Въ октябрѣ 1790 года имп. Екатерина писала слѣдующее письмо (приводимъ его въ переводѣ съ французскаго) къ русскому резиденту въ Венеціи, А. С. Мордвинову:
"Я получила недавно письмо изъ Ахена отъ Сенака де-Мельяна, которое обратило на себя мое вниманіе. Къ этому письму былъ приложенъ планъ изданія записокъ изъ жизни маршала герцога Ришелье, какъ матеріалъ для исторіи XVIII столѣтія, и повѣсть или нравственный романъ «Двоюродные братья»; это послѣднее есть прекрасное произведеніе, свидѣтельствующее объ умѣ автора и глубокомъ знаніи человѣческаго сердца. Изъ этого плана я увидѣла, что г. де-Мельянъ состоитъ почетнымъ рекетмейстеромъ, управляющимъ провинціями Гэно и Камбрези и т. д. По справкамъ, которыя я могла о немъ навести, онъ пользуется безукоризненной репутаціей честнаго, умнаго и достойнаго человѣка, карьерѣ котораго помѣшали смуты, волнующія его отечество. Въ своемъ письмѣ г. де-Мельянъ говоритъ, что онъ въ продолженіе болѣе 20-ти лѣтъ управлялъ многими большими провинціями и что онъ принадлежитъ къ числу тѣхъ, которыхъ революція принудила покинуть Францію. Онъ мнѣ предлагаетъ между прочимъ написать исторію Россіи XVIII ст.[1] Но чтобы я могла согласиться съ его намѣреніемъ, необходимо, чтобы я была увѣрена въ томъ, что тотъ, кто возьметъ на себя этотъ трудъ, отказался отъ тѣхъ предразсудковъ, которыми страдало большинство иностранцевъ по отношенію въ Россіи; напримѣръ: они видятъ въ черномъ свѣтѣ все, что ея касается, нимало не принимая въ разсчетъ того, что происходило въ то же самое время въ другихъ странахъ; утверждаютъ, что въ Россіи до Петра I не было ни законовъ, ни администраціи; тогда какъ въ дѣйствительности было совершенно наоборотъ. Правда, что безпорядки, слѣдовавшіе за смертью царя Ивана Васильевича, отодвинули Россію на 40—50 лѣтъ назадъ, но до этого времени она шла наравнѣ со всею Европою. Тѣ усилія, которыя она сдѣлала для объединенія и освобожденія своихъ княжествъ отъ татарскаго ига — эпоха въ ея исторіи совершенно неизвѣстная и непонятая.
"До этого нашествія великіе князья принимали самое видное участіе въ дѣлахъ Европы и состояли въ союзѣ и въ родствѣ со всѣми царствующими домами нашего полушарія, и нѣсколько разъ они способствовали сохраненію того или другого короля или императора, интересы которыхъ они брали на себя. Что же касается до частной исторіи моего царствованія, то я думаю, что исторіи монарховъ, написанныя при ихъ жизни, то же самое, что монументы, которые имъ ставятъ прежде ихъ смерти: неизвѣстно — будетъ ли это украшеніе города, или заслуженный памятникъ: я, конечно, могла бы доставить самыя правдивыя записки, основанныя на фактахъ, но необходимо, какъ для той, такъ и для другой работы, чтобы авторъ или редакторъ подчинился тѣмъ стѣснительнымъ правиламъ, которымъ необходимо будетъ слѣдовать; потому что исторія, или записки, могущія служить матеріаломъ исторіи Россіи, предпринятой съ моего одобренія и согласія, могутъ принять только такую внѣшнюю форму и направленіе, которыя бы проистекали изъ наибольшей славы государства и служили бы потомству какъ предметъ соревнованія и поученія. Всякая другая, менѣе блестящая форма была бы ему вредна, потому что мы живемъ въ такое время, когда, далеко не умаляя блеска дѣяній и событій, слѣдуетъ скорѣе поддерживать умы, ободрять ихъ и направлять въ тому возвышенному настроенію, которое приводитъ къ великимъ дѣламъ; вѣдь, конечно, не склонность въ абсолютному равенству состояній, производящему анархію, которая обуреваетъ въ настоящее время Францію, произведетъ эти великія дѣла. По моимъ свѣдѣніямъ, г. де-Мельянъ вовсе не зараженъ той системой, которая господствуетъ въ настоящее время во Франціи. Не надо ошибаться насчетъ значенія моихъ словъ: я подразумѣваю подъ ними не лесть, а справедливую оцѣнку фактовъ, одобреніе и неодобреніе которыхъ возвышаетъ и понижаетъ настроеніе умовъ. Такъ какъ г. де-Мельянъ долженъ отправиться изъ Ахена въ Венецію, куда онъ проситъ меня прислать ему отвѣтъ, за которымъ онъ обратится къ вамъ, и проситъ меня сохранить въ тайнѣ его предложенія, вы завяжете съ нимъ знакомство, постараетесь узнать поближе образъ его мыслей о вещахъ и событіяхъ, и каковы на самомъ дѣлѣ могутъ быть его намѣренія. Хочетъ ли онъ пріѣхать сюда? Въ какомъ званіи? Онъ будетъ принятъ какъ иностранецъ, который отличается умомъ и званіемъ, которое онъ имѣлъ. Достаточно ли умъ его воспріимчивъ къ тому, чтобы направлять его въ такой важной работѣ, какъ та, которую онъ хочетъ предпринять? Вы ему скажете, что я получила его письмо, его книгу, которая мнѣ очень понравилась, м объявленіе объ изданіи мемуаровъ, служащихъ для исторіи герцога Ришельё, что я знаю нѣсколько другихъ его трудовъ, между прочимъ Исторію Анны Гонзаго, принцессы Палатинской; что я очень тронута уваженіемъ, которое онъ мнѣ свидѣтельствуетъ, и что уваженіе честныхъ людей было всегда тою цѣлью, къ которой я всегда стремилась; что я боюсь, что то, что я установила у себя съ знаніемъ дѣла, не ввело бы у нихъ въ заблужденіе тѣхъ, которые хотѣли бы идти по тому же пути; а г. де-Мельянъ хорошо понялъ духъ моихъ установленій; что вы имѣете приказаніе познакомиться съ нимъ, чтобы лучше узнать его намѣреніи и быть ему полезнымъ, и чтобы мнѣ объ этомъ донести; что онъ самъ можетъ достаточно судить о всѣхъ трудностяхъ, съ которыми сопряжено составленіе исторіи страны, которой даже языкъ ему неизвѣстенъ, обычаи которой не всегда были сходны съ обычаями другихъ странъ, хотя эти обычаи, въ сущности, нисколько не страннѣе обычаевъ другихъ народовъ; что эта страна — единственно способная пополнить пробѣлъ въ исторіи другихъ народовъ; что представленная иначе — эта исторія не достигнетъ своей цѣли. Вы постараетесь еще узнать, по какой дорогѣ онъ поѣдетъ сюда, чтобы можно было выслать рекомендаціи, которыя онъ проситъ. На страницѣ 37 его нравственнаго романа я нашла слѣдующую мысль, очень свѣтлую и поражающую: «власть, — говоритъ онъ, — подобна вину, которое побуждаетъ къ обнаруженію характера». Та, которая была поручена де-Мельяну, обнаружила въ немъ характеръ, благодаря которому онъ пріобрѣлъ незапятнанное имя, извѣстное даже въ Россіи. Бѣдственно безъ сомнѣнія для Франціи, что ея политическое устройство лишаетъ ее достойныхъ людей; до сихъ поръ она блистала той славой, которой она озарялась въ царствованіе Людовика XIV.
«Другіе принципы приведутъ, конечно, къ другому положенію дѣлъ, которое теперь нельзя предвидѣть; но если настоящая анархія Франціи сообщится другимъ государствамъ Европы, то не трудно предсказать, что отъ этого выиграютъ только турки, и что всякое завоеваніе этимъ самымъ имъ будетъ облегчено. Вы можете сообщить ему содержаніе этого письма, если вы найдете это нужнымъ. Прощайте, будьте здоровы».
Къ этому письму принадлежитъ слѣдующая черновая, замѣтка Екатерины, также по-французски, по поводу той книги, которая упомянута въ письмѣ къ Мордвинову:
«Хотя эти мемуары очень плохо написаны, въ нихъ, все-таки, виденъ характеръ Ришельё, которому нельзя отказать ни въ умѣ, ни въ дѣятельности, ни въ способностяхъ, необходимыхъ для успѣха, какъ въ большихъ, такъ и въ малыхъ дѣлахъ. Взятіе Магона, договоръ въ Блостеръ-Севенѣ и пушка, выставленная противъ густой колонны при Фонтенэ, всегда будутъ дѣлать честь какъ его разсудку, такъ и его таланту».
Письмо Екатерины II, въ подлинникѣ, въ первый разъ напечатано было въ 1866, кн. М. А. Оболенскимъ[2]; но еще раньше русскій переводъ письма помѣщенъ былъ въ Смирдинскомъ изданіи сочиненій Екатерины II[3], куда оно взято изъ какого-нибудь стараго собранія писемъ Екатерины II; затѣмъ оно вошло вмѣстѣ съ другими письмами ея по тому же вопросу въ «Сборникъ» Имп. Русск. Историческаго Общества[4].
Затѣмъ императрица писала во второй разъ Мордвинову отъ 16 декабря того же года:
«Господинъ Мордвиновъ. 13 декабря ст. ст. я получила ваше письмо отъ 23 ноября (3 декабря) вмѣстѣ съ письмомъ г. Сенака де-Мельяна. Такъ какъ онъ согласенъ съ моими принципами, то можно предположить, что соглашеніе съ нимъ не представитъ особенной трудности; я не отвѣчаю на его письмо, потому что оно увлекло бы меня въ разсужденія о неизслѣдованной еще русской исторіи, — предметъ богатый и, можетъ быть, дорогой для моего ума; я предоставляю себѣ говорить съ нимъ объ этомъ, если онъ настаиваетъ на своемъ рѣшеніи предпринять задуманное имъ путешествіе въ Россію; вы ему вручите 2.000 червонцевъ, которые я велѣла вамъ выслать на расходы его путешествія въ Россію; работа, которую онъ предприметъ, дастъ ему право на почетное званіе, съ соотвѣтствующимъ окладомъ, если онъ того желаетъ; впрочемъ онъ здѣсь нисколько не будетъ стѣсненъ и ему будетъ предоставлена полная свобода, по его вкусу, заниматься и изучать исторію Россіи, изложенную такъ, какъ я ее понимаю или желаю, чтобы она была понимаема. Прощайте, будьте здоровы».
Письмо Мордвинова, на которое отвѣчаетъ здѣсь императрица, повидимому, не сохранилось, — по крайней мѣрѣ его нѣтъ въ матеріалахъ князя Оболенскаго, — но сохранился отвѣтъ Мордвинова на это второе письмо императрицы. Письмо отъ 16-го декабря, по старому стилю, дошло до него 20 (31) января 1791. Мордвиновъ писалъ, — отъ 5 (16) февраля 1791, — что онъ не замедлилъ бы прислать свое донесеніе относительно Сенака де-Мельяна, еслибъ не долженъ былъ дожидаться его возвращенія изъ Рима, куда онъ отправился мѣсяца за два передъ тѣмъ. Его ждали въ Венеціи съ минуты на минуту, но изъ послѣдняго его письма Мордвиновъ узналъ, что небольшое нездоровье удерживаетъ де-Мельяна въ Римѣ, и Мордвиновъ немедленно сообщилъ ему отвѣтъ императрицы, который, вѣроятно, заставитъ его поспѣшить возвращеніемъ въ Венецію. «Какъ только онъ будетъ здѣсь, — что, я надѣюсь, скоро наступитъ, — я не премину предложить ему, чтобъ онъ ускорилъ своимъ путешествіемъ для принятія повелѣній вашего императорскаго величества, и вручу ему двѣ тысячи дукатовъ, назначенныхъ ему на сей предметъ».
Черезъ нѣсколько дней, отъ 16 (27) февраля 1791, Мордвиновъ снова извѣщалъ, что Сенакъ де-Мельянъ, получивъ въ Римѣ его письмо, тотчасъ отправился въ Венецію, куда пріѣхалъ на дняхъ, твердо рѣшившись отправиться немедленно прямо въ Петербургъ, но вчера онъ узналъ отъ французскаго посланника въ Венеціи, что послѣдній получаетъ увольненіе, и что французское министерство намѣрено назначить де-Мельяна или на его мѣсто въ Венецію, или въ Римъ, гдѣ также долженъ былъ освободиться дипломатическій постъ. Это извѣстіе, — писалъ Мордвиновъ, — на нѣкоторое время поставило его въ большое замѣшательство. «Однакожъ, онъ взвѣсилъ съ одной стороны выгоды, соединенныя съ постомъ, столь лестнымъ, который хочетъ предложить ему отечество, а съ другой — высокое удивленіе и преданность, которыя онъ питаетъ къ вамъ, государыня; эти послѣднія чувства одержали надъ нимъ верхъ, и онъ располагается черезъ шесть или семь дней оставить Венецію, и отправиться согласно повелѣніямъ вашего императорскаго величества. Затѣмъ я вручилъ ему двѣ тысячи цехиновъ, которые вы, государыня, ему назначили на этотъ предметъ, и онъ далъ мнѣ приложенное здѣсь письмо свое, чтобъ оно сопутствовало ему въ подножію трона вашего императорскаго величества».
Повидимому, отвѣтомъ на это письмо, посланное Мордвиновымъ, было слѣдующее письмо самой императрицы къ Севану де-Мельяну, отъ 13 марта 1791; де-Мельянъ долженъ былъ получить его по дорогѣ въ Петербургъ.
«Господинъ Сенакъ де-Мельянъ. Я только-что получила письмо ваше изъ Венеціи отъ 16 (27) февраля, присланное мнѣ г. Мордвиновымъ черезъ курьера. Я жалѣю, что причинила вамъ нѣкоторое безпокойство; но я не имѣла другого сомнѣнія насчетъ рѣшенія вашего пріѣхать сюда, кромѣ того, какое естественно могло возбудить во мнѣ запутанное положеніе дѣлъ на вашей родинѣ, которое не можетъ не вліять на положеніе лицъ, въ особенности же тѣхъ, которыя участвовали въ управленіи. Ничего не скажу вамъ сегодня относительно Исторіи, столь дорогой моему сердцу. Что вы мнѣ о ней говорите, то для меня очень лестно; откладываю разговоръ объ этомъ до личнаго свиданія; спѣшу лишь, зная, что вы въ дорогѣ, и видя ваше желаніе найти въ Варшавѣ письмо отъ меня, изъ котораго вы усмотрѣли бы намѣреніе мое относительно предлога, подъ которымъ ваше путешествіе можетъ быть предпринято, написать вамъ это письмо. Прежде всего, благодарю васъ за то довѣріе, которое вы доказали мнѣ, рѣшившись ѣхать сюда. Далѣе, должна вамъ сказать, что мнѣ кажется всего проще и ближе всего къ правдѣ было бы, если бы вы не объявляли другой причины въ вашему путешествію, какъ любопытство путешественника-писателя, который, бывъ отстраненъ обстоятельствами отъ дѣлъ, желаетъ посвятить досугъ на собираніе матеріаловъ для исторіи, и зная, что моя личная библіотека заключаетъ рукописи, относящіяся до исторіи Россіи, вы намѣрены, для пользованія ими, пробить нѣсколько мѣсяцевъ въ Петербургѣ, и что вы имѣете надежду, что вамъ сообщатъ ихъ. Какъ только вы пріѣдете, я это узнаю, и не обращайтесь ни въ кому другому какъ къ дѣйствительному тайному совѣтнику графу Безбородко, который отъ меня назначитъ вамъ часъ, въ который вамъ безпрепятственно можно будетъ пріѣхать во мнѣ. Тогда мнѣ можно будетъ переговорить съ вами и легко условиться насчетъ вопросовъ, которые еще не разрѣшены. Надѣюсь, что, зная мой образъ мыслей, мои убѣжденія и доводы, вы увидите, что если отдаленность какъ будто бы затемняла то, что я выражала вамъ письменно, вы не найдете ни малѣйшей неясности въ моихъ словахъ. Подробности, въ которыя вы входите со мною, служатъ мнѣ доказательствомъ вашего довѣрія. Я съ удовольствіемъ читала о томъ довѣріи, которое имѣло къ вамъ правительство вашей родины въ теченіе двухъ царствованій; репутація честнаго человѣка, которую вы пріобрѣли, кромѣ того доставляетъ вамъ мое уваженіе. Г. Булгаковъ, посланникъ мой въ Польшѣ, имѣетъ приказаніе передать вамъ это письмо, которое спѣшу ему доставить, желая, чтобы ваше здоровье не пострадало отъ перемѣны климата. Прощайте, м. г., будьте здоровы».
Сенакъ де-Мельянъ пріѣхалъ въ Петербургъ въ концѣ апрѣля. Онъ остановился въ hôtel garni; Безбородко, получивъ отъ него извѣщеніе о пріѣздѣ, далъ ему знать, что для него есть готовая квартира, и что о днѣ представленія ко двору должно быть испрошено позволеніе императрицы. Донося объ этомъ императрицѣ, Безбородко прибавлялъ, что въ данное время, сколько онъ знаетъ, де-Мельянъ "отъ дороги обезпокоенъ немного*.
Екатерина отвѣчала:
«Какъ господинъ де-Мельянъ обезпокоенъ дорогою, то сегодня и завтра дать ему на отдохновеніе, а между тѣмъ можешь, увидясь съ нимъ, условиться; лучшее и менѣе омбража подающее можетъ быть, чтобъ воскресенье представился яко вояжеръ, а тамъ ему назначу часъ въ эрмитажѣ со мною поговорить послѣ обѣда, во вторникъ что ли?»
Судя по дальнѣйшимъ письмамъ, еще ранѣе представленія императрицѣ Сенакъ де-Мельянъ получилъ денежный подарокъ и въ благодарственномъ письмѣ (которое не сохранилось или еще не нашлось) выражалъ желаніе скорѣе быть ей представленнымъ. Императрица отвѣчала письмомъ отъ 3 мая:
«Господинъ де-Мельянъ. Въ отвѣтъ на вчерашнее письмо ваше, которое мнѣ сейчасъ передали, скажу вамъ, что я должна была сдѣлать то, что сдѣлала; вы пріѣхали сюда для меня, положеніе вашей родины въ эту минуту не таково, чтобы кто-либо могъ знать достовѣрно, имѣете ли тамъ что-нибудь, въ Петербургѣ же вы ежедневно расходуетесь, и я знаю, что тутъ все очень дорого. Вы отзываетесь обо мнѣ лестнѣе, чѣмъ я заслужила, это моя судьба, обо мнѣ всегда говорили въ свѣтѣ гораздо болѣе добраго и безконечно болѣе злого, чѣмъ я полагала заслужить. Попрошу васъ на наступающей недѣлѣ пріѣхать сюда, гдѣ скажу вамъ устно, что помѣшало мнѣ видѣть васъ ранѣе; я подарила нѣсколько дней болтунамъ, чтобы пріостановить ихъ болтовню, я объ этомъ не говорила принцу Насаускому. Прощайте, м. г., будьте здоровы».
Въ Дневникѣ Храповицкаго подъ 6-мъ мая 1791 находится слѣдующая запись.
— «Mr Senac de Meilhan étant en France gouverneur d’une province имѣетъ по 500 руб. на мѣсяцъ изъ Кабинета, homme lettré и знающъ въ финансахъ, въ городѣ былъ представленъ въ Ермитажѣ, а сегодня послѣ обѣда былъ болѣе часу у Ея Величества».
На другой день онъ пишетъ: «приказано переписать Сенаково сочиненіе „Comparaison de St.-Pierre de Rome avec Catherine II.“»
Эта пьеса, переписанная Храповицкимъ, дѣйствительно сохранилась въ его бумагахъ; послѣ она была напечатана самимъ авторомъ, и мы скажемъ о ней далѣе; укажемъ также и позднѣйшій разсказъ де-Мельяна о встрѣчахъ и бесѣдахъ его съ императрицей.
Но Сенакъ де-Мельянъ не довольствовался личными бесѣдами, — которыя были все-таки рѣдки; онъ писалъ къ императрицѣ; его письма не всѣ сохранились или не всѣ изданы, но изъ отвѣтовъ императрицы видно содержаніе ихъ разговоровъ, а также отражается въ нихъ и то впечатлѣніе, какое производилъ на императрицу французскій писатель. Въ дневникѣ Храповицкаго осталась только замѣтка въ двухъ словахъ объ этихъ сношеніяхъ императрицы съ де-Мельяномъ, не совсѣмъ ясная. Подъ 28-мъ мая онъ пишетъ: «Lisant la lettre de Mr. Senac de Meilhan: охъ, скучно — il tient trop aux principes franèais». Послѣднее вызываетъ нѣкоторое недоумѣніе. «Французскіе принципы» въ тогдашнихъ условіяхъ должны были всего скорѣе означать принципы революціонные; де-Мельянъ ихъ, конечно, не имѣлъ; онъ самъ былъ эмигрантомъ, и если у него былъ шансъ вернуться во Францію, то на службу въ королю, который еще царствовалъ, хотя бы фиктивно; тотъ «омбражъ», который видѣлся императрицѣ, состоялъ въ томъ, что появленіе французскаго писателя, бывшаго прежде крупнаго королевскаго чиновника, при русскомъ дворѣ возбудитъ толки, что въ немъ увидятъ политическаго агента (конечно, роялистской партіи), чего императрица не желала, особливо когда къ этому не было никакого фактическаго основанія. Де-Мельянъ не имѣлъ никакой политической миссіи; но что сама императрица видѣла въ немъ роялиста, ясно изъ самыхъ писемъ, какими она обмѣнивалась съ нимъ въ Петербургѣ. Въ одномъ изъ этихъ писемъ, напримѣръ (котораго здѣсь не приводимъ, такъ какъ оно не имѣетъ отношенія въ интересующему насъ предмету), императрица сообщаетъ де-Мельяну только-что полученное свѣдѣніе объ удачномъ бѣгствѣ короля, сообщаетъ въ увѣренности, что извѣстіе доставитъ удовольствіе де-Мельяну, который, дѣйствительно, горячо благодарилъ ее. Извѣстіе, впрочемъ, оказалось далеко не точнымъ. Императрица поступала такъ же въ разговорахъ съ де-Мельяномъ о томъ, какимъ образомъ могли бы быть поправлены французскія дѣла, — опять въ смыслѣ возстановленія авторитета королевской власти. При чемъ же упомянутые «французскіе принципы»? Это нужно, кажется, понимать такъ. При всей принадлежности въ роялистской партіи, де-Мельянъ оставался, однако, человѣкомъ своего общества, а это общество было все-таки проникнуто въ сильной степени той «философіей», которая уже десятки лѣтъ господствовала во французской литературѣ и ставила, наконецъ, политическіе вопросы, — напримѣръ, вопросы конституціи, гражданской свободы. Императрица сама знала эту философію, но допускала ее только въ извѣстной, весьма ограниченной мѣрѣ. Де-Мельянъ былъ, кажется, большой говорунъ, и, по всей вѣроятности, въ разговорахъ перешелъ эту мѣру, какъ въ свое время переходилъ ее и Дидро.
Въ примѣръ того, какъ довѣрчиво относилась императрица къ де-Мельяну, несмотря на «французскіе принципы», могутъ служить и слѣдующія письма.
«Пятница. Я ни мало не подозрѣваю васъ въ небрежности; я очень хорошо знаю, что планъ или вопросы въ томъ видѣ, въ какомъ вы ихъ себѣ поставили, требуютъ болѣе одного дни работы и размышленія. Исторія не можетъ быть излагаема съ легкостью сказки. Я узнала, что въ вашей странѣ зрѣлище становится чрезвычайно интереснымъ, что тамъ окончательно распускаютъ армію, тогда какъ говорятъ только о противодѣйствіи революціи, что возможно только при существованіи арміи. При новыхъ депутатахъ, которыхъ выберутъ, будутъ ли они слѣдовать прежнему или новому направленію, представятся большія затрудненія, чтобы помочь дѣлу. Мнѣ было очень тяжело читать письмо вашего друга. Образъ жизни, который она избрала, мнѣ кажется чрезвычайно страннымъ. Такъ какъ она мнѣ выразила столько уваженія, я ее считаю излечившейся отъ демократіи. Удивительно, что хотѣли установить республику въ такомъ городѣ какъ Парижъ, гдѣ нравы-находятся въ постоянномъ противорѣчіи съ республиканскимъ образомъ правленія. Записка, присланная вамъ, очень мило описываетъ, какъ тѣ и другіе позволяютъ увлекать себя революціей, не отдавая себѣ хорошенько отчета въ томъ, что они дѣлаютъ; но совѣтъ короля, должно быть, былъ составленъ очень жалко, если позволилъ дѣлу разростись до такихъ размѣровъ, не остановивши его; онъ, какъ кажется, забылъ всѣ древніе принципы, которые управляли монархіей; они, конечно, были бы поддержаны парламентами и пр. и пр.; это, однако, выходитъ изъ размѣровъ письма. Молодой человѣкъ 16-ти лѣтъ, описавшій свое путешествіе въ Парижъ, исполнилъ это, по вашему справедливому замѣчанію, съ одинаковымъ остроуміемъ и веселостью».
Отъ 16 мая:
"Господинъ де-Мельянъ. Вы можете сказать, что Императрица очень плохой корреспондентъ, и вы будете правы; тѣмъ не менѣе, мнѣ никогда не недоставало желанія вамъ отвѣтить. Ваше первое письмо отъ четверга прелестно, я хотѣла вамъ это сказать уже на другой день, но мнѣ представилось столько препятствій, что я вамъ надоѣла бы, еслибы вздумала ихъ перечислять. Я не знала, что вы обладаете пріятнымъ талантомъ писать такіе хорошіе импровизированные стихи, какъ тѣ, которые вы помѣстили въ вашемъ письмѣ. Еслибы я воспользовалась уроками принца де-Линя и бывшаго (ci-devant) графа Сегюра, которые положили много труда, чтобъ научить меня этому искусству, я отвѣтила бы вамъ нѣсколькими строфами, но талантъ нельзя привить, какъ оспу. Гармонія стиха, вѣроятно, недоступна для моего уха: въ музыкѣ я успѣла не болѣе, чѣмъ въ поэзіи; я хотѣла бы, чтобъ меня всегда критиковали, если бы всякая критика была настолько лестна и направлена въ мою пользу, какъ ваша критика моего письма. Я должна все-таки признаться, что критика самыхъ злыхъ моихъ враговъ, и даже вредъ, который они хотѣли мнѣ нанести, часто обращались въ мою пользу. Да не покажется вамъ это парадоксомъ, — это вовсе не парадоксъ: я всегда старалась исправить то, что находили дурнымъ, если я считала это нужнымъ, и я приводила моихъ враговъ къ сознанію своей ошибки, противополагая страсти и интригамъ правду и разумъ. Вы упрекнете меня въ томъ, что я часто говорю о самой себѣ, но пеняйте за это на самого себя, такъ какъ вы сами подали въ тому поводъ, затронувъ мое самолюбіе.
«Я попрошу васъ зайти ко мнѣ въ какой-нибудь день, на будущей недѣлѣ, и тогда вы мнѣ скажете то, что, какъ вы полагаете, вы забыли мнѣ сказать. Вы, впрочемъ, совершенно свободны принять или не принять званіе и должность, смотря по тому, какъ для васъ будетъ выгоднѣе, и вы, конечно, не усумнитесь въ томъ, что я съумѣю оцѣнить ваши заслуги и вашъ умъ. Надѣюсь, что при третьемъ разговорѣ вамъ не будетъ стоить особеннаго труда высказаться. Благодарю васъ за сравненіе храма св. Петра въ Римѣ, которое вы мнѣ прислали исправленнымъ. Мой типографщикъ перепечатаетъ „Les principes et les causes“ и т. д., которыя, какъ вы пишете, въ вашемъ второмъ письмѣ, вы ему послали. Прощайте, м. г., будьте здоровы».
По поводу упомянутаго сравненія съ храмомъ св. Петра въ Римѣ Екатерина писала:
«Въ среду, утромъ.
„Возвращаю вамъ, милостивый государь, листъ и копію съ сравненія церкви святаго Петра и пр., которые вы были столь любезны, что оставили мнѣ вчера. Вотъ приблизительно мой портретъ: я никогда не думала, что имѣю умъ, способный создавать, и часто встрѣчала множество людей, въ которыхъ находила, безъ зависти, гораздо болѣе ума, нежели въ себѣ. Было всегда очень легко руководить мною, потому что, чтобы достигнуть этого, достаточно было всегда представить мнѣ мысли лучше и основательнѣе моихъ; тогда я становилась послушна какъ овца. Причина этого заключалась въ сильномъ желаніи, которое я всегда имѣла, содѣйствовать благу государства. Я имѣла счастіе ознакомиться съ благими и истинными принципами и этому обязана большими успѣхами; я имѣла также неудачи, сопровождаемыя ошибка“, въ которыхъ не имѣла участія и которыя, можетъ быть, и случались потому, что мои предписанія не были тщательно исполнены. Несмотря на мою природную сговорчивость, я умѣла быть упряма или горда, какъ хотите, когда мнѣ казалось, что это нужно; я никогда не стѣсняла ничьего мнѣнія, но, при случаѣ, держалась своего собственнаго; я не люблю споровъ, потому что всегда замѣчала, что всякій остается при своемъ убѣжденіи, да и впрочемъ я бы не могла говорить очень громко. Я никогда не была злопамятна: Провидѣнie такъ поставило меня, что быть злопамятной къ отдѣльнымъ лицамъ не было причины, да и я находила, взвѣсивъ все по справедливости, положенія слишкомъ различными. Вообще я люблю правосудіе (justice), но придерживаюсь того мнѣнія, что строгое правосудіе не есть правосудіе, и что только справедливость (équité) можетъ быть совмѣстна со слабостью человѣка. Но во всякомъ случаѣ я предпочитала гуманность и снисходительность къ человѣческой природѣ правиламъ строгости, которая, казалось мнѣ, часто дурно понимается; къ этому привело меня мое собственное доброе сердце. Когда старые люди уговаривали меня быть строгою, я, заливаясь слезами, признавалась въ своей слабости и я видѣла какъ они, со слезами на глазахъ, присоединялись въ моему мнѣнію. Я отъ природы весела и откровенна, но жила слишкомъ долго на свѣтѣ, чтобы не знать, что есть желчные умы, которые не любятъ веселости, и что не всѣ способны совмѣщать правду и откровенность. На сегодня прощайте».
Отъ 28 мая императрица писала:
«Господинъ де-Мельянъ. Вы мнѣ доставите удовольствіе, если пріѣдете завтра ко мнѣ сюда обѣдать; я получила ваши два письма, и если на нихъ не отвѣчала, то это произошло не по недостатку желанія съ моей стороны, а по недостатку времени».
Въ началѣ іюня, императрица предваряетъ де-Мельяна, что вскорѣ онъ получитъ обширный ея отвѣтъ относительно плана русской исторіи:
"Господинъ де-Мельянъ. Я вамъ приготовляю обширный отвѣтъ на писанное вами вчера. Уже пять листовъ in-folio окончены; вооружайтесь терпѣніемъ, чтобы прочесть наконецъ ту громаду, которою вамъ угрожаютъ. Прощайте, будьте здоровы; мой отвѣтъ будетъ пространенъ во всѣхъ отношеніяхъ.
«8 іюня, воскресенье».
Прежде чѣмъ перейти въ этому «обширному отвѣту», который очень любопытенъ какъ изложеніе взглядовъ имп. Екатерины, а вмѣстѣ даетъ понятіе объ ея отношеніи въ предполагаемому французскому историку Россіи, надо остановиться ближе на вопросѣ, кто же былъ этотъ историкъ?
Сенакъ де-Мельянъ родился въ 1735 (или 1736) году; его отецъ былъ извѣстный въ свое время врачъ, членъ французской академіи наукъ, бывшій протестантъ, ставшій потомъ іезуитомъ, и первый врачъ Людовика XV. Онъ выросъ при дворѣ и по связямъ и по значенію своего отца сдѣлалъ хорошую карьеру. Онъ былъ губернаторомъ въ разныхъ провинціяхъ; одна время былъ генералъ-интендантомъ королевскихъ армій, но безъ особеннаго успѣха; въ одномъ письмѣ къ ими. Екатеринѣ въ 1791 онъ называетъ себя какъ бывшаго «commissaire de roi, sou représentant dans deux provinces, membre de son conseil». Живя при дворѣ, де-Мельянъ, — говоритъ одинъ изъ его біографовъ — «съ его самой ранней молодости былъ посвященъ въ интриги этого двора, его низости и его скандалы. Отсюда онъ принялъ свою распущенную манеру, которую сохранилъ навсегда», что и побудило Сентъ-Бёва сказать о немъ: «испорченность вѣка и двора затронула его сердце; это отразилось и на при одѣ его ума». У него было честолюбіе политическое и честолюбіе литературное, но, какъ говорятъ, послѣднее скорѣе должно было служить первому. Онъ дебютировалъ книгой: «Mémoires d’Anne de Gonzague, princesse Palatine», которые были собственно литературной поддѣлкой. Затѣмъ онъ издалъ «Considérationssur la richesse et le luxe», направленныя противъ ученій Неккера: эта книга, говоритъ его біографъ, обратила на него вниманіе общества, но не дала поста генералъ-контролера финансовъ, на который онъ мѣтилъ. Въ 1788 году былъ вопросъ о назначенія его на это мѣсто, но ему предпочли другихъ и особенно Беккера: де-Мельянъ съ тѣхъ поръ возненавидѣлъ Неккера, преслѣдовалъ въ своихъ послѣдующихъ сочиненіяхъ, и считалъ его, какъ неумѣлаго министра, однимъ изъ главныхъ виновниковъ революціи. Далѣе ему принадлежатъ «Considérations sur l’esprit et les moeurs», изданныя два раза въ Парижѣ съ помѣтой: Londres 1788, 1789; потомъ — «Du Gouvernement, des moeurs et des conditions en France avant la Révolution, avec le caractère des principaux personnages du règne de Louis XVI», помѣченные Парижемъ и Гамбургомъ 1795. Еще раньше, въ 1790, онъ издалъ въ Лондонѣ и Парижѣ сочиненіе: «Des principes et des causes de la révolution en France», которое, по указанію Керара, было перепечатано еще разъ въ Петербургѣ, 1791. Затѣмъ были имъ изданы: «Les deux cousins, histoire véritable», Paris, 1790; «L’Emigré, roman historique», Hambourg, 1797; «Mélanges de philosophie et de littérature», Brunswick, 1789. Съ его пробиваніемъ въ Россіи связаны его "Lettres Madame de *** (sur la Russie), гдѣ онъ разсказываетъ о встрѣчахъ съ имп. Екатериной и дѣлаетъ ея характеристику, и упомянутая раньше пьеса: «La comparaison de St. Pierre de Rome avec Catherine II», о которой, между прочимъ, говорится въ письмахъ императрицы. Оба эти сочиненія вошли въ небольшой сборникъ, изданный въ 1795 въ Гамбургѣ[5].
Выѣхавши изъ Россіи въ 1791, де-Мельянъ хотѣлъ-было еще разъ отправиться въ Петербургъ, но имп. Екатерина писала ему, что климатъ 60-го градуса едва ли полезенъ для его здоровья; другими словами, она отклоняла его второе посѣщеніе. Сенакъ де-Мельянъ поселился въ Вѣнѣ, и тамъ умеръ въ 1803.
Севакъ де-Мельянъ не былъ особенно крупнымъ писателемъ; его имя обыкновенно не попадаетъ въ исторіи французской литературы, но его сочиненія тѣмъ не менѣе не лишены интереса, и мы видѣли, что онѣ возбудили такой интересъ у имп. Екатерины. Онъ владѣлъ извѣстнымъ талантомъ и наблюдательностью; это былъ типическій esprit восемнадцатаго вѣка; въ своихъ «философскихъ» трудахъ онъ говорилъ о всевозможныхъ вопросахъ общественной жизни, нравственности, политики, говорилъ въ духѣ тогдашняго «просвѣщенія», хотѣлъ быть наблюдателемъ и критикомъ общества, и въ этомъ направленіи оставилъ труды, которые вспоминаются и цѣнятся историками, хотя и изрѣдка. Такъ въ особенности вспомнилъ о немъ Сентъ-Бёвъ.
"Каждый разъ, — писалъ Сентъ-Бёвъ въ одинъ изъ своихъ «понедѣльниковъ», 24 апрѣля 1854, — каждый разъ, когда умираетъ членъ французской академіи, ему пишется похвала (Eloge); я хотѣлъ бы сегодня сдѣлать такую похвалу одному академику, который академикомъ не былъ, но былъ бы долженъ имъ быть. "Вы, любезный другъ, составляете арріергардъ прекрасной французской литературы и, вѣроятно, вы были такъ же лѣнивы тѣломъ, какъ мало лѣнивы умомъ, если вы не попали въ академію. Вы попали бы въ нее съ людьми, какъ Ноайль, Шуазёль, Граммовъ, Бово0… Такъ писалъ принцъ де-Линь къ де-Мельяну въ эмиграціи. Родившись въ Парижѣ въ 1736, де-Мельянъ умеръ въ Вѣнѣ въ августѣ 1803. «У каждаго, — говорилъ онъ, — есть свой возрастъ, чтобы умереть». Онъ дурно выбралъ свое время и свое мѣсто. Онъ долженъ бы былъ выдержать еще нѣсколько лѣтъ, вернуться во Францію въ 1814 или немного раньше, умереть не раньше 1817-го, какъ Сюаръ восьмидесяти одного года; онъ имѣлъ бы свою реставрацію съ Людовикомъ XVIII; его литературная репутація, прерванная революціей, получила бы свое должное мѣсто и свое теченіе, когда онъ былъ бы на лицо; наконецъ онъ былъ бы въ академіи, гдѣ его мѣсто было намѣчено, и гдѣ оно занято было его ученикомъ, герцогомъ де-Леви.
"Когда я говорю, что хочу написать его похвалу, изъ этого не слѣдуетъ, что я хочу только хвалить его. Де-Мельянъ имѣлъ свои крупные недостатки, и даже пороки, которые принадлежали также его вѣку; но это былъ человѣкъ большого ума, одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ между свѣтскими людьми, одинъ изъ самыхъ богатыхъ идеями и одинъ изъ самыхъ оригинальныхъ въ числѣ писателей-любителей. Никто не можетъ лучше, чѣмъ онъ, представить намъ эту литературу царствованія Людовика XVI, которая считаетъ Бернардена де-Сенъ-Пьера за генія, и аббата Бартелеми, Неккера, Байльи, Вика-д’Азиръ, Шуазёля Гуффье, президента Дюпати, Ривароля и пр. за писателей съ умомъ и талантомъ; онъ далъ намъ описаніе этого общества и этой кончающейся монархіи въ страницахъ, написанныхъ очень тонко, съ вѣрными оттѣнками, гдѣ нѣтъ недостатка въ возвышенныхъ взглядахъ и далекихъ перспективахъ. Онъ есть собственно моралистъ царствованія Людовика XVI въ его крайней цивилизаціи, до дней 1789. Я часто слышалъ, что говорятъ о де-Мельянѣ, что его сочиненія были не выше посредственности; я протестую противъ этого мнѣнія. Для репутаціи де-Мельяна недоставало еще нѣсколькихъ лѣтъ, чтобы установиться и быть принятой общественнымъ мнѣніемъ, и чтобы авторъ въ свою очередь былъ причисленъ въ рядъ моралистовъ, вслѣдъ за тѣми знаменитыми людьми, характеръ которыхъ онъ такъ хорошо опредѣлилъ, и заслуги которыхъ указалъ на первыхъ страницахъ своихъ Considérations sur l’Esprit et les Moeurs (1787). Къ несчастью для него, общество, которое онъ рисовалъ съ натуры и которое отдало бы ему справедливость, внезапно погибло, не успѣвши выдать ему его дипломъ. Его читали потомъ только слегка и едва перелистывали — тѣ поколѣнія, которыя не видѣли его такъ близко. Когда къ нему все-таки возвращаются теперь, въ его сочиненіяхъ есть такія, которыя нравятся, которыя поучаютъ и заставляютъ размышлять тѣхъ, у кого есть жизненный опытъ ".
Сентъ-Бёвъ приводитъ затѣмъ нѣсколько подробностей изъ ранней жизни де-Мельяна. Еще очень молодымъ человѣкомъ онъ ѣздилъ на поклонъ къ Вольтеру, посылалъ ему свои стихотворенія, которыя Вольтеръ осыпалъ похвалами; въ это время де-Мельяну приписывались, между прочимъ, такія стихотворенія, относительно которыхъ Сентъ-Бёвъ выражалъ желаніе, чтобы для памяти де-Мельяна онѣ ему не принадлежали.
Далѣе Сентъ-Бёвъ разсказываетъ его административную карьеру и его честолюбивые планы, не лишенные большого самомнѣнія; излагаетъ его литературныя произведенія перваго времени и особенно высоко ставитъ его «Considérations», «произведеніе по истинѣ замѣчательное, и которое остается однимъ изъ лучшихъ въ этомъ родѣ». По мнѣнію Сентъ-Бёва, «послѣ Ла-Рошфуко, Лабрюйера и Дюкло, де-Мельянъ находитъ еще что описать въ человѣкѣ, въ этой постоянно обновляющейся сценѣ свѣта, и напоминая своихъ знаменитыхъ предшественниковъ, онъ умѣетъ быть довольно новымъ и оригинальнымъ на свою долю. Прежде всего онъ вытѣсняетъ Дюкло и вычеркиваетъ его изъ списка великихъ моралистовъ; онъ считаетъ его только наблюдателемъ общества, и сдѣланный имъ портретъ Дюкло есть пожалуй самый пикантный и самый вѣрный, какой можно было бы нарисовать еще теперь»… Дюкло въ глазахъ французскихъ литературныхъ историковъ есть большая величина, и Сентъ-Бёвъ спрашиваетъ: «Самъ де-Мельянъ стоитъ ли много выше Дюкло? Я не буду рѣшать этого вопроса; но если Дюкло точно и правильно опредѣляетъ состояніе общества въ серединѣ столѣтія, если онъ, какъ говорятъ, далъ намъ кодексъ нравовъ въ эту минуту, то де-Мельянъ съ неменьшей ясностью и, я думаю, съ большей широтой представляетъ намъ нравственное состояніе этого же общества въ послѣдніе годы Людовика XVI; онъ дѣлаетъ тотъ же портретъ, но подъ старость и на упадкѣ» (книга вышла въ 1787). Особый историческій интересъ книги Сентъ-Бёвъ указываетъ въ томъ, что де-Мельянъ, когда никто еще не помышлялъ о предстоявшемъ страшномъ переворотѣ, угадывалъ уже, что общество, среди котораго онъ самъ жилъ и надѣялся играть роль, близилось къ своему паденію. Свой вѣкъ онъ называлъ «шестидесятилѣтнимъ»; «lа bonne compagnie», которая тогда господствовала, становилась пошлой и безплодной: «не ищите, — говорилъ де-Мельянъ, — генія, ума, сильнаго характера въ томъ, что называютъ la bonne compagnie; тѣ, кто отличается этими дарованіями и этими качествами, были бы тамъ не на мѣстѣ, на нихъ смотрѣли бы съ неудовольствіемъ; великіе люди никогда не жили въ кругахъ подобной bonne compagnie»… Такимъ образомъ де-Мельянъ какъ будто видѣлъ, что общество его времени, въ которому и самъ онъ принадлежалъ, отживаетъ свой вѣкъ: «въ этомъ состояніи вялаго утомленія, — говорилъ де-Мельянъ, — человѣкъ долженъ быть увлеченъ ходомъ вещей; онъ, быть можетъ, въ теченіе десяти или двѣнадцати поколѣніе не будетъ имѣть другого исхода кромѣ какого-нибудь потопа,, который снова погрузитъ все въ невѣжество. Тогда новыя расы станутъ проходить тотъ кругъ, въ которомъ, быть можетъ, мы зашли дальше, чѣмъ думаемъ».
«Удивительная вещь! — замѣчаетъ Сентъ-Бёвъ: — въ 1787 г. простая идея не приходитъ ему въ голову, что монархія, подъ которой онъ живетъ, не есть какое-нибудь неразрушимое зданіе, несокрушимый сводъ: „въ наши дни, — говоритъ онъ, — могущество монарховъ утверждено на непоколебимыхъ основаніяхъ“; и отсюда, какъ изъ прочнаго пункта, онъ исходитъ въ своемъ странномъ предположеніи о возрастающемъ утомленіи н пошлости общества. Пусть онъ успокоится! Этотъ потопъ, который онъ прививаетъ черезъ десять или двѣнадцать поколѣній, уже виситъ надъ его головой, тридцати-шести мѣсяцевъ бури и борьбы будетъ достаточно, чтобы поглотить монархію многихъ вѣковъ. Онъ самъ, котораго въ 1787 г. любезно называли „молодымъ администраторомъ“, въ немного лѣтъ сдѣлается обломкомъ эмиграціи, „антикомъ“, руиной. Картина общества, обновившись, принесетъ добродѣтели, честолюбія, преступленія всякаго рода; героизмъ будетъ блистать въ лагеряхъ; послышатся, какъ въ древности, великіе голоса ораторовъ; когда сойдетъ первый наплывъ грязной тины, выплывутъ и мало-по-малу установятся новые нравы, съ дѣятельными классами, еще не затронутыми праздностью. Свѣтъ, описанный этимъ умнымъ и тонкимъ перомъ де-Мельяна, этой рукой въ манжетахъ, бѣгающей по пласированной бумагѣ, будетъ уже только мертвымъ свѣтомъ, который любопытно будетъ изучать въ коллекціяхъ. Его книга есть какъ бы завѣщаніе этого общества, идущее отъ человѣка, который знаетъ всѣ его тайны и раздѣлялъ различные его вкусы».
Сентъ-Бёвъ возвратился къ де-Мельяну въ другой «понедѣльникъ» (1 мая 1854): онъ излагаетъ содержаніе другихъ его сочиненій, какъ брошюра «Des Principes et des Causes de la Révolution en France», какъ «прекрасная сказка» де-Мельана «Les deux Cousins», написанная во вкусѣ «Задига», и т. д.; его романа «L'émigré», напечатаннаго въ Гамбургѣ въ 1797, Сентъ-Бёвъ не могъ разыскать. Де-Мельянъ не понялъ цѣлаго значенія переворота, но и здѣсь есть замѣчанія, не лишенныя важности для историка, и вообще Сентъ-Бёвъ считалъ его замѣчательнымъ и характернымъ представителемъ старой французской литературы.
Послѣдніе годы де-Мельянъ прожилъ въ Вѣнѣ; онъ былъ бѣденъ, но имѣть друзей; однимъ изъ нихъ былъ особенно принцъ де-Линь, также считавшій свою карьеру несправедливо неудавшеюся; оба они были «политическими обломками, которые утѣшались умомъ» — и пріятельствомъ.
«Что касается до насъ, — заключаетъ Сентъ-Бёвъ, — которые можемъ судить де-Мельяна только по его сочиненіямъ, мы думаемъ, что были только справедливы, посвящая ему воспоминаніе и назначая ему высокое мѣсто между моралистами за его „Considérations“ (1787) и между политиками за его сочиненіе „Du gouvernement“ и пр. (1795). Онъ можетъ представить намъ цѣлый классъ и цѣлую породу свѣтскихъ людей, людей умныхъ я замѣчательныхъ администраторовъ, которые вполнѣ сформировались въ концѣ стараго режима, которые пали съ порядкомъ вещей и которые погибли въ промежуткѣ, прежде чѣмъ возстановленное общество могло возвратить имъ положеніе или хотя дать имъ убѣжище. Сколько людей, которые занимали въ обществѣ своего времени высокое мѣсто, не оставили даже имени! Пусть де-Мельянъ, какъ они потерпѣвшій крушеніе, по крайней мѣрѣ олицетворитъ ихъ и почетно резюмируетъ ихъ въ пажити!»[6]
Взглядовъ Сентъ-Бёва далеко не раздѣляетъ новѣйшій французскій критикъ, де-Ларивьеръ, — который, впрочемъ, имѣлъ уже возможность познакомиться съ перепиской имп. Екатерины съ де-Мельяномъ въ изданіи И. Р. Историческаго Общества[7]. Приступая къ характеристикѣ де-Мельяна, онъ говоритъ:
«Императрица Екатерина не любила Франціи, быть можетъ язь ревности, такъ какъ политика Людовика XV всегда противодѣйствовала видамъ Россіи. Но она завидовала Франціи въ славѣ ея писателей; такъ, одно время, она съ самой внимательной любезностью относилась — не къ французскимъ государственнымъ людямъ, а къ французскимъ писателямъ».
Можно бы замѣтить, что не "одно время* (а un certain moment), a всю свою живнь, потому что любовь въ старой «философской» литературѣ Екатерина сохраняла и въ послѣдніе годы, когда революція внушала ей крайнее негодованіе; не любила она только Руссо, — и, кажется, всегда одинаково.
"Но какая разница въ пріемѣ тѣхъ писателей и ученыхъ, которые дѣлали ей визитъ въ Петербургѣ! Самый лучшій пріемъ «императрица приберегла въ особенности для Дидро и Гримма». И какъ, однако, разговоры ея съ Дидро отличаются отъ разговоровъ съ Гриммонъ!
"Гримму, нѣмцу по происхожденію, какъ и она, но ужъ котораго пріобрѣлъ утонченность на французскихъ вкусахъ, какъ умъ императрицы акклиматизировался къ русской атмосферѣ, она высказывается о своихъ различныхъ проектахъ, сообщая ему самыя интимныя заботы своей политики, а иногда своего сердца; что касается Дидро, она подпадаетъ очарованію его слова, но остерегается его утопій; она судитъ о дѣлахъ своего правленія по-русски, тогда какъ онѣ выходили по-французски изъ головы энциклопедиста.
"Отношенія императрицы къ Сенаку де-Мельяну были совсѣмъ другого свойства. Гриммъ владѣетъ всѣмъ ея довѣріемъ, Дидро также его пріобрѣтаетъ, — онъ обязанъ этимъ блеску своей репутаціи; потомъ онъ скоро его теряетъ. Сенахъ де-Мельянъ никогда не подучитъ этого довѣрія.
«Въ самомъ дѣлѣ, у де-Мельяна нѣтъ ни авторитета Дидро, ни авторитета Гримма; его сочиненія остаются въ полу-тѣни. Императрицѣ нужно справляться объ немъ, когда онъ ей пишетъ и представляется ей. Онъ пріѣзжаетъ въ Петербургъ, не предшествуемый кортежемъ первостепенныхъ произведеній. Мало- того, его путешествіе сдѣлано было въ 1791, и въ эпоху революціонную далеко было отъ Екатерины 1774 года».
Опять можно замѣтить, что та недовѣрчивость, какую отмѣчаетъ авторъ относительно де-Мельяна, была и задолго раньше знакома имп. Екатеринѣ, когда подобнымъ образомъ представлялся ей Мерсье-де-ла-Ривьеръ: это было еще въ 1767, н въ 1788, до революціи, по разсказамъ императрицы, написана била для Эрмитажнаго театра пьеса гр. Бобенцеля: «Gros-Jean, ou la Régimanie», — и Мерсье, какъ писатель, былъ значительнѣе де-Мельяна.
"Наконецъ, — продолжаетъ авторъ, — и это главная причина равнодушія, которое оказала она къ Сенаку де-Мельяну, — Екатерина II не искала вступить съ нимъ въ сношенія; она не привлекала его въ свою имперію. Сентъ-Бёвъ, который говорилъ о Сенакѣ де-Мельянѣ, выражается такъ: «Де-Мельянъ былъ призванъ въ Россію императрицей Екатериной, которая, по его репутаціи и послѣ чтенія его сочиненій, хотѣла сдѣлать его своимъ историкомъ и историкомъ своей имперіи». Нѣкогда, дѣйствительно, императрица сдѣлала д’Аламберу предложенія, которыхъ объ не принялъ; послѣ д’Аламбера, она приглашала также къ себѣ Гримма и Дидро, — Дидро, можетъ быть, изъ любопытства, чтобы, помечтать съ нимъ о проектахъ преобразованій для Россіи, и изъ разсчета; Гримма, чтобы вознаградить его за заслуги, которыя онъ уже ей оказалъ и которыя онъ долженъ былъ ей каждый день оказывать.
"Сентъ-Бёвъ, обманутый своими предшественниками, думалъ, что съ де-Мельяномъ дѣло шло такъ же, какъ съ другими. И однако это совершенно невѣрно. Сенакъ де-Мельянъ самъ предлагаетъ себя императрицѣ, чтобы написать исторію ея царствованія. Екатерина собираетъ о немъ справки, поручаетъ узнать его характеръ, понять его намѣренія. Наконецъ, послѣ нѣкоторыхъ колебаній, она принимаетъ его какъ бы съ сожалѣніемъ. Сенакъ де-Мельянъ, разъ допущенный, старается потомъ навязать себя. Полу-довѣріе при первой встрѣчѣ превратится съ тѣхъ поръ въ нѣкоторое недовѣріе, и императрица дастъ ему понять, что его отъѣздъ былъ бы пріятенъ. Сенакъ де-Мельянъ будетъ почти изгнанъ изъ Россіи.
"Критики, говорившіе о де-Мельянѣ, не совсѣмъ, впрочемъ, заблуждались относительно пріема, сдѣланнаго ему въ Петербургѣ. «Прибывъ въ русскому двору, — говоритъ Сентъ-Бёвъ, — Сенакъ де-Мельянъ имѣлъ меньше успѣха вблизи, чѣмъ недалека; онъ скоро покинулъ Петербургъ, съ пенсіей; но смерть императрицы прекратила эту пенсію и разрушила его проекты историческаго сочиненія». Правда въ томъ, что онъ мало имѣлъ успѣха издалека, и еще меньше вблизи, и если онъ покинулъ Петербургъ, то не потому, что у него не было желанія тамъ остаться.
«Такимъ образомъ Екатерина приглашала Сенака де-Мельяна въ Россію только съ извѣстными опасеніями, почти вынужденная его предложеніями. Если прибавить въ этому, что въ это время, въ 1791, Екатерина II, возмущенная противъ усиливающейся революціи, а потомъ противъ самой Франція, получила наконецъ глубокое отвращеніе ко всѣмъ французамъ, даже иногда и въ тѣмъ, которые поддерживали дѣло короля, легко понять, какимъ образомъ Сенакъ де-Мельянъ, даже независимо отъ мотивовъ, связанныхъ съ его тяжелымъ характеромъ, не итогъ имѣть успѣха при русскомъ дворѣ, и какимъ образомъ его попытки могли окончиться только поспѣшнымъ отъѣздомъ».
Замѣтимъ опять, что главной, даже единственной причиной неудачи де-Мельяна было вовсе не это враждебное отношеніе императрицы къ революціонной Франціи и во «всѣмъ французамъ», а именно тотъ личный характеръ де-Мельяна, который долженъ былъ ей напомнить опыты 1767, съ Мерсье де-ла-Ривьеромъ и, пожалуй, опыты съ аббатомъ Шаппомъ. Какъ мы видѣли, императрица вначалѣ отнеслась къ де-Мельяну весьма благосклонно, нѣсколько разъ съ нимъ бесѣдовала, назначила ему пенсію, заботилась объ устройствѣ въ русской службѣ его сына, сообщала ему новыя извѣстія о положеніи дѣлъ во Франціи, наконецъ писала ему длинныя письма о томъ, какъ можно знакомиться съ русской исторіей, указывала ему архивы, гдѣ онъ можетъ найти руководителей, и т. д.; — наконецъ она окончательно въ немъ разувѣрилась безъ сомнѣнія потому, что встрѣтила въ немъ великую самонадѣянность, которая нравиться не могла, и именно, крайне легкомысленное отношеніе къ задачѣ — написать русскую исторію! — которую онъ смѣло собирался на себя взять, несмотря на всѣ ея предостереженія.
"Всѣ эти причины, — продолжаетъ де-Ларивьеръ, — вполнѣ объясняютъ для насъ немногочисленныя, но важныя письма императрицы къ Сенаку де-Мельяну, изданныя въ сборникѣ И. Р. Историческаго Общества. Онѣ указываютъ намъ свойство отношеній, какія существовали между Екатериной II и Сенакомъ де-Мельяномъ, давая намъ возможность выяснить, съ помощью оффиціальныхъ документовъ, истину объ этомъ появленіи знатнаго француза при русскомъ дворѣ. Онѣ позволяютъ намъ установить, что, несмотря на опасенія французскаго посланника въ Петербургѣ, императрица никогда не думала воспользоваться де-Мельяномъ для какого-нибудь плана противъ Франціи. Онѣ сообщаютъ намъ также кое-что о мысляхъ императрицы относительно Франціи и революціи въ 1791 и 1792. Наконецъ, онѣ бросаютъ совсѣмъ особенный свѣтъ на столь сложную натуру Екатерины, обыкновенно чрезмѣрно довѣрчивой, съ лѣтами сдѣлавшейся болѣе осторожною и даже недовѣрчивою къ тѣмъ, — особенно французамъ, — кого она не знаетъ и кто къ ней обращается. Бромѣ того, любопытно наблюдать, какъ императрица разгадала намѣренія Сенака де-Мельяна и съ какой проницательностью она успѣла ихъ разстроить
Не будемъ передавать отзывовъ де-Ларивьера о характерѣ, біографіи и сочиненіяхъ Сенака де-Мельяна, и остановимся только на нѣкоторыхъ подробностяхъ, гдѣ авторъ опредѣляетъ отношенія его къ императрицѣ. По темѣ книги де-Ларивьера, въ тѣхъ документахъ, какіе онъ нашелъ въ «Сборникѣ» И. Р. Историческаго Общества, его интересовало всего болѣе изучить отношенія императрицы къ французской революціи, но — "мимоходомъ, мы разоблачимъ коварныя затѣи Сенака де-Мельяна, и мы увидимъ, къ какимъ средствамъ должна была прибѣгнуть императрица, чтобы отдѣлаться отъ этого назойливаго интригана, который говорилъ, что за отсутствіемъ въ Россіи министерства финансовъ онъ бы удовольствовался какимъ-нибудь мѣстомъ посланника
Авторъ передаетъ приведенныя выше письма императрицы, и особенно останавливается на письмѣ ея къ Мордвинову, объясняя его какъ программу, обязательную для историческихъ занятій де-Мельяна, еслибы онъ ихъ предпринялъ, — такъ что безъ подчиненія этой программѣ самый пріѣздъ его въ Россію былъ бы нелишнимъ. По мнѣнію автора, императрицѣ нравилась мысль объ исторіи ея царствованія, но она опасалась, чтобы эта исторія не была эфемерна. «Всего больше озабочиваетъ ее то, что де-Мельянъ ничего не знаетъ о Россіи, ни объ ея историческомъ началѣ, ни объ ея нравахъ прошедшихъ и настоящихъ, ни даже объ ея языкѣ. Но согласится ли онъ, чтобъ имъ руководили въ его трудѣ? У историка не будетъ недостатка въ мемуарахъ, документахъ; они будутъ даже даны ему императрицей; и такъ какъ надо умѣть ихъ толковать, она укажетъ ему средства ими пользоваться, и представитъ ихъ ему въ томъ свѣтѣ, въ какомъ пожелаетъ; онъ долженъ будетъ принять идеи, внушенныя императрицей; вмѣсто того, чтобы быть „авторомъ“ исторіи Россіи, онъ будетъ только „редакторомъ“. Это будетъ исторія царствованія Екатерины II, написанная Екатериною II и на которой Сенаку де-Мельяну надо будетъ поставить свое имя»… «Она указываетъ уже идеи, въ которыхъ должна быть понята исторія Россіи; она еще не подозрѣваетъ, въ своей довѣрчивости издалека, что Сенакъ де-Мельянъ подумалъ объ этой исторіи только для того, чтобы явиться въ ней, пріобрѣсти ея довѣріе и получить высокій административный или дипломатическій постъ, мечту его жизни».
Событія во Франціи давали еще другое побужденіе. "Сенакъ де-Мельянъ долженъ будетъ въ своей исторіи Россіи устранить всякую реформаторскую тенденцію и воздержаться отъ всякаго либеральнаго одобренія, которое могло бы забросить въ имперію искру пожара. Такъ должно толковать мысль Екатерины.
"Такимъ образомъ это замѣчательное письмо (въ Мордвинову), — продолжаетъ авторъ, — даетъ намъ ясно видѣть, чѣмъ представлялась императрицѣ исторія ея царствованія. Екатерина предоставила бы большую долю Петру I и другимъ основателямъ славянской имперіи, приписывая каждому славу, которая ему подобала; но, будучи прославленіемъ ея имперіи, эта исторія была бы вмѣстѣ прославленіемъ ея особы. Мы знаемъ, какое удивленіе императрица питала въ Людовику XIV. Она не была бы недовольна, еслибы Сенакъ де-Мельянъ написалъ исторію царствованія Екатерины Q, прочитавъ «Siècle de bonis XIV».
Авторъ говорить дальше, по поводу этихъ первыхъ переговоровъ съ де-Мельяномъ: "Императрица посылаетъ ему черезъ своего посланника 2.000 дукатовъ на издержки путешествія и увѣряетъ его, что онъ будетъ свободенъ предаться своему вкусу въ труду н въ изученію русской исторіи, «излагаемой какъ она понимаетъ ее или какъ она желаетъ, чтобы понимали ее». Другими словами, Сенакъ де-Мельянъ всегда будетъ свободенъ въ своемъ трудѣ, подъ условіемъ видѣть и писать только то, что прикажетъ ему императрица. Однако, Екатерина, которая за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ утверждала, что имѣетъ республиканскую душу, никогда не имѣла, подобно Людовику XIV или другимъ самодержцамъ, явнаго расположенія диктовать свою волю писцамъ-исторіографамъ; но въ 1J90 либеральныя идеи первыхъ годовъ царствованія уступили мѣсто идеямъ авторитарнымъ, и теперь идетъ дѣло уже не просто о литературномъ и моральномъ произведеніи; дѣло идетъ о произведеніи историческомъ и философскомъ, которое должно стать монументомъ въ память ея народа и служить ему образцомъ въ будущемъ. И Екатерина, которая нѣкогда, казалось, выслушивала прекрасные проекты Дидро, не хочетъ, чтобы Россія получала совѣты по прихоти какого-нибудь утописта иностранца; она хочетъ, чтобы Россія оставалась тѣмъ, что она есть, идя той дорогой, какую себѣ опредѣлила; поэтому, императрица окружаетъ себя всѣми предосторожностями, требуя, чтобы ея историкъ ассимилировалъ себѣ Россію восемнадцатаго вѣка, какъ и Россію первыхъ царей.
«Потому Екатерина обнаруживаетъ мало энтузіазма въ этой исторіи своего царствованія. Она говоритъ Мордвинову: „если Сенакъ де-Мельявъ настаиваетъ на своемъ проектѣ“, что значитъ почти: я предпочла бы, еслибы онъ отъ него отказался».
Упомянувъ о томъ письмѣ 13 марта, которое предшествовало поѣздкѣ де-Мельяна въ Петербургѣ, де-Ларивьеръ сопровождаетъ его такими объясненіями:
"Чувствуется, что въ этомъ письмѣ Екатерина II старается изгладить у де-Мельяна немного тяжелое впечатлѣніе, которое онъ получилъ. Но подъ этими любезностями безъ искренности, подъ этими нѣсколько натянутыми комплиментами, едва скрывается тонъ приказанія; нѣкоторымъ образомъ она даже назначаетъ срокъ пребыванія путешественника въ Россіи.
«Съ этими скудными авансами де-Мельянъ пріѣдетъ въ Петербургъ. Императрица приметъ его сначала съ нѣкоторой привѣтливостью, куда, быть можетъ, входитъ разсчетъ разузнать его и увидѣть настоящій фондъ его свѣдѣній и его проектовъ; во между ней и имъ никогда не будетъ той фамиліарности, которая составляла прелесть ея отношеній съ Гриммомъ или Дидро. Опасенія, какія внушаетъ ей историческій памятникъ, воздвигаемый при ея жизни, только увеличатся въ умѣ императрицы, и такъ какъ притязательные разговоры Севака де-Мельяна не имѣютъ дара ей нравиться, она ему напомнитъ, что его пребываніе въ Петербургѣ было назначено лишь на нѣсколько мѣсяцевъ».
Бъ этихъ комментаріяхъ къ письмамъ Екатерины есть вѣрныя замѣчанія, но есть также неясности, почти противорѣчія: желаетъ ли императрица имѣть непремѣнно панегирикъ своего царствованія, — для чего даетъ де-Мельяну готовую программу, — или она не желаетъ «памятника при жизни»? Авторъ почти говоритъ и то, и другое. Есть факты, что Екатерина дѣйствительно не желала такого памятника, — когда, напримѣръ, не согласилась на подобное предложеніе Фальконета, или когда высказывала недовольство литературными панегириками, не совсѣмъ здравыми. Но императрица издавна придавала значеніе литературѣ, которая образовывала общественное мнѣніе; ея сношенія съ знаменитыми писателями вѣка, можетъ быть, давали пищу ея самолюбію, но служили, безъ сомнѣнія, и политическому разсчету — личная слава должна была возвышать и значеніе ея государства. Въ данномъ случаѣ, мысль о томъ, что иностранецъ, именно довольно замѣтный французскій писатель, хочетъ написать исторію Россіи или ея царствованія, могла не казаться такой странной, какъ показалась бы теперь; задолго раньше, въ Петербургѣ поощряли Вольтера, писавшаго исторію Петра Великаго, и сообщали ему подготовленные матеріалы. Де-Ларивьеръ самъ замѣчаетъ однако, что Екатерина съ большой осторожностью и даже недовѣрчивостью относилась къ планамъ Сенака де-Мельяна. Эту недовѣрчивость авторъ какъ будто склоненъ объяснять тѣмъ, что Екатерина не была увѣрена въ качествахъ будущаго панегирика, въ томъ, съумѣетъ ли предполагаемый историкъ правильно понять то, что она хотѣла бы ему внушить. Но есть болѣе простое объясненіе. Когда обратится въ ней съ предложеніемъ литературныхъ услугъ человѣкъ, лично ей совсѣмъ неизвѣстный, естественно, что она собираетъ о немъ справки, — прежде всего, какого онъ образа мыслей; въ случаѣ неблагопріятныхъ свѣдѣній, она могла бы не мѣшать его литературнымъ предпріятіямъ, но была бы въ полномъ правѣ не оказывать ему своего содѣйствія. Свѣдѣнія были приблизительно благопріятны; она обезпечиваетъ ему путешествіе въ Петербургъ. Лично онъ произвелъ впечатлѣніе невыгодное (въ перепискѣ сохранились указанія, что онъ желалъ управлять русскими финансами, или, на худой конецъ, быть гдѣ-нибудь русскимъ посланникомъ!), — это уже оправдывало опасенія императрицы; и если съ самаго начала она заботилась о томъ, что надо было найти мотивы для объясненія поѣздки де-Мельяна въ Петербургъ (надо было дать ему характеръ любознательнаго писателя-«вояжера»), то и здѣсь забота оправдывалась: де-Ларивьеръ приводитъ изъ документовъ тогдашняго французскаго министерства иностранныхъ дѣлъ, что французскій посланникъ весьма обратилъ вниманіе на де-Мельяна и приписывалъ его поѣздкѣ политическое значеніе. Далѣе, еще до знакомства, и вѣроятно еще больше послѣ знакомства съ де-Мельяномъ императрица подумала, — и опять не могла не подумать, — о томъ, что предполагаемый будущій историкъ (какъ бывало обыкновенно въ Европѣ) не имѣетъ никакого понятія о русской исторіи, русской жизни, русскомъ языкѣ. Въ своихъ письмахъ де-Мельянъ высказывалъ желаніе, чтобы ему было дано (готовымъ!) изложеніе внѣшнихъ фактовъ исторіи, — и затѣмъ онъ, конечно, украсилъ бы ихъ своей «философіей» и своимъ стилемъ… Императрица впередъ предполагала въ де-Мельянѣ полное невѣдѣніе о Россіи, исторію которой онъ собирался писать, и при свиданіи, безъ сомнѣнія, убѣдилась въ этомъ невѣдѣніи, и если она дѣлаетъ ему историческія указанія, то это могло быть вызвано не столько желаніемъ «диктовать», какъ предполагаетъ де-Ларивьеръ, сколько желаніемъ сообщить ему элементарныя свѣдѣнія, которыхъ у него не было и съ помощью которыхъ онъ могъ бы начать свое знакомство съ предметомъ. Но при свиданіи, вѣроятно, оказалось я то, что де-Мельянъ и не думалъ о серьезномъ изученіи; нѣтъ ни слова о томъ, чтобы онъ желалъ хоть сколько-нибудь познакомиться, напр., съ русскимъ языкомъ.
Чѣмъ дальше, тѣмъ больше увеличивалось охлажденіе императрицы; кончилось тѣмъ, что де-Мельяну пришлось оставить Петербургъ, и Екатерина, наскучивъ его притязаніями, перестала интересоваться и мнимымъ его трудомъ.
Возвращаемся къ началу іюня 1791. Екатерина предупреждала де-Мельяна, что готовитъ ему «обширный отвѣтъ». Отвѣтъ сохранялся въ червовомъ подлинникѣ, который изданъ былъ А. Ѳ. Бычковымъ въ « Письмахъ и бумагахъ императрицы Екатерины И, хранящихся въ Имп. Публичной Библіотекѣ»[8], — гдѣ, впрочемъ, этотъ документъ отнесенъ ошибочно къ 1785 году, вмѣсто 1891; — и въ этому документу примыкаютъ нѣсколько писемъ императрицы въ де-Мельяну отъ того же іюня, изданныхъ въ «Сборникѣ» И. Р. Историческаго Общества[9]. Этотъ документъ — «Réflexions sur le projet d’une Histoire de Russie au 18-ème siècle», дѣйствительно обширный, вѣроятно, и былъ пославъ де-Мельяну: въ «Сборникѣ», гдѣ собрана переписка императрицы съ де-Мельяномъ мы находимъ только начало этихъ Réflexions[10]. Де-Ларивьеру, повидимому, этотъ полный текстъ Réflexions остался неизвѣстенъ, — иначе авторъ, вѣроятно, нѣсколько измѣнилъ бы свои заключенія: въ самомъ дѣлѣ Réflexions не совсѣмъ отвѣчаютъ предположенію, что Екатерина хотѣла (какъ это думалъ де-Ларивьеръ) диктовать де-Мельяну то, что должно было служить именно къ восхваленію ея царствованія. Въ Rйflexions, какъ и въ запискѣ, изданной въ «Сборникѣ», повторена фраза императрицы, что она «не любитъ ни статуй, ни исторій живущихъ государей» (je n’aime ni les statues, ni l’histoire des rois vivants), но въ еще болѣе настоятельной формѣ (j’articule distinctement, que je n’aime ni statues, ni les histoires des souverains vivants: c’est l’affaire de la postérité); но главное, Réflexions сплошь заняты только вопросами древней русской исторіи. Императрица излагаетъ свои взгляды на русскую древность, говоритъ о происхожденіи Руси, о русскихъ, славянахъ, варягахъ, объ Рюрикѣ, Ольгѣ, Владимирѣ и т. д., объ удѣлахъ, нашествіи татаръ, объ основаніи Московскаго царства и т. д. Все это было то самое, чѣмъ она занималась въ эти годы въ «Запискахъ касательно россійской исторіи». Очевидно, что, преподавая все это Сенаку де-Мельяну, Екатерина руководилась не однимъ желаніемъ, или вовсе не желаніемъ диктовать своему предполагаемому панегиристу, а желаніемъ поставить серьезно вопросъ и дать необходимыя элементарныя свѣдѣнія довольно невѣжественному въ этомъ иностранному писателю, который вздумалъ быть историкомъ Россіи.
Что императрица посылала де-Мельяну именно эти обширныя Réflexions, а не ту сравнительно короткую записку, какая нашла мѣсто въ «Сборникѣ» (стр. 168—170), можно видѣть изъ предварительнаго письма ея къ де-Мельяну. Напомнимъ слова ея, что она приготовляетъ «обширный отвѣтъ», что «пять листовъ in-folio окончены», совѣтуетъ ему «вооружиться терпѣніемъ, чтобы прочесть ту громаду, которою ему угрожаютъ», — этому именно отвѣчала бы обширная рукопись Публичной Библіотеки, заключающая семь «отвѣтовъ», а не краткая записка «Сборника».
Приводимъ дальнѣйшія письма императрицы къ де-Мельяну, начиная съ упомянутаго краткаго письма, которое въ изданія «Сборника» обозначено какъ «начало собственноручной записи Екатерины II о планѣ исторіи Россіи XVIII вѣка, предпринятой Сенакомъ де-Мельяномъ».
["Разсужденія по поводу плана Исторіи Россіи въ 18 столѣтіи].
"Какъ трудно писать исторію!
"Заглавіе: Россійская Имперія въ XVIII столѣтіи налагаетъ большія требованія; я боюсь картъ въ началѣ сочиненій, съ тѣхъ поръ, какъ видѣла карты Ле-Клерка, который закивалъ ихъ въ большомъ количествѣ, въ особенности морскихъ, которыя французское министерство объявило невѣрными и запретило морякамъ имъ слѣдовать.
"Глава или предварительное разсужденіе, содержащее въ себѣ изслѣдованія о происхожденіи русскаго народа, его вѣрѣ, его нравахъ въ древнее время, такая глава, если будетъ коротка, не будетъ ли пожалуй поверхностна, а если будетъ изложена основательно, то слишкомъ длинна?
"Что касается эстамповъ и костюмовъ, то они существуютъ уже въ напечатанныхъ тетрадяхъ. «Русская Флора» печатаетъ въ настоящее время эту часть естественной исторіи. Скачокъ отъ Рюрика, во второй главѣ, къ возвышенію дома Петра I, не будетъ ли слишкомъ великъ?
"Въ 3-й главѣ еще нельзя перейти къ 18-му столѣтію, потому что Петръ I началъ царствовать въ концѣ 17-го столѣтія.
"4-ая глава должна заключать въ себѣ четыре царствованія.
"5-я глава — я не люблю ни памятниковъ, ни исторіи живыхъ монарховъ.
" 6-я глава. Нѣмецкіе альманахи содержатъ въ себѣ указанія о народонаселеніи, доходахъ, арміи, флотѣ и т. д.
"7-я глава. Наказъ коммиссіи о составленіи проекта новаго уложенія напечатанъ и перепечатанъ на всѣхъ языкахъ.
"Что касается до моихъ писемъ, я не придаю имъ цѣны, и на нихъ надо смотрѣть точно такъ же, какъ и на мои комедіи.
«8-я глава о русскомъ языкѣ была бы самая трудная, потому что очень немногіе имъ владѣютъ, за обширностью его; наши предки дѣйствовали больше мечомъ, чѣмъ перомъ; имъ было некогда писать; они проводили свое время въ преслѣдованіи своихъ враговъ. Я нисколько не сомнѣваюсь, что русскимъ государямъ очень хорошо служили и давали добрые совѣты, если принять во вниманіе пространство земли, которую они покорили и сохранили; но такъ какъ въ Россіи было меньше людей, занятыхъ науками, чѣмъ людей военныхъ, и такъ какъ нигдѣ не писали, кромѣ монастырей, то много великихъ и прекрасныхъ дѣяній потеряно для потомства, и множество именъ храбрыхъ воиновъ и превосходныхъ совѣтниковъ, безъ сомнѣнія, не дошло до насъ»[11].
Дальше, 11 іюня, Екатерина писала:
"Господинъ де-Мельянъ. Вы видите, что я не послѣдовала методѣ Людовика XIV, и что поле вашего письма осталось бѣло, но я думаю, что довольно пространно отвѣтила на ваши вопросы. Вы тамъ увидите, — то, что я вамъ говорила, весьма справедливо, — предметъ этотъ дорогъ моему сердцу. Откровенность, съ которою я даю объясненія на вашъ планъ, послужитъ вамъ въ томъ доказательствомъ, также какъ все написанное мною по этому предмету. Дойдя теперь до того, что вы мнѣ говорите о вашемъ положеніи, признаюсь вамъ откровенно, что мнѣ кажется, что въ вашихъ желаніяхъ есть нѣкоторыя колебанія. Вы мнѣ писали изъ Венеціи, предлагая заняться исторіей; я на это согласилась, вы пріѣхали; то, что говорили о вашемъ пріѣздѣ, вамъ извѣстно: говорили, что вы пріѣхали ко мнѣ съ порученіями отъ графа д’Артуа. Чтобы не придавать важности столь пустымъ слухамъ, я сочла за лучшее оставить ихъ безъ вниманія; я не желаю вредить никому и тѣмъ болѣе людямъ невиннымъ; ваши собственныя дѣла во Франціи, можетъ быть, пострадали отъ этого. Не желаю также сдѣлать неудовольствіе Людовику XVI, отношеніями котораго ко мнѣ я не разъ имѣла случай быть довольна. При первомъ разговорѣ, который я имѣла съ вами здѣсь, на дачѣ, мы говорили о томъ положеніи, въ которомъ вы находились, и о томъ званіи, которое можете получить; я вамъ говорила и повторяю, что прежде всего вы должны подумать, можетъ ли здоровье ваше перенести суровый климатъ, особенно зимою. Кромѣ того, такъ какъ вы имѣли надежду получить служебную должность въ министерствѣ на родинѣ, я не вижу, зачѣмъ вамъ повидать ее, имѣя въ виду привести пользу у себя, тогда какъ вамъ будетъ трудно занять здѣсь приличное мѣсто, не зная языка страны, которому невозможно выучиться въ извѣстныя лѣта. Мнѣ казалось, что съ этимъ вы сами были почти согласны; я прибавила, что если представятся для васъ занятія, я вамъ ихъ предложу; на это вы мнѣ отвѣтили, что оставляете это предложеніе безъ отвѣта, не зная его мотива; и что же, еслибы былъ такой? оставалось бы открыться; но такъ какъ до сихъ поръ этого нѣтъ, — отвѣтъ невозможенъ. Что касается до того, что вамъ говорили другіе, то на это отвѣчать не могу, не зная ихъ; впрочемъ мой образъ жизни таковъ, что хотя я люблю время отъ времени посвящать бесѣдѣ, но всего больше избѣгаю того, что называется придворною учтивостью; никакому народу я не поставлю въ преступленіе его предубѣжденіе противъ иностранцевъ; эта ревность происходитъ изъ -соревнованія, которое заставляетъ дѣлать многое; несмотря на неопровержимое существованіе этой ревности и здѣсь, думаю однако, что существуетъ жало странъ, гдѣ бы чужеземцы были болѣе легко приняты, чѣмъ въ Россіи, и тѣ изъ нихъ, которые имѣютъ у насъ успѣхъ, могутъ похвалиться тѣмъ, что нигдѣ не будутъ удалены. При второмъ разговорѣ, который я имѣла съ вами въ Царскомъ Селѣ, если помню хорошо, вы сказали, что на родинѣ вы бы желали имѣть мѣсто лишь на полгода, и что тихая и уединенная жизнь отвѣчала бы вполнѣ вашимъ желаніямъ; въ концѣ нашего разговора мы условились въ томъ, что вы займетесь составленіемъ плана исторіи и вопросами до него относящимися; вы прислали мнѣ на дняхъ планъ и вопросы, а также письмо. Съ сожалѣніемъ вижу въ немъ, что вы говорите о безпокойствѣ, какое испытываете уже шесть недѣль, и даже объ огорченіи, которое чувствуете, предполагая, что вамъ повредили, или что вы, какъ говорите, проступились; ни то, ни другое предположеніе не основательно, могу васъ въ томъ увѣрить. Когда вы подѣлитесь со мною вашимъ будущимъ трудомъ, вы найдете во мнѣ ту же откровенность,' доказанную вамъ въ отношеніи бумагъ, которыя вамъ возвращаю. Относительно пребыванія вашего въ Россіи, надѣюсь, вы убѣждены въ томъ, что я не буду стѣснять васъ ни въ чемъ; справедливо и необходимо, для сохраненія расположенія духа, нужнаго для занятій, а особенно исторіею, чтобы, какъ вы говорите, вы избрали для жизни страну или, вѣрнѣе, покровительство, поддерживающее расположеніе въ этому труду. Одобряю мысль вашу остаться здѣсь до конца лѣта: вамъ будетъ достаточно времени для собранія матеріаловъ. Вашъ младшій сынъ, если вы его здѣсь оставите, легко можетъ быть опредѣленъ въ департаментъ иностранныхъ дѣлъ, я поговорю о немъ съ вице-канцлеромъ и говорила уже съ графомъ Безбородко. Вижу, что вы намѣрены отправиться въ Швейцарію, заѣхавъ передъ тѣмъ въ Парижъ, по обязанности очень важной. Если я черезъ шесть мѣсяцевъ получу вашу работу, то скажу, что вы пишете съ изумительной легкостью, ибо я употребила бы года на изысканія по этому предмету, я настолько люблю древность и въ ней одной отыскиваю причины результатовъ послѣдующихъ вѣковъ. У всякаго своя манія; вотъ моя: я всегда любила читать то, чего никто не читаетъ, и нашла лишь одного человѣка, любившаго то же самое: это — фельдмаршалъ князь Потемкинъ. Желаю удачи вашему предпріятію, вслѣдствіе которой я увижу васъ вновь съ удовольствіемъ. Если вы уѣзжаете отсюда и направляетесь во Францію, я, думаю, что какой бы то ни было орденъ, говоря по правдѣ, будетъ совершенно неумѣстенъ для васъ, такъ какъ это было бы не въ духѣ вашей новой конституціи, допускающей лишь полное равенство. Впрочемъ, вы сохраните ваше содержаніе, пока это вамъ будетъ удобно. Что касается мѣста министра при какомъ-нибудь иностранномъ дворѣ, а не знаю въ настоящее время пи одного вакантнаго — всѣ онѣ заняты; такъ какъ вашъ старшій сынъ находится во Франціи, вы будете имѣть время узнать его наклонности, и, быть можетъ, онъ найдетъ теперь какое-нибудь мѣсто, согласное съ его желаніями. Прощайте, м. г., будьте здоровы и будьте увѣрены, что я очень цѣню ваши способности.
«Царское Село, 11-го іюня, вторникъ».
Письмо отъ 16 іюня:
"Мнѣ не трудно было, м. г., написать вамъ въ четыре дня то, что знаю почти наизусть и надъ чѣмъ давно размышляла, но удивляюсь вашему терпѣнію прочитать шесть разъ литературныя бездѣлицы, которыя я вамъ послала, не пугаясь педантства, тамъ, можетъ быть, царствующаго, но которое не можетъ быть отдѣлено отъ ума, по природѣ методическаго; меня часто упрекали въ этомъ, но такъ какъ я никогда не съумѣла казаться остроумной, то старалась найти опору въ отысканіи причинъ, и усердіе мое къ славѣ и благоденствію народа, довѣреннаго мнѣ Провидѣніемъ, довело меня до открытія причинъ и побужденій, не найденныхъ другими, прочитанными мною писателями; кромѣ того, я, по своему положенію, должна имѣть обширное знаніе, по крайней мѣрѣ то, которое тридцатилѣтнее царствованіе могло мнѣ доставить, о свойствахъ народа, занимающаго третью или четвертую часть земного шара.
"Нація отнюдь не повиновалась бургомистрамъ, но слѣдовала за начальниками или князьями, въ которыхъ находила взгляды или личныя достоинства, внушавшія ей довѣріе, нужное для успѣха ихъ предпріятій. Этотъ народъ не любилъ и не уважалъ государей слабыхъ, даже не выносилъ ихъ безъ нетерпѣнія и давалъ имъ чувствовать, что они не способны занимать то мѣсто, которое занимаютъ. Въ замѣнъ того, нація безстрашно бросалась въ опасность, лишь только сознавала, что стоило труда. Говорю вамъ все это, чтобы вы могли болѣе и болѣе узнавать мой образъ мыслей и духъ, въ которомъ бы я желала, чтобы исторія была написана. Такимъ образомъ она, по моему мнѣнію, дѣлается полезна для потомства, и, если смѣю сказать, такъ писали ее древніе. Одобряю намѣреніе ваше написать введеніе въ исторія; все то, что вы намѣрены въ нее включить, нахожу очень умѣстнымъ. Признаюсь вамъ еще, что особенно люблю все относящееся до царствованій, предшествовавшихъ доху Петра Перваго. Но никогда не надо забывать, относительно каждаго царствованія, духъ вѣка, въ которомъ оно протекало, ж духъ этотъ откроетъ много сторонъ совершенно неожидаемыхъ.
"Всегда говорили, что человѣка можно справедливо судить, только поставивъ себя на его мѣсто. Слѣдовательно, чтобы писать исторію, историкъ не долженъ пренебрегать познавать духъ вѣка, безъ чего его трудъ пострадаетъ. Всѣ люди остаются людьми, живя на землѣ, и всякій вѣкъ имѣетъ свой духъ и свое направленіе. Нельзя ли было бы также сказать, что во многихъ случаяхъ предшествующія царствованія подготовляли событія послѣдующихъ. Если я не выражаюсь по-французски въ совершенствѣ, вы меня извините, понявъ меня; да и письма мои не пишутся для печати, а всякій объясняется приблизительно какъ можетъ. Я бы желала также, чтобы исторія не была писана въ пользу котораго-нибудь царствованія; я хорошо знаю, отчего то или другое царствованіе нравилось болѣе или менѣе народахъ иноземнымъ, другія же предпочитались соотечественниками. Президентъ Гено не впалъ ли въ эту ошибку, пожертвовавъ 1200 годами царствованію Людовика XIV? Вы знаете, что никто не произноситъ съ большимъ почтеніемъ, чѣмъ я, имя этого истинно великаго короля; его царствованіе такъ прославило Францію, что этотъ блескъ длился до нашего времени; и не болѣе двухъ или трехъ лѣтъ, какъ общественное мнѣніе освободилось отъ впечатлѣнія, котораго сто лѣтъ не могли изгладить. Относительно моего царствованія, такъ какъ должна съ вами о немъ говорить, буду утверждать то, что уже говорила вамъ: что я не люблю ни памятниковъ, ни исторій государей при ихъ жизни. Современники всегда были болѣе или менѣе пристрастны, или за, или противъ. Каждый годъ тридцатилѣтняго царствованія, изъ которыхъ всякій составлялъ, такъ сказать, эпоху, могъ быть таковымъ, не возбудивъ въ современникахъ чувства пріязни или непріязни; "ели я имѣла успѣхи, то эти самые успѣхи повредили славѣ или честолюбію кого-либо. Вѣрно то, что я никогда ничего не предпринимала, не будучи внутренно убѣждена, что дѣлаемое мною согласно съ благомъ моего государства; это государство сдѣлало для меня безконечно много, и я думала, что всѣ мои личныя способности, постоянно занятыя его благомъ, его благоденствіемъ, "го высшими интересами, едва-ли будутъ достаточны, чтобы уплатить ему. Я старалась дѣлать добро каждому, вездѣ, гдѣ это не было противно благу общему. Полагаю, что всякій государь думаетъ такъ же и старается поставить справедливость и разумъ на "вою сторону. Остается узнать, который изъ насъ ошибается или пѣтъ, въ томъ, что называетъ справедливостью и разумомъ; одно потомство имѣетъ право судить объ этомъ, и то не ранѣе того, какъ мы всѣ, сколько насъ есть, умремъ; я апеллирую въ нему; и могу смѣло сказать ему, что я нашла и что оставлю. Перечень этого можетъ быть очень любопытенъ, но надо, чтобы миръ былъ заключенъ, а тогда увидимъ. Скажутъ, что я имѣла много счастія и нѣсколько большихъ несчастій. Но относительно счастія и несчастія я, какъ и о многихъ другихъ предметахъ, имѣю свою собственную категорію. То и другое не что болѣе, какъ стеченіе многихъ мѣръ справедливыхъ или ложныхъ. Хорошо или дурно понятое, видѣнное, исполненное, имѣетъ въ этомъ большое значеніе. Слѣдовательно, исторія живого лица оскорбитъ многія самолюбія и, можетъ быть, унизитъ нѣкоторыхъ сравненіемъ, чему я не желала бы содѣйствовать; чувствую, что вы въ эту минуту осудите меня за самолюбіе; безъ сомнѣнія, во мнѣ есть доля его, но въ комъ же его нѣтъ? Если вы переживете меня, тогда пишите все, что вамъ понравится, но пока я жива, пишите, если хотите, но не издавайте ничего; я въ такомъ случаѣ могу доставить вамъ свой перечень и, можетъ быть, сдѣлаю это сама. Я вамъ уже говорила и повторяю, милостивый государь, вы свободны писать, гдѣ вамъ вздумается, и мнѣ очень пріятно то, что вы мнѣ говорите по этому поводу. Я приказала сдѣлать извлеченіе изъ каталоговъ матеріаловъ, которые могутъ служить вамъ. Если старшій сынъ вашъ займется русскимъ языкомъ, онъ можетъ быть вамъ очень полезенъ въ .этой работѣ. Я говорила съ вице-канцлеромъ и съ графомъ Безбородко о его поступленіи на службу, и они не преминутъ переговорить съ вами объ этомъ, а также о его содержаніи н о домѣ, въ которомъ вы хотите, чтобы онъ жилъ. То, что я написала на поляхъ вашего посвятительнаго посланія (что о Россіи болѣе печатаютъ, чѣмъ бы слѣдовало), навлечено мною ивъ разныхъ журнальныхъ рецензій, напечатанныхъ въ Германіи; они жалуются, что объ Россіи имѣютъ болѣе свѣдѣній, чѣмъ нужно, но во Франціи лучше полюбятъ новый памфлетъ, чѣмъ подобную книгу; думаю, впрочемъ, что сочиненія разныхъ профессоровъ академія, путешествовавшихъ по Россіи, переведены на французскій языкъ, но если у васъ не очень знаютъ, что относится до Англіи, то, разумѣется, не надо удивляться, что менѣе того знаютъ о Россіи. Безъ сомнѣнія, ее найдутъ странною, и, несмотря на самый яркій въ свѣтѣ колоритъ, вамъ будетъ очень трудно заставить простить именно этотъ видъ. Но и французы сами не начинаютъ ли они въ своей странѣ принимать странный или иностранный видъ? Когда ваше сантиментальное путешествіе будетъ окончено, льщу себя надеждою, что вы мнѣ дадите прочитать его. Вы хотите, чтобы я разрѣшила давно, говорите вы, занимающій васъ вопросъ: отчего Карлъ Девятый, король Франціи, писалъ съ большимъ изяществомъ, чѣмъ его поэтъ Ронсаръ? Хорошо, я скажу вамъ: это потому, что языкъ улучшаетъ дворъ, а не писатели. Въ Константинополѣ даже языкъ сераля (который, однако, не самый просвѣщенный дворъ) — самый лучшій изъ турецкихъ нарѣчій, самый изящный, болѣе другихъ смѣшанный съ арабскимъ и персидскимъ, самый возвышенный, самый цвѣтистый, самый церемонный. Но еслибы былъ дворъ, который принялъ бы для себя рыночный языкъ, подражая его оборотамъ и манерами, тогда языкъ народа былъ бы потерянъ, и его можно было бы найти лишь въ произведеніяхъ хорошихъ писателей. Я ничего не сказала о надписи, извлеченной изъ Тацита, ни о той, которую вы сочинили, потому что вы въ этомъ можете лучше судить, чѣмъ я, которой не приходится судить объ упоминаемомъ лицѣ, и которая, вдобавокъ, не знаетъ по латыни, несмотря на мое прекрасное, вообще, знаніе языковъ, изъ которыхъ боюсь, что узнала лишь только нѣкоторые очерки. Прощайте, м. г., извините за пространное письмо.
«Понедѣльникъ, 16-го іюня 1791».
Черезъ нѣсколько дней императрица сообщала де-Мельяну только-что полученное извѣстіе о счастливомъ бѣгствѣ Людовика XVI изъ Парижа.
"Сообщаю вамъ, м. г., какъ я полагаю, очень пріятную для васъ новость, которую а только-что получила, а именно — извѣстіе объ удачномъ освобожденіи короля Людовика XVI изъ заключенья. Его величество выѣхалъ изъ Парижа съ королевой, дофиномъ, своимъ старшимъ братомъ и супругой его 9-го (20-го) іюня. Они благополучно прибыли: король — въ Монмеди, его братъ — въ Монсъ; восемь тысячъ французскихъ дворянъ сопровождаютъ короля. Графъ д’Артуа выѣхалъ изъ Кобленца въ Монмеди, чтобъ соединиться съ своимъ королемъ-братомъ. При этомъ я посылаю вамъ выписку изъ бумагъ, находящихся въ московскомъ архивѣ, изъ которыхъ нѣкоторыя могутъ служить матеріаломъ для исторіи. Я отдала самыя точныя приказанія относительно вашего сына.
"Сказать вамъ больше я не имѣю времени.
«29 іюня, 9 часовъ утра».
Де-Мельянъ благодарилъ императрицу въ самыхъ горячихъ выраженіяхъ; но извѣстіе уже вскорѣ оказалось далеко не точнымъ…
Еще письмо отъ того же іюня.
«Совершенно вѣрно, что препятствія для написанія исторіи -страны, языка которой вовсе не знаешь, очень велики, и кромѣ того требуютъ также перевода всѣхъ потребныхъ къ тому матеріаловъ; но для уменьшенія этой работы думаю, что никакъ не слѣдуетъ предпринимать столь огромный трудъ, но лишь выбрать лучшее изъ имѣющагося уже по русской исторіи. Безъ сомнѣнія надо обратить вниманіе, для первыхъ трехъ періодовъ времени, на исторію и трудъ Татищева, такъ какъ онъ разъяснилъ многіе предметы, которые чужеземцу невозможно было бы даже и знать; другой, довольно интересный, трудъ могли бы представить „Записки“ или „Annales de l’histoire de la Russie“[12]; я приказала доставить вамъ одинъ экземпляръ ихъ; пятый томъ долженъ появиться въ непродолжительномъ времени. Исторія Россіи князя Щербатова хотя очень скучна, но не безъ достоинствъ. Онъ имѣлъ доступъ во всѣ архивы, и, разумѣется, не встрѣчалъ недостатка въ матеріалахъ. Всякому иностранцу, пишущему о Россіи, неизвѣстны старинный образъ жизни и обычаи, и вслѣдствіе этого онъ часто и часто будетъ ошибаться, если не будетъ постоянно на сторожѣ противъ своихъ собственныхъ предубѣжденій. Думаю, что введеніе въ исторіи, которымъ вы теперь займетесь, будетъ, какъ вы и говорите, очень интересно, если будетъ содержать сравненіе государствъ по вѣкамъ, но если я должна руководить вами во мракѣ древности, то у васъ будетъ весьма тусклый фонарь».
Рѣшено было наконецъ, что де-Мельянъ отправится въ Москву для занятій въ архивѣ, подъ руководствомъ тамошнихъ ученыхъ. Императрица опять повторяла, что будетъ съ интересомъ ожидать его труда, — вѣроятно, впрочемъ, уже теперь въ немъ сомнѣваясь. Бъ іюлѣ она писала:
"Я съ удовольствіемъ замѣтила, м. г., что вы довольны распоряженіями, касающимися вашего сына; я принимаю живѣйшее участіе во всемъ, что касается французскаго короля н августѣйшаго семейства; можно питать только одно справедливое отвращеніе ко всему, что низвергаетъ порядокъ, спокойствіе я уничтожаетъ славу великаго государства и наполняетъ его убійствами и несчастіемъ, разоряя всѣ состоянія и всѣ сословія. Вашъ отъѣздъ, м. г., въ Москву, зависитъ отъ васъ самихъ. Я вамъ очень благодарна за предложеніе мнѣ своихъ услугъ; я сказала вамъ объ этомъ все, что могла сказать; хорошая погода не продолжается у насъ далѣе 15 августа; впрочемъ, вы должны бытъ совершенно покойны насчетъ моего образа мыслей о васъ; онъ не измѣнился; я съ большимъ удовольствіемъ приму интересную работу, которую вы намѣреваетесь предпринять. Прощайте, будьте здоровы.
«Царское Село, пятница, П-го іюля 1791 г.».
Письмо 20 іюля: —
«Я прочла, милостивый государь, ваши замѣчанія, которыя вы нескоро написали по поводу вашего разговора съ министромъ Сардиніи[13]. И такъ какъ вы спрашиваете, какъ я думаю относительно того, что вамъ слѣдуетъ сдѣлать и оправдываю ли я ваши мысли, скажу откровенно, что мнѣ кажется, съ такимъ религіознымъ государемъ, каковъ король Сардиніи, вы говорите нѣсколько свободно о религіозныхъ системахъ и о тѣхъ, которые сражались за вѣру или невѣріе; въ остальномъ я ничего не имѣю на это возразить, кромѣ того, что статья о воспитаніи государей появится слишкомъ поздно, чтобъ быть полезной принцу Пьемонтскому, которому уже за 40 лѣтъ. Кончая, я должна поблагодарить васъ за милую сказку, присланную вами».
Въ іюлѣ де-Мельянъ послѣдовалъ совѣту императрицы в отправился въ Москву, чтобы познакомиться съ архивомъ. Отъ 23 іюля гр. Безбородко писалъ къ управлявшему тогда Главнымъ Архивомъ коллегіи иностранныхъ дѣлъ Соколовскому: Безбородко извѣщалъ его, что вручитель письма, Сенакъ де-Мельянъ, по соизволенію императрицы, отправился въ Москву, чтобы въ тамошнемъ Архивѣ "получить списки разныхъ свѣдѣній, въ сочиненію Россійской исторіи нужныхъ, о каковыхъ онъ получилъ отъ ея величества и реэстръ "; Соколовскому и его товарищамъ поручалось подать де-Мельяну «всякое для него потребное пособіе» и прибавлялось, что де-Мельянъ (онъ пишется здѣсь: де- Мелганъ) «пользуется особливою ея величества милостію, что онъ человѣкъ извѣстный по его сочиненіямъ, что былъ интендантомъ Прованса, а потомъ во Фландріи, готовленъ былъ въ министерство, но происшедшая революція, несходная съ образомъ мыслей его, тому воспрепятствовала»; особенно поручалось рекомендовать его Стриттеру.
Сенакъ де-Мельянъ пробылъ въ Москвѣ, кажется, всего три- четыре недѣли: очевидно, что сколько бы Стриттеръ ни старался вразумить его относительно русской исторіи, сдѣлать много онъ бы не могъ; притомъ де-Мельянъ нашелъ, что ему надо еще написать стихи, которые онъ послалъ императрицѣ. Въ августѣ де-Мельянъ уже собирался покинуть Москву и Россію. Повидимому у него явились новые планы. Въ августѣ императрица писала ему:
"Вы уѣзжаете изъ Россіи и просите званіе «d’untendant de ma bibliotheque».
«Позвольте мнѣ повторить вамъ, что равноправность, установленная у васъ, несовмѣстима съ какимъ-либо званіемъ: званіе „d’untendant de ma bibliothequ“ я не съумѣю даже перевести на русскій языкъ; въ тому же у меня есть два лица, состоящіе при моей библіотекѣ, которые такъ счастливы и довольны, что мнѣ не хотѣлось бы ихъ тѣмъ разстроить; кромѣ того у нихъ тамъ много дѣла, которое требуетъ поощренія. Единственное почетное званіе, которое соотвѣтствовало бы той работѣ, на которую вы себя обрекли, это, можетъ быть, званіе совѣтника-исторіографа: но позвольте вамъ сказать, что прежде чѣмъ вамъ давать такое званіе и прежде чѣмъ вы могли бы его принять, слѣдовало бы убѣдиться, какой будетъ ходъ вашей работы и можете ли вы принять его у васъ».
Затѣмъ второе письмо:
«Я получила, милостивый государь, ваши оба письма изъ Москвы; одно отъ 29-го августа ст. ст., а другое отъ середы. Могу лишь благодарить васъ за тѣ чувства, которыя вы лично во мнѣ выражаете. Стихи ваши на Москву внушены вамъ этою старинною столицею; говорятъ, что она имѣетъ большое сходство съ тѣмъ, что былъ Парижъ до царствованія Людовика XIV, а также съ Лондономъ до большого пожара, вслѣдствіе котораго онъ возобновленъ. Думаю, что сношенія народовъ между собою были всегда въ зависимости отъ ихъ обоюдныхъ выгодъ. Относительно упоминаемыхъ вами книгъ, скажу вамъ, что изысканія Ломоносова очень поверхностны. Исторія князя Щербатова и скучна, и тяжеловата, голова его не была способна къ этой работѣ. Исторія Татищева — совсѣмъ другое; это былъ умъ человѣка государственнаго, ученаго и знающаго свое дѣло. Мнѣ неизвѣстна диссертація о древнихъ русскихъ, писанная по-французски[14]. Не знаю также переписки императора Петра I. Не думаю, чтобы письма его, обыкновенно очень краткія, могли быть полезны для исторіи. Печатный журналъ императора указываетъ факты. Я думала, что вы оставили здѣсь вашего сына для занятія выписками, которыя желаете имѣть. Вы очень хорошо сдѣлаете, если будете писать безъ поспѣшности то, что истинно требуетъ многоразличныхъ размышленій, особенно для того, кто не знаетъ языка страны, о которой долженъ говорить, и для котораго страна и то, что до нея относится, ново, до удивленія для него. Очень вѣрно, что вы не находите въ Россіи сходства съ Франціею. Я бы этого ей и не желала. Весьма терпѣливо буду ждать того, что вы мнѣ пришлете, потому что всегда имѣю, чѣмъ заняться. Относительно переводчиковъ коллегіи иностранныхъ дѣлъ, думаю, что они заняты при миссіяхъ и не очень любятъ переводить книги. Нисколько не сомнѣваюсь въ вашемъ усердіи, но согласитесь, что съ большимъ талантомъ можно затрудняться излагать письменно то, для чего нуженъ запасъ предварительныхъ знаній, для изученія предмета занятія, и что нерѣдко приходится побороть лишь долгимъ и усидчивымъ трудомъ. Я видѣла изъ письма вашего причины, побуждающія васъ предпринять путешествіе въ Кіевъ, откуда вы намѣрены проѣхать въ армію. Князь Потемкинъ вѣроятно получилъ письмо ваше во время своей серьезной болѣзни. Настоящее письмо дойдетъ до васъ вѣроятно во время вашего пребыванія въ Варшавѣ. Очень жаль, что по поводу путешествія вашего въ Россію распространили ложные слухи, не дозволяющіе вамъ изъ осторожности вернуться во Францію. Я вамъ не выказала холодности, милостивый государь, въ теченіе трехъ мѣсяцевъ, не давая вамъ назначенія, такъ какъ къ этому не представилось случая. Не сомнѣваюсь, что вы служили бы мнѣ съ усердіемъ. Въ отношеніи воздушныхъ замковъ[15], я должна сказать вамъ, что до сихъ поръ никакой иностранецъ не получалъ подобнаго назначенія, и что, при всей толерантности, тамъ было бы существенно необходимо имѣть русскаго и православнаго. Я приказала вручить сыну вашему дневникъ путешествія въ Крымъ. Не знаю, къ чему онъ вамъ послужитъ. Замѣтка о медаляхъ займетъ не мало времени. Я читала вопію письма, которое вы писали къ дамѣ, и нашла его столь же интереснымъ, какъ хорошо написаннымъ; не могу судить о правильности мыслей. Впрочемъ, во всемъ русскомъ царствѣ, всякій желающій можетъ во мнѣ писать; даже, здѣсь, въ городѣ, ко мнѣ пишетъ, кто хочетъ, прибавляя лишь на адресѣ: въ собственныя руки, — но законъ предвидѣлъ эти случаи. Размѣръ содержанія духовенства назначенъ уже болѣе тридцати лѣтъ тому назадъ. Впрочемъ, вы знаете, что на моемъ мѣстѣ часто приходится быть плохимъ корреспондентомъ, потому что покуда пишу фразу, меня по нѣскольку разъ прерываютъ. Прощайте, м. г., желаю, чтобы предпринятое вами путешествіе хорошо подѣйствовало на ваше здоровье».
Копія «письма къ дамѣ» есть, вѣроятно, «Lettre a Madame de ** sur la Russie», письмо, вошедшее въ его «Oeuvres philosophiques et litteraires», изданныя въ Гамбургѣ въ 1795 (П, стр. 107—127), гдѣ потомъ слѣдуетъ упомянутое выше и раньше извѣстное императрицѣ «Comparison de Saint-Perre de Rome avec Catherine II» (стр. 128—131). Въ письмѣ де-Мельянъ даетъ разсказъ о встрѣчахъ съ императрицей и ея изображеніе.
Въ это время, въ августѣ, пришло нѣсколько запоздавшее извѣщеніе отъ графа Н. П. Румянцова (тогда русскаго посланника во Франкфуртѣ) изъ Карлсруэ, — которому также поручено было собрать свѣдѣнія о де-Мельянѣ. Румянцовъ писалъ, что для исполненія порученія ему нужно было прежде всего отыскать де-Мельяна. «Я узналъ, — говоритъ онъ, — что, бывши въ Карлсбадѣ на водахъ, онъ нашелъ лекарство на все въ сочиненіи о способѣ умиротворить Францію; лекарство это онъ показалъ принцу Генриху, и на такой дистанціи, какая насъ раздѣляетъ, государыня, бросалъ, говорятъ, взоры и на меня, чтобы сдѣлать меня апостоломъ его политическаго евангелія; но онъ встрѣтилъ нѣчто лучшее: графъ де-Траутмансдорфъ подалъ о немъ представленіе принцу де-Кауницъ, и этотъ послѣдній черезъ курьера приказалъ отыскать лично самого г. де-Мельяна. Въ слѣдствіе того г. де-Мельянъ въ настоящую минуту занимается, государыня, обученіемъ вѣнскаго кабинета и преподаетъ ему, какъ въ такой странѣ, гдѣ все, даже и самыя идеи, перевернуто вверхъ дномъ, легко всѣхъ удовлетворить. — Я видѣлъ г. де-Мельяна еще до наступленія бѣдствій во Франціи, и то только, можно сказать, на минуту; мнѣніе же, какое осталось у меня объ немъ, было то, что это умъ блестящій, но не основательный (bel esprit et non pas on bon esprit). То, что ваше имп. величество удостоили сказать мнѣ о немъ, служитъ для меня подтвержденіемъ тому. Злая звѣзда моя хотѣла, чтобъ меня не было во Франкфуртѣ въ то время, какъ онъ былъ тамъ».
Императрица еще раньше приходила къ тому же заключенію объ умѣ де-Мельяна.
Изъ Москвы де-Мельянъ отправился на югъ, гдѣ ему хотѣлось быть у Потемкина, котораго онъ видѣлъ еще въ Петербургѣ. Черезъ Кіевъ, онъ отправился въ Яссы, гдѣ нашелъ любезный пріемъ у Потемкина, который былъ уже боленъ. Въ другомъ письмѣ къ г-жѣ В** де-Мельянъ даетъ характеристику Потемкина[16], которому удивляется какъ великому человѣку: де-Мельянъ, между прочимъ, написалъ ему на латинскомъ языкѣ похвалу, которая вся была составлена изъ словъ Тацита. Письмо, начатое въ Яссахъ, онъ кончилъ въ Варшавѣ, когда получено было извѣстіе о смерти Потемкина.
Изъ-за границы де-Мельянъ писалъ императрицѣ. Отвѣтъ ея (въ февралѣ или мартѣ 1792) очень любопытенъ — для опредѣленія ея корреспондента:
«Я получила, м. г., ваше письмо въ 80 стр. in-folio почта съ такимъ же томомъ приложеній въ нему; хотя я въ состояніи удѣлить очень небольшое количество времени на чтеніе такихъ объемистыхъ записокъ, тѣмъ не менѣе я прочла ихъ; но мнѣ положительно невозможно отвѣчать на нихъ въ настоящее время, когда я не могу по своему усмотрѣнію располагать ни одной минутой; я вижу, что мы оба исписали бы цѣлые томы и, написавъ ихъ, понимали бы другъ друга не болѣе, чѣмъ въ томъ случаѣ, если бы они вовсе не были исписаны. Положительно вѣрно, что я никогда въ жизни не намѣревалась назначить васъ управлять какой-либо частью имперіи, да я и не могла никакимъ образомъ объ этомъ думать, потому что я знала, что вы не знакомы ни съ самой страной, ни съ ея языкомъ. Что же касается до назначенія васъ къ иностраннымъ дворамъ, то я вамъ уже сказала, если память мнѣ не измѣняетъ, что, не имѣя тамъ вакантныхъ мѣстъ, я не считаю справедливымъ смѣстить кого-либо, чтобы замѣнить его другимъ. Я искренно полагала, что вы пріѣхали въ Россію, какъ историкъ и литераторъ; не зная васъ, я не могла бесѣдовать съ вами иначе какъ только съ остроумнымъ человѣкомъ; невозможно имѣть большаго довѣрія къ кому бы то ни было, какого бы ума и какихъ бы познаній онъ ни былъ, если знаешь его только по тремъ или четыремъ разговорамъ, мало послѣдовательнымъ. Я вижу, что вы жалуетесь на то, что не заслужили моего довѣрія, что не могли ко мнѣ приблизиться; я же, напротивъ того, думаю, что въ моемъ обращеніи съ вами я отличала васъ, какъ иностранца и человѣка умнаго. Но чтобы удовлетворить васъ, если это для меня возможно, я пишу сегодня графу Румянцову, чтобы онъ переговорилъ съ вами относительно содержанія, которое вы отъ меня требуете; а потому я прошу васъ условиться объ этомъ съ нимъ».
Де-Мельянъ просилъ о выдачѣ ему единовременно 20.000 руб., вмѣсто 6.000 р. ежегодныхъ[17].
Затѣмъ, слѣдовало еще одно письмо императрицы, кажется, послѣднее, — съ совѣтомъ не пріѣзжать больше въ Россію, климатъ которой ему, вѣроятно, не удобенъ.
"Я получила, м. г., ваше письмо изъ Праги съ приложенной въ нему запиской. Я думаю, что такъ какъ время года теперь уже слишкомъ позднее, и вы не въ состояніи будете перенести суровый климатъ 60-го градуса, вы сдѣлаете очень хорошо, если не пріѣдете болѣе сюда. Относительно вашей записки я вамъ скажу, что по моему, чтобъ спасти Францію, остается сдѣлать одно — это возстановить власть короля, для чего есть только одинъ путь — оружіе. 100 тысячъ солдатъ и военный судъ, вотъ что вамъ нужно, чтобы не быть истребленными до основанія. Прощайте, будьте здоровы.
«8 іюля 1792».
Изъ Гамбурга, гдѣ, повидимому, онъ готовилъ изданіе своихъ сочиненій, де-Мельянъ писалъ къ гр. Зубову. Онъ просилъ Зубова сообщить ему, какъ принято было императрицей его «Введеніе въ исторію Россіи» — нашла ли она заслуживающимъ этотъ трудъ вниманія, чтобы онъ продолжалъ его. По словамъ его, онъ «уже болѣе двухъ лѣтъ занимался единственно этимъ интереснымъ предметомъ, удостойте принять на себя ходатайство передъ императрицей, чтобы она соблаговолила извѣстить меня о своихъ намѣреніяхъ» — т.-е., считаетъ ли она его силы отвѣчающими этому предпріятію… Но тутъ же рядомъ онъ сообщаетъ, что «только-что окончилъ сочиненіе о Франціи», которое желалъ посвятить гр. Зубову. Затѣмъ еще просьба: онъ желаетъ, чтобы императрица разрѣшила ему пріѣхать въ Россію для собиранія матеріаловъ, необходимыхъ для его исторіи, — тогда, «не думая больше ни о чемъ, какъ только о спокойномъ концѣ жизни, слишкомъ неспокойной, я желаю, чтобы она оказала мнѣ величайшую милость — не, то чтобы прибавила что-нибудь къ своимъ благодѣяніямъ, но — чтобъ замѣнила пенсіонъ, который она мнѣ жалуетъ, небольшимъ уголкомъ, или же удостоила меня назначенія въ иностранныя державы. Есть много примѣровъ подобныхъ милостей, оказанныхъ иностранцамъ, и даже случается, что ея имп. величество при одномъ и томъ же дворѣ имѣетъ двухъ министровъ»… Онъ желалъ бы также видѣть своего сына. Въ постскриптѣ онъ высказываетъ опасеніе, не вкралось ли слишкомъ много ошибокъ переписчика въ сочиненіе, которое онъ послалъ императрицѣ…
Не ясно, когда это письмо было писано, — отвѣтъ на нѣкоторые вопросы былъ уже сдѣланъ въ послѣднемъ, приведенномъ выше, письмѣ императрицы. Зубовъ представилъ ей письмо де-Мельяна, и она сдѣлала на немъ помѣты (по-французски): относительно новаго пріѣзда въ Россію — «онъ забылъ, что климатъ ему неудобенъ; но если онъ хочетъ видѣть сына, пусть молодой человѣкъ поѣдетъ къ нему въ Гамбургъ»; относительно ошибокъ въ рукописи — «ихъ слишкомъ много для печати»[18].
Новѣйшій біографъ де-Мельяна, какъ мы видѣли, не весьма въ нему благосклонный, все-таки думаетъ, что планы де-Мельяна и собственныя ожиданія императрицы, желавшей, будто бы, панегирической исторіи своего царствованія, не состоялись главнымъ образомъ потому, что Екатерина видѣла въ немъ человѣка либеральныхъ мнѣній, склоннаго въ новой французской конституціи.
"…Императрица въ Сенавѣ де-Мельянѣ видѣла почти демагога; по крайней мѣрѣ она предполагала у него идеи либерализма, которыя приводили ее въ такое негодованіе. Въ самомъ дѣлѣ она пишетъ Гримму, что не знаетъ, «не таковъ ли Сенакъ, какъ всѣ его друзья, демагогъ или роялистъ по своей прежней службѣ»[19]. Мы видѣли, какъ она осмѣивала де-Мельяна, просившаго себѣ титуловъ и отличій, — подъ предлогомъ, что они «несовмѣстимы съ равенствомъ», установленнымъ во Франціи. Позволительно поэтому утверждать, что если императрица не сдѣлала Севану де-Мельяну лучшаго пріема, это было также и потому, что она угадала въ немъ друга конституціоналистовъ. Въ 1791 и 1792, единственными представителями французской монархіи были принцы.
«Должно сказать наконецъ, что императрица не нашла въ Севанѣ де-Мельянѣ уступчивости характера я гибкости ума, которыя она считала необходимыми для составленія исторіи Россіи, гдѣ не однажды истина должна была бы быть пожертвована національной гордости».
Послѣднее случается вѣроятно во всякой національной исторіи; но мы продолжаемъ думать, что не въ этомъ была главная причина охлажденія Екатерины къ писателю-эмигранту. Причина прежде всего была въ томъ, что Екатерина не нашла у него никакого серьезнаго отношенія къ дѣлу, которое онъ хотѣлъ на себя взять. Самъ де-Ларивьеръ замѣчаетъ: «Де-Мельянъ не давалъ себѣ никакого отчета въ трудностяхъ исполненія исторіи Россіи, для которой онъ сдѣлалъ путешествіе въ Петербургъ, и на свое предпріятіе онъ бросалъ только разсѣянный и скучающій взглядъ»[20], — и въ самомъ дѣлѣ, въ концѣ концовъ для него это былъ только предлогъ для иныхъ честолюбивыхъ затѣй. Это именно и поняла имп. Екатерина, — хотя и не тотчасъ; въ первое время, несмотря на «французскіе принципы», она еще надѣялась вразумить де-Мельяна относительно русской исторіи и пишетъ спеціально для него обширныя «Réflexions»; но въ концѣ концовъ она въ немъ разувѣрилась окончательно и нашла, что они не поняли бы одинъ другого, хотя бы «исписали цѣлые томы». Де-Мельянъ былъ образчикомъ самонадѣянности, которая развивалась у французовъ ХѴІІІ-го вѣка подъ вліяніемъ громкой славы французской «философіи», литературы, нравовъ, — которые становились модою для всей Европы. Мы указывали, что Екатерина тѣмъ скорѣе могла охладѣть къ де- Мельяну, увидѣвъ эту черту характера, что уже имѣла подобные опыты, и только-что передъ тѣмъ такой прежній опытъ былъ воспроизведенъ въ Théâtre de l’Hermitage.
Въ заключеніи, самъ де-Ларивьеръ въ особенности останавливается на этихъ свойствахъ де-Мельяна, расходясь съ благосклонными сужденіями Сентъ-Бёва.
…"Всѣ эти факты и впечатлѣнія побудили наконецъ Екатерину избавиться отъ этого навязчиваго посѣтителя и освободятъ себя отъ обѣщаній, которыя она ему сдѣлала[21]. Даже удивительно, что императрица показала столько терпѣнія въ тѣмъ приставаньямъ, какими онъ ей надоѣдалъ. Она все-таки давала ему пенсію, нѣсколько разъ дѣлала подарки и помѣстила одного изъ ого сыновей въ коллегію иностранныхъ дѣлъ. Наконецъ она доставила ему всѣ матеріальныя и умственныя средства для составленія исторіи.
"Сенакъ де-Мельянъ упрекалъ императрицу, что она не сдѣлала ему болѣе любезнаго пріема. Но какой же могъ быть пріемъ со стороны императрицы относительно иностранца, котораго она не призывала и который, въ теченіе трехъ разговоровъ съ нею успѣлъ только ей не понравиться? Эти два ума не могли согласоваться. Какъ скоро императрица это замѣтила, она превратила бесѣды, которыя не имѣли уже для нея ни привлекательности, ни цѣли, и которыя отъ постоянныхъ выпрашиваній становились скучными. Одно удивляетъ васъ: то, что Екатерина такъ долго снисходительно выслушивала этого навязчиваго человѣка и давно его не выпроводила. Это какъ будто позволяетъ думать, что она дорожила больше, чѣмъ хотѣла показать, исторіей своего царствованія ".
Это послѣднее замѣчаніе опять не совсѣмъ намъ понятно: на «исторію своего царствованія» императрица безъ сомнѣніе перестала разсчитывать съ перваго личнаго знакомства съ де-Мельяномъ: ея снисходительность скорѣе можно объяснять простой деликатностью въ писателю и эмигранту, довольно замѣтному человѣку своего времени, который все-таки съ ея согласія пріѣхалъ въ Россію; ея снисходительность могла быть желаніемъ загладить эту свою ошибку.
"Такимъ образомъ, — говоритъ авторъ, — приключенія Сенака де-Мельяна въ Россіи, въ 1791, можно во многихъ отношеніяхъ сравнить съ приключеніями Мерсье де-ла-Ривьера въ 1767. Жалкая неудача ихъ предпріятій создаетъ между ними поразительную аналогію.
«Зная Сенака де-Мельяна и то, чего онъ искалъ, намъ трудно не похвалить Екатерину за ея твердость, за ея сопротивленіе и за ея мудрость. Сенакъ де-Мельянъ хотѣлъ заставить императрицу играть роль обманутой. Екатерина II съумѣла уклониться отъ этого, и такимъ образомъ этотъ инцидентъ сводится къ тому, что проектъ былъ разстроенъ и человѣкъ разоблаченъ».
Выше упомянуто, что послѣдніе годы де-Мельянъ доживалъ въ Вѣнѣ.
Въ Государственномъ Архивѣ хранится пачка бумагъ, которыя нѣсколько освѣщаютъ это время его жизни. Здѣсь находятся письма де-Мельяна къ принцу де-Линь и особенно къ гр. А. Е. Разумовскому, тогдашнему русскому посланнику въ Вѣнѣ. Де-Мельянъ жилъ вѣроятно невдалекѣ отъ Разумовскаго, котораго называетъ своимъ «сосѣдомъ» — съ разными почтительными эпитетами. Матеріальное положеніе было, кажется, очень стѣсненное. Разумовскій принималъ его, повидимому, любезно и иногда самъ навѣщалъ его, — на языкѣ де-Мельяна, онъ удостоивалъ съ своего «Олимпа» спускаться въ его «скромную хижину» (humble cabane); но «хижина», которая обыкновенно полагается au rez-de-chaussée, находилась на этотъ разъ въ четвертомъ этажѣ.
Изъ писемъ оказывается, что по смерти имп. Екатерины пенсія де-Мельяна была превращена; это вѣроятно поставило его въ очень трудное положеніе, и когда затѣмъ вступилъ на престолъ имп. Александръ и за границей прочли манифестъ, вспоминавшій объ имп. Екатеринѣ, друзья де-Мельяна поздравляли его, въ увѣренности, что возобновится и его пенсія. Пока, однако, этого не было, и де-Мельянъ усиленно проситъ гр. Разумовскаго о покровительствѣ; между прочимъ, онъ (по прежнему) готовъ былъ отказаться отъ пенсіи съ тѣмъ, чтобы ему единовременно уплачено было тридцать тысячъ рублей.
Не знаемъ, была ли удовлетворена — такъ или иначе — эта послѣдняя просьба.
По смерти де-Мельяна письма въ нему имп. Екатерины доставлены были его сыномъ имп. Александру въ 1803 г., и въ 1825 г. переданы въ Государственный Архивъ.
- ↑ Въ «Сборникѣ» Имп. Р. Историч. Общества (т. 42, стр. 114) къ этому замѣчено — вѣроятно на основаніи самаго письма де-Мельяна: «Собственно, онъ предлагалъ писать внутреннюю исторію царствованія Екатерина II, съ тѣмъ, чтобы сама она, по примѣру Фридриха II, изложила внѣшнія событія, и представлялъ, что такимъ образомъ явится твореніе, которому подобнаго еще не бывало ни въ одной литературѣ».
- ↑ Въ статьѣ о Сенакѣ де-Мельянѣ въ «Р. Архивѣ», 1866 (стр. 421—459), вмѣстѣ съ нѣсколькими другими письмами императрица, Мордвинова и Сенака де-Мельлна, взятыми по его отмѣткѣ «изъ дѣлъ по сношеніямъ Россіи съ Венеціею. III. Venise 1790, св. 10».
- ↑ Сочиненія имп. Екатерины II, т. 111. Спб. 1850, стр. 413—418.
- ↑ Томъ XLII. Спб 1885 (или «Бумаги имп. Екатерины II», т. V, подъ редакціей Я. К. Грота. Здѣсь не повторенъ старый переводъ Смирдинскаго изданія и данъ новый переводъ, но не весьма точный; мы сдѣлали въ немъ нѣкоторыя измѣненія.
- ↑ Заглавіе сборника, съ титуломъ автора, било такое: «Oeuvres philosophiques et littéraires de Mr. de Meilhan, ci-devant intendant du pays d’Aunis, de Provence, Avignon, et du Haynault, et intendant général de la guerre et des armées du roi de France» etc. A Hambourg, chez B. G. Hoffmann. 1795.
- ↑ Sainte-Beuve, Causeries du Lundi. Paris, 1855. X, стр. 74—105.
- ↑ Catherine le Grand. — Catherine II et la Révolution franèaise, par Ch. de Larivière. Avec préface de Alfred Rambaud. Paris, 1895, стр. 272—355.
- ↑ Спб. 1886, стр. 115—136.
- ↑ Томъ 42. Спб. 1885, или пятый томъ «Бумагъ имп. Екатерины II».
- ↑ Стр. 168—170.
- ↑ Мы нѣсколько измѣняемъ (какъ и въ другихъ случаяхъ раньше) переводъ «Сборника», а въ одномъ мѣстѣ и текстъ, по сравненію съ «Письмами» 1873. Le saule (въ «Сборникѣ») прочитано невѣрно и переведено произвольно; должно быть: le sault, по старинному правописанію императрицы, т.-е. le saut.
- ↑ „Записки“ въ письмѣ написаны по-русски; императрица очевидно разумѣла свою собственную книгу: „Записки касательно Россійской исторіи“. Первые четыре тома вышли въ 1787; пятый — въ 1793.
- ↑ Это былъ, въ 1791—96, баронъ де-ла-Турби.
- ↑ Сочиненіе Струбе де Пирмонтъ, изд. въ Спб. 1785. Прям. „Сборники“ И. Р. Истор. Общества.
- ↑ Такъ назвать де-Мельянъ свою мечту быть русскимъ посланникомъ въ Константинополѣ. Прим. „Сборника“.
- ↑ Oeuvres philosophiques et littéraires, II, стр. 131—151.
- ↑ Примѣчаніе «Сборника» И. Р. Ист. Общества, — взятое, вѣроятно, изъ писемъ де-Мельяна.
- ↑ Это письмо въ «Р. Архивѣ», 1866, 450—458.
- ↑ Нѣсколько упоминаній о де-Мельянѣ въ «Письмахъ имп. Екатерины II къ Гримму». Спб. 1878.
- ↑ Стр. 352.
- ↑ Это не совсѣмъ точно, какъ показываютъ н дальнѣйшія слова автора: пеней за нимъ оставалась до кончины императрицы, — хотя и это было не обѣщаніе, а подарокъ по доброй волѣ.