѣвши не пивши, достигъ онъ Савуръ (или Осавуръ) могилы; но, по варіанту Котляревскаго, выходитъ, что онъ страдалъ долѣе, такъ какъ въ девятый день онъ только нашелъ терновыя вѣтви, разбросанныя братьями156). Полно — сказалъ онъ, достигши Савуръ Могилы, полно уже мнѣ гоняться пѣшему за конными братьями! Пора дать отдыхъ козацкимъ ногамъ!157) Онъ взошелъ на Савуръ-Могилу и плакалъ на ней о братьяхъ158). Три горя его свалили: безхлѣбье, безводье и безродье159). Вѣтеръ буйный сбиваетъ его съ ногъ160). Онъ все болѣе и болѣе изнемогаетъ: трудно стало ему и глазами смотрѣть, и тѣломъ двинуться, и голову повернуть: куда вѣтеръ повѣетъ, туда онъ и клонится вмѣстѣ съ травою!161) Чернокрылые орлы заглядываютъ ему въ глаза162). Орлы черноперые, гости невеселые — произноситъ онъ, подождите пока я не перестану видѣть свѣтъ Божій: тогда уже будете выбирать у меня изо лба очи163).
По варіантамъ Харьковскому, Максимовича и Вересая онъ затѣмъ умираетъ164); но, по варіанту Кулиша165), онъ еще приговариваетъ обращеніе къ собственной козацкой головѣ: бывала ты, голова, въ земляхъ турецкихъ, въ вѣрахъ бусурманскихъ, а пришлось тебѣ погибать отъ безхлѣбья и безводья; девятый день въ устахъ хлѣба не было: погибаю отъ безводья и безхлѣбья! Но это, какъ намъ кажется, поздняя амплификація, перенесено сюда мѣсто изъ другой думы. Въ варіантѣ Котляревского наступаетъ черное облако, когда козацкая душа разлучается съ тѣломъ166), въ варіантахъ Вересая167) и Кулиша168) эта мысль обращена въ форму отрицательнаго сравненія. Но, кажется, здѣсь варіантъ Котляревскаго правильнѣе, и чорное облако — здѣсь остатокъ древняго, къ конечно, еще языческаго представленія души въ видѣ облака, а дождь, о которомъ выше говоритъ умирающій козакъ орламъ, состоитъ въ связи съ этимъ облакомъ.
Сообразно тому же древнему представленію души въ видѣ дождеваго облака, въ одной свадебной южнорусской пѣснѣ встрѣчается явленіе умершей матери невѣсты въ образѣ облака и дождя.
Умершему, по народному южнорусскому понятію, нужны погребальщики и плакальщицы: мать, сестра, жена,
И вотъ для козака, испустившаго духъ одиноко въ степи, на Савуръ-Могилѣ все это является. Похороны отправляютъ орлы и волки, терзая его тѣло, а оплакиваетъ его добрая птица кукушка. Въ варіантѣ харьковскомъ сначала оплакиваетъ его кукушка, а потомъ уже совершаются ужасныя похороны169); въ варіантѣ Максимовича прежде похороны, потомъ кукушка170). Въ варіантѣ Кулиша кукушки нѣтъ вовсе; а въ варіантахъ Котляревскаго171) и Вересая172) сначала отправляются похороны козака, состоящія въ томъ, что орлы и волки терзаютъ трупъ его и разносятъ кости; остается на Савуръ-Могилѣ одна голова козака, и къ этой головѣ прилетаетъ кукушка и оплакиваетъ ея судьбу такимъ причитаньемъ: Голова, голова ты козацная! Ты пила-ѣда, хорошо поживала, по чужимъ землямъ пробывала, хорошо козацкіе обычаи знала; теперь тебѣ нѣтъ ни о чемъ заботы, ничего ты не желаешь, кромѣ праведнаго суда надъ собою отъ Судіи Господа! Мѣсто это есть въ другой думѣ, и не беремся рѣшать, оттуда ли сюда, или отсюда туда оно перешло. Скорѣе предположить можно первое, потому что обращеніе къ головѣ приличнѣе можетъ относиться къ козаку бывалому, пожилому, чѣмъ къ юношѣ, какимъ былъ, меньшой изъ трехъ бѣжавшихъ братьевъ.
Но вотъ конные братья приближаются къ христіанскимъ городамъ173). У рѣки Самарки, близъ криницы Салтанки.177) (это, должно быть, случайный переносъ изъ другой думы объ иныхъ трехъ братьяхъ, приведенной нами выше), они расположились отдыхать, уже не опасаясь погони за собою175). Старшій братъ уже теперь согласенъ дожидаться меньшаго. Въ сердце середняго брата закрадывается тоска и предчувствія: вѣрно уже нѣтъ на свѣтѣ меньшаго брата176). По варіанту Максимовича, эта тоска сразу овладѣваетъ обоими братьями177), а по варіанту Кулиша, самъ старшій братъ соболѣзнуетъ судьбѣ меньшаго и хочетъ его подвезти, но середній братъ напоминаетъ, что уже девятый день прошелъ, и вѣрно теперь ихъ меньшій братъ умеръ отъ голода и жажды178). Такой припадокъ милосердія въ этомъ братѣ практикѣ-эгоистѣ, очень очень естественъ въ то время, когда можно оказать добро другому, самому не подвергаясь опасности. Затѣмъ, здѣсь на берегу Самары, происходитъ между братьями разговоръ, въ которомъ снова рѣзко высказываются характеры двухъ братьевъ. Старшій братъ задаетъ вопросъ: что имъ отвѣчать родителямъ, когда тѣ спросятъ ихъ о меньшомъ братѣ, и самъ даетъ совѣтъ сказать, что они были въ неволѣ не у одного господина, и когда собрались бѣжать, то и меньшаго брата будили, да не добудились179), а по варіанту Кулиша, старшій братъ прибавляетъ, что надобно родителямъ сказать, что меньшой братъ самъ не захотѣлъ бѣжать съ нами, надѣясь лучшаго для себя счастья, когда останется въ неволѣ180). При этомъ, по обоимъ варіантамъ: Котляревскаго и Кулиша, старшій братъ, вѣрный своей эгоистической натурѣ, замѣчаетъ, что имъ двоимъ будетъ теперь лучше: когда родители помрутъ, то они достояніе ихъ раздѣлятъ себѣ на двѣ, а не на три части181). Въ варіантахъ Харьковскомъ и Максимовича, есть та же рѣчь старшаго брата къ середнему, но безъ намека о наслѣдствѣ; зато въ харьковскомъ, какъ и въ другихъ варіантахъ, есть отвѣтъ середняго брата, что за ложь передъ родителями будетъ ихъ карать родительская молитва182).
Затѣмъ, варіанты Харьковскій и Котляревскаго оканчиваются сходно между собою: оба брата пріѣзжаютъ домой. Старшій братъ на вопросы родителей началъ отлыгаться такимъ способомъ, какой придумалъ прежде183). Но середній братъ обличилъ его ложь184). Тогда родители прогнали отъ себя и прокляли старшаго, а средняго приняли къ себѣ185).
Но по варіантамъ Максимовича186) и Кулиша187), братья не достигли родительскаго дома: на берегу Самары ихъ настигнули и изрубили бусурманы.
Первая редакція — по варіантамъ Харьковскому и Котляревскаго, должно быть, и ближе къ первоначальной редакціи думы и правильнѣе, а вторая, по которой братья погибли отъ бусурманъ, есть позднѣйшій переносъ въ эту думу содержанія думы о трехъ братахъ самарскихъ, приведенной выше, по случайному совпаденію въ обѣихъ думахъ рѣки Самары. Конецъ настоящей думы, по варіантамъ Харьковскому и Котляревскаго, гармонируетъ съ предшествовавшей бесѣдою братьевъ о томъ, что имъ говорить родителямъ, когда тѣ станутъ ихъ спрашивать о меньшомъ братѣ, тогда какъ при окончаніи думы, по варіантамъ Максимвича и Кулиша, бесѣда эта останется внѣ связи съ думою. Притомъ же, во всемъ тонѣ этой думы чувствуется потребность нравственной цѣли, которая превосходно достигается концомъ по варіантамъ Харьковскому и Котляревскаго.
Было бы напраснымъ и безполезнымъ трудомъ доискиваться съ точностью, когда составлена эта дума, къ какому событію она относится. Съ большою вѣроятностію она относится вообще къ XVII вѣку, такъ какъ въ этомъ вѣкѣ, какъ намъ извѣстно, было много случаевъ дѣйствительныхъ побѣговъ русскихъ плѣнниковъ изъ Азова. Едва ли даже опредѣленное, дѣйствительное какое нибудь событіе легло въ началѣ въ основаніе этой думы: скорѣе всего, это плодъ народнаго творчества изъ бытовыхъ матеріаловъ.
Едва-ли не самая распространенная въ народѣ пѣсня этого отдѣла — пѣсня о Морозенкѣ. Это народное произведеніе, при настоящихъ нашихъ свѣдѣніяхъ въ бытовой исторіи южнорусскаго края, едва-ли можетъ быть отнесено къ какой нибудь эпохѣ или къ какому-нибудь историческому лицу. Одна личность съ именемъ Moроза или Морозенка имѣется въ числѣ сподвижниковъ Богдана Хмельницкаго. Но одно-ли это лицо съ пѣсеннымъ Морозенкомъ — рѣшитъ нельзя, тѣмъ болѣе что въ пѣснѣ разсказывается о битвѣ Морозенка съ бусурманами, а мы знаемъ ничего такого за историческимъ Морозенкомъ, современникомъ Хмельницкаго.
Пѣсня о Морозенкѣ, не смотря на многочисленные варіанты, несомнѣнно одна и всѣ варіанты заключаютъ общія для всѣхъ ихъ черты. Пѣсня эта сложена по смерти героя, какъ это видно изъ того, что она начинается плачемъ Украины о немъ188). Слѣдуетъ затѣмъ разговоръ козаковъ съ Морозихою, матерью Морозенка. Козаки, видя ея тоску, стараются развеселить ее и приглашаютъ, вмѣстѣ съ ними выпить меду и вина, а Морозиха имъ отвѣчаетъ, что ей не пьется медъ-вино оттого, что ея сынъ, Морозенко, гдѣ-то бьется съ туркомъ189). Пусть бьется, пуетъ рубится — онъ этимъ тѣшится!190) прибавляется въ одномъ варіантѣ.
Пѣсня затѣмъ переноситъ насъ на поле битвы. Изъ-за горы крутой выступаетъ войско, которое называется гордымъ191) во всѣхъ варіантахъ, гдѣ только есть имя Морозенка.
Впереди Морозенко на сѣромъ конѣ. Во многихъ варіантахъ затѣмъ поется: «Онъ склонилъ голову коню на гриву; бѣдная моя голова: это чужая сторона!»192) Подобная сантиментальность не вяжется съ характеромъ всей пѣсни, и мы думаемъ, это случайная позднѣйшая прибавка, тѣмъ болѣе, что не во всѣхъ варіантахъ пѣсни о Морозенкѣ мы ее встрѣчали.
Слѣдуетъ битва съ бусурманами. Въ иныхъ варіантахъ дѣлается только намекъ на эту битву въ образѣ кровавой рѣки, сопоставляемой съ красной лентою, которую носитъ на себѣ Морозенко193); въ другихъ варіантахъ описаніе битвы прямѣе и подробнѣе194). Морозенко попадаетъ въ неволю татарамъ195). Его ведутъ на Савуръ-Могилу и въ насмѣшку велятъ ему посмотреть на свою Украину196); понимается что это значитъ: въ послѣдній разъ посмотрѣть на нее. Въ заключеніе, его казнятъ мучительнымъ способомъ: по однимъ, обобравши у него червонцы, снимаютъ съ него красную рубашку, то-есть кожу197), по другимъ, вынимаютъ сердце198) и потомъ сердце бросаютъ въ воду, а трупъ ннесутъ на Савуръ-Могилу и произносятъ тѣ же слова, которыя въ другихъ варіантахъ говорится ему еще живому199). Пѣсня оканчивается прощаніемъ съ Морозенкомъ, котораго оплакиваетъ вся Украина200).
Въ рукописномъ сборникѣ Котляревскаго мы нашли одну, до сихъ поръ нигдѣ не слышанную и не читанную думу о вдовѣ Ивана Сѣрка и о его сыновьяхъ. Вѣроятно, это одна изъ множества такихъ, которыя безслѣдно исчезли для науки, не подпавши, подобно этой, счастливой случайности, извлекающей ее изъ забвенія.
Вдова знаменитаго въ XVII вѣкѣ кошеваго атамана Ивана Сѣрка представляется въ этой думѣ жительствующею въ городѣ Мерехвѣ. Изъ современныхъ XVII в. актовъ мы знаемъ, что въ Мерефѣ, въ слободской Украинѣ, въ двадцати восьми верстахъ отъ Харькова дѣйствительно имѣлъ владѣніе Сѣрко, и тамъ жило его семейство. Въ думѣ вдова Сѣрчиха живетъ съ двумя сыновьями Петромъ и Романомъ.
Дума о женѣ кошеваго Сѣрка и о ея двухъ сыновьяхъ разсказываетъ слѣдующее: Однажды старшій сынъ Сѣрка, Петръ сталъ спрашивать свою мать: что значитъ, что онъ не видитъ отца? Хотѣлъ бы онъ знать: куда ему идти, чтобъ искать своего отца201)? Вдова отвѣчала, что отецъ ихъ отправился къ стародавнему Тору, чтобы тамъ положить свою козацкую голову202). Петръ подговорилъ съ собою мерехвянскаго сотника Пилипа (Филиппа) и взялъ съ собою своего джуру Голуба волошина (молдаванина). Доѣхали они до стародавняго Тора и встрѣтили тамъ торскаго атамана Якова Лохвицкаго. Петръ объявляетъ, что онъ сынъ Сѣрка, уже семь лѣтъ не видалъ своего отца и не знаетъ гдѣ онъ. Отвѣта на это нѣтъ въ думѣ; вѣроятно онъ былъ, но утратился. Петръ отправляется къ тремъ зелёнымъ байракамъ (оврагамъ). Казаки предостерегаютъ его, чтобъ онъ не пускалъ далеко отъ себя своихъ лошадей, но Сѣрченко не послушалъ такого совѣта и поручилъ присмотръ за лошадьми своему джурѣ волошину Голубу203). Вдругъ изъ лѣсистыхъ овраговъ нападаютъ на этого джуру турки и берутъ въ плѣнъ. Турки ошиблись: они хотѣли схватить самого Петра Сѣрченка, а схватили его слугу. "Туркъ сказалъ имъ волошинъ, чужой для козачества человѣкъ: «отпустите меня на волю; я за это услужу вамъ; самъ сниму съ него голову съ плечъ.»
Турки довѣрились ему и отпустили его. Тогда Голубъ волошинъ коварно выманилъ Петра Сѣрченка на битву204) съ турками и самъ снялъ съ него голову. Турки между тѣмъ убили Пилипа мерехвянскаго сотника.
Но торскіе «стародавніе» козаки догнали турокъ, побѣдили ихъ, собрали козацкія тѣла и привезли ихъ въ свой стародавній курѣнь. Тамъ убитые козаки были погребены; при этомъ въ думѣ являются черты, которыя сдѣлались въ думахъ вообще, такъ сказать, рутинными въ описаніяхъ козацкихъ похоронъ въ степи205). Эпитетъ «стародавній», который дается и рѣкѣ Тору и козацкому поселенію (курѣню) и козакамъ, тамъ живущимъ, показываетъ увѣренность въ томъ, что въ упомянутомъ краѣ было издавна жительство козаковъ, хотя, на основаніи исторических документовъ этотъ край, принадлежавшій къ области слободскихъ полковъ, является населеннымъ козаками не ранѣе второй половины XVII вѣка.
Въ заключеніе торскій атаманъ Яцъко Лохвицкій написалъ къ матери Сѣрченка о смерти ея сына. Письмо это пришло къ старухѣ въ то время, когда въ ея домѣ случилось ей другое горе: меньшой сынъ ея Романъ былъ при смерти, Сѣрчиха, получивши извѣстіе о смерти Петра, падаетъ на землю и произноситъ: «на мою голову три печали разомъ легло: первая печаль — уже семь лѣтъ не вижу я своего мужа Ивана; вторая печаль — нѣтъ въ живыхъ моего сына Петра, и третья печаль — умираетъ мой другой сынъ Романъ»206). Этимъ дума и оканчивается.
При настоящихъ средствахъ мы не въ силахъ сказать: было-ли какое-нибудь происшествіе поводомъ къ составленію этой думы, хотя это вѣроятно. Несомнѣнно дума эта возникла не ранѣе конца XVII вѣка. Болѣе чѣмъ вѣроятнымъ признать можно, что когда-то о самомъ Сѣркѣ Иванѣ существовали думы, такъ какъ въ самыхъ лѣтописяхъ этотъ богатырь представляется въ поэтическомъ свѣтѣ. Трудно допустить, чтобъ народная поэзія не коснулась его. Настоящая дума могла быть послѣдкомъ думъ о Сѣркѣ.
Участіе къ дѣтямъ Сѣрка до такой степени, чтобъ они могли стать предметомъ особой думы, можно предполагать плодомъ того интереса, какой возбуждали думы или дума о самомъ Сѣркѣ, умершемъ, какъ извѣстно, въ 1680 году, послѣ тридцатилѣтней богатой событіями дѣятельности въ исторіи козачества, преимущественно въ званіи кошеваго атамана, которое онъ многократно принималъ и слагалъ съ себя для того, чтобы, по желанію уважавшаго его запорожскаго товарищества, снова принимать на себя. Характеръ думы о дѣтяхъ Сѣрка, о которой мы теперь говоримъ, носитъ, однако, на себѣ признаки упадка этого рода поэтическаго народнаго творчества; вялъ и отрывоченъ разсказъ, мало энергіи въ выраженіяхъ; только конецъ, изображающій плачъ Сѣрчихи, при своей крайней простотѣ, дышетъ истиннымъ глубокимъ чувствомъ. Думы, какъ кажется, прекратились создаваться съ конца XVIІ вѣка. По крайней мѣрѣ о событіяхъ XVIII вѣка думъ нѣтъ и даже такія бурныя народныя эпохи, какъ возстаніе въ правобережной Украинѣ въ 1768 году и раззореніе запорожской Сѣчи, отразившись во множествѣ народныхъ пѣсенъ, не выразились ни въ одной думѣ.
Къ послѣднимъ, по времени появленія, думамъ принадлежитъ очень замѣчательная дума о смерти козака на долинѣ Кодымѣ или Кодени (какъ поютъ нѣкоторые). Къ какому событію можетъ относиться эта дума — опредѣлить нельзя, потому что на долинѣ Кодымской, по которой течетъ рѣка Кодыма, впадающая въ Бугъ (Херсонской губерніи), были частыя схватки козаковъ съ татарами, а въ 1759 году, Минихъ одержалъ тамъ надъ турками побѣду, въ которой участвовали козаки. Но дума наша не относится къ этому событію, тѣмъ болѣе, что въ ней нѣтъ и намека на какое-нибудь бывшее тамъ сраженіе. Рѣчь идетъ о козакѣ, который прибылъ на эту долину, гдѣ ему суждено было умереть не въ ряду войска съ другими, а одному. Не смотря на нѣкоторыя красоты этой думы, въ ней видны признаки упадка творчества этого рода произведеній народной поэзіи; они выказываются уже въ томъ, что въ нѣсколькихъ мѣстахъ она повторяетъ другія намъ извѣстныя думы, напр., выраженія о ранахъ: «пострелені — кровъю зійшли, порубані — къ сердцю прийшли» — взяты цѣликомъ изъ думы о трехъ братьяхъ, погибшихъ на рѣчкѣ Самаркѣ. Самый конецъ думы сложенъ по образцу думы о Хведорѣ Безродномъ аллегорическіе цвѣта на морѣ показываютъ вліяніе думы о Самойлѣ Кôшкѣ, гдѣ три аллегорическіе цвѣта примѣняются къ галерѣ. Намъ кажется, что дума эта сложена подъ давленіемъ вліянія прежнихъ думъ, сюжетъ ея — смерть козака въ степи — самый избитый, новаго, своеобразнаго — здѣсь только двѣ черты: проклятіе, посылаемое долинѣ Кодинѣ, и борьба умирающаго козака съ хищными птицами, выражаемая усиліемъ выстрѣлить въ нихъ, когда онѣ налетѣли на него въ ожиданіи его смерти. Но самый образъ появленія хищныхъ птицъ къ умирающему козаку и разговоръ съ ними сильно напоминаетъ думу объ Азовскихъ братьяхъ. Выше мы показывали образчики того, какъ подъ струнами кобзарей думы перемѣшивались и части одной думы заходили въ другую, напримѣръ, изъ думы о Богуславцѣ въ думу о Богуславкѣ и наоборотъ, или изъ думы о Самойлѣ въ думу о Богуславцѣ; но за исключеніемъ частей, которыя можно сейчасъ же признать привнесенными изъ одной думы въ другую, въ каждой изъ указанныхъ нами думъ есть такъ много самобытнаго, оригинальнаго, ей самой принадлежащаго, и самый сюжетъ ея содержитъ въ себѣ цѣльность и своеобразность. Въ думѣ же о смерти козака на долинѣ Кодынѣ не представляется такихъ условій. По этому-то и вѣроятно, что и она сложена въ такую эпоху, когда, хотя еще совершенно не прекратился обычай слагать думы, но уже мало хватало творчества въ созданію ихъ въ той свѣжести и силѣ, въ какой оно являлось въ прошедшія времена первобытная редакція такихъ думъ невольно являлась сшивкою образовъ и пріемовъ, заимствованныхъ изъ прежнихъ думъ, и расходясь между кобзарями, новая дума не находила творческихъ элементовъ для своей переработки. Для незнакомаго съ ранними образцами и это подражательное народное произведеніе можетъ показаться замѣчательнымъ поэтическимъ явленіемъ. Дѣйствительно, народная поэзія, какъ и литература вообще, какъ и всякое умственное, духовное движеніе непремѣнно достигаетъ эпохи упадка, смѣняющей эпоху разцвѣта; но явленія времени упадка, нося на себѣ свойственный ему отпечатокъ, могутъ имѣть различное достоинство: однѣ могутъ еще показывать проблески стараго, другія, напротивъ, болѣе свидѣтельствуютъ о близости полнаго увяданія. Наша дума принадлежитъ къ явленіямъ перваго рода 207).
Такъ какъ борьба съ могамеданствомъ на югѣ Россіи собственно не окончилась иначе, какъ съ пріобрѣтеніемъ всего сѣвернаго побережья Чернаго моря, то и есть пѣсни этого разряда, относящіяся сравнительно къ позднимъ временамъ. Таковы пѣсни о Супрунѣ или Чупрунѣ. Супрунъ помѣщенъ у Метлинскаго въ двухъ варіантахъ: въ первомъ Супрунъ современникъ Калныша, послѣдняго кошеваго (слѣдовательно, событіе, воспѣваемое въ пѣснѣ, отнесено ко временамъ прежде 1775 года). Онъ проситъ у Калныша дозволенія идти въ походъ въ воскресенье, а Калнышъ велитъ ему ждать до понедѣльника208). Зачѣмъ это дѣлается, что изъ этого выходитъ — остается темнымъ. Супрунъ (неизвѣстно послушавшись, или не послушавшись Калныша), отправляется подъ Очаковъ бить орду, но попадается въ плѣнъ. Поэтому варіанту Супрунъ обнанулъ двухъ мурзаковъ, своихъ стражей, упросивъ ихъ повести его на Палѣеву могилу посмотрѣть — гдѣ ему придется погибнуть. Простаки-мурзаки исполнили это желаніе, какъ видно изъ смысла дальнѣйшихъ стиховъ пѣсни такъ какъ Супрунъ очутился въ такомъ положеніи, что видитъ предъ собою свою великую силу, то есть козацкое войско, и приказываетъ арестовать мурзаковъ, у которыхъ находится въ плѣну209).
По другому варіанту Метлинскаго же, въ которомъ перепутана географія (ѣдутъ изъ Кубани подъ Очаковъ, да наѣхали въ Варшаву; — должно думать стихи, сюда принадлежащіе410), занесены случайно изъ другой какой-то пѣсни). Супрунъ попался въ неволю, но освобожденъ козаками211), потомъ онъ вступаетъ въ битву съ татарами снова, и ему бѣда, — его ведутъ губить: онъ опять въ плѣну. Пѣсня завершается словами: "поведите меня, враги, на высокій курганъ: пусть знаетъ Украина, гдѣ погибъ Супрунъ212): Есть еще у насъ подъ руками варіантъ, записанный нами въ Харьковской губерніи: Супрунъ отправляется съ запорожцами бить Орду, но не подъ Очаковъ, какъ въ предшествовавшихъ варіантахъ, а неизвѣстно куда. Онъ попадается въ плѣнъ. Онъ обращается — неизвѣстно къ кому, проситъ передать вѣсть въ Сѣчь атаману, чтобъ онъ сбылъ имущество Супруна за безцѣнокъ и выручалъ его213). Вслѣдъ за тѣмъ слѣдуетъ какъ бы отвѣтъ атамана. «Зачѣмъ мнѣ сбывать за безцѣнокъ Супруново имущество, когда мнѣ уже не видать въ глаза козака Супруна» — 214). Потомъ идутъ — слова Супруна, обращенныя видимо къ татарамъ, у которыхъ онъ въ плѣну, чтобъ они вывели его на Савуръ-могилу, а затѣмъ описывается, что «стоитъ запорожское войско», которое сравнивается съ блестящимъ золотомъ и съ цвѣтущимъ макомъ215). По этому варіанту здѣсь пѣсня прерывается. Къ сожалѣнію, всѣ три извѣстныя намъ варіанта не принадлежатъ къ лучшимъ, и потому остается ждать собранія другихъ для опредѣленія смысла и значенія этой пѣсни.
Въ 1770—1774 годахъ было дѣятельное участіе запорожцевъ въ войнѣ, происходившей тогда между Россіею и Турціею. Въ «Исторіи Новой Сѣчи» Скальковскаго, приведено нѣсколько современныхъ извѣстій о подвигахъ запорожцевъ и, между прочимъ, подъ самымъ Очаковымъ; однако имени Супруна нѣтъ. Но во первыхъ, у Запорожцевъ былъ обычай, сверхъ фамильнаго прозвища, придавать какое-нибудь другое — большею частію характерное, или насмѣшливое, и, слѣдовательно, подъ именемъ Супруна здѣсь могло укрыться имя извѣстное въ историческихъ сочиненіяхъ и оффиціальныхъ документахъ совсѣмъ иначе; во вторыхъ, народная память могла почтить такія личности и событій, которыя въ писаныхъ бумагахъ прошли вовсе незамѣченными. Въ самомъ дѣлѣ, если какой-нибудь простой козакъ, попавшись въ плѣнъ, умѣлъ ловко обмануть схватившихъ его татаръ и ускользнуть отъ нихъ, а потомъ, быть можетъ, опять попался въ плѣнъ и погибъ, — этого было достаточно, чтобъ на его личность поэзія народная обратила свое вниманіе болѣе, чѣмъ на какого-нибудь атамана, который, за свою храбрость, получилъ отъ правительства золотую медаль. Наконецъ, могло быть, что пѣсня о Супрунѣ существовала ранѣе, и событіе, описываемое въ ней, позже примѣнилось, чрезъ смѣшеніе воспоминаній, ко временамъ Калныша.
У Метлинскаго помѣщена особая пѣсня о Чупрунѣ. Хотя названія Супрунъ и Чупрунъ кажутся принадлежащими одному лицу, потому что пѣвцы въ своихъ пѣніяхъ ихъ смѣшиваютъ, однако здѣсь описывается нѣчто другое: козакъ попадаетъ въ неволю на морѣ216). Но потомъ, подобно, какъ Супруна, и Чупруна ведутъ татары на могилу и приказываютъ ему взглянуть на свою Укранну217): мотивъ, занесенный изъ пѣсни о Морозенкѣ. Пѣсня прерывается сожалѣніемъ Чупруна о томъ, что въ Украинѣ у него остается чернобровая дѣвица218).
Послѣ разрушенія Сѣчи, остатки запорожцевъ, не послѣдовавшіе за своими братьями, убѣжавшими въ Турцію, участвовали во второй турецкой войнѣ и объ этомъ остались также пѣсни: одна, записанная Скальковскимъ (Ист. Нов. Сѣчи III 222)219 о подвигахъ Антона Головатого подъ Кинбурномъ и Очаковымъ, гдѣ запорожцы овладѣіи островомъ Березанью; другая — о взятіи Измаила, записанная черноморцемъ Вареникомъ и сообщенная Метлинскому для его Сборника (Нар. Южнор. П. 431) 220); въ этой пѣснѣ приписывается запорожцамъ побѣда. Вообще, однако, всѣ пѣсни послѣдняго времени, относящіяся къ циклу борьбы съ могамедавскимъ міромъ, носятъ сильно отпечатокъ эпохи упадка пѣсеннаго творчества въ народѣ. Недостатокъ одушевленія, подражательность старымъ пріемамъ, отсутствіе оригинальности, неясность и аляповатость изображенія, вялость и несвязность мыслей въ повѣствованіи отличаютъ ихъ.
1) Въ Царѣградѣ да на рыночку
(поютъ еще вмѣсто «въ Цареградѣ»: «въ Берестечку» и «въ Кіевѣ»)
Да пьеть Байда да горѣлочку,
Да пьеть Байда да киваеться,
На свою цюру (или на свого хлопця) поглялается:
Ой цюро жъ мой молодесенькій,
Да чи будешь менѣ вѣрнесенькій?
Да турецкій царь ззжае,
Либонь Байду подмовляе:
Возьми въ мене доньку царѣвконьку,
Да будешъ мати за жонôньку.
(или: «будешь паномъ на всю Украиноньку».
Твоя, царю, вѣра проклятая,
Твоя, царю, дочка поганая!
(или: твоя, царю, дочка хорошая,
твоя, царю, вѣра поганая!)
2) Ой, крикнувъ царь на гайдуки,
«Возмѣть Байду добре въ руки,
Возжѣть Байду, извяжьтѣ
На гакъ ребромъ зачепитѣ».
3) Ой висить Байда да не день не два,
Да не одну нôчку да годиночку,
Ой висить Байда да и гадае,
Да на свого хлопця (или цюру) поглядае:
Ой ты хлопче (или цюро) молодесенькій,
Подай менѣ лучокъ да тугосенькій,
Подай менѣ лучокъ и три стрѣлочки,
(или: подай менѣ лучокъ и стрѣлочокъ пучокъ)
"Ой бачу я три голубочки,
Хочу я убити для ёго дочки,
Нехай же я убью царю,
Да на славную вечерю.
Гдѣ я вмѣрю, тамъ я вцѣлю,
Гдѣ я въвижу, тамъ я врежу!
Якъ стрѣливъ — царя уцѣливъ,
А царицю у потылицю,
А ёго дочку въ головочку:
"Отъ тобѣ, царю, за Байдину кару!
Було тобѣ знати, якъ Байду карати:
Було Байдѣ голову изтити,
Ёго тѣло поховати,
Воронымъ конемъ ѣздити,
Хдопця (или; цюру) собѣ зголубити.
(Zegot. Pauli I, 132).
Максимов. Укр. пѣсни 107.
Драгош. и Антон. I. (143—153).
4) Ой гдесь за Килимомъ городомъ козаченько гуляе,
А зъ Килима города татаринъ выѣзжае.
Загадавъ татаринъ татарцѣ пару коней сѣдлати,
Да того козаченька догоняти.
Якъ выбегъ татаринъ старый, бородатый,
На розумъ небогатый,
Да розумъ небогатый,
Выбѣгъ того козаченька догоняти,
— Ты, козаченьку молоденькій:
— Пôдъ тобою кôнь вороненькій!
— Коли бъ я тебе пôймавъ,
— Я бъ тебе у Килимъ запродавъ,
— И срѣбвѣ въ за тебе грошъ побравъ. —
А козаченько оглядается,
И карбачемъ отбиваеться.
"Ой ты татаринъ, старый, бородатый
"Да на розумъ небогатый!
"Ты межъ нами козаками не бувавъ.
"И козацькой каши не ѣдавъ,
"И козацькихъ жартôвъ не знаешъ!
"Гдесь у мене бувъ съ кулями гамакъ,
«Я жъ тобѣ гостинця дамъ!»
Якъ ставъ ёму гостинця посылати,
Ставъ татаринъ съ коня похиляти:
"Ой ты, татаринъ старый, бородатый,
"На розумъ небогатый!
"Еще ты мене не пôймавъ,
"Да вже въ Килимъ городъ запродавъ!
«Отъ теперь твого одного коня вороного».
"Поведу до шинкарки пропивати,
"А другимъ твоимъ конемъ воронымъ
"Буду по Кіеву городу гуляти,
"Ой гуляти, гуляти, гулятя,
"Да единôго Бога вспоминати!
5) Козакъ душа правдивая сорочи не мае.
6) Правда: на козаковѣ шаты дорогіи,
Три семерязѣ лихія,
Одна недобра, друга негожа,
А третьтя и на хлѣвъ не згожа.
А ще правда: на козаковѣ постолы вязовѣ
А унучи китайчатѣ,
Щирѣ жиночи раднянѣ,
Волоки шовковѣ
Удвое жиноцьки щирѣ валовѣ.
Правда: на казаковѣ шапка бирка,
Зверху дирка,
Травою шита,
Вѣтромъ подбита;
Буды вѣе, туды провѣвае,
Козака молодого прохоложае.
7) Не боиться нѣ огня, нѣ меча, въ третёго болота.
8) ….Дороге платьтя надѣвае,
Чоботы обувае,
Шлыкъ бархатный на свою голову надѣвае,
На коня сѣдае,
Безпечне за козакомъ-Голотою ганяе.
9) Я тебе хочу живцемъ въ руки взяти,
Въ городъ Килію запродати,
Передъ великими панами пашами выхваляти,
Много червоныхъ не лѣчачи набрати,
Дорогіи сукна не мѣрячи посчитати.
10) Безъ мѣры пороху насыпае,
Татарину гостинця въ груди посылае,
Ой ще козакъ не примѣрився,
А татаринъ и къ лихôй матери съ коня покотився!
Вôнъ ему вѣры не дôймае,
До его прибувае,
Келепомъ межы плечи гримае,
Колижъ оглядиться — ажъ у ёго и духу не мае.
11) Вôнъ тогдѣ добре дбавъ,
Чоботы татарськіи истягавъ,
На свои козацькіи ноги обувавъ,
Одежу истягаетъ,
На свои козацькіи плечи надѣвавъ;
Бархатный шлыкъ издôймае,
На свою козацьку голову надѣвае,
Коня татарського за поводы бравъ.
У городъ Сѣчу припавъ.
Тамъ собѣ пье-гуляе,
Поле Килимське хвалить, выхваляе:
"Ой поле Килимське:
"Богдай же ты лѣто и зиму зеленѣло,
«Якъ ты мене при несчастливѣй тодинѣ сподобило!»
12) Дай же, Боже, щобы всѣ козаки пили да гуляли,
Хороши мысли мали,
Отъ мене ще бôльшу добычу брали,
И непріятеля пôдъ нозѣ топтали!
13) Слава не умре, не поляже!
Отъ нынѣ и до вѣка,
Даруй, Боже, на многіи лѣта!
14) На устьи Самарки Богу
Семенова козацъкого Рогу.
15) Дванадцять козакôвъ бравославцѣвъ небывальцѣвъ.
16) Стали козаки вечера дожидати,
Стали терновый огнѣ роскладати,
Стали по чистому полю козацькіи конѣ пускати,
Стали козацьки сѣдла отъ себе далеко покидати,
Стали козацьки семипьяднѣ пищалѣ по закутамъ ховати.
17) Козаки панове молодцѣ!
Небезпечне вы майте,
Козацькіи конѣ изъ припоны не пущайте,
Сѣдла козацьки подъ голову пôдкладайте,
Бо се долиня Кайнарськая,
Недалече здесь земля татарськая,
Где-сь ты козачькой каши не ѣавъ,
Где-сь ты козацькихъ звычаѣвъ не знавъ,
Що ты намъ козакамъ, бравославцамъ, великій страхъ задавъ!
18) Не буйныи вѣтры повѣвали,
Якъ турки-янычары зъ чистого поля, зъ горы въ долину припали,
Дванадцять козаковъ бравославцѣвъ въ полонъ забрали.
Атаманъ Матьяшъ на добраго коня сѣдае,
Шесть тысячъ турокъ-янычаръ побѣждае,
Бравославцѣвъ небувальцѣвъ изъ полону отбивае.
19) На конѣ козацькіи сѣдайтѣ,
Менѣ старому помощи давайтѣ!
Тогдѣ козаки на конѣ сѣдали,
Чотыри тысячи безбожныхъ бусурменѣвъ побѣждали,
Срѣбло-золото турецьке отъ ихъ забирали,
До города Сѣчи швиденько поспѣшали,
Въ городѣ Сѣчѣ безпечне себе мали,
Срѣбло и золото турецке между собою роздѣляли,
За отамана Матьяша Господа Бога прохали,
"Гдесь твоя мати въ небѣ присвятилась:
Що ты въ чистѣмъ полѣ пробувавъ,
Изъ насъ бравославцѣвъ небувальцѣвъ
Нѣ одного козака изъ вôйска не втерявъ!
20) Асаулы по улицяхъ розсылавъ,
Червоныя прапорки у руки давъ;
Асаулы по улицяхъ пробѣгали
Червоныи праперки у руцяхъ провошали,
Козаковъ на Черкень долину у охотне вôйсько выкликали.
(Метлинск. 414.)
21) Корсунській полковникъ Хвилонъ якъ ставъ въ охотне войско выряжати,
Крикне-покрикне на винняки, на броварники,
На пьяницѣ, на костерники:
Которому не хочеться по винницяхъ горѣлокъ курити,
Которому не хочеться по броварнямъ пивъ варити,
Которому не хочеться въ кости дурно грати,
Идѣть зо мною въ охотне вôйско гуляти!
(Варіантъ Котляревскаго).
22) Збирайтесь охотники,
Вы воры розбойники,
Пьяницѣ, костерники,
Винники, броварники.
23) Годѣ вамъ по виницямъ горѣлокъ курити,
По броварнямъ пивъ варити,
По лазняхъ лазень топмтм,
Годѣ вамъ по грубахъ, по запѣчкамъ валятися,
Товстымъ видонъ мухъ годовати,
Очей своихъ молодецькихъ дымомъ выкуряти,
Своимы молодецькніи плѣчми сажи вытирати;
Ходѣть съ Хвилономъ Корсуньскимъ полковникомъ
На Черкень-долину въ охотне войско гуляти.
(Варіанты: Харьковск. Лукашевича: Majop. и Червонор. думы и пѣсни. стр. 37.)
24) Который козаки то и мужики
Не хотять по рôблѣ спотикати,
За плугомъ спины ломати,
Жовтого сапъяну каляти,
Чорвоного едаману пыломъ набивати.
25) Цвѣтную хрещатую короговъ выставляе,
То вже крикне-покрикне на сотники, на полковники,
На отаманы, на асаулы,
На козаки молодыи, на, слуги вôйсковыи.
(Варіантъ Котляревскаго.)
26) Вона его до зросту лѣтъ держала,
Въ наймы не пускала,
Чужимъ рукамъ на стараніе не давала,
При старости лѣтъ дожити дожидала,
По смерти славы-памъяти сподѣвала.
(Варіанты: Котляревск. Харьковск. Метл. 414: Лукаш. 37.)
27) Котляревск. Лукашев. 37.
28) Ище жъ то вдова гласъ козацькій зачувае,
Сына свою Ивася вдовиченка у поле до плуга отсылае.
(Метлинск. 414.)
29) Мати моя, мати удово; старая жоно!
Когда бы ты, мати, чтоыри волы половыи а три чабаныи позаймала,
До города Крылова отогнала
До жида орендаря, ще пятдесятъ золотыхъ приплатила,
Коня менѣ на славу козацькую купила,
Що моя душа козацькая, молодецькая, дуже возлюбила!
(Лукашев. Мал. и Черв. Д. и П. 38.)
30) Сыну мôй, Ивасю Коновченку,
Чи у тебе нечого зъѣсти,
Чи нѣ въ чимъ хорошенько походити?
Чи тебе городова старшина не знае,
Чи тебе мѣщанська челядь не поважае?
Чи тебе козацька громада не поважае?
Лучше ты будешъ тѣ волы чабаныи и половыи у плутъ запригати,
Будешъ по рôльлѣ хлѣбъ орати,
Будешъ козакôвъ и мужикôвъ на хлѣбъ на сôль къ собѣ зазывати,
Будуть тебе козаки и безъ лыцарсьтва знати.
(Варіантъ Харьковск.)
31) Мати моя, старенькая жоно!
Не хочеться менѣ на волы козацькимъ голосомъ гукати,
Не хочеться менѣ въ пылу китайки пылити;
Хоть я буду козакôвъ до себе на хлѣбъ на соль зазывати,
Будуть менѣ козаки прозваніе прикладати,
Домонтаремъ, гречкосѣемъ, полежаемъ прозывати,
Лучше я пойду, мати, на Черкень долину гуляти,
За вѣру христіянську одностойно стати.
(Харьков. Лукашев. 38.)
32) Въ недѣлю рано пораненьку
Вдова старенькая до Божѣй церкви отхожала,
Все оружіе въ кôмнату позамыкалы,
Тôлько одну семипьядну пищаль на стѣнѣ зоставляла.
(Варіанты: Котляревск. Харьковск.)
или:
Всю зброю козацькую замыкала,
Саблѣ булатныи, пищалѣ семипьядныя на стѣнѣ зоставляла,
Дзвôнъ зачувала —
До Божого дому до церкви отхожала.
(Малор. и Черв. Д. и П. стр. 99.)
33) Ивась изъ постелѣ вставае,
На рынокъ выхожае,
Слухае, послухае,
Що Корсунській полковникъ промвляе:
— Который козакъ буде батькôвскихъ и матчиныхъ обѣдôвъ дожидати,
— Той буде мене за шѣсть миль отъ городи Черкасъ догоняти! —
(Вар. Харьковск.)
34) Саблю булатную у руки бере,
Пищалъ семипьядную на плече кладе;
За вôйскомъ пѣшки мде.
(Малор. и Червонор. Д. и П. 39.)
35) Сосѣди въ церковь уходили, вдовѣ сказали:
Ты, вдово, въ церквѣ стоишъ, нѣчого не знаешъ,
Що твого сына Ивася въ домѣ не мае.
36) Щобъ ты, сынъ мой Иванъ, счастьтя-долѣ не мавъ,
Якъ ты мене вдову, жону стареньку, на господарствѣ покидавъ!
37) До господы прибувала
По зброѣ козацькѣй пôзнала,
Що Ивася у господѣ не застала,
Слѣзми плакала рыдала,
До небесъ руки пôдôймала,
Свого сына Ивася проклинала;
Богдай мой сыну, слезы на тебе упали,
Богдай вони тебе на третѣи стрельбѣ спотыкали!
38) Тогдѣ Ивась Коновченко шаблю булатну и пищаль семипьядну забирае,
Козацьке собѣ запалчиве сердце мае,
Келепомъ кôмнату отбивае,
Всю козацьку збрôю на плечи забирае,
Пѣхотою въ охотне войско поспѣшае
Матѣрь старенькую на воротяхъ стрѣчае.
Изгорда словами промовляе:
— Эй мати моя вдово, старенька жоно!
— Не подобало-бъ тобѣ козаковѣ молодому и дороги переходити,
— Подобало-бъ тобѣ въ кутку сидѣти,
— Да хоть чужую дитину малую колыхати,
— Абы якъ зъ успокоемъ, хлѣба-соли уминати.
Тогдѣ то вдова, старенька жона, удариться объ-полы руками,
Обôльется дрôбными слѣзами,
Промовить стиха словами:
"Эй Ивасю вдовиченку, дитя мое.
"Богдай ты и туды не дôйшло,
"И вôдти не прійшло!
Щобъ тебе перва куля не миновала.
У першѣй вôйськовой потребѣ споткала!
(Метл, 416—417.)
39) Знову отъ великого сердця отхожала,
Обѣдати сѣдала,
У загороду вхожала,
Словами промовляла:
Господи милосердый! будь мене мои слова старую на постелѣ споткали,
Що я на свою сына Ивася нарѣкала.
(Малор. и Черв. Д. и П. 39.)
40) Рано въ понедѣлокъ отъ сна вдова прочинала,
Словами промовляла:
— Бѣдна, побѣдна моя голова вдовина!
— Що я свого сына ругала проклинала,
— Счастьтя-долю его козацьку потеряла! —
(Вар. Котляр.).
41) Два днѣ свого сына клене-проклинае,
На третій день подумае, погадае,
Руки до Бога здôймае,
Господа съ небесъ благае: ,
"Дай менѣ, Господи, съ слова передъ собою мати,
«А свою сына Ивася вдовиченка хочъ разъ у вôчи повидати!»
(Метл, 417.)
42) Нехай вôнъ по походахъ пѣшки не ходить,
Своихъ молодецькихъ нôжокъ не врывае.
(Метл. 418.)
43) Чотыре волы чабаныи, а три половыи
До города Крылова до жида орандаря,
Ще пятдесятъ золотыхъ приплатила,
Коня на славу козацьку купила.
(Вар. Котляревск.)
или:
Тогдѣ вона добре дбала, чотыря волы чабаныи и два конѣ вороныи за стада выручала,
До жида орандаря отгоняла,
Сто золотыхъ еще доплатила и пр.
(Вар. Мороза.)
44) И зъ жидомъ рандаромъ торгъ торговала,
Ивасю вдовиченку коня на славу снаровляла,
Ще козаку запорозькому сѣмъ кôпъ на жупанъ даровала,
А три копы на медъ да на оковичу горѣлку:
Эй козаче, козаче, колибъ ты добре дбавъ,
Где мого сына нагонишь, тамъ его оконишъ!
(Метл. 418.)
45) За дванадцять миль корсунського полковника догоняе;
Скоро полковника догнавъ, мѣжъ пѣхоту вбѣгавъ,
Ивася Коновченка мѣжъ пѣхотою познавъ,
Доброго коня ему въ руки подавъ.
(Вар. Котляр.)
46) Я жъ думавъ, братцѣ, що обо мнѣ мати не знае не вѣдае.
(Вар. Котляр.)
47) Я жъ думавъ, що мене мати у домѣ клене-проклинае;
Ажъ вона обо мнѣ велике стараніе мае!
(Метл. 418. Maл. и Черв. Д. и П. 40.)
48) Колибъ менѣ Богъ, пôмогъ сіею дорогою у потребу сходити,
Не пôшла бъ моя мати по чужихъ дворахъ спотыкати,
Хлѣба да солѣ позычати,
Могъ бы я ѣй при собѣ до вѣку содержати.
(Мал. и Черв. Д. и П. 40.)
49) Знавъ бы я якъ свою матѣръ у домѣ споживати.
(Метл. 418.)
50) Мôгъ бы я ѣй дванадцять турокъ на послугу даровати.
(Вар. Котляр.)
51) Козаки молодцѣ!
Который межъ вами козамъ обереться, щобъ на доброго коня сѣдати,
Щобъ изъ крымцями да съ нагайцями на роспутьтѣ погуляти.
(Вар. Котляр.)
52) То всѣ козаки замовчали.
(Вар. Котляр.)
53) Благослови ты менѣ, пане Хвилони, на доброго когя сѣдети,
Съ крымцями да съ нагайцами да поединку погуляти!
(Вар. Харьковск.)
54) Ты, Ивасю Коновченку, дитина молода,
На полѣ й на морѣ не бувала,
Козацькой крови не видала,
Якъ кровъ христіянську узришъ —
Такъ и зомлѣешъ!
(Bаp. Котляр.)
или:
Корсунській полковникъ до ёго словами промовляе:
Сыну, Ивасю вдовиченку, ты дитя молодее,
Ты козаького звычаю не знаешъ,
Ты не способенъ гараздъ козакамъ и каши наварити,
А то-бъ то ты выйшовъ першій разъ на герець погуляти,
Славы козацькой спробовати.
(Вар. Мороаза.)
55) Еще у мене оббереться старѣйшій козакъ на долинѣ Черкенѣ погуляти.
(Малор. и Черв. Д. и П. 41.)
56) Пане Хвилоне! пойди ты на рѣку
Да пôймай ты утя старее и малее,
И пусти ты ихъ на тихій Дунай,
Чи не поплыве малее якъ и старее.
(Вар. Харьк.)
57) Коли ты мôгъ менѣ загадку таку загадати,
Благословляю тебе на герцѣ погуляти,
58) Межъ крымцѣ и нагайцѣ вбѣгае,
Шестьдесятъ крымцѣвь да нагайцѣвъ съ коней знѣмае,
Головы збивае,
Чотырнадцять рыцарей турецькихъ на арканъ хватае,
Живцемъ до козацького намету пригоняе.
(Вар. Котляр., Харьк.).
Или:
По три янычары артельникôвъ турецькихъ у степъ загоняе,
По чотыри арканами накидае,
До палаты притягае,
Коло ихъ чересы червонѣ обирае:
То вôнъ хорошенько по-козацьки велику здобычъ мае.
(Вар. Мороза).
Или:
На турецьки таборы набѣгавъ,
Турецьки наметы поперевертавъ,
Турокъ пятдесятъ пôдъ мечъ узявъ,
Девятеро живцемъ извязавъ.
(Вар. Метл. 420).
Или:
Первого рыцаря стрѣчавъ, чоломъ давъ: съ плечъ голову знявъ,
Другого сострѣчавъ — и тому такій отвѣтъ подаровавъ,
Самихъ найстаршихъ пятьсотъ чоловѣкъ рыцарей пôдъ мечъ пускавъ,
Шести живцемъ пôймавъ.
(Мал. и Черв. Д. и П. 42).
59) Старого чоловѣка сострѣчае,
За рôдного батька поважае,
Молодого сострѣчае —
За рôдного брата почитае.
(Малор. и Черв. Д. и П. 42)
60) Шликъ съ себе скидавъ,
Хрестъ на собѣ склдавъ,
Отцеву й матчину молитву споминавъ,
Изъ усякимъ козакомъ сердечне прощеніе мавъ.
(Вар. Метл. 420).
61) Эй Ивасю вдовиченку, братецъ, мой рôдный!
Где-сь ты, каже, у походахъ бувавъ,
Козацькихъ звычаевъ пôзнавъ:
Прошу жъ теперь до мого намету,
Сядемъ мы съ тобою, поговоримо объ козацкихъ прикметахъ.
(Метл. 420).
62) Я казавъ: ты дитя молодее съ розумомъ не дойшло,
Звычаю козацького не знаешь,
Ажъ бачу: ты за плугомъ похожавъ,
Всѣ звычаи козацькіи собиравъ!
(Малор. и Черв. Д. и П. 42).
63) Тогдѣ Ивась Коновченко
Съ Хвилономъ полковникомъ корсунськимъ по-плѣчъ сѣдае. (Метл. 426).
64) Ивась Коновченко тее зачувае,
Великую радôсть мае,
Що корсунській полковникъ братомъ ёго называе.
То нôмъ словами промовляе:
— Корсунській полковнику пане Хвилоне,
— Благослови менѣ оковитой горѣлки напиться,
— То я могу еще и лучше съ крымцями и нагайцями побиться.
Полковникъ словами промовляе:
"Ивась Коновченко! я слыхалъ отъ старыхъ людей,
"Що сия оковитая горѣлка барзо вадить,
"Не одного чоловѣка зъ сёго свѣта збавить.
(Вар. Котляревск.)
65) У той часъ годину где-сь корсуньскій полковникъ отгодився,
Ивась Коновченко доволно горѣлки напився,
На доброго коня сѣдае,
Межъ крымцѣвъ и нагайцѣвъ вбѣгае,
66) Ой Ивасю Коновченку, ще ты дитя молодее,
Будешъ ты хмель уживати,
Будешъ передъ мене, пана молодого,
На долинѣ Черненѣ голову козацьку покладати.
(Малор. и Черв. Д. и П. 43).
Или:
Не велю я тобѣ, сыну, оковитои напивати,
Да идти съ бусурманами на долину гуляти,
Коли жъ уже ты хочешъ ѣи напивати,
То велю въ моему намѣтѣ лягти спочивати.
(Макс. изд. 1834. стр. 55).
67) А вôнъ на радощахъ, якъ узявъ пити-гуляти,
Смѣлости сердцю поддавати,
То ще въ третій разъ на герецъ выхожавъ гуляти.
А корсунській полковникъ да ёго слонами промовлне:
Сыну Ивасю вдовиченку! Я тобѣ не велю въ третій разъ выхожати,
На герецъ гуляти,
Бо ты теперъ горѣлочку попиваешъ, а горѣлочка часомъ израдлива,
Хоть якого козака зъ свѣта избавляла.
А вôнъ отъ полковника тѣ слова зачувавъ,
Та ще собѣ хорошеньку цѣвочку до рукъ прибравъ,
Да и до кухвы дохватився,
Да зъ кухвы нишкомъ цѣвочкою горѣлки напився,
Самъ молодецъ добрый на коника схватйвся….
68) Шлыка не здôймае, хреста на собѣ не слагае.
(Метл. 421).
Или:
Старого козака стрѣчае, гордымъ словомъ зневажае,
Молодого стрѣчае, опрощенья не пріймае, стременомъ о грудь поторкае,
То Богъ ему не помогъ.
(Мал. и Черв. Д. и П. 43).
Или:
По табору поѣзжае, да зъ казанôвъ козакамъ каши перевертае,
Да старого й молодого козака уништожае,
Самъ у собѣ выхваляеться, що вôнъ у собѣ велике лыцарсьство мае;
Що-жъ-то я козакъ добрый; да пôдо мною щей кôнь добрый.
(Вар. Мороза):
69) Межъ крымцѣ да нагайцѣ вбѣгае,
Сѣмдесятъ чоловѣкъ съ коней збівае.
Стали безбожныи бусурманы козака въ хмелю пôзнавати,
Стали отъ табора козацыого далѣ отбавляти,
Скоро отъ табора казацького отбавляли,
Округъ ёго оступали,
Тамъ ёго посѣкли — порубали,
Смертелными ранами даровали.
Тôлькô козацького коня не пôймали.
Кôнь козацькій по табору играе,
Нѣбы ясенъ сокôлъ лѣтае.
Корсунській полковникъ зобачае и промовляе:
"Не дурно нашого Коновченка кôнь по табору играе,
"Знати: ёго въ живыхъ не мае.
"Вы, панове, сами не добре учинили,
"Що пьяного чоловѣка зъ своихъ рукъ спустили.
Добре, вы братія, дбайте,
На конѣ козацькіи сѣдайте,
Козацькее тѣло позбирайте,
До козацького намету привезѣте.
(Варіант. Харьков. и Котляр.).
70) Самъ Хвилоненко у полудню годину, зъ намету выступае,
На таборъ поглядае,
Що конь козацькій полемъ гуляе,
Вонъ до козаковъ промовляе:
Эй козаки молодцѣ, добре дбайте,
Кости да карты покидайте,
По-мѣжъ собою вôсѣмъ тысячъ войска на выборъ выбирайте,
Штыри тысячи по тѣдо посылайте,
А штыри тысячи коня козацького пôймать посылайте.
71) Суходôлъ шаблями копали,
Шапками приполами; землю выносили,
Изъ оружья стреляли,
Козацькую славу прославляли,
Семиперстную могилу высыпали.
(Харьк.)
Или:
Шаблями надôлками суходôлъ копали,
Шапками, приполами персть выбирали,
Ивасю Коновченку могилу насыпали,
Въ семипьяднѣ пищалѣ гримали,
У суремки жалôбно выгравали,
Славу козацьку выхваляли.
(Максим. изд., 1834, стр. 36).
Или:
Высоку могилу насыпали,
У головонькахъ червоный прапоръ постановили,
Изъ семипьядныхъ пищалей прозвонили.
(Малор. и Червон. Д. и П. 45).
72) Козаки добре дбали,
На конѣ сѣдали,
На Черкень долину пробѣгали,
Ивася вдовиченка у трупу тѣло знаходили.
Вжежъ вôнъ и очима не згляне,
И руками не здôйме,
И ногами не пôйде,
Только словами промовляе:
"Помалу, братця, не вразте моихъ смертелныхъ ранъ:
"Не булатными шаблями мене порубали,
"Не ордынськими стрѣлами зъ коня збивали,
«Се мене отцева молитва да матчины слёзы побили»!
Оттогдѣ козаки добре дбали,
Ивася вдовиченка взяли,
Передъ Хвилона корсунського полковника у наметъ представляли.
Тогдѣжъ то Хвилонъ корсунській полковникъ зъ намету выхожае,
И стиха словами промовляе:
— Где-жъ теперъ, Ивасю вдовиченку, повелишъ себе поховати!
— Чи до города Крылова отбавляти?
— Чи на Черкенѣ долинѣ по-козацьки поховати!
— "Эй, Хвилоне полковнику, корсунській батьку старый!
"Не велю я тобѣ до города Крылова отбавляти,
"Моей матери тоски й печали задавати,
«А велю на Черкенѣ долннѣ по-козацьки поховати»!
Въ Галицкомъ варіантѣ умирающій Ивась Коновченко говоритъ половнику:
Ой, не кажѣть мамѣ, що такъ марне згибаю,
Але кажѣть, що три барвы (три цвѣта) на рôкъ убераю,
Ой, убераю на веснѣ зелененькую,
А въ осени чорненькую, а въ зимѣ бѣленькую.
(Чт. И. Общ. И. и Др. 1863. 3.11).
73) Оттогдѣ-жъ козаки добре дбали,
Штыками суходôлъ копали, шапками землю выносили,
Ивася вдовиченка похоронили
Изъ рôзныхъ пищаль подзвонили,
По Ивасю вдовиченку похоронъ исчинили.
(Метл. 423).
74) Въ субботу на недѣлю вдовѣ старенькѣй Коновчисѣ
Снився, приснився сонъ чуденъ на причудъ,
Барзо дивенъ да й предивенъ.
Вдова отъ сна прочинала,
На рынокъ выхожала,
Съ сусѣдами говорила:
— Сусѣду, приснився менѣ сонъ чуденъ да причуденъ,
— Що видиться менѣ: сынъ въ войску оженився,
— Понявъ собѣ жону туркеню, горду да пышну,
— Въ зеленѣй сукнѣ, съ бѣлыми басанами:
— Вона подачи не дае,
— Никто до ней въ уголъ не товкае,
— Вона панщины не робить,
— Царевѣ и королевѣ головы не склонить,
— Тôлькô вона собѣ правдивого судію Господа на небѣ мае! —
Сусѣди тее зачували,
Вдовинъ сонъ отгадали,
Тôлько вдовѣ правды не сказали.
"Вдово небого! Буде твôй сынъ зъ вôйска прибувати,
«Вуде тебе козацькимь кармазиномъ даровати»!
75) Цеберъ меду, кôнву горелки наточила
(Малор. и Червон. Д. и П. 45) )
Или:
Вдова не убога бувала:
Чотыри бочки горѣлки и шѣсть меду на брамѣ становила.
(Вар. Котляревск.).
76) Вдово небога! Не журися!
Твôй сынъ оженився,
Понявъ собѣ жôнку туркеню
Горду да пышну невѣсту;
Вдова тее зачувала,
Кождого козака частовала,
Словами промовляла:
"Хвала тобѣ, Господи,
"Що я себѣ тихой да веселой невѣстки дôждала,
"Хочъ буду козакамъ куренѣ пôдмѣтати,
«Абы мене могли при старости лѣтъ у себе держатьи»!
77) Эй, мати, вдово, старенька жоно!
Не журися по своему Ивасеньку!
Уже жъ теперь твой сынъ на Черкень-долинѣ оженився,
Понявъ вôнъ туркеню, препышную панку;
Ужежъ теперъ вôнъ въ вôйско не ходитъ,
Нѣ якой подачи не дае,
Никто въ козацькій уголъ не стукае,
Оттогдѣ-то вдова недогадлива була.
(Метл. 423).
78) Корсунській полковникъ иде,
Коня въ рукаъъ за поводы веде.
(Bap. Котляр. вар. Мороза).
79) Третя сотня пôдъ полковою корогвою,
По переду хоружій иде,
Вдовиного коня за поводы веде.
(Вар. Харьк. — Вар. Лукаш. Maл. и Черв. Д. и П. 45).
80) Два козаки козацького коня на поводахъ веде.
(Максим. Укр. пѣсни. 1834 г. 57).
81) Вдова на воротахъ стае, коня пôзнае,
Коня пôзнала, до землѣ впала,
И слѣзьми плакала рыдала.
(Вар. Мороза).
82) Скоро тее уздрѣла то барзо зомлѣла,
На ногахъ не устояла къ сырѣи землѣ грудью упала,
Въ гору руки пôдôймада полковника проклинала:
Богдай ты, полковнику, счастьтя-додѣ не мавъ,
Якъ ты мого сына зо всго вôйська потерявъ.
Полковникъ самъ не пышенъ бувае,
Зъ козацького коня злѣзае,
Вдову, старенькую жону, зъ землѣ пôдôймае, словами промолвяе:
— Вдово небого мене не проклинай,
— Счастьтя мого, долѣ козацькой не теряй!
— Ты сама недобре починала,
— Що свою сына въ вôйсько охотнее не пускала,
— Сына свою проклинала,
— Счастьтя ёго и долю потеряла.
83) Я твого сына на герецы не пускавъ,
Вонъ самъ охоту козацькую мавъ.
(Малор. и Чери. Д. и П. 46).
Или:
Я ему не велѣвъ третій разъ выхожати,
Бо вôнъ горѣлочку попивавъ,
А вôнъ постився да до кухвы дохватився,
Да зъ кухвы нишечкомъ цѣвочкою горѣлки напився.
(Вар. Мороза).
84) Тогдѣ вдова небога ся мала,
Три сотни вôйска у свой домъ закликала.
— Оттепера козаки, панове молодцѣ, пійте и гуляйте,
— Разомъ похоронъ и весѣльля отправляйте! —
Тогдѣ козаки пили да гуляли
Изъ семипьядныхъ пищалей гримали,
Славу казацькую выславляли.
(Малор. и Черв. Д. и П. 46).
Или:
Тогдѣ вдова небога ся мала,
Сорокъ тысячъ (?) козацького вôйська въ свôй двôръ зазывала,
Трое сутокъ нѣ ѣсти, нѣ пити не забороняла,
Всѣхъ козакôвъ якъ бояръ даровала,
Давала хустки тканѣ вышиванѣ,
Заразомъ похороеъ и весельля отправляла,
Козацькую славу прославляла.
(Вар. Котляр.)
Или:
…До себе всѣхъ козакôвъ зазывала
Медомъ, виномъ да горѣлкою наповала,
За сына свою Ивася вдовичевка похороны да й весѣльля отправляла,
Словами промовляла:
Гости мои милѣ да любѣ, пійте, гуляйте,
Да мого сына Ивася вдовиченка по смерти споминайте!
(Вар. Мороза).
Или:
Всѣхъ козакôвъ на хлѣбъ, на сôль зазывала
Похоронъ и весѣльля Ивася отбувала,
Полковниковѣ коня козацького даровала,
Старшимъ шаблѣ пищалѣ Ивасевы роздавала.
(Макс. 57).
Или:
Всѣхъ козакôвъ на хлѣбъ, на сôль зазывала,
Усѣмъ рушники подавала
Тожъ вона Ивасевѣ похоронъ и весѣльля справляла.
(Вар. Харьк.).
85) Вôдкôль ѣдешъ? Отъ Дунаю.
А що чувавъ про Михайлу?
Эге! Чувавъ? Я самъ видавъ:
Ишли ляхи на три шляхи,
А козаки на чотыри,
А татары поле крыли.
А въ тимъ вôйску козацькому
Ѣхавъ возокъ да й покрытый
Чорвоною китайкою,
Заслугою козацькою,
А въ темъ возку бѣле тѣло,
Порубане, почорнѣле:
3а тимъ возкомъ кôнь лыцарській,
Веде коня хлопъ козацькій,
Держить въ руцѣ списъ довгенькій,
А у другѣй — мечъ ясненькій,
А изъ меча крôвця тече;
По Михайлѣ мати плаче.
Не дуже вонъ порубаный:
Голованька на три части,
Бѣле тѣло на чотыри.
— Шукай, доню, лѣкароньки,
— Зеленой муравоньки. —
«На що, мати, лѣки дбати,
Треба досчокъ добувати,
Хоромину будовати,
Безъ дверь хата, безъ вôконецъ,
Бо вже прійшовъ ему конецъ».
(Макс. укр. П.).
Или:
Щука зъ орломъ купалася,
Щука зъ орла пыталася:
Чи не бувъ, орле, на Дунаѣ,
Чи не бачивъ ты Михайлы?
Хочъ я не бувг, такъ я бачивъ:
Ишли ляхи на три шляхи,
А козаки на чотыри.
По переду кôнь турецькій,
На конику сынъ козацькій,
По сыновѣ мати плаче.
Не плачъ, мати, не журися,
Уже твой сынъ оженився,
Понявъ собѣ паняночку,
Въ чистѣмъ полѣ земляночку.
(Запис. въ Харьк. губ.).
Галицкій варіантъ:
Долôвъ, долôвъ долинами,
Ѣдуть турки съ татарами,
А мѣжъ ними вôзъ кованый,
А въ тимъ возѣ Михай лежить,
Порубаный, постреляный,
Капле крôвця у кирницю,
Съ кирниченьки рѣчка тече,
Надъ рѣчкою воронъ криче,
По Михаѣ мати плаче.
— Не плачъ, мати, не журися.
— Не дуже го порубано,
— Не дуже го постреляно,
— Головонька на четверо,
— А серденько на шестеро,
— А нôженьки на гишечки,
— Бѣле тѣло якъ макъ мѣло (мелко).
— Не плачъ, мати, не журися,
— Бо вже сына поховано,
— Вже му хату збудовано,
— Безъ дверь хата, безъ вконецъ,
— Михаевѣ вѣчный конѣцъ! —
(Чт. И. Общ. Ист. и др. 1863. 3. 24).
86). Ой мала вдова сына сокола
Выгодовала, въ вôйсько отдала,
Ой старша сестра коня сѣдлала,
А середульша хустху начала,
А наймолодча выпровожала,
А мати его выпытовала:
Сыну мôй, коли прійдешъ до насъ?
— Тогдѣ я, нене, прійду до васъ,
— Якъ павине пѣрье на спôдъ потоне,
— А млыновый камѣнь на верхъ выплыне, —
"Вже жъ млиновый камѣнь на верхъ выплынувъ,
"А павине пѣрье на спôдъ потонуло,
«А мого сына зъ Гостина не видно».
Выйшла на гору — ой все полки идуть,
Да мого сына козака ведуть,
Пыталась вона всеи старшины:
Чи не бачили сына сокола?
Чи не то твôй сынъ, що сѣмъ полкôвъ вбивъ,
3а восьмымъ полкомъ головку схиливъ?
Зозуля лѣтала надъ нимъ куючи,
А коники ржали его везучи,
Колеса скрипѣли пôдъ нимъ потючись,
Служеньки плакали, за нимъ идучи.
(Макс. Укр. П. 1834. 9. стр. 157).
87) Галицкій варіантъ:
Ой мала вдова сына сокола,
Выгодовала, въ вôйсько отдала,
Ой старша сестра коня сѣдлала,
А середульша хустку качала,
А наймолодча шаблю подала,
Якъ подавала, то и промовляла:
— Ой, брате милый, брате Василю!
— Коли жъ ты прійдешъ до насъ въ гостину?
"Выйди, сестричко, на круту гору
«Да выглядай мене по край Дунаю».
Выйшла сестричка на круту гору
Да гляне очкомъ на край Дунаю!
На крутѣй горѣ бѣлъ камѣнь лежить;
Тамъ все сестричка за братомъ тужить
Выйшла сестричка на круту гору
Да гляне очкомъ на край Дунаю:
Ажъ тамъ козаки купоньками йдуть,
Брата Василя коника ведуть.
Ой вы козаки, ой вы шалѣвѣры,
Где-сь вы мого братонька дѣли?
Чи не той-то твой бртъ, що три вôйска збивъ,
А за четвертымъ голову положивъ?
Зозуля летѣла намъ нимъ куючи,
Коники ржали его везучи,
Колеса скрипѣли подъ нимъ котючись,
Служеньки плакали за нимъ идучи.
(Чт. И. Общ. И. и Др. 1863 г. 3. 25).
88) — Кому мене вручаешъ,
— Кому коня покидаешъ,
— Чи турчину, чи татарину? —
«Тебе, коню, турчинъ не пôймае,
А татаринъ мы осѣдлае.»
89) Прибѣжи, коню, до двору,
Да вдарь копытомъ въ болону,
А выйде до тебе, ненька старенька,
Козацькая матусенька,
Да не кажи, коню, що я убився,
А скажи, коню, що я оженився.
Да понявъ собѣ паняночку,
Въ чистѣмъ полѣ земляночку,
Куды вѣтеръ ни вѣе,
Куды сонечко не грѣе.
(Макс. Укр. П. 153).
90) По надъ сагою Днѣпровою,
Молодый козакъ обѣдъ обѣдае,
Не думае, не гадае,
Що на ёго молодого, ще й на чуру малого бѣда настигае,
То не вербы луговыя зашумѣли,
Якъ безбожнѣ ушкалы налетѣли,
Хведора Безродного, отамана курѣнного, постреляли, порубали,
Тôлькô чуры ни пôмали.
То малый, чура до козака прибувае.
Раны ему глыбокіи промывае.
(Максим. Укр. П. 1834 г. стр. 26).
91) Тіеи дороги потребы вôйськовои противъ землѣ цесарськои
Не богато вôйска козацького понажено
И передъ мечемъ положено,
Нѣ одной души живои козацькои не оставлено,
92) По потребѣ, по потребѣ барзе царськои
Ей то тамъ-то много войська понажено
То черезъ мечу положено,
То тамъ-то между тѣмъ трупомъ Хведоръ Безрôдный, бездолный пробувае.
(Зап. Юг. От. Георг. Об. I. 18).
93) Тôлькô подъ зеленою похилою вербою,
Надъ днѣпровою сагою, надъ холодною водою,
Лежить козаче молодый товарищу вôйськовый,
Хведôръ Безрôдный, отаманъ курѣнный,
Постреленый, порубаный на раны смертельныя знемогае,
Нѣ отецъ, нѣ мати, нѣ родина кревна сердечна того не знае,
Тôлькô у его слуга сидитъ,
Изъ днѣпровой саги холоднои воды набирае,
Раны козацькіи смертельныи промывае.
(Варіантъ Котляр).
94) Надъ сагою днѣстровою
Лежить Хведоръ Безрôдный, безплеменный,
Постреленый порубаный,
На раны смертельныи знемоганый.
У головахъ сивый кôнь стоить,
А въ нôженькахъ слуга сидить,
А въ рученькахъ свѣча гортить.
(Метл. 440).
95) Чуро мôй, чуро вѣрный слуго!
Пôйди ты степомъ по-надъ-Днѣпромъ,
Послухай ты чуро; чи то гуси кричатъ, чи лебеди ячать,
Чи ушкалы гудуть, чи козаки Днѣпромъ идуть?
Коли гуся кричать, або лебеди ячать — то зжени,
Коли ушкалы идуть — то схорони,
Коли жъ козаки идуть — то объяви,
Нехай вони човны до берега привертають,
Мене, Хведора Безрôднаго, навѣщають,
То чура малый по берегу пробѣгавъ,
Козакôвъ зобачавъ,
Шапкою махавъ, словами промовлявъ:
Панове молодцѣ, добре вы дбайте, човны привертайте,
До отамана курѣнного прибувайте.
(Укр. П. 27).
96) Пане мôй молодый, Хведоре Безрôдный,
Добре хы дбаймо,
До твого отця — панѣ-матки, до родины сердечнои вôйськомъ Днѣпровымъ накажѣмо,
Нехай твôй отецъ и мати добре дбае,
Покрывало тонесеньке тобѣ пересылае,
Нехай бы мы могли знати,
Якъ тебе на чужѣй сторонѣ поховати!
(Вар. Котляр.).
97) Хведôръ Безрôдный тее зачувае
Словами промовляе:
Слуго мôй молодый,
Не поможе менѣ на чужѣй сторонѣ покрывало тоненьке,
Ты въ мене слуга на чужѣй сторонѣ отецъ и мати рôдненьки,
И братъ и сестриця вѣрненьки
98) Добре ты, слуга молодый, дбай,
Изъ мого позлоцистого комѣра шевкову тягиню знѣмай,
На доброго коня сѣдай, промежду вôйськомъ козцькимъ проѣзжай,
Чи будешъ ты угоденъ вôйську Днѣпровому, отаману кошовому!
99) Ой джуро Яремо! дарую тобѣ на смерти своѣй коня вороного,
А другого бѣлогривого,
И тягеля червоныи отъ пôлъ до комѣра золотосъ гаптованѣ,
И шаблю булатную й пищаль семипъядную. :
Ой да добре жъ ты дбай, да на коня сѣдай,
Да предо мною повертай,
Да нехай я буду знати.
Чи удобенъ ты будешъ помежъ козаками пробувати.
(Зап. Югоз. От. Геогр. Об. 1. 19).
100) Ой ты ѣдь да надъ лугомъ Базавлукомъ,
Да по надъ Днѣпромъ-Славутою,
То якъ ушкалы гудуть, то ты схоронися,
А якъ козаки йдуть Днѣпромъ-Славутою, то ты объявися,
Та шличокъ на копію искладай,
А самъ низько уклоняй,
Напередъ Господу Богу
И батьку кошовому, отаману вôйськовому,
И всему товариству кревному й сердечному
(З. Югоз. О. Г. О. 1. 20).
101) Слуга молодый добре дбае,
Межъ вôськомъ козацькимъ поѣзжае.
Отаманъ кошовый тее зобачае,
Словами промовляе:
Слуго молодый, не своимъ ты конемъ поѣзжаешъ,
Не своею збруею выхваляешься!
Где-сь ты свою пана вбивъ либо ранивъ,
Либо козацькой души тѣла збавивъ!
Слуга молодый добре дбае,
Изъ коня вставае, словами промовляе:
Отаманъ кошовый! Я свого пана не вбивъ и не зрадивъ,
Нѣ козацькой души тѣла не збавивъ;
Тожь ёго турецька булатна шабля порубала,
Тожъ ёго стрѣлка татарська постреляла.
Отаманъ кошовый тее зачувае,
Словами промовляе:
Панове моолодцѣ, добре вы дбайте,
На конѣ козацькіи сѣдайте,
Коло лугу Базавлуку объѣзжайте,
Хведôра Безрôднаго живого заставайте!
(Вар. Котляр.).
Въ варіантѣ Вересая;
«А мôй панъ лежить у лузѣ Базавлуцѣ,
Постреленый, порубаный на раны смертелни незмогае,
То прошу я милости вашои всенижающе
У лугъ Базавлукъ прибувати,
Тѣло козацьке молодецьке въ чистѣмъ полѣ знаходити й поховати,
Звѣру-птицѣ на поталу не дати.»
Ой то кошовый отаманъ войськевый добре дбавъ
Изъ сѣмсотъ козакôвъ пятдесятъ выбиравъ
Да въ лугъ Базалугъ въ субботу посылавъ.
(З. Ю. Г. О. Г, О. 1. 21).
102) Козаки тее зачували, до берега привертали,
Отамана навѣщали.
Тогдѣ козакъ чуру выхваляе,
Словами промовляе:
— Чуро мôй, чуро вѣрный слуго!
— Коли ты будешь вѣрно пробувати,
— Будуть тебе козаки поважати! —
То тее промовлявъ, опрощенье зо всѣми бравъ,
Милосердому Богу душу отдавъ.
(Макс. Укр. П. 27).
По варіанту Котляревскаго:
Козаки добре дбали
Коло лугу Базавлуку объѣзжали,
Хведора Безрôдного живого не застали.
103) То вони у лугъ Базавлугъ прибували.
У субботу проти недѣли у четвертѣй полуночнѣй годинѣ
Да тѣло молодецьке знаходили,
На червону китайку клали,
Тѣло козацьке молодецьке обмывали,
А шаблями суходôлъ копали,
А шапками да приполами перстъ выносили,
Глыбокую яму копали,
Хведора Безрôдного-бездольного похоронили,
Высокую могилу высыпали
И прапорокъ у головы устромили
И премудрому лыцаревѣ славу учинили.
А тимъ вони ёго поминали, що у себе мали,
Цвѣленькими сухенькими вôйськовыми сухарями
(З. Юг. О. Г. О. 1. 21).
104) То ще добре козацька голова знала,
Що безъ вôйська козацького не вмирала.
(Макс. Сб. Укр. п. 27).
105) Слава ёго не вмре, не поляже
Между нами,
Народными головами,
Покудова буде свѣтъ свѣтити
И сонце сіяти,
Будемъ славу ёго всегда прославляти.
(Метл. 441).
106) Ой усѣ поля самарськи погорѣли, почорнѣли,
Тôлькô восталися два терны дрôбненьки,
Два байраки зелененьки,
У рѣчки Самары, у криницѣ Салтанки
Тамъ лежало три браты родненьки,
Якъ голубоньки сивеньки,
Постреленѣ, порубанѣ, на раны смертелнѣ знемогали,
Порубанѣ кровью зôйшли,
Постреленѣ къ сердцю прійшли.
(вар. Харьк.)
Или въ варіантѣ Метлинскаго:
Порубанѣ кровью исхожаютъ;
Постреленѣ къ сердцю прилягаютъ,
Кулѣ душу съ тѣломъ розлучають.
(Метл. 438)
107) Озоветься старшій братъ до середульшого словами,
Обôльеться гôркими слѣзами:
Братику мôй милый,
Голубоньку мôй сивый!
Дôбре дбай,
На ноге козацькіи вставай:
До рѣчки Самарки, або до криницѣ Салтанки
Холодной воды зайди,
Раны мои смертелныи охолоди.
(Харьк.)
108) Колибъ ты, братику, добре дбавъ,
Щобъ ты на ноги козацькіи встававъ;
Збанокъ козацькій въ руки бравъ —
До рѣчки Самарки, до криницѣ Салтанки
Холоднои воды заходивъ —
Раны мои смертельныи охолодивъ.
(Вар. Котляр.)
109) Добрѣ ты вчини,
Зъ мого лука шовковую тетиву зними,
Козацькую голову звижи.
(Метл. 438)
110) Якъ-же менѣ, брате, на ноги козацькіи вставати,
Що у мене ноги козацьки порубанѣ,
Руки козацьки постреленѣ,
Голова моя козацька пробита.
Попросимо мы свого меньшого брата:
Нехай нашъ найменшій братъ на ноги козацьки вставае,
У тонкіи вôйсковыи суремки заграе.
(Вар. Котляревск.)
Или:
Братику мôй рôдненькій,
Якъ голубонько сивенькій!
Чи ты мевѣ, брате, вѣры не дôймаешъ,
Чи ты мене на-смѣхъ пôдіймаешь?
Чи не одна насъ шабля порубала,
Чи не одна насъ куля постреляла?
Що маю я на собѣ девять ранъ рубанѣ широки,
А чотыри стреленѣ глыбоки.
Такъ мы, брате, добре вчинѣмо,
Свого найменьшого брата попросѣмо,
Нехай найменьшій братъ добре дбае,
Хочъ на вколюшки вставае,
Вôйскову суремку въ головкахъ достягае,
У вôйськову суремку добре грае — програвае.
(Максим. Сб. Укр. Д. и П. 1849. стр. 18)
111) Нехай бы насъ страннѣ козаки закували
До насъ дохожали, смерти нащои доглядали,
Тѣло наше козацьке въ чистѣмь полѣ поховали.
(Харьк. у Максим. вм. зачували: сталъ зачувати, до насъ дохожати и пр.)
112) То будуть козаки чистымъ полемъ проѣзжати, гуляти,
Будутъ наши игры козацьки зачувати,
Будуть вони до насъ пріѣзжати,
Будемъ мы добре дбати,
Отцевѣ й матерѣ въ землю христіянську поклонъ передавати,
Щобъ насъ отецъ и мати добре знали,
Вони-бъ до насъ прибували,
Вони-бъ насъ хорошенько поховали.
(Вар. Котляревск.)
113) А вже въ насъ отецъ мати все добрость собѣ мали-бъ,
Да въ чисте поле вони выхожали-бъ,
Кошулѣ тоненьки, покрывала тоненьки вони выкошали-бъ
Наше тѣло козацьке-молодецьке
Звѣру и птицѣ на поталу не дали0бъ.
(Метл. 439)
114) Меньшій братъ тее зачувае,
Слово промовляе:
Брати мои милѣ,
Голубоньки сивѣ!
Чи не тѣ жъ мене саблѣ турецьки порубали якъ и васъ?
Чи не тѣ жъ мене стрѣлки янычарськи постреляли якъ и васъ?
Якъ вамъ, братцѣ, не можно на ноги козацьки вставати, также й менѣ.
Хочь я буду въ тонкіи суремки жалôбненько грати,
То будуть турки-янычары, безбожныи бусурманы чистымъ полемъ гуляти,
Будуть наши игры козацьки зачувати,
Будуть до насъ наѣзжати,
Будуть намъ житьем каторгу задавати.
Лучше намъ, братцѣ, оттутъ, въ чистѣмъ полѣ помирати,
Отця й панѣ матки и родины сердечной въ вôчи не видати.
(Вар. Котляревск.)
115) Стала чорная хмара на небѣ наступати,
Стали козаки въ чистѣмъ полѣ помирати,
Стали свои головы козацьки на рѣчцѣ Самарцѣ покладати.
Чимъ тая Самара стала славна,
Що вона много вôйська козацького у себе видала.
(Вар. Котляр.)
116) Не есть се насъ шабля турецька порубала,
Не есть се насъ куля янычарська постреляла,
А есть се отцева й панѣматчина молитва насъ покарала.
Якъ мы въ охотне войсько отъ отця, отъ матерѣ, отъ роду отъѣзжли,
Мы съ отцемъ, съ матерью и съ родомъ опрощеньня не брали.
(Макс. 1849 г. 18)
Или:
Не добре мы, братця, сами починали,
Що всѣ три охотою въ вôйско выступали,
Насъ отецъ и мати спиняли,
Мы великую гордость собѣ мали,
Роспрощеньня не пріймали.
(Метл. 439)
117) А якъ противъ церкви дому божого проѣзжали,
Мы шапокъ съ головы не снимали,
Милосердого Бога на помôчъ не прохали
(Максим. 18)
118) Ой у городѣ Азовѣ великіи туманы вставали,
Тогдѣ три браты рôдненьки кôнно зъ тяжкои неволѣ втѣкали,
Меншого брата пѣшого-пѣшеницю покидали.
119) Изъ города изъ Азова не великіи туманы вставали,
Три браты родненьки зъ тяжкой неволѣ втѣкали.
(Макс. Сб. 1849. 19)
Или:
Изъ города изъ Азова не пылы туманы вставали,
Тѣкавъ полчокъ малый невеличокъ,
Тѣкавъ три братики рôдненьки.
(Кул. 32)
Или:
Ой то не пылы пылили, не туианы уставали,
Якъ изъ города Азова изъ тяжкой неволѣ три братика втѣкали
Два кôнныхъ, третій пѣшій-пѣшениця.
(Вар. Верес. З. Югоз. О. Г. Общ. 1. 6)
120) На сыре корѣньня ноги козацьки збивае.
(Вар. Котляр.)
Или:
На сыре корѣньня на бѣле камѣньня
Ноги свои козацькіи посѣкае.
(Макс. 19)
На пожаръ нôжки попаляе,
Кровью слѣды заливае,
(Харьк.)
Или:
За кôнными бѣжить-подбѣгае
Чорный пожаръ пôдъ бѣлѣ ноги пôдпадае,
Кровью слѣды заливае.
(Кул. 32. Тоже въ вар. Верес. З. Юг. 1. 6)
121) Станьте, братцѣ, пôдождѣте,
Мене, меншого брата пѣшу-пѣшенню зъ собою вôзьмѣте.
122) — Хочъ на одну милю въ городы христіанськи подвезѣте.
(Вар. Харьковск.)
123) Хочъ на полчверти милѣ пôдвезѣте.
(Вар. Котл.)
124) Вôнъ своихъ братôвъ догоняе, мѣждо конѣ вбѣгае,
Словами промовляе,
Гôрко слѣзами рыдае, за стремена хапае;
Браты мои старшіи милѣ,
Якъ голубоньки сивѣ!
Ей то станьте, конѣ попасѣте,
Мене, меншого брата, пôдождѣте,
Або назадъ завернѣте, да на коня возьмѣте,
Хочъ мало пôдвзѣте,
Нехай я буду знати,
Куды въ городы христіянськи до отця, до матки въ гости прибувати.
(Вар. Верес. З. Юг. О. Г. О. 1. 6)
125) Добычъ изъ коней скидайте,
Мене брата пѣхотинця мѣждо коней берѣте.
(Кул. 32)
126) Чи подобно, брате, дѣло, щобъ я тебе, ваготу на коня бравъ,
Свою коня томивъ:
Будеть изъ города Азова тяжкая великая погоня,
Мы и сами не втечемъ
И тебѣ не увеземъ,
А якъ ты живъ и здоровъ будешъ,
То и самъ въ землю христіянськую дôйдешъ.
(Вар. Котл.)
127) Якъ изъ города Азова тяжка велика погоня буде,
То ты будешъ на тернахъ по байракахъ схоронятися,
А насъ погоня буде догоняти.
(Вар. Верес. ibid.)
128) — Будуть крымцѣ нагайнѣ безбожнѣ бусурмане
Тебе, пѣшого-пѣшенцю, на спочинкахъ минати,
А насъ будуть кôньми догоняти
И назадь у Турещину завертати.
(Кул. 33).
129) Добре вы братцы, зробѣте
Мени найменшому брату съ плечъ голову знимѣте,
Мое тѣло козацьке въ степу на дорозѣ поховайте,
Звѣру — птицѣ на поталу ге дайте
(Вар. Котляр. тоже у Верес. 6. Максим. 26, Кулиша 34.)
130) Чи подобенсьтво, брате, тебе рубати?
Одначе шабдя не вôзьме,
Рука не зведеться,
Сердце не осмѣлиться тебе рубати.
(З. о. Ю. Р, 34)
131) То тѣ браты промовлютъ словами,
Обольлються гôрко слѣзами:
Ой братику нашъ меншій, милый,
Якъ голубонько сивый,
Ой хоть у насъ ясенъ мечъ,
Такъ наше сердце козацькее молодецькее не осмѣлиться,
И рука наша козацька молодецька не воздойме,
И нашъ ясенъ мечъ твоеи головоныій не име,
На прахъ роспаде!
(З. Юг. О. Г. О. I. 7)
132) Середній братъ тее зачувае,
Словами промовляе:
Брате мôй милый, голубонько сивый,
Наша рука козацькая на тебѣ не здôйметься,
Сердце наше козацьке на тебе не осмѣлиться,
Мѣчъ нашъ булатный твоеи шіи не иметь
На дрôбный макъ весь падеть.
(Вар. Котл.)
133) Сего, брате, зроду не чували,
Щобъ рôдною кровью шаблѣ обмывали.
(Макс. Сб. 1849 г. 20)
134) Коли не хочете, братцѣ, мене рубати,
То прошу васъ, братцѣ, якъ будете до байракôвъ прибувати,
Терновѣ вѣтки въ запôльля брати,
Менѣ признаку покидати.
(Макс. 21.)
Или:
Хочъ одинъ же вы милосердіе майте,
Будете до тернôвъ, до байракôвъ прибувати,
Такъ у боки забѣгайте,
Вѣти терновый рубайте,
По шляху покидайте!
(Кул. З. о Ю. Р. 34).
135) Нехай бы я могъ знати,
Куды въ землю хрястіянську до отця, до матери прибувати.
(Вар. Котляр.)
136) Тее братики зачували,
Вôдтôль побѣгали.
(вар. Харьк.)
137) Скоро стали вони до Міуса до байрака добѣгати,
Ставъ середульшій братъ до старшого словами промовляти:
"Брате мой старшій рôдненькій!
"Прошу я тебе тутъ спочиньмо,
"Бо тутъ хочъ и буде насъ погоня догоняти,
"То буде вона насъ на спочинку въ байракахъ минати,
"Станьно хочъ трохи, меншого брата пôдождѣмо,
"На коней возьмѣмо, у вѣру христіяньску хочъ трохи пôдвезѣмо.
"Нехай нашъ найменшій братъ буде знати,
«Куды у вѣру христіянську до отця, до матери прибувати».
То старшій братъ тее зачувае
Словами промовляе:
"Брате середульшій! дурный розумъ маешъ:
"Чи то тобѣ не далася тяжкая неволя знати?
"Бо якъ мы будемо свого меншого брата дожидати,
"Буде за нами зъ города Азова великая погоня угоняти,
"Буде насъ въ байракахъ нахожати;
"На три штуки рубити,
"Або въ горшую неволю буде насъ живцемъ завертати.
138) Тогдѣ середульшій братъ тее зачувае,
Словами промовляе:
Нумо, брате, хочъ верховѣтьтя тернове стинати
Меншому братовѣ, пѣшому-пѣшеницѣ, на прикмету покидати.
Щобъ знавъ зъ тяжкой неволѣ въ христіянську землю куды втѣкати.
(Вар. Харьковск.).
139) Скоро ставъ меншій братъ пѣша пѣшениця
До Міуса до байрка добѣгати,
Ставъ верховѣтьтя тернове знахожати,
Ставъ до свою сердця козацького молодецького прикладати,
Слѣзми заливати.
(Вар. Харьк.)
140) Станъ меншій братъ девятого дня до тернôвъ до бяйракôвъ пробувати,
Ставъ терновѣ вѣтья знахожати,
Словами промовляти:
"Я-жъ то думавъ, що обо мнѣ браты нѣчого не дбали,
Вонижъ на мене великое милосердіе мали.
Терновее вѣтья стинали,
Менѣ, найменшову брату, на прикмету покидали.
(Вар. Котляр.).
141) Боже мôй милый, сотворителю небесный!
Видно, то мои братики сюды зъ тяжкой неволѣ втѣкали,
Объ менѣ велике стараніе мали!
Колибъ менѣ Господь помôгъ изъ сей тяжкой неволѣ озовськои втѣкати,
Могъ бы я своихъ братикôвъ при старости лѣтъ шановати й поважати.
(З. о. Ю. Р. 35).
142) Середульшій братъ милосердіе мае,
Верховѣтьтя у тернôвъ стинае,
Меншому брату на прикмету покидае.
(Макс. Сб. 1849. 7. 21).
143) Скоро стали два братика рôдненьки до шляху Муравського добѣгати.
Не стало уже ни байраковъ, ни тернôвъ,
Тôлькô поле лелѣе, трава въ полѣ зеленѣе.
(Вар. Харьк.).
144) Ну-мо червонѣ киты зъ пôдъ чорного жупана выдирати,
Меншому брату, пѣшѣй-пѣшеницѣ, на прикмету покидати.
145) Нумо, брате, мы зъ себе зеленѣ жупаны скидати,
Червону да жовту китайку выдирати,
Пѣшому брату меншому на признаки покидати.
(З. о. Ю. P. 36).)
146) Чи подобенсьтво, брате, щобъ я свое добро турецьке на шматы дравъ (ibid).
147) Брате середульшій, дурный розумъ маешъ,
Що ты свою дорогу хвантину на дурную охоту теряешъ!
Якъ мы будемъ до отця, до неньки прибувати,
Якъ-то мы будемъ передѣ отцемъ передъ ненькою гостёвати.
(Вар. Котд.)
148) Буду я до отця, до ненькивъ землю христіянську прибувати,
Будутъ мене ближніи сосѣды почитати, поважати,
Будуть проти мене шапки знимати,
Будуть мене на хлѣбъ — на сôль зазывати.
(Вар. Харьк.).
149) Якъ вôнъ живъ-здоровъ буде,
То и самъ въ землю христіянську безъ нашихъ признакôвъ прибуде.
(З. о. Ю. Р. 36).
150) Середулшій братъ тее зачувае,
Назадъ отставае,
Зъ пôдъ свою жупана червону китайку выдярае,
Свому брату найменшому на прикмету покидае.
(Вар. Котляр.).
151) То братъ середулшій милосердіе мае,
Изъ свою жупана китаіку червону да жовту выдирае,
По шляху стеле покладае,
Меншому брату признаки давае.
(З. о. Ю. Р. 36).
152) Ей то братъ середулшій добре дбае,
Зъ пôдъ лудану червону китайку выймае,
Дере шляхомъ роскидае,
Меншому брату, пѣшѣй пѣшеницѣ, прикмету давае.
(З. Юг. О. Г. О. 1. 8).
153) Ставъ до Муравського шляху добѣгати,
Ставъ червоніи киты (по вар. Котляревскаго: червону китайку) знахожати,
Слѣзьми обливати, къ сердцю прикладати: словами промовляти:
Отъ сежъ сюды братôвъ моихъ двохъ кôнныхъ побѣгало,
Отъ сежъ на ихъ озовська орда (въ вар. Котляр. погоня) набѣгала,
Мене на опочивку минала,
Моихъ братôвъ у пень сѣкла-рубила,
Коли-бъ то менѣ Богъ давъ хоча тѣло ихъ неживое въ степу находити,
Мôгъ бы я ихъ у степу поховати
Мôгъ бы суходôлъ шаблею копати,
Шапкою, приполомъ землю носити,
Тѣло козацьке въ степу закопати,
Звѣру, птицѣ на поталу не дати.
154) Ей и знать-то Азовська орда велики збытки мала,
Мене на спочивку минала,
А моихъ братовъ догоняла, стреляла рубала,
А може живыхъ въ полонъ займала.
Ей Господи Боже мôй, колибъ я могъ знати, чи моихъ братôвъ постреляно,
Чи ихъ порубано, чи ихъ живыхъ у руки забрано?
Ей да пôйшовъ бы я по тернахъ, по байракахъ блукати,
Тѣла козацького-молодецького шукати,
Да тѣло козацьке молодецъке у чистѣмъ полѣ поховати,
Звѣру, птицѣ на поталу не дати.
(З. Юг. О. Г. О. 1. 9).
155) До Осавуръ-могилы прибувае,
На Осауръ-могилу зôхожае,
Тамъ собѣ безпечне девятого дня опочивокъ мае,
Девятаго дня изъ неба воды погоды вижидае.
(З. о. Ю. Р. 38).
156) Ставъ меншій братъ девятого дня до терновъ, до байракôвъ прибувати,
Ставъ терновѣ вѣтья знахожати.
(Вар. Котляр.)
157) Ой годѣ менѣ за кôнными братами угоняти,
Часъ менѣ козацькимъ ногамъ пôльгу дати.
(Макс. Сб. У. Ц. 1849 г. стр. 22).
158) Ставъ же вôнъ до Савуръ-могилы прибувати,
Ставъ на Савуръ-могилу всхожати,
Ставъ своихъ братôвъ рôдненькккъ оплакати.
(Варіанты Харм. и Котляр.).
159) Що одно безхлѣбье, а друге безвôдье, а третье безрôдье,
Що братôвъ своихъ родненькихъ кôнныхъ не нагнавъ,
Стали тѣ три недолѣ козака зъ нôгъ валяти.
(Вар. Харьков).
Или:
Одно безхлѣбье, друге безвôдье, третье бездорожье.
На Савуръ-могилѣ голову склоняе,
Гôрко рыдае.
(Вар. Верес. З. Юг. О. Г. О. 1. 9)
160) Буйный вѣтеръ въ полѣ повѣвае,
Бѣдного козака зъ нôгъ збивае.
(Вар. Харьк.).
161) На очи не гляне, на ноги не встане,
Головки козацькой не зведе,
Куды вѣтеръ повѣе, туды похилться,
Куды траву поклонить, туды и поклониться.
(Вар. Котляр.).
162) Стали тогдѣ орлы чорнокрылѣ налѣтати,
Пилно въ очи козаковѣ заглядати.
(Вар. Харьк. и Котляр.)
Или:
Ой тожѣ орлы сизопери налѣтали,
Да на чорни кудри наступали.
(Вар. Верес. З. Юг. О. Г. О. 1. 9)
163) То вôнъ тее помѣчае,
Словами промовляе;
Орлы чернокрылѣ, гости не милѣ (или не веселѣ),
Хочъ мало пôдождѣте;
Тогдѣ я прошу васъ налѣтати,
Зъ лобу очи выбирати (или высмыкати),
Коли я не буду вже свѣту Божого видати.
(Вар. Харьк. сходно съ Максим. Сб. У. П. 1849 г. 22).
Или:
Зождѣть на малую часинку,
Якъ буде чорная хмара наступати,
Буди дрôбевъ дошчикъ накрапляти,
Буде козацька дуща съ бѣлымъ тѣломъ разлучати.
(Вар. Котляр.).
164) То тее промовдявъ,
За часъ, за годину милосердому, Богу душу отдавъ.
(Макс. 22).
165) Мало не много спочивавъ,
Отъ руками не вôзьме, ногами не пôйде,
И ясно очима на небо не гляне,
На небо взирае, тяжко вздыхае:
Голово моя козацька! Бувала ты въ земляхъ турецькихъ,
У вѣрахъ бусурманськихъ,
А теперь припало тебѣ на безхлѣбьѣ, на безвôдьѣ погибати,
Девятый день хлѣба въ устахъ не маю,
На безвôдьѣ, на безхлѣбьѣ погибаю.
(З. о. Ю. Р. 39).
166) Тогдѣ вже чорная хмара наступила,
Якъ душа козацька съ бѣлымъ тѣломъ розлучила.
(Вар. Котляр.).
167) Да тожъ не чорна хмара наступала,
Якъ душа козацька молодецькая съ бѣлымъ тѣломъ рострявала.
(З, Юг. О. Г. О. 1. 10).
168) Не чорная хмара налѣтала,
Не буйнѣ вѣтры вѣнули,
Якъ душа козацька молодецька зъ тѣломъ розлучалась.
(З. о. Ю. Р. 39).
169) Где ся взяла сива зозуленька,
Въ головкахъ сѣдала,
Жалôбно ковала,
Якъ рôдна сестра брата жалковала,
Такъ вона меншого брата, пѣшу пѣшеницю, оплакала,
Тогдѣ орлы налѣтая зъ лоба очи высмыкали,
Тогдѣ дрôбна птиця налѣтала,
Коло жовтои кости тѣло оббирала,
Тогдѣ ще й вовки сѣроманцѣ набѣгали,
Бѣле тѣло рвали, жовту кôсть по тернахъ, по балкахъ розношали,
Жалôбно квилили-проквиляли
Тожъ вони меншому брату, пѣшѣй пѣшеницѣ, похоронъ вôдправляли.
(Вар. Харьк.).
170) Сб. Укр, пѣс. 1849 г. 23 о кукушкѣ: Якъ сестра брата, або мати сына оплакала.
171) Стали орлы чорнокрыльцѣ налѣтати,
Въ головкахъ козацькихъ сѣдати,
На чорныи кудри наступати,
Изъ лоба очи выдирати,
Коло жовтои кости тѣло козацьке обдирати.
Стали вовки сѣроманцѣ нахожати,
Козацькіи кости розношати,
По долинахъ, байракахъ,
По казацькихъ прикметахъ,
Тôлькô козацька голова на Савуръ-могилѣ пробувае;
Никто теи головы не дбае,
Кроме: сива зозулеяма прилѣтада,
Въ головахъ козацькихъ сѣдала,
Жалобненько заковала, нѣбы словами промовляла;
"Голово, голово, козацькая
"Якъ ты спила зъѣла, хорошенько сходила,
"По чужихъ земляхъ пробувала,
"Козацьки звычаи добре знала, —
"Теперъ ты ни объ чимъ не дбаешъ,
«Кроме суда праведнаго Судіи Господа съ небесъ жадаешъ»!
(Вар. Котляръ).
172) Орлы сизоперѣ налѣтали,
Отъ жовтыхъ костей тѣло оббирали,
А изъ лоба очи выймали, —
Тожъ вовки сѣроманцѣ зъ великихъ степôвъ набѣгали,
Отъ суставъ кости отрывали,
Да по тернахъ, по байракахъ розношали;
Ей да тоже буйныи вѣтры повѣвали
Да комышами жовтыи кости покрывали;
Ей то тоже козака нѣ отецъ, нѣ мати оплакила,
Якъ сива зозуля прилѣтала,
Да у головкахъ сѣдала, да жалôбно закувала:
"Ой голово, голово козацька молодецькая!
"Сежъ ты нѣ допила, нѣ доѣла, а нѣ хороше сходила,
"А и довелося валятися,
«Звѣру — птицѣ на поталу податися».
(З. Юг. О. Г. О. 1. 10).
173) Стали кôннѣ браты до городôвъ христіянгькихъ доѣзжати.
(Максим. Сб. Укр. П. 1849 г. стр. 23)
174) До рѣчки Самарки, до криницѣ Салтанки.
(Вар. Котляр.).
175) Стали два братики кôннѣ до Самарь рѣчки прибувати,
Тамъ три днѣ спочивати,
Меншого брата, пѣшу пѣшеницю, дожидали,
Зеленымъ сѣномъ конѣ годовали.
(Вар. Харьк.)
176) Братъ середулшій у велику тугу наступае,
Словами промовляе:
Щось недурно до мого сердця велика тута наступае,
Мабуть нашого меншого брата, пѣшѣй пѣшеницѣ, на свѣтѣ не мае.
(Вар. Харьк.)
177) Стала къ ихъ сердцямъ велика туга налягати.
(Макс. ibid. 23).
178) Стала въ темна нôчка обоймати,
Ставъ братъ старшій до середулшаго промовляти;
— Станьмо, братику, тута конѣ попасѣмо,
— Тутъ могилы высоки, трава хороша
— И вода погожа,
— Станьмо тутечка обождѣмо, поки сонце объѣтрѣе,
— Чи не прибуде къ намъ нашъ пѣшій пѣхотинецъ,
— Тогдѣ на ёго велике усердіе маю,
— Усю добычъ скидаю,
— Его, пѣшого, мѣждо коней хватаю! —
"Було-бъ тобѣ, брате, тогдѣ якъ я казавъ хватати;
"Теперъ девъятый день минувъ,
"Якъ хлѣбъ-сôль ѣвъ,
"Воду пивъ,
"Досѣ й на свѣтѣ не мае!
(З. о. Ю. Р. 40).
179) Старшій братъ тее зачувае,
Словами промовляе,
Уже й дрôбными слѣзами поливае:
— Що мы, брате, будемъ думати, гадати,
— Якъ будемъ мы да отца, до панѣ матки прибувати?
— Якъ мы будемъ отцевѣ й матцѣ казати,
— Якъ будуть насъ вони пытати?
— Якъ будемъ мы отцю й матцѣ по-правдѣ казати,
— Будуть насъ, отецъ и мати проклинати! —
Середній братъ тее зачувае,
Словами промовляе:
"Будемъ мы, брате, отцю й матцѣ правду казати.
«То може, буде отецъ-мати на насъ великее милосердіе мати»!
Старшій братъ тее зачувае,
Словами промовляе:
— Оттакъ мы, братѣку, скажѣмо:
— Що у городѣ Азовѣ не у одного пана въ темницѣ пробували,
— Не одному пановѣ слуговали,
— Мы сами два насъ утѣкали,
— Свою найменшого брата отъ сна будили не збудили.
(Вар. Котляр.).
180) Не въ одного пана пробували, не одну неводю мали,
И ночной добы зъ тяжкои, неволѣ втѣкали,
Такъ мы до ёго забѣгали,
Устань, брате, зъ нами козаками, зъ тяжкои неволѣ втѣкати!
Либонь-то вôнъ такъ отказавъ:
Тѣкайте жъ вы, братцы, а я буду тутъ оставаться,
Чи не буду собѣ лучшого, долѣ-счастьтя мати.
(З. о. Ю. Р. 41).
181) То будуть отецъ-мати помирати,
Будеть худоба зоставати,
Будемъ мы худобу на двѣ части паювати,
Мѣжъ нами третій не буде никто мѣшати.
(Вар. Котляр.).
Или:
А буде отецъ-мати помирати,
И будемъ грунта-худобу на двѣ части паювати,
И третьте межъ нами не буде мѣшати.
(З. о. Ю. Р. 42).
182) Якъ не будемъ отцю й матерѣ правды казати,
То буде насъ отцевська и материнська молитва карати.
(Вар. Максим. ibid. 23. Харьк. тоже).
Или:
Будемо мы передъ отцемъ маткою неправду казати,
Буде насъ Господь милосердый видимо й невидимо карати.
(Вар. Котл. тоже у Кулиша, но вм. «неправду казати» — олгати. Записки о Ю, Р. 41).
183) Стали вони до отця, до матусѣ приставати,
Стали отецъ-матуся за ворота выхожати:
Сыны мой яснѣ соколы!
Где вы вашого меншого брата подѣвали?
Чы вы разомъ зъ неводѣ втѣкали?
(Въ варіантѣ Котляр. прибавляется: Чи вы его за конѣ турецькіи, за съ шаты дорогіи янычармтъ отдали?)
То старшій братъ имъ рече:
Отецъ-матуся! не въ одной неволѣ бували,
Не одному пану слуговали,
Не разомъ зъ неволѣ втѣкали.
(Въ варіантѣ Котляревскаго здѣсь прибавляется: сами зъ темницѣ втѣкали, свого брата будили не збудили).
184) Отецъ-матуся! У однôй неволѣ бували,
И одному пановѣ слуговали,
Изъ одной неволѣ втѣкали
Сами собѣ конѣ похватали,
Свому нажмешому брату коня не ухватили.
Тôлькô не добре мы учинили,
Що свого брата на конѣ не брали,
По пôвчверти милѣ до отця до матусѣ въ городы христіянськи не пôдвозили,
Я добре знаю, що нашого меншого брата на свѣтѣ не мае,
Знать его козацькая голова въ степу при дорозѣ полягае.
(Вар. Харьк. и Котляр.).
185) Тогдѣ отецъ-мати старшого сына зъ двора зôгнали,
Кляли-проклжнали:
Богдай ты, сынку, отъ нынѣ до вѣку счастьтя-долѣ не знавъ,
Що ты намъ объ меншѣмъ сынѣ правды не сказавъ!
А середнего сына въ свôй двôръ прійняли.
(Вар. Котляр. по Харьк. тоже, но вмѣсто: «въ свой двôръ прійняли» — у гости прійняли).
186) Въ той часъ безбожныя бусурманы набѣгали,
И тихъ двохъ братѣвъ порубали,
Тѣло козацьке карбовали,
Головы за шаблѣ здôймали,
Довго глумовали.
(Максим. ibid. 24).
187) И не сизы орды заклекотали,
Якъ ихъ турка-яныченки зъ за могилы напали.
Постреляли, порубали,
Конѣ зъ добычею назадъ у городъ у турещину позавертали.
Полягла двохъ братѣвъ голова вышче рѣчки Самарки.
А третя у Осавуръ-могилы.
А слава не вмре, не поляже
Отнынѣ и до вѣка.
(З. о Ю. Р. 42)
188) Ой, Морозе, Морозенку! Ты славный козаче!
За тобою, Морозенку, вся Вкраина плаче.
189) Не такъ тая Украина, якъ те горде вôйсько.
Заплакала Морозиха, идучи на мѣсто.
"Не плачъ, не плачъ, Морозихо, объ сыру землю не бійся,
«Иди съ нами, козаками, меду вина напійся.»
— Ой, що-сь менѣ, милѣ братьтя, медъ — вино не пьеться.
Ой, гдесь мой сынъ, Морозенко, да изъ туркомъ бьеться.
190) Нехай бьеться, рубаеться,
Вôнъ у тому кохаеться.
191) Изъ-за горы, изъ-за-кручи горде вôйсько выступае,
По-самъ передъ Морозенко сивымъ конемъ выгравае.
192) Склонивъ же вонъ головоньку коню на гривоньку:
Бѣдна моя головонька, се чужая сторононька!
193) А въ нашого Морозенка да на шіѣ строчка
(Или: червоная стрôчка.)
Где проѣде Морозенко — кровавая рѣчка.
Ой выѣхавъ Морозенко за керебердою,
194) Ой зустрѣвся Морозенко съ вражею ордою.
Ой бьеться вôнъ три днѣ, три днѣ, три годины,
Ой лежить трупу, лежить орды на три милѣ.
Ой и ставъ же Морозенко да въ полѣ гуляти,
Стали тогдѣ Морозенка бусурманы оступати
Въ другомъ варіантѣ:
Стали ёго турки и ляхи оступати.
195) Морозенко, козаченько, якъ макъ роспускався,
Морозенко, козаченько, въ неволю попався.
Или:
Ой чія то корогôвця, що на ратищѣ вьеться,
Ой то того Морозенка, що съ ордою бьеться.
Ой чія то корогôвця, що ратище изломила?
Ой то того Морозенка, що орда изловила!
Или:
За рѣчкою за быстрою покопанѣ шанцѣ —
Взяли, взяли Морозенка въ недѣлоньку вранцѣ.
Бѣжить, бѣжить татарюга Морозенка вьязати,
Ой ставъ ему Морозенко всю правду казати:
Хочъ ты звяжешъ, татарюго, мои руки стуга,
Буде на васъ, козаченьки, велика потуга.
Или:
Хочъ ты звяжешъ, татарюго, мои бѣлѣ руки —
Не завдавай молодому смертельной муки.
196) Ой повели Морозенка на Савуръ-могилу,
Дивись, дивись, Морозенку, на свою Вкраину,
197) Посадили Морозенка на тесовѣмъ стôльцѣ,
Сняли-сняли съ Морозенка зъ чересôвъ червонцѣ.
Посадили Морозенка на жовтѣмъ пѣсочку,
Сняли-сняли съ Морозенка червону сорочку,
(Или: кроваву сорочку.)
198) Вони жъ его и нѣ били, нѣ въ чверти рубали,
Только зъ его молодого живцемъ сердце взяли.
Или:
Невелику Морозенковѣ да кароньку дали,
Тôлькô зъ его молодого да серденько взяли.
Или:
Посадили Морозенка на бѣле ряденце,
Да выйняли зъ Морозенка крôвавое сердце.
199) Ой выйняли серденько да кинули въ воду;
Теперь дивись, Морозенко, на свою уроду.
Ой вынесли Морозенка на Савуръ-могилу,
Теперъ дивись, Морозенко, на свою Вкраину.
200) Прощай, Морозенку, ты найславный козаче,
За тобою, Морозенку, вся Вкратна плаче.
Въ одномъ варіантѣ прибавляется:
На явору зеленому сизый орелъ кряче,
За Морозомъ матусенька силнесенько плаче.
(Пѣсни о Морозенкѣ см. у Метлинскаго стр. 408—412, у Максим. Укр. П. 1834 г. 74—75. Чт. п. Общ. Ист. и Др. 1863 г., ч. 3. стр. 5. Zeg. Pauli pie’sni ruskie и Galicyi.) 146. Кромѣ того, у насъ было около двадцати варіантовъ подъ рукою, нигдѣ не напечатанныхъ и записанныхъ въ разныхъ мѣстахъ изъ устъ народа.
201) Мати моя старенькая жоно!
Скôлькô я у тебя пробувавъ,
Отця свою Ивана Сѣрка въ очи не видавъ.
Нехай бы я мôгъ знати,
Где свого отця Сѣрка Ивана шукати?
202) До стародавнёго Тору пôйшовъ пробувати,
Тамъ ставъ вôнъ свою голову козацьку накладати.
203) Козаки до Сѣрченка Петра словами промовляли:
Сѣрченко Петре! не безпечне себе май,
Коней козацькихъ отъ себе не пускай!
Сѣрченко Петро на те не повѣряе,
Подъ тернами байраками лягае-спочивае,
Конѣ свои козацьки далеко отъ себе отпускае,
Тôлькô Голуба волошина до коней посылае.
Турки тее зобачили,
Изъ тернôвъ зъ баіракôвъ выбѣгали,
Голуба волошина у полонъ до себе брали,
И ще словами промовляли:
Голубе волошине! не хочемъ твоихъ коней вороныхъ,
Хочемъ мы добре знати,
Щобъ твого пана молодого изрубати.
Голубъ волошинъ словами промовляе:
— Турки! коли вы можете мене отъ себе пускати,
— Могу я самъ ёму съ плечъ головку сняти! —
204) Голубъ волошинъ до Сѣрченка Петра прибувае,
Словами промовляе:
Сѣрченко Петре, пане молодый,
На доброго коня сѣдай,
Межъ турками поспѣшай!
Не успѣвъ Сѣрченко Петро межъ турки-янычары вбѣжати,
Ставъ ёму Голубъ волошинъ зъ плечъ головку знимати.
205) Козацьке бѣле тѣло посбирали,
До стародавнёго курѣня привозили,
Суходôлъ шаблями копали,
Шапками приполами землю выносили;
206) Яцько Лохвицькій тее зачувае,
До вдови старенькои Сѣрчихи Иванихи въ городъ Мерехву листъ посылае.
Сѣрчиха Иваниха въ городѣ Мерехвѣ письмо читае,
Словами промовляе,
Къ сырѣй землѣ крыжемъ упадае.
— Що вже теперь на моей головѣ три печали пробувае:
Первая печаль — що я сѣмъ годъ пробувала,
Сѣрка Ивана въ ночи не видала;
Другая печаль — що Сѣрченка Петра на свѣтѣ живого не мае;
Третья печаль — що Сѣрченко Романъ умирае! —
207) На узбочьчѣ долины бѣля двохъ сокорôвъ (?) козацькихъ,
Тамъ козакъ постреленый, порубаный на раны смертельнѣ знемогае,
И праведного судію зъ неба бажае:
При собѣ отця-неньки не мае.
Раны пострелянѣ — кровью зôйшли,
Порубанѣ — къ сердцю прийшли.
Тогдѣ козакъ долину Кодину трома клятьбами проклинае:
Бодай ты, долино Кодино, мхами, болотами западала,
Щобъ у весну Божу нѣкохи не зоряла не позоряла,
Що я на тобѣ третѣй разъ гуляю,
Въ тебе козацкоѣ здобьгчи собѣ нѣякоѣ не маю;
Первый разъ гулявъ — коня вороного втерявъ,
Другій разъ гулявъ — товарища сердечного втерявъ,
Третій разъ гуляю — самъ голову козацькую покладаю
Орлы чорнокрыльцѣ,
Козацькіи дозôрцѣ,
Налѣтаютъ,
Козацькую душу доглядаютъ.
То вже козакъ молодый отця и женьку споминае:
Поможи менѣ, отцева й матчина молятво, на колѣнцяхъ стати,
Семипъядную пищаль у руки достати,
По три мѣрцѣ пороху подсыпати,
По три кулькѣ свинцевыхъ набивати,
Орламъ чорнокрильцямъ,
Козацькимъ дозôрцямъ,
Великій подарунокъ посылати.
То вже козакъ молодый
Товарищъ вôйськовый
По три мѣрцѣ пôдсыпае,
По три кулькѣ набивае,
Орламъ чорнокрыльцямъ,
Козацькимъ дозорцямъ,
Великій подарунокъ посылае….
Самъ на себе въ землю щиримъ сердцемъ впадае;
Тисячу (?) пищаль на колѣнця одкидае.
Ще й на море поглядае,
Що море трома цвѣтами процвѣтае:
Первымъ цвѣтомъ — островами,
Другимъ цвѣтомъ — кораблями,
Третѣмъ цвѣтомъ — молодыми козаками.
Що козаки добри молодцѣ,
На долину Кодину прибували,
Срѣбла — злота много набирали,
Козака постреленаго порубаного знахожали,
Шаблями надôлками яму копали,
Въ семипъядну пищаль прозвонили,
Славу козацьку учинили,
Шапками приполами семикопну висипали,
На могилѣ прапоровъ устромили,
Славу козацьку учинили.
208) А вже Чупрунъ до Калныша листи посилае;
Ой чи звелишъ, пане Калнышу, у недѣлю рушати?
Ой чи звелишъ, пане Калнышу, понедѣлка ждати?
Ой не велю тобѣ, козаче Супруне, у ведѣлю рушати,
А велю тобѣ, козаче Супруне, понедѣлка ждати.
209) Ой не звавъ же козакъ Супрунъ якъ славы зажити,
Веде вôйсько запорôзьке пôдъ Очаковъ, велить орду бити.
Ой выстреливъ зъ малои пушки, а зъ однеи двѣчи,
А сунула вража орда, а осою въ-вôчи.
Ой козаковѣ Супруновѣ да назадъ руки въяжуть,
А козакъ Супрунъ двомъ мурзакамъ правдоньки не кажеть.
Ой поведѣть мене, да два мурзаки, да на Палѣеву могилу,
Нехай же я самъ побачу, где марно загину.
Ой якъ глянувъ да козакъ Супрунъ а на свою великую силу:
А берѣте двохъ мурзаковъ, бо я ще не згину.
210) А въ середу пораненьку зъ Кубанѣ рушали,
А восьмои недѣлоньки у Варшавѣ стали.
211) А въ недѣлю пораненьку коникъ розôгрався,
А къ вечеру нашъ панъ Супрунъ въ неволю попався.
Надъ рѣчкою, надъ Дунаемъ орлы загравали,
А козаки отамана зъ неволѣ достали.
212) Надъ рѣчкою надъ Дунаемъ короговка вьеться.
Ой тамъ-то нашъ да панъ Супрунъ зъ татариномъ бьеться.
Далъ рѣчною надъ Дунаемъ короговка мае:
Гдесь нашого да Супруна на свѣтѣ не мае.
Ой не стрѣлы громовыи, гармати ворожськи
Напираютъ на козакôвъ да на запорозьцѣвъ.
Бийте, бийхе да Супруна, пана коменданта,
Бийте, бийте, не жалуйте, хочъ рôдного брата.
Ой не орла не сокола збираютъся вбити,
Ой то жъ то пана Супруна ведуть загубити.
Ой не ведѣть мене, братцѣ, въ глыбоку долину.
Ой поведѣть мене, вороги на высоку могилу,
Нехай буде знати Украина, где панъ Супрунъ згинувъ.
(Метл. 429—430).
213) Ой не знавъ козакъ не знавъ Супрунъ якъ славы зажити,
Забравъ вôйсько запорôзьке — та пôйшовъ орду бити.
Ой у субôтоньку проти недѣленыій и зъ ордою стявся,
А въ недѣлю въ обѣдню годину въ неволю попався.
Ой накажѣте або напишѣте до отанава въ Сѣчѣ,
Ой нехай же вôнъ Супруново добро за безцѣнокъ збувае,
Нехай козака Супруна зъ неволѣ выручае.
214) На що менѣ Супрунове добро за безцѣнокъ збувати,
А вже менѣ козака Супруна въ вôчи не видати.
215) Хочъ выведѣтъ, хочъ вынесѣть на Савуръ-могилу:
Хай гляну подивлюся где я марно загину.
А Савуръ-могила, глыбока долина, сизый орелъ пролѣтае….
Стоить вôйсько славне запорôзьке якъ золото сяе;
А Савуръ-могила, глыбока долина сизый орелъ пролѣтае….
Стоить вôйсько славне запорожське якъ макъ процвѣтае.
216) Ой у суботу пораненъку Чупрунъ розôгрався,
А въ недѣлю пораненьку въ неволю попався.
Ой почали превражіи мурзальцѣ Чупруна въязати:
Бѣжить, бѣжить Петро Кошовенко руками махае:
Гдежъ нашъ панъ Чупрунъ моюденькій на морѣ пропадае.
217) Ой повели превражіи мурзальцѣ да на высоку могилу:
Поглянь, поглянь, Чупрунъ молоденькій, на свою Вкраину
218) Уже-жъ менѣ превражіи мурзальцѣ Вкраина не мила,
Остаеться на тѣй Украинѣ дѣвчинонька чорнобрôва.
(Метл. 430).
219) Ой стояли на Таванѣ проти Яниколе;
Ой тамъ була хуртовина изъ Чорного моря.
Ой въ недѣлю пораненьку якъ стало свѣтати.
Ой ставъ нашъ Головатый на хлопцовъ гукати.
«Пôдыймайте, добрѣ хлопцѣ, парусы всѣ въ гору;
Ой бье турокъ изъ Кинбуру зъ пушокъ на тревогу.»
Пôдняли добрѣ хлопцѣ всѣ парусы въ гору,
Пôйшли Днѣпромъ противъ воды кораблѣ на воду,
Пôшли наши добрѣ хлопцѣ Днѣпромъ противъ воды,
Набралися сердечніи превеликой бѣды,
Ой поглядувъ нашъ Головатый въ прозорную трубу,
Ой теперъ вражихъ туркôвъ бояться не буду.
220) Вôдъ Киліи до Измайлова покопанѣ шанцѣ,
Ой вырубали турки новодôндѣвъ у середу вранцѣ.
А Чорноморцѣ храбрѣ запорозьцѣ черезъ Дунай переѣздили,
Вони жъ тую проклятую измайлôвську орду зъ батареи збили.
Ой дали жь дали измайлôвськи турки Надольскому башѣ знати.
Що не мусишъ, Анадольскій башо, противъ Чорномôрцѣвъ стояти.
Ой ставъ же Измайловській баша бѣлый флагъ выкидати.
Ой тогдѣ стали славнѣ Запорожьцѣ запасы и ружья подбирати.
Ой брали ружья й кони дорогіи
Брали и сукна дорогіи….
Усе размиліше….(!)
Которыхъ порубали —
То тыхъ у востровѣ ноховали,
А которѣ пораненѣ — у Килтю одправляли.
(Метл. 431).
в.) Вторженія татаръ и турокъ. править
Бѣдствія отъ вторженія «бусурманъ» въ южную Русь были нѣкогда явленіями частыми и должны были отражаться въ памяти и скорбномъ чувствѣ народа. Однако, пѣсень, относящихся къ этой сторонѣ прошедшей жизни, до сихъ поръ собрано было не такъ много, какъ можно было ждать, и собранныя — преимущественно галицкія. Конечно, наши этнографическія работы — такого рода, что не даютъ намъ права дѣлать заключенія о несуществованіи того, что намъ неизвѣстно, но и при той недостаточной степени знакомства нашего съ народною пѣсенностію, на которую до сихъ поръ мы себя осуждаемъ, все таки мы бы могли надѣяться встрѣтить ихъ болѣе, чѣмъ встрѣчали, особенно принимая во вниманіе то обстоятельство, что тамъ, гдѣ мы находили изустныя преданія о бывшихъ татарскихъ набѣгахъ, не отыскивали или мало встрѣчали пѣсень объ этихъ событіяхъ. Въ настоящее время, при всѣхъ нашихъ добросовѣстныхъ усиліяхъ, мы бы уже не въ силахъ были вообще овладѣть и десятою долею того богатства, какое представляла эпоха разцвѣта пѣсеннаго народнаго творчества, а потому, вѣроятно, много народныхъ пѣснопѣній, относившихся къ упомянутой сторонѣ прошедшей жизни, испарилось наравнѣ со множествомъ пѣсенъ иного рода; но едва ли мы ошибемся, если обратимъ вниманіе на такія свойства татарскихъ набѣговъ, которыя предоставляли мало долговѣчности слагавшимся о нихъ пѣснямъ. Были эпохи громадныхъ бѣдствій, потрясавшихъ весь край и оставлявшихъ впечатлѣніе на весь народъ. Таково, напримѣръ, было раззореніе, постигшее отъ татаръ южнорусскія земли, въ 1653 году, послѣ Жванецкаго договора, когда поляки купили себѣ миръ постыдвымъ дозволеніемъ татарамъ брать яссыръ въ русскихъ странахъ. Бѣдствіе это ускорило присоединеніе Малороссіи къ Московскому государству и это бѣдствіе отразилось въ пѣснѣ, въ которой изображается, что Украинѣ нѣкуда дѣться: орда топчетъ лошадьми дѣтей, рубитъ старыхъ, беретъ въ плѣнъ взрослыхъ и — какъ поолѣдствіе этого — малороосъ отказывается служитъ и пану католику, и пану бусурману, а рѣшается служитъ восточному царю 1). Но большая часть татарскихъ набѣговъ имѣли единичный характеръ, происходя то въ томъ, то въ другомъ краѣ, поражая то ту, то другую группу селеній, и въ каждомъ такомъ случаѣ татарскій набѣгъ касался только одного угла — часто небольшаго; при томъ набѣги эти были всѣ однообразны; вездѣ одни и тѣ же черты: вездѣ народъ, заслышавши о приближеніи татаръ, разбѣгался въ города или лѣса, иногда татары нападали на села нечаянно, сожигали дома и уводили плѣнниковъ, иногда ловили послѣднихъ по полямъ и лѣсамъ. Понятно, что если гдѣ нибудь составится былевая пѣсня о такомъ событіи, то она должна была походить на другую такую-же, которая составилась бы въ краѣ отдаленномъ отъ перваго. Эти пѣсни стушевывались; черты ихъ были до того общи, что одной пѣснѣ нельзя было распространяться далѣе того края, гдѣ она возникла, потому что она встрѣчала другую подобную себѣ и, сталкиваясь съ нею, утрачивала первичный видъ, такъ какъ признаки ихъ сливались. Такимъ путемъ, какъ мы думаемъ, невозможно было составиться и распространиться такимъ пѣснямъ о татарскихъ набѣгахъ, которыя бы могли интересовать народъ на далекомъ пространствѣ; поэтому-то разсказовъ объ этихъ событіяхъ много, а пѣсень почти совсѣмъ нѣтъ. Если же въ нѣкоторыхъ пѣсняхъ найдутся черты бытовыя, повидимому, указывающія на эту эпоху, то это такія, которыя, равнымъ образомъ, пригодны ко всякому краю малороссійскаго народа и не могутъ быть относимы исключительно къ извѣстной одной мѣстности и къ одному времени. Изъ пѣсень этого разряда укажемъ прежде всего на пѣсню, которой содержаніе таково: татары взяли въ плѣнъ женщинъ, дѣвицъ и дѣтей2). Теща достается зятю3), то-естъ татарину, который прежде взялъ въ плѣнъ дочь ея и женился на этой дочери. Не зная, какъ видно, что везетъ мать своей жены, татаринъ не обращается съ всю лучше того, какъ обыкновенно обращались татары съ плѣнными въ то время, какъ угоняли ихъ къ себѣ. Привязанная ремнемъ, она бѣжала за конемъ, на которомъ сидѣлъ взявшій ее въ плѣнъ татаринъ; колючія растенія до крови пробивали ей ноги, черный воровъ летѣлъ по ея слѣдамъ и пилъ ея кровь4). Татаринъ привезъ ее къ себѣ и говорилъ своей женѣ: «выходи, татарка, я привезъ тебѣ невольницу; она будетъ тебѣ работать до смерти»5). Дочь не узнала матери и приказывала ей исполнять разныя работы: пасти стадо, прясть пряжу и качать ребенка. Когда плѣнница качала ребенка, то приговаривала: «баю, баю, татарченокъ, а по дочкѣ мой внученокъ! Пусть околѣетъ все стадо, пусть сгоритъ пряжа, пусть окаменѣетъ ребенокъ»6). Слуга услыхалъ эти проклятія и донесъ госпожѣ. Госпожа прибѣжала и ударила мать свою по лицу7). «Дочь моя любезная!» сказала тогда мать, «я не только тебя кормила, но и никогда тебя не била по лицу». — "Мать моя старая! Какъ ты меня узнала и назвала дочерью! воскликнула дочь 8). Мать объяснила, что у дочери остался признакъ; когда-то въ воскресенье рѣзала она барвинокъ и обрѣзала себѣ пальчикъ: по этому признаку узнала ее мать! Здѣсь дѣлается намекъ на то, что обрѣзъ, вѣроятно, совершился въ наказаніе за то, что она рѣзала ножемъ, слѣдовательно работала въ воскресный день. Барвинокъ — символъ любви и рѣзать барвинокъ, значитъ, на пѣсенномъ языкѣ — предаваться любви. Дочь предлагаетъ матери скорѣе скидать свое рубище и надѣвать дорогія одежды, обѣщаетъ ей, что она будетъ госпожею вмѣстѣ съ нею! — Мои убогія лохмотья лучше твоихъ дорогихъ одеаждъ — сказала мать9). Хочешь-ли здѣсь быть госпожею или поѣдешь на родину? спрашиваетъ ее еще дочь. — Лучше жить въ бѣдности на родинѣ, чѣмъ въ чужбинѣ быть мнѣ rocпожею! былъ отвѣтъ10). Тогда дочь, исполняя ея волю, приказываетъ слугамъ везти мать ея на родину11).
Пѣсня эта очень старая. Подобнаго содержанія, даже со сходными выраженіями, есть пѣсня великорусская и притомъ распространенная. (Она помѣщена въ сборникѣ пѣсенъ, собранныхъ мною и г-жею Мордовцевою и напечатанныхъ въ «Лѣтописяхъ» Тихонравова).
Другая галицкая пѣсня изображаетъ, какъ турки гонятъ въ плѣнъ трехъ дѣвицъ: одна привязана къ ремню при лошадяхъ, другая при возѣ, третью везутъ въ черной татарской мажѣ12). Первая съ воплемъ взываетъ въ своей косѣ, которую не матушка расчесываетъ, а растрепываетъ бичемъ возница13). Вторая жалуется, что ноги ея не мать умываетъ, а песокъ разъѣдаетъ, — съ ножныхъ пальцевъ льется кровь14). Третья обращается къ своимъ глазамъ; но здѣсь пѣсня оканчивается непонятнымъ выраженіемъ18).
Въ другой подобной пѣснѣ двѣ сестры, идущія босикомъ по сжатому полю, съ окровавленными ногами, плачутъ о потерянномъ дѣвствѣ: "пусть турокъ-мужъ отрѣжетъ косу и пошлетъ въ матери: пусть мать не безпокоится, не готовитъ приданаго; мы его потеряли подъ яворомъ съ молодымъ туркомъ16). Черты чрезвычайно живыя, правдивыя, драгоцѣнныя для исторіи народа!
Иногда несчастнымъ плѣнникамъ и плѣнницамъ (а послѣднихъ было больше, потому что ихъ-то болѣе всего ловили наѣздники) была надежда на возвращеніе, на выкупъ: ихъ похитители падки были на деньги. Но не всегда родители были въ состояніи выкупить дѣтей, когда сами были бѣдны. Въ одной пѣснѣ бѣдная плѣнница кланяется своему господину турку и проситъ не губить ее: пріѣдетъ отецъ или матъ — привезутъ выкупъ. Но ея надежда не сбывается: не везутъ выкупа. Дѣвица горько плачетъ17). Эта пѣсня оканчивается счастливо для дѣвицы если родные ее не выкупили, то выкупилъ ее молодецъ и сталъ для нея лучше роднаго брата18). Въ другой пѣснѣ изображенъ молодецъ, страдающій въ неволѣ, вѣроятно, татарской или турецкой, и напрасно черезъ письма умоляющій о выкупѣ отца, мать, братьевъ, сестеръ: за "него требуютъ по четыре штуки лошадей, воловъ, коровъ, овецъ, всѣ родные отвѣчаютъ ему, что лучше имъ поминать его въ неволѣ, чѣмъ такъ дорого за него давать19). Бѣдный молодецъ сидитъ въ неволѣ, окованный сизымъ желѣзомъ, обвязанный бѣлыми ремнями20).
Продажа плѣнныхъ женщинъ выразилась въ одной пѣснѣ, гдѣ разсказано преданіе о томъ, какъ братъ купилъ сестру у турка.
Представляется образъ турка, продающаго на рынкѣ дѣвицу: много требуетъ онъ за нее серебра и золота21). Нашелся господинъ22), купилъ дѣвицу, приводитъ ее домой: вотъ онъ приказываетъ ей стлать постель. Дѣвица, исполняя приказаніе господина, горько заплакала23). Господинъ спрашиваетъ ее: есть-ли у нея родные, и отчего она погибаетъ въ неволѣ24)? Дѣвица разсказываетъ, что у ней было три брата25): одинъ ушелъ въ Волощину, другой въ Угорщину, третій въ Туречину. Узнала ли бы ты ихъ? спрашиваетъ господинъ. Нѣтъ — говоритъ плѣнница — не узнаю: мнѣ погибать въ неволѣ! Тогда господинъ открывается, что онъ ея братъ26).
Но были и такіе безчувственные злодѣи, которые сами продавали своихъ родныхъ. Эта сторона древней жизни отразилась въ пѣснѣ о Романѣ, продавшемъ сестру свою Олену, — пѣснѣ, помѣщенной въ собраніи галицкихъ пѣсенъ (Чт. 1863, 3. 37—42); она напечатана въ трехъ варіантахъ — одномъ пространномъ27) и двухъ28) болѣе краткихъ. Какой-то Романъ поѣхалъ въ Сучаву на ярмарку и тамъ турки (по варіантамъ № 2 и 3 подпоивши его) искусили его продать сестру. Прельстившись деньгами29) и (по варіанту 2-му) богатою сбруею30), Романъ возвратился домой и пришелъ въ раздумье31). Но корыстолбіе превозмогло. Онъ приказываетъ сестрѣ убрать домъ и домашнюю утварь32), а по варіанту № 1-й и самой сестрѣ велитъ принарядиться33). Бѣдная жертва увидала приближающуюся толпу: братъ объявляетъ ей, что это турки и татары: это ея свадебные бояре34). Тогда Олена умертвила себя — по варіанту 2-му мечемъ35), по варіанту 1-му ножемъ, который выпросила у кухарки, какъ будто для того, чтобъ отрѣзать покрывало36), по варіанту 3-му, допустивъ турокъ пріѣхать за нею и, попросивъ ножъ у самого турка, подъ предлогомъ, срѣзать калину37) свадебную вѣтвь. Варіантъ прибавляетъ, что турки изрѣзывали и разстрѣливали съ досады ея мертвое тѣло38), а калиновые лѣса начали качаться отъ тоски.
Есть довольно распространенная пѣсня о Коваленкѣ, который собралъ въ воскресенье жнецовъ; вдругъ нахлынула орда и взяла его въ плѣнъ39). Это представляется карою отъ Бога за работу въ воскресный день40).
Едва ли изъ бытовыхъ пѣсенъ этого разряда есть пѣсня, распространенная въ различныхъ варіантахъ болѣе той, гдѣ козакъ, высланный по наряду на караулъ къ сторожевой могилѣ41), засыпаетъ подъ могилой (или на могилѣ) вдругъ является дѣвица, будитъ его и извѣщаетъ о приближеніи орды42).
Въ чумацкихъ пѣсняхъ встрѣчаются образы нападенія орды на чумаковъ. Соколъ спрашиваетъ орла: не былъ ли ты, орелъ, въ Украинѣ; не видалъ ли ты чумаковъ? орелъ отвѣчаетъ: всѣхъ чумаковъ орда взяла, старыхъ порубала, а молодыхъ взяла въ полонъ43).
Въ другой пѣснѣ коротко описывается нападеніе орды на чумацкій обозъ44).
Всѣ приведенныя нами пѣсни, не смотря на ихъ малочисленность, однако, живо и наглядно воскрешаютъ для насъ нѣсколько сторонъ тѣхъ несчастныхъ отношеній, въ какихъ находился украинскій народъ къ посѣщеніямъ татаръ и турокъ. Изъ крупныхъ явленій этого рода ничто не достигло такой популярности, какъ нашествіе турокъ на Почаевъ, обыкновенно указываемое въ 1675 г. и чудо Божіей Матери, совершенное по этому поводу. На событіе это, имѣвшее религіозное значеніе, сочинено много виршъ; многія были въ разныя времена напечатаны; но хотя ихъ распѣваютъ лирники и слушаетъ народъ, онѣ, большею частію, не потеряли первоначальной книжности, дубоватости и далекости отъ народнаго образа выраженія. Изъ слышанныхъ нами виршъ, только одна, и то, сравнительно, нѣсколько живѣе и народнѣе45).
Въ сборникѣ Галицкихъ пѣсенъ (чт. 1863. 3 стр. 30) между пѣснями, обозначенными названіемъ думъ былевыхъ козацкихъ и относящихся къ извѣстнымъ событіямъ, помѣщена одна — скорѣе вирша, чѣмъ пѣсня, о Дорошенкѣ. Такъ какъ мы до сихъ поръ въ народной поэзіи не встрѣчали отраженія богатой событіями и чрезвычайно бурной эпохи этого гетмана, то это стиходѣйствіе — не безъ значенія для исторіи. Обозначая въ рѣзкихъ выраженіяхъ печальную эпоху руины, опустѣнія края46), разрушенія и поруганія церквей47), отдачу народа въ неволю и всеобщій плачъ на Украинѣ и въ Подольѣ48), оно тѣмъ важнѣе, что явно сочинено еще при жизни Дорошенка49) сторонникомъ московской власти50) и вѣроятно духовнымъ; все это показываютъ стихи въ видѣ молитвы къ Богу. Но упоминая объ немъ, мы все-таки не причисляемъ его къ народнымъ произведеніямъ и потому не ѣходимъ въ его разсмотрѣніе.
1) Зажурилась Украина що нѣгде ея дѣти:
Витоптала орда кôньми маленькіи дѣти,
Малыхъ потоптала, старыхъ порубала,
А молодыхъ середульшихъ у полонъ загнала.
Ой служивъ же я служивъ пану католику,
А теперъ ёму служити не буду до вѣку!
Ой служивъ же я служивъ пану бусурману,
А теперъ служити стану восточному царю.
2) Одинъ полонъ зъ жѣночками,
Другій полонъ зъ дѣвочками,
Третій полонъ зъ дѣточками.
3) А тещенька зятеньковѣ
4) Взявъ вôнъ ѣі по при конѣ,
По при конѣ на ременѣ.
Ой кôнь бѣжить дорогою;
Тещу веде терниною,
Терня ноги пробивае,
Крôвця слѣды заливае,
Чорный воронъ залетае
То-ту крôвцю испивае.
5) Выйди, выйди, татаронько:
Привѣвъ е’мъ тѣ кухароньку,
Привѣвъ е’мъ тѣ невольницю,
Ажъ до смерти робѣтницю!
6) Три роботи загадала:
Оченьвами стадо пасти,
Рученьками кужель прясти,
Нôжевьками колысати.
Теща дитя колысала
Дай дитинѣ приспѣвала:
Люли, люли, татарчятко,
А по доньцѣ унучятко!
Богдай стадо выздыхало,
Богдай кужелъ спепелѣла,
Богдай дитя скаменѣло!
7) Ой прибѣгла татаронька,
Вбѣгла боса безъ пояса,
Да вдарила по личеньку
Свою родну матѣночку.
8) Доню моя прелюбезна!
Не тôлькôмъ тя годовала,
По личиньку мъ тя не била.
Мамко жъ моя старенькая,
По чомъ же съ мя испôзнала,
Що съ мя доненьковъ назвала?
Въ недѣлю съ барвѣнокъ рѣзала
Да’съ си пальчикъ вôдрѣзала,
Потому мъ тя испôзнала!
9) Мати моя старенькая,
Скидай зъ себе свои латы,
Вберай дорогиі шаты:
Будешь съ нами пановати!
Лѣпшѣ мои вбогѣ латы,
Нѣжъ дорогѣ твои шаты.
10) Чи схочешъ тутъ пановати
Чи поѣдешъ въ роднѣ крат?
Волю дома бѣдовати,
Нѣжъ въ чужинѣ пановати!
11) Слуги жъ мои да й вѣрныѣ!
Впряжѣть конѣ вороныѣ,
Везѣть мамку въ родный край.
12) Коли турки воювали,
Бѣлу челядь забирали,
И въ нашои попадоньки
Взяли воны три дѣвоньки.
Едну взяли по при конѣ,
По при ковѣ на ременѣ,
Другу взяли по при возѣ,
По при возѣ на хотузѣ,
Третю взяли въ чорнѣ мажѣ.
13) То та плаче: ой Боже жъ мôй!
Косо моя жовтенькая,
Не мати тя росчѣсуе,
Вôзнивъ бичемъ рострѣпуе!
14) Ой Боже жъ мôй — нôжки мои,
Нôжки мои бѣленькіи!
Не мати васъ умывае,
Пѣсокъ пальцѣ розъѣдае,
Крôвця пуки заливае.
15) Ой Боже жъ мой, очка мои,
Очка мои чорненькіи,
Тôлько орсакъ (?) проходили,
А бѣлый свѣтъ невидѣли.
16) Повели ихъ во жѣринцѣ (по скошенному полю)
А жѣрниця нôжки коле,
Чорну крôвцю проливае,
Чорный воровъ залѣтае,
Тую крôвцю попивае.
Сестра сестрѣ промовляе:
Проси сестро, турка — мужа,
Нехай косу русу утне,
Най до мамки неи пошле,
Най ся мамка не фрасуе,
Най намъ вѣна не готуе!
Бо мы вѣно утратили
Подъ яворомъ зелененькимъ
За турчиномъ молоденькимъ.
(Чт. 1863. 3. 46).
17) Предъ нимъ дѣвча поклонъ бье;
Турчинъ, турчинъ, турчинойку,
Не губъ мене молодейку.
Ще тато, одмѣнъ несе,
Одмѣнъ несе, возомъ везе,
Не дасть вôнъ мѣ загинути.
Одмѣнойки да й не стало,
Дѣвча горько заплакала!
18) Милый прійшовъ, да и одмѣнивъ,
Лѣпший милый, якъ братъ рôдный.
(Чт. 1863. 3. 61).
19) Волѣю тя сынку въ неволеньцѣ поминати,
Нѣжъ такъ дорого за тя дати.
20) Сидитъ ледѣнь (молодецъ) у неволѣ,
Гей у синѣмъ зелѣзячку,
Да и у бѣлымъ ременячку.
(Чт. 1863. 3. 78).
21) Ходить турокъ по рыночку,
Водить зъ собовъ дѣвчиночку,
Править за ню срѣбло-злото,
Править срѣбло не мѣрене,
А золото не важене.
Ой знайшовся одинъ панокъ.
23) Вона тую постѣль стлала
Да й ревненько заплакала.
24) Яку маешъ родиненьку
Чи богато роду маешъ,
Що въ неволѣ погибаешъ?
25) Ой мала я три братчики,
Три братчики рôднесеньки,
Где жъ вони ея подѣли,
Три братчики рôднесеньки?
26) Одинъ пôйшовъ въ Волощину,
Другій пôйшовъ на Вгорщину,
Третій пôйшовъ въ Туречину,
Чи жъ бы ты ихъ не пôзнала
Свои братя рôднесеньки?
Вже ихъ теперъ не пôзнаю,
Я въ неволѣ погибаю!
Що теперъ за свѣтъ наставъ,
Що братъ сестры не познавъ!
27) Ой поѣхавъ Романонько
До Сучавы на ярмарокъ № 1.
28) На зеленѣмъ цариночку
Пили турки горѣлочку. № 2.
Ой пивъ и Романъ у Сочавѣ
Цѣлый тыждень и зъ турчиномъ. № 3/
29) Дамъ тѣ срѣбла не вагою,
Дамъ тѣ злота не личбою (варіан. 1).
30) За коники вороныи
И за сѣдла серебныи,
За уздёла шовковыи и пр. (вар. 2).
31) Прійшовъ Романъ до домочку,
Склонивъ на стôлъ головочку,
Да и гадае си думочку,
Чи продати Оленочку. (Чт. 1863. 3. 40, вар. 2).
32) Помый дворы мостовыи,
Застель столы кедровыи,
Помый миски серебныи,
И лôжечки золотыи (вар. 2).
33) Ой сестрôчко Оленочко,
Русу косу собѣ измый,
Да й краснейко заплѣтайся,
Гостей завтра сподѣвайся. (Чт. 1863. 38).
34) Лишь-то турки и татаре,
А всѣ твои суть бояре.
35) До свѣтлиці хутко впала,
Мечъ вхопила, шыю стяла.
Ой Олено, сестро моя!
На щось собѣ шію стяла.
Лучче тутка погибати,
Нѣжъ зъ татарми пробувати.
36) Ой кухарко, кухарочко,
Дай мѣ ножа остренького
До завоя тоненького;
Тонкій завой укроила,
Ножъ у серце си встромила, и пр.
37) Ой, турчине, турчиночку,
Дай мѣ ножа остренького,
Най я пойду въ лужиночку,
Вырѣзати калиночку.
Жде годину, жде другую,
Далѣй пойшовъ по самую.
Волѣвъ е’мъ ея самъ пробити,
Нѣжъ могъ е’мъ то тобѣ дати.
38) Вбѣгли турки до свѣтлоньки
Вздрѣли тѣло Оленоньки;
Ой взяли ю за реберцѣ,
Да и кинули черезъ дверцѣ,
Стали до ёго стрѣляти,
А потôмъ въ штуки рубати.
39) Ой жнуть женцѣ розжинаютъся,
На чорну хмару озіраютъся;
Ой тожъ не хмара, то орда иде,
А Коваленко передокъ веде,
Изъвязанѣ руки сырицею.
40) Оттожъ будешъ, ковалю, знати
Якъ недѣлоньку шановати.
41) Гонять мамко на сторожу,
Пôдъ чорный лѣсъ на могилу. (Чт. 1863 3. 22).
42) Теперъ нôчка да темненькая
А дороженька далекая….
Ѣде козакъ поле, ѣде другее
На третьему полю козакъ изъѣзжае
Ставъ кôнь вороный спотыкатися.
Менѣ молодому да дрѣматися.
Привязавъ коня до лещиноньки (или до дубиноньки)
А самъ спать лѣгъ край могилоньки (или на могилоньцѣ)
Де ея взяла молода дѣвчина,
Та вырвала вона да былоночку
Та вдарила козачевька по личеньку.
"Вставай, козаче, годѣ тобѣ спати,
Наступае орда — хоче коня взяти,
Коня взяти, тебе порубати.
Коня возьмуть — кôнь другій буде,
Тебе порубаютъ — на свѣтѣ не буде.
Или вмѣсто пяти послѣднихъ стиховъ:
"Вставай, козаче, годѣ тобѣ спати,
А вже твого ковя давно не видати.
Пôшли татары да стороною
Взяли вони твого коня зъ собою;
Кинувся козакъ коня догоняти
Кинулась дѣвчина его нереймати
Хай кôнь пропадае — другôй кôнь буде,
Тебе зарубаютъ — менѣ жаль буде.
43) Всѣхъ чумакôвъ орда взяла,
Которыхъ старыхъ порубала,
А молодыхъ въ полонъ заняла.
44) Изъ за лѣсу зъ за рѣки,
Выходили чумаки,
Ой у яру становились.
Безъ опаски спать лягли;
Где не взялася орда,
Порубала чумака,
Порубала, посѣкла
И у полонъ зайняла.
45) Надъ Почаевомъ ясная скала:
Ой тамъ вôйсько турецьке бусурманьске
Гору оступило, якъ чорвая хмара.
Ой обточило и обсочило,
Хотѣли Почаевъ звоёвати….
Матко чудовна! почаевськая!
Ходи насъ рятовати!
Отецъ Залѣзо зъ келіи выйшовъ,
Слѣзьми ея обливае:
— Ой рятуй, рятуй Божая Мати,
— Монастыръ загибае!
"Ой не плачъ, не плачъ, отецъ Залѣзо,
"Монастыръ не загине!
"Мусимо стати, чудъ показати
«Монастыръ рятовати!»
Ой якъ же выйшла Божая Мати,
Да на крижевѣ стала,
Кулѣ вертала, кôньми дрясовала,
Воевати не дала.
А тыи турки хочъ недовѣрки,
Дôзнали що Божая Мати,
Обѣцялися до Почаева
Що року дань давати.
А тыи турки й сами татары
Неславы наробили,
Въ славному мѣстѣ Вишневцѣ
Пѣсокъ кровью змочили.
А мы люде, мы христіане,
Бога выхваляймо,
Матцѣ чудовнѣй — Почаевськѣй
Усѣ поклонъ оддаймо!
46) За Дорошенка Гетмана
Пуста Украина стала.
47) Церкви Божіи опустѣли,
Обители разорши,
Оскверненная земля
Чрезъ турецькое племя.
48) Вкраина тяжко вздыхае,
Подолье плаче рыдае
Чадъ своихъ заполеныхъ
И въ неволю отведенныхъ;
А въ Уманьскôмъ повѣтѣ
Брали жоны и дѣти
Самихъ уманскихъ мѣщанôвъ
Звоеваныхъ отъ поганôвъ
Годовы имъ лупили
До цезаря возили.
49) Ой Боже нашъ милостивый,
Ты-сь судія справедливый,
Не даждь бисурману
И Петру Гетману
Въ замыслахъ тое чинити,
Рачъ ихъ отомстити
Абы южъ перестали….
50) А московскому царевѣ
Дай силу Сударевѣ,
Покори бисурмана
Петра Гетмана
(Чт. 1863. 3. 33)
Борьба южнорусскаго народа съ Польшею. править
Эпоха Богдана Хмельницкаго не окончила завязавшейся на животъ и на смерть борьбы южнорусскаго народа съ Польшею. Возникла и велась эта борьба за свободу южнорусскаго народа, а свобода не была достигнута вполнѣ; слѣдовательно, и вражда къ полякамъ не могла прекратиться. Въ самой той части южнорусскаго края, который Богданъ Хмельницкій успѣлъ уже освободить отъ польскаго господства и присоединить къ русскому міру, возникли пререканія и недоразумѣнія, съ московскою властію, и поляки, по смерти Богдана Хмельницаго, успѣли воспользоваться однимъ обстоятельствомъ, чтобы образовать партію, которою можно было бы обманомъ, отвлечь отъ Москвы къ Польшѣ. Отсюда отпаденіе Выговскаго и Юрія Хмельницкаго. Но партія, поддавшаяся обману, состояла только изъ козацкихъ старшинъ, да и тѣхъ большая часть не долго оставалась въ обольщеніи; народная же масса не пошла за ними, и новыя посягательства поляковъ на подчиненіе себѣ Украины встрѣчены были единодушнымъ энергическимъ отпоромъ. При гетманѣ Брюховецкомъ на правой сторонѣ Днѣпра разлилось горячее и широкое возстаніе народа противъ поляковъ, но оно не могло имѣть желаннаго успѣха безъ руководящей главы и почти безъ поддержки со стороны московской. Поляки все таки не одолѣли этого возстанія собственными силами имъ пособила московская политика, рѣшившаяся уступить Польшѣ обратно весь правый берегъ Днѣпра. Въ этомъ духѣ постановлено было Андрусовское перемиріе на 13 лѣтъ, и въ продолженіи этого срока предполагалось заключить окончательный миръ между Польшею и Московскимъ государствомъ. Всѣмъ малороссіянамъ отъ мала до велика ничего не могла быть противнѣе этого договора, такъ какъ договоръ этотъ стоялъ ребромъ, противъ національнаго сознанія своего единства: и крѣпкой принадлежности къ русскому міру. Вотъ пролетѣла разрушительною бурею десятилѣтняя эпоха Дорошенка. Ни за что не соглашаясь воротиться подъ ненавистное польское иго, не находя уже болѣе ни опоры, ни даже надежды на опору отъ московскаго правительства, украинскій народъ правой стороны Днѣпра былъ отданъ своимъ гетманомъ, подъ верховное господство турецкаго султана; Украина подверглась опустошеніямъ и жителя ея, убѣгая отъ господства и католическихъ пановъ и мусульманскихъ деспотовъ, уходили громадными толпами на лѣвый берегъ Днѣпра искать новаго отечества въ земляхъ, управляемыхъ единымъ подъ солнцемъ православнымъ монархомъ. Самъ Дорошенно, послѣ напрасныхъ метаній во всѣ стороны, отдался безусловно на милость того же монарха. Турки, не желая выпустить изъ-подъ своего господства Украины, выставили въ званіи своего подручника сына славнаго Богдана Юрія Хмельницкаго; но и это неудалось имъ: народъ продолжаетъ усерднѣе бѣжать изъ правобережной Украины въ Московское государство и, наконецъ, вся правобережная Украина совершенно пустѣетъ. Мы не въ состояній рѣшить: да какой степени въ произведеніяхъ народнаго пѣсеннаго творчества отпечатлѣлась эта эпоха «Руины», какъ она называется въ современныхъ ей актахъ и въ народной памяти. Есть множество южнорусскихъ пѣсенъ, въ которыхъ говорится о переселеніи въ чужую сторону, о грустномъ житьѣ на чужой сторонѣ, о тоскѣ по оставленной родинѣ, есть даже такія, гдѣ говорится о бѣгствѣ въ Украину, 1), о житьѣ въ Украинѣ чужой 2). (При этомъ можетъ разумѣться слободская Украина, главный притонъ переселенцевъ съ праваго берега Днѣпра); но будетъ слишкомъ смѣло относить такія бытовыя пѣсни къ какому-нибудь опредѣленному историческому моменту. Гораздо съ большимъ правомъ позволимъ себѣ отнести къ эпохѣ «Руины» повсемѣстно распространенную пѣсню о чайкѣ, пѣсню, въ которой, подъ аллегорическимъ образомъ птицы «чайки» (по великорусски — пиголица), изображается Украина: такъ, по крайней мѣрѣ, издавна понимали и такъ теперь понимаютъ смыслъ этой пѣсни всѣ малороссіяне. Бѣдная «чайка» вывела при большой дорогѣ дѣтей и боится за нихъ: приближается время жатвы и жнецы могутъ забрать ихъ. Не знаетъ бѣдная птица, что съ собой дѣлать: утопиться ли или броситься съ горы и убиться3). Чайку тѣснятъ двѣ птицы: куликъ и бугай (выпь) первый хватаетъ ее за хохольчикъ, другой грозитъ согнуть ее въ дугу за то, что она кричитъ; перваго она проклинаетъ, второму она жалобно объясняетъ, что нельзя ей не кричать, потому что у ней маленькія дѣти, а она ихъ мать 4). Нельзя не согласиться со всеобщимъ толкованіемъ, что подъ этими двумя птицами разумѣлись два гсударства, спорившія за Украину — Польша и Московское государство; съ первой у ней нѣтъ и не можетъ быть ничего общаго — и она ей отвѣчаетъ проклятіемъ, другой — она только жалуется; хотя и другая поступаетъ съ ней не очень дружелюбно, но она противъ ней не смѣетъ стать враждебно. Есть еще иная также аллегорическая пѣсня «перепелка»: маленькая птичка эта вылетаетъ рано, еще до свѣта, и ее предостерегаютъ, что она выколетъ себѣ глаза въ темнотѣ5). Перепелка говорить, что у ней маленькія дѣтки, нужно имъ найти кормъ6). Тогда дѣтки перепелята говорятъ матери: не печалься о насъ; мы подростемъ и разлетимся! Будетъ насъ много и по горамъ и по долинамъ, будетъ насъ много по чужимъ украинамъ7). И здѣсь въ перепелкѣ, какъ и въ чайкѣ, видятъ аллегорическій образъ Украины, которая до разсвѣта слишкомъ рано, когда еще вездѣ темно, выступаетъ въ свѣтъ — то есть на историческое поприще, какъ привыкли мы выражаться въ наше время. Ея дѣти заранѣе говорятъ, что они разойдутся, разселятся, что и произошло съ южнорусскимъ народомъ, который, вынужденный въ эпоху «Руины» покидать сваи древнія жилища на правомъ берегу Днѣпра, все двигался переселеніями своими къ востоку, пока, наконецъ, его колоніи (слободы) очутились вблизи Тихаго океана на берегахъ Усури.
Изъ произведеній пѣсеннаго творчества, прямо относящихся къ эпохѣ Руины съ именами тогдашнихъ историческихъ дѣятелей, мы укажемъ на пѣсню о Дорошенкѣ, которую мы привели выше, и гдѣ излагается печальная эпоха Руины.
Послѣ «Руины» и окончательнаго выхода жителей съ праваго берега, въ мирныхъ договорахъ Россіи съ Турціею и Польшею, постановлено было правобережной Украинѣ оставаться навсегда впустѣ. Но не все можно привести въ дѣло изъ того, это можно писать на бумагѣ. Украина праваго берега скоро стала снова заселяться. Польскій король Янъ Собѣскій, поставившій себѣ задачею войну съ турками, видѣлъ для этой цѣли полезность казацкой силы и въ 1684 году издалъ универсалъ о возобновленіи козачества, предоставляя ему украинскія пустыни для заселенія. Универсалъ этотъ, утвержденный въ слѣдующемъ году сеймомъ, произвелъ волненіе въ южно-русскомъ народѣ, жившемъ въ областяхъ, принадлежавшихъ Польшѣ, и въ краѣ поступившемъ подъ власть московскаго государя. Народъ бѣжалъ въ пустыни правобережныя отовсюду, хотя малороссійскіе гетманы лѣваго берега Украины, Самойловичъ и преемникъ его Мазепа, по волѣ верховнаго московскаго правительства, употребили суровыя и жестокія мѣры противъ бѣглецовъ. Въ правобережной Украинѣ явились козацкіе полки и надъ ними полковники: Самусь, Искра, Абазинъ и славный своего времени богатырь — Палѣй. Разомъ съ возобновленіемь казачества возобновилась прежняя вражда южноруссовъ съ поляками. Палѣй основался въ городѣ Хвастовѣ, бывшей нѣкогда маетности кіевскаго католическаго епископа и устроилъ изъ бѣглецовъ многочисленный козацкій полкъ, расположенный жительствомъ въ территоріи бывшаго бѣлоцерковскаго полка. Такъ какъ Палѣй съ своимъ полкомъ находился вблизи Полѣсья и Волыни, гдѣ сохранялось господство польской шляхты, то его полкъ болѣе другихъ сталъ вести борьбу съ поляками. Козаки безпрестанно нападали на панскія и шляхетскія имѣнія и изгоняли поляковъ и жидовъ, обращали мѣстности въ козачество и, такимъ образомъ, расширяли предѣлы козацкой области. Болѣе десяти лѣтъ велась такая борьба, поддерживаемая и другими полковниками въ новозаселявшейся Украинѣ, борьба, явно задавшаяся цѣлію освобожденія южнорусскаго народа отъ польскаго господства. Нѣсколько разъ Палѣй обращался къ московскому правительству съ моленіями взять подъ свою опеку правобережныхъ козаковъ и присоединить ихъ область къ лѣвобережной Украинѣ; но царь Петръ постоянно отказывалъ ему, не желая вступать въ непріязненныя отношенія къ Польшѣ. По смерти польскаго короля Яна Собѣскаго, въ царствованіе преемника его Августа II, въ1699 году сеймсвою конституціею уничтожалось козачество и отъ всѣхъ правобережныхъ козаковъ требовалось: либо добровольно поступить подъ власть пановъ и старостъ, либо уходить изъ края. Паны являлись съ вооруженными командами, съ ними стали наѣзжать ненавистные южнорусскому народу іудеи арендаторы.
Это произвело рѣшительное всеобщее возстаніе 1702 году. Главнымъ дѣятелемъ въ немъ съ южнорусской стороны былъ все тотъ же Палѣй. Его пособниками были полковники: Самусь въ Богуславѣ, Искра въ Корсунѣ, Абазинъ въ Немировѣ и другіе полковники въ подольскихъ городахъ. Вездѣ по Украинѣ козаки стали избивать польскія хорусгви, пришедшія въ край для водворенія польскаго порядка, и разсылать воззванія къ крестьянамъ, призывая ихъ подниматься противъ своихъ владѣльцевъ. Провозглашалась конечная цѣль освобожденіе всего народа и изгнаніе ляховъ изъ Украины навсегда 8). Вспыхнуло разомъ крестьянское возстаніе около Каменица, Летичева, Межибожа, Бара, на Волыни около Константинова, Луцка…. Вооруженныя шайки нападали на панскіе дворы, костелы, истребляли шляхту, ксензовъ и жидовъ, отрубали имъ руки и ноги, насиловали женщинъ и дѣвицъ шляхетскаго званія; другіе поселяне забирали съ собою семьи свои, сожигали собственныя хаты и спѣшили переходить въ Украину, въ козаки, по призыву козацкихъ полковниковъ. Полякамъ не легко было въ скоромъ времени погасить это возстаніе: войско польское было занято военными дѣйствіями противъ шведовъ, такъ какъ король Августъ II, въ союзѣ съ Петромъ, объявилъ тогда войну Карлу XII-му. Потому-то первыя попытки усмирить южноруссовъ кончились неудачею. 16 октября 1702 года польское войско, состоявшее изъ шляхетскаго ополченія воеводствъ подольскаго и волынскаго, подъ начальствомъ Потоцкихъ, было разбито козаками подъ Бердичевомъ. Но въ слѣдующую за тѣмъ зиму поляки поправились. Коронный польный гетманъ Сѣнявскій разсѣялъ одну за другою крестьянскія шайки, выгналъ Самуся и Абазина изъ Немирова, вступилъ въ Браславщину и, преслѣдуя Абазина, осадилъ его въ Ладыжинѣ; Абазинъ съ двумя тысячами возставшаго народа защищался отчаянно, потерялъ три четверти своихъ силъ и, наконецъ, самъ взятъ былъ въ плѣнъ.
Тогда началась расправа: множество подолянъ съ полковниками Дубиною и Скоричемъ успѣли уйдти въ Молдавію 9), жители городовъ и селъ, участвовавшіе въ возстаніи, были осуждены поляками на безжалостное истребленіе и свирѣпыя кары. По предложенію Іосифа Потоцкаго, какъ свидѣтельствуетъ современный польскій историкъ Отвиновскій, всѣмъ крестьянамъ, кого только изъ нихъ подозрѣвали въ участіи въ возстаніи, рѣзали лѣвое ухо и, если вѣритъ означенному историку, такимъ образамъ было тогда заклеймено до 70,000 народа (Otwinowski str. 42). Затѣмъ всѣ оставшіеся крестьяне подольскаго и волынскаго воеводствъ были обложены поборами и работами, а у тѣхъ, которые участвовали въ бывшемъ возстаніи, отнимали весь скотъ на прокормленіе войску. Самъ Абазинъ былъ посаженъ на колъ.
Почему именно Абазинъ, который не былъ однако главнымъ двигателемъ этого возстанія, какъ можно заключать изъ современныхъ актовъ, является въ народной поэзіи одинъ, какъ герой этой эпохи, объяснить трудно по неимѣнію памятниковъ, которые бы вводили насъ въ подробности тогдашнихъ событій и всѣхъ бытовыхъ условій. Быть можетъ этому содѣйствовалъ трагическій конецъ его. Пѣсня объ Абазинѣ напечатана въ числѣ галицкихъ пѣсенъ въ Чтеніяхъ Московскаго Общества Исторіи и Древностей (1863 г. ч. III стр. 13). Она начинается какъ бы любовною пѣснею: женщина тоскуетъ о своемъ миломъ, чернобровомъ Абазинѣ, козакъ пишетъ къ ней, что воротится къ ней чрезъ пять недѣль съ половиною, но его возлюбленная не перестаетъ изнывать отъ тоски 10). Затѣмъ описывается какъ Абазинъ ѣдетъ на гнѣдомъ конѣ, подъѣзжаетъ къ Ладыжину, преслѣдуемый ляхами. Дано знать козаку Палѣенку, чтобъ шелъ на выручку, но Палѣенко не подоспѣлъ и пришлось козакамъ погибать 11).
Уже въ этой части пѣсни въ описаніи съѣзда козаковъ съ горы и въ обращеніи Абазина къ своему коню замѣтно сходство съ пѣснею о Берестечскомъ дѣлѣ, приписываемомъ Нечаю. Далѣе еще болѣе проявляется это сходство, показывающее, что ходившіе въ народѣ образы изъ пѣсни о Нечаѣ цѣликомъ вошли въ новосоставленную пѣсню объ Абазинѣ 12). Тѣже вопросы о это женѣ, вороныхъ коняхъ, возахъ, одеждахъ и прочая, подобные же отвѣты 13). Сразу опредѣлить можно, что пѣсня эта сложилась тогда, когда уже геній народнаго творчества руководствовался прежними старыми образами.
Возстаніе народа было подавлено, но не уничтожено. Палѣй овладѣлъ Бѣлою Церковью и ни за что не хотѣлъ оставить ее вновь полякамъ. Самусь въ Богуславѣ, Искра въ Корсунѣ укрѣпляли свои городки, разширяли область козацкаго владѣнія и выжидали времени, чтобъ снова, вмѣстѣ съ Палѣемъ, подняться за освобожденіе Украины отъ польской власти. Душею народнаго движенія былъ постоянно Палѣй. Этотъ человѣкъ, билъ родомъ изъ Борзны, и назывался Семенъ Гурко. Прлзвище Палѣй дано было ему запорожцами; Палѣй по малорусски значить зажигатель. Получивши хорошее по тому времени воспитаніе, можетъ быть въ кіевской коллегіи, Гурко служилъ козакомъ въ нѣжинскомъ полку, тамъ женился, овдовѣлъ и потомъ отправился въ Запорожье. Это было приблизительно въ началѣ шестидесятыхъ годовъ XVII вѣка, такъ какъ извѣстно, что въ 1677 году у него была уже взрослая дочь, вышедшая за Танскаго. При королѣ Янѣ Собѣскомъ Палѣй вступилъ въ королевскую службу, участвовалъ въ войнахъ противъ турокъ и татаръ, сдѣлался предводителемъ охочаго полка козаковъ и установился, какъ сказано выше, въ Хвастовѣ. Тамъ женился онъ на второй женѣ, которая была вдова, сестра какого-то Саввы, и отъ перваго мужа имѣла сына и братъ ея Савва и сынъ Семашко были ревностными пособниками Палѣя во все время его дѣятельности. Палѣй преслѣдовалъ неуклонно одну цѣль: заселитъ снова опустѣлую Украину и сдѣлать ее свободною отъ господства поляковъ. Территорія, занятая имъ, быстро населялась приходившими отовсюду малоруссами; охочій полкъ его возрасталъ числомъ козаковъ и становился все болѣе и болѣе опаснымъ для поляковъ. Подчиненные чрезвычайно любили начальника. Палѣй во всей Украинѣ обѣихъ сторонъ Днѣпра пріобрѣлъ въ народѣ и славу и любовь, именно за то, что былъ вѣренъ народному идеалу, стремился къ такой цѣли, которая для всѣхъ малоруссовъ отъ мала до велика давно уже стала завѣтною задачею политическаго бытія — освободить южнорусскій народъ отъ власти всякаго панства, въ какой бы формѣ оно ни укрылось, и утвердить въ немъ вольный козацкій строй подъ верховною властію единаго русскаго православнаго монарха. Того желали всѣ малорусоы уже давно, но не желали того въ Москвѣ. Палѣй безпрестанно обращался къ царю Петру, умоляя принять подъ свою царскую руку правобережную Украину и повѣрить ее управленію малороссійскаго гетмана. О томъ же посылали прошенія Самусь и Искра. На всѣ такія мольбы отъ царя давался безпрестанно одинъ и тотъ же отказъ. Этого мало. Поляки, занятые войною со шведами, не могли обратить достаточно военной силы для уничтоженія Палѣя и обращались къ царю Петру съ просьбою оказать имъ съ своей стороны содѣйствіе къ подавленію мятежа въ Украинѣ и царь Петръ, по такой просьбѣ давалъ Палѣю приказаніе сдать полякамъ присвоенную имъ Бѣлую Церковь, не допускать своихъ козаковъ причинять раззореній польскимъ панамъ и шляхетству въ Полѣсьѣ, на Волынѣ и въ подольскомъ воеводствѣ, оставаться въ повиновеніи королю Августу и поставленнымъ отъ него властямъ. Палѣй не слушалъ царя, отдѣлывался отъ исполненія царской воли разными отговорками и проволочками. Между тѣмъ, въ Польшѣ произошелъ государственный расколъ. Карлъ XII, побѣдивши короля Августа, образовалъ въ Польшѣ противную послѣднему партію, которая при живомъ королѣ избрала въ короли другое лицо — познанскаго воеводу Станислава Лещинскаго. Тогда все польское шляхетство разбилось на два враждебные стана.
Одни поляки стояли за короля Августа, другіе за короля Станислава и, по обычному польскому легкомыслію, многіе по нѣскольку разъ перебѣгали то къ тому, то къ, другому, мѣняя свою присягу и убѣжденія. Гетманъ Мазепа не любилъ втайнѣ Палѣя уже по разности принциповъ, которыхъ держались тотъ и другой: Мазепа, по своему воспитанію, впечатлѣніемъ юности, привычкамъ и составившимся убѣжденіямъ, былъ весь душою полякъ и панъ; Палѣй — истинный козакъ, неумолимый врагъ всякаго поляка и пана. Мазепа, зная, какъ усиливалась въ народѣ любовь къ Палѣю, считалъ его для себя и опаснымъ соперникомъ въ будущемъ. Сначала Мазепа относился въ своихъ писаніяхъ, посылаемыхъ въ Москву, очень дружелюбно и сочувственно о Палѣѣ, потомъ изображалъ его безпросыпнымъ пьяницею, способнымъ, подъ вліяніемъ винныхъ паровъ: на всякое безразсудство, наконецъ, сообщалъ, что Палѣй сближается съ Любомирскими, которые тогда сдѣлались сторонницами Станислава Лещинскаго. Московское правительство дало Мазепѣ приказаніе найдти, по своему усмотрѣнію, способъ захватить Палѣя и отдать подъ караулъ. Мазепа, на своемъ военномъ пути на Волыни куда шелъ съ войскомъ по царскому указу въ іюлѣ 1704 года, пригласилъ къ себѣ въ станъ подъ Бердичевомь Палѣя, арестовалъ его вмѣстѣ съ его пасынкомъ Семашкомъ, взялъ, потомъ Бѣлую Церковь, назначилъ вмѣсто Палѣя полковникомъ другое лицо (нѣкоего Омельченка) и отправилъ Палѣя и Семашку въ Батуринъ. Тамъ ихъ держали нѣкоторое время въ тюрьмѣ, потомъ передали русскимъ властямъ. Палѣй былъ сосланъ въ Енисейскъ:
Уже не первый разъ Семенъ Палѣй былъ въ неволѣ. Еще нѣсколько лѣтъ назадъ, поляки какимъ-то обманомъ схватили его и заслали въ Маріенбургъ (Лѣт. Граб, стр. 240, Симоновск. кр. опис. о козацк. малор. народѣ стр. 118). Но Палѣю удалось уйдти изъ заточенія (въ лѣтоп. Грабянки: по довольномъ сидѣніи, на нарочно подведеннаго коня, въ кайданахъ спадщи къ своему войску прибѣгъ). Въ исторіи Руссовъ (стр. 189) разсказывается, какъ козаки выручили своего полковника изъ заточенія: они снарядили большой воловій обозъ и наложили на возы товары, покрывъ ихъ кожами, а между товаромъ на возахъ подъ слоемъ шерсти и кожъ, спрятано было триста молодцовъ. Подойдя къ городу Маріенбургу, они упросили дозволеніе ввезти обозъ въ городъ, а для пастьбища воламъ наняли городское поле подъ городомъ. Когда наступила ночь, скрытые въ фурахъ козаки вышли, пробрались въ замокъ, схватили привратниковъ, освободили Палѣя и увезли съ собою. Погоня ихъ поймать не успѣла. Приписываемая неправильно архіепископу Конисскому Исторія Руссовъ до того преисполнена ошибками и выдумками, что извѣстія, сообщаемыя ею только одною, не могутъ имѣть никакого значенія; но здѣсь представляются данныя, побуждающія насъ догадываться, что сказаніе это о Палѣѣ несовершенно измышлено фантазіею автора, а въ основаніи своемъ заимствовано изъ народнаго преданія. Есть у насъ пѣсня, записанная изъ устъ народа въ каневскомъ уѣздѣ кіевской губерніи; тамъ описывается сходное событіе, отнесенное къ городу Щущыну(?). Какой-то бурлакъ ночью созываетъ молодцовъ, народъ мастеровой (т. е. искусный), приглашаетъ пріобрѣсть какой-то широкій листъ (т. е. проѣздную грамоту) взять полтораста и семь возовъ, полтораста паръ воловъ, посадить на нихъ по семи молодцовъ, на каждомъ восьмомъ возѣ — погонялу, на каждомъ девятомъ — кухаря, а на каждомъ десятомъ сторожею и такъ ѣхать въ Щущынъ на базаръ. «Вотъ, какъ мы станемъ въ темныхъ улицахъ — прійдетъ къ намъ купецъ молодой и станетъ спрашивать: какой такой дорогой товаръ въ вашихъ возахъ? У насъ куницы, лисицы и чорные соболи. Какъ откроется рогожа — а тамъ добрые молодцы14).» Конечно, такъ какъ имя Палѣя здѣсь не упоминается, то мы не считаемъ себя вправѣ признавать несомнѣннымъ принадлежность этой пѣсни къ событію съ Палѣемъ, но, тѣмъ не менѣе, всякій увидитъ, что пѣсня эта, всего вѣроятнѣе, могла сложиться на основаніи такого событія, ставшаго народною легендою.
Гораздо рѣзче и вѣрнѣе отразилось въ произведеніяхъ народнаго пѣсеннаго творчества второе взятіе Палѣя въ неволю, совершенное Мазепою. Пѣсня объ этомъ довольно распространена въ разныхъ варіантахъ, мало имѣющихъ между собою существенной разницы. Думаетъ Мазепа: какъ бы ему зазвать Семена Палѣя къ себѣ на пирушку, — проситъ его на чашу вина, Палѣй смекаетъ, что Мазепа хочетъ его сгубить, отказывается и укоряетъ его прямо въ коварствѣ15). Мазепа въ другой разъ зоветъ его — на охоту, увѣряетъ, что съ нимъ не сдѣлается ничего дурнаго Палѣй на этотъ разъ поддается, ѣдетъ къ Мазепѣ и едва сходитъ съ коня, какъ Мазепа угощаетъ его медомъ и виномъ16). Во время пирушки одинъ изъ собесѣдниковъ, Максимъ Искра, тайно предупреждаетъ Палѣя, что Мазепа что-то недоброе затѣялъ17). Семенъ Палѣй пьетъ-гуляетъ и ужъ склоняетъ голову, а въ это время чура (иначе джура) Мазепы готовитъ на него кандалы. Семенъ Палѣй упился до того, что свалился съ ногъ. Тогда Мазепа приказываетъ своимъ слугамъ заковать его и везти въ тюрьму, а самъ пишетъ къ царю, что Семенъ Палѣй измѣнникъ, хочетъ отступить отъ Царя, рубить московскихъ людей, съ тѣмъ чтобъ самому ему царствовать въ столицѣ. Палѣй, сидя въ темницѣ, возглашаетъ, что проклятый Мазепа лжетъ, самъ онъ сносится со шведами18).
Изъ многихъ варіантовъ этой пѣсни мы привели ее здѣсь по двумъ: одинъ напечатанъ въ полтавскихъ губернскихъ вѣдомостяхъ за 1860 г. въ № 14—15. Другой, записанный въ селѣ Суботовѣ чигиринскаго уѣзда, похожъ на предыдущій, нигдѣ не былъ напечатанъ.
Народъ не покинулъ своею любовью Палѣя и въ ссылкѣ. Сложилась пѣсня о его пребываніи въ Сибири. «Высоко восходитъ солнце, низко заходитъ, гдѣ-то нашъ Семенъ Палѣй бродитъ въ Сибири»19). Такъ начинается эта поэтическая пѣсня. Далѣе, описывается, какъ Палѣй подзываетъ къ себѣ своего вѣрнаго чуру по имени Стоуся, и собирается идти въ часовню — молиться Богу; онъ чувствуетъ себя усталымъ, дряхлымъ отъ старости, ему нужно молиться, чтобы Богъ помиловалъ его душу грѣшную. Чура надѣваетъ на него сѣрый кафтанъ (свиту) и даетъ ему въ руки еловую вѣтвь. Семенъ Палѣй идетъ молиться Богу и не знаетъ, что ему дѣлать: молиться или тосковать20). Вотъ онъ ворочается домой, садится въ шатрѣ, беретъ въ руки бандуру. Отчего пѣсня помѣщаетъ сосланнаго въ Сибирь Палѣя въ шатрѣ — указать мы не беремся: можетъ быть это вошло въ пѣсню по рутинной привычкѣ изображать козака въ шатрѣ, какъ въ принадлежности боевой жизни. Но бандура въ давнія времена не ныла, какъ теперь; исключительнымъ достояніемъ пѣвцовъ ходячихъ да еще къ тому слѣпыхъ. Тогда всякій молодецъ-козакъ, умѣвшій владѣть струнами, возилъ съ собою бандуру для собственнаго утѣшенія, и съ помощію этого народнаго музыкальнаго инструмента слагались героическія пѣсни рыцарей. Палѣй, какъ видно, былъ поэтъ-творецъ: онъ поетъ пѣсню, совершенно подходящую къ его положенію, пѣсню, — исполненную философскаго размышленія: «бѣда жить въ свѣтѣ тотъ, заложивши свою душу, украшаетъ себѣ золотымъ шитьемъ кафтанъ, а другой въ Сибири, словно въ дремучемъ лѣсу, слоняется безпріютнымъ и одинокимъ»21).
Сосланному Палѣю не довелось угаснуть въ Сибирскихъ снѣжныхъ пустыняхъ, какъ многимъ его землякамъ, прежде него туда отправленнымъ. Мазепа отступилъ отъ царя, передался шведамъ. Тогда вспомнилъ царь о Палѣѣ, приказалъ освободить его, и возвратить въ Украину. Это была одна изъ немногихъ уцѣлѣвшихъ жертвъ коварства малороссійскихъ старшинъ и московской непроницательности. Царь вспомнилъ тогда и о несчастномъ Самойловичѣ, но уже не было въ живыхъ ни его самого, ни потомковъ его мужескаго пола. Палѣй прибылъ въ царское войско и, по извѣстію украинскихъ лѣтописцевъ, участвовалъ въ полтавской битвѣ; хотя онъ былъ уже такъ немощенъ, что безъ поддержки не могъ сѣсть на коня, однако своимъ присутствіемъ и рѣчами ободрялъ своихъ земляковъ, воевавшихъ вмѣстѣ съ русскимъ войскомъ, противъ шведовъ и мазепинцевъ. Народная фантазія въ своихъ изустныхъ легендахъ и отчасти въ пѣсняхъ даетъ большое значеніе этому участію и самую судьбу Палѣя расцвѣчиваетъ чудесными вымыслами. «Палѣй сидѣлъ въ заточеніи, замурованнымъ въ стѣнѣ, куда его запровадилъ чрезъ клевету (брехнею) Мазепа, замышлявшій поднять войну противъ царя. Когда шведъ осадилъ Полтаву, царь Петръ искалъ такого богатыря, который бы могъ отстоять Полтаву. Царю указали на Палѣя. Царь не зналъ даже, что Палѣй живъ на свѣтѣ и приказалъ представить его предъ свою особу. Вывели Палѣя изъ тюрьмы. Онъ былъ такъ старъ и дряхлъ, что весь трясся. Покормили, попоили Палѣя дня три, сталъ онъ входить въ силу. Царь велѣлъ ему достать наилучшаго коня. Но не могли достать подходящаго Палѣю коня, пока онъ не увидалъ жида, который везъ бочку воды на клячѣ. Эта кляча, худая и замореная, былъ прежній боевой конь Палѣя, бѣлой масти. Ты бѣлъ, а я сѣдъ, сказалъ Палѣй коню, — послужимъ же бѣлому царю! Сѣлъ онъ на своего коня и поѣхалъ къ непріятельскому войску. Обладалъ Палѣй такимъ даромъ, что будетъ ѣздить промежду чужимъ войскомъ и никто его не увидитъ, а на кого онъ кинетъ взглядъ, тотъ его взгляда не выдержитъ. Видитъ Палѣй: сидитъ Мазепа со шведомъ, по однимъ варіантамъ, въ шатрѣ, по другимъ — на вершинѣ какого-то каменнаго зданія, и пьютъ себѣ чай или обѣдаютъ. Палѣй зарядилъ серебренной пулею ружье, выстрѣлилъ и попалъ въ сосудъ, изъ котораго хлебалъ чай или ѣлъ какое-то кушанье Мазепа. Тотчасъ догадался Мазепа, что это Палѣй явился. На Мазепу напалъ страхъ и сообщился всѣмъ его приверженцамъ и всему шведскому войску. Царскіе непріятели пустились бѣжать въ такой суматохѣ, что сами своихъ убивали.» По другимъ варіантамъ проклятый Мазепа не бѣжалъ, а тотчасъ выпилъ ядъ, который при себѣ носилъ, и отъ дѣйствія отравы тутъ же на томъ мѣстѣ, гдѣ сидѣлъ, пропалъ, а Палѣй приказалъ палками, не тратя зарядовъ, прогнать непріятельскія силы. Былъ Палѣй «знатникъ», но не волшебствомъ, а чиномъ ангельскимъ далась ему та вѣщая наука — «по божому.» Легенда эта ходитъ въ устахъ народа въ очень разнообразныхъ варіантахъ, и нѣкоторые варіанты были напечатаны въ Запискахъ о южной Руси Кулиша (ч. I, стр. 115—128) и въ сборникѣ Малорусскихъ преданій и разсказовъ Драгоманова (стр. 201—208). Изъ этой приведенной нами легенды видно ясно, что народная фантазія приписала Палѣю Полтавскую побѣду надъ Мазепою и его союзниками. Сообразно тому, онъ является такимъ же богатыремъ-побѣдителемъ и въ думѣ, напечатанной у Максимовича въ изданіи 1849 года: Собирались — говорится въ этой думѣ — въ городѣ Лебединѣ (гдѣ, дѣйствительно, находилась главная царская квартира во время вторженія шведовъ въ Малороссію) цари и князи, и порѣшили воротить Семена Палѣя изъ Сибири22), куда заслалъ его проклятый Мазепа, который безвинно сгубилъ еще Кочубея и Искру23). Въ великомъ посту, съ наступленіемъ весенней погоды, прибылъ Семенъ Палѣй къ Бѣлому царю въ столицу, и радость была великому государю отъ пріѣзда такого великаго рыцаря24). Но если радость была царю, то бѣда грозила Мазепѣ. Сталъ онъ говорить шведскому королю: шведскій король, благодѣтель наияснѣйшій, мой государь! Доставать ли намъ Полтаву или уходить изъ-подъ Полтавы? Москва не даромъ насъ кругомъ обступила. У Семена Палѣя хоть немногочисленно охотное войско, только оно таково, что одна сотня будетъ гнать и рубить нашихъ тысячу и задастъ намъ «великимъ господамъ, большого страха.» Король Шведскій на это сказалъ: "безумная у тебя голова, Мазепа! Развѣ у меня войско не вооруженное? Могу я рубить, крошить московскія силы. Не зарекаюсь побывать и на столицѣ бѣлаго царя25). Но когда въ день Николая Чудотворца Семенъ Палѣй прибылъ подъ Полтаву вмѣстѣ съ Борисомъ Петровичемъ Шереметевымъ, сталъ король шведскій съ Мазепою тайно уходить, попытавшись, однако, въ послѣдній разъ, можетъ быть, для сокрытія своего побѣга, завязать съ царскимъ войскомъ битву26). Далѣе говорится о томъ, будто въ Батуринѣ они, непріятели, истребляли мужчинъ и женщинъ, жгли церкви, топтали ногами священныя вещи, потомъ плоты изготовили и убѣгали на другой берегъ Днѣпра27). Здѣсь въ думѣ — анахронизмъ: взятіе и разореніе Батурина совершено ранѣе, и не шведами, а русскими, подъ начальствомъ Меньшкова, въ отмщеніе за то, что Батуринъ держался Мазепы. Далѣе въ думѣ говорится, что Семенъ Палѣй непріятелей подъ Полтавой добиваетъ и разметываетъ ихъ, какъ мякину.
Онъ прибываетъ къ Днѣпру и видитъ: на противоположномъ берегу ходитъ король шведскій съ Мазепою. Палѣй размахиваетъ саблею и кричитъ Мазепѣ черезъ рѣку; «помоли за меня Бога, Мазепа, что я тебя не догналъ, не изрубилъ тебя или не задалъ тебя живьемъ на вѣчно въ каторгу»28) Дума оканчивается сожалѣніемъ о томъ, что земля христіанская наполнилась тоскою и печалью, что родные не помышляютъ о своихъ родныхъ29) и прославленіемъ Семена Палѣя за его побѣду надъ шведами.30) И такъ, по народному воззрѣнію, вся слава полтавской побѣды приписывается Палѣю, который, такимъ образомъ, сдѣлался какимъ-то миѳическимъ богатыремъ, олицетворяющимъ въ своей личности всю силу цѣлаго народа. Тоже воззрѣніе высказывается и въ пѣснѣ о томъ же событіи, въ которой говорится: «еще хмѣль, хмѣль зеленый не взвился по тычинѣ, а ужъ Палѣй подъ Полтавою побился со шведомъ; еще хмѣль, хмѣль зеленый не склонилъ головокъ, а уже Палей Семенъ подъ Полтавою побилъ шведовъ. Крикнулъ, крикнулъ король шведскій, стоя на пушкѣ: Бѣжимъ, бѣжимъ, Мазепа, съ полтавскаго поля. И быстро тогда бѣжали шведы по лѣсамъ, но терновникамъ. А чтобъ они не дождали больше биться съ козаками.»31)
Отъ чего же возникла такая любовь малорусскаго народа къ этому Палѣю? Оттого, что на правобережной Украинѣ онъ явился главнымъ проводникомъ идеи возстановленія козачества и возобновленія борьбы съ ненавистными ляхами за освобожденіе отъ ихъ власти всего южно-русскаго православнаго народа, а это была и для завѣтная и для всего народнаго бытія.
Послѣ своего возвращенія на родину, Палѣй сталъ опять въ своемъ полку полковникомъ вмѣсто смѣненнаго тогда Омельченка, родственника Мазепы, хотя и неприставшаго къ возстанію гетмана противъ царя. Какъ только усѣлся Палѣй въ своей Хвастовщинѣ, такъ немедленно принялся за прежнее, сталъ разсылать своихъ козаковъ въ Полѣсье и волновать крестьянъ противъ польскихъ пановъ; по его призыву крестьяне волостей Горностайнольской, Козаровской, Бородянской отказались работать своимъ владѣльцамъ и давать имъ поборы,[1] а Палѣй записалъ ихъ въ компутъ своего козацкаго полка. Шляхта кіевскаго воеводства жаловалась на козаковъ Палѣя, что они врываются въ шляхетскія владѣнія за рѣку Ирпень, а въ январѣ 1710 года обращалась къ королю и къ князю Меньшикову[2] съ просьбою удержать полковника Палѣя отъ покушеній на шляхетскія маетности и запретить ему разставлять козаковъ въ житомирскомъ и овручскомъ повѣтахъ. Но старикъ, уже немощный, не долго могъ вести свое завѣтное дѣло. Въ началѣ 1711 года уже его не стало на свѣтѣ.
Тотчасъ по смерти Палѣя въ правобережной Украинѣ произошло смутное событіе, отразившееся въ народныхъ пѣсняхъ. Это было покушеніе Филиппа Орлика, бывшаго генеральнаго писаря при Мазепѣ, а по смерти послѣдняго, избраннаго въ званіе гетмана небольшимъ числомъ козаковъ, ушедшихъ съ Мазепою въ Турцію. Въ мартѣ 1711 года ворвался Орликъ въ Украину со сбродною толпою, состоявшею, кромѣ запорожцевъ и козаковъ, изъ поляковъ подъ начальствомъ Потоцкаго и Галецкаго и изъ татаръ бѣлогородскихъ и буджацкихъ подъ начальствомъ самаго хана. Городки были малолюдны на правой сторонѣ Днѣпра, и жители не любили начальниковъ, насланныхъ туда гетманомъ Скоропадскимъ, а потому и не дѣлали большаго отпора. Орликъ овладѣлъ Немировымъ, разбилъ высланнаго противъ него отъ Скоропадскаго съ козаками генеральнаго есаула Бутовича; Богуславъ и Корсунъ ему сдались. Въ Бѣлой Церкви сидѣлъ преемникъ Палѣя Танскій. Орликъ подступилъ къ этому городку. Что было бы далѣе — неизвѣстно, но разноперая дружина Орлика оказалась никуда негодною. Поляки ушли на Волынь подъ предлогомъ поддерживать партію враждебную Петру и Августу, а татары, ограбили гдѣ могли въ южной Руси церкви и монастыри, надѣлали поруганій надъ святынею и ушли во-свояси. Тогда и самъ Орликъ, хвалившійся взять самый Кіевъ, отступилъ за Днѣстръ. Этотъ набѣгъ, бывшій въ числѣ поводовъ къ войнѣ Россіи съ Турціею, упоминается въ пѣснѣ, напечатанной въ первый разъ Руликовскимъ въ его описаніи Васильковскаго уѣзда, а потомъ перепечатанной Кулишемъ въ Запискахъ о Южной Руси, (т. I, стр. 315), и обоими издателями отнесенный ко временамъ Батыя, не смотря на упоминаемое въ ней имя Пилипа Орлика: «Не такъ славенъ городъ Медведовка между городами, какъ славнѣе всѣхъ Филиппъ Орликъ съ двумя козаками: одинъ былъ Грицъко, другой Андрей. Гонитель вѣры, всѣмъ украинскимъ городамъ онъ сталъ раззоритель.»32) Кого разумѣютъ здѣсь подъ этими двумя товарищами Орлика, мы опредѣлить не можемъ, не зная съ кѣмъ именно приходилъ тогда Орликъ, притомъ и самыя имена могли въ пѣснѣ измѣниться. Далѣе разсказывается, что ранымъ рано въ день воскресный гремятъ колокола, старые и малые молять Бога охранить городъ Кіевъ и обѣщаютъ устроить обѣдъ въ день Успенія.33) Вѣроятно, здѣсь описывается тревога, происходившая тогда въ Кіевѣ, а обѣдъ въ день Успенія разумѣется обѣдъ въ печерской лаврѣ, гдѣ въ день храмоваго праздника всегда устраивались большіе обѣды для коего народа. Въ третьей части пѣсни говорится, что враги достали украинскіе города, посбивали съ церквей кресты, полотняные образа клали себѣ подъ сѣдла, поили коней изъ мѣдныхъ колоколовъ и въ церквахъ ставили коней.34) Это поруганіе святыни учинили татары, только тѣмъ и отличившіеся тогда въ походѣ, предпринятомъ для водворенія въ Украинѣ гетмана, поставленнаго въ турецкихъ владѣніяхъ.
Послѣ этого нашествія царь Петръ рѣшилъ отдать правобережную Украину Польшѣ, а козаковъ вывести на лѣвый берегъ, причемъ Петръ обѣщалъ Меншикову оттуда «оныхъ скотовъ, въ подарокъ его милости для поселенія въ губернію, на пустыя мѣста, прислать», за исключеніемъ переводимыхъ въ гетману козаковъ; это дѣлалось съ украинцами за то, что «заднѣпрская Украина вся было къ Орлику и воеводѣ кіевскому Іосифу Потоцкому пристала, кромѣ Танскаго и Галагана» (Солов. XVI, 75). Такъ несчастная правобережная Украина, послѣ всѣхъ ужаснѣйшихъ бѣдствій не удавшейся борьбы за независимость южнорусскаго народа, продолжавшейся полстолѣтія, выдана была головою тѣмъ же деспотамъ, противъ которыхъ вначалѣ возстала.
Немедленно послѣ отдачи правобережной Украины во власть поляковъ, запорожцы подъ начальствомъ атамановъ Поповича и Перебійноса и козаки, ушедшіе съ Мазепою въ Турцію, подъ начальствомъ бывшаго прилуцкаго полковника Горленка и сотника Швайки пытались еще разъ отстаивать Украину отъ поляковъ, но ничего не могли сдѣлать при несоразмѣрности своихъ силъ съ силами враговъ. Быть можетъ къ этому времени относится не вполнѣ понятная пѣсня о Цимбаленкѣ и Швайкѣ, въ которой говорится о сраженіи при Товстой Могилѣ, о смерти Цимбаленка, о какихъ-то нейарменцахъ (?), воевавшихъ съ нимъ за одно противъ ляховъ и о козакѣ Швайкѣ, который кричитъ сотнику, чтобъ онъ не тратилъ козацкаго войска; сотникъ отвѣчаетъ, что не можетъ удержать сильнаго напора многочисленныхъ враговъ36).
Но то, что устанавливается для будущей судьбы народовъ дипломатіею, не всегда открываетъ народу путь, по которому онъ потомъ пойдетъ. Могъ русскій царь отказаться отъ Украины и отдать ее Польшѣ; могли поляки считать ее своею неотъемлемою собственностію; но южнорусскій народъ не хотѣлъ такого рѣшенія судьбы своей, не желалъ оставаться въ порабощеніи у ляховъ, которымъ отданъ головою царемъ своимъ, и сохранилъ вѣрность завѣщанной отъ предковъ цѣли національнаго бытія своего — освободиться отъ польской власти и соединиться съ остальными своими братьями, уже отошедшими къ русской державѣ. И этотъ народъ стремился къ этой завѣтной цѣли, вопреки усиліямъ Польши и Россіи удержать его въ намѣченномъ для него положеніи: въ концѣ концовъ народъ южнорусскій преодолѣлъ всѣ препятствія. Его неимовѣрно-трудная, мелочная, а потому неудобоуловимая для насъ борьба съ Польшею, заняла весь XVIII вѣкъ до самаго окончательнаго разбора польскихъ областей. Способъ этой борьбы выразился въ гайдамаччинѣ. Народъ, почти исключительно ограниченный простымъ крестьянскимъ классомъ, остался безъ руководящей интеллигенціи, безъ военной силы, безъ капиталовъ и фондовъ, безъ поддержки отъ внѣшнихъ государственныхъ силъ и, однако, вступилъ въ борьбу съ непримиримымъ врагомъ. Борьба эта открылась возстаніями порабощенныхъ крестьянъ (хлоповъ) противъ польскихъ пановъ и ихъ управителей и іудеевъ арендаторовъ. Эти возстанія происходили спорадически въ Украинѣ, Подоліи, Волыни и Полѣсьи. Такія же побужденіа, такія же страсти, какія отличали хмельнищину, дѣйствуютъ и въ гайдамаччинѣ: та-же отъявленная ненависть къ панамъ, шляхтѣ, католическому духовенству и іудеямъ, тѣ же кровавыя, часто грязныя сцены убійствъ, грабежей, мучительствъ, раззореній панскихъ усадьбъ и костеловъ; тѣ же ужасныя казни, слѣдовавшія какъ репрессаліи отъ поляковъ въ случаяхъ укрощенія мятежей; тоже упорство со стороны южноруссовъ. Никакія суровыя мѣры не искореняли возстаній. «Наши подданные» — говорилъ одинъ волынскій шляхтичъ — «по своей природѣ склонны къ преступленіямъ и бунтамъ: они помнятъ своихъ дѣдовъ, совершавшихъ достойные оплакиванія поступки, и идутъ по слѣдамъ предковъ.» Тѣ, которымъ удавалось избѣжать кары, скрывались въ лѣсахъ, окаймлявшихъ рубежъ Укранны отъ южныхъ степей, другіе забѣгали въ эти самыя степи, принадлежавшія Запорожью, иные находили себѣ убѣжище на лѣвой сторонѣ Днѣпра, гдѣ жители, такіе же южноруссы, какъ и они, сочувствовали имъ. Въ своихъ пріютахъ они составляли снова шайки и шли опять на борьбу, а къ ихъ шайкамъ тотчасъ же пріступали другіе ихъ земляки. На это, между прочимъ, указываетъ пѣсня о лѣсѣ Чутѣ, гдѣ собирались бѣглецы въ шайки и откуда, выходили грабить поляковъ и іудеевъ36). Такія шайки назывались гайдамацкими, а сами участники въ нихъ гайдамаками, удерживая, впрочемъ, и прежнее названіе, даваемое такимъ молодцамъ: левенцы. Окончательно еще не рѣшено: существовало ли это названіе гайдамаковъ еще въ XVII вѣкѣ, какъ на это указываютъ нѣкоторыя лѣтотписныя повѣствованія о временахъ Богдана Хмельницкаго, или же оно возникло не ранѣе XVIII вѣка, какъ полагаютъ нѣкоторые ученыя на томъ основаніи, что не встрѣчаютъ этого названія въ актахъ XVII вѣка. Во всякомъ случаѣ, это слово татарское и означаетъ гонителя или нарушителя общественнаго порядка. Лѣтъ двадцать гайдамацкое движеніе происходило отрывочно, между прочимъ, поддерживалось даже нѣкоторыми польскими шляхтичами, склонными къ своевольству посреди всеобщей безалаберщицы, господствовавшей въ Рѣчи Посполитой, и нерѣдко имѣло видъ простаго разбойничества, такъ что гайдамаки обдирали не только поляковъ и жидомъ, но и своихъ; впрочемъ, безвыходное положеніе бездомовныхъ скитальцевъ невольно вынуждало ихъ на такіе поступки: въ превосходномъ сочиненіи Кулиша «Записки о Южной Руси» приводится много любопытныхъ разсказовъ въ этомъ родѣ. Гайдамаки особенно нуждались въ лошадяхъ и не могли удержаться отъ искушенія отнять, гдѣ возможно, лошади какъ о томъ поетъ одна пѣсня о Лебеденкѣ, въ которой разсказывается, какъ трое гайдамаковъ отнимаютъ у поселянина, ѣхавшаго за мукою въ мельницу, лошадь и самого убиваютъ37). Въ другой пѣснѣ такой молодецъ, левенецъ, овладѣваетъ панскими лошадьми, и, самихъ пановъ убиваетъ38). Въ третьей пѣсни — къ госпожѣ, которая съ безпокойствомъ ожидала отсутствовавшего мужа, пріѣзжаютъ козаки; но госпожа узнаетъ коня своего супруга и говоритъ пріѣхавшимъ, что они — гайдамаки. «По какимъ признакамъ ты это узнала? спрашиваютъ ее. Я узнала коня! отвѣчаетъ госпожа. Мы этого коня, говорятъ гайдамаки, у твоего пава купили, посчитали деньги въ зеленой дубравѣ, запили могарычъ изъ холоднаго ключа и подкотили твоего пана подъ гнилое бревно!»39)
Съ тѣхъ поръ какъ запорожцы, послѣ изгнанія своего изъ старинныхъ мѣстъ своего жительства проживавшіе въ крымскихъ предѣлахъ въ Алешкахъ, въ 1733 г. воротились на свое прежнее пепелище, гайдамацкое движеніе яснѣе получаетъ видъ систематической борьбы за народные интересы противъ поляковъ и всего польскаго строя. Запорожцы приняли энергическое участіе въ этой борьбѣ и гайдамацкія шайки находили себѣ опору въ организованной военной силѣ. Запорожцы давали южнорусскимъ бѣглецамъ пріютъ въ своихъ городахъ (поселеніяхъ при рыбныхъ ловляхъ) пасѣкахъ и зимовникахъ, помогали имъ составлять шайки и принимали сами начальство надъ такими шайками. Съ этихъ поръ бѣглые хлопы уже перестаютъ составлять шайки или загоны изъ своей среды, а, убѣгая въ Запорожье, поступаютъ въ ряды вольныхъ запорожцевъ и появляются на борьбу со шляхтою въ Украину уже въ качествѣ запорожцевъ, а пристающіе къ нимъ гайдамаки изъ хлоповъ становятся также козаками. Идетъ дѣло къ возобновленію прежняго вольнаго козачества въ Украинѣ.
Кромѣ появленія запорожцевъ на прежнихъ мѣстахъ своего жительства была еще причина, оживившая народъ южнорусскій въ то же время. Въ томъ же году въ польскія области вступили русскія войска съ цѣлію содѣйствовать партіи, желавшей избрать въ короли саксонскаго принца, подъ именемъ Августа III, противъ партіи, придерживавшейся Станислава Лещинскаго. Часть русскаго войска расположилась въ южной Руси для противодѣйствія шляхетскимъ конфедераціямъ, составлявшимся въ пользу Лещинскаго. Одинъ изъ полковниковъ въ этомъ русскомъ отрядѣ Полянскій, квартировавшій въ Умани, издалъ объ этомъ циркуляръ къ начальникамъ надворныхъ козацкихъ милицій, служившимъ у пановъ. Надобно замѣтить, что въ Польшѣ, при крайнемъ умаленіи военныхъ силъ Рѣчи Посполитой, главная войсковая сила состояла изъ такихъ милицій, набираемыхъ и содержимыхъ на собственный счетъ панами: эти милиціонеры назывались козаками, но носили, притомъ, прозвище надворныхъ, въ отличіе отъ вольныхъ козаковъ, которыхъ существованіе въ польскихъ земляхъ уже не дозволялось. Эти надворные козаки были посылаемы панами противъ гайдамаковъ, но, будучи одной вѣры и народности съ гайдамаками, болѣе сочувствовали этимъ послѣднимъ, чѣмъ своимъ господамъ. Одинъ изъ начальниковъ такой надворной команды въ Шарогродѣ, мѣстности князей Любомирскихъ, по имени Верланъ, получивши циркуляръ Полянскаго, поднялъ на ноги свою надворную команду, сталъ вербовать къ ней новыхъ козаковъ, принялъ званіе козацкаго полковника, раздѣлилъ свой отрядъ въ качествѣ полка на сотни, а сотни на десятки, назначилъ сотниковъ и десятскихъ, какъ слѣдовало въ вольномъ козацкомъ полку, и объявилъ своимъ козакамъ, будто русскій полковникъ сообщилъ ему именной указъ Императрицы о томъ, что она принимаетъ подъ свою власть всю Украину и Русъ по Збручъ и по Случъ, всѣ жители сдѣлаются вольными козаками и теперь дозволяется имъ истреблять иноземцевъ — ляховъ и жидовъ. Верланъ началъ скликать съ себѣ сербовъ и волоховъ, поселенныхъ въ краѣ, чиншовую шляхту, но, разумѣется болѣе всего хлоповъ, изъ которыхъ охотнѣе и прежде всѣхъ приставали къ нему винники (работники на винокурняхъ) и пасѣчники — люди бездомовные. Откликнулись на его призывъ начальники другихъ козацкихъ надворныхъ командъ и принесли присягу Императрицѣ съ своими подчиненными козаками. Увеличивая такимъ образомъ свои силы, Верланъ прошелъ по воеводствамъ Брацлавскому и Подольскому, раззорялъ шляхту и жидовъ, приводилъ южноруссовъ къ присягѣ русской Императрицѣ, разбилъ польскіе отряды, занялъ города Броды и Жванецъ и отправилъ изъ своей, уже многочисленной, ватаги загоны къ Баменцу и Львову (Арх. Югоз. Р. ч. III, 3. стр. 108, 70, 95). Возстаніе разливалось и угрожало нешуточною бѣдою всему шляхетскому строю. Но шляхетство въ пору обратилось къ русскому главнокомандующему ландграфу Гессенъ-Гомбургскому, изъявляя повиновеніе королю Августу III, поддерживаемому русскою Императрицею и умоляло русскаго военачальника оказать со стороны русскихъ войскъ пособіе къ укрощенію крестьянскаго мятежа. Ландграфъ Гсссенъ-Гомбургскій распорядился чрезъ посредство кіевскаго.губернатора приказать генералу русскихъ войскъ фонъ Гейне содѣйствовать къ усмиренію гайдамаковъ и предавать казни пойманныхъ мятежниковъ. При пособіи русскаго войска, возстаніи южнорусскаго народа было тогда на время погашено. Главный зачинщикъ Верланъ съ нѣкоторыми другими предводителями ушелъ въ Молдавію, многіе скрылись въ Запорожскихъ степяхъ и потомъ стали опять появляться въ Украинѣ съ гайдамацкими ватагами, другіе тогда же попались въ плѣнъ и были казнены русскими или подпали расправѣ польскихъ судовъ. Но были и такіе, что поддались приглашеніямъ поляковъ, обѣщавшихъ имъ пощаду и прощеніе и пристали къ польской сторонѣ. Между такими былъ Савва Чалый, прежде бывшій сотникомъ въ Комаргродѣ, а потомъ присягнувшій передъ Верланомъ русской Императрицѣ и за урядъ съ другими ему подобными грабившій и истреблявшій шляхту и іудеевъ (Ibid. III). По настоянію шляхты Брацлавскаго воеводства онъ былъ схваченъ русскими и препровожденъ въ тюрьму въ Бѣлой Церкви, но оттуда ушелъ неизвѣстно какимъ способомъ (uescitur quo medio et modo wyszedłszy), а въ 1736 году принесъ присягу на вѣрность Рѣчи Посполитой и сдѣлался слугою шляхетства. Въ 1738 году онъ разбилъ гайдамацкую ватагу, отнялъ у ней батовню (обозъ съ добычею), ворвался въ Запорожскія владѣнія и раззорилъ тамъ зимовники запорожцевъ. За такіе подвиги и за вѣрность Рѣчи Посполитой гетманъ коронный Іосифъ Потоцкій сдѣлалъ его начальникомъ своихъ надворныхъ козаковъ и подарилъ ему въ пожизненное владѣніе села Рубанъ и Степащки. Желая еще болѣе отличиться передъ своимъ благодѣтелемъ, Савва Чалый въ 1740 году съ надворными козаками Потоцкаго напалъ на Запорожскій гардъ, находившійся на рѣкѣ Бугѣ, раззорилъ поселеніе и сжегъ церковь. Этого подвига не могли уже простить ему запорожцы. У нихъ была особая причина злобы къ этому человѣку: они считали его по породѣ своимъ и вмѣстѣ измѣнникомъ. Дѣдъ этого Саввы Яковъ Чалый былъ кошевымъ въ Запорожьѣ. По тогдашнимъ обычаямъ дѣти и потомки запорожскихъ старшинъ часто проживали и выростали въ Украинѣ, какъ и вообще изъ Украины приходили въ Запорожье служить козачеству, а изъ Запорожья переселялись въ Украину. Такъ случилось и съ Саввою; предки его служили въ Сѣчѣ, а онъ самъ уже поселился въ Украинѣ и занималъ тамъ должность сотника. Приставши къ гайдамацкому движенію, онъ сдружился и сблизился съ запорожцами, но потомъ, ради собственныхъ выгодъ, сталъ ихъ врагомъ. Преданіе говоритъ, что Савва былъ «характерникъ», подобно многимъ другимъ козацкимъ богатырямъ, которымъ приписывалось таинственное знаніе средствъ оставаться невредимымъ отъ непріятельскаго оружія. Какой-тo чародѣй (ворожбитъ) открылъ запорожцамъ тайну, что Савву можетъ взять только тотъ, у кого въ одно время одна нога будетъ стоятъ на запорожской землѣ, а другая на польской. Козакъ Медвѣдовскаго куреня Игнатъ Голый смекнулъ, что надобно дѣлать и вызвался съ кравчиною (отрядомъ или ватагою) добыть Савву: онъ набралъ въ одинъ сапогъ запорожской земли подъ подошву ноги, а другую ногу оставилъ свободною. Нападеніе запорожцевъ на Савву составляетъ содержаніе превосходной народной пѣсни, которую безъ сомнѣнія слѣдуетъ считать однимъ изъ лучшихъ произведеній народнаго творчества.
По этой народной пѣснѣ у Саввы былъ живъ еще отецъ: онъ старый запорожскій козакъ и находится въ Сѣчѣ. Сынъ его Савва не захотѣлъ служить козачеству, а перешелъ къ ляхамъ, пріобрѣсть славу, и началъ онъ съ ляхами раззорять православную церковь. Козани запорожцы сошлись на раду и говорятъ старому своему товарищу Чалому: видишь, старикъ Чалый, что вытворяетъ твой сынъ? какъ только запорожцевъ поймаетъ — водитъ ихъ въ кандалахъ40). Старый отецъ, какъ отецъ, думаетъ нельзя ли какъ-нибудь еще образумить преступнаго сына и отвѣчаетъ товарищамъ: ахъ, какъ бы мнѣ побывать въ Польшѣ, да повидать сына моего Савву41). По другому варіанту старикъ Чалый уклонился отъ рады42). Козаки говорили, что Савву нельзя цѣлою Сѣчью взять, потому что онъ не только раззоряетъ церковь, но спознался съ бѣсами и кое-что знаетъ волшебнаго. Но тутъ откликнулся Игнатъ Голый: я знаю какъ этого Савву поймать43).
И вотъ, еще до разсвѣта, Игнатъ съ кравчиною сѣдлаетъ коней. Гдѣ-то, вѣроятно уже на пути къ Саввѣ, козаки расположились медъ-вино пить; напали на нихъ ляхи, палятъ на нихъ въ окно покоя, въ которомъ козаки пировали, два ляха уже загородили Игнату путь скрещенными саблями, но козакъ Игнатъ выскочилъ изъ-подъ рукъ ихъ и убѣжалъ съ кравчиною. Бѣжитъ Игнатъ надъ Росью, одна нога у него въ сафьянномъ сапогѣ) другая босая41). Вотъ здѣсь-то, вѣроятно, намекъ на то преданіе о средствѣ взять Савву, которое приведено выще. Далѣе говорится что Игнатъ уже, не бѣжитъ, а идетъ тихо съ кравчиною по берегу Буга: будетъ бѣда Саввѣ, но некому предупредить его43). Савва живетъ у ляховъ роскошно, но народному способу представленія зажиточнаго быта, ѣстъ все сало да бѣлый хлѣбъ пшеничный. — Савва не любилъ братьевъ козаковъ, а любилъ католиковъ, что все равно, какъ бы онъ не любилъ молодыхъ дѣвицъ, а чужемужнихъ женъ, Савва погубилъ, Савва протерялъ свою вѣру на вѣки46).
Сидитъ Савва въ Немировѣ у пана ляха на обѣдѣ и, не вѣдая объ ожидающей его бѣдѣ, пьетъ — гуляетъ, ляха изъ себя корчитъ, и вотъ вдругъ прибѣгаетъ къ нему гонецъ изъ его дома. Что ты малый, спрашиваетъ Савва — все-ли благополучно у насъ? Все благополучно, отвѣчаетъ гонецъ, только протаптывается дорожка къ твоему двору, изъ-за горъ стали выглядывать гайдамаки! О я ихъ не боюсъ, у меня есть военная сила; оборонюсь не замедлю47), сказалъ Савва, стараясь казаться твердымъ, но въ то же время страхъ опасности начинаетъ его тревожить и онъ, продолжая еще пировать, говоритъ ляхамъ: что-то уже мнѣ и медъ — вино не пьется, знати на меня молодаго, складается какая-то бѣда48).
Пиръ кончился. Савва ѣдетъ съ своимъ джурою на ворономъ конѣ въ свой дворъ, находившійся, какъ намъ извѣстно изъ другихъ извѣстій, въ селѣ Степашкахъ. Онъ выѣхалъ изъ Немирова невеселъ, съ поникшею головою, словно якоръ, наклонившій свои вѣтви въ воду. Онъ жалуется на свою долю, называетъ ее щербатою49). Онъ пріѣхалъ съ своему двору. Онъ спрашиваетъ у прислуги: Все-ли благополучно? Ему отвѣчаютъ то же, что говорилъ гонецъ: побаиваются гайдамаковъ, радуются, что видятъ его, и сообщаютъ ему пріятную новость: его жена родила сына50).
Савва садится въ концѣ стола и пишетъ мелко письмо, а его жена сидя на постели, качаетъ ребенка. Савва сидитъ въ концѣ стола, сталъ читать написанное, а его жена Анастасія начинаетъ тяжело вздыхать. Савва сидитъ въ концѣ стола и думаетъ думу, вотъ панъ Савва что-то замышляетъ. А сходи-ко, джура молодецъ (по другому варіанту онъ посылаетъ дѣвку), въ погребъ да внеси оттуда горѣлки: выпью-ко я за здоровье жены! А сходи-ко, джура молодецъ, да внеси пива; выпьемъ-ко мы за здоровье маленькаго сына! А сходи-ко, джура молодецъ, да внеси меду: мнѣ чего-то тяжело, головы не поверну. Не успѣлъ джура, не успѣлъ молодецъ снять со стѣнъ ключей, какъ Игнатъ Голый съ кравчиною началъ ломать ворота. Не успѣлъ джура дойти до погреба, гайдамаки обступили кругомъ свѣтлицу. Не успѣлъ молодецъ вернуться изъ погреба въ хату, вскочили гайдамаки, стали Савву привѣтствовать: помогай Богъ тебѣ, Савва, какъ ты поживаешь, сидишь себѣ въ свѣтелкѣ да попиваешь винцо! Челомъ тебѣ бьемъ въ добрый часъ: издалека къ тебѣ гости прибыли чѣмъ-то ты ихъ будешь угощать?51).
По нѣкоторымъ варіантамъ Савва сразу понимаетъ, что надъ нимъ издѣваются и говоритъ имъ, что они пріѣхали убить eгo,52) да и они сами намекаютъ ему объ этомъ тотчасъ же53) но, по другимъ, Савва говоритъ гайдамакамъ, что даровалъ ему Богъ сына и онъ ихъ будетъ просить къ себѣ въ кумовья54). Если бъ ты, отвѣчаютъ ему гайдамаки, панъ Савва, точно хотѣлъ насъ братъ къ себѣ въ кумовья, то не ходилъ бы до Гарда раззорять церковь! Не затѣмъ пришли мы къ тебѣ, чтобъ кумовать у тебя, а затѣмъ, чтобъ разсчитаться съ тобою. Веди-ко насъ, панъ Савва, въ свою новую кладовую, да отдавай намъ свое козацкое оружіе. Гдѣ твои, панъ Савва, платья домашковыя, что ты нажилъ, вражій сынъ, по милости козаковъ своей женѣ на «запаски» (женская нижняя одежда у малороссіянокъ). Гдѣ твои, панъ Савва, битые талеры, что ты набралъ, водячи по Украинѣ ватаги? Гдѣ твои, павъ Савва, китайки да атласы, что ты набралъ на Украинѣ своей женѣ на пояса! Гдѣ твое, панъ Савва, козацкое оружіе: вонъ вонъ оно виситъ на колку, да уже теперь не твое оно! Не затѣмъ пришли мы къ тебѣ, чтобъ у тебя кумовать, а затѣмъ, чтобъ съ тебя голову снять! Бросился панъ Савва къ оружію, а гайдамаки говорятъ ему: постой, постой панъ Савва, это вѣдь не въ чистомъ полѣ!55) Кинулся панъ Савва къ своему ясному мечу; подхватили его двумя копьями съ праваго плеча. Кинулся панъ Савва къ своему оружію — его взяли и подняли двумя копьями вверхъ! «Вотъ же тебѣ, вражій сынъ, за твои выходки, чтобъ не зазывалъ насъ въ кумы къ твоей сукѣ улиткѣ!»56) Этимъ кончается большой варіантъ, записанный мною. Пѣвцы объясняли послѣднія слова такъ: Савва Чалый въ поруганіе запорожцамъ приглашалъ ихъ въ кумы къ своей собакѣ, которую звали Улиткою, и они теперь, въ послѣднюю его минуту, припомнили ему эту оскорбительную выходку, и это случилось именно тогда, когда у Саввы родился сынъ и онъ, застигнутый внезапно запорожцами, отъ страха приглашалъ ихъ въ воспріемниками его сына.
Въ другихъ варіантахъ изображается испугъ и бѣгство Савихи. Она выскакиваетъ въ окно и кричитъ своей кухаркѣ или просто прислугѣ (челяди), чтобъ спасали ея ребенка, обѣщаетъ, что прислуга будетъ жить хорошо, если она сама не пропадетъ57). Ребенокъ, родившійся тогда у Саввы Чалаго, былъ, дѣйствительно, спасенъ и когда выросъ, служилъ полякамъ, отличался подвигами храбрости, нося отцовское имя Саѣвы, и былъ убитъ во время барской конфедераціи въ битвѣ съ Суворовымъ. Въ польской исторіи назывался онъ генераломъ Цалинскимъ.
Въ Галицкихъ варіантахъ прибавляются въ концѣ пѣсни стихи, которыхъ мы нигдѣ въ извѣстныхъ намъ варіантахъ, записанныхъ въ Малороссіи, не встрѣтили: видѣли многіе люди украинскую сову, которая принесла пану Саввѣ смертную рубашку; прилетѣли къ пану Саввѣ украинскія вороны; зазвонили пану Саввѣ разомъ во всѣ колокола58). Эта прибавка кажется намъ позднѣйшею и даже не народною, а присочиненною.
Гайдамачество развивалось въ южной Руси болѣе и болѣе. Предводители вступали въ предѣлы Украины изъ запорожскихъ степей съ образовавшимися тамъ ватагами, грабили и раззоряли дворы шляхетскіе и жидовскіе, истязали въ нихъ хозяевъ, особенно іудеевъ, подъ-часъ нападали даже на городки, какъ, напримѣръ, на Паволочъ, Чернобыль, Грановъ, Умань, Летичевъ, Хвастовъ, проникали даже въ Полѣсье, въ окрестности Мозыря и Овруча. Крестьяне повсемѣстно имъ сочувствовали, одни приставали къ гайдамакамъ и увеличивали собою ихъ ватаги, другіе тайно призывали ихъ ни расправу съ своими господами. Вездѣ гайдамаки могли найти себѣ и пропитаніе, и притонъ, и всякаго рода возможное пособіе отъ жителей крестьянскаго званія и православной вѣры. Помѣщики, напротивъ, не могли получать доходовъ съ своихъ маетностей, не могли безопасно ѣздить отъ одного къ другому и съѣжаться въ городскіе суды по своимъ дѣламъ. Такъ было сплошь до 1768 года, когда разразилось самое сильнѣйшее гайдамацкое волненіе въ уманской рѣзнѣ. Появлялось и исчезало множество атамановъ гайдамацкихъ ватагъ, пріобрѣвшихъ въ свое время извѣстность: Рудый, Жига, Грива, Харько, Иваница, Медвѣдь, Невѣнчаный, Середа, Беркутъ, Мельникъ, Вечорка, Игнатко Голый, Сухій, Горкуша, Кривохата, Кошовенко, Дрикса, Клеохвасъ, Иванъ Борода, Игнатъ, Блакитенко, Чабала, Быракулъ, Таранецъ, Слинко Хощеенко, Бородавка Чернявченко, Гапонъ, Романъ Чорный, Отрущенко, Ткаченко, Подоляка, и другіе. Къ этому періоду, вѣроятно, относятся пѣсни, записанныя собирателями въ Червоной Руси и напечатанныя сначала въ сборникѣ Жеготы Паули, а потомъ съ прибавленіями еще иныхъ въ Чтеніяхъ за 1863 годъ. Такова, напримѣръ, пѣсня о битвѣ подъ Солонковцами (Чт. 1863, ч. 3. стр. 13). Она начинается призывомъ идти подъ Гусятинъ грабить жидовъ59). Козаки грабили жидовъ въ Гусятинѣ и Иванковцахъ, какъ вдругъ поставленный на сторожѣ козакъ запорожскій далъ знать, что идутъ ляхи съ волынскимъ воеводою.60) Козаки пошли въ бой, прогнали десять тысячь ляховъ, ударили на нихъ гдѣ-то на перекресткѣ дорогъ, потомъ выступили противъ нихъ изъ мѣстечка Зинкова и многихъ сбили съ лошадей, потомъ окончательно расправился съ ними Медвѣдь или Медвѣдонько (по галицкому говору Медвѣдойко), перетопивши ихъ въ Городецкомъ озерѣ61).
Волынскій воевода только глядѣлъ съ горы, какъ региментарь (начальникъ украинскаго отдѣла польскаго войска) Борейко убѣгалъ съ поля битвы, сидя на конѣ безъ сѣдла. Несчастливый мѣсяцъ апрѣль былъ для ляховъ въ этомъ году: у Борейка изъ бока текла кровь. Борейко добѣжалъ къ воеводѣ, поклонился ему и сказалъ: уже теперь мнѣ не воевать съ козаками. Самъ воевода, стоявшій во время битвы Борейка съ козаками въ резервѣ (на отводѣ), хоть и былъ славный рыцарь, но также бѣжалъ отъ страха,64), Борейкова дружина, растерялась, кричала, что нѣтъ болѣе господина и всѣмъ имъ остается разойтись65). Пѣсня далѣе "говоритъ; несчастная была эта битва подъ Солонковцами для ляховъ66). Образовалась изъ ихъ тѣлъ высокая насыпь65). Все это оттого, что Борейкова дивизія пришла въ замешательство и разстроила ряды польскаго войска66).
Слѣдуетъ затѣмъ въ пѣснѣ восторгъ козаковъ о пораженіи враговъ, выражаемый сопоставленіемъ ружейной и пушечной стрѣльбы — съ плачемъ и воплемъ польскихъ женщинъ о погибшихъ ляхахъ67).
Объ этомъ событіи въ Чтеніяхъ напечатаны двѣ пѣсни настолько отличныя, что не могутъ быть признаны варіантами одной и той же, хотя и не заключаютъ противорѣчій. Тамъ же (Чт. Моск. Общ. Ист. Древ. 1863 г. III. стр. 15) о другомъ событіи, въ которомъ участвовалъ тотъ же Медвѣдь или Медвѣдойко, есть пѣсня такого содержанія:
Ѣдутъ ляхи въ Украину и спрашиваютъ дорогу къ казацкому лугу, то есть къ тому лѣсу, гдѣ былъ заложенъ гайдамацкій станъ68). Ляхи изъ порода Шарогрода69) прошли черезъ Кичманскій лѣсъ съ помощію измѣны и пришлось пропадать лужецкой громадѣ70). Региментарь окружилъ со всѣхъ сторонѣ лугъ, а Подгурскій заглядываетъ козакамъ въ глаза71). Козаки зовутъ изъ Вербовъ Медвѣдойка выручать лугъ, а не то пропадетъ все ихъ сборище въ лугѣ. Медвѣдойко прибѣжалъ, но не могъ сладить и долженъ былъ уходить назадъ. Но онъ посылаетъ сотника Сорича въ погоню за ляхами до Жабокрича. Подлѣ села Жабокрича, гдѣ былъ станъ ляховъ, они посадили на колъ троихъ козаковъ, словно трехъ скворцовъ. Не спрашивай теперь ляхъ дороги въ Украинѣ, а гляди только, гдѣ по дубамъ висятъ козачушки. Не одного козацкаго сына; смерть постигла. Не гулять ужъ намъ, видно, тутъ, братья; Борейчики такіе-сякіе сыны, станутъ насъ вѣшать72). Здѣсь подъ Борейчиками разумѣется дружина павшаго подъ Солонковцами региментаря Борейка, о которомъ говорилось въ предшествовавшей пѣснѣ.
О Медвѣдѣ или Медвѣдойкѣ мы узнаемъ изъ актовъ того времени, что такъ назывался одинъ изъ предводителей гайдамацкихъ. Онъ былъ разбитъ Саввою Чалымъ послѣ перехода послѣдняго на сторону поляковъ, но потомъ оправился и разомъ съ другими предводителями гайдамацкихъ ватагъ взялъ городки Паволочъ, Погребыще, ограбилъ въ окрестности шляхетскіе дворы, мучилъ и умерщвлялъ шляхту и жидовъ, а въ 1748 году вмѣстѣ съ предводителями гайдамацкихъ ватагъ: Рудемъ, Жилою, Харькомъ и Иваницею находился въ плѣну у русскихъ. Поляки требовали всѣхъ этихъ гайдамаковъ къ своему суду и жаловались на генерала Миниха, что тотъ ихъ не выдавалъ, подозрѣвали даже Миниха въ томъ, что онъ мирволитъ гайдамакамъ (Арх. юго-западн. Росс. III. 2. стр. 111—409). О дальнѣйшей судьбѣ Медвѣдя, какъ и другихъ предводителей, мы не нашли извѣстій.
1) Покинь батька, покинь матѣръ, покинь всю худобу,
Иди съ нами козаками на Украину на слободу.
На Украинѣ всего много и паши и браги,
Мы стоятъ тамъ вражи ляхи, козацькіи враги,
На Украинѣ суха рыба изъ шапраномъ,
Будешъ жити изъ козакомъ якъ исъ паномъ,
А у Польши суха рыба изъ водою,
Будешь жити съ вражимъ ляхомъ, якъ съ бѣдою!
2) Ой гаю мой, гаю гаю зелененькій!
Що на тобѣ, гаю, вѣтроньку не мае?
Вѣтроньку не мае, гольля не колыше;
Братъ до сестрицѣ часто листы пише;
Сестро моя, сестро, сестро Украинко!
Чи правыкла, сестро, на Украйнѣ жити?
Ой брате мôй, брате, треба привыкати:
Отъ роду далеко нѣкимъ наказати!
3) Ой бѣда чайцѣ, чайцѣ небозѣ,
Що вывела дѣтки при битѣй дорозѣ.
Киги! киги! злетѣвши въ гору,
Прійшлось втопиться въ Чорному морю!
Жито поспѣло, приспѣло дѣло;
Идуть женцѣ жати, дѣтокъ забѣрати!
Кити! киги! злетѣвши въ гору,
Прійшлось втопиться въ Чорному морю!
Ой дѣти, дѣти! Где васъ подѣти?
Чи менѣ втопиться, чи съ горы убиться?
Киги! киги! Злетѣвши въ гору,
Прійшлось втопиться въ Чорному морю!
4) И куликъ чайку, взявъ за чубайку;
Чайка кигиче: згинь ты, куличе!
Киги! киги! злетѣвши въ гору,
Прійшлось втопиться въ Чорному морю!
И бугай: бугу! гне чайку въ дугу;
Не кричи, чайка, бо буде тяжко!
Киги! киги! и проч.
Якъ не кричати, якъ не лѣтати:
Дѣтки маленьки, а я ихъ мати!
Киги! киги! и проч.
5) Перепѣлочка, мала невеличка,
Не вылѣтай рано по-ночи,
6) Повыколюешъ на былиночку очи.
Ой якъ менѣ рано въ полѣ не летѣти,
Треба годовати маленькія дѣтя.
7) Не журися матѣнко нами,
Пôдростемо, розлетѣмося сами.
Буде насъ мати, по горахъ по долинахъ,
Буде насъ, мати, по чужихъ украинахъ.
8) Zeby od tego czasu Laszkawle z ojczyzn naszyck akrаinskich ustgpowali i Więcej już na Ukrainie nie rosposcieralisię.
9) Poszli na włoski kraj Kalus, Uszyca z włosciami, Lojowce, Kozlow, Latawa, Laskowie, Jarygzow, Zwan, Mohulow, Owołzgola od samego Mohylowa począwszy wszystkie dobra które zbuntowаł Skorycz wielki zdrajca poszli zа nim za Dniestr. (Apx. югоз. p. ч. III 2 стр. 561).
10) Ой закурила затопила сырыми дровами;
Ой не машъ мого Абазина съ чорными бровами;
Ой у полѣ вѣтеръ дыше, былину колыше,
Козаченько до милои штыри листы пише!
Ой не тужи, моя мила, въ тугу де вдавайся,
За пôвшести недѣленьки мене сподѣвайся.
Видить мѣ ея козаченьку, въ тугу не вдаюся,
Противъ тебе выходжаю, безъ вѣтру валюся.
Коло гаю походжаю, гаю це рубаю,
А въ Вербôвцѣ пробуваю милого не маю.
11) Ой спускалися козаченьки зъ высокой горы,
На передѣ Абазинъ да на гнѣдомъ конѣ,
Ой ступай ступай, гнѣдый коню, прудкою ступою;
Гей не далеко въ Ладыжинѣ ляшеньки за мною!
Ой вдарено въ Бѣлой Церквѣ зъ ручнои гарматы,
Щобы ѣхавъ Палѣенко козакъ рятовати,
Ой не выѣзджавъ Палѣенко козакъ рятовати,
Гей прійшлося козаченькамъ марне погибати.
Ой здыбалися козаченьки въ Ладыжинѣ въ лѣсѣ,
Не еденъ тамъ козаченько головою звѣсивъ!
13) Ой не встигъ же Абазинъ на коника всѣсти,
Поглянеся назадъ себе, — повно ляхôвъ въ мѣстѣ.
Ой то тобѣ, Абазине, вôдъ ляховъ заплата,
Середъ рынку въ Немировѣ головонька знята.
Ой вдарився Абазинъ въ кулю головою;
Ой вжежъ менѣ не бувати зъ дѣтьми и зъ жоною.
13) — А гдежъ твоя, Абазинъ, Базишиха панѣ?
— Подъ мѣстечкомъ Берестечкомъ зъ усѣма ляхеми.
— Ой гдежъ твои, Абазине, вороный конѣ?
"Ой у мѣстѣ Берестечку въ куны на припонѣ.
— Ой гдежъ твои, Абазине, окованѣ возы?
"Подъ мѣстечкомъ Берестечкомъ заточенѣ въ лозы.
— Ой где твои, Абазине, сукнѣ едамашки?
"Ой побрали вражи ляхи паннамъ на запаски…
— Ой где твои, Абазине, писаныи скрынѣ?
«Ой побрали вражи ляхи, що пасали свинѣ.
14) Крикнувъ на хлопцѣвъ бурлака въ ночи:
Гей сбѣрайтеся, братьтя, на усе народъ майстровый,
Ой закупимо мы, братьтя, да широкій листъ набольшій,
Зробимо, братьтя, пôвтораста сѣмъ возôвъ,
Закупимо мы, братьтя, пôвтораста паръ волôвъ,
Да якъ посадимо, братьтя, по сѣмъ молодцѣвъ,
А на восьмаму для поганяночка,
По девьятому за-для-куховарочка,
По десятому за-для осторожности.
Поѣдемо, братьтя, у Щущынъ на базаръ,
А якъ станемъ, братьтя, все по темнымъ улицамъ,
Прійде икъ намъ славный купецъ молодый!
— Гей що въ ващихъ возахъ да за товаръ дорогій? —
„У насъ куницѣ, да лисицѣ, да чорныи соболѣ!“
Якъ открые рогожу, ажъ тамъ добрѣ молодцѣ.
15) Ой не знавъ, не знавъ проклятый Мазепа якъ Палѣя зазвати.
Ой ставъ же ставъ проклятый Мазепа на бенкетъ запрошати.
— Ой прошу тебе, Семене Палѣю, по чаши вина пити —
„Брешешь, брешешь вражій сыну, хочешъ мене згубити.“
16) — Ой пріѣдь, пріѣдь, Семене Палѣю, на охоту до мене;
— Ой не буде тобѣ, Семене Палѣю, кривды отъ мене.»
Ой пріѣхавъ Палѣй Семенъ да ставъ зъ коня вставати,
Ставъ его песъ Мазепа медомъ-виномъ частовати.
17) А тамъ Максимъ Искра сидить про Мазепу добре знае,
Палѣевѣ Семеновѣ оттакъ промовляе:
Ой годѣ, Семене Палѣю, въ Мазепы вина пити,
Ой хоче Мазепа проклятый тебе вбити!
18) Ой пье Палѣй пье Семенъ да головоньку клонить,
А Мазепинъ чура Палѣю Семену кайданы готовить.
Ой пье Палѣй ой пье Семенъ да изъ нôгъ изинлився,
Дуже тому гетьманъ Мазепа стоя звеселився.
Ой якъ крикне проклятый: Мазепа на свои гайдуки:
Ой вôзьмѣть Палѣя Семена да у тѣснѣ руки!
Ой якъ крикне песъ Мазепа проклятый на свои лейтары:
Ой вôзьмѣть Палѣя Семена да залийте въ кайданы!
Ой залили Семена Палѣя у тугіи скрипицѣ,
Да вкинули Сезсена Палѣя въ темніи темницѣ;
Де давъ гетьманъ Палѣю Семену ни ѣсти ни пити,
Доколь не выславъ проклятый Мазепа на столицію листы,
Оттожъ тебѣ, промовляе, царю: есть Палѣй: измѣнникъ:
— Вôнъ тебе хоче вже отстуцати, въ пень Москву рубати,
— А самъ хоче вже на столицѣ даремъ царевати.
Ой щожъ мовить да Палѣй Семенъ сидючи у темницѣ:
«Бреше, бреше песъ проклятый Мазепа въ листахъ на столицѣ.»
Ой хмелю-жъ мôй хмелю зелененькій чомъ головокъ не складаешъ?
Ой либонь ты, проклятый Мазепа, изъ шведомъ накладаешъ!
Ой хмелю-жъ мôй хмелю зелененькій часъ изъ тычаны до долу!
Не пускай, Семене Палѣю, тихъ шведôвъ до дому!
19) Высоко сонце сходить, низенько ложиться;
Ой гдесь-то панъ Семенъ Палѣй тепера журиться?
Высоко сонце сходитъ, низенько захôдить;
Ой гдесь то панъ Семенъ Палѣй по Сибиру бродить?
20) Ой чуро мой чуро, мôй вѣрный Стоусю,
Ой ходѣмо до каплицѣ, Богу помолюся!
Ой Боговѣ помолюся, святымъ поклонюся,
Зледащѣвъ я понурый, старенькимъ сдаюся,
Старенькимъ сдаюся, молитися мушу:
Хай милуе Милостивый мою грѣшну душу!
Ой натягнувъ ему чура да сѣрую свиту,
Да давъ ёму въ руки еловую вѣту.
Пôйшовъ панъ Палѣй Семенъ Боговѣ молиться,
Не то Боговѣ молиться, а не то журиться.
21) Прійшовъ панъ Палѣй до дому да й сѣвъ у намѣтѣ,
На бандурцѣ выгравае: лихо жити въ свѣтѣ!
Той, душу заклавши, свиту, бачъ, гаптуе,
А той по Сибиру, мовъ въ лузѣ, дубуе!
(Максим. Укр. пѣсни 1834, стр. 113).
22) Да Семена Палѣя зѣ Сибиру на Москву высылали.
23) Начинавъ тее проклятый Мазепа,
Якъ Искру и Кочубея безневннно самь зъ сёго сіѣта зогнавъ,
Семена Палѣя на Сибиръ завдавъ.
24) Скоро то ставъ Семенъ Палѣй, великимъ постомъ
Весняною погодою до Бѣлого царя на столицу прибувати,
То свѣтъ праведный государь великую радость мае,
Що до себе великого лыцаря Семена Палѣя у-гостѣ сподѣвае.
25) То Мазепа тогдѣ якъ почувъ,
Що его проклятого Мазену лихо догоняе,
Да короля шведського таки рѣчи промовляе:
«Королю шведській добродѣю, наяснѣйшій мôй пане!
Чи будемъ мы больше города Полтавы доставати,*
Чи будемъ зѣ пôдъ города зъ подъ Полтавы утѣкати?
Бо не дурно Москва стала насъ кругомъ оступати!
Бо у Семена Палѣя хочъ и не великое вôйско охотнее,
Тôлькô одна сотня буде нашу тысячу гнати и рубати,
Буде намъ великимъ панамъ великій страхъ задавати!»
То король шведскій те зачувае,
Словами промовляе:
— Мазепо безумная глава! Чи у мене вôйсько не збройне?
Чи у мене вôйсько не панцырне?
Да я ще тую Москву ногу сѣкти и рубати,
Ще не зарѣкаюсь у Бѣлого царя на столицѣ побувати. —
26) Скоро ставъ Семевъ Палѣй на святаго отца Миколая зъ Шереме-
томъ Бюрисомъ Петровичомъ пôдъ Полтаву прибувати,
То ставъ король шведській изъ Мазепою тайно утѣкати,
На царськихъ людей ударяти,
Мнгого царськихъ людей побивати.
27) А у городѣ Батуринѣ мужиковъ да жѣнокъ у пень сѣкли: да рубали,
Церкви палили, святыя иконы подъ ноги топтали.
Плôты справляли,
На той бôкъ Днѣпра утѣкали,
28) То Семенъ Палѣй пôдъ Полтаву прибувае,
Сѣче й рубае, на всѣ стороны якъ полову метае,
До Днѣпра прибувае, на той бокъ Днѣпра поглядае,
Що король шведській зъ Мазепою на тôмъ боцѣ Днѣпра похожае,
То вôнъ мечемъ махае,
Словами промовляе,
— Помоли ты, Мазепо, за мене Бога, що я тебе не догнавъ,
Альбо-бъ посѣкъ, альбо порубавъ,
Альбо живцемъ на вѣчну каторгу отдавъ! —
29) Земле, земле христіансько!
Егда ты була смутками и печалями наполнена,
Не знала где родина объ родинѣ помышляе!
30) Дай Боже честь и хвалу свѣтъ праведному государю!
Дай Семену Палѣю, превеликому пану,
Що не давъ Шведу христіанъ на поталу!
31) Да ще хмелю, хмелю, да ще зелевенькій по тычинѣ не звився,
А вже Палѣй подъ Полтавою изъ шведомъ побився,
Да ще хмелю, хмелю, да ще зелененькій головокъ не схиливъ,
А вже Палѣй подъ Полтавою да й Шведôвъ побивъ!
Тогда крикне, крикне ясный король Шведській на гарматѣ стоя:
Утѣкаймо, Мазепо, зъ Полтавськаго поля!
Тогда швидко, швидко шведы утѣкали лугами да тернами, —
Богдай вони не дождались биться съ козаками.
32) Да не славнѣйшій городъ Медведѣвка съ своими городами,
Якъ славнѣйшій Пилиппъ Орликъ съ двома козаками:
Одинъ Грицько, другій Андрѣй. На вѣру гонитель,
Всѣмъ городамъ украинськимъ вôнъ бувъ разоритель!
33) Въ недѣлю рано по ранепьку въ усѣ давоны дзвонятъ,
И старый й молодый въ весь голосъ голосять,
На колѣна упадаютъ и Бога просять:
Поможи намъ, Боже, Кіевъ городъ боронити,
Дождемо первои пречистои, будемъ обѣдъ становити.
34) Въ недѣлю рано-по раненьку города достали,
Всѣмъ церквамъ украинськимъ верхи позбивали,
Полотнянѣ образы пôдъ кульбаки клали,
Дзвонами спѣшовыми конѣ наповали,
Въ святыхъ церквахъ конѣ становили.
35) Ой пили пили запорозьцѣ пили да гуляли,
Да пôдъ Товстою могилою баталію мали,
Да пôдъ Товстою могмюю зацвѣла калина,
Тамъ убито Цимбалеяка вдовиного сына.
Да булобъ тобѣ, Цимбаленку, ляхôвъ поважати,
Не йти було пôдъ Товстою баталію счиняти,
Да подъ Товстою могилою широки раздолы,
Где догнали нейорменьцѣвъ, то всѣхъ покололи,
Да лежать, лежать нейорменцѣ (?) где два, где три въ ямцѣ,
Да идуть наши запорожцѣ якъ риплять саньянцѣ.
Ой якъ крикне козакъ Швайка на сотника грôзно;
«Не трать, не трать, вражій сыну, козацького вôйська!»
— Не радъ же бы я ихъ тратить — не могу спинити,
Наважили сыны вражи и ноги не пустити.
36) Славная Чута товстыми дубами,
Ще славнѣйша Чута низомъ козаками,
Що козаченьки завжде пробуваютъ,
Изъ ляцькой области здобычъ собѣ маютъ,
Що драли ляхôвъ драли обдирали,
Где бувъ жидъ богатый и того не минали.
Драли адамашки вôдъ панськои ласки,
Драли кармазины, сами поносили,*
Драли оксамиты, шили шаровары.
Якъ загнали ляхôвъ въ кальныи болота,
Брали много срѣбла-злота.
Да загнали ляховъ до лѣса до Чуты,
Ой тамъ ляшенькамъ отпоръ дали;
Памятайте, ляхи, где козацькіи шляхи,
Да насъ не забувайтесь,
Ще насъ сподѣвайтесь!
(Малор. и Черв. Думы и Пѣсни. 57).
37) Ой поѣхавъ Лебеденко у млинъ за мукою,
Изострѣлм Лебеденка да три гайдамаки;
Здоровъ, здоровъ, Лебеденку, здоровъ, батькôвъ сыну
Отдай, отдай Лебеденку, гнѣдую кобылу.
Не дамъ, не дамъ, вражи дѣти, хочъ самъ тутъ загнну!
Якъ пôдняли Лебеденка на три списы въ горѣ,
Опустили неживого на жовтѣмъ пѣсочку!
Прилетѣла зозуленька да й сѣла, на хатѣ,
Да й почала зозуленька жалобно ковати.
Выходила Лебедиха изъ новои хаты:
Сусѣдочки, голубочки, якій менѣ сонъ снился,
Либонь мôй сынъ Лебеденко сю ночъ оженився!
38) Ой пойшовъ Левенецъ затуживши,
Пôйшовъ же вôнъ да пôдъ лугомъ,
Да подпираючись тугимъ лукомъ.
Прійшовъ же вôнъ до криницѣ,
До холодной до водицѣ:
Ой стоять конѣ да попутанѣ, да, повьюченѣ,
Вонъ отъ Левенця не утеченѣ!
Да лежать паны порубанѣ, да помученѣ,
Вони отъ Левенця не утеченѣ.
(Малор. и Черв. Д. и П. стр. 51).
39) Не есть вы, козаки, есть вы гайдамаки,
Що вы мого пана молодого вбили.
— Марусенько-панѣ, по чимъ ты познала? —
"Потимъ я познала, правдоньку сказала,
"Що я своего пана коника признала. —
Неправдоньку кажешь, неправду говоряшѣ,
— А мы того коника въ твого пана купили,
— Въ зеленѣй дубровѣ гроши полѣчили,
— Въ холоднѣй криницѣ могорычъ запили,
— Подъ гнилу колоду пана подкôтили! —
40) Ой бувъ въ Сѣче старый козакъ прозваніемъ Чалый,
Выгодовавъ сына Саву козакамъ на славу,
Не схотѣвъ же да панъ Сава козакамъ служити,
Пôйшовъ же вôнъ до ляшенькôвъ сдавы залучити.
Ой вôнъ пôйшовъ до ляшенькôвъ службы вôтправляти.
И зъ ляхами православну церковъ руйновати.
Сбиралися запорожцѣ всѣ въ раду схожали,
До козака до Чалого словами мовляли;
Ой чи бачшпъ, старый Чалый, иі,о сынъ Сава робить,
Якъ поймае запорозьцѣвъ — у кайданахъ водить.
41) Коли бъ менѣ милѣ братьтя въ Польщѣ побувати,
Въ Польщѣ въ Польщѣ побувати, Саву повидати.
42) Чего-жъ менѣ, да пановѣ, у раду ходити,
Що хочете мого сына изъ свѣта згубити.
43) Да не машъ его, старый Чалый, всею Сѣчью, взяти:
Бо не тôлькô да панъ Сава церковъ да руйнуе,
Й зъ бѣсами ставъ за-право и барзо знахорюе.
Обозвався Игнатъ Голый, каже: добре знаю,
Ой я того пана Саву у руки поймаю.
45) Да ще не свѣтъ, да ще жъ не свѣтъ, да ще не свѣтае,
А вже Игнатко съ кравчиною коники сѣдлае.
Посѣдлали кониченьки, стали медъ-вино пити,
Стали ляхи, вражи сыны, у вôкно палити.
Обмахнулись два ляшенька на-вхрестъ шабельками,
Ой выскочивъ козакъ Йгнатко по пôдъ рученьками.
Ой бѣжить бѣжить по надъ Росью, где холодна роса,
Одна нога у сапьянцѣ, а другая боса.
45) Да пôйшовъ Игнатко съ кравчиною по-надъ-Бугомъ тихо.
Ой нѣкому наказати: буде Савѣ лихо!
46) Ой бувъ Сава да ѣвъ сало, да все паляницѣ,
Не кохавъ Сава молодыхъ дѣвчатъ да все молодицѣ,
Не кохавъ Сава пановъ козаковъ да все католики,
Загубивъ Сава, протесавъ Сава свою вѣру на вѣки!
47) Ой бувъ Сава въ Немировѣ въ ляхôвъ на обѣдѣ,
И не знае и не вѣдае о своей бѣдѣ.
Ой пье Сава и гуляе ляхомъ вырубае,
А до его що до Савы гонецъ пріѣзжае.
«А що ты тутъ, малый хлопку, чи все гараздъ дома?»
— Протоптана, пане, стежка до вашого двора.
— У се гараздъ, у се гараздъ у се хорошенько,
— Выглядываютъ гайдамакя зъ-за-горы частенько.
Отъ-то лихо! Выглядаютъ! Я ихъ не боюся,
Хиба жъ нема въ мене войська? Я не забарюся или: оборонюся!
48) Да чому съ менѣ, милѣ братьтя медъ-вино не пьеться,
Гдесь на мене, молодого, бѣдонька кладеться!
49) «Сѣдлай джуро, сѣдлай малый, коня вороного,
А собѣ сѣдлай, джуро, стараго гнѣдого,
Да поѣдемъ до господы, хочъ насъ и не много!
Стоить явôръ надъ водою, въ воду покдлився»
Ѣде Сава зъ Немирова, тяжко засмутився;
Ѣде Сава зъ Немирова на воронôмъ коню,
А ѣдучи да гадае про свою долю:
Ой ты доле, каже, доіе, щербатая доле!
50) Ой пріѣхавъ да панъ Сава до своего двора,
Пытаеться челядоньки: чи все гараздъ дома?
За все гараздъ пане Саво, тôлькô одно страшно,
Выглядаютъ гайдамали изъ-за-горы часто!
Гараздъ, гараздъ, пане Саво, ще лучче съ тобою,
Якъ мы тебе побачили на воронѣмъ коню.
Гароаздъ, гараздъ, пане Саво, счастдива година:
Твоя жѣвка, ваша панѣ породила сына.
51) Ой сѣвъ Сава въ концѣ стола да листоньки пише,
А Савиха на дѣженьку дитину колыше:
Ой люляй же люляй, люляй вродливый сыночку,
Най си лягну, най сночину, зложу головочку,
Сидить Сава въ концѣ стола, ставъ листы читати,
Его жѣнка Настасѣя тяженько вздыхахи.
Сидить Сава въ концѣ стола, Сава думку дбае,
Отъ вже Сава да панъ Сава гадку замышляе
Пойди джуро, до пивницѣ да уточя горѣлки.
Ой я выпью за здоровье да своеи жѣнки.
Да пойди джуро, войди малый, да принеси пива
Мы выпьемо за здоровье маленького сына.
Да пойди джуро, пойди малый, да унеси меду:
Чогось менѣ тяжко-важко, головки не зведу!
Не вспѣвъ хлопецъ, не вспѣвъ джура ключей зъ стѣны зняти,
Ставъ Игнатъ Голый съ кравчиною ворота ломати.
Ой ще хлопецъ не постигнувъ по медъ до пивницѣ,
Обступили гайдамаки около свѣтлицѣ.
Не встигъ хлопецъ вернутися зъ пивницѣ до хаты —
Ускочили гайдамаки, стали привѣтати.
Помогай Богъ пане Саво, гараздъ намъ ся маешъ.
Сидишь собѣ у свѣтлонцѣ винцо попиваешъ.
Здоровъ здоровъ, пане Саво, гараздъ намъ ся маешъ.
Издалека гости маешъ; чимъ ихъ привѣтаешъ?
52) Пріймавъ бы васъ виномъ пивомъ не будете пити,
Либонь вы ся, козаченьки, пріѣхали бити?
(Чт. 1863 г. 19).
53) Ой чи медомъ ой чи пивомъ ой чи горѣлкою
Попрощайся, пане Саво, изъ сыномъ изъ жѣнкою (Макс. 93)
54) Ой не знаю милѣ братьтя чимъ же васъ витати.
Даровалъ намъ Богъ сына, буду въ кумы брати.
55) Коли бъ же ты, пане Саво, хотѣвъ въ кумы насъ брати,
Ты бъ не ходивъ да до Кгарду церковъ руйновати.
Не зъ того прійшли до тебѣ да щобъ кумовати,
А мы зъ того прійшли до тебе, да щобъ розсчитати.
Ой веди васъ, пане Саво, у нову коморю,
Да отдавай, паве Саво, козацькую зброю.
А гдежъ твои, пане Саво, сукнѣ едамашки,
Що ты наживъ, вражій сыну, зъ козацъкой ласки.
(По друг. варіанту — Чт. 1863. 3. 19 — вмѣсто зъ козацькой ласки --: жѣнцѣ на запаски).
А гдежъ твои, пане Сава, битыи таляры,
Що ты набравъ по Вкраинѣ водячи ватаги?
(Въ др. вар. вмѣсто ватаги: затяги).
А гдежъ твои, пане Саво, китайки, атласы
Що ты набравъ по Вкраинѣ жѣнцѣ на поясы?
А гдежъ твоя, пане Саво, козацькая зброя?
Озьде висить на кôлочку, да уже не твоя!
Мы не того прійшлй къ тобѣ, да щобъ кумовати;
А мы прійшли щобъ изъ тебе головоньку спяти!
Гей порвався да панъ Сава до своей зброи; —
Почкай, почкай, пане Саво, то не въ чистѣмъ полѣ!
56) Ой кинувся да панъ Сава до яснаго меча,
Ухватили на два списы изъ праваго плеча.
Ой кинувся да панъ Сава до ясной зброи,
Его взяли да и подняли на два списы къ горѣ!
Отсежъ тобѣ, вражій сыну, за твои ужитки,
Щобъ не кликавъ у кумы до сучки улитки.
Въ галицкомъ варіантѣ гайдамаки, поднявши Саву на копья, говорятъ:
Годѣ, годѣ, пане Саво, годѣ воювати
Ой не булобъ, пане Саво, церковъ рабовати (Чт. 1863. 3. 20).
57) А Савиха молодая вôкномъ утѣкала,
На молоду челядоньку спильна поглядала;
Хапай, хапай, челядонько, малую дитину,
Будемъ жити, пановати, коли я не згину. (Макс. 94).
Или: Въ тымъ Савиха молоденька крôзь вôкно втѣкала,
Съ чистыхъ устокъ но (?) словеньво кухарцѣ вôддала;
Ой кухарко, вѣрна слуга, подай мѣ дитину,
Будешъ доси пановати доки я не згину! (Чт. 1863. 3. 19).
58) Гей бачили многи люде Вкраинську совочку,
Що принесла пану Савѣ смертелну сорочку;
Прилетѣли къ пану Савѣ Вкраинськи вороньи
Задзвонили паву Савѣ разокъ у всѣ дзвоны.
59) Годѣ, годѣ, козаченьки, въ обозѣ лежатъ,
Ой ходѣмо пôдъ Гусятинъ жидôвъ рабовати.
60) А въ пятницю до полуднѣ жиды рабовали,
А въ суботу въ Иванкôвцяхъ худобу забрали,
Козаченько стороженько своимъ знати дае
Ой зъ за горы высокой да зъ зеленой дубины
Идуть ляхи на три шляхи за пôвторы милѣ.
Крикнувъ козакъ запороиській да на свои люди:
Йдеть волыньскій воевода — баталія буде!
61) Передъ собою десять тысячъ ляхôвъ прогоняли,
На крыжовôй дороженьцѣ тамъ ея испôткали,
Дали ляхамъ привѣтаньня ажъ зъ коней спадали.
Выступили козаченьки изъ мѣста Зинкова,
Ой летѣли вражи ляхи съ коней якъ солома,
А добре ся паны ляхи съ козаками били,
Що лежить ихъ зъ пôдъ Городка на пôвтретѣ милѣ.
Гей показавъ Медвѣдойко богатырську славу,
Що потопивъ панôвъ ляхôвъ въ Городецькимъ ставу.
Въ другой пѣснѣ два послѣднихъ стиха замѣняются такими:
А козаки въ день и въ ночи за ними вганяли,
А нагнавши пôдъ Городокъ тамъ ея потыкали,
Въ великое озерище тамъ ихъ поганяли.
62) А Волынській воевода съ горы поглядае:
Панъ Борейко безъ кульбаки охляпъ утѣкае.
Несчастливый мѣсяцъ квѣтень наставъ у сѣмъ року.
Рейментарю Борейковѣ потекла кровъ зъ боку.
Поклонився панъ Борейко пану воеводѣ:
А вже жъ менѣ съ козаками воевати годѣ!
Въ другой пѣснѣ:
Воевода славный рыцарь на отводѣ зôставъ,
А учувши о неславѣ сô страхомъ бѣжавъ.
63) Борейкова дружинойка волае долами,
Оденъ каже до другого: вже пана не мамы!
Борейкова дружинойка волае до неба,
Оденъ каже до другого: розôйтися треба!
64) Несчастная баталія пôдъ Солонкôвцами,
Лежать ляхи съ козаками да все купоньками.
65) Несчастлива тая битва лиха наробила:
Въ Солонкôвцяхъ изъ ляшенькôвъ высока могила!
66) Борейкова дивизія въ той часъ ся змѣшала,
Дай ляцькому всему вôйску шика поламала.
67) Въ славнѣмъ мѣстѣ у Камянцѣ стрѣльнули зъ гарматы,
Не по однôмъ ляху заплакала мати;
Въ славнѣмъ мѣстѣ у Камянцѣ стрѣльнули зъ рушницѣ,
Не по одномъ по ляшеньку плакали сестрицѣ!
68) Ѣдуть ляхи на Вкраину, все собѣ думаютъ
А до лугу козацъкого дороги пытаютъ,
69) Стоять ляхи въ Шарогродѣ. Въ Лузѣ даютъ знати:
Да вжежъ ляхи, паны браты, козаковъ витаютъ.
70) Гей изъ лѣсу изъ Кичманя сталася тамъ зрада,
Ахъ пропала лужецъкая велика громада!
71) Панъ Любковській реиментарь вколо лугъ обточивъ,
А Подгурській съ молодцями въ очи имъ заскочивъ.
72) Выйди зъ Вербви, Медвѣдойко, лугу рятовати,
А вжежъ намъ тутъ, пане брате, прійде загибати,
Прибѣгъ зъ Вербки Медвѣдойко луга рятовати,
Не мôгъ дати ляхамъ рады, мусивъ утѣкати.
Гей закликавъ Медвѣдойко сотника Сорича:
Сѣдай, брате, ляхôвъ гнати ажъ до Жабокрича.
Биля села Жабокрича, где ляхи стояли,
Три козакôвъ якъ шпаконьковъ на паль повбивали.
Не пытайся на Вкраинѣ, ляше, дороженьки,
Тôлькô гляди где по дубкахъ висятъ козаченьки.
По несчастнѣй Украинѣ слынула новина
Не едного смерть споткала козацького сына!
Да вжекъ намъ тутъ, пане брате, бôльше не гуляти:
Борейчики, скурвѣ сыны, будутъ насъ вѣшати.
Борьба южно-русскаго народа съ Польшею. править
Въ числѣ галицкихъ пѣсенъ, относящихся къ періоду гайдамаччины, слѣдуетъ обратить вниманіе на пѣсню о казни гайданавовъ въ Пятигорахъ, напечатанную въ Сборникѣ Жеготы Паули (ч. I. стр. 16 2) и въ Чтеніяхъ Общества Исторіи и Древностей (1863 г. ч. III, стр. 17). Въ ней говорится: какъ орелъ летаетъ по глубокой долинѣ, такъ разсылаютъ ляхи свои писанія по всей Украинѣ, извѣщая украинцевъ (то есть своихъ поляковъ, живущихъ въ Украинѣ), чтобъ они жили спокойно и ничего не боялись, потому что въ Пятигорахъ перевѣшали много гайдамаковъ. Блеститъ ясный мѣсяцъ, рано въ воскресный день у сотника Лаврина повѣсили козаковъ. Атаманъ съ асауломъ просятъ пана региментаря и жалобно взываютъ къ Богу: избавь насъ, Боже, изъ этой неволи, дай еще разъ засіять волѣ козацкой! А панъ региментарь, похаживая, говоритъ имъ: "умѣли, сякіе-такіе сыны, воевать поляковъ! За то вамъ надобно погибать въ Пятигорахъ81). Плачъ козаковъ сравнивается со щебетаньемъ соловья на разные голоса. Они умываются слезами и ропщутъ на какого-то Заяца, своего козака, который соблазнилъ ихъ всѣхъ къ бунту противъ поляковъ82). Слѣдуетъ затѣмъ скорбь семействъ козацкихъ, выражаемая въ сопоставленіи ружейной и пушечной стрѣльбы83). Но тутъ же дѣлается какъ бы намекъ на будущую вражду съ поляками и взывается въ оставшимся въ живыхъ козакамъ объ отмщеніи за смерть товарищей84).
Мы не можемъ опредѣлить съ точностію къ какимъ именно годамъ относится эта прекрасная пѣсня и на нѣкоторыхъ основаніяхъ, о которыхъ скажемъ ниже, предполагаемъ, что событіе, здѣсь описанное, случилось во время уже близкое въ Уманской рѣзнѣ.
Почти всѣ пѣсни о гайдамаччинѣ поются на правой сторонѣ Днѣпра, гдѣ совершались самыя событія въ нихъ изображаемыя, и только немногія распространены на лѣвой, становясь достояніемъ всего южно-русскаго племени. Къ такимъ, кромѣ пѣсни о Саввѣ Чаломъ, принадлежитъ и пѣсня о Харькѣ, Жаботинскомъ сотникѣ, убитомъ поляками въ 1766 году.
Послѣ избранія на польскій престолъ Станислава Понятовскаго, недовольные имъ поляки составили барскую конфедерацію; она завязалась подъ знаменемъ самаго изувѣрнаго католическаго фанатизма и не хотѣла допускать въ Польшѣ никакой вѣротерпимости ни для какого исповѣданія, несогласнаго съ католичествомъ, но въ особенности члены этой конфедераціи были озлоблены противъ православной вѣры, какъ религіи, господствовавшей въ Россіи, а русская Императрица, чувствуя силу свою и слабость Польши, настойчиво требовала свободы совѣсти для всѣхъ польскихъ подданныхъ некатолическаго вѣроисповѣданія. Подъ покровительствомъ военной силы, вступившей въ Украину съ региментаремъ Ворогачемъ, католическіе и уніатскіе духовные преслѣдовали и истязали священниковъ, упорно державшихся отеческаго православія и обращали насильно приходы за приходами изъ православія въ унію. Со стороны православной дѣятельнымъ поборникомъ своей церкви явился тогда Матронинскаго монастыря игуменъ Мельхиседекъ Значко-Яворскій, намѣстникъ православнаго архіерея, имѣвшаго постоянное пребываніе въ Переяславѣ на лѣвой сторонѣ Днѣпра. Этотъ игуменъ Мельхиседекъ съѣздилъ въ Варшаву и получилъ отъ короля привиллегію, обезпечивавшую свободу православной церкви въ Украинѣ. Поляки вообще мало оказывали уваженія къ подобнымъ королевскимъ привиллегіямъ въ пользу православной вѣры, всегда противной и ненавистной ихъ кзензамъ и монахамъ; но въ это время, не любя тогдашняго своего короля Станислава Понятовскаго, <ши не только не хотѣли соображать свои поступки съ выданною имъ привиллегіею, а еще болѣе озлобились за нее противъ православныхъ. По настоянію изувѣра Мокрицкаго, офиціала уніатской митрополіи, поставлена была сторожа съ цѣлію поймать Мельхиседека, собиравшагося ѣхать за Днѣпръ къ своему архіерею. Но Мельхиседека счастливо провелъ объѣзднымъ путемъ за Днѣпръ Харько Жаботинскій сотникъ козаковъ маетностей князей Любомирскихъ. За это, по настоянію уніатскихъ духовныхъ, региментарь Вороничъ приказалъ Харька схватить, привести къ нему въ обозъ подъ Ольшанами и безъ всякаго суда и разслѣдованія отрубить ему голову въ конюшнѣ. (Ист. изв. о возн. въ Польшѣ Уніи Бантышъ-Каменскаго стр. 432. — Кояловича: Исторія возсоединенія западно-русскихъ уніатовъ стр. 41). Это событіе, бывшей какъ бы предвѣстникомъ большаго гайдамацкаго возстанія въ 1768 году, извѣстнаго подъ названіемъ коліивщины, отразилось въ народной памяти, и о немъ сложилась пѣсня, распространенная повсюду въ разныхъ варіантахъ. Въ одномъ (довольно пространномъ, записанномъ мною) варіантѣ разсказывается, что Харько былъ схваченъ измѣннически въ Паволочи, куда пріѣхалъ въ гости къ какому-то паволоцкому пану съ семисотнымъ отрядамъ козаковъ. На пути въ Паволочъ конь Харьковъ останавливается и въ этомъ Харько видитъ дурное предзнаменованіе85). По варіанту, напечатанному въ Сборникѣ Метлинскаго (стр. 526—527), Харько, прибывши въ Паволочъ, былъ приглашенъ въ своей крестной матери въ панскія палаты и тамъ паны ляхи взяли его, пьянаго86). По галицкому варіанту, помѣщенному въ Чтеніяхъ Московскаго Общества Исторіи и Древностей (1863 г. ч. III. стр. 21), Харько, проѣзжая черезъ мѣстечко Улановъ, смутился предзнаменованіемъ; онъ обращается мысленно къ своей женѣ, предсказываетъ, что она скоро заплачетъ, приготовляя завтракъ, потомъ Харько проситъ своего коня заиграть подъ нимъ, потому что ляхи уже гонятся за нимъ87). По варіанту Метлинскаго, Харька умерщвляютъ въ конюшнѣ, какъ дѣйствительно съ нимъ и было; а его конь, видя смерть своего хозяина, испустилъ жалобное ржаніе и Харька похоронили въ зеленомъ хвощѣ88). По варіантамъ галицкому89) и Максимовича (изд. 1834 г. 122)90), Харька убиваютъ на мосту въ Морозовкѣ, и конь, не будучи свидѣтелемъ смерти хозяина, гдѣ-то, стоя въ конюшнѣ, отзывается жалобнымъ ржаніемъ какъ бы по сочувствію. Вѣсть подаетъ, по однимъ варіантамъ, какъ бы воронъ91), по другому — галка92) сотничихѣ о томъ, что она осталась сиротою, словно овца заблудшая отъ стада93) .Сотничиха проклинаетъ, по однимъ варіантамъ, полковника94) и всѣхъ ляховъ95), по другимъ — регйментаря96), желая, чтобъ онъ не зналъ о собственныхъ дѣтяхъ за то, что оставилъ ее вдовою съ сиротами-дѣтьми. Въ варіантѣ, записанномъ мною, нѣтъ описанія смерти Харька, а только, вслѣдъ за взятіемъ Харька, приходятъ лихія вѣсти въ сотничихѣ въ то время, когда она готовила пищу и выбѣжала съ руками, испачканными тѣстомъ. Она произноситъ доставившимъ ей злую вѣсть желаніе болѣть три года. Региментарь ходитъ съ оружіемъ за плечами, а сотничиха шатается, бѣдняжка, словно заблудившаяся овца97). Въ галицкомъ варіантѣ, между описаніемъ смерти Харька и вѣстью, несомою ворономъ Харчихѣ, есть стихи, которыхъ нѣтъ въ прочихъ варіантахъ, такого содержанія: если бъ вы, враги ляхи, хотѣли господствовать, то вамъ бы слѣдовало сотника Харька живаго поймать98). Эти слова, очевидно, произносятъ козаки, и они какъ будто имѣютъ смыслъ ожиданія мщенія за смерть.
Послѣ казни Харька поляки усилили свои неистовства въ Украинѣ. Мельхиседекъ былъ таки схваченъ и послѣ разныхъ допросовъ засаженъ въ Дерманскій мовасгырь, откуда впрочемъ скоро освободился и уѣхалъ въ Переяславль. Короличъ, убица Харька, скоро послѣ казни этого человѣка, занялъ войскомъ Жаботинъ, разставилъ желнеровъ по домамъ обывателей, жолнеры обирали хозяевъ и творили надъ ними всякія насилія, а самъ ригементарь хотѣлъ принудить жаботинцевъ силою принять унію и привелъ ихъ въ такой страхъ, что они, рѣшаясь оставаться вѣрными православной вѣрѣ, стали всѣмъ міромъ готовиться къ мученичеству (Коялов. Ист. возс. западн. ун. 56). Подъ Ольшаной, гдѣ убитъ былъ Харько, при многочисленномъ стеченіи согнаннаго южно-русскаго народа, былъ мучительно сожженъ Данило Кушнѣръ, ктиторъ церкви мѣстечка Мглѣева за то, что спряталъ дароносицу[3] вмѣстѣ съ прочими прихожанами, не желая отдавать святыни уніатамъ. Въ слѣдующемъ году страхъ въ народѣ усилился отъ слуховъ, что придетъ въ Украину составившаяся въ Подоліи барская конфедерація и начнетъ обращать всѣхъ насильно въ унію. Сверхъ того барская конфедерація хотѣла всѣхъ надворныхъ козаковъ, бывшихъ у пановъ украинскихъ, повернуть на войну противъ русскихъ войскъ, дѣйствовавшихъ тогда противъ конфедератовъ, а козаки не хотѣли идти воевать противъ русскихъ войскъ. Всѣ эти обстоятельства, возбуждая въ народѣ и усиливая вражду къ полякамъ, содѣйствовали тому, чтобы гайдамацкое движеніе, которое временами ослаблялось, но никогда не прекращалось, вдругъ возрасло и нашло бы себѣ рьяную опору въ народной массѣ. Козаки, не хотѣвшіе идти къ конфедератамъ, убѣгая толпою за Днѣпръ и тамъ сошлись съ запорожцами, пріѣзжавшими въ Переяславъ на богомолье. Въ числѣ этихъ запорожцевъ былъ знаменитый Максимъ Залѣзнякъ, который объявилъ имъ всѣмъ, будто русская Императрица издала грамоту, писанную золотыми буквами; въ этой грамотѣ она побуждала возстать за вѣру противъ барской конфедераціи, которая задалась намѣреніемъ истребить православіе въ Украинѣ. Эту подложную грамоту выдумалъ, по свидѣтельству современника поляка Мощинскаго, монахъ экономъ Переяславснаго архіерея, мстившій за смерть своего племянника, казненнаго полянами (Сол. т. XXVII стр. 306), Эта грамота произвела одуряющее дѣйствіе на козаковъ. Они нарекли Залѣзняка своимъ предводителемъ, соединились съ запорожцами; всѣ перешли потомъ на провый беретъ Днѣпра и расположились станомъ близъ Матронинскаго монастыря въ лѣсу, на урочищѣ, называемомъ Холодный-Яръ.
Иноки сочувствовали гайдамакамъ и, какъ гласитъ преданіе, освятили оружіе, которымъ гайдамаки готовились поражать враговъ православной вѣры и русскаго народа. Къ Залѣзняку отовсюду стекались новыя толпы гайдамаковъ изъ крестьянъ правобережной Украины. Они взяли мѣстечко Жаботинъ. Преемникъ Харька, Мартынъ Бѣлуга, новый сотникъ жаботинскихъ козаковъ, присталъ къ Залѣзняку съ своими подчиненными. Убили жаботинскаго губернатора, поляка Степовскаго, занимавшаго тамъ должность намѣстника отъ владѣльца, перебили поляковъ и жидовъ, какіе не успѣли въ пору убѣжать изъ Жаботина. Полчище Залѣзняка съ каждомъ часомъ увеличивалось. Имя его стало громкимъ по Украинѣ, какъ возобновителя козацкой славы. Народная пѣсня о пребываніи его въ Жаботинѣ и о дальнѣйшемъ походѣ гайдамаковъ говоритъ: Максимъ козакъ Залѣзнякъ изъ славнаго Запорожья процвѣтаетъ въ Украинѣ, какъ роза въ саду99). Онъ собралъ100) и распустилъ козацкое войско въ славномъ городѣ Жаботинѣ и разлилась тогда козацкая слава по всей Украинѣ101). Враги пишутъ къ нему: выпусти изъ Жаботина хоть дѣтей ляхскихъ. Максимъ Залѣзнякъ, получивши ихъ письма, собираетъ въ одну толпу всѣхъ ляховъ и жидовъ и отдаетъ ихъ въ распоряженіе жаботинскому сотнику Мартыну Бѣлугѣ. Мартынъ Бѣлуга ходитъ по рынку, водитъ за собой пана губернатора и говоритъ: не одного ляха голова теперь поляжетъ102).
Гайдамацкое полчище, увеличиваясь новыми охотниками, тотчасъ же разбивалось на ватаги или загоны, шли по разнымъ сторонамъ раззорять шляхетскіе дворы, католическіе костелы, мучить безъ состраданія поляковъ и іудеевъ, не щадя ни дряхлой старости, ни беззащитнаго дѣтства. Вотъ, пришелъ — говоритъ пѣсня — смѣлянскій (изъ мѣстечка Смѣлы, принадлежавшаго также князьямъ Любомирскимъ) сотникъ Шило съ своими козаками; его отправляютъ въ Богуславъ и какъ въѣхали юнаки въ Богуславъ въ середу утромъ, тотчасъ завалили всѣ шанцы жидовскими трупами103). Народная легенда передаетъ память о другомъ предводителѣ Неживомъ. Тетъ пошелъ тогда на Каневъ, сжегъ тамошній замокъ, погубилъ запершихся въ нимъ поляковъ, сажалъ рядами жидовокъ и приказывалъ ихъ разстрѣливать, но оставлялъ въ живыхъ изъ нихъ тѣхъ, которыя изъявляли желаніе креститься. Другіе предводители — Бондаренно, Уласенко, Тимченко, Швачка, Гнида, поступали подобнымъ же образомъ въ другихъ мѣстахъ. Самъ Залѣзнякъ взялъ Лисянку, которую сдать гайдамакамъ принудили жители губернатора Кучесскаго. Козаки, взявши городъ, положили губернатору на спину сѣдло, садились на него верхомъ, потомъ закололи, перебили всѣхъ католиковъ и іудеевъ, а надъ дверьми францисканскаго костела повѣсили ксенза, іудея и собаку, и надписали надъ ними: ляхъ, жидъ да собака, усе вѣра однака! Этимъ гайдамаки мстили врагамъ за то, что у нихъ тогда вошло въ обычай называть православіе собачьею вѣрою (psia wiara).
Католики, іудеи и уніаты, не хотѣвшіе заранѣе возвратиться къ православію, безъ оглядки бѣжали изъ края, а многіе думали найдти убѣжище въ Умани, городкѣ, принадлежавшемъ пану Потоцкому, укрѣпленномъ хотя не отлично, но лучше другихъ украинскихъ городковъ. Но и въ Умани, какъ вездѣ по Украинѣ, были и сторонники гайдамацкаго дѣла и въ Максиму Залѣзнаку прибылъ оттуда козакъ, называемый въ пѣснѣ Дзюма. Онъ приглашалъ гайдамаковъ поспѣшить къ Умани, гдѣ накопилось множество ляховъ и жидовъ и показывалъ надежду, что оттуда не успѣетъ ускользнуть и духъ польскій, а обыватели уманскіе (разумѣется православные) ждутъ не дождутся запорожцевъ104).
Въ Умани губернаторомъ, поставленнымъ отъ владѣльца, былъ нѣкто Младановичъ. Народа, пришедшаго туда искать спасенія отъ гайдамаковъ, было такъ много, что онъ не могъ помѣститься въ срединѣ города и множество расположилось таборомъ подъ городомъ въ рощѣ, называемой Грековымъ лѣсомъ, но для охраненія города противъ гайдамаковъ, отъ этого народа мало можно было ожидать полезнаго. Собственно въ Умани гарнизонъ состоялъ изъ шести сотъ человѣкъ, но главная сила считалась въ козакахъ надворныхъ, въ числѣ двухъ тысячъ, подъ командою полковника Обуха. Полкъ дѣлился на сотни, которыя были подъ начальствомъ сотниковъ; изъ этихъ сотниковъ извѣстны остались двое — Гонта и Ярема. Всѣ козаки были малороссіяне по происхожденію. Младановичь, услышавши о распространяющемся гайдамацкомъ движеніи, выслалъ этихъ козаковъ для укрощенія гайдамаковъ. Ему не приходила въ голову мысль объ измѣнѣ, хоть онъ недавно передъ тѣмъ приказалъ полковнику Обуху, чтобъ его козаки не распѣвали пѣсенъ о Хмельницкомъ, котораго имя не переставало еще наводить страхъ на поляковъ.
Высланные сотники Гонта и Ярема стали сноситься съ гайдамаками. Народная пѣсня говоритъ, что сотникъ Гонта стоялъ въ степи три недѣли и тутъ пріѣхали къ нему Смѣлянчики, то есть козаки изъ Смѣлой. Гонта не поддался на увѣщанія пристать съ нимъ. Онъ отвѣчалъ, что ни за что не пойдетъ раззорять Умань и не подниметъ рукъ на своего господина и отца105).
Между тѣмъ, іудеи провѣдали, что у Гонты ведутся сношенія съ гайдамаками и донесли Младановичу. Тотъ велѣлъ вникнуть къ себѣ Гонту. Сотникъ Гонта явился тотчасъ, какъ ни въ чемъ не бывалъ, съ нѣсколькими атаманами. На всѣ выставленныя противъ него обвиненія онъ отвѣчалъ отрицательно, съ рѣшимостію и со слезами на глазахъ клялся въ своей невинности. Уликъ противъ него не было, тѣмъ не менѣе нѣкоторые поляки тогда уже настаивали, чтобы отрубить ему голову. За Гонту ходатайствовала жена полковника Обуха. Но главное обстоятельство, почему Младановичъ не рѣшался круто поступить съ Гонтою было то, что Гонта былъ въ милости у пана Потоцкаго и панъ подарилъ ему въ пожизненное владѣніе деревни Росошки и Сладовку. Ничто въ прежней жизни Гонты не могло возбудить подозрѣнія въ способности измѣнить полякамъ. Гонта былъ почти совсѣмъ ополяченъ, говорилъ и писалъ по-польски правильно и служилъ своему пану ревностно. Губернаторъ ограничился только тѣмъ, что приказалъ Гонтѣ въ другой разъ присягнуть предъ крестомъ и евангеліемъ, потомъ отправилъ его снова къ полку.
Тогда Гонта свидѣлся съ Залѣзнякомъ и вмѣстѣ съ Яремою и со всѣми козаками присталъ къ гайдамакамъ. Всѣ вмѣстѣ двинулись на Умань106).
Причина такой перемѣны Гонты была та, что Залѣзнякъ показалъ ему золотую грамоту императрицы Екатерины и Гонта искренно увѣровалъ въ ея подлинность.
По безпечности и легкомыслію въ Умани не ждали подобнаго. Пѣсня изображаетъ одобреніе, выражаемое, конечно, отъ лица враговъ гайдамацкаго дѣла: нечего бояться обывателямъ Умани, потому что въ Пятигорахъ перевѣшали много гайдамаковъ107). (Эта черта здѣсь повторяется также, какъ она у же встрѣчалась въ одной изъ предшествовавшихъ, приведенныхъ нами, пѣсенъ, въ которой говорилось о Заяцѣ; изъ этого можно предположить, что событіе казни гайдамаковъ въ Пятигорахъ, о которомъ тамъ намекается, происходило во время близкое къ эпохѣ Уманской рѣзни). Говорится затѣмъ о повѣшеніи какого-то Котовича, его любцмая сестра приноситъ въ даръ региментарю червонцы, и проситъ дозволенія снять съ висѣлицы трупъ своего брата. Региментарь забираетъ у нея червонцы, а трупа Котовича съ висѣлицы снять не дозволяетъ108). Намъ неизвѣстно, что былъ этотъ Котовичъ и какая тутъ связь съ Уманскою рѣзнею.
Подступивши къ Умани, гайдамаки прежде всего напали на таборъ, расположенный у Грековалѣса, и перебили скопившихся тамъ католиковъ, уніатовъ и іудеевъ. По извѣстіямъ современниковъ въ этомъ таборѣ было до восьми тысячъ душъ. Въ Умани сто арестантовъ, содержавшихся подъ карауломъ, разломали тюрьму, истребили стражу и убѣжали къ гайдамакамъ. Туда же ушла вся экономическая прислуга, состоявшая изъ южноруссовъ. Въ городѣ не было воды. Отстояться отъ гайдамаковъ было невозможно, Младановичъ рѣшился вступить въ переговоры съ непріятелемъ и послалъ въ подарокъ Залѣзняку и Гонтѣ брика съ дорогими матеріями. Гайдамацкіе предводители приняли подарки и отложили переговоры до слѣдующаго утра. На другой день оба гайдамацкіе предводители выѣхали верхомъ къ городскимъ воротамъ, передъ которыми на внѣшней сторонѣ былъ устроенъ мостъ, перекинутый черезъ глубокій ровъ. Вышедъ къ нимъ губернаторъ съ нѣсколькими поляками. Гонта объявилъ Младановичу, что идетъ съ товарищами противъ ляховъ по указу императрицы Екатерины.
Былъ постановленъ такой договоръ: шляхтѣ и всѣмъ вообще полякамъ выговаривалась безопасность, а іудеевъ съ ихъ имуществомъ отдавали на произволъ гайдамаковъ. По заключеніи этого договора одинъ изъ поляковъ, бывшихъ при Младановичѣ, Ленартъ, сказалъ гайдамацимъ предводителямъ: просимо на хлѣбъ на соль, но другой полякъ по имени Рогашевскій, не утерпѣлъ и крикнулъ: стрѣлять шельму! этого было достаточно. Младановичъ стрѣлять не приказалъ и поспѣшно убѣжалъ въ костелъ, гдѣ у же была собрана толпа, но за нимъ вслѣдъ гайдамаки вошли въ породъ и принялись избивать іудеевъ, а потомъ принялись и за католиковъ; ихъ выволакивали изъ костела, кололи копьями рѣзали ножами, рубили саблями и топорами, не разбирая ни пола, ни возраста. Поляки падали къ ногамъ разъяренныхъ гайдамаковъ и умоляли о пощадѣ. «Гарденько ляшеньки просяться — сказалъ Гонтѣ какой-то козакъ; — треба имъ перепустити!» Гонта на это сказалъ. «А що въ тобою буде, якъ мы имъ перепустимо?» Дѣтей прокалывали насквозь, поднимая вверхъ на копьяхъ. Перебили всѣхъ духовныхъ и школяровъ, въ базиліанскомъ монастырѣ; глубокій колодезь на рынкѣ — до тридцати саженей, какъ говорятъ — забросанъ былъ человѣческими трупами. Гайдамаки ругались надъ католическою святынею, плевали на распятія и иконы, выбрасывали св. дары, толкали ногами, говоря: «это ихъ богъ лядській!» Младановичъ былъ убитъ вмѣстѣ съ другими, но его дѣтей — сына и дочь гайдамаки пощадили и перекрестили насильно въ православной церкви, воспріемниками были Залѣзнякъ и Гонта.
Послѣ этой кровавой расправы Залѣзнякъ назвалъ себя кіевскимъ воеводою, а Гонта воеводою брацлавскимъ; по другимъ извѣстіямъ — Залѣзнякъ былъ нареченъ гетманомъ, а Гонта уманскимъ полковникомъ. Полагался зародышъ возстановленію гетманщины. Отъ поляковъ, казалось, южно-русскому возстанію тогда было неопасно, потому что у поляковъ тогда происходили крайнія безурядицы и междоусобія, но гибельнымъ врагомъ для гайдамацкаго дѣла оказалась военная сила той самой Императрицы, которой именемъ защищали гайдамаки народъ южно-русскій. 7—8 іюня расправились Залѣзнякъ и Гонта съ врагами въ Умани, а нѣсколько дней ранѣе того 2 іюня генералъ-маіоръ Кречетниковъ принудилъ къ сдачѣ конфедератовъ въ Бердичевскомъ замкѣ и взялъ въ плѣнъ главнаго ихъ региментаря Пулавскаго; (журн. Кречетн. Чт. Моск. Общ. Ист. и др. 1863 г. III стр. 164) во второй половинѣ іюня Кречетниковъ послалъ поручика Кологривова съ донскими козаками къ Умани, приказавши не предпринимать противъ гайдамаковъ непріятельскихъ дѣйствій, а уговорить ихъ разойтись по домамъ, такъ какъ уже войско Императрицы всероссійской уничтожило польскихъ конфедератовъ и бояться ихъ нечего. (ibid стр. 171) По извѣстіямъ современниковъ поляковъ, козачій офицеръ Кривой поддѣлался въ Залѣзняку и Гонтѣ и уговорилъ ихъ распустить гайдамацкое скопище по домамъ, а самимъ идти съ козаками къ русскому войску. Залѣзнякъ и Гонта устроили прощальную пирушку и перепились, донцы ихъ перевязали (Журн. Кречетн. Чт. 1863. III, стр. 175). Запорожцевъ было взято 65 человѣкъ, а разныхъ украинскихъ козаковъ 780 съ ними взято 14 пушекъ, до тысячи лошадей, которыя были розданы козакамъ русскаго войска. По рапорту Кологривова (Чт. ibid), однако, видно, что отъ гайдамаковъ подъ Уманью было оказано нѣкоторое сопротивленіе, послѣ котораго ихъ всѣхъ перевязали. Кречетниковъ далъ приказаніе: Запорожцевъ, какъ русскихъ подданныхъ, отослать въ Кіевъ, а украинскихъ козаковъ выдать, какъ польскихъ подданныхъ, Браницкому, предводителю военныхъ силъ партіи, противной барской конфедераціи, — все же, награбленное гайдамаками, возвратить хозяевамъ, если они найдутся, а въ противномъ случаѣ раздать карабинерамъ и донскимъ козакамъ.
Объ этомъ-то роковомъ для гайдамацкаго дѣла событіи народная пѣсня говоритъ: какъ вышелъ донской козакъ изъ-за Острой могилы, тогда Уманьчики (то-есть гайдамаки, взявшіе Уманъ) растеряли штаны свои; а Максимъ Залѣзнякъ безстрашно выѣхалъ изъ стана къ донскимъ козакамъ на встрѣчу109). Они говорили ему: ступай Залѣзнякъ, полно тебѣ воевать! Иди ко въ Печерскую работать Богу110). Здѣсь звучитъ насмѣшка: Залѣзняка отвозили въ Печерскую крѣпость въ заточеніе. Но Залѣзнякъ — по слованъ той же народной пѣсни — сидя въ неволѣ, говоритъ себѣ въ утѣшеніе: не будетъ въ Украинѣ воли врагамъ ляхамъ! Текутъ рѣки со всего свѣта въ Чорное море, миновалась въ Украинѣ жидовская воля!111) Тамъ-то народная поэзія передаетъ память о Залѣзнякѣ потомству въ образѣ истиннаго героя. Потерпѣвши неуспѣхъ, лишившись свободы, онъ утѣшается тѣмъ, что все-таки трудился не даромъ, судьба все-таки устроитъ такъ, что цѣль, за которую онъ подвизался, будетъ достигнута хоть бы и инымъ путемъ, хотя бы и мимо него, уже лишеннаго свободы. Государственные люди и военачальники русской Императрицы далеки были признать въ гайдамакахъ борцевъ за унижевную православную вѣру и за русскую народность противъ исконныхъ враговъ. Дли нихъ они были не болѣе какъ подлые мужики, бунтовавшіе противъ господъ своихъ. «Дошли до насъ подлинныя извѣстія» — писалъ Кречетникову русскій посланникъ въ Варшавѣ князь Репнинъ — «что здѣшніе Украинскіе мужики около Гуманя, Чигрина, Крылова, Черкасова и Богуслова взбунтовались противъ своихъ помѣщиковъ и какъ изъ оныхъ многихъ. такъ и часть жидовъ перерѣзали, а другихъ отъ себя разогнали. Причину сему приписываютъ фанатизму къ нашему закону, ибо хотя они уніаты, но подлинно того въ своемъ невѣжествѣ сами не знаютъ, какого они закону, а считаютъ себя нашего. Однако нашъ высочайшій дворъ инаго не желая, какъ спокойствія здѣшней земли, слѣдственно отнюдь не надлежитъ способствовать сему новому огню, а напротивъ всячески надлежитъ стараться оный утушить (чт. 1863 г. III стр. 70). Для русскаго князя, православнаго потомка цѣлаго ряда православныхъ князей и бояръ казалось, что мужики эти только не своему мужицкому невѣжеству неправильно называли себя православными, а на самомъ дѣлѣ они были уніаты, потому что господа ихъ хотѣли, чтобъ они были уніаты. Правда, Репнинъ не предписывалъ употреблять противъ этихъ мужиковъ слишкомъ жестокихъ мѣръ, а приказывалъ уговаривать ихъ дружески, чтобъ они въ свои домы возвратились, но, признавая ихъ законными подданными пановъ, обязанными даже быть такой вѣры, какой хотѣли ихъ паны, русскія власти ничего не могли дѣлать имъ, какъ выдавать непокорныхъ мужиковъ ихъ законнымъ панамъ на расправу, такъ и поступалъ генералъ-маіоръ Кречетниковъ. Истребленіе гайдамаковъ онъ взялъ на свое попеченіе (Чт. 1863. III. 179) и разсылалъ разъѣзды для поимки ихъ, а пойманныхъ приказывалъ отсылать къ Браницкому[4].
О взятіи Гонты разсказываетъ дочь Младановича графиня Кребсъ, будто Кречетниковъ самъ подошелъ въ Умани, но такъ какъ съ нимъ было мало войска, то онъ обходился съ гайдамаками дружески; десять дней въ станѣ гайдамаковъ происходили постоянно гуляния, угощали прибывшихъ великороссіянъ и пѣли пѣсни подъ музыку бандуръ, но на одиннадцатый день прибыли изъ Кіева донцы съ повозками, наполненными кандалами. Тогда Кречетниковъ сказалъ Гонтѣ, что желаетъ познакомиться съ его родными. Гонта пригласилъ Кречетникова и весь его штабъ въ свое имѣніе село Росошки, и тамъ, когда гайдамаки, перепившись уснули, донцы отогнали ихъ лошадей, похватали сонныхъ гайдамаковъ и заковали въ привезенныя съ собою кандалы (Ум. рѣзня стр. 30). Авторъ ошибся, назвавши Кречетникова; этотъ генералъ самъ лично не забиралъ гайдамаковъ подъ Уманью, но здѣсь можетъ быть ошибка только въ имени, а что-нибудь подобное сдѣлалъ съ Гонтою не Кречетниковъ, но другой, посланный Кречетниковымъ. Отосланнаго къ Браницкому Гонту казнили въ Сербахъ, куда привезли его вмѣстѣ съ двумя тысячами осужденныхъ да казнь гайдамаковъ. По свидѣтельству современниковъ, съ него рѣзали полосы кожи, а потомъ четвертовали. Гонта показалъ необыкновенное присутствіе духа, а по выраженію поляка Охоцкаго, (pmtign. I 108) шелъ на казнь съ такимъ веселымъ видомъ какъ бы на крестины къ куму. Когда палачи производили надъ нимъ свою адовую операцію, Гонта не вопилъ, не кричалъ, но произнесъ: „ото говорили що воно боляче, а воно нѣ крôшки не болить“. Графиня Кребсъ, въ своихъ воспоминаніяхъ, разсказываетъ, что когда палачъ приступалъ къ совершенію надъ нимъ казни; Гонта спросилъ: — Почему здѣсь нѣтъ Залѣзняка и его указа? Тогда къ нему подбѣжали два солдата и забили ему ротъ землей (Уманск. рѣзня стр. 31). Русскій переводчикъ воспоминаній графини Кребсъ полагаетъ, что это извѣстіе недостовѣрно и Гонта не могъ такъ говорить въ виду отсутствія самаго указа (ibid стр. 33). Намъ, напротивъ, кажется, что Гонта не только могъ, но долженъ былъ говорить такія слова, въ виду того, что этотъ человѣкъ, долгое время вѣрный казакъ, сотникъ надворныхъ панскихъ козаковъ, присталъ къ гайдамакамъ только въ силу своей вѣры въ существованіе такого указа могущественной русской Государыни.
Народная пѣсня почти согласно съ современными извѣстіями описываетъ смерть Гонты.
У пановъ въ Украинѣ — говоритъ эта пѣсня — были добрые оборонители; паны довѣрились сотнику уманскому Гонтѣ. У пановъ нашихъ въ Украинѣ добрый напитокъ, они умны и съумѣютъ найдти себѣ выручку112). Здѣсь, кажется, сквозитъ насмѣшка надъ промахомъ пановъ, оказавшихъ довѣріе Гонтѣ. Слово трунокъ — напитокъ употребленъ въ переносномъ смыслѣ способностей, умѣньи. Далѣе говорится о взятіи Гонты:
„Уразумѣли паны и учинили между собой согласіе“, подошли подъ Умань и изловили Гонту. „Слова — учинили между собою согласіе, кажется выражаютъ согласіе поляковъ съ русскими военачальниками; и тѣ и другіе — паны113)“.
„Они его, Гонту“, — продолжаетъ пѣсня: — „сначала дружелюбно привѣтствовали, а потомъ, черезъ семь дней, сдирали съ него кожу по-поясъ, облупили голову, насолили солью и потомъ ему, какъ честному человѣку, назадъ приложили. Панъ региментарь похаживаетъ и говоритъ: смотрите, люди, кто только забунтуетъ, то всѣмъ такое будетъ“114).
Въ этой пѣснѣ тому, что относится къ Гонтѣ, предшествуетъ краткое изображеніе возмущенія страны, а потомъ, по поводу его, народная философія. Возмутилась Украина — попы и дьяки, погибли въ Украинѣ жиды и поляки115). Далѣе говорится о прилетѣ въ Украину съ запада гусей116), въ смыслѣ, конечно, аллегорическомъ, но для насъ, теперь, темномъ; можно давать какія угодно предположенія и толкованія, но они не объяснятъ сути дѣла тѣмъ болѣе, что быть можетъ слово „съ запада“ вкралось въ пѣсню послѣ, до ошибкѣ, и вмѣсто него было что-то другое, образъ же гусей могъ относиться къ запорожцамъ. Какъ бы слѣдствіемъ прилета этихъ гусей и погибали въ Украинѣ невинныя души, погибли депутаты шляхтскаго происхожденія, погибла и мелкая шляхта, занимавшаяся земледѣліемъ»117).
Слѣдуетъ затѣмъ такое философское размышленіе: «о, Боже безконечный! что это теперь настало? Все вѣра, да вѣра, а любви мало! О, Боже безконечный! какъ прискорбно смотрѣть, что на этомъ свѣтѣ въ наше время вѣра боретъ вѣру»118). Подобныхъ мѣстъ мало въ произведеніяхъ народной поэзіи и оно для насъ очень драгоцѣнно. Въ то время, когда религіозный вопросъ охватилъ отношенія между польскою и южно-русскою народностями, и схоронившій двухъ вѣроисповѣданій стоятъ враждебно другъ противъ друга — католики, задаваясь идеею вѣковаго папскаго всевластія и клерикальнаго деспотизма, а православные, думая только охранить существованіе и свободу своей древней религіи — когда эта враждебность высказывается въ очень рѣзкихъ чертахъ крайняго изувѣрства, раздается голосъ той любвеобильной истины, которая всегда хранилась въ во глубинѣ русскаго сердца даже и тогда, когда страсти затемнили его духомъ злобы. Мы слышимъ этотъ голосъ именно въ этой пѣснѣ и, сколько можемъ себѣ припомнить, нигдѣ въ произведеніяхъ народнаго творчества не встрѣчали его съ такою ясностію.
Далѣе пѣсня показываетъ несочувствіе мятежамъ, такъ какъ вообще никакіе мятежи не оправдываются духомъ христіанской любви, повелѣвающей влагать ножъ въ ножны даже и такимъ, которые извлекаютъ его за правое и святое дѣло и помнить, что кто берется за ножъ, тогъ можетъ и погибнуть отъ ножа. «О, Боже мой безконечный! У насъ такъ да не будетъ! Помните, бунтовщики; вамъ это не пройдетъ даромъ»119).
Вмѣстѣ съ Гонтой захвачено множество гайдамаковъ, которые, подобно ему, должны были понести жестокія кары отъ пановъ. Есть одна пѣсня, упоминающая вмѣстѣ съ Гонтою о Швачкѣ и о Гнидѣ. «Прославился въ Украинѣ козакъ Швачка», говоритъ эта пѣсня: — учинилась съ ляхами большая драка. Славенъ былъ Максимъ Залѣзнякъ; славенъ сталъ и Гнида; не осталось въ Украинѣ ни ляха, ни жида! Прославился въ Украинѣ козакъ Гонта; онъ сажалъ жидовъ на колья рядами по верху забора. Гонта и Швачка рано въ день воскресный вырабатывали на жидовскихъ ногахъ красные сафьянные сапожки". Это мѣсто поясняется преданіемъ, сохранившимся въ изустныхъ разсказахъ о свирѣпствахъ гайдамаковъ: они обдирали у жидовъ на ногахъ живьемъ кожу и говорили при этомъ, что наряжаютъ жидовъ и жидовокъ въ красные сапожки"120). «Гонту и Швачку забрали двухъ вмѣстѣ словно парочку голубковъ» — продолжаетъ пѣсня — «хоть и взяли ихъ, да слава осталась»121). Затѣмъ слѣдуетъ предостерегательное обращеніе къ Запорожцамъ. Приглашаютъ ихъ подумать и поразмыслить, что съ ними быть можетъ. Погоня не сегодня — завтра пойдетъ по ихъ слѣдамъ и скажутъ имъ: довольно вамъ тутъ жить, довольно воевать122). Это предчувствіе судьбы постигшей Запорожье черезъ семь лѣтъ.
Другая пѣсня о Швачкѣ помѣщена въ запискахъ о Южной Руси Кулиша (I стр. 135). Сначала описывается какъ москали въ полдень въ среду забрали Запорожцевъ. Швачка, въ этой пѣсни по всему видно, не гайдамакъ, а настоящій Запорожецъ, не хочетъ отдаваться москалямъ въ плѣнъ, но москали умны, они нашли способъ связать Швачку вмѣстѣ съ эсауломъ, и помѣстили ихъ на возяхъ и повезли въ Бѣлую Церковь123). Потомъ слѣдуютъ обращенія къ козакамъ съ вопросами: гдѣ дѣлись ихъ кони, серебрянныя узды, копья, ружья, голубые жупаны, красные сафьянные сапожки, и на все слѣдуютъ отвѣты въ такомъ смыслѣ, что все это досталось чужимъ, а ихъ постигли бѣды124). Въ заключеніе посылаютъ черную галку въ Сѣчь ѣсть рыбу и принести вѣсть кошевому атаману, но галкѣ не ворочатся назадъ, а молодцамъ уже не видаться съ кошевымъ125).
О судьбѣ Залѣзняка, взятаго русскими и отосланнаго въ Кіевъ, существуютъ разныя извѣстія, говорили, что онъ подвергся тѣлесному наказанію кнутомъ и сосланъ въ Сибирь, какъ вообще поступали тогда съ разбойниками; а поляки, разносили слухи, будто императрица оставила его безъ наказанія, такъ какъ сама тайно подстрекала его къ истребленію поляковъ. Было еще преданіе, что, подвергшись наказанію, онъ водворенъ былъ не въ Сибири, а гдѣ-то въ Слободской Украинѣ и тамъ потерялся среди безчисленныхъ слободъ и хуторовъ, возникавшихъ въ этомъ плодородномъ и привольномъ краѣ. Образовалась легенда, будто Екатерина приказала его разстрѣлять, но Залѣзнякъ былъ характерникъ: пули его не брали. Въ 1839 году я слыхалъ думу о немъ, въ которой разсказывается, что Залѣзнякъ началъ говорить про Екатерину-царицу непристойныя рѣчи. Залѣзняка ведутъ къ царицѣ. Государыня приказываетъ разстрѣлять его. Сдѣлано нѣсколько выстрѣловъ. Залѣзнякъ подхватываетъ руками всѣ пущенныя въ него пули, собираетъ ихъ въ полу своего кунтуша и говоритъ царицѣ: матушка Екатерина! Не трать по-напрасну казны своей. Меня твои пули не проберутъ! Ступай, сказала Екатерина: — ступай прочь изъ моего царства и не ворочайся никогда: чтобъ ты въ моемъ царствѣ не творилъ смутъ[5].
Какъ на характерную черту безправія и произвола польскаго пана, противъ господства котораго надъ народомъ шли гайдамаки, мы укажемъ на содержаніе очень распространенной въ народѣ, особенно на правой сторонѣ Днѣпра пѣснѣ о Бондарôвнѣ. Она касается забулдыжныхъ подвиговъ пана Потоцкаго старосты канёвскаго, славнаго забіяки, о которомъ между поляками ходитъ множество затѣйливыхъ анекдотовъ, часто повторяемыхъ съ явнымъ сожалѣніемъ о томъ, что подобныя явленія былой золотой панской вольности стали уже невозможны. Этотъ панъ, шатаясь съ свою ватагою (оршакомъ), гдѣ то встрѣчаетъ кружокъ дѣвушекъ, собравшихся веселиться у сельской корчмы въ воскресный день. Понравилась ему одна дѣвушка, дочь бондаря (бочара). Панъ сталъ ей расточать свои ласки, а она, защищаясь отъ его ласокъ, замахнулась на него и зацѣпила рукою пана126). Гдѣ собственно это происходило — въ пѣсенныхъ варіантахъ не соблюдаются на счетъ того никакого единства, въ одномъ варіантѣ поставится такой городъ, въ другомъ — иной. Но дѣло не въ собственномъ имени мѣста, гдѣ происходило событіе, а въ характерѣ самаго событія. По совѣту старыхъ людей дѣвица пустилась бѣжать, но ее привели въ пану схватившіе панскіе гайдуки. Павъ спрашиваетъ ее: что для ней лучше распивать ли медъ-пиво или гнить въ сырой землѣ? Бондарôвна отвѣчаетъ, что послѣднее ей въ десять кратъ угоднѣе перваго127). Тогда намъ Каневскій староста, не привыкшій сдерживать своихъ побужденій, не стерпѣлъ такого къ своей особѣ пренебреженіи, выстрѣлилъ въ нее изъ ружья и убилъ сразу; въ пѣснѣ описывается что когда несли ее, всю украшенную цвѣтами въ волосахъ, то капли крови оставляли за нею слѣды128). Ее принесли, положили на лавкѣ, стали убирать въ погребенію129) и положили ей на голову вѣнокъ изъ барвинка словно невѣстѣ, которую готовились вести къ вѣнцу 130). Здѣсь въ пѣснѣ намекается на существовавшій прежде обычай хоронить дѣвицъ съ особыми обрядами сходными съ свадебными, обычай, превосходно изображенный Основьяненкомъ въ его повѣсти: Маруся. — Но панъ Канёвскій староста не безсердечный злодѣй; онъ произвелъ убійство, можно сказать нечаянно, по увлеченію; его благородное панское чувство скоро проснулось, ему жаль стало убитой и онъ поспѣшилъ удостоить своимъ панскимъ вниманіемъ ея похороны, онъ самъ лично пріѣхалъ въ убогую хату бондаря и глядя на мертвую Бондарôвну, произнесъ: хорошее дѣвчище было, а долженъ былъ стрѣлять131). Онъ не пожалѣлъ обить ея гробъ атласомъ и пригласилъ музыкантовъ, чтобы проводить усопшую въ вѣчное жилище съ почетомъ и грустно заиграла музыка, когда стали опускать ея тѣло въ землю132). Въ заключеніи, въ пѣснѣ изображаетъ скорбь злополучнаго отца бондаря: онъ, въ припадкѣ тоски, бился головою о столъ и произносилъ: дочь моя! ты за всѣхъ положила голову!133) По народному преданію приключеніе съ этой Бондарôвной связывалось какъ-то съ возстаніемъ народа въ эпоху уманской рѣзни, когда однимъ изъ предводителей гайдамаковъ былъ нѣкто Бондаренко — отецъ или братъ убитой паномъ Бондарôвны. Можетъ быть и слова бондаря въ пѣснѣ: дочь моя! ты за всѣхъ положила голову! заключаютъ смыслъ угрозы, смыслъ тотъ, что смерть этой дѣвицы послужитъ побужденіемъ къ мести за всѣхъ, къ дѣлу народному.
Гайдамацкое движеніе, послѣ уманской трагедіи подавленное не поляками, а русскими военными силами, окончательно лишилось подогрѣвательнаго матеріала съ уничтоженіемъ Запорожской Сѣчи. Южнорусскій народъ въ польскихъ областяхъ почувствовалъ, что его унаслѣдованныя отъ предковъ надежды на помощь отъ русскаго престола не сбываются, долженъ былъ по неволѣ, какъ говорится, опустить руки и показывать видъ покорности польскимъ панамъ, хотя отдѣльные случаи, то въ томъ, то въ другомъ мѣстѣ, давали полякамъ чувствовать, что этотъ ненавидѣвшій ихъ народъ способенъ былъ, при первыхъ благопріятныхъ для него обстоятельствахъ, повторить гайдамаччину. Въ 1789 году въ шляхетскомъ обществѣ распространилась паника, носились зловѣщіе слухи, что въ Украинѣ опять собираются рѣзать ляховъ и жидовъ, и что для этой цѣли уже гдѣ-то освятили ножи. Причинъ ненависти къ себѣ южнорусскаго народа поляки не видали, однако, въ своемъ панско-шляхетскомъ строѣ и въ своемъ католическомъ изувѣрствѣ, искали ихъ въ томъ, будто всероссійская императрица возбуждаетъ и поддерживаетъ эту ненависть чрезъ своихъ тайныхъ агентовъ. Какъ далеко было Петербургское правительство отъ того, чтобъ мирволить возстаніямъ народа противъ польскихъ пановъ. показываетъ, между прочимъ, то, что даже въ роковой для Рѣчи Посполитой 1794 года, когда уже Суворовъ съ войскомъ двигался къ Варшавѣ, сдѣлано было распоряженіе объ оставленіи части русскаго войска на Волыни на случай необходимости усмирять южнорусскихъ крестьянъ, если между ними вспыхнутъ бунты противъ владѣльцевъ. Такимъ образомъ Россія, даже воюя съ поляками, оберегала ихъ отъ раздраженнаго южнорусскаго народа.
Уничтожилась Рѣчь Посполитая. Области ея пошли въ раздѣлъ между сосѣдями. Южная Русь, бывшая такъ долго поприщемъ борьбы южнорусскаго народа съ Польшею, чуть не вся присоединена была къ Россійской державѣ. Казалось, совершалось давнее стремленіе этого народа, такъ какъ въ ея движеніяхъ такое присоединеніе всегда проглядывало, какъ конечная цѣль. Но въ жизни народной было не то, что казалось по кабинетнымъ документамъ и по историческимъ книгамъ. Польское господство для этого народа не прекращалось еще долго. Народность южнорусская въ этомъ краѣ почти исключительно сосредоточилась на крестьянскомъ, мужичьемъ классѣ, а онъ весь почти оставался въ порабощеніи у владѣльцевъ и послѣдними были поляки. Новая верховная власть показывала свою силу надъ мужикомъ только тѣмъ, что принуждала этого мужика быть безправнымъ рабомъ польскаго пана. Поэтому политическій переворотъ, совершившійся надъ Рѣчью Посполитой, мало касался южнорусскаго мужика, погруженнаго въ свои узкіе интересы насущной жизни. Правда, жизнь его уже ограждена была отъ полнаго произвола пана и жида, но и только. Положеніе южнорусскаго мужика походило на положеніе Іова, отданнаго Богомъ въ распоряженіе духу злобы, съ правомъ дѣлать надъ нимъ все, что захочетъ, но съ единымъ условіемъ не лишать его души. Мужикъ этотъ былъ не человѣкъ, не самодѣятельное существо, а рабочее животное, которое хозяинъ могъ бить, отягощать до изнуренія трудомъ и продавать. Такъ было до самаго освобожденія отъ крѣпостной зависимости. И вотъ, въ то время, когда съ нашихъ профессорскихъ каѳедръ съ умиленіемъ говорилось о томъ, какъ этотъ народъ, долго томившійся подъ польскимъ гнетомъ, наконецъ возсоединился съ своимъ древнимъ отечествомъ, у этого народа, безграмотнаго и не знавшаго нашихъ историческихъ сочиненій о немъ, излагалась въ пѣсняхъ своя исторія совсѣмъ подъ другою точкою зрѣнія. Вотъ народная пѣсня записанная нами въ Волынской губерніи. Наступила чорная туча, настала еще и сизая. Была Польша, была Польша, а вотъ стала Россія! Не отбудетъ отецъ за сына, вы сынъ за отца. Живутъ люди живутъ слободою, идетъ мать на ниву идетъ вмѣстѣ съ дочкой. Прошли онѣ на нивушку: помогай намъ, Боже и святой воскресный день, господинъ великій! Сѣли пообѣдать горекъ нашъ обѣдъ. Онѣ оглянулись назадъ — экономъ ѣдетъ. Пріѣхалъ онъ на нивушку, нагайку расправляетъ: отъ чего васъ, вражьихъ людей, не трое? И началъ экономъ ругаться и драться: зачѣмъ же вы, вражьи люди, сноповъ не носите? А у нашего эконома красная шапка, какъ пріѣдетъ онъ на барщину, скачетъ словно лягушка. А у нашего эконома шелковые чулки; плачутъ, плачутъ бѣдные люди съ барщины идучи. Натерты у воловъ шеи, а у бѣдныхъ людей руки. Собери-молъ яроваго хлѣба полторы копа, а озимаго — копу! Хоть какому мужику подъ силу все вымолотить, провѣять и въ анбаръ сложить. А вечеромъ, поужинавши, въ караулъ ступай, пошли они въ шинокъ: дай, шинкарка кварту. Выпьемъ съ горя по стакану, да пойдемъ въ караулъ! Ходитъ попъ по церкви, читаетъ книжку. А отчего васъ, добрыхъ людей, въ церкви нѣтъ? Какъ же намъ, благодѣтель, въ церковь то ходить. Намъ съ воскресенья до воскресенья велятъ молотить134). Въ другомъ варіантѣ этой пѣсни поется: «Отца гонятъ въ степь косить, сына молотить», дочку дѣвицу садить табакъ, а невѣсту со свекровью на ниву рожь жать. Сѣли они обѣдать: горекъ ихъ обѣдъ; осмотрятся они позади себя — ѣдетъ экономъ…. подъѣхалъ, расправилъ нагайку, говоритъ: а зачѣмъ васъ, вражьихъ дѣтей, нѣтъ здѣсь всѣхъ? — Экономъ батюшка, что намъ дѣлать, мы покинули малыхъ дѣтей, нѣкому ихъ приглядѣть. — Я велю малыхъ дѣтей въ прудѣ потопить, а вамъ вражьимъ людямъ, всѣмъ приказываю ходить на работу135).
Въ другой пѣснѣ мужикъ жалуется, что паны забрали у него рожь еще зеленую на сѣчку. Онъ ходилъ просить объ уплатѣ — его поколотили и прогнали.136)
Мужики говорятъ, что имъ пришелъ чередъ ходить на винокурню въ работу цѣлую недѣлю. "Пришелъ я въ понедѣльникъ, пришелъ и во вторникъ: выѣхалъ панъ коммиссаръ, далъ мнѣ сорокъ нагаекъ. Ходилъ я на работу всю недѣлю до субботы, а въ субботу пріѣхалъ самъ владѣлецъ и говоритъ: ничего не работаете. Въ воскресный день ранымъ рано стали звонить колокола, а асаулы съ козаками гонятъ насъ въ виновурню. Я, братъ, думалъ: помолюсь Богу, а асаулъ хватаетъ меня за голову, да бьетъ палкою по ушамъ! Въ чужомъ селѣ колокола гудутъ, а въ нашемъ тихо; въ чужомъ селѣ нѣтъ ничего добраго, а въ нашемъ — горе. Наши асаулы знаютъ господскую милость, съ мужика сдерутъ штаны, съ бабы юбку.137) Пѣсня оканчивается приглашеніемъ покинуть мѣсто жительства, оставивши разводиться тамъ воронамъ и идти въ степь въ гайдамаки.
Эта пѣсня, повидимому тѣхъ временъ, когда еще не уничтожилось совершенно гайдамачество и представляетъ образчикъ при какихъ житейскихъ условіяхъ крестьяне пополняли собою гайдамацкія ватаги.
Въ Галиціи, гдѣ южно-русскій народъ попалъ подъ власть иностраннаго государства, встрѣчаемъ пѣсни такого же содержанія и даже составляющія варіанты тѣхъ, которые распространены въ народѣ, вошедшемъ въ составъ Россійской Имперіи. Вотъ для примѣра галицкая пѣсня:
«Пока старые паны были непритязательны къ работамъ, тогда бывало цѣлую недѣлю на себя работай, а пану въ субботу. Теперь же настали паны иные: выгоняютъ въ понедѣльникъ на господскую ниву и гоняютъ до субботы, да еще говорятъ: отъ васъ, негодяевъ, нѣтъ никакой работы! Въ субботу назначаютъ на четырехъ кварту; выпилъ ли не выпилъ, а ступай на караулъ! Въ понедѣльникъ же съ восходомъ солнца, часу въ третьемъ господинъ окономъ ѣдетъ на сѣрой кобылѣ. Запасся водочкой, чтобъ было что выпити какъ выѣдетъ на господскую ниву, то велитъ всѣхъ бить. Тѣ, которыхъ побьютъ, вьются словно пискари, а наши господа окомоны смѣются надъ этимъ. Въ Лычковцахъ вѣтеръ вѣетъ, въ Постоловцахъ тихо; въ Лычковцахъ бѣды нѣтъ, а въ Постоловцахъ горе. Уже наша Постоловка обросла вербовникомъ; у кого было по шести воловъ, тѣ пошли съ мѣшками сбирать милостыню!»138)
Въ другой, галицкой же, пѣснѣ изображается, какъ мужикъ въ воскресный день сѣлъ пить горѣлку, стали звонить къ богослуженію, а тутъ людей гонятъ на господскую работу. Рѣшаются идти къ пану и представить ему, что не слѣдуетъ работать въ воскресенье, чтобъ за то не покаралъ воскресный день. Но панъ приказалъ дать имъ черезъ асаула и козаковъ по сто палокъ.139)
Уничтоженіе крѣпостнаго права также отразилось въ народномъ творчествѣ. Объ этомъ отрадномъ для народа событіи сложились пѣсни. Мы знаемъ изъ нихъ двѣ, которыя поются крестьянами освободившимися въ западной части южной Руси отъ власти польскихъ пановъ. Въ одной — кукушка, поэтическая птица южно-русской поэзіи, съ весеннимъ развиваніемъ лѣсовъ приноситъ радостную вѣсть. Тутъ являются олицетворенныя отвлеченныя понятія — свобода и барщина. Пріемъ этотъ хотя не особенно частъ въ народной поэзіи, но не чуждъ ей, какъ показываютъ пѣсни, въ которыхъ олицетворяются правда и кривда, доля и недоля. Здѣсь олицетворенная «свобода» прогоняетъ олицетворенную «барщину», а паны бѣгутъ за послѣднею, умоляютъ вернуться, потому что они, бѣдняжки, безъ ней остаются безъ средствъ къ жизни, не умѣютъ они молотить, а ихъ жены жать хлѣбъ. Они еще не знали, какъ тяжело трудомъ доставать пропитаніе.140) Въ другой пѣснѣ, гдѣ также изображается олицетворенная барщина, наѣзжаютъ становые пристава и мировые посредники и объявляютъ народу, что болѣе не будутъ работать барщины и снимать шапки передъ господами. Барщина, сопоставляемая съ дикою уткою, улетающею въ тростникъ, бѣжитъ въ лѣсныя дебри: ее гонитъ народная громада.141)
Прилетаетъ птица пава, садится посреди села. Это олицетворенная вольность. Собрались господа, атаманы, лановые (надсмотрщики за господскими пахотными полями), все народъ правящій и только одинъ подвластный. Старая госпожа выходитъ на заднее крыльцо своего дона и восклицаетъ къ барщинѣ, умоляя ее вернуться назадъ къ господамъ хоть бы до ужина. Но барщина отвѣчаетъ: не вернусь къ вамъ. Я была вамъ вѣрна, а вы не умѣли беречь меня. Въ томъ не моя вина142). Здѣсь пѣсня хочетъ выразить ту мысль, что господа не умѣли съ умѣренностію пользоваться своими привиллегіями, но злоупотребляли ими и оттого потеряли ихъ теперь. Является экономъ съ нагайкою, обычною издавна принадлежностію своего званія, являются коммиссары, собираются у тихаго озерца, разсуждаютъ какъ мужика пронять. И стали они говорить: что намъ теперь panie bracie (пѣсня передразниваетъ польскій языкъ, который въ краѣ играетъ роль господскаго языка), что намъ теперь дѣлать? Мы не умѣемъ косить, жены наши не умѣютъ жать, нѣкому болѣе на насъ барщину отбывати мы не умѣемъ молотить, жены наши не умѣютъ прясть: развѣ намъ идти учиться красть по дорогамъ143). Чисто сельскій крестьянскій взглядъ: крестьянинъ и не подозрѣваетъ, что можетъ еще существовать какой нибудь производительный трудъ кромѣ обычнаго для него полеваго земледѣльческаго труда. Пѣсня оканчивается восторженною, но простодушною благодарностію царю, царицѣ и царевнѣ144). Народъ верховную и всякую власть представляетъ не иначе какъ въ семейной обстановкѣ ея предержателей. Народъ радуется, что наконецъ верховная власть сравняла его съ ляхами, у которыхъ онъ столько столѣтій былъ безправнымъ рабомъ, безпрестанно, но безплодно, напрягаясь освободиться изъ этого рабства. Въ І-мъ томѣ Записокъ югозападнаго отдѣла Географическаго Общества помѣщена очень пространная пѣсня объ этомъ же событіи, но пѣсня эта, хотя и выдаваемая за чисто народную, при ближайшемъ разсмотрѣніи употребленныхъ въ ней пріемовъ, оказывается амплификаціею мотивовъ, выражаемыхъ въ приведенныхъ нами здѣсь пѣсняхъ, амплификаціею составленную какимъ-то досужимъ любителемъ и знатокомъ малорусской народной поэзіи.
Враждебныя отношенія борьбы южноруссовъ съ поляками переходили и въ шуточные образы. Есть шуточная пѣсня о ляхѣ сдѣланномъ изъ моркови, онъ ѣдетъ на конѣ изъ свекловицы, шапка на немъ изъ пастернака, жупанъ изъ лопуха, сабля изъ петрушки, копье изъ фасоли, пистолеты изъ капустнаго кочана, пули изъ картофлей, плащъ изъ огурца, поясъ изъ кукурузы, сапожки изъ рѣпы, подвязки изъ тыквенной травы, сѣдло изъ капустнаго листа, а стремена изъ березы. Какъ напился ляхъ кантабалу (какое-то неизвѣстное намъ питье) такъ и опьянѣлъ. Ѣхалъ такой ляхъ изъ Украины, конь подъ нимъ выплясывалъ. Вдругъ на встрѣчу ему свиньи: а подожди ко ляхъ. Повернувшись то въ одну, то въ другую сторону, сталъ онъ стрѣлять въ свиней, но свиньи расхватали его пули и ляху нѣчемъ воевать! Схватился ляхъ за свою саблю, но сабля изломалась и опять ляху нѣчемъ воевать! Повернулся онъ то въ одну сторону, то въ другую — хотѣлъ бѣжать въ лѣсъ: отъ такихъ лютыхъ звѣрей пришлось ему погибать. Свиньи проглотили коня его и самаго ляха съѣли со всею его одеждою и збруею: только стремена изъ березы остались цѣлыми145).
Есть также насмѣшливая пѣсня, гдѣ предметомъ насмѣшки — козакъ воюющій съ ляхами. Это пѣсня о Козубаѣ, пѣсня червонорусскаго склада (Малор. и червонор. думы и пѣсни, стр. 112). Какой-то Козубай собрался съ товарищами воевать противъ ляховъ взялъ ружье и лукъ со стрѣлами. Взялъ онъ съ собою своего боеваго коня вороного, саблю въ ножнахъ и скляницу съ водкой. Пріѣхали подъ Бѣлую Церковь къ самому караулу. Не стало у нихъ водки, уныло у нихъ дурацкое сердце, думаютъ какъ имъ идти въ бой. Пришли къ Козубаю Федько и двоюродный братъ его Иванъ. Напился водки Козубай безпечный и говоритъ: Стойте, молодые братья, не бойтесь, не страшитесь я самъ влѣзу на ветлу и стану съ ней воевать на проклятыхъ ляховъ; на ветлѣ установлюсь и ружье нацѣлю, будемъ ляховъ брать, за руки ихъ вязать. Пришелъ къ нему Федько Цюра и бьетъ его, а нашъ Козубай уже не живъ. Заплакалъ Федько и говоритъ: свиней бы тебѣ пасти, а не воевать, скорбь намъ задавать146).
81) Лѣтай, лѣтай, сивый орле, по глыбокôй долинѣ,
Засылаютъ паны листы по всѣй Украинѣ:
Живѣть, живѣть, украинцѣ, не бôйтесь ничего,
Повѣшено въ Пятигорахъ козаченькôвъ много.
Мрѣе, мрѣе ясенъ мѣсяцъ, а въ недѣлю рано,
У сотника а въ Лаврина козакôвъ повѣшано.
Отаманъ же зъ осаулою пана рейментаря просятъ,
Да й до Бога жалôбненько свои руки взносять;
Вызволь же насъ, милый Боже, да въ тои неволѣ,
Да дай ще разъ засѣяти козацькой волѣ.
Панъ рейментарь похожае, имъ отповѣдае:
Умѣли-сте, скурвѣ сынове, полякôвъ воевати,
За тое же вамъ потреба въ Пятигорахъ погибати.
82) Щебетавъ же соловейко рôзными голосами,
Да вмылися козаченьки дрôбными слѣзами:
Гей не слухати було бъ Заяця, милый браты,
Не прійшло бъ намъ небожатамъ марне погибати.
Бѣгавъ, бѣгавъ козакъ Заяць теперь въ сѣть упавъ,
Не одинъ же козакъ добрый черезъ него пропавъ!
83) Вдарено въ Бѣлôй Церкви зъ грôзнои гарматы,
Заплакала не одная козацькая матя;
А вдарено у Кіевѣ зъ грôзной ручницѣ, —
Заплакали за козакомъ рôдныи сестрицѣ.
84) Вытягнено въ Пятигорахъ изъ тугого лука:
Да вжежъ, пака рейментарю, съ тобою разлука!
Гей, который козаченьки будутъ въ свѣтѣ жити,
Не забудьте козацькои смерти вôдомстити.
85) Ой ѣхавъ сотникъ Харько черезъ Улане мѣсто, сѣвъ горѣлку пити.
А за нимъ, за нимъ сѣмъ сотъ молодцѣвъ: стôй батьку не журися!
Ой якъ же менѣ, панове молодцѣ, якъ менѣ не журиться,
Коли пôдо мною мôй кôнь буланый да ставъ становиться.
Ой и ставъ Харько, да и ставъ батько до Паволочи пріѣзжати:
Ой и ставъ же ёго панъ Паволоцькій медомъ-виномъ наповати.
Ой и ставъ Харько, ой и ставъ батько меду-вина подпивати,
Да на лядськее бѣлее лѣженько да й ставъ спати лягати,
Ой и пріѣхали два козаченьки да изъ лядського полку,
Да узяли Харьва, узяли батька, да забили въ колодку.
86) Ой якъ ставъ сотникъ, ой якъ ставъ Харько у Паволочъ уѣзжати,
Ой и выйшовъ же а панъ Паволоченській медомъ-виномъ частовати.
Ой якъ ставъ сотника, а сотняка Харька, медомъ-виномъ частовати,
У панськи палаци и къ матцѣ хрещеной у гостину зазывати.
Ой якъ ставъ же сотничокъ Харько меду-вина напиваться,
А потомъ ставъ сотникъ, а сотинчокъ Харько да и ставъ забуваться.
На панськи перины ставъ вôнъ похиляться,
Ой теперь же вы ляшки, ой теперь вы, паны, ой теперь вы позволяйте.
Ой лежитъ же пьяный Харько да теперь ёго збавляйте,
Теперь маете часъ, маете годину, теперь ёго оступайте!
87) Ѣхавъ сотникъ черезъ Уланôвь, горѣвки напвися,
За нимъ за нимъ сѣмъ-сотъ молодцѣвъ: нашъ батьку не журися!
Ѣхавъ сотникъ черезъ Уланôвъ на гривоньку похилився.
Ой чого ты, пане сотнику чого зажурився?
Якъ же менѣ, панове братьтя, да не журиться,
Коли подо мною сивъ уланъ (буланъ) коникъ почавъ становиться.
Ой заржій, заржій, сивъ уланъ-коню, въ круту гору йдучи,
Ой заплачешъ панѣ сотничка, снѣдавьня готуючи.
Ой заграй, заграй, сивъ уланъ-коню, хоть разъ пôдо мною,
Бо вже ляшеньки вражіи сынки настигаютъ за мною.
88) Ой и заржавъ коникъ вороненькій а стоячи на станѣ,
А скололи Харька, скололи сотника въ голубôмъ жупанѣ.
Ой якъ стали Харька, якъ стали сотника изъ свѣта згубляти,
Ой и ставъ же ёго коникъ, коникъ вороненькій жалобненько кричати.
Ой и заржавъ да коникъ буланенькій, стоячи на помостѣ.
или: (въ другомъ варіантѣ тамъ же напечатанномъ)
Ой щожъ тому да сотнику Харьку зробилось въ Паволочи?
Ой и поховали сотника Харька въ зеленѣй нехворощѣ.
89) Ой заржавъ, заржавъ сивъ-уланъ коникъ въ станѣ на помостѣ,
Бо вже вбито пана сотника въ Морозовцѣ на мостѣ.
90) Ой заржавъ же вороный коникъ въ станѣ на помостѣ,
А вже вбито Харька сотника въ Морозовцѣ на мостѣ.
91) Ой летить крячокъ черезъ байрачокъ да й жалобненько кряче,
Стоить сотничка съ полковникомъ да й жалобненько плаче.
или (Макс. 1834 г. 122):
Ой летѣвъ воронъ въ чужихъ сторонъ да й жалôбненько кряче,
Ой иде сотничка до полковника да и жалобненько плаче.
(Чт. 1863. III. стр. 22).
92) Ой и летѣла черезъ тыи будынки а чорненькая галка,
93) Ой и зосталася сотничка Харчиха, якъ приблудная ярка.
94) Ой богдай же ты, полковнику, да наложивъ головою,
Що ты мене молоденьку да нарядивъ удовою.
или:
95) Ой богдай же вы, вражи ляшеньки, наложили головой,
Що вы мене молоденькую да вчинили вдовою.
(Чт. 1863. ч. III. стр. 22).
96) Ой богдай же ты, пане лыментарю, а не знавъ объ свои дѣти,
Що ты посиротивъ сотничку Харчиху и маленькіи дѣти.
(Метл. 527).
97) А вже прислали панѣ сотничцѣ да лихіи вѣсти,
Ой выбѣгла панѣ сотника, а въ ней рученьки въ тѣстѣ.
Богдай же вамъ, панове молодцѣ, да три лѣта болѣти,
А що вы меня посиротѣли о дрôбненькіи дѣти.
А въ нашого пана лейвентаря за плечима ручнця;
Ой похожае сотинчка Харчиха бѣдная вдовиця.
А въ нашого пана лейвентаря за плечима инчарка;
Ой я похожае сотничка Харчиха, якъ приблудная ярка.
98) Ой коли сте, вражи ляшеньки, хтѣли пановати,
То було жъ вамъ пана сотника живцемъ испôймати.
(Чт. 1863. ч. Ш. стр. 22).
99) Максимъ козакъ Залѣзнякъ зъ славного Запорожья
Процвѣтае на Украинѣ, якъ въ городѣ рожа.
100) Зôбравъ вôйська десять тысячъ въ мѣстѣ Жаботинѣ.
101) Роспустивъ вôйсько козацькее въ славнôмъ мѣстѣ Жаботинѣ —
Гей, разлилась козацька слава по всѣй Украинѣ.
102) Гей, Максиме полковнику, ты славный воину,
Гей, выпусти въ Жаботина хочъ лядську дитину.
Максимь козакъ Залѣзнякъ листы отбирае,
Усѣхъ ляхôвъ и зъ жидами до купы сбирае.
Изогнавши усѣхъ ляховъ зъ жидами до купы,
Отдавъ ляха губернатора да Бѣлузѣ въ руки.
Бѣлуга Мартинъ Жаботинській да по рыночку ходить,
Свого пана губернатора за собою водить.
И водючи за собою да й до ёго каже:
Не одного теперь ляха голова заляже!
(Макс. изд. 1834 г. стр. 129).
103) Гей, якъ выйшовъ сотникъ Смѣлянській зъ своими козаками:
Ступай, ступай, Шило сотнику, въ Богуславъ и зъ нами!
А въѣхали въ Богуславъ у середу въ-ранцѣ,
Накидали въ-тôй-годинѣ жидовъ повнѣ шанцѣ.
104) Дзюма козакъ Уманській конемъ пріѣзжае,
До Уманя Залѣзняка въ собою подмовляе:
Гей, Максиме полковнику, ты, батьку козацькій,
Гей не втече изъ Уманя навѣтъ и духъ лядській!
Подъ Уманемъ славнымъ мѣстомъ великіи кручи,
Гей, помлѣли Уманьчики Запорозьцѣвъ ждучи.
(Макс. изд. 1834. стр. 123).
105) Да стоявъ, стоявъ сотникъ Гонта въ степу три недѣіѣ,
Наѣхали Смѣлянчики, да вонъ ся имъ звѣривъ.
— Годѣ, годѣ сотнику Гонта, у степу стояти,
Ходи въ нами козаками Умань грабовати. —
Ой, якъ менѣ, паны молодцѣ, Умань грабовати,
И на свою пана батька руки подоймати?
(Макс. Укр. II. 1834 г. стр. 124).
106) Гонта сотникъ Уманській по мѣжъ войськомъ ходить,
А зъ Максимомъ Залѣзнякомъ черезъ листы говоритъ.
А въ недѣлю рано стали да у дзвогы бити,
Гей, ставъ Гонта съ казаками подъ Умань подходити.
(Макс. Укр. II. изд. 1834 г. стр. 124).
107) Ой, гуляйте, уманьчики, не бойтесь нѣчого,
Вывѣшали гайдамаковъ въ Пятигорахъ много.
108) Да повѣсили Котовича на зеленѣмъ дубѣ;
Пріѣхала его сестра животовѣ люба.
Да незличенѣ червоньцѣ да въ запольѣ носить,
Хорошенько рейментаря, кланяючись, проситъ:
Да дозволь, пане рейментарю, червоньцѣ забрати,
Мого брата Котовича въ шибаницѣ зняти.
Да дозволивъ панъ рейментарь червоньцѣ забрати,
Не дозволивъ Котовича зъ шибаницѣ зняти.
(Макс. Укр. Пѣсни. Изд. 1884 т. стр. 125).
109) Гей, якъ выйшовъ донській козакъ въ-за Гострои могилы,
Утѣхали Уманьчики, штаны погубили.
Максимъ козакъ Зализнякъ зъ лагря выѣзжае,
Передъ донскими козаками и страху ни мае.
110) Ступай, ступай Залѣзняку! Годѣ вже гуляти:
Пойдемъ въ Кіевъ въ Печерськее Богу роботати.
(Макс. укр. пѣс. изд. 1834 г. стр. 124).
111) И говорить Максимъ козакъ, сидючи въ неволѣ:
Не будутъ мать вражи ляхи, на Украинѣ волѣ.
Течуть рѣчки зъ всёго свѣту до Чорного моря,
Минулася на Украинѣ жидовськая воля!
(Макс. ibid).
112) Мали паны на Вкраинѣ добрѣ оборонцѣ,
Звѣрилися сотниковѣ уманскьому Гонтѣ.
Мали паны на Вкраинѣ дуже добрый трунокъ,
Паны тыи розумныи дадуть собѣ ратунокъ
113) Паны тее зрозумѣвщи згоду учинили,
Пôдкинувшись подъ Уманъ, Гонту изловили.
114) Вови жъ его на самъ передъ барзо привѣтали,
Черезъ сѣмъ день зъ его кожу по поясъ здирали.
И голову облупили, сôлью насолили,
Потôмъ ему, якъ честному, назадъ положили,
Панъ рейментарь похожае: дивѣтеся, люде, —
Кто ся тôлькô збунтовавъ, то всѣмъ тее буде,
(Макс. изд. 1837 г. стр. 126)
115) Збунтовалась Украина, попы и дьяки,
Погинули на Украинѣ жиды й поляки.
116) Прилетѣли на Вкраину изъ запада гуси.
117) Пôгинули на Вкраинѣ невиннии души:
Погинули депутаты шляхетной вроды
Навѣтъ тая дрôбна шляхта тыи хлѣборобы.
118) О, Боже мôй несконченый! що ся теперъ стало?
Якъ то вѣра, такъ то вѣра, а милости мало!
О, Боже мой несконченый! дивитися горе,
Що тепера, на сôмъ свѣтѣ, вѣра вѣру бopе!
(Максим. укр. пѣсни 1834 г. стр. 126)
119) О, Боже мôй несконченый, въ насъ такъ не ведеться!
Памятайте бунтовники, вамъ те не минеться.
120) Прославився на Вкраинѣ козаченько Швачка,
Счинилася промѣжъ ляхами великая драчка,
Славный козакъ Залѣзнякъ, прославился Гнида.
Що не зосталося на Вкраинѣ нѣ ляха нѣ жида,
Прославився на Вкраинѣ козаченко Гонта,
Що сажавъ жидôвъ на кôлья рядомъ поверхъ плота.
Що Гонта да Швачва въ недѣлоньку въ рандѣ,
Варобляли на ногахъ жидôвськихъ червонѣ сапьянцѣ.
121) Якъ побрали попаровали, якъ голубôвъ пару,
Якъ взяли Гонту и Швачку пару, зоставили славу.
Ой, вы козаки, вы запорозьцѣ, добрый люде,
Поговорѣте, да помыркайте, що въ вами буде.
122) Ой вы козаки, вы Запорозьцѣ, Нуте выступати.
Бо завтра погоня до вашого слѣду буде припадати.
Годѣ вамъ тутъ жити, годѣ воевати.
123) Ой на козаченьковъ ой на Запорозьцѣвъ пригодонька стала,
Ой у середу да въ обѣднѣй часъ ихъ Москва забрала.
Крикнувъ Швачка да на осаулу! Изъ коней до-долу!
Охъ и не даймося, панове молодцѣ, мы москалямъ у-неволю.
Москалики умнѣ, москалѣ разумнѣ, розуму добрали,
Ой напередъ Швачку изъ осаулою до-купи звязали,
Охъ и звязали и попаровали й на возы поклали,
Изъ Богуслава до Бѣлôй Церкви ихъ въ неволю побрали.
124) Охъ где-жъ ваши, панове молодцѣ вороныи конѣ?
Ой наши конѣ въ пана на припонѣ, а сами мы въ неволѣ!
Охъ а гдежъ ваши, панове молодцѣ, да срѣбныи узды?
Ой наши узды въ коньехъ на завуздѣ, а сами мы у нуждѣ.
Охъ, а гдежъ ваши, панове молодцѣ, ясненькіи списы?
Ой наши списы вже въ пана у стрисѣ, а сами мы у лѣсѣ.
Охъ а гдежъ ваши, панове молодцѣ, громкіи рушницѣ?
Ой наши рушницѣ въ пана у свѣтлицѣ, а сами мы въ темницѣ.
Охъ а гдежъ ваши, панове молодцѣ, голубыи жупаны?
Ой наши жупаны поносили пани, а сами мы пропаліи!
Охъ а гдежъ ваши панове молодцѣ чоботи сапьянцѣ?
Ой наши сапьянцѣ позабирая райцѣ у недѣлоньку въ-ранцѣ!
124) Охъ пошлемо галку, охъ пошлемо чорну а до Сѣчи рыби ѣсти,
Ой нехай донесе, не хай донесе до кошового вѣсти.
Охъ уже гальцѣ, охъ уже чорнѣй да назадъ не вертаться!
Ой уже намъ, панове молодцѣ, изъ кошовымъ не видаться.
126) Въ славнѣмъ мѣстѣ (имкъ) капелія грае,
Молодая Бондарôвна у корчмы гуляе,
Ой пріѣхалъ панъ Каневскій, добры-день всѣмъ давъ
Молодую Бондарôвну ще й поцѣловавъ.
Молодая Бондарôвна ще жарты не знала,
Ударила рученькою да пана затяла.
127) Говорили старѣ люде, говорила стиха.
Втѣкай втѣкай, Бондарôвно, буде тобѣ лихо!
Утѣкала Бондарôвна да помежъ плотами,
А за нею три гайдуки съ голыми шаблями
Узявъ ѣи старый жовнѣръ за бѣлую руку,
Припроводовъ Канёвському на велику муку.
— Ой чи волишъ, Бондарôвна, меду-вина пити,
— Ой чи волишъ, Бондарôвно, въ сырой землѣ гнити? —
Ой волю я десять разы въ сырой землѣ гнити,
Нѣжъ съ тобою, мôй паночку, да медъ-вино пити!
128) А въ нашой Бондарôвны за косами квѣтки,
Куды несли Бондарôвну, кровавыи слѣдки.
129) Ой принесли Бондарôвну до новои хаты,
Положили на лавоньцѣ стали убирати,
130) Ой повили Бондарôвнѣ вѣночокъ съ барвѣнку,
Такъ убрали Бондарôвну якъ до шлюбу дѣвку.
131) Ой пріѣхавъ панъ Канёвскій да й ставъ жалковати!
Хорошее дѣвчя було, мусилемъ стрѣляти!
132) Ой казавъ же панъ Канёвській атласу набрати,
Молодои Бондарôвны домовину убрати,
Ой казавъ же панъ Канёвській музыки достати,
Да молодѣй Бондарôивѣ до гробу заграти.
Якъ же стали Бондарôвну въ землѣ опускати,
Тогда велѣвъ панъ Канёвській ще жалôбнѣшъ грати.
133) Ударився старый Бондарь объ стôлъ головою:
Наложилась, моя донько, за всѣхъ головою!
(по рукописному варіанту записанному мною въ Волынской губерніи).
134) Наступала чорна хмара, настала ще й сива,
Була Польша, була Польша, да стала Россія:
Не отбуде сынъ за батька, а батька за сына.
Живуть люде, живуть люде живуть слободою,
Иде мати на лань жати разомъ и зъ дочкою,
Прійшли вони до ланочку: помогай намъ, Боже,
И святая недѣленька велика госпоже!
Сѣли вони обѣдати: гôркій нашъ обѣде!
Оглянуться назадъ себе ажъ окомонъ ѣде.
Пріѣхавъ вôнъ до ланочку, нагай роспускае:
— Ой чомъ же васъ, вражихъ людей, по трое не мае?
Ой зачавъ же ихъ окомонъ лаяти да бити.
Ой чомъ же вамъ, вражимъ людямъ, снопôвъ не носити?
А въ нашого окомова червоная шапка:
Якъ пріѣде до панщины — скаче якъ та жабка.
А въ нашого окомона шавковѣ онучи,
Плачуть, плачуть бѣдни люди изъ панщины идучи,
Пооблазили воламъ шіѣ, бѣднымъ людямъ руки….
Ой ярины по пôвторы, а зимины копу;
Треба стати поправитись, хоть якому хлопу,
Змолотити и звѣяти и въ шпихлѣръ собрати
А въ вечерѣ по вечерѣ да на варту стати.
Прійшли вони до шинкарки: дай, шинкарко, кварту,
Выпьемъ зъ жалю по стакану, да й станемъ на варту.
Ходить попокъ по церкôвцѣ у книжку читае:
— Ой чомъ же васъ, да добрыхъ людей, у церквѣ не мае?
«Ой якъ же намъ добродѣю, у церкву ходити
Отъ недѣлѣ до недѣлѣ кажуть молотити».
135) Женуть батька въ степъ косити, сына молотити,
Третю дочну паняночку тютюну садити,
А невѣстку съ свекрухою съ свекрухою у ланъ жито жати.
Сѣли вони обѣдати гôркій ихъ обѣде,
Озирнуться позадъ себе ажъ окомонъ ѣде.
Подъѣзжае панъ окомонъ, канчукь роспускае.
«Чому, чому вражѣ люде, усѣхъ васъ не мае!»
— Окомоне, добродѣю, шо маемъ робити?
— Покидали малѣ дѣти, нѣкому глядѣти. —
«А я велю малыхъ дѣтокъ въ ставкахъ потопити».
«Да всѣмъ же вамъ, вражимъ людямъ, въ роботу ходити».
Но иному варіанту поется:
Иде батько въ степъ косити, а сынъ молотити
Ёго дочка павяночка тютюну садити,
А ихъ мати старенька обѣдать носити,
А въ нашого дворянина (двороваго, приказчика) сивая кобыла;
Гей побила бѣдныхъ людей лихая година!
"Ой вы, люди-крестьяне, вы-люде безсчастнѣ,
"Ой выходьте на ланъ жати по трое изъ хати:
— Ой изъ же намъ, дворянину, по трое ходити,
— Есть у насъ малый дѣти, нѣкому глядѣти:
«А вы дѣти потопѣте, на ланъ жати идѣте!»
137) Ой Содома, нане брате, Содома, Содома!
Не на въ мене снôпка жита нѣ въ нолѣ, нѣ дома
Було въ мене, куме, жито зелене, зелене….
Заѣхали вражи паны забрали на сѣчку.
Охъ пôйшовъ я пане брате, платы поминати,
А вôнъ мене выбивъ добре, да й выпхавъ изъ хаты.
137) А що маемъ, пане брате, тепера робити?
Иде черга до винницѣ весь тыждень ходити.
Ой пойшовъ я въ понедѣлокъ пôйшовъ и во второкъ
Ажъ выѣхавъ панъ комисаръ — давъ нагаѣвъ сорокъ.
Ой ходивъ я увесь тыждевь ходивъ до суботы,
Ажъ выѣхавъ и самъ дѣдичъ: чортъ-ма съ васъ работы!
А въ недѣлю дуже рано да у дзвоны дзвонять
Осаулы съ козаками до винницѣ гонять,
Отъ, думавъ я, пане брате, Богу помолюся:
Осаула бере за лобъ бье кіемъ по ушахъ,
Въ чужôмъ селѣ дзвоны дзвонять, а въ нашому тихо,
Въ чужôмъ селѣ добра чортъ-ма, а въ нашому лихо!
А нашиѣ осаулы знаютъ панську ласку,
Съ чоловѣка штаны деруть, а съ жонки запаску,
Ой ходѣмо, пане брате, да за крутѣ горы,
Нехай тута выводяться круки да вороны,
Ой ходѣмо, пане брате въ степъ да въ гайдамаки.
(Основа 1862 г. II. 98-99).
138) Доки були старѣ паны лихи на работу
Цѣлый тыждень собѣ роби, пановѣ въ суботу.
А теперки, пане брате, якъ настали паны,
Выгоняютъ въ понедѣлокъ на панськіи ланы,
Выгоняютъ въ понедѣлокъ, гонять до суботы,
И ще кажуть: вы лайдаки, не на въ васъ работы!
А въ суботу вызначено на четырихъ кварту,
Ой ци выпивъ, ци не выпивъ да й пôшовъ на карту,
Въ понедѣлокъ съ сходомъ солнця о третѣй годинѣ
Вже выѣздить папъ вокомонъ на сивѣй кобылѣ,
Призберовъ си горѣвочки да мае що пити,
Якъ выѣде на ланъ панській, да каже всѣхъ бити,
А котрыи побитый якъ пискарѣ въютъся,
Наши паны вокомоны ще съ того смѣютъся,
А въ Лычкôвцяхъ вѣтеръ вѣе, въ Постолôвцяхъ тихо,
А въ Лычкôвцяхъ бѣды нема, въ Постолôвцяхъ лико.
А вже наша Постолôвка обросла вербами,
Котрѣ мали по шѣсть волôвъ, то пôшли съ торбами.
(Чтен. 1864. IV. стр. 376).
139) Сѣвъ я собѣ кола стола да горѣвку пити,
А вже стали до церкôвцѣ всѣ дзвоны дзвонити
А въ недѣлю о-полудню у всѣ дзвоны дзвонятъ
Осавула съ козаками на панщину гонять.
Зберемося, паны браты, да ходѣмъ до пана
Аже бы насъ недѣлонька ось не покарала,
Прійшли жъ бо мы передъ пана, стали говорити.
— Береть, савуло съ казаками, по сто палокъ бити!
(Чт. 1863 г. III стр. 20).
140) Ой летѣла зазулевька да й стала ковати:
Почекайте, добрѣ люде, що-съ маю козати,
А вже гаи зеленѣли, якъ до васъ летѣла,
Тôлькô трохи въ темнѣмъ лѣсѣ спочивати сѣла.
Ось тутъ разомъ що-съ загуло, а же-жъ ся злякала;
То свобода панщиноньку передъ себе гнала,
А за нею панки бѣжать стали ѣй просити:
Вернись, вернись, панщинонька, не на звôдкô жити,
Мы не внѣемъ молотити, наши жѣнки жати,
Мы жъ не знали якъ-то тяжко на хлѣбъ заробляти.
141) Наѣхали становыи, стали говорити:
Не будете люде добрѣ, панщины робити,
Наѣхали мировыи да й стали казати:
Не будете предъ панами шапокъ издôймати.
Ой летѣла дика качка, сѣла въ очеретѣ,
Утѣкала панщинонька въ темнѣ пущи, нетри,
Не сама жъ вона втѣкала, громадонька гнала.
Якъ загнала въ пущи, нетри, тамъ вона пропала!
141) Ой летѣіа птиця пава, середъ села впала,
А два паны, а два паны, а два отаманы
Вôсѣмнадцять лановыхъ а единъ пôдданый;
Ажъ выходить стара панѣ на затиннѣ дверѣ:
Вернись, вернись, панщинонька, хоча до вечерѣ!
"Не вернуся, не вернуся, я вамъ була вѣрна:
«Не имѣли мя шановати, я въ того невинна!»
143) А въ нашого отамана нагай за плечима,
За ковнѣромъ купа вотей съ чорными очима.
Сбираютъся комиссары на тихе озерце:
Чимъ бы мужика пѣняти? Щобъ выняли сердце. (?)
Якъ вонъ тамъ збиралися, стали говорити:
Що ибі будемъ pairie brade, тепера робиги?
Бо не имѣемъ мы косити, наши жѣнки жати;
А нема вже намъ кому панщину ôтбувати.
Що не вмѣемь молотити, наши жѣнки прясти,
Хиба пôйдемъ на шляхи учитися красти!
144) Подъякуймо жъ мы Боговѣ, да свому царёвѣ,
Що вôнъ зробивъ добродѣйство въ своёму краёвѣ;
Подъякуймо мы царёвѣ и своѣй царицѣ,
Бо не ходять на панщину наши молодицѣ;
Подъякуймо мы царицѣ, щей своѣй царевнѣ,
Що вони насъ поровняли съ ляхами на ровнѣ!
145) Ѣхавъ ляшокъ морквяный, коникъ бураковый,
Шапка на нимъ изъ пастернаку, жупанъ ловуховый,
А шабелька изъ петрушки, пика изъ хвасолѣ,
Пистолеты изъ качана, кулѣ зъ бараболѣ,
Хонтушина огôркова, поясъ зъ кукурузы,
Чоботята изъ рѣпы, подвязки зъ гарбузы,
Якъ напився кантабалу (?) — ляшокъ не тверезый!
Ѣхавъ ляшокъ зъ Укравни: кôникъ пôдъ нимъ пляше.
Якъ зострѣли его свинѣ: а пожди ко ляше!
Обернувся сюды-туда, ставъ свивей стрѣляти,
Свинѣ кулѣ росхапали, нѣчимъ лати воёвати.
Вôнъ узявся за шабельку ставъ свией рубати,
И шабехъка ся зломала — нѣчимъ воёвати!
Обернувшись сюды-туды, хотѣвъ въ лѣсъ втѣкати
Черезъ тыи лютѣ звѣрѣ мушу погибати.
И коника поглотили, й ляшка зъусѣмъ зъѣли,
Тôлькô стремена зъ березы зосталися цѣлѣ!
146) Выбирався Козубай на войну съ ляхами,
Взявъ съ собою самопалъ и лукъ зо стрѣлами
Взявъ съ собою вороного коня свою вôйськового
Шаблю и съ похвою пляшку съ горѣвкою.
Ахъ пріѣхавъ пôдъ Бѣіую Церковъ на самую стражу
Горѣвки имъ не стало кейске сердце устало
Думаютъ съ собою якъ пôйдуть до бою.
Пріисковъ къ нему Хведько и Иванъ стрыечный
Напився горѣвки Козубай безпечный:
Стойте, братія молодѣ, не бôитесь страхôвъ,
— Я самъ влѣзу на вербу на проклятыхъ ляхôвъ,
— На вербѣ ушикую и самопатъ выриштую,
— Будемъ ляхôвъ брати, за руки вязати!
Прійшовъ къ нему Хведъво Цѣра, дай го бье,
А вжехъ мôй Козубаи не жіе.
Заплакавши Хвельно собѣ:
"Свинѣ було пасти тобѣ,
"А не воевати,
«Жалю завдавати!»
Внутреннія общественныя явленія, возникшія вслѣдствіе борьбы съ Польшею. править
Въ періодъ, слѣдовавшій за смертію Богдана Хмельницкаго, на лѣвой сторонѣ Днѣпра, остававшейся подъ управленіемъ гетмановъ, утверждаемыхъ московскимъ царемъ, катились одно за другимъ важныя историческія событія, которыя, однако, не отражались въ произведеніяхъ народнаго пѣсеннаго творчества. Избирались гетманы и теряли свой санъ всегда съ трагическимъ концемъ. Новые политическіе дѣятели смѣняли прежнихъ, занимая старшинскіе и другіе уряды, установлялись и отмѣнялись законоположенія и правительственныя распоряженія, а въ народныхъ пѣсняхъ обо всемъ этомъ нѣтъ почти и намека. Это оттого, что всѣми политическими дѣлами, обращающими на себя вниманіе историковъ, заправляли старшины генеральные и полковые съ своимъ гетманомъ во главѣ и съ ними значныя лица изъ козачества и отчасти изъ мѣщанства, а у нихъ были идеалы, совершенно противные народной массѣ. Эту народную массу составляли: козацкая чернь или простые рядовики да мужики, или поспольство. Старшины и значные, хотя лично между собой часто враждебные, имѣли ту общую черту, что желали образовать въ Украинѣ новое панство, привиллегированный классъ, который бы повелѣвалъ остальнымъ народонаселеніемъ, хотѣли сложить въ своемъ отечествѣ, такъ сказать, вторую Польшу, а народу не могло быть ничего противнѣе этого. Народъ желалъ козачества всеобщаго, для всѣхъ равнаго, народъ не хотѣлъ, чтобъ существовало различіе между значнымъ товариствомъ козацкимъ и простыми рядовиками, между козаками и мужиками, между богачемъ и бѣднякомъ, истому украинцу хотѣлось, чтобъ каждый былъ собственикомъ той земли, которую обрабатывалъ, каждый могъ бы свободно располагать собою и своимъ занятіемъ, каждый былъ бы равенъ всякому другому. Такой идеалъ былъ намѣченъ въ 1648 году въ порывѣ возстанія противъ Полыми и съ той поры оставался въ нравственномъ сознаніи народа. Но достичь его не могъ народъ, потому что каждый изъ того же народа измѣнялъ этому идеалу, какъ только обстоятельствами выдвигался впередъ надъ остальною массою; держались того идеала только тѣ, которые не могли чѣмъ-нибудь возвыситься надъ своими собратіями, которыхъ можно было назвать послѣдками въ общественномъ механизмѣ; а всякія проявлявшіяся попытки къ достиженію и водворенію такого идеала въ Малороссіи на административномъ языкѣ назывались бунтами* ихъ преслѣдовали и уничтожали старшины и значные, ихъ не одобряла и верховная московская власть, предоставлявшая Украинѣ управляться по войсковымъ правамъ войска Запорожскаго и по старымъ законамъ, бывшимъ въ силѣ до присоединенія края къ Московской державѣ. Для малороссійскаго народа чужими были всѣ гетманы войска Запорожскаго, сталкивавшіе, одинъ другаго, всѣ эти Выговскіе, Юрій Хмельницкіе, Сомки, Золотаренки, Бруховецкіе, Многогрѣшные, Самойловичи, Мазепы, — все это были навязанные ему господа, всѣхъ ихъ народъ не любилъ, всѣми былъ не доволенъ, никого изъ нихъ не жалѣлъ, когда постигала ихъ роковая судьба; народъ желалъ иной власти, сообразной своему идеалу, не отыскалъ ее ни въ своей средѣ, ни извнѣ и отыскать ее былъ не въ силахъ. Идеалъ его, никогда не осуществленный, остался только идеаломъ и притомъ неяснымъ. Народная пѣсенность не поминаетъ дѣйствительно существовавшихъ въ исторіи гетмановъ, но она величаетъ выдуманнаго народною фантазіею гетмана, никогда не бывалаго Ганжу Андыбера. Напрасно было бы строить догадки — не открывается ли подъ этимъ вымышленнымъ именемъ какое-нибудь историческое лицо. Такой личности не было въ дѣйствительности, но народу хотѣлось, чтобы такая личность была. Это — гетманъ, ненавидящій значныхъ и богатыхъ, пекущійся о бѣдномъ простомъ народѣ. Словно сказочный восточный халифъ, этотъ легендарный гетманъ шатается среди простаго народа въ образѣ бѣдняка, простака. О такомъ похожденіи существуетъ дума, извѣстная намъ по двумъ варіантамъ, доставленнымъ Кулишомъ Метлинскому и напечатаннымъ въ Сборникѣ пѣсенъ, изданномъ послѣднимъ (стр. 377—385) и по варіантамъ, нанечатаннымъ въ Запискахъ о Южной Руси Кулиша (Часть I, стр. 200—209, 319—321).
Въ думѣ этой является козакъ бѣднякъ, простакъ, такой, что одиннадцать лѣтъ шатался гдѣ-то на путяхъ Ордынскихъ, въ поляхъ Килійскихъ, въ степяхъ, гдѣ, обыкновенно, Запорожскіе удальцы мѣрялись отвагою съ татарскими наѣздниками. Козакъ этотъ ворочается въ Украину въ самомъ жалкомъ видѣ: у бѣдняка три сермяги, на немъ епанча, сдѣланная изъ ситника, на ногахъ сафьянные сапоги такіе худые, что сквозь нихъ виднѣются пяты и пальцы, — какъ только ступитъ, такъ и оставитъ слѣдъ босой ноги; на головѣ бѣдняка баранья шапка дирявая, мѣхъ на ней облѣзъ, околыша нѣтъ, прикрыта она дождемъ, а подбита вѣтромъ на славу козацкую1). Этотъ козакъ прибываетъ въ городъ Черкасы; всѣ ему подобные, приходя куда-нибудь, не спрашиваютъ гдѣ можно остановиться и пасти коня, а спрашиваютъ: гдѣ корчма. Такъ и этотъ козакъ ищетъ Настю боровую шинкарку, кабачницу степную. Видитъ онъ — богачи значные козаки (дуки срѣбляники) собираются идти въ этой шинкаркѣ пить медъ и «добрую» водку. Козакъ бѣднякъ забѣжалъ впередъ въ шинокъ, сѣлъ себѣ у печи и грѣется. Вошли трое богачей серебренниковъ, первый Гаврило Довгополенко Переяславскій, второй Войтенко Нѣжинскій, третій Золотаренко Черниговскій. Они не даютъ привѣта козаку бѣдняку, не угощаютъ его ни скляницей меда, ни чаркою водки, да и козакъ бѣднякъ поглядываетъ на нихъ съ-искоса2). Богачи эти называются въ думѣ «три ляха»3), потому что съ этимъ именемъ не перестало у малороссіянъ соединяться понятіе о панствѣ, тѣмъ болѣе, что малороссійскіе значные товарищи корчили изъ себя поляковъ. Сѣли богачи нить и стали насмѣхаться надъ козакомъ оборвышемъ; говорятъ они шинкаркѣ: намъ подбавь еще меду и доброй водки, а этого козака сякого-такого сына вытолкай изъ хаты въ зашей: онъ гдѣ-то валялся по винокурнямъ, да по пивоварнямъ, осмолёный, отрёпаный, сюда втесался, думаетъ отъ насъ поживиться, а потомъ станетъ пропивать не у тебя, а въ другой корчмѣ4). Шинкарка, угождая богачамъ, на потѣху имъ, начинаетъ выталкивать козака оборвыша. Тотъ не сопротивляется, только пятится задомъ и, дошедши до порога хаты, хватается за дверной косякъ, а голову прячетъ подъ полку съ посудой, устроенную надъ дверью. Богачи потѣшаются такимъ зрѣлищемъ униженія надъ бѣднякомъ5).
Но одинъ изъ нихъ, Гаврило Довгополенко, болѣе сострадательный, даетъ шинкаркѣ денежку и поручаетъ ей поднести бѣдняку мартовскаго пива; пусть подкрѣпитъ свой животъ козацкій. Ты — говоритъ онъ шинкаркѣ: — къ этимъ оборвышамъ хоть и зла, а все-таки внимательна! Не пошла Настя сама въ погребъ, а послала дѣвку свою работницу и приказала, взявши ендову, миновать въ погребѣ восемь стоящихъ съ пивомъ бочекъ и наточить изъ девятой дряннаго пива. «Все равно» — говорила она, потѣшая богачей — «придется же свиньямъ выливать это пиво; такъ мы его будемъ раздавать этимъ оборвышамъ.» Но дѣвка работница, вмѣсто того, чтобъ наточить, по приказанію хозяйки, изъ девятой бочки дряннаго пива, наточила изъ десятой крѣпкаго меда, который носилъ названіе «пьяное чело». Пришедши въ хату, работница отворачиваетъ носъ, показывая тѣмъ, будто несетъ такой напитокъ, который издаетъ дурной запахъ6).
Когда подали козаку ендову съ питьемъ, тотъ сталъ себѣ у печи и принялся за хорошее питье. Первый разъ поднесъ онъ его себѣ къ губамъ — только отвѣдалъ, второй — отпилъ, а въ третій разъ, какъ взялъ ендову за ушко, такъ всю и осушилъ. Тогда сталъ его разбирать хмѣль и какъ ударитъ онъ ендовою о помостъ, такъ и запрыгали у богачей со стола чарки и бутылки7). По Кулишовскому варіанту отъ такого удара треснула даже печь въ десяти мѣстахъ и стала по свѣтлицѣ летать сажа, такъ что богачи не взвидѣли свѣта Божьяго8). Въ варіантѣ Метлинскаго этихъ словъ нѣтъ. «Видно, этотъ козакъ бѣднякъ нигдѣ не бывалъ и добрыхъ водокъ не пивалъ, когда его такъ разобрало дрянное пиво», замѣтили потомъ пирующіе богачи9). Тутъ, по варіанту Кулиша, козакъ бѣднякъ вдругъ закричалъ грознымъ голосомъ: «ляхи, вы, вражьи сыны! Подвиньтесь къ порогу, дайте мѣсто козаку бѣдняку въ переднемъ углу, чтобъ мнѣ можно было тутъ усѣсться съ моими лаптями!» и богачи-серебренники исполнили его требованіе10). Въ варіантѣ, помѣщенномъ у Метлинскаго, этого мѣста нѣтъ и, кажется, въ Кулишовскомъ варіантѣ оно случайно переставлено ранѣе, чѣмъ ему быть надлежало по первоначальной редакціи, потому что богачи-серебренники еще не могли ничѣмъ быть до такой степени поражены, чтобъ исполнять приказаніе бѣдняка, надъ которымъ они еще и потомъ продолжали издѣваться. Но это мѣсто совершенно кстати ниже, когда уже богачи имѣли поводъ догадываться, что козакъ бѣднякъ въ самомъ дѣлѣ не таковъ, какимъ показался.
Далѣе, и по варіанту Метлинскаго11), и по варіанту Кулиша12), козакъ бѣднякъ вынимаетъ изъ-подъ своей нищенской епанчи золоченый чеканъ и предлагаетъ шинкаркѣ подъ закладъ за ушатъ меду. Богачи и теперь подтруниваютъ надъ нимъ и говорятъ шинкаркѣ: «Этотъ козакъ бѣднякъ не выкупитъ у тебя своего заклада, развѣ станетъ намъ, богачамъ, гонять воловъ, а тебѣ, шинкаркѣ, топить печи»13).
Вотъ здѣсь-то, по нашему мнѣнію, слѣдовало быть тѣмъ словамъ козака бѣдняка, которыя мы привели выше, потому что, по обоимъ варіантамъ, послѣ того козакъ-оборвышъ садится на переднее мѣсто, разстегаетъ свой кожаный чересъ и высыпаетъ на столъ кучу червонцевъ14).
Тутъ сразу все вокругъ него измѣнилось. Богачи-серебренники стали предлагать ему медъ и водку, а шинкарка спрашивала его: не хочетъ ли онъ завтракать или обѣдать, и для этого приглашала войти къ ней въ комнату15).
Но козакъ, въ отвѣтъ на все это, прошелся по свѣтлицѣ, подошелъ къ оконной форточкѣ и закричалъ: Эй вы, рѣки низовыя, помощницы днѣпровскія! Теперь либо меня одѣвайте, либо къ себѣ принимайте16). По другому варіанту, указанному у Кулиша (Зап. о Южн. Руси. I, 319), онъ ударяетъ своимъ чеканомъ по столу три раза и ноетъ козацкую пѣсню: Ахъ ты, рѣка козацкая! Теперь либо меня одѣвай, либо меня къ себѣ принимай17).
По этому кличу явилось трое козаковъ или джуръ18), одинъ надѣваетъ на него принесенныя съ собой дорогія одежды19) или жупаны20), другой подаетъ ему сафьянные желтые сапоги21), третій шапку, — а по другому варіанту — вмѣстѣ съ шапкою еще приноситъ ему широкія красныя шаровары22).
По этому послѣднему варіанту они говорятъ ему: "Хвесько Дендеберъ! отецъ козацкій! славный рыцарь! Полно тебѣ здѣсь шалить. Пора идти надъ Украйной управлять! "23).
Тогда богачи-серебренники стали между собой потихоньку говоритъ: «Такъ это, братцы, не козакъ бѣдняга оборвышъ, а это Хвесько Ганжа Андыберъ (или Дендеберя), гетманъ запорожскій!» И потомъ, обратившись къ нему, сказали: «Придвинься же къ намъ поближе, поклонимся мы тебѣ пониже, станемъ совѣтъ держать, какъ бы хорошо и счастливо въ славной Украйнѣ проживать.» И тутъ стали они ему предлагать медъ и водку24).
Но Ганжа Андыберъ, принявши отъ нихъ питье, не пилъ его, а проливалъ себѣ на одежды и приговаривалъ: «Наряды вы мои, наряды! Пейте, гуляйте. Не меня чествуютъ, а васъ уважаютъ. Когда на мнѣ васъ не было, такъ и чести я не зналъ отъ богачей-серебренниковъ»25).
И сказалъ тогда своимъ козакамъ Ганжа Андыберъ, гетманъ запорожскій: «Козаки, дѣтки, друзья, молодцы! Выводите-ко этихъ богачей-серебренниковъ изъ-за стола, какъ воловъ, за головы, разложите ихъ подъ окнами, да валяйте ихъ въ три березовыхъ палки. Пусть они меня вспоминаютъ и до конца жизни не забываютъ»26). Но Гаврила Довгополенка Переяславскаго онъ посадилъ близъ себя за то, что тотъ ему за свою денежку купилъ пива27).
Козаки начали расправу. Они вытащили изъ-за стола богачей, вывели и передъ окнами отваляли ихъ въ три березовыя палки, а при этомъ приговаривали: «Эхъ вы дуки, дуки! Забрали вы себѣ всѣ рощи и луга, нашему брату бѣдняку нѣгдѣ остановиться, чтобъ коня попасти!»28).
По двумъ Кулишовскимъ варіантамъ, изъ которыхъ одинъ былъ напечатанъ въ Запискахъ о Южной Руси, а другой въ Сборникѣ Метлинскаго, дума на этомъ и кончается. Но въ варіантѣ, на который г. Кулишъ указываетъ какъ на дополненіе, (Зап. о Ю. Р. I. стр. 319—321) богачи приносятъ гетману въ подарокъ собольи шубы29), а гетманъ ругаетъ шинкарку, издѣвается, приказывая ей поставить по ушату меду и водки и обѣщая за то три года топить у ней печи30), какъ говорили про него богачи, когда онъ явился въ корчму въ видѣ бѣдняка. Шинкарка исполняетъ приказаніе и извиняется, говоря, что если бы знала, кто онъ таковъ, то не выталкивала бы его въ зашей31). Все это, можетъ быть, поздняя прибавка.
Повторяемъ: такого гетмана, какъ Ганжа Андыберъ или Дендеберя не было въ Украинѣ, но такого гетмана желалъ себѣ черный простой народъ и такого создалъ себѣ въ своемъ воображеніи. Замѣчательно, что при этомъ въ думѣ не высказывается какой-нибудь утопіи общественнаго строя. Легендарный гетманъ только отколотилъ богачей. Бѣдняки ненавидѣли богачей и эта-то ненависть въ народной думѣ выразилась побоями, нанесенными двумъ изъ такихъ богачей гетманомъ Ганжею Андыберомъ. Этимъ и кончилась расправа съ ними. Такъ было и въ дѣйствительной народной исторіи. Бывали народныя возстанія, и тогда доставалось богатымъ и знатнымъ, во черезъ то не вырабатывалось для народа ничего опредѣленнаго, новаго. Изъ тѣхъ же бѣдняковъ и простаковъ выдвигались люди, которые дѣлались знатными и богатыми и въ свою очередь возбуждали зависть и ненависть въ себѣ своей бѣдной братіи. Такъ катилась жизнь внутри края. Одно только выработалось въ народномъ характерѣ. Бѣдняки не теряли сознанія своего человѣческаго достоинства и не всегда раболѣпствовали передъ знатными и богатыми, какъ того хотѣли послѣдніе; напротивъ, случалось, что гордились передъ ними своею бѣдностію.
Есть пѣсня, въ которой описывается, какъ въ походѣ, когда наступилъ дождь, козаки раскидываютъ шатеръ, и тѣ, которые были познатнѣе и попроворнѣе, вошли въ шатеръ, а убогіе «сѣромахи» не посмѣли входить туда, во, взявши водки, разсѣлись себѣ подъ дождемъ32). У нихъ, у бѣдняковъ, — свой атаманъ, а у знатныхъ — свой. Вдругъ изъ шатра, гдѣ засѣли знатные козаки, вышелъ атаманъ и сталъ подсмѣиваться надъ бѣдняками и надъ ихъ атаманомъ. Но атаманъ сѣромахъ крикнулъ: «Ахъ ты, вражій сынъ? Коли пришелъ сюда, то сиди прилично и не насмѣхайся.» Потомъ, обратившись къ своимъ онъ сказалъ: «Возьмите его за чуприну и выведите прочь»33). По его приказанію одинъ изъ сѣромахъ схватилъ непрошенаго гостя за чуприну, а другой надѣлялъ его кулаками…. и оба приговаривали: «Не ходи туда, вражій сынъ, гдѣ пьетъ голытьба»34).
Характеръ этой голытьбы, «сѣромы, козаковъ-нетягъ» какъ они называются на поэтическомъ языкѣ народа, прекрасно изображенъ въ думѣ, напечатанной въ Запискахъ о Южной Руси Кулиша (1, стр. 215—222) съ очень вѣрнымъ объясненіемъ издателя и кромѣ того извѣстной намъ по другому варіанту, мною записанному въ Харьковской губерніи. Не одинъ козакъ повредилъ себѣ тѣмъ, что отъ молодой жены въ войско ходилъ — начинаетъ эта дума. Тогда жена проклинала его пожеланіями разныхъ неудачъ35), но казакъ не послушалъ ее, пошелъ въ войско и счастье такъ повезло ему, что его сдѣлали куреннымъ атаманомъ36).
Козакъ въ кругу товарищей говоритъ, что клятва женская словно вѣтеръ, дующій на сухое дерево, а женскія слезы — вода37). Но жена этого козака стоитъ своего мужа: оставшись одна, она безпрестанно гуляетъ въ корчмѣ, а дома не живетъ, и домъ ея уже пропахнулъ пустыремъ. Когда же пришло время возвращаться ея мужу изъ похода, она затопила печь и стала разогрѣвать прокислый борщъ, давно уже стоявшій у нея подъ лавкою38). Козакъ, пріѣхавши домой, сразу привѣтствуетъ жену крикомъ и побоями, лупитъ ее чеканомъ по плечамъ, нагайкою по спинѣ, да еще машетъ надъ ея головою нагайкою и оставляетъ синяки на лицѣ39). Козачка, видя, что мужъ ея вовсе не въ нѣжномъ расположеніи, боится угощать его прокислымъ борщемъ, начинаетъ варить другой, свѣжій, а между тѣмъ, не имѣя денегъ на покупку для него водки, достаетъ тридцать локтей полотна и спѣшитъ съ нимъ къ шинкаркѣ, покупаетъ три кварты «доброй» водки, разогрѣваетъ съ медомъ и съ перцемъ и угощаетъ своего мужа40). На другой день выходитъ козачка со двора и видитъ кружокъ женщинъ: на ней слѣды козацкаго угощенія нагайкою. Одна старушка и говоритъ ей: «Что это у тебя за значки подъ глазами?»41) — «Это, — отвѣчаетъ она, — я пошла въ хлѣвъ за лучиною, да наткнулась на жердь, оттого у меня и синева подъ глазами.» Такъ-то она покрыла своего козака41). Хорошъ мужъ козакъ-сѣромаха, хороша и жена его, какъ можно видѣть изъ этого. Между тѣмъ козакъ-сѣромаха идетъ въ корчму, кружаетъ медъ, вино, и восхваляетъ корчму: «Ахъ ты корчма наша, корчма княгиня! Много въ тебѣ нашего козацкаго добра погибаетъ. И сама ты не очень-то щеголяешь и насъ, козаковъ-бѣдняковъ, иной разъ оставляешь безъ платья! Между десятью хатами узнаешь хату нашего брата козака: соломой не покрыта, завалиной не обсыпана, около двора ни вода, а на дровосѣчцѣ ни полѣна. Сидитъ въ ней козацкая жена, околѣла отъ холода. Она зимою ходитъ босикомъ, носитъ воду горшкомъ, большой ложкою дѣтей своихъ поитъ»!43)
Это характеристика житья-бытья многихъ сѣромахъ бѣдняковъ: пьянство, шатаніе, отсутствіе домовитости, презрѣніе къ семейной жизни — вотъ что дѣлается причиною бѣдности. Такимъ образомъ, если народная поэзія изображаетъ въ возмутительномъ видѣ зазнавшихся богачей, ругающихся надъ бѣднякомъ, то за то не менѣе въ возмутительномъ образѣ представляетъ и бѣдняка, обнищавшаго отъ собственныхъ пороковъ. Эти пороки, естественно, порождались непрочнымъ общественнымъ порядкомъ, когда, при частыхъ татарскихъ набѣгахъ и войнахъ съ поляками, требовалось отдавать себя бранному житью и оставлять въ пренебреженіи домашнее хозяйство и, какъ этотъ козакъ въ думѣ не слушать женскихъ увѣщаній. Впрочемъ, народъ не представляетъ себѣ такого житья-бытья образцомъ для народной жизни. Эти козаки-сѣромахи были неизбѣжны, потому что мирное домашнее житье-бытье обставлялось такими трудностями и лишеніями, что для многихъ легче его и привлекательнѣе казалось воинственное шатаніе по степямъ и по морю. Но такіе не всегда пользовались добрымъ мнѣніемъ, напротивъ, многіе изъ нихъ заслуживали прозвище «ледащо» (дрянь) и вотъ такого-то, повидимому, изображаетъ дума, приведенная нами. Только тѣ, которые находили себѣ притонъ въ Запорожьѣ и поступали въ ряды запорожскаго низоваго войска, заслуживали у народа иного взгляда на себя. На Запорожьѣ, по народному воззрѣнію, былъ законный пріютъ тѣмъ, кому не по вкусу приходилась домашняя жизнь въ украинскихъ городахъ и селахъ. Тамъ ни сѣяли, ни пахали, не заводились семьями, исключая тѣхъ, у которыхъ были зимовники или хутора, гдѣ можно было содержать женъ и дѣтей. Запорожцы всѣ жили войною, а война, ради охраненія края отъ непримиримыхъ враговъ — татаръ и ляховъ, была неизбѣжна, и потому запорожецъ, какъ человѣкъ посвятившій себя исключительно бранному житью и для него отрекавшійся отъ того, что привлекало человѣка въ кругу семейной и домашней жизни, былъ всегда въ уваженіи у народа. У малорусса въ домѣ лучшимъ украшеніемъ было изображеніе запорожца съ конемъ и съ воткнутымъ въ землю копьемъ, иногда играющаго на бандурѣ. Подъ такимъ изображеніемъ красовалась стихотворная надпись, говорившая отъ лица изображеннаго запорожца: «Гляди на меня и угадывай! Чай не угадаешь! Откуда я родомъ и какъ меня зовутъ…. ни, ни…. не знаешь. У меня имя не одно, а много ихъ. Такъ зовутъ меня, какъ случится на кого наткнуться: жидъ въ бѣдѣ меня величаетъ роднымъ отцомъ, ляхъ — милостивымъ добродѣемъ, а ты какъ хочешь меня назови — на все позволяю, лишь бы не торгашемъ: за это я тебя изругаю.»44) У Запорожцевъ, какъ и у польскихъ шляхтичей, заниматься торгашествомъ считалось дѣломъ непочтеннымъ; да и вообще у малоруссовъ существовалъ, а отчасти и до сихъ поръ существуетъ презрительный взглядъ на торгашество. Торгашъ, по малорусскому воззрѣнію, непремѣнно обманщикъ, добывающій себѣ выгоды отъ вреда для другихъ. Торгашъ старается купить у производителя какъ можно дешевле, а продать потребителю какъ можно дороже, все, что убыточно для того и другаго, — ему полезно, и потому онъ правды не скажетъ ни тому ни другому. Торгашъ не работаетъ, ничего не производитъ, однимъ обманомъ живетъ. Впрочемъ, говоритъ запорожецъ далѣе въ надписи подъ своимъ изображеніемъ, случалось и ему вести мѣновой торгъ съ ляхами: промѣнивать свои тулупы на ихніе жупаны, и съ жидами у него такого же рода шла торговля и бывало какъ удачно пойдетъ торгъ, то не одинъ ляхъ съ жидомъ лягутъ въ барышахъ. Чортъ съ ними!… какъ пристанутъ такъ вѣдь приходится имъ уступать и за шкатулку съ червонцами да за конскій приборъ, вышитый золотомъ, отдать истасканный тулупъ.45) Такъ въ комическомъ образѣ торговли описываетъ этотъ запорожецъ свои наѣзды на ляховъ и жидовъ.
Запорожецъ этотъ да картинкѣ изображается обыкновенно старшомъ. Онъ вспоминаетъ какая у него была когда-то великая сила, какъ у него рука не млѣла, когда приходилось бить ляховъ.46) "Случалось — разсказываетъ онъ — на степи варить пиво; пилъ его и турокъ, и татаринъ, и ляхъ, всѣ пили на славу. И теперь еще послѣ такого пира валяется по степи много-много мертвыхъ головъ и костей съ похмѣлья.47) Но то — событія молодости. Теперь у запорожца «и плечи и ногти болятъ, когда случится ему день побиться». Размышляетъ этотъ запорожецъ о мірской суетѣ и о своей кончинѣ такъ: «Непродолжительно, вижу я, время лѣтъ жизни нашей. Скоро цвѣтетъ она, скоро и увядаетъ, какъ полевая трава. Хоть мнѣ и не страшно помирать въ степи, а все-таки жаль, что некому будетъ похоронить меня: татаринъ отворотится, а ляхъ не приступитъ! Развѣ какое нибудь звѣрьё за ногу въ оврагъ меня стащитъ. Когда я еще старѣе стану, то пойду въ Русь, — пусть тамъ попы поминаютъ мою душу. Только не годится мнѣ умирать на лавѣ: забираетъ меня охота погулять съ ляхами. Хоть я одряхлѣлъ, а еще мои плечи чувствуютъ, что поборолся бы славно съ ляхами: не мало ихнихъ хоругвей прогналъ бы за Вислу, разлетѣлись бы они, какъ блохи отъ пожара…. надежда у меня вѣрная: ружье мое закадышное, да и сабля, моя сваха, не заржавѣла! Не разъ уже она обмывалась кровію; и теперь, кабы разозлилась, такъ не одинъ бы католикъ перевернулся, а коли пустился бы убѣгать, то застрялъ бы на копьѣ у меня; да еще, какъ я натяну лукъ да брязну тетивою, такъ пустится бѣжать и крымскій ханъ съ своею ордою»48).
Вездѣ для малорусса запорожецъ сдѣлался идеаломъ браннаго богатыря. И за то Запорожцы всегда вызывались съ любовію и охотою содѣйствовать видамъ и стремленіямъ простаго народа въ Украинѣ. Мы уже выше указали, какое важное вліяніе оказывали Запорожцы на борьбу южно-русскаго народа въ правобережной Украинѣ съ польскимъ шляхетствомъ въ періодъ гайдамачины. На лѣвой сторонѣ Днѣпра они также сочувствовали козакамъ-нетягамъ, сѣромахамъ, слѣдили за тою враждою, какая постоянно тлѣла въ Гетманщинѣ между знатными и простыми и всегда готовы были идти на помощь тѣмъ, которыхъ считали угнетенными. Во всю вторую половину XV1I вѣка въ гетманскихъ донесеніяхъ, посылаемыхъ въ Москву, безпрестанно встрѣчаются опасенія, что Запорожцы замышляютъ волновать въ Гетманщинѣ простой народъ и побудить его, вмѣстѣ съ Запорожцами, истреблять старшинъ, владѣльцевъ маетностей и арендарей, продававшихъ съ откупа статьи, составлявшія монополію гетманскаго правительства. Собственно, важнаго переворота въ общественномъ строѣ Гетманщины Запорожцы не въ состояніи были произнести. Контингентъ, готовый стать ядромъ горючаго матеріала для возстанія, составляли въ средѣ ихъ только недавніе пришельцы въ Запорожье изъ Украины, по большей части бѣдняки, оборвыши, прокутившіеся или излѣнившіеся у себя на родинѣ; Запорожцы же старые, то-есть обжившіеся въ Запорожьѣ, всегда наклонялись къ тому, чтобъ не раздражать московскаго правительства и, угождая ему, получать отъ него постоянно благостыню. Изъ послѣднихъ же чаще выбирались и долѣе удерживались на урядахъ старшины запорожскаго коша, державшіе въ данное время въ своихъ рукахъ все управленіе дѣлами запорожскаго низоваго войска. Притомъ Запорожье само собою никогда не въ силахъ было сладить съ властію, господствовавшею въ Украинѣ, и даже въ эпоху Хмельницкаго оно не иначе могло поднять украинскій народъ противъ поляковъ, какъ съ помощію татаръ. Но, ополчаясь противъ ляховъ-католяковъ и жидовъ-нехристей, можно было успокоить православную совѣсть южно-русскаго народа. Не такъ легко было тоже сдѣлать, начиная раздоръ съ православною Москвою и возбуждая противъ нея татаръ, а обратиться Запорожцамъ было не къ кому, кромѣ какъ только къ бусурманамъ. Во время гетманства Мазепы, когда господство значнаго товариства въ Гетманщинѣ достигло высшей степени, Запорожцы, подъ вліяніемъ Петрика или Петриковскаго, замыслили повторить Хмельнищину только уже не противъ Польши, а противъ Россіи, вошли подобно тому, какъ нѣкогда Богданъ Хмельницкій, въ союзъ съ крымскимъ ханомъ и вторгнулисъ въ предѣлы гетманщины, провозглашая свободу и независимость Малороссійскаго края и возбуждая простой народъ къ истребленію значныхъ товарищей и арендарей. Сцачала было имъ повезло: стали приставать пограничные городки, начались тамъ и сямъ народныя вспышки, но не надолго. Участіе вмѣстѣ съ бусурманами въ открытой войнѣ противъ силъ православнаго царя слишкомъ претило благочестивому чувству русскому и народная масса въ Украинѣ не пристала къ замыслу Петрика и его запорожскихъ удальцовъ. Послѣ трехлѣтнихъ безполезныхъ усилій и нѣсколькихъ вторженій въ Гетманщину съ татарами, Петрикъ былъ въ началѣ 1696 г. убитъ охотнымъ козакомъ Палѣева полка Вечôркою, близъ мѣстечка Кишенки. Объ этомъ разсказываетъ исторія Русовъ Конисскаго, прибавляя, что и самъ Вечôрка былъ потомъ схваченъ татарами и замученъ. Это одно изъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ недостовѣрная эта исторія сообщаетъ извѣстіе не вымышленное авторомъ, а заимствованное изъ народной памяти, по крайней мѣрѣ относительно судьбы самаго Вечôрки. О смерти Вечôрки или Вечôрченка сохранилась пѣсня такого содержанія:
«Стояла сосна противъ солнышка; ѣдетъ впереди другихъ Вечôрченко на ворономъ конѣ. Только-что сталъ онъ съѣзжать на траву, какъ позади его Петриковскій натянулъ тугой лукъ49).»
Пѣсня не говоритъ объ убіеніи Петрика или Петриковскаго, а только о взятіи самаго Вечорченка. "Его привели въ свѣтлицу. — «Такая у васъ свѣтлица, говоритъ онъ, какъ у меня скотскій загонъ!» — Съ него снимаютъ жупаны, одѣваютъ въ сермягу, снимаютъ сапоги, отбираютъ червонцы50), ведутъ на желтые пески за густой верболозъ и вынимаютъ живьемъ у него сердце. Его жена Ульяна не можетъ ни ѣсть, ни пить, заливается горькими слезами51). Пѣсня даетъ ему послѣднее слово: «Сотники полковники и великіе господа! Передайте моей женѣ Ульянѣ, что не будетъ онъ болѣе ѣздить въ новой коляскѣ.»52)
Отчего смерть Вечôрки вошла въ пѣсни и пѣсня объ этомъ событіи сохранилась, мы рѣшать не беремся. Могло быть, что она принадлежала къ разряду многихъ, которыя исчезли, или же, можетъ быть, гдѣ-нибудь существуютъ не открытыя собирателями. Пѣсня о Вечôрченкѣ не изъ распространенныхъ повсемѣстно и была записана случайно гдѣ-то въ Черниговской губерніи Аѳ. Bac. Маркевичемъ, который былъ ревностнѣйшимъ и искуснѣйшимъ этнографомъ въ сороковыхъ годахъ текущаго столѣтія.
Если Запорожцамъ не удалось возбудить въ Гетманщинѣ чернь противъ знатныхъ и произнести мятежъ противъ власти московской съ Петрикомъ, то мало нашли они склонности и въ эпоху шведской войны, когда съ своимъ кошевымъ Костею Гордѣенкомъ пристали къ замыслу Мазепы. Съ Полтавскаго побоища они, какъ извѣстно, бѣжали вмѣстѣ съ другими, а подъ Переволочною оказали важныя услуги Карлу XII и Мазепѣ, доставивши имъ возможность переправиться въ-пору черезъ Днѣпръ и уйти отъ плѣна. О кошевомъ Гордѣенкѣ и его Запорожцахъ, по поводу полтавскаго бои, сохранилась народная пѣсня. Сообразно пріемамъ народной символики, военное дѣло изображается аллегорически въ образѣ уборки хлѣба. Запорожцы приглашаются осмотрѣть (дозрѣвшую) пшеницу и сжать ее. Запорожцы отвѣчаютъ, что хоть и пойдутъ ее осматривать, но жать не будутъ53). Этими словами заранѣе выражается неувѣренность въ успѣхѣ предпріятія. Далѣе въ пѣснѣ говорится: хвалились Запорожцы, что возьмутъ Полтаву, но они Полтавы не взяли, а шведъ уже проигралъ дѣло и остался, на горе себѣ, кошевой. У него умерла старенькая мать, и никто не подаетъ ему теперь добраго совѣта54). Въ аллегорическомъ образѣ матери здѣсь разумѣется Украина, а смерть ея — значитъ потерю надежды на самостоятельность, которую питали тогда обольщенные Мазепою.
Восточный царь недовѣрчивъ къ Украинѣ — говоритъ въ заключеніе пѣсня: — онъ посылаетъ Голицына стеречь чтобъ не появилась измѣна, а самъ хочетъ вслѣдъ за нимъ идти съ московскимъ войскомъ65). Здѣсь идетъ рѣчь о Дмитріѣ Михайловичѣ Голицынѣ, кіевскомъ губернаторѣ, бывшимъ тогда представителемъ царской власти въ Малороссіи, котораго первою обязанностію было смотрѣть, чтобъ не возникло какой-нибудь шатости въ краѣ, котораго положеніе было еще довольно непрочнымъ.
Сочувствіе всего южнорусскаго народа къ Запорожцамъ отпечатлѣлось тѣмъ, что въ произведеніяхъ народнаго пѣсеннаго творчества послѣднее раззореніе Сѣчи составило цѣлый циклъ пѣсенъ, очень распространенныхъ, но которыхъ очень небольшая часть намъ извѣстна. Событіе это, какъ извѣстно, произошло въ 1775 году. Главною причиною были, конечно, государственные виды политики объединенія русскаго міра, признававшей существованіе запорожской военной общины несвоевременнымъ, а ближайшимъ поводомъ послужили давно уже возникшіе передъ тѣмъ, такъ сказать, обострившіеся споры поземельные. Запорожцы издавна уже были недовольны заведеніями поселеній на земляхъ, которыя считали своею принадлежностію. Всякій шагъ въ такомъ смыслѣ, исходившій отъ московскаго правительства или малороссійскаго гетмана, встрѣчаемъ былъ ропотомъ, жалобами, угрозами, а подъ-часъ и самоуправствомъ. Не смотря на это, степныя пространства на югѣ Россіи все болѣе и болѣе заселялись и въ царствованіе Екатерины II-й Запорожская Сѣчъ съ ея паланками (округами, на которыя дѣлились запорожскія владѣнія} была отовсюду окружена поселеніями великороссіянъ, малороссіянъ и сербовъ, призванныхъ въ Россіиѵ предшествовавшею императрицею Елисаветою. Въ 1774 году Запорожская Сѣчь отправила къ императрицѣ депутацію съ челобитною, чтобъ всѣ земли и угодья, какъ на правой, тамъ и на лѣвой сторонѣ Днѣпра, отшедшія и, какъ Запорожцы выражались, самовольно захваченныя, были возвращены въ вѣдомство Запорожскаго низоваго войска, будучи изстари его достояніемъ, какъ свидѣтельствовали документы, которые должны были представить посланные депутаты. Но такая челобитная сочтена была неумѣстною. Депутація была задержана. Главное лицо, на котораго Запорожцы особенно надѣялись, Григорій Александровичъ Потемкинъ, былъ противъ нихъ, не смотря на то, что за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, по собственному его желанію, Потемкинъ былъ принятъ въ число товарищей Запорожскаго низоваго войска и, сообразно обычаю давать новопоступившимъ прозвища, получилъ у Запорожцевъ кличку Грицька Нечосы. Задержавши депутацію, правительство отправило для уничтоженія Сѣчи и всего низоваго войска генералъ-поручика Текели съ сильнымъ отрядомъ.
На эту отправку запорожской депутаціи указываетъ народная пѣсня: «Встань, Харько, встань, батюшка! Довольно спать намъ. Пойдемъ къ царицѣ просить милости. Встань, Харько! Вставь, батюшка! Просятъ тебя люди! Какъ пойдемъ въ столицу — по прежнему будетъ. Скажемъ царицѣ: смилуйся надъ нами отдай вамъ наши прежнія степи съ темными рощами! — Радъ бы я — отвѣчаетъ тотъ, къ кому обращена рѣчь: — сдѣлать по вашему хотѣнью, да за господами нельзя приступить въ сенатъ!»56).
Кто таковъ этотъ Харько — рѣшить трудно. Депутатами посланными тогда были: Сидоръ Бѣлый, Логинъ Мощенскій и Антонъ Головатый. Никакого Харька (Захара) тогда не посылалось. Но, можетъ быть, здѣсь обращаются къ Харьку Чепѣгѣ, одному изъ тогдашнихъ старшинъ запорожскихъ, который впослѣдствіи игралъ важную роль и котораго имя стало очень популярнымъ. Въ пѣснѣ же, напечатанной въ сборникѣ «Малороссійскія и Червонорусскія Думы и Пѣсни» (стр. 55) и составляющей, по началу, варіантъ приведенной нами, вмѣсто Харька обращаются къ Грицю. «Встань, батюшка, встань, Грицъ! Зовутъ тебя люди! Какъ пойдемъ въ столицу — по старому будетъ. Попросишь царицу: не отдастъ ли она земель нашихъ, не возстановитъ ли правъ нашихъ»57). По этому варіанту можно предположить, что Запорожцы здѣсь обращаются къ Григорію Потемкину, на котораго тогда возлагались большія надежды.
Далѣе, по нашему варіанту, говорится, что Запорожцы воротились съ плачемъ, который уподобляется бурной рѣкѣ, размывающей крутые берега. Царица не велитъ отдавать Запорожцамъ степей, а посылаетъ москалей раззорить Сѣчу.58)
Другая народная пѣсня такъ изображаетъ совѣтъ вельможъ о способахъ уничтоженія Запорожской вольности. «Подъ городомъ Елисаветомъ слетались орлы, а въ Москвѣ городѣ въ правительственномъ мѣстѣ засѣли господа сенаторы».59)
Подъ городомъ Елисаветомъ здѣсь разумѣется крѣпость св. Елисаветы (нынѣшній Елисаветградъ), основанная въ 1753 году на Запорожской землѣ и до чрезвычайности ненавистная для Запорожцевъ, которые видѣли въ ея основаніи большое посягательство на ихъ права владѣнія. Крѣпость эта была сборнымъ пунктомъ для русскихъ военныхъ силъ, готовыхъ усмирить Запорожье, если бъ оно заволновалось. Въ этомъ-то смыслѣ здѣсь въ пѣснѣ говорится объ орлахъ, слетающихся подъ городомъ Елисаветомъ.
«Собравшись», — продолжаетъ пѣсня: — «господа сенаторы стали измышлять способы, какъ бы отобрать у Запорожцевъ ихъ льготы. Если бы только — говорили они между собою, — намъ у нихъ да отобрать ихъ льготы, то будемъ мы и потомки наши поживать въ ихъ отчизнѣ. И избрали они способъ добрый: давать (для вила) Запорожцамъ волю, а по всей ихъ землѣ населять слободы. Какъ была съ Туркомъ война, тогда Запорожцевъ поощряли портретами (то-есть въ видѣ награды раздавали портреты императрицы), а Запорожцы — люди добрые: коварства ихъ не знали и довѣрились сенаторамъ, считая ихъ людьми правдивыми. Какъ дознались сенаторы, что Запорожцы имъ довѣряютъ, то приказали измѣривать всю землю Запорожскую и наводить на планы. А чтобъ Запорожцы никакъ не смекнули въ чемъ ихъ намѣренія, послали съ нимъ въ подарокъ новые мѣдные котлы (литавры) и черезъ эти-то котлы всѣ запорожскіе старшины были взяты.»60)
Подъ новыми мѣдными котлами разумѣются литавры, которые не задолго предъ тѣмъ Потемкинъ прислалъ въ даръ всему низовону войску, какъ знавъ благосклояности и вниманія.
Генералъ-поручикъ Текели овладѣлъ Запорожскою Сѣчею безъ боя. Искусно занявши прежде всѣ окрестности своимъ войскомъ и подступивши къ самой Сѣчи, онъ чрезъ полковника Мисюрева потребовалъ къ себѣ кошеваго атамана Петра Калнышевскаго, войсковаго писаря Семена Глобу и войсковаго судью Павла Головатаго, и тотчасъ приставилъ въ нимъ караулъ, потому что правительство уже держало въ подозрѣніи ихъ всѣхъ, а въ особенности кошеваго атамана. Послѣ этого Текели приказалъ войску занять Сѣчу и поставить караулы въ войсковой казнѣ, пороховому погребу, въ артиллеріи, къ церкви, канцеляріи, вообще ко всѣмъ принадлежностямъ коша и къ имуществу задержанныхъ старшинъ. Въ народной пѣснѣ говорится, что какой-то козачище васюринскаго куревя, большой пьяница, упрашиваетъ кошеваго стоять упорно у воротной башни и не допускать москалей раззорять Сѣчу. Пусть москали съ тесаками, — запорожцы станутъ противъ нихъ съ одними кулаками: лишь бы честь козацкая была сбережена. Кошевой отвѣчаетъ, что онъ радъ бы такъ поступить, да не возможно уже имъ защитить Сѣчи, нѣтъ силъ у нихъ, не дозволяетъ онъ становиться у воротной башни къ отпору61). Но при этомъ кошевой въ порывѣ досады произноситъ восклицаніе: «Какъ кто не стыдится бѣлая царица раззорять Сѣчь!»62).
Изъ драгоцѣннаго разсказа глубокаго старца Коржа, Запорожца и очевидца событій (Ист. Нов. Сѣчи III. стр. 190—200) видно, что дѣйствительно такъ настроены были тѣ, которые носили собирательное названіе «сѣрома», то-есть молодые, одинокіе и бѣдные, которымъ терять было нечего. Но тѣ, у которыхъ въ запорожскихъ земляхъ были устроены зимовники или хутора, гдѣ проживали ихъ семьи, — тѣ боялись, чтобъ русское войско Текели за такое сопротивленіе не раззорило ихъ жилищъ и не истребило ихъ женъ и дѣтей. Они представляли на радѣ, что при совершенной несоразмѣрности ихъ силъ, имъ не остается болѣе ничего, какъ покориться волѣ царицы. Много способствовалъ и голосъ сѣчеваго священника, недавно пожалованнаго въ санъ архимандрита, Владимира Сокальскаго. И онъ, во имя христіанской любви и кротости, убѣждалъ во всемъ покориться царской волѣ. «Въ Исторіи Новой Сѣчи» приведена большая пѣсня, въ которой событія разсказываются точно такъ, какъ въ разсказѣ Коржа. Пѣсня эта, какъ сообщаетъ авторъ «Исторіи Новой Сѣчи», записана дворяниномъ Бобринецкаго уѣзда Скопинымъ изъ устъ лирника; но она, по своему складу, внушаетъ намъ сомнѣніе въ ея дѣйствительной принадлежности къ подлиннымъ народнымъ произведеніямъ и кажется сочиненною, на основаніи разсказа Коржа, въ близкое намъ время, послѣ того, какъ этотъ разсказъ появился въ печати. Въ извѣстныхъ намъ пѣсняхъ, признаваемыхъ нами за несомнѣнно-народныя, Запорожцы, предъ отъѣздомъ кошеваго и старшинъ къ русскому генералу, говорятъ кошевому: «Куда жъ ты, господинъ Петръ Калнышевскій отъ насъ отъѣзжаешь? На кого покидаешь напрасно славное Запорожье? Написалъ генералъ Румянцевъ ордеръ къ матушкѣ про измѣну: будто ты, Петръ Калнышевскій, пристаешь въ турецкую вѣру. А матушка возражаетъ на это: велика моя держава; могу я укротить Запорожье и козацкую отвагу»63). Пѣсня изображаетъ, какъ потомъ москали, отобрали у Заворожцевъ оружіе,64) запасы, имущества,65) поставили караулы около Сѣчевой церкви и не допустили отца Владимира совершать богослуженіе66). Кошевой, находясь уже подъ арестомъ у московскаго генерала, съ крутой горы смотритъ на все это и произноситъ: «Не раззоряйте вы, черти короткохвостые, хоть Божія дома!»67) Набрали москали серебра и золота и стали размылять: какую бы славнымъ Запорожцамъ задать кару? Взяли бъ мы ихъ да изрубили, такъ они на насъ не поднимали рукъ; обратили бы мы ихъ въ пикинеры, такъ на это указа не получили.68) Собралось московскаго войска тысячъ сорокъ, расположились они прикрытые рощами. Какъ увидалъ это Петро Калнышевскій, такъ и залился слезами. Плачетъ онъ, какъ рѣка льется, подмывая крутые берега, плачетъ ѣдучи къ матушкѣ: «Ахъ, матушка наша, царица, сжалься надъ нами. Пожгли наши степи, забрали ихъ себѣ московскіе генералы. Всѣ наши приволья, всѣ наши угодья, всѣ наши рыбныя ловли опустѣли; уже всѣ мои славные Запорожцы до сихъ поръ въ оковахъ!»69)
О судьбѣ посланныхъ въ столицу подъ стражею запорожскихъ старшинъ никакихъ оффиціальныхъ свѣдѣній мы не видали. По новѣйшимъ изслѣдованіямъ открыто, что Калнышевскій томился въ суровомъ заточеніи въ Соловецкомъ монастырѣ и не ранѣе, какъ послѣ вступленія на престолъ Императора Павла получилъ освобожденіе, но, достигши тогда уже столѣтняго возраста своей жизни, воспользовался дарованною свободою только для того, чтобы постричься въ томъ же Соловецкомъ монастырѣ. Народныя пѣсни не могли ни о немъ, ни о его товарищахъ сказать болѣе ничего, какъ только то, что ихъ отвезли куда-то въ неволю. Въ одной пѣснѣ разсказывается, что еще прежде козакъ Супрунъ предостерегалъ Калнышевскаго, что ему и всему Запорожью угрожаетъ бѣда «отъ чистаго озера», а Калнышевскій не уберегся отъ бѣды, наступившей отъ синяго моря70). 3дѣсь — пріемъ народной символики: вмѣстилище водъ служитъ образомъ губительной силы. Калнышевскій не уберегся отъ бѣды самой тяжкой, и въ этомъ смыслѣ названа эта бѣда исходящею отъ моря. Калнышевскому — заключаетъ пѣсня — въ Петербургѣ вѣчная неволя71).
Въ другой пѣснѣ поется, что взятыхъ Запорожскихъ старшинъ повезли на-скоро въ Москву и засадили въ неволю, а господа сенаторы съ генералами утѣшались, такъ какъ они послѣ того завладѣли запорожскими землями72). Это исторически вѣрно: послѣ уничтоженія Сѣчи громадныя полосы земель, принадлежавшихъ Запорожскому низовому войску, достались разнымъ вельможамъ.
Объявленіе верховной воли объ уничтоженіи Запорожскаго коша выражено въ пѣсняхъ символическими образами стрѣлянія изъ ружей и пушекъ и паденія бомбы посреди Сѣчи73).
Приведенный нами выше очевидецъ событій Запорожецъ Коржъ (Ист. Нов. Сѣчи III. стр. 197—200) сообщаетъ, что послѣ арестованія и отправки въ столицу запорожскихъ старшинъ, запорожскіе сѣромахи отпросились у Текели на заработки «въ Тилигулъ до лямы», то есть на Тилигулъ тянуть неводы. Текели отпустилъ ихъ, приказавши выдать имъ письменные виды по одному на пятдесятъ человѣкъ. Тогда они сѣли въ челны, стоявшіе во множествѣ у Днѣпровскихъ островковъ, расположенныхъ на рѣкѣ близъ Сѣчи, и ушли въ турецкія владѣнія. За ними послѣдовали многіе другіе и вся такъ называемая «сѣрома» (то есть бездомовные, холостые и неимущіе)-- ушла за границу. Объ этомъ событіи говорятъ народныя пѣсни: стали рыболововъ собирать, стали тогда Запорожцы уходить къ туркамъ; разбѣжалось все славное Запорожье, присягу дали Турчину вѣрно служить: оно бы всѣмъ хорошо подъ Туркомъ жить, да не хорошо только невѣрному служить74). Въ другой пѣснѣ говорится: раззорили Запорожье, уничтожили права, надѣлали сѣромахамъ большой скорби. Собрались Запорожцы на дубахъ и поплыли къ Лиману. Оглянулись они на свою старую Сѣчь и облились слезами. Словно калиновыя вѣтви опущенныя внизъ, запечалились Запорожцы какъ дѣти по матери. Нашла на нихъ черная туча, полился дождь съ неба. Раззорили Запорожье, а его когда-нибудь нужно будетъ бѣлымъ царямъ75). Въ третьей пѣснѣ убѣгающіе къ туркамъ Запорожцы прощаются съ Россіею, покидая въ ней свое приволье, говорятъ, что на нихъ разсердился родной отецъ и потому приходится теперь имъ служить вотчиму. Онъ, этотъ вотчимъ, добрый человѣкъ- будутъ они ему служить всею правдою и можетъ быть Всевышній Творецъ поможетъ имъ достать опять свою природную степь76).
Русское правительство, видя набѣгъ большихъ массъ народонаселенія за предѣлы своего государства, старалось и угрозами и ласковыми обѣщаніями остановить ихъ. Объ этомъ говорятъ и народныя пѣсни, — въ одной такъ поется: "Пошли наши Запорожцы по-надъ вольными рѣками, широкими глубокими лиманами. Они въ раздумьи: не знаютъ какому царю поклониться. — Поклонимся — говорятъ они: — турку, подъ его властію хорошо живется; вотъ только то непріятно, что придется свою братью бить. — А Москаль имъ говоритъ: «идите ко мнѣ жити я вамъ дамъ земли по Днѣстръ границею». — А, врешь, врешь, врагъ Москаль! Хочешь насъ подманить; а какъ мы пойдемъ подъ твое царство, ты станешь намъ забривать лбы. — «Что вы это, молодцы!» — говоритъ Москаль: — «Славные Запорожцы! Я въ своемъ царствѣ никого не обманывалъ. Все ваши господа старшины поступали дурно: они въ напасть ввели вашу хорошую степь, вашъ веселый край!»77) Въ четвертой пѣснѣ такое обращеніе отъ Запорожцевъ въ Москалю: «Ахъ ты Москаль, еретичій ты сынъ! Зачѣмъ чинишь такое зло, изводишь славное войско Запорожское.» — Ахъ, не жалуйтесь, славные Запорожцы, на московскихъ генераловъ. Жалуйтесь на своихъ вражьихъ господъ. Ваши господа, еретичьи сыны, надѣлали зла, степь хорошую, край веселый московскимъ генераламъ уступили.78) — Это — голосъ Запорожскихъ сѣромахъ, которые, будучи разогнаны какъ звѣри по степи79), сами не знали кого обвинять, и по старопредковскому обычаю, взваливали вину прежде всего на своихъ старшинъ, воображая, что они добровольно сдали Запорожье, которое, какъ имъ казалось, можно было отстаивать.
Однако, предчувствіе, выраженное въ пѣснѣ, что когда-нибудь Бѣлымъ Царямъ окажутся нужными Запорожцы, оправдалось, и довольно скоро. Уже въ 1783 году, по проекту того же Потемкина заявившаго себя врагомъ Запорожцевъ, когда пріѣзжала изъ Сѣчи депутація съ челобитною о возвратѣ земель, — возстановлялось низовое козацкое войско подъ иенемъ Черноморскаго. Объ этомъ есть въ народныхъ пѣсняхъ такой намёкъ: «Собирались господа генералы на сеймъ и держали совѣтъ, какъ бы собрать Запорожское войско. Сеймуйте себѣ, господа генералы, да не такъ оно будетъ. Воротите войсковыя права, такъ войско само прибудетъ.»80)
Новосоставленное войско, подъ начальствомъ бывшихъ прежде въ Запорожьѣ старшинами Сидора Бѣлаго, Харьк Чепѣги, Антона Головатаго, Легкоступа и другихъ, отличилось геройскими подвигам въ послѣдовавшую вторую турецкую войну, и Потемкинъ, считавшійся гетманомъ войскъ козацкихъ, назначилъ возобновленному Черноморскому войску во владѣніе земли, находившіяся между Бугомъ и Днѣстромъ до Чернаго моря. Но смерть Потемкин не допустила осуществиться этому проекту. По поводу этого событія сложилась отъ имни Запорожцевъ такая пѣсня: "Боже нашъ, Боже милосердый! Какіе мы въ свѣтѣ несчастные! Служили мы вѣрно и на полѣ и на морѣ, а остаемся голыми и босыми. Думали было мы заслужить себѣ землю, чтобы намъ было гдѣ въ привольѣ вѣкъ свой проживать, и дали было намъ землю отъ Днѣстра до Буга, границею по Бендерскую дорогу, дали было намъ два лимана: Днѣстровскій и Днѣпровскій: тутъ бы намъ, братцы, и наживать себѣ жупаны. Дали землю, а теперь отнимаютъ, а намъ сулятъ какую-то Тамань81). Въ «Исторіи Новой Сѣчи» эта пѣсня приписывается Антону Головатому. Не беремся рѣшать, имъ ли дѣйствительно сочинена она, или можетъ быть только ему приписывается и сложена вообще Запорожцами, — только эта пѣсня до сихъ поръ вездѣ поется въ народѣ. Дѣйствительно, тотчасъ по смерти Потемкина составлялся проектъ устроить Черноморское войско на Таманскомъ полуостровѣ и Запорожцы, ожидавшіе себѣ другого, были этимъ проектомъ недовольны. Это и выражается въ настоящей пѣснѣ. Но вскорѣ, однако, Запорожцы помирились съ планомъ правительства поселить ихъ на берегахъ Чернаго моря, имъ издавна знакомаго, хотя и не тамъ, гдѣ бы они хотѣли, а по близости къ Кавказу, гдѣ они могли быть полезны государству своими военными подвигами противъ черкесъ. Антонъ Головатый въ іюнѣ 1792 года выхлопоталъ Высочайшую грамоту, которою Черноморскому войску отводился для поселенія островъ Фанагорія съ землями между Кубанью, Азовскимъ и Чернымъ морями (Ист. Мои. Сѣчи III. 226). Такъ положено было основаніе войску Черноморскихъ козаковъ, нынѣ переименованному въ Кубанское. Тогда сложилась пѣсня, приписываемая Антону Головатому. Она стала народною на всемъ пространствѣ, заселенномъ южнорусскимъ племенемъ. Такъ гласитъ эта пѣсня:
«Довольно намъ уже скорбѣть. Пора перестать. Дождались мы отъ царицы награды за службы наши. Дала намъ и хлѣбъ-соль и грамоты за вѣрную службу. Теперь, любезные братья, забудемъ всѣ наши лишенія. Въ Таманѣ будемъ жить, вѣрно служить, беречь границу, будемъ ловить рыбу, водку будемъ пить, еще станемъ и богатыми. Надобно уже и жениться и хлѣбопашествомъ заниматься, а кто придетъ изъ невѣрныхъ, того бить какъ врага. Слава Богу и царицѣ. Покой гетману! Залѣчили мы великую (жгучую) рану въ нашихъ сердцахъ. Помолимся же Богу, поблагодаримъ царицѣ за то, что указала намъ дорогу на Кубань.» 82)
Вотъ все, что намъ извѣстно о томъ, какъ въ несомнѣнно-народныхъ произведеніяхъ поэтическаго творчества у южноруссовъ отпечатлѣлись событія періода козачества. Этимъ, вѣроятно, не истощается вся народная сокровищница; быть можетъ, въ такихъ уголкахъ, куда еще мало проникала пытливость собирателей народныхъ намятниковъ, отыщутся еще такія произведенія, о какихъ мы и не догадываемся. Предоставляемъ ихъ счастію будущихъ этнографовъ.
1) На козаку бѣдному Нетязѣ
Три сѣромязѣ,
Опанчина рогозовая,
Поясина хмельовая,
На козаку бѣдному Нетязѣ сапьянцѣ,
Видны пьяты й зальцѣ,
Где ступить — босои ноги слѣдъ пише!
А ще на козаку бѣдному Нетязѣ шапка бирка, зверху дирка,
Хутро голе, околицѣ Богъ-мае, вона дожчемъ прикрыта,
А вѣтромъ на славу козацъку пôдбита.
2) Ище жъ бѣдного козака Нетягу не витаютъ
Нѣ медомъ шклянкою, нѣ горѣлки чаркою,
А козакъ бѣдный Нетяга на дукôвъ срѣбляникôвъ скоса поглядае
3) Три ляхи дуки срѣбляники.
4) Отъ вони пили-пôдпивали,
Съ козака Нетяги насмѣхались,
На шинкарку покликали:
Гей шинкарко Горовая
Настя молодая!
Добре ты дбай,
Намъ солодкого меду, оковиту горѣлку ще пôдсыпай,
Сёго козака, пресучого сына, у потылицю въ хаты выпихай!
Бо где-съ вôнъ по винницяхъ по броварняхъ валявся,
Опалився, ошарпався, обôдрався,
До насъ прійшовъ добувати,
А въ иншу корчму буде нести пропивати!
5) Тогдѣ шинкарка Горовая,
Настя кабашниця степовая,
Козака Нетягу за чубъ брала,
Въ потылицю въ хаты выбивала,
То козакъ Нетяга добре дбае,
Козацькіи пьяты спинае,
Поти пьявся,
Поки до порога дôбрався,
Козацькими пьятами у порогъ зачинае,
А козацькими руками за одвѣрокъ хапае,
Пôдъ мисникомъ голову козацьку молодецьку ховае.
6) А третій Гаврило Довгополенко бувъ обашный:
Изъ кармана людську денежку выймавъ,
Настѣ кабашнѣй до рукъ отдававъ,
А ще стиха словами промовлявъ:
«Гей» — каже — "ты, шинкарко молодая Настя кабашна,
Ты — каже, — до сихъ бѣдныхъ козакôвъ хочъ злая да обашна,
Коли бъ ты добре дбала,
Ею денежку до рукъ пріймала,
До погреба отходила,
Хочъ норцового пива уточила,
Сёму козаку бѣдному Нетязѣ на похмѣльля живôть ёго козацькій скрепила: "
Тогдѣ Настя Горовая,
Шинкарка степовая,
Сама въ лёхъ не ходила
Да наймичку посылала:
— Гей дѣвко-наймичко, добре ты вчини,
— Кôнву чвертôвку до рукъ ухопи, да въ лёхъ убѣжи,
— Вôсѣмъ бочокъ мини, въ девьятои поганого пива наточи,
— Якъ маемъ мы ёго свинямъ выливати,
— То будемъ мы ёго на такихъ нетягъ роздавати. —
Тогдѣ дѣвка наймичка у лёхъ убѣгала,
Да девьять бочокъ минала,
Да въ десятои пьявого чола меду наточила.
Да въ свѣтлицю вхожае,
Свôй нôсъ геть отъ кôнвы отвертае,
Будьто те пиво воняе.
7) Якъ подали козаку въ руку сю кôнву, то вонъ ставъ биля печи,
Да и почавъ пôдпивати пивце грече.
Взявъ разъ — покуштовавъ, у-друге — напився,
А въ третье якъ узявъ кôнву за ухо,
То зробивъ у тѣй конôвцѣ сухо.
Якъ ставъ козацьку хмель голову розбирати,
Ставъ козакъ конôвкою по мосту добре погрѣмати.
Стали въ дукфвъ-срѣбляниковъ изъ стола чарки й пляшки скакати.
8) И стала шинкарська груба на десять штукъ по хатѣ лѣтати,
Не стали тогдѣ ляхи дуки-срѣбляники засажею свѣту Божого видати.
9) Тогдѣ тіи ляхи срѣбляники на ёго поглядали,
Словами промовляли:
— Где-съ сей козакъ Нетяга нѣгде не бувавъ,
— Добрыхъ горѣлокъ не пивавъ,
— Що ёго и ногане пиво опъянило!
10) Якъ ставъ козакъ Нетяга тее зачувати,
Ставъ на ляхôвъ грозно гукати;
Гей вы, ляхове,
Вразьки сынове!
Икъ порогу посувайтесь,
Менѣ, козаку Нетязѣ, на покутѣ мѣсце попускайте,
Посувайтесь тѣсно,
Що бъ було менѣ, козаку Нетязѣ, где на покутѣ изъ лаптями сѣсти.
Тогдѣ ляхи дуки-срѣбляники добре дбали,
Дальше икъ норогу посували,
Козаку Нетязѣ бôльше мѣсця на покутѣ попускали.
11) Оттогдѣ-то козакъ бѣдный Нетяга якъ ставъ у себе бôльшой хмель зачувати,
Ставъ зъ пôдъ панчины рогожовои,
Зъ пôдъ поясыны хмельовои,
Щиро золотный обушокъ выймати,
Ставъ шинкарцѣ молодѣй за цеберъ меду застановляти.
(Метл. стр. 379).
12) Изъ пôдъ полы позлотистый недолимокъ выньмае,
Шинкарцѣ молодѣй за цеберъ меду застановляе.
(Кул. I. стр. 206).
13) Тогдѣ тѣ ляхи дуки-срѣбляники на его поглядали,
Словами промовляли:
Гей шинкарко Горовая,
Настя молодая кабашнице стеновая!
Нехай сей козакъ бѣдный Нетяга немаеться въ тебе сеи заставщины выкупляти,
Намъ, дукамъ-срѣбляникамъ нехай не зарѣкаеться волы погоняти,
А тобѣ, Настѣ кабашнѣй, грубъ тонити.
(Кул. ibid.).
14) Оттогдѣ-то козакъ бѣдный-Нетяга якъ ставъ съ слова зачувати,
Такъ вôнъ ставъ чересокъ выньмати,
Ставъ шинкарцѣ молодѣй Настѣ кабашнѣй увесь стôлъ червôнцями устилати.
(Кул. 206. Метл. 380).
15) Тогдѣ дуки-срѣбляники якъ стали въ ёго червôнцѣ зоглядати,
Тогдѣ стали ёго витати
Медомъ шклянкою,
И горѣлки чаркою.
Тогдѣ я шинкарка молодая
Настя Горовая,
Истиха словами промовляе:
Эй козаче, каже, козаче!
Чи снѣдавъ ты сёгоднѣ, чи обѣдавъ?
Ходи зо мною до кôмнаты,
Сядемъ мы съ тобою, поснѣдаемъ ли пообѣдаемъ.
16) Тогдѣ-то козакъ бѣдный Нетяга по кабаку похождае,
Кватирку вôдчиняе,
На быстрый рѣки поглядае,
Кличе, добре покликае:
— Ой рѣки, каже, рѣки вы низовыи,
— Помôщницѣ Днѣпровыи,
— Теперъ або меве зодягайте,
— Або до себе пріймайте!
17) Изъ пôдъ полы позлотистый недолимокъ выньмае,
По столу три разы затинае,
Козацьку пѣсню спѣвае:
— Ой рѣка козацькая!
— Теперъ мене або зодягай,
— Або до себе пріймай. (Кул. I. 319).
18) Тогдѣ где явились три джуры малихъ невеличкихъ.
19) Оногдѣ одинъ козакъ иде,
Шаты дорогіи весе.
20) Що первый джура иде,
Пару жупанôвъ ёму несе.
21) Другій козакъ иде,
Боты сапъяновѣ несе,
или:
Жовтѣ сапьянцѣ ёму несе.
22) Третій джура иде,
Широкѣ що й слѣдъ замѣтаютъ червонѣ шаровары несе,
И оксамитну шапку на голову ёму несе. (Кул. I. 319)
или:
Шлычокъ козацькій несе,
На гохову ёго козацьку надѣе. (Кул. I. 207. Метл. 381).
23) Гей Хвесько Дендебере
Батьку козацькій, славный лыцаре,
Доки тобѣ тутъ пустовати?
Часъ пора йти на Вкраинѣ батьковати. (Кул. I. 320).
24) Тогдѣ дука-срѣбляники стиха словами промовляли:
Эй не есть се, братцѣ, козакъ бѣдный Нетяга,
А есть ее Хвесько Ганжа Андыберъ
Гетьманъ запорожській!
Присунься ты до насъ — кажуть — ближче,
Поклонимось мы тобѣ нижче,
Будемъ радиться чи гараздъ добре на славнѣй Украинѣ проживати.
Тогдѣ стали его витати медомъ шклянкою
И горѣлки чаркою.
24) То вôнъ тее отъ дукôвъ-срѣбляникôвъ пріймавъ,
Самъ не выпивавъ,
А все на свои шаты проливавъ.
"Эи шати мои, шаты! пійте гуляйте!
"Не мене шануютъ, бо васъ поважаютъ.
"Якъ я васъ на собѣ не мавъ,
"То и чести отъ дукôвъ-срѣблянивôвъ не знавъ!
26) Тогдѣ-то Хвесько Ганжа Андыберъ гетьманъ запорожській стиха промовляе:
--Эй козаки — каже — дѣти, друзѣ, молодцѣ!
— Прошу я васъ, добре дбайте,
— Сихъ дукôвъ-срѣбляникôвъ за лôбъ, наче волôвъ изъ-за стола вывождайте,
— Передъ вôкнами покладайте,
— У три березины потягайте,
— Щобъ вони мене споминали,
— Мене до вѣку памьятали.
27) Тôлькô Гаврила Довгополенка Переяславського за те улюбивъ,
Край себе садовивъ,
Що вôнъ ёну за свою денежку пива купивъ.
28) Тогдѣ жъ то казаки дѣти, друзѣ нододцѣ,
Сихъ дукôвъ-срѣбляникôвъ за лôбъ брали,
Изъ-за стола наче волôвъ вывождали,
Передъ вôкнами покладали,
У три березины потягали:
А ще стиха словами промовляли:
— Эй дуки — кажуть — вы дуки!
— За вама луги й дуки.
— Нѣгде нашому брату козаку-нетязѣ стати коня попасати.
29) А опôсля до ёго прихождали,
Соболёвыми шубани ёго даровали,
Словами промовляли:
— Гей Хвесько Девдеберя! Кодибъ мы тебе знали,
— Садили бъ були тебе, не займали.
30) Теперь менѣ цеберъ меду, а другій горѣлки насыпай,
Велю тобѣ ихъ на скамью становити,
А я якъ не могу тобѣ заплатити,
То стану до тебе на три годы грубы топити.
31) Гей Хвесько Дендеберя, гетьманъ запорожській, черкаській,
Товарищу наській!
Якъ бы я була тебе знала,
То я бъ тебе въ хаты въ потылицю не выбивала.
32) Чорна хмара наступала ставъ дощъ накрапати,
Благослови, отамане, намѣтъ напинати.
Богатыи моторныи тѣ въ наметѣ сѣли,
А вбогіи сѣромахи — тѣ и не посмѣли.
Взяли кварту, взяли другу, и на дощѣ сѣли.
33) Ой и выйшовъ отаманъ изъ чужого курѣня,
На порозѣ ставъ,
Да въ нашого отамана смѣятися ставъ.
Ой и крикнувъ нашъ отаманъ:
Коли прійшовъ вражій сыне, той по-чеськи сидь,
А изъ насъ сѣромахъ да не насмѣхайся!
Ой и крикнувъ нашъ отаманъ на своихъ козакôвъ:
Возмѣть ёго за чуприну да выведѣте прôчь!
34) Одинъ веде за чуприну, другій дула бье:
Не йди туды, вражій сыну, где голота пье!
35) Не одинъ козакъ самъ собѣ шкоду шкодивъ,
Що вôдъ молодои жѣнки въ вôйсько ходивъ.
Его жѣнка кляла-проклинала:
Богдай тебе, козаче сѣромахо, побило въ чистôмъ полѣ
Три недолѣ:
Перша недоля — щобъ пôдъ тобою добрый вонь приставъ,
Друга недоля — щобъ ты козакôвъ не догнавъ,
Третя недоля — щобъ тебе козаки не злюбили и въ курень не пустили!
36) Господь ёму давъ,
Що пôдъ нимъ добрый кôнь не приставъ,
Вонъ кôзаковъ дôгнавъ,
Що ёго козаки злюбили
Ще й отаманомъ настановили.
37) Тогдѣ козакъ у вôйську пробувае,
Свою новину козакамъ оповѣдае;
Слухайте, панове молодцѣ!
Якъ то жѣноцька клятьба дурно йде,
Такъ якъ мимо суке дерево вѣтеръ гуде.
ЖѢноцъби слёзы дурнѣ — якъ вода тече.
38) Жѣнка въ корчмѣ пила да гуляла,
Да домôвки не знала,
Мовъ ѣи хата къ нечистѣй матери пусткою завоняла.
Скоро стала козака въ походу сподѣватись,
Стала до домôвки прихожати,
Стаіа въ печи ростопляти,
Стала той борщъ кислый оскомистый чор-зна колишній въ пôдъ лавы выставляти,
Стала до печи приставляти,
Отъ-тимъ борщемъ хотѣла козака привѣтати,
39) Хорошенько ѣи келепомъ по плечахъ привѣтае,
Нагайкою по спинѣ махае,
Да ще й поробивъ по пôдъ очима синье!
40) То козачка неборачка той борщъ полѣномъ къ нечистей матерѣ обертае,
Новый борщъ добрый оскомистый приставляе,
Сама до скринѣ тягла, тридцять локтѣвъ доброго полотна добула,
До шинкарки пôшла,
Три кварты оковитои горѣлки взяла,
Съ перцемъ да съ медомъ розогрѣвае,
Тимъ козака свою частуе, витае,
Живôтъ козацькій скрѣпляе.
41) Козачко, козачко,
Що ее у тебе пôдъ очима значко?
Либонь твôй козакъ въ походу прибувавъ
Що таки тобѣ гостинцѣ подававъ?
41) Не дивуйтеся, жѣночки,
Давъ менѣ Богъ — пôшла я въ хлѣвъ по лучину,
Да пôдбила собѣ очи на ключину.
Тимъ у мене пôдъ очима синѣе!
Оттакъ, та козачка добре дбала,
Свою козака покрывала.
42) А козакъ сидить у корчмѣ да медъ-вино кругляе,
Корчму сохваляе:
Гей корчмо наша, корчмо княгине!
Чомъ то въ тобѣ козацького добра богато гине!
И сама еси неошатно ходишъ,
И насъ, козакôвъ-нетягъ, пôдъ случай безъ свитокъ водишъ
Знати-знати козацьку хату
Скрôзь десяту:
Вона соломою не покрыта,
Присною не осыпана,
Кою двора нечиста ма й кола,
На дрôвôднѣ дровъ нѣ полѣна,
Сидить въ нѣй козацька жѣнка околѣла;
Знати-знати козацьку жѣнку що всю зиму боса ходить.
Горшкомъ воду носить,
Полоникомъ дѣти наповае!
44) Дивись да гадай, да ба: не вгадаешъ:
Вôдкôль родомъ и якъ зовуть…. нѣ чичиркъ! не взнаешь!
Въ мене имъя не одно, а есть ихъ до ката,
Такъ зовуть якъ набѣжишъ на якого свата.
Жидъ зъ-бѣды за родного батька почитае,
Милостивымъ добродѣемъ ляхъ называе,
А ты якъ хочъ назови — на все позволяю,
Абы тôлькô не крамаремъ бо за те й подаю!
45) Кожухъ мѣняти на жупанъ зъ ляхами,
То якъ ярмарокъ добрый удачи покаже,
То въ барышѣ ляхъ съ жидомъ не одинъ поляже.
Пекъ имъ! якъ наможуться, то мусишъ уступити,
За шкатулу съ червôнцями и за рондикъ золотомъ шитый
Кожухъ скрупѣлый скинешъ имъ до ката,
Абы якъ сцуратися упрямого свата.
46) Гай, гай! якъ и бувъ молодъ, що въ мене була за сила?
Ляховъ нещадно бьючи рука и разу незамлѣла.
47) Лучалось менѣ на степу варити пиво,
Пивъ турчонъ, пивъ татаринъ, пивъ и ляхъ на диво.
Богато и теперь лежить на степу съ похмѣлья
Мертвыхъ головъ и кôстокъ отъ того весѣлья.
48) Плечи и ногтѣ болять якъ день попобьешься —
Така то, бачу, недовга лѣтъ нашихъ година,
Скоро цвѣте, скоро въяне — якъ у полѣ былина,
Хочъ менѣ й не страшно на степу вмѣрати,
Тôлькô жалко, що нѣкому буде поховати.
Татаринъ цураеться, а ляхъ не приступить.
Хиба изъ звѣрюка за ноги въ байракъ сцупить.
Давжежъ пристарѣвшись на Русь пôйти мушу,
А чей таки отпоминаютъ попы мою душу.
Тôлькô жъ менѣ негоже на давѣ вмѣрати,
Боще мене бере охота съ ляхами гуляти.
Хоча вже трохи зледащѣвъ, да ще чуютъ плечи,
Кажеться; поборовся бъ съ ляхами къ-речи.
Ище бъ прогнавъ ляхôвъ хоруговъ за Вислу нетрохи,
Розлетѣлись бы вони всѣ якъ отъ пожару блохи….
Надѣя въ мене певна мушкетъ сѣромаха,
Ище не заржавѣла й шабля, моя сваха.
Хочъ уже не разъ пасокою вмыжась,
Таки вона й теперъ якъ бы розозлилась,
То не одинъ католикъ лобомъ до-горы достане,
Коли жъ поквапиться втѣкати, на спису зостряне.
Да якъ и лукъ натягну, брязну тетивою,
То мусить утѣкати ханъ крымській съ ордою.
49) Охъ и стояла сосоночка да противъ сонечка;
А по переду Вечôрченко на воронѣмъ коню.
Охъ и лишень же да Вечôрченко да на тую траву изъѣзжае,
А позадъ ёго да панъ Петривовськи да тугій лукъ натягае.
50) Якъ узяли да Вечôрченка да подъ пышнѣ боки,
Да якъ повели Вечôрченка у нову свѣтлицю.
«Ой така ваша свѣтлиця якъ моя стадниця!»
Посадили Вечôрченка на тесовѣй лавѣ.
— Ой знѣмайте съ Вечôрченка да жупаны луданы!
Якъ посадили Вечôрченна на тесовѣ стôльцѣ.
— Ой знѣмайте съ Вечôрченка чоботы й червôицѣ. —
Охъ и либонь тобѣ, Вечôрченко, да сермяжище важко,
Що учора бувъ у жупанахъ, а теперь лишь сермяцва.
51) Якъ повели да Вечôрченка да за жовтыи пѣски,
Охъ и не взялася его жѣнка — Уляна нѣ пити нѣ ѣсти.
Якъ повели да Вечôрченка да за густыи лозы.
Ой облили ёго жѣнку Уляну дробненькіи слёзы.
Ой якъ стали да Вечôрченку да муку завдавати,
Що зъ живого да Вечôрченка да серденько выймати!
52) Ой вы сотники, полковники и великіи паны.
Охъ и накажѣть вы, панове братцѣ, моѣй жѣнцѣ Улясѣ.
Що не буде вона ѣздити да у новѣй колясѣ.
53) Запорозьцѣ небожата! Пшениця не жата!
Ой пôйдѣте, оглядѣте, пшеницю зажнѣте.
Ой хочъ пôйдемо оглядати, не будемо жати!
54) Хвалилися Запорозьцѣ Полтавы достати.
Ще Понавы не достали, а вже Шведъ издався.
На бѣдную головоньку кошовый зостався.
Ой умерла въ кошового старенькая мати,
Ой нѣкому кошовому порадоньки дати.
55) Восточный царь на Вкраинѣ не дôймае вѣры,
Посылае Голицына щобъ не було змѣны.
Ой иди жъ ты, Голицину, или жъ ты горою,
А я пôйду съ москалями у-слѣдъ за тобою!
56) Устань Харьку, устань батьку, годѣ вже намъ спати!
Ой ходѣмо до царицѣ милости прохати.
Устань Харьку, устань батьку! Просять тебе люде!
Ой пôйдемъ у столицю — по прежнему буде.
Ой якъ скажемъ мы царицѣ: смилуйся надъ нами.
Отдай же намъ наши степы съ темными лугами!
Ой радъ же бъ я, дѣти мои, волю учинити,
Такъ не можно за панами въ сенатъ уступити.
57) Да встань, батьку, да встань, Грицю! Кличуть тебе люде!
Ой якъ пôйдешъ на столицю — по старому буде!
Ой якъ пôйдешъ на столицю, попросишъ царицю:
Чи не отдасть нашихъ зенель, клейноты не верне!
58) Тече рѣчка невеличка, пôдмывае кручи,
Заплакали Запорозьцѣ вôдъ царицѣ йдучи.
Ой не велить да цариця степу отдавати,
Посылае москаликôвъ Сѣчу розоряти.
59) Ой пôдъ городомъ Елисаветомъ много орлôвъ излѣталось;
Въ Москвѣ городѣ въ засѣданному мѣсцѣ панôвъ сенаторôвъ сбиралось.
60) Ой зôбравшись вони въ одно мѣсце стали способъ собирати,
Якъ бы въ вôйська запорозького всѣ волности отôбрати.
Ой коли бъ же намъ, паны сенаторы, у нихъ волвость отôбрати,
То будемъ мы и потомки наши въ ихъ отчизнѣ поживати.
Ой избрали вони способъ добрый: Запорозьцамъ волю дати,
Приказали вони по всѣй землѣ ихъ сюбоды заселяти.
Когда була съ туркомъ война патретами поощряли,
А Запорозьцѣ добрѣ люде ихъ ласкательства не знали,
Да тѣмъ сенаторамъ якъ правдивымъ людямъ, во всѣмъ вѣры дôймали.
Ой якъ дôзнали тыѣ сенаторы, що Запорозьцѣ имъ вѣрять,
Ой да й приказали запорозьку землю всю кругомъ измѣрять.
А розмѣривши занорозьку землю на планы знѣмали,
А щобъ Запорозьцѣ того не дôзнали казаны имъ въ Сѣчь прислали.
Ой якъ прислали на всѣ куренѣ мôцнѣ мѣдный казаны,
А за тіи казаны заворозьки всѣ папы були побравѣ.
А отсежъ тобѣ, пане кошовый, за всѣ твои вѣрныи службы,
Ой якъ пôйдешъ въ городъ столицю, наберешься нужды,
61) Васюринській козарлюга все пье да гуляе,
Кошового отамана батькомъ называе.
— Благослови ты нашъ батьку, намъ на баштѣ стати,
— Щобъ не впустить москаликôвъ да Сѣчъ руйновати.
— Москаль стане съ тесаками, а мы съ куіаками;
— Нехай слава не загине помѣжъ козаками! —
"Ой радъ бы я, дѣти мои, волю учинити,
"Да не зможемъ усѣ мы Сѣта защитити.
«Не позволю, Васюринській, вамъ на баштѣ стати!»
62) Якъ не стыдно Бѣлѣй царицѣ да Сѣчъ руйновати!
63) Ой и гдежъ ты, Петро Калнышевській, вôдь насъ вôтъѣзжаешъ?
На кого ты славне Запорожье такъ марне покидаешъ?
Ой и пише ордеръ генералъ Румянцовъ до матушки змѣну,
Що бутсѣмъ ты, Петро Калнышевській, у турецьку пристаешъ вѣру,
Ой а матушка выдвитае: що великую я державу мало,
Можу упиняти славне Запорожье и козацькую славу.
64) Ой якъ пôйшовъ москаль по куреняхъ да ставъ ружья отбирати,
А московськія паны генералы пôйшли церкви руйновати.
65) Ходить москаль по куреняхъ запасъ отбирае,
Брали срѣбло брали злато восаовый свѣчи….
66) Кругомъ церкви сѣчовоя калауры стали,
Священнику отцю Владимиру служити не дали.
67) Ой изôйшовъ же Петро Калнышевській а на круту гору:
Ой не руйнуйте вы, чорты куцѣ, хоть Божого дому.
68) Ой набрали вови срѣбла зхата да стали думати-гадати:
Ой якужъ будемъ славнымъ запорозьцямъ мы кару давати?
Взяли бъ мы ихъ порубали, такъ вони рукъ не здôймали,
Забрали бъ мы ихъ въ пикинеры, такъ указу мы не получали.
69) Ой зобралось ихъ сорокъ тисячъ да й покрылись лугами,
Ой побачивъ Петро Калышевській да облився слёзани.
Ой тече рѣчка невеличла, пôдмивае кручи;
Ой заплакавъ да Петро Калнышевській до матушки йдучи.
«Ой матушка наша, Катре царице, смилуйся надъ нами,
Що погорѣли да позавладѣли наши степы да московськи генералы.
Ой усѣ наши волости, усѣ наши роскоши всѣ наши рыболовнѣ пустѣ стали.
Ой досѣ мои славнѣ Запорозьцѣ ажъ у оковѣ стали!
70) Славно було Запорожье всѣми сторонами;
А теперь намъ нѣгде прожити за вражими панами.
Ой уже Супрунъ козакъ до Калныша часто листы пише:
Ой бережися, пане Калнышевській, вôдъ чистого стану,
Бо втеряешъ Запорожье й козацькую славу.
Не вберѣгся Калнышевській вôдъ синёго моря….
71) Теперь ёму въ Петербурзѣ довѣчня неволя.
72) Ой повезли заворозькихъ панôвъ у Москву городъ спѣшно;
Ой посадили ихъ у неволю; сенаторамъ стало втѣшно,
Ой тѣшились паны сенаторы и меньшіи генералы,
Що отобрали въ Запорозьцѣвъ землѣ и владѣютъ сами.
73) Ой вдарили на столицѣ въ новой ручницѣ;
Вы кидайте, славнѣ Запорозьцѣ, пистолеты и ручницѣ!
Ой вдарили на столицѣ изъ новои пушки,
Утѣкайте, славнѣ Запорозьцѣ, не те кôньки — й пѣшки!
Летить бомба изъ столицѣ, середъ Сѣчи впала:
Хочъ пропало Заворожье, да не провала слава.
74) Наѣхали закутцыны (?) рыболовы скупляти,
Тогдѣ стали Запорозьцѣ пôдъ Турка втѣкати.
Повтѣкало славне Запорожье пôдъ Турчина жити,
Заприсягли Турчиновѣ якъ вѣрно служити.
За все гараздъ, за все гараздъ пôдъ Турчиномъ жити,
А за одно не гараздъ, що за невѣру служити.
75) Зруйновали Запорожье, побрніи клейноты,
Наробили сѣромахамъ великой скорботы.
Побралися сѣромахи на Лиманъ дубами,
Оглянулись на Стару Сѣчъ — вмилися слѣзами.
Ой у лузѣ калинонька похилились вѣтки:
Зажурились Запорозьцѣ якъ по матерѣ дѣтки!
Наступила чорна хмара, дрôбенъ дожчикъ съ неба;
Сплюндровали Запорожье — колись буде треба!
По другому варіанту послѣдній стихъ такъ:
Буде колись бѣлымъ царямъ Запорозьцѣвъ треба!
76) Ой прощай, прощай свѣтъ бѣла Росія тобѣ вольность зоставляемъ,
Ой тимъ же мы тобѣ вольность зоставляемъ, що у себе батька не маемъ.
Ой розсердився нашъ рôдный батько, не мае насъ за сына;
Отъ-теперь же мы, милѣ братья, ходѣмъ служить до вôтчима
А вôтчимъ же нашъ чоловѣкъ добрый, а рôдный батько нѣчого….
Дасть намъ помочъ Всевышній Творецъ — що терпимо много
Ёму буденъ служить всею правдою; вôнъ намъ буде батько рôдный,
А ще Творецъ поможе Вышній достать намъ степъ прирôдный.
77) Ой пôшли наши Запорозьцѣ по надъ вольными рѣками,
Широкими да глыбокими по надъ лиманами.
Що тепера наши Запорозьцѣ въ великому жалю,
Що не знаютъ поклонитись которому царю.
Поклонимось тому Турковѣ, а пôдъ нимъ добре жити,
Тôлько одно те непріятно, що на свою братью бити.
Ой прійшовъ Москаль до Запорозьцѣвъ: йдѣть до мене жити
Ой отдамъ землю по прежнему по Днѣстръ по границю».
--Ой брешешъ, брешешъ, вражій Москалю, хочешъ пôдманити,
— А якъ пôйдемъ пôдъ твое царсьтво, станешъ лобы голити. —
"Ой и що вы, хлопцѣ славнѣ Запорозьцѣ, ой не бôйтесь нѣчого,
"Ой щежъ я, бачиться въ своёму царствѣ не зрадивъ нѣкого!
"А се все ваши паны да не добре зробили
«Що степъ вашъ добрый, край веселый да занапастили!»
78) Ой ты Москалю еретичій сыну! Ой що ты за зле робишъ?
Ой все вôйсько славне Запорозьке у кôнецъ переводишъ!
Ой не жалкуйте, славнѣ Запорозьцѣ, да на Московськихъ генералôвъ,
Ой и жалкуйте, славнѣ Запорозьцѣ, на своихъ вражихъ панôвъ.
Бо ваши паны еретичи сыны, да недобре зробили,
Степъ добрый край веселый московськимъ генераламъ уступили!
79) Гдѣ збѣрались славнѣ Запорозьцѣ якъ на небѣ звѣзды,
А теперь розбѣглися якъ по степу звѣри.
80) Ой збѣралися паны генералы и сенатъ сеймовати:
Ой якъ же намъ се вôйсько славне Запорôзьке зôбрати.
Хочъ сеймуйте, паны генералы, да не такъ воно буде:
А вернѣть вôйсковыя клейноты то и само вôйсько прибуде.
81) Ой Боже мôй, Боже, Боже милостивый!
Яки жъ мы вродились въ свѣтѣ несчастливѣ!
Служили мы вѣрно на полѣ й на морѣ,
А теперъ зостаемся и босѣ и голѣ!
Думали мы землю собѣ заслужити,
Щобъ у вôльности вѣку намъ дожити.
Дали були землю отъ Днѣстра до Бугу
Границею по Бендерську дорогу, —
Днѣстровській и Днѣпровській обидва лиманы:
Отъ-тутъ бы намъ, братцѣ, наживати жупаны.
Дали були землю да впъить отнѣмаютъ,
А намъ тую якуюсь Тамань уручаютъ!
82) Годѣ, годѣ журитися! Пора перестати.
Дôждалися водъ царицѣ за службу заплаты:
Дала хлѣбъ-соль и грамоты за вѣрныи службы;
Отъ теперь же мы, милѣ братьтя, забудемъ всѣ нужды.
Въ Таманѣ жить, вѣрно служить, гряницю держати,
Рыбу ловить, горѣлку пить ще й станемъ богатѣ,
Да вже треба женитися и хлѣба робити,
А кто йтиме изъ невѣрныхъ — якъ ворога бити.
По другому варіанту этотъ послѣдній стихъ измѣняется такъ:
И превражого черкеса по кручахъ гонити.
Слава жъ Богу и царицѣ, а покой гетману:
Изгоили въ сердцяхъ нашихъ горючую рану!
По другому варіанту вмѣсто: горючую рану — великую рану.
Подъякуемо царицѣ помолимось Богу,
Що вона намъ показала на Кубань дорогу.
- ↑ (Арх. Югоз. Рос. 3. 2. 710).
- ↑ (Ibid 717—726).
- ↑ А не плащаница, какъ ошибочно было объяснено слово «гробница» въ моемъ сочиненіи: «Послѣдніе годы Рѣчи Посполитой», по незнанію значенія слова гробница въ западной Украинѣ.
- ↑ Такимъ образомъ, 14 іюля отведено было къ нему 865 человѣкъ, 18-го Кречетниковъ извѣщалъ Репнина о пойманныхъ 225 гайдамакахъ и о назначеніи московскому карабинерному полку истреблять гайдамаковъ (Чт. ibid стр. 183), 21 іюля Кречетниковъ писалъ, что уже около двухъ тысячъ гайдамаковъ поймано и болѣе пяти сотъ перевѣшано региментарёмъ Браницкимъ (ibid стр. 191). 27 іюля, свидѣвшись съ Браницкимъ, Кречетниковъ посылалъ три партіи въ тысячу человѣкъ для искорененія гайдамаковъ (Чт. ibid 195); 29 іюля отправлено къ Браницкому 63 человѣка гайдамаковъ. 2 августа поймано 28 человѣкъ. 8 августа 49, изъ которыхъ 29, какъ польскіе поданные, отосланы къ Браницкому (ibid 200). 16 августа донесено о 165 человѣкахъ, взятыхъ подполковникомъ Мещерскимъ и маіоромъ Серезліемъ, 18-го отправлено въ Браницкому еще 15-ть человѣкъ и проч. и проч.
- ↑ Дума эта была записана мною въ Харьковской губерніи въ 1839 году и потомъ была отослана М. И. Погодину для напечатанія въ Москвитянинѣ, вмѣстѣ съ нѣсколькими другими, думами нигдѣ еще до того времени не напечатанными. Но М. П. Погодинъ не напечататъ ихъ и когда спустя потомъ двадцать лѣтъ я припомнилъ ему при личномъ свиданіи, онъ очень жалѣлъ, что оставилъ ихъ безъ вниманія. Въ числѣ посланныхъ тогда думъ была еще дума о кошевомъ атаманѣ Гречѣ, котораго, по навѣтамъ лукаваго писаря, Запорожцы, свергли съ атаманства и назначили табунщикомъ, но потомъ, узнавши его невинность, снова выбрали кошевымъ, а клеветника писаря заколотили до смерти дубинами.