ИСТОРИКЪ-ИДЕАЛИСТЪ.
правитьВдова покойнаго историка Николая Ивановича Костомарова издала недавно посмертный томъ его сочиненій подъ заглавіемъ «Литературное наслѣдіе». Въ эту книгу включена, между прочимъ, и «автобіографія» Костомарова, напечатанная раньше, въ краткой редакціи, въ «Русской Старинѣ». Къ сожалѣнію, и въ настоящемъ изданіи «автобіографія» является въ неполномъ видѣ, съ большими пропусками, такъ какъ «печатаніе ея цѣликомъ было бы (по словамъ издательницы) неудобно по близости описываемаго времени, даже и тамъ, гдѣ отзывы о разныхъ лицахъ не представляли ничего, кромѣ высокаго уваженія къ нимъ» (?) — и поэтому пропущены даже такія существенныя главы, какъ напримѣръ IV, которая была бы чрезвычайно важна для характеристики Костомарова, именно въ его изложеніи и съ его личными объясненіями. По неровному, неправильному языку «автобіографіи» видно, что она была записана подъ диктовку Костомарова и не была имъ впослѣдствіи ни просмотрена, ни исправлена. Тѣмъ не менѣе, она заключаетъ въ себѣ очень много любопытныхъ свѣдѣній, на основаніи которыхъ, въ связи съ нашими личными воспоминаніями, мы попытаемся набросать характеристику Николая Ивановича Костомарова, какъ историка, общественнаго дѣятеля и человѣка.
Николай Ивановичъ Костомаровъ, какъ человѣкъ, какъ писатель вообще и, въ особенности, какъ историкъ — представляетъ собою типъ чрезвычайно оригинальный, чрезвычайно сложный, и въ особенности любопытный тѣмъ, что въ его образованіи и развитіи съ достаточною ясностью можно прослѣдить различныя вліянія, при которыхъ онъ сложился. Эти вліянія сказались въ такой степени осязательно и рѣзко во всей жизни и дѣятельности Костомарова, что ихъ стоитъ только припомнить здѣсь и перечислить, чтобы уже многое понять и оцѣнить по достоинству въ фактахъ біографіи, въ воззрѣніяхъ и мнѣніяхъ, въ ученой и литературной дѣятельности нашего историка. Н. И. Костомаровъ родился (4-го мая 1817 года) въ Острогожскомъ уѣздѣ, Воронежской губерніи, заселенномъ на половину русскими, на половину малороссами. Отецъ его, «вольтерьянецъ» по убѣжденіямъ и крайній либералъ екатерининскаго вѣка, женился на простой крестьянкѣ (хохлушкѣ), отъ которой и произошелъ Николай Ивановичъ Костомаровъ. Ребенокъ, одаренный необыкновенною памятью и замѣчательными, блестящими способгостями, долгое время находился подъ вреднымъ вліяніемъ отца, который «внушалъ ему вольтерьянское невѣріе» (стр. 6) и развивалъ въ немъ не разумъ, а только воображеніе… Затѣмъ, подобно всѣмъ богатымъ барчукамъ своего времени, съ 10-ти-лѣтняго возраста, Костомаровъ началъ долгія странствованія по московскимъ, воронежскимъ и инымъ пансіонамъ, въ которыхъ онъ поражалъ всѣхъ своими способностями и умѣньемъ быстро схватывать вершки знаній (недаромъ прозвали его enfant miraculeux!) и нигдѣ не получилъ серьезной подготовки къ ученью: — онъ самъ говоритъ, что «принимая его въ 3-й классъ гимназіи (въ 1831 г.), ему сдѣлали большое снисхожденіе», такъ какъ «онъ очень былъ слабъ въ математикѣ, а въ древнихъ языкахъ совсѣмъ не свѣдущъ» (стр. 11). При этомъ, еще за годъ до поступленія въ воронежскую гимназію, Костомаровъ лишился отца (онъ былъ убитъ дворовыми людьми) и остался на попеченіяхъ матери — женщины доброй, но совсѣмъ необразованной и любившей сына до безумія; она не отказывала ему ни въ чемъ и заботы о немъ ставила единственною, исключительною цѣлью своей жизни.
На 16-мъ году онъ поступилъ въ университетъ въ Харьковъ, гдѣ помѣщенъ былъ въ одномъ изъ профессорскихъ пансіоновъ, и оставался попрежнему настолько же далекимъ отъ практической жизни, какъ и до поступленія въ университетъ. Первое столкновеніе съ практической жизнью произошло тогда, когда Костомаровъ, слѣдуя общему въ то время пути всей молодежи, постунилъ въ военную службу (въ Кинбургскій драгунскій полкъ); но Н. И. оказался къ этой службѣ совсѣмъ неподготовленнымъ и вообще непригоднымъ. За то здѣсь, впервые, въ немъ сказался будущій историкъ: занятія исторіей полка въ острогожскомъ полковомъ архивѣ сблизили его съ архивными работами и дали возможность заглянуть въ исторію казачества. Вскорѣ, покинувъ службу въ полку (осенью 1837 г.), Н. И., желая пополнить свое образованіе, вернулся въ Харьковъ и здѣсь, съ жадностью набросился на исторію…
Тогда-то, по его собственному признанію, впервые, его осѣнила мысль о томъ, что «исторію нужно изучать нетолько по мертвымъ лѣтописямъ и запискамъ, а и въ живомъ народѣ» (стр. 28). Изученіе русскаго народа Костомаровъ началъ съ его малорусской вѣтви и обратился, прежде всего, къ изученію памятниковъ народной поэзіи. При своемъ сильно развитомъ воображеніи, Н. И. внесъ въ это изученіе, а равно и въ сопряженныя съ нимъ занятія этнографическими наблюденіями, столько увлеченія, что историческое прошлое Малороссіи представилось ему въ самыхъ блестящихъ поэтическихъ образахъ… Онъ дошелъ и самъ до поэтическихъ воспроизведеній этого отдаленнаго прошлаго — сталъ писать драмы, поэмы и думы, на малорусскомъ нарѣчіи, заимствуя сюжеты ихъ изъ исторіи казачества. Но Костомаровъ былъ настолько уменъ, что не могъ не признать своихъ произведеній литературныхъ крайне-слабыми — и потому, отъ увлеченій малорусской народной поэзіей и этнографіей, вернулся снова къ наукѣ. Наукою занялся онъ съ иною цѣлью, чтобы приготовиться къ каѳедрѣ, и въ короткое время написалъ двѣ диссертаціи на степень магистра[1]. Пріобрѣтеніе степени магистра привело Костомарова къ учительству въ Ровнѣ и, затѣмъ, къ профессурѣ въ Кіевѣ — и къ тѣмъ фантастическимъ мечтаніямъ панславистическаго характера, которыя должны были оказать рѣшительное вліяніе на всю его дальнѣйшую судьбу.
Не слѣдуетъ забывать, что Костомарову, въ эпоху его избранія на каѳедру въ Кіевскомъ университетѣ, было уже подъ 30-ть лѣтъ; что, слѣдовательно, онъ былъ уже далеко не юношей, но душою и пониманіемъ жизни онъ мало отличался отъ самаго зеленаго юноши, еще не вступавшаго ни въ какія столкновенія съ житейскою практикою. Это слишкомъ ясно выразилось въ тѣхъ чрезмѣрныхъ увлеченіяхъ модными въ концѣ 40-хъ годовъ теоріями панславизма, которымъ со страстью предался Костомаровъ и люди ближайшаго къ нему кружка (Бѣлозерскій, Кулишъ, Шевченко). До какой степени эти увлеченія были туманны и наивны, видно изъ признаній самого Костомарова (въ его «автобіографіи»), который, однакоже, и въ старости еще относился, повидимому, къ этимъ увлеченіямъ весьма сочувственно.
«Взаимность славянскихъ народовъ, — говоритъ Костомаровъ, — въ нашемъ воображеніи не ограничивалась уже сферою науки и поэзіи, но стала представляться въ образахъ, въ которыхъ, какъ намъ казалось, она должна была воплотиться для будущей исторіи. Мимо нашей воли (?) сталъ намъ представляться федеративный строй, какъ самое счастливое теченіе (?) общественной жизни славянскихъ націй. Мы стали воображать всѣ славянскіе народы соединенными между собою въ федераціи, подобно древнимъ греческимъ республикамъ или Соединеннымъ Штатамъ Сѣверной Америки, съ тѣмъ, чтобы всѣ находились въ прочной связи между собою, но каждая сохраняла свято свою отдѣльную автономію». При этомъ, по мнѣнію Костомарова и его товарищей, «федерація по народностямъ оказывалась неудобною» и въ будущемъ предвидѣлась «необходимость другого дѣленія частей будущаго славянскаго государства, для его федеративнаго строя». Это «дѣленіе частей» ставилось совершенно произвольно въ зависимость отъ «административнаго раздѣленія земель, населенныхъ славянскимъ племенемъ, независимо отъ того, къ какой изъ народностей принадлежитъ это племя въ той или другой полосѣ обитаемаго имъ пространства». Костомаровъ и его небольшой кружокъ не въ силахъ были «уяснить себѣ въ подробности образъ своего воображаемаго федеративнаго государства»; но эта неопредѣленность образа нимало не мѣшала тому, чтобы избрать его удобною канвою для фантазіи и покрыть эту канву самыми пестрыми узорами вымысла. Поэтому — «во всѣхъ частяхъ федераціи предполагались одинакіе основные законы и права, равенство вѣса и монеты, отсутствіе таможенъ и торговли, всеобщее уничтоженіе крѣпостного права и рабства въ какомъ бы то ни было видѣ»; предполагалось для порядка и «единая центральная власть, завѣдующая только сношеніями внѣ союза, войскомъ и флотомъ», но въ то же время — «полная автономія каждой части по отношенію къ внутреннимъ учрежденіямъ, внутреннему управленію, судопроизводству и народному образованію».
Такого идеальнаго устройства славянской федераціи «въ далекомъ будущемъ» предполагалось достигнуть «воспитаніемъ общества въ духѣ такихъ идей». Это «воспитаніе общества» должно было производиться черезъ университеты и прочія учебныя заведенія, въ которыхъ «люди, искренно преданные этимъ идеямъ», внѣдряли бы ихъ въ юношество. Для того же, чтобы воспитать этихъ «воспитателей», предполагалось устроить особое «Кирилло-Меѳодіевское» общество для «распространенія идей славянской взаимности, какъ путями воспитанія, такъ и путями литературными». Самъ Костомаровъ — человѣкъ опытный и умѣлый въ практикѣ житейскихъ отношеній! — взялся начертать уставъ этого будущаго общества, и въ этомъ уставѣ главными основами положилъ «полнѣйшую свободу вѣроисповѣданій и національностей»… Само собою разумѣется, что дальнѣйшее осуществленіе этого общества, послѣ написанія устава, затормозилось; но, тѣмъ не менѣе, по утвержденію Костомарова, «мысль о славянской взаимности и славянской федераціи глубоко оставалась у всѣхъ насъ (т. е. у него и у членовъ его кружка), какъ завѣтная въ жизни» (стр. 63).
Эти неразумныя, дѣтскія мечтанія, подслушанныя кѣмъ-то изъ-за стѣны, дали поводъ къ извѣстному доносу, въ которомъ смѣшное и наивное было представлено грознымъ и опаснымъ, и Костомаровъ подвергся преслѣдованьямъ, которыя привели къ тому, что онъ былъ лишенъ своего мѣста въ Кіевскомъ университетѣ, высланъ изъ Кіева (наканунѣ свадьбы съ дѣвицею Алиною Леонтьевною Крагельскою) и отправленъ на житье въ Саратовъ. Это обязательное пребываніе Костомарова въ Саратовѣ, которое онъ въ своей автобіографіи величаетъ ссылкою {Эта ссылка напоминаетъ мнѣ слѣдующій эпизодъ изъ моего первоначальнаго знакомства съ Варшавою въ 1868 г. Осматривая одинъ изъ знаменитыхъ варшавскихъ погребовъ венгерскаго вина, я узналъ отъ своего знакомаго, что старшій надсмотрщикъ погребнаго запаса, старый полякъ, долго жилъ въ Сибири, въ ссылкѣ, и лишь недавно возвращенъ оттуда. Это возбудило мое любопытство и я обратился къ этому надсмотрщику съ вопросомъ:
— Скажите пожалуйста, въ какія мѣста Сибири вы были сосланы?
— До Орловской губерніи, — пресерьезно отвѣчалъ полякъ.
— Какая же это Сибирь? Да это лучшее мѣсто Россіи!
— А! прошу пана, вшистко, цо за Петербургомъ, то южъ Сиберія.}, оказало несомнѣнно полезное вліяніе на пламеннаго мечтателя, во-первыхъ, потому, что удалило его изъ кружка подобныхъ же мечтателей, а во-вторыхъ, потому, что впервые вынудило его пожить въ настоящей Россіи, на Волгѣ, вдали отъ заколдованнаго міра Малороссіи (съ примѣсью полячества), которымъ такъ увлекался нашъ молодой историкъ.
Въ Саратовѣ, гдѣ Костомаровъ поселился и числился на службѣ при губернаторской канцеляріи и номинально же состоялъ подъ надзоромъ полиціи, никто. конечно, не стѣснялъ его въ занятіяхъ научныхъ, въ увлеченіяхъ его, даже въ знакомствахъ съ поляками, которыхъ было въ то время очень много (поднадзорныхъ) въ Саратовѣ. Къ тому же, матеріальное положеніе Костомарова, незадолго передъ тѣмъ продавшаго свое воронежское имѣніе, было вполнѣ обезпеченнымъ; присутствіе любящей матери, которая всюду слѣдовала за сыномъ, попрежнему избавляло его отъ всякихъ житейскихъ заботъ — и онъ здѣсь, болѣе, чѣмъ гдѣ-либо въ иномъ мѣстѣ, могъ спокойно предаваться своимъ книгамъ, рукописямъ, выпискамъ. Мало того: въ этой страшной ссылкѣ, мѣстное начальство поручало даже весьма охотно Костомарову выполненіе статистическихъ работъ, поощряло его къ поѣздкамъ по губерніи, способствовало его этнографическимъ наблюденіямъ — и такимъ образомъ дало ему возможность собрать матеріалъ для одной изъ наиболѣе талантливыхъ его монографій — для «Стеньки Разина». Однакоже, главнымъ трудомъ Костомарова во время его пребыванія въ Саратовѣ былъ все же «Богданъ Хмѣльницкій», къ которому онъ уже въ два предшествующіе года готовился, собирая матеріалы, посѣщая мѣстности битвъ Хмѣльницкаго съ поляками, занимаясь исторіею Малороссіи въ XVII вѣкѣ. Въ промежутки между дѣломъ, Костомаровъ, въ Саратовѣ, собиралъ также и матеріалы для «внутренняго быта древней Россіи».
Весною 1856 г., съ начала новаго царствованія, закончилась «ссылка» Костомарова: — ему разрѣшено было отправиться въ Петербургъ для ученыхъ занятій, и онъ, работая нѣсколько мѣсяцевъ подъ рядъ въ Императорской Публичной Библіотекѣ, закончилъ свой учено-литературный трудъ — исторію Богдана Хмѣльяицкаго, которая въ томъ же году и была напечатана въ «Отечественныхъ Запискахъ». За этимъ первымъ трудомъ послѣдовалъ рядъ журнальныхъ статей въ столичныхъ и провинціальныхъ изданіяхъ — и, наконецъ, въ 1859 г. другой, менѣе объемистый, но не менѣе талантливый трудъ — «Бунтъ Стеньки Разина», напечатанный отдѣльною книгою и окончательно-упрочившій въ современномъ русскомъ обществѣ извѣстность Костомарова, какъ историка-художника. О Костомаровѣ заговорили, прокричали его русскимъ Амедеемъ Тьери, восхищались безусловно его первыми шагами на ученомъ вонрищѣ — и это привело къ тому, что въ апрѣлѣ 1859 г. онъ былъ приглашенъ Петербургскимъ университетомъ на каѳедру русской исторіи, послѣ удалившагося въ отставку профессора Устрялова.
Послѣдовавшіе за этимъ избраніемъ два-три года профессорской дѣятельности слѣдуетъ считать апогеемъ славы и литературно-ученыхъ успѣховъ Николая Ивановича Костомарова. Профессоръ онъ былъ превосходный, увлекавшій за собою всю свою аудиторію живымъ, яркимъ, образнымъ своимъ изложеніемъ; въ живой рѣчи незамѣтны были ни критическіе промахи Костомарова, ни слабость его ученой подготовки[2], ни крайняя несостоятельность нѣкоторыхъ его историческихъ воззрѣній и мнѣній… Еслибы ему удалось хоть лѣтъ десять подъ рядъ спокойно просидѣть на каѳедрѣ, съ жаромъ предаваясь разработкѣ историческихъ вопросовъ, которые онъ избиралъ темою для своихъ курсовъ — Костомаровъ вѣроятно принесъ бы немало пользы своимъ университетскимъ слушателямъ, да и самъ избѣгнулъ бы многихъ своихъ заблужденій и увлеченій, подчасъ чрезвычайно прискорбныхъ. Постоянная и опредѣленная работа, при опредѣленности общественнаго положенія, въ значительной степени обуздала бы его пылкое воображеніе и сдержала бы его подвижную, безпокойную натуру… Но судьба рѣшила иначе: профессоромъ Костомаровъ пробылъ не болѣе трехъ лѣтъ и, вслѣдствіе первой студенческой исторіи, разыгравшейся въ 1861 г., вынужденъ былъ покинуть каѳедру и выступить въ роли публициста и литератора, разработывающаго историческія задачи въ примѣненіи къ потребностямъ и интересамъ современной журналистики. Другими словами, мы полагаемъ, что, до конца своей профессуры (съ 1861 г.), Костомаровъ успѣлъ уже выполнить все то, что онъ способенъ былъ выполнить на учено-литературномъ поприщѣ, и его слава была бы ничуть не меньше, если бы онъ, вмѣсто многихъ и многихъ томовъ своихъ монографій, журнальныхъ статей и беллетристическихъ произведеній, закончилъ свою дѣятельность на изданіи въ свѣтъ «Богдана Хмѣльницкаго» и «Стеньки Разина»…
Для уясненія своей мысли мы, конечно, не вдадимся въ подробную критику этихъ двухъ историческихъ сочиненій H. И. Костомарова, а только припомнимъ тѣ условія, среди которыхъ нашъ историкъ выросталъ, развивался и готовился къ своей будущей дѣятельности… Прежде всего, по самой природѣ своей, онъ рѣшительно не былъ способенъ быть историкомъ-изслѣдователемъ, историкомъ-критикомъ, зрѣло и здраво взвѣшивающимъ факты отдаленнаго историческаго прошлаго. Воображеніе до такой степени сильно преобладало (отъ ранняго дѣтства) въ натурѣ Костомарова, что онъ гораздо болѣе способенъ былъ живо представить себѣ несуществующее и сверхъестественное, нежели дать себѣ полный и ясный отчетъ о нѣкогда существовавшемъ въ дѣйствительности. При столь сильно-развитомъ воображеніи, Костомаровъ съ самой ранней молодости не отличался — какъ мы уже видѣли — ни знаніемъ жизни, ни способностью наблюдать и изучать человѣка. Въ своихъ отношеніяхъ къ людямъ, онъ былъ болѣе способенъ увлекаться ими или подчиняться ихъ вліянію, нежели вникать въ ихъ характеры, и даже въ своихъ странствованіяхъ, въ своихъ наблюденіяхъ этнографическихъ, онъ, большею частью, видѣлъ кругомъ себя не то, что въ дѣйствительности было, а то, что онъ хотѣлъ или предполагалъ въ этой дѣйствительности отыскать. Эта способность къ увлеченію извѣстными взглядами, мнѣніями, личностями, вносила еще одну сторону въ нравственный типъ Костомарова-историка: — способность быстро создавать теоріи, строить и громоздить фантастическія системы и планы, и залетать, что называется, «за облака».
Всѣ эти стороны характера и личности нашего историка нашли себѣ блистательное подтвержденіе въ его страстномъ и безсистемномъ чтеніи, въ его безпрерывныхъ скитаніяхъ по бѣлу свѣту, въ его увлеченіяхъ, то собираніемъ пѣсенъ, то изученіемъ языковъ, то архивными работами, то астрономіей и «космосомъ» Гумбольдта, то панславистическими теоріями и мечтаніями о Кирилло-Меѳодіевскомъ обществѣ, которому предстояла задача перевоспитанія русскаго общества на новыхъ всеславянскихъ началахъ!.. Но, при этихъ увлеченіяхъ, онъ былъ человѣкомъ живымъ, воспріимчивымъ, богато-одареннымъ отъ природы способностью не только воспринимать, но и передавать свои впечатлѣнія въ яркихъ, пластическихъ образахъ. И вотъ, эти Богомъ данныя способности, Костомаровъ и примѣнилъ къ своимъ первымъ историческимъ трудамъ — и набросалъ въ нихъ богатую красками, роскошную картину эпохи казацкихъ войнъ и страшной Стенькиной смуты. Передъ русскимъ читателемъ впервые развернулись живыя страницы русской лѣтописи и на нихъ живые люди стали говорить и дѣйствовать среди живо-возсозданной и ярко-обрисованной Костомаровымъ эпохи. Его увлекательный способъ изложенія, послѣ сухого и скучнаго изложенія Устрялова, послѣ точнаго и сжатаго разсказа Соловьева, понравился всѣмъ, безъ малѣйшаго исключенія: — всѣ восхищались умѣньемъ Костомарова рисовать историческія лица, всѣ изумлялись множеству вносимыхъ имъ бытовыхъ подробностей, всѣ любовались мастерскимъ сопоставленіемъ историческихъ фактовъ, лицъ и характеровъ съ поэтическимъ вымысломъ, выразившимся въ произведеніяхъ народной поэзіи… При томъ же, и самая эпоха, въ началѣ которой явились въ свѣтъ первыя историческія сочиненія Костомарова — была эпоха живая, шумная, полная движенія и всякихъ упованій. Всѣ требовали отъ историка не строгой, критически-провѣренной правды, а широкой, художественно-набросанной картины; не сухого изслѣдованія, а занимательнаго разсказа; не точныхъ выводовъ и характеристикъ, а блестящихъ гипотезъ и смѣлыхъ парадоксовъ. Костомаровъ вполнѣ удовлетворилъ всѣмъ этимъ требованіямъ современнаго русскаго общества и потому былъ сразу превознесенъ и прославленъ до самыхъ крайнихъ предѣловъ излишества. «Богдана Хмѣльницкаго» и «Стеньку Разина» читали съ увлеченіемъ даже и такіе люди, которые никогда на своемъ вѣку не развернули ни одной книги по русской исторіи и о нашемъ историческомъ прошломъ имѣли самое смутное понятіе, — читали, какъ романъ Вальтеръ-Скотта, какъ занимательную книгу, полную пикантныхъ подробностей. А когда авторъ «Богдана Хмѣльницкаго» и «Стеньки Разина» былъ призванъ на каѳедру Петербургскаго университета, то онъ, конечно, сразу сталъ однимъ изъ популярнѣйшихъ людей въ столицѣ. Всѣ бросились слушать лекціи Костомарова въ университетъ, широко открывшій своя двери для званныхъ и незванныхъ — и здѣсь, съ каѳедры, услышали «новые, живые глаголы». Эти живые глаголы заключались въ томъ, что нашъ историкъ «задался мыслью въ своихъ лекціяхъ выдвинуть на первый планъ народную жизнь во всѣхъ ея частныхъ видахъ» (стр. 113). Онъ изображалъ государство скорѣе «случайнымъ плодомъ завоеваній, чѣмъ необходимымъ послѣдствіемъ географическихъ и этнографическихъ особенностей народной жизни» и доказывалъ, что жизнь народная развивалась (въ исторіи народа) своимъ путемъ, а «государство оставалось только внѣшнею формою объединяющей полицейской власти (sic)». Забывая извѣстную французскую пословицу (comparaison n’est pas raison), талантливый профессоръ смѣло почерпалъ сравненія изъ исторіи Греціи и Рима, изъ лѣтописей западно-европейскаго феодализма и добавлялъ съ полною увѣренностью, что «русская исторія представляла то же, хотя съ своеобразными особенностями» (стр. 114)… «Найти и уловить эти особенности народной жизни частей русскаго государства, составляло для него задачу его занятій исторіею». Онъ самъ сознавалъ недостаточность своей подготовки для рѣшенія столь трудной задачи, но утѣшалъ себя увѣренностью въ томъ, «что и любой изъ русскихъ ученыхъ не былъ еще въ состояніи приняться за это дѣло…» И онъ смѣло строилъ и излагалъ свои гипотезы передъ разнообразною аудиторіею, которая болѣе всего была способна восторгаться именно этою смѣлостью и пренебрежительнымъ отношеніемъ Костомарова къ его ученымъ предшественникамъ…
Увлекаемый своимъ литературно-ученымъ значеніемъ и ободряемый своими успѣхами на каѳедрѣ, Костомаровъ «отважился на разбитіе системы происхожденія Руси отъ норманскаго міра». Съ этою цѣлью, онъ придумалъ свою систему происхожденія Руси «изъ Литвы», и эту скороспѣлую теорію изложилъ въ весьма занимательной статейкѣ «Современника», подъ заглавіемъ «Начало Руси». Эта статейка привела къ извѣстному публичному диспуту Костомарова съ Погодинымъ (19-го марта 1860 года), приведеннымъ въ ужасъ легкостью отношенія Костомарова къ историческому изслѣдованію. Диспутъ, разумѣется, окончился ничѣмъ; но Костомаровъ, ничего недоказавшій Погодину, все же утѣшалъ себя, говоря: «что онъ понималъ чтеніе лѣтописей въ болѣе прямомъ смыслѣ (нежели Погодинъ) и притомъ въ такомъ, какой вѣроятно имѣлся у самихъ лѣтописцевъ (?)».
Мало-по-малу, Костомаровъ сталъ до такой степени входить въ роль передоваго дѣятеля по разработкѣ русской исторіи, до такой степени увлекаться своимъ ученымъ значеніемъ, до такой степени разбрасываться въ своихъ занятіяхъ рукописнымъ и архивнымъ матеріаломъ, что, конечно, работы его стали отзываться спѣшностью и слишкомъ ясно выказывать въ Костомаровѣ человѣка, принимающаго на себя выполненіе задачъ не по силамъ. Отчасти это выразилось въ дѣятельности Костомарова, какъ члена Археографической Комиссіи, когда онъ, приступивъ къ изданію актовъ, относящихся къ эпохѣ Хмѣлыщцкаго, сталъ «выбирать изъ нихъ болѣе годные[3]» — отчасти же, и даже еще болѣе, это выказалось въ журнальной дѣятельности нашего историка, вызвавшей противъ него цѣлую бурю серьезныхъ возраженій, справедливыхъ осужденій и даже нареканій. Главною причиною подобныхъ нареканій была уже самая несвоевременность появленія нѣкоторыхъ журнальныхъ статей Костомарова, который рѣшался писать «О федеративномъ началѣ древней Руси» и о «Двухъ русскихъ народностяхъ» почти въ то самое время «какъ вспыхнуло польское возстаніе и русскіе стали болѣе горячо, чѣмъ когда-либо, хвататься за идею своего національнаго единства…» (стр. 121). Эта безтактность, вызвавшая толки о «сепаратическихъ» стремленіяхъ Костомарова, еще рѣзче выказалась при посѣщеніи имъ Вильны, гдѣ (въ самый разгаръ уличныхъ демонстрацій) нашъ историкъ не только посѣтилъ публичное засѣданіе Виленской Археографической Комиссіи, не только обмѣнивался любезностями съ графомъ Е. Тышкевичемъ и отвѣчалъ ему на польскую рѣчь польскою же рѣчью, но даже чувствовалъ себя польщеннымъ похвалами и лестью польскихъ археологовъ, систематически истреблявшихъ въ Литвѣ и Западномъ краѣ слѣды православія и русской старины.
Само собою разумѣется, что при такомъ странномъ и безтактномъ способѣ дѣйствій, — болѣе извинительномъ молодому человѣку, нежели зрѣлому 45-ти-лѣтнему мужчинѣ и профессору — Костомаровъ долженъ былъ возбудить противъ себя непріязнь очень многихъ. Невыказавъ особенной твердости во время студенческой исторіи 1861—62 гг., не поладивъ съ товарищами своими, онъ долженъ былъ выйти изъ университета, и, въ самый разгаръ начинавшейся въ русскомъ обществѣ реакціи, попалъ въ очень неловкое положеніе… Оставаясь на службѣ (онъ состоялъ членомъ Археографической Комиссіи) и продолжая даже получать жалованье, онъ, въ то же время, какъ-то невольно сталъ въ ряды оппозицій и примкнулъ къ какой-то крайней лѣвой во всѣхъ, самыхъ жгучихъ вопросахъ историческихъ, имѣвшихъ хотя какое бы то ни было соотношеніе съ современностью. Это происходило, главнымъ образомъ, отъ того, что самомнѣніе Костомарова не переставало возростать и развиваться въ немъ до крайнихъ предѣловъ, и онъ уже начиналъ признавать правильными только свои личные взгляды. Подъ этимъ именно угломъ зрѣнія напечатаны были Костомаровымъ забористыя и задорныя статейки объ «Иванѣ Сусанинѣ» и «Куликовской битвѣ», которымъ онъ придалъ громкое названіе «изслѣдованій». Эти статьи, конечно, вызвали новую бурю противъ Костомарова, который въ возраженіяхъ своихъ противниковъ видѣлъ «только доказательство непрекратившагося еще господства дѣтскихъ взглядовъ и раболѣпства передъ рутинными убѣжденіями, основанными на ложномъ патріотизмѣ» (стр. 150)… «Отечеству нѣтъ никакого безчестія, если личность, которую прежде, по ошибкѣ, признавали высоко-доблестною, подъ критическими пріемами анализа представится совсѣмъ не въ томъ видѣ, въ какомъ ее пріучились видѣть». Но, выражая такіе взгляды на выдающіяся историческія личности, Костомаровъ, какъ будто не допускалъ даже и мысли о томъ, что «критическіе пріемы анализа» слѣдуетъ къ нимъ примѣнять съ величайшею осторожностью и съ полнымъ убѣжденіемъ въ правотѣ и силѣ своихъ доводовъ. А между тѣмъ, своею статью о Сусанинѣ онъ нисколько не поколебалъ значенія этого героя-крестьянина, о которомъ еще въ XVII вѣкѣ сложилась извѣстная легенда, подтверждаемая отголосками въ актахъ и въ мѣстныхъ преданіяхъ; что же касается его статьи о Куликовской битвѣ, въ которой онъ силился доказать ни болѣе, ни менѣе, какъ «трусость» (!) Дмитрія Донского, то эта статья выказала въ Костомаровѣ лишь весьма поверхностное пониманіе древнерусскаго быта. Дѣло въ томъ, что онъ основывалъ свою (совершенно несостоятельную) гипотезу только на фактѣ переодѣванія Дмитрія передъ битвою въ платье простого воина, а между тѣмъ упустилъ изъ вида, что подобное переодѣваніе было весьма обычнымъ на Руси и въ предшествующіе вѣка, и что даже знаменитый своею беззавѣтною храбростью Изяславъ Мстиславовичъ, (внукъ Мономаха), чуть было не былъ изрубленъ своими собственными воинами, среди которыхъ онъ также сражался въ простомъ воинскомъ доспѣхѣ, безъ всякихъ княжескихъ отличій.
Не смотря на то, что статья Костомарова о Дмитріи Донскомъ встрѣчена была со всѣхъ сторонъ весьма вѣскими возраженіями, онъ нашелъ, что критики его «заслуживали одобренія только за свой патріотизмъ, а никакъ не за ученость». Къ числу этихъ неученыхъ критиковъ Костомаровъ преспокойно относитъ и Погодина!.. Но всего любопытнѣе то, что чрезвычайная легкость, съ которою Костомаровъ относился къ рѣшенію такихъ важныхъ историческихъ вопросовъ, какъ вопросъ о «трусости» Дмитрія Донского, нашла себѣ отголосокъ и въ «автобіографіи», писанной двадцать лѣтъ спустя послѣ статьи о Куликовской битвѣ. И двадцать лѣтъ спустя, Костомаровъ утверждаетъ, что «трусость Дмитрія Донского, которою такъ оскорбились Погодинъ и другіе мои противники, неоспоримо (?!) доказывается постыднымъ бѣгствомъ московскаго великаго князя изъ столицы во время нашествія на нее Тохтамыша» (стр. 157). И этимъ новымъ доводомъ только еще разъ доказываетъ свою полную несостоятельность въ знаніи древне-русскаго быта, такъ какъ «постыднымъ бѣгствомъ» называетъ удаленіе Дмитрія (застигнутаго врасплохъ набѣгомъ Тохтамыша) изъ Москвы, для сбора войскъ въ ближайшихъ сосѣднихъ областяхъ. Другими словами, за «постыдное бѣгство» принимается Костомаровымъ обычный тактическій пріемъ нашихъ князей въ XIII и XIV вѣкѣ[4], когда постояннаго войска не было и рубежъ Русской земли еще не былъ огражденъ надежными сторожевыми линіями отъ внезапныхъ набѣговъ татаръ.
Въ то время, когда происходила полемика по поводу этихъ статей, Костомаровъ уже давно былъ занятъ подготовкою матеріаловъ для «Исторіи Смутнаго времени» и обработывалъ ее частями. "Всю зиму съ 1864 на 1865 годъ и весну 1865 г. онъ продолжалъ ревностно трудиться надъ «Смутнымъ временемъ» и занятія эти такъ увлекали его, что нерѣдко онъ проводилъ цѣлыя ночи, не въ состояніи будучи «оторваться отъ изслѣдованія лицъ (?) этой знаменательной въ исторіи русскаго народа эпохи». Хотя эти усиленныя занятія чередовались съ обычными у Костомарова поѣздками по Россіи и за границу — однако все же, «Смутное время» было къ началу 1868 г. уже закончено и съ первыхъ книжекъ «Вѣстника Европы» стало появляться на страницахъ этого журнала.
Само собою разумѣется, что даже и для поверхностнаго обзора такой пестрой и разнообразной эпохи, какъ «Смутное время», двухъ-трехъ лѣтъ работы (да еще съ перерывами для различныхъ поѣздокъ) было далеко недостаточно. Изложеніе матеріала, какъ и слѣдовало ожидать, вышло у Костомарова очень живое и красивое; но связь между фактами оказалась чрезвычайно слабою; взгляды, выраженные авторомъ на важнѣйшія событія — шаткими и неопредѣленными; характеристики многихъ важнѣйшихъ дѣятелей — произвольными и невѣрными. По сравненію съ предшествовавшими историческими сочиненіями, составившими славу Костомарова — съ «Богдамомъ Хмѣльницкимъ» и «Стенькой Разинымъ» — въ «Исторіи Смутнаго времени» замѣтенъ былъ уже шагъ назадъ, въ томъ смыслѣ, что всѣ достоинства историческаго изложенія въ новомъ трудѣ Костомарова оказывались болѣе блѣдными, чѣмъ въ предшествующихъ трудахъ, а всѣ недостатки — болѣе замѣтными. Но, конечно, не такъ думалъ самъ авторъ «Смутнаго времени», который представлялъ себя въ самомъ расцвѣтѣ своей творческой дѣятельности и, съ какою-то болѣзненною, лихорадочною торопливостью, спѣшилъ приняться за новые и новые историческіе труды, то роясь въ рукописяхъ Публичной Библіотеки и другихъ русскихъ книгохранилищахъ, то разрывая польскіе архивы, то отрываясь отъ этой работы для обзора монастырей и историческихъ мѣстностей, то ударяясь въ писаніе журнальныхъ статей и въ задорную полемику съ противниками.
Печатаніе «Смутнаго времени» еще не было окончено въ «Вѣстникѣ Европы», а ужъ у Костомарова близился къ окончанію другой, не менѣе объемистый трудъ — «Послѣдніе годы Рѣчи Посполитой». Не смотря на то, что съ весны 1868 г. Костомаровъ «на нѣсколько времени прервалъ свои занятія исторіею Польши, приготовляялсъ печати монографію „О гетманствѣ Юрія Хмѣльницкаго“ и статью о „первомъ раздѣлѣ церквей при патріархѣ Фотіи“ (см. стр. 174) --„Послѣдніе годы Рѣчи Посполитой“ въ томъ же году были закончены и эта весьма объемистая исторія „паденія Польши“ въ 1869 г. уже печаталась въ „Вѣстникѣ Европы“… Печатаніе этого сочиненія еще только началось въ журналѣ г. Стасюлевича, а ужъ Костомаровъ принялся за другую, нелегкую работу: — онъ сталъ читать въ клубѣ художниковъ подробный курсъ русской исторіи, въ видѣ цѣлаго ряда публичныхъ лекцій. Въ то время, какъ онъ читалъ эти лекціи, графъ Д. А. Толстой исходатайствовалъ Костомарову у государя императора ежегодное содержаніе, равное окладу ординарнаго профессора. „Это ходатайство графа Дмитрія Андреевича, — замѣчаетъ Костомаровъ въ своей автобіографіи, — было для меня истиннымъ благодѣяніемъ и внушило мнѣ чувство глубокой благодарности къ нему“, и немного далѣе добавляетъ: — „я пріобрѣлъ (полученіемъ этой пенсіи) постоянную поддержку своего матеріальнаго быта, что освободило меня отъ необходимости быть въ постоянной зависимости и подчиненности отъ издателей и журнальныхъ редакторовъ“ (стр. 175)[5].
Судя но этому отзыву, можно было бы подумать, что Костомаровъ тяготился своими отношеніями къ журналистикѣ и что, получивъ „поддержку своего матеріальнаго быта“, онъ броситъ журналистику и весь отдастся какому-нибудь завѣтному, излюбленному историческому труду. Но на дѣлѣ оказалось, что Н. И. Костомаровъ горячѣе, чѣмъ когда-либо прежде, предался писанію журнальныхъ статей по отдѣльнымъ историческимъ вопросамъ и не только журнальной, но даже газетной полемикѣ, которую эти статьи возбуждали. Эта безпокойная, постоянно разбрасывающаяся во всѣ стороны литературная дѣятельность, спѣшная работа то надъ рукописями, то надъ корректурами, безпрерывные переѣзды съ мѣста на мѣсто, мало-по-малу, до такой степени ослабили нервы, зрѣніе и общее состояніе здоровья Костомарова, что вскорѣ онъ уже почувствовалъ себя неспособнымъ заняться какимъ-нибудь однимъ дѣльнымъ трудомъ. А между тѣмъ, потребность въ работѣ, въ постоянномъ чтеніи, въ постоянной вознѣ съ книгами и рукописями, была страшная, ничѣмъ неутолимая, почти болѣзненная… И вотъ, не имѣя уже никакой возможности заниматься источниками исторіи и ихъ самостоятельною обработкою, Костомаровъ (въ 1872 г.) рѣшился посвятить свои невольные досуги (ему изъ-за болѣзни глазъ запрещено было работать) компилятивному труду, надъ выполненіемъ котораго могли трудиться другія лица, подъ его руководствомъ. „По совѣту многихъ знакомыхъ“, онъ рѣшился приняться за составленіе „Русской исторіи въ жизнеописаніяхъ ея главнѣйшихъ дѣятелей“, предназначая эту исторію для популярнаго чтенія» Эта чрезвычайно-трудная и мудреная задача почему-то представилась Костомарову необыкновенно легкою и удобоисполнимою; на выполненіе ея онъ смотрѣлъ «какъ на отдохновеніе для своихъ нервовъ (стр. 192)». Пріемы выполненія новой задачи также отличались замѣчательною простотою: — онъ пригласилъ къ себѣ въ сотрудницы жену бывшаго своего пріятеля, г-жу В., которая, «по его указанію, читала вслухъ мѣста, указываемыя имъ въ источникахъ и писала текстъ подъ диктовку Костомарова». Такимъ образомъ начатая работа пошла чрезвычайно быстро: — въ четыре мѣсяца былъ изготовленъ первый, весьма объемистый выпускъ новой популярной исторіи!.. Впослѣдствіи, явились и остальные выпуски: но въ этомъ трудѣ, повторяющемъ всѣ прежнія гипотезы и ошибки нашего историка и отличающемся не мѣткостью, а только рѣзкостью характеристикъ, мы уже не узнаемъ Костомарова. Кругъ дѣятельности историка, очевидно, былъ уже законченъ и всѣ дальнѣйшія его работы (не исключая и «Руины») ничего не могли прибавить къ его извѣстности. Мы не ошибемся, если скажемъ, что эти работы были только простымъ удовлетвореніемъ его внутренней жажды дѣятельности и кабинетнаго труда. Недаромъ говаривалъ онъ не разъ, во время приступовъ болѣзни: — «Жить безъ дѣла — это хуже смерти». H дѣйствительно, эта работа его только смертью и закончилась…
Все вышеизложенное и основанное на словахъ самого Костомарова (т. е. на данныхъ его автобіографіи) представляется мнѣ лично особенно любопытнымъ именно потому, что эти данныя служатъ прекрасною провѣркою и дополненіемъ моихъ собственныхъ воспоминаній о Костомаровѣ, какъ ученомъ и какъ частномъ человѣкѣ.
Первое знакомство мое съ Н. И. Костомаровымъ относится къ тому времени, когда онъ, только-что возвращенный изъ пресловутой «ссылки», явился профессоромъ въ Петербургскомъ университетѣ, по каѳедрѣ русской исторіи. Должно сказать правду, что слухъ объ этой ссылкѣ, о страданіяхъ и гоненіяхъ, которыя будто бы пришлось претерпѣть Костомарову за какія-то политическія провинности, а также разсказы о романтическихъ обстоятельствахъ, которыми сопровождался тогда арестъ Костомарова въ 1848 г. — все это создало такой ореолъ около личности неизвѣстнаго намъ новаго профессора, что, уже задолго до его появленія на каѳедрѣ, мы его любили и уважали, присоединяя его заранѣе къ плеядѣ профессоровъ либеральнаго лагеря, тогда преобладавшей въ университетѣ. Мало того: мы заранѣе уже создали себѣ совершенно своебразное представленіе о Костомаровѣ, какъ объ идеалѣ всякихъ доблестей и научныхъ достоинствъ… И Костомаровъ, на первыхъ порахъ, вполнѣ оправдалъ всѣ возложенныя вами на него упованія и надежды. Читалъ онъ лекціи превосходно, самъ видимо увлекаясь и успѣхомъ своимъ, и обаяніемъ, которое распространялъ вокругъ себя. Въ говорѣ его, не совсѣмъ чистомъ и правильномъ, было нѣчто своеобразное и привлекательное; языкомъ владѣлъ онъ ловко и умѣлъ чрезвычайно искусно украшать свою рѣчь цитатами и отдѣльными выраженіями, заимствованными изъ памятниковъ. Намять у него была изумительная: онъ могъ свободно, не запинаясь, наизусть приводить изъ лѣтописей и актовъ цѣлыя страницы, и я помню, какъ насъ поражала эта способность Костомарова, — помню, какимъ великимъ ученымъ онъ намъ казался въ то время! Къ чести покойнаго историка слѣдуетъ замѣтить, что онъ нисколько не увлекался примѣромъ многихъ своихъ товарищей-профессоровъ, которые, въ то время, любили блистать на лекціяхъ либеральными фразами и теоріями, неимѣвшими никакихъ отношеній къ наукѣ. Онъ читалъ лекціи очень свободно, не стѣсняясь никакими цензурными условіями (таково было время), разбиралъ на каѳедрѣ житія и отреченныя книги, набрасывалъ широкую картину государственнаго строя древней Руси и пояснялъ ее примѣрами изъ позднѣйшей и современной русской исторіи; но онъ всегда и вездѣ оставался на почвѣ исторической науки и никогда не дѣлалъ никакой уступки фразѣ. И мы вполнѣ оцѣнили эту добросовѣстную и безпритязательную серьезность нашего новаго профессора, въ которомъ, впрочемъ, насъ привлекали не только его достоинства, но даже и его недостатки, съ такою рѣзкостью опредѣлившіеся въ его позднѣйшей научной дѣятельности. Такъ, напримѣръ, намъ чрезвычайно нравилась не только художественная образность историческаго изложенія въ устахъ Костомарова, но и его пристрастіе къ слишкомъ смѣлымъ гипотезамъ и къ такимъ сопоставленіямъ, которыя основывались на весьма шаткомъ и даже случайномъ совпаденіи нѣкоторыхъ чисто-внѣшнихъ признаковъ. Насъ поражало чрезвычайное остроуміе изслѣдователя, который то въ Ильменскихъ славянахъ ухитрялся видѣть своихъ излюбленныхъ «хохловъ», то въ варягахъ видѣлъ «Литву». Мы глубоко сочувствовали болѣе чѣмъ смѣлому рѣшенію Костомарова вступить въ ученый диспутъ «о происхожденіи Руси» съ такимъ столпомъ норманизма какъ Погодинъ, и во всѣхъ, болѣе чѣмъ спорныхъ, доводахъ и возраженіяхъ нашего профессора знаменитому московскому ученому мы видѣли верхъ ученаго остроумія и находчивости. Мы никогда не забудемъ того восторженнаго грохота рукоплесканій, которымъ мы привѣтствовали на этомъ диспутѣ Костомарова, не забудемъ и того наивнаго самодовольствія, съ которымъ онъ принималъ воздаваемыя ему нами оваціи, ка#ъ нѣчто подобающее, какъ нѣчто заслуженное имъ. Ему, повидимому, и въ голову не приходило, что этотъ диспутъ представлялся намъ вовсе не ученымъ споромъ, а чѣмъ-то въ родѣ борьбы свѣтлаго Сигфрида съ мрачнымъ Фафниромъ: намъ казалось, что въ лицѣ Погодина на Костомарова возстаетъ все отжилое, отсталое, темное, и, напротивъ того, что все свѣтлое, новое, живое олицетворяется въ нашемъ любимцѣ[6]…
Однимъ только Костомаровъ не нравился студентамъ: онъ не любилъ ни съ кѣмъ вступать въ разговоры внѣ аудиторіи и не особенно жаловалъ тѣхъ, которые искали сближенія и знакомства съ нимъ… Отчасти это происходило потому, что онъ былъ постоянно очень занятъ своими лекціями и своими историческими работами; отчасти же потому, что онъ, вѣроятно, самъ чувствовалъ свою полнѣйшую неспособность кого бы то ни было руководить и направлять въ историческомъ изученіи. Постоянно пребывая въ своемъ особомъ, отвлеченномъ мірѣ, онъ не чувствовалъ ни малѣйшаго желанія войти въ интересы постороннихъ лицъ, дѣлиться съ ними взглядами, или вести споръ о какомъ-нибудь частномъ историческомъ вопросѣ. Когда къ нему обращались студенты за какими-нибудь объясненіями, онъ довольствовался тѣмъ, что, указывая какую-нибудь книгу, высказывалъ кратко и опредѣленно свое мнѣніе — и спѣшилъ отдѣлаться отъ докучныхъ посѣтителей. На это (конечно, совершенно несправедливо) жаловались нѣкоторые изъ нашихъ товарищей; но мнѣ самому не пришлось этого испытать: — я былъ обласканъ Костомаровымъ при первомъ знакомствѣ съ нимъ, вѣроятно, изъ уваженія къ памяти покойнаго отца моего, также либерала и новатора въ русской исторической наукѣ, и когда, по окончаніи курса въ университетѣ, весною 1861 г., мнѣ пришлось уѣхать изъ Петербурга на службу въ провинцію, я унесъ съ собою самыя свѣтлыя, самыя восторженныя воспоминанія о Костомаровѣ, какъ профессорѣ. По моему тогдашнему мнѣнію, на этомъ солнцѣ не было и не могло быть пятенъ.
Въ теченіе слѣдующихъ трехъ лѣтъ мы встрѣчались съ покойнымъ Николаемъ Ивановичемъ довольно рѣдко, только во время моихъ пріѣздовъ въ Петербургъ по дѣламъ семейнымъ, а потомъ для занятій по магистерскому экзамену и диссертаціи. Сношенія наши сдѣлались особенно оживленными и частыми только уже въ 1864, 1865 и 1866 годахъ, которые я провелъ въ Петербургѣ съ появившеюся у меня маленькою семьею. Въ теченіе этого времени я, кажется, не пропустилъ ни одного вторника (назначеннаго дня у Костомарова), и самъ Николай Ивановичъ заглядывалъ раза два въ недѣлю въ мою маленькую, уютную квартирку во дворѣ одного изъ домовъ 11-й линіи Васильевскаго острова. Насъ раздѣлялъ только небольшой переулокъ, и, благодаря этой близости, сношенія наши могли быть очень частыми, при той особенной пріязни, которая между нами установилась, не смотря на разницу лѣтъ и положеній. Я былъ тогда простымъ учителемъ, заваленнымъ уроками и очень юнымъ, пеопытнымъ приватъ-доцентомъ по каѳедрѣ всеобщей литературы при Петербургскомъ университетѣ; — Николай Ивановичъ былъ въ апогеѣ своей исторической славы и литературной извѣстности. Онъ работалъ надъ «Смутнымъ временемъ», и до такой степени углублялся въ свои работы, что, въ буквальномъ смыслѣ слова, жилъ съ Разстригою, Сапѣгою, тушинцами, Шуйскими, Болотниковыми и московскими перелетами. Онъ не могъ ни очемъ, кромѣ героевъ «Смутнаго времени», ни говорить, ни думать; онъ чувствовалъ постоянную потребность читать вслухъ написанныя имъ части текста своего труда, и разсуждать, толковать о немъ со всѣми. Случалось даже, что онъ, съ свойственнымъ ему хохлацкимъ юморомъ, придумывалъ цѣлые комическіе діалоги между московскими боярами, польскими панами, тушинцами и казаками, и живо передавая въ лицахъ эти вымышленные разговоры, самъ хохоталъ надъ ними до упаду, съ дѣтскою наивностью.
«Вторники» Николая Ивановича были, въ своемъ родѣ, явленіемъ любопытнымъ. Съ чарующею простотою крупнаго таланта и человѣка, живущаго интересами «иного міра», не замѣчающаго кругомъ себя ни людей, ни практической жизни, Николай Ивановичъ одинаково радушно принималъ у себя по «вторникамъ» самый разнообразный людъ, и ученый, и вовсе не ученый, и литературный — и такой, который не имѣлъ и не могъ имѣть ни малѣйшаго отношенія къ литературѣ и наукѣ. Кого, кого нельзя было встрѣтить на этихъ Костомаровскихъ «вторникахъ»! Тутъ были и какіе-то сельскіе попы, и офицеры, и разныя ученыя и литературныя знаменитости шестидесятыхъ годовъ. и какіе-то саратовскіе помѣщики и чиновники, и учителя петербургскихъ гимназій, и студенты, и неизбѣжный книгопродавецъ Д. Е. Кожанчиковъ, который во всѣ разговоры и споры совался съ своими неумными и недальновидными разсужденіями и мнѣніями. Вся эта разнохарактерная и разношерстная братія собиралась въ кабинетѣ Николая Ивановича, около небольшого переддиваннаго столика, среди непроницаемыхъ облаковъ табачнаго дыма, усиленно осушая стаканы чаю, которые непрерывно присылала гостямъ матушка Николая Ивановича, неслышно и незамѣтно правившая всѣмъ домомъ сына и до старости окружавшая его, какъ малое дитя, самыми нѣжными заботами. Самъ Николай Ивановичъ почти никогда не сидѣлъ на мѣстѣ; онъ безпрестанно ходилъ изъ угла въ уголъ кабинета, покуривая свою классическую трубку съ длиннымъ черешневымъ чубукомъ и изрѣдка покрикивая своего слугу «Миррона», чтобы набить или «запалить люльку». Но не смотря на эту непосѣдливость Николая Ивановича, онъ самъ все же оставался главнымъ центромъ, главнымъ интересомъ собиравшагося у него кружка — душею «вторниковъ». Мало того: онъ умѣлъ всегда всѣхъ своихъ гостей (даже и неимѣвшихъ никакого отношенія ни къ исторіи, ни къ наукѣ) заинтересовать тою эпохою «Смутнаго времени», которая его занимала и которую онъ такъ страстно изучалъ. Всѣмъ и каждому находилъ онъ возможность что-нибудь разсказать изъ вычитаннаго и отысканнаго имъ въ старыхъ книгахъ и рукописяхъ, и такъ и сыпалъ направо и налѣво анекдотами о герояхъ «Смутнаго времени», переплетая ихъ своими излюбленными разсказами изъ народнаго быта о казакахъ и жидахъ, или «валаамскими» сказками о поповомъ батракѣ, или наконецъ неистощимыми легендами о «бѣсахъ»…[7]. Жизненная сила ключемъ била изъ этого высокоталантливаго человѣка и художника, который, страстно занимаясь историческимъ изслѣдованіемъ и изученіемъ древнихъ памятниковъ, ни на минуту не выходилъ изъ заколдованнаго міра своей фантазіи и невольно увлекалъ въ него всѣхъ приближавшихся къ нему.
Обаяніе этой силы было настолько велико, что на первыхъ порахъ почти никто не замѣчалъ, что почтенный историкъ даетъ огромное преобладаніе своей фантазіи даже и въ дѣлѣ историческаго наблюденія, что онъ ею создаетъ историческіе образы и характеры, на ней строитъ свои приговоры объ историческихъ дѣятеляхъ, при помощи ея окрашиваетъ историческую эпоху въ тотъ или другой цвѣтъ. И ничто такъ не раздражало Костомарова, какъ дѣльное, основанное на фактахъ, возращеніе противъ возможности или правдивости созданной имъ фантастической теоріи, фантастическаго характера или фантастической окраски извѣстной эпохи… Это возраженіе нарушало тотъ заколдованный кругъ, въ которомъ онъ привыкъ вращаться, оно перепутывало золотые сны его мечты, оно подрывало внѣшнюю стройность его идеальной постройки — и онъ терялся, не находя почвы подъ ногами, онъ старался даже вовсе отрицать приводимые въ доказательство факты и придумывалъ для опроверженія ихъ самыя смѣлыя, самыя неосновательныя гипотезы. Если по этому поводу завязывался серьезный, горячій споръ, Николай Ивановичъ въ немъ выказывалъ иногда иныя, далеко-непривлекательныя стороны своей натуры… Съ этими сторонами я успѣлъ хорошо ознакомиться по мѣрѣ того, какъ сближался съ нимъ и внимательно присматривался къ его частной жизни. Въ этой частной жизни почтенный историкъ выказывался капризнымъ, избалованнымъ ребенкомъ. Отъ ранняго дѣтства привыкнувшій жить исключительно въ мірѣ грезъ, постоянно окруженный заботами нѣжной матери, у которой онъ былъ единственнымъ ребенкомъ, никогда не знавшій нужды — Костомаровъ выросъ и созрѣлъ какимъ-то баловнемъ судьбы. Этотъ баловень не только не зналъ ничего въ обыденной, практической жизни, не только ничого въ ней не смыслилъ, но и не хотѣлъ знать, и не хотѣлъ смыслить. И это отчужденіе отъ жизни происходило вовсе не потому, чтобы онъ вовсе не былъ способенъ въ эту жизнь вникнуть, и не потому, чтобы онъ не зналъ цѣны земнымъ благамъ или пренебрегалъ ими… Нѣтъ, отчужденіе отъ жизни основывалось въ немъ на глубочайшемъ эгоизмѣ, которымъ проникнуто было все существо Николая Ивановича; а этотъ эгоизмъ совершенно правильно побуждалъ его выше всего на свѣтѣ цѣнить своимъ спокойствіемъ. Вотъ почему онъ весьма охотно предоставлялъ другимъ заботиться о немъ, весьма охотно принималъ услуги всѣхъ своихъ пріятелей и почитателей, — и рѣшительно никогда ни о комъ не заботился, никогда и никому не оказывалъ ни одной уступки или услуги и ни для кого не поступился ни своимъ спокойствіемъ, ни своимъ достаткомъ… Эти непріятныя (хотя и совершенно-естественно развившіяся) стороны характера Николая Ивановича, еще болѣе усилившіяся, еще рѣзче высказавшіяся подъ старость, дѣлали его весьма неудобнымъ во всѣхъ житейскихъ сношеніяхъ и отношеніяхъ, не связанныхъ съ его научными занятіями. Онъ былъ неудобнымъ членомъ коллегіи, въ которой никакъ не могъ забыть о своемъ личномъ значеніи и интересахъ; онъ становился весьма неудобнымъ пріятелемъ, какъ только отъ него требовалась небольшая услуга или уступка, хотя бы даже въ возмездіе за многія оказанныя ему услуги и пожертвованія. При этихъ сторонахъ характера, онъ былъ, конечно, очень неустойчивъ въ дружбѣ и въ пріятельскихъ, даже много лѣтъ длившихся отношеніяхъ: — всякій другъ и пріятель составляли для него не болѣе, какъ временное удобство жизни, извѣстную часть обстановки ея, къ которой онъ привыкалъ; но чуть только этотъ другъ заявлялъ какія-нибудь права на спокойствіе, на вниманіе и участіе Николая Ивановича, тотъ сейчасъ же отъ него отвращался и очень скоро забывалъ о былой дружбѣ. Вообще говоря, сердечностью онъ никогда не отличался и этотъ недостатокъ ясно сказывался у него не только въ жизни, но и во всѣхъ его историческихъ трудахъ, въ которыхъ мы не знаемъ страницъ трогательныхъ, проникнутыхъ теплымъ чувствомъ. хватающихъ за живыя струны души…
Постоянныя и исключительныя заботы о себѣ самомъ, при полнѣйшемъ равнодушіи къ окружающимъ, приводили Николая Ивановича еще къ одной, чрезвычайно непріятной странности: — онъ постоянно наблюдалъ себя, изучалъ свой организмъ, слѣдилъ за нимъ съ величайшею тщательностью и каждое, самое ничтожное, явленіе въ немъ старался истолковать въ самыхъ мрачныхъ краскахъ. Мнителенъ онъ былъ до чрезвычайности, лечился постоянно и непрерывно, то у докторовъ, то домашними средствами — и постоянно докучалъ всѣмъ и каждому разговоромъ о своихъ недугахъ. Какъ человѣкъ вполнѣ обезпеченный, одинокій и довольно скупой, онъ искалъ исцѣленія своимъ дѣйствительнымъ и мнимымъ недугамъ въ частыхъ путешествіяхъ по разнымъ водамъ, купаньямъ и курортамъ — и на это не жалѣлъ ни времени, ни трудовъ, ни денегъ — выше всего на свѣтѣ ставя заботы о своемъ здоровьѣ.
Въ 1866 году я разстался съ Николаемъ Ивановичемъ, который въ это время былъ мнѣ уже и кумомъ (онъ крестилъ у меня сына Николая), и уѣхалъ въ Одессу, на службу при Новороссійскомъ университетѣ. Пять-шесть лѣтъ провелъ я на югѣ Россіи и въ Варшавѣ, и въ эти пять лѣтъ, сталкиваясь на каждомъ шагу съ непривлекательною дѣйствительностью на нашихъ окраинахъ, я сталъ какъ-то особенно непріязненно относиться къ преобладанію фантазіи въ историческомъ изученіи и крѣпко разочаровался въ Николаѣ Ивановичѣ, какъ ученомъ и общественномъ дѣятелѣ… Къ тому же и Николай Ивановичъ за это время успѣлъ слишкомъ ясно выказать себя сторонникомъ какой-то идеальной правды, отрицавшей въ нашемъ историческомъ прошломъ все то, что въ немъ было яркаго, великаго и достойнаго уваженія. Когда, по возвращеніи въ Петербургъ, я какъ-то разъ встрѣтился съ Николаемъ Ивановичемъ въ Публичной Библіотекѣ — мы, съ первыхъ же словъ завязавшейся между нами бесѣды, увидѣли, что мы совершенно чужды другъ другу… Я болѣе сочувствовалъ въ это время той критикѣ, которая начала сурово относиться къ ученой дѣятельности историка-идеалиста, нежели ему и его теоріямъ… Меня не потянуло къ возобновленію прежнихъ отношеній съ Николаемъ Ивановичемъ — и я уже не видѣлъ его болѣе до самой кончины…
- ↑ Первая изъ нихъ (изъ исторіи Уніи) была забракована знаменитымъ архіепископомъ Иннокентіемъ, который справедливо нашелъ ее слабою въ научномъ отношеніи, хотя Костомаровъ даже и въ «автобіографіи» своей все еще на него за это сѣтуетъ.
- ↑ Въ этомъ и самъ Костомаровъ прямо сознается (стр. 114) въ своей автобіографіи: …"Я взялъ на себя задачу чрезвычайно трудную и мало-удобоисполнимую, по причинѣ моей малой подготовки къ работамъ надъ этой задачей".
- ↑ Припомнимъ, по этому поводу, извѣстную полемику покойнаго Г. Ѳ. Карпова съ Костомаровымъ. Подемика эта не была выгодною для нашего историка.
- ↑ Этотъ тактическій пріемъ даже и побудилъ Тохтамыша къ поспѣшному отступленію отъ Москвы при первомъ слухѣ о приближеніи Дмитрія съ набраннымъ войскомъ.
- ↑ Трудно себѣ представить что-либо болѣе несправедливое, нежели этотъ отзывъ Н. И. Костомарова объ издателяхъ и редакторахъ. Издателемъ его былъ, преимущественно, его пріятель, Д. Е. Кожанчиковъ, который благоговѣлъ передъ нимъ и доставилъ ему большія выгоды. Изъ редакторовъ, Н. И. Костомаровъ имѣлъ, главнымъ образомъ, дѣло съ М. М. Стасюлсвичемъ, который платилъ ему очень щедро и никогда ни въ чемъ ого не стѣснялъ.
- ↑ Помню, что меня лично привлекало къ Костомарову и еще одно случайное обстоятельство: внѣшностью своею онъ сильно напоминалъ мнѣ моего покойнаго отца, къ которому онъ всегда относился съ большимъ уваженіемъ.
- ↑ «Бѣсъ», при болѣзненно-настроенномъ воображеніи Николая Ивановича, игралъ весьма значительную роль въ его біографіи. Всѣ галлюцинаціи, къ которымъ Н. И. былъ очень склоненъ, выражались у него въ образѣ длинныхъ бесѣдъ съ бѣсомъ, который надъ нимъ «подшучивалъ» и, по увѣренію Николая Ивановича, даже жилъ постоянно въ печи его кабинета.