Глава XVII
Империя
Императорская эпоха достигла своего полного расцвета в Нильской долине. Древняя обособленность совершенно исчезла; стена, разделявшая Азию и Африку, уже потрясенная гиксосами, была теперь совершенно разрушена войнами Тутмоса III. Традиционные границы исчезли, проявления жизни уже не ограничивались больше пределами небольших царств, но распространялись по всему протяжению великой империи, охватывавшей много царств и наречий, от Верхнего Нила до Верхнего Евфрата. Богатства, приносимые азиатской торговлей, охватывавшей восточную часть Средиземного моря, и некогда направлявшиеся вниз по Евфрату в Вавилон, шли теперь в нильскую Дельту, сотни веков назад соединенную каналом с Красным морем. Весь мир участвовал в торговле на ярмарках в Дельте. Ассирия все еще находилась в зачаточном состоянии, а Вавилон не обладал уже никаким политическим влиянием на Западе. Фараон взирал на безграничную арену власти в обширной империи, которая была им покорена.
О его управлении Азией мы знаем очень мало. Вся область находилась под общим контролем «губернатора северных стран»; военачальник Тутмоса III, Тутии, первый занимал эту должность. Чтобы держать в узде беспокойных азиатских царьков, необходимо было постоянно иметь гарнизоны по всей Сирии-Палестине. Были возведены крепости, носившие имя фараона, и в них стояли войска и жили послы, действовавшие в качестве представителей фараона. Одну крепость Тутмос III построил на южном конце Ливанского хребта и восстановил другую, основанную его предшественниками в одном из городов финикийского побережья, где находилось святилище государственного бога Египта, Амона, и подобный же храм, вероятно, находился и в каждом из городов, имевших гарнизон. Также и другое укрепление в Икати, в отдаленнейшей Нахарине, было, без сомнения, его созданием. Остатки египетского храма, найденные Ренаном в Библе, несомненно принадлежат к этому периоду. Как мы видели, правителям городов было разрешено всецело управлять своими небольшими государствами, пока они выплачивали ежегодную дань быстро и регулярно. После смерти такого правителя на его место посылался его сын, воспитывавшийся в Фивах. Поэтому территории, завоеванные в Азии, представляли собою скорей ряд обложенных данью царств, нежели провинций. Здесь мы имеем систему иноземного владычества, находящегося еще в зачаточном состоянии, наряду со слабо намеченной в способе управления наместника Куша. Совершенно неизвестно, в каком отношении стояло местное правительство городов к администрации «губернатора северных стран». Должность последнего, по-видимому, имела в значительной степени фискальный характер, ибо Тутии, губернатор Тутмоса III, присоединяет к своему имени фразу: «Наполняющий сокровищницу ляпис-лазурью, серебром и золотом». Но, по-видимому, царьки сами собирали подати и отдавали что следует фараону. Мы не можем определить, какую часть своих доходов должен был вносить азиатский вассал, а также не имеем мы ни малейшего представления о том, как велик был в общем доход фараона с Азии.
Как часто бывало в подобных империях и в более поздние времена, после смерти великого царя данники-князья восстали. Когда известие о смерти Тутмоса III достигло Азии, момент был сочтен благоприятным, и царьки сделали все приготовления, чтобы сбросить с себя тяжелое обязательство вносить ежегодно дань. Когда умер отец, и вспыхнуло восстание, Аменхотеп II царствовал как соправитель всего лишь год. Нахарина, а также митаннийские князья и, вероятно, города северного побережья объединились или, по крайней мере, одновременно восстали. Со всей энергией своего отца приготовился молодой царь к столкновению и выступил в Азию против союзников, собравших большую армию. Юг, по-видимому, не рискнул восстать, но, начиная с Верхней Палестины, к северу восстание было всеобщим. Покинув Египет со своими войсками в апреле 2-го года своего царствования (1447 г. до н. э.), Аменхотеп встретился с врагом в Северной Палестине в начале мая и немедленно дал битву ливанским князьям в Шемеш-Эдоме. В этом сражении он лично руководил своими силами, как это часто делал его отец, и принимал деятельное участие в рукопашном бою. Он взял собственноручно 18 пленников и 16 лошадей. Враги были разбиты. Приблизительно 12-го мая он переправился в последний раз к северу, через Оронт, вероятно, у Сензара, и повернул на северо-восток к Евфрату. Аменхотеп II имел стычку с нахаринским аванпостом, сейчас же после переправы через реку, но быстро смял его и взял в плен семь мятежных царьков в стране Тихси. 26-го мая, спустя 14 дней после того как он покинул Оронт, он прибыл в Нии, открывший перед ним свои ворота; в то время, когда мужчины и женщины города приветствовали его криками со стен, он с триумфом вступил в город. Через десять дней, 5-го июня, он спас египетский гарнизон от вероломства восставшего города Икати и наказал жителей последнего. Неизвестно, двигался ли он, направляясь к этому городу к северу от Нии, вверх по Евфрату, или же он пересек реку и прошел через Митанни; последнее наиболее вероятно, ибо летописи сообщают о нем: «Вожди Митанни явились к нему с данью на спине, чтобы молить его величество о даровании им сладкого дыхания жизни. Необычайное событие! Никогда не было слышно подобного со времени богов! Эта страна, не знавшая Египта, умоляет Благого Бога (фараона)». Достигнув крайнего пункта своего движения, вероятно, лежавшего дальше того, которого достиг его отец, царь поставил пограничную плиту, как это делали его отец и дед. Его возвращение превратилось в триумфальное шествие, когда Аменхотеп II приблизился к Мемфису восхищенное население собралось толпами туда, где проходили ряды его войск, ведшие с собой более 500 вельмож Северной Сирии, 240 их жен, 210 лошадей и 300 колесниц. Его глашатай вез для главного казначея около 1660 фунтов золота в виде ваз и сосудов, не считая около 100 000 фунтов меди. Отправившись в Фивы, фараон взял с собой семерых царей Тихси, висевших головой вниз на носу царской барки в то время, когда он приближался к городу. Он лично принес их в жертву Амону и выставил их тела на стенах Фив, оставив, как мы увидим, одного в назидание нубийцам. Его неожиданная энергия, по-видимому, подавила восстание прежде, чем оно успело сосредоточить все свои силы, и, насколько нам известно, урок был настолько внушителен, что не делалось больше уже ни одной попытки свергнуть его господство в Азии.
Молодой фараон направил затем свою энергию на укрепление другого крайнего предела империи и на установление ее южной границы. Прибыв в Фивы, Аменхотеп II отправил экспедицию в Нубию, которая захватила с собою тело седьмого царя страны Тихси и затем повесила его на стене Напаты, как напоминание о том, чего могли ожидать нубийцы, если бы они дерзнули восстать против своего нового владыки. Операции Тутмоса III в Верхней Нубии позволили Аменхотепу установить свою границу у четвертых порогов; она охранялась Напатой, лежавшей сейчас же книзу от порогов; и область Карой, где находился город, стала с этих пор известна, как южный предел египетского владычества. До этого пункта простиралась юрисдикция « наместника Куша и губернатора южных стран». Таким образом, территория Египта распространилась за пределы большой излучины Нила до той области, где река часто течет в южном направлении. Здесь Аменхотеп воздвиг плиты, отмечающие его южную границу, за пределами их контроль над Дикими нубийскими племенами сводился лишь к тому, чтобы держать открытыми торговые пути с юга и не давать варварам становиться столь дерзкими, чтобы делать грабительские набеги на провинцию. Приблизительно спустя девять месяцев после возвращения Тутмоса из азиатской кампании нубийская экспедиция поставила две плиты, одну в Амаде и другую в Элефантине, повествовавшие о том, что царь достроил храмы, начатые его отцом в этих местах. Они сообщают нам также о судьбе царей Тихси и, хотя вторая экспедиция не была еще предпринята, упоминают о нахаринском походе царя, как о его «первой кампании» — знаменательное предвидение жизни завоевателя, которую предстояло вести Аменхотепу. Считалось само собой понятным, что Амон вкладывал в энергичную руку каждого фараона одновременно скипетр и меч. Однако работа великого отца Аменхотепа являлась настолько завершенной, что, насколько нам известно, ему не было необходимости вторгаться снова ни в Азию, ни в Нубию.
В Фивах фараон построил свой, ныне погибший, заупокойный храм на западной стороне реки, возле святилища своего отца, и поправил в Карнакском храме долгое время остававшийся без крыши зал, где находились обелиски Хатшепсут. Он вновь поставил удаленные ею колонны и богато украсил их драгоценным металлом. Факт реставрации был записан на стене, построенной Тутмосом III вокруг обелисков Хатшепсут с целью навсегда скрыть надписи на них. Кроме небольшой постройки, украшенной колоннадой, в Карнаке, он также возводил строения в Мемфисе и Гелиополе, для чего возобновил каменоломни, расположенные по соседству, в Турре, новее эти постройки погибли. Нам трудно составить представление о нем лично, но, по-видимому, он был достойным сыном великого царя. Физически Аменхотеп II был весьма сильным человеком, если верить заявлению, сделанному им в надписи, что никто не мог натянуть его лук. Последний был найден в его гробнице и носит следующие слова позади его имени: «Поразивший троглодитов, низвергнувший Куш, камня на камне не оставивший в его городах… великая стена Египта, защитник своих воинов». Именно это предание и послужило основой легенды Геродота о том, что Камбиз не был в силах натянуть лук царя Эфиопии. Аменхотеп II отпраздновал 30-летний юбилей своего назначения наследным принцем и воздвиг в память этого события обелиск в Элефантине. Скончавшись около 1420 г. до н. э., после царствования, продолжавшегося около 26 лет, он был погребен, как и его предки, в Долине Царей. Здесь его тело покоится до настоящего времени, хотя и стало жертвой ловких грабителей из Фив, которые в ноябре 1901 г. проникли в гробницу и разрезали повязки мумии в поисках царских сокровищ на теле своего древнего правителя. Но их фиванские предки, занимавшиеся тем же ремеслом, уже 3000 лет назад хорошо позаботились о том, чтобы ничего не осталось их потомкам.
За Аменхотепом II следовал его сын Тутмос IV. Если верить народной сказке, распространенной несколькими столетиями позднее, этот принц сначала не предназначался в преемники своему отцу. Сказание повествовало о том, как задолго до смерти Аменхотепа II он попал однажды во время охоты в пустыню вблизи пирамид в Гизе, где уже более 1300 лет покоились фараоны IV династии. Он лег в полдень в тени Большого сфинкса, и во сне ему явился бог-солнце, с которым отождествлялся в его время Сфинкс, и просил освободить его изображение от песка, покрывавшего его уже в то отдаленное время, за что обещал ему царство. Принц дал клятву исполнить желание великого бога. Обещание бога осуществилось, и молодой царь, немедленно после своего восшествия на престол, поспешил исполнить свою клятву. Он освободил от песка гигантскую фигуру Сфинкса и записал все событие на плите, поставленной поблизости. Позднейшая версия придворных жрецов была высечена на огромном гранитном архитраве, взятом из соседнего храма Осириса и воздвигнутом перед грудью Сфинкса, между его передними лапами, где он находится и поныне.
Тутмосу IV пришлось вскоре подумать о поддержании империи в Азии. Но мы ничего не знаем о течении его похода, предпринятого туда, который он называл, как и его отец, своей «первой кампанией». Очевидно, ему пришлось углубиться далеко на север и решительно вторгнуться в Нахарину, так что впоследствии он мог начертать на стенах государственного фиванского храма о добыче, «взятой его величеством в презренной Нахарине во время его первой победоносной кампании». Непосредственным результатом появления Тутмоса IV в Нахарине явилось ее полное успокоение, поскольку дело касалось вассальных князей. Фараон вернулся через Ливан, причем заставил местных вождей снабдить себя грузом кедрового дерева для священной барки Амона в Фивах. Прибыв в Фивы, он поселил колонию пленников, быть может, из города Гезера в Палестине, в ограде своего заупокойного храма, построенного им радом со святилищами его предков на фиванской равнине. Быть может, признание хеттов общим врагом вызвало сближение между фараоном и Митанни, которому вскоре пришлось пострадать от враждебности царя хеттов. Тутмос IV, очевидно, желал иметь друга на севере, ибо он отправил к митаннийскому царю Артатаме посольство, прося его дочь себе в жены. После ряда неизбежных отговорок Артатама согласился, и митаннийская принцесса была отправлена в Египет, где она, вероятно, получила египетское имя Мутемвии и стала матерью следующего египетского царя Аменхотепа III. Таким образом был заключен с Митанни прочный союз, заставлявший фараона оставить всякую мысль о будущих завоеваниях на восток от Евфрата. Дружеское соглашение было также достигнуто с Вавилонией. Хотя, по-видимому, Тутмос и находил ненужным вновь вторгаться в Азию, все же он был назван своими вельможами «покорителем Сирии», и дань местных князей правильно поступала к визирю или хранителю сокровищницы. Весной 8-го года до него дошли вести о серьезном восстании в Нубии. После триумфального путешествия вверх по реке, во время которого он останавливался для поклонения богам во всех крупнейших храмах, он прошел через первые пороги, и, вступив в Уауат, по-видимому, нашел врага поразительно близко от северной границы Нубии. Разумеется, происшедшая битва могла иметь лишь один исход: в результате ее огромная добыча попала в руки Тутмоса. Захваченные им пленники были также поселены в качестве рабов на территории его заупокойного храма.
По-видимому, Тутмос IV недолго пережил экспедицию в Нубию. Вследствие этого он не имел времени возвеличить Фивы и украсить государственный храм по примеру своих предков. Но его преклонение перед дедом Тутмосом III побудило его довести до конца замечательную работу великого завоевателя. Уже 35 лет последний обелиск Тутмоса III лежал неоконченным у южного портала ограды Карнакского храма. Его внук высек на нем имя древнего покорителя Азии и записал радом с ним также и свое набожное деяние, состоявшее в завершении начатой работы, и воздвиг колоссальный обелиск высотой в 105,5 фута — величайший из сохранившихся памятников такого рода — у южного портала ограды, где он нашел его лежащим. Этот обелиск возвышается теперь перед Латераном в Риме. Вскоре после своего добродетельного поступка, совершенного, быть может, в ознаменование собственного юбилея, Тутмос IV отошел к своим предкам (около 1411 г. до н. э.) и был погребен в той же долине, где и они.
Наследовавший ему сын был третьим Аменхотепом и последним великим императором. Он был всего только правнуком Тутмоса III, но уже при нем высокая волна египетской мощи стала медленно падать, и он не был человеком, способным помешать этому. Мы находим раннее свидетельство изнеженного характера, который он обнаруживал позднее, в его отношениях к жене. Наследным принцем, или в самом начале своего царствования, он женился на замечательной женщине неизвестного происхождения по имени Тии. Ничто не указывает на ее иноземное происхождение, как это часто утверждают. В ознаменование брака Аменхотеп велел изготовить большое число скарабеев, или священных жуков, изваянных из камня и несущих на себе запись события, где нетитулованные родители жены открыто следуют за ее именем в самой царской титулатуре, провозглашающей ее супругой фараона. Запись кончается словами: «Она — жена могущественного царя, чья южная граница в отдаленном Карое, а северная в далекой Нахарине», как бы с целью напомнить всем, кто дерзнул бы указать на скромное происхождение царицы, о высоком положении, которое она занимала теперь. С самого начала новая царица стала оказывать сильное влияние на Аменхотепа III, и ее имя было немедленно включено им в официальную формулу, стоящую вверху царских документов. Ее влияние сказывалось в течение всего его царствования и знаменовало собою начало замечательной эры, для которой было характерно выдающееся положение, занимаемое царицами в государственных делах и в общественных церемониях, — положение, которое мы находим только при Аменхотепе III и его непосредственных преемниках. О значении этого факта мы еще будем говорить позднее.
В управление своей великой империей Аменхотеп III вступил весьма удачно. Среди азиатов не произошло никаких волнений при его восшествии на престол, и он правил, окруженный миром и несравненным великолепием. Тем не менее, к концу 4-го года его правления беспорядки в Нубии призвали его на юг. В начале октября он воспользовался высокой водой, чтобы пройти со своим флотом через пороги. Его наместник в Нубии Мермос навербовал армию среди нубийцев, начиная с окрестностей Куббана и далее на протяжении 75 миль вверх по реке к Ибриму. Эта армия вместе с войском фараона Аменхотепа III должна была действовать против нубийцев Верхней страны, что свидетельствует поразительным образом о том, до какой степени успела подвергнуться египетскому влиянию Нижняя Нубия. Когда войска достигли Ибхета, лежащего, по меньшей мере, выше вторых порогов, они столкнулись с врагом и завязали с ним битву, вероятно, в годовщину царской коронации, в первый день 5-го года его правления. Они взяли 740 пленников и убили 312 врагов, согласно записи на триумфальной плите, поставленной ими у вторых порогов. Отдаленные деревни и колодцы были посещены небольшими партиями и местные жители наказаны с целью предотвратить дальнейшие случаи неповиновения, после чего Аменхотеп отправился на один месяц на юг, захватив с собою пленников и добычу. Придя на «высоты Хуа», неизвестного нам местоположения, которые фигурируют в списках рядом с Пунтом и находились, вероятно, далеко на юге, быть может, выше порогов, фараон расположился лагерем в стране Унешек, к югу от Хуа. Это был крайний пункт движения Аменхотепа на юг. В стране Карой, расстилавшейся, как уже известно читателю, вокруг Напаты, он собрал большое количество золота для своих фиванских зданий, и в Кебху-Хор, или Озере Гора, он поставил победную плиту, но мы не можем установить с точностью это место. Без сомнения, оно не было слишком удалено от границы его отца. То было последнее крупное вторжение фараонов в Нубию. Было необходимо постоянно карать отдаленные племена за их непрестанные хищнические нападения на Нильскую долину, но сама долина была полностью покорена, вплоть до четвертых порогов, и, кроме того, до вторых порогов еще в широкой мере египтизирована — процесс, быстро подвигавшийся вперед, пока по всей стране, вплоть до четвертых порогов, не распространилась египетская цивилизация. Во всех крупнейших городах были построены египетские храмы, и в них поклонялись египетским богам, египетское искусство усваивалось нубийскими ремесленниками, и всюду по Верхнему Нилу грубое варварство приобретало отпечаток египетской культуры. При всем том туземным вождям, за которыми зорко следил наместник, позволялось по-прежнему сохранять свои титулы и почести, и, без сомнения, они продолжали иметь, хотя бы номинально, голос в делах управления. Мы находим их на севере вплоть до Ибрима, представлявшего собою южный предел набора вспомогательных войск Аменхотепа III и, вероятно, являвшегося поэтому крайним пунктом, до которого простиралось на юг местное управление исключительно египетских чиновников. Ежегодное прибытие в Фивы наместника, везущего годичную дань со всех нубийских земель, стало на долгое время явлением обычным.
В Азии владычество Аменхотепа было общепризнанным; даже вавилонский двор не оспаривал его главенства в Ханаане, другими словами — в Сирии-Палестине. И когда царьки попытались вовлечь вавилонского царя Куригальцу в союз, направленный против фараона, тот послал им категорический отказ на том основании, что он находился в союзе с фараоном, и даже угрожал им войной, в случае если бы их союз осуществился. Хотя это и вавилонская версия — справедливая или нет, трудно сказать — тем не менее она свидетельствует о сильном желании Вавилона поддерживать с фараоном хорошие отношения. Все державы — Вавилон, Ассирия, Митанни и Аласия (Кипр) — делали все, чтобы приобрести дружбу Египта. Перед нами развертывается картина мировой политики, еще небывалой в истории. От двора фараона, как Центра, отходит во все стороны множество нитей, связывающих его со всеми великими державами того времени. Амарнские письма, быть может, наиболее интересная совокупность документов, дошедших от Древнего Востока, Дают нам возможность обозреть царства Передней Азии, Цари которых разыгрывают, как на сцене, каждый свою роль перед великим троном фараона. Около 300 писем, написанных вавилонской клинописью на глиняных таблицах и открытых в 1888 г. в столице сына Аменхотепа III, Эхнатона, в месте, известном в настоящее время под названием Тель-эль-Амарна, откуда корреспонденция и получила свое название. Они относятся к царствованиям Аменхотепа III и его сына и преемника, Аменхотепа IV или Эхнатона, и представляют собой переписку строго официального характера между этими фараонами, с одной стороны, и царями Вавилонии, Ниневии, Митанни, Аласии (Кипра) и сирийско-палестинскими вассалами фараона, с другой. Сохранилось пять писем (Амарнские письма) от корреспонденции между Аменхотепом III и Каллимма-Сином (Кадашман-Белом), царем Вавилонии: одно от фараона, а другие от Каллимма-Сина. Вавилонский царь постоянно нуждается в золоте и настойчиво побуждает своего египетского «брата» посылать ему большое количество драгоценного металла, которого, говорит он, согласно сообщениям вавилонских послов, в Египте также много, как пыли. Значительное трение возникает вследствие недовольства Каллимма-Сина количеством золота, посылаемым ему Аменхотепом. Он указывает на тот факт, что Аменхотеп получил в жены дочь его отца, и видит в этом факте основание для дальнейшего получения золота. Из следующих писем мы узнаем о переговорах в связи с браком между дочерью Аменхотепа и Каллимма-Сином или его сыном. Аменхотеп находится также в самых тесных отношениях с царем Митанни, Шуттарной, сыном Артатамы, с которым его отец, Тутмос IV поддерживал самые дружеские связи. Возможно, что Аменхотеп был племянником Шуттарны, от которого он получил в жены дочь, по имени Гилухипа. В ознаменование этого союза Аменхотеп велел сделать из камня несколько скарабеев с надписью, увековечивавшей событие и сообщавшей, что принцессу сопровождала свита из 817 придворных дам и служителей. Это произошло в 10-м году царствования Аменхотепа. После смерти Шуттарны союз поддерживался его сыном Душраттой, от которого Аменхотеп впоследствии получил в жены своему сыну и преемнику его дочь Тадухипу. Корреспонденция между царями весьма красноречива и характерна для такого рода сношений. Далее следует письмо Душратты к своему египетскому союзнику: «Ниммурии, вели кому царю, царю Египта, моему брату, моему зятю, который любит меня и которого я люблю, — Душратта, великий царь, твой тесть, который любит тебя, царь Митанни, твой брат. Мне хорошо, пусть и тебе будет хорошо, и твоему дому, моей сестре и другим твоим женам, твоим сыновьям, твоим колесницам, твоим коням, твоим вельможам, твоей стране и всем твоим владениям — пусть будет, воистину, очень хорошо. В дни твоих отцов они были в весьма дружеских отношениях с моими отцами, ты же еще увеличил (эту дружбу), и смоим отцом ты был, воистину, в очень дружеских отношениях. Поэтому теперь, с тех пор как ты и я находимся в обоюдно дружеских отношениях, ты сделал их в десять раз более тесными, сравнительно с тем, как было с моим отцом. Да соблаговолят боги, чтобы эта наша дружба процветала. Да сохраняют их в том виде, как они теперь, Тишуб (бог Митанни), владыка, и Амон — навеки!
Когда мой брат отправил своего посла Мани, говоря: „Брат мой, пришли мне в жены твою дочь, чтобы ей быть царицей Египта“, — я не огорчал сердца моего брата, и я всегда отдавал дружеские распоряжения. И, как желал мой брат, я показал ее Мани. И он взглянул на нее, и, когда он ее увидел, он весьма обрадовался; и, когда он доставит ее благополучно в страну моего брата, пусть Иштар и Амон сделают ее отвечающей желаниям моего брата.
Гилия, мой посол, доставил мне сообщение моего брата; когда я услышал его, оно показалось мне весьма хорошим, и я, воистину, очень обрадовался и сказал: „Поскольку это касается меня, если бы даже все дружеские отношения, существовавшие между нами обоими, прекратились, но существовало бы одно только это сообщение, то мы продолжали бы навеки быть друзьями“. И вот когда я писал моему брату, я сказал: „Поскольку это касается меня, мы, воистину, будем очень дружны и друг к другу весьма расположены“; и я сказал моему брату: „Пусть брат мой увеличит (нашу дружбу) вдесятеро, сравнительно с тем, как было с моим отцом“, и я попросил у моего брата много золота, говоря: „Более, чем моему отцу, да даст мне и да пошлет мне мой брат“. Ты прислал моему отцу много золота: намхар из чистого (?) золота и киру из чистого (?)золота послал ты ему; мне же ты прислал (только) таблицу из золота, которое выглядит так, как если бы это был сплав с медью… Итак, пусть брат мой пришлет золота в очень большом количестве, без меры, и пусть он пришлет мне больше золота, нежели моему отцу — ибо в стране моего брата золото все равно, что пыль…»
Так писали друг другу люди, вершившие судьбы всей Передней Азии. В ответ на подобные же просьбы Аменхотеп послал в дар царю Ассирии (Амарнские письма) 20 талантов золота и тем приобрел также и его дружбу. Вассальная зависимость царя Аласии (Кипра) продолжалась, и он регулярно посылал фараону большие количества меди, за исключением одного раза, когда, как он сам говорит в свое оправдание, его страну посетила чума. Настолько деятельны были отношения между Египтом и Кипром, что даже выдача имущества кипрского гражданина, умершего в Египте, рассматривалась обоими царями, как нечто само собой разумеющееся, и в Египет был послан гонец для получения имущества и доставки его на Кипр жене или сыну умершего (Амарнские письма). Не желая поступаться близостью к Египту, островной царь предостерегает фараона против какого-либо союза с Хатти или Вавилонией — политика, которая, как мы увидим ниже, проводилась впоследствии и самой Вавилонией.
Встречая отовсюду поклонение и лесть и являясь объектом дипломатического внимания со стороны всех великих держав, Аменхотеп имел мало оснований беспокоиться относительно свое и азиатской империи. Его сирийские вассалы были внуками людей, покоренных Тутмосом III; они воспитывались вполне в духе сближения с Египтом. Уже минуло столько времени с тех пор, как они пользовались независимостью, что они могли себя представить не иначе как вассалами Египта. В эпоху смут и вражды, когда сила являлась единственным прибежищем, такое положение в конце концов казалось им вполне нормальным порядком вещей и не было лишено своих выгод, так как избавляло их от всяких опасений относительно нападений извне. Кроме того, египетское воспитание в столице фараона создало ему среди сыновей царьков много верных слуг, наследовавших своим сирийским отцам, враждебным или равнодушным к Египту. Они заявляют о своей верности фараону при всяком случае. Так, князь Акиззи из Катны пишет Аменхотепу: «Мой владыка, здесь я, твой слуга. Я следую по пути моего владыки и моего владыки не покидаю. С тех пор как мои отцы стали твоими слугами, эта страна стала твоей страной, город Катна — твоим городом, и я принадлежу моему владыке. Мой владыка, когда приходили войска и колесницы моего владыки, еда, питье, скот, овцы, меди масло приносились для войск и колесниц моего царя».
Такие письма начинались с самой презренной и унизительной лести, пишущий говорит: «Моему владыке-царю, моим богам, моему солнцу — Абимильки, твой слуга: семь и семь раз к ногам моего владыки я припадаю. Я прах под сандалиями мое го владыки-царя. Мой владыка — солнце, поднимающееся над странами каждый день» и т. д. Вассалы падают ниц перед фараоном не просто семь раз, а еще и «на грудь и на спину». Они «почва, по которой ты шествуешь, престол, на котором ты восседаешь, подножие ног твоих», даже — «твоя собака»; а одному доставляет Удовольствие называть себя конюхом лошади фараона.
Все они были в милости у фараона, и при их вступлении в должность он посылает им масла для умащения. Они извещают двор при первом знаке враждебности со стороны своих собратьев и даже уполномочены усмирять мятежных князей. По всей стране в наиболее крупных городах находятся египетские гарнизоны, состоящие из пехоты и колесниц. Но они уже больше не вербуются из одних только коренных египтян, но в значительной мере также из нубийцев и шерденов, кочевых разбойничьих отрядов морских пиратов, быть может, предков позднейших сардинцев. Начиная с этого времени, они поступают на службу в египетскую армию все в большем и большем количестве. Эти отряды Аменхотепа III находились на иждивении царьков, одним из проявлений преданности которых к фараону являлись, как мы уже видели, их письменные заверения о своей готовности и исполнительности при доставке припасов. Управление Сирии, таким образом, достигло устойчивости, которою оно никогда раньше не пользовалось. Дороги были безопасны от разбойников, караваны отправлялись от одного вассала к другому, и единого слова фараона было достаточно, чтобы заставить любого из подвластных ему князей пасть передним ниц. Внесение дани производилось столь же регулярно, как сбор податей в самом Египте. В случае малейшего промедления, стоило одному из представителей фараона, живших в крупных городах, показаться вблизи провинившегося города, чтобы повинность была внесена немедленно. Аменхотепу лично никогда не приходилось вести войну в Азии. Однажды он появился в Сидоне, и один из его чиновников упоминает о пленниках, взятых его величеством на поле битвы, но это могло относиться к его нубийской кампании.
Считалось достаточным, как мы увидим позднее, посылать войско под начальством опытного военачальника, который без труда исполнял все, что было нужно. Так продолжалось в течение целого поколения, со времени вступления на престол Аменхотепа III. Позднее один из вассальных князей писал его сыну: «Воистину, твой отец не отправлялся в поход и не обозревал стран своих вассальных князей» (Амарнские письма).
При таких условиях Аменхотеп имел полную возможность посвятить себя тем мирным предприятиям, которые занимали и всех других императоров, находившихся в том же положении. Торговля развилась, как никогда до тех пор. Нил от Дельты до порогов был оживлен судами, наполненными товарами со всего света, которые доставлялись флотом Красного моря и длинными караванами, проходившими взад и вперед по Суэцкому перешейку, везя богатые ткани из Сирии, пряности и ароматическое дерево с Востока, оружие и чеканные сосуды финикийцев и множество других вещей, семитские названия которых получили иероглифическое написание и вошли в употребление среди жителей Нила. Наряду с сухопутной торговлей через перешеек существовали торговые пути на Средиземном море, пересекаемом по всем направлениям тяжело нагруженными финикийскими галерами, которые направлялись в Дельту, везя на нильские ярмарки покрытые узорами сосуды или чеканную бронзу из микенских торговых поселений на Эгейском море. С другой стороны, произведения египетских ремесленников встречались во дворцах островных царей на Кносе, Родосе и Кипре, где было найдено несколько египетских памятников того времени. Скарабеи и обломки глазурованных глиняных сосудов с именами Аменхотепа III и царицы Тии были найдены также и в материковой Греции, в Микенах. Народы северной части Средиземного моря ощущали влияние египетской цивилизации, необычайно интенсивно проникнувшей в это время на север. На Крите были введены египетские религиозные церемонии, водном случае даже под непосредственным руководством египетского жреца. Микенские художники попали под могущественное влияние произведений, вывозимых из Египта. Египетские пейзажи появляются на их металлических изделиях, и гибкие формы животных, схваченные фиванскими художниками в их мгновенных положениях, стали теперь распространены в микенском искусстве. Великолепно декорированные фиванские потолки появляются в гробницах в Микенах и Орхомене. Даже и догреческая письменность на Крите обнаруживает следы влияния нильских иероглифов. Обитатели микенского мира, кефтиу, доставлявшие эти произведения на свою родину, постоянно встречались теперь на улицах Фив, где их собственные товары также оказывали влияние на искусство Египта. Огромное количество серебра привозилось ими с севера, и в то время как при гиксосах оно было вдвое ценнее золота, последнее с этого времени стало самым Ценным оборотным металлом. Отношение стоимости золота и серебра было приблизительно 1,5 к 1, и ценность серебра быстро падала вплоть до Птолемеевских времен (III в. до н. э.), когда отношение стало 12:1.
Такая торговля требовала покровительства и регламентации. Хищнические банды ликийских пиратов нападали на восточное побережье Средиземного моря, они дерзко входили в гавани Кипра, грабя города, и даже высаживались на берегах Дельты. Аменхотеп был поэтому вынужден учредить морскую полицию, оберегавшую побережье Дельты и пропускавшую в устья реки только мирных торговцев. Местные таможни находились в ведении этих же полицейских чиновников, и все товары, кроме предназначавшихся для царя, были обложены пошлиной. Поступавший доход должен был быть весьма значительным, но у нас нет данных, чтобы его подсчитать. Все сухопутные дороги, направлявшиеся внутрь страны, равным образом охранялись полицией, и все иностранцы, которые не могли ясно засвидетельствовать род своих занятий, отсылались назад, в то время как законная торговля поощрялась, охранялась и надлежащим образом таксировалась.
Приток рабов, преимущественно семитской расы, начавшийся при Тутмосе III, продолжался по-прежнему, и главный царский писец распределял их по всей стране, внося в списки тяглого крепостного населения. Вследствие смешения множества чужестранцев с туземцами стал обнаруживаться сильный приток иноземной крови в новом и сложном типе лица, если верить художникам эпохи.
Неисчислимые богатства, накапливавшиеся в сундуках фараона Аменхотепа III в течение более чем столетия, также начали оказывать глубокое влияние, которое, как при тех же условиях в позднейшей истории, было далеко не благотворным. Вдень нового года царь жаловал своим вельможам множество ценных подарков, которые привели бы в восхищение самих фараонов эпохи пирамид. В одном подобном случае главный казначей доставил монарху «колесницы из золота и серебра, статуи из слоновой кости и черного дерева, ожерелья из всякого рода драгоценных камней, военное оружие и изделия всевозможных ремесленников», состоявшие из 13 статуй царя, 7 изображений монарха в виде сфинкса, 8 роскошных ожерелий, 680 богато украшенных щитов и 230 колчанов изысканной работы, 360 бронзовых мечей и 140 бронзовых кинжалов — те и другие с насечками из драгоценного металла — 30 жезлов из слоновой кости с набалдашниками из золота и серебра, 220 бичей с рукоятками из слоновой кости и черного дерева, 7 искусно сделанных ларцов, множества опахал, кресел, ваз и массы мелких предметов. В древние времена монарх награждал верного вельможу землей, которая, чтобы стать доходной, должна была надлежащим образом обрабатываться и управляться, благодаря чему тогда преобладала простота и здоровая сельская жизнь больших поместий; теперь же фавориты получали в подарок движимое имущество, для пользования которым не надо было затрачивать труда. Роскошь и показная жизнь столицы сменили древнюю сельскую простоту и ее устойчивые исконные добродетели. Начиная с фараона и кончая самым скромным писцом, это изменение сказывалось даже и в костюме. Простой льняной передник от бедер до колен, которым некогда довольствовались все, не исключая и царя, заменился сложным костюмом сдлинным плиссированным подолом и богатой туникой с длинными рукавами. Вместо непритязательной головной прически древней эпохи появился тщательно завитой парик, спускавшийся до плеч, а некогда голые ноги оделись в изящные сандалии с заостренными и загнутыми кверху носками. Если бы владетельному вельможе при дворе Аменемхетов или Сенусертов случилось бы пройтись по улицам Фив в дни Аменхотепа III, то едва ли он сумел бы сказать, в какой стране он неожиданно очутился, в то время как его собственный старомодный костюм, сохранившийся только в кругу жрецов, вызвал бы такое же изумление среди разодетых фиванцев той эпохи. Он чувствовал бы себя не менее странно, чем дворянин Елизаветинской эпохи на улицах современного Лондона. Всюду нашел бы он изящные Дворцы и роскошные виллы с восхитительными садами и летние дома, расположенные вокруг обширных храмов, каких никогда раньше не видел обитатель Нильской долины. Богатство и труд рабов из Азии и Нубии быстро претворялись в величественные здания, в Фивах день за днем работали над созданием новой и фундаментальной страницы в истории мировой архитектуры. Аменхотеп сам горячо и с энтузиазмом отдавался этим работам и предоставлял в распоряжение своих архитекторов все, что было им нужно, дабы развернуть свое искусство полнее, чем было возможно когда-либо раньше. Среди них были люди высокоодаренные, и один из их числа, носивший то же имя, что и царь, заслужил своей мудростью такую широкую славу, что его афоризмы циркулировали на греческом языке спустя приблизительно 1200 лет в числе «изречений семи мудрецов», а во времена Птолемеев ему стали воздавать поклонение как богу, поместив его в число бесчисленных божеств Египта под именем «Аменхотепа, сына Хапу».
В руках подобных людей древние и традиционные элементы египетского здания прониклись новою жизнью, и стали комбинироваться новые формы, выявившие ранее неведомую красоту. Кроме того, небывалые средства и рабочие руки, бывшие к услугам новых архитекторов, давали возможность оперировать с такими огромными размерами, которые сами по себе способны были сделать здание в высшей степени внушительным. Но из двух форм храмов, развившихся в это время, меньшая по размерам представляет не меньший интерес сравнительно с большей. Это был простой четырехугольный алтарь, или святая святых, длиною в 30 или 40 футов и высотой в 14 футов; с того и другого конца находилась дверь, и кругом шла колоннада, все же в целом возвышалось на фундаменте приблизительное половину высоты храмовых стен. Дверь между двумя изящными колоннами, фасад, удачно расположенный в убывающей перспективе боковых колоннад, и все в целом до такой степени пропорционально, что опытный глаз тотчас узнает руку мастера, вполне знающего цену простых основных линий. Нечего удивляться, что архитекторы экспедиции Наполеона, познакомившие с нею современный мир, были восхищены и подумали, что они открыли в ней прообраз греческого храма, окруженного колоннадой; и, действительно, нет никакого сомнения в том, что архитектура Греции подверглась влиянию этой формы. Другой, и более обширный тип храма, получивший в это время наибольшее развитие, резко отличается от вышеописанного и, может быть, главным образом тем, что все его колоннады помещаются внутри и невидимы извне.
Святая святых по-прежнему окружена рядом покоев, более обширных, чем раньше, что вызывалось потребностями богатого и сложного ритуала, сложившегося в эту эпоху. Впереди находится обширный зал с колоннами, часто называемый гипостильным, а перед этим последним — огромный передний двор, окруженный портиком с колоннами. Перед двором возвышаются две башни (называемые в совокупности «пилоном»), образующие фасад храма. Их стены наклонены внутрь, наверху они увенчаны вогнутым карнизом, и между ними находится главная дверь храма. Хотя каменная кладка из песчаника и известняка обычно не содержит больших глыб, тем не менее встречаются огромные монолитные архитравы, длиною в 30 или 40 футов и весом в 100 или 200 тонн. Почти все поверхности, исключая колонны, покрыты рельефами: снаружи изображается царь во время битвы, внутри — он же, поклоняющийся богам; все поверхности, за немногими исключениями, ярко расписаны. Перед огромными двустворчатыми дверями из ливанского кедра, окованными бронзой, возвышались, по одному с каждой стороны, два обелиска, поднимавшиеся высоко над башнями пилона, спиной к которому с той и с другой стороны двери помещались колоссальные статуи Царя, изваянные каждая из цельного куска. Все эти элементы, известные и ранее царствования Аменхотепа III были так использованы и расположены в целом его архитекторами, что получился совершенно новый тип храма, которому суждено было дожить, как одной из самых благородных и распространенных форм архитектуры, вплоть до наших дней.
В Луксоре, старом южном предместье Фив, разросшемся к этому времени в целый город, находился небольшой храм Амона, построенный царями XII династии. Аменхотеп III, вероятно, в начале своего царствования сломал его и построил новое святилище, окруженное покоями и имевшее спереди зал, как и святилище Тутмоса I в Карнаке. Его архитекторы пристроили к нему великолепный передний двор с самыми чудными колоннадами, какие только сохранились теперь в Египте. Получив уверенность в своих силах, они решили воздвигнуть впереди всей совокупности построек новый и самый величественный зал, который когда-либо решались строить, и ему, по — видимому, должен был предшествовать еще более обширный двор. В большом зале по продольной средней линии были расположены в два ряда гигантские колонны, совершенно превосходившие по величине все когда-либо воздвигавшиеся в Египте. И несмотря на свою величину, они ничуть не проигрывали в красоте, имея во всех отношениях совершенные пропорции и будучи увешаны изящными капителями в форме распускающихся цветов папируса. Эти колонны были выше тех, которые находились по обеим сторонам от них, образуя тем самым высокую кровлю над средним парусом, или нефом, и более низкие кровли над боковыми парусами, причем промежуток между кровлями был занят с той и другой стороны большими каменными окнами, расположенными вряд. Так были созданы основные элементы базилики и собора, которыми мы обязаны фиванским архитекторам Аменхотепа III. К сожалению, огромный зал не был закончен при жизни царя, а сын его был слишком ярым противником Амона, чтобы довершить работу своего отца. Его позднейшие преемники загромоздили великолепный неф барабанами колонн из боковых парусов, которые никогда не были поставлены, и все в целом представляет собою теперь печальные руины незаконченного произведения искусства, являющего собою первый пример того архитектурного типа, за который современный мир не может не быть благодарным.
Аменхотеп занялся объединением в одно целое всех больших строений города, бывших до тех пор разрозненными. Он поставил перед Карнакским храмом массивный пилон, украшенный с небывалой роскошью, по ту и другую сторону были воздвигнуты плиты из ляпис-лазури, и на инкрустации, кроме большого количества золота и серебра, было употреблено около 1200 фунтов малахита. От реки к пилону вела широкая аллея, по обеим сторонам которой стояли два высоких обелиска, а перед пилоном архитектор фараона Аменхотеп поставил его колосс, самый большой из числа до тех пор воздвигавшихся, высеченный из цельной глыбы твердого песчаника высотой в 67 футов, доставленной вверх по реке целой армией людей из каменоломни вблизи современного Каира. Царь построил также храм фиванской богине Мут там, где его предки уже начали его строить, на юг от Карнака, и возле него вырыл озеро. Затем он разбил великолепный сад в промежутке, более чем в полторы мили длиной, между Карнакским и Луксорским храмами, причем он соединил их аллеей бараноголовых сфинксов, высеченных из камня и имевших каждый статую фараона между передними лапами. В общем впечатление должно было быть в высшей степени грандиозным: яркие краски полихромией архитектуры, колонны и врата, выложенные золотом, покрытые серебром плиты аллеи и огромные обелиски, одетые сверкающим металлом, доминировавшие над всем, высоко возвышаясь над пышной листвой неподвижных пальм и тропических деревьев, обрамлявших целое, — все это должно было производить впечатление и множеством подробностей, и поразительным величием целого, о котором дошедшие до нас мрачные развалины этих сооружений, как ни кажутся они внушительны, говорят очень мало. Подобно тому, как это было в Афинах в дни славы, на долю государства выпало счастье иметь людей с восприимчивым и творческим умом, в котором так глубоко запечатлелось величие Египта, что они смогли воплотить его в образах, исполненных красоты, достоинства и блеска. Фивы быстро стали столицей, достойной империи, — первым монументальным городом древности. Также и западная равнина по ту сторону реки, позади которой покоились завоеватели, не пострадала бы от сравнения с великолепием Карнака и Луксора. Вдоль подошвы обрывистых скал, начиная от скромной молельни Аменхотепа I, тянулась с севера на юг величественная цепь заупокойных храмов императоров. На южном конце этой цепи, поближе к реке, Аменхотеп III воздвиг свое собственное заупокойное святилище, обширнейший храм его царствования. Два гигантских колосса царя высотой около 70 футов, высеченных каждый из цельной глыбы и весивших более 700 тонн, не считая пары обелисков, стояли перед пилоном, к которому вела от реки аллея шакалов, высеченных из камня. Множество других больших статуй фараона было расположено вдоль колоннады двора. Огромная плита из песчаника высотой в 30 футов, выложенная золотом и ценными камнями, отмечала собою почетное «царское место», где становился Аменхотеп при совершении официальных религиозных обрядов; другая плита, высотой более 10 футов, содержала перечисление всего, что царь сделал для Амона. Стены и пол храма, украшенные золотом и серебром, являли самое невероятное великолепие. Тонкий вкус и техническая сноровка, требуемая для таких прикладных ремесленных работ, достигли теперь степени классического совершенства, никогда впоследствии не превзойденного египетским искусством. Одной своей величиной некоторые из этих произведений вызывают изумление; так, например, бронзовые петли и другие принадлежности огромных кедровых дверей пилона весили в целом несколько тонн и требовали для своей отливки небывалых по величине форм; покрытие самих дверей бронзовыми листами, изящно выложенными драгоценным металлом в виде фигуры божества, требовало соединения художественных способностей с искусством механическим, не слишком обычного даже и в наши дни.
В то же время процветала и скульптура, как никогда до тех пор. Хотя внимание и стало теперь обращаться на детали, требовавшие бесконечного терпения и кропотливости, все же подобная утомительная работа не омертвила свободного творчества скульпторов XVIII династии; древний метод общей передачи основных линий не был забыт. В произведениях этого века появляются утонченность, изысканность и гибкость, отсутствовавшие до тех пор даже и в наилучших работах, хотя, быть может, поразительный индивидуализм портретов Древнего царства не был теперь столь выражен. Эти свойства проявились в произведениях настолько колоссальных по размерам, что уже один тот факт, что скульптор мог это выполнить, замечателен сам по себе, хотя и не все колоссальные портретные статуи удовлетворительны в отношении вышеназванных свойств. В особенности в рельефе художники эпохи были мастерами. Всмотритесь на прилагаемом рельефе — ныне в Берлинском музее — в изображение горя двух осиротевших сыновей верховного мемфисского жреца, сопровождающих тело своего отца к гробнице, и заметьте, как искусно художник противопоставил ему суровую важность и условную внешность первых вельмож государства, идущих за ними, и как эти последние, в свою очередь, резко отличаются от петиметра эпохи, старательно поправляющего надушенные пряди своего сложного парика. Человек, создавший произведение, дошедшее до нас лишь в этом небольшом фрагменте, был изобразителем сложной и зрелой культуры, наблюдателем жизни, его создание рисует в одно и то же время напряженность и глубокую загадочность человеческого горя, отмечает неизбежность и жестокое безразличие официальной условности и не забывает вместе с тем показать тщету злободневных мод. Здесь говорит нам из многовековой дали зрелое созерцание жизни, находящее себе сочувственный отклик во всяком культурном наблюдателе. Этот фрагментарный набросок не только превосходит все, что осталось от других восточных народов, но и принадлежит к классу произведений, совершенно отсутствовавших где бы то ни было в то время. Это один из самых ранних образцов скульптуры, являющих собою понимание жизни и чувство индивидуальных черт (возникших, как обыкновенно думают, впервые в скульптуре Греции), в которых искусство находит свое наивысшее выражение.
Отважные подвиги фараона Аменхотепа III также внушали скульпторам эпохи самые сложные комбинации, на какие они когда-либо решались. Боевые сцены на великолепной колеснице Тутмоса IV представляют небывалую сложность рисунка, и эта тенденция переходит и в XIX династию. Хотя жизнь животных не очень подходит для работ, о которых только что говорилось, тем не менее совершенство, достигнутое в ваянии форм животных скульпторами того времени, точно так же знаменует высочайший уровень достижения египетского искусства, и Рескин даже настаивал со своей обычной убежденностью, что два льва эпохи Аменхотепа III — ныне в Британском музее — являются самым совершенным воплощением величия животного, дошедшим до нас от древности. Хотя, быть может, в своем энтузиазме он и переоценивает, тем не менее не следует забывать, что эти благородные произведения предназначались для отдаленного провинциального святилища в Солебе, в Верхней Нубии. Если подобная работа украшала двор незначительного нубийского храма, то каковы же были скульптуры в заупокойном святилище самого фараона в Фивах? Но это роскошное строение, вероятно, величайшее создание всего египетского искусства, полностью погибло. Только два пострадавших от времени колосса, охранявших вход, все еще взирают на равнину; из них один несет на себе греческие каракули любопытных туристов эпохи Римской империи, являвшихся сюда послушать таинственный звук, который они издавали каждое утро. В ста шагах позади них лежит огромная, распавшаяся надвое плита, некогда инкрустированная золотом и ценными камнями, которая указывала « царское место», и на ней еще можно прочесть слова Аменхотепа, касавшиеся храма: «Мое величество создало это на миллионы лет. Мне ведомо, что оно пребудет на земле». Позднее мы будем иметь случай говорить о том, как царственный храм стал жертвой безбожия выродившихся потомков Аменхотепа спустя 200 лет после его смерти. Лучшие образцы живописи эпохи находились во Дворцах, которые, будучи сделаны из дерева и необожженного кирпича, погибли. Мы уже отмечали тонкое чутье, дававшее возможность художнику, изображая животных и птиц, улавливать их мгновенное положение и достигшее наивысшей выразительности в следующее царство. Фараон в изображении своих битв требовал, как мы видели, несравненно более сложного рисунка, нежели тот, который был известен в древнейшие времена, искусство композиции ценилось больше всего. Батальные сцены в храмах эпохи погибли, но несомненно, что они существовали, раз мы имеем подобную композицию на колеснице Тутмоса IV
Украшенная такими произведениями, западная фиванская равнина являла величественный вид глазам наблюдателя, поднимавшегося от реки по аллее изваянных шакалов Аменхотепа III. Слева, позади храма и ближе к скалам, виднелся царский дворец, построенный из дерева и расписанный яркими красками. Он был очень легок и воздушен, фа сад украшался мачтами с пучками разноцветных лент наверху, а над входом помещался великолепный балкон с перилами, устланными подушками, и с изящными колоннами, на котором в торжественных случаях показывался своим любимцам царь. Искусство, создавшее такое восхитительное здание, было столь же исключительно по своему эстетическому совершенству, как и по своей технике. Бесчисленные произведения прикладного искусства, наполняющие теперь европейские музеи, показывают, с каким бесконечным великолепием и изысканной красотой обставлялся и украшался царский дворец. Великолепные сосуды из золота и серебра с фигурами людей и животных, растений и цветов по краям сверкали на царском столе посреди хрустальных кубков, стеклянных ваз и серых фарфоровых сосудов, украшенных бледно-голубыми рисунками. Стены были покрыты ковровыми тканями, столь тонкой работы и столь изысканными по окраске и рисунку, что знатоки признают их нисколько не уступающими созданиям наилучших современных мастеров. Наряду с цветными полами, украшенными сценами из жизни животных, стены были покрыты нежно-голубыми кафельными плитами, богатая окраска которых просвечивала сквозь сложные рисунки из листового золота, для заполнения больших поверхностей употреблялись глазурованные фигуры. Все это было исполнено с тонким и вдумчивым пониманием общего красочного впечатления. Утонченностью своего искусства эта эпоха напоминает век Людовика XV, и дворец во всех отношениях отразил на себе дух времени.
В том же месте Аменхотеп устроил особое поместье для своей жены Тии, он вырыл в ограде большое озеро длиной около мили и шириной более 1000 футов, и в день празднования двенадцатой годовщины своей коронации он открыл шлюзы для его наполнения и поплыл по нему в барке со своей женой, подобно тому, как мы это читаем в описании великолепных фантастических празднеств в «Тысяче и одной ночи», в дни неизменного Харун ар-Рашида. Музыка была более совершенна, чем когда-либо раньше, так как искусство сделало прогресс со времени непритязательной древности. Арфа превратилась в большой инструмент, высотой в рост человека, и имела около 20 струн; из Азии была заимствована лира. Полный оркестр состоял из арфы, лиры, лютни и двойной флейты. В память о празднестве была выпущена новая серия скарабеев, или жуков-амулетов, надписанных кратким изложением события. Пышные празднества стали теперь обычными в Фивах и обогащали жизнь быстро растущей столицы калейдоскопической сменой картин, которую можно сравнить только с подобными же периодами в Вавилоне или в Риме эпохи императоров. Религиозные торжества «седьмого месяца» справлялись с таким великолепием, что он быстро приобрел эпитет «месяца Аменхотепа», и это название вследствие постоянного употребления стало обычным в позднейшие века и до сих пор в искаженном виде встречается среди жителей Египта, употребляющих его, не зная ровно ничего о своем царственном предке, чье имя в нем увековечилось. В ту эпоху литература, без сомнения, процветала, но, по несчастной случайности, сохранилось слишком мало произведений отXVIII династии. Мы читали отрывок триумфального гимна в честь Тутмоса III, и мы еще познакомимся с замечательным гимном к солнцу Эхнатона. Но сохранившиеся повести, песни и легенды, процветавшие со времени возвышения империи, относятся почти все без исключения к XIX династии.
Одним из самых любимых развлечений царя была охота, и он предавался ей с небывалым увлечением. Когда его егеря доносили о появлении среди холмов, окаймлявших Дельту, стада диких животных, он покидал вечером мемфисский дворец, плыл на север всю ночь и рано утром достигал местонахождения стада. Большой отряд солдате помощью деревенских детей окружал затем стадо и гнал его в обширный загон — метод, практиковавшийся и в более ранние времена. В одном случае загонщики насчитали внутри ограды не менее 170 штук дичи. Въехав в загон на колеснице, царь собственноручно убил в первый день 56 диких зверей, и это число еще увеличилось, вероятно, на 20 при повторном избиении, последовавшем после четырехдневного отдыха. Аменхотеп счел этот подвиг достойным увековечения и велел изготовить ряд скарабеев с записью события. Когда исполнилось десять лет львиных охот Аменхотепа III, царь наделил придворных вельмож подобным же напоминанием о своей доблести, заключавшим после обычной царской титулатуры, его собственной и его жены, следующие слова: «Число львов, которых его величество сразил собственными стрелами, с первого года до десятого — свирепых львов — 102». Около 30 или 40 таких скарабеев в память львиных охот сохранилось до настоящего времени.
Во всем этом можно видеть совершенно новую тенденцию. Божественный фараон постоянно изображается в сфере человеческих отношений, события царского дома становятся общественным достоянием, имя царицы, хотя и не царской крови, постоянно появляется в официальных документах рядом с именем фараона. Постоянные сношения с народами Азии постепенно заставляют царя снизойти со своего древнего сверхчеловеческого положения, приемлемого только в Нильской долине, к менее провинциальным и более современным отношениям со своими соседями в Вавилонии и Митанни, называющими его в своих письмах «братом». Охотившийся на львов и травивший диких быков фараон, поистине, далек от богоподобной и недосягаемой неподвижности своих божественных предков. Это было подобно тому, как если бы китайский император или тибетский далай-лама неожиданно разоблачили свои личные дела в ряде медалей! Без сомнения, Аменхотеп III порвал с традициями. Он построил храм в Мемфисе, где ему поклонялись как богу, и расширил нубийский храм в Солебе также для своего собственного культа в связи с культом Амона. Его жена, равным образом, почиталась как богиня в нубийском храме в Седеинге. Таким образом, Аменхотеп все еще был богом в Нубии. В действительности же он давно порвал с придворной и жреческой фикцией. Сознательно или нет, но только он стал на новую точку зрения, которая должна была неизбежно повести к резкому конфликту с косностью традиции, почти непреоборимой в восточной стране.
Тем временем все шло хорошо, линии надвигавшейся внутренней борьбы не обозначились ясно, и фараон еще не видел первых намеков на внешние мятежи. Как истинный «Caesar divus» повелевал он великолепием Фив. В 30-м году своего царствования он отпраздновал юбилей своего назначения наследным принцем, совпавший со вступлением на престол. Вероятно, во время этого празднества и были поставлены обелиски перед заупокойным храмом царя. Чтобы сделать праздник еще более внушительным, главный казначей, представив царю отчет о необычайно богатом урожае, начиная от Нубии и кончая Нахариной, доложил о значительном увеличении доходов, и это та к обрадовало царя, что все провинциальные чиновники сокровищницы были приняты им на аудиенции и награждены богатыми подарками. Второй юбилей, вероятно, 34-го года, прошел, насколько нам известно, без инцидентов, и в 36-м году, когда справлялся третий юбилей, старый монарх все еще был в силах принять свой двор на аудиенции и выслушать его поздравления.
Зловещие признаки надвигавшихся смут тем временем показались на северном горизонте. В Митанни вторглись хетты, но митаннийскому царю Душратте удалось изгнать их и послать Аменхотепу колесницу и пару лошадей, не считая двух рабов, в виде подарка из числа добычи, доставшейся ему от хеттов. Но египетские провинции не были пощажены. Акиззи, вассальный царь Катны, написал ему, что хетты вторглись на его территорию в долине Оронта. унесли изображение Амона-Ра с именем Аменхотепа и, уходя, сожгли город. Нухашши, лежащий еще дальше на север, постигло подобное же нападение, и его царь Хададнирари написал Аменхотепу отчаянное письмо с уверениями в преданности и с просьбой помочь ему против нападавших. Все это произошло не безучастия вероломных вассалов фараона, стремившихся завоевать территорию в свою собственную пользу. Прославившийся впоследствии Азиру и его отец Абдаширта были руководителями движения, они вступили в Катну и Нухашши с юга и разграбили их. Их единомышленники в то же время угрожали области Дамаска Уби. Акиззи из Катны и Риб-Адди из Библа быстро донесли Аменхотепу III об отпадении его вассалов; Акиззи писал, взывая о быстрой помощи: «О, мой владыка! Так же, как Дамаск в стране Уби простирает свои руки к твоим ногам, так и Катна простирает свои руки к твоим ногам».
Положение было несравненно опаснее, чем это казалось фараону. Аменхотеп III не понимал всей серьезности наступления хеттов, тем более, что Акиззи заверял его в преданности царей Нахарины в таких словах: «О, мой владыка! Также, как люблю я моего владыку царя, любит его царь Нухашши, царь Нии, царь Сензара и царь Кинаната, ибо все эти цари — слуги моего владыки царя». Аменхотеп вместо того, чтобы немедленно двинуться со всей армией в Северную Сирию, как это сделал бы Тутмос III, ограничился только посылкой части войска. Последняя, разумеется, не утруждала себя поспешным подавлением мятежных царьков и быстрым пресечением их враждебных действий против верных вассалов. Она оказалась совершенно неспособной остановить движение на юг хеттов, занявших в Северной Нахарине пункт, необычайно важный для их дальнейших планов завоевания Сирии. Кроме того, долгое отсутствие фараона в Сирии отозвалось там на египетском престиже, и с того самого дня, когда царь в последний раз покинул Сидон, как теперь установлено, стала надвигаться новая опасность, угрожавшая его азиатским владениям. Началось вторжение из пустыни семитов хабири, родственных тем, которые с незапамятных времен периодически наводняли Сирию и Палестину. Оно приняло такие размеры, что вполне заслуживает названия переселения. Еще при жизни Аменхотепа III оно стало угрожающим, и впоследствии Риб-Адди, из Библа, писал его сыну: «С тех пор как отец твой вернулся из Сидона, страны оказались во власти хабири».
При таких угрожающих обстоятельствах престарелый фараон, которого мы справедливо можем назвать Аменхотепом Великолепным, был близок к кончине. Его «брат» из Митанни, с которым он по-прежнему находился в дружеских отношениях, осведомленный, вероятно, о его летах и немощи, вторично послал в Египет изображение ниневийской Иштар, без сомнения, в надежде на то, что пользовавшаяся широкой славой богиня сможет изгнать злых духов, повинных в болезни Аменхотепа, и вернет здоровье престарелому царю. Но все было напрасно. Около 1375 г. до н. э., после приблизительно 36-летнего пребывания на престоле, Аменхотеп Великолепный скончался и был погребен там же, где и все другие его предки-императоры — в Долине Царей.
