Исторія Русской Словесности древней и новой. Сочиненіе А. Галахова. T. I. Исторія древней русской словесности. — Исторія новой до Карамзина. Спб. 1863. Большой томъ in-4, 596 стр.
Въ то время, когда мы знакомились съ исторіей европейскихъ идей XVIII столтія, посредствомъ сочиненія Геттнера, у насъ вышла исторія русской литературы г. Галахова, обнимающая между прочимъ и XVIII вѣкъ. Намъ часто говорятъ, что наша литература XVIII вѣка есть отголосокъ европейской; пусть желающіе потрудятся повѣрить на дѣлѣ эту мысль: теперь легко это сдѣлать, сравнивъ исторію литературы Геттнера и исторію русской литературы XVIII столѣтія по г. Галахову. Интересно будетъ видѣть, какой это отголосокъ была наша литература. Намъ кажется, очень тихій, очень скромный отголосокъ; наша литература XVIII вѣка была дѣйствительно отголоскомъ европейской, только она на столѣтіе опоздала. Она отражала XVII вѣкъ и Лудовика XIV, его трагедію, а не XVIII. Философія XVIII вѣка была контрабандой.
Г. Галаховъ въ предисловіи говоритъ:
«Составленное мною руководство къ Исторіи Русской Словесности раздѣлено на два тома: первый, предлагаемый теперь публикѣ, содержитъ въ себѣ древній ея періодъ и отдѣлъ новаго, по ХІХ-е столѣтіе (до Карамзина, то есть до того же времени, которымъ оканчивается первый томъ „Исторической Христоматіи“ г. Галахова). Второй, находящійся въ печати, излагаетъ ея исторію въ XIX столѣтіи, до нашего времени. Пособіями при изученіи этого руководства служатъ: для древняго періода: „Историческая Христматіи церковно-славянскаго и древне-русскаго языковъ“ г. Буслаева, а для новаго — „Историческая Христоматія новаго періода русской словеспости“, изданная г. Галаховымъ, о которой сказано выше.
Г. Галаховъ смотритъ на свой трудъ какъ на опытъ, не болѣе. И дѣйствительно, кто знакомъ съ насущными задачами нашей литературы и новѣйшей и старинной, тотъ въ настоящее время не можетъ иначе отозваться о своемъ трудѣ, если желаётъ оставаться добросовѣстнымъ дѣятелемъ. „Задачею моею — говоритъ г. Галаховъ — было воспользоваться наличнымъ матеріаломъ историко-литературныхъ изслѣдованій, необходимыхъ для соотвѣтственнаго имъ, возможно полнаго изложенія той науки, которая служитъ его предметомъ. За нѣсколько лѣтъ предъ симъ началась у насъ усиленная разработка древне-русской литературы, какъ прежде того господствовало усиленное движеніе въ критикѣ литературныхъ произведеній XVIII и XIX вѣковъ. То и другое принесло свои плоды. Сочиненія гг. Буслаева, Пыиина, Тихонравова, открывъ новые слѣды въ исторіи нашей словесности, не только обогатили ея содержаніе, но и самый вопросъ о ея значеніи и объемѣ поставили яснѣе и правильнѣе. Результаты ихъ изслѣдованій я старался ввести въ мою книгу, чтобы она не представляла пробѣловъ по самымъ виднымъ и существеннымъ статьямъ науки.“
Другими словами, г. Галаховъ, во всемъ томъ, что касалось древней нашей, допетровской литературы, отказывается отъ роли самостоятельнаго историка, и передаетъ эту честь тѣмъ, кому она принадлежитъ по достоинству. Нельзя не поблагодарить автора и за эту скромность.
Обращаясь затѣмъ къ тому взгляду, которымъ руководствовался въ своемъ трудѣ, г. Галаховъ говоритъ:
„Критика историческая, опредѣляющая дѣятельность автора но ея отношенію ко времени, въ которое она имѣла мѣсто, гораздо любопытнѣе и плодотворнѣе чисто-литературной. Главное ея вниманіе обращено на взаимнодѣйствіе литературы и современной эпохи. Въ словесныхъ произведеніяхъ она по преимуществу цѣнитъ ихъ образовательную силу, ихъ понятія и убѣжденія, которыя были ими вносимы въ оборотъ жизни и посредствомъ которыхъ возвышался умственный уровень общества. На этомъ основаніи я далъ больше простора изложенію отечественной литературы двухъ послѣднихъ столѣтій: въ это время, виднѣе, чѣмъ когда либо, она была орудіемъ культуры, усвоивая и передавая русскому обществу начала западно-европейской цивилизаціи.“
Дѣйствительно, литература полуторыхъ послѣднихъ столѣтій заняла у г. Галахова половину перваго тома и займетъ весь второй, тогда какъ на долю восьми вѣковъ, предшествовавшихъ Петру, досталось 280 стр. перваго тома. Несоразмѣрность очевидная. Когда нибудь она будетъ устранена исторіею литературы; но для этого требуется время. Не оттого, чтобы древняя наша литература не имѣла образовательнаго характера — она имѣла и этотъ характеръ, а оттого, что она до сихъ поръ весьма мало разработана, мы еще не можемъ многаго сказать о ней. Вѣдь эта древняя литература, которая дошла къ намъ въ обрывкахъ, кое-гдѣ и теперь собираемыхъ, была свидѣтельницею возмужанія нашего государства, пережила удѣлы, вѣча, татаръ, Москву, земскіе соборы, языческую эпоху, переходную отъ язычества къ христіанству, церковную и, наконецъ, расколъ. И она многое бы дала „образовательнаго“ для древняго человѣка; но такъ-какъ она мало изслѣдована и матеріала мало, то по необходимости приходится давать больше мѣста XVIII-му столѣтію. Вотъ, мы полагаемъ, существенная причина краткаго изложенія нашей древней литературы. Недалеко еще время, когда изъ всей древней литературы знали Киршу Данилову, „Пѣснь о полку Игоревѣ“, да „Оказаніе о мамаевомъ побоищѣ“. И эти пріобрѣтенія сдѣланы въ XIX столѣтіи. А до тѣхъ пор!» ровно ничего не знали о нашей старинной литературѣ, и она занимала въ исторіяхъ лишь нѣсколько страницъ. XVIII-й вѣкъ — время переходное въ нашей жизни и литературѣ — дѣйствительно, важенъ въ одномъ отношеніи: онъ изобрѣлъ и образовалъ нашъ новый литературный и государственный языкъ подъ вліяніемъ европейской науки и европейскаго политическаго права. Отъ этого XVIIІ-й вѣкъ отличается страшной ломкой стараго языка и страшной смѣсью новоизобрѣтенныхъ, взятыхъ наскоро изъ Европы словъ и оборотовъ. Все это улеглось окончательно только въ «Исторіи Государства Россійскаго», Карамзина, и то лишь въ послѣднихъ ея томахъ. Всѣ трагедіи XVIIІ вѣка, комедіи, исторіи, политическіе трактаты этого времени — получаютъ одно значеніе: по отношенію къ языку. Всѣ писатели только изобрѣтаютъ фразы для готовыхъ въ Европѣ понятій, идей, чувствъ, поэтическихъ картинъ. Точно Адамъ въ раю, мы занимались названіями новыхъ предметовъ, которые показала намъ Европа. Послѣдними служителями этому направленію, уже въ XIX вѣкѣ, были Жуковскій и Батюшковъ, теперь неимѣющіе никакого современнаго достоинства, кромѣ громаднаго историческаго значенія. Вотъ почему теперь Жуковскаго и Батюшкова никто не читаетъ, а исторія Карамзина, несмотря на всѣ попытки, сдѣланныя послѣ, до сихъ поръ имѣетъ значеніе и читается. Она первая внесла нѣчто новое, русское, свое міросозерцаніе — какое это свое, другой вопросъ. Но отъ этого «Исторія Государства Россійскаго» есть грань нашей литературы. Ею кончается переходный, средній періодъ нашей литературы — XVIIІ столѣтіе, раздѣляющее древнюю литературу отъ новой. «Исторія Государства Россійскаго» не была однимъ переводомъ западныхъ политическихъ понятій на русскій языкъ. Чтобы оцѣнить вполнѣ заслугу нашей литературы XVIII столѣтія, ея политическое, государственное, научное и литературное значеніе, стоитъ обратить вниманіе на попытки, сдѣлавшіяся теперь невозможными, возвести въ литературный языкъ подчиненныя нарѣчія: малороссійское, бѣлорусское, въ которыхъ нѣтъ словъ для выраженія идей государственной жизни, и науки вообще. Все это нужно создавать тому, кто захотѣлъ бы сдѣлать ихъ литературными языками, а между тѣмъ создавать этого уже не нужно, потому что великорусское нарѣчіе выполнило эту задачу еще въ XVIII столѣтіи, какъ органъ самостоятельнаго европейскаго государства.
Передъ этимъ значеніемъ литературы XVIII столѣтія всѣ ея остальныя достоинства меркнутъ.
Этимъ языкомъ, надъ которымъ трудились такіе могучіе таланты какъ Ломоносовъ, Державинъ, Фонвизинъ, Карамзинъ, Батюшковъ и Жуковскій, уже пользуются только послѣдующія и очень недавнія поколѣнія: Грибоѣдовъ, Пушкинъ, Лермдитовъ и Гоголь. Они не о языкѣ уже хлопочутъ, а о содержаніи, о жизни. Не переводъ на русскій языкъ чувствъ и мыслей древнеклассическихъ и современныхъ занимаетъ ихъ, а нѣчто свое особенное хотятъ сказать они. Поэтому они и до сихъ поръ читаются и живой инстинктъ публики говоритъ это, когда она безсознательно цитуетъ только ихъ; и къ этому же убѣжденію должна придти и исторія литературы, послѣ самой тщательной оцѣнки литературной дѣятельности послѣднихъ 160 лѣтъ.
XVIII вѣкъ — это такая же «искусственная словесность», какую г. Галаховъ характеризуетъ этимъ именемъ и въ древнемъ періодѣ, когда разсматриваетъ вліяніе Кирилла и Меѳеодія и другія иноземныя вліянія — византійское, болгарское и сербское, и древніе изборники. И та и другая искусственная литература несла съ собой новыя идеи и формировала новый языкъ.
Затѣмъ, обращаясь къ выполненію г. Галаховымъ трудной задачи, которую онъ на себя принялъ, не можемъ не хвалить его за добросовѣстность. Онъ собралъ и прочиталъ все, что было писано по этому предмету на русскомъ языкѣ, и старался привести въ порядокъ разнородный матеріалъ и разнородныя изысканія. Мы имѣетъ Исторію русской литературы Шевырева — но она написана подъ вліяніемъ черезчуръ исключительнаго взгляда автора, и потому не годится въ руководство; Исторія литературы г. Милюкова слишкомъ коротка; Изысканія г. Буслаева для древней литературы, не приведены въ систематическій порядокъ и представляютъ много пробѣловъ; сочиненія Бѣлинскаго для новой литературы имѣютъ тотъ же недостатокъ, какъ руководство. Но все-таки, кто захотѣлъ бы изучить добросовѣстно нашу литературу, тотъ безъ Буслаева и Бѣлинскаго обойтись не можетъ.