Глава VII править
Отъезд трибуна с Капитолия явился настолько неожиданным для аристократов, что они в нем усомнились и лишь три дня спустя отважились вступить в оставшийся без руководителя город. Делает честь геройскому духу маститого Колонны, что он не искал вовсе отомстить своим врагам; гражданские институты Колы не были ниспровергнуты, родственники его не были преследуемы, замок Ангела, где он находился под покровительством Орсини, не подвергся нападению. Тогда совершился въезд Бертрана де Дё в Рим, которым он вступил в обладание от имени папы. Он отменил все декреты трибуна, восстановил прежний образ правления и сделал сенаторами Бертольда Орсини и Луку Савелли. Лука представлял партию Колонн, ибо Стефан не принял более на себя бремя сенаторства. Согбенный старец стоял у могилы сына и внуков; из славного его рода не оставалось вскоре никого, кроме одного Стефанелло, юного сына убитого Стефана. Сам он исчез из истории города, в которой в течение более полувека занимал столь выдающееся положение; умер он, как полагают, в 1348 г.
Организовав городское управление, легат вернулся обратно в Монтефиасконе, вызвал туда Колу, как еретика и мятежника, перед свой трибунал и объявил его вне закона. По тому же процессу привлечены были ревностнейшие приверженцы трибуна, как, например, Чекко Манчини, его канцлер. Но неожиданная реставрация папской власти оказалась бессильной для умиротворения возбужденного города, где демократические страсти катились высокими валами; друзья Колы были еще многочисленны, знать же, сломленная в своей мощи, всплывала в одних лишь обломках. Сам трибун отправился вскоре по своем падении в Чивита-Веккию, которой крепостью командовал все еще племянник его граф Манчини; по переходе последней к легату снова удалился он в замок Ангела. Едва было известно, где он находится. Новые сенаторы приказали намалевать его изображение на Капитолии вверх ногами; он отвечал им из своей засады обычной своей манерой; ибо однажды увидали у церкви Santa Maddalena, у замка Ангела, изображение Ангела, попиравшего ногами змей, драконов и львов. Но аллегория эта более не подействовала. Кола понял, что время его миновало в Риме; он страшился коварства Орсини, помышлявших о выдаче его на хороших условиях Авиньону, подобно тому как граф Фацио Пизанский продал лжепапу Иоанну XXII. Услышав о победоносном вступлении короля венгерского 24 января в Неаполь, скрылся он в начале марта из Рима и среди многих опасностей добрался до этого королевства, где рассчитывал обрести защиту у своего союзника. Папа тотчас же потребовал у короля Людовика выдачи беглеца. Одни лишь слухи носились о судьбе и пребывании Колы. Молва гласила, что он замышлял вернуться в Рим с венгерскими войсками и вступил в связь с великой Кампаньей. Этой страшной наемной бандой командовал Вернер фон Юрелинген, внук герцогов Сполетских, давний уже бич итальянских областей. Поступив на службу к Людовику Венгерскому и быв отпущен им в Неаполе, сформировал он из немецких ратников и других авантюристов компанию из 3000 человек и с ней предпринял разбойническую экспедицию на Лациум. Граждане Ананьи умертвили его гонцов, требовавших с дерзкой наглостью откупных сумм, и Вернер немедленно появился перед злополучным родным городом Иннокентия III и Бонифация VIII, штурмом взял его стены, искрошил жителей, разграбил и сжег его. С этого беззакония наступила и в церковной области страшная эпоха странствующих компаний солдат без отечества и без религии, ибо отечеством был для них минутный лагерь, кумиром — фортуна, а правом — копье и меч. Вконец истерзанное королевство неаполитанское, с незапамятных времен кишевшее бригантами, явилось рассадником разбойничьих этих кондотьер; там прошли школу все значковые немецкие предводители банд; Вернер Конрад Вольф, граф фон Ландау, граф Шпрех и Бонгарден. Кровавая баня в Ананьи могла теперь открыть итальянцам глаза на то, что идеи бежавшего трибуна были высокие и патриотичные, ибо требуемый им национальный федерализм устранил бы нашествие иноплеменных наемников. Не по вине одного Колы так плачевно кончились спасительные его планы. Герцог Вернер заставлял теперь трепетать Рим. Если бы этот страшный бандовый глава завладел городом, то нет сомнения, что оправдал бы кощунственный, выставленный в гербе его девиз: «Я герцог Вернер, предводитель великой компании, враг Бога, сострадания и милосердия». На сей раз он избавлен был от позора попасть в руки банды наемников, ибо Вернер удалился из Лациума. Римские милиции загородили ему проход в Тоскану, и при этом города заключили между собой первую лигу против этой компании, поступившей вскоре затем на службу церкви.
Надежды Колы на короля венгерского рушились, ибо для Людовика Рим не представлял цены, и сам он уже через четыре месяца по вступлении в Неаполь возвратился в свою страну из страха перед свирепствовавшей в Южной Италии чумой. И вот, пока экс-трибун скитался по Абруццам, его преследовали отлучительные буллы церкви. Папа приказал своему легату заключить союз с Перуджией, Флоренцией и Сиеной для подорвания планов Колы на возвращение; по отозвании им в конце 1348 г. Бертрана новый кардинал-легат Анибальдо из дома графов Чеккано подтвердил все изданные против Колы сентенции и объявил его как еретика вне законов. Но несчастный беглец имел одно самоудовлетворение: это была жесточайшая анархия, в которую снова впал город после того мира и порядка, которыми наслаждался под его управлением. Раздоры господствовали и в аристократии, и в народе; война родовая внутри и извне; разбои и бесчинства по всем улицам. Ввиду выказавшейся неспособности новых сенаторов папа повелел сделать сенатором не-римлянина. Состоялось ли это, неизвестно, ибо безурядица была так велика по бегстве Колы, что события в Риме за более чем годовой промежуток времени оставались во мраке.
1348 г. был, несомненно, страшный год вследствие черной смерти, или чумы, с неслыханной яростью опустошавшей Италию и Запад. Ужасы ее описывали все хронисты того времени, а Бокаччио увековечил воспоминание о ней во введении к своим новеллам. Обычным путем занесена была чума в Италию осенью 1347 г. на генуэзских кораблях. Ее никакими преградами не сдерживаемые опустошения были беспредельны. В Сиене и ее области умерли свыше 80 000 человек; в Пизе ежедневно умирали по 500; во Флоренции из пяти человек — трое; в Болоньи похоронили две трети населения. Последствиями явились полное перемещение имущественных отношений во всех местах, обезлюженных чумой, возрастание всех цен и заработной платы, ощутительная скудость, бесконечные ссоры из-за собственности, безнравственность и разврат и внезапное нарушение жизненных форм, расшатание обычных доселе общественных уз губительно подействовало на гражданский дух в республиках, и чума 1348 г. ослабила их, быть может, сильнее тирании и вольного хищничества, которых являлась союзницей.
Молчание хронистов свидетельствует, что Рим пострадал менее прочих городов, однако не были вполне пощажены и римляне, ибо поныне еще существует памятник этой чумы, а именно построенная в октябре 1348 г. мраморная лестница Арачели. Назначением ее было возводить верующих в эту церковь, где пребывает икона Богоматери, заступничеству которой приписывали римляне и в сей раз, как и во веки веков, избавление свое от заразы. Неоднократные землетрясения умножили во многих городах Италии несказанное бедствие. 9 и 10 сентября было такое сильное землетрясение в Риме, что обыватели покинули свои дома и целые недели жили в палатках; базилика Двенадцати апостолов обрушилась; фронтон Латерана свалился; Св. Павел (храм) обращен был в груду обломков; знаменитая башня Милиции осыпалась до половины; башня Конти подверглась сильному повреждению, да не могли остаться неповрежденными и Колизей, и античные здания.
Все эти муки взволновали народы и распалили вожделения их по отпущению грехов юбилейного года, ибо он представлялся помраченному воображению очищением света от демонских наваждений. За грехи, которыми отяготил себя Рим за время самого короткого владычества Колы, произведено могло быть отпущение без труда в базиликах. В возмещение помпезного зрелища всемирного владычества их города, перед тем только что предложенного трибуном римлянам, преподнес им теперь папа великое зрелище западного пилигримства; это привело им снова на глаза всесветное владычество церкви и вместе с тем весьма осязательными барышами утешило их в потере их свободы и мечтаний. По низвержении Колы, действительно, не представлялось для папы лучшего средства обеспечить за собой Рим, как юбилей.
Ввиду того что наплыв пилигримов обязательно требовал сильного правительства, безопасности дорог и изобилия базаров, папа назначил чрезвычайным сенатором на весь год Жеральда де Вантодур из Лиможа, синьора де Данзена. Быть юбилейными кардиналами уполномочил он Анибальда де Чеккано и Гвидо де Булонь сюр Мер. Начиная с Рождества 1349 г. итальянские дороги стали покрываться процессиями пилигримов. Масса гостиниц оказывалась недостаточной. Зачастую располагались на постой при жгучей ночной стуже целые толпы вокруг зажженных костров. Если исчисление Маттео Виллани, будто во время поста число пилигримов в Риме составляло 1 200 000, должно казаться невероятным, зато приближаться к действительности может средняя цифра 5000 человек, ежедневно вступавших и покидавших город. Сам Рим представлял одну сплошную гостиницу, а каждый домовладелец — хозяина гостиницы. Как всегда, был недостаток в сене, соломе, дровах, рыбе и овощах, но зато изобилие в мясе. Жаловались на корыстность римлян, воспрещавших, в видах поднятия цен, ввоз вина и хлеба. Благодаря деньгам Запада обедневший город опять на несколько лет разбогател.
В числе пилигримов были еще некоторые, видевшие Рим в юбилейный 1300 год; и вот они могли произвести наблюдения над произведенными здесь полустолетием переменами. Тогда пилигримы видели последнего великого папу всесветновластной церкви и приняли благословение его с ложи Латерана; теперь не было более папы в Риме, ибо в течение без малого уже 50 лет Святой престол пребывал в каком-то уголке Франции; христианский первосвященник, главная персона при великом этом празднестве покаяния, отсутствовал и делал его неполным. Пилигримы, предпринимая свой 11-мильный пелегринаж к трем главным церквям и даже вступая в оные, должны были приходить в ужас, находя их в руинах. Св. Петр был запущен и оброс мхом; Св. Павел только что разрушен землетрясением; в пустынных улицах бесчисленные следы гражданской войны; разрушенные дворцы, развалившиеся башни; разваливающиеся, с выхваченными мраморными камнями, монументы; на мертвенно-безмолвных холмах падающие от ветхости церкви, без крыш, без священников; вымершие монастыри, на дворах которых росла трава и паслись козы. «Дома рассыпались, стены падают, храмы разваливаются, святыни гибнут, законы попираются ногами, Латеран лежит на земле, а мать всех церквей стоит без крыши на произвол ветра и дождя. Святые обители Петра и Павла колеблются, и то, что было еще недавно храмом Апостолов, представляется ныне бесформенной грудой обломков, приводящей в умиление даже каменные сердца». Так восклицал Петрарка, когда увидел осенью 1350 г. город. Снова ткал паук свою сеть над обвеянным бурями Римом, как в дни св. Августина и Иеронима.
Утешением могло служить пилигримам, по крайней мере то, что они обретали в Риме все преданием освященные места и все на Западе чтимые реликвии. Из последних ни одна так тогда не славилась в Риме, как убрус Вероники. Хронисты умалчивают о всесветно-знаменитом некогда образе Спасителя в Латеране, но замечают, что плат сей (in santo Sudarrio) в каждый воскресный и праздничный день показываем был у Св. Петра пилигримам при столь громадном стечении, что люди давили друг друга.
Несмотря на то что ни один из хронистов не говорит более о сгребавших деньги лопатами у Св. Павла или у Св. Петра священниках, тем не менее притекали обильные приношения, из коих одна часть доставалась на долю церквей Рима, другая — папе, могшему на них вербовать солдат для своей войны в Романьи. В качестве юбилейного кардинала и викария восседал в Ватикане Анибальдо с толпой прелатов и писцов, устроивших там свои канцелярии. Трудно себе вообразить скопление людей, наплыв ищущих отпущения и деятельность по изготовлению масс индульгенций. Ватикан осаждаем был во все часы просителями всех видов и наций и тысячами таких, которые искали снятия отлучения. Кардинал был важнейшей персоной в Риме; он назначал и смещал чиновников, продавал, обещал и отказывал индульгенции и высокомерным обращением оскорбил упоенных еще свободой и своевольных от избытка римлян. Они глумились над происхождением косого прелата от какого-то кампанского рода да и поныне даже относятся крайне покровительственно в Риме к самому знатнейшему провинциальному дворянству. Приверженцы экс-трибуна произвели смуты. Содержимый кардиналом на дворе Ватикана верблюд дал ребяческий повод к штурму чернью дворца. Оскорбленный легат воскликнул, что папа не может никогда быть в Риме повелителем, да и архипастырем — с трудом. Он сбавил на неделю срок паломничества, и это раздуло ожесточение. В мае покинул второй легат город, глубоко напуганный неукротимой дикостью римлян. «Для создания в Риме мира, — так говорил кардинал Гвидо, — нужно бы было снести весь город и затем выстроить его вновь». Легат Анибальдо с трепетом и страхом остался. Картина юбилейного кардинала, бледного, как осиновый лист, возвращающегося с богомолья с красной шляпой, пронзенной стрелой тайного убийцы, рисует состояние Рима лучше, чем могло бы сделать длиннейшее изложение историков. Раз, во время шествования Анибальдо в процессии ко Св. Павлу, стреляли по нему из окна у S. — Lorenzo in Piscibus. Свита его кинулась в дом, но нашли один лишь прибор, из которого стреляли, но не злоумышленников. С этого времени кардинал не иначе осмеливался показываться на улицах, как с железным шлемом под шляпой и с латами под камзолом; он приказал сажать в тюрьму и пытать подозрительных лиц; он вывесил новое объявление Колы и его приверженцев вне закона; им приписывал аттентат и наложил на восемь дней интердикт на Рим. В июле покинул он город, чтобы в качестве легата отправиться в Неаполь; дорогой он скончался, отравленный, как говорили, вином.
Рим остался теперь под духовным правлением викария Понцио Перотти де Орвието и под светским управлением сенаторов Петра Колонна де Генаццано и Иоанна Орсини. Осенью умножились процессии пилигримов. Прибыли многие знатные синьоры и дамы; получил отпущение и вернувшийся в Апулию король Людовик Венгерский, чтобы затем навек покинуть Италию, где заключил с противниками своими перемирие. Появился в Риме в пятый раз Петрарка. Здесь не встретил его уже никто из его друзей светлейшего дома Колонна. С ужасом взирал он на вымерший дворец Santi Apostoli и со стыдом на Капитолий, вспомнил достопамятную сцену своего венчания и покинутую арену, на которой столь великолепно блистал и столь позорно сошел идеальный его герой. Где находился теперь Кола ди Риэнци, великий трибун? Когда осведомлялись любопытные пилигримы об этом человеке, о котором недавно еще носились столь чудные слухи, то ответствовали им, что он скорбит пустынником в Абруццах или же что отправился за море, ко гробу Спасителя. Другие таинственно рассказывали, будто его видели в Риме, прохаживающегося переодетым среди толпы пилигримов, подобно изгнанному некогда Бонифацием VIII Агапиту Колонне, несчастный сын которого Петр пал у ворот San Lorenzo в страшной аристократической бойне.
Немедленно вслед за истечением юбилейного года над Римом разразилась страшнейшая из когда-либо бывших анархия. Правление новых сенаторов Петра Счиарра и Иордана, сына Пончелла, было бессильное; аристократия не уважала никаких законов, нанимала на жалованье разбойников и брави и наполняла злодеяниями город и страну. Иордан покинул Капитолий после произведенного на один из его замков нападения, и властью овладел Лука Савелли, прогнавший папского викария Понцио Перотти. Не существовало никакого более правительства; республика казалась распавшейся. Папа находился в безвыходном положении. 2 ноября 1351 г. назначил он, правда, сенаторами пфальцграфа Бертольда Орсини и Петра, сына Иордана Колонна, однако вскоре затем дал разрешение Тринадцати, сделанным народом в бедствии его регентами, устроить управление городом по их благоусмотрению. Римляне утомлены были двувластием сенаторов, которые, постоянно будучи выбираемы из обеих партий, преследовали выгоды лишь своей партии. Неоднократно требовали они в сенаторы себе иностранцев, по примеру таковых же со времен Бранкалеоне, зачастую правосудно правивших Римом. Климент VI охотно внял их жалобам; вопрос, каким способом дать прочное устройство городу, ниспровергнуть ли старую систему, делать ли сенаторами, вместо римских магнатов, иноземцев, должна ли Капитолийская республика быть аристократической или демократической, подвергнут был серьезному обследованию в Авиньоне. Папа учредил конгрегацию из четырех кардиналов для решения этого вопроса об устройстве Рима. Один из них обратился за советом к Петрарке, и римский почетный гражданин и друг Колы подал его в двух дошедших до нас письмах. Основные его положения остались те же, какие были до падения трибуна; напротив, злополучие Рима усматривал он в непрерывной власти правительствующих родов, и единственное спасение — в исключении аристократии изо всех общественных должностей, как то состоялось во Флоренции. Он вспоминал о борьбе плебеев с патрициями в Древнем Риме; подобно тому как народ добился консулата в то время, так требовал он и для современных ему римлян такого же права замещать пополанами сенат. Он советовал кардиналам дать демократическую организацию Риму. Вырвите, так говорил он им, у знати все эту зачумляющую тиранию; даруйте Plebs Romana не одну лишь часть общественных должностей, но отымите этот постоянно наихудшим образом отправляемый сенат от недостойных обладателей, ибо если бы даже они были добрыми людьми и римскими гражданами, чем никогда не были, то и тогда пользовались бы лишь половинным на то правом; теперь же деяния их такого рода, что не только вполне недостойны высшей магистратуры, но и города, который они разрушают, и корпорации граждан, которую угнетают. Взгляд Петрарки заслуживает серьезного внимания. Почитая римских аристократов за пришлых иноземцев, он выражал тем лишь историческое происхождение и контраст феодализма к латинскому характеру. Это на самом деле было германским институтом, пересаженным на латинскую почву путем нашествия. Борьба итальянского горожанства в республиках против ленной аристократии, являвшейся почти повсеместно с германским происхождением, проистекала, таким образом, из туземного и национального антагонизма, и демократы по-прежнему все еще выводили свою свободу из древнеримского гражданского права. В эпоху Петрарки повсюду почти одержана была победа латинским началом над германским феодализмом, да и поныне Италия есть всецело демократическая страна, в которой рознь между аристократией и гражданством весьма невелика.
Тем временем народ римский, ободренный благосклонным настроением папы, возобновил борьбу с аристократией и распорядился сам. Благомыслящие граждане собрались 26 декабря 1351 г. в Санта Мария Маджиоре и порешили там вручить власть пожилому и уважаемому плебею. Толпой проследовали они перед домом Иоанна Черрони и повели его на Капитолий. Лука Савелли бежал из сенаторского дворца: колокол созывал на парламент; граждане явились без оружия, бароны — вооруженные. С криками требовал народ Черрони в ректоры города, и тогда же состоялось водворение плебея на Капитолий и инвеститура его викарием от имени папы. Так и этот переворот совершился бескровно, делом одной минуты. Климент VI, вполне самоудовлетворенный, пожелал римлянам благополучия и послал им в подарок 14 000 гульденов золотом. Он утвердил Иоанна Черрони сенатором и капитаном, даже продолжил срок его правления до Рождества 1353 г. Никогда не состояли римляне в более дружественных отношениях к папам, как во время удаления последних в Авиньон.
Вернулось спокойствие; правление Черрони напоминало, казалось, первое время трибуна без его гениальных идей и фантастических деяний. И теперь снова префект отказал в покорности и породил тусцийскую войну, ибо, по падении Колы, Иоанн де Вико снова сделался тираном Тусции. Вспомогательные войска флорентинцев, дружина Патримониума под начальством папского капитана Николы делла Серра и римские фаланги под предводительством Иордана Орсини расположились станом перед Витербо. Однако они ничего не достигли, а лишь с позором вскоре разошлись. Уже 19 августа 1352 г. совершился въезд тирана де Вико в Орвието, где народ вручил ему пожизненную синьорию.
Неудачность тусцийской войны поколебала престиж Иоанна Черрони; его окружали заговоры; тот же деятельнейший враг трибуна, Лука Савелли, подкопался под его правление, и конец Колы ожидал и его преемника. Обессиленный и усталый, объявил он в начале сентября парламенту, что бремя должности стало для него невыносимо; это породило смуты и смятение, так что Черрони тотчас бежал из Рима. Маститый пополан слыл за одного из честнейших людей, но не постеснялся увезти городскую казну. Подобно Коле, отправился он в Абруццы, приют преступников, бандитов и отшельников; там приобрел замок, в котором и заперся. Так пало народное правление в Риме во второй раз. С оговоркой о папском утверждении провозгласили себя теперь сенаторами пфальцграф Бертольд Орсини и Стефанелло Колонна; но папа их не признал, а викарий его подверг их, как хищников церковного имущества, отлучению. Помимо сего, наступила вакантность Святого престола. 6 декабря 1352 г. скончался в Авиньоне Климент VI после десятилетнего, с царственным блеском проведенного понтификата со славой щедрого, расточительного, любящего искусства и науки государя, но не праведника. Пышность двора его в Авиньоне, где он громадными пристройками расширил папский дворец, была царственная, как вся его манера, но курия исполнена сладострастных пороков, между тем как великие размеры папства все более стушевывались под давлением Франции. Климент VI приобрел папам Авиньон, к чему они стремились, чтобы повелевать там как независимым монархам. Прекрасное это приобретение явилось желанным плодом неурядиц в неаполитанской монархии. Кардиналы, назначенные судить признаваемую светом виновной королеву Иоанну, побеждены были красноречивыми слезами и прелестями прекрасной грешницы и оправдали ее. Они попрали долг правосудия и исполнили долг благодарности к памяти пресветлого деда королевы, бывшего самым горячим другом церкви. 12 июня 1348 г. продала Иоанна Авиньон папе ранее еще окончательного своего оправдания за поразительно малую цену 80 000 гульденов золотом; продажа могла, таким образом, иметь вид подарка или даже подкупа. Бесхарактерная королева, упрочившись на неаполитанском своем троне, неоднократно протестовала против себя самой; она называла себя обманутой по несовершеннолетию, по слабости пола и по многоразличным интригам; преемники ее подымали подобные же протесты, но папы остались при законном владении Авиньоном. Климент VI отныне мог, как государь, жить в своем собственном, ему принадлежащем городе, да и на самом деле не владел никакой другой собственностью, где бы мог обрести верное убежище. Перед смертью видел он возмущение всей церковной области. Пеполи в Болонье, Манфреди в Фаэнце, Франческо Орделаффи в Форли, Иоанн Габриэлли в Губбио стояли во всеоружии, и в это самое время префект города властвовал от Орвието до самого Рима. Саму Болонью Пеполи, вероломно взятый в плен папским графом Асторгием да Дурафорте, из мести и нужды продал архиепископу миланскому, тому самому Иоанну Висконти, который некогда принял кардинальский пурпур от лжепапы при Иоанне XXII. Честолюбивый тиран, которому повиновались Ломбардия и большая часть Пьемонта, мог теперь бросать из Болоньи жадные взоры на Тоскану, причем Климент VI оказался вынужден преобразить свою буллу отлучения в инвеституру и продать Висконти за ежегодный оброк викариат Болоньи.
Таково было положение вещей в Италии и в утраченной церковной области, когда кардинал остийский, Стефан д’Альбре, лимузинец из Мальмонта, по избрании своем в Авиньоне 18, 30 декабря 1352 г. вступил на Святой престол. Иннокентий VI опять-таки был контрастом своего предшественника; это был человек справедливый, строгий, вполне монашеского духа. Он немедля очистил порочную курию от всякой сладострастной роскоши, отменил многие раздачи своего предшественника, отослал бесшабашных прелатов по их резиденциям и подверг реформам всю администрацию церкви. Для успокоения Италии и для восстановления папских прав в церковной области проницательным оком наметил он необычайную личность, ибо 30 июня 1353 г. назначил кардинала Эгидия Альборноца с самыми широкими полномочиями своим легатом и генерал-викарием в Италии и в церковной области.
Эгидий, испанский гранд, сперва был храбрым воином под знаменами Альфонса Кастильского и в войне с маврами при Тарифе и Алгезирасе покрыл себя славой; впоследствии же был духовным архиепископом толедским, достойнейшим и образованнейшим прелатом во всей Испании. Соотечественник Доминика соединял в своей натуре рыцарственную энергию и пламенную ревность к вере. По вступлении на трон по смерти Альфонса сына его, Педро Жестокого, Эгидий бежал в Авиньон, где с почетом принят был Климентом VI, возведен им 18 декабря 1350 г. в звание кардинала С.-Клименте, а вскоре затем в епископы сабинские. Влияние его при папском дворе сделалось очень сильным, а мнения его — решающими для Иннокентия VI, которого на конклаве он был соизбирателем, а затем сделался самым доверенным советником. Таков был человек, предназначенный успокоить Италию и восстановить церковную область. Прежде чем туда ему сопутствовать, должны мы вернуться в сам Рим, где вскоре по восшествии на престол нового папы вспыхнула революция, снова поднявшая прерванное дело Колы и открывшая возможность новой карьеры для притаившегося трибуна.
Бертольд Орсини и Стефанелло Колонна, не утвержденные папой, среди нескончаемых треволнений правили Римом. Дороговизна была страшная. Ропщущий народ обвинял сенаторов, будто они из корысти пожертвовали хлебным вывозом из Корнето. На рынке под Капитолием, где собрался 15 февраля 1353 г. народ, найдено было лишь немного и дорогого зерна. Подняли клич восстания «Народ! Народ!» и тотчас же приступили к штурму сенатского дома. Юный Стефан, переодетый, спустился через окно дворца и бежал; гордый же пфальцграф Бертольд вышел открыто из портала, чтобы сесть на коня. Он встречен был градом камней; он дотащился еще до Мадонны у подножия лестницы Капитолия, и в несколько мгновений мертвый сенатор был засыпан камнями, так что образовалась как бы каменная гробница вышиной около двух локтей. Когда это совершилось, как говорит с самым наивным спокойствием Маттео Виллани, то народ с несравненно большим терпением стал переносить голод.
Римляне, впрочем, столь глубоко напуганы были своим деянием, что не предприняли ничего нового; без оппозиции снова разделили между собой партии сенат, ибо Иоанн Орсини и Петр Счиарра заняли как сенаторы Капитолий. У историка не хватает почти терпения изображать столь дикое положение вещей; повсюду одна лишь борьба и битва; на всех улицах клич: «Ророlo! Ророlo!» и партийный возглас: «Орсини, Колонна!». Лука Савелли собрал Колоннезов и часть Орсини с тем, чтобы изгнать из Рима другую часть этого рода; замки осаждаемы были изнутри и извне; в отчаянии помышляли даже о призвании в город префекта. С пламенным эмфазой народ вспоминал теперь о блестящих временах при Коле, и стал раздаваться клич: «Трибун!». В августе весь город оказался окопан шанцами; Орсини и Колонна бились из-за баррикад. Тогда еще раз соединились благонамеренные граждане для низвержения знати, как в мае 1347 г. Римлянин из старого пополанского рода, Франческо Баронелли, бывший посланник Колы во Флоренции, а теперь писец сената, преднамечен был в спасители республики. 14 сентября 1353 г. поднялся народ, прогнал баронов с Капитолия, а Баронелли под титулом второго трибуна захватил диктаторскую власть.
Управление его было слабым подражанием Коле. Он также возвестил о восшествии своем флорентинцев и просил у них сведущего в законах человека в советники себе. Государство устроил он по флорентийскому образцу и распорядился даже избранием по жребию членов совета. Он проявлял строгое правосудие, привел в порядок финансы, даровал амнистию и в течение нескольких месяцев правил счастливо и успешно. Тем не менее папа его не признал, и судьбе было угодно, чтобы второй трибун был прогнан из Капитолия первым.
Со времени бегства своего из Рима Кола ди Риэнци вел странную жизнь. Он забрался в чащи Монте-Майелла, величественной горы в Абруццах, под Рокка-Мориче и Сульмоной. Там жили пустынники из секты Фратичеллов, фанатичные духовные дети Целестина V, истые сыны св. Франциска, как называли они себя, погруженные в мистический экстаз, усиленный еще более событиями времени: чумой, землетрясением, итальянскими безурядицами, отдаленностью пап, юбилеем. Церковью преданное проклятию учение о нищете Христа было их догматом; пророчества Мерлина, Кирилла, Гильберта Великого и аббата Иоакима де Флоре служили оракулами этим праведникам, с отвращением взиравшим на Авиньон и ожидавшим возвращения Франциска или Мессии, чтобы реформировать выродившуюся церковь, воздвигнуть новый Иерусалим и осуществить царство Святого Духа. Влечение внутреннего духовного сродства привело кандидата Св. Духа к этим мистикам. Кола ди Риэнци на горе Маинелле падшим своим величием уподоблялся Целестину V, вернувшемуся после пятимесячного блеска в глушь Мурроне. Два года жил он там как пустынник, прикрытый одеждой кающегося, отныне истый сын Средних веков, среди отшельников, погруженный в раскаяние о блестящих своих прегрешениях. Образ средневекового трибуна в этой пустыне вызывает в виде контраста таковые же картины из древности, как то: Мария при Мин-турне и на развалинах Карфагена. Некий пустынник Фра Анджело явился однажды к нему, назвал его по имени и сделал ему таинственные откровения, согласно коим возобновление мира должно было воспоследовать через избранного для того праведника. Оружием сего назвал он его самого и убеждал привлечь римского короля Карла для императорского коронования в Рим, ибо как императорство, так и папство долженствовали среди чудес и знамения возвращены быть в Рим ввиду истечения уже 40 лет изгнания.
Гениальный утопист и мистик-пророк сидели в горной чаще в глубоких рассуждениях о новой мировой эпохе, и летами обветренный анахорет развернул пергаментные свитки, на которых начертаны были пророчества Мерлина. Они ясно знаменовали Колу и его, как минувшую, так и грядущую жизненную стезю; он познал это с восторгом, убедился, что изгнание его есть предопределенная пауза для испытания и что он по-прежнему посол Св. Духа и призван к освобождению мира. В душе его перемешивались глубокомысленнейшие фантазии с политическими замыслами. Мечта снова восседать повелителем Рима на Капитолии с обутыми в пурпур ногами, опирающимися на спины баронов, подергивалась как бы легким облаком религиозных представлений, но возвращение в Рим оставалось тем не менее твердым зерном. Он задался планом 15 сентября 1350 г. снова как бы воскреснуть в Риме, и в церкви иерусалимской Santa Croce возвести себя в иерусалимские рыцари; но свет не узрел нового сего зрелища. Смелые планы Колы не вполне лишены были рассудка. Отвергнутый папой, мог он сблизиться теперь с императором и испробовать, возможно ли повлиять на него идеями монархии. Посредниками между ним и императором становились теперь, казалось, эти же самые спиритуалы, незадолго лишь перед тем совокупившие догмат свой о нищете на пользу Людовика Баварского с гибеллинским принципом и доставившие практическое осуществление противным папе теориям о Римской империи. Ковы и боязнь выдачи, глубокие безурядицы в Неаполе, небезопасность пребывания и, наконец, собственные планы побудили Колу переодетым отправиться через Альпы прямо ко двору римского короля, несмотря на то что ему приходилось опасаться гнева как короля, так и имперских князей.
Если бы Людовик Баварский находился в то время еще в живых, то римскому беглецу обеспечен был бы благосклонный прием, но этот народом венчанный император умер уже 11 декабря 1347 г. вследствие падения на охоте. Людовик был последний император, сошедший в могилу с церковным отлучением, и последний германский король, в котором жили еще старые традиции империи. Его можно назвать и последней их жертвой, но, к сожалению, не заключил он старую имперскую борьбу с величием и со стойкостью достойно своих предшественников. Никем не оспариваемый, правил теперь в Германии Карл IV, человек строго католического духа, трезвого ума и ученых склонностей, без честолюбия и без идей — характер, который можно бы назвать современным; на деда своего не походил он вовсе. Когда в июле 1350 г. Кола отважился с несколькими спутниками появиться в Праге, сперва переодетый, затем не скрывая своей личности, то Карл IV заинтересовался увидеть римлянина, заставившего говорить о себе весь мир и вызывавшего к своему суду его самого. Экс-трибун сохранил спокойную манеру, и доверчивость его снискала гарантии безнаказанности и безопасности.
С изумлением выслушал его король и потребовал изложения его идей и высказав письменно. Беглец призывал его к римскому походу, но сулил ему одни лишь пророческие мечтания вместо практических средств, которыми обыкновенно завлекаемы были германские короли за Альпы. Экс-трибун был поистине один из самых редкостных делегатов, когда-либо появлявшихся из Италии перед королем римским. Некогда очаровал он итальянцев идеей национальной независимости и, в противоположность Данте, с презрением высказывался насчет узурпации Римской империи варварами; теперь он извинял августовские свои эдикты, утверждал, что никогда не помышлял об отнятии «приобретшей легитимность империи» немцев, выступал с гибеллинскими тезисами, отвергал светские притязания пап, объявлял о намерении своем вырвать кровавый меч из рук прелатов и обещал влиянием своим раскрыть перед германским королем Италию, для чего, по уверениям его, всякий другой итальянец был бессилен. Теперь он представлял себя предвестником императора, как Иоанн был Предтечей Христа, и добивался лишь в качестве викария императора иметь управление над Римом. Как Данте говорил перед дедом Генрихом VII, так Кола теперь — перед внуком Карлом IV В Праге же сплел он побасенку, будто был побочным сыном Генриха.
К Карлу IV неслись уже иные кличи из Италии. Самостоятельность гвельфских республик: Флоренции, Сиены и Перуджии, единственных городов, с мужеством противостоявших, была ежедневно все сильнее угрожаема всепреодолевающим могуществом Иоанна Висконти. Они отчаялись в спасении своем папой, при дворе которого миланское золото было непреоборимо. Флоренция секретно обратилась к Карлу IV; заклятая неприятельница Генриха VII призывала его внука, а Италия по-прежнему вращалась в одном и том же роковом круге. Ничто так ясно не выказывает иронии вечных судеб, как адресованное 24 февраля 1350 г. Петраркой письмо из Падуи к Карлу IV. Друг Колы призывал короля, «как Богом ниспосланного спасителя и освободителя», в Италию, резиденцию монархии. Он говорил ему, как говорил и деду Карла Данте, что никогда столь страстно не было ожидаемо Италией прибытие монарха. Точь-в-точь, как гибеллины, не считавшие германско-римского императора за чужеземца, говорил богемцу Карлу и Петрарка: «Пусть немцы называют тебя своим, мы считаем тебя итальянцем; потому спеши; тебя одного требуем мы, дабы, как звезда, лучами своими озарил нас твой взор». Он изобразил перед королем стареющий Рим в вечном образе скорбной вдовы с растерзанными одеждами, с растрепанными седыми волосами; припоминал ему века славы Рима и глубокое падение города; указывал ему, что никому при столь благоприятных условиях не было присуще сделаться спасителем Рима и Италии; увещевал его, наконец, примером его деда, которого смертью лишь прерванное, достославное дело предстояло теперь закончить внуку.
Как глубоко несчастлива была Италия! Как глубоко унизительно вечно тяготевшее над этой страной проклятие! Петрарка и Кола сошлись во взглядах на Капитолий, как и перед троном в Праге. Ореол идеальных грез «величавого» Генриха парил еще над Италией, но не прельстил более внука. В уме Колы фантазия сплела редкостную, диковинную ткань обманчивых измышлений и истинного убеждения. Согласно откровениям его или фра Анджело, должны были умереть папа и много кардиналов, восстать новый папа, второй Франциск, имевший вкупе с избранным императором преобразовать земной шар и церковь, отобрать у клира богатства и из них построить Св. Духу великолепный храм, в который для поклонения притекать долженствовали даже язычники из Египта. Новый папа должен был короновать Карла IV золотой короной в императоры, трибуна — серебряной в герцога римского; папа, император и трибун долженствовали изображать триединство на земле. Вскоре возомнил себя Кола снова властелином над Востоком, Карла IV — над Западом. Он обращался с длинными посланиями к королю и к архиепископу пражскому Эристу фон Пардубиц. В них содержатся неопровержимые истины относительно дел Италии и Рима, относительно времени правления самого Колы, плохого управления легатов и ректоров, смирения, сребролюбия, симонии и враждолюбия клира, притязаний на власть меча папы и узурпации им имперских прав, но и столько же невменяемых и авантюристских миражей больного мозга. Данте, Марсилий и Вильгельм де Окам не воздвигали более сильных нападков против пагубного смешения, обеим властей в папе, чем то сделал пленный Кола. Он обвинял его и курию перед императором не зато только, что они покинули Рим, но и за то, что их апатичности, властолюбию и коварству должны были быть приписаны раздробленность Италии, падение се под власть тиранов и распадение империи. Высказанное тогда Колой королю повторил впоследствии Макиавелли, В цепях в Праге трибун дли папства стал опаснее, чем был во времена своего могущества на Капитолии. Подобно монархистам, высказал он теперь потребности человечества в реформации, в этом и заключается серьезная заслуга дивного этого римлянина, упрочивающая за ним место в истории. Но не такой человек был Карл IV, чтобы перед его судейским креслом могли находить разрешение столь великие вопросы.
Король и архиепископ снизошли отвечать Колен а его письма — столь велико еще было благоговении перед именем Рима и столь силен еще отголосок главы трибуна, которого таланты и познания привели особ этих в изумление. Карл IV написал к нему в строго католическом духе, осуждал его лжеучения, равно как и выходки против папы и духовенства, отклонял как его предложения, гак и честь родства с ним и увещевал его раскаяться в тщеславности и к отречению от «фантастических» грез.
Еретические взгляды трибуна испугали отцов Гуса, Иеронима и Циски; король опасался раздражить папу отпущением на свободу такого человека, потому повелел подвергнуть его заключению и известил об этом папу. Затем признательный Климент VI поручил архиепископу пражскому содержать в тесном заключении Колу. Тщетно обращался несчастный с просьбами о своем освобождении к королю и с талантливыми апологиями к архиепископу; он старался оправдать себя от ереси и задобрить Карла IV обещаниями сделать его обладателем Рима. На короля подействовали многие неопровержимые истины в оправданиях Колы; он хотел пощадить жизнь замечательного этого человека и спасти от неминуемо ожидавшего его в Авиньоне костра. Невзирая на неоднократные требования папы о его выдаче, продержал он его в заключении целый год в замке Рауднице, на Эльбе. Освободитель Рима жил там, страдая от непривычного климата, в строгом, но не бесчеловечном заключении. Узничество в Богемии, где глубокомысленные его утопии не встретили никакого отклика, отрезвило его; иных дурачеств устыдился он сам; он извинял их трудностью своего положения в Риме, заставлявшей его носить множество масок, разыгрывать то простака, то энтузиаста, дурака, мудреца, шута, робкого и арлекина. По двуличности своей натуры вбил это он себе в голову, а по чудному таланту изыскивать соотношения сравнил себя с пляшущим Давидом, с. Брутом, с притворяющейся Юдифью и с хитроумным Иаковом.
Коле приходилось заглаживать покаянием многое, им не менее вины его не отягощали совесть его ни одним из злодеянии, нависших над каждым из прославленных властителей и тиранов его времени. Фантаст свободы спокойно ожидал смертного своего приговора. В силу высланных из Авиньона актов процесса архиепископ возвестил в соборе пражском, что Кола признан виновным в еретичестве, и затем, в июле 1352 г., Карл IV сдал его папским уполномоченным. Узник сам требовал отвода своего в Авиньон, где хотел защищать католичность своей веры перед папой и надеялся еще встретить друзей. Поведение его в оковах мужественнее, чем на Капитолии; апологические его писания из Праги являются наилучшими воздвигнутыми им себе монументами, ибо выказывают человека, бывшего прямодушным и стойким борцом мышления и проникнутого убеждением своей миссии.
Во время путешествия его к папскому двору отовсюду стекался народ взглянуть на знаменитого римлянина. Рыцари предлагали ему свои услуги к его спасению, как то было впоследствии с Лютером. Когда он появился в «Вавилоне»-Авиньоне в жалкой процессии, в сопутствии служителей суда, то возбудил в целом городе сострадание. Он осведомился о Петрарке. Поэт находился в Воклюзе. Не имея настолько могущества, чтобы вырвать своего друга у инквизиторов, он, однако, был достаточно благороден, чтобы открыто оплакивать его участь. Коль скоро гневался он по поводу слабости своего героя и не мог ему простить, что он не пал с античным величием, под обломками свободы на Капитолии, то еще более негодовал на курию, хотевшую карать то, что в глазах всех благородно мыслящих долженствовало являться не преступлением, но славной доблестью. Он оплакивал недостойный конец правления Колы, но не переставал восхвалять дивное его начало. Он смотрел на трибуна как на мученика свободы, которого единственной виной, по понятиям церкви, являлся великодушный его план освободить отечество и восстановить блеск римской республики. Учрежден был суд из грех кардиналов. Коле отказано было в поддержке со стороны права, но окончательный приговор произнесен не был. Тем временем Петрарка побуждал римлян требовать у папы своего гражданина. В замечательном своем письме, красноречивой апологии планов трибуна, утверждал он, что империя Римская составляет принадлежность города Рима, что имперская власть, независимо от того, доставалась ли она путем превратностей фортуны фактически в руки испанцев, африканцев, греков, галлов и немцев, тем не менее остается правомерно связанной с Римом, хотя бы даже не оставалось от пресветлого города ничего более, кроме голой скалы Капитолия. Он убеждал римлян через торжественное посольство потребовать назад Колу, «ибо хотя бы дерзали даже отнимать от вас титул империи, тем не менее безумное притязание не разрослось же еще настолько высоко, чтобы осмеливаться отрицать ваше право над собственными вашими гражданами; коль скоро ваш трибун заслуживает в глазах всех честных людей не кары, но награды, то нигде не может он уместнее ее получить, как там, где приобрел ее себе энергичной своей деятельностью».
Римляне послали, как кажется, письма в Авиньон и неотступно добивались возвращения Колы в город. Таким образом, сохранением своей жизни обязан был он все громче и громче высказывавшемуся за него общественному мнению, страху курии раздражить чересчур глубоко последнее или римлян, а также, конечно, и заступничеству Карла IV, обошедшего, по-видимому, все отягчающие высказы узника молчанием. Дивный освободитель Рима перед трибуналом кардиналов возбуждал в людях большее сострадание, чем королева Иоанна, стоявшая перед теми же судейскими седалищами. Коль скоро оправдана была сия прекрасная грешница, то тем сильнейший протест возбудил бы вид на костре высокодушного римлянина. Смерть его произвела бы несравненно большую сенсацию в свете, нежели некогда смерть Арнольда Брешианского и, несомненно, вновь разожгла бы опасные нападки монархистов против папства.
Величавые идеи Колы явились лучшими его союзниками во мнении времени, и то обстоятельство, что престиж их оказался достаточен для отпора трех темниц в Праге, Рауднице и Авиньоне, доказывает сильнее всего остального силу гениальности этого человека. Говорят, что жизнь его спасена была молвой, будто он великий поэт и что будто в Авиньоне, где все занималось стихотворством, не могли перенести мысли, что божественный талант уничтожен будет рукой палача. Неизвестно, чтобы Кола когда-либо писал стихи, но вся его жизнь есть поэма, и сам он — лишь заблудившийся в политике поэт.
Несомненно, что нервы инквизиционных судей никогда не были потрясаемы доводами эстетического свойства, и в еще весьма недалекие от нас времена не раз доставляли божественные таланты горючий материал для пламени костра. Кола, смерти которого не желал и папа, — когда-то бывший искренним его доброжелателем и человеком либерального склада, — жил в приличном заключении, но с висевшим над головой его смертным приговором. В мрачном своем одиночестве находил он себе отраду в книгах Тита Ливия и Священного писания и так провлачил бы остаток жизни в башне Авиньона или Вильнёва, если бы капризная фортуна внезапно снова не выдвинула его на свет.
Климент VI скончался, и на Святой престол вступил Иннокентий VI. Решившись поднять церковную область на прежнюю высоту, возложил новый папа, как мы видели, трудную эту задачу на кардинала Альборноца. Взор его упал и на Колу. Перемену на троне приветствовал узник, как оборот в собственной судьбе, и признавал, быть может, в этом исполнение пророчествований фра Анджело. Его подвижный, неутомимый в изощрениях и планах ум немедля задался новыми идеями; отныне стал он гвельфом; он обратился с прошениями к новому папе и предлагал себя последнему оружием для избавления Италии от всех тиранов и для возвращения ей природного единства под властью Святого престола. Иннокентий VI полагал, что Кола может пригодиться для церкви; с великой дальновидностью снял он с него все цензуры, даровал ему амнистию, вывел его из темницы и передал легату Альборноцу для пользования его знанием итальянских дел и влиянием на римлян. Так двинулись великий государственный муж и гениальный мечтатель в качестве усмирителей тиранов из Авиньона в Италию.
Иоанн Висконти встретил кардинала в Милане со всеми почестями, но с горделивой сдержанностью. Болонья заперла ему ворота, но Флоренция встретила его 2 октября 1353 г. в торжественной процессии, с колокольным звоном и снабдила войском и деньгами. Легат отправился в Монтефиасконе, чуть ли не единственное место в церковной области, признававшее еще авторитет папы. Отсюда-то воевал уже с префектом Иордан Орсини, папский капитан в Патримониуме, и нанял против него на жалованье Фра Монреале де Альбарно, странствующего иоаннитского приора, служившего под знаменами короля венгерского в Неаполе.
Не будучи достаточно оплачиваем, Монреале передался тогда в лагерь того же префекта и производил вместе с ним нападение на Тоди. В Монтефиасконе попал кардинал как раз в момент снятия с этого города осады, и это ослабило Иоанна де Вико, от которого отделился Монреале, с тем, чтобы организовать Компанью на собственный страх. Задача Альборноца заключалась теперь в собрании боевых сил для разбития быстрыми ударами префекта. Это могло содеяться лишь при поддержке Рима, в чем и заключалась важность влияния экс-трибуна.
16 сентября Иннокентий VI писал к римлянам: ведомо ему страстное ожидание ими возврата Колы; согражданина их амнистировал он и шлет в Рим, где тот, как приходится надеяться, уврачует раны города и обуздает их тиранов; да окажут они ему ласковый прием. Однако Кола не дерзал еще ехать в Рим как потому, что не считал еще это удобным кардинал, в свите которого он состоял, так и равно по причине того, что Франческо Барончелли продолжал еще быть владыкой города. Краткое правление и низвержение второго этого трибуна темны ввиду того, что историки того времени едва удостоили его своим вниманием.
В открытой вражде с императором искал Барончелли поддержку у гибеллинских партий и через соглашение с префектом. По нужде впал он в промахи или затруднения своего предшественника, и появление последнего рядом с легатом в Монтефиасконе, куда удалились многие недовольные римляне, ускорило его падение. Восстанием, которому едва ли чужд был Кола, прогнан был Барончелли с Капитолия и, по-видимому, даже убит в конце 1353 г. Теперь римляне предложили через кардинала синьорию папе, назначенному ими пожизненным сенатором, с полномочиями ставить своих субституторов. Они обманулись в своих ожиданиях, ибо Альборноц не принял в уважение Колу, но сделал сенатором Гвидо Иордании де Патрициис, да и папа ни единым словом о нем более не вспоминал.
По приведении в покорность Рима кардинал получил возможность с большим натиском вести войну против префекта; римляне выставили ему 10 000 человек под начальством Иоанна Конти де Вальмонтоне; лига Флоренции, Сиены и Перуджии присоединилась к папскому войску, и Иоанн де Вико очутился в жестоком стеснении. После чувствительных уронов и неоднократных переговоров изъявил он покорность; 5 июня 1354 г. отказался в Монтефиасконе от своих завоеваний, и 9 июня Альборноц мог совершить въезд свой с изгнанными Мональдески в Орвието. При этом навеял на Колу целый рой (как бы сонных грез) воспоминаний префект — этот могущественный тиран, павший ниц перед кардиналом, принесший клятву в послушании и получивший абсолюцию от анафематств, изрыгнутых на голову его одним за другим тремя папами; так же точно когда-то видел у ног своих этого же самого Иоанна де Вико и он.
Альборноц оставил тирану наследственные его имения и сделал даже его викарием церкви в Корнето, чего, впрочем, не утвердил папа. Гибеллины Орвието, этого маленького, но сильного и свободно мыслящего города, которого собор тогда уже в виде залитого золотом щита озарял с высокой горы светом, с отвращением лишь покорились папе. Община поклонилась ему и кардиналу 24 июня, но вручила им dominium лишь под условием возвращения по смерти Иннокентия VI и Альборноца городу всей прежней его свободы.
Успех легата изменил положение дел в Италии в пользу церкви. Умбрия, Сабина, Тусция, Рим повиновались теперь папе; повсюду возвращались изгнанные гвельфы, причем мудрый кардинал дозволил общинам иметь народное управление в лице консулов и подест. Витербо приняло снова папский гарнизон; Альборноц выстроил там сильную крепость. Тираны Романьи боялись его, и Италия гремела славой кардинала, освобождавшего города от тиранов и совмещавшего те качества полководца и государственного деятеля, которые при обладании ими сделали бы героем века трибуна Колу. Служившие в войске под Витербо и Орвието римляне сыскали Колу, с радостью приветствовали, приглашали в Рим и просили у кардинала в сенаторы. С воли последнего посетил он Перуджию. Здесь искал случая уговорить граждан снабдить его денежными средствами для Рима. Богатые купцы на это не согласились, но ходатайствовали о возврате Колы в Рим перед папой, и Иннокентий VI поручил, наконец, Альборноцу сделать его сенатором, если последний сочтет то за полезное. Кардинал предоставил Коле добыть себе денег и войска, и экс-трибун сумел выйти из затруднительного положения. Он знал, что в банках Перуджии лежали громадные суммы, притеснениями добытые страшным Монреале у городов Италии, и на них-то рассчитывал. Разойдясь с префектом, иоаннитский приор организовал собственную шайку; на призывной его барабан откликнулись бескормные наемники, итальянцы, венгерцы, бургундцы и немцы, даже швейцарцы, и из этого сброда соорудил он, по образцу Вернера, «великую Компанию», странствующее разбойничье государство из нескольких тысяч превосходно вооруженных пеших и конных солдат. Деньгами и обещаниями добился Альборноц, чтобы Фра Монреале не вступал более с префектом в союз, и был рад, когда этот рыцарь-разбойник повел толпы свои на Тоскану и в Мархию. Фермо, Перуджия, сама Флоренция, Сиена, Ареццо и Пиза позорно откупились от осады и грабежа. В июле 1354 г. уступил Монреале компанию свою за 150 000 гульденов венецианцам для обращения ее под предводительством лейтенанта его графа фон Ландау против Висконти; сам он удалился, размышляя о планах к достижению прочного владычества в Италии. В Перуджии жили два его брата, рыцарь Бреттоне де Нарва и Аримбальд, доктор прав. Экс-трибун разгорячил головы юных этих провансалов красноречивым изображением будущих своих деяний в Риме, блеском восстановленной республики и почестей, ожидавших там их самих в случае споспешествования ими его предприятию. Они ссудили его многими тысячами гульденов золотом и известили о том брата своего Фра Монреале; неохотно лишь дал он свое согласие, но обещал в случае неудачности плана Колы поддержку. Осчастливленный экс-трибун навербовал теперь несколько сот наемных ратников, итальянцев, бургундцев и немцев. Снова облекся он в пурпуровую одежду и отправился в Монтефиасконе к легату, возведшему его теперь именем папы в сенаторы Рима и пожелавшему ему счастливого пути. Марш Колы по Тусции на Рим во главе 500 ландскнехтов, принадлежавших к различным нациям, и окруженного авантюристами, видевшими себя в мечтах великими римскими консулами на Капитолии, составляет полнейшую пародию римских походов императоров. Когда он достиг Орты на Тибре, распространилась молва о его приближении, и Рим соорудил триумфальные ворота. Моментально ожили воспоминания и мечты. Кавалеротти выехали к приближающемуся навстречу до Монте-Марио с масляничными ветками в руках; со всех ворот стекался народ приветствовать старого своего освободителя и узреть снова дивного мужа, покинувшего 7 лет назад Капитолий, претерпевшего с тех пор столь странные судьбы в виде беглеца и опального, пустынника, узника в далекой Праге и в Авиньоне, у императора и у папы, и при всем том с почетом возвращающегося теперь снова сенатором от имени церкви. С подобными ликованиями не был встречаем у Монте-Марио даже Конрадин. 1 августа 1354 г., в годовщину своего рыцарства, вступил Кола через ворота замка на мосту Ангела в разукрашенный коврами и цветами город, по переполненным толпами улицам, которых дома до самых кровель усеяны были восторженным народом. На ступенях Капитолия почтительно встретили его магистраты, и прежний сенатор Гвидо передал ему жезл регента. Кола обратился с талантливым словом к народу, в котором уподоблял себя в течение 7 лет отверженному и безумному Навуходоносору; римляне одобряли его кликами, но нашли своего героя сильно изменившимся, ибо вместо избранника народа и юного трибуна свободы стоял перед ними стареющий, раздобрелый чиновник французского папы; единственно лишь оказывалось, что испытания не укрепили его волю, не просветили разума.
Он учредил свое правительство; братьев Бреттоне и Аримбальда сделал военачальниками и дал им хоругвь Рима; Чекко Перуджийский сделан был рыцарем и его советником. Уже на другой день его въезда появились снова с поклоном послы из городской области. Он оповестил о возврате своем и восшествии все города, близкие и дальние; но письма и ум его не имели более жизни, ничем не проявляли более высокого полета мыслей и тех идей, которыми некогда очаровал он итальянцев. Представления папского сенатора оставались ограничены тесным кругом римского городового управления. Если народ возвращение домой Колы приветствовал с чистосердечной радостью, то аристократы с раздражением держались вдали. Главами их были еще Орсини из Марино и Стефанелло в Палестрине, последний отпрыск этой ветви Колонн. 5 августа пригласил Кола на Капитолий на поклон знать; но кроме Орсини де С.-Анджело, старых его друзей, едва явились несколько. Стефанелло отвечал на вызов надруганием над гонцами, Буччио ди Джубилео и Джанни Каффарелли, и разбойничьими набегами до самых городских ворот. Так вернулось прежнее состояние опять, и по семилетнем отсутствии принял Кола правление на том же самом пункте, на котором его прервал, как будто не произошло ничего.
С ратными силами двинулся он против Палестрины доделывать пропущенное и в конец сломить этот замок аристократов. В Тиволи войска его с неистовством потребовали не уплаченного им жалованья. «Я нахожу в старых историях, — так обратился к капитанам своим никогда не затруднявшийся речами сенатор, — что в подобной денежной нужде консул созывал баронов римских и говорил: мы, занимающие почетные посты, должны жертвовать ему деньгами первые, для уплаты жалованья милициям». Юные братья Фра Монреале с прискорбием дали по 500 гульденов золотом каждый, и войскам сделана скудная уплата. Кампанская дружина и 1000 римлян двинулись теперь под предводительством Колы, от Castiglione di Santa Prassede, где некогда лежала Габия, против Палестрины. Служба в войске неслась с отвращением; происходили ежедневно ссоры, не было недостатка в изменниках. Край и нижний город были, правда, опустошены, но замок Циклопов насмеялся над осадой и в глазах худшего из полководцев получил подвоз богатого провианта.
В августе уже Кола снял осаду, ибо неожиданный приезд Фра Монреале призывал его в Рим. Кола мог бы с успехом воспользоваться талантами знаменитого этого капитана, но не таковы были его намерения, как равно не было и целью приора иоаннитов предлагать к услугам его свой меч. Напротив того, из Перуджии, принявшей великого разбойника с почестями, с 40 своими капитанами прибыл он в Рим ради своих братьев, ссудивших сенатора крупными суммами и ничего за то не получивших; он чуял скорую гибель фантаста и хотел посмотреть, чем можно было поживиться для себя в Риме. Вероятно, Монреале возымел уже, как позднейший один предводитель шайки из той же Перуджии, смелую мысль провозгласить себя синьором в безвладычном Риме по возвращении его «великой Компании». В Риме отзывался он неосторожно и презрительно о Коле; носились слухи, что для низвержения его призван был он Колоннами. Дружественно приказал сенатор пригласить его на Капитолий, роковую западню невинных, и едва лишь Монреале успел появиться, как со всеми своими капитанами заключен был в оковы и вместе с братьями ввергнут в капитолийское подземелье. Кола повел процесс против него, как против публичного разбойника, наполнившего несказанными бедствиями Италию, но, в сущности, рассчитывал на богатства иоаннита, необходимые для собственного самосохранения. Процесс, обращение в темнице и в последние минуты, наконец, смерть Фра Монреале составляют одну из любопытнейших глав биографии Колы, изложенную столь живыми красками, что читающий проникается волнением очевидца. Страшный предводитель шаек не выказал ни малейших признаков раскаяния в своих беззакониях, почитавшихся им, в духе того времени, достославными деяниями воина, властного мечом своим искать себе в лживом и презренном свете фортуну; он лишь стыдился мысли, что столь глупо попался в сети дурака, и рыцарская его гордость содрогнулась перед унижением пытки или подлой смерти. О ничтожности жизни отзывался он, как Катон или Сенека; с презрением взирал он на римлян, погребальным колоколом собранных на площади Капитолия, и с гордостью вспоминал, что перед ним трепетали народы и города. «Римляне, — так говорил этот покрытый кровью разбойник, — я умираю несправедливо; ваша нищета и мое богатство виной моей смерти; я хотел из разрушения поднять ваш город». Его подвели к лестнице Капитолия; там стояла львиная клетка и образ Мадонны, у которого бедные грешники выслушивали сентенцию перед концом своим. Он был богато одет в коричневый и золотом опушенный бархат; он вздохнул свободно, когда ему объявили, что казнь его совершится мечом. Он преклонил колена, несколько раз вставал с блока и менял положение на более удобное; хирург его указал палачу место, в которое должен был быть нанесен удар, и голова Монреале отсечена была одним ударом. Минориты похоронили его (это было 29 августа) в Арачели; там поныне лежат еще под неизвестным каким-нибудь камнем останки страшного этого воина, которого слава столь была велика, что современники уподобляли его Цезарю.
Справедливая участь постигла преступника; его злодеяния, опустошения стран, пожары и разбои городов, убийства бесчисленного множества людей заслуживали этого позорного конца путем позорного предательства. Некогда Кола отшатнулся перед лишением жизни захваченных хитростью в плен аристократов; теперь нашел он в себе мужество отрубить голову этому Монреале, и деяние его, по отзывам современников, заслужило бы ему даже похвалу, если бы продиктовано было чувством правосудности. Но низкие мотивы выказали его подлое вероломство и низкую неблагодарность в отношении братьев Монреале, его благодетелей. Он завладел богатствами, привезенными ими ранее, сложенньгми в Риме Иоаннитом; они составляли 100 000 гульденов золотом, из чего он мог заплатить жалованье милициям. С этих пор Кола сделался ненавистным тираном Рима. Знатные перед ним трепетали или избегали, как предателя друзей; но Альборноц и папа обрадованы были избавлением Италии от страшнейшего бича. 9 сентября Иннокентий писал к кардиналу, что для блага города и Италии и для поддержания энергии Колы почитает за благо продлить сенаторскую его власть; 11 сентября с благожелательством увещевал он самого Колу к благодарности к Богу столь высоко из низкого состояния его поднявшему, из столь многих опасностей столь милостиво его спасавшему, и призывал его отправлять должность свою со смиренным самосознанием, с кротостью в отношении слабых, со строгостью против злых.
Кола набрал новые войска, сделал генерал-капитаном храброго Ричарда Имиренденте из дома Анибальди, синьора де Монте Компатри и предпринял новую осаду Палестрины. Все шло успешно; Колонны повержены были в крайнюю бедственность, и гибель их казалась несомненной. Если бы Кола в то время себя сдержал, то, по всем вероятиям, проправил бы сенатором целые годы; но демон властолюбия помрачил слабый его мозг, а нужда в деньгах вовлекла в опасные мероприятия. Он приказал (и это было позорнейшее его дело) из мелкой подозрительности обезглавить одного благородного и любимого гражданина, Пандольфуччио, сына Гвидо, бывшего некогда его послом во Флоренции. Он арестовывал то того, то другого и за выкуп продавал свободу. Никто не осмеливался более раскрывать рта в совете. Сам Кола был неестественно возбужден, в одну и ту же минуту плакал и смеялся. Настроение народа показывало ему, что снова готовились заговоры на его жизнь. Он составил лейб-стражу, по 60 человек от каждого квартала, долженствовавшую при первом ударе колокола находиться у него под рукой. Войско перед Палестриной требовало жалованья и роптало, что он не мог его дать; в подозрительности своей сместил он Ричарда и назначил новых капитанов; это отдалило от него и этого аристократа, и его сторонников.
В это-то время, по-видимому, и явился к Коле сделавшийся впоследствии известным в Европе человек, Джанни ди Гуччио, сомнительный французский принц и претендент на корону Франции, которого судьбы составляют один из чуднейших романов Средних веков и переплетены с последними днями Колы. Когда Джанни, которого дело, по-видимому, принято было сенатором под покровительство, 4 октября простился с Колой, чтобы отправиться с рекомендательными его письмами в Монтефиасконе к легату, то у ворот del Popolo получил предостережение от сиенского какого-то солдата, посоветовавшего ему поспешить удалиться, так как жизнь сенатора находится в опасности. Тогда принц немедля повернул назад, чтобы известить о том Колу, и этот отпустил его с письмами, которыми просил Альборноца прислать подмогу ввиду угрожающей разразиться против него в Риме бури. Кардинал приказал тотчас рейтарам седлать лошадей; но было уже слишком поздно: так гласит романтический рассказ, не подкрепляемый никакими документами той эпохи.
8 октября разбудил Колу клич: «Народ! Народ!» Кварталы С.-Анджело, Рипа, Колонна и Треви, где жили Савелли и Колонна, двинулись на Капитолий, которого колокол не звонил. Кола не прозрел сперва важности восстания; но когда услышал крик: «Смерть изменнику, введшему налоги!», то постиг опасность. Он звал к себе своих людей: они бежали; судьи, нотариусы, стража, друзья, все искали спасения в бегстве; два лишь человека и родственник его Лючиоло, меховщик, остались при нем. Весь вооруженный, с хоругвью Рима в руке вышел Кола на балкон дворца, чтобы говорить к народу. Он подал знак к молчанию; его старались перекричать из страха очарования его голоса; в него бросали каменья и стрелы; одна стрела пронзила ему руку. Он развернул знамя Рима и указал на золотые буквы Senatus Populusque Romanus, долженствовавшие говорить за него — истинно великая черта, несомненно прекраснейшая во всей жизни трибуна. Ему отвечали криками: «Смерть изменнику!» Он удалился. Между тем как народ подкладывал огонь к деревянной ограде, окружавшей, наподобие палисадов, дворец и старался проникнуть внутрь, Кола спустился из залы на двор под темницей, у решеток которой виднелось местью дышавшее лицо Бреттоне. Из залы подавал Лючиоло предательские знаки народу. Не все было еще потеряно; зала горела, лестница обрушилась; штурмующие не могли вследствие этого легко проникнуть внутрь; дружина Реголы имела бы время подойти, и настроение народа могло перемениться. Тем временем Кола в нерешительности, что делать, стоял на том дворе; то снимал шлем, то опять надевал, как будто выжимая тем попеременно свое решение: то умереть, как герою, то бежать, как трусу. Первая входная дверь горела; кровля Loggia обрушилась. Если бы он теперь с высоким духом вмешался в эту неистовавшую толпу, чтобы принять смерть на Капитолии от рук своих римлян, то покончил бы жизнь достославно и достойно античных героев. Жалостный вид, в котором влачился он из Капитолия, заставил устыдиться его современников. Трибун сбросил вооружение и должностную одежду, с отрезанной бородой, с зачерненным лицом, завернутый в нищенскую пастушескую хламиду, со спальной подушкой на голове надеялся он пробраться через толпу. Попадавшимся навстречу вторил он измененным голосом: «Вперед! На изменника!» Когда он достиг последних ворот, схватил его один из народа с возгласом «Это трибун!» Выдали его золотые браслеты. Его схватили и повели по ступеням Капитолия вниз к львиной клетке и к тому образу Мадонны, где некогда побит был каменьями сенатор Бертольд, где приняли смертный приговор Фра Монреале, Пандольфуччио и другие. Там стоял, окруженный народом, трибун; все безмолвствовало, никто не отваживался наложить руку на человека, освободившего некогда Рим и приведшего в восторг мир. Со скрещенными на груди руками вращал он взоры туда-сюда и молчал. Чекко дель Веккио всадил ему в живот меч. Истерзанное и обезглавленное тело влачили с Капитолия до квартала Колонн. Его повесили у одного дома неподалеку от Св. Марчелло. Двое суток провисело там брошенное на жертву ярости народа это страшилище, бывшее некогда при жизни идолом Рима, а отныне составлявшее цель метания камней уличными мальчишками.
По повелению Югурты и Счиаретты Колонна на третий день на костре из сухих кустов чертополоха сожгли иудеи в мавзолее Августа останки освободителя Рима, трибуна Августа. То была последняя, из иронии над помпезными и античными идеями Колы, сыгранная сцена диковинной трагедии. Пепел был рассеян, как и Арнольда Брешианского.
Колой ди Риэнци, последним народным трибуном римским, заключается длинный ряд личностей, которые, увлеченные престижем Рима и доминируемые догмой римской монархии, боролись за воскрешение исчезнувшего идеала. История города восстановила взаимное соотношение этих личностей, а идеи времени выяснили необходимость появления последнего трибуна. На рубеже двух эр, на животворной заре, предшествовавшей воскресению духа путем классической древности и освобождению его через Гуса, Лютера, реформацию, Колумба и книгопечатника Фауста, стоит трибун Кола ди Риэнци в виде исторического продукта, сведшего его с ума, контраста Рима с самим собой и со временем. Соучастниками его являются при этом Рим, Данте, Петрарка, Генрих VII, императоры, папы в Авиньоне и весь тот век. Химерический его замысел, за отсутствием папства, собрать снова вокруг древнего Капитолия народы пробудил на мгновение еще раз фанатическую веру во всемирно-гражданскую идею Рима и сделался вместе с тем и расставанием человечества с античной этой традицией. На место этой утопии заступила, однако, животворная действительность: эмансипация со Средних веков путем римско-греческой науки и искусства, духа. В этом заключается серьезное значение дружбы между Петраркой и Колой ди Риэнци, ибо первый произвел пробуждение классической древности в царстве интеллигенции, после того как воскрешение ее в политической сфере пролетело, как сон, в лице второго. В истории, как и в природе, бывают миражи воздуха из далеких зон минувшего; одним из таковых и наидивнейшим было появление народного трибуна. Смесь глубокомыслия и глупости, правды и лжи, знания и невежества эпохи, грандиозной фантазии и жалкой действительности делает Колу ди Риэнци, великого актера в дырявом пурпуре древности, истинным характером и прототипом Рима в средневековом его упадке. История его навеяла на пустынный Рим неувядаемый поэтическо-фантастический ореол, а успехи его казались столь загадочны, что их приписывали помощи дьявола. Еще Райнальд, анналист церкви, веровал в чернокнижничество трибуна, всякий же разумный человек, верящий в могущество идеи среди людей, сумеет объяснить таковым силу влияния Колы. Гениальность его личности успела на мгновение увлечь за собой передовых людей своего времени, сам папа и император, короли, народ и города, и Рим находились под магическим действием его жезла. Производимый людьми на свет престиж есть вместе с тем и разрешаемая ими разгадка времени. Одна неясная мечта не способна очаровывать, если не сорвется из-под оболочки ее реальная, мгновенно вспыхивающая идея и не попадет в водоворот времени, возгорающийся тем же энтузиазмом и до лженствующий слиться затем с первоначальной утопией. Эпоха, когда явился Кола ди Риэнци, млела в страстном ожидании нарождения нового духа. Не было поэтому чуда в обмане света, узревшего, как развернул свое знамя на Капитолии народный трибун, как некий герой века.
Диковинная карьера Колы была лишь волшебной фантасмагорией; но она содержит столь далекие перспективы прошедшего и будущего и столь характерные черты трагической фатальности, что представляет обширное поле для наблюдательности философа. Идеи его о независимости и единстве Италии, о реформе церкви и человечества колоссальностью своей затмили его безалаберность и навсегда исторгли память о нем из мглы забвения. Не забудется ни через какие века, что безумный этот, цветами увенчанный плебей на обломках Рима первым уронил луч свободы на мглу своего времени и пророческим взором указал отечеству своему цель, достигнутую им лишь пять веков спустя.
