Исторические искатели приключений (Лабрюйер)/ДО

Исторические искатели приключений
авторъ Жорж Лабрюйер, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. La grand aventure, опубл.: 1905. — Источникъ: az.lib.ru • Страсбургская эпопея.
Текст издания: журнал «Историческій Вѣстникъ», тт. 101—102, 1905.

ИСТОРИЧЕСКІЕ ИСКАТЕЛИ ПРИКЛЮЧЕНІЙ

(LA GRANDE AVENTURE) СТРАСБУРГСКАЯ ЭПОПЕЯ ЖОРЖА ЛАБРЮЙЕРА ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО Приложеніе къ журналу «Историческій Вѣстникъ» С.-ПЕТЕРБУРГЪ Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., 13

1905

I.

Со дня постройки баденскаго дома «Дома бесѣдъ» въ началѣ 182І г. въ памяти игроковъ не было столь необычайнаго изъ ряда выходившаго событія, какъ вечеръ 17-го августа 1836 года.

Немного ранѣе десяти часовъ, когда появились объявленія, что будетъ пѣть Элеонора Гордонъ, всѣ партіи за игорными столами внезапно прекратились, и обоего пола игроки бросились въ залу Цвѣтовъ, внѣ себя толкаясь.

Озадаченные банкометы перестали выкрикивать свои машинальныя, какъ бы обрядныя формулы.

Другія комнаты обширнаго казино быстро опустѣли, какъ бы по знаку повелительнаго управляющаго, а люстры и жирандоли освѣщали лишь навощенный, какъ зеркало, паркетъ и бросающіяся въ глаза фрески Сисери. Коринѳскіе портики архитектора Вейнбреннера опустѣли; эти пропилеи изъ искусственнаго мрамора, ублюдки Акрополя, укрывали лишь уединеніе и безмолвіе. Сами сады, — сладострастные, роскошные боскеты, — въ которыхъ сходили на нѣтъ благоухающіе склоны Фризенберга, видѣли, какъ исчезли гости, привычные проводить здѣсь ночи, полныя страсти.

Сѣни въ видѣ ротонды, предшествующія концертной залѣ, служили убѣжищемъ запоздавшимъ посѣтителямъ.

Другая комната, отдѣленная вмѣсто перегородки большимъ занавѣсомъ съ подхватами, составляла какъ бы продолженіе атріума. Это было нѣчто въ родѣ черезчуръ переполненнаго украшеніями ротрадонъ, силившагося походить на стиль будуара съ другого берега Рейна и производившаго впечатлѣніе тяжелой мишуры.

Тамъ уединилось нѣсколько лицъ, не желавшихъ попасть въ толкотню или не столь чувствительныхъ къ соблазну происходившаго по сосѣдству празднества.

Здѣсь находился, во-первыхъ, молодой человѣкъ, довольно маленькаго роста, очень тонкій, очень бѣлокурый и очень затянутый въ свой зеленый фракъ съ металлическими пуговицами; его волосы были собраны въ густой пучекъ съ одной стороны головы, какъ того требовала современная мода. Онъ стоялъ предъ зеркаломъ, поправляя съ мелочной заботливостью и совершеннымъ искусствомъ складки своего высокаго галстука.

Затѣмъ, тутъ былъ старый господинъ съ сѣдымъ вихромъ, въ золотыхъ очкахъ и въ галстукѣ изъ тарлатана, десять разъ обмотаннаго вокругъ шеи. Погрузившись въ кресло, онъ сидѣлъ, углубленный, вѣрнѣе, стараясь казаться, что углубленъ, въ чтеніе спеціальнаго нумера «Mercure de Bade», въ которомъ находилась программа празднества, даннаго съ благотворительной цѣлью на возобновленіе сосѣдней деревушки, сгорѣвшей за нѣсколько дней предъ тѣмъ. Когда старый господинъ чувствовалъ, что за нимъ не смотрятъ, то подымалъ глаза и проницательнымъ взглядомъ поверхъ очковъ слѣдилъ за лицами и тѣлодвиженіями своихъ сосѣдей или напрягалъ свой опытный слухъ и прислушивался къ ихъ разговорамъ.

Наконецъ, совсѣмъ близко къ стеклянной двери, раскрытой для теплаго благоухающаго вечерняго воздуха, находилось маленькое общество изъ трехъ женщинъ и двухъ мужчинъ; ихъ болтовня и смѣхъ иногда доходили до столь высокаго діапазона, что вызывали вѣжливое шиканье лицъ, старавшихся улавливать отрывки доносившейся до нихъ гармоніи звуковъ.

Хорошенькая цвѣточница, несмотря на свой нѣсколько напыщенный нарядъ осгаускихъ крестьянъ, переходила отъ одного къ другому, предлагая цвѣты съ совершенно парижской ловкостью.

На стѣнахъ развѣвались объявленія, на которыхъ виднѣлось написанное крупными буквами имя: «Элеонора Гордонъ». Сквозь вторыя двери, охраняемыя полузаснувшимъ придверникомъ, было видно одинокое сукно trente et quarante, освѣщенное низкой люстрой.

Задремавшій придверникъ сдѣлался на минуту жертвой двухъ молодыхъ женщинъ съ нѣсколько бросающимися въ глаза лицами и въ очень вырѣзанныхъ лифахъ, — тѣхъ женщинъ, что называли въ то время лоретками; онѣ старались съ помощью рѣзкихъ движеній добиться входа въ игорный валъ. Но на всѣ ихъ требованія придверникъ ничего не могъ противопоставить, кромѣ типичной фразы, какъ бы отпечатанной на его языкѣ, которую онъ старался передать почтительно:

— Имѣю честь повторить дамамъ, что партіи отложены…

— Такъ въ Баденѣ больше нельзя играть!

Этотъ негодующій возгласъ произнесъ хорошенькій ротикъ болѣе высокой изъ двухъ лоретокъ, къ которой подходило таинственное имя Селины, вошедшее въ моду, благодаря роману Дюкрэ-Дюминиля.

За этимъ послѣдовало, какъ созвучіе, дружное восклицаніе, вырвавшееся у ея молодой спутницы Адель, протянувшей презрительно-мстительный кулакъ къ афишѣ.

— И нее это изъ-за не и «ной женщины, Элеоноры Гордонъ! — воскликнула она.

Придверникъ опять заявилъ свое:

— Имѣю честь повторить дамамъ…

Обѣ разгнѣванныя женщины уже отступили. Онѣ замѣтили молодого человѣка, наконецъ добившагося на своемъ галстукѣ желаемой складки, которую онъ укрѣплялъ булавкой съ жемчужной головкой.

Онѣ быстро подошли къ нему.

— Повѣришь ли, Грикуръ, совсѣмъ проигрались? И нѣтъ возможности отыграться, — сказала Селина.

Грикуръ, не оборачиваясь, отвѣтилъ:

— У меня нѣтъ денегъ.

— Да кто же у тебя ихъ проситъ? Я только просто хотѣла знать, скоро ли окончится этотъ безконечный концертъ.

Грикуръ тихо воскликнулъ, продолжая смотрѣть въ зеркало.

— И ты обращаешься ко мнѣ, — ко мнѣ, пріѣхавшему изъ Парижа, едва имѣвшему время одѣться и не знающему ничего о Баденѣ въ продолженіе двухъ недѣль, какъ я его покинулъ… Освѣдомись въ программѣ.

Въ это время поднялся съ мѣста старый господинъ и поспѣшилъ любезно сказать съ слегка нѣмецкимъ произношеніемъ:

— Не трудитесь, сударыни, я знаю на память программу… Еще два нумера: неизвѣстнаго віолончелиста и знаменитаго Виллибальда Илэ, который сыграетъ соло на охотничьемъ рогѣ…

— Это, должно быть, весело! — замѣтила Селина.

— Наконецъ для заключенія будетъ пѣть обожаемая, блестящая Элеонора.

— О, ужъ эта!.. — сказала Адель, скрежеща зубами.

И Селина съ запальчивостью однимъ духомъ произнесла слѣдующую тираду:

— Г-жа Гордонъ! Г-жа Гордонъ! У всихъ на языкѣ только это имя въ продолженіе трехъ дней… Г-жа Гордомъ, урожденная Элеонора Брольи!.. Что въ ней, вашей Элеонорѣ, такого необычайнаго, чтобы всѣ здѣсь взбудоражились изъ-за нея?.. Входитъ ли она въ игорный залъ — всѣ поднимаются, толкаются, встаютъ на ципочки, чтобы увидѣть ее… партіи пріостанавливаются, и банкометы, пользуясь этимъ, затаиваютъ жетоны… Входите ли вы въ ресторанъ и, ахъ, счастіе, видите у окна свободный столъ: здѣсь хорошо будетъ пообѣдать въ прохладѣ! — но къ вамъ бросается слуга со словами: „этотъ столъ удержанъ для г-жи Гордонъ!“ Покидаете ли вы на мгновеніе игру и отыскиваете уголокъ, гдѣ можно уединиться или поболтать въ залѣ… но какъ бы не такъ! Занавѣсъ спущенъ, и придверникъ вамъ заявляетъ: „входить нельзя; г-жа Гордонъ отдыхаетъ!..“ Вчера самъ герцогъ Баденскій приказывалъ солдатамъ отдавать честь при ея проходѣ. А ея рыцарь, ея чичисбей, ея провожатый, — продолжала Селина, — этотъ виконтъ съ волчьими глазами и съ пречерными волосами, набрасывающійся на банкъ, будто онъ останавливаетъ дилижансъ, — Персиньи! Скажи.-ка, Грикуръ, знаешь ты этого Персиньи, виконта Персиньи?

Въ это время Грикуръ убѣдился, что его галстукъ завязанъ некрасиво, и, вынимая булавку, онъ разсѣянно бросилъ въ отвѣтъ:

— Да… нѣтъ… можетъ быть… не все ли мнѣ равно!

Молоденькая Адель, рѣшивъ, что это подходящій моментъ для выраженія своего мнѣнія, произнесла:

— И люди же, неизвѣстно, откуда они происходятъ!..

— Вотъ ужъ о тебѣ нельзя этого сказать! — процѣдилъ Грикуръ сквозь свои бѣлокурые и длинные усы.

Адель замахнулась своимъ вѣеромъ на дерзкаго, отбивавшагося отъ нея со смѣхомъ.

Во время этой короткой борьбы старый господинъ шепнулъ Селинѣ на ухо:

— Вы хорошо знакомы съ г. Грикуромъ?

— Да, а что?

— Это очаровательный молодой человѣкъ… а это его друзья…

И онъ указалъ глазами на двухъ мужчинъ, разговаривавшихъ въ группѣ, находившейся у оконнаго пролета.

— Г. Беркъ? Г. Керелль? — спросила Селина.

— Да, да, именно: г. Беркъ и г. Керелль… У меня такая плохая память… Что же подѣлываютъ здѣсь эти господа?

— Что дѣлаютъ всѣ въ Баденѣ, — веселятся.

Старый господинъ еще болѣе понизилъ голосъ:

— Это французскіе офицеры, не правда ли?

— Да, но къ чему всѣ эти вопросы? Вы не изъ полицейскихъ ли?

— О! я камергеръ саксонскаго короля… баронъ Грюсбергъ, — добавилъ старый господинъ, съ достоинствомъ кланяясь.

Пока они обмѣнивались этими словами, въ сосѣдней группѣ языки тоже не бездѣйствовали. Одна изъ двухъ дамъ, генеральша Рэнго, осматривая въ лорнегъ цвѣточницу, замѣтила:

— Этотъ шварцвальденскій нарядъ красивъ.

На это красивый поручикъ, г. Керелль, сохранившій подъ бальной одеждой поенную осанку, прибавилъ:

— Красивый, но фантастическій: носящая его изъ Монмартра.

А Беркъ, сороколѣтіе котораго серебрилось на его вискахъ, пояснилъ:

— Это Флорина, цвѣточница клуба. За отсутствіемъ посѣтителей въ Жокей-клубѣ въ настоящее время года, она перевела сюда свою маленькую торговлю.

Баронесса Бенуа поступила, какъ и ея подруга генеральша: бна стала также разсматривать въ лорнетъ торговку, произнося сквозь зубы:

— Не дурно…

— Какъ, сударыни, — произнесъ Беркъ: — вы не знаете Флорины?!

— Не въ Кольмарѣ же знать, гдѣ мой мужъ собираетъ государственные доходы… — сказала баронесса.

— И не въ Страсбургѣ, гдѣ мой мужъ командуетъ артиллерійской бригадой… — прибавила генеральша.

— Флорина пользуется успѣхомъ, — добавилъ Беркъ. — Такъ знайте же, сударыни, что въ двухъ шагахъ отъ васъ парижская знаменитость: нѣтъ ни одной петлицы на Генгскомъ бульварѣ, которой она не украсила бы цвѣтами; политики, денежные тузы, литераторы — всѣ ея данники; королевскіе сыновья, крупные банкиры, молодые пэры Франціи и старые депутаты, — ея обычные покупатели.

— А гдѣ же она держитъ свою лавку?

— Въ сѣняхъ клуба. Отъ четырехъ часовъ до шести она пришпиливаетъ свои цвѣты къ отворотамъ одеждъ самыхъ извѣстныхъ лицъ. Это имѣетъ громадное значеніе. Хотя не принадлежишь къ Жокей-клубу, но съ виду какъ будто и принадлежишь, когда всѣ видятъ васъ выходящимъ оттуда… и это стоитъ всего одинъ золотой…

Онъ сдѣлалъ знакъ, и Флорина поспѣшила подойти къ нему.

— Графъ?

Беркъ указалъ на дамъ. Своими проворными пальцами цвѣточница собрала въ тонкіе снопики цвѣты изъ своей плетенки, смѣшивая съ тонкимъ искусствомъ цвѣта и запахи.

— Вы, кажется, парижанка?… Скажите намъ, правда ли, что каждый изъ вашихъ кліентовъ имѣетъ свой любимый цвѣтокъ? — спросила генеральша.

— Да, сударыня.

И цвѣточница принялась перечислять:

— Герцогъ Орлеанскій на своемъ фракѣ цвѣта растертаго гороха носитъ розу Франціи на длинномъ стеблѣ; герцогъ Немурскій на фракѣ цвѣта испанскаго табака — вѣтку сирени; баронъ Джемсъ — большой пучекъ купавки; Викторъ Гюго — лилію; Александръ Дюма — совершенно распустившуюся красную гвоздику; Альфредъ Мюссэ — камелію; Бальзакъ…

Раздалось настойчивое шиканье.

Перечисленіе продолжалось уже тихимъ голосомъ. Между тѣмъ въ группѣ, собравшейся вокругъ Грикура, совершилось соглашеніе, повидимому, утѣшившее обѣихъ лоретокъ въ невозможности понтировать.

— Старикъ приглашаетъ насъ ужинать, — шепнула Адель товаркѣ.

— Принимай приглашеніе; намъ необходима поддержка, — согласилась Селина и, обратившись къ дипломату, прибавила:

— Тысячу благодарностей, сударь, за вашу добрую мысль; но не думаете ли вы, что предусмотрительнѣе удержатъ за собою столъ? Сейчасъ ресторанъ будетъ наводненъ.

— Поспѣшу… — отвѣчалъ старикъ.

— Иди съ нимъ, — шепнула Селина подругѣ: — я къ вамъ присоединюсь чрезъ минуту.

Баронъ и Адель удалились. Селина приблизилась къ Грикуру и шепнула ему на ухо:

— Я не знаю, что ты здѣсь стряпаешь, но если это политика, то остерегайся этого старика!

— Саксонца? — спросилъ Грикуръ, не оборачиваясь.

— Да.

И, сказавъ это, Селина въ свою очередь удалилась.

Генеральша Рэнго и баронесса Бенуа украсили свои лифы кроваваго цвѣта гвоздиками.

— Этого достаточно, сударыня, — благодаримъ васъ.

Когда цвѣточница отошла отъ нихъ на шагъ, то баронесса увидала въ ея плетенкѣ пучекъ великолѣпныхъ фіалокъ.

— Безъ сомнѣнія, это для принца Луи? — спросила баронесса.

— Нѣтъ, сударыня, — отвѣтила Флорина: — вотъ его цвѣтокъ; онъ совсѣмъ готовъ къ пришпиливанью, какъ только принцъ появится.

И она показала великолѣпную гортенеію, стебель которой былъ обвернутъ серебряной бумагой.

— Семейный цвѣтокъ, — сказала баронесса, надувъ губы: — гортенсія — Гортензія.

Цвѣточница удалилась.

Въ это время Грикуръ, наконецъ удовлетворенный складками своего галстука, подошелъ къ маленькому обществу.

— А! вотъ и Грикуръ съ вновь повязаннымъ галстукомъ и наконецъ свободный, — сказала баронесса съ оттѣнкомъ насмѣшки.

— Свободный! Развѣ я былъ узникомъ? — спросилъ Грикуръ, раскланиваясь.

— Дамы утверждали, что эти дѣвицы забрали тебя въ руки, — сказалъ со смѣхомъ Керелль.

Грикуръ считалъ некстати оправдываться. Онъ спросилъ:

— Отчего вы не на концертѣ г-жи Гордонъ?

— Нѣтъ свободныхъ мѣстъ, кромѣ оставленныхъ для принца, — отвѣтилъ Беркъ.

— Кстати о принцѣ; вотъ уже три дня, какъ не видно вашего принца, г. Грикуръ, — освѣдомилась генеральша.

— Принца Луи?

— Ахъ! о какомъ же другомъ принцѣ хотите вы, чтобы шелъ вопросъ здѣсь, если но о любимцѣ Бадена, сынѣ королевы Гортензіи?… Увидимъ ли мы его сегодня?

— Принцъ обѣдаетъ у своей двоюродной сестры, великой княгини баденской, — вмѣшался Керелль: — но онъ улизнетъ оттуда, чтобы послушать г-жу Гордонъ.

Баронесса прибавила съ едва замѣтной насмѣшкой:

— Къ тому же не надо ли ему узнать отъ г. Грикура послѣдствія порученій, исполненныхъ г. Грикуромъ въ Парижѣ?

— Увы, сударыня, — сказалъ Грикуръ, — его высочество предпочиталъ бы исполнять лично свои порученія; это служило бы доказательствомъ, что ему болѣе не запрещено вступать на французскую землю.

— Его порученія?.. пустяки, драгоцѣнныя бездѣлушки для этихъ дамъ…

— Галстуки для него. О, принцъ всегда чудесно завязываетъ свой галстукъ, — засвидѣтельствовала баронесса.

— Онъ такъ хочетъ нравиться!

— Онъ влюбленъ но всѣхъ женщинъ.

Молодой двадцатитрехлѣтній Грикуръ, которому казалось едва двадцать лѣтъ, придавъ себѣ выраженіе важности, сказалъ:

— Мои порученія ограничиваются врученіемъ въ собственныя руки дюжинѣ лицъ отъ имени принца по экземпляру его послѣдняго сочиненія.

Обѣ женщины воскликнули:

— Какъ принцъ — авторъ?

— Меня это не удивляетъ, онъ съ виду такъ поэтиченъ и мечтателенъ!

— Онъ пишетъ романы, какъ Евгеній Сю?

— Нѣтъ, дорогая, стихи, какъ графъ Альфредъ де Виньи!

— Его послѣдній томъ — самое занимательное произведеніе, полное огня, можетъ быть, нѣсколько грубоватое, но есть личности, которымъ это нравится, — сказалъ Грикуръ съ еще большей важностью.

— О, скажите намъ его названіе!

Грикуръ замедлилъ, затѣмъ, скрывъ улыбку подъ своими усами, сказалъ:

— „Руководство по артиллеріи“…

Раздалось разочарованное „о!“

Грикуръ невозмутимо излагалъ:

— Принца Луи-Наполеона Бонапарте, капитана на службѣ швейцарской федераціи…

Въ этотъ моментъ вниманіе группы было отвлечено маленькимъ приключеніемъ. Изъ концертнаго зала вышелъ высокаго роста мужчина, отирая лобъ, и, казалось, осматривалъ сѣни. Онъ былъ лѣтъ около пятидесяти, сильный, одинъ изъ тѣхъ людей, которые привыкли жить на чистомъ воздухѣ. Съ густыми волосами, большими густыми, еще черными усами, но уже съ сѣдѣющими висками, онъ олицетворялъ классическій типъ наполеоновскаго солдата.

Онъ былъ въ длинномъ застегнутомъ до ворота синемъ сюртукѣ, на которомъ выдѣлялась, какъ кровавое пятно, широкая красная ленточка Почетнаго Легіона, покоившаяся на отворотѣ. Но его тонкое бѣлье, блестящіе лакированные сапоги, бѣлыя перчатки, которыя онъ держалъ въ рукахъ, и тщательно подстриженные волосы — все показывало въ немъ человѣка, который не отказался нравиться.

Тихо спросивъ придверника, указавшаго ему на Флорину, находившуюся на другомъ концѣ сѣней, онъ направился къ цвѣточницѣ, и между ними вполголоса завязался разговоръ.

— О! красивый луарскій разбойникъ… — сказала удивленная баронесса.

Генеральша, посмотрѣвъ на него въ лорнетъ, сообщила:

— Это полковникъ Водрэй, командующій 4-й артиллерійской бригадой въ Страсбургѣ, — ватерлооское привидѣніе.

Трое мужчинъ однимъ движеніемъ устремили глаза на офицера.

Заинтересованный Грикуръ спросилъ:

— Что онъ здѣсь дѣлаетъ? Играетъ?

— Нѣтъ, онъ влюбленъ.

Въ это мгновеніе полковникъ Водрэй приблизился къ столу, гдѣ находились чернила и перо. Онъ вынулъ изъ кармана карточку и начертилъ нѣсколько словъ, которыя самъ себѣ диктовалъ тихимъ голосомъ, однако настолько внятно, что группа услыхала: сНа память о страсбургскомъ вечерѣ 8-го августа».

Онъ возвратился къ Флоринѣ, вручилъ ей карточку, отдалъ распоряженіе и, замѣтивъ генеральшу, низко поклонился ей, а затѣмъ снова занялъ свое мѣсто въ концертномъ залѣ.

— Онъ обобралъ всю цвѣточницу, — сказала генеральша, когда Водрэй исчезъ: — все это для г-жи Гордонъ.

— Онъ ее знаетъ?

— Нѣсколько дней тому назадъ она пѣла въ Страсбуріѣ у генерала Вуароля, онъ увидѣлъ ее тамъ и полюбилъ… Съ тѣхъ поръ онъ ходитъ по ея слѣдамъ, какъ добрая собака…

— Которую ласкаютъ, — спросилъ Грикуръ.

— Нѣтъ, которую грубо отталкиваютъ. Сердце дамы занято… И какъ разъ…

Баронесса оборвала рѣчь, увидя молодого человѣка очень изящнаго, высокаго, статнаго, на лицѣ котораго свѣтился умъ и рѣшимость. Новопришедшій направился прямо къ придвернику и спросилъ его отрывисто:

— Пріѣхалъ ли принцъ?

— Нѣтъ, виконтъ, — отвѣтилъ придверникъ, почтительно кланяясь.

Тотъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе и заглянулъ въ концертный залъ; затѣмъ онъ принялся шагать но сѣнямъ, отдавшись своимъ думамъ и не заботясь объ окружающихъ.

— Это онъ, — сказала тихимъ голосомъ генеральша.

— Другъ пѣвицы? — спросилъ Беркъ съ оттѣнкомъ пренебреженія.

— О! да я его знаю, — сказалъ Грикуръ: — я видѣлъ эту личность въ редакціяхъ.

— Вы посѣщаете журналистовъ? — спросила баронесса.

— Не всегда можно быть разборчивому въ своихъ сношеніяхъ, — отвѣтилъ Грикуръ съ насмѣшливо язвительнымъ оттѣнкомъ въ голосѣ.

— Но это Фіаленъ, — замѣтилъ Беркъ.

— Нѣтъ, виконтъ Персиньи, — поправила его генеральша.

— Да, точно такъ, — подтвердилъ Грикуръ, — это фамилія и титулъ, оставленные его семьей, а онъ занимается ихъ возстановленіемъ.

— На водахъ… — сказала баронесса попрежнему добродушно.

Упорство, съ которымъ его разсматривали, а, можетъ быть, и

отрывки разговора, достигнувшіе его ушей, привлекли вниманіе Персиньи. Онъ приблизился къ группѣ и сталъ прислушиваться.

— Но эта дама, Гордонъ, — искательница приключеній? — спросила генеральша.

— Нѣтъ, отважная женщина, — отвѣтилъ Грикуръ.

— Героиня романа!

— Діана Вернонъ или Маріонъ Делормъ?

Внезапно все емолкло: передъ группой появился Персиньи.

— Извините, сударыни, — сказалъ онъ съ церемонной учтивостью, — я могу прекратить ваше сомнѣніе.

Затѣмъ онъ повернулся къ Грикуру, Берку и Кереллю, бросивъ на нихъ холодный, какъ сталь, взглядъ, и сказалъ хлесткимъ тономъ.

— Ваше тоже, господа.

— Сударь!.. — сказали они высокомѣрно.

Тутъ вмѣшалась баронесса, сказавъ:

— Оставьте, оставьте, никто лучше этого господина не можетъ дать намъ свѣдѣній.

Персиньи еще болѣе усилилъ учтивость своего обращенія и нѣсколько шипящимъ голосомъ, которымъ потомъ овладѣлъ по своему желанію, залпомъ произнесъ:

— Это правда, ибо я имѣю честь быть очень преданнымъ другомъ г-жи Гордонъ… Дѣйствительно она — героиня, и по меньшей мѣрѣ романическая… Ея голосъ и талантъ вамъ извѣстны… Это лучшая ученица Россини. Ея жизнь — цѣлый рядъ благородныхъ и великодушныхъ поступковъ. Вся плебейская кровь ея отца, стараго солдата Наполеона, течетъ въ ея венахъ; ея душа — воинственная и причудливая. Воспитываясь въ женскомъ монастырѣ, она пятнадцати лѣтъ исчезла оттуда, намѣреваясь освободить одну изъ своихъ подругъ, запрятанную въ какой то испанскій монастырь; эта исторія огласилась и вскружила головы и сердца. Всѣ привѣтствовали Элеонору, и цѣлый сезонъ она была львицей Мадрида. Всѣ просили ея руки. Изъ двадцати человѣкъ, домогавшихся ея руки, она выбрала сэра Гордона Арчера, военнаго комиссара ея величества англійской королевы, увезшаго ее въ Индію, гдѣ она охотилась на тигровъ и стрѣляла въ мятежныхъ сипаевъ. Умираетъ ея мужъ, и вотъ она, двадцатилѣтняя вдова, въ Парижѣ, почти безъ средствъ. Россини даетъ ей уроки. Она дебютируетъ въ миланскомъ «La Scala» — полная побѣда; у «итальянцевъ» изъ Парижѣ — восторженное изступленіе. Газеты печатаютъ, что у Малибранъ явилась соперница, Россини никого другого не желаетъ для воплощенія своей Дездемоны, кромѣ нея. Но слишкомъ фантастичная и независимая, чтобы устроиться на одномъ мѣстѣ, она отказывается отъ всѣхъ приглашеній и объѣзжаетъ Европу: Лондонъ, Вѣну, Флоренцію, наживая груды золота, разсѣиваемаго по ея фантазіи или милосердію. Ея брильянты чаще бываютъ заложены, чѣмъ на ея плечахъ. Да вотъ сегодня она поетъ въ пользу бѣдныхъ. Сборъ громадный, но, можетъ быть, ей останется изъ него двѣсти франковъ!.. Случится ли благородное дѣло, требующее защиты, большое несчастіе, требующее облегченія, — г-жа Гордонъ тамъ, готовая итти всей своей страстной душою на какое угодно приключеніе!.. Ахъ, я забылъ: она ѣздитъ верхомъ, какъ Франкони, и фехтуетъ, какъ кавалеръ Д’Еонъ… Богъ и все…

Послѣдовало молчаніе. Затѣмъ Персиньи, прекрасно владѣя собою, снова раскланялся двумъ болтуньямъ, сказавъ:

— Мнѣ остается, сударыни, извиниться за мое непрошенное вмѣшательство.

Онъ выпрямился и, дерзко взглянувъ на троихъ мужчинъ, сказалъ:

— Если этимъ господамъ не нравилось, я…

Но голосъ, раздавшійся изъ сада, заставилъ расцѣпиться ихъ взгляды, уже сдѣлавшіеся грозными. Это былъ нѣжный, юношескій голосъ, нѣсколько растянутый, съ едва уловимымъ нѣмецкимъ произношеніемъ:

— Поспѣшимъ, г-нъ Паркэнъ, я ни за что на свѣтѣ не хотѣлъ бы пропустить выхода г-жи Гордонъ! — говорилъ онъ, приближаясь.

— Принцъ! — произнесли разомъ Грикуръ, Беркъ и Керелль.

Персиньи неподвижно стоялъ, съ жаднымъ любопытствомъ устремивъ глаза на входную дверь

II.

Вошелъ принцъ и тотчасъ же снялъ шляпу. Ему въ это время исполнилось двадцать восемь лѣтъ. Онъ былъ почти маленькаго роста, съ длинной таліей и короткими ногами. Волосы онъ зачесывалъ слегка на виски; его блѣдно голубые глаза глубоко сидѣли въ орбитахъ; носъ былъ толстый; густые свѣтло каштановые усы прекращались на спайкахъ губъ; голова нѣсколько вдавалась въ плечи, — съ виду онъ былъ добръ, нѣсколько скучный и застѣнчивый.

На секунду принцъ остановился въ пролетѣ стеклянной двери, обѣгая взглядомъ присутствующихъ.

Мужчины почтительно склонились. Женщины отдали придворный поклонъ, принужденный, какъ по обряду.

Луи-Наполеонъ подошелъ къ нимъ и кивнулъ каждому головой.

— Добрый вечеръ, сударыни, добрый вечеръ, господа!.. А! Грикуръ! вотъ и вы; хорошо вы путешествовали?

Онъ улыбнулся съ нѣжной радостью и съ расположеніемъ пожалъ руку молодого человѣка, склонившагося къ его уху и шептавшаго:

— Ваше высочество, генералъ Монтолонъ…

Но принцъ перебилъ его съ живостью:

— Нѣтъ, нѣтъ, Грикуръ, не сейчасъ, я не хочу пропустить выхода г-жи Гордонъ.

Онъ сдѣлалъ шагъ къ концертной залѣ, но Флорина преградила ему путь, предлагая гортенсію.

— Вашъ цвѣтокъ, ваше высочество…

— Прикрѣпите его скорѣе, мое дитя.

И въ то время, какъ цвѣточница прикалывала цвѣтокъ къ отвороту его фрака, онъ вопросительно сказалъ:

— Кажется, это — дочь капитана императорской гвардіи?

Майоръ Паркэнъ, настоящій исполинъ съ добрымъ выраженіемъ, какъ у вѣрнаго и угрюмаго ньюфаундленда, мужъ г-жи Кошлэ, чтицы матери принца, возвратился къ нему, поговоривъ съ придверникомъ.

— Г-жа Гордонъ? да… Я зналъ ея отца, — отвѣтилъ онъ принцу, — мы вмѣстѣ воевали въ Ватерлоо: онъ остался въ Огенскомъ оврагѣ… Не торопитесь, ваше высочество: Элеонора будетъ пѣть не ранѣе, какъ чрезъ нѣсколько минутъ, и для васъ удержаны мѣста.

— Увѣрены ли вы?… Опять этотъ человѣкъ.

И онъ указалъ Паркэну на только что вошедшую странную личность.

Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати съ лицомъ скромнаго мелкаго служащаго, испуганнаго мишурнымъ блескомъ обстановки, безвкусно одѣтаго въ сюртукъ стариннаго провинціальнаго покроя. Онъ проскользнулъ по направленію къ сѣнямъ, подъ усиленнымъ гнемъ взглядовъ Паркэна.

Пальцы взволнованной Флорины, менѣе проворные, чѣмъ обыкновенно, замѣшкались, и принцъ изъ учтивости спросилъ:

— Какъ это вы не на концертѣ, сударыни? Вѣдь появится великая артистка.

И прежде чѣмъ генеральша и баронесса отвѣтили, онъ прибавилъ немного разгорячившимся голосомъ, что съ нимъ рѣдко случалось:

— А я спѣшу ее увидѣть и послушать!.. Что она будетъ пѣть?

— Романсъ «Ива» изъ «Отелло» Россини, — отвѣтила баронесса.

Генеральша наклонилась къ уху Берка и прошептала:

— Вотъ этотъ такъ останется холоденъ къ политикѣ. Нечего опасаться, что онъ вступитъ въ заговоръ.

Баронесса, обернувшись, подтвердила:

— Это претендентъ на полный покой.

— Готово, ваше высочество, — сказала Флорина, присѣдая предъ принцемъ.

Принцъ вынулъ монету и искалъ руки цвѣточницы.

Но послѣдняя сдѣлала движеніе, выражавшее отказъ, и вполголоса сказала:

— Нѣтъ, поберегите, ваше высочество: вы мнѣ заплатите все вмѣстѣ, когда будете французскимъ императоромъ.

Принцъ улыбнулся и сказалъ тономъ спокойнаго убѣжденія:

— Конечно, я буду имъ, Флорина, но когда? Все-таки возьмите, въ ожиданіи.

Онъ поклонился и хотѣлъ итти… Персиньи, неподвижно пожиравшій принца глазами съ момента его входа, приблизился къ нему:

— Извините, ваше высочество…

— Сударь…

Персиньи подалъ ему распечатанное письмо, говоря:

— Не удостоитъ ли ваше высочество бросить взглядъ на это?.. Вы меня простите.

Принцъ взялъ бумагу и удивленно сказалъ:

— Мое писаніе!

— Я не хотѣлъ предоставить никому другому, кромѣ васъ, ваше высочество, заботу представить меня вашему высочеству, — сказалъ Персиньи съ глубокимъ поклономъ.

Прочитавъ нѣсколько строчекъ, Луи-Наполеонъ сказалъ:

— Вы, г. де-Персиньи!.. Я очень счастливъ наконецъ познакомиться съ вами!.. Въ продолженіе трехъ мѣсяцевъ мы ведемъ переписку…

Онъ понизилъ голосъ и прибавилъ еще тише:

— Вы во-время пріѣхали; моментъ близокъ. Сейчасъ же послѣ концерта мы встрѣтимся здѣсь.

Онъ сдѣлалъ дружескій знакъ и удалился. Когда онъ вошелъ въ залъ, оттуда вышелъ Водрэй съ озабоченнымъ лицомъ.

— О! Паркэнъ… посмотрите!.. это настоящій Раффэ!.. — сказалъ принцъ своему товарищу. — Вы знаете его?

Паркэнъ сдѣлалъ отрицательный знакъ.

— Надо узнать, кто это.

Луи-Наполеонъ почтительно привѣтствовалъ стараго офицера, затѣмъ исчезъ въ залѣ Цвѣтовъ вмѣстѣ съ Паркэномъ.

Удивленный Водрэй отвѣчалъ на поклонъ, стараясь припомнить имя этой неизвѣстной ему личности. Но, занятый другимъ, онъ не останавливался долго на этихъ поискахъ и, замѣтивъ Флорину, направился къ ней.

— Мои цвѣты? — спросилъ онъ съ какой-то тоскою въ голосѣ.

— Вручены, — отвѣтила цвѣточница.

— Что сказала г-жа Гордонъ?

— Васъ это огорчитъ.

— Говорите, я хочу знать.

— Она долго вдыхала ихъ благоуханіе, затѣмъ, прочитавъ картину, засмѣялась, сказавъ: «Бѣдный полковникъ!»

— А!

Водрэй совсѣмъ поблѣднѣлъ. На мгновеніе онъ сдѣлался неподвиженъ. Вдругъ веселый голосъ привелъ его въ себя:

— Полковникъ!.. Наконецъ-то я вижу хорошее французское лицо!.. Мнѣ было не по себѣ среди этихъ космополитовъ, накрашенныхъ женщинъ и игроковъ…

— Но, — сказалъ Водрэй, стараясь отдѣлаться отъ него.

Другой — молодой человѣкъ двадцати пяти лѣтъ, средняго роста, широкоплечій, одѣтый съ строгой простотой офицера, существующаго лишь на жалованье, безъ всякаго поползновенія на изящество, — продолжалъ съ такимъ тембромъ въ голосѣ, какой принадлежитъ исключительно открытымъ, честнымъ, нѣсколько грубоватымъ натурамъ.

— Воздухъ нашихъ конюшенъ полезнѣе для моихъ легкихъ, чѣмъ духи этихъ женщинъ, и я предпочитаю самыхъ скромныхъ изъ моихъ солдатъ всѣмъ этимъ щеголямъ.

Внезапно замѣтивъ замѣшательство на лицѣ Водрэя, онъ спросилъ его:

— Что съ вами, полковникъ?.. Не стѣсняю ли я васъ ненарокомъ?

Онъ добродушно, дружески засмѣялся и хотѣлъ удалиться.

Водрэй остановилъ его, стараясь улыбнуться.

— Стѣсняете меня? вы, мой любезный товарищъ? Но не останемся здѣсь. Пойдемте, у меня есть для васъ мѣсто. Вы сейчасъ услышите самую дивную, самую…

Онъ взялъ подъ руку молодого человѣка и увелъ его съ собою въ концертный залъ, гдѣ его голосъ затерялся.

Генеральша Рэнго и баронесса Венуа послѣ исчезновенія принца вновь принялись за болтовню съ Грикуромъ, Беркомъ и Кереллемъ.

Замѣтивъ собесѣдника полковника Водрэя. генеральша воскликнула:

— Какъ? и онъ также въ Баденѣ, добродѣтельный изъ добродѣтельныхъ!

— Кто это? -спросила баронесса, продолжая быть насторожѣ, тогда какъ ихъ кавалеры прикидывались равнодушными.

— Поручикъ Лэти изъ понтонеровъ Вуароля.

— Значитъ, здѣсь весь Страсбургскій гарнизонъ!

— Это такъ близко. Сюда пріѣзжаютъ верхомъ безъ разрѣшенія. Генералъ Вуароль и мой мужъ смотрятъ на это сквозь пальцы. Что подѣлаешь? Наша старая крѣпость такая мрачная…

У баронессы появилась та тупая улыбка, которая служила признакомъ ея доброй души. Она сказала:

— Всѣ эти офицеры вокругъ сына Гортензіи… На мѣстѣ короля Людовика-Филиппа я опасалась бы, ибо для чего же, наконецъ, они являются сюда — веселиться или составлять заговоръ?..

— О! моя дорогая, — возразила генеральша, — неужели вы это думаете? Составлять заговоръ!. Въ пользу кого? въ пользу этого скучнаго молодого человѣка съ нѣмецкимъ произношеніемъ? Это было бы смѣшно…

Баронесса посмотрѣла на стоящихъ предъ нею и улыбающихся трехъ мужчинъ и сказала:

— Но я думаю, что и вы сами, не покидающіе принца ни днемъ, ни ночью…

Беркъ быстро заявилъ:

— О, мы, мы — сторонники легитимистовъ.

— Мы — приверженцы Генриха V, — прибавилъ Керелль.

— Крайніе защитники бѣлаго знамени! — заключилъ Грикуръ своимъ тономъ насмѣшливой важности, который его никогда не покидалъ.

Генеральша прибавила:

— Что касается Лэти, то онъ — республиканецъ, неисправимый и жестокій якобинецъ: — это Робеспьеръ въ военномъ мундирѣ.

Баронесса хотѣла возразить, по ей помѣшала вдругъ поднявшаяся сумятица въ концертномъ залѣ. Крики восторга и неистовыя рукоплесканія порывами доносились чрезъ дверь, теперь широко раскрытую, чтобы всѣ могли входить.

Придверникъ громко объявилъ:

— Господа, будетъ пѣть г-жа Гордонъ!..

Со всѣхъ сторонъ публика бросилась въ залъ.

Мало-по-малу восклицанія смолкли, и только слышались звуки настраиваемой арфы.

Появились обѣ лоретки. Онѣ казались очень веселыми.

— Онъ очарователенъ, — сказала Селина.

— Почему онъ насъ покинулъ? — спросила молоденькая Адель.

— Для переговоровъ съ префектомъ Нижняго Рейна. Безъ сомнѣнія, какія нибудь дипломатическія дѣла. Тише! вотъ они.

— Потише, сударыни, — просилъ придверникъ: -будетъ нѣтъ г-жа Гордонъ.

Селина топнула ногою.

— Опять она! Ахъ, нѣтъ, пойдемъ, Адель. Я предпочитаю удалиться.

И она увлекла свою товарку, въ то время какъ появились Шоппэнъ д’Арнувилль, страсбургскій префектъ, и камергеръ саксонскаго короля, оканчивая разговоръ.

— Г. префектъ, — шепталъ послѣдній, — я заставилъ разговориться этихъ двухъ молодыхъ гетеръ; такъ мы дѣйствовали подъ начальствомъ герцога Отрантскаго. Ну, ничего… наши молодые люди ни о чемъ не думаютъ, какъ только о веселіи.

— Это, безусловно, мое мнѣніе, — отвѣтилъ префектъ, — и я себя спрашиваю, для чего министръ принудилъ меня на это перемѣщеніе. Тѣмъ болѣе, что я уже… Какъ разъ, вотъ мой Корнильонъ, — прибавилъ онъ сквозь зубы.

При входѣ сановниковъ, странная личность, которая, казалось, слѣдовала по пятамъ принца Луи, выпрямилась, какъ солдатъ.

— Ну, сударь, — сурово спросилъ Шоппэнъ д’Арнувилль, направляясь къ нему: — что новаго?

— Г. префектъ, у меня въ рукахъ всѣ нити, — сказалъ бѣдняга таинственнымъ голосомъ.

Въ то время, какъ Корнильонъ силился посвятить начальника въ свои открытія, стзрый саксонскій дипломатъ бормоталъ съ безпокойствомъ:

— Чортъ возьми! Не Габріэль ли Делессеръ далъ мнѣ коллегу?

Онъ принялся разсматривать новичка.

— Фи! — сказалъ онъ пренебрежительно, — молодой полицейскій… Дворцовый полицейскій, можетъ быть?.. Нѣтъ, провинціальный полицейскій…

И, успокоенный, онъ пожалъ плечами.

Тѣмъ временемъ префектъ старался отдѣлаться отъ Корнильона, дѣлая различныя движенія, выражающія отрицаніе, и пожимая плечами. Онъ покинулъ его со словами:

— Оставьте меня въ покоѣ, вы дуракъ!

— Тише же! молчите! — ворчали всѣ при входѣ въ концертный залъ.

Тогда водворилось глубокое молчаніе, и подъ нѣжные звуки арфы раздался могущественный, глубокій голосъ, чистаго тембра, драматическій до содроганія души, пѣвшій:

Assisa al ріе d’an salice,

Immersa nel dolore,

Qeraea trafitta Isaura

Dal piu crudele amore;

L’aura tra i rami flebile

Ne ripeto va il suon.

Вся скорбь влюбленной жалобы обнаружилась до конца съ такимъ выраженіемъ страданія, съ такимъ жалобнымъ стономъ, что всѣ слушатели были потрясены. Когда затихло послѣднее колебаніе звука этого трагическаго голоса, никто даже не думалъ рукоплескать. Молчаніе парило надъ всей этой равнодушной, пресыщенной толпой, пораженной своимъ собственнымъ волненіемъ. Многіе изъ мужчинъ и женщинъ, явившихся изъ четырехъ угловъ Европы съ зачерствѣлою отъ азартныхъ игръ душою, плакали, почти счастливые отъ вызванныхъ слезъ и вновь проявившейся въ нихъ чувствительности.

Затѣмъ раздались «hoch», «hurras», «eljen», «bravos», «vivats» — то пѣвучіе, то гортанные крики торжества и благоговѣнія, — этого неистоваго Вавилона, привѣтствовавшаго пѣвицу въ то время, какъ цвѣточный дождь покрывалъ эстраду.

Но надо было покинуть залъ. Тогда вся публика столпилась въ сѣняхъ, подстерегая выхода своего кумира.

Наконецъ онъ появился.

Это была женщина лѣтъ двадцати восьми, во всемъ сіяніи, какое геній придаетъ красотѣ. Ея лицо было, какъ у античной мраморной статуи: маленькая голова, прямой носъ, классическія, но трепещущія губы, темные глаза, въ которыхъ проглядывалъ огонекъ, черные волосы, просто раздѣленные проборомъ на два правильные bandeau, какъ крылья, наполовину прикрывающія лобъ. Ея гибкій, волнистый станъ былъ задрапированъ по античному въ нѣчто, похожее на тунику изъ черной мягкой шелковой матеріи. Ея плечи и руки были обнажены, поэтому на нее накинули выѣзда ной плащъ, который волочился за нею, какъ придворная мантія.

Она приближалаcь; къ ея ногамъ женщины бросали свои букеты. Ея красныя губы улыбались, а глаза благодарили и выражали радость торжествующаго сердца, но не за личную славу, а за доброе дѣло, которое она можетъ сдѣлать.

Ей предшествовалъ Беназэ, игорный откупщикъ и полный властелинъ мѣстности, старавшійся освободить для нея путь до кресла, поставленнаго предъ однимъ столомъ, на которомъ лакеи только что помѣстили цѣлыя охапки цвѣтовъ.

Она сѣла очень взволнованная и могла лишь неясно пробормотать слова благодарности. Затѣмъ, взявъ горсть розъ, она погрузила въ нихъ лицо, какъ бы освѣжаясь.

Стоящій въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея Водрэй окидывалъ ее преданными взглядами, бормоча:

— Это — мои цвѣты!

Вокругъ актрисы слышались возгласы. Всѣ обмѣнивались впечатлѣніями:

— Чудно!

— Какой проникающій тембръ!

— Какая метода! Какая душа!

— Это первая современная лирико-трагическая актриса!

— Браво, Гордонъ!

— Малибранъ и Дорвалъ въ одной и той же личности! — говорили другіе.

— И какая красавица!

— Со времени г-жи Грассини, которую первый консулъ почтилъ своимъ расположеніемъ, я никогда не видѣлъ и не слышалъ ничего подобнаго, — повѣдалъ префекту Нижняго Рейна камергеръ короля саксонскаго.

Беназэ молилъ окружающихъ:

— Господа, умоляю, посторонитесь… Смотрите, г-жа Гордонъ задыхается.

Всѣ немного раздвинулись.

Тогда Элеонора нѣсколько мальчишескимъ и свободнымъ тономъ, противорѣчащимъ ея трагической красотѣ и сразу обнаруживающимъ ея рѣшительную натуру, полную противорѣчій, заявила:

— Да, мнѣ немного жарко… но я очень рада!

— Вамъ надо освѣжиться, сударыня. Неугодно ли вамъ бокалъ шампанскаго? — предложилъ Беназэ.

— Нѣтъ, нѣтъ, благодарю!.. Выручка? выручка? Я хочу ее видѣть; прошу васъ, сосчитаемъ ее сейчасъ, сударь!.. Ахъ, мои бѣдняки, будутъ ли они счастливы?

Директоръ подалъ знакъ, и лакей поспѣшно ушелъ.

Внезапно лобъ г-жи Гордонъ избороздился складкой безпокойства.

— Сколько по опредѣленію бургомистра надо на постройку этой деревушки?

— Около пятнадцати тысячъ франковъ.

— А вдругъ у насъ ихъ недостанетъ?.. Однако, залъ былъ полный.

На ея подвижномъ лдцѣ тотчасъ же выразилась большая тревога.

Появился лакей, неся корзину, которую онъ поставилъ на столъ. Она была переполнена золотыми и бумажными деньгами.

— Ахъ, скорѣе, скорѣе! — сказала Элеонора, вставая.

И, опустивъ руку въ корзину, она захватила горсти золота, разсыпавъ его водопадомъ.

— О мои бѣдные погорѣльцы!.. Благодарю, благодарю, еще разъ благодарю за нихъ!.. Посчитаемъ!

Она снова сѣла, наполовину высыпала этотъ маленькій Пактоль на свое платье и принялась считать съ помощью игорнаго откупщика и лакеевъ, приготовлявшихъ ей золото низкими стопами и раскладывавшихъ ихъ на столѣ.

— Какъ прекрасно и сладко прикасаться къ деньгамъ, нажитымъ для несчастныхъ! — сказала она, сопровождая свои слова соотвѣтcтвующими этой рѣчи движеніями рукъ. — Дорогія деньги!.. Дорогая публика!..

И своей маленькой горстью, полной золота, она послала любовавшейся ею публикѣ поцѣлуй.

Затѣмъ, придавъ себѣ серіозный видъ кассира, сидящаго за своей рѣшеткой, она продолжала:

— Десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать… Здѣсь есть все: луидоры, гинеи, рубли, банковые билеты, дукаты, жетоны… пятьсотъ франковъ… Счастливый игрокъ!.. Ахъ, если бы я тебя знала!..

И она послала поцѣлуй.

— Ливры, флорины, испанскіе дублоны..

Она надула губы, но затѣмъ, быстро измѣнивъ настроеніе, сказала, обращаясь къ большой серебряной монетѣ:

— Это ничего. Ба! на этотъ разъ я люблю ваше величество!.. А это что?

И она прочитала по складамъ на ободкѣ золотой монеты:

— Гуль… гульд… гульденъ… Пфъ! монета Меттерниха.

Затѣмъ дѣтски радостнымъ голосомъ она воскликнула:

— Наполеондоръ!.. Да здравствуетъ императоръ!

Она остановилась, взволнованная, и сказала смѣясь:

— Я велю себя задержать!

Затѣмъ она сдѣлалась серіозной и продолжала считать.

Во время этой сцены принцъ и Персиньи, которые сошлись при выходѣ изъ концерта и могли на мгновеніе уединиться отъ суеты, возвращались, сопровождаемые майоромъ Паркэномъ.

Они остановились немного въ сторонѣ и продолжали начатый разговоръ.

Грикуръ, Беркъ и Керелль, не покидавшіе генеральши Рэнго и баронессы Бенуа, воспользовались тѣснотою и подошли къ принцу, не привлекая на себя вниманія.

Они съ удивленіемъ увидѣли его разговаривающимъ по-пріятельски съ Персиньи. Подходя, они услышали ихъ слова.

— Мы основали клубъ «Кожаныхъ Штановъ». Монтолонъ, Воданкуръ, Вуазенъ и Лабордъ участвуютъ въ немъ… Ихъ мнѣніе…

— Кстати, господа, — перебилъ его принцъ, — представляю вамъ г. Персиньи… Онъ изъ нашихъ; онъ привезъ мнѣ полный планъ.

Послѣдовало минутное колебаніе. Недавно вспыхнувшая ссора была еще свѣжа; но это скоро прошло, и руки самопроизвольно протянулись къ Персиньи.

Грикуръ даже прибавилъ:

— Сказать, что мы сейчасъ едва не… Мы принесемъ къ ногамъ г-жи Гордонъ все наше уваженіе.

Персиньи откровенно, безъ принужденной поспѣшности, но также безъ затрудненія пожалъ протянутыя ему руки, и разговоръ продолжался.

Поручикъ Лэти, не покидавшій Водрзя, замѣтилъ Луи-Наполеона. Онъ хотѣлъ оторвать своего начальника отъ лицезрѣнія Элеоноры.

— Ахъ, принцъ!.. Пойдемте, полковникъ, я васъ представлю.

Но старый воинъ сталъ сопротивляться.

— Нѣтъ, нѣтъ, Лэти, это можетъ быть дурно истолковано. А затѣмъ, вы знаете, я боюсь политики!.. — и онъ нѣсколько злорадно прибавилъ: — я считалъ васъ республиканцемъ?

— Конечно, — отвѣтилъ Лэти, — но развѣ Бонапарты не принадлежали?..

И онъ увлекъ его въ толпу.

Между тѣмъ, счетъ выручки былъ оконченъ. Беназэ съ карандашемъ въ рукѣ оканчивалъ подсчетъ.

— Сколько? — спросила съ тревогой г-жа Гордонъ.

— Двѣнадцать тысячъ семьсотъ восемьдесятъ франковъ.

Элеонора была опечалена.

— Не хватаетъ болѣе двухъ тысячъ франковъ!.. Дѣйствительно ли бургомистръ сказалъ пятнадцать тысячъ?.. Вы увѣрены въ этомъ? — спросила она.

— Безусловно вѣрно.

Великодушная артистка тотчасъ же приняла рѣшеніе:

— Ахъ, милостивые государи и милостивыя государыни, — обратилась она къ еще многочисленнымъ присутствующимъ, собравшимся вокругъ нея, — вы не оставите меня въ горѣ. Мои бѣдняки! Подумайте! Они безъ крова, безъ хлѣба… Не хватаетъ ста десяти луидоровъ! Ради Бога!.. Я еще завтра спою даромъ, но не откажите мнѣ сегодня. Смотрите, я буду просить милостыню.

Она собрала въ видѣ корзины подолъ своего платья и стала обходить кругомъ, когда позади нея раздался нѣжный, нѣсколько колеблющійся, но вскорѣ окрѣпнувшій, голосъ:

— Безполезно, сударыня; я пополню сумму.

Она быстро обернулась и оказалась въ присутствіи незнакомой ей личности. Удивленная и восхищенная, она могла лишь пробормотать:

— О, сударь, какъ вы добры!

Голосъ продолжалъ:

— Г. Паркэнъ, вручите сто двадцать наполеондоровъ.

— Наполеондоровъ!

Затѣмъ, доставъ свою памятную книжку и маленькій золотой карандашъ, она спросила:

— На чье имя я должна записать?…

Послѣдовало краткое колебаніе со стороны дарителя.

— На имя изгнанной артистки.

— Артистки? — спросила Элеонора, поднявъ глаза, — но изгоняютъ только…

Принцъ улыбнулся и сказалъ:

— Да, королевъ.

Элеонора съ нѣсколько испуганнымъ любопытствомъ пристально посмотрѣла на него. Потомъ вдругъ опрометчиво, не будучи еще увѣрена, сказала:

— Ваша ма…

Она остановилась, прикрывъ ротъ рукою.

Но принцъ серіозно поклонился, произнося:

— Моя мать?

— Вы принцъ Луи-Наполеонъ?

Ее охватило сильное волненіе. Она попробовала сдѣлать придворный поклонъ, но ей пришлось опереться рукою на кресло.

Принцъ поспѣшилъ поддержать ее. Она взяла его руку и необдуманнымъ движеніемъ энтузіазма поцѣловала ее.

— О, сударыня, что вы дѣлаете? Это было бы…

— Вы не можете понять, вы не можете знать.

— Нѣтъ, я знаю.

Предупредительно, но сдержанно, онъ провелъ ее къ растворенной въ садъ, стеклянной двери, затѣмъ возвратился къ своимъ друзьямъ.

Беназэ все еще умолялъ публику разойтись.

— Прошу васъ, милостивые государи и милостивыя государыни, ради Бога…

Видя, какъ медленно оставляютъ въ покоѣ г-жу Гордонъ, онъ подалъ знакъ придвернику игорнаго зала. Тогда послѣдній громко объявилъ:

— Господа, игра возобновлена!

Всѣ бросились къ игорному залу.

Префектъ Нижняго Рейна, приблизившись къ Корнильону, сказалъ:

— Я уѣзжаю въ Страсбургъ, вотъ мои распоряженія…

И онъ увлекъ его за собою.

Въ комнатѣ оставались только принцъ, окруженный Персиньи, Лэти, Грикуромъ, Беркомъ и Кереллемъ, Водрэй, не сводившій глазъ съ пѣвицы, генеральша Рэнго и баронесса Бенуа, наблюдавшія всѣхъ съ злораднымъ смѣхомъ.

Элеонора, облокотившись на наличникъ двери, долго вдыхала вечерній воздухъ. Все ея существо, напряженное отъ нервнаго усилія этого вечера, мало-по-малу успокоилось отъ теплаго дуновенія вѣтерка, ласкавшаго ея кожу. Она не замѣтила, какъ двѣ слезы скатились по ея щекамъ и разсѣялись на мраморной груди. Изъ ея встревоженной души вырвался легкій стонъ. Она всматривалась въ великолѣпное небо, думая прочесть въ немъ какое нибудь предначертаніе своей судьбы…

Къ ней приблизился Водрэй.

— Вамъ дурно?

— Нѣтъ, — сказала она сухо.

— Можетъ быть, прогулка на чистомъ воздухѣ… — прибавилъ онъ застѣнчиво.

— Не съ вами ли?

— Но…

— Наединѣ, прижавшись другъ къ другу, при сладкихъ изліяніяхъ, при лунѣ… Ахъ, нѣтъ, благодарю.

Она нервно засмѣялась.

— Вы жестоки, сударыня!

Онъ сдѣлалъ шагъ назадъ, но она, видя, что его обидѣла, стала удерживать:

— Такъ вы не хотите быть моимъ другомъ? Такъ хорошо быть товарищами… Вы знаете, что я не могу васъ любить, — сказала она, протягивая руку.

Въ теченіе нѣкотораго времени принцъ и окружающіе его оживленно разговаривали, не трудно было замѣтить, что Водрэй служилъ предметомъ ихъ любопытства и бесѣды.

Лэти, отдѣлившись отъ нихъ, подошелъ къ нему и сказалъ:

— На этотъ разъ вы не можете увернуться… Принцъ желаетъ съ вами познакомиться, полковникъ.

— Нѣтъ.

— Вы не можете отказать, не сдѣлавъ невѣжливости. Впрочемъ, это васъ ни къ чему не обязываетъ.

Водрэй, уязвленный обращеніемъ г-жи Гордонъ и мало заботясь о томъ, что отъ него требовали, хотѣлъ ускользнуть, но принцъ стоялъ въ двухъ шагахъ отъ него съ протянутой рукой.

— Полковникъ, не откажите мнѣ въ радости пожать руку одному изъ самыхъ достойныхъ товарищей императора.

— Ваше высочество!

Луи-Наполеонъ продолжалъ:

— Вы командуете 4-й артиллеріей; это полкъ въ Валянсѣ, гдѣ началъ свою службу простымъ поручикомъ мой дядя, и гдѣ мой отецъ, котораго взялъ къ себѣ дядя, получилъ свое первое обученіе… Это почти семейная связь.

— Принцъ…

— Помните, по бѣдности у нихъ была лишь одна постель, и старшій между двумя уроками математики самъ дѣлалъ кадетскій супъ… Всѣ офицеры 4-й артиллеріи обожали маленькаго Луи-Бонапарта… Я — его сынъ.

— Я…

— Полно! Пожмите безъ всякихъ сомнѣній руку друга, который никогда не потребуетъ отъ васъ ничего, противнаго вашей чести.

Старый воинъ не могъ болѣе выдержать. Онъ съ волненіемъ взялъ протянутую принцемъ руку, но послѣдній раскрылъ ему объятія и облобызалъ его. Затѣмъ онъ воскликнулъ:

— Вотъ сами и счастливый моментъ, какой только я знать!.. Господа, полковникъ Водрэй дѣлаетъ намъ честь своимъ присутствіемъ.

И, обернувшись къ Элеонорѣ, онъ скачалъ:

— Г-жа Гордонъ будетъ благодарна, что мы оставимъ ее отдохнуть… Пойдемте, господа, курить… Полковникъ разскажетъ намъ о прекрасныхъ прежнихъ подвигахъ и странствованіяхъ великой арміи…

Они вышли, и голосъ принца смолкъ.

Персиньи пошелъ послѣдній вслѣдъ за принцемъ, но г-жа Гордонъ окликнула его.

— Жильберъ!

— Дорогая Элеонора, я долженъ… — сказалъ молодой человѣкъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ.

Г-жа Гордонъ сдѣлала повелительный знакъ и сказала:

— Останьтесь!

III.

Послѣ ухода принца Беназэ подалъ знакъ, и большіе тяжелые занавѣсы, отдѣлявшіе этотъ залъ отъ сѣней, опустились, поэтому Персиньи съ Элеонорой остались одни.

Она полулежала въ большомъ креслѣ; онъ стоялъ, устремивъ глаза на дверь, готовый продолжать свой путь.

— Я не могу оставить такъ принца… — сказалъ онъ.

— Такъ вы съ нимъ знакомы? — перебила она нѣсколько насмѣшливо.

— Въ продолженіе часа, но уже три мѣсяца, какъ мы переписываемся.

— Per bacco! какъ сказалъ бы мой знаменитый учитель, Россини: вы быстро подвигаетесь впередъ относительно связей!

Персиньи приблизился къ ней:

— Вы это лучше знаете, чѣмъ кто нибудь другой!

— Это правда: вы мною овладѣли погусарски!… И это мнѣ не очень не нравилось, — прибавила она, слегка ударяя по складкамъ платья, — вотъ уже годъ, какъ это длится.

— Годъ, — подтвердилъ Персиньи.

Элеонора подняла глаза.

— Вы это говорите, будто находите время слишкомъ длиннымъ.

— Ты знаешь, что нѣтъ.

— О! безъ пошлостей!… Откуда у васъ явился этотъ скоротечный бонапартизмъ?

— Отъ васъ.

— Отъ меня?

— Слушая, какъ вы разсказываете преданія объ императорѣ.

Элеонора выпрямилась, облокотись локтемъ на колѣно и подперевъ рукою подбородокъ, съ мечтою о прошедшемъ во взорѣ.

— Да, это были разсказы, охъ, какіе прекрасные разсказы! Они убаюкивали мое дѣтство. Они были переданы мнѣ ворчунами моего отца, когда, совсѣмъ еще маленькой, я, сидя верхомъ на ихъ колѣняхъ въ штиблетахъ, царапала ихъ бѣлую буйволовой кожи амуницію своими пальцами или запускала ихъ въ толстую шерсть ихъ медвѣжьихъ шапокъ.

— Вы были для меня, — продолжалъ Персиньи мечтательнымъ тономъ, — раскрытымъ томомъ «Побѣдъ и завоеваній».

— И вы перелистывали меня?

— Я васъ любилъ и собиралъ эти преданія съ вашихъ губъ.

— Такъ что вы, унтеръ-офицеръ, изгнанный изъ арміи за республиканскій заговоръ, вдругъ очутились на буксирѣ у наслѣдника имперіи, — продолжала Элеонора съ насмѣшливымъ выраженіемъ рта.

Персиньи упорно не замѣчалъ задорнаго тона своей подруги и продолжалъ.

— Я понялъ силу этого народнаго воображенія, и что съ нею можно поднять страну, возвратить ей жажду жизни.

Послѣдовала пауза.

Эти два красивыя, изворотливыя и способныя существа, въ которыхъ жила одна мысль, какой хитростью поразить противника, подобно двумъ дуэлистамъ, смотрѣли другъ на друга, скрестивъ на мгновеніе взгляды, будто рапиры.

Ихъ глаза скоро измѣнили направленіе. У Элеоноры вырвался одинъ изъ тѣхъ вздоховъ, наполовину насмѣшливыхъ, наполовину искреннихъ.

— Ахъ, Персиньи, вы заставляете меня сожалѣть, — сказала она.

Но онъ былъ сильнѣе въ этой игрѣ и сказалъ, прикинувшись удивленнымъ:

— Сожалѣть?!. О чемъ же, Боже мой?

Пѣвица продолжала:

— Вспомните, о чемъ мы говорили въ тотъ день, когда мы полюбили другъ друга.

— Обо многомъ.

— Не перебивайте меня!.. «Какъ только но той или другой причинѣ скука, несходство характеровъ, новая любовь»…

— Новая любовь?

Тонъ, которымъ онъ произнесъ эти слова, былъ такъ учтиво дерзокъ, что Персиньи получилъ ударъ вѣеромъ по рукѣ.

— Не раздражайте меня, видите, у меня больные нервы!.. «Тотъ или другой захочетъ порвать свою цѣпь изъ розъ, довольно сказать два слова: забудемъ пришлое. Этимъ все сказано». Помните?..

— Я, помню — сказалъ Персиньи съ меланхоличной серіозностью, — я такъ хорошо это помню, что сейчасъ тамъ (онъ показалъ на мѣсто, гдѣ онъ сидѣлъ нѣсколько минутъ ранѣе съ Луи-Наполеономъ), когда между мною и принцемъ завязывалось дѣло, которое должно возвести его на престолъ, а меня… въ его приближенные, я думалъ, насколько виновенъ тотъ, кто въ моментъ, когда бросается въ опасное приключеніе, былъ безуменъ, увлекая за собою любимую женщину…

Онъ на минуту остановился, улыбаясь, затѣмъ заключилъ:

— Но мнѣ вспомнилось наше обоюдное обѣщаніе… и я успокоился.

Элеонора смотрѣла на него съ изумленіемъ, какъ будто онъ сказалъ баснословную безсмыслицу; затѣмъ рѣзко прибавила:

— Какъ!.. Но, позвольте, позвольте, это я расторгаю нашу связь.

— Въ стратегіи вы стоите за наступательное движеніе, — сказалъ молодой политикъ со смѣхомъ.

— Я придерживаюсь правосудія, — сказала очень искренно пѣвица: — мужчина не имѣетъ права расторгать первый.

— Однако, контрактъ былъ обоюдный.

— Теперь ты не скажешь мнѣ подобныхъ словъ! — сказала со смѣхомъ Элеонора.

Послѣдовало молчаніе, затѣмъ Персиньи, приблизясь къ ней, спросилъ:

— Такъ… другая любовь?

— Другая… ну, ужъ нѣтъ, — сказала она съ испугомъ.

Съ минуту она казалась взволнованной и, внезапно перейдя къ другому порядку мыслей, сказала:

— Скажи мнѣ, принцъ…

Она остановилась.

— Ну, что же принцъ?.. Доканчивай.

— О! онъ очарователенъ! Но есть ли у него способности? Онъ застѣнчивъ, нѣсколько холоденъ…

— Его отецъ былъ голландскимъ королемъ.

— Дурачина… Надо его разгорячить… О! называться Наполеономъ и оставаться бездѣятельнымъ? Жить по-мѣщански въ сытомъ изгнаніи, когда наслѣдникъ цезаря?..

— Не довѣряй наружности; я узналъ его душу изъ писемъ.

— Такъ ты надѣешься? — сказала она, заинтересованная.

— Онъ упоренъ и фанатиченъ; его безпечность только поверхностная; быть апатичнымъ это значитъ быть непроницаемымъ. Онъ вѣритъ въ свою миссію, онъ исполнитъ ее. Онъ считаетъ, что жизнь имѣетъ для него какую нибудь цѣну только лишь, если онъ сдѣлается императоромъ французовъ. Онъ сложитъ свою голову за свою корону.

— Съ виду онъ нѣжный, немного печальный… Въ его блѣдныхъ глазахъ видна мечта, — сказала Элеонора.

— Мечта объ имперіи… Онъ изъ молчаливыхъ, а молчаливые иногда страшны. Такими были заговорщики флорентійской республики… Онъ изъ ихъ семьи.

Замечтавшаяся Элеонора спросила голосомъ балованнаго ребенка:

— Хочешь, чтобы я участвовала?

— Въ чемъ?

— Въ этомъ рискованномъ предпріятіи.

— Это не женское дѣло.

— Однако… Іоанна д’Аркъ?

— О! Іоанна д’Аркъ! — сказалъ со смѣхомъ Персиньи.

— Да, я знаю… Во всякомъ случаѣ не тебѣ меня упрекать.

Она перемѣнила тонъ и стала нервной.

— И затѣмъ, я думаю, что ты давно пересталъ смотрѣть на меня, какъ на мѣщаночку!.. — сказала она. — Какъ! ты меня не узналъ въ теченіе года! Но развѣ ты не видишь, что это существованіе меня раздражаетъ, что съ меня довольно цвѣтовъ, а рукоплесканія выводятъ меня изъ себя!… Да вотъ я получила письмо отъ Россини, — безподобное приглашеніе въ итальянскую оперу. Ты увидишь, какъ я отвѣтила illustrissimo. Буду я пѣть, буду я играть комедію, когда могу участвовать въ настоящей живой драмѣ!.. Вѣеръ! Не вѣеръ нуженъ въ эту руку, а хлыстъ…

Она сломала вѣеръ и, бросивъ обломки на коверъ, упала на кресло съ нервными слезами на глазахъ.

— Будь немного спокойнѣе, — нѣжно проговорилъ Персиньи: — если бы кто нибудь пришелъ…

— Ты меня считаешь неспособной служить вамъ? Во-первыхъ, я ѣзжу верхомъ лучше тебя…

Персиньи раздражился:

— Э! да дѣло идетъ не о верховой ѣздѣ.

Но она разошлась. Она залпомъ сказала:

— Сейчасъ, пока вы разговаривали съ принцемъ, я вдыхала добрый запахъ заговора, — знакомый мнѣ и вновь найденный А! ты считаешь меня за новичка? Слушай! Послѣ отреченія императора и до возвращенія мы были, — отецъ и я, — очень, очень несчастливы, въ маленькой квартиркѣ, въ Монружѣ; никого, кромѣ насъ двоихъ; мама умерла, а я была совсѣмъ маленькой. Мы были очень бѣдны. Иногда папа выходилъ поздно вечеромъ, и, чтобы не оставлять меня дома одну, онъ часто уводилъ меня съ собою далеко, чрезъ деревню… Мы шли въ одиночествѣ. Нужно было проходить чрезъ множество маленькихъ садиковъ, огородиковъ, полныхъ капусты… Наконецъ мы достигали цѣли: то это была калитка заброшеннаго, необитаемаго участка земли, то отверстіе каменоломни предъ которой возвышалось большое колесо, черное, какъ потухшій фейерверкъ. Внезапно появлялся человѣкъ, похожій на моего отца, и спрашивалъ: «Кто идетъ?» Мой отецъ отвѣчалъ, называя какую нибудь изъ побѣдъ: Аустерлицъ, Іена, Фридландъ, ну, не знаю какую, понимаешь — лозунгъ. Это были карбонаріи. Меня укладывали спать въ уголъ на кучу плащей, а потомъ мой отецъ несъ меня на рукахъ обратно въ Парижъ, когда начинало свѣтать. Впослѣдствіи, послѣ смерти отца я опять видѣла его товарищей. Когда надо было скрыть какія нибудь бумаги, исполнить порученіе, передать что нибудь важное незнакомцу у церковной двери взамѣнъ поданной святой воды или незамѣтно вручить что нибудь въ милостынѣ нищему, — они всегда вспоминали о сиротѣ… Ты видишь, я не новичекъ.

Персиньи слушалъ ее съ восторженнымъ удивленіемъ.

— Такъ ты хочешь снова начать? — спросилъ онъ со смѣхомъ.

— О! да, болѣе, чѣмъ когда!

И тотчасъ же, вышучивая себя, она добавила:

— Я чувствую въ себѣ душу адъютанта!

Онъ улыбнулся и сказалъ:

— Ты не замѣтила одного?

— Чего?

— Что мы никогда такъ часто не говорили другъ другу «ты» со времени нашего разрыва.

Она сдѣлалась ласковой и сказала:

— Только въ любви есть нѣжность.

Затѣмъ, вернувшись къ своей мысли, она добавила:

— Такъ рѣшено?

— Что?

— Ты меня вербуешь?

— Нѣтъ!.. Тише! Идутъ!..

Это былъ Веназэ, который осторожно, сначала на половину приподнявъ занавѣсъ, приближался съ лакеемъ, несшимъ корзину цвѣтовъ:

— Отъ его высочества, великаго герцога Баденскаго.

— Благодарю великаго герцога, — отвѣтила Элеонора тономъ королевы.

Беназэ протянулъ футляръ и письмо, произнося:

— Отъ вдовствующей великой герцогини Баденской.

Элеонора открыла футляръ.

— Кольцо… О! посмотрите, Жильберъ!… Оно старинное… какое восхитительное!

Затѣмъ, распечатавъ конвертъ, она вполголоса прочитала:

"Сударыня!

"Мое положеніе помѣшало мнѣ присутствовать на вашемъ прекрасномъ концертѣ, но я не хочу допустить окончиться этому вечеру, не выразивъ вамъ всей моей благодарности за вашъ великодушный поступокъ относительно нашихъ бѣдныхъ погорѣльцевъ. Присоединяю къ моей лептѣ для нихъ скромный подарокъ для васъ. У него нѣтъ другой цѣнности, какъ его происхожденіе. Это кольцо было дано мнѣ моей теткой, императрицей Жозефиной, когда я была школьницей въ пансіонѣ г-жи Кампанъ. Я думаю, что этотъ подарокъ на память былъ созданъ, чтобы обрадовать сердце дочери прежняго офицера императора.

«Стефанія Богарнэ».

У Элеоноры вырвался крикъ дѣтской радости.

— А! благородная женщина!

И она поцѣловала кольцо.

Беназэ снова приблизился и передалъ второе письмо.

— Отъ принца Луи?

— Отъ принца…

При распечатываніи письма у нея дрожали пальцы, и она обмѣнялась съ Персиньи взглядомъ. Затѣмъ она прочитала:

"Для празднованія появленія среди насъ г. Персиньи мы намѣреваемся, — я и мои друзья, — соединиться съ нимъ сейчасъ на братской вечерѣ. Не окажете ли намъ, сударыня, милости предсѣдательствовать на этомъ ужинѣ, всю прелесть котораго составитъ ваша красота и умъ?

"Л. Я."

Жильберъ спросилъ:

— Вы принимаете?

Она, совсѣмъ смущенная, отвѣтила:

— Безъ сомнѣнія… Но я такъ растрепана… Ба!.. Гдѣ ужинаютъ, г. Беназэ? Въ ресторанѣ?

— Принцъ отдалъ приказъ поставить столъ зді.съ же, на террасѣ.

— О! прекрасная мысль! — сказала Элеопора, хлопая въ ладоши. — Ночь теплая, благоухающая гвоздикой и фіалками… Мои цвѣты будутъ служить скатертью и приборами.

И она побѣжала къ террасѣ, гдѣ лакеи уже накрывали столъ, освѣщенный цвѣтными свѣчами въ серебряныхъ канделябрахъ.

Персиньи, идя къ пролету двери, быстро обернулся и сказалъ:

— Вотъ и принцъ.

Появился Луи-Наполеонъ подъ руку съ Водрэемъ и сопровождаемый своимъ обычнымъ конвоемъ.

— Вы видѣли всю драму, — говорилъ онъ, продолжая начатый разговоръ.

— Я могу сказать, что въ Ватерлоо я далъ послѣдній пушечный выстрѣлъ, — отвѣтилъ Водрэй.

Тогда Луи просящимъ тономъ продолжалъ:

— Вы не откажетесь поужинать съ нами, полковникъ?

— Но, принцъ… — пролепеталъ влюбленный въ г-жу Гордонъ.

— Ахъ, ваше высочество, — сказала приближаясь пѣвица, беря пригоршнями цвѣтовъ, — вы увидите сейчасъ красивый приборъ.

И, обратясь къ Водрэю съ дружеской безцеремонностью, сказала:

— Помогите-ка мнѣ вмѣсто того, чтобы торчать тамъ съ вашимъ печальнымъ лицомъ.

И смѣясь она вложила ему въ руки охапку розъ и увлекла его къ террасѣ.

Тогда принцъ подалъ знакъ, по которому всѣ его друзья собрались вокругъ него, и торопливо сказалъ тихимъ голосомъ:

— Господа, поспѣшимъ, пока залъ почти пустъ. Вотъ въ какомъ положеніи дѣло. Генералы, — вы знаете, какіе, — намъ отказываютъ. Грикуръ потерпѣлъ неудачу въ своихъ попыткахъ. Моя книга вездѣ была принята снисходительно, но вездѣ послѣдовалъ одинъ и тотъ же отвѣтъ: «скажите принцу, чтобы онъ держался спокойно; его не знаютъ, у него нѣтъ сторонниковъ, къ тому же мы обязались». О! эти люди, которыхъ мой отецъ осыпалъ богатствомъ!.. Намъ остается Страсбургъ… г. Лэти?

Лэти сдѣлалъ шагъ и, отчеканивая слова, сказалъ:

— Я отвѣчаю почти за всѣхъ офицеровъ, но намъ надо одного изъ начальниковъ гарнизона. Смотрите, вотъ этого (онъ указалъ на Водрэя чрезъ дверь террасы); въ его рукахъ артиллерійская бригада; гражданское населеніе его обожаетъ за его поведеніе въ іюльскіе дни… Тише… кто-то идетъ.

Онъ замѣтилъ камергера саксонскаго короля, проходившаго чрезъ залъ.

Старый дипломатъ, дойдя до пролета двери, остановился и казался на минуту въ замѣшательствѣ; затѣмъ подошелъ къ маленькому обществу и высокомѣрно-церемонно поклонился.

Онъ заговорилъ на этотъ разъ безъ всякаго иностраннаго произношенія почтительнымъ тономъ прежнихъ царедворцевъ.

— Извините, господа. Меня зовутъ Патерне, я принадлежу къ администраціи Габріэля Делессера и нахожусь здѣсь, чтобы за вами слѣдить. Но я служилъ при-императорѣ съ VIII года и презираю теперешнее правленіе. Если бы не моя отставка!.. Коротко сказать, остерегайтесь, вы здѣсь не въ безопасности. Префектъ Нижняго Рейна спустилъ на васъ наглеца изъ здѣшняго отдѣленія. О! не очень страшнаго любителя, но все-таки берегитесь. Не отвѣчайте мнѣ, это безполезно. Я хорошо понимаю, что между вами и мною не можетъ быть… Ваше высочество, приношу мое смиренное почтеніе къ ногамъ вашего высочества… Господа…

И старый полицейскій вышелъ, пятясь, съ достоинствомъ и самоудовлетвореніемъ.

Всѣ оставались съ минуту неподвижны, какъ бы застывъ отъ удивленія.

Луи-Наполеонъ прервалъ молчаніе:

— Откуда бы онъ ни исходилъ, но совѣтъ — добрый. Господа, остановимся на этомъ. Чрезъ недѣлю, въ Арененбергѣ, у моей матери мы возобновимъ разговоръ.

Появились Элеонора и Водрэй.

— Сударыня, — сказалъ принцъ, — моя мать не простила бы мнѣ, если бы я допустилъ подобную вамъ артистку проѣхать такъ близко отъ нея, не представивъ ей. Не окажете ли вы милость пріѣхать къ намъ вмѣстѣ съ этими господами?

— Ваше высочество… пролепетала взволнованная и восхищенная г-жа Гордонъ.

— А вы, полковникъ? — спросилъ Луи-Наполеонъ.

— О! принцъ, невозможно! — отвѣтилъ Водрэй твердымъ тономъ.

— Однако, необходимо, чтобы онъ пріѣхалъ! — прошепталъ на ухо пѣвицѣ Персиньи.

— Онъ пріѣдетъ! — отвѣтила она съ красивымъ рукодвиженіемъ, выражающимъ пренебрежительно презрительную увѣренность.

И она прибавила на ухо молодому человѣку:

— Ты хорошо видишь, что я могу пригодиться на что нибудь.

Въ то время, какъ они обмѣнялись этими послѣдними словами, большой занавѣсъ поднялся, и залъ былъ открытъ для публики.

— Кушать подано, ваше высочество, — сказала Элеонора съ глубокимъ поклономъ.

Принцъ предложилъ ей руку, и они отправились на террасу, сопровождаемые друзьями.

IV.

Въ эпоху, когда бывшая голландская королева, Гортензія, и послѣдній изъ оставшихся въ живыхъ ея трехъ сыновей, Шарль-Луи-Наполеовъ, жили въ Арененбергскомъ замкѣ, онъ ничѣмъ не напоминалъ княжескаго жилища.

Это была большая вилла, окруженная прекраснымъ паркомъ, но выстроенная на открытомъ мѣстѣ самаго высокаго плоскогорія Тюрговисскихъ горъ.

Съ башни, возвышавшейся на красной крышѣ, видно было Кинстанцское озеро, а горизонтомъ служили синеватыя вершины Шварцвальдена.

Тамъ-то послѣ столькихъ треволненій, пережитыхъ на другой день Ватерлоо, послѣдовательныхъ изгнаній изъ расчетовъ Священнаго Союза, бывшая королева кончила тѣмъ, что раскинула свою палатку, утѣшаясь своими художественными вкусами, рисуя, сочиняя романсы и очень серіозно занимаясь воспитаніемъ сыновей, тоскуя объ ихъ судьбѣ и мечтая объ отплатѣ и побѣдахъ, которыя осуществились для одного изъ нихъ, но безъ ея присутствія.

Если правда, что съ этого момента честолюбивая душа этой очаровательной матери составила подобные планы, то мѣстность была столь хорошо выбрана, что графъ Огюстъ Талейранъ, представитель Людовика ХМНІ въ Швейцаріи, писалъ министру полиціи 24-го февраля 1817 года:

«Вѣрно, что замокъ Арененбергъ, будучи на горѣ въ уединенномъ положеніи, близъ Констапцскаго озера, очень удобенъ для подозрительныхъ сообщеній, а слѣдовательно за нимъ трудно присматривать, въ виду того, что всѣ, желающіе этимъ заняться, не имѣя никакой причины находиться въ этой странѣ, считались бы за лазутчиковъ».

Однако, королева Гортензія, сдѣлавшаяся по волѣ Бурбоновъ простой герцогиней Оенъ-Лё, жила тамъ многіе годы спокнііно, безъ политическихъ интригъ. Она раздѣляла свою жизнь между этимъ дачнымъ мѣстомъ и Аугсбургомъ, гдѣ жилъ ея братъ, принцъ Евгеній, также лишенный своего вице-королевства въ Италіи, и Римомъ, гдѣ жила Летиція, родоначальница орловъ, мать всѣхъ Бонапартовъ.

Тѣмъ временемъ Шарль-Луи-Наполеонъ проходилъ свое ученіе сначала въ Аугсбургской коллегіи, находясь подъ руководствомъ Филиппа Ле-Ба, сына члена конвента, и Бильяра, отставного военнаго, душею республиканца; впослѣдствіи онъ перешелъ въ артиллерійское и инженерное училище въ Тюнѣ, подъ начальство знаменитаго полковника Дюфура.

Это были спокойные годы, и, казалось, правительство совершенно забыло о существованіи дочери Жозефины. Но наступилъ 1830 годъ, снова появилось трехцвѣтное знамя, національный вопросъ взволновалъ всю Европу, и никогда имя Наполеона не сіяло столь ослѣпительнымъ обаяніемъ, какъ въ то время.

Итальянская революція стоила жизни старшему сыну Гортензіи; герцогъ Рейхштадтскій умеръ; Шарль-Луи-Наполеонъ могъ считаться случайно наслѣдникомъ имперіи. Слишкомъ продолжительное и противозаконное пребываніе Гортензіи въ Парижѣ, когда она привезла своего послѣдняго сына изъ Италіи, снова привлекло вниманіе правительства. И съ тѣхъ поръ еще не окрѣпнувшее іюльское правительство, окруженное кознями и угрозами, устроило нѣчто въ родѣ надзора за матерью и сыномъ. Но это было единственно для успокоенія совѣсти, ибо думали, что нечего опасаться женщины, за которой упрочилась слава легкомысленной, и молодого человѣка, не казавшагося очень способнымъ и занятаго исключительно удовольствіями.

Поэтому въ 1836 году полиція короля Луи-Филиппа, или, скорѣе, министерства Молэ, слѣдила за принцемъ Луи въ Баденѣ, куда онъ часто пріѣзжалъ, какъ въ ближайшее отъ Арененберга сборное мѣсто, куда его также привлекала почти материнская любовь его двоюродной сестры, Стефаніи Богарнэ, матери царствующаго великаго герцога, а также и въ другихъ мѣстахъ.

Въ Арененбергѣ же, какъ указалъ Огюстъ Талейранъ, никакой надзоръ не былъ возможенъ. Вотъ почему всѣ лица, которыхъ мы видѣли уже въ началѣ разсказа тяготѣвшими къ принцу, собрались здѣсь въ началѣ сентября, во главѣ съ г-жею Гордонъ, Персиньи и полковникомъ Водрэемъ.

Въ замкѣ находилась семейная комната, гдѣ протекала почти вся жизнь обитателей. Это былъ громадный библіотечный залъ, служившій общимъ рабочимъ кабинетомъ для королевы Гортензіи и ея сына.

Вещи обладаютъ душою, обнаруживающей души ихъ обладателей и окружающихъ. Онѣ разсказываютъ объ ихъ прошедшемъ, страстяхъ, вкусѣ и надеждахъ… Строгость стиля этого зала, съ виду тяжелаго и царственнаго, оживлялась и какъ бы стушевывалась, благодаря множеству другой разнообразной мебели и мелкихъ изящныхъ бездѣлушекъ, покрытыхъ "староватой матеріей. Онѣ производили впечатлѣніе, будто каждая изъ нихъ была воспоминаніемъ, обломкомъ прежняго обаятельнаго существованія. Въ устройствѣ художественнаго безпорядка, въ странномъ сочетаніи вещей — повсюду виднѣлась рука женщины-артистки.

Здѣсь стоялъ маленькій столикъ розоваго дерева, наборной работы изъ мѣди, на которомъ королева вела свою переписку, тамъ плоское, полудлинное фортепіано и пюпитръ, на которомъ она занималась композиціей, и гдѣ всегда валялись музыкальныя произведенія, а далѣе арфа и гитара.

Въ этотъ вечеръ въ комнатъ стоя разговаривали двое мужчинъ.

Одинъ былъ Беркъ, другой — Лэти. Послѣдній былъ въ высокихъ сапогахъ, покрытыхъ пылью.

— Какъ! вы пріѣхали верхомъ?

— Еще бы!

— Отъ самаго Бадена?

— Нѣтъ, отъ Страсбурга… Двадцать разъ перемѣнялъ лошадь.

— Васъ могли замѣтить. Вотъ это неосторожность, какой я не совершилъ бы.

— Полно! — возразилъ Лэти: — у меня отпускъ въ порядкѣ.

— Не для того же, чтобы пріѣхать сюда въ Арененбергъ, къ королевѣ Гортензіи!

— Оставимъ это, прошу васъ… Я привезъ принцу болѣе тридцати согласій офицеровъ 3-й и 4-й артиллерійской батареи, 16-ой легкой кавалерійской дивизіи и 4-го армейскаго полка — все республиканцевъ.

Беркъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на молодого поручика и сказалъ съ гримасой:

— Республиканцевъ?..

Но Лэти отвѣтилъ серіозно:

— Республиканцевъ, что менѣе удивительно для нашего брата, демократа, чѣмъ странный союзъ нѣкоторыхъ легитимистовъ… какъ Грикура, Кереля, какъ васъ самого, графъ Беркъ.

Беркъ сдѣлалъ безпокойное движеніе.

— Тише! умоляю васъ избѣгать собственныхъ именъ!

— Здѣсь!…

— Развѣ можно знать?

Затѣмъ онъ прибавилъ торжественно:

— Что касается до остального, роль принца — считать своими сторонниками честныхъ людей всѣхъ мнѣній.

— Пусть такъ, — сказалъ Лэти съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ: — но поговоримъ о другомъ. Какъ удалось ваше порученіе?

— Вчера вечеромъ я возвратился изъ Парижа. Полная неудача. Генералъ Эксельманъ ничего не хочетъ слышать. Онъ присоединился къ іюльскому правительству. Онъ едва меня не задержалъ, и, благодаря всей этой поѣздкѣ, я нажилъ лишь поясничный ревматизмъ и потерялъ свою дорожную кладь, въ которой находились и драгоцѣнные предметы.

— Чортъ возьми! — сказалъ озабоченно Лэти: — а что говоритъ объ этомъ принцъ?

— Я еще не могъ съ нимъ объ этомъ поговорить, но, несмотря на мое отвращеніе къ денежнымъ вопросамъ, надо на это рѣшиться. Персиньи, казначей этого предпріятія, формально отказалъ заплатить мнѣ. Тогда…

Лэти, смотрѣвшій на него съ возрастающимъ удивленіемъ, остановилъ его:

— Э, да кто же съ вами объ этомъ говоритъ?.. Что сказалъ принцъ объ отказѣ Эксельмана?

— Ахъ!.. ничего…

— Какъ, ничего?..

Беркъ придалъ себѣ таинственное выраженіе и сказалъ:

— Онъ черезчуръ занятъ… г-жею Гордонъ.

— Э! — воскликнулъ съ безпокойствомъ офицеръ: — онъ любитъ!…

— Слишкомъ сильно сказано: онъ питаетъ къ ней склонность, большую склонность.

— Но она?

— О! она влюблена въ него до готовности вступить въ связь. Перелетная птица нашла свою вѣтку.

— Я думалъ, что она съ Персиньи, — замѣтилъ Лэти угрюмо.

— Они расторгнули связь въ Баденѣ мѣсяцъ тому назадъ.

— Она любовница принца!

Беркъ облекся въ дипломатію и сказалъ:

— Не думаю. Если бы это было вѣрно, тогда не допустили бы ухаживаній Водрэя.

— Полковникъ здѣсь?

— Да.

На лицѣ Лэти было замѣтно глубокое удовлетвореніе.

— Тогда онъ съ нами?

— Напротивъ, онъ стойко отбояривается, — отвѣтилъ Беркъ. — Онъ явился сюда только для Элеоноры. Онъ слѣдуетъ за нею, какъ собака за кусочкомъ сахара, которымъ ее приманиваютъ.

Лицо Лэти снова приняло серіозное выраженіе.

— Не люблю я этихъ юбочныхъ исторій въ нашемъ дѣлѣ.

— Полноте, Элеонора окажетъ намъ большія услуги. Она — тонкая бестія. Она всѣхъ здѣсь, забрала въ руки. Герцогиня до безумія любитъ ее.

— Какая герцогиня? — спросилъ Лэти.

— Г-жа Сэнъ-Лё, мать принца…

— Герцогиня Сэнъ-Лё?.. Ахъ! да, это — титулъ, данный ей Реставраціей… Для насъ нѣтъ герцогини Сэнъ-Лё. Здѣсь только королева Гортензія, или г-жа Луи Бонапартъ.

— Почему не «гражданка», пока вы здѣсь?.. Вы говорите, какъ Персиньи.

— Тѣмъ лучше для Персиньи.

— Этотъ тоже ихъ околдовалъ, — сказалъ Беркъ съ завистью. — Онъ дѣлаетъ все, ведетъ все и составляетъ все. Принцъ смотритъ на все его глазами. Вотъ первый министръ in partibus infidelium.

Онъ указалъ на дверь:

— Вотъ онъ тамъ работаетъ, пока другіе гуляютъ.

— Принцъ уѣхалъ? — спросилъ съ досадой Лэти, — а я хотѣлъ вернуться сегодня вечеромъ.

— Уже? Вы очень усердны!… Ай! мой ревматизмъ!.. Принцъ и г-жа Гордонъ поѣхали верхомъ, остальные въ шарабанѣ.

— Могу ли я видѣть Персиньи?

— Конечно.

Вдругъ онъ смутился.

— Но я раздумываю: вы не можете явиться въ такомъ видѣ передъ королевой. У васъ есть перемѣнная одежда?…

— Не безпокойтесь. Я пріѣхалъ сюда не для того, чтобы любезничать!..

— Республиканецъ! — прошепталъ Беркъ сквозь зубы.

Затѣмъ, толкнувъ его къ двери комнаты, гдѣ сидѣлъ Персиньи, онъ громко сказалъ:

— Ахъ! кстати, постарайтесь вставить слово о моей потерянной клади. Я такъ хотѣлъ бы избѣжать каторжной работы говоритъ объ этомъ съ принцемъ!.. Ай!…

— Есть простое средство избѣжать ея, — сказалъ Лэти, останавливаясь.

— А! какое?

— Оставьте за собой потерю.

— Вы добры и, безъ сомнѣнія, очень богаты?

— У меня только жалованье, — отвѣтилъ Лэти хлесткимъ тономъ, — но я не хочу, чтобы хотя одна золотая монета перешла изъ кармана принца въ мой карманъ.

— Любезный мой, — возразилъ оскорбленный Беркъ, — если бы вы пожили съ мое, то узнали бы, что въ особенности на службѣ принцевъ не слѣдуетъ ничего давать даромъ… Я посмотрю, можетъ ли Персиньи васъ принять.

— Сколько церемоній!

Беркъ улыбнулся.

— Упражняемся въ будущемъ церемоніалѣ. Я уже нѣчто въ родѣ камергера.

Лэти пожалъ плечами. Пока тотъ входилъ къ Персиньи, онъ съ любопытствомъ принялся разсматривать комнату. Его вниманіе особенно привлекалъ большой стеклянный шкапъ. Онъ хотѣлъ приблизиться къ нему, когда вошелъ Беркъ.

— А! — сказалъ кандидатъ въ дворцовые префекты, — вы разсматриваете…

— Что тамъ такое?

— Реликвіи великаго человѣка, — отвѣтилъ Беркъ, безуспѣшно стараясь скрыть насмѣшку.

Но тотчасъ же прибавилъ, чтобы прервать молчаніе:

— Ну, идите… и не забудьте…

Залъ оставался пустъ добрую минуту, затѣмъ предъ широкимъ окномъ, находившимся въ одномъ этажѣ съ подъѣздомъ, проскрипѣли по песку шаги.

Послышалось бряцанье мундштука и стремянъ. Появилась Элеонора Гордонъ; ея гибкое тѣло было затянуто въ зеленую суконную амазонку. Длинный подолъ юбки, какія носили въ то время, былъ накинутъ на руку, выставляя ея изящныя ноги съ очень высокимъ подъемомъ.

За нею слѣдовалъ принцъ. И въ то время, какъ лакей бросился къ его высочеству, чтобы взять его шляпу, перчатки и хлыстъ, молодая женщина упала въ кресло возлѣ его письменнаго стола.

Она, казалось, задыхалась отъ быстрой ѣзды. Пряди ея прекрасныхъ волосъ выскользнули и касались ея лица, порозовѣвшаго отъ вѣтра.

Принцъ приблизился къ ней и нѣжнымъ, какъ сама ласка, голосомъ спросилъ:

— Вы утомились?

— Арбалетъ обломала мнѣ руки… какое животное!

— Да, она немного дергаетъ. Это — дочь Минотавра. Мнѣ уступилъ ее герцогъ Іоркскій. Надо быть такой наѣздницей, какъ вы, чтобы ѣздить на ней.

Элеонора, теперь стоя предъ зеркаломъ и снявъ шляпу, приводила въ порядокъ свою прическу.

Она была вполнѣ счастлива, и отвѣчала:

— Эта любезность имѣетъ свою цѣну, исходя отъ одного изъ первыхъ наѣздниковъ въ Европѣ.

— Оставьте ваши волосы въ покоѣ, — сказалъ онъ, не слушая ея: — вы восхитительно растрепаны.

— Не могу же я оставить ихъ совершенно распущенными, — отвѣтила она, смущенно смѣясь.

Принцъ былъ совсѣмъ близко отъ нея. Онъ хотѣлъ ей помочь.

— Не слишкомъ!.. Вотъ такъ, эту прядь…

Онъ сталъ ласкать волосы красавицы-пѣвицы.

Она вздрогнула и, желая сказать что нибудь, замѣтила:

— Однако мы потеряли остальныхъ… Что они подумаютъ?…

— Что мы хотѣли скакать галопомъ.

Принцъ задержалъ свою руку на ея благоухающихъ волосахъ, приглаживая ихъ.

— Такъ — этотъ локонъ?…

Элеонора все болѣе и болѣе волновалась.

— Было безчестно обгонять экипажъ королевы.

— О! мама не придерживается церемоній, — сказалъ со смѣхомъ принцъ. — Она хочетъ, чтобы всѣ были свободны: мы на дачѣ.

— Все-таки эта продѣлка не почтительна.

И, чтобы скрыть свое смущеніе, она засмѣялась, сказавъ:

— Бѣдный полковникъ Водрэй, какое онъ сдѣлалъ лицо, когда увидѣлъ насъ удаляющимися! Если бы у него была лошадь…

На половину ослабѣвъ, несмотря на усилія, она съ трудомъ дышала.

Принцъ обнялъ ее за талію.

— Какъ вы ослабѣли!..

— Вѣтеръ… быстрая ѣзда… у меня лопнетъ сердце: такъ оно бьется!..

— Оставьте его биться.

Онъ показалъ Элеонорѣ ея лицо въ зеркалѣ.

— Это дѣлаетъ васъ еще восхитительнѣе… Посмотрите!.. Вашъ ротъ полуоткрытъ, ваши глаза влажны и блестятъ, а подъ розовой кожей — жизнь, кипучая жизнь, со всей своей силой, молодостью и страстью!.. Вы тоже чистокровная!…

— Какъ Арбалетъ… но у меня нѣтъ герцога Іоркскаго, чтобы уступить меня вамъ, — прошептала Элеонора, опустивъ голову на плечо принца.

Онъ склонился къ ней, и ихъ губы впервые хотѣли соединиться, когда послышался шумъ погремушекъ.

Они быстро отскочили другъ отъ друга.

— Вотъ и они, — сказала Элеонора.

Луи направился къ окну.

— Да, это они, — отвѣтилъ онъ.

Затѣмъ тихимъ, молящимъ голосомъ прибавилъ:

— Сегодня вечеромъ?…

— Нѣтъ.

— Почему?

— Потому, что я васъ люблю.

Она остановилась.

Въ дверяхъ стоялъ блѣдный полковникъ Водрэй.

V.

Произошло глубокое молчаніе, каждый изъ участвовавшихъ въ этой сценѣ оставался неподвиженъ, какъ бы застывъ на не оконченномъ движеніи.

Принцъ все-таки слегка отодвинулся отъ Элеоноры и улыбался своей обычной улыбкой, болѣе похожей на меланхолическую и равнодушную морщину, появлявшуюся подъ его густыми усами.

Элеонора быстро оправилась. Ея рѣсницы еще слегка моргали отъ остатка быстро прерваннаго волненія, но ея взглядъ съ оттѣнкомъ высокомѣрія и даже почти вызывающе измѣривалъ съ головы до ногъ полковника.

Несчастный офицеръ былъ смертельно блѣденъ. Затянутый въ длинный синій сюртукъ и въ тугомъ галстукѣ, поднимавшемся до ушей, онъ стоялъ, какъ окаменѣлый. Его красивые черные глаза, широко раскрытые подъ пушистыми рѣсницами, бросали пламя.

Чрезъ нѣсколько секундъ онъ сказалъ сдавленнымъ голосомъ:

— Вотъ я и успокоился.

— Успокоились? — произнесли принцъ и Элеонора различнымъ тономъ.

— Да, — продолжалъ Водрэй, приближаясь.

— Видя, какъ г-жа Гордонъ поскакала съ такою быстротой, королева опасалась… Кажется, кобыла была бѣшеная… Но г-жа Гордонъ наѣздница, не имѣющая себѣ соперницъ… И затѣмъ вы были тамъ, принцъ… Съ нею не могло случиться ничего дурного…

Отъ усилія заглушить сарказмъ и скрыть ревнивый гнѣвъ его голосъ сталъ еще болѣе сдавленнымъ.

— Все-таки, выходя изъ экипажа, ея величество просила меня освѣдомиться… — прибавилъ онъ.

Принцъ выразительнѣе улыбнулся и сказалъ:

— Вы видите.

— Я цѣла, — продолжала Элеонора… Арбалетъ несла меня нѣсколько сурово, но безъ вреда…

Водрэй отеръ лобъ, теперь настолько покраснѣвшій, что полковнику угрожала апоплексія.

— Гдѣ моя мать? — освѣдомился Луи-Наполеонъ.

— Она показываетъ новое помѣщеніе теплицъ.

Внезапное появленіе Берка прервало этотъ разговоръ.

— Ваше высочество, Лэти тамъ, — шепнулъ онъ на ухо принцу.

— А! — сказалъ онъ съ поспѣшностью: — я пойду туда.

И они оба вышли.

Полковникъ и пѣвица остались одни. Элеонора окончила поправлять передъ зеркаломъ безпорядокъ своихъ волосъ; затѣмъ, не говоря ни слова, она направилась къ одной изъ внѣшнихъ дверей. Увидя это, Водрэй сказалъ:

— Вы бѣжите, сударыня?

Элеонора остановилась.

— Я иду одѣваться къ обѣду.

— Останьтесь на минуту…. прошу васъ.

— Вы меня задержите.

— Я хочу съ вами проститься, — сказалъ Водрэй сурово.

— Вы покидаете насъ?

Пѣвица прикинулась удивленной.

— Да, — отвѣтилъ полковникъ едва внятнымъ голосомъ.

— Ну, такъ добрый путь, — сказала Элеонора тономъ товарищескаго расположенія. — Не сегодня же вечеромъ вы уѣдете?

Послѣдовало молчаніе.

— Можетъ быть… — съ трудомъ произнесъ Водрэй.

Затѣмъ уже твердымъ и нѣсколько шипящимъ голосомъ онъ добавилъ:

— Вы знаете, почему я уѣзжаю?..

— Безъ сомнѣнія, потому, что вашъ отпускъ истекъ?..

— Нѣтъ, онъ продолжается до 26-го октября.

— Такъ вы хотите имъ воспользоваться въ другомъ мѣстѣ?…

— Нѣтъ, я возвращаюсь…

— Въ Страсбургъ?

— Въ Страсбургъ. Я хочу видѣть мои батареи, мои пушки, моихъ лошадей и солдатъ — всю мою любимую семью, которая любитъ меня и не измѣняетъ мнѣ… Я слишкомъ здѣсь страдаю.

— Страдаете?

— Вы это хорошо знаете,

— Зачѣмъ вы не благоразумны? — сказала сердечно Элеонора послѣ короткаго молчанія.

— Для чего вы привлекли меня сюда? — спросилъ Водрэй на половину съ упрекомъ, на половину съ гнѣвомъ.

— Я думала, что можно жить добрыми друзьями.

— Я не хочу вашей дружбы.

Послѣдовало молчаніе. Затѣмъ Элеонора сказала:

— Чья вина, если я васъ не люблю?

— Принца, котораго вы любите.

— Что вы говорите!

Голосъ молодой женщины задрожалъ. Она высокомѣрно прибавила:

— Если бы даже это было такъ?…

— Такъ вы признаетесь!.. Впрочемъ, я только что васъ видѣлъ почти въ его объятіяхъ.

— Я вовсе ни въ чемъ не признаюсь, но я спрашиваю себя, съ какого права вы…

Въ отвѣтъ на движеніе руки полковника она жестоко-иронически прибавила:

— О! я хорошо знаю, что вы можете быть моимъ отцомъ, но, вѣдь, вы мнѣ не отецъ!

Водрэй страшно поблѣднѣлъ и дрожащимъ, глухимъ голосомъ возразилъ:

— Мое право? Я вамъ его сейчасъ скажу… Впервые я васъ встрѣтилъ въ Страсбургѣ, на томъ вечерѣ у генерала Вуароля, когда вы вскружили всѣмъ головы. Я полюбилъ васъ, и я это вамъ выказывалъ, по чрезмѣрной ли неловкости или будучи слишкомъ влюбленнымъ, чтобы отъ васъ скрывать… Вы меня не разочаровывали.

— Развѣ я васъ обнадеживала?

— Вы были недавно близки со мною, терпѣли мое безпрестанное присутствіе и требовали сами его, когда я пробовалъ быть благоразумнымъ. Вы возили меня изъ города въ городъ, меня, личность безъ всякаго значенія и все-таки неразлучнаго съ вами, — нѣчто среднее между вашей горничной и вашей собакой.

— Ну, нѣтъ, какъ преданнаго, добраго друга, рыцаря, какъ старшаго брата, котораго очень любишь, — сказала Элеонора нѣжно. — Полно, бросьте это угрюмое выраженіе…

— Въ Баденѣ я отказался пріѣхать сюда. Кто меня къ этому приневолилъ?

— Васъ не похитили, — сказала весело молодая женщина.

— Достаточно того, что вы прибѣгли къ той магіи, которая дѣлаетъ изъ меня вашу игрушку. Побудивъ меня сдѣлать двусмысленный шагъ, опасный для моей военной чести, вы почти обязались предо мною!

Элеонора ударила кончикомъ хлыста по своей юбкѣ, устремивъ глаза на изящный носокъ своихъ лакированныхъ сапогъ.

— Опять вы принялись за свои громкія слова. Я считала это скоропреходящей прихотью и думала, что мы быстро сдѣлаемся товарищами по предпріятію, почти сослуживцами по оружію, не болѣе.

Она подняла на него глаза и съ нѣжнымъ взглядомъ сказала:

— Развѣ не хорошо жить одной и той же жизнью, одинаково думать, имѣть одни и тѣ же воспоминанія, однѣ и тѣ же надежды?

Она бросила быстрый взглядъ на изображеніе Перваго Консула, портретъ работы Гро.

Но Водрэй былъ возбужденъ и взволнованъ, чувствуя, какъ слабѣетъ отъ ея ласковаго голоса, который очаровывалъ и обманывалъ его. Онъ усилилъ свой суровый тонъ и природную рѣзкость: онъ сдѣлался грубъ.

— Ахъ, вы меня заставляете ненавидѣть то, что я боготворилъ болѣе всего на свѣтѣ!.. Такъ, чортъ возьми, для того вы меня привлекли сюда, чтобы я служилъ для честолюбія вашего вчерашняго любовника и для безумнаго предпріятія вашего сегодняшняго любовника!

— Принцъ мнѣ не любовникъ!…

Послѣдовала пауза послѣ ея возраженія, въ которое она вложила всю силу своего драматическаго тембра. Затѣмъ, понизивъ голосъ, она сказала:

— Конечно, я его люблю, но…

— Это вы мнѣ-то дѣлаете подобное признаніе! — сказалъ взбѣшенный Водрэй.

Голосъ пѣвицы сдѣлался злымъ.

— Почему не такъ?

— А!.. проворчалъ Водрэй, сжимая кулаки, какъ бы собираясь ударить.

Но, внезапно овладѣвъ собою, онъ соединилъ руки, какъ бы взывая о пощадѣ.

— Нѣтъ, полноте, я неправъ, и весь мой гнѣвъ только внѣшній… Чѣмъ болѣе вы меня терзаете, тѣмъ болѣе мнѣ хочется говорить съ вами смиренно, на колѣняхъ…

Элеонора сдѣлала движеніе.

— Ахъ, оставьте, не сводите меня съ ума вашей суровостью… Оставьте себѣ своихъ друзей… Правда, вы считаете это прихотью гусара… вы не могли знать. Вѣдь я люблю первый разъ! Прежде чѣмъ я съ вами познакомился, я даже не подозрѣвалъ, что можетъ существовать подобная вамъ женщина. Гдѣ, чортъ возьми, хватило бы нашему брату времени любить? Не въ походахъ ли по Европѣ?..

Она перебила его снова дружелюбно и ласково, чтобы избѣжать окончательнаго разрыва.

— За это я васъ и люблю: за ваше прошедшее, полное опасностей, страданій, побѣдъ; оно дѣлаетъ васъ похожимъ на тѣхъ великихъ героевъ, которые убаюкивали мое дѣтство и дѣлали его восхитительнымъ. Останьтесь съ нами, вы увидите, какою я буду нѣжной подругой… Полно, отгоните грустное настроеніе и дайте мнѣ вашу руку…

Водрэй, колеблясь, протянулъ руку; на его суровомъ лицѣ, нѣсколько сердитомъ, какъ у большой прибитой собаки, появилось боязливое выраженіе.

Элеонора схватила эту руку и, не отпуская ея, поднесла свою къ усамъ стараго воина.

— Вотъ, — сказала она съ добрымъ смѣхомъ, — я вамъ позволяю…

Онъ поцѣловалъ ея ручку; при этомъ его усы приподнялись, какъ у кота, подлизывающаго сливки; но пѣвица почувствовала, какъ на ея руку скатилось что-то горячее.

— Слеза! — воскликнула она: — слеза!.. У васъ! артиллериста!… Если бы васъ увидѣла Великая армія!..

У нея вырвался веселый смѣхъ. Водрэй со вздохомъ поднялъ голову и, видя ее дружески расположенной, отважился сказать:

— Докажите, что все это искренно. Мнѣ въ этомъ домѣ не по себѣ. Я компрометирую себя здѣсь, не принося никому пользы. Я вамъ уже сказалъ, что мой отпускъ продолженъ на мѣсяцъ. Я хотѣлъ бы попутешествовать съ вами… О! не безпокойтесь, какъ вполнѣ искренній другъ. Какую бы радость вы мнѣ доставили!…

Она смотрѣла на него съ изумленіемъ. Черты ея лица, снова вытянулись. Онъ быстро добавилъ:

— Я сдѣлалъ бы себѣ запасъ счастья надолго. Потомъ я буду благоразумнѣе. О! скажите, что вы согласны…

Элеонора была въ большомъ затрудненіи и не знала, что отвѣтить.

— Это безуміе, что вы мнѣ предлагаете! Что скажутъ здѣсь? Королева… принцъ?…

Гнѣвъ Водрэя снова вспыхнулъ отъ этого намека.

— А, вотъ и опять принцъ! Какъ вы его любите!.. Или скорѣе вы любите не его, а васъ сводитъ съ ума имя Наполеона. Но посмотрите на него хорошенько, хоть одинъ разъ: въ немъ нѣтъ ничего императорскаго… даже бонапартовскаго!.. И эти выжимки Цезаря хотѣли бы царствовать!..

Элеонора смертельно поблѣднѣла.

— Полковникъ Водрэй, это прерветъ нашъ разговоръ.

Но его гнѣвная запальчивость уже перешла въ смиренное раскаяніе, и онъ пролепеталъ:

— Э! я его поношу только потому, что вы его любите. Я ничего не хотѣлъ бы, какъ его любить и служить ему… Меня тоже волнуетъ имя Наполеона…

— Конечно, я никогда вамъ этого не прощу: вы можете уѣхать, — отвѣтила Элеонора.

Она встала и пошла. Водрэй, на этотъ разъ раздраженный, преградилъ ей путь.

— Ну, хорошо! да, я уѣду. Завтра же я убѣгу изъ этой ловушки. И такъ какъ это мой долгъ, то я дамъ отчетъ моему начальству о попыткѣ переманить меня.

Онъ выбѣжалъ, какъ безумный, не видя Персиньи, который уже нѣсколько секундъ какъ вошелъ и слушалъ.

Лицо Элеоноры исказилось, губы поблѣднѣли и дрожали; она осталась совсѣмъ смущенной.

— Вы были здѣсь?

— Да, — отвѣтилъ молодой человѣкъ съ своимъ обычнымъ хладнокровіемъ.

Онъ дернулъ шнурокъ звонка. Появился слуга.

— Не пріѣхала ли личность, которую я ожидаю?

— Этотъ господинъ къ услугамъ виконта.

— Приведите его.

Слуга вышелъ. Элеонора возобновила свою попытку.

— Такъ вы слышали?

— Да, — отвѣтилъ Персиньи, посвистывая и притворяясь, что роется въ бумагахъ, которыми былъ заваленъ письменный столъ принца.

— Что же дѣлать? — спросила Элеонора, уже взволнованная.

— Надо пойти одѣваться къ обѣду, иначе вы опоздаете.

— Да, я знаю… я не о томъ говорю вамъ. А угрозы этого стараго безумца?

Морщина озабоченности на лбу Персиньи еще болѣе обозначилась.

— Чортъ возьми, это важно! Если онъ сдѣлаетъ, что сказалъ, то все потеряно.

— Тогда?…

Этотъ хитрый политикъ умѣлъ придать себѣ выраженіе неудовольствія, которое, не обманувъ пѣвицы, привело ее въ восторгъ. Онъ сказалъ принужденнымъ тономъ, въ которомъ едва была уловима насмѣшка:

— Право, моя дорогая, пощадите, не берите меня въ повѣренные… Съ одной стороны — принцъ, съ другой — полковникъ… Вѣдь мы порвали съ вами не такъ давно, чтобы все это было для меня безразлично.

Въ это мгновеніе слуга ввелъ Патернэ.

Элеонора вышла, бросивъ Персиньи стрѣлу, отравленную нѣжною лестью.

— Меттернихъ! Нечего сказать!

VI.

Патернэ поклонился сначала выходившей г-жѣ Гордонъ, затѣмъ Персиньи, который внимательно разсматривалъ его.

Теперь старый полицейскій остановился среди комнаты и, казалось, составлялъ опись дома; его тщательно выбритое, полное лицо выражало глубокую радость энтузіаста. Его взглядъ сверкалъ изъ-за стеколъ очковъ, а сѣдой вихоръ, блестѣвшій, какъ снѣгъ на солнцѣ, колебался подъ вліяніемъ глубокаго впечатлѣнія, испытываемаго его обладателемъ.

Замѣтивъ большое изображеніе Наполеона, старикъ низко поклонился предъ полотномъ, затѣмъ направился къ Персиньи и сказалъ:

— Простите меня, сударь, но, очутившись такимъ образомъ въ императорской атмосферѣ, я обрадовался и взволновался… Да, я смущенъ болѣе, чѣмъ могу это выразить.

Онъ снова устремилъ глаза на полотно и продолжалъ восторженно:

— Да, это точно онъ!.. Это написано Гро, не правда ли? О, это произведете знаменито!… Сколько жизни! сколько правды!.. Мнѣ кажется, что я сейчасъ увижу его выходящимъ изъ этой двери!.. Я чувствую, что помолодѣлъ… Еще извините.

Персиньи улыбнулся. Полицейскій перемѣнилъ тонъ.

— Приступимъ къ дѣлу. Согласно вашимъ предписаніямъ, я узналъ настроеніе страсбургской полиціи. Совершенное спокойствіе. Они ни о чемъ болѣе не думаютъ. Третьяго дня префектъ мнѣ сказалъ: «Г. Патернэ, я думаю, что намъ болѣе не нужны ваши услуги здѣсь; если вы желаете, чтобы васъ отозвали въ Парижъ, я поддержу вашу просьбу». Я поблагодарилъ его, какъ подобаетъ, но прибавилъ, что согласно распоряженіямъ министра мнѣ разрѣшается оставаться въ Страсбургѣ до тѣхъ поръ, пока онъ не рѣшитъ иначе. Префектъ равнодушно и скептически слегка пожалъ плечами. Дѣло въ томъ, — простите, если я говорю съ вами такъ, — что ни въ Страсбургѣ, ни тѣмъ болѣе въ Парижѣ на васъ не смотрятъ серьезно.

— Что намъ болѣе всего желательно, — сказалъ Персиньи, продолжая улыбаться.

— Итакъ, со стороны общественной власти — безусловное ослѣпленіе. Остаются народъ и войска. Послѣднія взялъ на себя г. Лэти. Что касается жителей, они одобряютъ всѣ движенія противъ Луифилиппа. Іюльская лихорадка еще не прошла. Они хотѣли бы просто республику, но приняли бы ее съ консуломъ, даже съ имраторомъ… Надо было бы поторапливаться, пользоваться настроеніемъ умовъ, дѣйствовать быстро: ваше присутствіе въ Страсбургѣ было бы полезно.

— Я готовъ отправиться, — сказалъ серьезно Персиньи. — Возьметесь ли вы достать мнѣ надежное убѣжище?

— Да.

— Мы могли бы отправиться завтра.

— О, только не вмѣстѣ! — воскликнулъ Патернэ. — Не надо меня «подводить».

— Вы правы, и мы устроимъ все такъ, чтобы какъ можно меньше оставить мѣста неудачѣ… Ахъ! есть печальное обстоятельство. Я думаю, намъ нельзя болѣе разсчитывать на поддержку полковника Водрэя.

Патернэ бросилъ проницательный взглядъ поверхъ очковъ.

— Я только что видѣлъ его шагающимъ въ волненіи по парку. Я подумалъ, что у него случились непріятности со стороны…

Онъ остановился, какъ бы не смѣя продолжать, но Персиньи сказалъ:

— Со стороны… ну, что же, продолжайте.

— Вы простите, не правда ли?… со стороны г-жи Гордонъ.

— Какъ! вы знаете?… — спросилъ Персиньи съ удивленіемъ.

— Знать — мое ремесло, — отвѣтилъ Патернэ добродушнымъ тономъ.

Персиньи, казалось, съ минуту колебался, затѣмъ прибавилъ:

— Ну, да… я думаю…

— …Что они разссорились?.. Это устроится, — отвѣтилъ старый полицейскій, улыбаясь.

— Какимъ образомъ? — спросилъ Персиньи.

— О! вы знаете, когда старые солдаты влюблены… Эти никогда не знавали любви иначе, какъ сообща или при суровой супружеской обстановкѣ… Они полуцѣломудреннй… Полкъ — это передвижной монастырь… Попадись имъ одно изъ тѣхъ созданій роскоши, одинъ изъ тѣхъ цвѣтковъ радости, распускающихся въ благоуханіи, въ шелестѣ шелковистыхъ вѣнчиковъ, и лишь только наши герои къ нимъ приблизятся, какъ уже собьются съ толку! Это слишкомъ хорошо благоухаетъ, слишкомъ красиво… Прощай, Спарта!

Говоря это, Патернэ прищелкнулъ пальцами надъ своимъ вихромъ и съ игривостью стараго режима продѣлалъ на лѣвомъ каблукѣ неопредѣленный пируэтъ въ то время, какъ нѣсколько удивленный Персиньи, но развеселившійся отъ проницательности весельчака, любезнымъ тономъ сказалъ:

— Вы — философъ, г. Патернэ.

Послѣдній скромно поклонился и отвѣтилъ:

— Мое ремесло — развлекать.

Послѣ короткаго молчанія бывшій любовникъ Элеоноры спросилъ:

— Такъ вы думаете, что Водрэй?..

— Я въ этомъ увѣренъ.

— Онъ пойдетъ за принца?

— Отвѣчаю вамъ.

— Такъ вы еще и пророкъ?

— Мое ремесло — угадывать.

— Ну, положительно, г. Патернэ, вы — драгоцѣнный помощникъ. Какъ мы этого не знали?.. Вы не хотѣли принимать никакого вознагражденія.

Патернэ сдѣлалъ правою рукой движеніе, которымъ, казалось, отталкивалъ всѣ предложенія, какого бы они ни были рода.

— Не будемъ говорить объ этомъ. Все, что я дѣлаю, — это изъ склонности, ради искусства… Это правительство мнѣ противно, а буржуазія мнѣ отвратительна. Безъ зазрѣнія совѣсти обогащая себя, они совѣстятся управлять. Это — плохіе законовѣды, обрѣзыватели бюджета. А затѣмъ эти палаты, государственный контроль… Тайные фонды идутъ на газеты. Попробуйте-ка быть хорошей, честной полиціей съ этими людями!… Верните намъ время герцога Отрантскаго, даже Ровиго: мы воспрянемъ!

Все это было сказано легкимъ, шутливымъ, но опредѣленнымъ тономъ свѣдущаго старика, и привело въ восторгъ Персиньи: его уваженіе къ Патернэ увеличилось. У него появилась одобрительная улыбка, и онъ сказалъ:

— Постараемся, г. Патернэ, постараемся.

Потомъ онъ внезапно остановился, сказавъ:

— Но тише! вотъ королева.

Дѣйствительно, извнѣ послышался шумъ голосовъ.

— Долженъ ли я остаться? — спросилъ Патернэ.

— Нѣтъ, ваше присутствіе, которое трудно объяснить, не солгавъ, встревожитъ ея величество; отъ нея мы стараемся скрывать наши планы.

— Такъ, г. виконтъ, я возвращусь въ Страсбургъ, приготовлю для васъ помѣщеніе… Повѣрьте мнѣ, торопитесь, куйте желѣзо, пока горячо… Гдѣ я долженъ вытти?

— Я васъ провожу, — сказалъ Персиньи. — Намъ надо еще условиться.

Они исчезли, и ихъ голоса смолкли.

VII.

Вошла королева. На ея бѣлокуро-пепельныхъ волосахъ, въ которыхъ, несмотря на наступившіе годы, не видѣлось ни одной сѣдой нити, была надѣта садовая шляпа. Она держала въ рукахъ пучокъ цвѣтовъ.

— Господа, надѣньте сегодня ваши самые парадные фраки, — сказала она. — Вы знаете, что будетъ обѣдать г-жа Рекамье и привезетъ намъ Шатобріана.

Эти слова, произнесенныя съ совсѣмъ еще молодою улыбкой которую, однако, омрачала какая-то грусть, были обращены къ сопровождавшимъ королеву лицамъ. Тамъ находился майоръ Паркэнъ, недавно женившійся на г-жѣ Кошлэ, придворной дамѣ Гортензіи, Грикуръ и Керель.

Затѣмъ она прибавила:

— Г. Паркэнъ, посмотрите-ка, прошу васъ, гдѣ мой сынъ.

Тогда Гортензіи Богарнэ было пятьдесятъ три года. Уже нѣсколько мѣсяцевъ она чувствовала, какъ въ ней зародилась болѣзнь, отъ которой она должна была вскорѣ умереть. Между тѣмъ, на ея лицѣ, безъ одной морщинки, еще не появлялось слѣдовъ страданія. Ея глаза ничего не потеряли изъ своего знаменитаго блеска. Только носъ, который былъ у нея нѣсколько длиненъ и толстоватъ, сдѣлался еще толще у крыльевъ. Слегка опухшій подбородокъ и складка кожи, покрытая пушкомъ подъ затылкомъ, — такъ называемое «ожерелье Венеры», придающее такую прелесть нѣкоторымъ зрѣлымъ женщинамъ, — одни только обличали минувшія сорокъ лѣтъ. Но чрезвычайно изящныя линіи тѣла оставались юношески-свѣжи и тотчасъ же опровергали этихъ слишкомъ поспѣшныхъ предвозвѣстниковъ.

Всѣ сосредоточились вокругъ Гортензіи, которая сѣла, собирая въ букетъ разбросанные на колѣняхъ цвѣты. Ей въ этомъ помогала г-жа Сальважъ, которая добровольно сдѣлалась ея придворной дамой со времени замужества г-жи Кошлэ съ Паркэномъ.

— Полковникъ исчезъ, — заявилъ Грикуръ послѣ нѣкотораго молчанія.

— Тѣмъ хуже для него, — сказалъ поручикъ Керель. Онъ не видалъ этихъ дивныхъ цвѣтовъ.

— Это мои послѣдніе друзья, — произнесла королева съ нѣсколько принужденной улыбкой, — спутники моихъ сумеречныхъ лѣтъ…

Грикуръ осмѣлился ее прервать.

— О, сударыня, эти сумерки — лучезарное утро. Годы, о которыхъ вы говорите, будутъ долгіе, и вы увидите императорское великолѣпіе.

— Нѣтъ, г. Грикуръ, — возразила Гортензія своимъ прекраснымъ, строгимъ голосомъ: — какое бы счастье ни приберегла Фортуна моему сыну, меня болѣе не будетъ здѣсь, чтобы раздѣлить его съ нимъ. Еще не видывали другого такого существованія, какъ мое.. Я чувствую себя глубоко пораженной. Впрочемъ, такъ — хорошо. Какъ солнце убываетъ, такъ я прохожу свой путь. Въ этой почти дикой странѣ, въ этомъ уединеніи, населенномъ остатками минувшаго времени, есть какая-то грусть, родственная моей. Мнѣ нравится пребываніе среди этихъ развалинъ, мнѣ, самой развалинѣ блестящаго прошедшаго… Мои цвѣты, реликвіи, иногда какой нибудь французъ, завернувшій сюда по пути и приносящій мнѣ немного моей родины, — вотъ радости моей осени, и я не желаю другихъ.

Всѣ почтительно молчали, нѣсколько взволнованные. Но она опять улыбнулась и встала, оканчивая связывать цвѣты, которые держала въ рукахъ.

Въ это время появились Паркэнъ и Персиньи.

— Ну, что же, г. Паркэнъ, — спросила Гортензія, — что стало съ принцемъ?

— Его высочество присоединился въ паркѣ къ полковнику Водрэю съ Беркомъ и Лэти.

— Г. Лэти? — спросила королева, впервые услышавшая это имя.

Паркэнъ объяснилъ.

— Это — молодой поручикъ понтонеровъ, прибывшій изъ Страсбурга.

— Еще посѣтитель! еще офицеръ!..

Морщина озабоченности появилась на лбу королевы, но, отогнавъ дурное впечатлѣніе, она сказала не безъ нѣкотораго дружескаго высокомѣрія:

— Господа, мы возвращаемъ вамъ вашу свободу, обѣдъ будетъ часомъ ранѣе въ честь нашихъ гостей.

Грикуръ, Керель и Паркэнъ поклонились и вышли.

Королева медленно направилась къ Персиньи и, наполовину смѣясь, наполовину серьезно, сказала:

— Мы все еще составляемъ заговоры?.. Что это за г. Лэти?

Персиньи покраснѣлъ и сказалъ:

— Сударыня, клянусь…

— Не клянитесь!

Она ласково погрозила ему.

— Не думаете ли вы, что я слѣпая? Я вижу все, что здѣсь замышляется… Все, — прибавила она, подчеркивая. — У васъ нѣтъ никакого повода бояться меня. Увы! мое сердце сжимается отъ ужаса, но мой сынъ обязанъ жертвовать собою для своей судьбы…

Персиньи сдѣлалъ движеніе.

— Ничего не говорите мнѣ, — продолжала Гортензія, — но хорошенько слѣдите за Луи. Я такъ вамъ довѣряю.

И она протянула руку молодому человѣку, который набожно поцѣловалъ ее.

— Пойдемте, Сальважъ, — сказала королева своей подругѣ. — Время намъ одѣваться.

И обѣ исчезли.

Персиньи позвонилъ, чтобы потребовать лампы; когда ихъ принесли, онъ усѣлся за столомъ принца, развернулъ большую карту Франціи, на которой обозначилъ булавками точки, по временамъ справляясь съ запиской, вынутой изъ кармана.

Уже болѣе получаса онъ сидѣлъ, погрузясь въ эту работу, когда въ комнатѣ раздался ясный, нѣсколько нервный голосъ:

— А вотъ и я готова… Какъ, я первая?

Персиньи поднялъ голову.

Это была Элеонора въ парадномъ обѣденномъ нарядѣ, вся дышащая красотою, еще съ оживленнымъ цвѣтомъ лица отъ галопа, совершеннаго послѣ завтрака.

— Дѣйствительно, вы первая. Не часто же это случается.

— Вы еще здѣсь? — спросила она. — Развѣ вы не одѣваетесь?

Персиньи подошелъ къ ней, искренно любуясь ею.

— Какъ вы прекрасны!

— Вотъ запоздалая любезность, товарищъ.

Она подчеркнула это слово съ нѣкоторой ироніей.

— Немного подъ глазами синева; вы плакали?

— Зачѣмъ объ этомъ говорить?

Персиньи взялъ ея руку и съ большимъ расположеніемъ спросилъ:

— У васъ есть горе, и я его не знаю?

Элеонора освободила руку и голосомъ, въ которомъ отпечаталась невольная сухость, вызванная грустью, отвѣтила:

— У меня нѣтъ никакого горя, но у меня есть воля, которая повелѣваетъ мнѣ дѣйствовать по-моему и не позволять никому надоѣдать мнѣ. Слышите: никому!

Персиньи молча смотрѣлъ на нее, но она, стѣсняясь его взгляда, сказала:

— Полно… ну, полно же!.. Вы не будете готовы.

И она нервно упала на стулъ.

Будущій государственный человѣкъ сложилъ въ порядкѣ бумаги въ ящикъ, затѣмъ ушелъ, пробормотавъ съ улыбкой относительно бывшаго предмета своей страсти:

— У адъютанта разыгрались нервы!

Дѣйствительно, въ этотъ вечеръ дочь ворчуновъ была прекрасна, несмотря на тогдашнюю моду

Когда она осталась одна въ этой обширной комнатѣ, то все горе вырвалось наружу, и, ослабѣвъ отъ нервнаго напряженія, ея обнаженныя руки опустились, а станъ какъ бы ослабъ. Затѣмъ, облокотись на бюваръ принца и подперевъ свой бѣлый лобъ ладонями, она предалась отчаянію, уставъ сдерживаться.

Всѣ событія послѣднихъ недѣль пронеслись передъ ней, какъ быстрое видѣніе, какъ рядъ тѣней, которыя она силилась удержать, остановить на ходу. Съ того вечера въ Баденскомъ казино, когда непредвидѣнно она очутилась лицомъ къ лицу съ принцемъ Луи, она еще не могла ни опомниться, ни распутать сцѣпленія событій въ безпорядочномъ вихрѣ послѣднихъ дней.

Прежде всего передъ ней предсталъ дружескій разрывъ съ Персиньи, волшебный ужинъ, когда въ одну ночь она пережила императорскую мечту; затѣмъ явилась, какъ громомъ, поразившая и захватившая ее всю любовь къ «наслѣднику», добивающемуся короны, троноискателю, бѣлокурому и хрупкому, застѣнчивому и вѣрующему въ неизбѣжность судьбы, мечтателю и молчаливому, съ голубымъ, нѣжнымъ и впечатлительнымъ взглядомъ, смотрѣвшимъ откуда-то «изъ души» и который, казалось, всегда слѣдовалъ за неутомимымъ бѣгомъ своей химеры. А затѣмъ слѣдовало это безумное, неосуществимое, невѣроятное событіе, однако осуществившееся: ея пребываніе въ этомъ замкѣ, у этой королевы, сказочной феи, его матери, которая обращается съ нею, какъ съ ровней, какъ съ избалованнымъ ребенкомъ, что льстило ей, какъ артисткѣ и женщинѣ, это пребываніе у него, возлѣ него, почти совмѣстная жизнь! И онъ любилъ ее, онъ ей это сказалъ, онъ ее прижималъ къ себѣ… О! это… нѣтъ, не теперь… не здѣсь… позднѣе. Она хотѣла бы возродиться, какъ бы очиститься отъ прошедшаго съ помощью какого нибудь героическаго поступка, прежде чѣмъ отдаться ему… послѣ того, какъ ее поведутъ на многія великія предпріятія, которыя они подготовили бы вмѣстѣ. Заговоръ, въ которомъ она участвовала бы, гдѣ бы она играла роль, — вотъ что ее возбуждало.

Какую роль?

Вотъ это-то омрачало картину, являясь угрозой въ самомъ разгарѣ радости. Эта озабоченность смутнымъ образомъ, безъ опредѣленнаго сознанія Элеоноры, вызывала высокій силуэтъ Водрэя, его неутомимое преслѣдованіе, его влюбленные вздохи, мольбы — всю выставку той страсти, которая сначала ее трогала, а теперь надоѣдала и пугала, такъ какъ нельзя было ошибиться, что всѣ разсчитывали на нее, чтобы заставить Водрэя рѣшиться. Она это читала во взглядахъ, въ движеніяхъ всѣхъ, въ малѣйшихъ поступкахъ обыденной жизни этого маленькаго двора.

— О, это… нѣтъ, нѣтъ, никогда!

Она сдѣлала движеніе, чтобы отогнать непріятное видѣніе. Ея рука, лежавшая на письменномъ столѣ, натолкнулась на книгу, которую она безотчетно открыла.

Это была стараго времени хроника, въ которой повѣствовались «веселымъ языкомъ» дѣла и дѣлишки товарищей Карла VII Латри, Ксентрелья, могучей дѣвы изъ Домреми, которая отправилась искать короля, чтобы «изгнать изъ Франціи англичанъ». "Тогда Жанна, — говорилось тамъ, — встала на колѣно предъ дофиномъ: «Милостивый господинъ, — сказала она, — императоръ неба посылаетъ меня надѣть корону на ваше королевское чело».

Элеонора порывисто захлопнула книгу, встала, отворила окно и долго вдыхала вечерній воздухъ. Но ее охватила дрожь; она подошла къ фортепіано. Ея пальцы долго блуждали по клавишамъ. Сначала раздались томные, влюбленные аккорды, затѣмъ — ожесточенные, яростные, цѣлая буря звуковъ, въ которой вылилась вся тревога ея души. Потомъ все смолкло, и Элеонора упала всѣмъ станомъ на пюпитръ; послышались рыданія — это былъ настоящій нервный припадокъ.

За этимъ послѣдовало успокоеніе. Все еще склонясь, она оставалась, спрятавъ лицо въ обнаженныхъ рукахъ, скрещенныхъ на пюпитрѣ. Но вдругъ она почувствовала возлѣ постороннее присутствіе, чьи-то губы слегка прикоснулись къ ея волосамъ.

VII.

Королева!

Дѣйствительно это была королева; она стояла предъ нею, улыбаясь, еще очень красивая въ своемъ вечернемъ нарядѣ.

Элеонора порывисто встала.

— Сударыня… о, простите!

Но Гортензія, сдѣлавъ движеніе и взявъ горячую отъ лихорадки руку молодой женщины, сказала:

— Простить?… А за что, мое дитя? за ваши слезы? Не думаете ли вы, что онѣ чужды бѣдной Гортензіи?… Оставьте ихъ литься, я вамъ завидую. Слезы! Но это — богатство для нашей сестры, женщины, съ ними выливается вся наша бѣда. Надо, какъ я, перенести всю печаль величія, чтобы знать благотворность слезъ. Ваши слезы? Я хотѣла бы плакать ими: мое сердце тогда еще жило бы…

Она подняла палецъ и, нѣжно погрозивъ имъ, сказала:

— Я знаю ихъ источникъ.

— Сударыня, клянусь…

— Мнѣ это знакомо.

И на губахъ великой грѣшницы появилась лукавая, молодая улыбка, вызвавшая признаніе на уста Элеоноры.

Она была готова высказать все. Гортензія ее остановила:

— Не говорите! Я не хочу знать вашей тайны… Вы — женщина, вы страдаете, я васъ утѣшаю, и это все.

— Но, сударыня, меня терзаютъ…

— Тише!… Вы должны бы гордиться. Вы изъ той расы, которая «служитъ» аристократіи. Такихъ, какъ мы, есть нѣсколько въ исторіи.

Элеонора смотрѣла на нее съ изумленіемъ.

— Какъ насъ? — спросила она.

— Да, — отвѣтила Гортензія съ грустью, — вѣдь я также «служила». Я была молодой дѣвушкой, я любила, и меня любили. Мы дали обѣщаніе другъ другу…

— Дюрокъ… сказала опрометчиво Элеонора.

— Да, Дюрокъ. Онъ просилъ моей руки у моего пріемнаго отца. Сначала послѣдовало «да», но затѣмъ вмѣшалась политика, и поженили насъ, два существа, которыя оба любили другихъ. Но было необходимо, и мы «служили». Насъ повели къ алтарю среди блестящаго, почти королевскаго великолѣпія. Любимый человѣкъ былъ тамъ, онъ стоялъ рядомъ съ первымъ консуломъ, смертельно блѣдный, но непреклонный. Какими взглядами мы обмѣнивались! Я едва не умерла, когда не мною избранный мужъ надѣвалъ мнѣ кольцо на палецъ, заледенѣвшій, какъ наши два сердца… Посмотрите это кольцо, оно тамъ.

Она нѣжно обняла Элеонору за талію и тихо увлекла къ большому стеклянному шкапу съ опущенными занавѣсками.

Нѣжнымъ, медленнымъ движеніемъ, какимъ слѣпой прикасается до рукописи для незрячихъ, ея пальцы съ минуту блуждали по золоченнымъ, вычурнымъ украшеніямъ замка; затѣмъ внезапно растворились обѣ большія половинки двери съ отрывистымъ трескомъ, произведеннымъ собачкой, нажатой потайной пружиной.

Для Элеоноры это былъ моментъ высшаго восторга.

На полкахъ были въ порядкѣ разложены или тщательно привѣшены на шелковыхъ бумажкахъ съ просвѣчивающимся золотомъ всѣ реликвіи Цезаря, изъ которыхъ она сдѣлала свою религію. Здѣсь были маленькія шляпы, одежда, которую онъ надѣвалъ во время коронованія, знаки отличія, орденскія ленты, замшевыя перчатки, всякаго рода и размѣра оружіе, серебряный, вызолоченный орелъ, серебряныя, вызолоченныя шпоры… Марѳнгская сабля и Аустерлицкая шпага, цѣлый складъ эполетъ, разложенный на бархатныхъ подушкахъ и въ ларчикахъ, отдѣланныхъ шелкомъ съ гербами.

Пѣвица смотрѣла на все съ дѣтскимъ восторгомъ въ глазахъ.

— Подойдите, — сказала нѣжно Гортензія, — вы можете… Дочь офицера гвардіи, вы — изъ семьи…

Элеонора залепетала:

— Парадная одежда, консульскій мечъ, гренадерскій мундиръ, походный кубокъ… (Элеонора осмѣлилась взять его въ руки)… какой маленькій!.. фляга для водки, которую носилъ его егерь, Сенъ-Дени… Ахъ, римскій король!

Это была рамка изъ выцвѣтшаго отъ времени шелка съ наполовину стершимся изображеніемъ хилаго Шенбрунскаго дитяти, этого римскаго короленка, несчастнаго дѣтеныша орла, задушеннаго когтями большой хищной австрійской птицы.

Элеонора залюбовалась бѣлокурой прядью волосъ на блѣдномъ челѣ ребенка, и ея глаза затуманились отъ слезъ, а сердце заволновалось.

— Его губы, прежде чѣмъ умереть, прикасались къ этому шелку, — произнесла она: — на немъ видны его слезы. Этотъ портретъ вышитъ… Она остановилась, опасаясь не ошибиться бы.

— Да, Маріей-Луизой, — подтвердила Гортензія, беря маленькій бумажникъ съ потертыми складками, — но вотъ его письма къ Жозефинѣ, моей матери, которую онъ любилъ даже послѣ развода…

— Любовныя письма, подписанныя Наполеономъ! — воскликнула Элеонора.

Послѣдовало молчаніе; затѣмъ королева, показывая изумрудъ, сказала:

— Талисманъ Карла Великаго. Въ этомъ камнѣ заключается кусочекъ отъ настоящаго Креста Христова. Когда вскрывали могилу императора запада, то на шеѣ скелета въ римской одеждѣ нашли это ожерелье… Граждане поднесли его Наполеону, и мой второй отецъ далъ мнѣ этотъ камень послѣ того, какъ носилъ его на своей груди во время Аустерлицкой и Ваграмской битвъ.

— А это кольцо? — спросила Элеонора.

— Это — обручальное кольцо моей матери съ Наполеономъ.

Она посмотрѣла на пѣвицу съ особеннымъ выраженіемъ и медленно, серьезно прибавила:

— Я надѣну его на палецъ моего сына, когда онъ отправится съ цѣлью какого нибудь крупнаго предпріятія. Это будетъ его талисманъ.

— Такъ вы желаете, чтобы онъ имѣлъ успѣхъ? — спросила Элеонора, смотря на королеву съ какою-то тоскою.

— Я не желаю его и не опасаюсь его. Къ чему это поведетъ? Принцы въ рукахъ Бога и не могутъ избѣгнуть своей задачи.

Пѣвица опустила глаза; слеза скатилась по ея щекѣ и сейчасъ же высохла отъ лихорадочнаго жара, пылавшаго на ея лицѣ.

Опять водворилось молчаніе между двумя женщинами. Затѣмъ Элеонора притянула къ себѣ толстый свертокъ бумаги, который и развернула.

— Ноты! — воскликнула она весело, по обыкновенію быстро перемѣняя настроеніе.

— Да, это мои, — отвѣтила Гортензія. — Романсы, сочиненные въ счастливыя времена.

— О! я ихъ знала. Ихъ пѣли у меня во время моего дѣтства, въ особенности два…

Она лихорадочно стала ихъ перелистывать.

— А! вотъ… «Vous me quittez pour marcher à la gloire» (вы покидаете меня, чтобы шествовать къ славѣ).

— Я ихъ сочинила для моей матери. Ея мужъ долженъ былъ отправиться въ походъ 1809 года. Слухи о разводѣ начали распространяться. Моя мать долго плакала, когда я пѣла при ней эти романсы императору.

— А вотъ и другой:. «Partant pour la Syrie».

— Его играла музыка гвардіи, — сказала со вздохомъ королева. — Его называли: «Арія королевы Гортензіи».

Со свойственными ей скачками въ настроеніи, у Элеоноры явилась внезапная мысль, которую она хотѣла тотчасъ же осуществить.

— О, сударыня, если бы я осмѣлилась…

— Что такое?

— Это было бы такой для меня большой милостью, но ваше величество такъ добры… Однако я не осмѣливаюсь…

— Осмѣльтесь, — сказала королева, которую развеселило дѣтское выраженіе ея лица.

Элеонора указала на фортепіано.

— Если бы вы пожелали…

— Я?..

— Прошу васъ…

— Чтобы я запѣла передъ такой артисткой, какъ вы?…

Королева стала отговариваться. Элеонора принялась такъ ластиться къ ней и такъ нѣжно настаивать, что Гортензія сдалась.

Ея пальцы заиграли прелюдію; затѣмъ она запѣла первый куплетъ еще свѣжимъ и вѣрнымъ голосомъ, что дѣлало болѣе прелестными ноты, иногда нѣсколько устарѣвшія.

Partant poor la Syrie

Le jenne et beau Danois

Alla prier Marie

De bénir ses exploits.

«Faites, reine immortelle,

Lui dit-il en partant,

Que j’aime la plus belle

Et sois le plus Taillant»¹).

¹) Отправляясь въ Сирійскій походъ, молодой красавецъ Дюнуа молилъ Марію благословить его упованія. «Помоги, царица безсмертная, — говорилъ онъ ей удаляясь, — возлюбить мнѣ прекраснѣйшую, а самому заслужить славу храбрѣйшаго».

Она не слышала, какъ позади ея отворилась дверь, чрезъ которую проскользнули, стараясь не смущать королевы, Грикуръ, Керель, Беркъ и Паркэнъ и встали за ея табуретомъ, раскачивая головой, согласно ритму, съ выраженіемъ восторга, какъ у котовъ передъ чашкой съ молокомъ.

Затѣмъ появились Персиньи и Водрэй въ вечернихъ фракахъ съ цвѣтами въ петлицахъ.

Наконецъ показался принцъ въ черномъ фракѣ съ звѣздою Почетнаго Легіона, безъ ленты на лѣвой сторонѣ груди.

Il trace sur la pierre

Le serment de l’honneur

Et va suivre à la guerre

Le comte son seigneur…¹).

¹) На камнѣ запечатлѣваетъ онъ клятву чести, и готовъ слѣдовать на войну за своимъ благороднымъ повелителемъ.

Луи-Наполеонъ, облокотись на свое бюро изъ краснаго дерева и полузакрывъ глаза, слушалъ пѣніе матери, бросая нѣсколько сомнамбулическій взглядъ на Водрэя, который, выпрямившись во весь ростъ, стоялъ среди группы и слушалъ. Элеонора, блѣдная, невѣрной походкой приблизилась къ принцу, свертокъ другихъ нотъ дрожалъ у нея въ рукахъ.

Проходя мимо Водрэя, она бросила ему слова, заставившія стараго воина вздрогнуть:

— Не уѣзжайте!

И въ то время, какъ другіе, стоя возлѣ фортепіано, сдержанно подпѣвали хоромъ припѣвъ наивнаго куплета, Элеонора съ тоскою во взглядѣ, съ открытой тетрадью и подымая при каждомъ стихѣ глаза съ бумаги на лицо принца, читала медленнымъ голосомъ, въ которомъ слышались слезы:

Vous nie quittez pour marcher à la gloire;

Mon triste coeur suivra partout vos pas.

Allez, volez au temple de mémoire;

Soyez heureux, mais ne m’oubliez pas!… ¹).

¹) Вы покидаете меня, чтобы шествовать къ славѣ. Мое бѣдное сердце повсюду будетъ слѣдовать за вами неотступно. Ну же, скорѣе на арену незабываемыхъ подвиговъ! Будьте счастливы, но не забывайте меня!

И она почти безъ чувствъ упала на кресло.

Къ ней поспѣшилъ подойти принцъ.

У фортепіано продолжали тихо подпѣвать:

Au noble voeu fidèle,

Il dit en combattant:

«Amour à la plus belle,

Honneur au plus valiant!» ¹).

¹) Слѣдуя благородному, неизмѣнному завѣту, онъ говорилъ сражаясь: «Любовь — для прекраснѣйшей, слава — для храбрѣйшаго!».

Извнѣ послышался скрипъ колесъ по песку, затѣмъ появился высокій слуга и громкимъ голосомъ возвѣстилъ:

— Г-жа Рекамье… и виконтъ Шатобріанъ!…

IX.

Вылъ вечеръ 23-го октября 1836 года.

Ранняя зима жестоко свирѣпствовала. Еще было только девять часовъ, а ужъ Страсбургъ заснулъ подъ бѣлымъ пуховикомъ толстаго слоя снѣга, покрывшаго улицы и крыши.

Не было ни одной лавки, ни одного кабака, гдѣ оставались бы не запертыми ставни. Едва кое-гдѣ еще освѣщенныя окна клѣтками отбрасывали на землю блѣдный отблескъ, и печальное колебаніе отражавшагося пламени подпрыгивало въ холодномъ безлюдіи кривыхъ, старыхъ улицъ. Иногда на перекресткѣ виднѣлся быстро удалявшійся и раскачивавшійся фонарь какого ни будь запоздалаго прохожаго, неслышно шагавшаго по снѣгу.

Когда девять ударовъ большихъ часовъ разнеслось по воздуху, и стая тяжелокрылыхъ аистовъ испуганно слетѣла съ колокольни, какая-то таинственная тѣнь, пробиравшаяся мелкими и торопливыми шагами, поровнявшись съ порталомъ собора, вдругъ остановилась, когда заглохло послѣднее колебаніе звука.

Приподнявъ фонарь наравнѣ съ лицомъ, тѣнь, вся закутанная въ шерстяную одежду, склонилась, какъ бы прислушиваясь къ молчанію и изслѣдуя тяжелый сонъ города. Затѣмъ она скользнула вдоль безмолвныхъ домовъ до дверей стараго жилища въ восемь оконъ, съ фасадомъ, почернѣвшимъ отъ времени, исполосованнымъ тонкими линіями свѣта, проникавшаго чрезъ скважины затворенныхъ ставней.

Изъ глубины караулки, прислоненной къ входной двери, показался двойной блескъ: штыка и кивера. Въ темнотѣ пробормоталъ заспанный голосъ: «Кто идетъ?»

— Стража префектуры, — отвѣтила тѣнь добродушнымъ тономъ.

Часовой вышелъ изъ будки.

Завернувшись въ плащъ, слишкомъ длинный и широкій для его маленькаго роста, солдатъ, изъ рекрутовъ, осмотрѣлъ запоздалаго пришельца; затѣмъ окоченѣлой отъ холода рукою приподнялъ стукальце, которое тяжело упало, потрясая стѣны.

Отворилась одна половинка двери, и тѣнь, послѣ того, какъ она разсмотрѣла ее, вошла въ домъ военной дивизіи.

Нѣсколько минутъ спустя, освободившись отъ своего плаща и кашне, поправивъ золотыя очки, сѣдой вихоръ и приведя себя въ обычный порядокъ, игривый и налощенный Патернэ вступилъ въ залъ, гдѣ многія лица были поглощены молчаливой и тихой работой.

Три дамы молча вышивали вокругъ стола, накрытаго вязанной изъ шерсти скатертью, — семейнымъ произведеніемъ искусства, — и освѣщеннаго большой карсельской лампой съ зеленымъ абажуромъ, украшеннымъ двумя прозрачными медальонами съ напечатанными жеманными изображеніями короля Луи-Филиппа и королевы Маріи-Амели. Это были теща, жена и дочь генералъ-лейтенанта Вуароля, командующаго 3-й военной дивизіей департаментовъ Верхняго и Нижняго Рейла. Онѣ были въ скромныхъ шерстяныхъ платьяхъ, и строгость ихъ «профиля камей» смягчалась двумя локонами на вискахъ.

На другомъ концѣ комнаты, недалеко отъ камина, въ которомъ угасали подъ пепломъ нѣсколько головешекъ, ломберный столъ, скудно освѣщенный свѣчами, прикрытыми экраномъ, служилъ полемъ сраженія тремъ военнымъ, спокойно волнующимся перипетіями виста.

Эти три офицера въ домашнихъ мундирахъ съ нѣсколько стертой позолотой, съ потускнѣвшими отворотами, что подходило къ скромнымъ и безропотнымъ героямъ мирнаго полка, были: самъ генералъ-лейтенантъ, баронъ Вуароль, и его два адъютанта — майоръ Франквиль и капитанъ Рэндръ.

И въ спокойной тишинѣ холоднаго зимняго вечера вся эта гостиная съ своей обстановкой суроваго безобразія, атмосферой добродѣтельной скуки, честной бережливости, съ своими физіономіями безъ всякаго характера, однако, представляющими душу класса и царствованія, походила на всѣ другія гостиныя того времени — провинціальныя, парижскія и придворныя. Въ нихъ царствовало хмурое, мелочно-бережливое мѣщанство, безъ замѣчательныхъ добродѣтелей, но и безъ главныхъ пороковъ: героическое относительно мятежей, угрожавшихъ ихъ имуществу; тщеславное и сухо-высокомѣрное, но унижавшееся предъ деньгами; презиравшее бѣдныхъ, но пользовавшееся ихъ услугами; строгое, хотя мало разборчивое относительно способа наживы; либеральное, хотя степенное; отличавшееся ригоризмомъ, хотя пользовалось наслажденіями; догматическое, хотя не вѣрующее, — которое суровый Гизо формурировалъ евангельской фразой: «Обогащайтесь!»

Шаги стараго полицейскаго, скользящіе по паркету, не покрытому ковромъ, едва произвели звукъ мышинаго шороха, и все-таки всѣ приподняли головы.

— А! а! вотъ и вы, спеціальный посланный отъ министра внутреннихъ дѣлъ, — сказалъ генералъ Вуароль, поворачивая карты, которыя онъ держалъ вѣерообразно, но не бросая ихъ: — что новаго?

— По счастью, ничего, г. генералъ-лейтенантъ, — отвѣтилъ Патернэ добродушнымъ тономъ. — По послѣднимъ полученнымъ извѣстіямъ принцъ Луи въ Лондонѣ; что же касается его баденскихъ и арененбергскихъ сообщниковъ, то они улетѣли, исчезли, у-ле-тучи-лись.

При этомъ Патернэ своими бритыми губами ищейки, прожорливыми и скептическими, дунулъ, желая представить воздушный пузырь и сопровождая его кокетливымъ движеніемъ пальцевъ, сначала соединенныхъ, затѣмъ раздвинутыхъ и направленныхъ впередъ.

— Вы совсѣмъ увѣрены въ вашихъ свѣдѣніяхъ? — спросилъ командиръ б-й военной дивизіи съ холоднымъ равнодушіемъ, внимательно смотря на свою игру.

— Конечно, генералъ: мнѣ это подтвердилъ сегодня въ пять часовъ префектъ Нижняго Рейна.

— А! г. Шопэнъ д’Арнувилль возвратился?

— Онъ прибылъ изъ Парижа, гдѣ фактъ присутствія въ Лондонѣ сына герцогини Сенъ-Лё былъ ему сообщенъ лично президентомъ совѣта.

Оба адъютанта съ картами въ рукахъ, молча, ожидали возобновленія партіи.

Баронъ Вуароль поднялъ глаза на Патернэ. Съ минуту они смотрѣли другъ на друга. Затѣмъ полицейскій развелъ руками съ выраженіемъ, говорившимъ: «Знаете, я вамъ сообщаю новость, какую узналъ, но я не беру на себя отвѣтственности за нее»…

Еще съ минуту они оба смотрѣли пристально другъ другу въ глаза; затѣмъ генералъ, играя костяными фишками, небрежно сказалъ:

— О, впрочемъ, я умываю руки въ этомъ дѣлѣ. Я исполнилъ долгъ, вручая министру письмо, которое принцъ имѣлъ смѣлость мнѣ прислать лѣтомъ; остальное до меня не касается.

И онъ взглянулъ на своихъ адъютантовъ, какъ бы ожидая отъ нихъ одобренія, которое тотчасъ же было выражено ими; потомъ онъ прибавилъ:

— И затѣмъ поистинѣ эти люди совсѣмъ не были опасны…

— Это всегда было мое мнѣніе, — подтвердилъ Патернэ, глаза котораго сверкнули. — Поэтому согласно съ г. префектомъ я рѣшилъ посѣтить овчарню, т.-е. Парижъ, а потому я явился къ вамъ, г. генералъ-лейтенантъ, проститься или скорѣе за вашими распоряженіями, если буду имѣть счастіе получить ихъ.

— Тогда, сударь, добрый путь. Въ случаѣ надобности я засвидѣтельствую предъ вашимъ начальствомъ вашу способность и стараніе.

И онъ отпустилъ его дружески-покровительственнымъ кивкомъ.

Старый полицейскій почтительно поклонился генералу и удалился.

Когда онъ ушелъ, генералъ сказалъ:

— Ну, господа, окончимъ нашу партію. Въ такую погоду хорошо забраться подъ пуховикъ. Майоръ Франквиль, вы хорошо передали приказаніе всему корпусу гарнизона? Завтра отдыхъ солдатамъ по случаю снѣга…

— И по случаю дня Всѣхъ Святыхъ, мой другъ, — замѣтила г-жа Вуароль.

— Слушаю, генералъ.

— А я самъ, не знаю… можетъ быть, просплю до поздняго утра, чтобы не болѣли кости. На меня, знаете, со времени Березины и снѣгъ и ледъ… брр!…

Партія была живо окончена, и адъютанты іерархически проиграли.

Между тѣмъ, Патернэ снова закутался въ свой плащъ и кашне, затѣмъ поспѣшно направился осторожными шагами къ префектурѣ. Ему пришлось разбудить консьержа, который заявилъ ему, что префектъ въ постели, и что невозможно его разбудить.

— Воздержусь отъ этого, — отвѣтилъ Патернэ комическимъ тономъ. — Добрая ночь, г. Кретьенъ-Алоизъ Вольтцъ… До завтра!

Патернэ съ маленькимъ фонарикомъ въ рукѣ продолжалъ свое ночное хожденіе по заснувшему городу.

Теперь снѣгъ падалъ крупными хлопьями. Остроконечныя крыши стараго города и колокольни казались безчисленными ночными чепчиками, надѣтыми на безмятежный сонъ, не знающій ни волненій, ни честолюбія этого свѣта.

Долго еще блуждалъ старый полицейскій среди мрачнаго сіянія полярной ночи.

X.

Въ эпоху, когда происходило все разсказанное, въ Страсбургѣ, въ улицѣ Лафонтэнъ, въ № 17, въ старомъ домѣ съ фасадомъ, выдающимся впередъ и возвышающимся надъ нижнимъ этажемъ, проживалъ одинъ изъ тѣхъ представителей патріархальныхъ расплодившихся семействъ, которыя такъ долго сохраняли старинные нравы, одежду и языкъ эльэасцевъ и въ большомъ количествѣ еще существовали до времени ужасной осады 1870 года.

Главою этой семьи былъ въ 1836 году старый солдатъ, воинъ республики и имперіи. Еще моложавый, хотя ему было уже много лѣтъ, немного пустомеля, Браунеръ послѣ распущенія войскъ въ 1816 году не могъ приняться съ выгодою для себя за прежнее ремесло обойщика.

На его счастье, кромѣ отцовскаго дома, онъ обладалъ еще кое-какими средствами, что позволяло ему, хотя и женатому, жить довольно спокойно, доставая то здѣсь, то тамъ кое-какую работу. Но, когда, нѣкоторое время спустя послѣ іюльскихъ дней, умерла его жена, это нанесло ему такой ударъ, что онъ вдругъ сдѣлался неспособенъ къ работѣ и законопатился дома, перебирая и пересказывая воспоминанія среди облаковъ дыма своей фарфоровой трубки и положивъ ноги въ печь.

Г-жа Браунеръ оставила ему двухъ дочерей: Анну, уже замужемъ за Максомъ Финкомъ, часовщикомъ, и Розу, которая вскорѣ должна была выйти замужъ за Корнильона, уже появлявшагося въ началѣ этой исторіи въ Баденѣ и служившаго въ префектурѣ Нижняго Рейна.

Финкъ уже былъ отцомъ маленькаго шестилѣтняго Петерля, составлявшаго радость дѣда вмѣстѣ со своей двоюродной сестрой, Гретелью, двѣнадцатилѣтней дѣвочкой, оставшейся сиротою послѣ смерти одного изъ сыновей, который родился до женитьбы стараго Браунера во время его полной приключеній карьеры. Онъ умеръ рано въ какомъ-то уголкѣ Европы.

Взятая Браунеромъ сирота сдѣлалась для стараго и славнаго останка Великой арміи чѣмъ-то въ родѣ Антигоны, никогда не покидавшей старика, какъ его тѣнь. Она съ терпѣливымъ вниманіемъ слушала его безконечные разсказы о Наполеонѣ и проклинала англичанъ, которые заставили его умереть на знойной скалѣ.

Въ этотъ вечеръ, 29-го октября, въ то время, какъ Патернэ, будто безпокойная таинственная тѣнь, торопился по снѣжнымъ улицамъ, вся семья Браунера собралась въ старомъ жилищѣ, въ улицѣ Лафонтенъ, вокругъ прадѣда, глотая bretschells и попивая пиво. Большая печь изъ синяго фаянса сопѣла, дѣдъ курилъ, а маленькій Петерль спалъ, уткнувъ свое розовое личико съ бѣлокурыми волосами въ скрестившіяся на столѣ руки.

Единственная личность среди бывшихъ тамъ, не принадлежавшая къ семьѣ, былъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати пяти, по порученію одного ліонскаго торговаго дома, объѣзжающій съ шелковыми матеріями города, — случайный съемщикъ одной изъ комнатъ. Папа Браунеръ сдалъ ее съ полной обстановкой съ тѣхъ поръ, какъ домъ сдѣчался слишкомъ великъ для семейства Корнильона, занимавшаго его вмѣстѣ съ дѣдомъ и Бретелью.

Уже нѣсколько недѣль этотъ путешественникъ, по имени Манюэль, жилъ тамъ, и, согласно традиціямъ гостепріимства добраго и братскаго Эльзаса, онъ съ перваго же дня имѣлъ свое мѣсто, какъ родственникъ въ семейномъ кружкѣ.

Къ тому же это былъ благообразный молодой человѣкъ, радушнаго, веселаго нрава, умѣвшій обворожить всѣхъ. Его карманы никогда не были пусты. Онъ всегда вынималъ изъ нихъ какой нибудь гостинецъ для дѣтей и маленькій подарокъ для большихъ.

Наступилъ вечеръ. Манюэль пробѣгалъ глазами газету, иногда бросая взглядъ на большіе часы, тупое тиканье которыхъ въ деревянномъ футлярѣ подавало какъ бы ритмъ, размѣръ жизни этихъ простодушныхъ и безмятежныхъ сердецъ.

Максъ Финкъ и его зять Корнильонъ только что окончили игру въ шахматы, когда чиновникъ префектуры воскликнулъ, какъ бы осаждаемый неотвязной мыслью:

— Изумительно, г. Манюэль! Чѣмъ больше я на васъ смотрю, тѣмъ болѣе думаю, что я васъ гдѣ-то встрѣчалъ. Вы не можете мнѣ сказать — гдѣ?

— Право, г. Корнильонъ, не могу, если вы сами не припоминаете… — отвѣтилъ Манюэль съ улыбкой.

— Съ тѣхъ поръ, какъ мѣсяцъ тому назадъ вы поселились здѣсь, я ломаю себѣ голову…

— Не ломайте, — сказалъ молодой человѣкъ и уже совсѣмъ разсмѣялся: — это придетъ само собой въ одинъ прекрасный день, когда вы не будете болѣе объ этомъ думать.

Въ это время пробили часы; затѣмъ, когда ихъ звонъ смолкнулъ, на вершинѣ циферблата показался деревянный пѣтухъ, образцовое произведеніе искусства Шварцвальдена, и повторилъ количество часовъ громкимъ «ку-ку-ре-ку».

— Удобно же это животное для спанья, — прошепталъ жилецъ Браунеровъ.

Внезапно г-жа Финкъ поднялась и сказала:

— Десять часовъ! Um Gottes Willen! Максъ, надо попрощаться и отправляться по домамъ.

— Ты очень торопишься, — сказала Роза Корнильонъ, которая, находясь дома, не безпокоилась о возвращеніи.

— О, ты, сестра, — возразила Анна Финкъ, — ты можешь сидѣть ночью: твой мужъ пойдетъ на службу въ девять часовъ, а намъ надо быть въ лавкѣ до наступленія утра. Завтра торговый день… Да посмотри, и Петерль заснулъ на своемъ стулѣ, купидовъ…

Этотъ разговоръ происходилъ отчасти на эльзасскомъ просторѣчіи, отчасти на странномъ французскомъ языкѣ съ грубымъ удареніемъ, очень искажающимъ слова.

— Na! — отвѣтила Роза. — Loss s’bievele noch ein bissele schlofe.

И, обратясь къ молодому жильцу, она сказала:

— Извините, г. Манюэль, но когда мы такъ, въ семьѣ, къ намъ возвращается нашъ старинный языкъ страны. Я говорю сестрѣ, что «не надо нарушать золотого сна маленькаго Петерля».

— Останьтесь еще, — сказалъ старый Браунеръ. — Не часто я вижу своихъ дѣтей собравшимися у меня вмѣстѣ. Кромѣ того, сегодня послѣдній день г. Манюэль проводитъ съ нами. Надо еще разъ чокнуться за его здоровье, путешествіе и торговлю. Гретель, налей кружки.

— Когда ты окончишь, то принеси намъ наши плащи и фонарь, — шепнула Анна Финкъ на ухо дѣвочкѣ.

— Г. Манюэль ожидаетъ друзей, не надо быть нескромными, — сказалъ ея мужъ.

— Это правда, — прибавила Роза Корнильонъ, — и я приготовила для этихъ господъ холодной говядины и гусиной печёнки, потому что они должны провести эту ночь съ г. Манюэлемъ.

— А я, — сказала Гретель, неся плащи, — я поставила десять кружекъ пива охлаждаться въ снѣгъ, набранный изъ кровельнаго жолоба.

И она указала пальцемъ на окно, откуда были видны бѣлыя крыши, освѣщенныя ослѣпительной луной.

— Не надо зажигать фонаря, — сказалъ Максъ Финкъ, смѣясь: — довольно и Божьей лампы.

Уже съ минуту Манюэль казался озабоченнымъ, и какъ бы желая ускорить ихъ уходъ.

— Дѣйствительно, — сказалъ онъ, — не думаю, чтобы мои друзья очень опоздали…

На это Корнильонъ тономъ человѣка, уже предупрежденнаго и знающаго, въ чемъ дѣло, спросилъ:

— Не правда ли, г. Манюэль, это здѣшніе купцы, съ которыми вы заключили крупныя дѣла?

— Да, г. Корнильонъ, крупныя, очень крупныя дѣла… И мы не хотѣли разстаться, не осушивъ нѣсколькихъ кружекъ.

Онъ направился къ большому сундуку, стоявшему въ глубинѣ комнаты, и, открывъ его, сказалъ:

— Я не хотѣлъ бы отсюда уѣхать, не оставивъ чего нибудь на память… Возьмите, г-жа Финкъ, возьмите, г-жа Корнильонъ, вотъ и вамъ, Гретель. Это — мои самые красивые образцы чистаго ліонскаго бархата и шелка… Возьмите на память обо мнѣ.

И онъ протянулъ имъ три остатка матеріи.

Дамы пришли въ восторгъ и только могли коротко сказать:

— Ахъ, г. Манюэль!

— Нѣтъ, — замѣтила Анна, — это слишкомъ для насъ прекрасно…

Корнильонъ считалъ своимъ долгомъ вмѣшаться:

— Поистинѣ, г. Манюэль…

А Роза Корнильонъ добавила:

— Ахъ, торговля!.. Торговля приноситъ болѣе, чѣмъ администрація.

— Да, — сказалъ Корнильонъ съ нѣкоторой торжественностью, — но зато можешь гордиться, что чиновникъ и служишь государству, а иногда и спасаешь его! Вотъ я…

Его перебилъ старикъ Браунеръ, который всталъ, выпрямился и, поднявъ кружку, громко провозгласилъ:

— Пью за ваше здоровье, г. Манюэль, за успѣхъ вашего предпріятія.

Затѣмъ, воодушевившись, прибавилъ:

— И за возвращеніе славы Франціи!

Кружка задрожала въ его пальцахъ.

— А я пью за здоровье моихъ хозяевъ, моихъ добрыхъ квартирныхъ хозяевъ. Съ тѣхъ поръ, что я въ Страсбургѣ, вы заботились обо мнѣ, какъ о родномъ… Я ежедневно благодарю моего стараго друга Патернэ, что онъ меня направилъ въ это братское жилище… Пью за ваше столѣтнее существованіе, папа Браунеръ, и за ваши старыя наполеоновскія мечты!

— А! если вы хвалите древнюю манію тестя, то онъ намъ наговоритъ чепухи послѣ вашего отъѣзда, — насмѣхался Корнильонъ.

Манюэль повернулся къ Корнильону и сказалъ:

— Я пью также и за ваше здоровье, г. Корнильонъ…

И онъ прибавилъ съ непроницаемой ироніей, которую никто изъ присутствующихъ не могъ понять:

— За ваше вполнѣ заслуженное повышеніе.

Старый Браунеръ воспламенился и важнымъ тономъ пробормоталъ:

— Я, я пью… я, я пью… за отечество!.. Мы его спасли съ Келлерманомъ въ 92… Затѣмъ, когда наше солнце померкло, — я говорю объ императорѣ, — я совершилъ французскій походъ: Бріенъ, Монмирейль… У меня еще есть старый мундиръ, и если понадобится… если понадобится!..

Онъ протянулъ къ путешественнику руку съ кружкой, прибавивъ:

— Еще разъ за васъ, г. Манюэль, за васъ потому, что вы не насмѣхаетесь, когда я говорю объ императорѣ.

— А я, — заявилъ Корнильонъ, — я чиновникъ его величества Луи-Филиппа, не присоединяясь къ мятежнымъ воспоминаніямъ, пью за вашъ успѣхъ, г. Манюэль.

Манюэль все съ тою же загадочною улыбкой поблагодарилъ его:

— Вотъ пожеланіе, которое меня разстрогало болѣе, чѣмъ вы думаете, г. Корнильонъ.

Всѣ чокнулись въ круговую, и каждый принялся одѣваться, ибо семья Корнильонъ, помѣщаясь на другой половинѣ дома, должна была перейти дворъ.

— Ну, Петерль, проснись, — сказала г-жа Финкъ, потряхивая ребенка, котораго тепло закутала, — я не люблю выходить такъ поздно на улицу, особенно съ ребенкомъ.

— Надѣюсь, вы не боитесь воровъ? — спросилъ Корнильонъ свояченицу.

— Нѣтъ, не воровъ, — вмѣшался Максъ Финкъ, — но жена тревожится…

— Тревожится?

— Такъ въ предмѣстьѣ ходятъ слухи…

— Какіе слухи? — спросилъ Манюэль.

— Разсказываютъ, что племянникъ императора идетъ въ Страсбургъ съ пушками противъ Луи-Филиппа, чтобы въ одинъ прекрасный день сдѣлаться правителемъ.

Корнильонъ улыбнулся съ нѣкоторымъ состраданіемъ къ разсказчикамъ.

— Какая шутка! Я самъ видѣлъ принца въ Баденѣ, куда меня посылалъ префектъ слѣдить за нимъ. Въ данный моментъ, что бы тамъ ни говорили о немъ, онъ приготовлялъ кое-что… Онъ попробовалъ обольстить офицеровъ, но онъ наткнулся на честность нашей арміи… И я не совѣтовалъ бы ему впредь трогаться съ мѣста.

Корнильонъ не на шутку сдѣлался угрожающимъ и былъ не далекъ отъ того, чтобы показаться опаснымъ. Однако, Манюэль, не волнуясь, спросилъ Финка съ любопытствомъ:

— Скажите, г. Финкъ, что сдѣлали бы страсбуржцы, если бы принцъ Наполеонъ въ одинъ прекрасный день нагрянулъ на Страсбургъ и провозгласилъ имперію?

Максъ Финкъ, помогавшій женѣ надѣть плащъ, казалось, съ минуту самъ спрашивалъ себя объ этомъ; затѣмъ откровеннымъ, чистосердечнымъ тономъ заявилъ:

— Это зависитъ… Сначала всѣ будутъ порядочно удивлены, будутъ переглядываться… Мужчины скажутъ: Donnerwetter, noch ein mal! а женщины: Jésés!

— А затѣмъ?

— А затѣмъ… я не знаю. Здѣсь очень любятъ исторіи объ императорѣ, но также любятъ спокойствіе. Луи-Филиппомъ также не довольны, а, тѣмъ не менѣе, дѣла идутъ хорошо… Довольны и не довольны, вотъ и все!

— Да, — подтвердила Анна, — они всѣ, какъ «Гансимъ Шнокенлокъ» изъ нашей эльзасской пѣсни: у нихъ все есть, чего они хотятъ, и всего, что у нихъ есть, они не хотятъ… Пойди, Петерль, пойди, попрощайся съ дѣдушкой.

Корнильонъ перебилъ ее:

— Полно, полно, все это сказки старыхъ прядильщицъ. Впрочемъ, принцъ далеко!

— А! онъ… далеко? — повторилъ какъ бы машинально Манюэль.

— Да, — повторилъ Корнильонъ: — смотрите, я не долженъ бы вамъ объ этомъ говорить, ибо это государственная тайна, но вы, г. Манюэль, человѣкъ порядка.

Манюэль согласился съ этимъ.

— Ну, такъ, принцъ…

— Принцъ?

— Онъ въ Лондонѣ…

Въ этотъ моментъ сильно постучали въ наружную дверь. Всѣ, кто уже открылъ дверь, чтобы уйти, сразу остановились.

— Стучатся, — сказала г-жа Финкъ съ нѣкоторымъ волненіемъ.

— Если бы это былъ онъ! — сказала Роза со страхомъ.

Всѣ спросили: «Кто тамъ?»

— Принцъ!

На это раздался общій смѣхъ, но онъ внезапно застылъ отъ второго, еще болѣе сильнаго удара стукальцемъ.

— Я пойду открыть, — предложилъ Манюэль, казавшійся смущеннымъ.

Г-жа Финкъ остановила его.

— Не безпокойтесь, г. Манюэль. Этотъ чертенокъ Гретель уже пошла посмотрѣть съ своимъ фонаремъ. Эта не боится!.. Она — настоящая внучка своего дѣдушки.

— Ja, ja, — сказалъ дѣдъ, пуская изъ трубки большіе клубы дыма.

— Это г. Патернэ, — доложила Гретель.

XI.

Въ полуосвѣщенныхъ сѣняхъ обрисовался силуэтъ Патернэ, взобравшагося на послѣднюю ступень лѣстницы.

Онъ вошелъ и сказалъ:

— Добрый вечеръ всѣмъ!

Затѣмъ онъ направился къ печи и, согрѣвая свои старые, окоченѣлые отъ холода члены, сказалъ:

— А! а! вы уходите?.. Хорошо сдѣлаете, если поторопитесь: снѣгъ болѣе не идетъ, но морозитъ; вмѣстѣ съ тѣмъ лунный свѣтъ, какъ при Березинѣ.

Онъ стряхнулъ предъ огнемъ снѣгъ, покрывавшій его сапоги.

Манюэль приблизился къ нему.

— Выпроводите всѣхъ, какъ можно скорѣе, — шепнулъ ему на ухо Патернэ: — принцъ внизу, въ своей каретѣ, въ пятидесяти шагахъ отсюда.

— Добрый вечеръ, друзья, — поспѣшилъ распрощаться Манюэль.

— Добрый вечеръ, г. Манюэль. Gute nacht, papa Браунеръ; gute nacht, Роза; gute nacht, Гретель; добрый вечеръ, Корнильонъ.

— Хорошенько запри входную дверь, Гретель, на цѣпь! — кричалъ изъ сѣней Корнильонъ.

— Нѣтъ, — поспѣшно сказалъ Манюэль, — сегодня будутъ все приходить и уходить: васъ разбудятъ. Заприте только на щеколду.

— Хорошо, хорошо, какъ вамъ угодно. Добрый вечеръ, г. Манюэль, и счастливаго пути.

Теперь остались только дѣдъ и внучка.

— Ступайте спать, дѣдушка, — произнесла Гретель.

— Да хранитъ васъ Богъ, г. Манюэль, — сказалъ, удаляясь, старикъ, — и да здравствуетъ императоръ! — прибавилъ онъ, смотря на дверь, какъ бы подшучивая надъ Корнильономъ, спускавшимся съ лѣстницы.

Затѣмъ онъ вышелъ съ Гретелью.

Манюэль, или, скорѣе, Персиньи, остался одинъ съ Патернэ.

— Такъ правда, что принцъ тамъ, онъ поднимется?

— Да, г. виконтъ; я пришелъ ранѣе, чтобы развѣдать путь. Если чрезъ десять минутъ я не спущусь внизъ, то это будетъ означать, что путь свободенъ. Его высочество поспѣшитъ…

Персиньи, запыхаясь, произнесъ:

— Все хорошо обошлось?

— Самымъ лучшимъ образамъ. Въ десяти метрахъ отъ Кольской заставы одна изъ лошадей экипажа провалилась въ снѣгъ. Гвардейскіе солдаты помогли ее поднять, подшучивая надъ почтальономъ, и, благодаря этому, позабыли провѣрить паспорты. Впрочемъ, они были въ порядкѣ.

— А наши противники?

— Генералъ Вуароль легъ спать въ девять часовъ послѣ виста съ своими адъютантами: Франквилемъ и Рэндромъ… Что касается до префекта, то онъ также заснулъ. Я его видѣлъ сегодня послѣ завтрака. Онъ вполнѣ спокоенъ. Онъ думаетъ, что принцъ — въ Лондонѣ.

— Да, этотъ негодяй Корнильонъ мнѣ сообщилъ.

Послѣдовало короткое молчаніе, во время котораго Патернэ вышелъ въ сѣни и прислушивался, свѣсившись чрезъ перила.

Затѣмъ онъ возвратился.

— Такъ сегодня ночью… Рубиконъ?

— На разсвѣтѣ, — отвѣтилъ Персиньи, развеселясь этимъ способомъ разспросовъ.

— Бодрэй рѣшился? — еще освѣдомился Патернэ.

— Ахъ, въ этомъ-то и закавычка… Сегодня утромъ онъ еще колебался. Г-жа Гордонъ и онъ сегодня возвратились въ Страсбургъ послѣ мѣсячнаго сентиментальнаго путешествія по берегамъ Рейна, озерамъ и на Юнгфрау…

Старый полицейскій улыбнулся.

— Ужъ эти ворчуны, — чортъ ихъ возьми, — силуэтъ героевъ, а сердца гризетокъ. Знаетъ ли объ этомъ принцъ? — спросилъ онъ съ любопытствомъ.

— Нѣтъ, чортъ возьми! — сказалъ Персиньи: — принцу ничего не извѣстно объ этой интригѣ. Я обѣщалъ ему, что Водрэй будетъ нашъ, но я скрылъ отъ него средства: онъ не могъ бы ихъ принять. Онъ думаетъ, что г-жа Гордонъ въ Парижѣ, и надѣется встрѣтить ее тамъ, когда мы достигнемъ успѣха.

— Вы прервали начало прекраснаго романа. Какъ приметъ онъ это извѣстіе, когда узнаетъ истину?

— Онъ никогда ея не узнаетъ. И затѣмъ… и затѣмъ у него будетъ другое дѣло.

Но Патернэ слѣдовалъ за своей идеей: у него проглянуло нѣкоторое безпокойство, и онъ сказалъ:

— Знаете ли, что, если у васъ не будетъ Водрэя, то ваше дѣло не удастся?

— Конечно, намъ надо Водрэя, — согласился Персиньи съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ, — но., наконецъ, при крайности… пятьдесятъ офицеровъ различныхъ корпусовъ гарнизона ожидаютъ сигнала…

— Они не двинутся, если не будутъ прикрыты…

— Прикрыты?

— Да, высшимъ начальствомъ, «крупнымъ овощемъ», какъ они говорятъ. Ахъ, не знаете же вы военныхъ! Храбрые на полѣ битвы, нерѣшительные и дрожащіе предъ гражданской отвѣтственностью, это — дѣти, которыя не сумѣютъ вытти безъ няньки. Они вѣчно подъ опекой. Печать, еще влажная марка на клочкѣ бумаги ихъ успокаиваетъ лучше, чѣмъ какая бы то ни было логика и разсудокъ, чѣмъ порывъ совѣсти или страсти. Совсѣмъ не надо имѣть идеи, когда за васъ думаютъ другіе. Ихъ мозгъ такъ же украшенъ мишурой, какъ и мундиръ. Безъ начальства — ни шагу. Подумайте только: не имѣть, кому повиноваться! Безъ призрака старинныхъ декретовъ ни Ожеро, ни Мюратъ, ни Себастіани не выбросили бы въ окно 18-го брюмера Совѣта Пятисотъ. Самъ Бонапартъ обезумѣлъ… Его братъ, Люсьенъ, статскій, обдѣлалъ это дѣло… Видите ли, г. Персиньи, только нашъ братъ-штафирка умѣетъ осмѣливаться, когда грозитъ опасность…

— Однако есть исключенія?

— Да, напримѣръ, Лэти, но какъ это бываетъ рѣдко!

Персиньи встревожился.

— Ваша опытная философія отнимаетъ у меня увѣренность. Окажите мнѣ услугу: найдите мнѣ г-жу Гордонъ. Она должна сообщить мнѣ о результатѣ ея послѣднихъ попытокъ. Время идетъ, а ничего не подвигается. Отыщите средство…

Патернэ улыбнулся.

— Легко, — сказалъ онъ: — я близкій человѣкъ въ домѣ.

Онъ надѣлъ кашнэ и плащъ.

— Чрезъ полчаса вы получите извѣстіе о г-жѣ Гордонъ.

Онъ направился къ лѣстницѣ, но Персиньи его остановилъ.

— Обождите!… открыли дверь съ улицы.

Онъ побѣжалъ въ сѣни и тотчасъ же возвратился.

— Тише! Это — принцъ. Особенно ни слова объ Элеонорѣ…

Появился принцъ. Онъ былъ въ высокой шляпѣ и закутанъ въ плащъ.

— Добрый вечеръ, Манюэль, — сказалъ онъ весело, стряхивая снѣгъ съ сапогъ.

— Добрый вечеръ, ваше высочество, — отвѣтилъ очень взволнованный молодой человѣкъ: присутствіе принца было съ этой минуты вступленіемъ въ дѣйствіе.

Луи-Наполеонъ, по обыкновенію флегматичный, пожалъ ему руку. Спокойная и нѣжная улыбка приподняла его густые усы.

Патернэ на ципочкахъ отправился искать лампу, оставшуюся въ сѣняхъ, поставилъ ее на столъ и улизнулъ, не говоря ни слова.

Отъ произведеннаго имъ -легкаго шума принцъ обернулся.

— Это — нашъ баденскій полицейскій, — объяснилъ Персиньи.

— Почему онъ убѣгаетъ?

— Ему дано важное порученіе.

— А! хорошо… Все готово?

— Все въ томъ положеніи, какъ я говорилъ вамъ три дня тому назадъ въ Фрейбургѣ.

— А наши друзья?

Принцъ усталъ. Онъ приблизился къ печкѣ и не могъ удержаться отъ зѣвоты.

— Наши друзья ожидаютъ приказаній сегодня ночью, — отвѣтилъ Персиньи, подвигая кресло сыну Гортензіи. — Тѣ изъ нихъ, которые не на службѣ, будутъ здѣсь сейчасъ. Они предупреждены о вашемъ прибытіи.

Принцъ вторично зѣвнулъ.

— А полковникъ Водрэй?

— Я ожидаю его послѣдняго знака. Я не сомнѣваюсь…

— О! знаете, — перебилъ его принцъ своимъ нѣжнымъ голосомъ съ легкимъ нѣмецкимъ выговоромъ: — даже безъ него мы пойдемъ. Я нарушу свое изгнаніе и не пойду снова по дорогѣ въ ссылку. Тріумфъ, тюрьма или эшафотъ, но я останусь во Франціи!

Персиньи пришелъ въ восторгъ.

— Браво, ваше высочество! вотъ это по-императорски!…

И онъ прибавилъ строгимъ, рѣшительнымъ, нѣсколько сухимъ тономъ:

— Эшафотъ, тюрьма, тріумфъ, но судьба вашихъ друзей связана съ вашей. Мы будемъ имѣть успѣхъ, или умремъ съ вами!

Луи-Наполеонъ взглядомъ поблагодарилъ его, затѣмъ сказалъ немного жалобнымъ тономъ балованнаго ребенка:

— Ахъ, мой добрый Персиньи, я весь изломанъ отъ усталости!. Какая дорога! какія выбоины!.. И я — голоденъ!…

Бывшій любовникъ Элеоноры поспѣшно сказалъ:

— Здѣсь все есть, что надо.

— Я думаю, что меня также одолѣваетъ сонъ. Я такъ хотѣлъ бы заснуть на часокъ.

— Вы можете, ваше высочество, лечь въ той комнатѣ. Когда наши друзья прибудутъ, я васъ разбужу.

Принцъ всталъ. Персиньи пошелъ къ буфету.

— Куриное крыло, бутылка бордо и хлѣбъ… Вотъ все. Я поставлю все это возлѣ кровати, и когда ваше высочество проснетесь то найдете свой ужинъ приготовленнымъ. Пожалуйте, ваше высочество!

— Ахъ, мой добрый Персиньи, какъ вы милы! — поблагодарилъ его принцъ съ дѣтской и ласкающей интонаціей.

И они оба вошли въ сосѣднюю комнату.

XII.

Персиньи унесъ лампу, и залъ былъ освѣщенъ лишь огнемъ, отраженнымъ изъ печи.

Едва оба мужчины удалились, какъ тихо растворилась дверь изъ сѣней. Въ комнату проскользнула колеблющимися шагами какая-то фигура и приблизилась къ огню.

Это была высокая, стройная женщина, закутанная въ дорожный плащъ. Съ минуту она стояла предъ печкой, подставивъ одну изъ своихъ ботинокъ къ пламени и немного приподнявъ юбку. Затѣмъ она упала въ кресло, только что покинутое Луи-Наполеономъ. Вся верхняя часть ея стана терялась во мракѣ.

Когда вошелъ Персиньи, то пламя лампы упало прямо на лицо нечаянной гостьи.

Это была Элеонора.

— Ты… вы… здѣсь?…

— Да, я вернулась вчера.

— Я это зналъ, но не черезъ васъ.

— Я могла выбраться только теперь.

Голосъ пѣвицы былъ глухой и рѣзкій. Ѣ]я лицо похудѣло и поблѣднѣло, а прекрасные черные глаза какъ бы увеличились и сдѣлались еще темнѣе. Вся ея особа выражала крайнюю степень утомленія отъ болѣзни и горя.

Съ минуту Персиньи окидывалъ ее взглядомъ заботливой тревоги. Но, быстро овладѣвъ собою, онъ склонился къ ней и съ рѣзкимъ удареніемъ спросилъ:

— Ну, что же Водрэй?

— Онъ не хочетъ.

— Что ты говоришь?

— Онъ не хочетъ, — повторила пѣвица.

Заговорщикъ сдѣлалъ гнѣвное движеніе и спросилъ:

— Этимъ-то и окончились его колебанія: онъ опять переходитъ на сторону короля?

— Онъ ничего не обѣщалъ.

— Однако ваши письма… во время путешествія?

— Э! это былъ самообманъ! О! это путешествіе… это была скорѣе Голгоѳа…

— Что? — спросилъ грубо Персиньи.

— Да, это была Голгоѳа.

Элеонора сдѣлала движеніе, въ которомъ замѣтно было полное изнеможеніе: на ея губахъ появилось ироническое выраженіе.

— Я немногаго стою съ точки зрѣнія соціальныхъ условій, — сказала она. — Въ продолженіе шести лѣтъ, какъ я свободна, я презирала всѣ правила, жила однимъ лишь закономъ — моимъ капризомъ, имѣла одну лишь узду — мою волю, подчинялась однимъ моимъ инстинктамъ — дурнымъ или хорошимъ, мѣняя любовь, когда мнѣ вздумается, прожигая жизнь свою и другихъ, влача за собою скандалъ, какъ слишкомъ длинную юбку, которую пренебрегаютъ приподнимать… Ну, такъ что же! если въ этомъ моя ошибка, если въ этомъ даже мое преступленіе, то, конечно, я расплатилась…

— Расплатилась? — спросилъ Персиньи.

— Да, я расплатилась однимъ разомъ. Эти четыре недѣли страданій и отвращенія были моимъ выкупомъ. Общество и я — квиты.

— Какого чорта!.. что за исторію вы разсказываете мнѣ! — сказалъ иронически Персиньи.

Но Элеонора встала. Не обращая вниманія на тонъ своего прежняго любовника, она подошла къ нему, и ея прекрасное, печальное лицо немного озарилось тревожной радостью.

— Наконецъ я могу кому нибудь, хотя бы тебѣ, высказать мое горе; вѣдь ты былъ для меня не только любовникомъ, но и товарищемъ, другомъ… и остался имъ, не правда ли?

Въ ея жестѣ была такая мольба, въ голосѣ слышалось столько грусти, что Персиньи почувствовалъ, какъ его гнѣвъ заговорщика утихъ.

Онъ взялъ протянутыя къ нему ея красивыя руки и сжалъ въ своихъ.

— Конечно, твой другъ и теперь болѣе, чѣмъ когда…

— Ахъ, я это знала!..

— Но къ чему ты это говоришь? Скажи все и скорѣе, такъ какъ намъ хватитъ времени только на рѣшеніе. Ну, что же Водрэй?

— Какъ я уже тебѣ писала изъ Арененберга, онъ присоединился ко мнѣ въ Баденѣ. Мой планъ былъ приголубить его искусной тактикой, — мерзкой, потому что нѣтъ человѣка лучше и безоружнѣе него. Если бы ты видѣлъ, какъ онъ былъ радъ, когда узналъ, что я согласилась на это путешествіе.

И тотчасъ же со свойственными ей скачками въ настроеніи, охваченная картинностью, которую она всегда дѣлала главной сущностью своей жизни, Элеонора быстро разсказала свое похожденіе съ Водрэемъ, одиссею своей ложной связи, ту траги-пародію любви, въ которой она взяла себѣ роль. Она говорила съ такой интонаціей, которая, усиливаясь до безконечности, оставалась произвольной безъ принужденности и искренней, что исключало всякое комедіантство. Элеонора въ одно и то же время переходила отъ смѣшного къ печальному, отъ уморительнаго къ негодованію.

— Вообрази себѣ, что онъ повѣрилъ, будто я дѣйствительно съ ума схожу отъ него… Точно сказать, гдѣ мы были, по какимъ дорогамъ онъ меня таскалъ за собою на перекладныхъ, то въ коляскахъ, то въ каретахъ, чрезъ какіе голые пейзажи проѣзжали мы, подъ какими плѣшивыми лѣсами блуждали мы, не заботясь ни о вѣтрѣ, ни о снѣгѣ, какъ настоящіе влюбленные, — я не способна тебѣ сказать. Но я хорошо знаю, что ни одна гостиница Рейна, Швейцаріи и Котъ-д' Орскихъ горъ (его родины, которую онъ хотѣлъ мнѣ показать) болѣе не тайна для меня, и я хорошо познакомилась съ неотопленными комнатами и сомнительными простынями. Съ другимъ, любимымъ человѣкомъ это не имѣло бы важности, но съ нимъ!.. Мнѣ было и холодно и скверно… Да, я пролежала три дня въ постели, и это было моимъ лучшимъ временемъ: онъ оставилъ меня въ покоѣ и ухаживалъ за мною, какъ сестра. И здѣсь-то началось угрызеніе совѣсти, здѣсь… Гдѣ это было, въ какомъ обветшаломъ мѣстечкѣ, въ какомъ лѣчебномъ городкѣ во время мертваго сезона, — не знаю. Когда моя лихорадка прошла, я почувствовала всю горечь моей роли и ея гадость. Я перебирала въ моей еще пылавшей головѣ уже пережитые часы возлѣ моего влюбленнаго старика… О эти дни, когда приходилось выслушивать любовные напѣвы этого полковника, принимать ихъ съ ласковой улыбкой, съ влажными глазами, когда сердце полно другимъ!.. Еще днемъ — ничего, а вечеромъ?… По вечерамъ этотъ плаксунъ становился ужасенъ, пылокъ, страстенъ; правда, что по вечерамъ — задвижка!.. И тогда за дверью раздавались мольбы, просьбы и угрозы… По счастью, всему бываетъ конецъ, даже мѣсячному отпуску. Его отпускъ также истекъ, и мы возвратились въ Страсбургъ. Сегодня онъ мнѣ объявилъ, что не дастъ себя одурачить, и поставилъ формальныя условія своего содѣйствія. Я отвѣтила ему: «потомъ», онъ повторилъ: «прежде». Тогда я уѣхала, такъ какъ не хочу этого!..

Персиньи выслушалъ всю эту тираду, не сказавъ ни слова, не сдѣлавъ ни одного движенія.

— Это все? — спросилъ онъ, когда она кончила свой разсказъ.

— Да, это все, — отвѣтила Элеонора, — и здѣсь наконецъ я могу вздохнуть всей грудью, избавившись отъ моей ненавистной роли и готовая къ новой борьбѣ. Скажи мнѣ, что я должна дѣлать. Назначь мнѣ мой постъ сраженія, ты знаешь, я отважна… Но, прежде всего, гдѣ принцъ?

— Принцъ не пріѣхалъ, — сказалъ сухо Персиньи.

— Хорошо, я подожду.

Она повернулась и сѣла предъ огнемъ.

— Ты останешься здѣсь? — спросилъ онъ.

Голосъ молодого политика становился рѣзкій и язвительный.

— Конечно, останусь здѣсь, — отвѣтила удивленная пѣвица: — куда же мнѣ итти? Можетъ быть, туда!.. О!.. нѣтъ!.. Послушай, одинъ только разъ случайно онъ коснулся моихъ губъ, почти силой… и чудо, какъ это я его не убила!

— Какая внезапная добродѣтель! — сказалъ Персиньи.

Брови Элеоноры жестоко и грозно насупились, но презрительнымъ пожатіемъ плечъ она выразила пренебреженіе къ его сарказму.

— Правда, — сказала она, — ты не можешь этого понять: ты, вѣдь, мужчина… Какъ вашъ братъ, мужчина, мало знаетъ женщину! «Однимъ больше, однимъ меньше — не все ли ей равно?» Гм!?. Не такъ ли ты думаешь?.. Прежде, можетъ быть, это было бы и такъ, но теперь измѣнилось! О!.. случилось совсѣмъ маленькое событіе: явился неожиданный гость — любовь, истинная любовь!..

Она порывисто встала и съ нѣкоторой экзальтаціей продолжала:

— Хотѣлось бы сорвать, какъ платье, кожу, изношенную отъ излишнихъ объятій, стереть слѣды прежнихъ ласкъ, грязь отъ прежнихъ поцѣлуевъ, имѣть новыя губы для любимаго человѣка!.. И въ это время вамъ предлагаютъ… Никому, — слышишь ли? — никому съ этихъ поръ! Даже ни ему!.. Развѣ только онъ былъ бы сосланъ, лишенъ всего, остался безъ титула, безъ положенія въ свѣтѣ, и у него не было бы другого утѣшенія!..

Она остановилась, потрясенная нервными рыданіями.

Персиньи нѣжно заставилъ ее снова сѣсть.

— Успокойся… Полно, будь разсудительна. Ты хорошо видишь, что я былъ правъ, не желая вмѣшивать тебя въ это предпріятіе.

Элеонора раздвинула руки, въ которыя спрятала лицо, и ея слезы внезапно прекратились.

— Почему же нѣтъ?.. Я пойду съ вами сражаться…

Другъ принца не могъ сдержать своего нетерпѣнія.

— Э! Дѣло идетъ не о сраженіи, а объ успѣхѣ.

Онъ колебался, какъ бы точнѣе объяснить ей. Онъ продолжалъ говорить, расхаживая взадъ и впередъ, волнуясь теперь, когда его безпокойство увеличивалось, благодаря улетавшему времени, присутствію принца и близости неизбѣжнаго предпріятія.

— Если бы ты оставалась внѣ нашихъ плановъ, ты бы изба вила насъ отъ разочарованія въ послѣднюю минуту. Водрэя добились бы съ помощью другого пріема: путемъ убѣжденія, призыва къ прежнимъ воспоминаніямъ, приманки повышеніемъ, высокимъ положеніемъ, — мало ли чѣмъ?.. Теперь слишкомъ поздно, все уже готово, мы разсчитывали на тебя.

Элеонора посмотрѣла на него съ безпокойствомъ.

— Такъ принцъ знаетъ?

— Ахъ, нѣтъ! онъ ничего не знаетъ относительно тебя. Онъ думаетъ, что ты въ Парижской Оперѣ. Что мы ему теперь скажемъ? А приказы отданы по всей нашей линіи наступленія до Парижа!

Онъ порывисто вскочилъ.

— Надо!..

Этотъ гнѣвный крикъ смолкъ отъ взгляда Элеоноры.

Понизивъ тонъ изъ опасенія разбудить принца, а также зная хорошо, что отъ стальной натуры Элеоноры онъ ничего не добьется иначе, какъ нѣжностью, призывомъ къ преданности, великодущію и самоотреченію онъ продолжалъ:

— Смотри, къ какой постыдной необходимости ты привела меня, благодаря своей безумной мысли вмѣшаться въ это дѣло. Я, бывшій твой любовникъ, любившій тебя и, можетъ быть, еще любящій, долженъ тебя толкать въ объятія другого!..

Онъ совсѣмъ близко склонился къ ней и отрывистымъ, неровнымъ, дрожащимъ голосомъ прошепталъ ей на ухо:

— Надо, говорю тебѣ, надо! Не изъ честолюбія моего или принца, а ради спасенія тѣхъ, кто ввѣрился намъ, кого мы вовлекли и компрометировали… Слушай. Въ данный моментъ отмѣнить приказанія невозможно. Вотъ планъ, на который согласился принцъ, который всѣ наши друзья приняли къ исполненію, къ которому уже приступлено, и который долженъ намъ дать наибольшіе результаты… Страсбургъ — военный городъ, патріотъ и демократъ, дастъ намъ громадныя средства: десять тысячъ солдатъ, значительную артиллерію, арсеналъ, продовольствіе и десять милліоновъ звонкой монетой!..

Элеонора выпрямилась и, стиснувъ ручки креселъ, прошептала съ внезапно воспламенившимися глазами:

— Солдаты, продовольствіе и деньги… Это хорошо!

Персиньи продолжалъ скрывать свою досаду и, еще болѣе понизивъ тонъ, сказалъ:

— Завтра, на зарѣ, мы появимся на публичной площади. Мы представимъ принца солдатамъ…

— А орелъ? у васъ есть орелъ?

— Да. Народъ, наэлектризованный магическимъ дѣйствіемъ такого величественнаго зрѣли а, сдѣлается нашимъ сообщникомъ. Его примѣръ увлечетъ весь Эльзасъ. Мы вооружимъ школьную и городскую молодежь и послѣзавтра двинемся на Парижъ съ пятнадцатью тысячами солдатъ, сотнею пушекъ, снарядами, безчисленнымъ количествомъ ружей, которыхъ хватитъ на всѣхъ, кто пожелаетъ присоединиться, къ намъ по дорогѣ…

— По какой дорогѣ? — спросила Элеонора, задыхаясь.

— Вогезы, Лотарингія и Шампань…

— Да, чтобы вызвать великія воспоминанія.

— При объявленіи этого необыкновеннаго движенія, — сказалъ Персиньи, — подымется Парижъ, — наши парижскіе друзья готовы, — низвергнетъ іюльскій тронъ и провозгласитъ имя Наполеона. Слово возвращено Франціи, и принцъ…

— Принцъ не захочетъ своего трона за ту цѣну, которую хотятъ заставить меня заплатить!

Она опять выпрямилась, вновь овладѣвъ собою, и этотъ вырвавшійся возгласъ былъ какъ бы ея послѣднимъ и окончательнымъ сопротивленіемъ.

Персиньи, слѣдившій, затаивъ дыханье, за все увеличивавшимся волненіемъ Элеоноры и считавшій ее уже завоеванной, или, вѣрнѣе, побѣжденной, съ отчаяніемъ махнулъ рукою.

— Тогда всѣ наши друзья въ опасности, — сказалъ онъ съ отчаяніемъ. — Счастье, свобода и жизнь болѣе ста лицъ въ твоихъ рукахъ.

— Я не хочу, — отвѣтила Элеонора, стиснувъ зубы и противясь собственному волненію.

Но Персиньи все еще настаивалъ и еще болѣе мрачными красками рисовалъ картину.

— Среди этихъ людей — офицеровъ и чиновниковъ, есть много женатыхъ, имѣющихъ дѣтей… Подумай о разореніи, изгнаніи, можетъ быть, казни, причиной которыхъ будешь ты.

— Я не пой-ду къ Вод-рэю!

Она сказала это такъ выразительно, а ея взглядъ и жесты были столь рѣшительны, что на этотъ разъ Персиньи отказался отъ дальнѣйшихъ убѣжденій.

— Хорошо, — сказалъ онъ, — принцъ погибъ.

— Совсѣмъ нѣтъ, достаточно отправиться ему навстрѣчу, остановить его, прежде чѣмъ онъ переступитъ заставу, сказать ему, что дѣло отложено…

— Принцъ здѣсь! — отвѣтилъ на это Персиньи.

Элеонора вскочила.

— Ты лжешь?

— Я только что солгалъ предъ этимъ.

Она настаивала:

— Принцъ не въ Страсбургѣ…

Персиньи указалъ на дверь его комнаты и холодно, медленно произнесъ, ударяя на каждомъ словѣ:

— Онъ тамъ, въ моей комнатѣ, отдыхаетъ въ ожиданіи условнаго сигнала.

— Нѣтъ!

— Смотри!

Онъ полуотворилъ дверь. Элеонора хотѣла броситься туда, но онъ силою ее удержалъ. Она упала на колѣни, заглушая жалобныя слова:

— О!.. — шептала она. — Онъ спитъ… какъ дитя… Онъ… въ этой бѣдной комнатѣ!…

Она тихо зарыдала. Въ комнатѣ послышалось движеніе.

— Тише! — сказалъ Персиньи.

Раздался голосъ принца:

— Это вы, мой другъ, развѣ наступилъ часъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, спите, ваше высочество… Я думалъ, что вы звали.

Принцъ не отвѣтилъ. Персиньи тихо затворилъ дверь. Затѣмъ, обратясь къ Элеонорѣ, сказалъ:

— Ты видѣла!.. Теперь ты вѣришь?

— Да… да…

— Ну, такъ, благодаря тебѣ, его захватятъ на зарѣ, задержатъ, уведутъ, разстрѣляютъ въ Венсенскомъ оврагѣ, какъ герцога Энгіенскаго… въ возмездіе!..

Элеонора закрыла глаза и протянула руки впередъ, какъ бы отгоняя представившееся ея воображенію зрѣлище.

Она упала на полъ. Дѣтскія рыданія вырвались изъ ея груди.

— Нѣтъ… нѣтъ… нѣтъ…

Персиньи нервно, съ суровымъ лицомъ, ожидалъ, когда кончится кризисъ; его лобъ прорѣзала недобрая морщина.

Вдругъ онъ подскочилъ, наклонился къ Элеонорѣ и схватилъ ее за руку, произнося:

— Замолчи!

Онъ бросился къ лампѣ и повернулъ свѣтильню.

На улицѣ раздавались мѣрные шаги приближавшагося патруля. Предъ домомъ послышалась короткая команда: «Ружье на правое плечо!» — а затѣмъ бряцанье ружей.

Потомъ шаги стали удаляться и понемногу совсѣмъ заглохли; опять наступила ночная тишина.

Персиньи снова зажегъ лампу.

Элеонора исчезла…

Дверь, выходившая въ сѣни, была растворена настежь. Молодой человѣкъ задумчиво прислонился лбомъ къ оконной рамѣ и нѣсколько секундъ оставался неподвиженъ.

Когда онъ обернулся, на его лицѣ не оставалось и слѣда только что совершившейся борьбы.

Непроницаемый и холодный, по своему обыкновенію, онъ направился къ большому чемодану, помѣщенному въ одномъ изъ угловъ комнаты, и открылъ его.

XIII.

— Еще никого нѣтъ, Манюэль?

Персиньи, стоявшій на колѣняхъ передъ чемоданомъ, откуда недавно онъ вынималъ подарки, предназначенные семьѣ Браунеръ, обернулся.

Это были Грикуръ, Керель, Паркэнъ и Беркъ. «Какъ это я не слышалъ, когда они поднимались?» — подумалъ Персиньи.

Грикуръ, угадавъ его мысль, показалъ ему съ улыбкой, какъ онъ и его товарищи были обуты; высокія калоши съ толстой подбитой мѣхомъ подошвой прикрывали ихъ сапоги.

— Вотъ, посмотрите, это англійскіе, — сказалъ онъ, смѣясь, и показывая свои ноги: — онѣ называются snow-boots, онѣ грѣютъ ноги, несмотря на снѣгъ, и заглушаютъ шаги заговорщиковъ.

— Принцъ тамъ! — замѣтилъ Персиньи, прикладывая палецъ къ губамъ.

— Наконецъ! — сказали весело прибывшіе.

— Какъ можно меньше шума, — объявилъ Персиньи: — онъ спитъ.

И онъ снова принялся рыться въ чемоданѣ.

— Наши мундиры тамъ? — спросилъ Паркэнъ.

— Да.

— Знаете что? — вмѣшался Беркъ: — мнѣ не надо. Моя служба чисто гражданская. Я буду подогрѣвать народный энтузіазмъ. Есть ли у васъ на это средства?

Персиньи вручилъ ему пачку денегъ.

— Сколько здѣсь? — спросилъ Беркъ, комкая ихъ.

— Десять тысячъ. Надо размѣнять ихъ на монеты въ сто су.

Беркъ, не отвѣчая, сунулъ пачку во внутренній карманъ одежды.

Керель, помогавшій Дерсиньи освободить чемоданъ, спросилъ, показывая образцы матеріи:

— Что это?

— Мои образцы. Бѣдь я странствующій приказчикъ отъ торговаго дома шелковыхъ матерій. Мундиры и оружіе подъ ними. Вотъ майору Наркэну. Полная форма бригаднаго генерала.

Паркэнъ взялъ свертокъ.

— О, о! — воскликнулъ иронически Беркъ: — генералъ-майоръ! Хорошенькое повышеніе для начальника эскадрона муниципальной гвардіи.

Персиньи продолжалъ выкладывать вещи.

— Капитана главнаго штаба — мнѣ, еще капитана — Грикуру; командира линейнаго полка — Керелю… Кстати, Керель, вы понесете орла.

— Я! — сказалъ весело молодой офицеръ.

— Да, вы, любезный… Ахъ, чортъ возьми, гдѣ же этотъ орелъ? Ахъ, вотъ онъ!

Онъ показалъ знамя, свернутое въ клеенчатый чехолъ, затѣмъ коробку, откуда вынулъ золотого орла, котораго привинтилъ на верхушку древка. Все это онъ вручилъ Керелю.

— Вотъ всѣ и снаряжены. Теперь, господа, одѣвайтесь, я разбужу принца.

Онъ взялъ два свертка съ одеждой и вошелъ въ комнату, гдѣ спалъ принцъ.

Когда ушелъ Персиньи, всѣ стали переодѣваться. Это было очаровательное зрѣлище и настоящее французское. Всѣ эти мужчины, полные силъ и здоровья, пылкой и страстной мощи, которымъ сейчасъ предстояло рисковать своей жизнью за идею, за дѣло, веселились за этимъ переодѣваньемъ, какъ школьники, сыпля фарсы, дурачества, остроты, какъ будто дѣло шло о костюмированномъ балѣ, а не о предпріятіи, конецъ котораго, можетъ быть, грозитъ вѣчной тюрьмой или смертью…

Беркъ, не мѣнявшій одежды, усѣлся возлѣ печки, грѣясь и нѣсколько насмѣшливо смотря на товарищей.

— «Чѣмъ это кончится?» — размышлялъ этотъ осторожный и мало безкорыстный заговорщикъ. И онъ прибавилъ мысленно, положивъ руки въ карманы, гдѣ хранились деньги: «Въ случаѣ несчастія у меня есть прогоны».

Грикуръ, проскользнувшій за ширмы, гдѣ надѣвалъ штаны, окликнулъ его:

— Скажите, любезный графъ, нѣтъ ли на столѣ сапожнаго крючка?

— А, что? — спросилъ Беркъ: — сапожнаго крючка?.. Вотъ.

— Передайте мнѣ.

Рука Грикура появилась надъ ширмой.

— Не стѣсняйтесь, — насмѣхался Беркъ, подавая ему требуемые предметы, — вамъ нуженъ лакей?

Но его окликнулъ въ свою очередь Паркэнъ:

— Графъ Перкъ!

— Еще!

— У моихъ сапогъ нѣтъ шпоръ. Не посмотрите ли вы, пожалуйста, въ чемоданѣ?.. Золоченныя шпоры…

Беркъ сталъ рыться въ немъ.

— Генералъ безъ шпоръ. Этого никогда не видано, — говорилъ онъ. Передавая шпоры, онъ прибавилъ поучительнымъ тономъ:

— Такого рода мелкой забывчивостью портятъ самыя лучшія дѣла.

Появился Грикуръ, оканчивая свое одѣваніе, и обратился къ Берку:

— Беркъ, ради Бога, застегните мнѣ воротникъ. Онъ давитъ мнѣ горло.

— Мои эполеты не держатся, — замѣтилъ Паркэнъ.

— Онѣ еще совсѣмъ новички, — сказалъ смѣясь Керель.

— Можетъ быть, онѣ еще менѣе будутъ держаться сегодня вечеромъ, — прибавилъ Беркъ, стараясь утвердить ихъ на плечахъ майора.

— Есть ли извѣстія отъ Водрэя? — спросилъ Грикуръ.

— Нѣтъ еще, — отвѣтилъ новый голосъ.

Всѣ обернулись.

— Гм!.. Что? Кто тамъ?

Это былъ Патернэ, вошедшій такъ тихо, что его не слышали. Онъ поклонился, улыбаясь:

— Это только я… Прошу извиненія… господа…

Онъ снова поклонился.

— Вы насъ удивили, — сказалъ Паркэнъ.

— Васъ чуть не изумили еще болѣе.

— Какъ такъ? — спросили всѣ хоромъ.

Патернэ поправилъ очки и провелъ языкомъ по своимъ бритымъ губамъ:

— Да. Я отправился въ префектуру еще разъ убѣдиться, всѣ ли спятъ. Антидъ, лакей, пришелъ подтвердить мнѣ, что его господинъ спитъ, какъ вдругъ появился Корнильонъ, жестикулируя, какъ безумный и восклицая: «Префекта! префекта! Разбудите префекта! Важная новость!» Онъ такъ настоятельно требовалъ, что исполнили его желаніе. Едва его ввели, какъ онъ закричалъ: «Г, префектъ, принцъ въ Страсбургѣ со своими сообщниками въ моемъ собственномъ домѣ».

— Чортъ! — сказалъ Беркъ: — тогда у насъ время лишь удирать.

Персиньи уже съ минуту, какъ появился въ своемъ мундирѣ офицера главнаго штаба и слушалъ.

— Какъ бы не такъ! — сказалъ Патернэ. — Взбѣшенный префектъ воскликнулъ: «Положительно это сумасшедшій!» — и далъ приказаніе заключить Корнильона въ одну изъ комнатъ префектуры, въ ожиданіи врачебнаго изслѣдованія.

Всеобщій взрывъ хохота привѣтствовалъ разсказъ стараго полицейскаго.

— Бѣдный Корнильонъ! Наконецъ-то онъ меня узналъ! Но въ какой моментъ! Ему внушилъ это, безъ сомнѣнія, его первый сонъ. Наконецъ, мы освобождены отъ него на эту ночь. Завтра мы сами его освободимъ.

— Я встрѣтилъ г-жу Гордонъ, — шепнулъ Патернэ на ухо Персиньи.

Онъ прибавилъ нѣсколько словъ, которыя услышалъ одинъ только довѣренный принца Луи; затѣмъ, обращаясь ко всѣмъ, сказалъ:

— Ну, я васъ оставляю, господа. Сегодня базарный день, и повозки начинаютъ прибывать: я отправлюсь подготовлять общественное мнѣніе, какъ въ доброе старое время. А вотъ и Лэти.

Дѣйствительно, это былъ капитанъ понтонеровъ.

— Наши друзья собрались въ сѣняхъ; не войти ли имъ? — спросилъ онъ, когда Патернэ исчезъ на лѣстницѣ.

— Конечно, — отвѣтилъ Персиньи. — Я предупрежду принца.

Онъ вошелъ въ комнату принца.

Лэти, наклонясь надъ лѣстницей, позвалъ своихъ товарищей.

Они появились.

Друзья Луи-Наполеона привѣтствовали ихъ и объявили, что ихъ приметъ принцъ.

Тутъ было около тридцати офицеровъ гарнизона. Большинство изъ нихъ, покрытые сѣдиною, участвовали въ послѣднихъ войнахъ имперіи. Всѣ чины были смѣшаны; къ тому же нельзя было ихъ различить подъ тяжелыми зимними плащами и подъ клеенчатыми чехлами, покрывавшими ихъ фуражки.

Руки протягивались для привѣта. Преданные сторонники императорской легенды и приближенные ея теперешняго представителя обмѣнивались крѣпкими рукопожатіями.

Затѣмъ послѣдовало глубокое молчаніе. Ихъ взгляды съ большимъ нетерпѣніемъ устремлялись на дверь, откуда долженъ былъ появиться племянникъ императора.

Когда она отворилась, то они увидѣли быстро направлявшагося къ нимъ молодого человѣка, почти маленькаго роста. Его станъ, слишкомъ длинный для короткихъ ногъ, былъ затянутъ въ синій артиллерійскій мундиръ, а на бѣлокурыхъ волосахъ виднѣлась гвардейскаго штаба треуголка съ золоченымъ галуномъ, смутно напоминавшая историческую шляпу Наполеона.

Ничто въ чертахъ его лица и въ голубыхъ нѣжныхъ и мечтательныхъ глазахъ, углубленныхъ въ орбиты, не вызывало воспоминанія о Наполеонѣ… На его груди виднѣлась лента Почетнаго Легіона; серебряная звѣзда Большого Орла помѣщалась на томъ мѣстѣ, гдѣ находилось его сердце, а коротенькая шпага была та, которую носилъ императоръ при Аустерлицѣ.

Всѣ были страшно взволнованы. Они должны были это скрывать по причинѣ мѣста и обстоятельствъ, но ихъ пылающія лица и затуманенные глаза говорили, чего не могъ выразить ихъ голосъ.

Принцъ былъ взволнованъ не менѣе ихъ. На его лицѣ сверкала радость. Онъ хотѣлъ пожать руки всѣмъ. Подъ густыми усами его губы шептали нѣжныя слова, обращенныя къ товарищамъ его дяди. Послѣдовала тишина, въ которой, однако, слышны были несвязный разговоръ и заглушаемыя восклицанія.

Ее прервалъ Лэти. Онъ воскликнулъ своимъ яснымъ голосомъ:

— Принцъ, это наши друзья, о которыхъ я вамъ докладывалъ; они всѣ республиканцы и патріоты, готовые дать себя убить ради васъ.

Въ свою очередь поручикъ 3-й артиллеріи сказалъ:

— Племянникъ императора — желанный гость у насъ; онъ подъ защитой французской чести. Всѣ мы его защитимъ съ опасностью для жизни.

— Да, всѣ, всѣ! — воскликнули другіе, не думая болѣе заглушать своихъ голосовъ.

Луи-Наполеонъ, овладѣвъ своимъ волненіемъ, заговорилъ съ ними скромнымъ, простымъ тономъ, но съ настоящимъ царственнымъ достоинствомъ.

— Господа, — сказалъ онъ имъ, — я съ полнымъ довѣріемъ вручаю себя вашей чести. Если армія помнитъ о своей великой судьбѣ, если она чувствуетъ несчастье родины, тогда у меня есть имя, которое можетъ вамъ служить. Оно — плебейское, какъ наша прошедшая слава, оно — славное, какъ самъ народъ. Я — не претендентъ. Я хочу только возвратить слово странѣ. Она рѣшитъ.

— Принцъ, — отвѣтилъ Лэти, — мы утомились, какъ и вы, отъ нашей бездѣятельной молодости и постыдной роли, какую заставляютъ играть армію. Придите въ наши казармы: каждый солдатъ подымется, услышавъ вашъ голосъ.

Уже съ минуту, какъ дверь во внутреннія комнаты была растворена. Старый Браунеръ, вытаращивъ отъ изумленія глаза, смотрѣлъ и слушалъ.

Вдругъ онъ воскликнулъ:

— Онъ! онъ! это императоръ!.. Его племянникъ!..

Его старое, обросшее бородою лицо задрожало отъ волненія, а тубы шамкали безсвязныя слова; его взглядъ, потускнѣвшій отъ возраста, блуждалъ при видѣ непостижимаго для него зрѣлища.

Его замѣтилъ Персиньи.

— Ваше высочество, это — нашъ хозяинъ, старый воинъ, сражавшійся подъ начальствомъ вашего дяди.

— Ахъ, да. да… — бормоталъ старикъ, — если идутъ въ казармы, то подождите, подождите… Я съ вами!..

И онъ снова исчезъ.

Принцъ, отвлеченный этимъ появленіемъ отъ своей роли, снова вернулся къ офицерамъ.

— Господа, время не терпитъ… На зарѣ императорскій орелъ будетъ парить надъ Страсбургомъ. Вы знаете нашъ планъ: въ успѣхѣ нѣтъ сомнѣнія. Все предвидѣно и приготовлено. Въ то время, какъ мы подадимъ отсюда знакъ, другіе вооруженные гарнизоны и народъ подымутся, и ихъ движеніе будетъ согласовано съ нашимъ. Господа, вотъ приказанія, касающіяся васъ.

Персиньи началъ раздавать каждому офицеру запечатанные конверты.

Принцъ сказалъ:

— Крейснахъ и Подлей, отправляйтесь въ Аустерлицкія казармы; вы подождете тамъ прибытія полковника Водрэя. Лэти, Гро, Петри и Дюпенье уже получили инструкціи относительно понтонеровъ. Какъ только 4-я артиллерія двинется, Паркэнъ съ отрядомъ бомбардировъ овладѣетъ казармами военной дивизіи и захватитъ генерала Вуароля.

Онъ обернулся къ майору и сказалъ:

— Не теряйте изъ виду въ этомъ дѣлѣ, г. Паркэнъ, что я вамъ сказалъ по секрету.

Паркэнъ сдѣлалъ знакъ, какъ бы говоря: «Я знаю и буду дѣйствовать согласно этому».

Луи-Наполеонъ продолжалъ:

— Г-нъ Персиньи съ другимъ отрядомъ займется префектомъ Шопенъ д’Арнувилемъ. Что касается до подробностей распоряженій, то каждый изъ васъ, господа, имѣетъ ихъ въ только-что врученныхъ конвертахъ… А! Керель!..

— Ваше высочество?

— А орелъ?

Керель пошелъ за древкомъ, снялъ съ него чехолъ, развернулъ знамя и подалъ принцу. При видѣ знамени офицеры, дойдя до крайней степени волненія, сдѣлали движеніе, какъ бы бросаясь къ этимъ священнымъ для нихъ складкамъ. Но, внезапно сознавъ, какъ должно себя вести, они всѣ вмѣстѣ однимъ общимъ движеніемъ привѣтствовали по-военному знамя, не произнеся ни слова.

— Ступайте, товарищи, до скораго свиданія, — сказалъ принцъ терьознымъ а трогательнымъ голосомъ. — Гдѣ будетъ этотъ орелъ, тамъ буду я, и вы не увидите насъ отступающими — ни его ни меня.

Послѣ короткаго молчанія онъ съ улыбкой прибавилъ:

— Къ тому же этотъ орелъ не только эмблема, символъ, онъ также воспоминаніе. Орелъ, который намъ удалось достать — Лабедуайера, это — орелъ 7-го линейнаго полка, перваго въ Греноблѣ полка, вышедшаго навстрѣчу моему дядѣ, по его возвращеніи съ острова Эльбы.

Онъ вручилъ знамя Керелю и дружескимъ движеніемъ руки, затянутой въ бѣлую перчатку, привѣтствовалъ этихъ храбрецовъ, рисковавшихъ всѣмъ ради него.

Офицеры вышли, содрогаясь отъ предстоящаго подвига.

Лэти остался.

XIV.

Появился Браунеръ.

Старикъ надѣлъ свой старинный, потертый и запыленный мупдиръ временъ имперіи. Его сѣдые волосы прикрывала военная фуражка съ порыжѣвшей отъ солнца и непогоды кисточкой, говорившей о его многочисленныхъ, долгихъ походахъ. На этотъ разъ онъ привелъ съ собой внучку, которую разбудилъ.

— Иди, Гретель, — сказалъ старикъ, притягивая дѣвочку, смутившуюся отъ многочисленнаго общества и блестящихъ мундировъ: — иди, посмотри императора.

И, указывая остальнымъ на свой худо или хорошо возстановленный мундиръ, онъ сказалъ:

— Вотъ и я!.. Не правда ли, у васъ найдется для меня ружье?

Всѣ посмотрѣли на него съ улыбкой.

— Видите, ваше высочество, — оказалъ Персиньи: — у насъ есть все, даже Эпинальскія картинки.

— Добрый ворчунъ! — сказалъ принцъ.

— Когда мы отправляемся? — спросилъ старикъ.

— Еще не теперь, отецъ Браунеръ, — отвѣтилъ Персиньи. — Э! да вы нетерпѣливѣе молодежи.

— Будь по-вашему, я подожду.

Добрякъ сѣлъ возлѣ печки и закурилъ трубку.

Принцъ, оправившись отъ своего недавняго нервнаго волненія, опустился въ кресло предъ столомъ и углубился въ свои мысли. Остальные стояли вокругъ его, ожидая, чтобы онъ заговорилъ.

— Садитесь, господа, — сказалъ онъ, нѣсколько минутъ спустя: — остается только надѣяться, что полковникъ Водрэй скоро подастъ сигналъ.

Послѣдовало молчаніе. Затѣмъ принцъ позвалъ:

— Графъ Беркъ!…

— Ваше высочество.

— Вы одинъ останетесь свободенъ въ своихъ движеніяхъ. Вотъ два письма къ моей матери. Одно извѣщаетъ о побѣдѣ, другое о пораженіи. Посмотрите, на нихъ есть знакъ. Согласно обстоятельствамъ, вы пошлете то или другое письмо съ курьеромъ.

— Я сдѣлаю лучше, ваше высочество, я самъ отправлюсь въ Арененбергъ.

— Благодарю, графъ Веркъ.

Въ тотъ моментъ, когда онъ вручалъ ему письма, одно изъ нихъ упало на полъ.

— Ахъ! — сказалъ принцъ съ безпокойствомъ: — которое изъ нихъ упало? Это будетъ предсказаніемъ… Которое?..

— То, которое помѣчено «И», ваше высочество; это означаетъ, вѣроятно, «побѣда».

Луи-Наполеонъ, фаталистъ, какъ всѣ Бонапарты, радостно воскликнулъ:

— Да, да, это именно такъ. Да, мы теперь побѣдимъ, я въ этомъ увѣренъ.

Грикуръ, стоявшій у окна, объявилъ:

— Вотъ снова пошелъ снѣгъ.

— Тѣмъ хуже, — сказалъ принцъ, — ночь была такъ прекрасна!..

Онъ подошелъ къ окну.

— Какое мрачное небо! Самъ императоръ не нашелъ бы на немъ своей звѣзды, — нашей.

Персиньи находился возлѣ него; онъ сталъ противорѣчить.

— Но, нѣтъ, ваше высочество, посмотрите!.. Посмотрите, вотъ она тамъ блеститъ, за стеклами, земная и живая… Вы ее видите?

Онъ показалъ маленькій свѣтъ, загорѣвшійся въ окнѣ по ту сторону улицы надъ низкими крышами.

— Да, — отвѣтилъ, улыбаясь, принцъ.

Къ нимъ присоединился отецъ Браунеръ. Вдругъ онъ воскликнулъ:

— Да… это точно она… Служанки проснулись у сыновей Дитриха… Да, это домъ нашего прежняго мэра, домъ, въ которомъ… вы хорошо знаете?

Остальные смотрѣли на него съ удивленіемъ, не зная, къ чему онъ велъ разговоръ. Браунеръ своимъ отрывистымъ, но въ то же время звучнымъ голосомъ продолжалъ, и все его старое тѣло дрожало отъ лихорадки и восторженности.

— Я былъ тамъ, когда онъ пѣлъ… Дѣвица Дитрихъ сидѣла за клавикордами… Этотъ офицерикъ былъ совсѣмъ молодой человѣкъ, такой сухопарый… вотъ какъ мой поручикъ, вотъ тотъ. (Онъ указалъ на Лэти). И вотъ… дѣло шло плохо: насъ побили по всей линіи. Всѣ говорили: «Франція погибла». Совсѣмъ нѣтъ! Пришелъ этотъ молодой человѣкъ… Онъ запѣлъ: «Allons, enfants de la patrie!» — и все перемѣнилось… Я помню это… Онъ стоялъ возлѣ клавикордъ… Свѣча горѣла тускло. На лбу и вискахъ у него росли длинные волосы, а на плечахъ были надѣты изъ экономія шерстяныя эполеты, какъ у нашего брата, простого солдата… Его глаза блестѣли, какъ у волка, грудь вздымалась.. Голосъ у него былъ не густой, но захватывающій… Всѣ плакали… смѣялись… Подъ конецъ всѣ стали обнимать другъ друга, мужчины и женщины… И Келлерманъ уже не приходилъ въ отчаяніе, и мы всѣ отправились, и весь свѣтъ задрожалъ до казаковъ включительно… потому что въ одномъ страсбургскомъ домѣ какой-то молодой человѣкъ запѣлъ: «Allons, enfants de la patrie!» Это было Ружэ де-Лиль.

Всѣ воодушевились отъ вызваннаго воспоминанія.

Принцъ воскликнулъ:

— Еще разъ въ Страсбургѣ пробьютъ тревогу. Вы увидите хорошіе дни, мой храбрый товарищъ!

Всѣ окружили старика, пожимали ему руки, какъ бы присягая.

— Вспомните, молодые люди, — снова сказалъ старикъ: — какъ только у васъ не хватитъ храбрости, вспомните!…

И онъ указалъ пальцемъ на огонекъ Дитриховъ, горѣвшій надъ низкими крышами.

Затѣмъ онъ возвратился на свое мѣсто возлѣ печи вмѣстѣ съ Гретелью и принялся, молча, курить, впадая въ спокойствіе стариковъ, размышляющихъ о своей прошедшей жизни.

Соборный колоколъ предварительно протрезвонилъ, извѣщая бой часовъ. Всѣ смолкли, прислушиваясь. Медленно пробило четыре часа, и каждый ударъ падалъ зловѣще, безъ отзвука въ воздухѣ, благодаря снѣгу.

— О, — прошепталъ Луи-Наполеонъ, — какъ медленно тянутся часы!

Тогда началось долгое и томительное ожиданіе.

То сидя, то стоя, то шагая по комнатѣ, эти люди проклинали тягостную минуту, отдѣлявшую ихъ отъ предпріятія. Всѣхъ терзало одно сомнѣніе: «придетъ ли Водрэй?»

Минуту спустя, Паркэнъ перевелъ отрывистой фразой тревожную мысль, скрывавшуюся въ глубинѣ души каждаго.

— А если онъ не захочетъ!

— Подождемъ! — сказалъ принцъ мягко, тономъ своей обычной фаталистической безропотности.

Водворилось молчаніе; старый Браунеръ продолжалъ курить; Гретель уснула, положивъ голову къ нему на колѣни.

На улицѣ снѣгъ усиливался, стекла занесло. Уже болѣе не видно было ни сосѣднихъ крышъ, ни огонька Дитриха. Время тянулось еще долѣе…

XV.

Въ 1836 году въ Страсбургѣ находилась независимо отъ крѣпостной службы артиллерійская бригада изъ двухъ батарей, 3-й и 4-й. Извѣстно, что этой послѣдней батареей, въ которой въ Балансѣ служилъ поручикомъ Бонапартъ, командовалъ въ это время КлодъНиколя Водрэй. 3-й батареей командовалъ полковникъ Лебуль, но Водрэй былъ старше чиномъ и часто за отсутствіемъ начальника бригады командовалъ ею, а это усиливало вліяніе человѣка, избраннаго главной пружиной заговора.

Артиллеристы помѣщались въ Аустерлицкомъ кварталѣ. Ихъ большія, квадратныя казармы были выстроены противъ городского вала, недалеко отъ Вобанской цитадели, на юго-западномъ концѣ города, противъ Кельской дороги, но ихъ главный входъ былъ обращенъ къ городу и открывался на площадь «Сиротъ».

Въ это утро 30-го октября, въ то время, какъ въ улицѣ Лафонтэнь, у Браунера, принцъ съ своими приверженцами съ мрачной тревогой считали тяжелое однообразіе часовъ, два офицера, закутанные въ плащи съ поднятыми капюшонами, ходили взадъ и впередъ по двору среди бѣлыхъ скелетовъ деревьевъ и рядовъ пушекъ, покрытыхъ кожаными чехлами.

Большая рѣшетка, служившая и входомъ въ казарму, была заперта; прилегавшая къ ней маленькая калитка, предъ которой снаружи расхаживалъ часовой съ обнаженной саблей на плечѣ, также была заперта. Тусклый отъ копоти свѣтъ фонаря, привѣшаннаго надъ будкой, иногда бросалъ свѣтъ на обнаженное оружіе солдата.

Направо, за рѣшеткой другой фонарь отъ дуновенія вѣтерка освѣщалъ по временамъ фасадъ коренастаго зданія, на которомъ находилась слѣдующая надпись: «залъ рапортовъ». Напротивъ находилось окно караульни, пропитанной печнымъ угаромъ.

Снѣгъ уже не шелъ.

Два офицера ходили очень быстро, чтобы согрѣться, и разговаривали. Ихъ голоса звучали глухо подъ низко спущенными капюшонами. По временамъ они приближались къ рѣшеткѣ и прислушивались къ тишинѣ старыхъ улицъ по ту сторону площади.

Затѣмъ они снова принимались ходить и продолжали свой разговоръ:

— Какъ вы думаете, придетъ онъ? — спросилъ одинъ изъ прогуливавшихся у своего товарища.

— Я въ этомъ увѣренъ, — отвѣтилъ тотъ.

— Конечно, вы лучше меня знаете человѣка, капитанъ, съ тѣхъ поръ, какъ находитесь въ батареѣ… Я, вѣдь, едва поступилъ.

— И вы поступили во-время, поручикъ Поджи, потому что вы прибыли дѣйствовать.

— Такъ, г. Крейснахъ, думаете ли вы, что дѣйствія начнутся сегодня утромъ?…

— Конечно, если даже Бодрэй отъ насъ ускользнетъ, принцъ рѣшился… Но Бодрой пойдетъ съ нами.

Послѣдовала пауза.

Затѣмъ поручикъ Поджи сказалъ:

— Капитанъ, хотя мы только въ концѣ октября, а на дворѣ стоитъ трескучій морозъ. Ну, какъ хотите, вѣрьте или нѣтъ, но мнѣ страшно жарко!..

Онъ вынулъ носовой платокъ и отеръ лобъ подъ капюшономъ.

— Партія дѣйствительно тяжелая, но мы ее выиграемъ.

Онъ внезапно остановился, приложивъ ухо къ рѣшеткѣ.

— Слышали ли вы?

— Что?

— Мнѣ показалось…

Они принялись снова ходить.

— Что за человѣкъ нашъ полковникъ? — спросилъ Поджи чрезъ нѣсколько шаговъ.

— Суровый солдатъ и честный человѣкъ.

— Это именно о немъ говорятъ, но говорятъ также, что онъ имѣетъ слабость къ прекрасному полу.

— Ну, конечно, онъ еще молодой пятидесятилѣтній здоровякъ. Находясь всегда въ походѣ, онъ не имѣлъ времени израсходовать себя въ этомъ отношеніи, и…

— Онъ вознаградитъ себя! — сказалъ Поджи съ грубымъ смѣхомъ.

— Можетъ быть, но что намъ до этого? Онъ страстно преданъ своему ремеслу, строгъ на службѣ относительно себя и другихъ…

— Какъ говорится, тяжеловатъ на подъемъ, — замѣтилъ Поджи.

— Да. Всѣ наши солдаты обожаютъ его и дадутъ себя разрубить на куски за него.

— Говорятъ, онъ очень популяренъ въ городѣ.

— Это вѣрно. Въ іюльскіе дни при первомъ извѣстіи изъ Парижа онъ подалъ здѣсь сигналъ, не зная даже, какой оборотъ примутъ тамъ дѣла. Народъ не забылъ этого.

— Онъ порядочно рисковалъ.

— Ба! Это — головорѣзъ, онъ никогда не смотритъ, слѣдуютъ ли за нимъ. Онъ пріобрѣлъ всѣ свои чины остріемъ своей сабли. Безъ Ватерлоо онъ давно былъ бы дивизіоннымъ генераломъ.

— Потому-то онъ сожалѣетъ объ имперіи.

— Онъ сожалѣетъ болѣе объ императорѣ, чѣмъ о своемъ повышеніи. Онъ любилъ Наполеона, какъ Бога.

— Какъ и всѣ мы, чортъ возьми, даже тѣ, которые его никогда и не видали.

Они еще разъ возвратились къ рѣшеткѣ, еще разъ прислушались, но ничего не услышали, кромѣ упорнаго топанія ногъ часового.

Когда они снова пошли, то Поджи опять спросилъ:

— Знаете, что говорятъ, капитанъ?

— Нѣтъ?

— Что если Водрэй и пойдетъ, то не по причинѣ воспоминаній о великомъ человѣкѣ, не изъ расположенія къ приду Луи, не потому, что армія несчастна, но совсѣмъ по другой причинѣ.

— По какой? — спросилъ Крейснахъ, останавливаясь и пробуя встрѣтить взглядъ Поджи подъ капюшономъ. Тотъ колебался.

— Говорятъ… говорятъ, что полковникъ ничего не хотѣлъ знать, отказывался компрометировать себя, и тогда-то ему подсунули одну чертовку…

— Очень возможно, — проворчалъ Крейснахъ. — А затѣмъ? Что намъ до этого за дѣло, лишь бы только движеніе имѣло успѣхъ, и армія вышла бы изъ своего оцѣпенѣнія, заняла бы свое мѣсто подъ солнцемъ и не осмѣивалась бы болѣе адвокатами палаты?..

Пробило пять часовъ на казарменныхъ часахъ.

При послѣднемъ ударѣ изъ-за залѣ рапортовъ вышелъ адъютантъ и, не видя обоихъ офицеровъ, пошелъ вдоль рѣшетки, вошелъ въ караульню и исчезъ въ темномъ туманѣ, образовавшемся отъ испарины печи, дыханія людей и курившихся трубокъ.

Крейснахъ и Поджи продожали ходить. Время шло.

— Сорвалось, — сказалъ порывисто поручикъ: — полковникъ не придетъ.

— Онъ придетъ, — съ убѣжденіемъ произнесъ Крейснахъ.

— Такъ, значитъ, чертовка…

Оба принялись смѣяться.

— Капитанъ, — сказалъ Поджи послѣ минутнаго молчанія, — вы только что читали въ залѣ рапортовъ «Constitutionnel»…

— Да. Ну, такъ что же?

— Что теперь играютъ на парижскихъ сценахъ?

— Въ оперѣ — «Гугеноты», а въ театрѣ Сенъ-Мартэнскихъ Воротъ «Коляска эмигранта»…

— Я хотѣлъ бы видѣть эту пьесу.

— Вы ее увидите.

— Мы будемъ въ Парижѣ чрезъ недѣлю.

— Если переворотъ удастся, — замѣтилъ Поджи.

— Онъ удастся.

— Однако, вы видите, полковникъ не идетъ.

— Онъ придетъ, — упорствовалъ Крейснахъ.

Внутри караулки адъютантъ разбудилъ начальника поста, заснувшаго на походной кровати.

— Квартирмейстеръ! — окликнулъ онъ.

Унтеръ-офицеръ проворчалъ и повернулся лицомъ къ стѣнѣ.

— Ну, что же, — сказалъ адъютантъ: — встанете ли вы, наконецъ?

Бригадиръ съ большимъ фонаремъ въ рукахъ нагнулся къ спящему, потрясъ его и шепнулъ ему на ухо:

— Ну, вставай же, тысяча чертей! Это — адъютантъ Жакэ.

— Адъютантъ Жакэ?.. Ахъ, извините, поручикъ, — произнесъ унтеръ-офицеръ съ заспанными глазами.

Адъютантъ Жакэ приказалъ:

— Если забьютъ… Но проснитесь же вы, чортъ возьми! Вы спите, стоя. Приказанія важныя, понимаете?

— Да, поручикъ, — отвѣтилъ онъ, вытягиваясь.

— Если забьютъ тревогу раньше срочнаго времени, — сказалъ Жакэ, — то запрещается предупреждать офицеровъ, живущихъ въ городѣ. Вы допустите войти въ казарму только лицъ, упомянутыхъ въ этомъ спискѣ.

Бригадиръ поднялъ свой фонарь, и начальникъ поста, взглянувъ на списокъ, сказалъ просто:

— Слушаю, поручикъ.

— Вы поняли, не правда ли? — настаивалъ адъютантъ: — никого другого, кромѣ обозначенныхъ лицъ.

На этотъ разъ унтеръ-офицеръ, взглянувъ внимательно на списокъ, выразилъ удлиленіе:

— Но, поручикъ!..

— Довольно. Это — приказъ полковника. Эту бумагу мнѣ принесъ въ полночь его вѣстовой.

— Слушаю, поручикъ, разъ это приказаніе.

Жакэ вышелъ изъ караульни. Кто-то ударилъ его по плечу.

Капитанъ Крейснахъ и Поджи стояли возлѣ него.

— Что вы тамъ дѣлаете, Жакэ? — спросилъ Крейснахъ у стараго воина.

— Капитанъ, я…

Онъ не могъ окончить.

— Тише, — приказалъ офицеръ.

На замершемъ снѣгу раздались чьи-то шаги. Они шли отъ площади, и вскорѣ офицеры увидѣли появившагося человѣка высокаго роста, закутаннаго въ плащъ.

— Это онъ!.. — прошепталъ Крейснахъ.

Этотъ человѣкъ шелъ прямо по направленію ко входу въ казарму. Вскорѣ на него упалъ свѣтъ фонаря, и они увидѣли, что часовой отдалъ ему честь.

XVI.

Дѣйствительно это былъ Водрэй.

Онъ вынулъ изъ кармана ключъ и отворилъ калитку.

Крейснахъ, Поджи и Жакэ, вытянувшись въ рядъ, отдали ему честь по-военному.

Водрэй быстро подошелъ къ нимъ.

— Все ли готово? — спросилъ онъ отрывисто.

— Да, полковникъ, — отвѣтилъ Крейснахъ. — Сорокъ человѣкъ моей батареи ожидаютъ. Поджи безъ шума поднялъ ихъ часъ тому назадъ. Они одѣлись и вооружились, не разбудивъ своихъ товарищей. Они полны пыла и знаютъ, что отъ нихъ ожидается и увлекутъ за собой другихъ. Остальные солдаты еще спятъ.

— Хорошо, — отвѣтилъ Водрэй.

И, обращаясь къ Жакэ, онъ сказалъ:

— Адъютантъ, выведите тихонько караулъ. Расположите его въ два ряда передъ рѣшеткой и сами присмотрите, чтобы никто не вошелъ сюда, кромѣ лицъ, поименованныхъ въ спискѣ.

— Слушаю, полковникъ.

Жакэ отправился въ караульню и исполнилъ только-что полученное приказаніе.

Пока онъ разставлялъ за рѣшеткой свой отрядъ, въ казармѣ, а затѣмъ послѣдовательно на всѣхъ городскихъ часахъ пробило половина пятаго.

При послѣднемъ ударѣ Водрэй воскликнулъ:

— Время наступило!..

Затѣмъ онъ обернулся къ караульнѣ и громовымъ голосомъ скомандовалъ:

— Трубачъ, созвать старшихъ вахмистровъ и трубить сборъ.

Трубачъ поспѣшно повиновался. Онъ весело протрубилъ тревогу и повторилъ ее нѣсколько разъ вдоль зданія артиллерійской батареи и во всѣхъ углахъ казармы.

Тѣмъ временемъ Водрэй лихорадочнымъ, отрывистымъ голосомъ отдавалъ свои приказанія:

— Вы, Поджи, знаете всѣ приказанія, относящіяся къ вамъ. Ступайте за вашими солдатами; съ двадцатью изъ нихъ вы будете находиться въ распоряженіи г. Персиньи. Вамъ извѣстно, въ чемъ дѣло… префектъ…

Поручикъ утвердительно кивнулъ головою въ знакъ того, что знаетъ данный ему приказъ, и поспѣшилъ собрать канонировъ.

— Вы, Крейснахъ, — продолжалъ Водрэй, — съ другими двадцатью солдатами послѣдуете за майоромъ, или, вѣрнѣе, за генераломъ Паркэномъ. Съ нимъ вы двинетесь на дивизіонныя казармы.

Здѣсь его голосъ нѣсколько измѣнился, но онъ, овладѣвъ имъ, продолжалъ:

— Вы арестуете генерала Вуароля и будете держать его подъ своимъ присмотромъ до новаго приказанія. Будьте съ нимъ почтительны, но поставьте его въ такое положеніе, въ которомъ онъ не могъ бы ни сдѣлать движенія, ни съ кѣмъ бы то ни было говорить.

— Какъ, полковникъ, — сказалъ взволнованный Крейснахъ, — генерала Вуароля? Я думалъ, я надѣялся…

— Да, я знаю… Ну, такъ нѣтъ, надо напротивъ…

— Хорошо, полковникъ, — сказалъ капитанъ дрожащимъ, но рѣшительнымъ голосомъ.

Это смутило Водрэя. Онъ мягко сказалъ молодому офицеру:

— Вы рискуете своей головой, мое дитя.

— А вы, полковникъ, развѣ не рискуете вашей?

Водрзй сдѣлалъ неопредѣленный жестъ.

— О! я!.. — отвѣтилъ онъ со странной горечью.

Онъ не окончилъ своей мысли, но Крейснахъ понялъ эти неясныя слова.

— Это необходимо для этой страны, для ея славы.

Затѣмъ, порывисто пожавъ руку Крейснаху, онъ сказалъ:

— Ступайте, капитанъ, ступайте.

Въ этотъ моментъ Поджи возвратился, ведя своихъ сорокъ канонировъ; онъ поставилъ ихъ въ строй. Крейснахъ присоединился къ нему.

Снова появился трубачъ. Онъ въ послѣдній разъ протрубилъ сборъ и всталъ въ пяти шагахъ за полковникомъ.

Водрэй запахнулъ полы своего плаща, закинувъ ихъ за плечи, и задумался, стиснувъ вытянутыя подъ толстой матеріей руки.

Въ зданіи и на дворѣ поднялась сумятица.

Сначала послѣ многократныхъ трубныхъ звуковъ сбора всѣ увидѣли, какъ маленькіе желтые огоньки послѣдовательно освѣщали окна казармъ.

Потомъ прибѣжали старшіе вахмистры, неодѣтые и растрепанные; они выслушали строгое распоряженіе адъютанта Жакэ.

— Собрать всю батарею внизу, въ походной формѣ, въ киверахъ, при сабляхъ и карабинахъ и только двадцать осѣдланныхъ лошадей на батарею.

Старшіе вахмистры очень хотѣли узнать, къ чему это ведетъ, но Жакэ, самъ не знавшій объ этомъ, быстро отослалъ ихъ.

— Это васъ не касается. Вы сейчасъ все узнаете. Ступайте всѣ внизъ, рысью.

Въ Казармахъ поднялась настоящая скачка унтеръ-офицеровъ, лаявшихся на солдатъ, какъ пастушечьи собаки на стада.

И въ этомъ громадномъ ульѣ вспыхнуло напряженное оживленіе среди сутолоки. криковъ, окликовъ, проклятій, богохульства, бряцанія стали, волочившихся сабель — вся сумятица солдафоновъ, внезапно вызванныхъ изъ соннаго оцѣпенѣнія призывомъ къ оружію и неожиданно выброшенныхъ до зари на холодъ морознаго утра.

Изъ конюшенъ доносился шумъ, еще болѣе усиливавшій сумятицу: слышалось бряцаніе цѣпочекъ, прицѣпленныхъ къ кольцамъ яслей.

Теперь со всѣхъ сторонъ сбѣгались канониры, поспѣшно спускаясь, «рысью», какъ имъ приказалъ Жака, съ смущенными лицами, большею частью полуодѣтые, влача свое оружіе и на ходу одѣваясь на сильной стужѣ, еще болѣе усиливавшейся отъ приближавшейся зари.

Унтеръ-офицеры старались составить ряды. Солдаты принялись ихъ разспрашивать о томъ, что случилось, и почему эта тревога.

Одинъ артиллеристъ въ киверѣ, козырькомъ на затылокъ, одной рукой влачившій свое оружіе, а другой пристегивавшій подтяжки, спрашивалъ:

— Что случилось? Развѣ вспыхнулъ пожаръ въ такой ранній часъ?

Другой, тоже оканчивавшій свое одѣваніе, добавилъ:

— Боже мой, если это пожаръ, зачѣмъ же насъ такъ рано разбудили? Вѣдь пожарные обозы въ 5-й батареѣ.

Въ разговоръ вмѣшался унтеръ-офицеръ.

— Замолчите ли вы и встанете ли въ ряды, лѣнтяи?

Двое или трое изъ нихъ, замѣтивъ Водрэя, воскликнули:

— Полковникъ!

И всѣ бросились вразсыпную, спѣша встать въ линію и устремивъ глаза на флигельмановъ.

Вскорѣ собралась вся батарея, составились взводы, какъ во время пѣшаго маневрированія кавалеріи. Артиллерія представляла смѣшанную военную силу: на половину пѣхоту, на половину кавалерію.

— Въ каждомъ ряду и въ каждомъ взводѣ по четыре! — про, рычалъ адъютантъ, капитанъ Апорта, который, будучи недѣльнымъ, жилъ въ казармахъ и поспѣшилъ на звукъ трубы, не зная истинной причины тревоги.

Когда все было окончено, и капитанъ Апорта отправился съ докладомъ къ полковнику, въ рядахъ раздался шепотъ; послышались остроты, прибаутки, шутки; всѣ удивлялись и болтали всякій вздоръ.

Два унтеръ-офицера обмѣнивались взглядами, въ которыхъ господствовало изумленіе.

— Ахъ, чортъ возьми, гдѣ же офицеры? — спросилъ старый служака съ тремя нашивками.

Его товарищъ, бѣлокурый эльзасецъ, гораздо моложе его, отвѣчалъ:

— Не знаю. Здѣсь только полковникъ, адъютантъ Апорта и поручикъ Ружъ.

— Тамъ, близъ караульни, капитанъ Крейснахъ съ поручикомъ Подлей.

— Да, но другіе?

— Дѣйствительно это неестественно.

— Можешь сказать вѣрнѣе — подозрительно, старина.

Вдругъ кто-то его ударилъ сзади по плечу.

Это былъ полковникъ Водрэй.

— Васъ обоихъ произведутъ сегодня вечеромъ въ подпоручики.

— Въ подпоручики?! — воскликнули оба вахмистра.

— Да, вы будете подпоручиками, — подтвердилъ Водрэй съ товарищескимъ смѣхомъ, — я вамъ обѣщаю это.

И, видя ихъ изумленіе, онъ объяснилъ:

— Должна совершиться революція! Съ арміи довольно теперешняго правительства, довольно подлости, довольно уступокъ иностранцамъ, довольно мира, во что бы то ни стало! Армія возвратитъ прежнюю славу, спасетъ страну, выгонитъ Луи-Филиппа и болтуновъ палаты…

— Но, полковникъ…

— Въ данный моментъ, товарищи, — продолжалъ Водрэй, ускоряя свою рѣчь: — во всей Франціи поднялись полки. Гарнизоны Бельфора, Везуля, Безансона и Дижона идутъ въ Парижъ. Развѣ вы одни отступите?

— Но кого поставятъ на мѣсто короля?

— Наполеона.

— Наполеона?

— Да, племянника другого; сына королевы Гортензіи.

— Не знаю его, — замѣтилъ эльзасецъ.

Но старикъ проворчалъ:

— Наполеона! Такъ я съ вами. Да здравствуетъ императоръ!

Въ рядахъ обернулись солдаты и съ удивленіемъ посмотрѣли

на него.

— Что до меня, то я предпочитаю республику, — сказалъ младілій изъ унтеръ-офицеровъ.

— Дурачина, — произнесъ фамильярно Водрэй: — это то же самое, это одно и то же: Наполеонъ — это народная республика.

— А потомъ, не правда ли, мы отомстимъ за Ватерлоо? — сказалъ старшій изъ унтеръ-офицеровъ. — Мы были тамъ вмѣстѣ, не правда ли, полковникъ? Не очень-то скоро взялись за это.

— Послушай, товарищъ, — сказалъ Водрэй, суя ему въ руку нѣсколько луидоровъ: — вотъ двѣсти франковъ для солдатъ. Присмотри, чтобъ они угостились.

Показалась заря. Изъ города доносился сначала глухой, едва уловимый шумъ, а потомъ всѣ болѣе и болѣе усиливавшійся.

Водрэй оставилъ обоихъ унтеръ-офицеровъ и пошелъ навстрѣчу къ капитану главнаго штаба, пробравшемуся въ казармы: это былъ не кто иной, какъ Персиньи.

Когда онъ замѣтилъ Водрэя, у него вырвался радостный крикъ, и онъ подбѣжалъ къ нему.

— Ахъ, полковникъ, часъ наступилъ! Мы двинемся!

— Конечно. Гдѣ принцъ?

— Онъ прибылъ. Уже толпа слѣдуетъ за нимъ и привѣтствуетъ орла.

— Слышите, поютъ «Марсельезу»?

Крики приближались.

— Да, слышу. А Лэти?

— Идетъ за нами по пятамъ съ двумя ротами понтонеровъ изъ казармы св. Николая.

— Наконецъ! — воскликнулъ Водрэй, которымъ овладѣло состояніе въ родѣ лихорадки, похожее на опьяненіе.

И, обернувшись къ рѣшеткѣ, онъ сказалъ:

— Адъютантъ Жакэ, отворите настежь ворота!

Затѣмъ, вытащивъ саблю, онъ произнесъ:

— Стройся направо!.. Смирно!..

Ряды стояли неподвижно.

Съ улицы доносились мѣрные шаги подвигавшагося войска. Это былъ Лэти съ своими понтонерами.

— А вотъ и я, полковникъ, къ вашимъ услугамъ.

— Благодарю, Лэти.

И, обращаясь къ старому адъютанту, только что осмотрѣвшему взводы, онъ произнесъ:

— Ну, Жербэ, что говорятъ солдаты?

— Они готовы двинуться, — отвѣтилъ Жербэ: — но я не довѣряю, невозможно, чтобы это былъ онъ… Какъ! Чтобы императоръ возвратился?.. Невозможно!.. Полковникъ, надъ вами насмѣхаются. Берегитесь. Прежде всего, гдѣ его прокламація?

— Какая прокламація? — спросилъ улыбаясь Водрэй.

— Вы хорошо знаете, полковникъ, что безъ этого онъ никогда не двигался. Нѣтъ прокламаціи — нѣтъ Наполеона! Это ясно… Если бы онъ чего нибудь пожелалъ отъ насъ, то узналось бы… Была бы прокламація, я настаиваю на этомъ…

Водрэй улыбнулся.

— Ты его увидишь, старый усачъ: вотъ онъ идетъ.

Доносившіеся съ улицы крики достигли рѣшетки.

Горланившая, лихорадочная толпа, во главѣ съ старымъ Браунеромъ, размахивавшимъ руками, разглагольствовавшимъ, и попрежнему въ сопровожденіи Гретель, — наводнила Ауетерлицкую площадь и двинулась къ казармамъ.

Надъ всѣми головами парилъ орелъ, котораго несъ Керель.

По знаку Водрэя канониры задерживали всю эту сумятицу у воротъ казармъ. Изъ этой человѣческой волны показался принцъ, спровождаемый своимъ штабомъ. Онъ быстро вошелъ во дворъ и приблизился къ фронту войска.

Лица мужчинъ, женщинъ, дѣтей прильнули къ рѣшеткѣ, стараясь поближе увидѣть это чудесное зрѣлище: наслѣдника Цезаря, призывающаго преторіанцевъ, требующаго щитъ и воскрешающаго орловъ.

Воцарилось молчаніе.

XVII.

Луи-Наполеонъ поспѣшными шагами подошелъ къ центру батареи. Возлѣ него стоялъ Керель, держа высоко, прямо орла со знаменемъ, развѣваемымъ утреннимъ вѣтеркомъ. По временамъ отъ дуновенія вѣтерка края знамени касались лица претендента. Блѣдное осеннее солнце сквозь туманъ снѣжныхъ облаковъ освѣщало это зрѣлище.

Хотя усы Жербэ уже дрожали при видѣ орла, но онъ еще ничего не понималъ и съ изумленіемъ смотрѣлъ на племянника императора.

Слышно было, какъ онъ шепталъ:

— А это еще кто такой?

Солдаты стояли неподвижно, какъ бы застывъ отъ изумленія.

Водрэй отдалъ честь принцу широкимъ жестомъ своей обнаженной сабли и, обернувшись къ солдатамъ, сказалъ:

— Солдаты, во Франціи вспыхнула большая революція. Луифилиппъ низвергнутъ съ престола. Предъ вами племянникъ великаго Наполеона; онъ взялъ въ свои руки бразды правленія. Кричите всѣ: «Да здравствуетъ императоръ!»

Сначала водворилось общее молчаніе отъ изумленія и невѣрія.

Затѣмъ внезапно послѣдовалъ взрывъ:

— Да здравствуетъ императоръ!

Этотъ крикъ обѣжалъ всѣ ряды, но въ то же время послѣ горячихъ салютовъ, когда еще раздавались отдѣльные возгласы запоздавшихъ, три или четыре голоса изъ средины рядовъ прокричали:

— Да здравствуетъ король!

Водрэй бросился разспрашивать:

— Кто закричалъ: «Да здравствуетъ король»?

— Я! — отвѣчало нѣсколько канонировъ.

— Зачѣмъ? — спросилъ Водрэй съ угрожающимъ жестомъ.

— Да я повторялъ за другими, — отвѣчалъ одинъ изъ солдатъ, пристыженный этимъ замѣчаніемъ.

— Болванъ! По привычкѣ, не правда ли? Надо кричать: «да здравствуетъ императоръ»! Ну, кричи: «Да здравствуетъ императоръ»!

— Ахъ! я этого не зналъ! Да здравствуетъ императоръ!

На этотъ разъ всѣ солдаты повторили возгласъ; вся площадь отвѣтила на него, какъ эхо.

Положительно народъ сочувствовалъ движенію.

Однако въ рядахъ раздавались замѣчанія:

— Никто не видѣлъ «императора». Кто изъ этихъ неизвѣстныхъ офицеровъ былъ императоръ, который носилъ это важное имя: Наполеонъ?

Кто-то шепнулъ:

— Это — тотъ маленькій, что стоитъ возлѣ знамени; онъ въ большой красной лентѣ и съ серебряной звѣздой на груди.

— Тотъ бѣлокурый? Ну, ужъ навѣрно онъ не походитъ на того, «Другого».

Луи-Наполеонъ нашелъ моментъ удобнымъ для вмѣшательства.

Онъ приблизился къ фронту войска и воскликнулъ сначала колеблющимся, а затѣмъ болѣе твердымъ голосомъ, съ легкимъ нѣмецкимъ выговоромъ:

— Солдаты!

Въ этой громадной, вооруженной толпѣ произошло сильное движеніе.

— Солдаты! моментъ насталъ вернуть вашъ прежній блескъ. Созданные для славы, вы не можете долѣе переносить постыдной роли, какую вамъ навязываютъ.

— Что этому отъ насъ надо? Кто это такой? Это не Наполеонъ.

Принцъ продолжалъ:

Правительство Луи-Филиппа, измѣнившее нашимъ гражданскимъ интересамъ, хочетъ затуманить вашу военную честь. Развѣ вы не видите, что люди, управляющіе нашей судьбой, измѣнники 1816 года, палачи маршала Нея?

Жербэ, очень взволнованный, сказалъ:

— Это онъ!

— Посмотрите, Ватерлооскій левъ еще стоитъ на нашихъ границахъ; посмотрите на Гунингенъ, лишенный своей защиты; посмотрите на розданные чины въ 1816 г., впослѣдствіи никѣмъ не признанные; посмотрите на безчестныхъ генераловъ, на раздаваемый интриганамъ «Почетный Легіонъ», въ которомъ отказывали достойнымъ!

Жербэ, все болѣе и болѣе воодушевляясь, шепталъ:

— Это онъ! это онъ!

Принцъ сдѣлалъ шагъ впередъ и, возвышая голосъ, сказалъ:

— Я представляюсь вамъ съ завѣщаніемъ Наполеона въ одной рукѣ и съ Аустерлицкой саблей въ другой!…

Жербэ вынулъ саблю и сталъ учащенно размахивать ею надъ головою.

— Это онъ! это онъ!

Голосъ принца сдѣлался меланхоличенъ.

— Я отдаю все мое существованіе исполненію великой миссіи. Со скалы св. Елены въ мою душу проникъ лучъ заходящаго солнца.

Жербэ заливался горячими слезами.

Луи-Наполеонъ послѣ короткой паузы продолжалъ:

— Солдаты, не поможете ли вы мнѣ въ этомъ великомъ предпріятіи: наказать измѣнниковъ и возвратить Франціи ея прежнюю славу?

Со всѣхъ сторонъ раздалось: «Да! да!» Волненіе и энтузіазмъ охватили всѣ ряды.

Однако, въ одной изъ группъ еще колебались.

Кто-то закричалъ:

— Да скажутъ ли намъ, кто это такой? Гдѣ же императоръ?

Другой говорилъ:

— Какой императоръ?

Третій замѣчалъ:

— Говорятъ, это Наполеонъ.

Четвертый отвѣтилъ:

— Какой ты глупецъ! Вѣдь онъ умеръ.

— Говорятъ, что это его племянникъ, — замѣтилъ кто-то.

— Племянникъ сына, что ли!..

Но Жербэ съ воспламененными глазами подбѣжалъ къ нимъ, угрожая имъ саблей.

Онъ свирѣпо закричалъ имъ:

— Вамъ же говорятъ, что это самъ императоръ.

Одинъ канониръ настаивалъ:

— Надо же, однако, знать…

Водрэй рѣзко прервалъ ихъ:

— Солдаты! вашъ полковникъ отвѣтилъ за васъ. Послѣдуете ли вы за мною?

Всѣ единогласно воскликнули:

— Да, да, повсюду, куда вы захотите. Да здравствуетъ Водрэй!

— Нѣтъ, — возразилъ Водрэй. — Да здравствуетъ императоръ! Да здравствуетъ Наполеонъ!

На улицѣ толпа повторила этотъ крикъ и принялась пѣть «Марсельезу».

— Слушайте, товарищи, — сказалъ принцъ, — слушайте эти крики, это пѣніе: народъ съ нами, онъ разсчитываетъ на васъ, чтобы возстановить свободу…

Онъ выхватилъ знамя изъ рукъ Кереля и, потрясая надъ головою, воскликнулъ:

— Вамъ первымъ принадлежитъ честь привѣтствовать Аустерлицкаго и Ваграмскаго орла.

По знаку Водрэя трубачи, выстроенные съ музыкою направо отъ батареи, отдали честь знамени.

Когда смолкли, трубные звуки, то крики: «да здравствуетъ императоръ!» раздались еще сильнѣе.

Пока энтузіазмъ росъ, Луи-Наполеонъ протянулъ орла Жербэ со словами:

— Держи, ты, ты, товарищъ «Другого», а также мой, ты понесешь его!.. Выбери десять человѣкъ для почетнаго эскорта и займи мѣсто впереди.

Старыя ноги Жербэ затряслись, и онъ залился слезами, восклицая:

— Орелъ!.. мнѣ?…

Дрожащей рукой онъ схватилъ древко и съ гордостью побѣжалъ занять мѣсто на правой сторонѣ батареи.

— Товарищи, насъ ожидаетъ 46-й линейный полкъ! — закричалъ своимъ яснымъ металлическимъ голосомъ Лэти. — Поспѣшимъ присоединиться къ нему. Пусть нашъ примѣръ увлечетъ всѣхъ. Да здравствуетъ республика!

Многіе повторили этотъ крикъ, но почти всѣ прибавили къ нему: «да здравствуетъ императоръ!»

То было время, когда эти два крика смѣшивались изъ общей ненависти къ торжествующей, но безъ славы буржуазіи.

Подвели лошадей. Принцъ, Водрэй, Грикуръ и Керель вскочили на сѣдла. Персиньи и Паркэнъ съ назначенными имъ отрядами поспѣшно удалились для исполненія данныхъ имъ различныхъ порученій. Другой товарищъ принца, военный врачъ Ломбаръ, взявъ съ собой десять человѣкъ, отправился занять типографію Зильбермана и заставить его напечатать прокламаціи принца.

Когда удалились эти три группы, Водрэй скомандовалъ:

— Слушай!

Но принцъ съ саблею въ рукѣ перебилъ его:

— Полковникъ, умоляю васъ…

Водрэй выразилъ согласіе.

Луи-Наполеонъ не могъ удержаться и съ дѣтской радостью воскликнулъ:

— Наконецъ-то я буду командовать французскими солдатами!

Онъ поскакалъ впередъ, усилилъ свой голосъ и скомандовалъ:

— Канониры, по четыре въ рядъ, направо!

Когда это движеніе было исполнено, онъ прибавилъ:

— Колонна впередъ, флигельманы налѣво! Маршъ!

Батарея двинулась. Музыка заиграла арію королевы Гортензіи: «Partant pour la Syrie».

Принцъ галопомъ поспѣшилъ стать во главѣ солдатъ, сопровождаемый Водрэемъ, Грикуромъ и Королемъ.

Батарея вышла изъ воротъ и направилась чрезъ площадь среди восторженныхъ криковъ народа. Общая радость и необыкновенный энтузіазмъ овладѣли всѣми, Горожане и военные братались, смѣясь и обнимаясь.

Солнце, наконецъ выглянувшее изъ-за тучъ, бросило свои лучи на снѣгъ, покрывавшій крыши, на оружіе солдатъ и на золоченнаго орла, котораго несъ Жербэ, отъ гордости дрожавшій, какъ въ лихорадкѣ.

XVIII.

Какъ извѣстно, Дерсиньи облекся въ полную форму капитана главнаго штаба, она шла къ нему, какъ нельзя болѣе, и онъ чувствовалъ себя въ ней совершенно свободно. Для бывшаго юнкера Сомюрской военной школы, только-что вышедшаго изъ арміи, ничего не было стѣснительнаго въ этой одеждѣ.

Его костлявая фигура, небольшіе усы, блестящіе глаза — все сохраняло тотъ военный отпечатокъ, который никогда совершенно не изглаживается у людей, находившихся на военной службѣ.

Въ сопровожденіи своихъ двадцати канонировъ, онъ быстро направился чрезъ улицу Орфелэнъ, мостъ Гильома и улицы верхняго города къ префектурѣ, находившейся въ улицѣ Брюлэ, въ старинномъ еврейскомъ кварталѣ, противъ площади Брольи.

Хотя пришлось пройти весь городъ, но еще было не болѣе половины седьмого, когда онъ остановилъ свой маленькій отрядъ предъ высокимъ порталомъ великолѣпнаго зданія, выстроеннаго въ восемнадцатомъ вѣкѣ королевскимъ заимодавцемъ, Францемъ-Іосифомъ Клинглиномъ.

Здѣсь обитала самая высшая власть департамента, префектъ Шоппэнъ д’Арнувилль, извѣстный своей преданностью іюльской монархіи. Дерсиньи предстояло захватить этого высшаго администратора въ постели, прежде чѣмъ онъ узнаетъ о совершившемся. Эта мѣра была необходима, чтобы парализировать всякое съ его стороны дѣйствіе, напримѣръ, дѣйствія для защиты правительства, примѣненіе имъ телеграфа Шаппа, еще находившагося въ употребленіи въ ту эпоху.

Дерсиньи съ минуту разсматривалъ высокія половинки дверей.

Онъ сдѣлалъ знакъ солдатамъ встать у стѣны, чтобы ихъ не замѣтили, когда отворятъ дверь. Затѣмъ онъ поднялъ стукальце и герметически закрытыя ставнями окна и убѣдился, что всѣ еще спали въ домѣ префекта.

Онъ осторожно постучалъ, стараясь уменьшить силу удара.

Ему отвѣтили только на третій стукъ.

Чрезъ слуховое окошко возлѣ двери раздался голосъ человѣка въ дурномъ настроеніи:

— Кто тамъ? Чего вамъ?

— Офицеръ главнаго штаба, — отвѣтилъ Персиньи: — крайне важное сообщеніе отъ генералъ-лейтенанта, командующаго войсками въ департаментѣ.

— Хорошо, иду, — проворчалъ голосъ.

Проходившіе рабочіе останавливались и съ любопытствомъ разсматривали артиллеристовъ, стоявшихъ шпалерами у стѣны дома префекта.

Вскорѣ собралась порядочная толпа.

Чрезъ нѣсколько минутъ дверь пріотворилась, и показался полуодѣтый придверникъ.

Персиньи сильно толкнулъ половинку двери и, сопровождаемый солдатами, ворвался въ сѣни. Тотчасъ же дверь захлопнулась предъ носами зѣвакъ, количество которыхъ все увеличивалось.

Изумленный придверникъ не думалъ сопротивляться вторженію.

Это былъ громадный рыжеволосый дѣтина, шести футовъ роста, съ большими наивными глазами; онъ былъ эльзасецъ, и его звали, какъ мы уже сказали, Христіанъ-Алоизій Вольтцъ.

— Что?.. что вы хотите?.. — только и могъ пробормотать онъ.

Персиньи своимъ отрывистымъ, властнымъ голосомъ произнесъ:

— Проведите насъ въ покои префекта.

— Но… — нерѣшительно возразилъ придверникъ.

— Если ты будешь колебаться или звать на помощь, то я покончу съ тобою.

Надо полагать, что взглядъ ложнаго капитана главнаго штаба былъ слишкомъ выразителенъ, потому что несчастный Христіанъ-Алоизій поспѣшно повиновался.

Онъ глубоко вздохнулъ и съ замѣтнымъ эльзасскимъ произношеніемъ сказалъ:

— Слѣдуйте за мною.

Затѣмъ, подумавъ, онъ съ комическимъ отчаяніемъ воскликнулъ:

— Ключи! у меня нѣтъ ключей!

— Гдѣ они? — спросилъ Персиньи.

— У Антида Канделя.

— Что это за Антидъ Кандель?

— Слуга г. префекта.

— Позовите его сюда, или скорѣе…

— Вотъ онъ, — прохрипѣлъ несчастный придверникъ.

Къ группѣ подбѣжалъ изумленный слуга въ утренней одеждѣ: въ жилетѣ и передникѣ съ нагрудникомъ.

— Что случилось, Боже мой? — спросилъ онъ.

— Ахъ, г. Антидъ, — отвѣтилъ уныло придверникъ: — мы оба лишимся мѣста… эти господа хотятъ…

Персиньи прервалъ его:

— У васъ ключи?

— Какіе ключи? — спросилъ слуга.

— Отъ покоевъ префекта.

— Да, но…

— Дайте ихъ.

Антидъ Канделъ взглянулъ на Персиньи, на придверника, на двадцать канонировъ, смотрѣвшихъ на него насмѣшливо, и увидѣлъ, что надо повиноваться.

— Ахъ, Боже мой! — сказалъ онъ, вынимая связку ключей, — г. префектъ мнѣ очень наказывалъ не будить его ранѣе девяти часовъ.

Персиньи началъ терять терпѣніе.

— Давайте же! — проворчалъ онъ, вырывая ключи изъ рукъ слуги.

Затѣмъ, обернувшись къ канонирамъ, прибавилъ:

— Двое солдатъ пусть сторожатъ этого болвана; остальные слѣдуйте за мною.

И, обратясь къ придвернику, прибавилъ:

— Проведите насъ.

Вольтцъ толкнулъ широкую стеклянную дверь, отворявшуюся въ сѣни, изъ которыхъ вела! величественная лѣстница въ покои префекта.

Великолѣпный коверъ покрывалъ ступени; воздухъ былъ тяжелый отъ тепла, исходящаго изъ калорифера.

— Здѣсь лучше, чѣмъ на казарменномъ дворѣ, — замѣтилъ одинъ изъ солдатъ.

— Навѣрно, — подтвердили другіе.

Двѣ или три сабли задѣли за перила.

— Тише, — приказалъ Персиньи.

Достигнувъ второго этажа, они очутились предъ двумя запертыми двярьми.

— Которая? — спросилъ Персиньи.

— Эта, — отвѣтилъ слабымъ голосомъ придверникъ.

Они попробовали многіе ключи, прежде чѣмъ найти подходящій.

Наконецъ дверь растворилась; имъ представился цѣлый рядъ гостиныхъ.

Персиньи взглядомъ спросилъ слугу, которая комната префекта.

— Въ глубинѣ, — указалъ Вольтцъ покорно.

Вся эта небольшая толпа быстро прошла чрезъ громадныя комнаты, мутно освѣщенныя блѣднымъ свѣтомъ, проникавшимъ сквозь щели ставней.

Вскорѣ они должны были остановиться предъ послѣдней дверью, запертой на двойной замокъ.

«Этотъ префектъ, — раздумывалъ Персиньи: — не очень-то храбръ. Онъ запирается на ночь, какъ боязливая женщина… А вотъ и ключъ».

Онъ съ предосторожностью повернулъ замокъ и вмѣстѣ съ солдатами вошелъ въ комнату.

Префектъ спалъ глубокимъ сномъ. Ночникъ, стоявшій возлѣ кровати, освѣщалъ его суровое лицо съ сѣдыми усами; его голова была повязана фуляромъ.

Шаги вошедшихъ заглушалъ толстый коверъ, и префектъ не проснулся. Персиньи пришлось его окликнуть и дернуть за руку.

На лицѣ префекта выразилось изумленіе, смѣшанное съ ужасомъ.

Полуприподнявшись на локтѣ, онъ вытаращилъ глаза, какъ безумный. Увидя окружившихъ его кровать солдатъ съ обнаженными саблями, онъ сдѣлался какъ бы парализованъ.

Съ минуту онъ думалъ, что еще спитъ и находится подъ вліяніемъ кошмара. Но скоро онъ почувствовалъ всю реальность положенія. Онъ былъ дѣйствительно разбуженъ угрожавшей ему вооруженной шайкой.

Однако ему показалось, что онъ узналъ французскіе мундиры, и тогда онъ болѣе ничего не понималъ.

Онъ попробовалъ говорить, но у него пересохло горло, и какая-то горечь обложила его языкъ. Два конца его фуляра свѣсились ему на лобъ.

Это разсмѣшило артиллеристовъ, и они втихомолку расхохотались.

Персиньи положилъ конецъ этой сценѣ.

— Полноте, г. префектъ, — сказалъ онъ мягко, — вамъ надо встать и послѣдовать за нами.

— Гм?.. — съ трудомъ удалось выговорить бѣднягѣ.

Персиньи повторилъ свое приглашеніе.

— Послѣдовать за вами? Куда это? Кто вы такой?

Персиньи учтиво поклонился и произнесъ:

— Виконтъ Персиньи, адъютантъ его высочества, принца Наполеона.

— Принца! какого принца?… Ахъ, да, сына г-жи Сенъ-Лёі… Но онъ въ Лондонѣ, — попробовалъ возразить чиновникъ.

— Его высочество въ Страсбургѣ.

— Въ Страсбургѣ?…

— Да, г. префектъ, и въ данной моментъ, когда я съ вами говорю, онъ уже хозяинъ города.

— Это невозможно, — возразилъ несчастный префектъ, — мои свѣдѣнія точны, и увѣряю васъ…

— Я самъ васъ увѣряю, — отвѣтилъ Персиньи, уже начиная терять терпѣніе, — что принцъ здѣсь. Войска гарнизона только что провозгласили его императоромъ французовъ.

— Ахъ! Боже мой! тогда я погибъ! Что скажетъ король? Что скажетъ Молэ?

И не заботясь, что выставляетъ наготу своихъ сухопарыхъ икръ, префектъ спустилъ на коверъ ноги; на его лицѣ выразился полнѣйшій ужасъ.

— Полно, сударь, одѣвайтесь, я тороплюсь, — произнесъ Персиньи учтиво, но твердо. — Меня ожидаютъ друзья, мнѣ надо съ вами покончить.

— Покончить со мною!.. Что вы подъ этимъ подразумѣваете? — спросилъ онъ смущенно.

— Э! не дрожите такъ! Васъ не хотятъ убить. Мнѣ отданъ приказъ оградить себя относительно вашей личности и не дать вамъ невозможности создавать преграды нашимъ планамъ. Вотъ и все. Итакъ, одѣвайтесь скорѣе. Возьмите съ собою бѣлье и всѣ мелкія принадлежности, какія хотите, и отправимся.

— Куда же?

— Въ тюрьму.

— Въ тюрьму?!..

— Да.

— Въ тюрьму? меня?… Но вы хотите поставить меня въ смѣшное положеніе, заставить меня лишиться мѣста. Самое малое, что можетъ со мною случиться, — отрѣшеніе отъ должности… Ахъ, сударь, а я еще утверждалъ, два дня тому назадъ, предъ президентомъ совѣта, что нечего опасаться со стороны… Такъ этотъ болванъ Корнильонъ былъ правъ. Какъ! Этотъ тихій, хорошо воспитанный, молодой человѣкъ, котораго я видѣлъ въ Баденѣ, занимавшагося единственно волокитствомъ!.. Возможно ли?…

Несчастный префектъ принялся такъ горевать, что забылъ одѣться.

— Откройте окно! — воскликнулъ раздраженный Персиньи: — холодъ заставитъ его одѣться!

Два артиллериста исполнили приказъ. Порывъ леденящаго воздуха ворвался въ комнату. Префектъ вздрогнулъ отъ холода и рѣшился надѣть носки.

Одѣваніе длилось долго. Надо было безостановочно тормошить префекта. Онъ не переставалъ жаловаться и, казалось, этимъ хотѣлъ выиграть время.

Онъ попытался заставить Персиньи разговориться, чтобы узнать, какъ все это устроилось, и дѣйствительно ли дѣло зашло такъ далеко, какъ утверждалъ тотъ.

Мало-по-малу онъ овладѣлъ своимъ хладнокровіемъ и исподтишка сталъ наблюдать за Персиньи; проницательный и хитрый префектъ обдумывалъ, какъ бы извлечь изъ своего положенія наибольшую выгоду.

Но Персиньи былъ не изъ тѣхъ людей, которыхъ можно было исповѣдывать. При каждомъ прямомъ вопросѣ онъ отвѣчалъ все угрюмѣе и сдержаннѣе.

— Поторопитесь, меня ожидаютъ. Вамъ совсѣмъ не требуется знать болѣе этого.

Однако на вопросъ, заданный ему коварно: «что вы сдѣлали съ генераломъ Вуаролемъ?» Персиньи сую, съ увѣренностью отвѣтилъ:

— Онъ съ нами!

Префектъ подскочилъ.

Слышно было, какъ онъ прошепталъ:

— Чортъ возьми! Дѣло серіозное.

Однако, какъ онъ ни оттягивалъ, но надо было окончить одѣваніе.

— Вы готовы? — спросилъ Персиньи.

— Да — Тогда подпишите это.

Онъ протянулъ ему бумагу. Это была прокламація къ жителямъ департамента Нижняго Рейна, извѣщавшая о революціи въ Парижѣ, паденіи Луи-Филиппа, провозглашеніи Наполеона II императоромъ французовъ и заключавшая воззваніе къ эльзасцамъ, въ которомъ они приглашались признать новое правительство.

— Если вы это подпишете, — сказалъ Персиньи, пока префектъ читалъ, — то мы васъ утвердимъ въ вашей должности префекта. Вы будете государственнымъ совѣтникомъ, и въ ожиданіи лучшаго вамъ дадутъ орденъ Почетнаго Легіона степенью выше.

Шоппэнъ д’Арнувилль возвратилъ бумагу.

— Дѣлайте со мною, что хотите, но я ничего не подпишу, — отвѣтилъ онъ съ твердостью, вновь овладѣвъ собою.

Пока онъ медленно читалъ, то успѣлъ обдумать, что «разъ обращаются къ моему содѣйствію, значитъ, дѣло не такъ подвинулось, какъ говорятъ. Останемся стойки и подождемъ, что будетъ».

— Даю вамъ двѣ минуты на рѣшеніе, — сказалъ сухо Персиньи.

— Безполезно, — я не подпишу.

У молодого человѣка вырвалось гнѣвное движеніе: онъ положилъ руку на рукоятку шпаги.

Затѣмъ, видя, что рѣшеніе префекта было непоколебимо, Персиньи рѣзко произнесъ:

— Тогда, въ дорогу! слѣдуйте за нами!

Но префектъ уже пришелъ въ себя отъ волненія, теперь рѣшился сопротивляться:

— По какому праву вы меня арестуете?

— Я арестую васъ именемъ императора Наполеона.

— Я не признаю другого государя, какъ Луи-Филиппа I, французскаго короля, и отказываюсь слѣдовать за вами.

Это было сказано съ нѣкоторымъ достоинствомъ, совершенно противоположно его прежнему поведенію.

Персиньи сдѣлалъ знакъ солдатамъ схватить префекта.

Онъ сопротивлялся изо всѣхъ силъ, цѣпляясь за мебель и занавѣси, и солдатамъ пришлось его тащить.

Съ лѣстницы его повели подъ руки.

На улицѣ толпа любопытныхъ все увеличивалась. Улица Брюлэ была переполнена народомъ, и, чтобы проложить себѣ путь, приходилось расталкивать толпу.

Префектъ голосилъ, звалъ на помощь, кричалъ: «Да здравствуетъ король!» и отказывался двигаться впередъ. Артиллеристы награждали его ударами, кулаковъ и пинками, но онъ не переставалъ сопротивляться и отбиваться; его наконецъ понесли солдаты.

Толпу это забавляло, и она сопровождала ихъ со смѣхомъ.

Всѣ признали въ немъ представителя Луи-Филиппа. Его осмѣивали, непочтительно относясь къ мужеству, которое онъ вообще выказывалъ: іюльская закваска еще тлѣлась въ сердцѣ страсбуржцевъ.

Персиньи и его солдаты, не переставая, кричали: «Да здравствуетъ императоръ!» «Долой Луи-Филиппа!» «Долой измѣнниковъ!» Ихъ крики нашли себѣ, живой отголосокъ въ народѣ, жаждавшемъ славы, народѣ Рейнской границы, убитомъ пораженіемъ подъ Ватерлоо и постыднымъ трактатомъ 1816 года.

Среди этого оглушительнаго шума совершилось героическо-комическое шествіе на Голгоѳу несчастнаго Шоппэна д’Арнувилля.

Потребовалось три четверти часа, чтобы дойти до Аустерлицкихъ казармъ, гдѣ должно было совершиться взятіе подъ стражу префекта.

Центръ города былъ возбужденъ. Слухъ о прибытіи Наполеона III распространился повсюду. Лавки только что открылись, и на порогахъ дверей велись оживленные разговоры. Въ окнахъ виднѣлись люди. Энтузіазмъ увеличивался. Легко было угадать, что большинство стояло за принца. Однако, всѣ привѣтствовали имя Наполеона, а не личность, носившую это имя: хорошо не знали, о комъ шла рѣчь. Многимъ даже еще не было извѣстно о недавней смерти сына Маріи-Луизы. Наполеономъ II могъ быть только герцогъ Рейхштадтскій. Впрочемъ, въ то время существовало сліяніе извѣстныхъ мнѣній: Наполеонъ и свобода смѣшивались въ одинъ культъ. Противъ буржуазной монархіи вооружились республика и бонапартизмъ.

Какъ бы то ни было, но Персиньи и узникъ кончили тѣмъ, что достигли Аустерлицкихъ казармъ.

На дворѣ было пусто. Адъютантъ Жакэ, будучи дежурнымъ, не послѣдовалъ за батареей и охранялъ казармы вмѣстѣ съ карауломъ.

Когда толпа вторгнулась на площадь, Жакэ расхаживалъ взадъ и впередъ за рѣшеткой, размышляя о непредвидѣнныхъ, внезапныхъ перемѣнахъ, при которыхъ ему приходилось присутствовать. Онъ остановился, увидя канонировъ, расталкивающихъ толпу, чтобы достичь казармъ.

Персиньи, его солдаты и узникъ проскользнули во дворъ сквозь полуотворенную рѣшетку.

Только теперь Жакэ призналъ капитана главнаго штаба, котораго онъ видѣлъ предъ тѣмъ возлѣ своего полковника; въ то же время онъ замѣтилъ «статскаго», въ черномъ сюртукѣ съ красной ленточкой въ петлицѣ; его удерживали за руки два канонира.

Персиньи направился къ нему.

— Адъютантъ, я привелъ къ вамъ узника, — сказалъ онъ.

— Кого? Этого господина? — спросилъ Жакэ.

— Да, это городской префектъ. Помѣстите его въ арестантскую.

Это показалось нѣсколько смѣло храброму офицеру, и онъ отвѣтилъ почтительно, но твердо:

— Извините, капитанъ, я не нахожусь въ распоряженіи всѣхъ офицеровъ арміи; какъ дежурный адъютантъ, я имѣю дѣло только съ моимъ адъютантомъ главнаго штаба.

— Я вамъ даю формальный приказъ помѣстить этого человѣка въ тюрьму и покрѣпче его запереть. Вы отвѣчаете мнѣ за него своею головою.

— Однако, капитанъ…

— Повинуйтесь, это приказъ вашего полковника.

Адъютантъ ничего болѣе не возражалъ. Узника потащили по направленію къ карцеру.

Стойкость префекта пошатнулась съ той минуты, какъ они вошли въ казармы. Утомился ли онъ отъ сопротивленія во время пути или по другой причинѣ, но онъ упалъ духомъ. Онъ былъ печаленъ и дрожалъ всѣмъ тѣломъ, какъ передавалъ впослѣдствіи адъютантъ Жакэ на допросѣ предъ судомъ присяжныхъ нижняго Рейна.

Жакэ отворилъ карцеръ, который въ это время былъ занятъ четырьмя унтеръ-офицерами, наказанными тюремнымъ заключеніемъ и поэтому не участвовавшими въ возстаніи.

— Войдите туда, — приказалъ Жакэ.

Несчастный префектъ хотѣлъ повиноваться, но уже на порогѣ онъ пришелъ въ ужасъ отъ распространявшагося зловонія.

Онъ сдѣлалъ такой скачокъ назадъ, и на его обыкновенно спокойномъ, полномъ достоинства лицѣ показалась такая гримаса, такое комическое отчаяніе, что всѣ расхохотались, въ томъ числѣ и заключенные унтеръ-офицеры, которыми овладѣло безумное веселіе при видѣ неожиданно выпавшаго имъ на долю товарища.

Жакэ снова сталъ колебаться и взглядомъ спрашивалъ Нерсиньи:

— Надо ли?

— Да, — отвѣтилъ повелительно глазами ложный адъютантъ.

Тогда сильнымъ ударомъ приклада префекта втолкнули въ зловонное помѣщеніе. Громкій звукъ запирающагося замка извѣстилъ объ окончательномъ вступленіи Шопэна д’Армуниля въ число мучениковъ.

Глухой стонъ и взрывы смѣха проникли сквозь обитую желѣзомъ дверь тюрьмы.

Отдавъ послѣднее приказаніе, Персиньи удалился изъ казармъ и, попрежнему сопровождаемый своимъ отрядомъ канонировъ, скорыми шагами пошелъ по улицамъ верхняго города.

XIX.

Пробило четыре часа, когда Патернэ покинулъ улицу Фонтэнь, оставивъ заговорщиковъ за ихъ приготовленіями. Неутомимый сыщикъ, не поддающійся годамъ и перемѣнѣ погоды, снова принялся за свои настойчивыя и таинственныя подготовленія, которымъ онъ посвятилъ эту ночь.

Въ то время въ улицѣ Нюэ-Блё находился кабачекъ, подъ вывѣской «Комета»; въ базарные дни его ставни отворялись задолго до зари.

Тамъ въ ожиданіи колокола, извѣщающаго объ открытіи базара, находили себѣ пристанище огородники, пріѣзжіе, мясники, представители пригороднаго или кочующаго люда, составляющаго классъ ярмарочныхъ торговцевъ.

Этотъ незатѣйливый кабачекъ содержали двое старыхъ супруговъ, многочисленные образцы какихъ еще встрѣчались въ года, слѣдовавшіе за періодомъ войнъ республики и имперіи.

Оба супруга служили въ арміи Наполеона: мужъ — трубачемъ, а жена — маркитанткой въ одномъ и томъ же полку.

Ихъ звали Жозефъ и Катринъ Ручманъ. Выйдя въ отставку послѣ 1813 года, они отправились на свою родную сторону, Эльзасъ, продали доставшуюся имъ тамъ небольшую землю, и, чтобы дополнить свою скудную пенсію, пріобрѣли и торговое дѣло, которое они достаточно развили, чтобы окончить свою жизнь не въ крайней нищетѣ.

Всю сущность ихъ существованія составляли заботы о своемъ дѣлѣ и культъ къ «Другому», кого они называли не иначе, какъ petit tondu. Его изображенія во всевозможномъ возрастѣ и различныхъ позахъ украшали стѣны кабачка. Даже надъ прилавкомъ красовалось громадное эпинальское изображеніе, которымъ они гордились. Оно представляло воина въ римскомъ одѣяніи, въ латахъ, съ мечомъ, со щитомъ и въ шлемѣ; его обросшее наполовину громадной рыжей бородою лицо было раскрашено киноварью; надъ нимъ была надпись «св. Наполеонъ».

Это заведеніе находилось въ нижнемъ этажѣ стараго дома съ выдающимся фасадомъ, возвышавшимся надъ выставочнымъ окномъ; чрезъ стекла маленькой рамы въ этотъ часъ проникалъ блѣдный, тусклый свѣтъ; туда вели три ступени внизъ.

Патернэ направился въ этотъ кабачекъ. Онъ толкнулъ дверь, и морозный воздухъ внезапно ворвался извнѣ въ разгоряченную атмосферу: жаръ отъ натопленной печи смѣшивался съ человѣческимъ потомъ, табачнымъ дымомъ, затхлымъ запахомъ спирта и кислаго пива.

Нечувствительный къ этому ѣдкому испаренію, Патернэ прошелъ въ скудно освѣщенную низкую, узкую и глубокую комнату, гдѣ тѣснились многочисленные посѣтители. Чтобы добраться до прилавка, помѣщавшагося въ глубинѣ комнаты, онъ долженъ былъ пройти чрезъ тѣсные ряды потребителей. Тамъ возсѣдалъ маленькаго роста человѣкъ съ лицомъ охроваго цвѣта, сморщеннымъ, какъ старое яблоко, и въ военной фуражкѣ на головѣ.

Когда Патернэ вошелъ въ эту трущобу, тамъ громко горланили. На этотъ разъ традиціонное расовое спокойствіе перешло въ какую-то лихорадку, выражавшуюся въ жестикуляціяхъ и ударахъ кулаками по столамъ съ безпорядочно разставленными стаканами; все это служило признакомъ страстнаго интереса къ предмету разговора.

Каждый столъ представлялъ группу, и въ каждой группѣ, повидимому, имѣлся свой ораторъ, которому поручено было вести споръ и довести его до заранѣе опредѣленной цѣли. Имя Наполеона встрѣчалось въ каждомъ отрывкѣ фразы съ такимъ постоянствомъ, какъ будто у всѣхъ присутствующихъ была одна единственная мысль, одна единственная забота: ожиданіе какого-то событія, которое своей необычайною внезапностью вызывало въ нихъ изумленіе и энтузіазмъ.

Однако, когда всѣ увидѣли похожаго на стараго нотаріуса, хорошо одѣтаго горожанина въ золотыхъ очкахъ, прокладывавшаго себѣ путь среди табуретовъ, — голоса понизились, и восклицанія перешли въ шопотъ. По дорогѣ онъ извинялся за безпокойство и воспользовался моментомъ, чтобы обмѣняться знаменательными взглядами съ ораторами, начальниками группъ: повидимому онъ зналъ ихъ. Они же съ своей стороны выразительно ему подмигивали, подтверждая, что дѣло идетъ хорошо.

Наконецъ онъ достигъ цинковаго прилавка, надъ которымъ парилъ ликъ св. Наполеона съ рыжей бородой.

— Добрый вечеръ, г. Ручманъ, — произнесъ Патернэ: — или, скорѣе, добрый день, такъ какъ ночь кончается.

Мужчина въ военной фуражкѣ всталъ и, поднеся руку ко лбу, по-военному отдалъ честь.

Патернэ, окинувъ взглядомъ комнату, слегка воскликнулъ:

— Какъ, вы одинъ? Развѣ г-жа Ручманъ уже но дорогѣ въ Финкматтъ?

Катрину Ручманъ прозвали мамашей Ваграмъ вслѣдствіе одного довольно темнаго приключенія, въ которомъ она играла роль. Оно случилось во время сраженія Ваграмскаго, помрачившаго счастіе австрійскаго дома, того знаменитаго австрійскаго дома, что солдаты Удино принимали за недвижимость, и одинъ изъ нихъ сказалъ, вступая въ Вѣну: «Наконецъ-то мы увидимъ этотъ австрійскій домъ, которымъ намъ прожужжали всѣ уши». Желая сохранить иллюзію о своемъ прежнемъ ремеслѣ маркитантки, а также извлечь добавочный заработокъ, Катринъ Ручманъ съ разрѣшенія властей стала торговать кофе на открытомъ воздухѣ у Финкматтскихъ казармъ, гдѣ былъ расположенъ 46-й линейный полкъ. Каждое утро «мамаша Ваграмъ», несмотря на непогоду, отправлялась туда, катя предъ собою тачку. Еще не били зорю, а Катринъ со своей камфорной, грѣлкой у кофейни, ножомъ и корзиной съ пирожками уже располагалась на самомъ проходѣ. Тамъ, усѣвшись на тумбѣ и помѣстивъ грѣлку подъ ноги, она сбывала своимъ «большимъ дѣтямъ» «черный кофеекъ» и горячія молочныя булки. Они собирались вокругъ нея, и которые несовсѣмъ еще проснулись, оканчивали свое пробужденіе, слушая ея прибаутки и неприличныя шутки, которыя она «отсыпала» своимъ грубымъ голосомъ охрипшаго тамбуръ-мажора.

Ее очень любили, благодаря ея материнской заботливости, легкому кредиту, расторопности, мѣткимъ отвѣтамъ, знанію старыхъ исторій, забавлявшихъ бывалыхъ солдатъ, и грубо-нѣжнымъ словамъ, ободряющимъ новичковъ.

Поэтому, безъ сомнѣнія, появленіе Патернэ въ этомъ непривлекательномъ мѣстѣ относилось скорѣе къ ней, чѣмъ къ ея мужу, огрубѣвшему отъ слишкомъ продолжительнаго пребыванія въ полку.

Когда почтенный представитель парижской полиціи убѣдился въ отсутствіи той, которую онъ искалъ, то сильно разочаровался. На его вопросъ, не отправилась ли она уже въ Финкматтскія казармы, — Жозефъ Ручманъ съ замѣтнымъ эльзасскимъ произношеніемъ, сохранившимся у него, несмотря на долгіе переходы по Европѣ, отвѣтилъ:

— Моя жена больна.

— Больна! — воскликнулъ съ смущеніемъ Патернэ.

— Да, больна. Г-жа Ручманъ лежитъ больна.

— Опасно? — спросилъ Патернэ, который казалось, питалъ громадный интересъ къ здоровью г-жи Ручманъ.

— Не могу сказать, г. Патернэ; врачъ еще не пришелъ.

— А! вы послали за врачемъ?

— Да.

— Чортъ возьми! такъ, значитъ, то, на что мы согласились вчера, сегодня — невозможно.

— Не знаю, — отвѣтилъ Ручманъ.

— Вамъ жена ничего не говорила?

— Меня не касаются дѣла г-жи Ручманъ.

И онъ сѣлъ, повидимому совершенно равнодушно.

Патернэ, казалось, овладѣло смущеніе.

Послѣ короткаго колебанія онъ спросилъ:

— Могу ли я ее видѣть?

— Кого это, мою жену?

— Да, я хочу съ нею поговорить. Не проведете ли вы меня къ ней въ комнату?

И такъ какъ тотъ смотрѣлъ на него, остолбенѣвъ, то Патернэ прибавилъ, смѣясь:

— Вы не ревнивы, папаша Ручманъ?

Маленькіе желтые глаза прежняго трубача весело сверкнули, и онъ отвѣчалъ:

— Ревнивъ! Ахъ, если бы я былъ ревнивъ, я не женился бы на г-жѣ Ручманъ; вѣдь она забавляла всю великую армію.

Его лицо исказилось нѣмымъ смѣхомъ, обнаруживъ почернѣвшіе обломки зубовъ, обуглившіеся отъ носогрѣйки.

Затѣмъ, выйдя изъ-за прилавка, онъ сдѣлалъ знакъ Патернэ слѣдовать за нимъ.

Вокругъ нихъ снова возобновились разговоры.

Поднявшись нѣсколько шаговъ по лѣстницѣ, Ручманъ толкнулъ дверь, и Патернэ замѣтилъ плохую походную кровать, на которой виднѣлась какая-то неопредѣленная груда человѣческаго тѣла и лохмотьевъ. Оттуда выступало изъ-подъ сѣдыхъ космъ жирное мужское лицо съ усами; это лицо озаряли два великолѣпные черные глаза, кроткіе и ясные, какъ у ребенка.

Это была мамаша Ваграмъ.

На половину сгорѣвшая свѣча наполняла удушливымъ чадомъ антресоль.

Изъ кучи раздался жалобный, кроткій стонъ какъ бы раненаго ягненка:

— Ахъ, муженекъ, какъ я страдаю!

Старуха замѣтила Патернэ и своимъ естественнымъ голосомъ пробрюзжала:

— Какъ, это вы?

Голосъ былъ такой хриплый и сиплый, что, казалось, выходилъ изъ горла, сожженнаго тѣмъ спиртомъ, который въ продолженіе двадцати лѣтъ эта бивачная Гебея вливала въ глотки Наполеоновскимъ ворчунамъ.

Ручманъ собрался уходить къ звавшимъ его посѣтителямъ и сказалъ:

— Оставляю васъ вмѣстѣ. Вы знаете, г. Патернэ, я не ревнивъ: не стѣсняйтесь…

И ступени лѣстницы застонали подъ его хромыми шагами.

Патернэ тотчасъ же подошелъ къ старухѣ.

— Ну, мамаша Ваграмъ, развѣ вы это мнѣ обѣщали?

— Что дѣлать, г. Патернэ, я не виновата. Мои проклятыя прежнія боли одолѣли меня сегодня ночью. Это какое-то несчастіе, я не могу поставить ноги на землю. У меня распухли обѣ ноги, словно у утопленника. Я не видѣла подобныхъ со времени купанья въ Эльстерѣ и Березинѣ.

Родиной Катрины Ручманъ такъ же, какъ и ея мужа, былъ Эльзасъ, но, по странной случайности, въ противоположность мужу она совершенно утратила свой эльзасскій выговоръ, во время продолжительнаго отсутствія съ родины.

— Какъ же намъ быть? — спросилъ Патернэ, лицо котораго, обыкновенно улыбавшееся, на этотъ разъ выказывало большое безпокойство.

— Право, не знаю, сударь, — отвѣтила маркитантка, — но на меня нечего разсчитывать.

— Э! да я это, чортъ возьми, вижу! — отвѣтилъ полицейскій, выказывая нѣкоторую досаду.

Старуха хотѣла повернуться въ его сторону и не могла удержаться отъ стона.

— Это тѣмъ досаднѣе, — охала она, — что я заранѣе радовалась увидѣть племянника нашего императора. Похожъ ли онъ на него?

— Да… нѣтъ… это не важно. Что намъ теперь дѣлать? У меня точныя свѣдѣнія: офицеры 46-го полка — филипписты; что до солдатъ…

— То это все новобранцы, — окончила его мысль мамаша Ваграмъ, — и эти дѣти ровно ничего не знаютъ. Императоръ имъ не извѣстенъ, имя Наполеона имъ ничего не говоритъ! Все-таки, если бы я могла быть тамъ и поговорить въ хорошую минуту!..

— Именно.

— Что же дѣлать! Нѣтъ возможности. Все это отъ снѣга. Приходилось слишкомъ часто на немъ спать, знаете, мы…

— Вы увѣрены, мамаша Ваграмъ, что съ небольшими усиліями вы не сможете?…

— Даже, если бы меня понесли, сударь, я была бы сама не своя, это было бы слишкомъ больно. Я буду въ состояніи только стонать и ныть, а ужъ никакъ не это воодушевитъ моихъ молодчиковъ.

— Тогда все пропало, — произнесъ старый полицейскій: — мы сѣли на мель у самой пристани.

— Ахъ, нѣтъ, не говорите мнѣ такъ, это было бы слишкомъ непріятно. Какъ! племянникъ «Другого» будетъ тамъ, готовый занять свой престолъ, отмстить за насъ казакамъ и карлистамъ, всей проклятой шайкѣ адвокатовъ, Бурбоновъ, Орлеановъ, измѣнниковъ и т. д., и все потому, что мамаша Ваграмъ не можетъ подняться, ему приходится отказаться отъ этой прекрасной мечты! Ахъ, нѣтъ! Слушайте, г. Патернэ, только подумать объ этомъ, такъ меня всю переворачиваетъ.

И по жирнымъ морщинамъ ея стараго лица скатились двѣ крупныя слезы и затерялись въ ея усахъ. Она протянула руку и схватила находившуюся у нея подъ руками флягу съ водкой, и слышно было, какъ жидкость булькая проходила чрезъ ея горло въ широкую грудь.

Подкрѣпившись виномъ, она положила флягу на прежнее мѣсто, отерла губы обшлагомъ рукава и сказала:

— Надо, чтобы кто нибудь меня замѣнилъ.

— Да, но кто? — спросилъ нервно Патернэ.

— Ахъ, вотъ, въ этомъ-то и вопросъ.

— Нѣтъ ли среди унтеръ-офицеровъ 46-го полка какого нибудь прежняго, съ нашивкой, оставшагося преданнымъ памяти императора, и голосъ котораго будетъ достаточно вліятеленъ?..

— Можетъ быть… Да, вы напомнили мнѣ; есть такой, Регулъ.

— Кто — этотъ Регулъ?

— Кто, Регулъ? Прежній служака въ дивизіи Морана изъ корпуса Даву, вамъ хорошо извѣстно.

— Что же онъ такое, вашъ Регулъ, сержантъ, офицеръ, или что?

— Сержанта Регула Дебарра всѣ знаютъ, онъ состоитъ въ полковой швальнѣ.

— И вы думаете, что сержантъ Дебарръ можетъ?…

Внезапно лицо доброй женщины опечалилось.

— Ахъ, нѣтъ, — прошептала она, — теперь я раздумала: это не годится; напротивъ, его даже надо опасаться; чрезъ двѣ недѣли онъ выходитъ въ отставку, и правительство даетъ ему мѣсто… Ахъ! Боже мой, Боже, какая проклятая напасть быть пригвожденной на мѣстѣ, какъ инвалиду, которому отрѣзали обѣ ноги!.. А этотъ несчастный молодой человѣкъ разсчитывалъ чрезъ меня возстановить славу своихъ отцовъ!..

Но Патернэ болѣе ея не слушалъ. Онъ шагалъ по узкому пространству комнаты, нахмуривъ лобъ, подъ властью какой-то давнишней мысли.

Онъ безсвязно бормоталъ различные слова и вопросы, которые оставлялъ безъ отвѣта. Вдругъ онъ остановился и, обратясь къ старухѣ, произнесъ:

— Скажите-ка, мамаша Ваграмъ, не одолжите ли вы мнѣ вашихъ принадлежностей?

— Моихъ принадлежностей? — спросила старуха, широко вытаращивъ глаза: — зачѣмъ?

— Э, да чтобы воспользоваться ими, чортъ возьми!

— Вамъ воспользоваться ими?…

— Да.

— Не объясните ли мнѣ?.. Это значитъ, вы хотите занять мое мѣсто?

Несмотря на всю важность обстоятельствъ, Катринъ Ручманъ не могла удержаться отъ смѣха при мысли о Патерне, одѣтомъ старой торговкой кофе.

Старый полицейскій выразилъ нетерпѣніе.

— Мы не можемъ терять время на объясненія, мамаша Ваграмъ. Именемъ императора прошу васъ одолжить мнѣ вашу грѣлку, кипятильникъ и тачку, — однимъ словомъ, всѣ принадлежности вашей маленькой торговли.

— Охотно, г. Патернэ, но я не понимаю..

— Безполезно вамъ понимать.

И тономъ дружескаго убѣжденія онъ прибавилъ:

— Предоставьте мнѣ дѣйствовать, мамаша Ручманъ, это для добраго дѣла, а если вамъ испортятъ ваши принадлежности, то вотъ возьмите, вы ничего не потеряете.

Онъ вынулъ изъ бумажника двѣ бумажки по сту франковъ и положилъ ихъ на столъ возлѣ кровати.

Но старуха нахмурила свои густыя, какъ кустарникъ, брови и проворчала:

— Не нужно вашихъ денегъ, г. Патернэ; такъ какъ это для императора, то можно все портить: я не нуждаюсь въ вознагражденіи.

Патернэ пропустилъ мимо ушей это возраженіе и сказалъ:

— Гдѣ я найду всѣ эти принадлежности?

— Тачка внизу, на дворѣ; грѣлка, кипятильникъ и стаканы въ кухнѣ. Впрочемъ, мой мужъ вамъ ихъ дастъ.

— Хорошо. Благодарю, мамаша Ваграмъ, постарайтесь вылѣчиться, и, надѣюсь, до скораго свиданія.

— Да, до скораго. Счастливаго успѣха! и «да здравствуетъ императоръ!»

Этотъ крикъ слился съ болѣзненнымъ стономъ. Добрая женщина корчилась на своей постели отъ боли…

Но Патернэ былъ уже внизу. Онъ сказалъ нѣсколько словъ кабатчику, беззаботнымъ жестомъ выразившему свое согласіе.

Патернэ знакомъ подозвалъ одного изъ тѣхъ мужчинъ, съ которыми только что обмѣнивался знаменательными взглядами.

Мужчина поспѣшно подошелъ, — и всѣ трое прошли въ заднюю комнату лавочки.

Нѣсколько минутъ спустя, Патернэ вышелъ изъ кабачка «Комета» чрезъ задній ходъ.

Мужчина, котораго онъ только что подозвалъ, слѣдовалъ за нимъ, подталкивая предъ собою тачку съ принадлежностями мамаши Ваграмъ.

XX.

Что же стало съ Элеонорой?

Увидя принца, довѣрчиво спящаго въ маленькой комнатѣ Браунера, она была потрясена.

Человѣкъ, котораго она любила незнакомой ей до того дня, истинной, возвышенной, почти мистической любовью, — былъ предъ нею. Этотъ смѣлый и прямой наслѣдникъ орловъ, равнодушный къ окружавшимъ его опасностямъ, довѣрчиво спалъ здѣсь, увѣренный, что преданность близкихъ къ нему лицъ составляетъ преграду между нимъ и опасностью.

Изо всей окружающей его преданности одна только оскудѣла — ея, Элеоноры.

— Возможно ли это? вѣроятно ли это? — спрашивала она себя.

Она живо рѣшилась.

Пользуясь темнотою, произведенной Персиньи во время прохода патруля, Элеонора бросилась на лѣстницу. У наружной двери она съ минуту подождала; склонивъ голову и настороживъ уши, она прислушивалась, удалился ли ночной обходъ, и затѣмъ направилась къ жилищу Водрэя.

Она бѣжала по снѣгу, потерявъ голову, съ бьющимися висками, нервно дрожа и стиснувъ зубы до боли. Вѣтеръ хлесталъ ее по лицу, и тысячи игольчатыхъ точекъ кололи ей щеки, не успокаивая, однако, ея лихорадки.

Между тѣмъ она сама съ собой разсуждала, стараясь побѣдить въ себѣ отвращеніе и ужасъ.

— Отдаться? — думала она. — Важное дѣло! — какъ замѣтилъ съ усмѣшкой Персиньи. И онъ былъ правъ. Дѣйствительно, для нея это не велика важность въ сравненіи съ цѣлью, которую предстоитъ ей достичь. Развѣ она не изъ тѣхъ, которыя отдаются? не то пошлое тѣло, на которое разрѣшено зариться всякому? Если она отдавалась столькимъ другимъ, ничего нѣтъ необыкновеннаго въ томъ, что она отдастся и этому? Да, но тогда она не любила, въ настоящемъ смыслѣ слова; она не знала этого новаго чувства, измѣнившаго ея душу въ настоящій моментъ и вызвавшаго въ ней отвращеніе къ прежнимъ безуміямъ. Не все ли равно? Это необходимо. Разъ ее отговаривали, и она вмѣшалась въ эту авантюру, разъ она такъ долго требовала своего участія въ общей работѣ и опасностяхъ и приняла долю въ общемъ дѣлѣ, развѣ она будетъ избѣгать его, оставитъ его, измѣнитъ ему? Какъ, другіе въ этой игрѣ отдаютъ свои головы въ видѣ ставки и ожидаютъ удара, не ослабѣвая, а одна она хочетъ утаить свою ставку! И какую ставку? По правдѣ сказать, довольно скудную: отдать на часъ свое тѣло, свою личность, уже порядочно изношенную отъ столькихъ поцѣлуевъ. Въ этомъ банкетѣ, который, можетъ быть, окажется похороннымъ банкетомъ для всѣхъ, — была и ея доля… Прекрасная доля, достойная столькихъ заботъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ роковая доля, но обѣщанная, по крайней мѣрѣ, безмолвно.

И затѣмъ, къ чему ведутъ эти разсужденія? Неизбѣжность сжимаетъ ее, давитъ своими неумолимыми когтями; если она ослабѣетъ, — другіе пропадутъ, дѣло сорвется, принца арестуютъ, будутъ судить и… Это трагическое видѣніе заставило ее бѣжать впередъ, спотыкаться въ снѣгу отъ охватившей ее тревоги. А если она не застанетъ Водрэя? А если, уставъ отъ ея грубыхъ отказовъ, онъ теперь не захочетъ ея!

Затѣмъ предъ ней представились планы будущаго. Исполнивъ жертву и обезпечивъ успѣхъ дѣлу, она исчезнетъ и не увидитъ болѣе ни принца, ни Водрэя. Она уже мысленно устраивала свое бѣгство сначала въ Лондонъ, затѣмъ въ Америку. А если бремя будетъ слишкомъ тяжело, печальная ноша слишкомъ трудна, если она не сможетъ болѣе пѣть, не сможетъ болѣе жить? Ну, такъ что же! пусть будетъ такъ, скорѣе послѣдуетъ развязка, скорѣе она перестанетъ жить, страдать и, окутанная въ свою любовь, какъ въ саванъ, умретъ.

Наконецъ она достигла ненавистнаго для нея порога. Дверь была заперта, и она принялась вопросительно разсматривать фасадъ дома. Одно окно еще было освѣщено, и по временамъ высокая фигура Водрэя обрисовывалась на занавѣскахъ. Полковникъ еще не спалъ и большими шагами ходилъ по комнатѣ.

Тогда, стараясь заглушить свой голосъ, она позвала Водрэя. Полковникъ отдернулъ занавѣску и, узнавъ при лунномъ свѣтѣ обожаемую женщину, быстро бросился открывать дверь, задыхаясь отъ счастія.

Не произнеся ни слова, не смотря на него, она прошла предъ нимъ и, какъ лунатикъ, стала подниматься по ступенькамъ. Затѣмъ, когда за ними затворилась дверь, она далеко отбросила свою шляпу и плащъ и дрожавшими пальцами стала срывать одежду. Блѣдная, съ широко открытыми отъ лихорадки глазами, она бросила Водрэю слѣдующія слова, произнесенныя шипящимъ голосомъ:

— Вотъ и я, это я. Ну, покончимъ же, берите меня!…

…Утромъ Водрэй, прежде чѣмъ уйти, наклонился къ ней, чтобы попрощаться. Увидя, что она лежитъ неподвижно, съ закрытыми глазами, блѣдная, онъ подумалъ, что она заснула, и не хотѣлъ ее будить.

Она лежала безъ чувствъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Заря уже начала бѣлить занавѣси, когда Элеонора пришла въ себя. Она открыла глаза, но не сразу опомнилась. Туманъ, окутавшій ея мозгъ, еще не разсѣялся.

Она съ изумленіемъ смотрѣла вокругъ себя, увидя эту комнату, лампу, постель. Затѣмъ внезапно вспомнила обо всемъ происшедшемъ. Въ одну секунду она была на ногахъ. Ею овладѣло страшное отчаяніе, и у нея была одна мысль — бѣжать, не медля. Все вокругъ нея въ этой пошлой казарменной квартирѣ напоминало ей ужасную минуту и возмущало ея сердце.

У нея было пристанище недалеко отъ этой квартиры, и она стала торопиться уйти туда.

Во время своего перваго путешествія по Эльзасу, за нѣсколько недѣль до отъѣзда въ Баденъ, она была принята такъ ласково страсбургскимъ обществомъ, восхищеннымъ ея щедрымъ пожертвованіемъ въ тяжелое для него время, что это дало ей мысль сдѣлать Страсбургъ въ ожиданіи ангажемента своимъ мѣстопребываніемъ.

Съ этой цѣлью она наняла въ предмѣстьѣ Пьерръ квартиру, гдѣ помѣстила свои сундуки, театральные наряды и партитуры. Отправляясь въ Арененбергъ, она отослала изъ Бадена свою горничную для приведенія въ порядокъ квартиры, предвидя, что это убѣжище можетъ ей пригодиться, когда совершатся задуманные планы.

Въ это утро ее тамъ ожидали, получивъ извѣстіе объ ея пріѣздѣ.

Она спѣшила къ своей горничной, преданной и смышленой дѣвушкѣ, до мелочей внимательной къ красотѣ своей хозяйки. Ей казалось, что ея опытныя руки отмоютъ всю эту грязь, и если ея умъ и сердце приговорены носить неизгладимую печать, то, по крайней мѣрѣ, ея тѣло очистится, выйдя изъ воды какъ бы окрещеннымъ.

Она уже отворяла дверь, чтобы выйти, когда шумъ шаговъ на лѣстницѣ заставилъ ее попятиться. Въ ту же минуту ей послышался вдали звукъ трубы. Это произвело на нее неожиданное впечатлѣніе. Она подняла голову и стала прислушиваться; въ ея глазахъ внезапно вспыхнуло странное пламя. Повидимому, съ минуту или двѣ новая мысль стала господствовать надъ тѣми, которыя только что ее такъ жестоко давили.

Но шумъ на лѣстницѣ усиливался, и чей-то голосъ закричалъ:

— Полковникъ Водрэй, вы здѣсь?

Элеонора узнала этотъ голосъ.

Въ то же время звуки трубъ, теперь ясно раздававшіеся, прозвучали въ ея ушахъ, какъ призывъ къ битвѣ.

Она отворила дверь и очутилась лицомъ къ лицу съ Патернэ. Онъ почтительно снялъ предъ нею шляпу. Опытный въ человѣческихъ страданіяхъ, онъ съ перваго взгляда прочиталъ на ея скорбномъ лицѣ всю драму, происходившую въ ея душѣ.

— Гдѣ полковникъ? — спросилъ онъ.

— Отправился, — отвѣтила Элеонора.

— Туда?

— Да.

— Вы увѣрены?

— Развѣ вы не слышите звуки трубъ?

— Это правда: такъ какъ еще половина шестого, то слишкомъ рано бить зорю, слѣдовательно, наши начали дѣйствовать.

Онъ потеръ руки и -сказалъ весело:

— Дѣло идетъ на ладъ!… Теперь за нами очередь выступить на сцену.

— Что вы этимъ хотите сказать?

— Пойдемте со мною, вы увидите.

— Мнѣ предстоитъ еще играть роль?

Онъ посмотрѣлъ на нее съ отеческой нѣжностью, на которую этотъ жестокій скептикъ, казалось не, былъ способенъ, и сказалъ серьезнымъ тономъ:

— Да, но успокойтесь, не такую, которая могла бы васъ оскорбить или запятнать.

Онъ снова улыбнулся и прибавилъ:

— Эта роль совершенно для васъ подходящая: нѣчто въ родѣ театральной…

Молодая женщина сдѣлала жестъ удивленія.

— Вы увидите, вы увидите, — сказалъ онъ: — но поспѣшимъ, мы не можемъ терять времени. Пойдемте.

— Однако, — попробовала возражать Элеонора, — я хотѣла бы знать…

— Полно, довѣрьтесь мнѣ еще на минуту, и вы не пожалѣете. Въ вашихъ прекрасныхъ глазахъ видна печаль, а я вамъ доставлю развлеченіе.

— Развлеченіе?

— Да, и средство пренебречь опасностью.

— Опасностью? О, тогда идемъ!

Старый психологъ нашелъ брешь, чрезъ которую можно было проникнуть въ чувствительную и любящую приключенія, героически-мальчишескую душу. Онъ зналъ, что Элеонорѣ необходимо въ это утро сильное, отвлекающее средство.

На лѣстницѣ пѣвица попробовала снова колебаться.

— Дѣло въ томъ, — сказала она, немного стѣсняясь, — я очень хотѣла бы зайти къ себѣ и успокоить кое-кого, кто меня ожидаетъ.

— Мы именно туда и отправимся сначала, — сказалъ Патернэ, улыбаясь.

Она съ удивленіемъ взглянула на него.

— Пусть будетъ по-вашему! Отправимся! — сказала она, продолжая спускаться по лѣстницѣ.

Внизу ихъ ожидалъ наемный, старинный, экипажъ, который Патернэ удалось неизвѣстно гдѣ отыскать.

Старый полицейскій усадилъ г-жу Гордонъ, сказалъ кучеру адресъ и въ свою очередь забрался въ этотъ старый рыдванъ, который съ трудомъ потащился по направленію къ предмѣстью Пьерръ.

XXI.

Уходя спать, генералъ Вуароль сказалъ своей тещѣ:

— Мнѣ снилось, что меня сдѣлали пэромъ Франціи.

И онъ въ очень хорошемъ настроеніи духа пошелъ къ себѣ, безъ сомнѣнія, потому что онъ надѣялся снова увидѣть лестный для него сонъ, прерванный наступленіемъ дня.

Дѣйствительно, въ эту ночь, историческую ночь съ 29-го на 30-е октября 1836 года, онъ вторично видѣлъ сонъ, но совсѣмъ въ другомъ родѣ.

Прежде всего онъ спалъ тѣмъ хорошимъ, глубокимъ и спокойнымъ сномъ, какимъ спятъ люди состоятельные, люди съ достаточными доходами, въ то время, когда на улицѣ морозъ, снѣгъ, вѣтеръ, и бѣдняки дрожатъ на своихъ плохихъ койкахъ, а они, богатые, довольные, изнѣженно утопаютъ въ пуховикахъ и подъ теплыми одѣялами.

Но къ утру таинственный волшебникъ, надѣляющій человѣчество мечтами, явился и прикоснулся къ нему своимъ жезломъ; храбрый воинъ тотчасъ былъ перенесенъ въ область иллюзій.

И вотъ что снилось генералу.

По приказу короля, врученному военнымъ министромъ, генералъ-лейтенантомъ Бернаромъ, онъ былъ вызванъ въ Парижъ.

Не помня, какой дорогой, какъ онъ попалъ туда, и кто его привелъ къ королю, онъ только видѣлъ себя неподвижно, почтительно стоявшимъ въ Тюльирійскомъ кабинетѣ, занимаемомъ послѣдовательно съ начала того вѣка Наполеономъ, Людовикомъ XVIII, Карломъ X и, наконецъ, Луи-Филиппомъ I.

Противъ него, за широкимъ бюро, стоялъ мужчина высокаго роста, толстый, уже старый, въ парикѣ на сѣдыхъ волосахъ, широколицый, добродушный, но съ хитрымъ взглядомъ, съ улыбающимся, хорошо очерченнымъ ртомъ, со сжатыми губами, какія у расчетливыхъ людей. Осанка у него была вельможи, но по наружности онъ походилъ на буржуа; его черты выражали смѣсь доброты и хитрости, высокомѣрія и вульгарности; по замашкамъ онъ напоминалъ солдата, а еще болѣе стряпчаго. Онъ былъ въ каштановаго цвѣта домашнемъ сюртукѣ, но въ лентѣ Почетнаго Легіона. Въ общемъ привѣтливый, любезный, вѣжливый, онъ старался всѣмъ нравиться. Это былъ французскій король.

Онъ заговорилъ немного глухимъ, неувѣреннымъ, безличнымъ голосомъ, какъ человѣкъ сновидѣнія:

— Милости прошу, баронъ Вуароль.

— Государь…

— Я просилъ васъ прійти потолковать со мною: обстоятельства серіозны, и я знаю, что могу разсчитывать на васъ.

— Конечно, государь, я. вполнѣ вамъ преданъ, но я не знаю, о какихъ обстоятельствахъ король желаетъ со мною говорить.

— Баронъ Вуароль, вы служили императору и заслужили всѣ ваши чины на полѣ сраженія, которое такъ любилъ этотъ великій военный человѣкъ?

— Да, государь, — отвѣтилъ генералъ-лейтенантъ, гордо выпрямляясь.

— Баронъ Вуароль, вы сохранили въ сердцѣ культъ къ вашему герою, память о немъ для васъ свята, и нѣтъ ничего, на что бы вы не были готовы для славы его имени?

— Конечно, государь, но… — пролепеталъ генералъ-лейтенантъ, задававшій себѣ вопросъ, чего его коронованный допросчикъ хочетъ добиться отъ него.

— Ну, такъ, баронъ Вуароль, отвѣтьте мнѣ честно и прямо на вопросъ, который я хочу вамъ задать.

— Я слушаю, государь.

— Если какія нибудь необыкновенныя событія поставятъ васъ между вашими воспоминаніями и присягой, принятой вами въ вѣрности моей коронѣ, что вы станете дѣлать?

— Государь, не сомнѣвайтесь, что я буду помнить о моей клятвѣ. Но я не понимаю…

— Вы поймете. Доклады моей полиціи сообщаютъ мнѣ о приготовляющемся заговорѣ. Одинъ безумный молодой человѣкъ вообразилъ, потому что носитъ имя Наполеона, будто унаслѣдовалъ его геній, и мечтаетъ согнать меня съ трона…

— Васъ, государь? — воскликнулъ съ негодованіемъ Вуароль.

— И онъ готовится, — продолжалъ король, — возбудить мятежъ среди того самаго войска, которымъ вы баронъ Вуароль съ такимъ достоинствомъ командуете. Онъ намѣренъ въ Страсбургѣ…

— Въ Страсбургѣ?.. Пусть-ка придетъ, и я его привезу къ вамъ въ желѣзной клѣткѣ! — воскликнулъ старый генералъ, не замѣчая, что повторяетъ хвастовство маршала Нея.

— Благодарю, баронъ Вуароль. Я не ожидалъ отъ васъ меньшей преданности къ младшей линіи Бурбоновъ, но, не доводя дѣла до желѣзной клѣтки, — прибавилъ король съ улыбкой: — я разсчитываю, что вы охладите пылъ этого молодого человѣка. Взамѣнъ будьте увѣрены въ моей благодарности: маршальскій жезлъ и званіе пэра едва ли будетъ достаточной для васъ наградой.

— О, государь! — воскликнулъ съ сердечными изліяніями генералъ, склоняясь къ королевской рукѣ, какъ бы желая поцѣловать ее. — Это слишкомъ! Клянусь, государь… это…

Но рука, которую онъ думалъ взять, исчезла, и его обѣ ладони замкнулись въ пустомъ пространствѣ. Вуароль съ изумленіемъ поднялъ голову. Онъ отскочилъ назадъ и отъ испуга разинулъ ротъ.

То, что онъ увидѣлъ, появилось предъ нимъ сначала въ какомъ-то туманѣ, въ родѣ легкихъ полупрозрачныхъ облачковъ, какія въ театрѣ на минуту скрываютъ быструю перемѣну декораціи. Но вскорѣ этотъ туманъ разсѣялся, и несчастный генералъ остался пригвожденнымъ къ мѣсту отъ изумленія и ужаса.

Обстановка не измѣнилась: это былъ все тотъ же королевскій кабинетъ, неизмѣнный свидѣтель династическихъ перемѣнъ, глухой и безстрастный свидѣтель государственныхъ тайнъ: только исчезъ Луи-Филиппъ.

На его мѣстѣ, между этимъ самымъ кресломъ и бюро, передъ которымъ только что стоялъ сынъ Филиппа-Эгалите, теперь находился другой человѣкъ, но нѣсколько иной, чѣмъ тотъ, что былъ тутъ недавно.

Человѣкъ, занявшій его мѣсто, былъ менѣе его ростомъ, также очень тучный, но отяжелѣвшій болѣе отъ бѣдствій и болѣзни, чѣмъ отъ лѣтъ, такъ какъ онъ, повидимому, былъ на двѣнадцать лѣтъ моложе перваго.

Его печальное, пожелтѣвшее безъ растительности лицо, на которомъ блестѣли, какъ два угля, глаза, окаймленные широкими, темными кругами, было какъ бы окаменѣлое, подобно мрамору. Можно было сказать, что это маска изъ музея, нумизматическое изображеніе Цезаря или Тиверія, состарившагося подъ ударами судьбы. На этой головѣ была надѣта черная треуголка съ маленькой кокардой. На призракѣ былъ сѣрый, поношенный сюртукъ, который, распахиваясь, обнаруживалъ зеленый мундиръ и низъ бѣлаго жилета; тонкая кроваваго цвѣта полоса пересѣкала жилета: это былъ бортъ красной муаровой ленты, — ордена Почетнаго Легіона, такая же, какъ была на другомъ, но болѣе скромная.

— Онъ!.. — ужаснулся Вуароль.

Дѣйствительно это былъ онъ, Наполеонъ I, или, по крайней мѣрѣ, его тѣнь, появившаяся предъ испуганными глазами несчастнаго командира б-й военной дивизіи.

Призракъ спокойно вынулъ изъ кармана табакерку и, прежде чѣмъ заговорить, продолжительно втянулъ щепотку табаку, при четверти которой разсыпалъ на отвороты своего мундира; затѣмъ онъ сказалъ;

— Такъ это ты, мой бѣдный Вуароль? Какъ ты дрожишь! Можно сказать, что ты обдумываешь какія нибудь преступныя намѣренія. Полно, оправься, чортъ возьми! Развѣ я тебя пугаю? Что съ тобою? Я знавалъ тебя не такимъ трусомъ. Развѣ ты не такой храбрецъ, какъ прежде? Вспомни, съ самаго Марѳнго мы не разставались съ тобою. Ты за мною слѣдовалъ повсюду. Развѣ ты не былъ въ послѣднемъ каррё? Что до меня, то я ничего не забылъ — ты знаешь мою память. Я сдѣлалъ тебя капитаномъ въ Аустерлицѣ, майоромъ — при Іенѣ, кавалеромъ Почетнаго Легіона — въ Элыпингенѣ, полковникомъ степенью выше — въБауценѣ, бригаднымъ генераломъ — въ Линьи… Ну, проснись же, посмотри на меня… Ты былъ моимъ другомъ, однимъ изъ моихъ самыхъ любимыхъ товарищей. Помнишь, однажды, когда ты былъ дежурнымъ здѣсь, въ этомъ самомъ Тюильри, гдѣ мы теперь находимся, ты носилъ Римскаго короля на рукахъ? Ты плакалъ, убаюкивая его…

На лицѣ призрака отразилась горькая печаль.

— Онъ умеръ, мой крошка, они его тамъ убили!… Но у него есть замѣститель, преемникъ: мой племянникъ Шарль-Луи, ты его хорошо знаешь; онъ сынъ моего брата Луи и моей дочери Гортензіи. Что это мнѣ сказали, будто ты его врагъ, что ты обнажишь свою шпагу противъ него вмѣсто того, чтобы помочь ему изгнать адвокатовъ и банкировъ, обезчещивающихъ нашу страну? Ну, отвѣчай же, вѣдь это неправда? Ты не измѣнникъ? Ты не зовешься ни Ожеро, ни Мармономъ?.. Скажи, мой старый товарищъ!..

И Наполеонъ, отодвинувъ бюро, отдѣлявшее ихъ, подошелъ къ Вуаролю и нѣжно взялъ его за ухо, какъ обыкновенно онъ дѣлалъ съ своими ворчунами.

Въ эту минуту до Тюильри донеслись крики «ура», военная музыка, лошадиный галопъ, шумъ оружія, — веселая оживленная сумятица.

— Да здравствуетъ императоръ!

— Да здравствуетъ Наполеонъ!

— Долой Луи-Филиппа!

Генералъ-лейтенантъ Вуароль проснулся.

Находясь еще подъ впечатлѣніемъ блестящаго видѣнія, онъ полуоткрыла глаза и замѣтилъ дневной лучъ, пробравшійся между полураздвинутыми занавѣсами.

Вдругъ онъ вздрогнулъ. Раздались крики, какіе онъ слышалъ во снѣ; онъ ихъ слышалъ и теперь, — дѣствительность продолжила сонъ.

— Долой Луи-Филиппа!

— Да здравствуетъ Наполеонъ!

— Да здравствуетъ императоръ!

Тамъ, подъ окнами, предъ дверью его дома, на улицахъ, всюду раздавались восклицанія.

И та же сумятица, то же бряцанье оружія, тотъ же топотъ войска, какъ и во снѣ.

Музыка играла арію королевы Гортензіи.

Баронъ Вуароль соскочилъ съ постели, босыми ногами побѣжалъ къ окну и отдернулъ занавѣсъ.

Улица была полна солдатъ и волновавшагося народа.

Вуароль подошелъ къ другому окну, потомъ еще къ слѣдующему и повсюду увидѣлъ солдатъ.

— Я окруженъ!.. — пробормоталъ онъ.

Въ эту минуту вошелъ молодой двадцатилѣтній человѣкъ, по имени Пьеръ, сынъ придверника дома, кучеръ Вуароля.

— Генералъ, генералъ!..

— Ну, что? Что случилось?

— Вы ничего не слышали?

— Какъ же, животное, даже слишкомъ. Что такое творится?

— Императоръ, генералъ, императоръ!..

— Какой императоръ?

— Наполеонъ!..

— Гдѣ же твой императоръ, болванъ?

И генералъ, обезумѣвъ, сталъ повсюду искать свою одежду, но никакъ не могъ ее найти.

— Слышите, генералъ? Онъ тамъ, говорю вамъ!

Въ это время отворилась дверь, и пока баронъ Вуароль надѣвалъ штаны, которые наконецъ ему удалось найти, въ комнату вошелъ мужчина.

Это былъ Паркэнъ. Пока между ними происходило объясненіе, внезапно въ комнату вбѣжали двѣ заплаканныя женщины въ ночныхъ одеждахъ.

Это были жена и теща генералъ-лейтенанта.

— Ахъ, Боже мой! — воскликнули онѣ. — Что случилось?

И онѣ обхватили руками генерала, какъ бы защищая его.

Паркэнъ вышелъ и позвалъ солдатъ.

— Кто этотъ генералъ? — спросили онѣ.

— Я не знаю его, — отвѣтилъ онъ.

Въ это время около двадцати канонировъ, повинуясь знаку Паркэна, вошли въ комнату.

Обѣ женщины отъ ужаса зарыдали и еще тѣснѣе прижались къ Вуаролю.

— Чортъ возьми! — воскликнулъ онъ. — Дайте же мнѣ одѣться!

И въ то время, какъ Паркэнъ успокаивалъ сильно возбужденныхъ солдатъ и разставлялъ у дверей караулъ, баронъ Вуароль надѣвалъ свой парадный мундиръ, шляпу съ перьями, шпагу и ордена.

Когда Паркэнъ возвратился къ нему, то онъ былъ готовъ. Подойдя къ нему, онъ спросилъ вызывающимъ тономъ:

— Кто изъ насъ двоихъ здѣсь генералъ?

— Прежде всего, кто вы такой? Вы — г. генералъ-майоръ?

Читатель помнитъ, что Паркэнъ былъ въ полной формѣ бригаднаго генерала (генералъ-майора во время монархіи).

Онъ отвѣтилъ:

— Мое имя не имѣетъ для васъ значенія. Здѣсь я представляю принца Наполеона, а вы… вы ничего болѣе не значите!

Вуароль обернулся къ канонирамъ:

— Слышали вы, какъ обращаются съ вашимъ генераломъ?..

Канониры принялись смѣяться и воскликнули:

— Да здравствуетъ императоръ!

— Такъ я арестованъ? — спросилъ Вуароль, скрещивая руки и пристально смотря на Наркэна.

— Отчего? Развѣ вы не изъ нашихъ? — спросилъ ложный генералъ-майоръ. — Гарнизонъ съ нами, завтра мы пойдемъ на Парижъ, — и имперія готова.

— Вы ошибаетесь, сударь, гарнизонъ не съ вами. Онъ признаетъ свою ошибку, и кто не подчинится, будетъ разстрѣлянъ. Пропустите меня!

Онъ вынулъ свою шпагу и представился, что хочетъ броситься на группу артиллеристовъ, но послѣдніе скрестили сабли.

Борьба готова была завязаться. Крики женщинъ усилились. Теща генерала ухватилась за полы его мундира и изо всей силы тянула назадъ.

— Мой другъ, они васъ убьютъ! — воскликнула она.

Въ эту минуту на лѣстницѣ поднялась суматоха.

Прибѣжали офицеры. Во главѣ ихъ былъ Петигранъ, капитанъ

главнаго штаба. Генералъ Вуароль узналъ его голосъ. Онъ хотѣлъ броситься къ нему, но его оттолкнули, и такъ какъ онъ былъ слабъ на одну ногу, то едва не упалъ.

Отворилась дверь, и появились офицеры. Нѣкоторые канониры, поддаваясь увѣщаніямъ, какъ будто защищали генерала; остальные оставались вѣрны Наркэну.

Могла произойти кровавая схватка, но Паркэнъ этого не хотѣлъ. Убѣжденный, что Луи-Наполеонъ и его войско одержали побѣду, онъ приказалъ своимъ солдатамъ снова вложить въ ножны оружіе и слѣдовать за нимъ, чтобы присоединиться къ принцу.

Что касается генерала Вуароля, то онъ сѣлъ верхомъ и поспѣшилъ съ своими ординарцами въ цитадель, чтобы образовать сопротивленіе.

Обѣ женщины въ слезахъ остались однѣ, охваченныя самыми зловѣщими предчувствіями.

Между тѣмъ принцъ и его спутники въ сопровожденіи 4-й артиллерійской баттареи двигались къ Финкматту.

XXII.

Финкматтскія казармы, занятыя 46-мъ линейнымъ полкомъ, находились противъ сѣвернаго вала, въ концѣ предмѣстья Пьерръ. Достичь ихъ можно было двумя путями: чрезъ узкій переулокъ, врѣзывавшійся въ главную артерію предмѣстья, или чрезъ самый валъ, контръ-зскарпъ котораго спускался во дворъ казармы.

Уже съ минуту тому назадъ, какъ били зорю, и обширный человѣческій улей оживился. Чрезъ окна, широко растворенныя при первыхъ звукахъ трубы, какъ это предписывалось правилами, вырывалось жужжанье проснувшихся солдатъ. На дворѣ въ утреннихъ одеждахъ солдаты выколачивали одѣяла. Оконечности ихъ пальцевъ коченѣли отъ холода, а глаза слезились отъ дувшаго рѣзкаго вѣтра. Въ воздухѣ носились облака пыли. Вокругъ происходила суматоха сонливая и ворчливая проснувшейся казармы.

Въ одной изъ группъ, какой-то солдатъ размахивая длинный камышевкой пѣлъ куплетъ, бывшій въ то время въ большомъ ходу во французскихъ деревняхъ; онъ относился къ послѣднему насильственному набору во время имперіи.

Пѣвца звали Калью; онъ пѣлъ жалобнымъ голосомъ.

Парижанинъ по имени Ферранъ, державшій одинъ уголъ выколачиваемаго одѣяла, смотрѣлъ на пѣвца съ притворной жалостью, произнеся лѣнивымъ, картавымъ тономъ парижскаго весельчака.

— Ну, что, бѣдный старина, тебѣ что-то нездоровится сегодня утромъ?

Калью отвѣтилъ плачущимъ тономъ:

— У меня брюхо зябнетъ.

Потомъ онъ прибавилъ, жалобно вздыхая:

— Еще шесть лѣтъ и восемь мѣсяцевъ придется тянуть лямку!

— Таковъ ужъ курсъ ученья! — шутилъ Ферранъ.

— Ты насмѣхаешься, потому что у тебя нѣтъ родины, — перебилъ его бургундецъ Мушю: — и затѣмъ — ты доброволецъ; у тебя безъ сомнѣнія, нѣтъ тамъ хлѣба?

— Нѣтъ родины! — возразилъ Ферранъ. — Что же Парижъ не родина, что ли?

— Это не одно и то же, — возразилъ Мушю. — Въ Парижѣ нѣтъ земли, нѣтъ коровъ, нѣтъ полей, нѣтъ виноградниковъ…

— И нѣтъ невѣстъ, — прибавилъ въ заключеніе Калью.

Мушю ударилъ себя по ляшкамъ и со смѣхомъ спросилъ:

— У тебя есть невѣста Калью?

— Еще бы.

— Эй, вы, смотрите-ка: оказывается, у Калью есть невѣста.

— Но, должно быть, невѣсты въ лядункѣ! — сказалъ кто-то.

И всѣ захохотали хоромъ. Но Калью угомонилъ ихъ смѣхъ своимъ вторымъ куплетомъ.

Когда онъ замолкъ, Мушю возвратился къ своей мысли:

— Твой Парижъ, — сказалъ онъ Феррану, — не то, что другія страны. Въ немъ только большіе дома, какъ эта казарма. Сегодня вы въ ней, завтра — въ другомъ мѣстѣ. Вы не у себя; ваши старики не родились тамъ.

— Это правда, — согласился Ферранъ, — мои были пикардійцы.

— Вотъ видишь! Я изъ окрестностей Бона, Калью — съ Луары.

И, показывая на другихъ товарищей, продолжалъ:

— Онъ — изъ Нормандіи; онъ — изъ Берри; тотъ — изъ Шампаньи.

Одинъ изъ солдатъ, бывшій съ Оазы, сказалъ меланхолично:

— Въ настоящее время у насъ рубятъ лѣсъ, женщины въ этотъ часъ собираютъ буковые орѣшки; затѣмъ, вечеромъ, когда всѣ возвратятся, подается сытный супъ, изготовленный матерью.

— По вечерамъ бываютъ бесѣды, — прибавилъ другой. — Всѣ садятся въ кружокъ со свѣчей позади стекляннаго шара, чтобы сильнѣе свѣтила. Мужчины плетутъ корзины, женщины прядутъ, старики воспоминаютъ о старинѣ, а скотъ поворачиваетъ головы, чтобы послушать…

— По угламъ щиплютъ дѣвушекъ!

Хотя казалось не вѣроятнымъ:, но всѣ удостовѣрились, что это игривое замѣчаніе исходило отъ невиннаго Калью.

— Это правда, — сказалъ Мушю, на котораго эти воспоминанія произвели сильное впечатлѣніе: — также правда, что тамъ лучше, чѣмъ здѣсь стоять на вытяжкѣ… Ахъ, чортъ побери этотъ жребій. И всѣ, топая ногами, повторили за нимъ:

— Ахъ, проклятый жребій!

— Что же вы думаете, — вмѣшался Ферранъ, взволнованный въ душѣ болѣе, чѣмъ казался: — развѣ мнѣ тоже не жаль моего марсельскаго предмѣстья и моихъ слесарныхъ тисковъ? Полно, Калью, передай мнѣ твоего императора!

— Какого императора?

— Да твою камышевку.

Калью передалъ ему свою палку.

— Отчего ты ее называешь императоромъ?

— Это такъ говорится въ казармахъ по случаю «Другого», который вздулъ австрійцевъ и распоряжался королями по своему усмотрѣнію.

— Кто это «Другой»? — спросилъ Мушю, состроивъ ротъ, какъ прописной буквой О.

— Наполеонъ, чортъ возьми!

— Вотъ былъ молодецъ! — произнесъ Мушю. — Онъ не стрѣлялъ въ гренадера, какъ Филиппаръ.

— Тише!.. Регулъ идетъ, — сказалъ кто-то.

Они принялись съ ожесточеніемъ выколачивать свои коричневыя изъ грубой шерсти одѣяла.

Къ группѣ приближался старый, маленькаго роста, желтый и худой сержантъ. На немъ была греческая феска, и вышитыя туфли.

— Эй, вы, — ворчалъ онъ, вращая глазами съ необыкновенной подвижностью, — не похоже, чтобы вы очень поворачивались. Постарайтесь пошевеливаться, иначе берегитесь.

И, пристально взглянувъ на Мугаю, сказалъ:

— Что ты тутъ говорилъ сейчасъ?

Мушю смутился.

— Я — ничего, сержантъ.

— Слѣдуетъ уважать авторитетъ королевскій и иной, гм… новичекъ!.. Не выворачивайся, я знаю, что говорю.

И онъ прошелъ, мотнувъ своимъ тонкимъ черепомъ подъ вышитой феской, кисточки которой прикрывали ему плечи.

— Не изъ очень-то покладистыхъ Андрэ-Регулъ Дебарръ, — заключилъ Ферранъ.

— Какая у него красивая фуражка! — сказалъ Калью съ восторгомъ.

— Это не фуражка, это греческая феска.

— Это ему вышивала его добрая подруга такъ же, какъ и туфли, и онъ съ нею скоро повѣнчается, потому что беретъ отпускъ, и правительство ему даетъ мѣсто, — сказалъ Мушю.

— Вотъ почему онъ защищаетъ Людовика-Филиппа, эту старую бабу.

— Господа, какъ у меня холодно на брюхѣ, — снова принялся жаловаться Калью.

— Ступай, спроси себѣ горячаго кофе у мамаши Ваграмъ, — сказалъ Ферранъ, указывая на группу, собравшуюся вокругъ торговки.

Всѣ посмотрѣли въ ту сторону.

— Каково! — произнесъ Мушю: — такъ, она болѣе не больна, мамаша Ваграмъ?

— Надо думать, потому что она здѣсь.

— Чортъ возьми! — сказалъ Ферранъ: — Калью заплатитъ намъ за кофеекъ.

— У меня нѣтъ болѣе ни су, — поспѣшно заявилъ новобранецъ.

— Не требуется, — замѣтилъ одинъ пѣхотинецъ, проходившій мимо, вытирая рукавомъ губы: — сегодня даромъ.

Всѣ побросали свои одѣяла и съ изумленіемъ преглядывались.

— Даромъ? — спросилъ Ферранъ, не вѣрившій своимъ ушамъ.

— Говорятъ тебѣ!.. И водку при этомъ даютъ.

— Водку!

Второй подошедшій пѣхотинецъ прибавилъ:

— Кажется, за это платитъ какой-то принцъ.

— Какой принцъ? — спросили всѣ хоромъ.

— Навѣрно, это не Нудо; Орлсаны слишкомъ бережливы.

— Я не знаю, — нозразллъ сообщавшій: — говорятъ, что онъ родственникъ «Другому».

— Наполеону?

— Да.

— Вздоръ! Наполеона болѣе нѣтъ.

Разговаривая такимъ образомъ, группа подошла къ торговкѣ кофе.

При словахъ: «Наполеоновъ болѣе нѣтъ», она рѣзко обернулась, выпрямилась, скрестила руки, закинула гордо голову и нахмурила брови.

— Наполеоновъ болѣе нѣтъ! Кто это сказалъ? — спросила она, сверкая глазами.

— Э, да это не мамаша Ваграмъ, — сказалъ съ удивленіемъ Мушю.

Дѣйствительно это была молодая женщина въ плохой покрытой заплатами юбкѣ, въ деревянныхъ башмакахъ, въ грязномъ платкѣ изъ грубой шерстяной ткани, покрывавшемъ ей голову и лифъ. Ея блѣдное, въ высшей степени красивое лицо, лихорадочно зарумянилось, а голосъ принялъ металлическій оттѣнокъ. Всѣ съ любопытствомъ окружили ее.

Она снова спросила:

— Посмотримъ, кто это сказалъ, что Наполеоновъ болѣе нѣтъ? Это ты Никодимъ?

Никодимомъ она назвала Калью. Торговка схватила его за руку и стала нервно трясти.

— Я не Никодимъ, меня зовутъ Калью, — возразилъ новобранецъ: — и потомъ это сказалъ не я, а парижанинъ.

Онъ указалъ на Феррана.

Торговка оставила Калью и принялась допрашивать парижанина.

— Ну, такъ, молодецъ, для парижанина ты не силенъ… Наполеоновъ болѣе нѣтъ, — сказала она дрожа.

Она и употребляла народныя словца, и жесты; и въ ея тривіальномъ голосѣ, однако, по временамъ неожиданно слышались глубокія пріятныя, гармоничныя ноты.

— Ну, конечно, разъ римскій король умеръ! — отважился произнесть Ферранъ.

Она съ состраданіемъ посмотрѣла на него и отвѣтила:

— Такъ, ты думаешь, что Наполеоны это семья, какъ Бабтисты, Николя и Жаны.

Она взяла чашку кофе съ камфорки и протянула ее Феррану, говоря:

— Выпей-ка, это просвѣтитъ тебѣ мысли.

Затѣмъ, обращаясь ко всѣмъ, воскликнула:

— Видите ли, ребята, Наполеонъ это прозвище революціи. Безъ него ничего не дѣлается!

Она направилась къ Мушю и, схвативъ его за пуговицу мундира, произнесла:

— Ты любишь свое поле, не правда ли? Ты только что ты это сказалъ, — я тебя слышала, полно, несмотря на то, что стояла къ тебѣ спиною. Твой дѣдъ купилъ его во время продажи національныхъ земель: оно часть имѣнья дворянъ или духовенства? Ну, такъ, малый, безъ Наполеона вернется король, все отнимутъ, твоего дѣда запрячутъ въ тюрьму, и все начнется, какъ прежде: ты крестьянинъ — у тебя не будетъ болѣе земли; человѣкъ — у тебя нѣтъ болѣе правъ; гражданинъ — у тебя нѣтъ болѣе націи, у тебя есть права только молчать, жевать табакъ, притвориться мертвымъ и сдохнуть съ голода!.. Не хочешь ли еще водки?.. Пока живъ былъ Наполеонъ, солдаты утоляли свою жажду и ѣли досыта, такъ какъ было чего. Теперь поставщики жирѣютъ за счетъ твоей шкуры; паролемъ служитъ: «обогащайтесь и миръ во что бы то ни стало». Эти бездѣльники, проклятые болтуны, адвокаты въ своихъ болтальвыхъ казармахъ, пользуясь вашей нищетой, занимаются вами не болѣе, какъ Великимъ Туркомъ. И въ то время, какъ они съ банкирами мошенничаютъ, наполняя себѣ брюха и кошельки, народъ — безъ хлѣба, солдаты — безъ лавръ… А ты, парижанецъ, ты хорошо знаешь, что если ничтожные люди могли достигнуть всего, если самые ловкіе изъ его маршаловъ были бочары, трактирщики, клерки нотаріусовъ и имѣли троны, то только благодаря этому худышкѣ, безъ гроша за душею, съ безконечнымъ количествомъ родныхъ, которыхъ онъ долженъ былъ всѣхъ опредѣлить и для которыхъ долженъ былъ выкроить столько государствъ и герцогствъ въ монархической Европѣ!.. За твое здоровье, сынокъ!.. А затѣмъ, ребята, что вы тутъ дѣлаете? Если васъ оторвали отъ сохи, изъ мастерскихъ, изъ лавки, если вы одѣты иначе, чѣмъ другіе, если вы собраны здѣсь вмѣстѣ и вооружены, то для того, чтобы дѣлать что нибудь, — не правда ли? — не для того же вы здѣсь, чтобы грѣть на солнцѣ свои буркала.

Раздался грубый поощрительный, звонкій, смѣхъ, сопровождаемый возгласами:

— Вѣрно!

— Это правда!

Торговка воспользовалась этимъ и принялась опять раздавать кофе и водку, подходя отъ одного къ другому съ вольными шуточками, подталкивая солдатъ локтемъ и поощрительно радушно подмигивая имъ. Даже если двое или трое изъ нихъ стискивали ее, когда она проходила, то торговка не сердилась, а только добродушно отстраняла слишкомъ смѣлыя руки. Затѣмъ, когда всѣ поуспокоились, она сказала:

— Ну, такъ, это все для вида. Васъ переодѣваютъ солдатами не для того, чтобы вздуть непріятеля нашей прекрасной страны, а чтобы охранять кассы, изъ которыхъ ничего не очистится вашему брату. Во времена «Другого» Парижъ, Франція, Европа — все это было для васъ. Вы отправлялись собирать столицы, какъ розы для землячки въ весенній день. Онъ говорилъ: «Хочу Вѣну». Ему давали Вѣну. Онъ говорилъ: «Хочу Берлинъ». Ему давали Берлинъ. Онъ игралъ, будто шашками, Пирамидами, Капитоліемъ, Кремлемъ: столько было у него игрушекъ… Такимъ образомъ солдаты были счастливы, горды и на хорошемъ счету у каждаго. Ахъ, да, я хорошо знаю, случалась и ломка… ну, такъ что же, а затѣмъ? Не лучше ли умереть такъ, чѣмъ сдохнуть отъ ревматизма и истощенія послѣ столькихъ годовъ работы для другихъ? Ну, а оставшіеся въ живыхъ счастливчики, чего только имъ не хватало: ихъ лелѣяли, какъ любовницъ. Когда гренадеръ проходилъ по улицѣ, на него смотрѣли, какъ на реликвію; всѣ тѣснили другъ друга, чтобы дать ему на выпивку, и заставляли его прочитать послѣдній бюллетень великой арміи. Нѣтъ болѣе Наполеоновъ!.. Каждый пущенный выстрѣлъ изъ ружья представляетъ какъ бы взмахъ кадильницы въ его память. Только съ нимъ брали Египетъ и не дали бы себя вздуть во рвѣ Константина!.. Наполеоновъ болѣе нѣтъ! но за неимѣніемъ его сына, котораго уморили австрійцы, онъ развѣ не оставилъ послѣ себя расы? Тотъ, который идетъ и говоритъ: «я — Наполеонъ», говоритъ просто: "я — народъ, я — всѣ, съ золотомъ въ арманѣ, лаврами на челѣ и руками, полными сноповъ славы!.. Знаешь ли ты это, новобранецъ? Папаша Луи-Филиппъ можетъ производить -сколько ему угодно эполетъ, но это никогда не будетъ тѣмъ же самымъ… Крестьянинъ, будь за Наполеона!.. Житель предмѣстья, будь за Наполеона!.. Будьте всѣ за Наполеона!.. Сегодня онъ васъ угощаетъ, завтра чрезъ него вы будете хозяевами…

Она переходила отъ одного къ другому, лихорадочно воодушевленная; она подливала имъ вина, толкая застѣнчивыхъ, возбуждая развязныхъ, шутя со всѣми и улыбаясь всѣмъ. И всѣ, которые сначала оторопѣли, потомъ закусили удила, разгорячились и были готовы слѣдовать за нею, куда ей угодно.

Однако внезапно всѣ умолкли. Въ ихъ взглядахъ показалась боязнь: они только что замѣтили сержанта Андрэ-Регула Дебарра, который уже съ минуту былъ здѣсь и слушалъ.

Онъ подошелъ, взглянулъ прямо въ лицо женщинѣ и угрожающимъ тономъ сказалъ:

— Ну-ка, скажите, что вы тамъ напѣвали этимъ молокососамъ? Эта сказка можетъ васъ далеко завести, мамочка! Да, прежде всего я васъ не знаю. Кто васъ сюда провелъ?

— Не сердитесь, сержантъ, — сказала молодая женщина, пробуя приручить Цербера: — я племянница мамаши Ваграмъ, и такъ какъ она больна…

— Тара-та-та! Меня не проведешь, красавица! Съ такими руками, какъ ваши, и глазами, какъ у дочери вашей матери, ничего нѣтъ общаго съ этой старой лядункой, обращенной въ мамашу Ваграмъ. Тутъ что-то нечисто.

И, обернувшись къ солдатамъ, онъ прибавилъ:

— Эй, вы! не угодно ли вамъ прекратить все и отправиться туда посмотрѣть, тамъ ли я! Дадутъ вамъ тамъ кофе на молокѣ, сластей, столько пирожковъ что хватитъ полакомиться цѣлому полку.

Затѣмъ, обращаясь къ торговкѣ, онъ продолжалъ:

— Что до васъ, мамочка, подождите только пять минутъ, когда явится дежурный адъютантъ штаба. Ваше дѣло выведутъ на свѣтъ и, если въ немъ найдутся неясности, васъ засадятъ въ тюрьму.

— Какъ, сержантъ, вы, старый служака, вы, знававшій Наполеона, вы?!.

— Наполеона! Мнѣ на него наплевать… — отрѣзалъ онъ.

Въ эту минуту они оба повернули головы по направленію къ городу.

Издалека доносились волны музыки и отрывки Марсельезы.

Лучъ радости блеснулъ въ глазахъ маркитантки.

— Вотъ они! — шептала она.

Пѣніе, трубные звуки и крики приближались.

— Что тамъ такое случилось? — громко спросилъ Регулъ Дебарръ.

— Сейчасъ вы перемѣните мнѣніе, сержантъ. Слушайте!

Теперь съ каждой секундой все яснѣе и яснѣе слышалась суматоха и наконецъ достигала стѣнъ казармъ. Все предмѣстье огласилось сплошными радостными кликами.

Со всѣхъ сторонъ бѣжали солдаты. Окна различныхъ зданій казармы пѣхотинцевъ украсились головами любопытныхъ.

Посрединѣ двора жестикулировала торговка.

— Послушайте! послушайте!.. Товарищи, это онъ!..

— Кто онъ? — спросили удивленные голоса.

— Наполеонъ, племянникъ «Другого».

Регулъ разразился хохотомъ.

— Хорошо… очень хорошо… издѣвался онъ.

Между тѣмъ его увѣренность нѣсколько ослабла, когда онъ услышалъ военную музыку королевы Гортензіи которая играла арію, Онъ бросился къ валу, взобрался на него и сталъ внимательно смотрѣть по направленію къ городу.

Вскорѣ онъ спустился съ вала. Его лицо выражало большое изумленіе, къ которому примѣшивалось нѣкоторое безпокойство.

— Что это такое? — спросилъ онъ тревогою.

Затѣмъ онъ внезапно бросился къ рѣшеткѣ казармы со словами:

— Пойду предупредить офицеровъ.

И онъ исчезъ.

Въ то же мгновеніе на валу появился старый Браунеръ въ сопровожденіи народа. Одной рукой онъ приподнималъ трехцвѣтное знамя, а другой махалъ своей старинной военной фуражкой и кричалъ громкимъ голосомъ:

— Къ оружію!

Вокругъ него толпа подтягивала припѣвъ Марсельезы; она сильно махала руками, призывая солдатъ 46-го полка.

Почти одновременно голова колонны 4-й артиллерійской баттареи появилась на Финкматтскомъ дворѣ.

Здѣсь были принцъ, Водрэй и весь главный штабъ: Грикуръ, Керель, Жербэ, который несъ орла; Шаллеръ, Поджи, Дюпенхоё, Петри, офицеры 3-й артиллерійской баттареи; Паркэнъ, Ломбаръ и Лэти, которые, исполнивъ данныя имъ порученія, явились пополнить возмутившіяся военныя силы.

Только одинъ Персиньи еще не присоединился.

— Къ оружію! — продолжалъ горланить Браунеръ.

— Къ оружію! — повторялъ принцъ и его друзья.

XXIII.

Вскорѣ крики сдѣлались единодушны. Окна опустѣли. Въ казармахъ, на лѣстницахъ раздался топотъ, и вскорѣ обширный дворъ наполнился солдатами, прибѣжавшими съ ружьями въ рукахъ; они были, какъ въ лихорадкѣ, отъ представившагося имъ неожиданнаго и волшебнаго зрѣлища.

Увидя принца, Элеонора (такъ какъ торговка кофе была г-жа Гордонъ) пробралась среди группъ и прислонилась къ стѣнѣ. Она старалась, чтобы ея не замѣтилъ тотъ, отъ кого она хотѣла убѣжать, и никогда болѣе ему не попадаться, подъ угрозой умереть отъ стыда и горя, но все-таки она хотѣла защищать его до конца.

Она ожидала неподвижно, какъ бы застывъ, цѣпляясь руками за стѣну. На минуту ея глаза случайно поднялись, и она замѣтила Патернэ, который слѣдилъ за происходившимъ изъ окна ея комнаты. Они обмѣнялись знаками, выражавшими надежду; ихъ взгляды снова устремились на мѣсто дѣйствія.

Принцъ остановился посреди двора.

Солдаты 46-го полка, безъ начальства и большинство въ рабочей одеждѣ, не встали въ ряды. Безпорядочной толпой они окружили группу взбунтовавшихся офицеровъ.

Паркэнъ въ генеральской формѣ и Водрэй въ полной парадной формѣ выдѣлялись среди всѣхъ, благодаря своему высокому росту.

Указывая на принца, Водрэй объявилъ:

— Признайте племянника Наполеона: онъ принесетъ вамъ славу и свободу!

Солдаты съ удивленіемъ переглядывались между собою.

Только что кричавшіе громче всѣхъ: «да здравствуетъ императоръ!» — теперь молчали.

Надъ всѣми тяготѣлъ какой-то столбнякъ: ожидаемаго чуда не совершилось. Всѣ спрашивали себя, гдѣ былъ Наполеонъ, тотъ маленькій сѣдой человѣчекъ въ бѣлыхъ штанахъ и въ шляпѣ, какъ онъ изображенъ на картинкахъ въ ихъ хижинахъ, тамъ, дома, — единственный настоящій Наполеонъ, какимъ его знали по Эпипальскимъ изданіямъ, весь почернѣвшій отъ копоти, съ поникшимъ отъ тяжести генія и судьбы челомъ.

Наконецъ Водрэй сдѣлалъ знакъ своимъ артиллеристамъ, и они во все горло закричали: «да здравствуетъ императоръ!»

На этотъ разъ крики остались безъ отклика.

Принцъ взялъ знамя изъ рукъ адъютанта Жербэ и, приподнявъ, воскликнулъ:

— Солдаты, вотъ орелъ!

Пѣхотинцы подняли глаза и, увидѣли золоченую птицу, но остались нѣмы.

Принцъ опять произнесъ:

— Солдаты 46-го линейнаго полка, представляюсь вамъ съ завѣщаніемъ императора въ одной рукѣ и аустерлицкой шпагой въ другой.

Молчаніе.

Принцъ, по обыкновенію непроницаемый и хладнокровно справлявшійся съ своими впечатлѣніями, нѣсколько смутился. Однако, онъ вскорѣ оправился, и его голосъ, въ которомъ проглядывали досада и гнѣвъ, сдѣлался твердымъ.

— Солдаты, — воскликнулъ онъ: — развѣ вы останетесь глухи къ прежнимъ побѣдамъ? Вспомните Риволи…

— Три тысячи убитыхъ! — перебилъ его затерявшійся въ толпѣ голосъ.

— Маренго! — продолжалъ принцъ.

— Двѣнадцать тысячъ убитыхъ! — повторилъ голосъ.

Вѣки принца Наполеона слегка заморгали, но онъ упорно продолжалъ:

— Лучъ аустерлицкаго солнца!..

— И Березинскую луну! — издѣвался новый голосъ.

— Іену! Эйлау!

— Девятнадцать тысячъ мертвыхъ!

— Фридландъ! Экмюль! Эсслингъ!

— Въ общемъ девяносто девять тысячъ мертвыхъ! — глумясь перечислялъ зловѣщій голосъ.

Блѣдный, какъ смерть, принцъ, казалось, терялъ чувства.

— Трусы, вы считаете мертвыхъ! — вмѣшался Водрэй. — При одномъ имени Ваграмъ васъ должна бить лихорадка воодушевленія.

— Да, мы дрожимъ! — глумился зловѣщій голосъ.

— А Лютценъ! А Бауценъ! — произнесъ Водрэй.

— Для окончанія Ватерлоо! — раздался еще новый голосъ.

При этомъ словѣ по всѣмъ присутствующимъ пробѣжала дрожь. Всѣ прошептали глухимъ голосомъ, зловѣще и продолжительно:

— Ватерлоо!

Водрэй гнѣвно воскликнулъ:

— Вы забыли, что подъ предводительствомъ Наполеона вы вошли въ Берлинъ?

— А пруссаки съ Блюхеромъ въ Парижъ! — продолжалъ голосъ.

— Въ пятнадцать лѣтъ три милліона убитыхъ! — воскликнули въ толпѣ.

— Вотъ вамъ и имперія! — заключилъ первый голосъ.

— Намъ надо республику, великую, честную и сильную, — попробовалъ вмѣшаться Лэти. — Мы вамъ принесемъ ее въ складкахъ этого знамени.

— Ты намъ несешь тиранію, — возразилъ одинъ изъ голосовъ, можетъ быть, Феррана.

Толпа, стоя на валѣ, присутствуя при этихъ спорахъ издали и не улавливая подробностей, теряла терпѣніе и уже начинала сознавать, что этимъ дѣло не кончится. Марсельеза умолкла, мальчишки принялись подбирать камни.

Элеонора дрожала, но понимала, что въ данный моментъ ей не придется разыгрывать никакой роли; ее снѣдалъ ужасъ, и она царапала ногтями стѣну.

Артиллеристы Водрэя, удивленные равнодушіемъ своихъ товарищей 46-го полка, уже не издавали радостныхъ кликовъ и на всякій случай приблизились къ своему начальнику и товарищамъ для ихъ эащиты, если бы это понадобилось.

Положеніе становилось затруднительнымъ. Обѣ стороны колебались; никто не зналъ, чего держаться. Однако выяснилось сопротивленіе, и оно, казалось, брало верхъ.

Въ это время прибѣжалъ подпоручикъ, по имени Пленьо, котораго призвалъ сюда Регулъ Дебарръ. Онъ силой проложилъ себѣ путь между артиллеристами и, выскочивъ въ средину главной группы, воскликнулъ съ жаромъ:

— Солдаты, васъ обманываютъ! Тотъ, кого вамъ представляютъ за племянника императора, — переодѣтый самозванецъ!

— Это — племянникъ полковника Водрэя! — воскликнулъ Регулъ, слѣдовавшій за своимъ начальникомъ.

На Пленьо и Регула набросилась толпа и хотѣла ихъ тащить, однако они были освобождены солдатами 46-го полка.

Тогда поднялась общая свалка, но мало оживленная какъ съ той, такъ и съ другой стороны. Казалось, это была простая игра: нападали съ холоднымъ оружіемъ, но удары, тотчасъ отраженные, не наносили большого вреда.

Въ это время стали прибывать офицеры 46-го полка. Прежде всего явился майоръ Салье. Водрэй быстро подошелъ къ нему.

— Майоръ, мы провозглашаемъ Наполеона II. Будьте нашимъ, кричите: «да здравствуетъ императоръ!»

— Да здравствуетъ король! — отвѣтилъ Салье.

Это было сигналомъ. Перевѣсъ остался на сторонѣ филиппистовъ.

Большинство солдатъ 46-го полка повторило крикъ.

Группу друзей Луи-Наполеона силой разсѣяли.

Грикуръ и Керель попали въ плѣнъ, Лэти также, но не безъ сопротивленія. Зачинщикамъ наносили удары оружіемъ, но плашмя. Если бы заговорщики не побоялись пролить кровь, то были бы побѣдителями, потому что артиллеристы жаждали битвы.

Высокій Паркэнъ отбивался, стоя среди толпы, которую онъ держалъ на дистанціи, когда явился громадный дѣтина, тамбуръ-мажоръ Кернъ, и, спокойно взявъ его подъ мышку, унесъ.

На 46 и полкъ стала нападать толпа съ вала, продолжая распѣвать Марсельезу.

Одни только Водрэй и принцъ Луи-Наполеонъ, основательно окруженные своими канонирами, оставались неприкосновенны.

Внезапно произошло большое движеніе, и отдѣльная борьба пріостановилась.

Появился подполковникъ Талландье.

Безъ всякой команды, безъ всякаго приказа обѣ партіи заняли позицію другъ противъ друга, выстроившись, какъ предъ битвой.

Водворилось глубокое молчаніе; каждый чувствовалъ себя охваченнымъ ужасомъ. Что произойдетъ? Прольется ли французская кровь отъ французской же руки?

Талландье явился уже обо всемъ освѣдомленнымъ; адъютантъ Эгремонъ, посланный генераломъ Вуаролемъ, объяснилъ ему все.

— Сдавайтесь! — кричалъ онъ принцу и Водрэю.

— Сдавайтесь сами! — возражалъ Водрэй: — мы — хозяева города.

— Это ложь, — вопилъ Талландье: — сдавайтесь, или я прикажу стрѣлять.

— А мы будемъ отвѣчать, — произнесъ Водрэй.

Канониры 4-го полка зарядили свои винтовки.

Элеонора, обезумѣвъ отъ ужаса, шептала про себя:

— Они убьютъ его…

Она отошла отъ стѣны и стала приближаться къ принцу.

— Заряжай! — скомандовалъ Талландье.

Въ то время, какъ солдаты 46-го полка заряжали оружіе, на нихъ посыпался градъ камней.

Взбѣшенный Талландье кричалъ, указывая на народъ:

— Стрѣляйте! Сметите мнѣ всю эту дрянь!

Ружейный залпъ разсѣкъ воздухъ.

Толпа со страха разбѣжалась, но никто не былъ убитъ: солдаты выстрѣлили въ воздухъ.

Только одинъ старый Браунеръ, казавшійся еще выше, благодаря тому, что стоялъ на откосѣ, составлявшемъ для него какъ бы подножіе, остался на мѣстѣ. Онъ безпорядочно жестикулировалъ и широко открывалъ ротъ, произнося проклятія, которыхъ никто не слышалъ.

— Снова заряжай! — скомандовалъ Талландье.

Пройдя свободное пространство, онъ направился къ противникамъ и произнесъ:

— Полковникъ Водрэй, даю вамъ двѣ минуты, чтобы сдаться, иначе васъ убьютъ, — васъ и «господина».

И онъ указалъ на принца.

Вмѣсто отвѣта Водрэй обернулся къ своимъ солдатамъ и сказалъ:

— Канониры, къ оружію!

Когда его приказаніе было исполнено, онъ прибавилъ, обращаясь къ Талландье:

— Отойдите, я прикажу стрѣлять.

И, поднявъ свою саблю, онъ громовымъ голосомъ закричалъ:

^{: --} Канониры!

Въ это время Элеонора приблизилась къ Луи-Наполеону, готовясь прикрыть его своимъ тѣломъ.

— Какъ! — воскликнулъ Талландье: — вы отдаете приказъ стрѣлять въ французовъ!

— Вы только что сами сдѣлали то же, — возразилъ Водрэй.

Артиллеристы прицѣлились изъ винтовокъ.

— Изъ-за женщины, — продолжалъ Талландье, указывая на г-жу Гордонъ.

И, охваченный внезапнымъ вдохновеніемъ, онъ прибавилъ менѣе громко:

— Изъ-за любовницы принца!..

Элеонора услышала его слова. У нея вырвался рѣзкій жестъ протеста.

Водрэй задрожалъ. Его взглядъ перебѣгалъ съ г-жи Гордонъ на принца, къ которому она прижалась въ ожиданіи ружейнаго залпа.

Блѣдный, Какъ смерть, Водрэй съ минуту колебался, затѣмъ, поднявъ высоко саблю, повторилъ:

— Канониры!..

Всѣ думали, что онъ прибавитъ: «стрѣлять!» — но послѣдовало трагическое молчаніе; его рука опустилась, и хриплымъ, мрачнымъ голосомъ онъ произнесъ:

— Смирно!

Ружейные приклады ударились объ оледенѣвшую землю.

Къ принцу подбѣжалъ Талландье со словами:

— Принцъ, вы — мой плѣнникъ!

Элеонора бросилась къ Водрэю и своими гибкими руками схватила этого великана и стала трясти. Обезумѣвъ отъ стыда, опьяненная отчаяніемъ и бѣшенствомъ, она крикнула ему въ лицо:

— Подлецъ! подлецъ!.. воръ!..

XXIV.

Вечеромъ того же 30-го октября 1836 года, въ первые часы котораго висѣла гроза надъ Іюльской монархіей, королевская семья по обыкновенію собралась въ Тюильри, на половинѣ, предназначенной для патріархальныхъ, семейныхъ бесѣдъ.

Этотъ интимный уголокъ былъ расположенъ въ первомъ этажѣ между павильономъ Часовъ и павильономъ Флоры. Онъ состоялъ изъ гостиной и билліарда, откуда дверь всегда была открытой, оставляя свободнымъ сообщеніе между двумя комнатами.

Въ гостиной стоялъ большой круглый столъ, освѣщенный двумя подсвѣчниками съ рефлекторами. Около этого стола сидѣла королева Марія-Амалія, склонясь надъ пяльцами съ вышивкой. Возлѣ нея сестра короля, принцесса Аделаида, объясняла своей молоденькой племянницѣ, принцессѣ Клементинѣ, новый вышивочный шовъ. Немного поодаль принцесса Марія давала урокъ рисованія своему младшему брату, герцогу Монпансье, которому минуло двѣнадцать лѣтъ.

Хрупкая, бѣлокурая, съ большими нѣжными глазами на худенькомъ лицѣ, принцесса Марія считалась въ семьѣ артистомъ. Она была живописцемъ, скульпторомъ и поэтомъ, она обладала томной граціей и прелестью того недолговѣчнаго цвѣтка, который увядаетъ, какъ только отдастъ весь свой ароматъ. Быть можетъ, и въ этотъ вечеръ у нея уже былъ зародышъ той болѣзни, которая унесла ее, три года спустя. Это была одна изъ тѣхъ избранныхъ душъ, являющихся среди простыхъ смертныхъ слишкомъ мимолетно и безплотно, оставляя послѣ себя сіяющій и благотворный свѣтъ.

Королевскій принцъ, Фердинандъ Орлеанскій, или, какъ его называли близкіе, Пуало, болталъ возлѣ камина съ своимъ младшимъ братомъ, герцогомъ Омальскимъ, четырнадцатилѣтнимъ, страннымъ, бѣлокурымъ юношей, сухощавость котораго вслѣдствіе быстраго роста еще болѣе выдѣлялъ мундиръ съ желтымъ воротникомъ 17-го полка легкой кавалеріи.

Молодой генералъ-лейтенантъ, недавно возвратившійся съ поля сраженія въ Африкѣ, слушалъ послѣднія сплетни парижскихъ кулисъ, передаваемыя смѣлымъ и скороспѣлымъ будущимъ героемъ битвы при Смалѣ.

Королевская семья не вся была въ сборѣ. Изъ восьми дѣтей Луи-Филиппа и Маріи-Амаліи трое отсутствовали. Старшая изъ нихъ, принцесса Луиза, сдѣлавшаяся бельгійской королевой, была въ Брюсселѣ при мужѣ Леопольдѣ I; герцогъ Немуръ въ то время кочевалъ въ грязяхъ Дрехана-ель-Мизана, направляясь съ Клозелемъ къ пораженію при Константинѣ; Жуанвиль, отплывшій на «И фи геніи», посѣщалъ Іерусалимъ и Сирію, совершенствуясь въ морскомъ ремеслѣ, подъ руководствомъ Бодэна и Брюо.

За игорнымъ столомъ играли въ вистъ два молодые, но серьезные воспитателя — Троньинъ и Кювелье-Флёри. Они составляли партію генералу Аталэну, придворному кавалеру принцессы Аделаиды. Какая-то туманная атмосфера окутывала этихъ личностей. Слова, будто капли изъ капельника, падали съ ихъ губъ сдержанно, размѣренно, навѣвая сонъ. По временамъ изъ сосѣдней комнаты доносились удары билліардныхъ шаровъ.

Въ этомъ залѣ, на банкеткѣ, предъ билліардомъ сидѣлъ король, углубившись въ чтеніе многочисленныхъ громадныхъ листовъ «Times»'а, единственной газеты, которую онъ читалъ съ начала до конца.

На билліардѣ играли три свояка: Делессеръ, Бошэ и Одье, мужья трехъ сестеръ Лабордъ.

Когда Габріелю Делессеру, префекту полиціи, удалось сдѣлать великолѣпный карамболь, отворилась дверь, и появился старый баронъ Фэнъ. Онъ занималъ ту же должность начальника кабинета при Луи-Филиппѣ, какъ занималъ ее и при Наполеонѣ. Быстро подойдя къ королю, баронъ сказалъ ему что-то на ухо.

— Гм?… — отвѣтилъ Луи-Филиппъ, плохо разслышавшій, что сообщилъ ему Фэнъ, такъ какъ былъ весь поглощенъ прочитанными извѣстіями изъ Лондона.

Баронъ Фенъ повторилъ:

— Альфонсъ Фуа, директоръ телеграфовъ, настойчиво требуетъ сообщить вашему величеству важную депешу.

— Пусть войдетъ, — отвѣтилъ король.

Черезъ двѣ секунды баронъ Фуа низко раскланивался предъ королемъ и подалъ бумагу.

Луи-Филиппъ медленно дважды разобралъ этотъ офиціальный документъ, и его удивленіе возростало.

— А это что означаетъ? — наконецъ спросилъ онъ.

— Государь, туманъ прервалъ сообщеніе; мы даже не очень увѣрены и въ этихъ подчеркнутыхъ словахъ.

— Делессеръ, — позвалъ король, — подойдите сюда: это васъ очень касается.

Игра прервалась, и Делессеръ подошелъ къ королю; оба его свояка, облокотись на кіи, внимательно прислушивались. Делессеръ взялъ бумагу.

Это была копія съ депеши слѣдующаго содержанія:

"Страсбургъ. 30 октября 1836 года.
"8 ¹/₂ час. утра.

"Командующій дивизіей къ военному министру.

"Сегодня около 6-ти часовъ утра Луи-Наполеонъ, сынъ графини Сенъ-Лё, со своимъ приближеннымъ артиллерійскимъ полковникомъ Водрэемъ прошли по улицамъ Страсбурга съ частью…

«Вѣрно съ подлинникомъ: администраторъ телеграфной линіи. Альфонсъ Фуа».

Излишне напоминать читателю, что въ 1836 году электрическій телеграфъ Морзе былъ еще въ мечтахъ, а въ употребленіи находился единственный аппаратъ Хаппа, знаки котораго въ туманные дни становились невидимы.

Делессеръ принялся громко читать бумагу. На всѣхъ лицахъ выразилось сильное удивленіе.

— Ну, что-то скажетъ объ этомъ начальникъ полиціи?

— Государь, этотъ отрывокъ депеши мало выясняетъ дѣло. Во всякомъ случаѣ король позволитъ напомнить ему, что мое вѣдомство не простирается за границы департамента Сены и нѣкоторыхъ общинъ Сены и Оазы. Это дѣло, если дѣйствительно оно существуетъ, касается общественной безопасности королевства, тоесть министерства внутреннихъ дѣлъ.

— Это справедливо, — призналъ король. — Попросите дежурнаго чиновника отыскать Гаспарена, гдѣ бы онъ ни былъ.

— А это въ моемъ вѣдѣніи, — сказалъ улыбаясь Габріель Делессеръ: — префектъ полиціи не теряетъ изъ вида министровъ, въ особенности своего. Графъ Гаспаренъ въ данный моментъ оканчиваетъ обѣдъ въ домѣ министерства народнаго просвѣщенія съ г. Гизо; онъ, по обыкновенію, даетъ ему отчетъ въ государственныхъ дѣлахъ, изъ которыхъ ни одно не ускользнетъ отъ вниманія министра внутреннихъ дѣлъ.

Хотя король былъ озабоченъ, но не могъ удержаться отъ улыбки: эпиграмма была мѣткая. Хотя Луи-Филиппъ и не доказывалъ, но онъ искренно ненавидѣлъ тиранническую педагогію Тьера и Гизо, и послѣ паденія министерства Тьера, случившагося за нѣсколько недѣль до этого дня, онъ такъ маневрировалъ, что ни тотъ, ни другой не могли захватить власти въ свои руки. Съ помощью уловки, достойной ученика г-жи Жанлисъ, королю удалось провести въ президенты совѣта графа Молэ. Луи-Филиппу легко было внушить свою волю и идеи старому государственному человѣку, котораго Наполеонъ сдѣлалъ податливымъ.

Гизо, взбѣшенный, что его не назначили первымъ министромъ, отказался отъ портфеля министерства внутреннихъ дѣлъ, но подсунулъ свою креатуру, Гаспарена, чрезъ котораго онъ тайно управлялъ этимъ важнымъ департаментомъ. Самъ же гордый глаза доктринеровъ замкнулся не въ политическое министерство, а народнаго просвѣщенія, выразивъ этимъ свое презрѣніе къ общей политикѣ кабинета 6-го сентября.

Отдавъ приказъ отыскать Гаспарена, король опять занялся загадочной депешей.

— По всѣмъ признакамъ, дѣло идетъ опять о покушеніи, — сказалъ король. — Но какъ это случилось?.. Графъ Молэ сказалъ мнѣ, что за принцемъ наблюдаетъ агентъ.

— Да, — подтвердилъ Делессеръ, — нѣкій Патернэ, старшій полицейскій служака, очень ловкій и надежный; онъ у меня служилъ…

— Бошэ, — перебилъ его король, лицо котораго сдѣлалось озабоченнымъ: — ступайте и попросите сестру прійти сюда поговорить со мной… Только скажите потихоньку, чтобы не тревожить королевы.

Бошэ поклонился и пошелъ въ сосѣдній залъ.

Вскорѣ онъ возвратился, сопровождая принцессу Аделаиду, которая слыла за самаго надежнаго совѣтчика своего брата, за его Эгерію. Принцессѣ въ это время исполнилось пятьдесятъ девять лѣтъ, слѣдовательно она была младше Луи-Филиппа. Воспитанная вмѣстѣ съ братомъ г-жею Жанлисъ, согласно философскимъ идеямъ второй половины XVIII вѣка, по евангелію Жанъ-Жака Руссо, она вышла умной и разсудительной женщиной, въ то же время очень доброй.

— Что случилось, государь? — спросила она, немного встревоженная, находясь всегда насторожѣ въ той атмосферѣ заговоровъ и покушеній, въ какой жила въ продолженіе шести лѣтъ королевская семья.

— Возьми и прочитай, — сказалъ король.

Она прочитала и, возвращая депешу, произнесла: — Возможно ли? Это — тотъ молодой человѣкъ, который намъ казался такимъ незначительнымъ, когда явился къ намъ 31-го со своей матерью послѣ своего безразсуднаго предпріятія въ Италіи… Это, должно быть, не больше, какъ шалость школьника.

— Очень возможно, — сказалъ король. — Но все-таки что же намъ дѣлать? Что ты посовѣтуешь?

— Надо подождать, сначала надо узнать подробности… Если это серіозно, то придется послать Пуло.

— Пуло?

— Да. Предположимъ, что молодому Луи удалось вскружить тамъ нѣкоторыя головы, а потому молодости надо противопоставить молодость, королевскаго принца — принцу-узурпатору. Пуло красивъ, отваженъ и изященъ. Вы знаете, государь, какъ обаятельно онъ дѣйствуетъ на толпу.

— Ты, какъ всегда, совершенно права, моя добрая Аделаида. Вернись къ королевѣ, которую можетъ встревожить эта тайная бесѣда, и пришли ко мнѣ Пуло.

Въ это время вошелъ президентъ совѣта и министръ иностранныхъ дѣлъ, графъ Молэ. За нимъ слѣдовали министры военный и внутреннихъ дѣлъ. Всѣ они и посланный теткой герцогъ Орлеанскій по знаку Луи-Филиппа прошли въ кабинетъ короля, гдѣ заперлись для переговоровъ.

Трое свояковъ — Делессеръ, Бошэ и Одье, возобновили свою партію на билліардѣ.

XXV.

Освобожденный нѣсколькими офицерами изъ зловонной тюрьмы, префектъ Шоппенъ д’Арнувиль водворился попрежнему въ своемъ домѣ. Съ самаго момента своего освобожденія онъ не переставалъ прославлять зятя стараго Браунера, называя его геніальнымъ человѣкомъ, который только одинъ видѣлъ ясно, и сожалѣя, что его слушали…

Такимъ образомъ Корнильонъ торжествовалъ.

Наконецъ префектъ потребовалъ его къ себѣ и помѣстилъ въ собственномъ кабинетѣ въ качествѣ чрезвычайнаго конфиденціальнаго секретаря, на котораго возложилъ обязанность распутать вмѣстѣ съ собою всѣ нити этого безразсуднаго заговора.

Въ этомъ самомъ кабинетѣ, украшенномъ со строгой роскошью темной великолѣпной тканью, мы находимъ ихъ обоихъ въ тотъ именно часъ, когда баронъ Фэнъ вводилъ Альфонса Фуа съ отрывками его депеши въ билліардную Тюльирійскаго дворца.

Шоппэнъ д’Арнувиль сидѣлъ предъ громаднымъ бюро и оканчивалъ, исправляя знаки препинанія, чтеніе доклада объ утреннихъ событіяхъ, который только что продиктовалъ Корнильону.

Предъ бюро почтительно стоялъ Мишель Летцъ, комиссаръ центральной полиціи Страсбурга, ожидая, когда начальникъ заговоритъ съ нимъ.

Въ другомъ концѣ комнаты сидѣлъ за маленькимъ столомъ Корнильонъ и принималъ офиціальныя бумаги изъ рукъ курьера.

Этотъ курьеръ только что сошелъ съ лошади, и на его грубыхъ сапогахъ оставались слѣды снѣга. На немъ была кожаная на барашковомъ мѣху куртка и плоская фуражка съ золотымъ галуномъ, надвинутая на самыя уши. Изъ-подъ нея виднѣлась лишь нижняя часть краснаго бритаго лица, окаймленнаго громадными сѣдыми бакенбардами.

По мѣрѣ того, какъ курьеръ выгружалъ свою сумку, Корнильонъ пробѣгалъ глазами содержаніе депешъ и отмѣчалъ карандашомъ на углу каждой административной бумаги указанія: «Въ бюро паспортовъ»… «Въ первое отдѣленіе»… «Личныя дѣла»… «Частная полиція дворца, конфиденціально»…

На этомъ своякъ Максъ Финка прервалъ свое перечитываніе и вполголоса произнесъ:

— О, о! теперь я понимаю, почему посланъ спеціальный курьеръ.

Онъ всталъ, на цыпочкахъ подошелъ къ префекту и положилъ передъ нимъ пакетъ.

Затѣмъ, возвратившись къ курьеру, спросилъ его:

— Это все? болѣе ничего нѣтъ?

Курьеръ сдѣлалъ знакъ, обозначающій, что его сумка пуста.

— Ну, такъ, молодецъ, вы можете располагать вашимъ временемъ. Васъ позовутъ, когда депеши г. префекта будутъ готовы.

Курьеръ, ни слова не говоря, вышелъ.

Перечитавъ докладъ, Шоппэнъ д’Арнувиль оттолкнулъ едва высохшіе листы и обратился къ комиссару центральной полиціи съ вопросомъ:

— Итакъ, г. Летцъ, Персиньи исчезъ?

— До сихъ поръ всѣ поиски оказались безплодными, — отвѣчалъ Летцъ. — Но я вполнѣ увѣренъ, что онъ не могъ покинуть Страсбурга: генералъ-лейтенантъ заперъ всѣ выходы съ площади еще прежде окончанія мятежа.

— Когда вы потеряли слѣдъ негодяя, который осмѣлился арестовать меня въ моей квартирѣ и заключить въ зловонную тюрьму?

— Во время безпорядковъ, въ концѣ борьбы; его видѣли, какъ онъ старался пробраться въ Финкматтскія казармы на помощь къ товарищамъ, но рѣшетка была заперта, и онъ тщетно пробовалъ ее расшатать. Когда онъ увидѣлъ, что все было кончено, и что принцъ съ своими сообщниками арестованъ, то распустилъ канонировъ, которые сопровождали его съ утра…

— Это тѣхъ, что такъ намяли мнѣ ребра, — прервалъ префектъ съ злопамятствомъ.

— Затѣмъ онъ исчезъ, убѣгая; его видѣли входящимъ въ домъ, гдѣ женщина Гордонъ имѣла квартиру.

— И его не схватили тотчасъ же? — спросилъ префектъ грубымъ голосомъ.

— Это было не возможно, г. префектъ. Я явился въ Финкматтъ съ небольшимъ отрядомъ агентовъ, которыхъ едва хватило, чтобы сопровождать инсургентовъ въ Новую тюрьму. Когда они были водворены туда, я тотчасъ же отправился на квартиру г-жи Гордонъ, которую нашелъ занимавшеюся сжиганіемъ бумагъ въ печкѣ.

— Что это были за бумаги? Вы ихъ захватили?

— Онѣ были почти всѣ уничтожены. Я могъ захватить только нѣсколько біографій принца Наполеона и мѣшечекъ съ сотнею золотыхъ дукатовъ. Все это я вручилъ королевскому прокурору.

— Г-жа Гордонъ была одна?

— Нѣтъ, съ нею былъ агентъ министерства внутреннихъ дѣлъ, Патернэ…

— Патернэ? Что же онъ тамъ дѣлалъ?

— Онъ сказалъ мнѣ, что захватилъ главныя бумаги и самъ ими займется.

— Видѣлъ ли кто Патернэ? — спросилъ живо префектъ Корнильона.

При имени стараго агента Корнильонъ сдѣлалъ презрительную гримасу.

— Патернэ? — повторилъ онъ, казалось, припоминая это имя. — Ахъ, да, парижскій полицейскій… Я не знаю, куда онъ дѣвался, онъ съ утра не показывался. Не очень-то онъ долженъ гордиться въ данное время; онъ ничего не вѣдалъ о заговорѣ.

— А Персиньи? — спросилъ префектъ, не теряя изъ вида своей злобы къ нему.

— Улетѣлъ! — отвѣтилъ комиссаръ. — Но я замѣтилъ на диванѣ одежду офицера главнаго штаба, которая, очевидно, была тамъ оставлена, и я понялъ, что г. Персиньи исчезъ переодѣтый, пока я водворялъ его сообщниковъ въ тюрьму.

— Ахъ, разбойникъ, его-то мнѣ и надо! — гнѣвно воскликнулъ префектъ, и такъ сильно ударилъ кулакомъ по бюро, что всѣ находившіеся на немъ предметы закачались.

Комиссаръ центральной полиціи далъ префекту излить свой гнѣвъ. Затѣмъ онъ съ робостью доложилъ:

— Королевскій прокуроръ требуетъ всѣхъ виновныхъ… Какъ я долженъ поступить съ г-жею Гордонъ?

— Какъ? вы ея не заключили еще въ тюрьму?

— Я думалъ, г. префектъ, что вы пожелаете ее лично допросить; можетъ быть, чрезъ нее узнается…

— Гдѣ она?

— Здѣсь, г. префектъ. Я оставилъ ее внизу у вашего придверника.

— Неосторожный человѣкъ, а если она убѣжитъ.

Комиссаръ отважился улыбнуться и прибавилъ:

— Она подъ строгимъ присмотромъ.

Префектъ съ минуту раздумывалъ.

— Хорошо, сударь, сейчасъ я велю ввести эту женщину. Что касается васъ, то вы можете удалиться. Даю вамъ двадцать четыре часа для отысканія Персиньи. Если вамъ это не удастся, то васъ отрѣшатъ отъ должности.

Полицейскій комиссаръ понурился и, низко кланяясь, вышелъ.

Префектъ принялся шагать по кабинету.

— Ахъ, Корнильонъ, я васъ не цѣнилъ. Вы одинъ были правы. Но васъ вознаградятъ за вашу проницательность и стараніе. Въ ожиданіи, я. васъ взялъ изъ бюро и возвысилъ до званія моего частнаго секретаря.

Корнильонъ казался тронутымъ, но въ то же время съ едва уловимой ироніей отвѣчалъ:

— Конечно, г. префектъ, я очень вамъ благодаренъ за вашу доброту; но я долженъ замѣтить, что, какъ обыкновенный чиновникъ, я получалъ двѣ тысячи четыреста франковъ, тогда какъ секретарь — только тысячу восемьсотъ франковъ…

— А честь, г. Корнильонъ? — возразилъ префектъ. — Король будетъ извѣщенъ о вашемъ поведеніи, и нѣтъ никакого сомнѣнія, что онъ…

— Король!.. — прошепталъ обольщенный Корнильонъ.

Онъ больше не настаивалъ.

— Вотъ и мой докладъ, — сказалъ Шоппэнъ д’Арнувиль. — Вы сложите его и адресуйте графу Гаспарену, министру внутреннихъ дѣлъ. Курьеръ все тамъ?

— Да, г. префектъ.

— Онъ можетъ отправиться сегодня вечеромъ.

— Я думаю.

— Вы пошлите его, какъ можно скорѣе. Ахъ, однако, не ранѣе, чѣмъ я прикажу его Цозвать къ себѣ. У меня есть другія порученія въ Парижъ. Скажите, чтобы ввели пѣвицу. Я оставлю ее подъ вашимъ надзоромъ. Меня ожидаютъ въ залѣ всѣ городскіе чиновники; они явились ко мнѣ съ поздравленіями. Хорошенько слѣдите за этой женщиной. Я недолго тамъ останусь.

И онъ вышелъ.

XXVI.

Пять минутъ спустя, Элеонору ввели въ святая святыхъ префектуры.

Когда за нею затворилась дверь, то въ прихожей раздалось бряцанье ружейныхъ прикладовъ.

— Брр!… — воскликнула весело пѣвица, все еще страшно блѣдная, но съ сверкавшими отъ мужества глазами. — Вотъ замѣчательно исполненное tutti. А все-таки слишкомъ много ружей для одной женщины.

Она взглянула вокругъ себя и увидѣла только Корнильона, который смотрѣлъ на нее съ наивнымъ восторгомъ; онъ никогда еще не видалъ такой красивой женщины и такой нарядной.

Само собой разумѣется, что г-жа Гордонъ, очутившись дома, замѣнила лохмотья торговки кофе подходящимъ къ ея положенію нарядомъ, который носилъ всѣ признаки ея обычнаго изящества.

— Сударь, — сказала она секретарю, — не будете ли вы столь добры сказать мнѣ, гдѣ я нахожусь?

— Въ кабинетѣ префекта Нижняго Рейна, — отвѣтилъ Корнильонъ съ обычной торжественностью.

— Ахъ, очень хорошо. А гдѣ же вашъ префектъ? Я не прочь возобновить съ нимъ знакомство. Мнѣ его представили нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ у генерала Вуароля.

— Г-на префекта нѣтъ, но не угодно ли вамъ, сударыня, сѣсть. Г. префектъ не замедлитъ явиться.

Корнильонъ учтиво подвинулъ арестованной кресло.

— Благодарю васъ, сударь, — отвѣтила она, награждая его улыбкой, — вы первая хорошо воспитанная личность, съ которой я имѣю дѣло со времени моего ареста.

Корнильонъ скромно отвѣтилъ:

— Я королевскій чиновникъ, сударыня.

На это замѣчаніе не послѣдовало отвѣта.

Воцарилось молчаніе.

Прекрасное лицо Элеоноры снова сдѣлалось задумчивымъ и огорченнымъ. Корнильонъ поднялъ глаза, чтобъ разсмотрѣть ее, и не могъ удержаться, чтобы мысленно не воскликнуть:

— Чортъ возьми! Какая она хорошенькая!

Вдругъ г-жа Гордонъ спросила его:

— Могу ли я написать, сударь, одно слово?

Новый секретарь вытаращилъ глаза, какъ онъ это дѣлалъ всегда, обдумывая трудную задачу.

— Написать?… Чортъ возьми, не знаю, долженъ ли я…

Но онъ недолго колебался.

Онъ всталъ еще предупредительнѣе и учтивѣе, чѣмъ прежде, и, указывая на свое мѣсто, произнесъ:

— Отчего же, сударыня, сколько вамъ угодно. Не желаете ли присѣсть сюда?

— Ба! чѣмъ мы рискуемъ? — разсуждалъ онъ самъ съ собою. — Можетъ быть, это послужитъ средствомъ многое узнать.

Элеонора сняла перчатки и принялась писать, обернувшись спиною къ входной двери.

Корнильонъ, ни въ чемъ болѣе не сомнѣваясь, чувствовалъ себя прекрасно на высотѣ своего величія, спокойно усѣлся за бюро префекта и принялся переписывать докладъ префекта. Занимаясь этимъ дѣломъ, онъ вполголоса говорилъ:

— Патернэ! Патернэ! вотъ чья репутація преувеличена! Если бы меня слушали съ перваго дня, то Франція избѣжала бы печальнаго зрѣлища военнаго возмущенія… Чортъ его знаетъ, что съ нимъ стало?… Ахъ, если бы г. префектъ вмѣсто того, чтобы заставлять меня снимать копіи съ докладовъ, поручилъ мнѣ отыскать Персиньи, этого Манюэля, который имѣлъ нахальство поселиться у меня… у меня, подъ моимъ кровомъ! — я живо отыскалъ бы его… Безъ сомнѣнія, эта старая лиса разыскиваетъ его.

Онъ остановился и поднялъ глаза.

На его бумагѣ отразилась чья-то тѣнь.

Это былъ курьеръ, безъ шума вошедшій въ ожиданіи приказаній; на его сѣдомъ черепѣ попрежнему красовалась фуражка.

— Ахъ, вотъ и вы? Ну, что же вы не много отдохнули? Знаете, надо отправиться сегодня вечеромъ… Послушайте-ка, вы могли бы снять фуражку!

Курьеръ не шевельнулся.

— Вы не слышите! Ну, снимайте же, чортъ возьми! Вы здѣсь не въ конюшнѣ.

Курьеръ стоялъ невозмутимо.

— Фуражку! — кричалъ Корнильонъ, — фуражку! А, да вы глухой?

Курьеръ попрежнему не шевелился.

— Точно чугунный! — воскликнулъ Корнильонъ и еще громче закричалъ:

— Готовы ли вы къ отъѣзду?

Курьеръ два раза кивнулъ головой.

Секретарь обрадовался и произнесъ:

— Онъ говоритъ знаками: это глухонѣмой.

Курьеръ исполнилъ цѣлую серію жестовъ, указывая послѣдовательно на бумаги, лежавшія на бюро, и на свою сумку, которую онъ широко открылъ.

— Да, да, — отвѣтилъ Корнильонъ, до безумія развеселившійся, — докладъ, сумка, министръ… Ступайте въ прихожую, васъ позовутъ… Въ прихожую!

Курьеръ стоялъ, какъ мраморный.

— Чортъ возьми! пусть остается, если ему это нравится. Хорошо же правительство, которое посылаетъ къ намъ глухонѣмого.

И онъ снова принялся за свою переписку.

Когда онъ выводилъ послѣдній штрихъ, въ дверяхъ показался сторожъ и сказалъ:

— Г. секретарь, васъ просятъ на телеграфъ.

— На телеграфъ, чортъ возьми! Безъ сомнѣнія, это министръ… Иду.

Онъ поднялся, но внезапно остановился въ раздумьѣ и, посмотрѣлъ на Элеонору, которая продолжала писать, совершенно углубившись, не слыша, не видя, что вокругъ нея происходило.

— Не могу же я оставить ее одну… Ахъ, вотъ мысль!.. онъ вернулся къ бюро префекта и написалъ нѣсколько словъ на клочкѣ бумаги.

Курьеръ, обернувшись спиною, внимательно разсматривалъ картины, украшавшія кабинетъ министра.

Корнильонъ подошелъ къ нему и сунулъ ему подъ самый носъ квадратный листочекъ бумаги.

Курьеръ, прочитавъ написанное на листочкѣ, два, три раза кивнулъ головою въ знакъ согласія.

Тогда Корнильонъ вышелъ, оставивъ его слѣдить за пѣвицей.

Послѣдняя, не замѣтившая пантомимы, происходившей въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, продолжала оканчивать свое письмо.

Она перечитывала, и на ея блѣдномъ, страдальческомъ лицѣ отражалось страстное выраженіе.

«Г. Персиньи, — читала она, — могъ бѣжать. Я осталась, чтобы прикрыть его бѣгство, а также позвольте мнѣ валъ это сказать, чтобы раздѣлить вашу участь. Моя радость велика: чрезъ нѣсколько минутъ я буду жить въ сосѣдней съ вашей тюрьмѣ»…

Она сложила письмо и спрятала его у себя на груди.

— Я найду любезнаго тюремщика, который передастъ его принцу. Ахъ, если бы Патернэ былъ тамъ!… — прибавила она, вставая.

Въ эту минуту она услышала позади себя легкій шумъ.

— Пст!… Пст!…

Она обернулась и впервые замѣтила курьера.

Онъ подходилъ къ ней, заглушая свои шаги и настороживъ уши.

— Молчите! — сказалъ онъ тихо, — не шумите и не кричите!

При звукѣ этого голоса она вздрогнула, взглянула внимательно на курьера, потомъ внезапно произнесла:

— Персиньи!

— Да, это я, молчите!

— Какъ!… Здѣсь!… Я думала, что вы…

— Дѣйствительно, я долженъ бы находиться далеко отсюда, но городскія ворота были уже заперты… Тогда Патернэ пришла мысль, и онъ предложилъ мнѣ перерядиться. Я вспомнилъ объ урокахъ гримировки, которые я видѣлъ въ вашей ложѣ, и вотъ я явился министерскимъ курьеромъ.

— Какъ вы за это взялись? А если васъ узнаютъ? Этотъ префектъ, котораго вы арестовали, оскорбляли…

— Патернэ, благодаря своей должности, получилъ на почтѣ административные конверты. Это дало мнѣ доступъ. Что касается префекта, онъ меня не увидитъ. Чрезъ четверть часа я буду скакать по большой дорогѣ, захвативъ съ собою къ правительству офиціальный отчетъ о нашемъ необдуманномъ предпріятіи.

— Въ Парижѣ васъ узнаютъ.

— Нѣтъ, я такъ загримируюсь, что не узнаютъ. Да, впрочемъ, не все ли равно! Надо же чѣмъ нибудь рискнуть. Не думаете ли вы, что я признаю себя побѣжденнымъ? Я отправляюсь въ Парижъ подготовить побѣгъ принца и вашъ.

— О, вы его спасете? не правда ли? — спросила она, сложивъ, руки съ мольбою.

— Я васъ всѣхъ спасу или оставлю тамъ свою шкуру! — отвѣтилъ Персиньи, въ глазахъ котораго сверкнула отвага и рѣшимость. — Какъ ты его любишь! — прибавилъ онъ съ нѣжной шуткой.

— Я его люблю еще болѣе съ тѣхъ поръ, какъ онъ несчастенъ, — сказала, вздохнувъ, красавица-пѣвица трогательнымъ голосомъ.

Онъ долго на нее смотрѣлъ, и въ его взглядѣ можно было прочитать сожалѣніе.

Вдругъ они отошли другъ отъ друга: въ сосѣдней комнатѣ кто-то шелъ.

Это былъ Патернэ.

— Неосторожные!… Префектъ и Корнильонъ идутъ за мною. Г. Персиньи, вы не можете оставаться въ этомъ кабинетѣ. Если васъ увидитъ префектъ, онъ ни на минуту не ошибется.

— Мнѣ поручили слѣдить за г-жею Гордонъ, — сказалъ улыбаясь ложный курьеръ.

— Чортъ возьми! тогда не надо дозволить ей исчезнуть… Ну, такъ, я васъ смѣню и возьму на себя обязанность караулить ее. Ступайте!

Персиньи приблизился къ Элеонорѣ.

Они оба были очень взволнованы и, протянувъ другъ другу руки, произнесли:

— Прощайте!…

— Прощайте!…

— Счастливаго успѣха!

— Мнѣ немного стыдно уѣзжать, оставивъ васъ узницей.

— Отчего же?… Развѣ это не требуется для того, о чемъ вы только что сказали? Вы — мозгъ, душа дѣла: вы должны остаться свободны.

— Я не могу привыкнуть къ мысли, что вы съ вашими привычками къ изящному, съ вашей страстью къ независимости будете заключены въ тюрьму.

— Это ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что я сдѣлала, — сказала молодая женщина, печально вздыхая. — Я дала принцу самое большое доказательство преданности, какое только можетъ дать влюбленная женщина: я принадлежала другому, чтобы оказать ему услугу.

Персиньи вздрогнулъ. Онъ поблѣднѣлъ подъ румянами, покрывавшими его лицо, но, какъ всегда, скоро овладѣлъ собою и произнесъ:

— Онъ никогда этого не узнаетъ.

— Да я-то знаю.

— Живо, вотъ они! — вмѣшался Патернэ.

Онъ толкнулъ Персиньи въ прихожую, гдѣ попрежнему ожидали жандармы Элеоноры.

Въ комнату быстро вошелъ префектъ въ сопровожденіи Корнильона.

— Ахъ, г. Патернэ, наконецъ-то мы узнаемъ новости… Персиньи…

Патернэ хотѣлъ отвѣтить, но префектъ замѣтилъ Элеонору.

— Сейчасъ, сударь, — сказалъ онъ жестомъ, отпуская его: — я васъ позову.

И, обращаясь къ Корнильону, онъ прибавилъ:

— Удалитесь и ожидайте моихъ распоряженій.

— Хорошо, г. префектъ, но прежде…

Онъ протянулъ бумагу.

— Что это?

— Это пропускъ для курьера.

Префектъ взялъ перо и подписалъ.

Патернэ и Корнильонъ исчезли.

XXVII.

Префектъ жестомъ пригласилъ Элеонору сѣсть. Въ его движеніи была смѣсь любезности свѣтскаго человѣка и важности чиновника, находившагося въ присутствіи личности, возставшей противъ существующаго порядка. Самъ онъ помѣстился за письменнымъ столомъ.

Потомъ, небрежно играя карандашемъ, онъ произнесъ:

— Вотъ вы и моя узница, сударыня. Можно ли было предсказать подобное событіе три мѣсяца тому назадъ, на вечерѣ у Вуароля, когда вы очаровали весь Страсбургъ?…

Элеонора перебила его съ обычной непринужденностью и улыбаясь:

— Все случается, сударь.

— Какъ мы съ женою были поражены, когда узнали, что вы замѣшаны въ этомъ дерзкомъ предпріятіи! — продолжалъ префектъ тѣмъ же тономъ.

— Какъ поживаетъ ваша жена? — спросила необыкновенно спокойно г-жа Гордонъ.

Префектъ сдѣлалъ испуганное движеніе и машинально отвѣтилъ:

— Недурно.

Но сейчасъ же, измѣнивъ тонъ и стараясь быть строгимъ, произнесъ:

— Прежде чѣмъ передать васъ въ руки правосудія, я обязанъ приступить къ первому допросу, предназначенному для представленія министру внутреннихъ дѣлъ.

Затѣмъ, немного повременивъ, онъ спросилъ ее тономъ судьи:

— Ваше имя и фамилія?

Элеонора улыбнулась и съ кошачьей шаловливостью начала заигрывать съ правительственной мыслью.

— О, г. префектъ, — сказала она: — развѣ я произвела на васъ такое ничтожное впечатлѣніе, что вы ихъ даже забыли?

— Ну, хорошо, — отвѣтилъ префектъ. — Ваши годы?

— Этотъ вопросъ совершенно безполезенъ для политики.

— Скажемъ… двадцать пять лѣтъ.

Онъ это записалъ и спросилъ:

— Ваше мѣстожительство?

— Но… оно у васъ, г. префектъ.

Чиновникъ выпрямился.

— У меня?

— Да въ ожиданіи того, какое вы мнѣ назначите.

— Ваши сообщники?

— Никого, потому что мы не имѣли успѣха.

Префектъ поднялъ глаза и, увидѣвъ прелестную ироническую улыбку на лицѣ г-жи Гордонъ, подумалъ: «Чортъ возьми, она изъ ловкихъ. Придется держать ухо востро!»

— Такъ вы ничего не хотите говорить? — снова принялся онъ допрашивать.

— Я? — воскликнула Элеонора чистосердечнымъ тономъ. — Напротивъ, г. префектъ, я только этого и прошу. Со времени Арененберга, гдѣ, какъ вамъ, безъ сомнѣнія, извѣстно, я только что провела нѣсколько дней, мнѣ не пришлось бывать въ такомъ историческомъ помѣщеніи…

Она встала, осмотрѣла комнату и, шагая по ковру своей волнистой походкой, продолжала:

— У васъ очень хорошо, но, къ несчастію, здѣсь нѣсколько картинъ… Я могу о нихъ говорить, не опасаясь оскорбить васъ: вѣдь это не вашъ выборъ, а вкусъ «центра». Ба! портретъ короля!…

Она остановилась и долго разсматривала его въ лорнетъ, затѣмъ произнесла:

— Очевидно, вы не можете раздѣлять со мною мнѣнія, а, главное, не рѣшитесь высказать его; но, по-моему, въ этомъ бѣдномъ монархѣ ничего нѣтъ королевскаго.

— Сударыня… — попробовалъ возразить префектъ.

Но Элеонора невозмутимо продолжала:

— Я не знаю, какимъ будетъ принцъ Луи-Наполеонъ, когда сдѣлается императоромъ, — а онъ непремѣнно достигнетъ этого, — но я знаю, что онъ не будетъ такимъ… Напрасно у васъ этотъ портретъ, г. префектъ: онъ служитъ оправданіемъ всѣхъ заговоровъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, сударыня, я не могу дозволить подобныхъ сарказмовъ относительно его величества даже женщинѣ, какъ бы она ни была красива и остроумна, — возразилъ префектъ. — Вернемся къ серіознымъ предметамъ.

— Но то, что я говорю, очень серіозно, — отвѣтила г-жа Гордонъ: — это служитъ всему объясненіемъ. Я — артистка, и меня возмущаетъ все уродливое: Луи-Филиппъ — король, и я составляю противъ него заговоръ. Если это достойно казни, то, г. префектъ, прикажите воздвигнуть для меня гильотину.

И Элеонора обворожительно захохотала, обнаруживъ свои прелестные зубы.

Префектъ былъ покоренъ и не нашелся, что отвѣтить. Однако, наполовину стряхнувъ съ себя иго этой хорошенькой женщины, онъ возражалъ попрежнему веселымъ тономъ.

— Вамъ не предстоитъ такая трагическая развязка, но все-таки вы отвѣтите предъ правосудіемъ за вашъ достойный порицанія поступокъ…

— Достойный порицанія? — перебила его г-жа Гордонъ, широко открывъ глаза.

— По меньшей мѣрѣ, вы участвовали въ подготовленіяхъ мятежа.

— А я думала, что соблюдаю самыя чистыя традиціи Орлеановъ, — съ удивленіемъ перебила его Элеонора.

— Гм?.. Какъ? Какимъ образомъ? — спросилъ префектъ, подскочивъ отъ испуга.

— Не доходя до Филиппа-Эгалитэ, мнѣ кажется…

Она подмигнула по направленію къ портрету короля.

— Мнѣ кажется…

— Сударыня, — воскликнулъ префектъ, — давность пріобрѣтена исторіей.

Но Элеонора была неумолима и продолжала упорствовать.

— Мнѣ кажется, что его знаменитый предшественникъ, другой герцогъ Орлеанскій, не отговаривалъ мятежниковъ. Вы видите, что примѣръ идетъ свыше, и предъ судьями я не буду нуждаться въ сказкахъ.

— Полноте, сударыня, вы, разумѣется, безконечно умны, но перестаньте шутить; подумайте, насколько это важно.

— Не очень-то. Прежде всего это — исторія, а исторія становится серіозной только, когда въ нее вмѣшиваются историки. До тѣхъ поръ это лишь «дневникъ приключеній».

— Съ вами трудно бороться, сударыня, — сказалъ префектъ опечаленнымъ тономъ. — Однако надо возвратиться…

И, желая поймать свою противницу врасплохъ, онъ внезапно ее спросилъ:

— А гдѣ Персиньи?

— Вамъ очень хочется его арестовать? — спросила пѣвица, не выдавая себя.

— Конечно! Онъ меня осрамилъ… При томъ это — самый опасный агентъ банапартистскаго заговора.

— Это — правда, — отвѣтила г-жа Гордонъ: — Персиньи — одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ людей нашего времени. Онъ настолько уменъ, что все постигаетъ, настолько хладнокровенъ, что все предвидитъ, и смѣлъ, чтобы исполнить все задуманное, — у него все есть, и онъ будетъ первымъ министромъ.

— Первымъ министромъ! Еще бы!

— Какъ! вы еще не удовлетворены совершенными арестами, которые покроютъ васъ -славою? Посчитаемъ: вы захватили племянника императора, полковника Водрэя, Лэти, Паркэна, Кереля, Грикура, Берка, котораго, несмотря на всю его осторожность, вы тоже арестовали, — наконецъ, меня… цѣлыхъ восемь фигуръ картины, восемь крупныхъ фигуръ, а вамъ еще нуженъ Персиньи.

— Сударыня, мой долгъ…

— Г. префектъ, въ данный моментъ, когда происходитъ нашъ разговоръ, въ Парижѣ, въ роскошномъ и знаменитомъ многими событіями домѣ улицы Сенъ-Флорентэнъ, медленно угасаетъ одинъ старикъ, среди непрерывнаго ряда успѣховъ. Этотъ старикъ самымъ разумнымъ образомъ руководилъ своей жизнью, и его карьера была самая удачная, какую только можно видѣть. Онъ былъ, какъ и вы, г. префектъ, догадливымъ и осторожнымъ государственнымъ мужемъ и сумѣлъ удержаться, — что я говорю удержаться? — сумѣлъ быть посредникомъ партій, во время цѣлыхъ пяти послѣдовательныхъ правительствъ. Онъ всѣмъ имъ служилъ и самъ пользовался ими одинаково ловко. Ну, такъ, если бы этотъ знаменитый старикъ, дивный образецъ чиновниковъ прежнихъ, настоящихъ и будущихъ, — князь Шарль-Морисъ Талейранъ-Перигоръ былъ здѣсь, то съ обычнымъ лукавымъ добродушіемъ онъ повторилъ бы вамъ свое правило: «Поменьше усердія, г. префектъ, поменьше усердія!»

— Сударыня… — попытался возразить ей Шоппенъ д’Арнувиль, осчастливенный сравненіемъ съ Талейраномъ.

Но Элеонора не дала ему себя перебить и продолжала:

— Онъ вамъ также сказалъ бы, что непрочность престоловъ внушаетъ всѣмъ, окружающимъ тронъ, быть осторожными, и что вѣрность королю не исключаетъ преданности своей должности.

— Сударыня…

— Кокетничать, только кокетничать съ противникомъ царствующаго правительства — это почти навѣрняка сдѣлаться пріятнымъ правительству, которое наслѣдуетъ первому. Одна попытка не удалась — другая можетъ имѣть успѣхъ.

Префектъ поднялъ голову.

— И на другой день побѣды побѣдители, составляя перечень новыхъ сановниковъ, спросятъ себя: «Кто этотъ префектъ, который былъ съ нами когда-то учтивъ, догадливъ и остороженъ?» И когда они вспомнятъ его имя, то, повѣрьте, за ними ничего не пропадетъ даромъ.

Префектъ былъ почти ошеломленъ. По его лбу струился потъ; онъ раздумывалъ: «Что это за женщина? Какое странное захватывающее существо, какое прелестное чудовище! вмѣстѣ съ тѣмъ какой голосъ, сколько души, какая виртуозность!» А Шоппенъ д’Арнувиль могъ быть судьею: онъ въ этомъ понималъ толкъ и былъ почтеннымъ меломаномъ, первокласснымъ исполнителемъ камерной музыки, которымъ очень дорожили въ Іюльскихъ салонахъ.

Совершенно очарованный, префектъ не зналъ, какъ себя держать: строгій и усердный чиновникъ былъ въ немъ сильно поколебленъ дилетантомъ, поддавшимся артистическому очарованію. Однако, надо же ему что нибудь сказать! Обладая такимъ же количествомъ ума, какъ и мужества, выказаннаго имъ утромъ, онъ вышелъ изъ затрудненія очень игриво:

— Меня болѣе не удивляетъ, сударыня, что можно осмѣлиться такъ рисковать съ подобной партнершей, какъ вы въ вашей игрѣ; но для меня совершенная неожиданность, чтобы изъ такихъ хорошенькихъ устъ могли раздаваться столь мудрые совѣты. Я не обѣщаю вамъ слѣдовать имъ, но увѣренъ, что никогда ихъ не забуду.

Элеонора, продолжая улыбаться, поклонилась ему и ожидала, что будетъ далѣе.

Префектъ хотѣлъ продолжать разговоръ, какъ внезапно отворилась дверь, и вошелъ Патернэ.

— Еще что? Зачѣмъ меня безпокоятъ? Ахъ, это вы, г. Патернэ! Ну, что же Персиньи?

Патернэ прикинулся огорченнымъ и отвѣчалъ:

— Попрежнему ничего, г. префектъ… Я принесъ подписать, вашъ докладъ.

— Дайте мнѣ его. Ахъ, я забылъ вамъ сказать, — произнесъ онъ, подписывая бумагу: — этотъ курьеръ долженъ возвратиться въ Страсбургъ съ слѣдующей почтой.

— «Ты его не дождешься!» — подумала Элеонора.

— Я хотѣлъ бы съ нимъ поговорить, — сказалъ префектъ, передавая докладъ.

Онъ принялся рыться въ бумагахъ, что-то разыскивая.

— Поговорить съ нимъ? — спросилъ полицейскій: — это трудно: вѣдь онъ глухонѣмой.

— Глухонѣмой? Министерскій курьеръ?

— Это служитъ гарантіей его скромности, — произнесла г-жа Гордонъ, поправляя складки своей юбки.

— Странная мысль — взять курьеромъ глухонѣмого! — продолжалъ префектъ, шаря во всѣхъ своихъ карманахъ. — Ну, такъ я дамъ ему всѣ мои приказанія письменно. Ахъ, чортъ возьми, куда я сунулъ списокъ, который мнѣ дала жена? Ахъ, вотъ онъ! Велите войти курьеру.

Патернэ и Элеонора обмѣнялись испуганными взглядами.

— Можетъ быть, — попробовалъ протестовать Патернэ, — г. префектъ окажетъ мнѣ… довѣритъ мнѣ… я передамъ…

Старый полицейскій, по обыкновенію, увѣренный въ себѣ и всегда вооруженный противъ всякихъ нечаянностей, теперь буквально обезумѣлъ при мысли, что Персиньи появится предъ глазами префекта, который неминуемо разоблачитъ его переряженіе.

— Ну, что же? — сказалъ д’Арнувиль, — чего же вы ждете? Позовите этого человѣка, я хочу съ нимъ самъ объясниться.

И пока Патернэ ему повиновался, онъ читалъ вполголоса записку жены:

«У Леонтины, въ Пале-Роялѣ взять корсетъ-шаль, если готовъ, и привезти. У Ангуанетъ, на бульварѣ Тампль — ботинки изъ gros de naples, по имѣющейся у нихъ мѣркѣ. У Сандоза узнать, готовы ли серьги, которыя дала въ починку. У Биротто, въ предмѣстьѣ Сентъ-Оноре, спросить шелковую фанзу, такіе же пантолоны» и т. д.

Далѣе префектъ продолжалъ читать только глазами.

Тѣмъ временемъ въ комнату вошли Персиньи, Патернэ и Корнильонъ.

Персиньи, снявъ фуражку и высоко поднявъ голову, какъ бы готовясь лицомъ къ лицу встрѣтить опасность, направился прямо къ префекту.

Патернэ стоялъ, положивъ руку на ручку двери, приготовясь ко всякимъ случайностямъ. Корнильонъ сѣлъ на прежнее мѣсто и принялся внимательно разсматривать курьера.

Элеонора, поблѣднѣвъ, встала со своего мѣста и, не удаляясь отъ своего любовника, съ ужасомъ ожидала, что будетъ; ея нервы были натянуты.

Префектъ, опустивъ вѣки, читалъ, а, быть можетъ, о чемъ нибудь раздумывалъ.

Въ комнатѣ водворилось тягостное молчаніе.

Наконецъ д’Арнувиль поднялъ глаза и, увидѣвъ курьера, долго и пристально разглядывалъ его.

Во время этого осмотра, показавшагося нѣкоторымъ изъ присутствующихъ нескончаемымъ, ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на лицѣ префекта. Быть можетъ, въ его глазахъ вспыхнуло легкое пламя, но оно тотчасъ же потухло, прежде чѣмъ его замѣтили присутствующіе.

Курьеръ столь же невозмутимо, какъ его vis-à-vis, ожидалъ, что будетъ. Онъ будто застылъ въ своей неуклюжей позѣ стараго наѣздника и "въ угрюмымъ равнодушіемъ относился къ окружающимъ.

Всѣ затаили дыханіе.

Но вотъ префектъ положилъ конецъ этой гнетущей сценѣ. Онъ протянулъ курьеру конвертъ, который тотъ долженъ былъ отвезти въ Парижъ, и, указавъ пальцемъ на списокъ порученій жены, сдѣлалъ знакъ, что онъ можетъ отправляться.

Курьеръ, не торопясь, спряталъ конвертъ въ свою сумку, поклонился и медленно вышелъ, тяжелыми, спокойными шагами.

За нимъ послѣдовали и Патернэ и Корнильонъ.

Префектъ подошелъ къ окну, отдернулъ занавѣску и посмотрѣлъ на улицу.

Прошло двѣ минуты, и на дворѣ раздался топотъ четырехъ копытъ.

Элеонора упала въ кресло съ глубокимъ вздохомъ облегченія.

Префектъ опустилъ занавѣску и возвратился на свое мѣсто.

— Вы очень умно сейчасъ поступили, — произнесла она, минуту спустя.

— Я, сударыня? — спросилъ префектъ, и на его лицѣ выразилось искреннее удивленіе, — Я не понимаю… Во всякомъ случаѣ, если съ этихъ поръ, быть можетъ, мною сказано или сдѣлано что нибудь умное, то лишь потому, что есть такія заразы, которыхъ не избѣжишь.

Въ это время внезапно растворилась дверь, и въ комнату вбѣжалъ Корнильонъ.

— Г. префектъ, г. префектъ! — кричалъ онъ.

— Что означаетъ ваше шумное появленіе? Вы забываетесь! — произнесъ гнѣвно префектъ.

— Я его узналъ, когда онъ вскочилъ на лошадь.

Элеонора вздрогнула.

— Это онъ, — продолжалъ секретарь: — этотъ курьеръ не кто, иной, какъ Манюэль, т.-е. Персиньи. Ахъ, г. префектъ, надо послать въ погоню за нимъ жандармовъ!

— Положительно, г. Корнильонъ, вы неисправимы! — гнѣвно отвѣтилъ префектъ: — ступайте!

Несчастный секретарь съ отчаяніемъ стиснулъ руки и повиновался.

— Вотъ вамъ еще доказательство справедливости моихъ словъ, — произнесла молодая женщина, когда вышелъ Корнильонъ.

— Еще разъ, сударыня, я не знаю, что вы хотите этимъ сказать.

И, перемѣнивъ тонъ, онъ прибавилъ:

— Увы! теперь на мнѣ лежитъ тяжелый долгъ заключить васъ въ тюрьму. Я дамъ распоряженіе, чтобы съ вами обращались, какъ можно лучше; разсчитывайте на меня: я сдѣлаю всѣ возможныя попытки и вырву васъ изъ дурного положенія.

— Наоборотъ, г. префектъ, я прошу, чтобы моя участь была не раздѣльна съ судьбою принца: только я одна позабочусь о немъ и утѣшу его…

Префектъ отворилъ дверь въ прихожую, откуда блеснуло оружіе стражи, предназначенной наблюдать за пѣвицей. По его знаку командующій стражей унтеръ-офицеръ поспѣшно подошелъ къ нему.

— Отведите эту даму въ Новую тюрьму, — приказалъ префектъ, раскланявшись съ пѣвицей, и онъ исчезъ во внутреннихъ комнатахъ.

Къ Элеонорѣ подошелъ, улыбаясь, молодой унтеръ-офицеръ, съ открытымъ и рѣшительнымъ лицомъ.

— Я слѣдую за вами, — сказала ему г-жа Гордонъ. Когда она проходила мимо него, то онъ шепнулъ ей на ухо:

— Когда возобновится мятежъ?

— Тише, — прошептала Элеонора, приложивъ палецъ къ губамъ, и сама добровольно встала въ ряды своей стражи.

XXVIII.

Тѣмъ временемъ Персиньи скакалъ въ Парижъ.

Теперь ничто не могло препятствовать его бѣгству. Освобожденный на нѣкоторое время отъ всякихъ опасностей для его личности, онъ мчался во весь опоръ, разгоряченный морознымъ вѣтромъ.

Его курьерская форма, пропускъ, данный префектомъ Нижняго Рейна, лежавшіе въ сумкѣ офиціальные конверты — все дѣлало его личность неприкосновенною.

Неутомимый, благодаря своему стойкому, какъ желѣзо, худощавому тѣлосложенію, нечувствительный къ недостатку сна и голоду, который терзалъ ему внутренности, Персиньи все скакалъ и скакалъ, останавливаясь на почтовыхъ станціяхъ только для того, чтобы прыгнуть съ одной Лошади на другую. Его силы поддерживались лихорадочнымъ желаніемъ, какъ можно скорѣе, найти въ Парижѣ элементы для отмщенія, уже обдуманнаго имъ.

Впрочемъ въ Нанси онъ залпомъ выпилъ полбутылки вина и потребовалъ ломоть хлѣба, который онъ съѣлъ на скаку.

1-го ноября, въ девять часовъ утра, тридцать восемь часовъ спустя послѣ того, какъ онъ покинулъ Страсбургъ, Персиньи наконецъ достигъ Парижа.

На почтовой станціи Ланьи онъ засталъ почтовую карету, отправившуюся изъ Страсбурга семь часовъ ранѣе его, и узналъ сидящаго въ ней начальника эскадрона Франквиля, отправлявшагося къ королю съ докладомъ Вуароля о совершившихся наканунѣ событіяхъ.

Персиньи поспѣшилъ въ улицу Вареннь, въ министерство внутреннихъ дѣлъ и, назвавъ себя чрезвычайнымъ курьеромъ префекта Нижняго Рейна, отдалъ депеши. Онъ торопился оттуда уйти во избѣжаніе вопросовъ, благодаря которымъ могъ попасть впросакъ.

Теперь при немъ остался только списокъ порученій жены префекта, которыя онъ хотѣлъ добросовѣстно исполнить и доставить ей, какъ учтивый заговорщикъ.

Затѣмъ, сдавъ на почтовую станцію лошадь, онъ вскочилъ въ фіакръ и отправился въ баню, находившуюся въ улицѣ Тэтбу. Тамъ, разоблачившись и связавъ въ узелъ старую одежду почтальона, онъ съ удовольствіемъ окунулся въ душистую воду, и его усталые мускулы и переутомленные нервы наконецъ немного отдохнули.

Потомъ онъ потребовалъ всѣ принадлежности для письма и написалъ цѣлый листъ требованій различныхъ предметовъ, необходимыхъ для привычекъ свѣтскаго человѣка. Эту записку онъ отправилъ на свою парижскую квартиру въ улицу Сенъ-Жоржъ, гдѣ не показывался цѣлые мѣсяцы.

Около часу проспавъ въ теплѣ, онъ проснулся ровно въ 12 часовъ и приказалъ вытереть себя съ ногъ до головы одеколономъ. Затѣмъ выбритый, причесанный, подвитой и щегольски одѣтый, какъ самый изящный бульварный левъ, онъ поднялся по тремъ ступенькамъ въ Cafй de Paris, находившееся въ то время въ улицѣ Тэтбу, гдѣ и Тортони, только на противоположномъ углу.

Тамъ онъ прошелъ въ ротонду, предназначенную для завсегдатаевъ этого самаго изящнаго парижскаго ресторана.

Нельзя сказать, что Персиньи былъ спокоенъ: его тревожила мысль, достаточно ли онъ измѣнилъ свое лицо, и не узнаютъ ли его знакомые, даже выбритаго, безъ усовъ и бакенбардовъ, которыми онъ пожертвовалъ, чтобы походить на почтальона.

Вскорѣ, однако, онъ успокоился, увидя, что его появленіе не произвело впечатлѣнія: сначала на него взглянули равнодушно, какъ на незнакомца, а затѣмъ отвернулись, не обращая на него вниманія, между тѣмъ большинство посѣтителей знало его, по крайней мѣрѣ, съ виду.

Въ продолженіе трехъ лѣтъ, проведенныхъ въ поискахъ жизненной колеи, Персиньи велъ шумную жизнь, сначала редакторомъ «Temps»'а, потомъ основателемъ бонапартистскаго журнала «Occident Franèais», выпустившаго только одинъ нумеръ, затѣмъ любовникомъ знаменитой пѣвицы. Онъ вращался въ политическомъ, финансовомъ и театральномъ обществѣ, составлявшемъ ту большую деревню, которая называется «парижскимъ бульваромъ».

Нѣсколько дней не садясь за обѣденный столъ, нашъ заговорщикъ почувствовалъ блаженное настроеніе, когда очутился предъ изящнымъ приборомъ, въ согрѣтой ресторанной атмосферѣ, наполненной запахомъ утонченной кухни.

Онъ совершенно убѣдился, что его не узнали, когда хозяинъ ресторана, Анжильберъ, подошелъ къ нему съ тою поспѣшностью, какая обыкновенно относится исключительно къ новымъ посѣтителямъ. Его приняли за богатаго иностранца или зажиточнаго провинціала, хотя онъ столько разъ обѣдалъ въ долгъ.

Улыбаясь въ душѣ, онъ составилъ карточку завтрака, медленно и важно обдумывая каждое блюдо.

Затѣмъ, пока приготовляли заказанныя имъ кушанья, онъ осмотрѣлъ окружавшихъ его посѣтителей и увидѣлъ почти исключительно знакомыя лица.

За сосѣднимъ столомъ сидѣли знаменитости по уму или таланту; всѣ они откровенно, даже слишкомъ громко разговаривали и порою черезчуръ шумно смѣялись надъ шутками и анекдотами, разсказываемыми съ воодушевленіемъ и веселостью тѣхъ счастливыхъ смертныхъ, для которыхъ успѣхъ — родной братъ, родившійся съ ними въ одинъ день.

Вдругъ Персиньи насторожилъ уши: среди отрывочныхъ фразъ до него достигло имя принца Луи и его матери.

Именно за этимъ явился онъ сюда; ему необходимо было знать, каковы отголоски страсбургскихъ событій, какое они произвели впечатлѣніе на умъ парижанъ и насколько взволновали ихъ.

Къ сожалѣнію, еще не было получено другого извѣстія, кромѣ отрывка телеграммы, прерванной туманомъ, которую наканунѣ напечатали въ «Moniteur»^. Поэтому, не зная никакихъ подробностей, всѣ терялись въ предположеніяхъ относительно Бонапарта и его плана. Въ ожиданіи болѣе подробныхъ свѣдѣній, довольствовались анекдотами относительно оставшихся въ живыхъ различныхъ членовъ семьи Наполеона. Главнымъ основаніемъ болтовни служили любовные анекдоты, старинныя клеветы и игривыя воспоминанія, касавшіяся королевы Гортензіи.

Однако, было очевидно, что имя Наполеона производило нѣкоторое волненіе среди парижской публики и будило въ ней воспоминанія о временахъ имперіи.

— А! быть можетъ, мы узнаемъ подробности, — сказалъ вдругъ одинъ изъ собесѣдниковъ, прежній директоръ оперы и будущій редакторъ «Constitutionnel»'а, докторъ Веронъ, увидя входящаго посѣтителя.

Замѣтивъ, что онъ затрудняется найти свободное мѣсто въ переполненномъ залѣ, Веронъ сдѣлалъ ему знакъ, указывая на свободный стулъ за своимъ столомъ и любезно приглашая его глазами.

Новопришедшій былъ чрезвычайно изящный мужчина, и его манеры отличались изысканностью аристократическаго воспитанія. Очень высокаго роста, тонкій, стройный, съ мечтательными молодыми глазами, съ остроумнымъ выраженіемъ рта, онъ казался не болѣе сорока лѣтъ, хотя современники знали, что ему, по крайней мѣрѣ, на десять лѣтъ болѣе.

— Чортъ возьми, графъ, — сказалъ докторъ Веронъ, когда онъ сѣлъ за столъ, — не можете ли вы дать намъ какія нибудь свѣдѣнія? Что за исторія въ Страсбургѣ?

— Разумѣется: я только что вышелъ изъ замка (т.-е. Тюильри), гдѣ теперь узнали обо всемъ, — отвѣтилъ графъ. — Это дерзкое, отчаянное предпріятіе… Я вамъ разскажу все.

Графъ Шарль де-Флао, генералъ-лейтенантъ и пэръ Франціи, считался въ королевской семьѣ своимъ человѣкомъ. Онъ былъ сыномъ благороднаго графа Флао, того самаго, который бѣжалъ во время террора, но потомъ, чтобы не подозрѣвали его адвоката въ укрывательствѣ, добровольно сдался и былъ гильотинированъ. Онъ не хотѣлъ заставить другого расплачиваться за себя и самъ отдался въ руки террористовъ. Его вдова бѣжала въ Лондонъ и тамъ воспитывала своего сына, котораго мы видѣли вошедшимъ въ Cafй de Paris. Возвратясь во Францію, она вышла замужъ за португальскаго посланника, барона Суза-Ботело, написала романы, которые ее прославили, стала появляться при дворѣ Наполеона и разрѣшила сыну служить узурпатору.

Шарль Флао двадцатитрехлѣтнимъ полковникомъ, вмѣстѣ съ Бракомъ, Канувилемъ и Лавестиномъ, составлялъ часть блестящей плеяды молодыхъ адъютантовъ, которые въ свободное отъ походовъ время наслаждались всѣми прелестями жизни и были любимцами парижскихъ гостиныхъ.

Флао былъ страстнымъ и ярымъ поклонникомъ королевы Гортензіи. Въ данный моментъ, т.-е. въ началѣ ноября 1836 года, въ главномъ штабѣ Константинской экспедиціи находился одинъ молодой уланскій поручикъ, по имени Морни, котораго связывали съ Флао тѣсные узы родства.

Флао, принявшись за завтракъ, приступилъ къ разсказу:

— Переполохъ былъ большой. Извѣстій не получалось. Отрывки депеши, появившейся въ «Moniteur»'ѣ, скорѣе тревожили, чѣмъ успокаивали публику. Сорокъ восемь часовъ королевская семья не спала. Король всю ночь держалъ совѣтъ. Сначала предполагали послать Удето, чтобы положить конецъ мятежу, но сегодня утромъ тревога увеличилась, и герцогъ Орлеанскій объявилъ, что онъ самъ отправится въ Страсбургъ. Вамъ извѣстны идеи королевскаго принца относительно бунтовъ: его принципъ итти къ цѣли основательно и скоро, стремиться впередъ, во что бы то ни стало, рискуя, что за нимъ никто не послѣдуетъ. Но съ прибывшей изъ Страсбурга почтой явился эскадронный командиръ Франквиль съ докладомъ отъ Вуароля, оружіемъ и эполетами, которыя были надѣты на принцѣ Луи. Едва онъ вошелъ въ кабинетъ короля, какъ туда явились графъ Молэ и Гассаренъ съ докладомъ префекта, присланнымъ съ курьеромъ. Сличивъ эти документы и составивъ точное мнѣніе, король рѣшилъ собрать военный совѣтъ для суда надъ виновными. Однако встрѣтилось юридическое затрудненіе: между обвиняемыми находятся гражданскіе подсудимые, и спрашивается, можно ли ихъ судить военнымъ судомъ, или слѣдуетъ отдѣлить ихъ дѣло.

Персиньи, сидѣвшій за сосѣднимъ столомъ, насторожилъ уши.

— Вообще, — сказалъ въ заключеніе Флао, — дѣло очень серьезное. Подозрѣваются такіе сообщники, которыхъ лучше бы не обнаруживать, чтобы въ то же время не разоблачать настроенія умовъ въ арміи. Я, со своей стороны, сдѣлаю все, чтобы затушить это дѣло и возбудить въ королѣ снисхожденіе. Воображаю, въ какомъ отчаяніи должна быть несчастная королева Гортензія.

На эти слова популярный романистъ, Эженъ Сю, который уже давно раздѣлялъ республиканскія идеи и не стѣснялся насмѣхаться надъ буржуазной монархіей, замѣтилъ:

— Какое царствованіе! Какое царствованіе! Никто не стоитъ на сторонѣ короля: ни иностранные государи, ни народныя массы, ни доктринеры, ни армія, ни даже роялисты, и, несмотря ни на что, онъ питаетъ такое пристрастіе къ этому пустому призраку власти!

— Быть игрушкой своихъ министровъ, — добавилъ докторъ Веронъ, — которые за спиною короля борются и спорятъ между собою о лоскутьяхъ власти, управляютъ государствомъ подъ самымъ носомъ монарха, не имѣющаго власти даже назначить лѣсного стража, — какой позоръ!

— Послѣ апрѣльскаго дѣла, — произнесъ творецъ «Жидовки», композиторъ Галеви, — послѣ Фіески, послѣ Алибо, теперь послѣ Луи Бонапарта дѣйствительно надо любить призраки, тѣни…

— И деньги, — добавилъ Адольфъ Аданъ, только что написавшій оперу «Postillon de Longpumeau».

— Всему служитъ оправданіемъ королевское содержаніе, — съ усмѣшкой сказалъ Веронъ.

— Бѣдный король! — произнесъ Флао, искренно любившій Луифилиппа. — Король прекрасно сознаетъ слабость своего царствованія и все время находится въ тревогѣ и нерѣшительности: онъ не чувствуетъ себя королемъ.

Послѣ этихъ словъ, однимъ штрихомъ обрисовавшихъ физіономію царствованія Луи-Филиппа, послѣдовало молчаніе.

Затѣмъ докторъ Веронъ спросилъ:

— А власти хорошо вели себя въ Страсбургѣ?

— Да, — отвѣтилъ Флао, — Вуароль, уже плѣнникомъ, очистилъ себѣ путь со шпагой въ рукѣ. Префектъ велъ себя честно, но немного глуповато. Не обошлось безъ смѣшныхъ приключеній: кажется, его посадили въ кутузку.

— Какъ простого рядового?

— Онъ утѣшится коммандорской степенью Почетнаго Легіона, который ему привезетъ Франквиль.

— А Вуароль?

— Онъ будетъ пэромъ Франціи и сдѣлается моимъ сотоварищемъ; завтра его назначеніе помѣстятъ въ «Moniteur»'ѣ.

— Что же сдѣлаютъ съ принцемъ Луи-Наполеономъ? — спросилъ Эжень Сю.

— Министры рѣшили сегодня утромъ собрать военный совѣтъ въ самомъ Страсбургѣ.

— О, о! ужъ не разстрѣляютъ ли его, какъ герцога Энгіенскаго?

— Для Бурбоновъ это было бы хорошимъ возмездіемъ, но для Орлеановъ… — произнесъ Веронъ.

— Тѣмъ болѣе, что не пресѣки Наполеонъ наслѣдія герцоговъ Конде, оно не досталось бы юному герцогу Омальскому, — замѣтилъ Эжень Сю.

Но парижане недолго останавливаются на серьезныхъ мысляхъ, а потому чрезъ нѣсколько минутъ уже не было разговора о страсбургскомъ событіи. Всѣ съ удовольствіемъ перешли къ игривымъ анекдотамъ, закулиснымъ сплетнямъ и бульварной болтовнѣ.

Между тѣмъ, Персиньи, окончивъ завтракъ, покинулъ ресторанъ.

Когда графъ Флао въ свою очередь вышелъ, то увидѣлъ у дверцы своей кареты какого-то бритаго господина, который, низко кланяясь ему, сказалъ вполголоса:

— Извините, генералъ, не окажете ли мнѣ милость поговорить со мною нѣсколько минутъ?

— Сударь…

— Я — виконтъ Персиньи и пріѣхалъ изъ Страсбурга, гдѣ былъ при его высочествѣ Луи-Наполеонѣ во время недавнихъ событій.

Флао отъ страха подскочилъ и, бросивъ тревожный взглядъ вокругъ себя, съ минуту колебался, разсматривая незнакомца; затѣмъ, быстро рѣшившись, произнесъ:

— Садитесь, сударь.

И онъ слегка втолкнулъ его въ карету, которая быстро помчалась.

XXIX.

Карета катилась по направленію къ церкви св. Магдалины.

Нѣсколько минутъ оба спутника наблюдали другъ за другомъ, не произнося ни слова.

На лицѣ Персиньи, обыкновенно безстрастномъ, появилась между бровями серьезная, рѣшительная морщинка, какъ у человѣка, который знаетъ, чего онъ хочетъ и куда идетъ.

Напротивъ, Флао, изнѣженный, потерявшій привычку къ дѣятельности и отдавшійся спокойнымъ интимнымъ приключеніямъ въ будуарахъ и при дворѣ, выдавалъ свою тревогу. Вообще, онъ боялся всякихъ неожиданностей, а на этотъ разъ предчувствовалъ, что его прекрасно и изящно организованной порядокъ жизни, которой онъ такъ осторожно руководилъ, будетъ случайно нарушенъ.

Персиньи все молчалъ, и Флао учтиво, но нѣсколько сухо, произнесъ:

— Сударь, я — къ вашимъ услугамъ.

Уже съ минуту Персиньи шарилъ что-то рукою на груди подъ одеждой. Наконецъ онъ вынулъ руку, держа на тонкой золотой цѣпочкѣ нѣчто въ родѣ круглаго плоскаго футляра изъ русской кожи.

— Прежде всего, генералъ, — сказалъ молодой человѣкъ, — необходимо, чтобы вы точно знали, съ кѣмъ имѣете дѣло. Потрудитесь посмотрѣть на этотъ предметъ.

Онъ нажалъ скрытую въ обрѣзѣ пружину, и футляръ открылся.

Графъ Флао взялъ въ руки этотъ предметъ и принялся внимательно его разсматривать въ восхитительный лорнетъ художественной работы, унаслѣдованной нами отъ XVIII столѣтія.

Въ футлярѣ заключался портретъ Наполеона, работы Изабеи. Эта миніатюра, въ рамкѣ стиля Людовика XVI, прекрасно сохранила колоритъ красокъ и всѣ мелкія подробности, но ничѣмъ особеннымъ не отличалась отъ множества другихъ подобнаго рода изображеній знаменитаго художника періода имперіи. Именно это и подумалъ Флао.

Персиньи угадалъ его мысль и, вынувъ портретъ изъ футляра, перевернулъ его и приподнялъ легкую подвижную пластинку, служившую подпоркой для рамки. Флао увидѣлъ бумажку, вставленную въ тонкій ободокъ изъ выцвѣтшихъ отъ времени волосъ. На ней были написаны старательнымъ почеркомъ слѣдующія строки:

"Эта миніатюра дана мною, Гортензіей Богарне, голландской королевой, герцогиней Сенъ-Лё, въ знакъ благодарности самому надежному и преданному другу моего сына, Жану-Жильберу-Виктору-Фіалэну виконту Персиньи.

"Гортензія".
"Арененбергъ. Сентябрь 1836 года".

Внизу было написано:

«Удостовѣряю, что маленькая прядь волосъ, заключенная въ этомъ медальонѣ, составляетъ часть большой пряди волосъ императора, которую мнѣ вручилъ Маршанъ, по его возвращеніи съ острова св. Елены».

Увидѣвъ этотъ почеркъ, Флао вздрогнулъ и медленно сталъ перечитывать двойную записку Гортензіи. Отъ наплыва прежнихъ воспоминаній къ его щекамъ прилила крови, и вѣки слегка порозовѣли.

Онъ возвратилъ портретъ Персиньи и учтиво поклонился въ знакъ того, что считаетъ своего собесѣдника достаточно аккредитованнымъ.

Персиньи хотѣлъ говорить, но Флао остановилъ его жестомъ.

Въ это время карета въѣзжала въ улицу Сенъ-Флорентэнъ и уже сворачивала къ подъѣзду дома Суза, который наслѣдовалъ Флао отъ своей матери. Прежній другъ королевы Гортензіи опустилъ стекло и приказалъ кучеру направиться къ Тріумфальнымъ воротамъ.

Въ то время Елисейскія Поля были не тѣмъ, что теперь. Они представляли просто большую дорогу, обсаженную густыми, непроходимыми кустарниками, отдѣлявшими ее направо отъ аллеи Габріель, налѣво отъ Cours la Reine. Квартала Марбёфъ еще тогда не существовало, а въ улицѣ Жанъ-Гужонъ находилось только два дома, въ одномъ изъ нихъ жилъ Викторъ Гюго.

Флао остановилъ карету на углу этой улицы и аллеи Вдовъ и вышелъ изъ экипажа вмѣстѣ съ Персиньи. Они пошли по пустыннымъ, только что устраивавшимся улицамъ, гдѣ были совершенно одни.

Флао осторожно ступалъ кончикомъ своихъ лакированныхъ сапогъ по менѣе грязнымъ мѣстамъ.

— Сударь, я васъ слушаю, — произнесъ онъ, продолжая путь.

Персиньи остановился и заставилъ то же сдѣлать Флао. Затѣмъ, устремивъ на него свой проницательный взглядъ, произнесъ:

— Генералъ, вамъ надо спасти принца Луи.

— Да, я очень хотѣлъ бы, но какими средствами?

— Дорогою я вамъ наскоро передалъ въ общемъ о событіяхъ 30-го октября, вамъ достаточно все извѣстно, и вы признаете, что только одинъ путь къ спасенію принца — бѣгство.

— Я полагаю, вы не разсчитываете на мою помощь для осуществленія этого плана. Ужъ и то я дѣлаю черезмѣрно, слушая эти признанія. Вы забываете, что я генералъ-лейтенантъ на дѣйствительной службѣ, пэръ Франціи, адъютантъ короля, и болѣе того, другъ и застольникъ королевской семьи.

— Именно въ виду вашего положенія и связаннаго съ нимъ авторитета, я обращаюсь къ вашей помощи.

— Она всегда къ услугамъ принца Луи, не сомнѣвайтесь въ этомъ. Съ сегодняшняго дня я сдѣлаю необходимыя попытки для смягченія его участи. Король добръ и окажетъ снисхожденіе.

— Быть можетъ, король и снисходителенъ, но его министры? Вы лучше меня знаете, генералъ, что при нашемъ прекрасномъ правительствѣ король — ничто: онъ царствуетъ, но не управляетъ. На другой день Фіеско и Алибо захотятъ показать примѣръ, — и судьба герцога Энгіенскаго…

— О! — воскликнулъ Флао, — они не осмѣлятся. Теперь не то время и нравы не такъ жестоки.

— О чемъ свидѣтельствуетъ рѣзня въ улицѣ Трансонэнъ.

— Это была война, даже больше — законная защита: на тронъ сдѣлано нападеніе вооруженной рукою…

— Женщинъ и стариковъ.

Повидимому, Флао находился въ затруднительномъ положеніи.

— Ну, а если принца приговорятъ къ смерти? — спросилъ Нерсиньи.

— Король его помилуетъ.

— Пусть такъ, но тогда ему грозитъ вѣчная тюрьма?

— О, вѣчность во Франціи развѣ долго длится? — спросилъ онъ съ улыбкой.

— Она продлится до тѣхъ поръ, — проворчалъ Персиньи, — пока мы не поручимъ кому нибудь ее сократить.

Но, возвратясь къ своей мысли, онъ продолжалъ:

— Все это ничего не отбитъ въ сравненіи съ немедленнымъ бѣгствомъ принца, чѣмъ уничтожается явка въ судъ и прочія случайности, если онъ останется на свободѣ…

— Чтобы снова начать…

— Почему же нѣтъ? — смѣло сказалъ Персиньи.

— И вы хотите, чтобы я на это пошелъ, — я, другъ Орлеановъ?

— Развѣ вы не были болѣе стариннымъ другомъ Бонапартовъ?

Флао сдѣлалъ гнѣвный жестъ. Онъ не узнавалъ себя: похожденіе, въ которое онъ былъ замѣшанъ, его странно волновало. Обыкновенно спокойный, выдержанный, владѣвшій собою, онъ допустилъ себя вмѣшаться въ движеніе, клонившееся къ безпорядку; это было для него невыносимо, и онъ упрекалъ себя въ недостаткѣ вкуса.

Но онъ снова впалъ въ свое обычное равнодушіе и надѣлъ маску изящной холодности, не желая показаться испуганнымъ настояніями, по его мнѣнію, чрезмѣрными.

— Конечно, — произнесъ онъ, — мои воспоминанія и благодарность привязываютъ меня къ ихъ семейству, но все-таки я не могу вступить въ открытую борьбу съ королемъ, которому я присягалъ.

— Тогда, графъ, вы отказываете помочь брату вашего сына, — язвительно, хотя почтительно учтивымъ тономъ, оборвалъ его Персиньи.

Флао сдѣлалъ испуганное движеніе. Кровь прилила къ его лицу, въ глазахъ вспыхнуло пламя, а рука стиснула набалдашникъ палки. Но ему удалось снова успокоиться, благодаря способности владѣть собою.

Онъ пристально посмотрѣлъ на своего собесѣдника, который смѣло выдержалъ его взглядъ и прочиталъ въ немъ такую рѣшимость, такое страстное упорство, что внутренно смутился.

Однако онъ отвѣтилъ спокойнымъ, какъ бы равнодушнымъ тономъ:

— Сударь, я не понимаю, что вы хотите этимъ сказать?

— Хорошо, я вамъ объясню.

И онъ началъ говорить яснымъ, учтивымъ, но твердымъ голосомъ, точно выражаясь и не оставляя мѣста для сомнѣній.

— Въ главномъ штабѣ маршала Клозеля, направляющагося къ Константинѣ, находится въ данный моментъ молодой кавалерійскій офицеръ, который очень скучаетъ по парижскимъ гостинымъ. Воспитанный своей бабушкою, одной изъ лучшихъ женщинъ нашего времени, храбрый, остроумный и изящный, какъ его отецъ, товарищъ королевскаго принца по ученію, онъ самый блестящій, обворожительный изъ молодыхъ людей конституціоннаго двора, — точь въ точь какъ былъ его отецъ при императорскомъ дворѣ.

— Какой лестный портретъ сына и отца! Какъ же зовутъ этого феникса?

— Его зовутъ Огюстъ Морни. Не знаете ли вы его, генералъ?

— Да, я его знаю, — отвѣтилъ Флао, совершенно овладѣвъ собой.

— Этому совершенству приписываютъ знатное происхожденіе, — продолжалъ Персиньи, — что прибавляетъ еще болѣе привлекательности къ его личности въ глазахъ буржуазнаго двора, старательно окружающаго себя популярными воспоминаніями.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— То. что небольшая доза благоуханія наполеонизма нисколько не повредитъ не прославившемуся ничѣмъ царствованію, и если къ присутствующимъ старымъ маршаламъ имперіи присоединить внука Жозефины…

— Сударь!

— То этой добавкой не слѣдуетъ пренебрегать…

— Такъ вы предполагаете?…

— Я ничего не предполагаю. Я утверждаю, что молодой графъ Морни — сынъ красавицы королевы Гортензіи, которую обожало столько изящныхъ и храбрыхъ людей. Какъ сынъ королевы Гортензіи, онъ, слѣдовательно, приходится братомъ принца, о которомъ мы говорили.

На это Флао отвѣчалъ съ замѣтнымъ, нѣсколько меланхоличнымъ достоинствомъ.

— Вы только что, сударь, громко и опредѣленно высказали противъ женщины такое обвиненіе, какое даже потихоньку сказать я считаю серьезной несправедливостью. На чемъ вы основываетесь, утверждая то, что я со своей стороны считаю легендой?

Персиньи поднялъ голову и гордо, съ достоинствомъ и смѣлой откровенностью отвѣтилъ:

— Умоляю васъ, графъ, не терять изъ вида, кто я; я — другъ, безусловный другъ и неутомимый слуга герцогини Сенъ-Лё и всѣхъ ея близкихъ. Относительно моихъ намѣреній не можетъ быть сомнѣнія, и если я такъ, говорю, то потому, что обстоятельства слишкомъ серьезны, и я знаю, со своей стороны, кто меня слушаетъ. Здѣсь не можетъ быть клеветника, а есть только человѣкъ, слишкомъ привязанный къ Бонапартамъ, чтобы не знать всего, что ихъ касается. Я питаю культъ къ этой семьѣ и непреодолимую вѣру въ ихъ судьбу. Задолго до того, какъ я имѣлъ счастье сдѣлаться ихъ другомъ, и предвидя, что мнѣ придется, быть можетъ, отдать имъ жизнь, я узналъ все близко или далеко касающееся ихъ.

— И какіе же результаты этого изслѣдованія?

— Зачѣмъ такія слова и такой тонъ, генералъ: вы хотите меня оскорбить? Развѣ вы не признаете во мнѣ преданнаго и чистосердечнаго человѣка? Результатъ моихъ изслѣдованій тотъ, что я могу доказать, по крайней мѣрѣ, предъ вами настоящее происхожденіе графа Морни.

— Посмотримъ, — отвѣтилъ Флао.

Хотя въ тонѣ Флао слышалась насмѣшка, но въ его взглядѣ уже замѣтно было тревожное любопытство и сквозило зарождающееся чувство интереса, вызванное смѣлынъ собесѣдникомъ, неожиданно посланнымъ ему судьбою.

Персиньи продолжалъ:

— Графъ, помните ли вы осень 1811 года? Это былъ именно годъ рожденія римскаго короля. Въ то время заключили миръ, и всѣ были рады. Вездѣ царило веселье: устраивались охоты, празднества, пикники, кавалькады. Если не считать нѣкоторыхъ черныхъ точекъ въ Испаніи, то, казалось, имперія достигла своего апогея: ей нечего болѣе бояться, и наконецъ для нея наступило время благоденствія и удовольствій послѣ столькихъ сраженій и рѣзни. Тогда еще не предвидѣли экспедиціи въ Россію. Самъ Наполеонъ, повидимому, отказался отъ войны, когда сдѣлался незадолго до того отцомъ. Въ самый разгаръ всеобщаго веселья голландская королева, ссылаясь на серіозныя дѣла, призывающія ее въ Парижъ, внезапно покинула Сенъ-Лё, гдѣ ее окружала цѣлая толпа друзей. Однако она остановилась не въ своемъ домѣ въ улицѣ Серутти, а въ сопровожденіи своей надежной, преданной горничной отправилась, закутанная въ вуаль, въ одинъ съ виду очень скромный домъ подъ № 137 въ улицѣ Монмартръ. Нѣсколько дней спустя, мэръ Биржевого округа занесъ въ книгу свидѣтельство о рожденіи одного ребенка. Вы позволите мнѣ напомнить это метрическое: я его знаю на память, какъ большинство важныхъ документовъ, касающихся Бонапартовъ.

И молодой заговорщикъ принялся читать наизусть слѣдующій документъ:

«22-го октября 1811 г., ровно въ 12 часовъ, къ намъ, нижеподписавшемуся мэру третьяго округа, исполняющему должность гражданскаго чиновника, явился Клодъ-Мартэнъ Гардьенъ, докторъ медицины и акушеръ, живущій въ Парижѣ, въ улицѣ Монмартръ, подъ № 137, и заявилъ намъ, что наканунѣ у него родился ребенокъ мужского пола, котораго онъ намъ представилъ и которому далъ имя Шарль-Огюстъ-Луи-Жозефъ. Ребенокъ родился отъ Луизы-Эмили-Корали Флери, жены Огюста-Жана-Гіацинта де-Морни, землевладѣльца въ Санъ-Доминго, живущаго въ Вильтанезѣ, въ департаментѣ Сены. Вышеозначенныя заявленія сдѣланы въ присутствіи товарища Алексиса Шарлемань Лами, башмачника, сорока двухъ лѣтъ, живущаго въ Парижѣ въ улицѣ Бюфо, № 26, и Жозефа Моша, портного изъ улицы Дёзэкю, № 3, тоже товарища».

Флао невозмутимо слушалъ Персиньи, машинально откидывая кончикомъ своей палки маленькіе камешки, слѣдя, какъ казалось, съ большимъ вниманіемъ за ихъ паденіемъ.

— Изъ четырехъ именъ ребенка, — продолжалъ Персиньи, нисколько не смущаясь его молчаніемъ, — первое — ваше, графъ, второе — принца Евгенія, третье — короля Людовика, а четвертое — старшаго брата императора. Это просто совпаденіе, скажете вы, не правда ли? Подождите: вотъ и вѣскія доказательства, проливающія болѣе яркій свѣтъ на дѣло. Что это за Огюстъ-ЖанъГіацинтъ де-Морни? Это — старый прусскій офицеръ, пансіонеръ королевы Гортензіи, который впослѣдствіи былъ убитъ подъ Парижемъ, въ союзныхъ рядахъ. Въ свидѣтельствѣ о его погребеніи, зарегистрованномъ въ Версалѣ 5-го апрѣля 1814 г., не говорится, что онъ былъ женатъ или вдовецъ. Что такое Луиза-Эмшш-Корали Флери? Приближенная служанка королевы Гортензіи. Кто эти два свидѣтеля, о которыхъ докторъ Гардьенъ упоминалъ предъ мэромъ третьяго округа? «Патентованные свидѣтели», обязательные согласно гражданскимъ законамъ при совершеніи всѣхъ актовъ, никому неизвѣстные и безразлично относящіеся къ тѣмъ, кто ихъ пригласилъ присутствовать въ качествѣ свидѣтелей; это какіе нибудь сосѣди изъ дома съ противоположной стороны или мясники изъ угловой лавки. Въ нашемъ случаѣ дѣло яснѣе, и если они не знали землевладѣльца де-Морни и Луизу Флери, то были, по крайней мѣрѣ, знакомы съ ихъ друзьями. Одинъ изъ нихъ, Алексисъ Шарлемань Лами, былъ сапожникомъ генерала, графа Флао, другой, Жозефъ Мошъ — портнымъ доктора Гардьена. Что касается ребенка почти старика де-Морни, то вы полагаете, что этого неожиданнаго, запоздавшаго отпрыска увезли къ нему въ Вильтанезъ, и онъ съ любовью воспиталъ его и сдѣлалъ изъ него радость и утѣшеніе своихъ старыхъ дней? Совсѣмъ нѣтъ: его взялъ графъ Флао, завернулъ въ свой форменный плащъ и увезъ съ собою къ своей матери, г-жѣ Суза; она воспитывала его въ томъ самомъ домѣ въ улицѣ Сенъ-Флорентэнъ, мимо котораго мы только что проѣзжали, генералъ, и гдѣ вы считали неосторожнымъ, чтобы насъ видѣли вмѣстѣ. Развѣ все это не служитъ достаточнымъ доказательствомъ и не даетъ мнѣ права сказать, что капитанъ главнаго штаба, Морни, и капитанъ швейцарской артиллеріи Луи-Наполеонъ Бонапартъ — братья? Генералъ, вы — отецъ одного изъ нихъ; неужели вы оставите другого въ опасности?

Флао слушалъ его, молча, не выказывая ничѣмъ, какое чувство волновало его, и какой будетъ его отвѣтъ.

Да онъ ничего и не отвѣчалъ, ничего не опровергалъ и не подтверждалъ, а самъ задалъ вопросы.

— Чего вы ожидаете отъ меня? Чѣмъ я могу помочь? Чего вамъ надо?

— Двѣ вещи, генералъ: денегъ и назначенія.

— Денегъ, это очень легко. Сколько?

— Двадцать тысячъ, быть можетъ, немного больше, немного меньше, но, я думаю, этого достаточно.

— Вы ихъ получите сегодня вечеромъ. А какое назначеніе?

— Прежде чѣмъ уѣхать изъ Страсбурга, я узналъ, будто префектъ нашелъ недостаточнымъ одного начальника тюрьмы, честнаго, но не очень смышленаго эльзасца, чтобы слѣдить за узниками 30-го октября. Онъ просилъ въ томъ самомъ докладѣ, который прибылъ сюда сегодня утромъ, чтобы въ виду настоящихъ обстоятельствъ ему прислали болѣе значительнаго чиновника для управленія Страсбургской тюрьмою. Я вамъ хочу предложить кандидата и попрошу назначить его.

— А! я понимаю… Хорошо, я назначу вашего кандидата, если есть еще время… Его имя?

Персиньи выразилъ нѣкоторое замѣшательство, затѣмъ произнесъ:

— Мальбекъ, прежній унтеръ-офицеръ 4-го гусарскаго полка въ Понтиви, въ настоящее время онъ — редакторъ «Journal des Muses».

Флао не могъ удержаться отъ улыбки.

— Такъ и въ тюрьмѣ у него есть, оказывается, одна изъ музъ, сестра Аполлона.

— Вы говорите о г-жѣ Гордонъ?

— Да.

— Она — не поэтъ.

— Она — муза музыки, сама Эвтерпа.

— Вы ее знаете?

— Я ее слышалъ въ Итальянской оперѣ. Но вернемся къ вашему господину. Вы говорите, его зовутъ Мальбекъ?

— Да, генералъ, Мальбекъ.

Флао записалъ его имя въ записной книжкѣ.

— Сегодня вечеромъ я увижу графа Молэ и думаю, что мнѣ удастся устроить это дѣло. Куда я долженъ прислать вамъ отвѣтъ и двадцать тысячъ франковъ?

Персиньи съ минуту размышлялъ и затѣмъ произнесъ:

— Я буду въ полночь въ Café de Paris.

— Вы не боитесь, что васъ тамъ арестуютъ?

— Меня здѣсь не разыскиваютъ: они думаютъ, что я прячусь въ Страсбургѣ. Впрочемъ, я неузнаваемъ.

— И такъ смѣлъ, — замѣтилъ, улыбаясь, графъ. — Если бы у молодого Луи было побольше товарищей, какъ вы, то онъ непремѣнно имѣлъ бы успѣхъ.

— Мы на это разсчитываемъ.

— Тише, ваши дѣла меня не касаются.

Персиньи бросился къ Флао, взялъ его руку и крѣпко ее пожалъ.

— Вы — честный человѣкъ, я это угадалъ!

— Хорошо, хорошо, оставимъ это. Намъ нечего болѣе другъ другу сказать? Разойдемся. Насъ слишкомъ долго видятъ вмѣстѣ, что можетъ нарушить мое спокойствіе, — сказалъ онъ вздыхая.

— Мы никого не встрѣтили, — замѣтилъ Персиньи.

— Какъ знать?

Къ Флао вернулось его прежнее прекрасное настроеніе и та очаровательная привлекательность, которая дѣлала его обворожительнымъ, несмотря на минувшія пятьдесятъ лѣтъ.

— Прощайте, мой молодой другъ, счастливой удачи. Ступайте въ ту сторону: тамъ вы найдете фіакръ, а я пойду здѣсь къ моему старому купэ, старому кучеру и старой лошади. Ахъ, молодость, она вѣритъ и составляетъ заговоры!

Онъ уже пошелъ далѣе, но остановился и спросилъ:

— А какъ же васъ найдетъ мой посланный?

— Онъ спроситъ г. Манюэля.

— All right! — отвѣтилъ Флао по-англійски, какъ это было принято при Людовикѣ-Филиппѣ.

Пройдя немного, Персиньи остановилъ проѣзжавшій фіакръ и отправился въ Пале-Рояль. Тамъ онъ вошелъ въ Estaminet hollandais, гдѣ встрѣтилъ своего товарища Мальбека, сторонника Бонапартовъ, который сначала его не узналъ. Персиньи сказалъ ему, что хочетъ съ нимъ поговорить, и они отправились въ редакцію «Journal des Muses», редакторомъ котораго былъ Мальбекъ. Тамъ Персиньи разсказалъ ему обо всемъ происшедшемъ въ Страсбургѣ и просилъ его помощи для спасенія принца и всѣхъ арестованныхъ, для чего Мальбеку предстояло принять должность смотрителя тюрьмы. Мальбекъ согласился, и они уговорились быть вечеромъ вмѣстѣ въ Café de Paris, чтобы ожидать отвѣта Флао. Въ это время въ редакцію пришли издательницы журнала, три хорошенькія женщины, которыя взяли себѣ прозвищемъ имена трехъ музъ: Кліо, Каліопа и Эрато. Онѣ страстно любили похожденія и были также сторонницами Бонапарта. Знакомство быстро завязалось, и всѣ условились ужинать вмѣстѣ въ Café de Paris, въ кабинетѣ г. Манюэля. Въ назначенный часъ всѣ весело ужинали, когда пришелъ отвѣтъ -отъ Флао, что мѣсто смотрителя тюрьмы уже передано нѣкоему Лебедю, и тотъ на другой день отправляется въ Страсбургъ. Сначала это извѣстіе встревожило Персиньи, и онъ поблѣднѣлъ, но потомъ, овладѣвъ собою, онъ придумалъ цѣлую интригу, чтобы захватить на дорогѣ его бумаги и вмѣсто него отправить на мѣсто назначенія Мальбека.

Но для этого требовалась помощь хорошенькихъ женщинъ, и Персиньи, вспомнивъ о трехъ музахъ, предложилъ имъ роль соблазнительницъ. Рѣшено было, что одна изъ нихъ займетъ мѣсто въ купэ дилижанса въ тотъ день, когда поѣдетъ Лебедь, а остальныя двѣ будутъ ожидать ихъ пріѣзда на почтовой станціи, гдѣ бываетъ остановка. Очаровавъ Лебедя, первая пригласитъ его отужинать вмѣстѣ съ ея подругами, и Лебель такъ будетъ увлеченъ ими, что не замѣтитъ отъѣзда дилижанса. Тогда его спутница предложитъ ему догнать въ своемъ экипажѣ дилижансъ, и Лебель попадется въ ловушку: его повезутъ по другому направленію, а вмѣсто него въ Страсбургъ пріѣдетъ фальшивый Лебель, т.-е. Мальбекъ, вмѣстѣ съ его бумагами и двумя помощниками.

Три музы съ радостью приняли это предложеніе, а Персиньи рѣшилъ, переодѣвшись курьеромъ, возвратиться въ Страсбургъ съ порученіями жены префекта. Позже мы увидимъ, что планъ вполнѣ удался тремъ музамъ, и Лебель былъ задержанъ ими въ плѣну.

XXX.

Въ то время какъ префектъ принималъ поздравленія высшей бюрократіи и почетныхъ обывателей департамента, Патернэ ходилъ взадъ и впередъ по пріемной, рядомъ съ кабинетомъ Шоппэнъ д’Арнувиля. Его лицо, прежде насмѣшливое, сдѣлалось меланхоличнымъ со времени неудавшагося заговора.

Хотя посѣтители были уже извѣстные ему люди, но по профессіональной привычкѣ старый полицейскій разсматривалъ своимъ проницательнымъ взглядомъ каждую появлявшуюся личность.

Утомленный этимъ разглядываніемъ, онъ съ пренебрежительной гримасой повернулся на каблукахъ и направился къ окну, выходившему на парадный дворъ.

Опираясь на оконную задвижку и барабаня по стеклу своими жирными и бѣлыми, какъ у прелата, пальцами, онъ съ минуту простоялъ у окна, какъ вдругъ на мостовой раздался стукъ лошадиныхъ копытъ, и къ подъѣзду галопомъ подскакалъ всадникъ.

Патернэ подпрыгнулъ отъ удивленія при видѣ такой необычайной неожиданности и, не имѣя силы удержаться, воскликнулъ:

— Что это такое?

Онъ такъ и остался съ открытымъ ртомъ, вопреки обычнымъ сдержанности и спокойствію, съ какими обыкновенно онъ узнавалъ о самыхъ невѣроятныхъ событіяхъ въ жизни. На этотъ разъ случилось такое невѣроятное событіе, что все его маленькое, жирное тѣльце дрожало. Дѣйствительно, было чему изумляться, особенно человѣку не предупрежденному: въ наѣздникѣ, только что спрыгнувшемъ съ коня у подъѣзда, который велъ на половину жены префекта, онъ узналъ Персиньи.

«Персиньи!.. въ Страсбургѣ!.. — подумалъ онъ, — въ Страсбургѣ, откуда ему какимъ-то чудомъ удалось улизнуть! Онъ сошелъ съ ума!» Затѣмъ, не видя болѣе Персиньи, онъ задалъ себѣ вопросъ: «Куда онъ дѣлся, чортъ возьми?»

И пока онъ раздумывалъ, въ залъ вошелъ слуга и окликнулъ его:

— Г. Патернэ!..

— А?

— Васъ спрашиваютъ у супруги г. префекта.

Патернэ кивнулъ въ знакъ согласія и пошелъ за слугою.

Въ прихожей жены префекта онъ увидѣлъ курьера.

— Вы? — спросилъ онъ вполголоса.

— Да, — отвѣтилъ также тихо Персиньи. — Это васъ удивляетъ?

— Еще бы!

— Я хотѣлъ строго исполнить данное мнѣ порученіе.

— Какое порученіе?

— Жены префекта.

Патернэ положительно былъ поставленъ втупикъ; онъ не могъ притти въ себя отъ такой смѣлости и безполезнаго презрѣнія къ опасности, хотя самъ вообще не привыкъ ничѣмъ смущаться.

— Но, вѣдь, это сумасбродство, — шепталъ онъ задыхающимся голосомъ.

— Вы думаете? — спросилъ Персиньи, сверкая глазами.

Патернэ тотчасъ понялъ и спросилъ:

— Нѣчто другое?

— Еще бы!… но пойдемте. Мы не можемъ безопасно оставаться здѣсь.

Чрезъ десять минутъ оба сообщника вошли въ маленькую пивную въ улицѣ Нюё Блё. Выслушавъ изліянія совсѣмъ выздоровѣвшей мамаши Ваграмъ, Патернэ и Персиньи сѣли за столъ въ одномъ изъ пустынныхъ въ этотъ часъ угловъ и принялись бесѣдовать.

Персиньи наскоро разсказалъ о своихъ попыткахъ въ Парижѣ, о планѣ бѣгства, уже давно созрѣвшемъ въ его мозгу, и о средствахъ, къ которымъ онъ прибѣгнулъ для приведенія его въ исполненіе. Онъ передалъ ему, какого драгоцѣннаго пособника послалъ ему случай для отраженія непредвидѣннаго удара, какъ назначеніе Лебеля вмѣсто Мальбека, что этотъ Лебель былъ въ данный моментъ секвестрованъ тремя музами въ маленькомъ замкѣ, въ департаментѣ Сены и Оазы, и что чрезъ нѣсколько часовъ дилижансъ привезетъ Мальбека съ бумагами Лебеля. Но, по его словамъ, надо спѣшить, а то Лебель, придя въ себя, кончитъ тѣмъ, что прерветъ свой сладострастный плѣнъ; имъ же необходимо, чтобы узники, особенно принцъ съ Элеонорой, были свободны до его появленія.

Патернэ съ восторгомъ смотрѣлъ на этого необыкновеннаго авантюриста; юношеская рѣшимость послѣдняго совершенно противорѣчила гримировкѣ стараго курьера съ красноватымъ лицомъ, сѣдыми усами, отяжелѣвшаго отъ тридцатилѣтней суровой службы. Патернэ былъ въ восторгѣ отъ его силы воли, упорства, холодной энергіи и разумной преданности дѣлу. Ему казалось невозможнымъ, чтобы такимъ людямъ не удалось въ одинъ прекрасный день взять приступомъ власть. «Увы, буду ли я здѣсь, чтобы насладиться ихъ тріумфомъ?» — думалъ онъ.

И старому полицейскому немного взгрустнулось; онъ былъ нѣсколько меланхоличенъ, когда возобновилъ бесѣду съ молодымъ заговорщикомъ. Долго они обсуждали подробности плана, который имъ предстояло исполнить, и когда все было обдумано и предусмотрѣно, то Персиньи поднялся съ своего мѣста и произнесъ:

— Вотъ уже наступилъ часъ прибытія дилижанса. Ваша роль начинается, г. Патернэ. Ступайте. Пока вы будете представлять «Лебеля» префекту и водворять его въ новой должности, я дамъ, при посредничествѣ нашей доброй мамаши Ваграмъ, инструкціи относительно нашихъ.

Они разстались, и, нѣсколько минутъ спустя, Патернэ сталъ ходить взадъ и впередъ предъ почтовой станціей, ожидая прибытія дилижанса.

Когда онъ прибылъ, Патернэ не могъ не узнать фальшиваго Лебеля въ единственной вышедшей изъ купэ личности. Вмѣстѣ съ нимъ изъ дилижанса вышли два усача въ новенькой формѣ тюремныхъ сторожей и. расправляя утомленныя отъ долгой ѣзды ноги, подошли къ новому начальнику.

— Это что такое? — спросилъ Патернэ, уже обмѣнявшійся вполголоса нѣсколькими словами съ Мальбекомъ.

— Наши два товарища; они пріѣхали, чтобы облегчить «операцію».

— А, хорошо, понимаю… Пусть они отправляются въ тюрьму, пока я поведу васъ къ префекту.

Представленіе префекту совершилось по всѣмъ правиламъ. Лебедь подалъ ему бумагу, письмо министра, въ которомъ онъ уполномачивалъ его слѣдить за узниками, отвѣчая за ихъ цѣлость. Новый смотритель былъ утвержденъ въ своей должности и отправился въ тюрьму.

Положеніе Луи-Наполеона и другихъ узниковъ 30-го октября было слѣдующее. Принцъ занималъ маленькую комнату, но комфортабельнѣе, чѣмъ остальные. Онъ устроился удобнѣе другихъ, благодаря тому, что добился разрѣшенія имѣть при себѣ своего слугу, Шарля Телэна. Въ первые часы своего заключенія Луи-Наполеонъ упалъ духомъ. Онъ пришелъ въ отчаяніе отъ непоправимой неудачи и горевалъ, что увлекъ съ собою храбрыхъ и честныхъ товарищей, раздѣлявшихъ съ нимъ его пустую мечту; ихъ будущность съ этихъ поръ была разбита, если бы даже они спасли свою жизнь.

Вскорѣ, однако, онъ поборолъ себя и сталъ проводить дни за составленіемъ мемуаровъ, въ которыхъ надѣялся оправдать предъ потомствомъ происшествіе 30-го октября, какъ попытку принести пользу своей странѣ.

Главной же заботой было обезпечить судьбу людей, скомпрометировавшихъ себя для него и оставившихъ свои семьи, быть можетъ, безъ всякой поддержки.

Съ этой цѣлью онъ написалъ своей матери письмо, прося ее не оставлять ни сыновей Водрэя, ни родныхъ тѣхъ лицъ, которыя погубили себя ради него.

Предпринявъ эти предосторожности, онъ успокоился и сталъ безъ страха смотрѣть на будущее, убаюкиваемый своимъ природнымъ фатализмомъ, заставлявшимъ его безропотно отдаваться судьбѣ.

Его историкъ, Ипполитъ Кастиль, говоритъ: «Мать шепнула ему на ухо слова колдуній изъ „Макбета“: „Ты будешь королемъ!“ и съ тѣхъ поръ онъ не признавалъ другого положенія, — развѣ только смерть».

И даже здѣсь, въ этой тюрьмѣ, откуда онъ могъ выйти лишь для смертной казни, онъ все-таки не сомнѣвался. Луи-Наполеонъ былъ увѣренъ, что въ одинъ прекрасный день сдѣлается главою французскаго народа.

Водрэй послѣ нѣсколькихъ часовъ унынія, какъ неизбѣжнаго послѣдствія усиленнаго нервнаго напряженія, вдругъ встряхнулся. Въ немъ вспыхнули гнѣвъ и злоба противъ личностей, помѣшавшихъ успѣху дѣла, особенно противъ Талландье, который его оскорбилъ.

Затѣмъ, растянувшись на кушеткѣ, онъ рылся въ своей памяти, вспоминая о единственномъ часѣ любви, который ему доставила страстно любимая имъ женщина, отдавшаяся ему лишь изъ преданности другому.

Онъ мечталъ объ одномъ: снова видѣть ее и добиться отъ нея еще одного часа того мимолетнаго высшаго наслажденія, которое она доставила ему, даже оставаясь холодной, безчувственной, почти мертвой.

Что касается до влюбленной и преданной принцу Элеоноры, то ей казалось, что во всю жизнь она не была такъ счастлива, какъ теперь.

Ея казематъ находился рядомъ съ комнатой принца, и этого было достаточно для ея счастья. Она вставала съ зарею и занималась туалетомъ съ помощью своей вѣрной горничной, прислуживавшей во всякое время дня, съ милостиваго разрѣшенія префекта. Послѣ тщательной заботы о своей наружности и уборки комнаты, превратившейся въ изящный надушенный уголокъ, она принималась за чтеніе книги, стараясь, чтобы чужія мысли поглотили ея собственныя. Но всѣ усилія оказывались напрасными: ея мысль безпрестанно проникала сквозь стѣну и уносилась къ другу, находившемуся въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея.

Тогда она открывала партитуру и цѣлыми часами пѣла безъ всякаго акомпанемента, руководимая лишь желаніемъ понравиться своимъ товарищамъ по заключенію и развлечь ихъ, особенно одного изъ нихъ. Пѣніемъ этой сирены заслушивались не только узники, но и тюремщики, и очарованные забывали о долго тянувшемся времени.

Такъ прошло восемь дней, и въ послѣдній вечеръ заключенные узнали, что изъ Парижа пріѣхалъ новый смотритель тюрьмы. Послѣ его посѣщенія у нихъ явилась надежда, что какое нибудь событіе освободитъ ихъ изъ заключенія.

Дѣйствительно 9-го вечеромъ случилось событіе, но не такое, какъ они ожидали.

Вечеромъ, около половины седьмого часа, въ тюрьму явился Персйньи, въ сопровожденіи нѣсколькихъ человѣкъ, котораго впустили два сторожа, пріѣхавшіе изъ Парижа. На пустынной улицѣ, тянувшейся вдоль задней стѣны тюрьмы, ожидали три кареты. Персиньи приказалъ отворить казематъ принца — тамъ было пусто. Онъ бросился въ комнату Элеоноры — тамъ тоже было пусто. Въ другихъ казематахъ находились заключенные, но они отказались въ отсутствіи своего главы и Элеоноры слѣдовать за Персиньи. Пока онъ уговаривалъ ихъ бѣжать, появился одинъ изъ фальшивыхъ тюремщиковъ и громко кричалъ:

— Спасайтесь! — пріѣхалъ смотритель Лебель. — Намъ надо всѣмъ бѣжать!…

Ничего не оставалось болѣе, какъ сдаться, и Персиньи съ бѣшенствомъ въ сердцѣ бросился къ выходу, сопровождаемый своими помощниками.

За полчаса до этой неудавшейся попытки, префектъ Шоппэнъ д’Арнувиль шагалъ по своему кабинету, оканчивая диктовать Корнильону третій докладъ о мятежѣ 30-го октября, когда на дворѣ префектуры раздался стукъ копытъ нѣсколькихъ лошадей и колесъ экипажей.

Префектъ прервалъ свою диктовку и, подойдя къ окну, раздвинулъ занавѣсы.

— Три дорожныхъ кареты… съ громадными фонарями… съ гербами!… — воскликнулъ онъ. — Что это означаетъ?

Въ это время вошелъ испуганный сторожъ и доложилъ:

— Начальникъ Сенскихъ жандармовъ прибылъ изъ Парижа съ приказомъ министра.

— Проведите его сюда.

— Внизу ожидаютъ три кареты, полные жандармовъ, — произнесъ таинственнымъ голосомъ сторожъ, захлебываясь отъ восторга.

— Проведите его сюда, проведите, — повторилъ префектъ, волнуясь отъ любопытства.

Чрезъ нѣсколько секундъ появился начальникъ жандармовъ въ полной парадной формѣ; онъ по-военному привѣтствовалъ префекта и протянулъ ему запечатанный конвертъ.

— Отъ перваго министра, — сказалъ онъ.

По знаку своего начальника, Корнильонъ исчезъ.

Шоппэнъ д’Арнувиль лихорадочно вскрылъ конвертъ.

— Дѣйствительно ли вы" — поручикъ Конья? — спросилъ онъ, прочитавъ бумагу.

— Да, — отвѣтилъ офицеръ.

— Я васъ слушаю.

Жандармъ отрывистымъ голосомъ, по-военному отрапортовалъ:

— Первый министръ приказываетъ вамъ именемъ короля немедленно освободить принца Луи-Наполеона изъ тюрьмы и сдать его мнѣ на руки, для препровожденія его въ Парижъ.

— Безъ сомнѣнія, для того, чтобы судить его въ палатѣ, пэровъ? — спросилъ префектъ. — А его сообщниковъ?

— Сообщники появятся предъ судомъ Нижняго Рейна. Что касается принца, то, кажется, — г. префектъ, это лишь вамъ говорю, — онъ только доѣдетъ до Парижа, а затѣмъ отправится въ одинъ изъ морскихъ портовъ для отъѣзда въ Америку.

Префектъ подскочилъ. Онъ принадлежалъ къ роду знаменитыхъ адвокатовъ, которые иногда умѣли въ прежнихъ парламентахъ сопротивляться королевской власти; уважая законъ, онъ не могъ удержаться отъ восклицанія:

— Увезти принца! Но вѣдь это серіозное дѣло! Похитить подсудимаго отъ правосудія, когда оно его поймало, когда уже начато слѣдствіе, и есть другіе обвиняемые!… Въ первомъ параграфѣ свода гражданскихъ законовъ говорится, что «всѣ французы равны предъ закономъ».

— Вы прикрыты авторитетомъ министра.

— Однако…

Префектъ былъ дѣйствительно возмущенъ при мысли, что его хотятъ сдѣлать сообщникомъ такого беззаконія.

Увидя это, Конья объявилъ рѣшительнымъ тономъ, не допускающимъ возраженія:

— У меня есть приказъ отъ имени министра внутреннихъ дѣлъ принять у васъ принца изъ-подъ стражи. Въ то же время командующій 5-й военной дивизіей подпишетъ таковой отъ имени военнаго министра. Это дѣло высшей полиціи государства, которое не касается до вашей юриспруденціи. У меня есть такое же распоряженіе къ генералу Вуаролю. Прикажите проводить меня къ нему.

Настаивать было невозможно, и префектъ позвонилъ. Появился сторожъ.

— Здѣсь ли еще главный комиссаръ? — спросилъ префектъ.

— Да.

— Попросите его отъ моего имени препроводить поручика въ военную дивизію… Да пошлите ко мнѣ Патернэ.

Поручикъ Конья, отдавъ по-военному честь префекту, послѣдовалъ за сторожемъ.

Вошелъ Патернэ. Префектъ въ это время писалъ за своимъ письменнымъ столомъ форменную бумагу къ начальнику Новой тюрьмы.

— Вотъ приказъ о вызовѣ г-жи Гордонъ. Ступайте за нею и приведите ее сюда: я хочу снова сдѣлать ей допросъ.

Патернэ взялъ приказъ, поклонился префекту и вышелъ.

Выходя онъ слышалъ, какъ префектъ нервно позвалъ Корнильона.

— Ну, окончимъ Докладъ.

Теперь префектъ измѣнилъ его и написалъ въ примирительномъ духѣ.

Окончивъ его, онъ весело потеръ руки и пошелъ въ сосѣднюю комнату принимать г-жу Гордонъ.

Призывая къ себѣ Элеонору, префектъ стремился къ одной цѣли: удалить ее изъ тюрьмы, пока будутъ увозить принца. Онъ опасался, что съ ея стороны послѣдуетъ какая нибудь отчаянная выходка, которая еще болѣе осложнитъ дѣло.

Когда онъ очутился предъ нею, то, будто съ цѣлью выяснить нѣкоторыя подробности мятежа, приступилъ къ допросу; но Элеонора была осторожна и видя, что онъ сбивается, задавала себѣ вопросъ, какая истинная цѣль этого новаго свиданія.

Префектъ по временамъ посматривалъ на часы. Вдругъ онъ всталъ и прервалъ разговоръ. Снова раздался стукъ экипажей, остановившихся предъ префектурой, гдѣ Конья оставилъ нѣсколькихъ жандармовъ, которыхъ по дорогѣ долженъ былъ захватить.

— Сударыня, — сказалъ префектъ, чтобы выиграть время, — на мнѣ лежитъ тяжелый долгъ препроводить васъ снова въ тюрьму. Но меня удивляетъ, какъ это вы, такая хитрая, дали себя арестовать…

— Я этого хотѣла, чтобы позаботиться о принцѣ.

— Тогда я очень опасаюсь, что ваша жертва безполезна.

Онъ взглянулъ на улицу, гдѣ снова раздался стукъ экипажей и топотъ лошадей эскорта.

— Что вы хотите сказать? — спросила она, и, подбѣжавъ къ окну, съ горестью воскликнула:

— Эти кареты!… эскортъ!… Принца увозятъ!… Ахъ, Боже мой! Венсенскій ровъ! Герцогъ Энгіенскій!…

— Успокойтесь, сударыня, — сказалъ улыбаясь префектъ: — политика гражданина-короля, — того бѣднаго короля, надъ которымъ вы когда-то такъ насмѣхались, — менѣе жестока, чѣмъ перваго консула. Вотъ вамъ первое отмщеніе короля: милосердіе…

— Принцъ… — задыхаясь произнесла молодая женщина.

— Просто посылается въ изгнаніе, — отвѣтилъ префектъ.

— Освобожденъ!… онъ будетъ освобожденъ!…

— Какъ и вы сами въ скоромъ времени… Когда главный виновный ускользаетъ отъ правосудія, никакой судъ, а нашъ эльзаскій тѣмъ менѣе, не посмѣетъ произвести приговора надъ сообщниками.

Элеонора въ одно и то же время была рада, что принцъ внѣ опасности, и въ отчаяніи отъ разлуки съ нимъ.

— Уѣхалъ!… — шептала она со слезами на глазахъ. — Я не видѣла его, и онъ не сказалъ мнѣ послѣдняго прости…

Но со свойственными ея натурѣ скачками въ настроеніи она съ тревогой спросила:

— Куда его везутъ?

— Вы задаете нѣсколько нескромный вопросъ, — съ улыбкой отвѣтилъ префектъ. — Это — государственная тайна.

И онъ лукаво прибавилъ, вспомнивъ объ ихъ поединкѣ на словахъ.

— Какой отвѣтъ далъ бы Талейранъ, если бы онъ былъ на моемъ мѣстѣ?

— Когда первое движеніе доброе, то надо, чтобы и второе слѣдовало такое же, — отвѣтила Элеонора, улыбаясь сквозь слезы.

— Хорошо, — отвѣтилъ префектъ: — его отвезутъ въ Америку.

— Въ Америку? — повторила Элеонора, и унеслась мечтою, куда ее призывалъ новый ангажементъ.

Префектъ подошелъ къ двери и закричалъ:

— Корнильонъ! Патернэ!

Оба появились въ дверяхъ.

— Поручаю вамъ проводить эту даму въ Новую тюрьму, — сказалъ онъ старому полицейскому.

— А вы, г. Корнильонъ, снова будете заниматься въ бюро: я опасаюсь, что, оставаясь въ моемъ кабинетѣ, вы совершите какую нибудь новую нелѣпость… Что касается васъ, г. Патернэ, то я получилъ распоряженіе, чтобы вы возвратились въ Парижъ: министръ внутреннихъ дѣлъ желаетъ, чтобы вы находились при немъ для наблюденія за всѣми бонапартистскими происками; вы получите повышеніе.

Корнильонъ былъ совершенно уничтоженъ.

— Гм!.. проворчалъ ему на ухо Патернэ.

Префектъ проводилъ г-жу Гордонъ до прихожей. Тамъ онъ пожалъ ей дружески руку, но не могъ удержаться, чтобы лукаво не сказать:

— Такъ вы все еще вѣрите, что въ одинъ прекрасный день принцъ будетъ царствовать?..

— Chi losa… — отвѣтила бы мать Наполеона, Летиція, но красавица-пѣвица, теперь одинокая, молча отправилась въ тюрьму; ея сердце было спокойно, но въ то же время полно отчаянія.

ЭПИЛОГЪ.

Въ ночь съ пятницы на субботу (съ 10-го на 11-е ноября), Габріэль Делессеръ съ нетерпѣніемъ шагалъ по ковру кабинета въ стилѣ Людовика XV. Онъ возвратился изъ оперы въ двѣнадцать часовъ ночи и былъ во фракѣ.

Префектъ полиціи лихорадочно ожидалъ какого-то событія, извѣстнаго только ему одному. Каждыя четверть часа онъ съ нетерпѣніемъ смотрѣлъ на часовую стрѣлку, двигавшуюся, какъ ему казалось, слишкомъ медленно. Тяжелое тикъ-такъ маятника великолѣпныхъ стѣнныхъ часовъ оживляло ночную тишину.

Наконецъ, около двухъ часовъ ночи, раздался стукъ колесъ, и во дворъ галопомъ вкатилась карета, вызвавъ эхо въ старомъ дворцѣ св. Людовика.

Чрезъ нѣсколько минутъ въ кабинетъ вошли трое мужчинъ: одинъ изъ нихъ, довольно небольшого роста, былъ въ статской одеждѣ, двое другихъ, высокаго роста, — въ жандармскихъ мундирахъ.

Делессеръ поспѣшилъ ихъ встрѣтить и очень низко поклонился самому небольшому изъ нихъ.

— Принцъ, я васъ ожидалъ, — произнесъ онъ, — милости просимъ. Какія бы обстоятельства ни привели васъ сюда, прошу васъ не сомнѣваться въ моемъ усердіи, симпатіи и преданности.

Меланхолическая улыбка скользнула по губамъ молодого человѣка, котораго префектъ назвалъ принцемъ. Онъ поспѣшно отвѣтилъ:

— Я безконечно тронутъ вашимъ учтивымъ пріемомъ, г. префектъ; наконецъ я узнаю, для чего меня взяли изъ тюрьмы, разлучили съ товарищами по несчастію и что хотятъ со мною сдѣлать.

Мертвенно-блѣдный цвѣтъ лица, синеватые круги подъ глазами, лихорадочное состояніе принца — все обнаруживало болѣзненное утомленіе. Делессеръ придвинулъ кресло къ Луи-Наполеону. Затѣмъ, продолжая стоять, чтобы выразить ему почтительное вниманіе, онъ сталъ давать требуемыя разъясненія.

— Ваше высочество, король по своей добротѣ, а также изъ сочувствія къ семейству императора, рѣшилъ не возбуждать противъ васъ никакого преслѣдованія.

— А что будетъ съ моими друзьями?

— Ихъ привлекутъ къ суду.

Луи-Наполеонъ порывисто всталъ.

— Это невозможно! — произнесъ онъ: — король не захочетъ обезчестить меня своимъ снисхожденіемъ, о которомъ я не ходатайствовалъ у него, и милостью, мною отвергаемой.

— Рѣшеніе, касающееся васъ, принято королемъ по настоятельной просьбѣ герцогини Сенъ-Лё.

— Моей матери!.. Она здѣсь?.. въ Парижѣ?..

— Да.

— Такъ это она?…

— Она, лично.

— Могу ли я ее видѣть?

— Нѣтъ, ваше высочество, — отвѣтилъ мягко Делессеръ: — этому противорѣчитъ королевскій приказъ.

Луи-Наполеонъ упалъ въ кресло и, весь въ слезахъ, произнесъ прерывающимся голосомъ:

— Моя мать… моя мать… это вы причинили мнѣ послѣднее горе! Ахъ, сударь, быть можетъ, я виновенъ, желая возмутить мою страну, но, поистинѣ, возмездіе превышаетъ мою вину. Все противъ меня: мое предпріятіе не удалось, мои намѣренія останутся для всѣхъ неизвѣстными, моя судьба, вопреки моему желанію, разлучена съ судьбою людей, которыхъ я компрометировалъ, и въ глазахъ всего свѣта я буду сумасшедшимъ чистолюбцемъ и подлецомъ.

Съ принцемъ произошелъ коротенькій припадокъ отчаянія, и Делессеръ не нарушалъ молчанія, чтобы дать ему время успокоиться.

Вскорѣ принцъ пришелъ въ себя и спросилъ:

— Могу ли я написать королю и моей матери?

— Конечно, ваше высочество; садитесь за мой письменный столъ и пишите, что вамъ угодно.

Усаживаясь писать, Луи-Наполеонъ еще разъ спросилъ:

— Что хотятъ со мною сдѣлать?

— Ваше высочество, прежде всего вы окажите честь откушать ужинъ, заказанный для васъ и который ожидаетъ васъ въ моей столовой; затѣмъ, можетъ быть, вы пожелаете, то часъ или два отдохните въ моей спальнѣ; когда же соберетесь съ силами, то опять сядете въ экипажъ съ этими господами; имъ отданъ приказъ проводить васъ до Лорьява. Тамъ вы пересядете на фрегатъ, который доставитъ васъ въ Америку, гдѣ вамъ возвратятъ полную свободу.

Принцъ глубоко вздохнулъ и произнесъ:

— Изгнаніе, еще изгнаніе, всегда изгнаніе, а я надѣялся опять найти свою родину!..

Онъ принялся писать, между тѣмъ какъ Делессеръ незамѣтно подозвалъ обоихъ жандармовъ въ глубину комнаты и заставилъ ихъ разсказать подробности о взятіи принца изъ тюрьмы и поѣздкѣ въ Парижъ.

Луи-Наполеонъ написалъ сначала королю:

"Государь.

"Не благодарю васъ за милость, которой я у васъ не просилъ, и противъ которой я протестую, какъ принцъ, именемъ моей чести и, какъ гражданинъ, именемъ священнаго принципа равенства предъ закономъ. Однако не позволительно съ моей стороны не признать, что по вашему желанію моей семьѣ было оказано уваженіе. Почитая историческія права, вы обращались съ Бонапартами, какъ съ императорской семьей, чего никогда не дѣлали ни реставрація, ни священный союзъ. Дѣйствуя такимъ образомъ, вы отзывались на чувства французовъ.

"Жизнь для меня ничто, государь, но моя благодарность будетъ велика, если вы сохраните жизнь моихъ друзей. Это все старые воины, остатки нашей старой арміи, увлеченные мною и соблазненные прежними славными воспоминаніями.

"Я прошу у побѣдителя при Вальми спасти жизнь побѣжденныхъ при Ватерло.

"Луи-Наполеонъ".

«Полицейская префектура. 12-го ноября, 3 часа утра».

Затѣмъ принцъ написалъ слѣдующее письмо матери:

"Дорогая мама!

"По вашимъ поступкамъ я узналъ всю вашу нѣжную любовь Ко мнѣ. Вы подумали объ опасности, какой я подвергаюсь, но вы не вспомнили о моей чести, обязующей меня раздѣлить участь моихъ товарищей по несчастію. Я испытываю большое горе, видя себя разлученнымъ съ людьми, увлеченными мною къ погибели; мое присутствіе могло бы благопріятно вліять на судей въ пользу подсудимыхъ. Я написалъ королю, прося его оказать имъ милосердіе; это — единственная милость, которая меня тронула бы.

"Я уѣзжаю въ Америку, но, дорогая мама, если вы не хотите увеличить моего горя, умоляю васъ не слѣдовать за мною. Мысль, — заставить свою мать отправиться со мною въ изгнаніе, будетъ въ глазахъ свѣта неизгладимымъ горемъ. Я хочу самъ создать себѣ существованіе въ Америкѣ, какъ сдѣлалъ Ашиль Мюратъ. Мнѣ надо заняться чѣмъ нибудь новымъ, чтобы мнѣ тамъ понравилось.

"Прошу васъ, дорогая мама, позаботиться, чтобы страсбургскіе узники ни въ чемъ не нуждались. Позаботьтесь о двухъ сыновьяхъ полковника Водрэя: они въ Парижѣ съ своей матерью. Я легко примирился бы съ своей участью, если бы зналъ, что жизнь моихъ товарищей по несчастію спасена; имѣть же на совѣсти смерть храбрыхъ воиновъ будетъ для меня неизгладимымъ горемъ.

"Прощайте, дорогая мама! Благодарю васъ за всѣ данныя мнѣ доказательства нѣжной любви. Возвращайтесь въ Арененбергъ, но не поѣзжайте за мною въ Америку, иначе я буду очень несчастливъ. Прощайте; нѣжно васъ обнимаю и всегда буду любить васъ всѣмъ сердцемъ.

"Любящій и почитающій васъ сынъ
"Наполеонъ-Луи Б."

Теперь принцъ совершенно овладѣлъ своими мыслями и нервами. Никакое событіе, никакая катастрофа не могли надолго захватить этотъ темпераментъ, хотя съ виду онъ былъ слабый и вялый. Его воображеніе и потребность дѣятельности доходили до крайности, совершенно, какъ у дяди. Еще не прошло часа, какъ онъ узналъ о своемъ изгнаніи, а въ его мозгу уже зародился планъ новой жизни. Онъ уже мечталъ сдѣлаться плантаторомъ, земледѣльцемъ и скотоводомъ, какъ его двоюродный братъ Ашиль Мюратъ.

— Я кончилъ, — сказалъ онъ Делессеру.

Префектъ подошелъ къ нему.

Какая-то мысль мелькнула въ умѣ принца.

— Разумѣется, мое… какъ бы сказать… мое освобожденіе мнѣ предложено безъ всякихъ условій, не правда ли?

— Безъ всякихъ условій, принцъ.

— Съ меня не потребуютъ никакихъ обязательствъ?

— Никакихъ, и даже…

Префектъ немного колебался.

— И даже? — спросилъ принцъ.

— И даже король приказалъ мнѣ спросить, въ состояніи ли ваше высочество удовлетворить свои первыя необходимости по пріѣздѣ въ Америку, въ противномъ случаѣ онъ приказалъ предоставить въ ваше распоряженіе…

— Безполезно, сударь, — оборвалъ его нѣсколько сухо принцъ: — поблагодарите короля, у меня есть все необходимое.

Съ минуту онъ раздумывалъ, потомъ порывисто распечаталъ адрессованное матери письмо и прибавилъ:

"Очень возможно, что послѣ моего отъѣзда распространятся обо мнѣ клеветы. Зная, какія изъ нихъ могутъ быть придуманы, я заранѣе отвѣчаю:

«Ложь, что у меня требовали клятвы не возвращаться болѣе въ Европу; ложь, что я взялъ деньги».

Затѣмъ, съ минуту подумавъ и съ нѣкоторой улыбкой вспомнивъ прошедшее, прибавилъ послѣднія слова:

«Ложь, что я былъ въ близкихъ отношеніяхъ съ r-жею Гордонъ».

Онъ положилъ въ конверты оба письма, запечаталъ ихъ перстнемъ Жозефины, который онъ всегда носилъ на пальцѣ, и отдалъ Делессеру, который обязался вручить ихъ по назначенію.

Затѣмъ, принцъ пригласилъ обоихъ тѣлохранителей, уже сдѣлавшихся его друзьями, раздѣлить съ нимъ ужинъ, и всѣ отправились въ столовую.

Ужинъ скоро окончился и прошелъ въ молчаніи. Луи-Наполеонъ объявилъ, что онъ не хочетъ спать и торопится отправиться въ путь.

Въ ночь съ 14-го на 15-е онъ пріѣхалъ въ Лорьянъ. Тамъ его заключили въ цитадель и тотчасъ подняли подъемный мостъ, прервавъ всякое сообщеніе съ внѣшнимъ міромъ. 19-го октября его перевезли въ цитадель Сенъ-Луи, а 21-го въ парижскихъ газетахъ было помѣщено извѣстіе изъ порта Луи:

"Сегодня въ часъ дня пароходъ «Тартаръ» съ капитаномъ Левекомъ взялъ на буксиръ фрегатъ «Андромеда» и ввелъ его на Ларморскій рейдъ. Пароходъ морского префекта взялъ на свой бортъ принца Луи-Наполеона изъ цитадели и доставилъ его на фрегатъ.

«Фрегатъ „Андромеда“ съ капитаномъ Вилльневомъ оставался въ морѣ пять мѣсяцевъ. Ему былъ данъ приказъ плыть, какъ можно долѣе, и хотя была остановка у острова Мадеры и Ріо-Жанейро, но принцу не было разрѣшено выходить на берегъ. Наконецъ, фрегатъ достигъ Нью-Іорка».

Нѣсколько дней спустя по прибытіи, Луи-Наполеонъ, прогуливаясь по улицамъ города вмѣстѣ съ двоюроднымъ братомъ, Пьеромъ Бонапартомъ, увидѣлъ въ окнѣ одного мѣнялы слѣдующую надпись:

«Здѣсь принимаются наполеондоры за soverens» (игра словъ: англійская монета, синонимъ государей).

— Смотри-ка, Пьеръ, — сказалъ принцъ, — вотъ это было бы мнѣ кстати.

6-го января 1837 года послѣ двухмѣсячнаго слѣдствія, результаты котораго большею частью скрывались, началось судебное разбирательство дѣла 30-го октября.

Отсутствіе Луи-Наполеона дѣлало этотъ процессъ призрачнымъ.

Предъ судомъ появились только: Элеонора Гордонъ, Водрэй, Паркэнъ, Арманъ Лэти, Рафаэль Грикуръ, Анри Керель и Фредерикъ Беркъ. Остальные всѣ скрылись изъ тюрьмы.

Персиньи еще разъ удалось ускользнуть отъ правительства Луи-Филиппа, послѣ неудавшейся попытки освободить своихъ друзей. Съ нимъ вмѣстѣ скрылся Мальбекъ и оба псевдо-тюремщика, пріѣхавшіе изъ Парижа.

Громадная толпа не переставала выражать свои симпатіи подсудимымъ и устраивать въ ихъ пользу манифестаціи. Эта симпатія, имѣвшая источникомъ общность политическихъ мнѣній народа и подсудимыхъ, все возрастала, благодаря ихъ смѣлому поведенію, яснымъ показаніямъ и достоинству, съ какимъ они отвѣчали на вопросы.

Особенно обратила на себя вниманіе г-жа Гордонъ своимъ изяществомъ, красотою и блѣдностью. Появленіе этой героини во вкусѣ Вальтеръ-Скотта вызвало энтузіазмъ. Судебное засѣданіе начиналось въ семь часовъ утра, а съ пяти часовъ, несмотря на стужу и темную ночь, уже виднѣлись со всѣхъ сторонъ направлявшіеся къ зданію суда маленькіе фонарики. Закутанные въ просторные плащи мужчины и женщины терпѣливо ожидали у подъѣзда цѣлыхъ два часа открытія дверей. Когда отворялись двери, то поднималась такая небывалая давка, что съ каждымъ днемъ приходилось увеличивать количество вооруженной силы. Всѣхъ подсудимыхъ встрѣчали восторженными возгласами.

Процессъ длился двѣнадцать дней, и прекрасныя рѣчи были произнесены: Фердинандомъ Барро, Паркэномъ, защищавшимъ брата, Мартэномъ (изъ Страсбурга), будущимъ народнымъ представителемъ, Тьеррэ, профессоромъ права, защищавшимъ г-жу Гордонъ.

Всѣ подсудимые были оправданы. Еще разъ принципъ равенства предъ закономъ одержалъ верхъ: главнаго обвиняемаго скрыли отъ правосудія, возможно ли было вынести обвинительный приговоръ его сообщникамъ? Впрочемъ, судя по тому, въ какомъ положеніи находилось общественное мнѣніе, даже въ присутствіи принца результаты оказались бы одинаковы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Элеонора стушевалась во мракѣ неизвѣстности. Нельзя предполагать, что она отправилась къ принцу въ Америку.

Съ 1837 года до самой ея смерти о ней ничего не слыхали; вѣроятно, она попала въ какую нибудь трущобу, и ни въ какой странѣ, ни въ какомъ театрѣ она не оставила своихъ слѣдовъ. Извѣстно только, что однажды вечеромъ ей нанесли ударъ кинжаломъ на одной изъ улицъ Лондона, но это обстоятельство такъ и осталось не проницаемой тайной.

Она умерла въ Парижѣ ІЗ-то марта 1849 года, одинокая, почти нищая, а Луи-Наполеонъ въ это время былъ президентомъ республики.

Какимъ образомъ онъ допустилъ эту очаровательную, отдавшую ему свою жизнь женщину дойти до такого печальнаго, безпомощнаго состоянія, — остается загадкой.

Быть можетъ, въ одинъ прекрасный день мы попытаемся выяснить эту тайну.

"Историческій Вѣстникъ", тт. 101—102, 1905