Глава III править
Настоящая глава является как бы обратной стороной предыдущей. Там мы видели перед собой величественный и светлый образ Григория с его проницательным умом и исключительно многосторонней деятельностью; здесь мы познакомимся с мраком, который был присущ VI веку и со всех сторон охватывал Григория. Дух этого великого человека был отчасти доступен суеверию своего времени, и Григорий сам некоторыми своими сочинениями способствовал распространению этого суеверия в человечестве. В одних отношениях гений может стать выше своего времени, в других — нет; каждый человек несется потоком своего времени, охваченный запросами, интересами и взглядами этого времени, так же непосредственно близкими человеку, как воздух, которым он дышит.
Шестой век является вообще одним из самых замечательных в истории. Человечество переживало в этот век полное крушение древней великой культуры и потому верило, что приближался конец мира. Варварство, как густое облако пыли, поднимаемое разрушающимся зданием, нависло над Римской империей, по которой носились, в образе чумы и других бедствий, ангелы смерти. Мир вступал в критический период нового развития. На тех развалинах древней империи, на которых готы погибли, как преждевременные пионеры Германии, теперь уже создавались юные формы национальной жизни. В Италию обновление было внесено лангобардами, в Галлию — франками, в Испанию — вестготами, в Британию — саксами. Жизненным началом этих крепнувших народных групп явилась католическая церковь; победив арианство, она мало-помалу привела эти группы к единству, которое раньше или позже, в виде новой западной «империи», должно было облечься политической формой. И в это же самое время на востоке совершался подобный же процесс развития: созданная Магометом новая религия покорила и объединила народы на восточных обломках Римской империи, византийское же государство эта религия сначала принудила предоставить Италию самой себе, а затем превратила его в бастион, который в течение веков с геройским мужеством охранял и Запад, и эллинскую культуру. Григорий и Магомет оба были духовными пастырями, первый — Запада, второй — Востока, создавшими на развалинах древности те две иерархии, враждебным столкновением которых были определены дальнейшие судьбы Европы и Азии. Базилика Св. Петра в Риме и Кааба в Мекке были символическими храмами завета, один — европейского мира, другой — азиатского, тогда как церковь, сооруженная Юстинианом в честь св. Софии, — это изумительное создание византийской империи, — оставалось центром все еще сохранявшего свою жизнь греческого начала.
Неудивительно поэтому, что в то время столкновения народов и перехода к новым общественным формам люди со всей силой своего воображения отдавались религиозному чувству. Когда переживаемый в болезни кризис парализует все положительные душевные силы, ничем не сдерживаемые фантазия и бред уносят человека в царство сновидении. Так же, как при Константине, обществом овладел мистический экстаз; уже в Бенедикте мы видели основателя нового, вышедшего из Рима монашества Пораженные тяжкими страданиями, люди погрузились в мрачную мечтательность Весьма знаменательным по отношению к религиозной жизни римлян того времени является то обстоятельство, что процессии, устроенные по случаю чумы и описанные нами выше, были направлены к церкви Девы Марии. Не Христос, а Его Мать призывалась спасти людей. Таким образом, почитание Девы Марии, преобладающее в Италии и Греции доныне, было господствующим уже в то время. До Константина такая же процессия была бы связана с именем Христа, во времена вандалов и готов — с именем апостола Петра; теперь воображению людей, искавших покровительства, Богоматерь казалась ближе, чем Ее Сын, суровое величие которого на мозаичных изображениях говорило людям, что они найдут в Нем только Страшного Судью всего мира. Возможно ли утверждать, что эта сделанная на мозаиках замена некогда юношеского, своей идеальностью напоминавшего Аполлона, образа Христа образом сурового и мрачного старца содействовала тому, что люди, проникшись благоговейным трепетом к Христу, отдалились от почитания Его? Чистое служение Богу вообще уже давно извратилось в новую мифологию. С той поры, как эпоха отцов церкви и догматической борьбы из-за основ христианского учение миновала, почитание святых, церковные празднества и обряды и пышная церковная служба стали распространяться повсюду. Нисходя от Христа к апостолам, как стоящим на верхней ступени иерархической лестницы, верующие делали затем объектом своего поклонения множество мучеников, т. е. борцов за Христа. Повсюду в городах появлялись церкви, посвященные памяти этих мучеников, а в церквях сооружались алтари мученикам и хранились их мощи. Чувственный латинский народ никогда не был склонен к монотеизму; едва успев сделаться христианами, римляне немедленно стали делать достоянием своего города, который издревле был пантеоном богов, всех появлявшихся в провинциях новых святых, строили церкви в честь этих святых и собирали их мощи. Школы светских наук не существовало, голоса критического суждения не было слышно, и это давало полный простор развитию мистической мечтательности и грубо материального культа. В представлении людей, ставших варварами, одна только живопись, значение которой как искусства для той эпохи не может быть достаточно оценено, еще сохраняла отчасти свое идеальное содержание.
Во времена Григория поклонение мощам уже достигло той степени развития, на которой оно стоит в настоящее время. Римляне утверждали, что в их обладании имеются самые священные останки — мощи апостолов Петра и Павла, и были готовы скорее расстаться с городом, уступив его лангобардам, чем утратить хотя бы частицу этой святыни. Императрица Константина чистосердечно требовала у папы уступить ей для исповедальни церкви, построенной ею в Византии, во дворце, голову апостола Павла или какую-нибудь другую часть его мощей; Григорий ответил императрице письмом, в котором с трудом сдерживает свое негодование. Он пишет, что коснуться святых мощей и даже взглянуть на них есть такое преступление, за которое надо заплатить смертью; что он сам думал сделать некоторые незначительные исправления у гроба св. Павла, но может удостоверить, что один из тех, кому была поручена эта работа, дерзнул прикоснуться к мощам, вовсе не принадлежавшим апостолу, и тем не менее был тотчас же поражен смертью; далее, что Пелагий, сооружая часовню св. Лаврентию, приказал открыть его гроб, и не прошло 10 дней, как все монахи и смотрители церкви, взиравшие на мощи, умерли; что для получения чудодейственной силы совершенно достаточно иметь положенный в ларец лоскут покрывала с гроба апостола; что он, Григорий, готов послать императрице такие освященные лоскуты (они назывались brandea) или какую-нибудь часть от цепей апостола Петра, если только, конечно, удастся отпилить что-нибудь, так как, лукаво прибавляет Григорий, священник, на которого возложено это дело, не всегда может удовлетворить такой просьбе: часто, сколько он ни пилит, ему не удается получить ни единой стружки.
Римляне имели достаточно оснований опасаться за целость святых мощей, которыми они обладали, так как у многих было сильное желание приобрести эти мощи. В то время было множество людей, которые по собственной корысти или по заказу сторонних епископов разыскивали клады и, может быть, еще более — кости; эти люди повсюду рыскали, пробирались незаметно к могилам мучеников, шарили в гробах и похищали все то, что в них было драгоценного. Однажды римляне заметили греческих людей, выкапывающих кости по соседству с базиликой Св. Павла; это понудило римлян охранять принадлежащие городу мощи больше, чем стены города. Гордые обладанием такой святыни, какой не было ни в какой другой церкви всего мира, римляне видели в этих мощах палладиум Рима и также тот магнит, который привлекал к себе пилигримов из всех стран. Раздававшиеся папой опилки от цепей апостола Петра, которым уже в VI веке приписывалось спасение Рима, считались таким же великим даром, каким впоследствии стала освященная золотая роза. Тогда существовал обычай вделывать такие опилки в золотой ключ, который как амулет носился на шее. Иногда сюда же прибавлялись еще кусочки железа от легендарной решетки св. Лаврентия; далее рассылались золотые кресты, в которые были вделаны кусочки дерева «подлинного креста». Такие кресты и золотые ключи считались средствами, предохраняющими от болезней и всяких других несчастий. Григорий сам удостоверяет святость таких вещей и рассказывает, например, как одному лангобардскому солдату вонзился в шею клинок, когда этот солдат вздумал переделывать такой полученный в добычу крест св. Петра. Эти амулеты Григорий посылал только лицам высокого ранга: экс-консулам, патрициям, префектам и королям, как, например, Хильдеберту Франкскому, Реккареду испанскому и Теоделинде. Дальние церкви одарялись маслом из лампад, которые теплились у могил мучеников. Кусочек растительной ткани опускали в такое масло, затем клали в сосуд, надписывали на последнем имя святого и отсылали куда следовало. Одного прикосновения к такой святыне было достаточно, удостоверяет Григорий, чтоб совершилось чудо. Точно так же был обычай одаривать Рим маслом от св. креста в Иерусалиме.
Отказав византийцам, просившим уступить им голову св. Павла, Григорий тем не менее сам благополучно добыл на востоке руки апостолов Луки и Андрея и обогатил этими мощами город, который не переставал заботиться о том, чтобы в нем как можно более было сосредоточено реликвий, пользовавшихся самой широкой славой. Рассказывают, будто Григорию удалось разыскать чудотворный хитон евангелиста Иоанна и что этот хитон был положен в Латеранской базилике. Тремя столетиями позднее Иоанн Диакон удостоверял, что туника эта и в его время все еще творила великие чудеса: что стоило во время засухи встряхнуть туникой перед дверями Латерана, как появлялся вдруг дождь, и она же во время ливней делала небо ясным; таким образом в этой тунике римлянам посчастливилось найти lapis manalis, тот дождевой камень, который в языческое время, в продолжение веков, носили по Via Appia и который творил такие же чудеса.
В тесной связи с этим культом реликвии стоят всякого рода другие суеверия того времени: людям появлялись то Дева Мария, то св. Петр; умершие вдруг пробуждались; мертвые тела начинали издавать благоухание; то здесь, то там показался сияющий ореол; появлялись и демоны. Такого рода суеверия существовали уже давно и можно удивляться только тому, что их разделял и человек такого высокого ума, как Григорий, который брал под свою защиту даже евреев, Фанатически преследуемых епископами. Своими письмами и диалогами Григорий свидетельствует, что он разделял убеждения своего времени, и мы охотно признали бы такие взгляды давно пережитыми заблуждениями человеческой фантазии, если бы только наше время действительно давало на это право. Григорий посвятил церковь в Субуре, — ту самую, которую учредил Рицимер, — св. Агате из Катаньи, где эта святая и до настоящего времени чествуется как защитница от пламени Этны. Деятельные сношения Григория с Сицилией были, конечно, причиной тому, что он включил святую этого острова в число тех, которые почитались городом. Кроме того, Григорию желательно было уничтожить в Риме последние воспоминания об арианстве, и он сделал снова католической эту церковь, остававшуюся до тех пор закрытой. Со всей серьезностью Григорий рассказывает, что по окончании освящения церкви дьявол в виде свиньи невидимой, но ощутимой стал шмыгать между ногами присутствовавших и наконец выскочил в двери. Затем три ночи подряд была слышна страшная возня под стропилами, и после того на алтарь спустилось благоухающее облако. Мы останавливаемся на всех этих фактах не в виду их анекдотического интереса, а потому, что они имеют историческое значение: терпимость к арианскому вероисповеданию с падением готов прекратилась; последними следами их владычества в Риме были некоторые церкви, остававшиеся запертыми, и многие из них должны были принадлежать арианам, так как Григорий говорит, что он решил также освятить арианскую церковь в третьем округе у дворца Merulana и посвятить ее св. Северину, мощи которого, по приказанию Григория, были доставлены из Кампаньи. Излишне прибавлять, что вероучение об аде было уже давно разработано, догма же о чистилище (pargatorius ignis) исходит от самого Григория. Мы отметим только одно поверье того времени: хотя местом пребывания осужденных душ считалась долина геенны, тем не менее в подземном мире различались еще другие места. Так, душа короля Теодориха была низвергнута в кратер вулкана Липари. Больному епископу Герману из Капуи врачи предписали ванны в Ангули, ныне S.-Angelo в Абруццах; почтенный прелат не успел начать свои ванны, как пришел в немалый ужас: в парах этих ванн епископ увидел томившуюся душу диакона Пасхазия, и затем этот призрак объяснил епископу, что такое наказание он несет за то, что поступил как еретик, дав согласие на избрание папой Лаврентия.
Того, что нами сказано выше, достаточно, чтоб составить определенное представление о Григории и о римлянах его времени, а между тем мы коснулись только некоторых верований и заблуждений человечества той эпохи. Тому, кто хотел бы ближе ознакомиться с мировоззрением того времени, следует прочесть диалоги Григория — четыре книги чудесных историй, которые Григорий рассказывает своему верному диакону Петру, время от времени вставляющему свое слово, чем и достигается разговорная форма изложения. Эти диалоги написаны Григорием на четвертом году его бытности папой. Не многие книги читались так усердно, как диалоги Григория; они расходились на Востоке и на Западе в списках и в переводах, между которыми в VIII веке появился даже арабский перевод; еще позднее король Англии, Альфред, перевел диалоги на саксонский язык. Члены конрегации Св. Мавра, издавшие творения Григория, полагают, что лангобарды присоединились к католичеству, благодаря этим диалогам, и историк итальянской литературы утверждает, что диалоги по своему содержанию вполне могли оказать такое действие на детские души нетронутых культурою народов. Но тот, кто познакомится с рассказами, составляющими содержание диалогов, не может не пожелать, чтоб было доказано, что Григорий не был их автором, так как одно только имя знаменитого папы должно было служить поддержкой всему тому суеверию, которым полны диалоги. Значение их в деле обращения в христианство не могло не быть сомнительным и мимолетным, принесенный же ими вред долго давал себя чувствовать. Нельзя, однако, не признать за диалогами значения национального произведения, итальянского и римского. В своих чудесных сказаниях Григорий приводит только такие легенды, которыми воздается слава итальянским святым его времени и которые, доказывая, что римская церковь обладала чудотворной силой, могли, следовательно, служить орудием борьбы с арианством лангобардов. Вся вторая книга посвящена деяниям Бенедикта. Таким образом диалоги Григория явились в провинциях как бы мирными миссионерами римской церкви.
Великому папе, поведавшему такое множество чудесных историй, естественно было стать самому действующим лицом одной из легенд. Однажды, гласит сложившаяся в VIII веке легенда, Григорий шел через форум Траяна. С восторгом взирал папа на это изумительное создание римского величия, и одна статуя привлекла внимание папы. Она изображала отправлявшегося на войну Траяна в тот момент, когда он решил сойти с лошади, чтоб выслушать обратившуюся к нему с просьбой вдову. Женщина эта оплакивала своего убитого сына и требовала у императора правосудия. Траян обещал разобрать дело, когда вернется с войны. «Но если ты не вернешься, — возразила бедная женщина, — кто рассудит мое дело?» — и, не довольствуясь обещанием, что дело будет разобрано в таком случае наследником Траяна, она так горячо умоляла его, что он сошел с лошади и исполнил ее просьбу. Всю эту сцену Григорий видел перед собой, и глубокая печаль овладела им при мысли, что такой справедливый государь осужден на вечное мучение. С рыданиями направился Григорий к св. Петру, упал здесь в судорогах и услышал тогда голос с неба, который говорил, что молитва Григория о Траяне услышана, душа языческого императора получила разрешение от грехов, но Григорий уже никогда больше не должен молиться о язычнике. Позднейшее прибавление к легенде гласит, будто бы Григорий действительно вызвал из могилы прах императора, чтоб окрестить его душу, и что прах этот затем рассыпался, а душа была принята на небо.
Смелое предположение о том, будто языческий император, эдиктом на имя Плиния предавший христианство как религию недозволенную (religio illicita) гонению со стороны государства, был принят в лоно праведных одним из самых почитаемых церковью пап, — такое предположение противоречило догматам церкви. Поэтому кардинал Бароний со всей серьезностью подвергает самой строгой критике эту прекрасную легенду, сложившуюся в Риме в период его падения, и прилагает все старания к тому, чтоб совершенно смыть с священной памяти Григория невинное поэтическое сказание о нем и доказать, что Григорий никогда не мог ни чувствовать сострадания к Траяну, ни молиться о каком бы то ни было язычнике. Конечно, Бароний прежде всего мог бы усомниться в существовании на римском форуме во времена Григория каких-либо статуй, но в пылу своего усердия он так увлекается, что нагромождает на душу Траяна целые горы преступлений, желая снова водворить ее в аду. Мы не будем больше останавливаться ни на соображениях Барония, ни на доказательствах кардинала Беллармина, опровергающего уже без фанатизма приведенную легенду; мы изложили ее как одно из самых замечательных римских преданий времени упадка. Оно воспроизводит нам римлян VIII века, когда они, все более и более утрачивая воспоминания о колонне Траяна, взирали на нее с изумлением и передавали друг другу удивительные истории о делах этого благородного императора. Как какое-нибудь растение, вьющееся по стенам разрушенного здания, выросла и эта легенда на развалинах форума Траяна.
Нам неизвестно, в каком состоянии был тогда этот форум. Во времена Павла Диакона, который рассказывает приведенную легенду, т. е. в VIII веке, форум был, по-видимому еще не вполне разрушен. Когда миновала эпоха готов, римляне все еще продолжали собираться на нем, чтоб послушать чтение Гомера или Вергилия и других поэтов; об этом свидетельствуют две заметки епископа Пуатье, Венанция Фортуната, современника Григория. Епископ этот пишет: «Конечно, едва ли великий Рим слышал чтение пышных поэм высокого стиля на форуме Траяна. И, если б ты прочел перед сенатом подобное произведение, к твоим ногам был бы положен золотой ковер».
Исследователь истории римского сената в Средние века мог бы, пожалуй, привести эти стихи в доказательство того, что сенат все еще существовал; но они с одинаковым правом могут быть отнесены как ко времени Венанция Фортуната, так и к более раннему времени. Современный же исследователь итальянской средневековой литературы, основываясь на приведенных стихах, утверждает следующее: «В конце VI века на форуме Траяна происходили торжественные чтения Вергилия. Поэты того времени там же декламировали свои произведения, и победителю в таких литературных состязаниях сенат давал в награду ковер из золотой парчи». Не думая, чтоб цветы красноречия были награждаемы коврами, мы полагаем, однако, что при Григории стихотворные произведения еще декламировались на форуме Траяна, и это обстоятельство заставляет нас коснуться вопроса, в каком состоянии были тогда науки.
Мы видели, что при Теодорихе и Амалазунте школы и получавшие жалованье от государства учителя еще были предметом должного попечения; готский период также еще украшают последние выдающиеся имена латинской литературы: Боэция и Кассиодора, и епископов Эннодия, Венанция Фортуната и Иордана. Из произведении этих писателей видно, что поэзия, история, философия и красноречие изучались по-прежнему в их общей связи. Стихосложение, классическое искусство Древних, не было еще изгнано даже из церкви; в то самое время, когда на форуме Траяна читался Виргилий, можно было слышать, как в базилике Св. Петра ad Vincula иподиакон и excomes Аратор читал не раз перед рукоплещущей публикой свою поэму (544 г.), в которой еще далеко не варварским гекзаметром излагалось житие апостола. В своем обращении к папе Вигилию, которому была поднесена эта поэма, Аратор приводит в свое оправдание ту мысль, что метрика не может быть чуждой Священному Писанию, причем, как на доказательство он ссылается на псалмы и затем высказывает свое убеждение в том, что Песнь Песней, Книга Иеремии и Книга Иова написаны в оригинале будто бы также гекзаметром. Муза Вергилия, вдохновившая иподиакона VI века, увлекла автора в область не вполне подобающих воспоминаний и порою в нем слышится отголосок язычества; Олимп заступает у поэта место христианского рая и Бог попросту именуется громовержцем. Эти языческие образы тревожили Вигилия в 544 г. так же мало, как и Льва X в XVI веке, когда формы и идеи Древнего мира были снова внесены искусством в христианство. Такое возродившееся язычество, древнюю метрику и проникнутую радостным чувством знание древней поэзии мы находим у современника Григория знаменитого ирландского монаха Колумбана, бывшего основателем монастыря Боббио и умершего в 615 г. Автор самым наивным образом изображает Христа действующим наряду с Пигмалионом и Данаей, Гектором и Ахиллесом.
Но византийские войны и падение государства готов должны были похоронить вместе с общественными установлениями и гуманистические науки. О школах риторики, диалектики и юриспруденции мы уже ничего больше не слышим; могло процветать только одно врачебное искусство, которому Теодорих усердно покровительствовал. По-видимому, римские врачи даже превзошли славою врачей равеннских, так как Мариан, архиепископ Равенны, страдавший грудью, был приглашен Григорием для лечения в Рим.
Средства для образования юношества были самые скудные, и это образование было больше домашнее, чем общественное; совсем прекратиться оно не могло, ибо преподававшие гуманистические науки и учившиеся им всегда были. Если верить напыщенным словам Иоанна Диакона, то Рим в правление Григория был «храмом мудрости, опорой которого, как колонны в здании, было семь искусств», и среди окружавших папу лиц не было ни одного человека, которого язык или обхождение напоминали бы варвара; наоборот — каждое из этих лиц было хорошо знакомо с латинской литературой. Началось вновь процветание всех свободных искусств; ученым не было надобности уделять свое время повседневным заботам, и даже папа окружал себя больше образованными людьми, чем высокопоставленными лицами. Словом, живя в варварском IX веке, Иоанн Диакон нарисовал такую картину двора Григория, как будто имел перед собой гораздо более поздний двор Николая V. Но одну слабую сторону ученый монах, к его сожалению, должен был все-таки отметить; при дворе Григория не умели говорить по-гречески. Папа сам признается, что он не понимает по-гречески, и это тем более странно, что он так много лет провел в Константинополе, будучи нунцием, где он имел случай говорить по-гречески ежедневно, хотя, конечно, придворным и официальным языком тогда все еще был латинский язык. С другой стороны, в Византии не было никого, кто умел бы хорошо читать по-латыни. Таким образом отчуждение между обоими городами становилось все больше и больше, и вместе с тем классическая литература греков делалась также все более чуждой Риму. Иоанн Диакон приписывает, конечно, своему герою вполне основательное знакомство со всеми свободными науками и утверждает, что Григорий уже с детства настолько хорошо был ознакомлен с грамматикой, риторикой и диалектикой, что не уступал в городе никому по своим познаниям, хотя в то время (как говорит Иоанн) литература процветала в нем. Но эта блестящая картина процветания наук в Риме тускнеет ввиду собственных слов Иоанна Диакона, который вполне определенно говорит, что Григорий запретил духовенству читать языческих авторов, и затем сам приводит получившее известность место из одного письма Григория, которое делает вполне очевидным враждебное отношение папы к гуманистическим наукам. Григорий писал галльскому епископу Дезидерию именно о том, что ему, папе, стыдно было узнать, что епископ обучает некоторых лиц грамматике; объявив далее, что древняя литература не более, как дурачество, и что прославлять ее — значит забыть Бога, папа говорит: хвала Христу и хвала Зевсу не могут исходить из одних и тех же уст. В другом месте Григорий признается, что он не боится варваризмов в своей речи и не гонится за грамматической правильностью ее и синтаксисом, так как считает недостойным подчинять слово Божие правилам Доната.
Утверждать, что Григорий был враждебно настроен по отношению к гуманистическим наукам, имеется полное основание, главным образом, ввиду первой при веденной нами цитаты; но нет никаких данных, которые давали бы право заключить, что самому Григорию бьио присуще варварство или что сам он был невежествен. Его ученость была теологического свойства. Если он обладал познаниями в диалектике древних, чего не видно в его сочинениях, никогда не соприкасавшихся с философией, то он отрекся от этих познаний. Произведения Григория соответствуют, конечно, своему времени, но в изложении их Григорий порой проявляет риторический подъем, и латынь его не варварская. По своему личному положению он не мог не сосредоточивать всего своего внимания на существовании людей исключительно как католиков; его духовная энергия не знала усталости; поглощенный забота-ми своего сана, он, тем не менее и несмотря на то что постоянно болел, находил досуг еще писать обширные теологические трактаты. Поэтому было бы совершенно бесцельно требовать от Григория, в условиях его времени, внимания также и к светской литературе или хотя бы только признания ее необходимости в процессе развития человечества. Человек, присоединивший к христианству Англию, видел, что Италия также все еще не вполне отрешилась от сладкой отравы язычества; поэтому благоволить к поэтам древности он не мог. Вообще епископа Григория нельзя не рассматривать с другой точки зрения, чем классически образованного государственного деятеля Кассиодора, который уговаривал монахов своего монастыря изучать грамматику и диалектику. Григорий сам был законодателем и установителем торжественного римского богослужения. Биограф Григория ставит ему в заслугу, что он учредил школу певчих у Св. Петра и в Латеране. Школа грегорианской музыки была родоначальницей музыки на Западе: самая древняя папская капелла восприняла от язычества музыкальные традиции, и если с древними поэтами Григорий вел войну, то их ритм он признал в литургии.
В позднейшее время и даже в новейшее на Григория было взведено много тяжелых обвинений; они, однако, оказываются необоснованными. Так, Григория упрекали в том, что он положил преграду изучению математических наук; однако этот упрек основан на неправильно понятом замечании одного английского писателя конца XII века. Серьезнее другое обвинение того же автора, будто Григорий сжег палатинскую библиотеку; заслуживает внимания также легенда, распространившаяся в Средние века, будто Григорий, как ревностный католик, уничтожил древнюю библиотеку Аполлона. В действительности же участь знаменитого собрания книг, некогда помещенного Августом в портике храма Аполлона, совершенно неизвестна; возможно, что это собрание было перенесено в Византию по приказанию греческих императоров; точно так же оно могло погибнуть во время упадка Рима и, наконец, могло существовать еще и при Григории, но в виде хлама, изъеденного червями, Библиотеки Августа и ульпийская погибли тогда же, когда наступил упадок науки, место этих сокровищ греческой и латинской мудрости, утрата которых должна сокрушать человечество больше, чем утрата всяких великолепных каменных сооружений Рима и Афин, мало-помалу заступили деяния мучеников, писания отцов церкви, декреты и письма пап, составившие их собственные библиотеки. Первое устройство их в Латеране приписывается папе Гиларию; Григорий также говорит о библиотеках в Риме в смысле архива римской церкви, прообраза современного тайного архива в Ватикане. Нам нет надобности пытаться обелить память Григория от обвинения в таком неслыханном варварстве; оно падает само собою уже потому, что общественные произведения были достоянием не папы, а императора, который никогда бы не дал разрешения на торжественное сожжение величайшей библиотеки в Риме. Пусть будет даже доля правды в той басне, что Григорий будто бы относился с особой злобой к произведениям Цицерона и Ливия и уничтожал списки с этих произведений повсюду, где только находил их; мы находим достаточное утешение в том, что счастливый случай помог кардиналу Маи извлечь книги Цицерона о республике из могильной тьмы средневекового периода Рима.
Защитники великого папы были еще более встревожены, когда к вышеуказанным обвинениям присоединилось еще одно, едва ли менее гнусное обвинение в том, что Григорий, движимый рвением католика, приказал разрушать древние памятники Рима, отчасти с той целью, чтобы уничтожить последние остатки язычества, отчасти ради того, чтобы взоры паломников не отвлекались от церквей и могил святых к прекрасным созданиям древности. Это утверждают два невежественных летописца XIV века: один — доминиканский монах, другой — августинский, оба они с полным удовольствием воспроизводят образ Григория, приказывающего сбивать головы древним идолам и ломать их. Далее, один автор истории пап, писавший в конце XV века, рассказывает, что Сабиниан, преемник Григория, восстановил народ против памяти своего великого предшественника, объяснив народу, что постигший его голод был вызван тем, что Григорий повелел повсюду в городе уничтожить древние статуи и, как утверждали даже, бросал их целыми кучами в Тибр. Но и это обвинение, нашедшее себе веру не только у протестантов, но даже у многих католиков, не может быть доказано. Григорий, без сомнения, был равнодушен к прекрасному творческому искусству древних; но мы охотно разделяем мнение тех, кто в своих заключениях принимает во внимание, что Григорий любил Рим, что право собственности по отношению к общественному достоянию принадлежало императору и что, наконец, после Григория в городе оставалось множество древних памятников. В тех мнениях, которые высказывались в Средние века, мы находим в общем все-таки некоторую справедливость суждения: упрек в вандализме вместе с варварами должны разделить и некоторые папы, и гибель иных прекрасных статуй нельзя, конечно, не поставить в вину благочестивому рвению того или другого епископа.
Самый город с каждым днем приходил все в большее разрушение. Григорий, относившийся равнодушно к храмам Рима, смотрел с сокрушением на испорченные водопроводы, которым грозило окончательное и скорое уничтожение в том случае, если государство не возьмет на себя заботу о восстановлении их. Много раз пишет Григорий своему нунцию в Равенне, иподиакону Иоанну, предлагая ему настоятельно просить префекта Италии о том, чтобы он признал необходимым восстановление водопроводов и возложил это дело на vicecomes Августа. По-видимому, этот чиновник действительно был облечен в Равенне древним саном графа водопроводов. Но затем ничего другого более не воспоследовало; водопроводы по-прежнему были предоставлены разрушению и, кроме не имевших значения попыток к исправлению их, ни один из водопроводов не был восстановлен. Вообще имена, принадлежавшие Древнему Риму, упоминаются при Григории только тогда, и то вскользь, когда заходит речь о церквях и монастырях; памятники же древности все более и более окутывал мрак ночи.
Наша задача — проследить значение великого епископа для Рима; значение же Григория для церкви составляет предмет истории уже самой церкви. Когда Григории стал папой, века долгой борьбы, в которые было сооружено здание церковного учения, были уже в прошлом, и основные догматы католической веры о Троице и естестве Христа были установлены навсегда. Период отцов церкви был закончен; наступило иное время, когда Восток отделился от Запада и стала создаваться абсолютная власть римского папы. Эта эпоха началась со вступлением на папский престол Григория основы папского владычества были положены им подобно тому, как его предшественником, Львом I, было достигнуто признание первенства апостольского престола. Восточные диоцезы, Антиохия и Александрия, а в особенности Константинополь не переставали оспаривать это первенство. Константинопольский патриарх
Иоанн присвоил себе титул вселенского епископа; но Григорий твердо воспротивился такому самовозвышению и в то же время с большим тактом стал первый между папами смиренно называть себя «слугою слуг Господних».
Натянутые отношения, существовавшие между папами и Востоком, с течением времени привели к полному разрыву; это обстоятельство помогло Западу получить самостоятельное значение, достигнутое главным образом союзом римской церкви с германцами; греческая же церковь постепенно утрачивала свое могущество, так как ее патриархата, древнейшие христианские установления, были почти уничтожены исламом.
Точно так же Григорию же обязан римский престол и расширением сферы своего влияния на Западе, далеко за пределы собственно римского патриархата. В границах римской диоцезы, установленных Константином, римскому епископу, как митрополиту этой диоцезы, принадлежала духовная юрисдикция в десяти ближайших к Риму провинциях Италии, подчиненных vicarius’y Romae; но митрополиты Равенны, Милана и Аквилеи не признавали апостольской власти римского епископа в своих областях: первый — в Эмилии и Фламинии, второй — в Лигурии, Коттийских Альпах и в обеих Рециях, и третий — в Венеции и Италии. Тем не менее Григорий, несмотря на эти протесты, утверждал приоритет преемника св. Петра и в действительности стал патриархом Запада. Затем более тесная связь с римским престолом германских церквей в Галлии и Испании, где король вестготов Реккаред вместе со своим народом присоединился к католичеству, была также достигнута Григорием; объединению же веры в самой Италии содействовало постепенное присоединение к католичеству лангобардов — ариан, происходившее под влиянием ревностной католички королевы Теоделинды.
Как «консул Бога», Григорий покорил Риму и далекий британский остров. Рассказывают, что однажды Григорий, когда еще не был папой, увидел на форуме, где находился тогда невольничий рынок, выставленными на продажу трех красивых мальчиков-чужеземцев, и, узнав, кто они, воскликнул: «Англы — они похожи на ангелов!» Выкупив из неволи этих безродных отроков и охваченный «апостольским Духом», Григорий хотел сам идти миссионером в эту дальнюю страну, но римляне решительно восстали против этого, и уже только в 596 г. Григорию удалось послать из своего монастыря несколько монахов с Августином во главе их на этот далекий остров, принадлежавший некогда римлянам. Успех этой миссии был огромный. Два столетия тому назад Британия отложилась от римской империи и затем была завоевана мужественным народом англосаксов. Теперь эта страна силой одиноко стоявшего у Колизея монастыря была подчинена ортодоксальной римской церкви как новая, воспламененная ревностью к вере провинция. Григорий решил тогда воскресить древние воспоминания и назвал короля Адельберта и его жену Адельбергу новым Константином и новой Еленой.
Так могущественный дух этого величайшего человека своего времени покорял страны и народы и вселял в них благоговение и страх к Риму. С полным достоинством держал он себя по отношению к императору и к королям, увещевая их быть справедливыми и милостивыми к своим подданным. И отдельные лица, и целые провинции находили в нем заступника перед произволом императорских чиновников; его чуткое ухо улавливало народные стенания даже в дикой Корсике и в далекой Африке. Никто из пап не ставил так высоко значение своего сана, и ни одному из них не посчастливилось удержаться на высоте такого понимания; заботы и корреспонденция Григория обнимали собой все страны, где только существовало христианство. Ни один папа не оставлял после себя столько писаний, сколько принадлежит Григорию, которого называют последним отцом церкви. Более возвышенного и более благородного человека на престоле Петра никогда не было. Положив в течение своего поистине славного правления начало верховной власти римского епископа над западной церковью, длившейся целую тысячу лет, Григорий I умер в Риме 12 марта 604 г.
В настоящее время в Риме существует очень немного памятников, напоминающих Григория. С одной стороны бедственное время, вероятно, лишало Григория возможности украсить родной город новыми постройками, с другой — мысль Григория, сосредоточенная единственно на спасении души человека, была, быть может, чужда, по словам монаха Беды, тому внешнему великолепию сверкающих золотом и серебром церквей, к которому стремились другие епископы. Книга пап, столь изобилующая перечислениями сооружений предшественников Григория и сделанных ими священных приношений, упоминает в поразительно кратком жизнеописании Григория только о том, что он воздвиг апостолу Петру из серебра ciborium о четырех колоннах, т. е. балдахин над главным алтарем, называвшийся также fastigium. Мы уже знаем из писем Григория, что он выписывал из Калабрии балки, назначавшиеся для базилик Св. Петра и Павла, но остается вопросом, были ли действительно сделаны исправления. О постройке Григорием собственного монастыря на clivus Scauri мы уже говорили. Было бы большим приобретением для истории живописи, если бы сохранились до настоящего времени картины, которые Григорий приказал написать в атриуме своего монастыря; Иоанн Диакон еще видел эти картины и подробно описал их. Это были фрески, из чего можно заключить, что в то время в школах изучалась также и живопись. Св. Петр был изображен сидящим на троне, а отец Григория, Гордиан, стоящим перед Петром и держащим его за правую руку. На Гордиане было надето диаконское облачение, темно-коричневая планета поверх далматика, и на ногах невысокие сапоги. Лицо у него было продолговатое и преисполненное важности; его окаймляла небольшая борода; волосы густые; глаза оживленные. Другая картина, которая должна была изображать благочестивую мать Григория, Сильвию, была портретом одной знатной римской матроны того времени. На Сильвии был изображен белый плащ, перекинутый, по древнему римскому обычаю, складками от правого плеча к левому; белая туника, доходившая до самой шеи, ниспадала к ногам и, наподобие далматика, была украшена двумя нашитыми на нее полосами. На голове Сильвии была надета белая митра или какой-то другой убор; пальцы правой руки были сложены, по-видимому, для крестного знаменья, левая же рука держала молитвенник, на котором можно было прочесть: «Vivit anima mea, et laudabii te, et indicia tua adjuvabunt те» («Да будет живою душа моя, да хвалит Тебя, и да послужат мне во спасение знамения Твои»). Вид этого изображения вызывал в Иоанне Диаконе чувство благоговения, и он находил, что лицо сохраняло всю свою первоначальную красоту, несмотря на то, что принадлежало женщине уже преклонного возраста. Круглое бледное лицо было изборождено морщинами, но большие голубые глаза с тонкими бровями над ними, прекрасно очерченные губы и радостное выражение лица говорили зрителю о счастье, которым было полно сердце этой женщины, давшей миру такого сына.
Сам Григорий был изображен в медальоне на стене небольшой абсиды: это был привлекательный образ с добрым лицом и темной бородой. Высокий и широкий лоб был обрамлен редкими черными волосами; лицо выражало кротость; руки и округленные пальцы были прекрасны, и биограф, глядя на них, заключил, что обладатель их должен был быть искусен в писании. Темно-коричневая планета была надета поверх далматика, а с плеч свешивался на грудь и по сторонам паллиум с изображением креста. Вокруг головы не было сияния, а была сделана четырехугольная кайма, удостоверявшая, что Григорий еще жил, когда это изображение писалось, так как только усопшим, в знак их святости, рисовалось сияние вокруг головы.
Монастыря Св. Андрея в настоящее время не существует. Покинутый монахами он был снова восстановлен, сто лет спустя после Григория I, Григорием II и затем — неизвестно, когда именно, — окончательно разрушился. Утверждают, что на месте этого монастыря стоит церковь Св. Григория, время постройки которой неизвестно. Как в этой церкви, так и в прилегающих к ней капеллах, история достойнейшего из всех пап увековечена памятниками. Так, в капелле Salviati можно видеть художественный ciborium, сооруженный одним аббатом в 1469 г.; на этом ciborium имеется рельефное изображение процессии и парящего над мавзолеем Адриана ангела. В капелле Григория, на передней стороне алтаря, существует также рельефное изображение очень тонкой работы, принадлежащее, вероятно, тому же времени; здесь папа изображен молящимся о спасении душ, вверженных в чистилище; но легенды, относящейся к Траяну, художник не изобразил.
Бароний, бывший раньше командором комальдульского монастыря Св. Григория, построил возле этой церкви три капеллы, одну — в честь св. Андрея, другую — св. Сильвии и третью — св. Варвары. Первая воздвигнута будто бы на том месте, где была построена церковь апостолу Андрею самим Григорием. Стены этой капеллы украшены картинами Доменикино и Гвидо Рени. Поблекшая слава этих фресок, в которых не нашла места ни одна сцена из жизни Григория, меньше привлекает, однако, внимание посетителя, чем посредственная картина какого-то неизвестного художника в капелле Св. Варвары, изображающая присоединение Англии к католической церкви.
