Исторические повести для детей (Фоа)/ДО

Исторические повести для детей
авторъ Эжени Фоа, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: французскій, опубл.: 1843. — Источникъ: az.lib.ru • I. Горесть пятилетнего Людовика XV, Французского короля.
II. Бертран Дюгесклен, Французский конетабль.
III. Гильем Дюпюнгрен, первый хирург в Hotel-dieu.
IV. Гретри-музыкант.
V. Грез-живописец.
VI. Ричард Виттингтон. Лондонский лорд-мэр.
Текст издания: Москва: В Типографии Александра Семена, на Мясницкой улице, 1860.

ИСТОРИЧЕСКІЯ ПОВѢСТИ ДЛЯ ДѢТЕЙ.

Сочиненіе Евгеніи Фуа. Переводъ съ Французскаго. Второе изданіе. Съ шестью гравированными картинками. МОСКВА. Въ Типографіи Александра Семена, на Мясницкой улицѣ.

1860

СОДЕРЖАНІЕ.

I. Горесть пяти-лѣтняго Людовика XV Французскаго короля

II. Бертранъ Дюгескленъ, Французскій конетабль

III. Гильемъ Дюпюнгренъ, первый хирургъ въ Hotel-dieu

IV. Гретри музыкантъ

V. Грезъ живописецъ

VI. Ричардъ Виттингтонъ. Лондонскій лордъ-меръ

1715

ГОРЕСТЬ ПЯТИ-ЛѢ;ТНЯГО ЛЮДОВИКА XV, ФРАНЦУЗСКАГО КОРОЛЯ.

I.

7 Октября 1715 года было еще темно, когда пяти-лѣтній ребёнокъ, спавшій въ одной изъ лучшихъ комнатъ Венсенскаго замка, вдругъ проснулся и взглянулъ на человѣка, который, въ полной одеждѣ, сидѣлъ въ большомъ креслѣ, называемомъ въ наше время ganache, и, какъ видно было при свѣтѣ бронзовой лампы, висѣвшей на потолкѣ, заснулъ.

Кашлянувъ нѣсколько разъ, какъ будто въ недоумѣніи, прервать ли сонъ его, онъ наконецъ рѣшился закричать:

— Контуа! Контуа!…

— Государь! отвѣчалъ Контуа, вставъ поспѣшно и бросившись къ постели ребенка.

— Посмотри, пожалуйста, много ли выпало снѣгу въ нынѣшнюю ночь.

Не сдѣлавъ никакого возраженія на этотъ вопросъ, Контуа подошелъ къ окну. поднялъ шелковые занавѣсы и отвѣчалъ просто:

— Много, государь!

Но молодой король, который слѣдилъ глазами за движеніями камердинера, увидѣвъ въ окно, что все поле побѣлѣло, и прекрасныя деревья Венсенскаго замка стояли, какъ напудренныя, вскричалъ:

— Какая радость! Подыми меня скорѣй, Контуа! Скорѣй, скорѣй одѣвай меня! Ну, проворнѣй, Контуа!

— Почему вашему величеству хочется встать такъ рано? сказалъ Контуа, садясь спокойно въ свои кресла

— Развѣ ты не знаешь, Контуа, что нынѣшнимъ утромъ мнѣ должно дать большое сраженіе, и я ручаюсь, что непріятель уже подъ ружьемъ. Мнѣ не хотѣлось бы, чтобъ онъ предупредилъ меня…

— Государь! непріятель спитъ; дѣлайте и вы то же.

— Спать въ день битвы! Ventre-saintgris! какъ говоритъ мой двоюродный братъ, герцогъ Орлеанскій; да этого никогда не видано. Подыми же меня, Контуа! сказалъ дитя, ворочаясь на своей постели.

— Успокойтесь, государь, и будьте благоразумнѣе. Г-жа Вантадуръ запретила мнѣ подымать васъ такъ рано.

— А я Людовикъ XV, король французскій, тебѣ приказываю….

— Ваше величество поймете…

— Я ничего не панимаю; я хочу встать! сказалъ Людовикъ XV съ досадою. Маленькій герцогъ Шартрскій вчера вызвалъ меня на битву; онъ будетъ начальствовать надъ одной партіей, а я надъ другой; онъ долженъ ужъ быть на своемъ мѣстѣ. Ты такъ благоразуменъ, Контуа, что вѣрно не захочешь, чтобъ твой король прослылъ лѣнивцемъ или трусомъ въ глазахъ своихъ подданныхъ.

— Будьте покойны, государь: всѣмъ извѣстно, что въ вашемъ поколѣніи нѣтъ ни лѣнивыхъ, ни беззаботныхъ королей.

— Такъ подыми меня, пока еще не взошло солнце.

— Какъ, государь! неужели и солнце васъ вызывало на битву?

— Нѣтъ, мой добрый Контуа; но мое оружіе растаетъ отъ солнца.

— Что же за оружіе забрали вы, государь, которое таетъ отъ солнца?

— Превосходное, увѣряю тебя Контуа!

— Это конечно не то оружіе, которое употребляетъ вашъ дѣдушка Людовикъ XIV, и не то, которое употреблялъ его прадѣдъ Генрихъ IV?

— Нѣтъ, нѣтъ! сказалъ смѣясь Людовикъ XV; мое оружіе состоитъ просто изъ комьевъ снѣгу…. Не смѣйся, Контуа: хорошій комъ снѣгу, искусно брошенный, легко можетъ вышибить глазъ или сдѣлать порядочную шишку на лбу, увѣряю тебя.

— Я въ этомъ не сомнѣваюсь, государь, отвѣчалъ Контуа, продолжая смѣяться.

— Ту будешь на сраженіи, Контуа; я тебѣ это позволяю, и увидишь, какъ оно будетъ прекрасно. Представь себѣ, что мы раздѣлились на два лагеря; герцогъ Шартрскій командуетъ однимъ, а я другимъ; подъ моимъ начальствомъ лучшее дворянство: графъ Фероде, герцогъ Даркуръ, графъ Клермонской, маркизы Недъ и Нанжись. О! я не спалъ всю ночь отъ удовольствія, а ты не допускаешь меня встать рано. Мнѣ только и снились комья снѣгу, атаки и засады… Я придумалъ самый искусный маневръ…. Да подымай же меня, Контуа; снѣгъ растаетъ отъ солнца, у меня не будетъ оружія; а тѣ, которые сражаются подъ моими знаменами, навѣрное уже ждутъ меня на полѣ сраженія. Я обѣщалъ имъ побѣду; а какъ же мнѣ сдержать слово, когда ты не даешь мнѣ встать. Боже мой! какъ несчастны государи, которые не могутъ заставить повиноваться себѣ!

Тихій стукъ въ дверь прервалъ Людовика; Контуа отворилъ, и съ удивленіемъ увидѣлъ вошедшаго герцога Вилеруа, гувернера молодаго короля.

— Проснулся ли король? спросилъ маршалъ.

— Вотъ уже больше часу, какъ онъ проснулся, и пристаетъ ко мнѣ, что пора встать, отвѣчалъ камердинеръ.

Тогда маршалъ Вилеруа подошелъ къ постели ребенка.

— Государь! сказалъ онъ, сегодня герцогъ Орлеанскій принимаетъ регентство; вамъ надобно при этомъ случаѣ произнести небольшую рѣчь; сдѣлайте мнѣ честь, выслушайте меня, потому что эту рѣчь должно выучить наизустъ, чтобы сказать при всемъ дворѣ.

— Я согласенъ на это, отвѣчалъ Людовикъ съ чрезвычайною робостію, и не смѣя обнаруживать своего неудовольствія на то, что его одерживаютъ.

— Слушайте меня внимательно, государь; говорите за мной: Мы объявляемъ….

— Какъ вы думаете, растаетъ ли снѣгъ, когда «взойдетъ солнце? прервалъ Людовикъ, столь занятый видомъ парка, который при наступленіи дня заблисталъ бѣлизною, что даже не слыхалъ словъ г-на Вилеруа.

— Это очень можетъ случиться, государь! отвѣчалъ этотъ съ видомъ нетерпѣнія; но повторяйте же: Мы объявляемъ, что герцогъ Орлеанскій….

— Мы объявляемъ, что герцогъ Орлеанскій, сказалъ Людовикъ; потомъ прибавилъ тѣмъ же тономъ: Контуа! по» смотри, великъ ли снѣгъ.

— Что за дѣло до этого! прервалъ наставникъ, не скрывая неудовольствія, которое возбуждало въ немъ невниманіе короля-дитяти. Станемъ продолжать: назначается регентомъ королевства….

— Я ручаюсь, что у герцога Шартрскаго есть теперь большіе комья снѣгу.

— Если вы меня не будете слушать, сказалъ г-нъ Вилеруа строго, то никогда по выучите вашей рѣчи.

— Мнѣ лучше бы хотѣлось итти въ паркъ съ прочими дѣтьми, пробормоталъ Людовикъ съ недовольнымъ видомъ.

— Вы пойдете туда послѣ церемоніи, государь!

— Но снѣгъ тогда ужъ растаетъ.

— Да, государь, онъ растаетъ.

— Но мнѣ тогда не льзя будетъ надѣлать комьевъ изъ снѣгу.

— Ну, такъ что же? У васъ ихъ не будетъ.

— А мое сраженіе, а мои воины! А другія дѣти, которыя забавляются тогда, когда я сижу, запершись въ моей комнатѣ!

— Короли не то, что другія дѣти, государь! Они не могутъ всегда бѣгать и забавляться.

— Такъ совсѣмъ не весело быть королемъ.

— Государь! учите вашу рѣчь; вотъ уже болѣе часу, какъ вы должны были ее выучить.

— Еслибъ вы меня увѣрили, по крайней мѣрѣ, что снѣгъ не растаетъ.

— Вы хотите, чтобъ я васъ увѣрилъ? Хорошо, будь по вашему, государь; но, ради Бога, слушайте меня, сказалъ г-нъ Вилеруа, не будучи въ состояніи удерживать своего нетерпѣнія.

— Боже мои! я васъ слушаю, сказалъ Людовикъ.

Смягченный такою послушливостію, маршалъ сѣлъ у постели Людовика, и, прочитывая по одному слову небольшую рѣчь, которую его воспитанникъ съ точностію повторялъ за нимъ, онъ вышелъ, вполнѣ увѣренный, что Людовикъ XV прекрасно выполнитъ свою роль во время церемоніи, которая готовилась.

Людовикъ, увидѣвъ, что дверь затворилась за его гофмейстеромъ, вспрыгнулъ отъ радости.

— Теперь въ паркъ! закричалъ онъ.

— Вотъ и г-жа Вантадуръ съ учителемъ вашимъ, г-мъ Флёри, сказалъ Контуа, спѣша ввести этихъ двухъ особъ, которыхъ сопровождало нѣсколько придворныхъ служителей, несшихъ полный костюмъ для дитяти.

Эти вещи, расположенныя но кресламъ и стульямъ, на нѣкоторое время заняли молодаго короля; онъ даже думалъ, что въ этомъ нарядѣ ему будетъ удобнѣе дать сраженіе.

— Боже мой, какъ это хорошо! Какъ это прекрасно! Вы это все на меня надѣнете, милая маменька? сказалъ онъ своей гувернанткѣ, которую очень любилъ, и которой онъ далъ нѣжное названіе матери.

— Разумѣется, мой малый король! сказала она ему, приготовляясь одѣвать его. Не правда ли, что костюмъ прекрасный?

— О! мои товарищи будутъ очень рады служить подъ моимъ начальствомъ? сказалъ Людовикъ, пересматривая одну за другой вещи, которыя ему подавали.

Прежде всего подано было полукафтанье изъ фіолетоваго сукна со складками и висячими рукавами. Я теперь не припомню, сказывалъ ли я вамъ, любезныя дѣти, что Людовикъ XV носилъ трауръ по своемъ дѣдѣ, Людовикѣ XIV; а вамъ, вѣроятно, извѣстно, что такого именно цвѣта королевскій трауръ. Потомъ на него надѣли шапочку изъ фіолетоваго крепа, на парчевой подкладкѣ; голубую ленту, на которой висѣли кресты Св. Людовика и Св. Духа. До сихъ поръ все шло хорошо. Дитя, разсматривая этотъ богатый и блестящій нарядъ, забылъ о непріятности, которую получилъ онъ при своемъ пробужденіи. Онъ былъ уже готовъ вырваться изъ рукъ своей гувернантки и предполагалъ уже просить у Контуа свое оружіе, чтобъ итти сражаться, какъ вдругъ, къ удивленію его, г-жа Вантадуръ подала ему прекрасныя парчевыя помочи.

— Что это такое, милая маменька? спросилъ онъ.

— Это помочи, государь, отвѣчала она.

— Что жъ вы хотите съ ними дѣлать?

— Надѣть ихъ на васъ, государь!

— На меня надѣть помочи! Что это! Вы шутите, маменька!

— Онѣ дополнятъ вашъ нарядъ, государь; ихъ должно надѣть.

— Нѣтъ, я этого не сдѣлаю.

— Я очень сожалѣю, что вамъ это непріятно, мой милый король; но, для означенія вашихъ лѣтъ, вамъ должно ихъ надѣть къ вашему наряду.

— Я не хочу, милая маменька; онѣ мнѣ не надобны, и я ихъ не надѣну.

— Но вы не можете безъ нихъ обойтись.

Нѣтъ, я хочу обойтись безъ нихъ, милая маменька! И для чего мнѣ ихъ надѣвать! Развѣ я не могу держаться на ногахъ! Посмотрите, какъ я твердо стою. Развѣ я падаю на ходу? Вотъ ужъ давно у меня не было на лбу шишекъ. Вы сами надѣвали на меня помочи тогда только, когда я бѣгивалъ цѣлый день по рощѣ, взлѣзалъ на лѣстницы, прыгалъ черезъ ямы; а вы теперь хотите мнѣ надѣть ихъ, когда я поѣду въ каретѣ и потомъ буду сидѣть въ креслахъ. Благодарю васъ, маменька; вы несправедливы: помочи надѣваютъ только на маленькихъ дѣтей.

— Всѣ знаютъ, что вы не дитя, государь! Конечно, кому пять лѣтъ и семь мѣсяцевъ, того не льзя уже назвать дитятею. Но что дѣлать съ обычаями! Этикетъ требуетъ, чтобы въ большомъ собраніи вы надѣвали на себя помочи до гіхъ поръ, пока ваше воспитаніе будетъ ввѣрено мужчинамъ.

— Этикетъ, обычаи! Вы повторяете эти слова каждую минуту, милая маменька! Должно бы ввести въ обыкновеніе, чтобъ помочи надѣвались только на маленькихъ дѣтей, которыя не умѣютъ ходить; а я могу сказать безъ хвастовства, хожу также хорошо, какъ и вы, маменька! Если же вамъ непремѣнно хочется надѣть помочи, то надѣньте ихъ на всѣхъ этихъ старыхъ господъ, которые здѣсь: на герцога Бурбонскаго, который едва можетъ держаться на ногахъ; на епископа изъ Труа, который трясется на каждомъ шагу; на маршала Уксель, который ходитъ искривясь. Онѣ имъ надобны; а я рѣшительно не хочу надѣвать ихъ,

— Прошу васъ, государь!

— Перестанемъ говорить объ этомъ, милая маменька! Вотъ уже солнце всходитъ; не удерживайте меня болѣе; мнѣ надобно нынѣшнимъ утромъ дать сраженіе, а мои военные снаряды еще не готовы.

— Ваши помочи не помѣшаютъ этому, Государь! надѣньте ихъ.

— Мои товарищи будутъ смѣяться надомной, особливо герцогъ Шартрскій. — Они не осмѣлятся сдѣлать этого, государь!

— Ни чуть не бывало! И что имъ помѣшаетъ?

— Опасеніе, быть наказанными.

— Ахъ! вы худо ихъ знаете, милая маменька? Развѣ мы, Французы, чего боимся?

— Государь! скажу вамъ откровенно, что дурно заставлять себя просить изъ такой бездѣлицы, которая вамъ ничего не стоитъ. Имѣйте болѣе снисхожденія къ той, которую вы удостоиваете названія матери.

— Еслибъ по крайней мѣрѣ на другихъ дѣтяхъ были помочи, то я не сталъ бы и говорить; но посмотрите на герцога Нанжи, на маленькаго маркиза Нель, на маленькаго графа Фероде.

— Но они не короли, какъ вы, государь!

— Такъ поэтому очень скучно быть королемъ. Нынѣшнимъ утромъ вотъ уже три огорченія доставило мнѣ мое королевство: остановка въ сраженіи, длинная рѣчь, которую надобно выучить наизусть, и гадкія помочи, которыя хотятъ надѣть мнѣ на руки.

— Гадкія! Нѣтъ, государь, это не правда: посмотрите на нихъ; вы вѣрно никогда не видывали лучше этихъ.

— Что мнѣ за дѣло до этого; онѣ мнѣ не нравятся, и я ихъ не надѣну.

— Г-нъ Флери! сказала г-жа Вантадуръ наставнику короля, который читалъ свой молитвенникъ у окна, подойдите уговорить короля.

— Господинъ Флери! сказалъ дитя въ свою очередь, такъ какъ вы стоите у окна, то скажите мнѣ, не растаялъ ли снѣгъ.

— Нѣтъ еще, государь, отвѣчалъ Флери, подходя къ камину, передъ которымъ г-жа Вантадуръ напрасно старалась надѣть помочи на молодаго короля, который сложилъ руки на спинѣ, чтобъ не дать надѣть ихъ нечаянно. Но для чего вы противитесь вашей гувернанткѣ? Дайте мнѣ вашу руку, государь! Сдѣлайте добровольно то, что волей пни неволей вы должны будете сдѣлать.

— Но, мой добрый наставникъ, подумайте, что мнѣ надобно нынче итти въ паркъ, дѣлать комья изъ снѣгу, сказалъ Людовикъ съ огорченіемъ и со слезами на глазахъ.

— Вамъ должно прежде всего исполнить свои обязанности, государь, и болѣе думать объ этомъ, нежели другія дѣти, потому что, какъ сынъ короля, какъ король, вы должны служить примѣромъ. Начните же съ нынѣшняго дня исполнять это, согласись на желаніе вашей гувернантки. Подымите вашу руку, государь, прошу васъ…. Хорошо… Потомъ другую…. Теперь все конечно Весьма благодаренъ вамъ, государь!

— Если короли бываютъ счастливы, то вѣрно не тогда, когда бываютъ еще дѣтьми, сказалъ Людовикъ XV, глядя со слезами на золотой поясъ своихъ помочей, который обвивалъ его талію.

— Ваша правда, государь, отвѣчалъ г. Флери; это бываетъ въ послѣдствіи, особливо когда короли дѣлаютъ народъ свой счастливымъ.

— Карета готова! сказалъ одинъ изъ придворныхъ, отворивъ обѣ половинки двери въ королевской спальнѣ.

Тогда г-жа Вантадуръ встала, взяла короля за руку и пошла къ главной лѣстницѣ замка. Г-нъ Флери и пажи послѣдовали за ними, и такимъ образомъ сошли съ лѣстницы. Королевская карета, запряженная въ восемь лошадей, стояла у подъѣзда

Холодъ былъ довольно великъ, и Людовикъ XV не только не сожалѣлъ объ этомъ, но даже радовался, думая, что, по возвращеніи, онъ можетъ дать битву, и что снѣгъ еще не растаетъ. Съ этой надеждой онъ весело прыгнулъ въ карету, сѣлъ на первое мѣсто и съ терпѣніемъ дожидался г-на Вилеруа и герцога Meнскаго, которые должны были оба помѣститься въ королевской каретѣ.

Они оба вдругъ стали на подножку и, столкнувшись вмѣстѣ, гордо посмотрѣли другъ на друга.

— Честь имѣю замѣтить маршалу Вилеруа, что я, какъ принцъ крови, имѣю право занять почетное мѣсто въ королевской каретѣ.

— Честь имѣю замѣтить герцогу Ценскому, сказалъ маршалъ Вилеруа, не отступая ни на шагъ, что какъ гофмейстеръ короля, я имѣю право на почетное мѣсто, и долженъ уступить его только настоящимъ принцамъ крови, а не герцогу Менскому.

— Это мы увидимъ! вскричалъ герцогъ, бросившись въ карету.

— Этого мы не увидимъ, прервалъ маршалъ, удерживая его.

— Господа! сказалъ король, которому отъ этого спора становилось холодно, потому что не льзя было притворить дверцу; садитесь оба въ почетное мѣсто, а я сяду напротивъ васъ.

— Этого не возможно сдѣлать, государь, сказалъ ему гофмейстеръ.

— Ну, такъ бросьте жребій, кому садиться возлѣ меня, или сядьте оба напереди, сказалъ король, дрожа отъ холода.

Послѣдовали послѣднему совѣту короля, и карета быстро поѣхала.

II.

Лишь только карета помчалась, какъ маршалъ Вилеруа, склонившись къ королю, спросилъ, не забылъ ли онъ своей рѣчи.

Но Людовикъ былъ такъ занятъ размышленіями, что не могъ отвѣчать. Прекрасный Венсенскій паркъ былъ передъ его глазами; въ немъ назначено большое сраженіе, въ которомъ онъ надѣялся принять дѣятельное участіе. Онъ горестно смотрѣлъ на этотъ снѣгъ, который такъ блисталъ бѣлизною, такъ хрустѣлъ подъ ногами, изъ котораго можно было бы надѣлать столько прекрасныхъ бомбъ, и который такъ хотѣлось ему взять въ руки. Потомъ онъ увидѣлъ издали, сквозь деревья, своихъ маленькихъ товарищей, бѣгающихъ туда и сюда, и участвующихъ въ сраженіи, о которомъ онъ мечталъ всю ночь; онъ видѣлъ, какъ они дѣлали нападенія, защищались, отступали, шли впередъ, падали на землю и бросали Другъ въ друга большими комьями снѣгу; потомъ онъ слышалъ ихъ радостные и побѣдные крики. Наконецъ, при поворотѣ въ алею, открылось всё поле сраженія съ разными укрѣпленіями, часовыми, съ военными запасами, то есть: съ кучами снѣжныхъ комьевъ; словомъ, вся военная суматоха. Бѣдное сердце Людовика наполнилось горестію, и слезы потекли изъ глазъ его при одной мысли о побѣдѣ, которую онъ одержалъ бы, если бъ его не оставили на цѣлое утро въ комнатѣ, и которой онъ теперь, можетъ быть, лишился, потому что солнце, взошедшее уже высоко, нагрѣваетъ воздухъ, и снѣгъ, безъ сомнѣнія, растаетъ прежде, нежели окончится церемонія, и онъ будетъ свободенъ.

— О чемъ вы думаете, государь? спросилъ маршалъ Вилеруа.

Людовикъ, не отвѣчая на его вопросъ, указалъ пальцемъ на поле сраженія, и большіе, черные глаза его, наполнившіеся слезами, живо выразили печаль и упрекъ. Это очень тронуло маршала Вилеруа.

— Чего вы хотите, государь? повторилъ онъ то же, что говорилъ г-нъ Флери. Короли не то, что другія дѣти; у нихъ есть обязанности, которыми они не только не должны пренебрегать, но въ исполненіи ихъ служить примѣромъ для всѣхъ.

Когда они проѣзжали предмѣстіемъ св. Антонія, народъ стоялъ у оконъ и на улицахъ, чтобъ видѣть своего короля; въ каретѣ опустили стекла, и Людовикъ, сколько по приглашенію своего гофмейстера, столько по желанію посмотрѣть на толпы народа, приблизился къ дверцѣ; со всѣхъ сторонъ слышны были восклицанія. Малютка былъ блѣденъ и печаленъ; онъ озябъ, и мысль о потерянномъ сраженіи не оставляла его ни на одну минуту.

Такъ пріѣхали въ Тюльерійскій дворецъ. При выходѣ изъ кареты, оберѣшталмейстеръ взялъ короля на руки и понесъ до двери большой парламентской комнаты; потомъ оберъ камергеръ, герцогъ Тремскій взялъ его въ свою очередь и оставилъ его не прежде, какъ посадивъ на тронъ, у котораго сидѣла г-жа Вантадуръ, гувернантка Французскихъ принцевъ.

— Маменька Вантадуръ! сказалъ онъ, увидѣвъ ее, и тотчасъ на лицѣ его появились улыбка и румянецъ.

— Тсъ! сказала гувернантка, указавъ ему выразительнымъ взглядомъ на собраніе, передъ которымъ онъ находился.

Какъ будто понявъ торжественность этого случая, Людовикъ XV принялъ на себя важный видъ, который ему былъ довольно свойственъ, и который очень шелъ къ его правильнымъ чертамъ; потомъ сталъ смѣло смотрѣть на великолѣпное зрѣлище, которое представляли Французскіе придворные, одѣтые въ народные костюмы.

Что касается до него, то онъ былъ предметомъ всѣхъ взоровъ, и должно сознаться, что трудно было найти что-либо прекраснѣе этого царственнаго ли тяти съ его нѣжною бѣлизною, прекрасными черными глазами, локонами, вьющимися по плечамъ, и прекраснымъ станомъ; словомъ: царское величіе, наслѣдованное отъ предковъ, соединялось въ немъ съ пріятностями дѣтскаго возраста. Видѣвъ, какъ онъ, сидя на тронѣ, съ терпѣніемъ и достоинствомъ дожидался начала церемоніи, можно было подумать, что онъ вполнѣ чувствовалъ важность своихъ обязанностей.

Король прибылъ послѣ всѣхъ. Увидѣвъ, что онъ сидитъ въ молчаніи, придворные стали проходить мимо короля, и каждый изъ нихъ, останавливаясь, говорилъ слова, которыя всѣ были сходны между собою и чрезвычайно утомительны для того, кто долженъ былъ ихъ выслушивать. Но король велъ себя довольно хорошо; онъ слушалъ съ такимъ спокойнымъ видомъ, который можно было принять за вниманіе. При всемъ томъ я долженъ вамъ признаться, мои маленькіе друзья, что печальный король чаще глядѣлъ въ окно, изъ котораго видно было нѣсколько деревьевъ, покрытыхъ снѣгомъ, нежели на президента, который говорилъ ему рѣчь, и болѣе думалъ о сраженіи своихъ товарищей, нежели о важныхъ словахъ этой рѣчи, произносимой еще съ большею важностію.

Когда наступило время говорить ему, то маршалъ Вилеруа нагнулся и спросилъ его на ухо, помнитъ ли онъ рѣчь, которую выучилъ нынѣшнимъ утромъ.

— Очень помню, отвѣчалъ онъ.

— Теперь время сказывать ее вамъ, государь, говорилъ маршалъ. Не смущайтесь; говорите громко; не бойтесь ничего; я подлѣ васъ.

Съ величайшею пріятностію и нѣкоторою робостію, которой онъ не могъ преодолѣть, и которая придавала ему еще болѣе прелестей, Людовикъ XV началъ говорить, не спѣша, и не ошибся ни въ одномъ словѣ. «Мы, король Французскій и Наварскій, объявляемъ герцога Орлеанскаго регентомъ королевства, для управленія нашими государственными дѣлами во время нашего малолѣтства, согласно съ постановленіемъ парламента отъ 2-го Сентября.»

Въ знакъ благодарности, герцогъ Орлеанскій подошелъ благодарить короля и поцѣловалъ у него руку; потомъ объявили о совѣтѣ регентства, составленномъ изъ слѣдующихъ лицъ: герцога Орлеанскаго, герцога Менскаго; маршала Вилеруа; герцога Бурбонскаго; графа Тулузскаго; канцлера Франціи; маршала Дуксель; маршала Даркуръ; маршала де-Безонъ; герцога Сеи Симонскаго; епископа Труа.

Каждый членъ подходилъ въ свою очередь цѣловать руку короля.

Потомъ началась присяга, и каждый говорилъ королю, что ему приходило на умъ.

Эта церемонія была довольно продолжительна и утомила всѣхъ, а для ли тяти сдѣлалась несносною; онъ ничего болѣе не слушалъ, былъ разсѣянъ и скученъ, искалъ глазами двери и средствъ ускользнуть. Онъ вставалъ, садился, опирался то на ту ногу, то на другую, игралъ своими крестами, которые висѣли на голубой лептѣ; потомъ, оставляя ихъ съ досадой, онъ начиналъ опять зѣвать. Вдругъ одинъ предметъ обратилъ его вниманіе; взоры его устремились въ одинъ уголъ залы; въ нихъ выражалось насмѣшливое удивленіе. Маршалъ уже съ минуту съ безпокойнымъ видомъ слѣдовалъ глазами за королемъ и немедленно замѣтилъ, что предметомъ вниманія его былъ кардиналъ де-Ноаль, прелатъ, ужасно безобразный собою, и который отъ своей красной одежды былъ еще безобразнѣе. Людовикъ не зналъ его, потому что онъ попалъ въ немилость при Людовикѣ XIV и съ тѣхъ поръ не являлся ко двору.

Опасаясь, что вниманіе короля не понравится старому придворному, наставникъ далъ знакъ своему воспитаннику, чтобъ онъ не смотрѣлъ въ ту сторону.

Людовикъ показалъ знакомъ, что онъ не согласенъ на это, и остался въ прежнемъ положеніи,

— Не глядите такъ пристально на него, государь, сказалъ онъ ему на ухо, видя, что знаки были безполезны.

— Но если мнѣ этого хочется, отвѣчалъ ему король также тихо.

— Это невѣжливо, прервалъ наставникъ.

— Тѣмъ хуже, сказалъ король.

— Но это очень дурно, государь!

— Очень сожалѣю: но это меня забавляетъ.

— Слушайте лучше, что говоритъ вамъ этотъ господинъ.

Между тѣмъ глава парижскихъ купцовъ, маленькій, толстый человѣчекъ, говорилъ съ часъ довольно громко, безпрестано возвышая голосъ, и показывая этимъ, что въ состояніи говорить еще долго, не чувствуя усталости.

— Мнѣ скучно его слушать, отвѣчалъ Людовикъ.

— Прошу васъ, государь…. Государь…. Государь…. выслушайте меня…. Государь… выслушайте же меня.

— Оставьте меня въ покоѣ, сказалъ Людовикъ, досадуя какъ на знаки и замѣчанія, которыя дѣлалъ его наставникъ, такъ и на длинныя рѣчи.

— Но, государь, я не могу васъ оставить въ покоѣ, сказалъ маршалъ; вы здѣсь не за тѣмъ, чтобъ забавляться.

— Ахъ, мой свѣтъ, прекрасный снѣгъ, сказалъ король, которому слово забавляться напомнило утреннее огорченіе.

— Думайте лучше о томъ, что происходитъ здѣсь.

— Боже мой! оставьте меня въ покоѣ, сказалъ король, и готовъ былъ заплакать.

— Сидите прямѣе, государь; подымите голову, оставьте этотъ сердитый видъ.

Когда купеческій глава кончилъ рѣчь, то мѣсто его тотчасъ заступилъ другой. При первомъ словѣ, которое произнесъ онъ, Людовикъ не могъ больше удержаться: залился слезами и сталъ кричать:

— Оставьте меня, оставьте меня! Боже мой! оставьте меня!

Но не смотря на его крикъ слезы, церемонія продолжалась, и прекратилась уже къ концу двя. Людовикъ входя въ карету и проѣзжая черезъ паркъ, почувствовалъ новое огорченіе, гораздо чувствительнѣе перваго: снѣгъ уже растаялъ.

— Ахъ, мое прекрасное сраженіе! мои комья снѣгу! кричалъ онъ, заливаясь горькими слезами.

Очень было трудно его утѣшить

Потомъ, къ большей досадѣ, входя на лѣстницу Венсенскаго замка, онъ встрѣтилъ своихъ товарищей, которые смѣялись и разсказывали другъ другу о своихъ шалостяхъ, они раскраснѣлись и были очень веселы. Когда Людовикъ проходилъ мимо ихъ съ блѣднымъ и печальнымъ лицемъ, то, смотря на него, вѣрно ни одинъ изъ нихъ не позавидовалъ участи Французскаго короля.

— Кто одержалъ побѣду? спросилъ Людовикъ плача.

— Герцогъ Шартрскій, отвѣчали они ему; по маркизъ Нельскій очень хорошо защищался.

— Придите, по крайней мѣрѣ, разсказать мнѣ Объ этомъ, сказалъ маленькій король.

— Государь! вамъ уже время итти спать, отвѣчала ему г-жа Вантадуръ.

— Ну, что жъ! можно и погодить! сказалъ Людовикъ съ досадой.

— Этого невозможно сдѣлать: васъ дожидаются ваши придворные.

— Какъ скучно быть королемъ! сказалъ Людовикъ XV, и плача пошелъ за своей гувернаткой, которая вела его въ сна г ню. Какъ я несчастливъ! Лѣтомъ, когда бываетъ прекрасная погода, иногда такъ пріятно гулять, меня заставляютъ оставаться въ замкѣ.

— Ахъ, Государь! прервала гувернантка, начиная раздѣвать его: развѣ вы не гуляете, когда вамъ хочется?

— Да, въ самомъ, дѣлѣ, въ Сеи Жермепскій праздникъ, котораго я не забылъ: я стоялъ у окна и видѣлъ, какъ проходило множество маленькихъ дѣтей очень веселыхъ. Я васъ спросилъ, куда онѣ шли; вы отвѣчали мнѣ: на ярмарку въ Лежъ (aux Loges), Я васъ спросилъ, что такое ярмарка. Вы мнѣ сказали, что тамъ веселятся подъ деревьями, продаютъ игрушки, ѣдятъ, пьютъ, и что вечеромъ я увижу, какъ эти дѣти пойдутъ назадъ съ игрушками, пирожками и, Богъ знаетъ, съ чѣмъ. Мнѣ очень хотѣлось пойти туда; но вы были нездоровы, маменька, и я долженъ былъ остаться дома.

— Вы пойдете туда на слѣдующій годъ, государь!

— Зимой, прервалъ король, нѣтъ ничего пріятнѣе, какъ бѣгать по снѣгу, дѣлать изъ него комья, бросаться ими съ товарищами; и нынче меня заставили лишиться прекраснѣйшаго сраженія! Когда теперь выпадетъ еще снѣгъ?

— Не думайте больше объ этомъ, государь, и спите.

— Я не могу спать. Не скажутъ ли еще, что я долженъ заснуть именно въ этотъ часъ, потому что я король.

— Утѣшьтесь, государь, сказала ему Гувернантка; когда вы выростите, то будете счастливѣе.

Увы! мои любезныя дѣти! говоря эти слова, она не могла не вздохнуть, потому что думала совсѣмъ не то.

Она очень хорошо знала, что король не есть счастливѣйшій человѣкъ во Франціи, и, не смотря на поговорку: счастливъ какъ король, которую повторяютъ во время игръ или занятій, ни одинъ изъ васъ не захотѣлъ бы быть королемъ съ тѣмъ, чтобы отказываться отъ игры въ малолѣтствѣ и отъ спокойствія въ возрастѣ зрѣломъ.

Впрочемъ прочтите исторію королей, дѣти мои, и пожалѣйте о нихъ.

1314

БЕРТРАНЪ ДЮГЕСКЛЕНЪ, ФРАНЦУЗСКІЙ КОННЕТАБЛЬ, ИЛИ ПЛОДЪ, КОТОРЫЙ СОЗРѢВАЕТЪ НЕ СКОРО, ВСЕГДА БЫВАЕТЪ ХОРОШЪ.

I.

— Я хочу, чтобъ мнѣ повиновались въ одну минуту! Въ отсутствіи моего отца я главный въ семействѣ; я старшій; я хочу, чтобы мнѣ повиновались, говорю я!

Говорившій эти слова грубымъ, повелительнымъ голосомъ, съ сжатымъ кулакомъ, готовясь ударить своего противника, былъ дитя не старше семи лѣтъ. У этого мальчика были небольшіе впалые глаза и такая огромная голова, что казалась вовсе несоразмѣрною съ его низкимъ, толстымъ туловищемъ. Онъ смотрѣлъ поперемѣнно то на маленькую дѣвочку, то на маленькаго мальчика, которые отъ страха спрятались въ уголъ великолѣпной готической залы.

— Теперь, прибавилъ первый мальчикъ, запрягайтесь, сударыня, въ рту веревку, и будьте моею лошадью Потомъ, когда дѣвочка не отвѣчала, онъ вскричалъ: — Такъ ты меня не слушаешься?

— Выбери другую игру, Бертранъ, отвѣчала маленькая дѣвочка дрожащимъ голосомъ; въ этой игрѣ мнѣ всегда бываетъ больно отъ твоего кнута.

— Я говорю тебѣ, что хочу въ эту игру! сказалъ Бертранъ, топнувъ ногою.

— А мнѣ она не нравится, отвѣчала малютка рѣшительнымъ тономъ.

— Ты еще стала разсуждать! вскричалъ Бертранъ, и въ слѣдъ за этимъ ударилъ дѣвочку кулакомъ по плечу, такъ что та закричала.

— Замолчи, а то я тебя еще ударю! сказалъ онъ, поднявъ кулакъ. Дѣвочка замолчала; но крикъ ея услышали, и человѣкъ, одѣтый въ черномъ, вошелъ въ комнату и сталъ между дѣтьми.

— Развѣ можно бить такъ сестру свою? сказалъ этотъ человѣкъ, обратясь къ Бертрану. Ваша сестра моложе васъ и слабѣе, и вамъ должно бы защитить, еслибъ кто ее обидѣлъ.

— Я это и сдѣлаю, если кто другой станетъ бить ее, сказалъ дитя, ни сколько не испугавшись того, кто ему говорилъ.

— А зачѣмъ вы ее бьете?

— Я имѣю надъ нею власть, г-нъ аббатъ!

— А если я васъ буду бить, потому что я вашъ учитель? сказалъ аббатъ.

— Во-первыхъ, вы не имѣете надо мной власти: надо мной имѣетъ власть одинъ только человѣкъ: Бертранъ Рено Дюгескленъ, мой отецъ; а вы только мой учитель, г-нъ аббатъ.

— Я скоро и имъ не буду, отвѣчалъ почтенный аббатъ съ горестію, потому что съ такимъ ученикомъ я только теряю свои труды и беру понапрасну деньги.

— Нѣтъ, не напрасно: ваши поученія стоютъ денегъ, прервалъ Бертранъ съ насмѣшливымъ видомъ; а вы, кажется, на нихъ не скупы.

— Онѣ для васъ безполезны, потому что вы ихъ не слушаете.

— Ежели я ихъ не исполняю, то всё-таки слушаю.

— Очень жаль, что у васъ нѣтъ охоты къ ученью, потому что у васъ есть способности.

— Какъ, ной милый наставникъ, у меня есть способности!… И это вы говорите Бертрану Дюгесклену, котораго всегда называете негодяемъ, шалуномъ и другими прекрасными именами!

— Но при этомъ мнѣ всегда бываетъ непріятнѣе, нежели вамъ.

— Марія! сказалъ Бертранъ сестрѣ своей, приготовь г-ну аббату платокъ: ежели онъ будетъ такъ продолжать, то непремѣнно скоро расплачется.

— Еслибъ у васъ по крайней мѣрѣ было сердце, сударь, то еще можно было бы надѣяться сдѣлать изъ васъ что-нибудь

— Такъ у меня нѣтъ сердца? Не угодно ли вамъ объяснить мнѣ, что такое сердце.

— Это состоитъ въ томъ, чтобы любить тѣхъ, которые васъ любятъ.

— Потому то я и не люблю никого, что меня никто не любитъ, отвѣчалъ Бертранъ съ пасмурнымъ видомъ.

— Какъ же вы хотите, чтобъ васъ любили? У васъ всѣ удовольствія состоять въ томъ, чтобъ мучить слугъ, заставлять кричать сестру и брата; обращаться дурно съ тѣми, которые слабѣе васъ. Если ваша матушка пожелаетъ чего-нибудь, то вы всегда стараетесь сдѣлать ей напротивъ; словомъ, вы такъ злы, что на двѣ мили въ окрестностяхъ нѣтъ ни одного крестьянскаго ребенка, который, увидѣвъ васъ, не побѣжалъ бы прочь, крича всѣмъ встрѣчающимся: «Бѣгите, бѣгите! вотъ идетъ Бертранъ, сынъ нашего господина! Бѣгите: онъ такой негодяй, что навѣрное сдѣлаетъ вамъ какой нибудь вредъ.» Никто не можетъ терпѣть васъ.

— Мнѣ все равно, сказалъ Бертранъ, сдѣлавъ ужасную гримасу.

— Посмотрите на себя въ зеркало, ваши волосы, дурно причесанные, висятъ на лбу; платье ваше засалено, изорвано; одна нога обута, а другая нѣтъ; лице ваше въ синихъ пятнахъ, руки всѣ въ грязи; вы похожи на нищаго.

— Ну, чтожъ! тѣмъ лучше.

— Развѣ такъ можно отвѣчать? Сверхъ того, чѣмъ оставаться здѣсь и дѣлать вредъ, вы лучше сдѣлали бы, еслибъ причесались и вычистились, потомъ взяли бы урокъ въ чтеніи. Не стыдно ли, что вы, будучи почти осьми лѣтъ, не знаете еще складовъ?

— Благодаренъ; мнѣ скучно учиться читать.

— Мнѣ гораздо скучнѣе учить васъ.

— Зачѣмъ же вы меня учите?

— Затѣмъ, что это моя обязанность. Въ жизни всякой долженъ исполнять свои обязанности.

— Развѣ у меня есть обязанности, которыя я долженъ исполнять?

— Разумѣется. Если моя обязанность учить васъ, то ваша обязанность учиться.

— Это большая разница: вамъ платятъ деньги, чтобъ вы меня учили; а мнѣ никто не платитъ за то, чтобы я учился.

— Извините, тутъ есть разница; но только не такая: за то, что я учу, мнѣ платятъ деньгами; а вы будете награждены, увѣряю васъ, тѣмъ удовольствіемъ, которое почувствуете сами, и которое доставите другимъ.

— Кончено! Это все пустяки, почтеннѣйшій мой наставникъ; да я и не хочу никому доставить удовольствія.

— Почему же это?

— Потому что всѣ меня ненавидятъ, и я ненавижу всѣхъ.

— Знаете ли, почему васъ всѣ ненавидятъ?

— Знаю, отвѣчалъ Бертранъ, тяжело вздохнувъ; потому что я такъ дуренъ собою, что всѣ меня боятся.

— Безобразіе не порокъ, и васъ не любятъ не за безобразіе, но за ваши дурные поступки. Злость, вспыльчивость, лѣность гораздо болѣе обезображиваютъ лице, нежели широкой носъ или маленькіе глаза. Повѣрьте мнѣ, что по этой-то причинѣ батюшка вашъ, господинъ Дюгескленъ, огорченный тѣмъ, что въ старшемъ сынѣ его столько пороковъ, сказалъ при отъѣздѣ: «Этотъ ребенокъ мало сдѣлаетъ чести имени, которое онъ носитъ; лучше бы ему умереть при рожденіи, нежели обезславить имя своего отца; а онъ, вѣрно, это сдѣлаетъ».

— А! мой батюшка сказалъ это? вскричалъ маленькой Дюгескленъ, весь покраснѣлъ и сжалъ зубы и кулаки. Мой батюшка сказалъ это! Хорошо! Я буду еще злѣе, нежели теперь; я буду поступать еще хуже. Если никто меня не любитъ, то по крайней мѣрѣ меня будутъ бояться.

— Въ такомъ случаѣ я съ вами распрощаюсь.

— Я буду радъ этому отъ всего сердца.

— Я васъ оставлю съ горестію въ сердцѣ.

— А я такъ разстанусь съ вами съ радостію.

— Дождусь ли когда нибудь, что вы перемѣнитесь къ вашей пользѣ?

— А я могу ли надѣяться, что васъ болѣе не увижу?

Въ продолженіе этого разговора, брать и сестра Бертрана Дюгесклена пошли къ матери; а наставникъ удалился медленно, оставивъ Бертрана, который ворча и съ поникшею головою пошелъ въ темный уголъ залы и задумался.

Эта небольшая сцена происходила въ 1322 году, въ замкѣ Мотъ-Бронѣ (Mothe-Broon), близъ Рейнна.

На часахъ пробило двѣнадцать, и чрезъ нѣсколько времени все семейство собралось въ столовую обѣдать. Бертранъ пришелъ послѣ всѣхъ съ пасмурнымъ лицемъ и скучнѣе обыкновеннаго; мать, братъ и сестра сидѣли уже за столомъ, когда онъ пришелъ и занялъ свое мѣсто.

— Твой учитель уѣхалъ, сказала г жа Дюгескленъ съ досадою.

— Ну, что-жъ? Тѣмъ лучше, отвѣчалъ Бертранъ, и сталь ѣсть супъ такъ скоро и съ такою жадностію, что съ ложки у него лилось на подбородокъ, а съ подбородка на платье.

— Ты меня очень огорчаешь, сказала г-жа Дюгескленъ, забывъ о кушаньяхъ, которыя слуга поставилъ на столъ: такъ огорчало ее поведеніе сына. Отецъ твой при отъѣздѣ говорилъ, чтобъ я отослала тебя куда-нибудь подалѣе; но я, по слабости, всё откладывала это наказаніе…. Но теперь принуждена буду исполнить его приказаніе.

Бертранъ не отвѣчалъ ни слова; глаза его устремлены были на блюдо голубей подъ соусомъ, которое стояло передъ нимъ; онъ только и думалъ о томъ, какъ бы взять этого кушанья себѣ на тарелку и не обжечь пальцевъ. Только что мать перестала Говорить, какъ видитъ, что сынъ схватилъ голубя и, потащивъ къ себѣ на тарелку, сдѣлалъ на бѣлой скатерти соусомъ дорожку.

— Что ты дѣлаешь? Развѣ ты не могъ подождать, пока я тебѣ наложу? Посмотри, твой братъ и твоя сестра, которые тебя моложе, ведутъ себя гораздо лучше. Съ этой минуты я тебѣ запрещаю дотрогиваться до кушанья.

Бертранъ, не отвѣчая матери ни слова, началъ съ жадностію ѣсть голубенка.

— Право, мнѣ стыдно отъ твоихъ поступковъ. Развѣ ты не можешь ѣсть опрятнѣе? — Контуа! сказала она служителю, который стоялъ за его стуломъ, разрѣжь ему кушанье и подай.

— Я уже кончилъ, сказалъ Бертранъ.

— Прими у него тарелку, Контуа. Потомъ, обращаясь къ сыну, она сказала: Смотри, чтобъ этого впередъ никогда не было.

Она еще не кончила своего замѣчанія, какъ Бертранъ протянулъ одну руку къ слоенымъ пирожкамъ, а другую къ салатницѣ.

— Развѣ ты не слыхалъ, Бертранъ, что я тебѣ говорила? сказала г-жа Дюгескленъ съ досадою.

Бертранъ поднесъ ко рту два пирожка и нѣсколько листовъ салату, и потомъ опять протянулъ руку къ пирожкамъ и къ салату.

— Пошелъ вонъ! вскричала г-жа Дюгескленъ, разсердившись. Поди вонъ, и не смѣй показываться ко мнѣ на глаза безъ моего позволенія!

— Я тогда выйду, когда пообѣдаю, отвѣчалъ Бертранъ, съ набитымъ ртомъ и продолжая ѣсть.

— Поди вонъ, повторяю тебѣ! сказала г-жа Дюгескленъ, выведенная изъ терпѣнія. Поди вонъ!… Контуа! возьми его, отнеси въ комнату, запри тамъ; а ключъ принеси мнѣ.

— Не тронь меня! вскричалъ Бертранъ со злобою въ глазахъ. Не тронь меня!

— Дѣлай, что я тебѣ приказываю, Контуа! сказала его мать.

— Если онъ подойдетъ ко мнѣ, то я его ударю вотъ этимъ ножемъ, сказалъ Бертранъ, схвативъ столовый ножъ замахиваясь имъ на слугу.

Но слуга, ни сколько не испугавшись, подошелъ къ ребенку, схатилъ его за руку, когда онъ этого совсѣмъ не ожидалъ, и обезоружилъ. Тутъ Бертранъ, озлобясь, ухватился за скатерть и потащилъ за собою все, что было на столѣ. Блюда, говядина, соусъ, плоды, стаканы, вода, вино, все это попадало и смѣшалось.

Удивленная такимъ поступкомъ, г-жа Дюгескленъ встала изъ за стола я, прижавъ къ груди обоихъ дѣтей, которыя, испугавшись Бертрана и стука, происшедшаго отъ падающихъ блюдъ, поблѣднѣли и не говорили ни слова, со слезами на глазахъ вскричала: Боже мой! вѣрно, я неумышленно Тебя оскорбила чѣмъ нибудь, и Ты въ гнѣвѣ послалъ мнѣ этого ребенка. Боже мой! неужели я произвела на свѣтъ такое злобное существо?"

Не слушая этихъ словъ, которыя, безъ сомнѣнія, заставили бы Бертрана прійти въ себя, маленькой Дюгескленъ продолжалъ злиться: толкалъ ногою въ столъ; стучалъ кулаками до тѣхъ поръ, пока на нихъ появились синія пятна; потомъ отъ столовъ перешелъ къ стульямъ, отъ стульевъ къ опрокинутому кушанью, которое также толкалъ ногою. Потомъ онъ сталъ грозить слугамъ, которые стояли, ожидая приказанія своей госпожи схватить негодяя, и остановился не прежде, какъ смертельно уставъ, съ окровавленными руками и вспотѣвшимъ лбомъ.

— Возьмите этого ребенка, сказала слугамъ г-жа Дюгескленъ, когда горесть и слезы позволили ей говорить, и заприте его не въ комнату, а въ подвалъ. На правой рукѣ, у послѣдней ступеньки, есть пустой погребъ: заприте его въ немъ; пусть онъ останется тамъ на цѣлую недѣлю, на хлѣбѣ и водѣ, и не будетъ ни съ кѣмъ видѣться

— Маменька! простите Бертрана, простите его маменька! вскричали дѣти, протягивая рученки свои къ матери.

— Для злыхъ нѣтъ прощенья! возразила г-жа Дюгескленъ строго; а вы, дѣти, дайте мнѣ обнять себя; утѣшьте бѣдную мать въ горести, которой причиною вашъ старшій брать. Подойдите ко мнѣ: я очень несчастлива!

Въ эту минуту двери столовой растворились, и женщина въ монашескомъ одѣяніи остановилась на порогѣ, и смотрѣла съ удивленіемъ на зрѣлище, которое представлялось ея взорамъ.

Столъ былъ опрокинуть; куски фарфора и говядины валялись по полу; на которомъ текъ ручей вина и воды; потомъ г-жа Дюгескленъ, блѣдная, съ заплаканными глазами, держала въ объ-" ятіяхъ дѣтей; далѣе стояли остолбѣнелые слуги, и наконецъ въ углу залы, съ поникшей головою, раскраснѣвшійся, пристыженный ребенокъ, засаленный и полуодѣтый.

II.

— Сестра Марѳа! вскричали двое малютокъ, вырвавшись изъ объятій своей матери, и подбѣгая къ ней.

— Вы пришли въ самую горестную минуту, сестра! сказала г-жа Дюгескленъ огорченнымъ видомъ.

— Но надѣюсь, что все таки кстати? спросила сестра Марѳа.

— Нѣтъ, нѣтъ! возразила дама съ горестію. Впрочемъ мнѣ никогда не было такъ нужно утѣшеніе какъ теперь.

— Въ самомъ дѣлѣ, сказала монахиня, вы очень блѣдны и разстроены. Здоровъ ли г-нъ Дюгескленъ?

— Слава Богу, онъ здоровъ! отвѣчала дама.

— Такъ что-жъ? сказала монахиня, осматривая вокругъ себя.

— Вы изумляетесь этому безпорядку, прервала дама; чтожъ будетъ, если вы узнаете причину?

— Меня занимаетъ не безпорядокъ вашей комнаты, отвѣчала сестра Марѳа; а этотъ ребенокъ, прибавила она указывая пальцемъ на Бертрана. Кто онъ?

Г-жа Дюгескленъ вздохнула и опустила голову; а слуги, увидѣвъ, что они уже болѣе не надобны, подобрали остатки обѣда, и пошли.

— Это презлой ребенокъ, сказала дама послѣ минутнаго молчанія.

— Какъ! сказала монахиня, улыбаясь и подходя къ Бертрану; какъ! развѣ въ такія лѣта бываютъ злы?

— Да, также, какъ и въ ваши, отвѣчалъ Бертранъ, наморщивъ брови.

— Но и въ мои лѣта бываютъ не злы, мой милый, отвѣчала монахиня добродушно. Подойди ко мнѣ, оставь свой уголъ, мой другъ!

— У меня нѣтъ друзей, отвѣчалъ Бертранъ грубо.

— Но хочешь ли, чтобъ я была твоимъ другомъ?

— Оставьте меня въ покоѣ, сказалъ Бертранъ, и обернулся спиною къ сестрѣ Марѳѣ.

— Ты поступаешь невѣжливо, сказала монахиня.

— Вы хотите давать мнѣ такія же наставленія, какія я слышу отъ моего отца, матери и моего учителя.

— Нѣтъ, я не хочу давать тебѣ наставленій; а думаю, что ты такъ уменъ и послушенъ, что въ нихъ не нуждаешься.

— Знаете ли вы, что я терпѣть не могу, когда надо мной насмѣхаются? вскричалъ Бертранъ надменно.

— Я совсѣмъ и не думала объ этомъ.

— И тѣхъ, которые надо мной смѣются, я колочу палкой.

Тутъ Бертранъ поднялъ съ полу палку и сталъ махать ею.

— Оставьте его, сестра; онъ васъ ушибетъ, сказала г-жа Дюгескленъ.

— Я не думаю, чтобъ онъ это сдѣлалъ, сказала монахиня, подходя пенемногу къ Бертрану, и когда была уже не далеко отъ него, то взяла его за руку, поправила волосы, которые ему закрывала лобъ и щеки, и, посмотрѣвъ на него пристально, сказала:

— Въ физіогноміи этого ребенка есть что-то благородное, характеристическое. Если я не ошибаюсь, то онъ нѣкогда прославится. У него счастливая физіогномія; онъ будетъ полководцемъ, будетъ одинъ изъ знаменитыхъ людей своего времени.

Слушая такія предсказанія, г-жа Дюгескленъ тяжело вздохнула.

— Увы! добрая сестра, сказала она: ребенокъ этотъ ни сколько не обѣщаетъ счастливой будущности, которую вы ему предсказываете. Къ несчастію, это мой сынъ.

— Вашъ сынъ! прервала сестра Марѳа съ удивленіемъ. Гдѣ-жъ онъ у васъ былъ спрятанъ? Съ тѣхъ поръ, какъ я къ вамъ хожу, я его вижу въ первый разъ.

— Добрая сестра! у него такой дурной характеръ, что хотя онъ и мой старшій сынъ, но мнѣ стыдно его видѣть и показывать другимъ; я его всегда удаляю изъ замка, когда ко мнѣ пріѣзжаютъ гости. Этотъ ребенокъ любитъ только дѣлать зло, и я очень опасаюсь чтобъ онъ рано или поздно не обезчеститъ своей фамиліи. Я утромъ вечеромъ молю Бога, чтобъ онъ исправился; но ничто его не исправляетъ: ни строгость, ни ласка; онъ такъ много дѣлаетъ зла, что его отецъ уѣзжаетъ изъ заика, чтобъ избѣжать случая его наказывать, и я чувствую, что съ каждымъ днемъ этотъ ребенокъ лишается моей любви…. Вошедъ ко мнѣ, вы были изумлены безпорядкомъ, который у меня видѣли. Выслушайте, моя добрая сестра, что сдѣлалъ этотъ ребенокъ, и посудите сами, заслуживаетъ ли онъ наказаніе, которое я хочу ему сдѣлать.

Тогда г-жа Дюгескленъ стала разсказывать о происшествіи, которое уже вамъ извѣстно, любезныя дѣти!

Когда она переставала говорить, монахиня, выслушавъ ее со вниманіемъ, обратилась къ Бертрану, и увидѣвъ, что онъ пристыженъ и въ смущеніи, подошла къ нему.

— Это дурно, сказала она ему кротко; это дурно, и я увѣрена, что ты это чувствуешь не менѣе меня. Хорошо повелѣвать, мой милый, но надобно прежде умѣть повелѣвать самимъ собою. Очень естественно, что намъ не нравится, когда насъ хотятъ наказывать; но лучше не заслуживать этого. А ты, кажется, заслужилъ наказаніе. Посмотри на себя: лице твое тебя не обманетъ. Д повторяю тебѣ, что ты будешь со временемъ человѣкамъ замѣчательнымъ; начни же съ этой минуты исполнять мое предсказаніе. Я постараюсь упросить твою маменьку, чтобъ она тебя не наказывала; а тебя прошу принять наказаніе, если ты чувствуешь, что его заслужилъ.

Бертранъ бросилъ палку, которая была у него въ рукахъ, и пошелъ къ двери, не говоря ни слова.

— Куда ты идешь? спросила монахиня, подбѣжавъ къ нему и взявъ его за руку.

— Я иду въ подвалъ; я хочу итти туда одинъ: я знаю дорогу, отвѣчалъ Бертранъ, стараясь подъ грубымъ голосомъ скрытъ слезы, которыя катились у него изъ глазъ.

— Теперь я попрошу твою маменьку, простить тебя, возразила монахиня, цѣлуя его въ лобъ. Ты добрый и благородный ребенокъ.

— Я его продаю отъ всего сердца, сказала г-яса Дюгескленъ, взявъ Бертра-на въ свои объятія и цѣлуя его съ нѣжностію. Онъ можетъ меня сдѣлать счастливой матерью.

— Съ этой минуты я вамъ обѣщаю это, отвѣчалъ онъ такимъ кроткимъ и покорнымъ голосомъ, что мать отъ радости еще разъ его поцѣловала.

— И съ этой минуты, я ручаюсь за его будущность! вскричала монахиня съ восторгомъ.

— Я вамъ вѣрю, сестра сказала г-жа Дюгескленъ, тронутая этимъ; я вамъ вѣрю, потому что всегда пріятно вѣрить тому, чего желаешь. Прошу васъ, приходите къ намъ чаще, подкрѣплять вашими кроткими наставленіями доброе расположеніе моего сына. Посмотрите, съ тѣхъ поръ, какъ вы здѣсь, онъ со. всѣмъ перемѣнился.

— Плодъ, который никогда не созрѣваетъ, никуда не годенъ, отвѣчалъ Бертранъ, глубоко тронутый предсказаніемъ монахини; а тотъ, который созрѣваетъ не скоро, всегда бываетъ хорошъ.

Чрезъ нѣсколько дней послѣ сего г-нъ Дюгескленъ возвратился изъ путешествія, и когда онъ сѣлъ за столъ, то первый предметъ, представившійся его взорамъ, былъ его старшій сынъ, котораго онъ едва могъ узнать. Онъ былъ одѣтъ опрятно, чисто; голова его хорошо причесана и завита, и не казалась уже отъ безпорядка волосъ огромною, какъ прежде; руки его были чисты; за столомъ онъ велъ себя хорошо, ѣлъ опрятно и отвѣчалъ только тогда, когда его спрашивали; слугамъ приказывалъ учтиво; словомъ сказать, удивленіе г-на Дюгесклена болѣе и болѣе увеличивалось. Онъ ему сдѣлалъ нѣсколько вопросовъ, на которые Бертранъ отвѣчалъ ему съ почтеніемъ и покорностію; потомъ послѣ обѣда онъ видѣлъ, какъ Бертранъ игралъ съ братомъ и сестрою, и при этомъ не только не заставлялъ ихъ кричать, какъ прежде, но иногда уступалъ имъ. Обрадованный Дюгескленъ повелъ сирего сына въ конюшню, подарилъ ему лошадку и далъ ему первый урокъ въ верховой ѣздѣ.

Я уже разсказывалъ вамъ, милыя дѣти, что Бертранъ Дюгескленъ въ восемь лѣтъ былъ самымъ дурнымъ, самымъ злымъ мальчишкомъ; но потомъ, послѣ предсказанія доброй монахини, вдругъ перемѣнился и сдѣлался однимъ изъ знаменитѣйшихъ полководцевъ своего времени, и при всѣхъ встрѣчахъ съ врагами своего отечества покрывалъ себя всегда новою славою. Карлъ V, король Французскій, желая вознаградить его достойнымъ образомъ, пожаловалъ коннетаблемъ, который въ тогдашнее время былъ самымъ высшимъ воинскимъ чиномъ.

Столь же достойный удивленія по своимъ добродѣтелямъ, какъ по дарованіямъ и храбрости, онъ заслужилъ уваженіе не только отъ своихъ согражданъ, но умѣлъ пріобрѣсти оное и отъ Англичанъ, съ которыми сражался. Онъ умеръ при осадѣ Рандовскаго замка. Начальникъ этой крѣпости, узнавъ о несчастій, которое оплакивало все войско, пришелъ поклониться гробу такого великаго и благороднаго непріятеля. Имя Дюгесклена есть одно изъ лучшихъ именъ, которыми можетъ гордиться Франція; онъ былъ любимъ своими современниками и служилъ для нихъ примѣромъ; они удивлялись его достоинствамъ и не замѣчали недостатковъ.

Что касается до него, то онъ никогда не забывалъ, какъ говорятъ, предсказанія сестры Марѳы и той счастливой перемѣны, которую оно произвело въ его характерѣ.

1735.

ГИЛЬЕМЪ ДЮПЮИТРЕНЪ, ПЕРВЫЙ ХИРУРГЪ въ Hôtel-Dieu.

I.

1785 года, маія 10-го, поутру, толпа веселыхъ дѣтей обоего пола собралась на главную улицу деревни Пьеръ-Бюфьеръ (Pierre-Buffière) лежащей въ Верхне-Віенскомъ департаментѣ. Онѣ большею частію вышли изъ сосѣднихъ домовъ, а нѣкоторыя пришли изъ отдаленныхъ частей деревни. Установившись попарно, эти дѣти отправились такимъ образомъ съ площади къ небольшому домику, который находился близъ церкви и, какъ видно, принадлежалъ къ оной. Въ ту минуту, когда началось ихъ шествіе, лица каждаго изъ шалуновъ сдѣлались серьёзнѣе и даже задумчивѣе. Это значило, что они шли въ училище къ Пьеръ-Бюфьерскому священнику, и что ни одинъ изъ нихъ не зналъ ни слова въ урокѣ, заданномъ изъ катихизиса.

На пути имъ должно было проходить мимо бѣдной хижины, на порогѣ которой сидѣлъ мальчикъ лѣтъ осьми и какъ будто сбирался плакать.

— Прощай, Гильемъ! говорилъ каждый мальчикъ, проходя мимо его; но эти слова произносимы были съ такою насмѣшкою и такимъ оскорбительнымъ тономъ, что сидѣвшій ребенокъ, у котораго отъ нихъ появились-было въ большихъ голубыхъ глазахъ слезы, отвѣчалъ имъ только гримасою, или грозился кулакомъ, смотря потому, чего стоилъ противникъ; или же молчалъ, если эти слова были произнесены дѣвочкой.

— Прощай, Гильемъ! повторилъ онъ, когда послѣдняя пара вошла въ училищную дверь. Прощай Гильемъ! Скверныя дѣти! Почему не скажутъ они: Пойдемъ съ нами, Гильемъ! Я ненавижу этихъ дѣтей!

Послѣ этого онъ бросился въ хижину. Молодая женщина, худая и блѣдная сидѣла передъ очагомъ, на которомъ что-то варилось въ горшкѣ: на колѣняхъ у ней была маленькая дѣвочка, прижавшаяся къ ея груди; она смотрѣла то на дѣвочку, то на зелень, которая лежала въ горшкѣ.

— Маменька! сказалъ Гильемъ, такъ вы не хотите посылать меня въ училищѣ вмѣстѣ съ другими дѣтьми?

— Зачѣмъ же? спросила у него мать.

— Можно ли дѣлать такой вопросъ, маменька? сказалъ дитя. Разумѣется, для того, чтобъ выучиться читать.

— Ты знаешь, что я сама могу учить тебя, Гильемъ!

— Я не могу учиться у васъ, маменька: вы слишкомъ добры. Хорошо или дурно я читаю, вы всегда довольны мною. Нѣтъ, вы не хорошій учитель; хорошаго учителя боятся, а я васъ совсѣмъ не боюсь…. Прошу васъ, маменька, пошлите меня въ училище, къ священнику … Вотъ такъ хорошій учитель: всѣ дѣти его боятся.

— Ты думаешь, Гильемъ, что хорошій учитель непремѣнно долженъ быть злымъ?

— Вы меня не понимаете, маменька! Я хочу сказать: не злымъ, а строгимъ. Напримѣръ, когда идетъ полкъ, я думаю, что вы замѣчали, какъ генералъ приказываетъ солдатамъ, и какъ солдаты боятся генерала; а вѣдь это не значитъ, чтобъ генералъ былъ золъ. Нѣтъ, онъ строгъ; онъ ихъ наказываетъ, когда они стоятъ этого.

— Это очень можетъ быть, мой сынъ!

— А такъ какъ это очень можетъ быть, маменька, то пошлите меня въ училище.

Мать горько улыбнулась и сказала: Для того, чтобы тебя послать въ училище, Гильемъ, надобно платить.

— Точно такъ, маменька!

— Чтобъ платить, Гильемъ, для этого надобно имѣть деньги; а у твоего отца ихъ нѣтъ.

— У моего отца нѣтъ денегъ? да отъ чего жъ не добываетъ онъ ихъ, какъ прочіе крестьяне?

— Отъ того, Гильемъ, что твой отецъ не крестьянинъ. Еще до рожденія твоего, онъ былъ адвокатомъ въ парламентѣ; потомъ лишился мѣста…. Но ты такъ малъ, что тебѣ не льзя объяснить всего, и я могу только сказать, что мы теперь такъ небогаты, что съ трудомъ можемъ платить за эту не большую хижинку и доставлять вамъ пропитаніе.

— Знаете ли, маменька, что то, о чемъ вы мнѣ разсказывали, для меня очень горестно.

— Да, очень горестно, мой милый!

— И такъ мы бѣдны?

— Очень бѣдны.

— Что-жъ надобно сдѣлать, чтобъ разбогатѣть?

— Это зависитъ отъ воли Божіей, сынъ мой?

— Точно ли вы въ этомъ увѣрены, маменька?

— Богъ можетъ все сдѣлать; сомнѣваться въ Его могуществѣ — большой грѣхъ.

— Я не сомнѣваюсь, маменька; но для чего же вы Его не просите объ этомъ?

— Богъ знаетъ лучше насъ, что намъ надобно, сынъ мой!

Гильемъ покачалъ своей маленькой бѣлокурой головкой и сказалъ:

— Но чего вы просите у Него, когда молитесь?

— Во-первыхъ, здоровья твоему отцу, тебѣ и твоей маленькой сестрѣ, Генріетѣ.

— И Онъ вѣрно васъ слушаетъ, потому что мы всѣ трое здоровы…. А я такъ не знаю хорошенько, что говорю Богу, потому что вы меня заставляете молиться по-Латыни; а я Латинскаго языка не понимаю. Но съ нынѣшняго дня я начну молиться по-французски, чтобъ намъ сдѣлаться богатыми, и буду просить Его утромъ и вечеромъ, среди дня и каждую минуту; такъ часто, такъ часто, что вѣрно Онъ это исполнитъ, и не откладывая дальше, я съ этой же минуты начну молиться.

Тутъ Гильемъ сталъ на колѣни передъ образомъ Іисуса Христа, который висѣлъ на стѣнѣ, и, сложивъ свои рученки, сталъ говорить:

— Боже мой! сдѣлай меня богатымъ, сдѣлай меня богатымъ! Боже мой! сдѣлай меня богатымъ, сдѣлай меня богатымъ! Боже мой! сдѣлай меня богатымъ, сдѣлай меня богатымъ! Я кончилъ, прибавилъ онъ, вставъ съ колѣней, и скоро опять начну.

— Такъ вся твоя молитва состоитъ въ этомъ? сказала мать. Ты не просилъ Бога, чтобъ онъ сдѣлалъ тебя мудрымъ, чтобъ ты выросъ; ты не просилъ у Него о здоровьѣ своего отца, о здоровьѣ моемъ и своей маленькой сестры.

— О, этого вовсе не нужно! отвѣчалъ Гильемъ съ увѣренностію. Не надобно жъ обращаться Богу столькими просьбами вдругъ; пусть Онъ пошлетъ намъ богатство, а прочее послѣ.

— Безъ здоровья, сынъ, мой, и богатство ничего не значитъ.

— Кто богатъ, тотъ можетъ купить и здоровье.

— Здоровье не продается, мой другъ!

— Маменька! я не люблю, чтобъ мнѣ говорили одинъ день то, а другой — другое. Вы поступаете, какъ я: когда меня зовутъ подбирать хворостъ въ лѣсу, я говорю, что усталъ; а когда надобно итти играть съ товарищами, то говорю, что не усталъ.

— Ты не знаешь, что говоришь, Гильемъ, сказала бѣдная мать, укладывая свою маленькую дочь, которая уснула у ней на рукахъ.

— А помните…. давно, когда папенька былъ боленъ, то не говорили ли вы: "Ахъ, еслибъ у меня было чѣмъ заплатить доктору, мой мужъ давно бы выздоровѣлъ.

— Да, но это ничего не доказываетъ.

— Нѣтъ, это доказываетъ, что г-нъ докторъ Майодо продаетъ здоровье, и что если бы у васъ были деньги, вы купили бы здоровья.

— Хорошо, хорошо, замолчи; ты мнѣ надоѣлъ своею болтовнею. Я того и гляжу, что ты разбудишь Генріету, которая не спала всю ночь.

— Боже мой! какъ скучны эти матери! сказалъ Гильемъ съ досадою. Когда я буду такимъ большимъ, какъ священникъ или какъ пономарь, и когда у меня будетъ хорошій домъ, хорошія праздничныя платья и много денегъ, тогда не скажутъ мнѣ: молчи! ты мнѣ надоѣлъ!

— А кто тебѣ все это дастъ? сказала мать, смѣясь его гнѣву.

— Кто? Милосердый Богъ, или я самъ добуду.

— А какъ ты это сдѣлаешь, шалунъ?

— Во-первыхъ, я не хочу быть адвокатомъ въ парламентѣ, какъ папенька, потому что это не доставляетъ никакой прибыли; не сдѣлаюсь крестьяниномъ, какъ Граго, Нобле, Систронъ, потому что отъ этого не разбогатѣешь; я не буду подбирать валежника, какъ теперь; не буду работать въ огородѣ и садить капусту, какъ папенька, хотя изъ капусты варятъ хорошій супъ; потому что знаю, что этимъ не льзя заплатить учителю за Гильема.

— Бѣдное дитя! ты правъ, сказала мать, вздохнувши.

— Я знаю, что я говорю правду. Послушайте, маменька: я сдѣлаю, какъ г-нъ Майодо: буду цѣлый день ходить съ красивою тростью, обойду дома, и когда кто скажетъ мнѣ: "у меня нога болитъ, " тогда я дамъ ему маленькую сткляночку воды, но не простой воды изъ ручья, а особенной, или порошокъ, завернутый въ бумажку, и скажу внятно и разстановисто: «Завтра, дружокъ, я приду къ тебѣ навѣдаться.» Не правда ли, маменька, что г-нъ Майодо такъ говоритъ, и что за это ему даютъ деньги?

Въ это время рѣчь Гильема была прервана веселыми криками дѣтей, которыя вышли изъ училища, прыгая, играя, сзывая другъ друга. Ришаръ, Людовикъ, Михаилъ и еще многія имена раздавались безпрестанно; но я не могу пересказать вамъ ихъ всѣ, милые друзья мои, потому что они наполнили бы всю книгу и у меня не достало бы бумаги на окончаніе и разсказъ о происшествіи, которое случилось дѣйствительно, а не выдумано, какъ дѣлаютъ мои братья, сочинители; что не совсѣмъ хорошо съ ихъ, стороны.

И такъ всѣ они, и Гильемъ съ ними, играми въ лошадки и разныя другія игры; какъ вдругъ мальчикъ, который былъ лошадью, вмѣсто того, чтобы нагнуться и дать сѣсть на себя товарищу, всталъ и началъ прислушиваться; а потомъ вскричалъ: «Полкъ идетъ, полкъ идетъ!»

II.

Въ самомъ дѣлѣ, издали раздавались звуки военнаго марша, сопровождаемаго топотомъ множества лошадей и какимъ-то особеннымъ шумомъ, происходившимъ отъ битья такты по чему-то желѣзному.

Вскорѣ на высотѣ появился конный полкъ, и дѣти въ изумленіи стали въ рядъ возлѣ домовъ своихъ и со вниманіемъ устремили взоры, чтобъ лучше разсмотрѣть, какъ онъ будетъ проходить.

Полкъ приближался легкой рысью, и вмѣстѣ съ нимъ становились слышнѣе звуки музыки. Тромбоны, рога и флейта надѣлали такой суматохи въ деревнѣ, что взрослые и дѣти и животныя, словомъ: все пришло въ движеніе. Жители выбѣжали къ воротамъ, собаки начали лаять, ослы лягаться и ревѣть; даже пѣтухи, куры, утки, гуси почли за нужное тутъ же вмѣшаться; на всю эту суматоху солдаты отвѣчали смѣхомъ и бранью, а лошади ихъ ржаніемъ; поросята, испуганные этимъ, выбѣжали изъ клѣвовъ, стали бѣгать по деревнѣ, бросаться подъ ноги лошадямъ и произвели большой безпорядокъ въ полку.

Ихъ хотѣли прогнать сабельными ударами. Одинъ изъ этихъ животныхъ, которому такая учтивость не понравилась, укусилъ лошадь за ногу; а она, вставъ на дыбы, уронила сѣдока; тотъ ударилъ лошадь шпорою въ животъ; но, вставая, увидѣлъ, что у него нога переломлена. Полковникъ приказалъ тотчасъ остановиться, и лекарь подошелъ къ раненому осмотрѣть его.

— Дѣло въ томъ, что надобно скорѣй перевязать ногу, отвѣчалъ солдатъ. Говорятъ, что скоро начнется война: такъ мнѣ не хочется оставаться въ лазаретѣ въ то время, когда мои товарищи будутъ драться.

— Чортъ возьми! сказалъ лекарь съ горестнымъ видомъ. Вѣдь кость переломлена надвое. Я уже два раза вылечивалъ тебѣ эту ногу, другъ мой; а теперь дѣлать нечего: ее надобно будетъ отрѣзать.

— Что жъ дѣлать! Только пожалуйста кончите поскорѣе.

Послѣ сего лекарь подалъ знакъ, и солдаты взяли раненаго подъ руки, подняли на плеча и, внесши въ первую хижину, положили его на кровать; и хирургъ началъ приготовляться къ произведенію операціи.

Называя каждый инструментъ, который ему было нужно, хирургъ говорилъ:

— Дай мнѣ то, дай другое; теперь вотъ этотъ. Хорошо. Надобно привязать мясо. Подай мнѣ нитку и иголку; дай корпіи…. Еще, еще….

Солдатъ, у котораго отрѣзывали ногу, даже не закричалъ.

— Теперь подайте бинтъ, сказалъ хирургъ.

— Вотъ онъ, отвѣчалъ кто-то тоненькимъ, но твердымъ голоскомъ.

Всѣ оглянулись въ ту сторону, откуда раздался этотъ пріятный голосъ, и удивились, увидѣвъ у постели ребенка, котораго въ суматохѣ никто не замѣтилъ.

У него были бѣлокурые волосы и довольно блѣдное лице, въ чертахъ когораго обнаруживался твердый, мужественный характеръ; особенно пріятны были его глаза: въ нихъ выражалось удивленіе, страхъ и смѣлость; ручейка "го дрожала, подавая бинтъ, и всякой разъ, когда хирургъ говорилъ съ досадою: "Возьмите отсюда этого ребенка, « онъ отвѣчалъ съ твердостію:

— Я хочу видѣть до конца.

— Вѣрно тебя это очень забавляетъ? спросилъ его одинъ изъ солдатъ.

— Нѣтъ, это меня удивляетъ, отвѣчалъ онъ не спѣша.

— А что тебя удивляетъ? спросилъ его другой солдатъ.

— То, что одинъ солдатъ отрѣзалъ ногу другому солдату и не испугался, и что тотъ, кому отрѣзали ногу, не закричалъ.

— Какъ тебя зовутъ? спросилъ хирургъ, удивленный такимъ отвѣтомъ,.

— Гильемъ Дюпюитренъ, къ вашимъ услугамъ, отвѣчалъ ребенокъ.

— Чѣмъ занимается твой отецъ?

— Очень немногимъ: онъ сажаетъ капусту, морковь и салатъ въ саду своемъ; часто ходитъ въ лѣсъ подбирать валежникъ; потомъ что-то очень много пишетъ на лоскуткахъ бумаги.

— И ты это называешь не большимъ дѣломъ?

— Да, потому что это намъ такъ мало приноситъ доходу, что маменька говоритъ, будто мы умремъ съ голоду.

— А въ самомъ дѣлѣ умираешь ли ты съ голоду?

— Нѣтъ; но для меня это не важно.

Изумленные умными и откровенными отвѣтами этого ребенка, въ которомъ, не смотря на загорѣлое лице, примѣтно было что то аристократическое, солдату окружали его, и онъ уже не зналъ, кому отмѣчать, и черезъ минуту не сталъ отвѣчать никому

III.

Хирургъ получилъ приказаніе и читалъ его внимательно; ребенокъ, стоя передъ нимъ, неподвижно, пристально смотрѣлъ на человѣка» который внушилъ ему столько новыхъ ощущеніи, и вдругъ, по какому-то тайному внушенію, взялъ хирурга за руку, и такою смѣлостію обратилъ его вниманіе, и сказалъ ему:

— Ты умѣешь читать?

— Да, отвѣчалъ онъ съ улыбкою, не понимая причины такого вопроса.

— И такъ же хорошо, какъ Пьеръ-Бюфьерской священникъ, который живетъ вотъ тутъ налѣво, возлѣ церкви.

— Я думаю, мой другъ!

— Такъ послушай, продолжалъ мальчикъ послѣ минутнаго молчанія, выучи меня читать.

Послѣ этого между солдатами раздался громкой смѣхъ.

— Ты довольно болталъ; теперь ступай гулять, сказалъ хирургъ, снова принимаясь за чтеніе.

У малютки отъ этого навернулись на глазахъ слезы.

— Если бъ я умѣлъ читать, а ты не умѣлъ, говорилъ онъ сквозь зубы, я тебя выучилъ бы.

— Что ты ворчишь? сказалъ хирургъ, поднявъ голову на жалобный голосъ.

Гильемъ продолжалъ ворчать тѣмъ же тономъ:

— Видно, ты не знаешь, что значитъ не умѣть читать?

— Вѣдь тебѣ не больно отъ этого? вскричалъ другой солдатъ.

— Нѣтъ, больно! сказалъ Гильемъ съ досадою.

— Гдѣ? спросилъ его раненый, который послѣ операціи, то и дѣло, что набивалъ себѣ трубку.

— Въ груди и головѣ, отвѣчалъ онъ покраснѣвъ, и сердито взглянувъ на того, кто ему сдѣлалъ такой вопросъ.

Хирургъ, удивленный такими отвѣтами ребенка, взялъ его къ себѣ на руки и сталъ съ нимъ разговаривать.

— Развѣ у васъ въ училищѣ нѣтъ учителя?

— Есть.

— Зачѣмъ же ты не ходишь къ нему учиться?

— Я уже вамъ сказалъ, что у маменьки нѣтъ денегъ, чтобы за меня платить.

— А такъ ты хочешь, чтобъ я тебя училъ читать даромъ?

Эти слова нѣсколько смутили мальчика; онъ повѣсилъ голову, задумался; потомъ поднялъ ее, встряхнулъ своими прелестными бѣлокурыми кудрями, которыя закрывали ему глаза, и сказалъ:

— Я не великъ и не силенъ; но все равно: если ты меня выучишь читать, я буду дѣлать для тебя все, чего ты отъ меня ни потребуешь; буду тебя слушаться, какъ Фюръ, большая собака моего отца; буду прислуживать, когда ты будешь рѣзать руки и ноги; буду подавать тебѣ желѣзные ноги, которыхъ ты у меня потребуешь; буду держать бинты, дѣлать корпію…. О! прошу тебя, выучи меня читать; не откажи мнѣ въ этомъ.

Тутъ двѣ крупныя слезы медленно покатились изъ глазъ на розовыя щеки ребенка.

— Развѣ ты не знаешь, что я черезъ часъ ѣду? сказалъ ему хирургъ, тронутый его желаніемъ выучиться читать.

— Ну, такъ возьми меня съ собою, сказалъ Гильемъ, складывая ручёнки.

— А твой отецъ, твоя мать? Развѣ ты ихъ хочешь покинуть?

— Я возвращусь къ нимъ, когда выучусь читать.

— Неблагодарный! сказалъ кто-то позади его. Онъ обернулся, и увидѣлъ мать и отца своего. Вы знаете, милыя дѣти, что это происходило въ хижинѣ стараго Дюпюитрена, къ которому принесли раненато солдата.

— Маменька! солдатъ меня беретъ съ собою, сказалъ Гильемъ своей матери, посматривая на хирурга.

— Я вѣдь еще не согласился на это, отвѣчалъ хирургъ.

— Это правда; но я вижу по твоимъ глазамъ, что ты хочешь согласиться.

— Такъ ты насъ хочешь оставить, Гильемъ? сказала мать съ упрекомъ.

— Послушайте, маменька: вы бѣдны; у васъ нѣтъ денегъ, чтобы платить за меня учителю, а солдатъ хочетъ выучить меня читать за… Но это до васъ не касается, маменька: мы уже уговорились. Не правда ли, господинъ солдатъ?

— Замолчи, шалунъ! сказалъ Дюпюитренъ своему сыну; потомъ, обратившись къ хирургу, прибавилъ: Извините, что мой сынъ обезпокоилъ васъ своею болтовнею.

— Не зачто, мой почтеннѣйшій! отвѣчалъ хирургъ. Слова вашего сына меня только изумили. Малютка невольно возбуждаетъ къ себѣ участіе…. Но я теперь думаю о человѣкѣ, котораго мы должны оставить на ваше попеченіе. Вы, безъ сомнѣнія, не откажетесь позаботиться о немъ. Впрочемъ, чтобъ васъ не обременить этимъ, то отъ имени короля я предлагаю вамъ….

Тутъ онъ положилъ на кровать больнаго нѣсколько золотыхъ. — До свиданія, Ганьяръ! Надѣюсь увидѣться съ тобою на границѣ. Прощайте, мой почтойнѣйшій! сказалъ онъ старику Дюпюитреню. Потомъ, обратившись къ сыну стараго адвоката, который стоялъ неподвижно, устремивъ на него взоры и не говоря ни слова, хирургъ сказалъ ему, потрепавъ его по щекѣ: «Прощай, Гильемъ!»

Вышедъ изъ хижины, онъ вскочилъ на лошадь, которая стояла совсѣмъ готовая у крыльца, и закричалъ: «На коней, ребята!» Солдаты были уже готовы и ожидали только этого приказанія; хирургъ поѣхалъ впереди; музыка заиграла походный маршъ, и полкъ сталъ проходить въ виду жителей, которые толпами собрались смотрѣть на это.

IV.

Все это случилось такъ скоро, что маленькой Гильемъ, пораженный словами: «Прощай Гильемъ!» опомнился уже тогда, когда услышалъ музыку.

— Прощай, Гильемъ! повторилъ онъ съ досадою, и у него навернулись слезы.

— Прощай Гильемъ! сказалъ еще и побѣжалъ къ двери, изъ которой увидѣлъ, что полкъ подъ начальствомъ майора проѣзжалъ по площади.

Послѣ этого ребенокъ, не смотря на свои слезы, подбѣжалъ къ отцу. — Прощайте, батюшка! сказалъ онъ, не глядя на него. Прощайте, матушка! Прощай, Генріета! прибавилъ онъ подбѣгая къ колыбели и поцѣловавъ спящаго ребенка. Прощайте всѣ! Вы увидите меня не прежде, какъ я разбогатѣю. Потомъ онъ выбѣжалъ изъ хижины, и семейство его не обратило никакого вниманія на его поступокъ.

Вотъ уже Гильемъ на площади; вотъ уже на тропинкѣ, которая ведетъ на дорогу въ Провансъ; ему видна пыль, которая поднялась отъ эскадрона, и онъ съ поспѣшностію направляетъ шаги свои въ ту сторону.

Всѣ его товарищи, собравшись въ кружокъ на площади, смотрѣли, какъ удалялся эскадронъ и отъ него подымалась пыль. Гильемъ гордо прошелъ мимо ихъ, и сказалъ: «Скажите жъ: прощай, Гильемъ. Я вамъ теперь это позволяю.»

— Да куда ты идешь? спросилъ его одинъ изъ нихъ.

— Туда жъ, куда и они, отвѣчалъ онъ, указывая пальцемъ на эскадронъ.

Товарищи его захохотали.

— Развѣ ты хочешь пойти въ солдаты? вскричали одни.

— Въ королевскіе, повторяли другіе.

— Погоди по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока у тебя выростетъ борода, когда ты будешь покрѣпче на ногахъ и посильнѣе! кричали ему.

— Дайте дорогу Гильему! сказалъ одинъ изъ большихъ учениковъ съ насмѣшкою: онъ идетъ защищать отечество.

— Прощай, Гильемъ! Прощай, Гильемъ! Счастливый путь! Возвратись къ намъ умнѣе, веселѣе! кричали всѣ вдругъ.

— Я возвращусь богатѣе, отвѣчалъ Гильемъ, не теряя присутствія духа и проходя сквозь толпу товарищей, его окружавшую.

— Счастливый путь, Гильемъ! отвѣчали они, давая ему дорогу.

— Петръ! сказалъ онъ, остановись передъ толпою; ты будешь подбирать валежникъ для моей матери.

— Развѣ ты въ самомъ дѣлѣ отъ насъ уходишь навсегда? спросилъ Петръ.

— Замолчи, братъ, сказала маленькая дѣвочка Петру; развѣ ты не понимаешь, что онъ говоритъ это въ шутку?

— Нѣтъ, я не шучу, отвѣчалъ Гильемъ, проходя сквозь толпу.

— По крайней мѣрѣ простись со мною, сказала маленькая дѣвочка, бѣжавшая за нимъ.

— Маша! ты будешь услуживать моей матушкѣ и Генріетѣ.

— Я тебѣ обѣщаю это, сказала Маша со слезами на глазахъ, и, взявъ его за руку, прибавила: до свиданія!

— Навсегда! отвѣчалъ Гильемъ, отнимая руку и не глядя на дѣвочку, и побѣжалъ за эскадрономъ, который виднѣлся въ отдаленіи.

V.

Послѣдній солдатъ, проѣзжавшій деревнею, услышалъ, что кто-то кричитъ усталымъ голосомъ: постой, постой! Онъ обернулся, чтобъ посмотрѣть, кто это; но ничего не видалъ, потому что съѣхалъ подъ гору. Товарищъ его, примѣтивъ его движеніе, обернулся также, но ничего не увидѣлъ; между тѣмъ голосъ все слышался, и оба солдата не переставали оглядываться на деревню, изъ которой выѣзжали. Говорится пословица: куда одинъ баранъ, туда и все стадо. Въ людскомъ обществѣ случается почти то же; одинъ зѣвнетъ, и всѣ начнутъ зѣвать; одинъ засмѣется, и начнутъ смѣяться всѣ, не спрашивая о причинѣ. И такъ, когда одинъ солдатъ оглянулся, и всѣ прочіе стали оглядываться, даже офицеры, майоръ и хирургъ.

Тогда увидѣли, что съ пригорка бѣжалъ ребенокъ.

— Боже мой! это Гильемъ, сказалъ хирургъ, протирая глаза, и думая, что они его обманываютъ.

— Да, это я, точно я, господинъ солдатъ! сказалъ Гильемъ, раскраснѣвшись отъ скораго бѣга, и добѣжавъ наконецъ до лошади хирурга.

— Чего ты отъ меня хочешь, мой другъ?

— Итти за вами.

— Перестань шалить! сказалъ хирургъ, стараясь быть серьезнымъ, и грубымъ голосомъ сказалъ: Поди прочь!

— Вы можете ѣхать безъ меня, г-нъ солдатъ, сказалъ Гильемъ, не трогаясь съ мѣста; но не можете запретить мнѣ итти за вами.

— Майоръ! этотъ ребенокъ уменъ, сказалъ квартирмейстеръ.

Майоръ, поправляя свои усы, смотрѣлъ на Гильема; но не отвѣчалъ ни слова.

— Знаете ли, что изъ этого ребенка выйдетъ со временемъ знаменитый человѣкъ? возразилъ тотъ же.

— Если вы не оставите меня, господинъ солдатъ! сказалъ Гильемъ, умоляя его.

— Ну, такъ и быть! сказалъ наконецъ майоръ, тронутый этимъ; ну, такъ и быть! повторилъ онъ. По крайней мѣрѣ не скажутъ, что ребенокъ протянулъ ко мнѣ руку, а я его оттолкнулъ. Ну, садись на лошадь сзади меня: она смирна и ничего тебѣ не сдѣлаетъ. Товарищъ! пособи ему. Ну, теперь держись крѣпче; мы поѣдемъ.

— Такъ вы меня выучите читать? сказалъ Гильемъ, взлезая на лошадь майора.

— И любить меня также, отвѣчалъ онъ.

— Это уже я знаю.

— Ну, такъ чему-жъ ты хочешь, чтобъ я тебя еще выучилъ?

— Рѣзать руки и ноги и лечить ихъ, какъ вы.

— Хорошо!

— Ну, такъ прощай, Гильемъ! вскричалъ ребенокъ, сидя на сѣдлѣ, и ухватившись своими рученками за патронташъ майора.

— Съ кѣмъ ты прощаешься? спросили солдаты смѣясь.

— Съ собою, сказалъ онъ, потому что если я возвращусь, то уже не буду ни ребенкомъ, ни бѣднякомъ.

И Гильемъ сдержалъ свое слово, любезныя дѣти! У того, который его взялъ къ себѣ, былъ братъ по имени Кеснонъ, бывшій ректоромъ Варшавской Коллегіи. Онъ съ удовольствіемъ взялъ на себя воспитаніе ребенка, который такъ много обѣщалъ. Когда ему исполнилось двѣнадцать лѣтъ, его отвезли въ Парижъ и помѣстили въ Лавальманьякскую Коллегію. Здѣсь этотъ ребенокъ, при ево4 ихъ необыкновенныхъ способностяхъ, занимался съ такимъ прилежаніемъ, что въ скоромъ времени могъ явиться на экзаменъ. Одаренный умомъ и тою твердою волею, которая преодолѣваетъ всѣ препятствія, Гильемъ Дюпюитренъ съ отличіемъ окончилъ курсъ ученія. Во время преобразованія Ecole de Santé въ 1795 году, онъ сдѣланъ былъ прозекторомъ, а въ 1802 году получилъ званіе втораго хирурга въ Hôtel-Dieu.

Съ тѣхъ поръ его дарованія развивались болѣе и болѣе, и пріобрѣтали ему славу. Врачуя бѣднаго и богатаго, онъ цѣнилъ признательность бѣднаго выше золота. Многіе случаи изъ его жизни доказали, что человѣкъ съ отличными дарованіями соединяетъ всегда благородную и возвышенную душу съ добротою сердца. Не говоря уже о благодѣяніяхъ, которыми онъ осыпалъ свое семейство (потому что это были не благодѣянія, а священная обязанность, имъ исполняемая), онъ, находясь въ должности главнаго хирурга въ Hôtel-Dieu, полученной имъ въ 1815 году, оказалъ слѣдующій трогательный поступокъ.

Предмѣстникъ его, г. Пкллетанъ, былъ очень бѣденъ и, лишившись должности, не имѣлъ средствъ содержать себя; Дюпюитревъ, бывшій тогда очень молодъ и совсѣмъ не богатъ, упросилъ, чтобъ начальство больницы выдавало Пеллетану по-прежнему жалованье главнаго хирурга, которое тотъ и получалъ до самой своей смерти. Пока Дюпюитренъ былъ живъ, его таланты, жизнь, богатство были готовы для тѣхъ, которые имѣли въ нихъ нужду. Среди своихъ важныхъ занятій, онъ находилъ особенное удовольствіе любоваться дѣтскимъ возрастомъ; онъ очень любилъ дѣтей, и трогательно было видѣть, какъ этотъ человѣкъ, съ важностію сидя въ креслахъ у постели больнаго, слушая его со внимательнымъ добродушіемъ и ободряя высказать себѣ все, бралъ дѣтей на колѣни, позволялъ имъ играть своей цѣпочкой, часами и даже волосами. Онъ любилъ помогать дѣтямъ, потому что ему помогли тогда, когда онъ былъ ребенкомъ, и всегда съ удовольствіемъ вспоминалъ о своемъ дѣтствѣ.

Вспомните, любезныя дѣти, что Гильемъ имѣлъ родителей, хотя и честныхъ, но бѣдныхъ, и безъ желанія выучиться читать могъ бы остаться бѣднякомъ на всю жизнь. Этотъ ребенокъ, который всѣмъ обязанъ былъ себѣ, сдѣлался потомъ барономъ Дюпюитреномъ, профессоромъ медицины въ Парижскомъ медицинскомъ факультетѣ, главнымъ хирургомъ въ Hôtel Dieu, членомъ института, кавалеромъ ордена Св. Михаила и Русскаго ордена Св. Владиміра.

Этотъ человѣкъ умеръ; но слава его будетъ жить вѣчно и докажетъ вамъ, любезныя дѣти, что не довольно имѣть богатыхъ родителей, чтобъ успѣть въ свѣтѣ, и что чѣмъ ниже состояніе, въ которомъ кто находился, тѣмъ славнѣе возвыситься изъ онаго однѣми своими достоинствами.

1741

АНДРЕЙ ЭРНЕСТЪ. — МОДЕСТЪ ГРЕТРИ, МУЗЫКАНТЪ.

I.

Два человѣка, изъ коихъ одинъ былъ пожилой, а другой еще молодъ, вечеромъ, въ Январѣ 1752 года, выходили изъ отели Баварскаго Курфирста въ Литгихѣ. Оба они несли подъ мышкой по длинной, узкой кожаной коробкѣ.

— Знаешь ли, Эрнестъ, что ты сегодня вечеромъ очень хорошо разыгралъ свою партицію? сказалъ пожилой молодому. А въ концертѣ ты былъ превосходенъ.

— А вы, батюшка, какъ хорошо исполнили соло! Курфирстъ замѣтилъ это.

— Ты думаешь, сынъ мой?

— Онъ, въ знакъ одобренія, нагнулъ голову.

— Какое удовольствіе доставляетъ хорошая музыка! Не такъ ли, Эрнестъ?

— Послѣ этого лучше спишь, лучше ѣшь, и притомъ чувствуешь себя такъ довольнымъ. Ахъ, батюшка, благодарю васъ за то, что вы меня научили музыкѣ.

— А сколько мнѣ было съ тобою хлопотъ, когда ты былъ малъ!

— Столько же, сколько мнѣ теперь съ сыномъ.

— Увѣряю тебя, что гораздо болѣе, Эрнестъ; въ тебѣ вовсе не примѣтно было дарованій, такта; смычокъ у тебя былъ жесткой, слухъ дурной, между тѣмъ какъ у сына твоего Андрея такъ вѣренъ слухъ, что онъ за милю отличитъ бемоль отъ бекара] сверхъ того въ его звукахъ есть какая-то мягкость…. Къ тому жъ, замѣтилъ ли ты: когда малютка позволяетъ себѣ какое нибудь украшеніе, какую нибудь руладу, то всегда выходитъ что-нибудь новое, оригинальное, въ хорошемъ стилѣ?.

— О! капельмейстеръ Кульмъ хорошій учитель, батюшка!

— А Андрей хорошій ученикъ, сынъ мой; впрочемъ, всѣ Гретри хорошіе музыканты, и еслибь онъ не былъ такимъ, то можно бы подумать, что онъ не нашего рода, и я не призналъ бы его моимъ внукомъ, сказалъ старый Гретри, остановившись передъ небольшимъ опрятнымъ, бѣлымъ домикомъ и постучавъ въ дверь.

Женщина еще молодая отворила имъ.

— Что малютка? спросили они оба вдругъ.

— Онъ давно уже легъ спать, отвѣчала мать, ведя своего тестя въ хорошо натопленную комнату; его музыкальный учитель такъ строгъ, что бѣдный Андрей лишь только придетъ, какъ тотчасъ и ложится, чтобъ раньше встать утромъ.

— Такъ и надобно воспитывать мужчинъ, отвѣчалъ дѣдушка, грѣя руки у печи; если жъ мальчиковъ нѣжить, то они будутъ бабами.

— Не надобно ли вамъ чего? спросила у него съ улыбкою г-жа Гретри, потому что старый музыкантъ, сердитый только на словахъ, былъ самымъ добрымъ человѣкомъ.

— Спасибо, милая, спасибо; мнѣ нужны только спокойствіе и сонъ; прощай!

— Прощайте! отвѣчала г-жа Гретри, уходя.

Потомъ она пошла къ мужу.

Спустя довольно времени, когда они оба улеглись, г-жѣ Гретри послышалось, что возлѣ ихъ спальни, въ комнатѣ, гдѣ спалъ сынъ, что-то движется.

Она встала потихоньку, чтобъ не разбудить мужа, и при свѣтѣ лампы, горѣвшей въ комнатѣ дитяти, увидѣла, что онъ, сидя на постели, надѣваетъ чулки.

— Что ты дѣлаешь? сказала она ему тихо.

— Одѣваюсь, маменька; ужъ время. Г-жа Гретри взяла лампу, поднесла ее къ деревяннымъ часамъ, висѣвшимъ на стѣнѣ, и сказала:

— Теперь только два часа, и если ты встанешь въ четыре, то еще будетъ во время.

— Ахъ, нѣтъ, маменька! Еслибъ вы знали, какъ сегодня утромъ наказали бѣднаго Гута за то, что онъ пришелъ въ шесть часовъ! Его высѣкли…. Бѣдняжка такъ кричалъ, что у насъ сердце обливалось кровью.

— Я знаю Гута: онъ лѣнивецъ; къ тому жъ онъ живетъ возлѣ самаго учителя; а тебѣ можно прійти и въ шесть часовъ: ты живешь далеко.

— Нѣтъ, маменька, учитель на это не смотритъ. Впрочемъ такъ какъ еще рано, то я прилягу и засну, потому что я не могу…. Боже мой! скоро ли я буду большимъ, чтобъ спать, сколько захочу. На свѣтѣ нѣтъ ничего пріятнѣе сна, прибавилъ маленькой Гретри, который спотыкался отъ сна, и который, въ теченіе четырехъ лѣтъ (ему было одиннадцать) вставалъ по утрамъ, зимою и лѣтомъ, въ четыре часа, чтобъ итти къ капель, мейстеру Кульму, у котораго учился музыкѣ, и который жилъ очень далеко. — Если ты проснешься прежде меня, маменька, такъ разбуди меня, сказалъ онъ, раскрывъ глаза; и мать поцѣловала его и сказала: Спи спокойно, спи!

Идучи въ свою комнату, она повторяла еще: Спи! и сдѣлала ему знакъ рукою.

Но воображеніе, пораженное строгимъ наказаніемъ товарища, не давало Андрею заснуть Лишь только онъ начиналъ дремать отъ усталости и отъ потребности заснуть, свойственной дѣтству, вдругъ ему слышался звукъ колокольчика, и онъ поспѣшно пробуждался, бѣжалъ съ трепещущимъ сердцемъ къ часамъ, и видя, что только три часа, онъ, дрожа отъ холода, ложился въ постелю. Послѣ такихъ двухъ или трехъ пробужденій, онъ наконецъ услышалъ, что часъ вставать наступилъ; тутъ онъ одѣлся, зажегъ фонарикъ; потому что въ январѣ, какъ вамъ извѣстно, въ четыре часа бываетъ еще темно, и чтобъ не обезпокоить родителей, потихоньку прокрался черезъ комнату матери, черезъ коридоръ къ двери на улицу, отворилъ ее безъ шума и поспѣшно вышелъ.

Хотя на часахъ было тогда только четыре, на дворѣ еще темно и ничто не показывало зари; но какое-то предчувствіе объяло сердце дитяти и заставило его думать, что могло быть гораздо позднѣе. Вскорѣ эта мысль овладѣла имъ до.такой степени, что онъ пустился бѣжать, едва переводя дыханіе, до тѣхъ поръ, пока увидѣлъ дверь капельмейстера.

Но что сдѣлалось съ бѣднымъ Андреемъ, когда онъ увидѣлъ отворенную дверь и свѣтъ въ класѣ! Не смотря на довольно большой холодъ, краска бросилась ему въ лице, онъ почувствовалъ, что у него ноги подгибаются, и онъ какъ-будто умираетъ. Въ эту минуту услышалъ онъ, что учитель Кульмъ говорилъ: — Гдѣ Гретри? Господа! не видали ли вы Г ретри?

Преодолѣвъ свой ужасъ, Андрей сдѣлалъ усиліе, отворилъ дверь и поблѣднѣвъ не столько отъ холода, сколько отъ страха, и едва переводя духъ, вошелъ въ классъ и сказалъ:

— Я здѣсь, г-нъ учитель!

— Теперь только, сударь! Ты только теперь пришелъ? сказалъ учитель Кульмъ такимъ сердитымъ тономъ, что у Андрея сердце какъ будто упало; но, не привыкнувъ лгать, онъ отвѣчалъ голосомъ, который едва можно было слышать:

— Да, сударь!

— Знаешь ли, что теперь шесть часовъ? спросилъ Кульмъ, болѣе и болѣе сердясь.

— Я этого не зналъ, сказалъ Андрей*

— Что часъ уже, какъ классъ начался? Маленькой Гретри молча наклонилъ голову.

— Что я тебя три раза уже спрашивалъ? Ребенокъ еще болѣе наклонилъ голову, какъ будто желая найти въ полу такую большую щель, въ которую можно бы скрыться.

— И что это съ тобой случается во второй разъ?

При сихъ послѣднихъ словахъ, Гретри какъ будто чувствовалъ, что его бьютъ плетью.

— Ты заслуживаешь наказаніе, прибавилъ учитель Кульмъ, вставая.

— Простите! вскричалъ Гретри, упавъ на колѣни передъ учителемъ, и простирая къ нему съ, мольбою руки.

— Ты знаешь, что я этимъ ухомъ не слышу, сказалъ учитель, проходя мимо стоящаго на колѣняхъ дитяти въ уголъ залы, за большой круглой палкой, которую очень хорошо знали его ученики.

— Простите! вскричалъ Гретри простите! Впередъ этого не случится.

Но, не отвѣчая ему, не трогаясь ни слезами, ни жалобнымъ голосомъ дитяти, учитель Кульмъ положилъ палку посреди класса и приказалъ Гретри стать на нее на колѣни. «Оставайся тутъ на два часа, „ прибавилъ онъ строго.

Андрей зналъ, что на такой приговоръ нѣтъ аппеляціи; третья просьба могла только увеличить строгость наказанія; и потому онъ прекратилъ жалобы, которыя возбуждалъ въ немъ стыдъ публичнаго наказанія, и съ покорностію сталъ обѣими колѣнами на палку.

Но, увы! при малѣйшемъ движеніи палка катилась и заставляла спотыкаться бѣдняжку, который иногда удерживался, а иногда тыкался носомъ въ полъ.

Тогда между товарищами, которымъ положеніе его казалось смѣшнымъ, слышался шумъ, похожій на удерживаемый смѣхъ, и это еще болѣе увеличивало стыдъ дитяти; потомъ учитель Кульмъ сказалъ грубымъ голосомъ:

— Если вы еще упадете, сударь, то я подниму васъ розгами.

И страхъ его былъ безпредѣльный.

По окончаніи наказанія, Гретри всталъ; боль прошла, но стыдъ еще продолжался, и только послѣ многихъ ласкъ своихъ товарищей рѣшился онъ поднять немного голову.

Домой возвратился онъ въ самомъ жалкомъ положеніи.

II.

На часахъ въ домѣ Гретри была половина перваго, когда вошли оба Гретри. Они возвратились домой съ городскихъ уроковъ.

— Супъ еще не готовъ? сказалъ старикъ, посматривая вокругъ себя въ столовой.

— Еще не поздно, сказала мать; потомъ, видя, что мужъ пристально смотритъ на часы, она примолвила: не вѣрь имъ, Эрнестъ: они отстаютъ.

— Это плохая шутка, сказалъ дѣдушка, измѣнившись въ лицѣ; стало быть я всѣ свои уроки далъ получасомъ позже.

— Что жъ за бѣда! сказала женщина смѣясь.

— Сударыня! возразилъ съ важностію старикъ, часы жизни подобны звукамъ въ музыкѣ: пропустите одну ноту, и гармонія исчезла.

— Возвратился ли Андрей? спросилъ отецъ.

— Нѣтъ еще, сказала мать. О! этотъ ребенокъ, подобно своему дѣдушкѣ, на“ стоящіе часы. Когда онъ возвращается изъ школы, я, не совѣтуясь ни съ часами, ни съ желудкомъ, говорю про себя: теперь полдень; пора подавать супъ.

— Тѣмъ лучше, сударыня, тѣмъ лучше! возразилъ старый Гретри; точность первое качество въ учителѣ, и мой маленькой Андре будетъ нѣкогда, я увѣренъ, великимъ maestro; онъ будетъ хорошимъ музыкантомъ, подобно всѣмъ Гретри. Впрочемъ, отъ отца до сына, съ незапамятныхъ временъ, еще никогда не говорили, чтобъ у Гретри былъ невѣрный слухъ. Нѣтъ, лѣнивцы, негодяи были, какъ и во всѣхъ семействахъ; это правда; но дурныхъ музыкантовъ никогда не было…. Слава Богу, и у Андрея такой же слухъ, какъ у всѣхъ насъ…. Постойте, я представлю вамъ на это примѣръ: намедни вечеромъ я взялъ въ спектакль ребенка въ хорошую оперу; давали Армиду. Ахъ! чего я не перенесъ! Вообразите, что роль Рено занималъ самый жалкой актеръ, человѣкъ, который во всю жизнь не)мѣлъ взять вѣрно ноты; онъ пѣлъ фальшиво, да еще какъ фальшиво!. Нѣтъ, разсказать этого не льзя, надобно было слышать. Я поминутно произносилъ: ай! ай! ай! Это была настоящая казнь, и на каждое изъ моихъ восклицаній малютка говорилъ:

— Должно sj bémol, дѣдушка, или должно бы настоящій ut, не правда ли? Или же: онъ нарушилъ тактъ…. Я плакалъ отъ радости. Сынъ твой сдѣлаетъ тебѣ честь, Эрнестъ!

— Не Карлъ ли занималъ роль Рено? спросилъ Эрнестъ — Неужели ты думаешь, что я знаю имя этого несчастнаго! Между тѣмъ на афишѣ выставлено было: пѣвецъ королевской капеллы…. Лучше бы назвать его цирюльникомъ, парикмахеромъ. Онъ терзалъ нашъ слухъ, несчастный, какъ цирюльникъ терзаетъ подбородокъ; а еще называется пѣвцомъ, еще смѣетъ называться пѣвцомъ! Меня отъ этого въ потъ бросало; а тебя, Эрнестъ?

— И меня то же, батюшка!

— Ты сказалъ: и меня то же, очень слабо, безъ энергіи.

— Это потому, что я голоденъ, батюшка, сказалъ Эрнестъ съ улыбкою, и что у меня не достаетъ силъ для большаго жара.

— Вотъ и Андрей, сказала г-жа Гретри, входя въ комнату съ чашей горячаго супа, изъ котораго паръ поднимался столбомъ вокругъ ея бѣлокураго лица. Андрей шелъ за ней къ столу съ поникшею головою и красными опухшими глазами.

Дѣдушка и отецъ въ одинъ голосъ вскричали:

— Что съ тобою сдѣлалось?

Мать, которая только слышала, что онъ пришелъ, а не видала его, тотчасъ устремила на него взоры и съ горестію повторила:

— Что съ тобою сдѣлалось?

— То, отвѣчалъ съ досадою ребенокъ, что я ужъ не хочу быть музыкантомъ.

— Ахъ, Боже мой! что я слышу? сказалъ старый Гретри, отступивъ назадъ.

— Сперва отобѣдаемъ, а потомъ поговоримъ объ этомъ, сказалъ Эрнестъ, садясь за столъ и наполняя тарелку за тарелкой каждому изъ гостей.

— Отобѣдаемъ, отобѣдаемъ! отвѣчалъ старикъ. Съ этими проклятыми часами, которые отстаютъ, я не знаю, часъ ли теперь обѣда.

— Такъ часы отстаютъ?

— Что жъ тебѣ до этого? сказалъ отецъ.

— То, что мнѣ ныньче за ваши часы досталось, папенька!

— Развѣ они невѣрно бьютъ? спросилъ старый музыкантъ.

— Хорошо, еслибъ только и было! сказалъ дитя, вздыхая.

— Въ самомъ дѣлѣ, ребенокъ что-то разстроенъ, примолвилъ дѣдушка.

— Скажите лучше, что ваши чаеы разстроены, дѣдушка!

— Я готова биться объ закладъ, что ты сегодня былъ наказанъ, мой бѣдный Андрей, сказала ему мать, смотря на него съ нѣжностію и безпокойствомъ.

— И всему виною ваши часы, маменька!

Старый дѣдушка отвѣчалъ съ важнымъ и нѣсколько насмѣшливымъ видомъ: Мы очень хорошо знаемъ, Андрей, что если тебя наказываютъ, то всегда за другихъ: всегда или за сосѣда или за сосѣдку, или за время; иногда выпадетъ слишкомъ много или слишкомъ мало снѣгу; иногда идетъ дождь; иногда солнце слишкомъ палитъ; часто бываетъ виновато то или другое; сегодня вина пала на часы. Вѣдь они отстаютъ, не правда ли?

— Отстаютъ, по крайней мѣрѣ, часомъ дѣдушка!

— Завтра они уйдутъ впередъ, и это будетъ новымъ извиненіемъ, столь-же хорошимъ, какъ сегодняшнее.

— Ахъ, дѣдушка, вы несправедливы!

— Столько-же несправедливъ, какъ капельмейстеръ Кульмъ, не правда ли?

— Не совсѣмъ, но почти столько же.

— Но что-жъ съ тобой случилось, бѣдняжка? спросила г-жа Гретри, сдѣлавъ знакъ своему тестю, чтобъ онъ не досаждалъ ребенку, у котораго было тяжело на сердцѣ, и который готовъ былъ заплакать.

— Да, сказалъ отецъ, разскажи намъ объ этомъ: мнѣ любопытно знать, какъ ты пострадалъ за невинные часы?

— Разскажи намъ объ этомъ, примолвилъ въ свою очередь дѣдушка.

Но Андрей ничего не отвѣчалъ; онъ сидѣлъ, устремивъ глаза въ тарелку; дѣлалъ изъ хлѣбныхъ крошекъ шарики, мялъ ихъ пальцами и не говоритъ ни слова.

— Отвѣчай дѣдушкѣ, Андрей, сказала г-жа Гретри, толкнувъ его локтемъ.

— Вы думаете, что на это легко отвѣчать? сказалъ Андрей.

— Кто такъ рѣчистъ, какъ ты, тому, думаю, это не очень трудно, замѣтилъ старый Гретри.

— О томъ, что со мной случилось, стыдно разсказывать, пробормоталъ Андрей, у котораго отъ воспоминанія кровь бросилась въ щеки.

— Развѣ тебя…. спросилъ дѣдушка, ударивъ нѣсколько разъ правою рукою по горсти лѣвой руки.

— До этого еще не дошло, дѣдушка!

— Теперь я спокойнѣе, сказала мать; я бьюсь объ закладъ, что тебя просто поставили посреди класса на колѣни.

— Хорошо, еслибъ поставили на полу.

— А то на чемъ же?

— Не знаю, какъ я не умеръ со стыда, дѣдушка! Меня поставили…. нѣтъ, я никогда не осмѣлюсь выговорить это…. всѣ товарищи надо мною смѣялись…. Меня поставили…. видите-ли, дѣдушка, каково быть музыкантомъ…. меня поставили на большую круглую палку, которая подо мною каталась, и я по крайней мѣрѣ разъ двадцать падалъ носомъ въ два часа, въ теченіе которыхъ меня принудили простоять такимъ образомъ…. И такъ рѣшено, я не хочу быть музыкантомъ!

— За такую малость отказаться отъ такого прекраснаго званія! сказалъ дѣдушка.

— Малость! сказалъ ребенокъ — ходить за тремя уроками въ день за милю отсюда, по три раза въ день, это составляетъ три мили; три мили туда и обратно, мы сочли съ Францемъ, составляютъ осьмнадцать миль въ день.

— По крайней мѣрѣ! сказали оба Гретри съ улыбкою.

— Осьмнадцать миль для такихъ небольшихъ ногъ, какъ мои, потому что вы согласитесь, что у меня ноги не длинны.

— Онѣ могутъ быть длиннѣе, сказалъ дѣдушка.

— Онѣ будутъ длиннѣе, сказала мать.

— Не говоря уже о томъ, что первый выходъ бываетъ въ пять часовъ утра зимою и лѣтомъ.

— Весною и осенью, сказалъ отецъ.

— Сколько огорченій бѣдняжкѣ! сказала мать.

— Маменька! на одно это я не сталъ бы и жаловаться; я знаю очень хорошо, какъ говоритъ папенька и учитель Кульмъ, что за наукою можно и далеко сходить, и что не надобно жалѣть трудовъ для пріобрѣтенія знаній; всѣ скажутъ, что я исправно хожу въ школу; но когда за то, что я минутой опоздаю, меня бранятъ, наказываютъ! Нѣтъ, папенька, отдайте меня въ башмашники, въ сапожники, въ трубочисты, если угодно: только не требуйте, чтобъ я былъ музыкантомъ — это очень тяжело.

— А между тѣмъ имъ-то тебѣ и должно быть, сказалъ отецъ.

— Развѣ когда Гретри были другимъ чѣмъ, а не музыкантами? сказалъ старый Гретри. Я знаю, мой милый, что занятіе музыкою, по крайней мѣрѣ въ наше время, не ведетъ къ обогащенію; можетъ быть, это будетъ со временемъ; но оно ведетъ къ довольству и почестямъ! По моему, надобно быть музыкантомъ и честнымъ человѣкомъ, и непремѣнно обоими вмѣстѣ; одно безъ другаго не годится. Видишь-ли, Андрей: одно ключъ къ sol, другое ключъ къ fa, или, если хочешь, верхняя и нижняя ноты; а ты знаешь, имъ надобно итти вмѣстѣ и согласно: словомъ, еслибъ кто оказалъ: музыкантъ и честный человѣкъ.

— И такъ надобно, чтобъ я былъ музыкантомъ, сказалъ Андрей тяжело вздохнувъ.

— И въ тоже время честнымъ человѣкомъ, но причинѣ, которую я тебѣ сей часъ представилъ.

— Дѣдушка! вѣдь вы мнѣ разсказывали, что если въ день перваго причащенія дитя попроситъ чего у Бога, то Богъ ему не откажетъ.

— Это предразсудокъ, мой другъ, сказалъ ему отецъ:

— Предразсудокъ? сказалъ дѣдушка; нѣтъ, это случалось.

— Конечно, подтвердила мать.

— Въ такомъ случаѣ, я знаю, чего попросить у Бога, сказалъ молодой Гретри; вставая изъ за стола и собираясь итти на другой урокъ къ капельмейстеру Кульму.

III.

— Со времена такого наказанія и другихъ наказаній, еще болѣе строгихъ, которымъ въ глазахъ Гретри подвергали его товарищей, бѣдный ребенокъ не зналъ спокойствія; при кроткомъ и чувствительномъ характерѣ, дурное обращеніе имѣло на него необыкновенное вліяніе; вмѣсто того, чтобъ возбуждать въ немъ соревнованіе, оно лишало его мужества и дѣлало неспособнымъ къ занятіямъ.

Какъ быть всегда точнымъ, какъ знать не отстаютъ ли или не уходятъ ли впередъ часы? Какъ избавиться отъ боли и еще болѣе отъ стыда новаго наказанія? Эта мысль мучила маленькаго Гретри до такой степени, что лишила его сна. Ночью, пробуждаясь отъ этого страха, который не оставлялъ его, онъ вставалъ, подбѣгалъ къ часамъ, и, успокоясь тѣмъ, что было еще рано, опять ложился въ постель, старался заснуть, но тщетно. Лишь только онъ хотѣлъ засыпать, страхъ пробуждалъ его снова, и такъ проходила ночь.

Вскорѣ такое мученіе сдѣлалось для ребенка совершенно несноснымъ; обыкновенная веселость его исчезла, и здоровье стало ослабѣвать. Чтобъ избавиться отъ этого, оставалось одно средство: вставать ночью, въ какомъ бы то ни было часу, и одѣваться. Иногда снѣгъ падалъ хлопьями, вѣтеръ дулъ сильно, стужа была велика; но ничто его не останавливало. Вооружась небольшимъ фонаремъ, котораго блѣдный и трепетный свѣтъ освѣщалъ его шаги, онъ отправлялся въ путь. Улицы были мрачны и пусты; тишина и мракъ, всюду царствовавшіе, возбуждали въ ребенкѣ ужасъ, котораго онъ не могъ не чувствовать, по который старался преодолѣть, потому что отъ этого дорога могла показаться ему еще далѣе, или даже онъ могъ и совсѣмъ сбиться съ пути. Тогда, идучи почти ощупью къ церковнымъ дверямъ, чрезъ которыя учитель его проходитъ, онъ садился на ступени крыльца, увѣренный, что урокъ не начнется безъ него. Сколько разъ учитель Кульмъ заставалъ бѣднаго ребенка заснувшимъ; въ рукахъ онъ держалъ фонарикъ, котораго слабый свѣтъ ни сколько не согрѣвалъ его, такъ что и во снѣ у него отъ стужи стучалъ зубъ объ зубъ.

Наконецъ наступилъ день перваго причащенія. Ученья не было, но Андрей Гретри, побуждаемый мыслію, которой онъ никому не сообщилъ, отправился въ назначенный часъ. Вмѣсто того, чтобъ, какъ обыкновенно случалось, заснуть, онъ сталъ на колѣни и поднялъ глаза къ небу, которое съ наступленіемъ дня начинало блистать разными цвѣтами. Это было въ Апрѣлѣ мѣсяцѣ, и холодъ сталъ уже уменьшаться.

Вѣря предразсудку своей родины, что Богъ даетъ все, чего ни попроситъ у него дитя въ день своего перваго причащенія, Андреи рѣшился помолиться объ этомъ.

И такъ, ставъ на паперти на колѣна и набожно сложивъ руки, онъ произнесъ молитву, которую давно придумалъ на этотъ случай.

„Милосердый Господи! я несчастливъ тѣмъ, что каждый день долженъ вставатъ такъ рано, и чувствую, что это возбудитъ во мнѣ отвращеніе къ музыкѣ; но дѣдушка хочетъ, чтобъ я сдѣлался музыкантомъ, того же хочетъ папенька, и даже маменька съ ними согласна. Мнѣ надобно слушаться ихъ; это первая изъ Твоихъ заповѣдей. Мнѣ никогда и въ мысль неприходило имъ не повиноваться; но, Господи, умилосердись надо мною, молю Тебя; и такъ какъ Ты всемогущъ и всевѣдущъ, то если мнѣ не назначено быть въ послѣдствіи честнымъ человѣкомъ и хорошимъ музыкантомъ, повели умереть мнѣ; да, милосердый Господи, повели умереть мнѣ, потому что я не хочу болѣе жить въ такомъ мученіи отъ музыки.“

Сказавъ это, онъ перекрестился, всталъ и, видя, что другіе причастники пришли съ своими родителями, присоединился къ немъ, чтобъ вмѣстѣ войти въ церковь.

Дѣдушка, отецъ и мать также пришли; они искали его повсюду.

— Видите ли, что значитъ хорошая привычка; сказалъ дѣдушка; ему ныньче и хотѣлось встать позже, но онъ не могъ этого сдѣлать.

Ребенокъ улыбался, идучи къ хорамъ, на которыхъ помѣстились его товарищи. Но въ ту минуту, когда онъ проходилъ въ дверь, вдругъ оторвалось и упало большое бревно. За паденіемъ раздался ужасный крикъ; всѣ въ смятеніи бросились къ тому мѣсту, гдѣ упало бревно и поднялся огромный столбъ пыли.

Андрей Гретри лежалъ на полу безъ движенія; изъ головы у него текла кровь.

Его подняли. Родители его были въ отчаяніи, полагая, что онъ умеръ; но, къ счастію, этого не случилось: онъ тотчасъ открылъ глаза, лишь только намочили ему виски холодною водою.

— Я думалъ, что Богъ услышалъ мою молитву, сказалъ онъ, пришедъ въ себя.

— Лишь только бы онъ могъ еще пѣть, вскричалъ дѣдушка, и чтобъ это не повредило его музыкальнаго органа.

— Лишь только бы онъ остался живъ! говорила мать рыдая. Вотъ все, чего я прошу у Бога.

— Не умру ли я отъ этого? спросилъ Андрей у врача, который, ничего не отвѣчая ни старому Гретри, ни матери, съ величавшимъ вниманіемъ осматривалъ голову дитяти.

— Нѣтъ, нѣтъ! сказалъ онъ наконецъ; часть черепа нѣсколько вдавлена, но это не повредитъ здоровью ребенка; онъ только сильно ушибемъ.

— Такъ я буду честнымъ человѣкомъ и музыкантомъ! отвѣчалъ маленькой Гретри, твердо увѣренный, что если онъ избѣжалъ такой опасности, то Богъ предназначилъ его быть честнымъ человѣкомъ и музыкантомъ.

Въ самомъ дѣлѣ, молодой Гретри счелъ вѣрнымъ предзнаменованіемъ то, что произошло случайно, и съ тѣхъ поръ сдѣлался еще ревностнѣе, еще постояннѣе, еще прилежнѣе въ своихъ занятіяхъ. Впрочемъ надобно замѣтить, что съ этой минуты веселый нравъ его сдѣдался меланхолическимъ и мечтательнымъ въ слѣдствіе полученаго имъ удара.

Впрочемъ такое измѣненіе въ характерѣ не имѣло никакого вліянія на его сочиненія; Андрей Эрнестъ-Модестъ Гретри сдѣлался однимъ изъ лучшихъ композиторовъ своего времени; музыка его разыгрывается еще и въ наше время. Главнѣйшія его сочиненія суть: Роза и Коласъ, Гуронъ, Домашній другъ и проч. Онъ умеръ въ Монтморанси 4 Сентября 1813 года, на 73 году.

1738

ЖАНЪ-БАТИСТЪ ГРЕЗЪ, ЖИВОПИСЕЦЪ.

I.

7-го Апрѣля 1738. года, очень рано утромъ, опрятно одѣтый человѣкъ, перешелъ Дофинову площадь въ Турну (place du Dauphin a Tournus), сталъ стучаться у домика скромной наружности.

— Здравствуйте, сестрица! сказалъ онъ женщинѣ, которая ему отворила. Вѣроятно, Грёзъ не уѣхалъ еще въ свою контору?

— Нѣтъ, братецъ, отвѣчала женщина, вы пришли въ самую пору, и вмѣстѣ съ нимъ позавтракаете.

— Мнѣ надобно съ нимъ поговорить о дѣлѣ; а лучшія дѣла тѣ, говаривалъ нашъ дѣдушка, о которыхъ толкуютъ за столомъ; если онѣ и не удадутся, то по крайней мѣрѣ васъ утѣшаетъ воспоминаніе объ угощеніи.

— Войдите, братецъ; Грезъ теперь у себя въ кабенетѣ наединѣ съ частью окорока и бутылкой бѣлаго вина; войди те безъ опасенія. Мужъ мой таковъ же, какъ и нашъ дѣдъ, о которомъ вы упомянули: онъ охотнѣе ѣстъ въ обществѣ, нежели одинъ; вдвоемъ, говорятъ, какъ-то ѣшь вкуснѣе и долѣ.

— Теперь я съ удовольствіемъ вижу, что Грезъ заслуживалъ чести породниться съ нами, сказалъ братъ, идучи передъ r-жей Грезъ къ лѣстницѣ, которая вела въ первый этажъ. — Не придете ли и вы къ намъ, прибавилъ онъ, оборотясь и видя, что сестра нейдетъ за нимъ.

— Нѣтъ, сегодня у меня стираютъ платье, отвѣчала она съ улыбкою. Занятіе весьма важное для всякой хозяйки; ты узнаешь это, когда женишься, Бертранъ. Желаю тебѣ, братецъ, апетита.

Сказавъ это, она простилась съ Бертраномъ, и вошла въ нижнюю комнату, которую торжественно называла своею прачешною.

Бертранъ взошелъ на нѣсколько ступеней, и услышавъ звуки, происходящіе отъ бутылки, когда изъ нее выливаютъ, прошелъ въ свѣтлую столовую комнату, въ которой человѣкъ лѣтъ сорока, довольно толстый и подававшій надежду со временемъ еще болѣе растолстѣть, завтракалъ очень спокойно.

— Здравствуйте, Грезъ! сказалъ онъ, вдругъ появившись возлѣ стола.

— Жена! вина! вскричалъ Грезъ, указывая вошедшему одною рукою на початый окорокъ, а другой на стулъ, чтобы сѣсть.

— А я думала, что ты не спросишь, сказала вошедшая жена, поставила бутылку на столъ и тотчасъ удалилась.

Послѣ обыкновенныхъ разспросовъ о здоровьѣ, Бертранъ тотчасъ заговорилъ о дѣлѣ, по которому пришелъ къ Грезу.

— У тебя есть сынъ, Грезъ?

— Очень знаю, Бергранъ.

— Онъ уже великъ.

— Въ Ивановъ день будетъ двѣнадцать лѣтъ.

— Куда ты его назначаешь? Надѣюсь, что ты простишь такой вопросъ дружбѣ и родству.

Грезъ сдѣлалъ знакъ согласія и отвѣчалъ: Я радъ говорить съ тобою объ этомъ, Бертранъ…. Еще кусочекъ ветчины.

— Благодарю.

— Еще немножко, и стаканчикъ запить; за твое здоровье, Бертранъ.

— За твое. Грезъ.

— Я уже сказалъ тебѣ, Бертранъ, что радъ поговорить съ тобою объ этомъ предметѣ; у меня есть твердое намѣреніе относительно этого ребенка….

— Скажи жъ мнѣ, мой другъ, и если я могу помочь тебѣ, то буду очень радъ,

— Видишь-ли ты, мнѣ не хочется, чтобъ сынъ мои былъ художникомъ.. я не терплю художествъ…. По моему, умѣлъ бы онъ бойко и правильно писать, немножко ариѳметики, хоть первыя четыре правила, и потомъ вступилъ бы въ контору.

— Какъ мы съ тобою; я согласенъ, Грезъ, и хотѣлъ объ этомъ же поговорить съ тобою.

— Какъ! ты уже и мѣсто нашелъ Батисту?

— Прекрасное мѣсто, мой милый — мое.

— А ты?

— Я женюсь.

— Такъ тебѣ должно не только удержать за собою мѣсто, но, если можно, занять два такихъ.

— Такъ; но я женюсь въ Парижѣ, и буду жить въ этой столицѣ съ семействомъ жены моей.

— А! это другое дѣло, И ты тотчасъ вздумалъ о моемъ сынѣ, добрый родственникъ и другъ…. Выпьемъ же за твое здоровье; это вино не крѣпко; настоящая вода, говорю тебѣ.

— Благодарю, другъ мой; я довольно пилъ и ѣлъ…. Но, чтобъ возвратиться къ тому, о чемъ мы заговорили, скажу тебѣ, что я уже предлагалъ о немъ моему преемнику, и онъ согласенъ взять его.

— Ты очень обязалъ меня, Бертранъ,

— Скажи, что будетъ дѣлать Батистъ у твоего преемника?

— Сначала онъ будетъ на посылкахъ.

— О! на это онъ способенъ; онъ быстръ, какъ пущенная стрѣла; ты думаешь его удержать, а онъ ужъ на другомъ концѣ комнаты.

— Но, по моей рекомендаціи, его станутъ употреблять на посылки какъ можно рѣже; надѣюсь даже, что при самомъ вступленіи его займутъ ученьемъ, списываніемъ актовъ.

— Это будетъ лучше, гораздо лучше, Бертранъ; только вотъ неудобство, о которомъ ни ты, ни я не подумали: ребенокъ не любитъ письма.

— Удивительно; между тѣмъ каждый разъ, приходя къ вамъ, я ему даю денегъ, и знаю отъ нашего лавочника, что онъ на нихъ покупаетъ только бумагу.,

— Къ сожалѣнію, это правда; этотъ ребенокъ истребляетъ бумаги болѣе моего; а ты знаешь, что и я не мало переведу ее у моего банкира г. Пастуро; только онъ употребляетъ ее не на письмо.

— А на что же? На дѣланіе сумокъ для сушеныхъ плодовъ?

— Это было бы хорошо, мой милый; но нѣтъ… ты увидишь, какъ я несчастливъ: онъ на ней мараетъ карандашемъ, чернилами, углемъ; онъ рисуетъ ландшафты, по его словамъ; или иногда начертитъ портретъ того купца съ большимъ носомъ, ты знаешь… или-же и лучше того, потому что шалунъ ничѣмъ не уважаетъ: нарисуетъ, какъ мать его сливаетъ щелокъ, или какъ старая наша кухарка хлопочетъ около вертепа; наконецъ, повѣришь ли ты, онъ нарисовалъ меня самаго, мою контору у г-на Пастуро, мой столъ, мою чернильницу, мое перо за ухомъ, даже самаго г-на Пастуро? Разумѣется, за это я могъ бы лишиться мѣста… За то ужъ и досталось ему отъ меня. Я побожился, что если еще разъ застану его за такимъ занятіемъ, то непремѣнно прогоню отъ себя! О! я сдержу слово: разсердившись, я бываю неумолимъ.

— Что ты, Грезь! у твоего сына рѣшительная склонность къ живописи.

— И ты хочешь, чтобъ я допустилъ его сдѣлаться живописцемъ? И онъ долженъ добывать себѣ хлѣбъ живописью? Положимъ, такъ. Что-жъ будетъ онъ писать?

— Ну, да напримѣръ, какъ Миньяръ, портреты; какъ Лебренъ, историческія сцены….

— Не надобно мнѣ ни исторій, ни повѣстей, ни миѳологіи, Бертранъ: мы всѣ, отъ отца до сына, были прикащиками; Батистъ также долженъ быть прикащикомъ….

— Я то же думаю, Грезъ…. но вотъ бьетъ семь часовъ; время каждому изъ насъ отправляться въ свою контору. Прощай, до свиданія!

— У меня ныньче сварили супъ съ курицею; не хочешь ли отвѣдать его вмѣстѣ съ нами? Такъ приходи безъ церемоніи ровно въ полдень; мы станемъ дожидаться; я не прощаюсь съ тобою, Бертранъ!

— Прощай, Грезъ.

И двое друзей разстались.

Сходя съ лѣстницы, Бертранъ увидѣлъ въ широкомъ и просторномъ корридорѣ, который выходилъ на улицу, мальчика лѣтъ двѣнадцати. Онъ, стоя съ большой палкою, къ концу которой привязанъ былъ кусокъ угля, чертилъ на стѣнѣ, недавно выбѣленной.

Вниманіе мальчика было такъ сильно, что онъ тогда только увидѣлъ своего родственника, когда тотъ, ударить его по плечу, сказалъ ему:

— Ну, что ты дѣлаешь, Батистъ?

— А! это вы, дядюшка! отвѣчалъ мальчикъ съ досадою, которую старался скрыть. Вы меня испугали.

— Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ Бертранъ, смѣясь.

— А всего хуже, что отъ этого я испортилъ носъ пастору.

Сказавъ это, ребенокъ въ самомъ дѣлѣ старался поправить носъ, который отъ толчка сдѣлался непомѣрно длиннымъ.

— Ты дѣлаешь глупости, Батистъ, вмѣсто того, чтобы писать или считать, или исполнять свои обязанности.

— То, чѣмъ я занимаюсь, гораздо пріятнѣе. Посмотрите: узнаете ли вы это? Это Магдалинина комната; вотъ ея постель, ея большое кресло; вотъ каминъ, въ которомъ на огнѣ грѣется горшокъ; вотъ ея собачка; а вотъ и сама Магдалина» Посмотрите: она снимаетъ съ горшка пѣну и смотритъ, кто идетъ въ дверь. Это г-нъ пасторъ. Вы виноваты, что носъ у него не хорошъ. Въ то время, какъ мать отвернулась, посмотрите, посмотрите, что дѣлаетъ маленькая Сусанна. Она обмакиваетъ хлѣбъ въ горшокъ, который грѣется на огнѣ. Не правда ли, что все это составляетъ хорошую картину?

— Превосходно! Я ничего тутъ не вижу; но это все равно.

— Вы ничего не видите! сказалъ съ негодованіемъ мальчикъ. А я такъ много вижу: я почти слышу, что она сказала пастору.

— Совѣтую тебѣ лучше послушаться того, что я тебѣ скажу: сотри все это и принимайся за дѣло.

— За дѣло? А чѣмъ же я занимаюсь?

— Бѣда, если отецъ застанетъ тебя за этимъ!

— О! папенька никогда не ходитъ по этой лѣстницѣ въ свою контору; онъ всегда ходитъ черезъ садъ, потому что тамъ ближе, и сверхъ того мимоходомъ вырываетъ дурную траву.

— Въ это время лѣстница заскрипѣла отъ тяжелой походки Греза отца, который сходилъ по ступенямъ.

Бертранъ вышелъ въ дверь, которая вела на площадь и, по неосторожности, оставилъ дверь непритворенною.

II.

На громкой крикъ Греза отца прибѣжала въ испугѣ жена его; она думала, что мужъ ея упалъ съ лѣстницы, ушибся, а, можетъ быть, и умеръ. Каково жъ было ея удивленіе, когда она увидѣла, что онъ стоитъ въ корридорѣ, блѣдный, взглядывая поперемѣнно то на стѣну, измаранную углемъ, то на сына, который, потупивъ глаза, стоялъ безмолвно, страшась наказанія.

— Посмотри, сударыня, посмотри! сказалъ онъ наконецъ своей женѣ: вотъ чѣмъ занимается твой сынокъ!

— Да это комната Магдалины! съ удивленіемъ вскричала мать.

— А! такъ вы ее узнали? вскричалъ Батистъ, и въ радости, что поняли его сочиненіе, забылъ объ ожидающемъ его наказаніи.

— Прекрасно! сказала мать, прекрасно, удивительно!

— Хорошо, сударыня, хорошо! Вы своими похвалами поощряете сына къ непослушанію. Вы, пожалуй, скажете ему, что Магдалина очень похожа; что пастора можно узнать съ перваго взгляда, и что даже маленькая Сусанна….

— Но вѣдь это въ самомъ дѣлѣ правда, сказала г-жа Грезъ, будучи не въ состояніи вытерпѣть.

— Я вамъ говорю, сударыня, что вы сведете съ ума и меня и моего сына! Ахъ, Боже мой! еслибъ я былъ богатъ то сказалъ бы моему сыну: «дѣлай, что хочешь: будь живописцемъ, музыкантомъ, художникомъ, даже поэтомъ, если хочешь; но я бѣденъ, сударыня; весь доходъ мой ограничивается тысячью двумя стами франковъ; а если я умру, то ты и ихъ получать не будешь. Что съ тобою тогда будетъ? Ты умрешь съ голода въ своей кухнѣ, а сынъ твой на чердакѣ. Художники никогда не бываютъ богаты; они обыкновенно во всю жизнь умираютъ съ голоду; а доказательствомъ можетъ служить то, что всѣ они худощавы. Я не знаю ни одного художника толстаго. Впрочемъ я не презираю художниковъ; напротивъ того, я ихъ уважаю и еслибъ я былъ художникомъ, то и сынъ мой былъ бы художникомъ; но я конторщикъ, и онъ долженъ былъ конторщикомъ. въ нашемъ званіи не добьешься славы, это правда; но за то оно вѣрнѣе, надежнѣе. И такъ я приказываю тебѣ сей часъ же сходить за губкой, стереть свою прекрасную картину такъ, чтобъ и слѣдовъ не осталось. Ступай же; а потомъ принимайся за дѣло…. Что жъ, упрямецъ, ты меня не хочешь слушать?

— Батюшка! умоляю васъ, сказалъ Батистъ, сложивъ руки передъ своимъ отцемъ и со слезами смотря на свою картину, не уничтожайте моего труда, прошу васъ.

— Я тебѣ приказываю!

— Батюшка! возразилъ Батистъ, обливаясь слезами, лучше убейте меня, только не стирайте моей картины! О, Боже мой! Боже мой!

— Это еще не все, отвѣчалъ Грезъ; ты долженъ обѣщать мнѣ впередъ не марать ни стѣнъ, ни бумаги, которую ты покупаешь у лавочника…. Говори же, обѣщай же, чего я отъ тебя требую.

— Не могу, батюшка, смѣло сказалъ сынъ, отирая слезы.

— Не можешь! повторилъ отецъ, удивленный такимъ сопротивленіемъ.

— Оставь его, мои другъ, кротко сказала жена, оставь его, не сердись; я ему объясню причину…. Повинуйся своему отцу, Батистъ.

— Маменька! сказалъ Батистъ, я не умѣю лгать; вы мнѣ внушали, что всегда должно говорить правду; а потому я и не могу обѣщать того, чего не могу исполнить.

— Какъ, сударь! вы не можете отказаться отъ своего маранья?

— Простите меня за мое неповиновеніе, батюшка! сказалъ мальчикъ голосомъ, въ которомъ примѣтна была и просьба и твердость; но это сильнѣе самаго меня. Когда вижу на улицѣ или у сосѣдей предметъ для картины, то мнѣ непремѣнно хочется ее нарисовать…. Если бы вы знали, батюшка, какъ хорошо чертить то, что видишь….

— Та-та-та! да кончишь ли ты?

— Выслушайте меня, батюшка, не сердясь, прошу васъ…. Послѣ я буду конторщикомъ, если вамъ это угодно; но позвольте мнѣ иногда рисовать…. не каждый день…. а хоть только черезъ два дня…. Вы согласны на это, не правда ли, папенька?

— Нѣтъ, на хлѣбъ, да на воду, да въ тюрьму, лишь только ты вздумаешь это дѣлать.

— Пожалуй, папенька: лишь бы въ тюрьмѣ было столько свѣта, что можно бы рисовать.

— Ты глупъ; вотъ тебѣ уже скоро двѣнадцать лѣтъ, а ты еще ничего не знаешь.

— Ничего!… печально повторилъ малъ» чинъ. Онъ думалъ, что стало бы изъ его маранья, еслибъ онъ зналъ живопись, еслибъ онъ умѣлъ выражать свои мысли на холстѣ при помощи красокъ, кисти и масла; и сколько ему надобно было бы учиться, чтобъ быть живописцемъ!

— Ничего, повторилъ также отецъ, обманутый задумчивостію, и полагавшія, что онъ убѣдился его доказательствами. Да, ничего; ты умѣешь читать, это правда, пишешь порядочно; а почему? Потому что писать значитъ марать чернымъ по бѣлому; а у тебя маранье — страсть…. Но умѣешь ли ты списывать? Списать напримѣръ письмо безъ подчистки, безъ пятенъ, безъ пропуска?

— О! за это я ручаюсь! радостно сказала г-жа Грезъ, и вынувъ изъ кармана своего передника бумагу, развернула ее и хвастливо показала мужу. — Посмотри, сказала она ему, какъ это чисто, четко, какъ строчки прямы! А?

— Въ этомъ случаѣ ты права; за это можно похвалить его; это хорошо, очень хорошо; это меня примиряетъ съ нимъ. Тебѣ должно сказать, Батистъ, что дядя твой женится и уступаетъ тебѣ свое мѣсто въ конторѣ Годара.

Батистъ ворча наклонилъ голову.

— Сначала ты будешь на посылкахъ; но тогда, смотри жъ, не марай ни стѣнъ, ни бумаги; въ особенности же бумаги: хозяинъ твой не приметъ отъ тебя никакихъ оправданій.

— Такъ у меня будетъ много бумаги? сказалъ ребенокъ, и развеселился при этой мысли.

— Вѣроятно; но только смотри, не вздумай рисовать портреты со всей конторы.

— Въ оригиналахъ, кажется, не будетъ недостатка, сказалъ Батистъ, громко засмѣявшись; въ особенности г-нъ Бастіенъ съ своимъ вздернутымъ носомъ; а другой, у котораго лице въ родѣ картофелины, животъ какъ барабанъ, а ноги какъ прутики.

— Та, та, та! перестань болтать-то. И такъ кончено: завтра ты вступишь къ Годару, и завтра же конецъ маранью. Маріона, Маріона! примолвилъ онъ, вскричавъ громче, выйдь сюда съ ведромъ воды, и вымой стѣну, чтобъ къ моему возвращенію изъ конторы ничего не осталось.

— Папенька! вдругъ вскричалъ Батистъ съ ужасомъ и разставивъ передъ стѣною руки, какъ будто для того, чтобъ защитить свой рисунокъ отъ воды, съ которой старая кухарка, по приказанію своего господина, уже явилась. Папенька! накажите меня, сдѣлайте со мной, что хотите; но, ради Бога, не трогайте моей картины…

— Маріона! дѣлай, что тебѣ приказано, сказалъ Грезъ съ твердостію.

— Не слушайся, Маріона, или ты будешь раскаяваться! съ живостію возразилъ Батистъ, покраснѣвъ какъ вишня.

— Дерзкой мальчишка! вскричалъ разсерженный отецъ: и ты смѣешь противиться моимъ приказаніямъ!

— Я живой не позволю дотронуться до моей картины? сказалъ ребенокъ, прислонившись къ стѣнѣ.

— Батистъ! съ безпокойствомъ сказала мать, потому что знала вспыльчивость и упрямство своего мужа, съ тобой говоритъ отецъ; ты долженъ ему повиноваться; не умничай, когда онъ отъ тебя требуетъ; ты знаешь, что это для твоей же пользы; онъ лучше тебя знаетъ; слушайся его; Богъ наказываетъ непослушныхъ дѣтей.

Но Батистъ, въ страхѣ отъ опасности, которая угрожала его картинѣ, не слушалъ своей матери. Между тѣмъ еслибъ вмѣсто того, чтобъ приказывать кухаркѣ не слушаться, онъ сталъ упрашивать или захотѣлъ выиграть время, то можно бы предполагать, что отецъ его не потребовалъ бы уничтоженія картины; но съ Батистомъ случилось то же, что случается съ тѣми, которые дѣйствуютъ въ пылу страсти, и отъ того не могутъ разсуждать. Грезъ, который уступилъ бы просьбамъ сына, не захотѣлъ уступить его требованію. Здѣсь дѣло шло о важности родительской власти, потому что если ребенку уступить однажды, то онъ захочетъ, чтобъ и всегда ему уступали; и такъ, не смотря на положеніе, въ которомъ находился его сынъ, онъ снова приказалъ Маріонѣ смыть картину.

Но старая кухарка, слабая, подобно всѣмъ старымъ служителямъ, у которыхъ въ глазахъ родились дѣти, вмѣсто того, чтобы плеснуть водою, стала медлить.

— Нѣтъ, сударь, я не могу этого сдѣлать; это огорчитъ бѣднаго ребенка.

— Какъ! сказалъ Грезъ, меня никто не хочетъ слушаться, даже служанка!

— Маріона! слушайся своего хозяина, поспѣшно сказала г-жа Грезъ. Не твое дѣло разсуждать о его приказаніяхъ; ты только должна ихъ исполнить.

— Не могу! сказала Маріона, и пошла съ ведромъ въ кухню.

— Вижу, что мнѣ самому надобно приняться, сказалъ отецъ, выхвативъ ведро изъ рукъ Маріоны, и намѣревался вылить его на стѣну и на сына, который къ ней прислонился; но, услышавъ, что вода горячая, онъ остановился!

Что же касается до Батиста, то онъ, сохраняя свое прежнее геройское положеніе передъ картиною, не подвинулся ни на вершокъ.

— Отойди, оттуда! вскричалъ отецъ.

— Отойди, сказала мать.

— Пожалуйста! сказала Маріона, которая, принявъ его на свои руки при самомъ рожденіи, любила его, какъ свое дитя.

Батистъ остался неподвижнымъ.

— Послушай, сказалъ ему отецъ, который, изъ опасенія обварить его, принужденъ былъ уступить, но которому хотѣлось дать ему порядочный урокъ; такъ какъ ты не повинуешься своему отцу, и стало быть можешь обойтись безъ него, то выйдь изъ моего дома,

— Другъ мой! вѣдь это твой сынъ, сказала жена, умоляя его.

— Тотъ, кто меня не слушается, не сынъ мнѣ; пусть онъ идетъ прочь.

— Остановись, умолкни! сказала г-жа Грезъ, наложивъ одну руку на уста своего мужа, а другою указывая на дверь въ корридоръ, которую Бертранъ уходя оставилъ полурастворенною.

III.

Этотъ корридоръ, какъ я сказалъ вамъ, любезныя дѣти, выходилъ на улицу. Въ началѣ ссоры, одинъ изъ сосѣдей мимоходомъ услышавъ голосъ старика Греза, который и всегда былъ громокъ, а въ гнѣвѣ дѣлался еще громче, остановился послушать; къ этому сосѣду подошелъ другой, потомъ третій; мало по малу проходившіе мимо, видя сошедшихся людей, растворенную дверь и слыша крикъ, также подходили; вскорѣ передъ дверью Греза собралась довольно многочисленная толпа.

— Что тутъ за шумъ? спросилъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, опрятно одѣтый, подошелъ къ толпѣ и обратясь къ женщинѣ, у которой на рукахъ было дитя.

— Не знаю, сударь, отвѣчала она; я и сама только что подошла. Скажи Юстина, спросила она у дѣвочки, которая стояла у самой двери, не знаешь ли ты, что тутъ такое?

— Грезъ бранитъ своего сына, отвѣчала она.

— А что сдѣлалъ этотъ ребенокъ? спросило третье лице.

— Почти ничего, отвѣчалъ первый сосѣдъ, выбираясь изъ толпы, онъ не много испачкалъ стѣну; вотъ и все.

— Испачкалъ стѣну? повторилъ хорошо одѣтый господинъ.

— Надобно сказать правду, возразила женщина, съ корзиною картофеля на головѣ, этотъ ребенокъ только и дѣлаетъ, что все портитъ у своего отца. Вообразите, сударь, примолвила она, обратясь къ опрятно одѣтому господину: у бѣднаго Греза нѣтъ ни одного лоскутка бѣлой бумаги, чтобъ этотъ ребенокъ не измаралъ его углемъ. Это самый дурной мальчикъ.

— Какъ дурной мальчикъ! возразила Юстина; нѣтъ, онъ хорошъ! Вообразите, сударь, примолвила она, обратясь къ опрятно одѣтому человѣку, этотъ мальчикъ небольшимъ кускомъ угля дѣлаетъ чудеса! Онъ такъ сходно рисуетъ лица, что удивительно; онъ сдѣлалъ портретъ моей бабушки такъ сходно, такъ сходно! Да! вы не можете себѣ вообразить, какъ онъ замысловатъ!

— Правда, сударь, правда; сказала продавщица яблокъ; еслибъ онъ былъ моимъ сыномъ, я славно бы его высѣкла.

— Надобно вовсе не имѣть жалости, чтобъ сѣчь такого ребенка; къ томужъ онъ смиренъ, какъ ягненокъ, возразила Юстина.

Такія подробности о Батисіѣ, сообщенныя Юстиной, безъ сомнѣнія возбудили любопытство въ незнакомцѣ; потому что, оставивъ женщинъ спорить между собою о недостаткахъ и хорошихъ качествахъ ребенка, онъ пробрался до двери и достигъ ея въ ту минуту, когда Грезъ, раздраженный сопротивленіемъ своего сына, вскричалъ:

— Пошелъ вонъ! пошелъ вонъ! Незнакомецъ рѣшился взглянуть въ отворенную дверь, и приведенъ былъ въ величайшее удивленіе тѣмъ, что представилось его взорамъ.

Ни гнѣвъ отца, ни испугъ матери, ни досада старой Маріоны, которая не понимала, какъ можно огорчать чѣмъ нибудь ребенка, который родился при ея глазахъ; даже ни сопротивленіе мальчика, твердое и почтительное; нѣтъ, этого человѣка изумило такъ называемое маранье на стѣнѣ.

Забывъ о своей нескромности, въ которой, можетъ быть, могли его укорять, онъ отворилъ дверь настежъ.

При видѣ какъ этого незнакомца, такъ и многихъ другихъ, устремившихъ на него взоры, семейство Греза смутилось и даже какъ будто почувствовало стыдъ, что его застала въ такомъ положеніи.

— Тысячу разъ прошу извиненія, сказалъ незнакомецъ учтиво и робко, въ неприличіи моего поступка. Удивленіе, возбужденное во мнѣ рисункомъ, на который я взглянулъ слегка, побудило меня почти невольно войти и спросить у васъ позволенія, разсмотрѣть его ближе… Въ самомъ дѣлѣ, удивительно! примолвилъ онъ съ такимъ неподдѣльнымъ восторгомъ, что это совершенно изумило отца.

— Не смѣю думать, чтобъ вы хотѣли надо мною издѣваться, сударь, сказалъ сей послѣдній послѣ минутнаго размышленія.

— Сохрани меня Богъ отъ этого! Когда объявлю вамъ о моемъ имени, которое, можетъ быть, вамъ извѣстно, и о моемъ родѣ занятій, то увѣренъ, что это истребитъ непріятныя мысли, вазбужденныя въ васъ моимъ приходомъ. Я Грайдонъ, портретный живописецъ.

— Живописецъ! Какъ вы счастливы! вскричалъ Батистъ съ чувствомъ.

— Такъ вы живописецъ?сказалъ Грезъ, на лицѣ котораго невольно появилось какое-то удовольствіе; вы живописецъ; и считаете это хорошимъ?

— Отлично хорошимъ! сказалъ г. Грандовъ; въ этомъ эскизѣ видны признаки необыкновеннаго таланта и удивительной оригинальности.

Тогда сцена совсѣмъ измѣнилась: Грезъ какъ будто забылъ о причинѣ своего гнѣва; ставъ возлѣ живописца, онъ началъ удивляться тому, что за минуту предъ симъ называлъ негоднымъ мараньемъ. Позади сихъ двухъ лицъ г-жа Грезъ, Маріона и мальчикъ составили группу.

— Вотъ что значитъ не знать толку! сказалъ старикъ Грезъ, довольный похвалами, которыя расточали его сыну. Вы удивляетесь этому, сударь; а я хотѣлъ все это уничтожить.

— Смѣю спросить, не имѣете-ли вы намѣренія сдѣлать вашего сына худож¹никомъ?

— Къ сожалѣнію, я такъ небогатъ, что не могу этого сдѣлать.

— Но еслибъ нашелся человѣкъ, который въ увѣренности, что изъ него со временемъ выйдетъ отличный живописецъ, испросилъ бы у васъ позволенія принять на себя воспитаніе этого мальчика?

— Конечно, я не отказался бы, сказалъ Грезъ, потирая себѣ руки и повторяя: отличный живописецъ!

— Такъ этотъ человѣкъ — я. Я живу въ Ліонѣ и тесть г-ну Гретри, котораго оперу: Другъ дома, играли вчера на вашемъ театрѣ. Ввѣрьте мнѣ вашего сына; я возвращу его вамъ человѣкомъ замѣчательнымъ, могу васъ увѣрить.

— Какъ! разстаться съ сыномъ! вскричала г-жа Грезъ, сжавъ дитю въ своякъ объятіяхъ.

Но онъ, освободясь отъ нея, бросился къ незнакомцу, я, смотря то на отца, тона живописца, какъ будто безмолвно благодарилъ сего послѣдняго и умолялъ перваго согласиться на такое обязательное предложеніе.

— Не угодно-ли вамъ пожаловать ко мнѣ отобѣдать, сказалъ добродушно и довѣрчиво Грезъ; мы поговорили бы объ этомъ за столомъ.

И они прошли въ столовую, куда послѣдовали за ними и всѣ остальные.

Грандонъ, хорошіе портретный живописецъ, получивъ отъ Греза дозволеніе взять къ себѣ на воспитаніе его сына, увезъ его съ собою въ Ліонъ, гдѣ жилъ. Здѣсь онъ безмездно обучалъ маленькаго Батиста основаніямъ своего художства.

Потомъ, поѣхавъ въ Парижъ, онъ взялъ съ собою и своего воспитаника. Здѣсь, при видѣ отличныхъ художественныхъ произведеній, украшающихъ королевскіе музеи, онъ воспламенился соревнованіемъ, и, какъ молодой человѣкъ, никому еще неизвѣстный, началъ свое поприще картиной: Отецъ семейства, изъясняющій своимъ дѣтямъ Библію, которая вскорѣ дала ему мѣсто между отличными живописцами. Чрезъ нѣсколько времени, за картину: Обманутый слѣпецъ, онъ принятъ въ академики.

Не слѣдуя обыкновенію современныхъ себѣ живописцевъ, искать предметовъ для своихъ картинъ въ Исторіи или въ Миѳологіи, онъ находилъ ихъ среди бѣдныхъ семействъ и въ хижинахъ земледѣльцевъ. Какъ единственный въ своемъ родѣ, онъ вскорѣ сдѣлался однимъ изъ знаменитыхъ живописцевъ Французской школы.

Извѣстнѣйшія изъ его картинъ суть: Отецъ въ параличѣ, Дѣвочка съ собакою (образецъ наивности и пріятности): Возвращеніе съ охоты; Дитя (l’eufant au capucin); Раздавательница милостыни, Деревенской сговоръ (находящаяся теперь въ королевскомъ музеѣ); Крещенской пирогъ (Le gateau des rois) Смущенная дѣвушка; Доброе воспитаніе; Мирное семейство; Разбитая кружка; Отъѣздъ Барселонетты; Отцовское благословеніе; Дитя, оплакивающее кончину матери, и многія другія, здѣсь неупомянутыя, изъ коихъ Св. Марія Египетская считается образцовымъ произведеніемъ.

Грезъ умеръ въ Парижѣ 21 Марта 1805 года, на семьдесятъ-осьмомъ году.

1345.

РИЧАРДЪ ВИТТИНГТОНЪ, ЛОНДОНСКІЙ ЛОРДЪ-МЕРЪ.

I.

Вечеромъ, въ Іюнѣ 1345 года, г-нъ Фидваренъ, богатый Лондонскій купецъ, оканчивалъ ужинъ, разговаривая съ своей единственной шестилѣтней дочерью Алисою, какъ вдругъ услышалъ, что кухарка громко бранитъ кого-то стоящаго передъ окнами кухни.

Сусанна была старая бранчивая дѣвка, которая впрочемъ хорошо смотрѣла за хозяйствомъ; она очень любила показать передъ другими свою важность, и потому кричала съ утра до вечера то на прикащиковъ, то на булошника, то на водовоза, словомъ: на всѣхъ въ домѣ, и если иногда не попадались ни люди, ни животныя, то кричала даже на любимаго попугая Алисы. Г. Фицваренъ привыкъ уже къ такому крику, и не обращалъ на него никакого вниманія. Но этотъ споръ былъ какого-то особеннаго рода, такъ что онъ, слыша его, изумился.

— Ну, лѣнтяй! говорила съ досадой Сусанна, что ты тамъ дѣлаешь? Будешь ли ты мнѣ отвѣчать?

— Вѣдь я вамъ, кажется, не мѣшаю, отвѣчалъ дѣтскій голосъ тихо, но съ нѣкоторою досадою — Неужели ты думаешь, возразила еще съ большимъ гнѣвомъ старая дѣва, что мы положили камень передъ дверями нарочно для того, чтобъ тебѣ на немъ спать?

— Неужели вы думаете, почтенная старушка, возразилъ въ свою очередь мальчикъ, что я рѣшился бы здѣсь лечь, еслибъ имѣлъ другую постелю?

— Есть ли у тебя другая постеля, или нѣтъ, этого я не хочу знать. Говорю тебѣ — убирайся отсюда! Экой сорванецъ, еще называетъ старухой!

Мальчикъ замолчалъ; только можно" было предполагать, что онъ не удалился, потому что Сусанна примолвила громко:

— Каково жъ! Этотъ лѣнтяй и съ мѣста не трогается. Погоди-жъ….

— Успокойтесь, сударыня! отвѣчалъ мальчикъ съ примѣтнымъ страхомъ.

— Сусанна! Сусанна! вскричалъ Фицваренъ, вошедъ въ кухню и воспретивъ своимъ присутствіемъ исполненію угрозы. Потомъ, высунувшись въ окно, онъ увидѣлъ, сколько можно было видѣть въ сумерки, довольно опрятно одѣтаго мальчика, который лежалъ на камнѣ, и который, примѣтивъ доброе и веселое лице богатаго купца, вскричалъ:

— Благодарю васъ, сударь, что за меня вступились; а теперь прощайте.

— Такъ тебѣ въ самомъ дѣлѣ, бѣдный малютка, некуда итти ночевать? спросилъ г-нъ Фицваренъ.

— Некуда, добрый господинъ, сказалъ мальчикъ со вздохомъ; мнѣ негдѣ ни ночевать, ни поужинать.

— Войди ко мнѣ, мой другъ! сказалъ добрый купецъ. Войди; я дамъ тебѣ поужинать.

Мальчикъ тотчасъ черезъ магазинъ вошелъ въ кухню.

— Садись и ѣшь, сказалъ ему г-нъ Фицваренъ, посадивъ его за столъ, на которомъ лежали остатки отъ ужина Сусанны.

Мальчикъ не заставилъ повторить себѣ приглашеніе.

— Послѣ него, сказала кухарка, ворча сквозь зубы, навѣрное ничего не останется.

— Замолчи! сказалъ ей хозяинъ такимъ тономъ, что старуха не осмѣлилась продолжать; потомъ обратясь къ мальчику, который ѣлъ съ большимъ апетитомъ, онъ примолвилъ съ улыбкою:

— Такъ ты не обѣдалъ?

— Не обѣдалъ, сударь, сказалъ мальчикъ, набивая ротъ.

— А твоя мать, твой отецъ?

— Я, сударь, сирота.

— Безъ родныхъ, безъ пристанища?

— Безъ родныхъ, безъ пристанища, сударь, отвѣчалъ мальчикъ, переставъ ѣсть.

— Бѣдняжка!

— Отецъ мой былъ офицеромъ въ королевской службѣ; онъ назывался сиръ Вильямсъ Виттингтонъ, умеръ въ бѣдности; а передъ смертью онъ мнѣ сказалъ: Когда я умру, Дикъ, ты поди къ моимъ роднымъ и друзьямъ въ Ланкастерскомъ графствѣ; они о тебѣ позаботятся и дадутъ тебѣ воспитаніе.

— Ну что жъ? Сдѣлалъ ли ты это? спросилъ у него съ участіемъ купецъ.

— Я ходилъ къ нимъ ко всѣмъ, но они мнѣ отказали. Тогда я возвратился къ отцу; но дверь его была заперта; я постучался, но мнѣ никто не отворилъ.

— Что жъ съ тобой сдѣлалось? прервалъ купецъ, тронутый простодушнымъ разсказомъ и нищетою бѣднаго сироты. — Я слыхалъ о Лондонѣ, о его прекрасныхъ домахъ, каретахъ, богатыхъ лордахъ и леди, которые много тратятъ денегъ. Что жъ, подумалъ, я не очень велась, немного займу мѣста въ большомъ домѣ: такъ навѣрное отведутъ уголокъ и дадутъ чего-нибудь поѣсть сыну бѣднаго офицера королевской службы. Потомъ я отправился въ путь.

— Пѣшкомъ? спросилъ г-нъ Фицваренъ.

— Сначала я весь день шелъ пѣшкомъ, но на другой день встрѣтился съ извощикомъ, и попросилъ у него позволенія итти за тѣлегой. Она была такая огромная и колесы то же огромныя, можете себѣ представить. Извощикъ согласился, и даже часто сажалъ меня на кипы товаровъ. Добрый человѣкъ былъ этотъ извощикъ: онъ кормилъ меня до здѣшняго мѣста и, право, очень хорошо. Я также дѣлалъ все, чтобъ доставить ему удовольствіе: стерегъ лошадей, когда онъ уходилъ въ кабакъ; смотрѣлъ, чтобъ не бросали въ нихъ камнями; приносилъ имъ пить, давалъ овса; но вотъ уже недѣля, какъ я съ нимъ разстался. Извощикъ поѣхалъ далѣе, а я остался въ Лондонѣ.

— Что жъ ты тамъ дѣлалъ въ теченіе недѣли? спросилъ Фицваренъ.

— Я бѣгалъ по лондонскимъ улицамъ. Боже мой! сколько я видѣлъ хорошаго, и сколько народу, которой идетъ туда и сюда! Необыкновеннѣе всего показалось мнѣ то, что я смотрѣлъ на всѣхъ, а на меня никто не обращалъ вниманія…. Не правда ли, что это смѣшно? Я останавливался передъ многими богатыми домами, у которыхъ двери всегда отворены, ждалъ по нѣскольку времени; но никто меня не пригласилъ войти, а далѣе итти я не осмѣливался.

— Чѣмъ же ты жилъ, бѣдняжка? спросилъ добрый купецъ, еще болѣе этимъ растроганный.

— Въ первый день моего пріѣзда я ничего не ѣлъ: я не зналъ, у кого попросить мнѣ пищи; но на другой день увидѣлъ, что дѣти моихъ лѣтъ протягивали руки, передъ проходящими, и многіе давали имъ по нѣскольку денегъ; вотъ и я, сударь, сдѣлалъ, какъ они, и потомъ купилъ себѣ хлѣба. Ночевалъ я всегда на открытомъ воздухѣ на какой нибудь скамейкѣ, на тротуарѣ, какъ и теперь я хотѣлъ сдѣлать, когда эта женщина не пускала меня ночевать на камнѣ, и когда, къ счастію, появились вы.

— Бѣдняжка! Да что-жъ ты пересталъ ѣсть? сказалъ ему купецъ.

— Я ужъ сытъ; благодарю васъ, сударь, и съ вашего позволенія пойду теперь лечь на скамейку.

— Нѣтъ; отвѣчалъ купецъ, ты ночуешь у меня въ домѣ.

— Сусанна! примолвилъ онъ, обратясь къ служанкѣ, которая чистила кострюли; у насъ въ домѣ навѣрное есть гдѣ ночевать этому мальчику; приготовь ему постелю въ комнатѣ, что близъ чердака.

— Вотъ еще и ночевать! съ досадою сказала старая кухарка. Принимать въ домъ перваго встрѣшнаго! Да подумали ли вы объ этомъ, сударь?

— Потому-то и дѣлаю это, что подумалъ, отвѣчалъ Фицваренъ.

— Неизвѣстный мальчикъ! Почему знать, кто онъ такой. Можетъ быть, онъ разбойничій атаманъ….

Дикъ громко и непринуждено захохоталъ; то же сдѣлалъ и Фицваренъ.

— Разбойничій атаманъ! повторилъ хозяинъ дома, указавъ на кроткое и милое лице маленькаго Дика.

— Это ничего не значитъ, сударь, отвѣчала кухарка; бывали и разбойники красивые, какъ дѣвушки, и при всемъ томъ рѣзали шеи большими ножами.

— Но со мной нѣтъ ножа! вскричалъ Дикъ; да и на что мнѣ твоя шея, длинная и худая, какъ Итальянская сосиска? Если бы она была настоящею сосиской…. тогда ни слова.

— Видите ли, вскричала Сусанна, видите, какъ поговариваетъ этотъ сорванецъ!

— Тише! Замолчи и повинуйся! сказалъ г. Фицваренъ строгимъ тономъ. Уложи спать этого мальчика, позаботься о немъ; или же….

— Боже мой! какъ несправедливы хозяева! сказала Сусанна, притворяясь, что плачетъ; потомъ, взявъ зажженную свѣчу, она примолвила: Отъ этого мальчика мы ужъ наживемъ себѣ бѣды: это такъ вѣрно, какъ я называюсь Сусанною Мозеръ. Предчувствіе никогда меня не обманывало.

II.

Чрезъ два дня, г. Фицваренъ, побывавъ въ конторѣ, въ магазинахъ и давъ своимъ многочисленнымъ прикащикамъ приказанія объ отмѣткѣ, запакованіи и распакованіи товаровъ, и увѣрившись собственнымъ надзоромъ, что все идетъ надлежащимъ порядкомъ, отправился къ себѣ въ покои, чтобъ отдохнуть и нѣсколько разсѣяться минутнымъ разговоромъ съ маленькою Ллисою, своею единственною дочерью, которой рожденіе стоило женѣ его жизни.

Проходя черезъ гостиную, онъ замѣтилъ Дика, о которомъ посреди своихъ занятій совсѣмъ было забылъ; онъ позвалъ его и сдѣлалъ знакъ, чтобъ онъ шелъ за нимъ въ кабинетъ.

— Что ты умѣешь дѣлать, малютка? сказалъ онъ ему, усѣвшись въ большія кресла, обитыя зеленымъ сафьяномъ, и поставивъ передъ собою Дика.

— Ничего, сударь, отвѣчалъ непринужденно мальчикъ.

— Это немного, возразилъ богатый купецъ съ улыбкою.

— Ваша правда, сказалъ сирота, потупивъ взоры.

— Но, Дикъ, оставивъ свою родину, чтобъ ѣхать въ Лондонъ, ты имѣлъ же какое нибудь намѣреніе; потому что ты именно выбралъ Лондонъ, а не Ливерпуль, не Портсмутъ?

— Конечно, сударь, у меня было намѣреніе: я хотѣлъ сдѣлаться лондонскимъ гражданиномъ, сказалъ мальчикъ, поднявъ съ увѣренностію голову.

— Сдѣлаться гражданиномъ, ничего не дѣлая, безъ всякихъ трудовъ? Но чѣмъ бы ты сталъ жить?

— Такъ, какъ я живу съ тѣхъ поръ, какъ у васъ. О! теперь я ничего не желаю, увѣряю васъ; мнѣ очень хорошо.

— Г-нъ Фицваренъ, улыбнулся, и отвѣчалъ:

— Но здѣсь, Дикъ, всѣ трудятся, начиная съ меня; каждый старается быть полезнымъ; никто не ходитъ безъ дѣла; пропитаніе себѣ надобно добывать трудами.

— Я, сударь, объ этомъ и не подумалъ, отвѣчалъ Дикъ горестно, потому что онъ, можетъ быть, полагалъ, что его вышлютъ изъ добраго, прекраснаго дома, въ которомъ спятъ и ѣдятъ, сколько кому хочется. Такъ мнѣ должно съ вами разстаться? сказалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ.

— Нѣтъ, я тебѣ не отказываю, Дикъ, ласково сказалъ купецъ; но къ чему ты годишься? Чѣмъ ты будешь мнѣ полезенъ? Чѣмъ ты заплатишь за свое содержаніе, за воспитаніе, за пищу, за квартиру?

Дикъ, помолчавъ съ минуту, сказалъ:

— Моею доброю волею, сударь.

— Съ тебя не льзя больше и требовать. Который тебѣ годъ?

— Восемь лѣтъ, сударь.

Лишь только г-нъ Фицваренъ растворилъ было ротъ, чтобъ еще спросить у Дика, какъ вдругъ раздался шумъ. Бѣгали, суетились, звали другъ друга; съ каждой минутой шумъ болѣе и болѣе увеличивался и слышенъ былъ въ той сторонѣ, гдѣ садъ. Вскорѣ купецъ узналъ голосъ своей дочери, которая громко кричала; съ безпокойствомъ бросился онъ изъ своего кабинета и побѣжалъ къ тому мѣсту, гдѣ происходило смятеніе.

III.

Почти всѣ домашніе, собравшись въ саду, стояли, поднявъ голову въ верхъ, и смотрѣли на красивый тополь, листьями котораго слегка шевелилъ вѣтеръ. Среди этой толпы миссъ Алиса, въ горести и рыдая, также поднимала къ тополю свои глаза, омоченные слезами, и съ мольбою простирала свои рученки. Сдѣлавъ нѣсколько вопросовъ то тому, то другому изъ домашнихъ, изъ которыхъ всѣ отвѣчали, указывая на вершину тополя, г-нъ Фицваренъ взглянулъ на него въ свою очередь, и вскорѣ замѣтилъ причину такой суматохи.

Это былъ любимый попугай его дочери.

Усѣвшись на вѣтки, злая птица какъ будто смѣялась оттуда надъ жителями дома, которые, по непростительной трусости, не осмѣливались до нея добраться, она смѣялась во все горло, била крыльями и смѣло повторяла свои обыкновенныя фразы, которыя всегда возбуждали такую радость въ миссъ Алисѣ и дѣлали ее гордой, какъ королева, отъ обладанія такой необыкновенно болтливой птицей.

Увы! въ этотъ разъ миссъ Алиса не только не радовалась и не аплодировала своими рученками таланту Жоко, но рыдала, ломала себѣ руки и громко кричала:

— Мой попугай, мой попугай! Отдайте мнѣ моего попугая!

Но вдругъ она перестала плакать и кричать; и глубокое молчаніе заступило мѣсто шума, потому что новый предметъ обратилъ на себя всеобщее вниманіе.

Это былъ Дикъ, который съ кошачьимъ проворствомъ взбирался на тополь, служившій убѣжищемъ Жако.

Надобно было видѣть, какъ этотъ бѣдный сирота, потѣя и цѣпляясь руками и ногами за вѣтви, сдирая себѣ кожу и царапая себя, продолжалъ свое почти воздушное путешествіе; наконецъ, послѣ многихъ затрудненій, онъ достигъ вѣтви, на которой сидѣлъ попугай, и, не смотря на оборону со стороны бѣглеца, который не щадилъ ни носа, ни когтей, чтобъ вырваться, Дикъ схватилъ птицу за шею и спускался вмѣстѣ съ ней, торжествуя побѣду, показывая своего плѣнника, и не обращая ни малѣйшаго вниманія на многочисленныя раны, полученныя отъ побѣжденнаго.

Съ неизъяснимою радостію приняла миссъ Алиса Жако изъ рукъ Дика. Тронутая такимъ поступкомъ сироты (потому что, не смотря на свою молодость, она очень понимала опасность, которой подвергался Дикъ, и то, что еслибъ онъ поскользнулся, то навѣрное сломилъ-бы себѣ шею), дочь купца стала искать въ карманѣ своего передника, и вынувъ шиллингъ, предложила ему.

Шиллингъ былъ красивый, новенькой; маленькой Виттингтонъ никогда еще не имѣлъ у себя въ рукахъ столько денегъ, а потому, подобно всѣмъ дѣтямъ, получающимъ ихъ въ первый разъ, онъ желалъ только поскорѣе его истратить.

Наступленіе ночи воспрепятствовало ему исполнить свое намѣреніе; онъ нетерпѣливо дожидался другаго дня.

IV.

Лишь только стало разсвѣтать, какъ Дикъ вышелъ на улицу, съ шиллингомъ въ рукѣ, ища чего бы купить на шиллингъ.

Вскорѣ вниманіе его остановилось на множествѣ гончихъ щенковъ, которыхъ какой-то человѣкъ держалъ въ корзинѣ и предлагалъ прохожимъ. Дикъ сталъ торговать; просили именно столько, сколько у него было денегъ; только онъ не вдругъ рѣшился отдать ихъ продавцу, а помедлилъ посмотрѣлъ на щенка, на новую монету, потомъ вздохнулъ. Щенокъ былъ очень хорошъ, но и монета также блестѣла. Правда, онъ на нее довольно насмотрѣлся; да сверхъ того начтожъ и имѣть деньги, какъ не на то, чтобъ тратить? Между тѣмъ щенка онъ можетъ поить, кормить; онъ выростить и будетъ его товарищемъ, другомъ. Эта послѣдняя мысль побудила его рѣшиться, и онъ хотѣлъ было уже отдать шиллингъ купцу, какъ мимо его прошла старуха.

Она была такъ печальна, такъ горько плакала, что Дикъ пересталъ смотрѣть на собакъ и спросилъ, что съ ней случилось?

— У меня шестеро дѣтей умираютъ съ голоду, отвѣчала старуха.

Слово дѣти напомнило Дику о положеніи, въ которомъ онъ самъ недавно находился

— И у тебя нѣтъ хлѣба, чтобъ дать имъ поѣсть? спросилъ у ней Дикъ, не слушая продавца, спрашивавшаго, котораго щенка онъ себѣ выбираетъ.

— У меня нѣтъ хлѣба, и не на что купить его.

— Возьми, добрая старушка, сказалъ мальчикъ; вотъ шиллингъ, купи на него своимъ дѣтямъ хлѣба.

— Какъ! весь? Вы мнѣ отдаете весь шиллингъ?

— Да! А почему-жъ и не такъ? сказалъ Дикъ.

— Но не осердятся ли на это ваши родители?

— У меня нѣтъ родителей; одинъ добрый человѣкъ взялъ меня къ себѣ и кормитъ; шиллингъ дала мнѣ его дочь. Я хотѣлъ было купить на него себѣ собачку, потому что въ большомъ домѣ г-на Фицварена мнѣ одному скучно; у меня нѣтъ товарища; никто на меня не обращаетъ вниманія, не играетъ со мною, даже не говоритъ; а собачка была бы мнѣ товарищемъ Но возьми, это все равно.

— И чтобъ помочь мнѣ въ нуждѣ, вы лишаете себя столькихъ удовольствій! сказала старуха съ благодарностію.

— Потому что знаю, что такое голодъ, добрая старушка! отвѣчалъ Дикъ, вздохнувъ при мысли, сколько онъ претерпѣлъ, бѣдный ребенокъ!

— Награди васъ Богъ за ваше доброе сердце! Мнѣ хотѣлось бы доставить вамъ то, чего вы желаете; но собаки у меня нѣтъ; а есть только одна кошка: позвольте вамъ предложить ее. Она еще очень молода, любитъ играть и будетъ забавлять васъ. Сверхъ того она принесетъ вамъ счастіе, потому что будетъ напоминать вамъ о добромъ дѣлѣ. Если съ вами случится несчастіе, то посмотрите на Пуссъ…. кошка моя называется Пуссъ…. посмотрите на нее, и вы скажете: я отеръ слезы горестной матери; Богъ отретъ мои. Хотите ли Припять отъ меня кошку?

— О, конечно, добрая старушка! я согласенъ. Говорятъ, что кошки ѣдятъ крысъ; а у меня ихъ такое множество въ комнатѣ, и онѣ не даютъ мнѣ спать.

— Моя Пуссъ освободитъ васъ отъ нихъ; она не упускаетъ ни одной мыши ни у меня, ни у сосѣдей.

Потомъ, попросивъ Дика подождать ее, она сперва купила хлѣба, снесла его домой, а потомъ возвратилась, держа въ рукахъ прекраснаго трехшерстнаго котенка, сѣраго краснаго и чернаго; что, по увѣренію старухи, было явнымъ признакомъ его хорошихъ качествъ.

Сирота возвратился домой съ товарищемъ, въ достоинствахъ котораго онъ дѣйствительно въ непродолжительномъ времени убѣдился; потому что, благодаря Пуссу, онъ вскорѣ освободился отъ посѣщеній, которыя крысы привыкли дѣлать ему каждую ночь.

Хотя Дикъ объявилъ Фицварену, что ничего не знаетъ, но онъ все-таки оставилъ его у себя; Богъ привелъ его къ дверямъ его, я онъ боялся прогнѣвать Бога, если ему откажетъ. Этотъ превосходный человѣкъ нанялъ для него учителей, и за свое великодушіе награжденъ былъ какъ прилежаніемъ Дика къ ученью, такъ его послушаніемъ и необыкновенною благодарностію.

Дикъ жилъ у своего покровителя уже почти четыре года; ему было двѣнадцать лѣтъ, когда г-нъ Фицваренъ, собравъ всѣхъ своихъ домашнихъ, объявилъ имъ, что одинъ изъ его кораблей готовятся къ долговременному путешествію, я что, по старинному обычаю въ его домѣ, онъ желаетъ, чтобы всѣ, которые ему служатъ, приняли участіе въ его предпріятіи, и чтобъ каждый изъ нихъ далъ капитану корабля какого-нибудь товару.

— Поелику корабль долженъ былъ посѣтить Африканскіе острова, населенные еще дикарями, то самый маловажный предметъ могъ имѣть какую-нибудь цѣну; а потому каждый приносилъ, что ему было по мысли и по средствамъ. Одни приносили иглы, другіе — небольшіе ножи, зеркальцы, ножницы, гвозди, ожерелья, перстни, разноцвѣтныя стеклянныя подвѣски, которыя дикари предпочитаютъ алмазамъ и дорогому жемчугу сво ихъ странъ. Очередь дошла до Ричарда Виттингтона; по чувству гордости, весьма естественному, но тѣмъ не менѣе неизвинительному, онъ не осмѣлился признаться, что ничего не имѣлъ, кромѣ кошки, и съ горестію въ сердцѣ позвалъ къ себѣ Пусса, и когда она прибѣжала къ нему съ мяуканьемъ и выгнувъ спину, онъ взялъ ее на руки и отдалъ капитану.

Можете себѣ представить, что при видѣ такого новаго товара для корабля, всѣ стали смѣяться; но г-нъ Фицваренъ, поставившій себѣ правиломъ давать въ этомъ случаѣ всѣмъ полную волю, приказалъ смѣявшимся замолчать, а капитану взять кошку на корабль.

— Какъ знать, сказалъ онъ, можетъ быть, товаръ Ричарда будетъ самызгь лучшимъ.

На другой день опять смѣялись надъ поступкомъ Дика, но чрезъ два дня уже болѣе не смѣялись, потому что Дикъ скрылся, и никто не зналъ, что съ нимъ сдѣлалось.

Вечеромъ, въ тотъ же день, кто-то въ родѣ матроса отдалъ Фицварепу слѣдующее письмо:

V.

"Почтеннѣйшій благодѣтель!

"Что вы обо мнѣ думаете? Что вы скажете, узнавъ о моемъ отъѣздѣ? Можетъ быть, что я неблагодаренъ? А между тѣмъ я вовсе не таковъ. Вы взяли меня еще малюткой, когда я былъ всѣми оставленъ и умиралъ съ голоду: вы дали мнѣ воспитаніе, за которое я обязанъ вамъ болѣе, нежели жизнію; не умѣю найти словъ, чтобъ довольно возблагодарить васъ за ваши благодѣянія; но будьте увѣрены, что вся жизнь моя докажетъ вамъ мою благодарность.

"Не знаю, какъ сказать вамъ, почему я оставилъ вашъ домъ; а между тѣмъ надобно это сдѣлать, потому что я обязанъ давать вамъ отчетъ въ моихъ мысляхъ, въ моихъ поступкахъ; и если вы полагаете, что я дурно сдѣлалъ, то приду къ вамъ принять наказаніе, которое я заслужилъ.

"Вы всегда были богаты, мой почтенный покровитель, а когда были еще ребенкомъ, то имѣли мать, отца, которые васъ любили…. Я также помню, что меня любилъ отецъ; но я имѣлъ несчастіе его лишиться; а потомъ, когда мнѣ улыбались, то, не смотря на то, что былъ ребенкомъ, я понималъ, что это дѣлали изъ жалости; когдажъ мнѣ что-нибудь давали, то это изъ милости. Ахъ, сударь! вы такъ великодушны, такъ сострадательны, что, нашедъ меня у своихъ дверей, приняли къ себѣ, не зная меня, не любя меня…. Понимаете ли вы положеніе сироты? Онъ чуждъ для всѣхъ, никто не обращаетъ на него вниманія, особенно если онъ не боленъ опасно. Можетъ быть, въ вашемъ домѣ было одно только существо, которое дѣйствительно любило бѣднаго мальчика, любило его не изъ милости, но для него самаго; это… не смѣйтесь этому, сударь, это моя кошка. Учители, дававшіе мнѣ уроки, были ко мнѣ снисходительны, сознаюсь въ томъ, домашніе ваши служили мнѣ исправно, это справедливо; прикащики ваши кланялись со мною ласково, и это правда; вы сами доставляли мнѣ все нужное и, при всякой встрѣчѣ, говаривали мнѣ: здравствуй, Ричардъ! Здоровъ ли ты, мой милый? Но…. о! я глупецъ, я это знаю. Вы не могли сдѣлать для меня болѣе, а мнѣ хотѣлось болѣе…. И такъ, сударь, ту дружбу, которой г желалъ, я пріобрѣлъ отъ моей кошки, отъ моей бѣдной Пуссъ. Вы, сударь, имѣете друзей, дома, значительное имущество, много денегъ; такъ представьте себѣ, что у меня былъ одинъ только другъ, моя кошка; все, чѣмъ только я владѣлъ, заключалось въ кошкѣ; и я разстался съ ней изъ гордости, изъ ложнаго стыда; я ее отдалъ. О! если бы вы знали, сколько я плакалъ, когда не видалъ ея, которая знала мою походку, которая прибѣгала на мои зовъ, которая вилась у ногъ моихъ съ пріятнымъ мяуканьемъ и выгибала спину, какъ нарочно для того, чтобъ я приласкалъ ее! Вечеромъ, когда уходилъ къ себѣ въ комнату, она раздѣляла со мною время; утромъ, открывъ глаза, я ее же видѣлъ; когда я былъ печаленъ, бѣдное животное сидѣло смирно возлѣ меня и какъ-будто принимало участіе въ моей печали; когда я былъ веселъ, она начинала играть. Ахъ, сударь! я думаю, что пріятнѣе быть любимымъ, нежели любить, потому что хотя и нѣтъ никакого сравненія между любовью, которую я питаю къ вамъ, и любовью къ моей кошкѣ, однако-жъ для нея я разстаюсь съ вами, разстаюсь, чтобъ за ней слѣдовать, чтобъ ее видѣть. Ахъ, сударь! какъ пріятно быть любимымъ! Поймете ли вы меня, и захотите ли простить?

"Я узналъ, что вашъ корабль остановился еще въ Гравезандѣ, на Темзѣ. Если вы позволите, я переѣду на него; должно быть очень пріятно ѣздить по морю, искать счастія. Отецъ мой любилъ путешествовать, и я то же.

"Я теперь въ Галове, стою на колѣняхъ у камня и пишу на немъ къ вамъ; ныньче день всѣхъ Святыхъ; въ колокола звонятъ по-праздничному, и въ ихъ звукѣ слышится много страннаго, слышатся слова, которыя я не смѣю повторить и отъ которыхъ сердце бьется у меня сильнѣе. Чу! вотъ еще…. О! теперь я слышалъ очень ясно; они выговариваютъ:

Динъ-динъ-донъ!

Смѣлѣй, Виттингтонъ!

Динъ-динъ-донъ,

Тебя сдѣлаетъ меромъ Лондонъ.

"Спасибо вамъ добрые колокола, спасибо! Но простите мнѣ, мой любезный благодѣтель, мою глупость. Впрочемъ, что до этого; эти колокола возбудили во мнѣ бодрость. Я чувствую себя веселымъ и сильнымъ, не потому ли, что я вѣрю въ ихъ музыку? не потому ли, что пишу къ вамъ, и что испрашивая у васъ прощенія, я почти увѣренъ въ полученіи его? Это очень можетъ быть; я буду продолжалъ мой путь и дожидаться вашихъ приказаній въ Гравезандѣ. Будьте увѣрены въ моей благодарности, въ моей любви; будьте увѣрены, что я никогда не забуду, какъ приняли вы меня бѣднаго, всѣми оставленнаго мальчика.

"Бѣдный признательный сирота

Ричардъ Виттингтонъ.

«P. S. Прошу миссъ Алису принять увѣреніе въ моемъ къ ней почтеніи. Я помню всѣхъ, и даже Сусанну. Надѣюсь, что попугай также здоровъ.»

IV.

Прочитавъ это письмо, г-нъ Фицваренъ, тронутый откровенностію и благородными чувствами Дика, немедленно отвѣчалъ ему, чтобъ онъ поступалъ, какъ хочетъ, и въ то же время отослалъ ему его платье, невзятое сиротою по особой разборчивости, нѣсколько денегъ и письмо къ капиталу корабля, въ которомъ просилъ его обходиться съ Ричардомъ, какъ съ человѣкомъ, находящимся подъ его покровительствомъ.

По прибытіи въ Гравезандъ, Ричардъ нашелъ письмо своего покровителя, свои вещи и, что всего лучше, свою Пуссъ, которая тотчасъ узнала своего хозяина и, выбѣжавъ къ нему на встрѣчу, выгнула спину такъ, какъ привыкла въ домѣ г. Фицварена.

На другой день корабль отплылъ.

Плавая около года по морямъ, онъ прибылъ къ Варварійскому острову, на которомъ экипажъ обыкновенно производилъ весьма выгодную торговлю съ жителями, платившими золотымъ порошкомъ, естественною монетою ихъ страны, за все, что имъ привозили изъ Европы.

Лишь только корабль успѣлъ бросить, якорь, какъ увидѣли, что къ нему подъѣзжаетъ лодка, въ который былъ самъ король; но вмѣсто того, чтобъ пригласить капитана сойти на берегъ, онъ напротивъ того, просилъ его удалиться, и притомъ какъ можно скорѣе. Капитанъ спросилъ его о причинѣ такого необыкновеннаго пріема; король отвѣчалъ ему, что въ послѣдній пріѣздъ съ его корабля сбѣжали двѣ крысы; что эти крысы такъ расплодились, что угрожаютъ голодомъ жителямъ, которые не знаютъ, какъ ловить сихъ вредныхъ и прожорливыхъ животныхъ; а потому, изъ опасенія, чтобъ съ корабля еще не сбѣжало крысъ, онъ постановилъ, чтобъ никто изъ Европейцевъ не приставалъ къ его владѣніямъ.

Ни просьбы капитана, ни самыя выгодныя съ его стороны предложенія не могли побѣдить рѣшимости короля. Капитанъ хотѣлъ уже сняться съ якоря, какъ Ричардъ появился на палубѣ съ своею кошкою.

Это животное обратило на себя вниманіе короля дикихъ, и онъ спросилъ, какъ оно называется.

— Это кошка, сказалъ Ричардъ.

— Она очень мала, возразилъ онъ, и, вѣроятно, немного приноситъ пользы.

— Она истребляетъ мышей, отвѣчалъ Ричардъ.

Послѣ этого король воскликнулъ:

— Болѣзнь пришла изъ Европы, оттуда же должно было прійти ко мнѣ и лекарство.

Потомъ, обратясь къ Ричарду, онъ спросилъ, что онъ хочетъ взять за свою кошку.

— Я не продаю ее, отвѣчалъ сирота, вспомнивъ о горести, которую причинила ему разлука съ Пуссомъ.

— Я дамъ тебѣ за нее столько золота, сколько ты захочешь, возразилъ король.

Ричардъ, подумавъ съ минуту, отвѣчалъ:

— Я люблю свою кошку, и не могу съ нею разстаться; но если вы дозволите моимъ товарищамъ выйти на берегъ и вступить въ обыкновенный торгъ съ вашими подданными, то я обязуюсь обойти вашъ островъ, и буду доволенъ, если мнѣ дадутъ по немногу золотаго песку за каждую крысу, которую задавитъ моя кошка.

Договоръ заключенъ, карабль вступилъ въ заливъ, Ричардъ сошелъ на берегъ, и Пуссъ начала свою убійственную экспедицію съ самаго дворца монарха.

Оттуда перешла она въ дома главнѣйшихъ тамошнихъ начальниковъ, потомъ въ хижины дикихъ. Не могу вамъ съ точностію означить числа крысъ, перебывавшихъ въ когтяхъ Пусса: дикіе не знали бухгалтерскихъ расчетовъ; а потому, по невѣжеству своему, и согласились платить извѣстнымъ количествомъ золота за каждую убитую крысу.

Кровопролитіе было ужасное; золотой песокъ пригоршнями сыпался въ руки Ричарда, который, оставляя островъ, взялъ съ собою такого песку цѣлый боченокъ, благодаря кошкѣ Пуссъ и обѣщанію капитана привести съ собою на кораблѣ сотню такихъ кошекъ, всѣ товары, почти не глядя, куплены были королемъ дикихъ, и Англійскій корабль получилъ позволеніе отправиться въ Англію.

VII.

Однажды утромъ, когда г-нъ Фицваренъ сидѣлъ за завтракомъ съ своею дочерью, миссъ Алисою, которой тогда было одинадцать лѣтъ, и которая обѣщала уже увеличить собою число Англійскихъ красавицъ, служитель объявилъ о пріѣздѣ какого-то незнакомца.

Въ ту жъ минуту вошелъ въ столовую прекрасный молодой человѣкъ.

Г. Фицварену сначала трудно было узнать въ этомъ молодомъ человѣкѣ, хорошо одѣтомъ, ловкомъ и пріятномъ въ обращеніи, бѣднаго, печальнаго, робкаго и застѣнчиваго сироту; но когда онъ бросился къ ногамъ купца и со слезами искренней благодарности вскричалъ: «Благодѣтель мой, великодушный благодѣтель!» то г-нъ Фицваренъ узналъ Дика, поднялъ его и посадилъ возлѣ себя.

Алиса, взглянувъ на него съ удивленіемъ, сказала:

— Такъ вотъ маленькой Дикъ!

— Да, сударыня, отвѣчалъ сирота, я тотъ самый маленькой Дикъ, котораго отецъ вашъ однажды вечеромъ нашелъ у своихъ дверей и взялъ къ себѣ; я выросъ, путешествовалъ, и съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе чувствую, сколько ему обязанъ. — Потомъ, обратясь къ своему благодѣтелю и указывая ему на боченокъ, который матросы съ трудомъ внесли въ столовую, онъ примолвилъ: Вотъ это для васъ, сударь, и при всемъ томъ я еще остаюсь вамъ долженъ. Потомъ онъ сталъ разсказывать о подвигахъ своей Пуссъ на островѣ дикихъ.

Г. Фицваренъ открылъ боченокъ, и увидѣвъ, что онъ наполненъ золотомъ, отступилъ.

— Но, мой милый, знаешь ли, что теперь ты гораздо богаче меня?

— Это богатство принадлежитъ не мнѣ, отвѣчалъ Ричардъ, а вамъ: не вамъ ли я за него обязанъ?

— Ты, мой другъ, къ кому-нибудь неблагодаренъ, отвѣчалъ купецъ, не желая, по благородству своему, воспользоваться простодушною признательностію Ричарда.

Молодой человѣкъ покраснѣлъ, не понимая, къ чему клонились эти слова.

— Я хочу сказать, что ты неблагодаренъ къ своей кошкѣ, съ улыбкою отвѣчалъ г. Фицваренъ.

— А! отвѣчалъ Ричардъ; но вѣдь я купилъ эту кошку на деньги миссъ Алисы.

— Г. Ричардъ! сказала Алиса, покраснѣвъ въ свою очередь, но вѣдь вы вполнѣ заслужили эти деньги. Развѣ вы не подвергались опасности сломить себѣ ногу или руку, или, можетъ быть и совсѣмъ убиться, взлѣзая для меня на дерево, между тѣмъ какъ вы могли поступить такъ же, какъ и другіе, которые только жалѣли обо мнѣ?

— И такъ, сказалъ Ричардъ, смотря на Алису уже не съ робкимъ видомъ бѣднаго мальчика, принятаго изъ милости, но съ почтительною увѣренностію молодаго человѣка, чувствующаго себя достойнымъ своихъ покровителей — и такъ намъ должно раздѣлить это съ вами, миссъ?

— Мнѣ кажется, сказалъ г. Фицваренъ, есть одно средство уладитъ это: я принимаю отъ Ричарда золото, соединю его съ своимъ капиталомъ, но съ условіемъ, что съ этого дня онъ будетъ моимъ товарищемъ въ торговыхъ дѣлахъ.

По заключеніи такого договора, Ричардъ передарилъ всѣхъ даже бранчивую кухарку, которая созналась, что предчувствіе въ этотъ разъ ее обмануло; онъ не забылъ также и старухи, которая продала ему Пуссъ, и великодушно наградилъ ее. Съ этихъ поръ маленькаго Дика стали уже звать господиномъ Ричардомъ Виттингтономъ. Что касается до Пуссъ, то ласкаемая и уважаемая, какъ драгоцѣннѣйшая изъ кошекъ, она вскорѣ превзошла своею гордостію и важностію Кота въ сапогахъ маркиза Карабаса и другихъ кошекъ, знаменитыхъ въ исторіи кошекъ. Пуссъ перестала уже жить по чердакамъ, погребамъ и кухнямъ; но, ласкаемая бѣлою ручкою миссъ Алисы, она сдѣлалась комнатной кошкою, жирною, откормленною, съ длинной, чистой и мягкой шерстью; даже такъ скоро она была объявлена любимицею молодой миссъ, что попугай съ горя умеръ.

Золотой песокъ Ричарда въ опытныхъ рукахъ г. Фицварена и, благодаря трудолюбію и дѣятельности молодаго сироты, принесъ столько пользы, что г. Фицваренъ предложилъ Ричарду свою дочь въ супружество.

Ричардъ съ радостію согласился на такое предложеніе; свадьба была блестящая: кошкѣ при этомъ случаѣ дана была почетная подушка. Въ этомъ же 1360 году Ричардъ избранъ былъ въ Лондонскіе меры, какъ ему, казалось, предсказывалъ это звонъ колоколовъ. Пуссъ при этомъ торжествѣ сидѣла въ красивой торжественной каретѣ и, какъ сказываютъ, умерла отъ такой радости.

Ричардъ Виттингтонъ приказалъ сдѣлать изъ нее-чучелу, и, чтобъ сохраните воспоминаніе объ услугѣ, оказанной ему Пуссомъ, приказалъ на своей печати и на своемъ гербѣ помѣстить кошку; съ этого-то времени въ гербѣ Виттингтоновъ находится изображеніе кошки.

Конецъ.