Исторические условия интеллектуального развития в России. Статья третья (Щапов)/Дело 1868 (ДО)

Исторические условия интеллектуального развития в России : Статья третья
авторъ Афанасий Прокопьевич Щапов

Опубл.: 1868^[1]. Источникъ: az.lib.ru

ИСТОРИЧЕСКІЯ УСЛОВІЯ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАГО РАЗВИТІЯ ВЪ РОССІИ.

II.

Изъ предъидущихъ вашихъ статей читатель могъ видѣть, что въ умственномъ развитіи русскаго народа главную историческую роль играло численное преобладаніе рабочаго класса надъ интеллектуальнымъ и непосредственно-натуральное развитіе надъ теоретическимъ. Взвѣсимъ силу самыхъ фактовъ, подтверждающихъ наше мнѣніе.

Вѣковая физическая работа народа въ непосредственной сферѣ природы, вслѣдствіе естественной реальности и физическаго значенія своего, не только естественно вела и ведетъ рабочій народъ къ реально-умственному развитію, но и развивала и развиваетъ въ немъ преимущественно такіе интеллектуальные органы, которые являются существенными рабочими силами въ опытномъ естествознаніи. Эта вѣковая работа преимущественно развивала въ народѣ органы внѣшнихъ чувствъ, въ особенности реально-познавательную дѣятельность зрѣнія, слуха и осязанія и память зрительную, слуховую и осязательную. Вслѣдствіе этого рабочій народъ, ну, темъ своей вѣковой физической работы — колонизаціонной, земско-строительной и естественно-промышленной, копилъ отдѣльныя, элементарно-конкретныя впечатлѣнія, представленія и знанія, какія выработывались и пріобрѣтались чувствами изъ непосредственно-натуральныхъ наблюденій. И этотъ первоначальный, элементарно-конкретный матеріалъ непосредственно-эмпирическаго міросозерцанія-выразился, въ высшей степени, въ реальномъ или природо-изобразительномъ содержаніи и составѣ народнаго языка и особенно словаря великорусскихъ областныхъ нарѣчій, въ цѣломъ кодексѣ народныхъ физическихъ примѣть, большею частію суевѣрныхъ, но частію и разумныхъ, въ своеобразныхъ сенсуально-эмпирическихъ представленіяхъ и понятіяхъ народной физики, метеорологіи, астрономіи, ботаники, зоологій, географіи и проч., и, наконецъ, частію въ немногихъ простонародныхъ описаніяхъ — зоологическихъ, географическихъ и т. п.

Вслѣдствіе этого исключительнаго воспитанія и умственнаго развитія народа въ практической школѣ природы, вслѣдствіе постоянной дѣятельности внѣшнихъ чувствъ, теоретическому мышленію были обведены самыя тѣсныя границы. Сенсуальная логика народной мысли была преобладающимъ элементомъ въ нашемъ умственномъ міросозерцаніи. Какъ физическія, мускулярныя силы народа природа вызывала на работу земскаго строенья, на физико-географическое, колонизаціонное движеніе и разработку русской земли изъ подъ черныхъ дикихъ лѣсовъ, такъ и эти интеллектуально-рабочія силы народа — внѣшнія чувства и сенсуальную память — природа вызывала на такую-же умственно-рабочую дѣятельность, на непосредственно-чувственное познаніе всѣхъ встрѣчавшихся на пути колонизаціи и земскаго строенія физико-топографическихъ, зоологическихъ и другихъ реальныхъ подробностей и особенностей, — на познаніе чувствами и памятью всѣхъ путей и ухожаевъ колонизаціи, всѣхъ межевыхъ знаковъ, куда ходилъ топоръ, ходила коса и соха, вообще — на выработку непосредственно-натуральнаго опыта и знанія. Органы чувствъ, во время физической работы и непосредственно-физическаго, чувственно-рабочаго опыта и наблюденія въ сферѣ природы, копили первоначальныя, элементарно предметныя, непосредственно-реальныя впечатлѣнія и рождавшіяся изъ нихъ представленія и понятія, а память сохраняла ихъ; зрѣніе, слухъ, осязаніе и память зрительная, слуховая и осязательная были такимъ образомъ главными умственно-рабочими факторами этой примитивно-познавательной дѣятельности народа и его эмпирическаго мышленія. При господствѣ внѣшнихъ чувствъ надъ мыслящимъ и познающимъ разумомъ, вмѣсто идей и теорій чистаго разума, вмѣсто научно-философскаго мышленія, развивался по преимуществу грубый физическій эмпиризмъ. Природу, за темными, дремучими лѣсами и водами, народъ познавалъ, на пути своего колонизаціоннаго распространенія, только въ тѣхъ предѣлахъ, «куда ходилъ топоръ, ходилъ плугъ, ходила коса или бортная кжень» или на водахъ «идѣже обычай имѣли приставити», — слѣдовательно, въ предѣлахъ чувственной видимости, наглядности и осязаемости. При неразвитости теоретическаго мышленія и при господствѣ познавательной воспріимчивости чувствъ, умъ народный обогащался только непосредственно-чувственными, предметными впечатлѣніями, но неспособенъ былъ развивать никакихъ сложныхъ обобщеній, отвлеченныхъ понятій, теорій, идей. На пути вѣковой сѣверо-восточной колонизаціи, на пути непосредственно-очныхъ досмотровъ и дозоровъ земель и лѣсовъ, гдѣ, по характеристическому выраженію актовъ, былъ только назнаменанъ топоръ, — "ему бросались въ глаза и шли на умъ только такія непосредственно-чувственныя физическія примѣты, какъ межи и межевые знаки — троевиловистые дубы, пни, березы суковатыя, «ямы, да овраги» и т. л. Полнымъ выраженіемъ такого чувственно-эмпирическаго мышленія и проявленія зрѣнія, слуха и памяти зрительной, слуховой и осязательной служатъ, между прочимъ, такъ называемыя, въ актахъ юридическихъ, межевыя записи, дозорныя книги, досмотрѣныя записки. А въ нихъ вотъ, какія, напримѣръ, примѣты и представленія сообщали уму органы зрѣнія и осязанія и память зрительная, слуховая и осязательная: «Отъ Осиновскія пустыни Баева, — читаемъ, напримѣръ, въ межевой записи 1631 года, — въ оврагѣ стоитъ дубъ, отъ земли голенастъ, въ верху суковатъ, а на немъ грань; а отъ того дуба на столбъ дубовой, а на немъ двѣ грани, а у столба двѣ ямы, а столбъ стоитъ противъ горѣлаго пня, на которомъ были старые грани, а отъ того столба долинною водотечью внизъ на столбъ дубовой, а на немъ двѣ грани; а отъ того столба внизъ же вражкомъ суходоломъ на столбъ дубовой, а на немъ двѣ грани, а столбъ стоитъ на водотечи, а отъ того столба прямо къ болоту на березовый пень, а на немъ двѣ грани старыя; а отъ того столба. въ болото жь на иву, вверху суковата, безъ верху, поклепа на всходъ, а на ней двѣ грани; а отъ тоя ивы черезъ болото на березу кудревату, а отъ тое березы въ путь тѣмъ же вражкомъ суходоломъ водотечью на березу, отъ земли голенаста, вверхъ кудревата, поклепа на полдень, а отъ того столба черезъ болото къ полю на березу, отъ земли голенаста, виловата, а отъ того столба къ черному лѣсу на дубъ, отъ земли голенастъ, съ дѣлью, вверхъ кудреватъ, а отъ того столба береза стоитъ у ивова куста, а на немъ новые грани по обѣ стороны, а по сказкѣ старожильцовъ, была-де въ ивовомъ кустѣ осина, а на ней были старые грани, и ту-де осину, вырубилъ деревни Юрьевки крестьянинъ Борко». Точно также географію, и вообще природу руской земли не умѣли иначе описывать, какъ только по самымъ виднымъ и осязательнымъ физико-географическимъ признакамъ~по рѣкамъ, волокамъ, озерамъ, лѣсамъ и т. п. урочищамъ, — до мѣрѣ того, какъ плыли, такъ сказать, ощупью отъ устья одной рѣки до устья другой, и видѣли, гдѣ какая рѣка и послѣ какой пала въ другую рѣку и т. д. Кромѣ устьевъ рѣкъ, луковъ или прилукъ, волоковъ и т., п. ничего другого не видѣли и не замѣчали. О высшихъ теоретическихъ соображеніяхъ и выводахъ не. догадывались и не мыслили. И всѣ эти топографическія или географическія описанія, какъ опыты первоначальнаго, непосредственно-чувственнаго познанія земли, вызывавшіяся исключительно практическими, рабоче-промышленными и колонизаціонными цѣлями, производившіяся ощупью или, по выраженію актовъ, дозорами и досмотрами, и по слухамъ или пойманью языковъ, напримѣръ въ Сибири, — были ничто иное, какъ толькц чувственно-наглядныя копіи или чертежи каждаго шага по волокамъ, каждаго пути и ухожая, или каждаго плаванья отъ устья одной рѣки до устья другой, съ обозначеніемъ иногда самыхъ дней пути и проч. Такъ составлены были, въ концѣ XVII вѣка: «Книга большаго чертежа», въ 1667 г. «Чертежъ сибирской земли» «Чертежная книга Ремезова — боярскаго сына Тобольскаго города»^[2]. Также составлялись и всѣ мѣстные чертежи и росписи сибирскихъ земель и рѣкъ, а также всѣ дозорныя и писцовыя книги, досмотрѣныя Записки и т. п. Органъ зрѣнія былъ главнымъ органомъ народнаго міросозерцанія. И здѣсь, въ сферѣ зрѣнія, что при работахъ и промыслахъ народныхъ наиболѣе доступно было непосредственному зрѣнію и зрительному наблюденію народа, то онъ и познавалъ лучше, подробнѣе и. точнѣе. Непосредственно-натуральвыя, зрительныя наблюденія промышленныхъ людей, въ наиболѣе подлежащей чувствамъ сферѣ природы, напр. зоологической, растительной,.топографической и, т. п., по реально-эмпирической точности и фактичности своей, иногда возвышались даже до степени естественно-научнаго достоинства^[3]. Таковъ, наприм., напечатанный въ путешествіи академика Лепехина естественно-историческій опятъ описанія морскихъ рябъ и звѣрей — архангелогородскаго купца Фомина. При господствѣ познавательной наблюдательности органа зрѣнія и вообще внѣшнихъ чувствъ, простонародные писатели, самоучки-натуралисты, въ родѣ Фомина, описывая природу, больше обращали вниманіе на такія явленія которыя преимущественно дѣйствуютъ на чувства и, въ частности, на органъ зрѣй я и слуха, и самую мѣру естествознанія опредѣляли пространственнымъ кругозоромъ или, по выраженію Фомина, театромъ органа зрѣнія. Тотъ же Фоминъ, о своихъ соотечественникахъ поморскихъ промышленникахъ, — замѣчаетъ, что мыслительныя способности ихъ не развиты настолько, чтобы анализировать идеи; и что они однимъ органомъ зрѣнія перенимаютъ то или другое; «открываюсь беззазорно, — говоритъ онъ, — что понятія изъ не приважены еще ни малымъ просвѣщеніемъ къ отдѣленію идей, и что они одними глазами пріобрѣтаютъ переимчивость»^[4]. И взглядъ самого самоучки-натуралиста Фомина не превышалъ непосредственной сферы чувствъ, и характеризуется чувственно-образнымъ воззрѣніемъ. Напримѣръ, во введеніи къ своему зоологическому опыту, онъ такъ очерчиваетъ естественно-историческій кругозоръ, насколько онъ могъ его обнимать: «Нѣтъ еще толь изобилующаго понятіями разума, ниже толь изощреннаго, ученіемъ и опытами пера, которыя бы могли познать и описать всѣхъ, подверженныхъ человѣческимъ чувствамъ животныхъ. Если не могли еще быть обозрѣны всѣ неземныя и воздушныя удобновидимыя животныя, закрываемыя то пустотою пространныхъ степей, то непроницаемостью отдаленныхъ лѣсовъ, то дикостью населяющихъ поверхность земли народовъ; такъ что же скажемъ о насѣкомыхъ, малозримыхъ и почти невидимыхъ тварехъ, стройными тѣлами одаренныхъ… Море, занимающее двѣ трети поверхности земнаго шара, и населенное безчисленными родами животныхъ, болѣе всего не допускаетъ испытливыхъ очесъ къ открытію своей бездны, наполненной удивительною оныхъ недовѣдомостію… Возьмемъ въ примѣръ сей необъятности безчисленнаго множества морскихъ животныхъ слѣдующее начертаніе, которое разказываютъ очевитцы и дополняютъ описатели. Походъ сельдей представляетъ человѣческому взору огромное, величественное и преузорочное зрѣлище, лицами тмочисленныхъ разнородныхъ животныхъ дѣйствующаго Естества. Зрители, съ высочайшихъ корабельныхъ мачтъ, не могутъ, вооруженнымъ оптическими пособіями окомъ, достигнуть предѣловъ сребровиднымъ сельдянымъ блескомъ покрытой поверхности моря». Наглядно, реально-изобразительно описавши дальше послѣдовательный ходъ сельдей и массы различныхъ морскихъ животныхъ, какъ онѣ представлялись непосредственно-чувственному созерцанію, Фоминъ, и за тѣмъ, также преимущественно непосредствено-чувственнымъ представленіемъ, схватываетъ и обрисовываетъ такія впечатлѣнія морской природы, которыя болѣе всего дѣйствовали на зрѣніе и слухъ., «При такомъ смятенія водной стихія, — продолжаетъ онъ, — увеличиваютъ представленіе сего зрѣлища, со стороны атмосферы, тучи морскихъ птицъ, весь сельдяной походъ покрывающихъ. Онѣ, плавая по воздуху и на водѣ, или ходя по густотѣ, сихъ рыбъ, безпрестанно ихъ пожираютъ, и между тѣмъ, разногласнымъ своимъ крикомъ, провозглашаютъ торжественность сего похода. Сверхъ сего множества въ воздухѣ птицъ, сгущается оный водяными столпами, кои киты, изъ отдушинъ своихъ безпрестанно выприсвиваютъ до знатной высоты, дѣлаютъ сей воздухъ, по» причинѣ раздробленія сихъ огромныхъ водометовъ и преломленія въ нихъ солнечныхъ лучей, радужно-блестящимъ и дымящимся, а совокупно отъ усильнаго шипѣнія и обратнаго сихъ водоизверженій на поверхность моря паденія буйно-шумящимъ. Стенаніе китовъ, нестерпимымъ терзаніемъ отъ ихъ мучителей имъ причиняемое, подобное подземному томному, но весьма слышному реву, также звуки ударенія хвостовъ о поверхность моря, сими животными отъ остервенѣнія производимые, представляютъ сіи шумы страшными и воздухъ въ колебаніе приводящими. Сей величественный, сельдяной походъ, каковымъ его вообразить возможно, представляетъ напротивъ того страшный театръ поглощенія, пожренія и мученія, на которомъ несмѣтнымъ множествомъ и болѣе всѣхъ сельди истребляются" и проч.^[5] Далѣе Фоминъ, подъ руководствомъ, Линнея и другихъ натуралистовъ, весьма обстоятельно изображаетъ анатомическое строеніе морскихъ рыбъ и звѣрей, и опять настолько, насколько дали ему, для этого фактическаго матеріала, наглядно-опытныя наблюденія и свѣденія поморскихъ промышленниковъ. Такъ, въ сферѣ непосредственно-зрительнаго наблюденія, въ той области природы, гдѣ было наиболѣе доступа естественному зрѣнію, и простые рабочіе промышленные люди могли вырабатывать простымъ, невооруженнымъ органомъ зрѣнія довольно подробныя и весьма точныя естественно-научныя знанія. Но какъ только что нибудь превышало естественную силу зрѣнія, выходило за предѣлы зрительнаго кругозора, — все то было уже неприступно и для умосозерцанія народнаго, покрыто было для него совершеннымъ мракомъ неизвѣстности, и потому крайне скудно выразилось въ самомъ языкѣ народномъ. Такъ, звѣздное небо неизмѣримо превышало кругозоръ народнаго зрѣнія; потому-то изъ 20,374,000 звѣздъ на цѣломъ небѣ, исчисленныхъ телескопическимъ зрѣніемъ Струве, изъ 18 милліоновъ звѣздъ, видимыхъ въ 40-футовый зеркальный телескопъ въ одномъ только Млечномъ пути, — видимыхъ простыми глазами звѣздъ, на цѣломъ небѣ, насчитываютъ отъ 500—580^[6]. Но и изъ этого числа видимыхъ простымъ глазомъ звѣздъ глазъ русскаго народа усмотрѣлъ и обозначилъ въ своемъ убогомъ звѣздномъ каталогѣ только звѣздъ 5 или 6, и то безъ всякой астрономической точности и опредѣлительности, даже не различая не только кучъ или группъ звѣздныхъ отъ вставляющихъ ихъ звѣздъ но и такъ называемыхъ двойныхъ звѣздъ, или же принимая цѣлую группу звѣздъ за одну звѣзду. Въ частности, въ группѣ Плеядъ, представляющей, между прочимъ, доказательство того, что и для русскаго народа, такъ же какъ для древнихъ грековъ и римлянъ, звѣзды, причисляемыя астрономами къ 7-й величинѣ, оставались невидимыми для простаго глаза средней силы зрѣнія, — въ этой группѣ Плеядъ 6 звѣздъ древними народами видимы были простымъ глазомъ безъ труда, и въ. томъ числѣ три звѣзды 5-й величины^[7]. Но глазъ русскаго народа не подмѣтилъ и не обозначилъ и этихъ видимыхъ простымъ глазомъ отдѣльныхъ звѣздъ изъ многочисленной группы Плеядъ, состоящей изъ 9 извѣстныхъ звѣздъ отъ 3-й до 8-й, величины и многихъ весьма малыхъ телескопическихъ звѣздъ: онъ всѣ ихъ изстари назвалъ и доселѣ называетъ однимъ неопредѣленнымъ словомъ: въ одномъ мѣстѣ — кучками или стожаромъ, въ другомъ — утичъимъ гнѣздомъ, въ третьемъ — ключами петровыми, да составилъ о созвѣздіи плеядъ примѣту: «коли звѣздисто и стожаръ (плеяды), или на медвѣдей»^[8]. «Тамъ, говоритъ Гумбольдъ, гдѣ степи, травяные луга или песчаныя пустыни представляютъ обширный горизонтъ, перемѣняющійся съ временами года, или съ потребностями пастушеской жизни и земледѣлія, восхожденіе и захожденіе созвѣздій становится предметомъ старательнаго наблюденія и мало по малу даже символическаго соединенія понятій. Созерцательная, неизмѣряющая астрономія начинаетъ тогда болѣе развиваться»^[9]. Такъ было у арабовъ въ аравійской пустынѣ. Но народъ русскій, не смотря на ярко-звѣздное сѣверное небо, раскинувшееся надъ широкой равниной русской земли, не смотря на воспѣваемыя имъ въ пѣсняхъ степи камышинскія, астраханскія, царицынскія, новороссійскія и т. п., не смотря, наконецъ, на равнинный просторъ такихъ открытыхъ степей, какъ степь киргизская, барабинская или колыванская и т. п. народъ русскій, работая въ древнія времена больше всего въ чернымъ дикихъ лѣсахъ, не имѣлъ досуга и привычки заглядываться на небо, какъ арабы, имѣвшіе даже обыкновеніе въ созерцаніи отдаленныхъ звѣздъ испытывать зрѣніе. Въ пустыняхъ полярныхъ, въ тундрахъ, наприм., туруханскихъ, гдѣ русскіе поселенцы или путешественники нерѣдко подвергаются галлюцинаціямъ такъ называемой «снѣжной слѣпоты» или «галлюцинаціи пустыни», — только тамъ русскіе пользуются или руководствуются звѣздами, какъ путеуказателями въ тундряныхъ пустыняхъ, примѣчая, напримѣръ, такъ называемую ими неподвижную колъ-звѣзду и т. п. Да отъ пастушескихъ временъ или отъ пастушескихъ народовъ, народъ русскій наслѣдовалъ безсмысленное чувственно-образное представленіе звѣзднаго неба подъ образомъ «поля колыбанскаго, карагайскаго или сіянскаго, полнаго скота астраханскаго, монастырскаго или ивановскаго» и т. п.^[10] За то появленіе на небесномъ сводѣ, невиданныхъ прежде, новыхъ звѣздъ и кометъ всегда сильно дѣйствовало на зрѣніе народное, и въ старину всякій разъ обыкновенно записывалось въ лѣтописяхъ и хронографахъ. Въ особенности внезапное появленіе сильно мерцающихъ звѣздъ 1-й величины всегда возбуждало въ предкахъ нашихъ изумленіе, какъ необычайное, знаменательное событіе, совершающееся въ міровыхъ пространствахъ. Это изумленіе тѣмъ сильнѣе было, что новыя и необычайныя звѣзда являлись не часто. Въ 5-ть съ половиною столѣтій, съ эпохи окончанія Альфонсовыхъ таблицъ, столь важной въ исторіи астрономіи, до временъ Вильяма Гершеля, отъ 1252 до 1800 года, насчитываютъ около 63 кометъ, а новыхъ звѣздъ только 9^[11]. На Западѣ, при высокомъ развитіи естество-испытательнаго разума и математико-астрономическаго міросозерцанія, такое міровое событіе, какъ появленіе новой звѣзды, возбуждало не страхъ суевѣрный, а смѣлый пытливый духъ изслѣдованія, возбуждало энергическіе европейскіе умы въ новымъ обширнымъ астрономическимъ наблюденіямъ и соображеніямъ. Такъ, появленіе новой звѣзды въ 1572—1573 году, въ столь блистательную для астрономіи эпоху, въ вѣкъ Кеплера, де-Браге и Галилея, возбудило, по словамъ Гумбольдта, важнѣйшіе вопросы астрономіи. Тогда болѣе и болѣе начали признавать важность звѣздныхъ каталоговъ для удостовѣренія въ дѣйствительной новости вспыхнувшей звѣзды; начались изслѣдованія о періодичности, (т. е. новомъ появленіи въ теченіе многихъ столѣтій: даже де-Браге создалъ смѣлую теорію процессовъ образованія, и происхожденія звѣздъ изъ міроваго тумана, которая много имѣетъ сходства съ теоріею великаго Вильяма Гершеля^[12]. У насъ же подобныя необычайныя для глаза явленія на звѣздномъ небѣ не только не возбуждали зрѣніе къ возможному для него точнѣйшему и подробнѣйшему разсматриванію звѣзднаго неба, но, при совершенной неразвитости теоретической, раціональной умозрительности или силы мышленія, и при естественной, органической узкости зрѣнія, порождали еще разные чувственные обманы и суевѣрныя гаданья^[13]. Неясное зрѣніе (vue indi stincte, по выраженію Араго), имѣющее многостороннія органическія причины, зависящія отъ сферической аберраціи, глаза, отъ диффракціи при краямъ зрачка или при рѣсницахъ и отъ раздражительности нервовъ, распространяющейся болѣе или менѣе значительно отъ возбужденнаго пункта сѣтчатой оболочки, — неясное зрѣніе еще болѣе увеличивало чувственный обманъ и ложныя воззрѣнія на новыя звѣзды. Отсюда проистекало въ древней Россіи частое Видѣніе звѣздъ съ хвостомъ или звѣздныхъ хвостовъ. Лѣтописцы и хронографы часто повѣствуютъ о явленіи звѣздъ хвостатыхъ или съ хвостомъ, или аки копіе и т. п.^[14] И доселѣ простой народъ вѣритъ въ звѣзды съ хвостомъ, какъ въ предзнаменованія. Родоначальникъ скопческой секты Селивановъ говорилъ о себѣ: «когда народится сынъ Божій и приметъ крещеніе чистоты, въ то время явится звѣзда съ хвостомъ… И когда онъ облекся въ чистоту сына Божія, то дѣйствительно тогда же явилась на небѣ звѣзда съ хвостомъ, міръ тому не мало дивился»^[15]. Наконецъ, полагаясь на одно зрѣніе, при неразвитости умственной, логической способности различенія, народъ въ своемъ міросозерцаніи и представленіи, астрономическія явленія смѣшивалъ съ метеорологическими или атмосферными, я потому даже одинаково называлъ и тѣ и другія, заимствуя образы отъ непосредственныхъ субъективныхъ ощущеній и впечатлѣній органа зрѣнія^[16]. Точно также созерцаніе метеоровъ, при умозрительной неразвитости народа, не возбуждало въ немъ никакихъ научныхъ вопросовъ и соображеній, а Только производило въ зрѣніи народа оптическій чувственный обманъ, субъективныя и галлюцинаціонныя представленія и фантазмы органа зрѣнія, и, путемъ рефлексовъ, общее органическое ощущеніе страха, удивленія и т. п. Знакомыя, непосредственно-переДглазныя впечатлѣнія, зрѣніе народное переносило и въ сферу непонятныхъ для ума народнаго, необычайныхъ метеорическихъ явленій: въ нихъ народъ видѣлъ, наприм., человѣческія очи, голову, руки и т. п., и описывались они наглядно, глазомѣрно и чувственно-образными сравненіями, заимствованными отъ давно знакомыхъ чувствамъ предметовъ. Вотъ, напримѣръ, описаніе метеора, появившагося въ бѣлозерскомъ уѣздѣ въ XVII вѣкѣ: «1662 года ноября въ 22 день было тихо, и небо все чисто, и морозъ лютый. Въ селѣ Новой Ерги и въ деревняхъ, по захожденіи солнца, явилось на небѣ многимъ людямъ страшное знаменіе, о какомъ никогда не слыхивали. Отъ солнечнаго запада явилась будто звѣзда великая и, какъ молнія, быстро покатилась по небу, раздвоивъ его и протянулась по небу, какъ змѣй, голова въ огнѣ и хоботъ: такъ стояла съ полчаса. И былъ оттуда свѣтъ необычный, и въ томъ свѣтѣ, вверху, прямо въ темя человѣку, показалась будто голова, и очи, и руки, и перси, и ноги разогнуты, точно человѣкъ, и весь огненный. И потомъ облакъ сталъ мутенъ, и небо затворилось; а, по дворамъ, и по хоромамъ, и по полямъ на землю палъ огонь, будто кужли горѣли; люди отъ огня бѣгали, а онъ, будто гоняясь за ними, по землѣ катался, а никого не жогъ, и потомъ поднялся въ тотъ же облакъ. Тогда въ облакѣ стало шумѣть, и пошелъ дымъ, и загремѣло, какъ громъ, или какъ великій и страшный голосъ, и долго гремѣло, такъ что земля и хоромы тряслись, и люди отъ ужаса падали. А всякій скотъ къ тому огню сбѣгался въ груду и рты свои съ кормомъ зажимая и смотря на тотъ огонь, подымая за нимъ свои головы кверху, рычали каждый своимъ голосомъ. Лотомъ съ великою яростію пало. на землю малое и великое каменье горячее, а иное въ жару рвало, а людей Богъ помиловалъ, и скота не било, пало на порожнія мѣста, и снѣгъ около таялъ, а которое большое каменье пало, и то уходило въ мерзлую землю»^[17].

Вслѣдствіе вѣковаго господства непосредственно-натуральной дѣятельности внѣшнихъ чувствъ, реальная изобразительность составляетъ характеристическую, преобладающую черту въ самой организаціи народнаго языка^[18]. Особенно словарь великорусскихъ областныхъ нарѣчій характеризуется въ высшей степени реальнымъ содержаніемъ и составомъ, природо-подражательною и чувственно-образною тропичностью, изобразительностью и, если можно такъ выразиться, веществословностью. Органы внѣшнихъ чувствъ являются главными факторами этого реальнаго склада народнаго слова. Прежде всего, они непосредственно сами по себѣ, по своимъ индивидуальнымъ, субъективнымъ ощущеніямъ, породили цѣлый циклъ чувственно-образныхъ народныхъ понятій и словъ. Такъ, наприм., одинъ органъ зрѣнія даже непосредственно самъ по себѣ создалъ множество своебразныхъ представленій и выраженій. Возбуждало, напримѣръ, солнце зрительную способность глаза, дѣятельность органа зрѣнія, — и вотъ отъ субъективнаго дѣйствія и ощущенія солнечнаго свѣта родилось, наприм., представленіе древне-русскихъ грамотниковъ и азбуковниковъ, что и самыя очи человѣческія создались отъ солнца — суть, такъ сказать, отсвѣтъ или изображеніе солнца. Зрѣніе созерцало различныя комбинаціи свѣта въ природѣ, на небѣ, — и вотъ, отъ одного корня слова «зрѣніе» произошла цѣлая группа народныхъ названій различныхъ физическихъ формъ, комбинацій и проявленій свѣта. "Отъ того, — замѣчаетъ г. Афанасьевъ, — стихія свѣта и глаза, какъ орудіе зрѣнія въ первоначальномъ народномъ языкѣ обозначались тождественными названіями, какъ, наприм., видно изъ словъ: зрѣть, взоръ, зоркій и поръ — свѣтъ, зоря, зарница — отдаленная молнія, зарница — утренняя звѣзда, предвѣстница зари, глаголъ зорить — прочищать, прояснять, просвѣтлять и т. п.^[19] Такимъ же образомъ произошли понятія и слова топографическія, пространственныя, напримѣръ: озористый — огромный, пространный, глядень — высокое мѣсто, гора, съ которой можно далеко видѣть и. многое оглядѣть, визирку — глазомѣрно, или оглядывая и измѣряя пространство зрѣніемъ и т. п. Множество словъ въ народномъ языкѣ произошло отъ впечатлѣнія на глазъ свѣта или тьмы и отъ дѣйствія различныхъ комбинацій свѣта и цвѣтовъ на зрѣніе. Точно также впечатлѣнія или ощущенія другихъ органовъ чувствъ также сами по себѣ породили особый разрядъ народныхъ физическихъ понятій, представленій и выраженій. Такъ, наприм., отъ дѣйствія звука на слухъ и вообще отъ впечатлѣній или ощущеній слуха произошли слѣдующія слова: слухъ — вѣсть, молва, пдслухъ — свидѣтель и слушатель, глухо — неясно, невразумительно, ботъ — стукъ, тенъ-тенъ и гой-гой — колоколъ, рыкъ (тверск) — мычанье, въ значеніи мѣры разстоянія, наприм. говорятъ: «далеко ли отсюда? на коровій рыкъ, или на 3 коровьихъ рыка»; каркунъ — воронъ; погудало — смычекъ; озыкъ — окрикъ, сглаживанье или оговоръ; ворѣчъе — заговориванье, тептунъ — колдунъ (новг.), шумиха — волостная изба, въ которой обыкновенно, при сходкахъ, безъ шума необходится и т. п. Отъ чувства обонянія: душный — пахучій дурно или хорошо, душки и душица — растеніе Origanum Vulgare (псков. опочк.), душки — растеніе базилика (Ocymum basilicum), душмянка — растеніе кошечья мята (Repeta catavia арханг.) и проч. Отъ чувства вкуса: медвянка и медвяница — полевая трава съ желтыми цвѣтками, у которыхъ запахъ и вкусъ медовый, и въ которыхъ въ особенности собирается пчелами лучшій медѣ (псков., твер., остащ.), сладісоѣжка — растеніе кашка; кислица — 1) щавель (вологод., костром., новгор., пермск. псков., томск.), 2) красная смородина (иркут., камъ, перм., уф.), 3) сѣрая кислая капуста (яросл.); сладимый — пріятный, благорастворенный и т. п. Отъ осязанія: разщупыватъ — различать то, что представляется разсудкомъ, расчупатъ — понять, сяжокъ — тонкое осязаніе, ощупь, Свербигузъ — гарлупа (primula veris, орл.), жегало — крапива (твер., кашин.) и проч. Далѣе, вслѣдствіе преобладанія непосредственно-реальной познавательной дѣятельности или воспріимчивости внѣшнихъ чувствъ, надъ отвлеченно-теоретическою Мыслитёльностью, — все, что превышало сферу внѣшнихъ чувствъ, все то и въ языкѣ народномъ нашло самое ограниченное мѣсто и выраженіе. Въ немъ не развивались слова для обозначенія понятій отвлеченныхъ, теоретическихъ, умозрительныхъ. Леклеркъ поэтому справедливо замѣтилъ въ своей древней и новѣйшей исторіи Россіи: «почти для всего, что не имѣетъ тѣла и образа, для выраженія вещей, неподпадающихъ чувствамъ, недостаетъ въ русскомъ языкѣ рѣченій»^[20]. Такъ, языкъ народный крайне бѣденъ отвлеченными, математическими и физическими понятіями и словами, да и эти немногія свои понятія онъ выражаетъ грубыми реально-метонимическими образами, заимствуя ихъ изъ непосредственно рабочей реально-познавательной сферы чувствъ. Таковы, наприм., понятія и слова: клинъ — острый уголъ (кур., орлов.), квадратный (казан., тетюш.), колесо — круговоротное движеніе, жироватъ — выводить тѣло изъ равновѣсія (тверск., осташк.); временить — измѣнять видъ свой вдали, отъ преломленія лучей въ воздухѣ: «острова временятъ» — говорятъ архангельцы, то есть, измѣняютъ видъ свой отъ дѣйствія рефракціи; времениться — на морѣ изъ дальняго разстоянія показываться вблизи (арханг.),^[21] мельзить — казаться туманнымъ, неяснымъ представляться вдали какъ-бы дрожащимъ отъ дѣйствія рефракціи (арханг.) и т. п. При господствѣ реально-познавательной способности внѣшнихъ чувствъ надъ мышленіемъ, народъ особенно не могъ выработать отвлеченныхъ, математическихъ понятій о пространствѣ и времени, и выражалъ ихъ реально-предметно, метонимически. Онъ оріентировался или — лучше — обозрѣвался и опознавался въ пространствѣ по солнцу, — и отсюда первое дѣленіе пространства, по отношенію къ солнцу, на лѣвое или сѣверное и правое или южное, и о солнцѣ говорили встарину: «солнце деснуетъ.» Дальнѣйшія измѣренія пространства выражались не отвлеченными, математическими или геометрическими единицами, а тоже наглядно-предметно, непосредственно-чувственными образами, по преобладающимъ въ томъ или другомъ пространствѣ видимымъ и осязаемымъ предметамъ или урочищамъ. Напримѣръ, въ Сибири и въ Камчаткѣ, казаки говорили, плывя по рѣкамъ: «столько-то песковъ проѣхали или осталось до острожка»; ѣдучи по зимней дорогѣ, говорили: «до острожка еще осталось тундрочка, березникъ, хребтикъ, сопочка, падь, да рѣчка».^[22] Въ туру ха искомъ краѣ, гдѣ на однообразныхъ берегахъ Енисея, на такъ называемой «каменной сторонѣ», постоянно торчатъ и выпукло выдаются передъ глазами такъ называемыя корги — большія груды или кучи камней-валуновъ, частію обрушенныя отъ размытыхъ Енисеемъ скалъ, частію нанесенныя въ огромныхъ льдинахъ, — въ туруханскомъ краѣ, на Енисеѣ, измѣряютъ пространство этими каргами; говорятъ, напримѣръ: «4 корги проѣхали или проплыли, еще осталось 3 корги». Таковы же пространственно-измѣрительныя понятія и слова, заимствованныя отъ непосредственно-реальныхъ или предметныхъ чувственныхъ впечатлѣній: рыкъ (тверск.) — слышимое мычанье, въ значеніи мѣры разстоянія: «далеко ли отсюда? — на коровій рыкъ или на три коровьихъ рыка»: стрѣленіе лука — глазомѣрная мѣра разстоянія по выстрѣлу изъ лука. Въ старину говорили, напримѣръ: «бысть разстояніемъ новое жилище отъ перваго жилища, яко бы единою или дважды возможно есть стрѣлити стрѣлою вверхъ по рѣкѣ (Хозюгѣ)» и проч.^[23]. Еще труднѣе было языку, безъ посредства чувствъ, безъ помощи чувственно-образной реальности и предметности, дойти до отвлеченнаго понятія о времени и до раздѣленія времени на извѣстное число математическихъ единицъ. Эту общую форму воззрѣнія чувства народныя наполняютъ разными реальными образами — разными предметами, дѣйствіями и событіями; и языкъ, охватывая только наглядныя представленія реально-изобразительнымъ, чувственно-образнымъ описаніемъ предмета, дѣйствія или событія, или только называя физическія явленія и предметы или людскія, рабочія дѣйствія, характеризующія то или другое время, — такимъ образомъ давалъ знать объ общемъ отвлеченномъ понятіи, о времени. Смотря по мѣсту жительства, или по образу рабочей жизни, вообще смотря по физической или рабочей сферѣ непосредстренно-чувственной наблюдательности, рабочій народъ опредѣлялъ время различно. Напримѣръ: 1) трава (камъ) — въ значеніи года: "по которой травѣ, или который годъ? быкъ по пятой травѣ; теленокъ — однотравокъ (арханг.) — теленокъ по второму году, пережившій одно лѣто или одну траву; 2) вода (арханг.) — продолженіе времени около 12 часовъ или промежутокъ времени между каждыми двумя полными приливами или отлив’ами: сутки поморцы раздѣляютъ на двѣ воды, и замѣчая притомъ состояніе моря во время разсказываемаго событія, тѣмъ самымъ означаютъ время; наліримѣръ: «мы выѣхали на оленяхъ на палой водѣ, пріѣхали къ мѣсту на другой сухой», — значитъ поѣздка продолжалась около 15 часовъ; 3) упряжки (новгор., твер.) — треть лѣтняго дня, — слово, употребляемое крестьянами, которые раздѣляютъ лѣтомъ работы свои на 3, а иногда и на 2 пріема: паханіе дб отдыха, когда лошадь надобно выпрячь, называется «упряжкою»; 4) выть — охота ѣсть, отсюда время отъ ѣды до ѣды (арханг.), отъ «выти до выти»; 5) пряжа (псков.) — мѣра времени, опредѣляемая женщинами по пряжѣ. Точно также, въ высшей степени реально, наглядно изображаетъ языкъ рабочаго народа всѣ какъ малые, такъ и большіе періоды времени, начиная отъ минуты и даже мгновенія до цѣлой части года, и реальные образы для выраженія ихъ заимствуетъ частію отъ актовъ и явленій физіологическихъ, частію отъ явленій физическихъ, частію отъ процессовъ растительности, частію отъ событій и работъ земледѣльческихъ, вообще отъ такихъ предметовъ, событій и явленій, какія всего большё дѣйствовали на чувства рабочаго народа. Таковы, наприм., слѣдующія слова: духовинка — небольшое продолженіе времени: давно ли пришелъ? есть духовинка, съ духовинку, или съ душокъ (псков., опочк.); въ кочета — въ пѣтухи — въ полночь; въ свинъ голосъ — весьма рано; до вставайни (волог.) — раннимъ утромъ; до лягова — до вечера (владимір.). Народныя названія годовщинъ и дней заимствованы непосредственно-натуральною наблюдательностью чувствъ изъ жизни птицъ, отъ хозяйственныхъ растеній, домашнихъ животныхъ и т. п. Таковы наприм., наименованія годовщинъ и дней: грачевники, соловьиный день (22 мая), капустницы, луковъ день — 3 сентября (иркут.), кривые огурцы 13 іюня — день поздняго посѣва огурцовъ (пск., твер., осташ.); одна лошадь, одна корова, три овцы или двѣ свиньи — день пастушескій (орлов., малоарханг.). Названія мѣсяцевъ и другихъ большихъ періодовъ или частей года заимствованы преимущественно отъ процессовъ полевой и лѣсной растительности, а также отъ другихъ физическихъ явленій и работъ народныхъ. Таковы, наприм., названія; колосница, колосовица и колосьба время колошенья ржи (псков., твер., осташ., кур., обоян.); косовица — время покоса и уборки сѣна (тамб., борисоглѣб.); льдина (арханг.) — осеннее время замерзанія рѣкъ; «у насъ у перевощиковъ служба отъ радоницы до льдины»; въ туруханскомъ краѣ говорятъ: «отъ льда до льда» нанялся въ работники, т. е. отъ вскрытія, до замерзанія Енисея. Вообще, изъ области природы внѣшнія чувства рабочаго народа въ необыкновенномъ изобиліи заимствовали образы, для выраженія различныхъ понятій, особенно отвлеченныхъ. Въ этомъ отношеніи, Словарь областныхъ великорусскихъ нарѣчій отличается особенно обильною и изобразительною реальностью. Реализмъ народнаго міровоззрѣнія простирается до того, что самыя психологическія понятія у него получили реальное значеніе. Таковы, наприм., слова: духовенъ (псков.) — болѣнъ, душевередно (сибир.) — смертельно, опасно; наприм., о звѣряхъ говорятъ: «попалъ, да не душевередно»; малодушный — сухощавый (псков., новорж., порх.); бездушный — имѣющій мало тепла: «дрова эти вовсе бездушны»; грубый — крутой, обрывистый, высокій, наприм., берегъ, и т. п. Съ другой стороны, психическіе акты и нравственныя понятія народъ выражаетъ словами самыми реальными, предметными. Напримѣръ: грунтъ — толкъ: «съ грунту сбился», т. е. съ толку (псков.); развытъ — разсудокъ, отъ слова выть — порція, часть, наприм., пищи; грудно — мило, сердечно; мозговать — думать, соображать; достремиться — додуматься, догадаться, достремливый — смышленый, сообразительный; разщупать — понять; отскокъ — неустойка въ словѣ или увѣреніи; береза — знакъ согласія (псков., новорж.); болотный — глупый, безсмысленный; загибъ — недостатокъ нравственный, какая нибудь худая черта (псков., осташ., твер.) и т. п. Постоянно вращаясь въ сферѣ физическихъ предметовъ природы, рабочій народъ словно будто не умѣлъ и неумѣетъ иначе говорить и выражаться, какъ наглядно, предметно, реально. Онъ говоритъ, такъ сказать, самыми вещами, предметами, или реальнымъ, вещественнымъ языкомъ самой природы, насколько только могъ уловить и выразить его въ своемъ представленіи и словѣ. Почти изъ всѣхъ сферъ природы, непосредственно подлежащихъ внѣшнимъ чувствамъ, у него заимствованы образы для выраженія различныхъ его понятій и представленій. Точно также множество словъ заимствовано отъ звѣрей и птицъ, отъ почвы, отъ воды, отъ разныхъ природныхъ формъ и типовъ или отъ разныхъ физико-географическихъ урочищъ — отъ горъ, моря, лѣсовъ, степей и т. п., а также отъ метеорологическихъ явленіи, наприм., вѣтровъ. Земледѣльческія работы народа обусловили въ народномъ словарѣ особенное изобиліе словъ, относящихся къ метеорологическимъ явленіямъ, съ подробнымъ обозначеніемъ разнообразныхъ дѣйствій тепла, оттепели, мороза и изморози и проч., проявляющихся, наприм., въ воздухѣ, въ водѣ, въ парахъ, въ почвѣ и т. п. А въ сѣверномъ поморьи мореходные промыслы обусловили особенное развитіе словъ, относящихся, въ частности, къ морской метеорологіи. Вообще, словъ о Погодѣ, о различныхъ метеорологическихъ перемѣнахъ и явленіяхъ въ разныя времена года, особенно о дождѣ, о разныхъ жизненныхъ физическихъ дѣйствіяхъ мороза и т. п. въ словарѣ великорусскихъ областныхъ нарѣчій почти безчисленное множество: одно понятіе, наприм., о дождѣ или о дождливой погодѣ выражается на разные лады цѣлыми десятками словъ^[24]. Наконецъ, вслѣдствіе непосредственно-чувственнаго физическаго міросозерцанія и физико-географическаго, колонизаціоннаго распространенія народа, реально-познавательная дѣятельность его внѣшнихъ чувствъ съ особенною подробностью и реальною изобразительностью выработала физико-топографическія представленія и слова. Реальность, наглядность и тутъ господствуетъ въ высшей степени. Устроившись и укоренившись, путемъ колонизаціоннаго самораспространенія, въ различныхъ мѣстностяхъ, рабочій народъ пришелъ въ такое физіологическое соотвѣтствіе съ различными мѣстными физико-топографическими условіями, съ разными мѣстными природными формами и типами, что и всѣ областныя нарѣчія его суть живой, типическій отпечатокъ мѣстныхъ, областныхъ природныхъ формъ и типовъ, или мѣстныхъ физико-географическихъ особенностей. Такъ, наприм., въ сѣверномъ поморьи, въ области моря, сѣверной тундры, сѣвернаго оленя, лопарей, самоѣдовъ и зырянъ, — и русскіе жители, потомки древнихъ новгородцевъ, пришедши въ физіологическое соотвѣтствіе со всѣми этими физико-географическими и этнографическими условіями поморья, съ особенною подробностью выработали слова, относящіяся къ морю, къ морской феноменологіи и метеорологіи, къ гидрографической топографіи моря, къ топографіи тундры, къ оленямъ и оленеводству и т. п. Въ поморскомъ, архангельскомъ нарѣчіи, можно сказать, преобладаютъ типическія мѣстныя слова, выражающія: 1) метеорологію моря и особенно различныя явленія и направленія морскихъ вѣтровъ; 2) феноменологію моря, какъ, наприм., различныя явленія морскихъ приливовъ и отливовъ, различныя движенія, формы и направленія морскихъ льдовъ или торосовъ, различныя свѣтовыя или оптическія явленія на морѣ, въ родѣ дѣйствій рефракціи и т. п.; 3) топографію и орографію моря и морскихъ береговъ — различное строеніе береговъ, различныя топографическія формы и особенности острововъ, береговыхъ и морскихъ скалъ, заливовъ, коргъ, лайдъ, шаровъ, курей и проч.; 4) топографію тундры и поморскихъ рѣкъ и ихъ береговъ; 5) естественную исторію сѣверныхъ оленей и оленеводство; 6) особенности сѣверо поморскаго климата и т. п. Таковы, наприм., слова: отдоридя погода — буря на морѣ, отгоняющая (отдирающая) судно отъ берега; морянка — вѣтеръ съ моря; глубникъ — сѣверозападный вѣтеръ; шелоникъ — югозападный вѣтеръ; межникъ — всякій вѣтеръ, лежащій между 8-ю главными направленіями; повѣтеръ, повѣтерня — попутный вѣтеръ; противна — противный вѣтеръ; поводъ — попутное теченіе рѣки или моря; заводь — загражденное скалою или выдавшимся мысомъ мѣсто у берега, гдѣ вода не имѣетъ теченія; мяту ха — мелкій ледъ; ропакъ — льдина небольшаго объема, стамуха — или стануха — большая льдина омелѣвшаяся и потому неподвижная между вокругъ несущимися льдинами; несякъ — омелѣвшая во время морскаго отлива большая льдина, которую приливы заносятъ взгромозжденными одна на другую льдинами меньшаго размѣра, образуя такимъ образомъ мало по малу цѣлую гору льдовъ, нерѣдко гибельную для промышленныхъ лодокъ; голомя — открытое море; настрикъ — мореходный терминъ архангелогородцевъ, находящійся въ ихъ пэстаринныхъ «мореходныхъ книгахъ»: «судно идетъ настрикъ»; взводень — высокая сильная волна; меженная вода — всякая по временамъ измѣняющаяся водная поверхность на средней ея высотѣ; маниха и большица — «въ устьяхъ Двины, — какъ говорить знаменитый изслѣдователь водъ нашего сѣвернаго океана, Литке, и далѣе отъ оныхъ къ морю, до Зимнихъ горъ съ одной и до Унской губы съ другой стороны, періодическое теченіе показываетъ весьма замѣчательныя явленія: три часа послѣ начала прилива останавливается на одномъ горизонтѣ и потомъ падаетъ на 1½ или на 2 дюйма, причемъ иногда замѣчается вглубь направленное теченіе; такое замедленіе прилива продолжается отъ 30 до 45 минутъ и называется манихою; послѣ того приливъ возобновляется, и говорятъ: „идетъ большица“, которая въ 2 или 2½ часа, или ровно черезъ 6 часовъ по начатіи прилива, приводитъ полный приливъ» и проч.^[25] Далѣе, въ поморскомъ нарѣчіи съ такою же подробностью и реальною изобразительностью выработаны слова, относящіяся къ морской и береговой топографіи, такъ что одинъ физическій типъ или одна природная форма, наприм., гора имѣетъ въ языкѣ поморцевъ до 7 выраженій. И тутъ поморцы не ограничились реально-познавательною наблюдательностью собственныхъ чувствъ, но еще заимствовали множество такихъ же чувственно-образныхъ физико-топографичеекихъ словъ финскихъ, лопарскихъ и особенно самоѣдскихъ и зырянскихъ. Таковы, наприм., слова корга — подводная скала, отъ финскаго прилагательнаго korgia, означающаго свали, стую высоту, возвышающуюся надъ морскимъ дномъ, какъ, наприм., на островѣ Гохландѣ Louna kol-gia, Pohia — korgi и т. д.; пахта — скала, возвышающаяся надъ поверхностью моря: такъ въ Кольской губѣ: Абрамова пахта, Пиногорева, пахта и др., — взято отъ лопарскаго пахькъ, означающаго гору; луда — скала въ морѣ, низкій скалистый берегъ и скалистое дно, — происходитъ отъ финскаго слова луото — островъ, скала морская и мель; сальма — самоѣдское слово, означающее приливъ морской; лахта — незначительный, неглубоко врѣзанный въ землю заливъ моря — отъ финскаго слова lachti, означающаго залинъ морской; лайда — прибрежная равнина, понимаемая весеннимъ полноводьемъ, или высокими приливами морскими, — происходитъ отъ финскаго лайто — отмѣлый, низменный; щелья — высокій обрывъ берега, скалистый или земляной; угоръ — высокій берегъ моря; поливуха — низкая скала въ морѣ, которая покрывается, поливается приливомъ, а отливомъ снова обнажается; стамикъ — высокая скала, возвышающаяся крутымъ обрывомъ надъ моремъ ими. др. Вообще, физико-топографическій словарь поморскій, относящійся особенно къ морю, а также къ топографіи тундры, такъ изобиленъ мѣстными реально-изобразительными топографическими словами, что мы затрудняемся обременять читателя дальнѣйшими выписками и затрудняемся даже въ выборѣ самыхъ словъ: такое ихъ множество^[26]. Какъ въ поморьи непосредственно-натуральная, реально-познавательная дѣятельность или наблюдательность внѣшнихъ чувствъ мѣстныхъ жителей преимущественно выработала слова, изображающія гидрографическую топографію и феноменологію моря, такъ въ континентальныхъ лѣсныхъ и земледѣльческихъ полосахъ внѣшнія чувства рабочаго народа съ особенною, даже мелочною подробностью и реальною типичностью выработали выраженія, относящіяся къ топографіи почвы, горъ, холмовъ, лѣсовъ, долинъ, овраговъ, и т. п. Тутъ подмѣчена и выражена каждая форма или особенность холмика, ямины, оврага, каждое наружное или осязательное физическое свойство или состояніе пахатной земли, каждый видъ или каждая чѣмъ нибудь выдающаяся фигура кочки, ямины, извилины въ долинѣ и проч.

Такъ выразилась въ языкѣ рабочаго народа вѣковая реально-познавательная дѣятельность его органовъ чувствъ. Если языкъ есть естественно-реальное, логически-соотвѣтственное выраженіе мысли, думы, умонастроенія, то по языку нашего рабочаго народа можно положительно заключить, что мысль, дума его по преимуществу имѣетъ естественное реальное настроеніе. Все природное, непосредственно-натуральное умонастроеніе его, въ самомъ реальнозвуковомъ выраженіи своемъ, въ языкѣ, въ словарѣ, такъ сказать, естественно стремится, естественно наклонно къ реализму. Если же въ народѣ пашемъ развилась и проявлялась также наклонность къ мистицизму или идеализму, то причиной тому были другія, независѣвшія отъ него историческія условія, о которыхъ мы и будемъ говорить дальше. Здѣсь же скажемъ только то, что непосредственно-чувственныя или сенсуально-эмпирическія наблюденія рабочаго народа, въ сферѣ природы, особенно наблюденія физико-топографическія, выразившіяся въ его реально-изобразительномъ языкѣ, нерѣдко до такой степени реально-точны и подробны, что признаются важными даже для науки. Такъ г. Шренкъ въ статьѣ своей: «Областныя выраженія русскаго языка въ архангельской губерніи» говоритъ: "быть можетъ, нѣкоторые сдѣлаютъ мнѣ вопросъ, въ какой связи находятся провинціализмы русскаго языка, предметъ розысканій чисто-лингвистическихъ, съ занятіями Географическаго общества? На этотъ вопросъ я отвѣчу, во-первыхъ, что языкъ есть живой отголосокъ думы человѣка; въ языкѣ познается, какъ онъ мыслитъ и понимаетъ; къ Познанію же человѣка, составляющему -одну изъ ближайшихъ цѣлей нашихъ, относятся конечно и познаніе его образа мыслей, ибо безъ мысли человѣкъ не есть человѣкъ. Во-вторыхъ, была уже рѣчь въ нашемъ (Географич.) обществѣ о составленіи русскаго географическо-терминологическаго лексикона, въ которомъ должны заключаться и особенное вниманіе заслуживать областныя географическія выраженія всѣхъ странъ Россіи, ихъ объясненіе и производство… Изданіе подобнаго сборника безъ всякаго сомнѣнія будетъ весьма полезно, и не для однихъ русскихъ, а и для иностранцевъ, занимающихся географическимъ, или даже историческимъ изслѣдованіемъ какого-либо отдѣльнаго края Россіи… Такой словарь не только поведетъ къ тому, что въ карты могутъ быть правильнѣе вносимы названія урочищъ, нерѣдко до невѣроятности искаженныя; но и болѣе того: въ странѣ, обитаемой чуждымъ народомъ, названія отдѣльныхъ урочищъ, пестрѣющія на картѣ, составляютъ нынѣ мертвое скопище буквъ часто варварскаго звука, не имѣющее для насъ ни малѣйшаго значенія, не возбуждающее никакой, мысли; если же мы будемъ понимать знаменованіе географическихъ терминовъ народа той страны, то карта передъ взоромъ нашимъ оживится, «и понятныя названія породятъ въ умѣ идеи, которыя поведутъ къ розысканіямъ. Не только чисто русскія, но даже и инородческія, географическія названія нерѣдко заключаютъ въ себѣ весьма важныя для науки, непосредственнымъ народнымъ опытомъ, и наблюденіемъ дознанныя идеи. Возьмемъ одинъ примѣръ изъ архангельскаго поморскаго сѣвера. Здѣсь; въ отдаленныхъ кочевьяхъ Больше-земельскихъ самоѣдовъ, протекаетъ довольно значительная, въ сравненіи съ другими, рѣка, которую самоѣды назовутъ вамъ хаіодѣпыдыраяга. Что подумаете вы при этомъ варварскомъ названіи? Ничего, рѣшительно ничего, кромѣ того, что подивитесь длинному слову и полудикимъ его звукамъ, которые едва будете въ состояніи удержать въ памяти; и посмотрите, какъ оно нанесено на карты: хампура, хайпудара, хайпудырка и т. д., которое изъ этихъ названій правильно? Для этого розысканія вы открываете географическій лексиконъ и находите: яга на самоѣдскомъ языкѣ „рѣка“, пыдыра — „лѣсъ“, теперь вы знаете, по крайней мѣрѣ, что имѣете дѣло съ рѣкой, по которой ростетъ лѣсъ, и, быть можетъ, подивитесь, что лѣса въ той сторонѣ тундры поднимаются столь высоко на сѣверъ, до 68-го градуса широты, между тѣмъ какъ обыкновенная граница ихъ на всемъ пространствѣ архангельскихъ тундръ лежитъ на цѣлый градусъ широты ниже. Вотъ однимъ названіемъ порожденная въ васъ мысль, которая завлекаетъ повести розысканіе далѣе. Остальная часть самоѣдскаго названія рѣки — слово хаіодѣ означаетъ „хребетъ святаго, неприкосновеннаго лѣса“ и показываетъ, что Шомоховскія горы на полуостровѣ Канинѣ подъ 67¼ градус. широты не суть крайній къ сѣверу оазисъ лѣсовъ. Такимъ образомъ географическій лексиконъ (народный) доставилъ вамъ не только средство исправить названіе мѣстности, но и побудилъ васъ къ изслѣдованіямъ, которыя довели до любопытнаго результата: означенія вѣроятной сѣверной границы лѣсовъ въ этой части архангельской тундры, которое позднѣйшему путешественнику по этой странѣ останется только утвердить»^[27].

Наконецъ, и въ народной литературѣ и во всей исторической земской жизни русскаго народа выразилось вѣковое господство познавательной дѣятельности нисшихъ, интеллектуально-рабочихъ способностей — органовъ чувствъ и памяти зрительной, слуховой и осязательной. Какъ въ жизни, въ исторіи, въ дѣлѣ колонизаціи и культуры русской земли, преимущественно и даже исключительно дѣйствовалъ и работалъ народъ рабочій, — такъ и въ литературѣ и вообще во всемъ выраженіи умственной жизни народа, преимущественно дѣйствовали и работали способности умственно-рабочія, сенсуальныя. Въ особенности зрѣніе, слухъ и память, зрительная и слуховая, и въ литературѣ преобладали надъ разумомъ и мыслью и признавались главными, единственными интеллектуальными источниками и проводниками знанія. Древне-русскіе писатели, согласно съ общимъ чувственно-образнымъ умонастроеніемъ народа, обыкновенно весь матеріалъ для своихъ писаній почерпали исключительно изъ непосредственныхъ впечатлѣній слуха, зрѣнія и памяти, слуховой и зрительной, безъ всякого разсудочнаго, критическаго анализа этого матеріала. Память, слухъ и зрѣніе они признавали единственными источниками сообщаемыхъ ими свѣденій и заботились о томъ только, чтобы свѣденіями, полученными слухомъ и зрѣніемъ, доставить какъ можно больше пищи памяти и слуху, и, вслѣдствіе этого, сами невольно сознавались, что «разумъ ихъ былъ скуденъ и худъ», и что способность теоретическаго мышленія у нцхъ нисколько не была развита. Такъ, наприм., сочинитель повѣсти о Стефанѣ пермскомъ начинаетъ свое твореніе такимъ сознаніемъ: «житіе доброе слушати иди и преписати памяти ради — отъ сего приносится успѣхъ не худъ и польза не мала послушателямъ и сказателямъ. Ибо видѣніе есть вѣрнѣйшее слышанія. Но увѣрятъ же много и слухъ слышащихъ, если воистину будетъ глаголемое. Если же не написано будетъ памяти радито изыдетъ изъ памяти, и впредь и слѣдующимъ родамъ забвенно будетъ. А если безъ писанія забываемо бываетъ, то не полезно въ забыть положити видѣнное и слышанное. А когда же изъ не достигъ въ ту мѣру, не пришелъ въ то прясло, дабы невидимо на разумныхъ скрижаляхъ писати, то на чувственныхъ хартіяхъ изволилъ, писати^[28]. Иное слухомъ слышахъ, иное и своима очима видѣхъ, а прочее вопрошахъ отъ старыхъ мужъ (слѣд., при помощи слуха и памяти слуховой). Но молю вы, простите меня, изъ бо есьмъ умомъ грубъ и словомъ невѣжа, и худъ имѣя разумъ и промыслъ предоуменъ, ибо не бывалъ я въ Афинахъ отъ юности, и не учился у философовъ, ни Платоновыхъ, ни Аристотелевыхъ бесѣдъ не слыхалъ, ни философіи, ни хитрорѣчія не навыкъ, и спроста — весь, недоумѣнія наполнихся»^[29]. Изъ этихъ словъ очевидно, какъ у древне-русскихъ писателей познавательная способность и дѣятельность внѣшнихъ чувствъ и, въ частности, зрѣнія, слуха и памяти слуховой почти всецѣло преобладала надъ развитіемъ разума и совершенно чужда была высшей, философскотеоретической мыслительности. Въ частности, органъ зрѣнія, служилъ и считался господствующимъ надъ разумомъ и даже надъ всѣми другими внѣшними чувствами, и самымъ достовѣрнымъ органомъ познанія истины, главнымъ доказательствомъ и критеріумомъ всякой достовѣрности и очевидности. «Видѣніе есть достовѣрнѣйшее слышанія», — говорили старинные наши писатели. Отсюда произошли и народныя пословицы: «паче слуха видѣніе; не вѣрь ушамъ, вѣрь очамъ; не вѣрь рѣчамъ, вѣрь своимъ глазамъ» и т. п.^[30] Въ старину, чтобы удостовѣриться въ справедливости какого нибудь свидѣтельства, обыкновенно употребляли усиленныя выраженія: «въ видѣніи очи вѣсть видѣлъ я», или «дозрили и досмотрѣли»^[31]. Когда кто нибудь хотѣлъ имѣть о чемъ-либо болѣе точное, ясное и подробное познаніе, то въ такомъ случаѣ, по словамъ одного древняго памятника, паче слуха видѣніемъ хотяше вмѣстити^[32]. Безъ непосредственнаго созерцанія предметовъ не могли ихъ и описать, выразить на словахъ съ надлежащею отчетливостью. Вещественная наглядность была существеннымъ условіемъ познанія и мышленія, такъ что, по словамъ одного стариннаго русскаго писателя, «предметы и зданія не гласомъ, но вещьми говорили и внушали разныя мысли и представленія». По преобладанію непосредственно-вещественной, конкретно предметной воспріимчивости органа зрѣнія надъ чисто-умозрительною, разсудочною выработкою понятій я представленій, по заочнымъ, отвлеченнымъ описаніямъ не могли понимать описываемыхъ предметовъ, безъ непосредственнаго созерцанія ихъ не могли и описать ихъ ясно, изобразительно. Напримѣръ, говоря о зданіяхъ «хитрыхъ художниковъ», не могли не только выразить письменно плана или «замышленія зданія», но и описать его внѣшнихъ формъ или частей, и для этого признавали необходимымъ только непосредственное созерцаніе зданія. Такъ, напримѣръ, въ повѣсти о Евфиміи новгородскомъ, о палатѣ каменной въ Новгородѣ, созданной «замышленіемъ хитраго художника» (Федора), сказано: «палаты пречюдны, но убо сія писаніемъ сказати не мощно, аще не самъ искусъ научивъ, еже своима очима видѣвши»^[33]. Слышанное видѣть — считалось какимъ-то высшимѣ благожеланіемъ, высшею, искомою умственною потребностью. Напримѣръ, у донскихъ казаковъ однимъ поздравительнымъ благожеланіемъ было, между прочимъ, присловье: «опредѣли, Господи, слышанное видѣть»^[34]. Видѣніе или зрѣніе отождествлялось, представлялось однозначительнымъ съ уразумѣніемъ или познаніемъ; или логическій актъ познанія представлялся подъ образомъ чисто органическаго, чувственнаго акта видѣнія, напримѣръ, жизнеописанія составляли или «писали въ вѣчныя памяти на увидѣніе послѣдующимъ родамъ, т. е. на узнаніе^[35]. Зрѣніе замѣняло интеллектъ въ ученьи: грамотѣ учились „навыкая зрѣніемъ“^[36]. Умственная способность представленія, пониманія и изученія книгъ отождествлялась съ зрѣніемъ. Напримѣръ, говорили: „окромѣ буквы, часослова и псалтири ничтоже учихъ, и то не совершенно, граматикіи же ниже слышахъ, како ея навыкаютъ, а зря ея, ино иноязычна мы зрится, а философію ниже очима видѣхъ“^[37]. Вслѣдствіе преобладанія познавательной дѣятельности органа зрѣнія надъ теоретическою мыслительностью, уклоненіе отъ зрительнаго ученія и познанія къ отвлеченно-умозрительному, философскому мудрствованію, считалось предосудительнымъ и укоризненнымъ. Такъ, напримѣръ, въ старинныхъ надписяхъ на письмахъ, „другу гордому и спесивому“ писалась такая укорительная надпись: „любозрительнаго ученія уклонителю и неначальнымъ своимъ ученіемъ философствующему и мудрствующему, другу моему“ (имя рекъ) и проч. Отвлеченныя идеи, теоріи, понимались какъ зрительныя представленія, такъ что слово „теоретическій“ переводили словомъ „зрительный“, говорили, напримѣръ, „новый способъ ариѳметики ееорики или зрительныя“^[38]. Вслѣдствіе господства познавательной дѣятельности зрѣнія, — и писатели древне-русскіе, чтобы подѣйствовать на русскую мысль, возбудить въ читателяхъ умственное самосознаніе или убѣжденіе, — возбуждали въ нихъ зрительное вниманіе. Обращая вниманіе читателя на какіе нибудь важные факты или вопросы, не говорили: вникни мыслью, вдумайся, сообрази, знай и т. п., а говорили: зри. По рабочему умонастроенію народа, зрѣніе иногда отождествлялось даже съ пріобрѣтательною смышленностью, съ промышленнымъ умомъ и находчивостью. Напримѣръ, говорилось: „работникъ отъ труда узрѣвъ ястъ“, вмѣсто: „трудомъ пріобрѣтши“^[39]. При неразвитости теоретической интеллигенціи и мыслительности и при преобладаніи непосредственно-предметной, реально-познавательной воспріимчивости органа зрѣнія, народъ русскій самъ своимъ чисто теоретическимъ мышленіемъ ничего не могъ выдумать, а ему необходимо было видѣть наглядные образцы, чтобы научиться дѣлать что нибудь новое. „Разумы, наши, — говоритъ Юрій Крыжаничъ, — суть тупы и медлительны, ничего не можемъ сами лѣпо и мудро выдумать. И тако ко всякому мудрому дѣлу должны имѣть наглядный узоръ, видъ и образецъ отъ иныхъ народовъ“^[40]. Какъ въ физическомъ міросозерцаніи., такъ и въ сферѣ земскаго строенья рабочаго народа, органъ зрѣнія былъ главнымъ познавательнымъ органомъ и установителемъ многихъ земскихъ понятій — топографическихъ, юридическихъ и т. п. Въ сферѣ земскаго строенія, въ области топографіи, геодезіи и геогнозіи, всѣ познавательные акты ограничивались дознаніями посредствомъ органа зрѣнія и Назывались дозорами и досмотрами. На основаніи этихъ непосредственно-зрительныхъ дознаній составлялись такъ называемыя „дозорныя книги“ или „дозоры“ и „досмотрѣнныя записки“ или „досмотры“. При господствѣ непосредственно натуральной познавательной дѣятельности органа зрѣнія, — общимъ, всенароднымъ зрѣніемъ дозирали и досматривали разныя физическія явленія на русской землѣ, но по неразвитости мышленія и логической силы индукціи и обобщенія, никакихъ раціонально-теоретическихъ, научныхъ идей и понятій не могли выродить изъ этихъ безпрерывныхъ и повсемѣстныхъ досмотровъ и дозоровъ. Такъ, наприм., громадныя рѣки русской земли замѣтно для всѣхъ совершали свою геологическую работу, постепенно и разнообразно измѣняя топографическое и геогностическое строеніе береговъ и окрестныхъ земель. Это геологическое дѣйствіе рѣкъ, то разрушительное, то новообразовательное, неизбѣжно оказывало вліяніе на территоріальныя или поземельныя отношенія жителей, на ихъ хозяйство и проч.^[41]. И вотъ, по свидѣтельству актовъ, цѣлыми волостями, съ понятыми, „большимъ повальнымъ обыскомъ дозирали и досматривали тѣ новоприсадныя мѣста или пески, что присадило вновь рѣкою послѣ писцовъ къ старымъ землямъ“. Надосмотрѣ, при сборѣ народа, составлялись „досмотрѣныя записки“, въ которыхъ досмотрщики подробно и наглядно, какъ представлялъ органъ зрѣнія, описывали „мѣру и досмотръ новоприсадныхъ мѣстъ“. Никого эти „новоприсадныя“ образованія или измѣненія земли не наводили ни на какія геологическія размышленія и изслѣдованія, на разработку геологическихъ знаній, или на изслѣдованіе геологіи всей русской земли, подобно тому, какъ въ Италіи вулканическія явленія и земляныя раскопки въ Веронѣ (въ нач. XVI в.) навели мыслителей, подобныхъ Леонардо да Винчи и Фракасторо, на иниціативу обширныхъ геологическихъ изслѣдованій. Точно также при отсутствіи медиковъ, вмѣсто медицинскаго свидѣтельства, служилъ такой же повальный досмотръ или осмотръ^[42]. Потому же практическихъ, сельско-хозяйственныхъ естествоиспытателей или изслѣдователей физической производительности русской земли называли углядниками. Юрій Крыжаничъ писалъ: „добро бы было послать углядниковъ по всему царству, да бѣху обыскивали, испытывали и раскрывали, гдѣ изобильно родится или родиться можетъ какое жито, зелье, деревья, или былье, какъ-то: ленъ, конопля, хмѣль, медъ, главатица, лукъ, и другое, или гдѣ изобильно плодятся овцы, кони, волы, свиньи, рыбы“ и проч.^[43]. Однимъ изъ высшихъ качествъ учителей и управителей народныхъ признавалась смотрѣливость: отъ нихъ требовали, чтобы они были смотрѣливы^[44]. О хорошемъ приказчикѣ или вотчинникѣ говорили: „тихима очима на своя владомая смотряя“. Такіе акты практическаго разума и мышленія, какъ обсужденіе, разумѣніе и т. п. назывались „разсмотрѣньемъ, осмотрѣньемъ“. Точно также называлась административная умственная прозорливость и сообразительность. Воеводамъ дальнихъ областей обыкновенно наказывалось распоряжаться, смотря по тамошнему мѣсту и по своему высмотру и разсмотрѣнью»^[45]. Глазъ былъ, такъ сказать, особеннымъ служилымъ органомъ въ московскомъ государствѣ, особенно на сторожевыхъ линіяхъ по украйнамъ. По украйнамъ, «у засѣкъ, по свидѣтельству актовъ, въ дозорѣ были засѣчные дозорщики; и воеводы посылались на засѣки для дозору, чтобы противъ прежнихъ дозорныхъ книгъ ихъ дозрить и описать вся поименно»^[46]. Въ городахъ, въ кремляхъ, на башняхъ возвышались караульныя смотрилѣни, такъ же какъ надъ свѣтлицами и теремами — теремныя смотрильни. Наконецъ, и въ сферѣ нравственно-юридическихъ вопросовъ, зрѣніе считалось вполнѣ достаточнымъ и достовѣрнымъ критеріумомъ той или другой юридической истины. На судѣ, при клятвахъ и присягахъ, зрѣніе на образъ считалось высшимъ, несомнѣннымъ доказательствомъ правоты. Даже при всеобщихъ религіозныхъ земскихъ «обыскахъ», наприм., о новоявленныхъ мощахъ и чудесахъ, ссылались на свои «видѣнія очи — вѣсть»^[47]. Вообще, при господствѣ чувства зрѣнія надъ разумомъ, народъ, безъ всякой критики, безъ всякаго размышленія, полагался на свое зрѣніе, на-обумъ, неразсуждая судилъ по своему о томъ, что какъ видѣлъ. «Мужикъ простой — что видитъ, то и бредитъ», — такъ съ похвалой говорилъ въ 1705 г. въ Астрахани одинъ ярославскій гость первой статьи, Яковъ Носовъ — извѣстный заводчикъ астраханскаго бунта. Вслѣдствіе неразвитости разума и господства органа зрѣнія надъ мышленіемъ, субъективныя ощущенія и галлюцинаціи зрѣнія породили въ народѣ тьму особыхъ зрительныхъ суевѣрныхъ умопредставленій. Отсюда произошла, наприм., вѣра въ окомигъ, въ сглаживанье^[48]. Къ числу отреченныхъ книгъ относился сборникъ суевѣрныхъ зрительныхъ примѣтъ, подъ заглавіемъ: окомигъ^[49]. Въ сборникѣ народныхъ пословицъ, составленномъ Далемъ, находимъ много такихъ зрительныхъ примѣтъ народа: «черный глазъ — опасный; бойся чернаго, да каряго глаза; лѣвый глазъ къ слезамъ свербитъ, а правый — на любаго человѣка смотрѣть; недобрый глазъ наглядѣлъ на насъ; человѣкъ изглаженъ или сглаженъ, приводами испорченъ; глазъ нечистъ, не хорошъ, черенъ; кто нечаянно загадитъ свѣтъ въ своемъ домѣ — жди счастья; до утренней зори не гляди въ окно» и т. п. Вообще объ органѣ зрѣнія, какъ главномъ познавательномъ органѣ и источникѣ народнаго міросозерцанія, у народа нашего доселѣ сохранилось множество примѣтъ и пословицъ^[50].

Точно также органъ слуха былъ господствующимъ органомъ и критеріемъ несомнѣннаго познанія, вѣры и убѣжденія. «Увѣритъ же много и слухъ слышащихъ»говорили древне-русскіе грамотники и писатели, сплошь и-рядомъ основывавшіеся на одномъ свидѣтельствѣ слуха въ своихъ писаніяхъ. Способность слуха также смѣшивалась, отождествлялась съ умственною способностью вниманія, представленія, сообразительности и пониманія. Напримѣръ, говорили: «такую вещь сдѣлалъ еси, ея же и слухъ нашъ не вмѣститъ», т. е. и умъ не пойметъ, не сообразитъ, не представитъ^[51]. Или, одинъ повѣствователь, боясь обременить вниманіе и мысль читателей слишкомъ подробною и длинною повѣстью, заключаетъ свое сказаніе: «оставимъ большія сказанія, вѣмъ бо, грубыхъ утеса долгими бесѣдами отягчеваются»^[52]. Какъ чуткость слуха представлялась синонимичною съ ясностью, понятностью мысли или слова, такъ, наоборотъ, глухота представлялась однозначительною съ непонятностью, неясностью изложенія или сообщенія мыслей. Такъ, одинъ помѣщикъ XVII вѣка, въ семейномъ письмѣ своемъ, пишетъ: «въ грамоткѣ ты, Петрунюшка, пишешь глухо, мы разсудку положить не умѣемъ»^[53]. Дѣятельность слуха признавалась также равнозначительною и отождествлялась или смѣшивалась съ дѣятельностью умственнаго самоуглубленія и мышленія. Напримѣръ, писали: «неслушай себя — будетъ добро; аще же станешь помышлять — будетъ погибель». Послушать слова ученія — значило воспринять умственное назиданіе. И родители и учители духовные особенно возбуждали дѣятельность слуха къ усвоенію своихъ назиданій и словесъ. Первые, напримѣръ, говорили дѣтямъ: «милое ты наше чадо, послушай ученія родительскаго, ты послушай пословицы добрыя… еще не давай очамъ вали». Вслѣдствіе особенныхъ условій воспитанія чувства слуха, предки наши всего больше воспитывались, умственно развивались и обогащались знаніемъ старой и современной жизни посредствомъ чувства слуха. Всякая старина разсказывалась молодымъ людямъ на послушанье. Многіе сказанія поэтому кончались стихомъ: «то старина-то и дѣянье, какъ бы добрымъ людямъ на послушанье»^[54]. Учители духовные тоже постоянно внушали: «приклоните, послу си или слушателіе, слухи ваши со вниманіемъ». Какъ на юридическомъ языкѣ нашихъ предковъ судебные свидѣтели назывались послухами^[55], такъ и на церковно-славянскомъ языкѣ слушатели всякаго книжнаго ученья назывались тоже послухами^[56]. Вслѣдствіе такого воспитанія и воспитательнаго значенія органа слуха, однимъ изъ высшихъ умственныхъ качествъ признавалась пассивная слуховая переимчивость, послушанье старины, старыхъ сказаній и суевѣрій, и послушаніе родителямъ, властямъ, помѣщикамъ и т. п. Противъ ослушниковъ давались особыя царскія грамоты, такъ называемыя послушныя^[57]. Чтобы сильнѣе выразить важность познавательной дѣятельности органа слуха и достовѣрность слуховаго свѣденія или свидѣтельства, употребляли усиленныя выраженія, напр.: «вси со ушію слушали, услышали слухъ, или возушали во уши всѣмъ людямъ тяжкія словеса»^[58]. Самые важные вопросы жизни и даже вѣры рѣшались народнымъ слухомъ. При всеобщихъ земскихъ розыскахъ однимъ изъ самыхъ обыкновенныхъ и убѣдительныхъ доводовъ были такія рѣчи земскихъ людей и послуховъ: «слышали мы отъ старыхъ людей, — слышали мы отъ отцовъ своихъ». Когда на площади московской, въ 1682 году, рѣшался всенародный споръ о старыхъ книгахъ, и читали во всеуслышаніе челобитную «на двадесяти столбцахъ писаныхъ», — тогда, по словамъ очевидца и описателя событія Савы Романова, «посадскіе люди, стрѣльцы, чернослободцы, народи вси со ушіи ту прилежно слушаху». Всенароднымъ выслушаньемъ со ушіи и освидѣтельствованіемъ старыхъ книгъ хотѣли рѣшить спорный вопросъ. Когда же это оказалось недостаточнымъ, при отсутствіи раціональной убѣдительности, прибѣгли къ самому ощутительному дѣйствію на органъ слуха: къ заушенію — «хотяху заушити» школьныхъ учителей-поповъ, и была на площади молва и голка велія — шумъ и крикъ^[59]. Органъ слуха, также какъ и органъ зрѣнія, былъ важнымъ служилымъ органомъ въ дѣлахъ правительства. Онъ замѣнялъ нынѣшнія газеты и телеграфы. Само правительство руководилось слуховыми вѣдомостями, и досылало для провѣдыванья «всякихъ подлинныхъ вѣстей» особыхъ «посыльщиковъ», чтобы они «пересмотря провѣдали накрѣпко» про то или другое нужное дѣло или событіе, и по вѣрному и подлинному свидѣтельству и провѣдыванью взяли самую прямую вѣдомость, смотря по тамошнему и по своему разсмотрѣнью".^[60] Трудность корреспонденціи, особенно до учрежденія внутренней почты, появившейся не ранѣе 1687 года, отсутствіе печатной публичности, всенародныхъ вѣдомостей — курантовъ или газетъ, разрозненность, разбросанность поселеній на громадныхъ, черезполосныхъ пространствахъ, неустройство путей сообщенія, пустынность и баснословная, мифологическая мрачность и загадочность многихъ мѣстъ, особенно въ захолустьяхъ, по украйнамъ, за черными дикими лѣсами и т. п., — все это благопріятствовало особенному значенію дѣятельности слуха, молвы. Такъ, одинъ крестьянинъ въ челобитной своему помѣщику, между прочимъ, пишетъ: «а про разбой свой я не слыхалъ, только я отъ слуху слышалъ, перехватили-де на Синбирскомъ; а у меня здѣсь мѣсто скудна (глухо), а путь дальній, провѣдать допряма некѣмъ»^[61]. Правительство, основываясь на слухахъ, особенно въ дѣлахъ сторожевой службы по украйнамъ, различало «большія вѣсти или слухи и малыя вѣсти или слухи». Вѣдомостями назывались непосредственно слуховыя вѣсти или извѣстія. Стрѣльцы на московской площади и передъ грановитою палатою говорили, напримѣръ: «сверху (изъ царскихъ палатъ) вѣдомость пришла, царица трикраты посылала вѣдомость» — словесныя объявленія^[62]. Или на низу Волги говорили: «слышали на Царицынѣ про воровскихъ казаковъ, что взбунтовались, а вѣдомости никакой царицынскіе жители не сказали, гдѣ, въ какихъ мѣстахъ тѣ воровскіе казаки, объ томъ вѣдомости никакой не слыхали, и сами не видали»^[63]. И надобно сказать, что слухъ много способствовалъ географическому и этнографическому развѣдыванью русской земли, и особенно Сибири. Слухомъ земля прлнилась, и языкъ довелъ славяно-русское племя отъ Кіева до Амура и Восточнаго океана. Открытіе, дознаніе и покореніе глухихъ сѣверо-восточныхъ украйнъ великорусскихъ и земель и народовъ сибирскихъ, и особенно географическія и этнографическія развѣдки и открытія въ отдаленныхъ и глухихъ украйнахъ Сибири, совершались главнымъ образомъ и даже исключительно на основаніи слуха, на основаніи такъ называемаго въ актахъ пойманья языковъ, на основаніи слуховъ и разспросовъ инородческихъ, особенно аманатскихъ. По слухамъ же разузнавали и открывали въ Сибири разныя минеральныя богатства — слюду, желѣзную, мѣдную, серебряную и золотую руду, а также лекарственныя травы и коренья и многое другое^[64]. Точному, научному изслѣдованію и позванію русской и сибирской земли предшествовали познанія слуховыя. Книгѣ Чертежа сибирской земли, а также изслѣдованіямъ Мессершмидтовъ, Палласовъ и Георги предшествовали слуховыя дознанія и отписки Поярковыхъ, Хабаровыхъ и проч. Точно также и во внутреннихъ гражданскихъ или земскихъ дѣлахъ слухъ во многихъ отношеніяхъ замѣнялъ мыслительную, умственную самодѣятельность. Способъ распространенія извѣстій или свѣденій, способъ познанія, былъ не интеллектуальный, умственно самодѣятельный, печатный и т. и, а слуховой. При крайней малораспространенности въ народѣ грамотности, при отсутствіи печатныхъ органовъ публичности или гласности, — органъ слуха замѣнялъ все въ этомъ отношеніи. Смыслъ царскихъ указовъ усвояли не собственномъ чтеніемъ и изученіемъ, а слухомъ: «бирючи» обыкновенно «по многи дни кликали по улицамъ и по торгамъ, во всѣхъ волостяхъ и деревняхъ, трубя во всеуслышаніе о томъ или другомъ царскомъ указѣ, и если кто не слыхалъ или неисполнялъ указа, тотъ назывался ослушнымъ»^[65]. Счетныя книги, наприм., по таможенному, питейному и другимъ сборамъ, также обыкновенно всенароднымъ слухомъ провѣрялись и закрѣплялись: ихъ велѣно было «вычесть всякихъ чиновъ людямъ вслухъ не по одно время».^[66] По областямъ разсылались особые трубники для громогласнаго объявленія вслухъ всему народу, наприм., царскаго «осуда» воеводамъ, въ случаѣ ихъ ослушанья или неисправности^[67]. Какъ въ сферѣ наблюдательности зрѣнія необходимы были «смотрильни», — такъ въ сферѣ слуховыхъ общественныхъ или земскихъ сношеній и оповѣщеній необходимы были вѣчевые и вѣстовые или сполошные колокола, бои и боевые часы^[68]. Русскіе особенно любили слушать звонъ большихъ «доброслушныхъ камбановъ, еже есть колоколовъ», такъ, что чрезмѣрную склонность къ слушанью церковнаго колокольнаго звона въ XVI в. обличало даже само духовенство. Вообще, слухъ имѣлъ такое полновѣсное значеніе, что служилъ часто безконтрольнымъ доказательствомъ, наприм., на судѣ свидѣтельство слуховое принималось безъ всякаго разсужденія и критики. На судахъ много дѣлъ рѣшалось по одному, «разслушанью», по язычной молкѣ, покленнымъ искамъ, по сказкѣ послуховъ. Слухъ не малую службу сослужилъ и въ политическомъ отношеніи, когда господствовало роковое, страшное слово и дѣло. Отсюда произошло наушничество, ябедничество. Въ XVI или XVII в. образовалась пословица народная: «Богъ любитъ праведниковъ, а царь любитъ ябедниковъ». Съ другой стороны, при неразвитости разума и мышленія, слухъ народный былъ особенно наклоненъ и воспріимчивъ ко всякимъ баснословнымъ и суевѣрнымъ слухамъ, мифамъ и рказкамъ. «Въ небылицѣ русскихъ увѣрить легко, — замѣчаетъ Коллписъ, — но трудно убѣдить ихъ въ истинномъ, и вѣроятномъ». Ложные слухи производили бунты, создавали самозванщину, создавали мифическія страны и явленія. Разнесся, напримѣръ, въ 1705 г. слухъ, и пошла молва по торгамъ, внизъ по Волгѣ, будто запрещено будетъ играть свадьбы 7 лѣтъ, а дочерей и сестеръ велѣно будетъ выдавать замужъ за нѣмцевъ, — и въ Астрахани 29 іюля въ воскресенье сыграно было 100 свадебъ, чтобы потомъ не выдавать двоихъ дѣвицъ за нѣмцевъ, а ночью вспыхнулъ большой извѣстный астраханскій бунтъ^[69]. Разнесся слухъ, что Петръ III явился въ Заволжья, — и разыгралась пугачевщина, и явился не одинъ самозванецъ Петръ III. Обыкновенно отдаленныя страны русской земли слухъ народный наполнялъ разными мифическими существами и сценами чудесныхъ событій. Такъ, слухъ народный разгласилъ молву, будто на сѣверѣ Россіи, мрачномъ, лѣсистомъ, суровомъ, въ отдаленныхъ печорскихъ горахъ, живетъ въ пещерѣ змѣя-аспида, змѣя крылатая съ птичьимъ носомъ и съ двумя хоботами, — и про змѣю эту ходили разные баснословные и страпг ные слухи. Пустынные берега широкой Волги слухъ народный также оглашалъ разными чудесными, мифическими баснями. Ходилъ слухъ, что выше Саратова есть гора Зміева, гдѣ обитаетъ шестиглавый драконъ, налетавшій на Русь и причинявшій опустошенія. Ходилъ слухъ, будто въ низовьяхъ Волги растетъ животно-растеніе «баранецъ», приносящее плодъ, похожій на ягненка, съ мохнатыми ногами, и проч. и проч.^[70] Наконецъ, при господствѣ органа слуха надъ разумомъ и мышленіемъ, галлюцинаціи слуха народнаго были источникомъ многихъ суевѣрій. Отсюда проистекали, наприм., такъ называемые святочные подслухи или подслушиванья. Въ Румянцевскомъ сборникѣ 1754 года записаны, наприм., такіе древніе «подслухи»: «на ростанехъ слушаютъ, громъ слушаютъ и валяются, пса слушаютъ, слушаютъ, какъ кошка мяукаетъ, или гусь кокочетъ, утка крякаетъ», и т. п. Къ отреченнымъ книгамъ относились сборники слуховыхъ галлюцинаціонныхъ примѣтъ и суевѣрій: «ухозвонъ, стѣнотрескъ, вранограй, трава шумитъ, съ древу листъ шумитъ» и проч.^[71] При «подслухахъ» всякія слуховыя, галлюцинаціи принимались, и доселѣ принимаются за истину. Даль, въ своемъ сборникѣ народныхъ примѣтъ и пословицъ, приводитъ, наприы, такіе подслухи: «слушаютъ дѣвки на гумнѣ: если дружный стукотокъ — итти за-мужъ въ большую семью, одинъ молотитъ — за одинокаго; слушаютъ подъ окнами, и по разговору заключаютъ о замужествѣ и о судьбѣ своей; подслушиваютъ у церковныхъ дверей ночью: если слышатъ колокольчикъ — замужество, глухой стукъ — могила. И твердо, несомнѣнно вѣрятъ въ эти подслухи: и что скажутъ подслухи, того и жди», — говоритъ одна народная пословица. Самый органъ слуха, по различнымъ субъективнымъ ощущеніямъ его, такъ называемымъ въ физіологіи «звучнымъ слѣдамъ», слуховымъ галлюцинаціямъ, шумамъ въ народномъ слуховомъ проходѣ или въ барабанной полости, треску отъ сокращенія мышцы, натягивающей барабанъ и т. п., — самый органъ слуха, такимъ образомъ, служилъ источникомъ множества суевѣрныхъ примѣтъ и понятій въ народномъ міросозерцаніи. Напримѣръ, у Даля читаемъ: «что-то у меня въ ушахъ звенитъ — кто-то поминаетъ; въ правомъ ухѣ звенитъ — къ добрымъ вѣстямъ или добрый поминъ, въ лѣвомъ ухѣ звонъ — худой поминъ, у кого ухо горитъ, про того говорятъ: правое ухо — правду, лѣвое — ложь; уши чешутся — къ вѣстямъ; уши свербятъ — по новорожденномъ у знакомыхъ людей; уши слышатъ гудъ въ трубѣ — душа покойника пришла» и проч.^[72].

Наконецъ память — этотъ нервный резервуаръ, сохраняющій въ скрытомъ состояніи въ нервныхъ аппаратахъ всѣ данные органами чувствъ звуки, образы, слѣды и вообще всякія ощущенія, память зрительная, слуховая и осязательная, какъ тоже низшая познавательная способность, необусловливала высшаго, научно-мысленниго интеллектуальнаго развитія. Она только сохраняла и упрочивала тотъ скудный запасъ умственныхъ представленій и ощущеній, какой вырабатывался органами чувствъ. Въ силу того, что у большинства людей, вслѣдствіе условій воспитанія ихъ чувствъ, слуховыя ощущенія несравненно сильнѣе зрительныхъ, — дѣятельность слуха находилась въ особенно-тѣсной связи съ дѣятельностью памяти, увеличивая въ ней запасъ скрытыхъ слѣдовъ, звуковъ и образовъ. Отъ этого преобладанія памяти и слуха происходило то, что изъ рода въ родъ, испоконъ вѣка, отцы и дѣды разсказывали дѣтямъ и внукамъ одни и тѣ же старыя сказанія, мифы и сказки, передавали одни и тѣже изстаринныя, рутинныя промышленныя понятія и обычаи. Отсюда проистекало это, можно сказать, всемогущее господство въ умственной жизни русскаго народа старины, стараго преданья, старыхъ суевѣрій, сказаній, пословицъ и примѣтъ. Всякое старое сказанье и преданье, всякая «старина и старое дѣянье» разсказывались «старымъ людямъ на послушанье, а молодымъ людямъ для памяти»^[73]. При господствѣ памяти надъ разумомъ, — память замѣняла разумѣніе, знаніе, такъ что вмѣсто: «знаю или не знаю» говорили: «помню или не помню». Высшимъ умственнымъ дарованіемъ или талантомъ считалась хорошая память, или, какъ выражаются народные, старообрядческіе писатели, «память важная, добрая, твердая» и, въ особенности, память старины. Такъ, извѣстный библіографъ или историкъ старообрядческій, Павелъ Любопытный, составившій «библіотеку старовѣрческой церкви» или библіографію 936 сочиненій 43 старообрядческихъ писателей и «историческій словарь старовѣрческой церкви» (1828 г.) съ характеристикой авторскихъ достоинствъ 86 писателей, — о большой части старовѣрческихъ писателей отзывается такъ: "памяти важной, памяти твердой, памяти хорошей, памяти рѣдкой, великій любитель благочестивыхъ предметовъ древности и оныхъ рѣдкій соискатель, " или: «рѣдкій снискатель и отличный любитель и собиратель священныхъ предметовъ древности и предковъ своихъ преданій, соборовъ, мышленій и твореній, рѣдкій и отличный собиратель священныхъ предметовъ древности и предковъ своихъ догматовъ и церковныхъ ихъ мышленій и обычаевъ» и т. п.^[74] Встарину различныя книги писали не для развитія мысли, не для расширенія знаній, а памяти дѣля или памяти ради^[75]. Память замѣняла даже и самыя книги, а тѣмъ болѣе географическія карты и т. п. Напримѣръ Лепехинъ замѣчаетъ о поморскихъ промышленникахъ-мореходахъ: «вмѣсто меркаторской карты служитъ имъ собственная ихъ память и сохраняемыя ихъ воображеніемъ виды морскихъ береговъ, приморскихъ горъ и мысовъ»^[76]. Какимъ высшимъ умственнымъ качествомъ считалась хорошая память, такъ, наоборотъ, самымъ важнымъ умственнымъ недостаткомъ считался забвенный умъ^[77]. И доселѣ народъ считаетъ память высшимъ дарованіемъ. Наприм., въ пословицахъ своихъ онъ говоритъ: «пошли тебѣ Богъ твердую память; когда сядешь ѣсть, закрывай книгу, чтобы не заѣсть память; на себѣ шить не надо, — память прошьешь» и т. п. Вслѣдствіе преобладанія памяти надъ разумомъ, народъ русскій испоконъ вѣка мыслилъ и жилъ «но старинѣ и пошлинѣ» или такъ, какъ «пошло изъ старины». Память старины была верховнымъ критеріумомъ и извѣковѣчнымъ хранилищемъ всѣхъ умственныхъ и экономическихъ понятій и убѣжденій. Она замѣняла всякія раціональныя, научныя основы земскихъ вопросовъ и дѣлъ. Напр., въ дѣлѣ земскаго строенья, не раціональное, геометрическое измѣреніе и межеванье земель, не геодезисты и математики-землемѣры, а такъ называемыя въ актахъ «старые добрые памятухи», по свидѣтельству юридическихъ актовъ, рѣшали споры о землѣ, о межахъ, о раздѣлахъ, промѣнахъ и передѣлахъ земли и т. п. Въ случаѣ споровъ о землѣ, о межахъ, памятухи-старожильцы, на основаніи своей старческой памяти, рѣшали дѣло. Судья обыкновенно спрашивалъ ихъ на судѣ: «какая та земля изъ старины, чья та земля»? И вотъ памятухи-старожилъцы выступали на сцену и отвѣчали старчески-диктаторски: одинъ, памятухъ говорилъ: «изъ, господине, помню за 70 лѣтъ, чья то земля», и разсказывалъ — чья; другой памятухъ вторилъ: «мнѣ, господине, девяносто (90) лѣтъ, и я помню, какая та земля изъ старины»; а третій памятухъ сознавался: «а изъ, господине, тѣхъ мѣстъ и не помню» и т. д. Не разумъ, а память управляла всѣми народными понятіями и дѣлами — административными, юридическими, семейными, техническими и торгово-промышленными. Въ Приказахъ Дѣла назывались памятями, напр. памяти большаго приказа, памяти хлѣбнаго стола, памяти ямскаго стола. Для памяти писались и памятями назывались и разныя воеводскія и вообще оффиціальныя сношенія, увѣдомленія, маканы, отписки, предписанія и т. п. Памятями назывались грамоты или акты о раздѣлѣ, промѣнѣ, передѣлѣ и измѣреній земель. Точно также памятями назывались и разныя описанія дозоровъ и досмотровъ. Такъ какъ отцы и дѣды развивали въ дѣтяхъ и внукахъ исключительно память старины и оставляли имъ «духовныя памяти въ вѣчный поминокъ своей души», то само собою разумѣется, что семейныя понятія особенно проникнуты были памятью старины. Поэтому и всякое семейное письмо, наприм. отца къ сыну, называлось также памятью или памяткой. Наконецъ, такъ какъ и всѣ техническія и промышленныя понятія нашихъ предковъ шли, путемъ памяти и преданья, изъ старины и усвоились главнымъ образомъ, памятью, то и всѣ техническія письменныя правила или руководства также назывались памятьми. Напримѣръ; «память, какъ составлять разныя краски для иконописи и живописи» и т. д.^[78]. Наконецъ, памятью называлось и статистическое или торгово-промышленное описаніе. Напримѣръ: «память нѣмецкимъ всякимъ товарамъ и ефимкамъ и золотымъ, и сукнамъ и жемчугамъ, и всякой рухляди, и почему на Москвѣ и почему на мурманскомъ и въ нѣмцахъ купятъ и продаютъ»^[79]. При таковомъ значеніи памяти народной, и въ московскомъ государствѣ господствующею, руководительною интеллектуальною силою была память, и именно память старины, а не разумъ. Не даромъ и сами московскіе цари любили поддерживать въ себѣ память старины, питая ее памятью столѣтнихъ стариковъ. Англійскій врачъ Коллинсъ, прожившій въ Россіи 10 лѣтъ, говоритъ: «царь содержитъ во дворцѣ стариковъ, имѣющихъ по 100 лѣтъ отъ роду, и очень любитъ слушать ихъ разсказы о старинѣ». Эта любовь московскихъ царей къ старинѣ и память старины была главною причиною вѣковой прочности и неподвижности старинныхъ основъ и обычаевъ московскаго государства, а также — экономическаго и умственнаго малосилія его. Управляясь не разумомъ, а памятью старины, старинными понятіями и обычаями, да поверхностными дозорами, досмотрами и слуховыми вѣдомостями, московское государство неизбѣжно было интеллектуально малосильно и, вслѣдствіе того, бѣдно матеріальными средствами для самостоятельнаго интеллектуальнаго и экономическаго развитія. При этомъ замѣчаніи, намъ невольно припоминаются слѣдующія слова Либиха: «если», говоритъ онъ, сравнивая государство съ организмомъ, — «если движеніями и силами государственнаго организма управляютъ, вмѣсто предусмотрительности и обдуманности, старинныя привычки въ противорѣчіи съ законами природы, то сами собою проявляются слабость и недостатокъ, а вмѣстѣ съ ними бѣдность и нужда»^[80]. Такъ точно и было въ московскомъ государствѣ. Какъ въ государственномъ, такъ и во всемъ домашнемъ быту русскаго народа память старины была главнымъ вождемъ жизни. «Всему тому есть обычай испоконъ вѣка», — говоритъ «Вождь по жизни», — «да и дѣло то не писаное, а улажено старыми людьми недаромъ, и должно вершиться безъ всякой порухи, чтобы не было на смѣхъ и позоръ»^[81]. Наконецъ, и въ сферѣ работы, вслѣдствіе вѣковаго преобладанія памяти надъ разумомъ, надъ теоретической интеллигенціей, — народъ всегда помнилъ, и доселѣ твердо помнитъ старыя рутинныя промышленныя понятія и пріемы, завѣщанные по наслѣдству старою памятью, "отчиной и дѣдиной, " передаваемые «по старинѣ и пошлинѣ», сохраняемые и заучиваемые по старой памяти изъ рода въ родъ. Такъ, отцовская и дѣдовская память изъ рода въ родъ передавала и доселѣ передаетъ и сохраняетъ во многихъ провинціяхъ самыя изстаринныя ремесла и промыслы, во всей ихъ извѣковѣчной, первобытной стереотипности. Еще въ прошломъ столѣтіи извѣстный русскій историкъ Болтинъ, опровергая замѣчаніе Леклерка, что въ Россіи почти нѣтъ своихъ русскихъ мастеровъ и ремесленниковъ, писалъ: «причиною тому, что въ Россіи многіе провинціи искони упражняются въ одномъ промыслѣ, частію привычка съ малолѣтства къ промыслу или ремеслу, которымъ отцы и дѣды кормились»^[82]. Въ частности, напримѣръ, жители села Дунилова (1,500 д. об. п.), владимірск. губ. шуйскаго уѣзда, еще въ XVII вѣкѣ занимались скорняжествомъ и въ отдаленныя времена извѣстны были своей торговлей мѣхами и шкурами не только въ Россіи, но и въ Польшѣ и въ Бѣлоруссіи, и до нынѣ они занимаются также преимущественно скорняжничествомъ, и торговля шкурками у нихъ тоже до сихъ поръ не. упала: они ежегодно выдѣлываютъ до 70,000 шкуръ на 150,000 р.^[83]. Во Владимірской же губерніи, во многихъ селахъ, жители еще въ XII вѣкѣ были каменщики и кирпичники, и въ XIX столѣтіи они остаются, по старой памяти, каменщиками и кирпичниками: изъ нихъ однихъ каменщиковъ въ настоящее время считается до 10,000^[84]. Такимъ образомъ старина и неподвижность мысли изъ вѣка въ вѣкъ держали русскаго человѣка на одномъ уровнѣ экономическаго труда и величайшей бѣдности. Прошли цѣлыя столѣтія, вымерли сотни поколѣній, а народъ, жившій одними внѣшними впечатлѣніями, въ тѣсной сферѣ чисто-внѣшняго опыта, не двинулся впередъ ни на одинъ шагъ, и въ XIX вѣкѣ также, бѣденъ и малосмысленъ, какъ былъ бѣденъ и малосмысленъ въ XII-мъ.

А. Щаповъ.

(Продолженіе будетъ).

Примѣчанія.

1. Впервые(?) — въ журналѣ «Дѣло», 1868, № 8, с. 246—285.
2. Книга большаго чертежа, изд. 1838 г. Времен. 1849 г. Ч. III: списокъ съ Чертежа сибирской земли.
3. Болѣе подробныя доказательства этого читатель найдетъ въ дальнѣйшей главѣ о физико-географическихъ и этнологическихъ условіяхъ интеллектуальнаго развитія русскаго народа.
4. Путешеств. Лепехина. Спб. Изд. 1805 г. Ч. IV, стр. 362.
5. Путеш. Лепехина, ч. IV, стр. 304—308.
6. Космосъ Гумбольдта, ч. III, стр. 125, 133.
7. Именно, древними видимы были безъ труда простымъ глазомъ: одна звѣзда 3 и величины Альціона, двѣ звѣзды 4-й величины — Электра я Атласъ и три звѣзды 5-й величины — Меропа, Маіа и Тайгета, Космосъ, III, 55.
8. Сборникъ примѣтъ и пословицъ рус. народа — Даля.
9. Космосъ, ч. III, стр. 135.
10. Таковы, наприм., въ сборникѣ Даля символическія изображенія небеснаго свода: велико поле колыбанское, много на немъ скота астраханскаго, одинъ пастухъ, какъ ягодка 1[небо, звѣзды, мѣсяцъ). Широко поле карагайское, на немъ много скота тараканскаго, одинъ пастухъ, ровно ягодка (тоже). Поле поливанское, много скота ивановскаго, одинъ пастырь и два яхонта (небо звѣзды, Богъ, луна съ солнцемъ). Есть поле сіянское, въ немъ много скота монастырскаго, одинъ пастухъ, словно ягодка (небо, звѣзды, мѣсяцъ). Сборн. послов. Даля, подъ словомъ вселенная, въ Чтен. общ. истор., стр. 1060.
11. Въ XIII столѣтіи, въ теченіе 61 года, были видимы 3 новыя звѣзды, въ концѣ XVI и въ нач. XVII столѣтія, въ періодъ Тихо-де-Браге и Кеплера, 6 звѣздъ въ 37 лѣтъ. Космосъ III, 197.
12. Космосъ III. 186.
13. Астрономію, превышавшую чувственный кругозоръ народа, предки наши относили даже къ отреченнымъ и еретическимъ или волшебнымъ книгамъ: «а се мудрованія, ими же отводятъ отъ Бога и приводятъ бѣсамъ въ пагубу: первая книга Марголой, рекше. Острологъ, вторая — острономія… еще книги суть еретическія Звѣздочтецъ» (Сборн. Солов. библ. № 860, л. 98) Олеарій говоритъ: «астрономію русскіе считаютъ волшебною наукою» (Архивъ 25). Астрономія вообще превышала естественный кругозоръ зрѣнія и потому въ древней Россіи поучали: «высочайшаго себѣ — небеснаго измѣренія не ищи» (Сборн. Сол. библ. № 925, л. 66—68, также л. 25—26). «Звѣздочтетецъ и планетникъ и любяй геометрію» причислялись къ еретикамъ. (ibid. № 25—26).
14. См. полн. собр. лѣтоп. хроногр; Солов. библ. № 864.
15. Посланіе Селиванова въ Чтен. общ. истор. стр. 89.
16. Наприм., въ языкѣ народномъ выражаются смѣшанно и отъ одного корни происходятъ слова: зарница — планета Венера (нижег., оренб.), заряница — утренняя или вечерняя звѣзда (псков., твер., осташ.) и зарница — отдаленная молнія и т. п.
17. А. И. IV, 330—332.
18. Здѣсь мы утрудимъ читатели, опуская многія другія подробности, все-таки довольно подробнымъ разсмотрѣніемъ реализмовъ народнаго языка. Языкъ, по сознанію не только такихъ знаменитыхъ современныхъ филологовъ, какъ Максъ Мюллеръ, признающій языкознаніе естественной наукой, но и такихъ знаменитыхъ натуралистовъ, какъ Ляйелль, Джонъ Гершель, Брока и многіе другіе, — подставляетъ самое лучшее выраженіе естественнаго народнаго умонастроенія и интеллектуальнаго, развитія. Ляйелль въ своей, книгѣ «О древности человѣка» заимствуетъ доказательства азъ исторіи народныхъ языковъ и посвящаетъ имъ даже почти цѣлую главу. Знаменитый астрономъ Джонъ Гершель, участвовавшій въ редакціи «Руководства къученымъ изысканіямъ для моряковъ и путешественниковъ», къ главѣ объ этнографіи, присовокупилъ отъ себя довольно подробную программу лингвистическаго изученія различнаго видоизмѣненія и произношенія звуковъ въ языкахъ разныхъ народовъ (См. Руководство къ ученымъ изысканіямъ для моряковъ и путешественниковъ. Спб. 1861 г.). См. также мнѣніе Брсьй объ отношеніи лингвистики къ антропологіи въ «Извѣстіяхъ антропологическаго отдѣленія общества любителей естествознанія» т. I, стр. 28—28. Для нашей цѣли достаточно, однакоже, самаго краткаго разсмотрѣнія народнаго словаря.
19. Мифическ. связь понятій: свѣта, зрѣнія, огня, металла и проч. — статьи г. Афанасьева въ Архивѣ Калачева кн. 2 отд. V, стр. 3—15.
20. См. у Болтина замѣч. на Леклерка, II, стр. 29.
21. Когда плывутъ по морю въ виду земли, и въ это время случится туманъ, то берегъ кажется какъ-бы близь судна, иногда весь, иногда частями изъ-за тумана: «смотри-ка, земля-то завременилась! кажись, земля-то временится!» (арханг.).
22. Москвит. 1843 № 3.
23. Сборн. Солов. библ. № 182. повѣсть о Никодимѣ Кожеезерскомъ. Или: лукъ — мѣра земли, содержащая 252 сажени долины и 64 сажени поперечника (ирк.); гоны — 1) мѣра пространства съ полверсты или съ версту (костр., кинеш.), 2) мѣра пространства въ нѣкоторыхъ мѣстахъ отъ 7 до 10, а въ другихъ отъ 30 до 40 саженъ (вятск.) и проч.
24. Въ частности особенно изобиленъ словарь народный реально-техническими словами, относящимися къ разнымъ работамъ народнымъ. Таковы, наприм., слова, относящіяся къ смолокуренію въ арханг. губ, въ шенкурскомъ уѣздѣ: Щапъ — такъ называется въ шенкурск. уѣздѣ, котораго жители особенно занимаются смолокуреніемъ, засѣчка наискось топоромъ въ сосновое дерево, для добыванія смолы (Шренка, въ Географ. Вѣсти. 157. Лепех. Путеіи. IV, 435); засочка, засачиванье дерева, когда съ сосноваго дерева соскабливается кора съ цѣлью, чтобы изъ обнаженнаго ствола высачивались на поверхность смолистыя вещества его (ibid.); смелъе — разщепленныя почти въ лучинную толщину полѣнья сосноваго дерева, для выкуриванья изъ нихъ смолы (ibid.); майданъ — яма, выкапываемая въ землѣ для смолокуренія; пѣкъ — смола или родъ канифоли, получаемая черезъ перегонку сосновой смолы; летучія частицы этой послѣдней удаляются въ видѣ паровъ, а остающееся стекаетъ изъ мѣднаго котла въ бочки и называется пѣкъ. Такъ изъ скипидара выгоняется скипидарное масло, и остающееся смолистое вещество есть канифоль (ibid.).
25. См. Литке, путеш. къ Новой Землѣ.
26. См. Богатый словарь архангельск. нарѣчія въ Записк. географич. общ. 1850, кн. IV, стр, 121—162: областныя выраженія русскаго языка въ арханг. губерніи.
27. Записки Географ. Общ. 1850. кн. IV, стр. 122—124.
28. Въ старину, однакожъ, различали сердечные и разумные, или умные, мысленные очи, т. е. мысль, умосозерцательную, теоретическую способность мышленія, и тѣлесные или чувственные очи. Памятн. стар. р. литер. IV, 104 и др.
29. Памят. стар. рус. литерат. Вып. IV, стр. 119—120.
30. Сборн. русск. пословицъ — Даля, подъ словомъ: «человѣкъ». Таковы же пословицы: «свой глазъ — алмазъ, смотрокъ; глазъ же видитъ, — и ухо не слышитъ; не видишь, — и не говоришь; по-за-очью — что ночью» и т. п.
31. Сборн. Солов. библіот. № 182. Акты, относ. къ юридич. быту т. 1, досмотры.
32. Памят. стар. рус. литерат. IV, 77.
33. Пам. IV, 20.
34. О курмоярск. стан. въ Чтеніи общ. истор. 1863 г. кн. 3, отд. V, стр. 15.
35. Памят. стар. р. литер. VI, 31.
36. О русскихъ школьныхъ книгахъ XVII и. — статья г. Мордовцова въ Чтен. общ. ист. 1861 г. кн. 4, отд. I, стр. 53.
37. Опис. рукоп. Румянц. Муз. № 411, л. 39—40. Ученые записки II отд., академіи наукъ кн. I, стр. 257.
38. Пекарскаго, наука и литерат. при Петрѣ I, т. I, стр. 272.
39. Измарагдъ — рукоп. Солов. библіот.
40. О московск. государствѣ XVII в. раздѣлъ II, стр. 89.
41. См. напр. актъ „о присадной и отмойной землѣ.“ А. И. I, 248.
42. Наприм. въ 1677 г. одинъ новгородецъ Григорій Пустошкинъ въ челобитной своей докладывалъ, что онъ „отъ литовскихъ людей на бою раненъ изъ пушки дробовымъ жеребьемъ въ лѣвую щеку, кость и зубы коренные нижніе выломаны, и языкъ перерванъ, и отъ тѣхъ ранъ онъ болѣнъ и увѣченъ, глухъ и нѣмъ, и находитъ на негу оморокъ, и въ умѣ забывается“. И вся діагностика его болѣзни ограничивалась тѣмъ, что воевода и многіе окольные люди осматривали наружныя раны и поврежденія больного, и этимъ наружнымъ досмотромъ правительство довольствовалось А. Юр. № 55, стр. 305.
43. О моск. госуд. разд. 3, стр. 44.
44. Ак. отн. къ юрид. б. I, № 47,
45. Доп. III, № 4. Доп. VIII, № 69 и мн. др.
46. Доп. VIII, стр. 89—90, 93.
47. Сборн. соловец. библіот. № 128.
48. Въ Румянцевскомъ Сборникѣ 1751 и упоминаются наприм. такія зрительныя суевѣрія: «зори смотрятъ, очи свербятъ — плакать будетъ; на руки даютъ смотрѣть волхву» и т. п.
49. Русскій расколъ. Казань 1859 г., стр. 449.
50. Сборникъ пословицъ русскаго народа — Даля въ Чтен. Общ. истор. подъ словами: суевѣрія — примѣты и человѣкъ.
51. Пам. стар. р. литер. IV, 141.
52. Пам. IV, 51.
53. Чтен. Общ. Истор. 1859 г. кн. 2, отд. V: помѣщичьи письма, стр. 49.
54. Буслаева, Очерки литерат. 11, 18, 41, III.
55. Въ «правыхъ грамотахъ» постоянно говорится: «а се на то послуси», или: «у грамоты были послухи» и т. п. См. А. Юр. I и А. отн. къ Юр. б. I: «правыя грамоты».
56. Пам. IV, 2: «разумни вси душеполезнаго житія послуси» и проч.
57. А. Юр. б. I, № 58: послушныя грамоты, стр. 417—440.
58. Пам. IV, 82.
59. Три челобитныя справщика Савватія, Саввы Романова и проч. Спб. 1862, стр. 77, 115.
60. Доп. VII, № 50, № 72, стр. 343.
61. Крестьянскія челобитныя въ Чтен. общ. ист., 1859 кн. 2 отд, V, 46.
62. 3 челобитн. III.
63. Доп. VII № 48.
64. См. дополн. къ А. Ист. т. I—VIII.
65. Наприм. А. Юрид. б. I. 423 и мн. др.
66. Доп. VII. 317.
67. Доп. VIII. № 45.
68. Костомаровъ, очеркъ нрав. великор. нар. 16.
69. Соловьевъ, Истор. Россія XV, стр. 143.
70. Костомарова, Очеркъ нр. вел. нар. 184
71. Буслаевъ, Очерки литер. 482—486.
72. Сборн. пословицъ въ Чтен. общ. истор. И какъ вообще сильна была въ народѣ дѣятельность органа слуха — можно судить по многочисленнымъ народнымъ пословицамъ и примѣтамъ, относящимся къ слуху, каковы Наприм: «слухомъ земля полнится; пусти уши въ люди, всего наслушаешься; чужихъ слуховъ не оберешься; скажешь съ уха на ухо, узнаютъ съ угла на уголъ»; «слышишь колоколъ льютъ»; — говорится о всѣхъ несбыточныхъ, выдуманныхъ слухахъ, потому что къ отливкѣ колокола, по суевѣрью пускаютъ какой-нибудь ложный слухъ, небылицу, колоколъ отливаютъ, такъ вѣсти распускаютъ (суевѣріе); стояли люди подъ колоколами, т. е. слышали; въ Москвѣ въ заутренѣ звонили, а на Вологдѣ звонъ слышали и т. п. Въ простонародьи, особенно въ Сибири, преобладаніе слуха надъ разумомъ создало страсть къ сплетничеству.
73. Буслаева, Очерки литер. II, 18. 44. III.
74. Чтен. Общ. Истор. 1864 кн. 3, отд. II, стр. 1—177.
75. Наприм. одинъ списатель книгъ говоритъ: «азъ рабъ Божій недостойный, худый списахъ памяти дѣля царю нашему и людемъ о скончаніи евангелія». Дополн. свѣд. къ ист. Мстисл. Еванг. Чт. Общ. 1839 кн. 3, стр. 181. См. также Памят. Стар. Рус. Лит. IV, стр.
76. Путеш. Лепехина IV, 123—192.
77. Буслаева 11, 564.
78. Сборн. солов. библіот. № 925 № 82—86.
79. Пекарскаго I, 265. Доп. VII, № 35.
80. Письма о химіи II: 162,
81. Буслаев. II, 509.
82. Замѣч. на ист. Леклерка.
83. Географич. Словарь г. Семенова II, 144.
84. Геогр. Слов. I, 484.