ИСТОРИКО-КРИТИЧЕСКІЕ ОТРЫВКИ, М. Погодина. Москва. 1866.
правитьВъ этой книгѣ, обѣщанной въ предисловіи къ Изслѣдованіямъ, Замѣчаніямъ и Лекціямъ г. Погодина, собрано нѣсколько разсужденій о русской исторіи, писанныхъ для журналовъ и по другимъ случаямъ въ томъ видѣ, какъ онѣ первоначально были напечатаны". Такъ говорятъ авторъ и мы готовы были бы повѣрить ему на слово, еслибъ въ самомъ концѣ послѣдней статьи не увидѣли нѣсколько строкъ, которыхъ не было въ первоначальномъ изданіи (въ Москвитянинѣ). Впрочемъ, мы не сравнивали прежней редакціи всѣхъ статей съ теперешней, и потому не знаемъ, много ли такихъ отступленій. — Какъ бы то ни было, мы внимательно прочли всю книгу, и ока произвела на насъ и пріятное, и вмѣстѣ грустное впечатлѣніе. Намъ пріятно было думать, вникая въ странные силлогизмы, выводы, мысли, въ странную точку зрѣнія г. Погодина, — какъ, мы теперь далеко ушли отъ такого воззрѣнія, какъ оно теперь, если не совсѣмъ исчезло, то по-крайней-мѣрѣ считаетъ мало прозелитовъ; тѣмъ страннѣе была мысль, что огромная разница въ воззрѣнія между г-мъ Погодинымъ и нами успѣла образоваться въ какія-нибудь двадцать лѣтъ. Живя, мы не замѣчаемъ, какъ неимовѣрно быстро двигаемся впередъ; только исторія литературы невольно раскрываетъ намъ глаза. Въ-самомъ-дѣлѣ, читая «Отрывки», трудно повѣрить, что они написаны въ послѣднее двадцатилѣтіе, иные даже въ прошедшемъ году. Особенно на нѣкоторыхъ изъ нихъ это поразительно. Но ламъ потому грустно было смотрѣть на книгу, что авторъ нашъ современникъ, ученый, пользовавшійся и теперь еще пользующійся почетнымъ именемъ въ русской исторической литературѣ. Желаніемъ опережая событія и время, мы радовались, бы такому писателю временъ Московскаго Государства, даже періода реформы, но не второй четверти девятнадцатаго вѣка. Г. Погодинъ, какъ нашъ современникъ, приводитъ насъ къ той печальной мысли, что какъ мы ни быстро идемъ впередъ — это всё еще гомеопатическіе успѣхи и на доисторической почвѣ,
Говоря это, мы нисколько не думаемъ набрасывать тѣнь на достоинства и заслуги автора. Его статьи по русской исторіи, собранныя теперь въ одно цѣлое (хотя и не всѣ) даютъ возможность обозрѣть его историко-литературную дѣятельность однимъ разомъ и оцѣнить безпристрастно. Г-нъ Погодинъ — отдадимъ ему справедливость — былъ одинъ изъ тѣхъ немногихъ нашихъ изслѣдователей, которые старались подойдти къ фактамъ поближе и взглянуть на нихъ проще, нежели ихъ предшественники. Попытки такого рода всегда сопряжены съ большими трудностями, заключающимися въ самомъ предметѣ и въ постороннихъ обстоятельствахъ. Гораздо-легче сочинить исторію, натянуть ее на нѣсколько любимыхъ мыслей, нежели понять, какъ она совершалась, тѣмъ болѣе, что, для полнаго ея уразумѣнія, нужны многіе предварительные труды, рядъ предшественниковъ на томъ же поприщѣ и наконецъ точка зрѣнія, которую можетъ только дать время и извѣстная степень развитія народнаго сознанія. Съ другой стороны, есть историческія истины, передъ которыми невольно робѣетъ мысль въ данное время; ученые авторитеты, общественной мнѣніе безсознательно зарождаютъ какую-то нерѣшимость даже въ самомъ энергическомъ, твердомъ умѣ и ослабляютъ его силы. Прибавимъ къ этому необходимое развлеченіе вниманія при изученіи предмета новаго, мало-обработаннаго. Вотъ съ какими непреодолимыми препятствіями долженъ у насъ бороться каждый,.изучающій русскую исторію. Съ ними встрѣтился и г. Погодинъ. Посвятивъ себя этому предмету двадцать лѣтъ тому назадъ, онъ. долженъ былъ встрѣтить ихъ несравненно-больше, чѣмъ мы теперь. Кто хоть сколько-нибудь.знакомь съ ходомъ нашей исторической литературы, тотъ знаетъ, сколько теперь напечатано матеріаловъ, въ то время неизвѣстныхъ и недоступныхъ. Предразсудковъ было несравненно-больше, чѣмъ въ наше время (что не значитъ, чтобъ ихъ теперь было мало), и если тогда уже можно было ѣсть телятину и не ходить въ баню, не опасаясь за свою жизнь, то было еще много такого, за что человѣкъ самый богобоязненный и умѣренный могъ прослыть вольнодумцемъ, т. е. стать въ положеніе, невыгодное во многихъ отношеніяхъ… Въ добавокъ, тогда еще безгранично господствовалъ авторитетъ Карамзина, который, при всѣхъ своихъ великихъ и вѣчно-незабвенныхъ заслугахъ для русской исторіи, внесъ въ нее совершенно-противоестественное воззрѣніе. Задавъ себѣ невозможную задачу — изложить русскую исторію фактически-вѣрно, но съ точки зрѣнія западно-европейской исторіи, онъ выполнилъ ее такъ блистательно, умѣлъ такъ искусно сочетать взглядъ и факты, противорѣчащіе другъ другу, взятые изъ совершенно-разнородныхъ слоевъ жизни, что даже до-сихъ-поръ, не смотря на исполинскіе шаги впередъ, мы не можемъ еще совершенно освободиться отъ обаянія, навѣяннаго на насъ «исторіею Государства Россійскаго». Тайна этого очарованія, можетъ-быть, не столько скрывалась въ тогдашнемъ фактическомъ незнаніи нашей исторіи (какъ оно ни было не? дико), сколько въ духѣ и обстоятельствахъ времени. Чувство національной гордости было тогда возбуждено въ высшей степени ведикими событіями; но это чувство, проникавшее преимущественно образованные классы общества, перейдя въ сознаніе, должно было принять характеръ метровой эпохи, которую мы доживали. Болѣе чѣмъ когда-либо мы увѣрились, что мы Европейцы и стоимъ съ ними на одной степени. Идеалъ, по которому мы себя цѣнили, былъ еще внѣ насъ. Весьма-естественно, что писатель, взглянувшій съ этой точки на наше прошедшее, при другихъ большихъ достоинствахъ, возбудилъ сильное сочувствіе и глубоко подѣйствовалъ на общество, въ этомъ отношеніи, какъ и во многихъ другихъ, Карамзинъ является представителемъ цѣлой эпохи нашего умственнаго и нравственнаго развитія. Въ его время, мысль Петра, совершилась и на дѣлѣ и въ сознаніи. Въ политическомъ отношеніи, мы сравнились съ европейскими народами и радовались этому, и думали, что главная цѣль достигнута и намъ остается только идти впередъ на томъ же пути. Тѣ, которые искали для жизни новыхъ выходовъ, открывали уже собою другой періодъ…
Г-нъ Погодинъ былъ изъ первыхъ, которые начали упрощать натянутое воззрѣніе Карамзина. Вдругъ за все взяться не было возможности. Воздвигнутое зданіе надобно было подтачивать по-немногу, по частямъ. Отъ-того воспреобладало критическое направленіе, въ которомъ г. Погодинъ игралъ, конечно, не послѣднюю роль. Странно, когда подумаешь, что тотъ же ученый изслѣдователь, который еще такъ недавно былъ во главѣ новаго поколѣнія и велъ его противъ старой школы, теперь уже является защитникомъ стараго противъ новаго и стоитъ на сторонѣ Карамзина, котораго недостатки онъ открывалъ и обличалъ такъ основательно и дѣльно. Всему виной время! Оно шло такъ быстро; такъ скоро стало вывѣтриваться и ветшать снаружи великолѣпное, изнутри призрачное строеніе русскій исторіи, что г. Погодинъ не узналъ въ своихъ послѣдователяхъ (не по изъисканіямъ, а по взгляду) продолжи гелей его же дѣла и испугался крайнихъ послѣдствій, выведенныхъ изъ критики Карамзинскаго воззрѣнія. Ему показалось, что пошли уже слишкомъ-далеко, и онъ понялъ, что стоитъ ближе къ прежнему, чѣмъ къ новому. Къ быстротѣ самой перемѣны въ мнѣніяхъ, происшедшей у насъ, присоединилось и много другаго, въ-слѣдствіе чего г. Погодинъ долженъ былъ скоро отстать отъ современнаго движенія. Въ числѣ главныхъ причинъ мы считаемъ путь, который былъ имъ избранъ, пріемъ, съ которымъ онъ взялся за дѣло. Г-нъ Погодинъ, какъ и многіе другіе, отдался частностямъ, имъ посвятилъ себя. Онъ повелъ аттаку на отдѣльные пункты, и употребивъ на это всѣ силы, забылъ главное — цѣлое прошедшее воззрѣніе, которое нужно было измѣнить съ корня; можетъ-быть, даже онъ не отдавалъ себѣ въ этомъ отчета и только смутно предчувствовалъ недостатки существующихъ понятій, почему и обратился къ критикѣ отдѣльныхъ событій, какъ они разсказаны у Карамзина. Послѣднее вѣроятнѣе, потому-что новое воззрѣніе никогда не является вдругъ послѣ стараго, а есть результатъ, добываемый постепенно и возникающій уже на развалинахъ. Въ періодъ дѣятельности г. Погодина, всѣ наши критики, болѣе или менѣе недовольные Карамзинымъ и господствовавшими въ то время понятіями о русской исторіи, растратили такимъ-образомъ свои силы надъ частностями. Общее потеряно изъ вида. Возникли споры, партіи, вражды, которыя ни къ чему не привели, потому-что мысль, ихъ породившая, была забыта. Вышло подъ-конецъ, что когда новѣйшее поколѣніе, видя безплодную борьбу, осмѣлилось напомнить и высказать въ чемъ главная задача и какъ она должна быть поставлена и разрѣшена, ее встрѣтили холодно и сурово первые дѣятели, указавшіе ей путь, сбились съ дороги и враждовали, спорили на поприщѣ археологіи, далеко отдалившись отъ исторіи, главнаго театра дѣйствій, откуда возникли вопросы и неудовлетвореніе.
Мы высказали здѣсь свое мнѣніе объ историко-литературной дѣятельности г. Погодина, чтобъ показать, съ какой точки зрѣнія должно, какъ намъ кажется, смотрѣть на его «Отрывки») изданные теперь въ свѣтъ. Можетъ-быть, г. Погодинъ съ нами не согласится; можетъ-быть, онъ найдетъ странною мысль, что онъ одинъ изъ первыхъ началъ опровергать взглядъ Карамзина. Тѣмъ не менѣе это совершенно справедливо. Рѣзко это потому только не выдается, что г. Погодинъ, очень-удачно нападая на Карамзина въ отдѣльныхъ фактахъ и явленіяхъ историческихъ, остался при немъ въ цѣломъ, и такъ не понялъ или забылъ свое призваніе въ русской исторической литературѣ.
Въ составъ разбираемой нами книги вошло пятнадцать статей, писанныхъ по разнымъ случаямъ. Первыя изъ нихъ по времени — статьи: О характерѣ Іоанна Грознаго, написанная въ 1825, объ Отрепьевѣ и Объ участіи Годунова въ убіеніи царевичи Димитрія, въ 1827 голахъ. Послѣднія: Наралелль русской исторіи съ исторіей западныхъ европейскихъ іосударртвъ относительно начала и За русскую старину, впервые напечатаны въ" Москвитянинѣ" въ 1845 году. Онѣ расположены по хронологическому порядку событій и лицъ, къ которымъ относятся. По мы станемъ разбирать ихъ въ той преемственности, какъ онѣ выходили, потому-что дли насъ развитіе самаго автора гораздоинтереснѣе того, что онъ сказалъ; историческія мнѣнія г. Погодина имѣютъ большій интересъ литературный, нежели объективный; они теперь сами предметъ исторіи.
Статья О характерѣ Іоанна Грознаго вся критическая. Она дышетъ тѣмъ временемъ, когда авторъ приступилъ къ дѣлу съ свѣжими силами, ставилъ вопросительные знаки на листахъ Исторіи Государства Россійскаго" и не могъ удовлетвориться ея рѣшеніями и объясненіями. Первыя слова статьи очень-замѣчательны:
«Нѣтъ ничего труднѣе (говоритъ авторъ), какъ освобождаться отъ предразсудковъ, какихъ бы то ни было, историческихъ, политическихъ, житейскихъ: мнѣніе, однажды принятое, получаетъ какую-то особенную силу надъ нами, и дѣлается частію насъ самихъ. Усомниться въ немъ — есть уже необыкновенное явленіе, важный шагъ, а какъ еще далеко отсюда до другаго пути! Съ большимъ насиліемъ, какъ-будто посягая на самихьсебя, мы перестаемъ думать такъ, начинаемъ думать иначе.» (стр. — 27).
Такъ писалъ авторъ въ 1825 году. Мы увидимъ, что послѣ онъ говорилъ уже совсѣмъ-другое.
Главная тэма, которую развиваетъ статьи (раздѣленная на двѣ части), въ короткихъ словахъ состоитъ въ слѣдующемъ: Карамзинъ говоритъ, что Іоаннъ былъ идеаломъ царя съ чудеснаго своего обращенія до смерти Анастасіи, и извергомъ съ этого времени по свою кончину; но это несправедливо: такое превращеніе неестественно; «Іоаннъ никогда не былъ великъ». Пока его характеръ не сложился окончательно, его прибрали въ руки люди благонамѣренные, искавшіе пользы и славы Россіи. Не Іоанну, а имъ обязана она тѣмъ великимъ и прекраснымъ, что тогда сдѣлано. Возмужавъ, Іоаннъ началъ тяготиться строгой зависимостью, въ которую былъ поставленъ; этимъ воспользовалась другая партія, которая помогла ему вы идти изъ-подъ тягостной нравственной опеки и дала возможность дурнымъ его свойствамъ разниться до той уродливости и безобразія, въ какихъ они потомъ выразились. Самъ-по-себѣ, Іоаннъ былъ человѣкъ ничтожный и слабый до трусости. Впрочемъ, его жестокости, неслыханное тиранство, объясняются и отчасти оправдываются воспитаніемъ, временемъ, въ которое онъ жидъ, и окружающими обстоятельствами.
Очевидно, значеніе и характеръ Грознаго не поняты. Можно спорить о его характерѣ и психологическомъ развитіи, по назвать его ничтожнымъ нельзя ни въ какомъ случаѣ. Теперь это ясно какъ день, и потому не стоитъ доказывать. Мы думаемъ, что и самъ авторъ находитъ теперь свой приговоръ черезъ-чуръ рѣзкимъ. Но замѣтимъ, что эта несправедливость имѣетъ весьма-важное значеніе по источнику, изъ котораго она вытекла. Г-на Погодина поразила неестественность характера Іоаннова у Карамзина. Въ-самомъ-дѣлѣ, восьмой и девятый томъ — одна изъ самыхъ слабыхъ частей сочиненія исторіографа. Г. Погодинъ старался найдти ключъ къ этой загадкѣ, наполнить пропасти, раздѣляющія различныя эпохи жизни Грознаго, открыть связь между свѣтлой и темной стороной его царствованія, — словомъ, возсоздать ту преемственности, постепенность измѣненій, которая необходимо присуща всему живому. Дурно или хорошо онъ выполнилъ задачу, это другой вопросъ. Главное то. что г. Погодинъ объявилъ здѣсь себя противникомъ чудеснаго въ исторіи, защитникомъ прямаго, естественнаго взгляда на жизнь, §какъ она есть, к это-то особенно важно. Полемизируя противъ Карамзина, ученый авторъ статьи показываетъ, что исторіографъ произвольно разставлялъ факты, группировалъ ихъ какъ ему было нужно для его цѣлей, наперекоръ Хронологіи и фактической послѣдовательности. Это ни то, ни сё, въ которое преобразился чудесный Іоаннъ Карамзина у г. Погодина, было шагомъ впередъ въ нашей исторической критикѣ, хотя оно еще неизмѣримо-далеко отстояло отъ исторической истины.
Въ такомъ же родѣ и двѣ другія статьи, написанныя два года спустя послѣ этой, а именно; объ убіеніи царевича Димитрія и о первомъ самозванцѣ. Въ первой, авторъ доказываетъ, что, на основаніи доселѣ-извѣстныхъ историческихъ данныхъ, нельзя говорить положительно объ убіеніи царевича Дмитрія по приказанію Годунова, Полемика противъ Карамзина и здѣсь очень-остроумна, мѣстами очень-удачна. Доводы г. Погодина такъ сильны, что въ-самомъ-дѣлѣ нельзя еще считать этотъ вопросъ окончательно-рѣшеннымъ. До какой степени онъ важенъ въ русской исторіи, мы не станемъ теперь говорить; но онъ возникъ изъ того же желанія г. Погодина возстановить цѣльность, органическое единство замѣчательной личности Бориса, на что Карамзинъ обратилъ слишкомъ-мало вниманія. Годуновъ, великій, просвѣщенный государь, не моп. быть низкимъ убійцей, — вотъ основная мысль г. Погодина. Если она и несправедлива, то требованіе отъ исторіи, которое она выражаетъ, очень-важно и вѣрно. Менѣе интересна, но не безъ достоинствъ статья объ Отрепьевѣ:
«Какъ у молодаго русскаго дьякона, въ блистательное царствованіе могущественнаго Бориса, среди Москвы, могла зародиться въ головѣ мысль, безумная и несбыточная, принять шли Царевича, въ гибели котораго четырнадцать лѣтъ никто не сомнѣвался?»
Этими словами начинается статья. Г. Погодинъ выставляетъ и защищаетъ предположеніе, что «первую мысль дали самозванцу іезуиты». Послѣ явилось другое предположеніе не менѣе вѣроятное, что онъ былъ органомъ нѣкоторыхъ боярскихъ родовъ, противопоставившихъ его Борису, которымъ были недовольны по многимъ причинамъ. Какъ бы то ни было, достоинство этой статьи чисто-критическое, и не смотря на различіе предметовъ, она развиваетъ ту же мысль, которая видна и въ двухъ предъидущихъ: непонятное, безсвязное, баснословное въ нашей исторіи вызываетъ ученаго изслѣдователя на догадки, разборъ существующихъ представленій и обличеніе ихъ несообразности съ здравымъ разсудкомъ и естественнымъ, необходимымъ порядкомъ вещей.
До-сихъ-поръ, г. Погодинъ является критикомъ.
Въ 1831 году, по поводу важныхъ перемѣнъ въ судьбѣ Польши, онъ написалъ статью болѣе политическаго, нежели историческаго содержанія, подъ заглавіемъ: Историческія размышленія объ отношеніяхъ Польши къ Россіи. Объ ней предоставляемъ судить другимъ. Скажемъ только, что она насъ еще болѣе убѣдила въ старой мысли, что историки не всегда бываютъ вмѣстѣ и хорошіе политики…
Отсутствіе собственно-историческаго смысла въ статьяхъ, нами указанныхъ, особенно въ статьѣ объ Іоаннѣ-Грозномъ и другихъ, — въ послѣдующихъ проступаетъ уже гораздо-рѣзче. Сначала оно выкупалось критической стороной сочиненій; но когда она ослабѣла, и г. Погодинъ началъ прагматищіровать, оказалось, что онъ ни на шагъ по ушелъ дальше Карамзина. Скажемъ болѣе: г. Погодинъ къ недостаткамъ карамзинскаго взгляда присоединилъ еще нѣсколько и отъ себя. Надежды, которыя подавалъ молодой ученый, должны были разрушиться. Доказательствомъ служитъ Взглядъ на русскую исторію, изложенный авторомъ на вступительной лекціи въ 1832 году.
«Исторія всякаго государства, отдѣльно взятая (такъ начинаетъ авторъ) представляетъ собою высокое, поучительное зрѣлище народныхъ дѣйствій, устремленныхъ къ одной цѣди человѣческаго рода, цѣли, указанной ему благимъ Провидѣніемъ. Всякой народъ развиваетъ своею жизнію особую мысль его и содѣйствуетъ, болѣе или менѣе, непосредственно или посредственно, къ исполненію общихъ верховныхъ его предначертаній.»
Послѣ этой фразы, столько общей, что изъ нея трудно вывести что-нибудь, г. Погодинъ переходитъ къ Россіи. Здѣсь, какъ водится, прежде всего поражаетъ сто «пространство, какого не занимала ни одна монархія въ свѣтѣ», единство происхожденія племенъ, се занимающихъ, «которыя говорятъ однимъ языкомъ, имѣютъ слѣдовательно одинъ образъ мыслей» (?), далѣе ихъ единство религіозное, множество единоплеменныхъ съ нами народовъ внѣ Имперіи, — народовъ, «которые составляютъ съ нами одно живое цѣлое, которые соединены съ нами неразрывными узами крови и языка»; наконецъ вещественныя и невещественныя силы, «богатство въ естественныхъ произведеніяхъ, коими мы можемъ надѣлить Европу, не имѣя нужды ни въ ка комъ изъ ея товаровъ» (?). Въ дѣйствіяхъ Россіи, авторъ видитъ необычайное; такова година Наполеонова вторженія въ наши границы. «Отразивъ побѣдоносно такое нападеніе», восклицаетъ авторъ, «освободитъ Европу отъ такого врага, низложивъ его съ такой высоты, обладая такими средствами, не нуждаясь ни въ комъ и нужная всѣмъ, можетъ ли чего нибудь опасаться Россія? Кто осмѣлится оспоривать ея первенство, кто помѣшаетъ ей рѣшать судьбу Европы и судьбу всего человѣчества, если только она сего пожелаетъ?» Въ перечисленіи разныхъ европейскихъ народовъ, которые не могутъ съ нами соперничать, намъ особенно понравилось, что германскія владѣнія названы нашими пятидесятыми губерніями. Объ каждой изъ европейскихъ странъ авторъ нашелся что сказать, хоть и не всегда впопадъ, не знаю, почему Германія его затруднила, и онъ счелъ за лучшее, предваряя своимъ взглядомъ событія, включить ее въ будущія границы Имперіи.
Обращаясь отъ матеріальныхъ и нематеріальныхъ силъ государства къ его исторіи, авторъ видитъ въ ней одинъ интересъ: «какъ сложился этотъ колоссъ, стоящій на двухъ полушаріяхъ? какъ сосредоточились, какъ сохраняются въ одной рукѣ всѣ сіи силы, коимъ ничто, кажется, противустоять не можетъ». Итакъ, политическая исторія, внѣшняя, а невнутренняя, обратила на себя особенное вниманіе автора. Отъ критика Карамзина; мы въ правѣ были ожидать большаго, и тѣмъ справедливѣе наши требованія, что государственную исторію Россіи до XVII вѣка Карамзинъ изложилъ превосходно, классически. Недостатокъ внутренней исторіи и есть то, что чувствуется особенно-сильно послѣ трудовъ незабвеннаго исторіографа; отсюда-то должно развиться совершенно-новое воззрѣніе на древнюю и теперешнюю Россію; отсюда долженъ произойдти совершенный переворотъ въ нашей исторической литературѣ, а слѣдовательно и въ нашемъ сознаніи. Конечно, воскресить эту внутреннюю исторію, разглядѣть и уразумѣть всѣ ея черты дѣло очень-трудное; такого труда мы не въ правѣ требовать отъ всякаго. Но насъ удивляетъ, что авторъ не поставилъ даже вопроса, не взглянулъ на нашу исторію глубже своего знаменитаго предшественника, особливо имѣя передъ глазами европейскіе образцы въ этомъ родѣ. Ясно, что г. Погодинъ не стоялъ въ уровень съ задачей, которая ему предстояла, и потому, недовольный частностями въ исторіи Карамзина, онъ остался ею доволенъ въ главномъ, въ цѣломъ. Этимъ объясняется, почему авторъ пребылъ въ старой колеѣ: онъ безпрестанно сближаетъ наши событія съ событіями европейской исторіи, показываетъ ихъ параллельность и въ то же время несходство — и, разумѣется, нисколько не увлекаетъ нашей исторіи, ибо этотъ методъ крайне-недостаточенъ; подавая поводъ къ остроумнымъ замѣчаніямъ и выводамъ, онъ, какъ игра ума и воображенія, а не дѣйствительное пониманіе, только затемняетъ вопросъ и отдаляетъ его разрѣшеніе. Мы находимъ въ статьѣ г. Погодина мысли теперь уже давно-извѣстныя, но, конечно, въ то время еще новыя, и потому поражавшія своею оригинальностью — мысли, что въ Европѣ было завоеваніе, а у насъ нѣтъ, отъ-чего и исторія получила различное развитіе; что Европа преемница Западной Римской Имперіи, а мы Восточной; что тамъ былъ феодализмъ, а у насъ удѣльная система; что у насъ монгольское иго во многихъ отношеніяхъ имѣло одинаковыя послѣдствія съ крестовыми походами Европы; что Петръ-Великій замѣнилъ намъ реформацію, и т. д. Разумѣется, при этомъ не забыто отсутствіе у насъ укрѣпленныхъ замковъ, иное основаніе городовъ, иное происхожденіе сословій, чѣмъ съ Европѣ, — доступность правъ для всѣхъ, исключительное положеніе правительства, которое двигаетъ насъ впередъ, и пр. Спрашиваемъ всѣхъ людей безпристрастныхъ, можно ли извлечь что-нибудь изъ этого параллелизма событій, и приближаетъ ли онъ насъ хоть на волосъ къ уразумѣнію нашего историческаго развитія? А что онъ извращаетъ понятія, что онъ переставляетъ насъ на ложную точку зрѣнія и заставляетъ смотрѣть на все сквозь очки, а не простыми, здоровыми глазами — это видно изъ одного простаго соображенія, что, сопоставляя событія, мы ихъ необходимо уравниваемъ, и слѣдовательно лишаемъ ихъ живыхъ характеристическихъ красокъ, закрываемъ ихъ оригинальной народное значеніе-и весь смыслъ исторіи потерянъ. Пожалуй, можно еще провести параллель между дьяками Іоанна III и IV и юристами Филиппа-Красиваго, между общинными вольностями, дарованными Грознымъ, съ освобожденіемъ общинъ изъ-подъ власти Феодаловъ въ XII и XIII вѣкахъ, и такъ-далѣе, до безконечности: по въ какія же уродливыя ошибки мы впадемъ, если выведемъ изъ этихъ сближеній послѣдній результатъ, и поставимъ на одну доску Европу и Россію въ тѣ вѣка, къ которымъ относятся сходныя событія! Я между-тѣмъ, это уравненіе всегда предполагается при такихъ сближеніяхъ; иначе ни для-чего было бы ихъ и дѣлать. Недавно одинъ молодой ученый не остановился и передъ этимъ результатомъ и смѣло высказалъ его, съ прямотой, свойственною вашему поколѣнію: Россія XV и XVI вѣка была, по его мнѣнію, если не выше, то во-крайней-мѣрѣ нисколько не ниже современной ей Европы. Такое мнѣніе — геркулесовы столбы сравнительнаго метола въ его примѣненіи къ исторіи; дальше идти нельзя. Здѣсь долженъ начаться поворотъ, обращеніе народа на самого-себя, и новое изученіе фактовъ, уже извѣстныхъ не съ ихъ внѣшней, а внутренней стороны. Онъ уже я начался. Глубже вникая въ настоящее и прошедшее, мы постепенно убѣждаемся, что, не смотря на видимое, кажущееся сходство, факты вашей и европейской исторіи безконечно разнятся между собою по ихъ дѣйствительному, народному значенію въ той и другой исторіи — такъ разнятся, что смѣшно ихъ и сравнивать или сближать между собою. Теперь мы начинаемъ понимать, что фактъ, вырванный изъ цѣльной совокупности народной жизни, ничего не значитъ и совершенно-непонятенъ; что для его дѣйствительной, вѣрной оцѣнки нужно изучать исторію народа какъ само-развивающійся живой организма, въ строжайшей постепенности измѣняющійся въ-слѣдствіе внутреннихъ причинъ, которымъ внѣшнія событія служатъ или выраженіемъ, или только поводомъ къ обнаруженію. Много прекрасныхъ, благородныхъ мечтаній улетѣло съ этимъ новымъ прозаическимъ взглядомъ на исторію; насъ уже не обольщаетъ первоначальный бытъ Славянъ, казавшійся какимъ-то идеаломъ общественности потому только, что мы прикладывали къ нему наши понятія и требованіи и простодушно вѣрили, что въ его узкихъ рамкахъ умѣщался цѣлый міръ, сокрытый въ груди современнаго человѣка. Теперь этотъ взглядъ для насъ еще слишкомъ-суровъ, серьёзенъ, грядущія поколѣнія, можетъ-быть, разсудятъ иначе.
Удержась постоянно на заманчивой, — обольстительной точкѣ внѣшняго созерцаніи событій, не выходя изъ очарованнаго круга, въ который ни одинъ фактъ не можетъ дойдти въ своемъ естественномъ, настоящемъ видѣ, г. Погодинъ долженъ былъ увидать пь русской исторіи какую-то мистерію. Одно есть прямой" необходимый результатъ другаго.
«Ни одна исторія не заключаетъ въ себѣ столько чудеснаго, если можно такъ выразиться, какъ. Россійская. Воображая событія, ее составляющія, сравнивая ихъ непримѣтныя начала съ далекими, огромными слѣдствіями, удивительную связь ихъ между собою, невольно думаешь, что персть Божій ведетъ насъ, какъ-будто древле Іудеевъ, къ какой-то высокой цѣли» (стр. 10).
Для русской исторіи необходимо было, чтобъ Варяги основали государство на югѣ — и Олегъ поселился въ Кіевѣ; нужно было подновить у насъ греческое вліяніе — и Іоаннъ III женился на Софіи, изъ дома Палеологовъ; нужно было утвердиться единовластію — и вотъ удѣльные князья начали такъ быстро вымирать, что Москва насилу успѣвала присоединять къ себѣ ихъ наслѣдства; цѣль государства такъ и стремились къ намъ и въ-слѣдствіи «какого-то естественнаго тяготѣнія»; монгольское иго исчезло какъ-то само-собою; раздробленныя части Орды присоединились къ намъ «не столько неволею, сколько волею». Словомъ, всѣ въ нашей исторіи и дивно и чудно!
«И какова связь между смертью въ Угличѣ семилѣтняго Царевича Димитрія, игравшаго въ тычку ложемъ, и реформаціей) Петра! А послѣдняя не могла бы произойти такъ безъ перваго произшествія. Не пресѣкись родъ Московскихъ Князей, не было бы Романовыхъ, не было бы Петра» (стр. 12).
Также таинственно-чудесна жизнь Петра-Великаго: Лефортъ, «кажется, долженъ былъ нарочно бѣжать изъ Женевы, чтобъ овладѣть воображеніемъ младенца, возбудить въ немъ любопытство и удивленіе къ иностранцамъ, то-есть, бросить въ его душу первое сѣмя всѣхъ будущихъ преобразованій» (стр. 13).
И такъ далѣе. Всего нельзя выписать, ни переписавъ статьи цѣликомъ. И ни одного раза по пришло автору на мысль взглянуть на всѣ эти факты съ другой стороны, на оборотъ!..
Какъ страна чудесъ, Россія должна, если не превосходить другія земли, то по-крайней-мѣрѣ не уступать имъ по многомъ. О политической силѣ, вещественныхъ богатствахъ было уже говорено прежде. Но этого мало: едва-ли какая исторіи представить цѣлый рядъ такихъ людей, какіе дѣйствовали у насъ отъ Іоанна III до Петра, не говоря уже объ немъ; русская исторія «цѣлый курсъ психологіи въ лицахъ». Самая исторія нашихъ дѣйствующихъ лицъ необыкновенна; «простое повѣствованіе о судьбѣ Бориса, о жизни таинственнаго Самозванца съ его Мариною, о Шуйскомъ, суть такіе романы, которыхъ никогда не могло бъ создать богатое воображеніе Вальтера Скотта» (стр. 15); «наши древнія дипломатическія сношенія — училище для негоціаторовъ»; наши древніе дипломаты едва ли уступятъ европейскимъ; «до-сихъ поръ мы не отдавали должной справедливости нашей старинной дипломатіи, потому-что по какому-то странному предубѣжденію не смѣли сравнивать нашихъ дѣльцовъ съ западными министрами» (стр. 15).
Читатель никакъ, вѣроятно, не ожидаетъ, чѣмъ все это кончится «Россійская Исторія» говоритъ авторъ «можетъ сдѣлаться охранительницею и блюстительницею общественнаго спокойствія». Вы спросите: да какъ же дошелъ авторъ до такого страннаго результата? Вотъ его слова;
«Не часто ли случается намъ слышатъ восклицанія; за чѣмъ у насъ нѣтъ того постановленія или этого. Еслибъ сіи ораторы были знакомы съ исторіею, и въ особенности съ Исторіею Россійскою, то уменьшили бы нѣкоторыя свои жалобы, и увидѣли бы, что всякое постановленіе должно непремѣнно имѣть свое сѣмя и свой корень, и что пересаживать чужія растенія, какъ бы онѣ ни были пышны и блистательны, не всегда бываетъ возможно или полезно, по крайней мѣрѣ всегда требуетъ глубокаго размышленія, великаго благоразумія и осторожности. Далѣе они увидѣли бы ясно собственные наши плоды, которымъ напрасно искать подобныхъ въ другихъ Государствахъ, и преисполнились бы благодарностію къ Промыслу за свое удѣльное счастіе» (стр. 16).
Читатели видятъ, что г. Погодинъ часто смѣшиваетъ политику съ исторіей, и что это смѣшеніе не всегда ему удается…
Допустимъ на минуту, что въ статьѣ мною дѣльнаго, по-крайней-мѣрѣ есть спорные пункты, о которыхъ можно различно говорить, судя по точкѣ зрѣнія. Но цѣлое — что это такое? Сказано много, но гдѣ же взглядъ? Сдѣлано ли хоть сколько-нибудь для уясненія, уразумѣніи предмета? И это была вступительная лекція въ курсъ русской исторіи въ 1832 году!
Ни чуть не лучше Очеркъ русской исторіи. Это перечень событій, поставленныхъ одно возлѣ другаго безъ связи и написанныхъ языкомъ немножко шероховатымъ. Вотъ дли примѣра одно мѣсто:
"Сцена Исторіи переносится на Сѣверо-востокъ.
"Орда, которой мы достались на часть, поселилась въ низовьяхъ Волги. Туда, и къ великому хану, къ истокамъ Амура, ѣздитъ наши Князья за ярлыками на княженіе.
"Монголы посадили насъ на оброкъ.
«Князья сдѣлались ихъ прикащиками, и Вѣча съ прочими обычаями временъ древнихъ уничтожены» (стр. 23).
Или:
«Древнему Духовному противупоставлено новое свѣтское.
„Основаніемъ Петербурга (1703), утверждено сообщеніе съ Европою.“
„Подъ Полтавою отнято у Шведовъ первенство на Сѣверѣ и завоевано Императорство“ и т. д. (стр. 32).
Статья О формаціи Государства была уже напечатана въ „Изслѣдованіяхъ, Замѣчаніяхъ и Лекціяхъ“ г. Погодина. Въ критическомъ разборѣ этого сочиненія, оно будетъ разсмотрѣно подробно въ слѣдующей книжкѣ» «Отеч. Записокъ». Здѣсь замѣтимъ, что она имѣетъ свои неотъемлемыя достоинства, по относится уже къ другому періоду литературной дѣятельности автора, когда онъ, не успѣвъ понять древней русской исторіи не могши удержагьси на критическомъ воззрѣніи болѣе, чѣмъ прежде удался въ какое-то мистическое созерцаніе историческихъ событій. Наука, по природѣ своей прозаическая, свѣтская, черпающая свои вдохновенія изъ голой истины, много отъ этого потерпѣла.
Статья о Москвѣ написана въ 1837 году и тогда же была напечатана въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ». Здѣсь разсказана политическая исторія постепеннаго возрастанія и усиленія древней столицы изъ малаго удѣльнаго городка въ средоточіе Русскаго Царства. И въ этой статьѣ г. Погодинъ является не критикомъ, не глубокимъ изслѣдователемъ событій, а созерцателемъ таинственныхъ судебъ царственнаго города. Окончивъ особенную исторію Москвы княженіемъ Іоанна III, авторъ говоритъ:
«Разсматривая ихъ (происшествія) внимательно, не знаешь, чему удивляться болѣе: этому ли естественному ихъ ходу, въ которомъ одно истекло кажется изъ другаго, или тѣмъ неожиданнымъ постороннимъ событіямъ, которыми заботливо отклонялись всѣ опасности, несчастія, угрожавшія имъ помѣхою, въ которыхъ какъ-будто чувствуешь движеніе высшей Десницы, ведшей Москву, а съ ней и всю Россію отъ самаго рожденія къ великой цѣли» (стр. 153).
«Не чудесно ли стеклись обстоятельства, чтобъ погубить несчастную Тверь, естественную соперницу Москвы? Какъ кстати отличился бережливостію Калита! Пришла же моровая язва, когда размножились Князья въ Московскими княженіи, еще не утвердившемся въ своихъ силахъ! Наступили же междоусобія у Монголовъ, въ малолѣтство Димитрія, и случились, твердые, умные Бояре, которые умѣли ими воспользоваться! Современникомъ Витовту родился Василій. Москва возмужала ко времени княженія Темнаго. Въ какое благопріятное время умеръ дядя его Юрій!
„И вотъ что достопримѣчательно: всѣ болѣзни посылались на Москву по вдругъ, а какой-то чередой, когда уже готовы для нихъ были врачеванія, какъ будто бы только для ея вразумленія, указанія, воспитанія“ (стр. 153 и 154). Ј
Такія же мысли разсѣяны и въ самомъ историческомъ разсказѣ.Въ нихъ заключалось то роковое противодѣйствіе другому, критическому направленію автора, которое и помѣшало ему подвинуть впередъ изученіе русской исторіи, не смотря на таланты, знанія.
Въ 1838 году, по поводу мѣстническихъ дѣлъ, открытыхъ и напечатнныхъ въ „Русскомъ Историческомъ Сборникѣ“ дѣйствительнымъ членомъ Общества Исторіи и Древностей Россійскихъ, г. Ивановымъ, г. Погодинъ написалъ двѣ статьи оба мѣстничествѣ и напечаталъ ихъ въ томъ же сборникѣ.
Третья помѣщена въ 1842 году въ Москвитянинѣ» и не есть собственно статья, а собраніе дополнительныхъ матеріаловъ но этому предмету, съ коротенькими замѣтками о ихъ важности. Разсужденіе г. Погодина объ этомъ столько многозначительномъ предметѣ въ нашей древней исторіи, — предметѣ, который такъ характеризуетъ древнюю Русь, такъ разоблачаетъ закрытыя начала, на которыхъ она стояла, — не безъ интереса, хотя и стоитъ ниже трудовъ г. Валуева по той же части. И здѣсь, какъ и вездѣ, мы находимъ при общемъ обозрѣніи мѣстничества безплодное сравненіе явленій европейской общественности съ нашими:
«Припомнимъ, что и въ прочей Европѣ быль вѣкъ, въ которомъ чувство и понятіе чести преобладало надъ прочими. Нельзя не замѣтить соотвѣтствія ему въ нашемъ мѣстничествѣ, которое впрочемъ касалось только до службы, до общественныхъ знаній, и рѣшалось не дуэлями, а Царскими приговорами. (Какъ любопытно, скажемъ мимоходомъ, слѣдить эту параллельность, апологію явленій Европейскихъ съ Русскими, при всемъ различіи ихъ формъ)» (стр. 174).
Послѣ того, г. Погодинъ доказываетъ, вопреки Карамзину, и весьма-основательно, что мѣстничество было у насъ гораздо-прежде Іоанна III (это ясно даже а priori, безъ положительныхъ данныхъ). По мнѣнію автора, оно было «московскимъ продолженіемъ удѣльной системы», которая выражалась уже «не въ землѣ, не во владѣніи тѣмъ или другимъ, большимъ или меньшимъ городомъ, а въ значеніи при дворѣ, у новаго своего Государя, участіи въ управленіи, т. е. въ мѣстахъ правительственныхъ, военачальственныхъ, придворныхъ» (стр. 131). Мѣстничество, какъ извѣстно, уничтожилъ царь Ѳеодоръ Алексѣевичъ, но оно продолжало жить въ обычаяхъ, пока Петръ-Великій не разрушилъ его табелью о рангахъ. При немъ честь служебная удержана, но родовой элементъ въ ней долженъ былъ исчезнуть и личная способность къ службѣ замѣнить родовое преимущество. Весь этотъ обзоръ довольно-хорошъ, мѣстами даже очень-удаченъ. Вторая статья изслѣдываетъ самые законы мѣстничества. Авторъ выводитъ, что въ древней Россіи была постепенность между должностями, въ родѣ теперешней лѣстницы чиновъ; съ другой стороны, счетъ между членами одного рода производился по нисходящей линіи. Какъ въ службѣ, такъ и въ родѣ считались мѣстами. Такимъ-образомъ, мѣстническіе счеты состояли въ сравненіи службы и родоваго старшинства предковъ тѣхъ лицъ, которыя считались, и каждый разъ, когда при назначеніи въ службу извѣстныя лица не находились между собою въ такихъ же отношеніяхъ по мѣстамъ, въ какихъ бывали ихъ предки, являлся поводъ къ спорамъ и жалобамъ. Вообще статья, какъ первый опытъ на ловомъ поприщѣ — недурна. Главный ея недостатокъ состоитъ въ томи, что различныя положенія, которыми условливалось мѣстничество, ничѣмъ не связаны между собою; связь ихъ не открыта авторомъ, хотя это и не такъ трудно, какъ кажется съ перваго взгляда. Вотъ что, между-прочимъ, помѣшало г. Погодину понять настоящее значеніе мѣстничества и древней Россіи, въ которой такое явленіе было возможно. Еслибъ авторъ не смотрѣлъ на него какъ археологъ, а взглянулъ глазомъ историка, онъ увидѣлъ бы въ немъ очень-много, и не подумалъ бы отъискивать аналогическихъ явленій въ европейской исторіи, ибо между мѣстническимъ счетомъ и рыцарскою дуэлью такая безконечная разница, что никто, хорошо понимающій исторію, не рѣшится ихъ сравнивать.
Мы видѣли, разбирая эту статью, что г. Погодинъ выводитъ мѣстничество изъ удѣльной системы. Основываясь на этой мысли, авторъ пришелъ къ другой, не менѣе-остроумной и до извѣстной степени вѣрной, что мѣстничествомъ можетъ быть объяснена система удѣловъ. Результатомъ этой мысли были двѣ статьи о старшинствѣ между великими князьями древней Руси, напечатанныя первоначально въ «журналѣ Министерства Народнаго Просвѣщенія» въ 1840 и 1844 годахъ. Въ нихъ г. Погодинъ доказываетъ, что «старшинство дѣйствительно было основаніемъ праву», но что оно, при размноженіи рода, необходимо должно было подвергнуться ограниченіямъ. Такимъ ограниченіемъ является вотчинное право, или начало, въ-слѣдствіе котораго сынъ имѣлъ право только на то владѣніе, которое держалъ отецъ. Этимъ объясняетъ г. Погодинъ, почему родъ. Святославичей потерялъ старшинство передъ Всеволодовичами, хотя Святославъ и былъ старше Всеволода; первый не былъ великимъ княземъ и владѣлъ Кіевомъ незаконно, еще при жизни Изяслава. Другое ограниченіе родоваго старшинства состояло въ установленіи счета между дядями и племянниками, въ-слѣдствіе чего племянникъ могъ быть не только равенъ дядѣ, но даже старше его. Это обстоятельство, открывающееся изъ мѣстническихъ счетовъ, можетъ, по мнѣнію г. Погодина, объяснить многія событія въ удѣльномъ періодѣ, безъ того непонятныя: вступленіе Мстислава Владиміровича Владиміровича на кіевскій престолъ помимо младшихъ сыновей Святополка; назначеніе Ростиславомъ Мстиславичемъ на кіевскій престолъ по смерти своей старшаго племянника, Мстислава Изяславича, помимо всѣхъ дядей, и т. д. Эти выводы очень-любопытны; какъ изслѣдованіе, статья имѣетъ большія достоинства. Жаль только, что и въ этомъ случаѣ г. Погодинъ является тоже не историкомъ, а археологомъ, болѣе и болѣе отдаляясь отъ своего настоящаго призванія. Статья г. Соловьева о томъ же предметѣ, помѣщенная въ «Московскомъ Сборникѣ», удовлетворяетъ насъ гораздо-болѣе, хотя и она имѣетъ свои важные недостатки. Оба писателя остановились на явленіи, не проникая далѣе, it потому не могли замѣтить много такого, чѣмъ и удѣлы и мѣстническія отношенія объясняются весьма-просто; но статья г. Соловьева представляетъ постепенное развитіе, измѣненіе понятій о старшинствѣ, показываетъ, какъ это измѣненіе старалось узаконить себя юридическими вымыслами, чего мы не находимъ у г. Погодина. Отъ-того, сколько мы понимаемъ въ этомъ дѣлѣ, послѣдній правъ въ своей основной мысли только вполовину: мѣстническіе счеты дѣйствительно поясняютъ княжескія отношенія въ періодъ удѣловъ, какъ, на оборотъ, мѣстничество возникло изъ удѣльныхъ отношеній; но эта связь между тѣмъ и другимъ историческимъ явленіемъ простирается только на вторую половину періода удѣловъ, когда появились счеты между дядями и племянниками о старшинствѣ. Возможность такихъ счетовъ была важнымъ шагомъ впередъ въ древней Россіи; она ослабила родъ и приготовляла упадокъ исключительно-кровныхъ отношеній, на которыхъ былъ основанъ весь нашъ бытъ въ тѣ времена. Напротивъ, въ первой половинѣ періода удѣловъ, родовое начало господствовало почти-исключительно, хотя и недолго, по совершенному отсутствію юридической опредѣленности, характеризующей старую Русь; слѣдовательно, о примѣненіи къ первымъ временамъ междукняжескихъ отношеній счетовъ и.понятій мѣстническихъ по можетъ быть и рѣчи. Г. Погодинъ ихъ и не прикладываетъ; но онъ, какъ намъ кажется, недовольнорѣзко отдѣляетъ между собою различные фазисы удѣльнаго періода и княжескихъ отношеній не говори уже о томъ, что о значеніи удѣльныхъ отношеній въ русской исторіи не находимъ даже намёковъ. Авторъ совершенно не обращаетъ на нихъ вниманія; иначе вся исторіи представилась бы ему въ другомъ свѣтѣ.
Приращенія Москвы. Эта статья есть какъ-бы дополненіе къ статьѣ о Москвѣ.
«Москва есть такой городъ (говорить авторъ), на который можно и должно смотрѣть съ разныхъ сторонъ. Чѣмъ больше знакомитесь вы съ нею, тѣмъ больше вникаете въ ея свойства, особенности, достоинства, произшествія, коихъ она была, сценою и даже началомъ, тѣмъ болѣе удостовѣряетесь, въ ея значеніи, важности, великой судьбѣ, прошедшей, настоящей и будущей. Исторія ея не кончилась. Кончился одинъ только періодъ, но она займетъ, можетъ быть, еще много великихъ страницъ въ книгѣ судебъ Русскихъ, Европейскихъ и человѣческихъ» (стр. 163).
«Москва есть корень, зерно, сѣмя Русскаго Государства», говоритъ авторъ: — что совершенно-справедливо.
«Всѣ части, составляющія нынѣшнюю Россійскую Имперію, суть пріобрѣтеніи Москвы, такъ что всю Россію можно въ этомъ смыслѣ назвать разпространнившеюся Москвою.»
Положеніе несправедливое со временъ Петра, когда правительственнымъ центромъ Россіи сталъ Петербургъ, и событія перестали быть московскими, тверскими или петербургскими, а стали русскими. Начало Имперіи и конецъ московскаго періода нашей исторіи совпадаютъ. За этимъ слѣдуетъ обозрѣніе постепеннаго распространенія московскихъ владѣніи и Россійской Имперіи.
«Дошла ли святая Русь-Москва до своихъ столповъ Геркулесовыхъ, на которыхъ преданіе читало: nec plus ultra? Исторіи отвѣчать не смѣетъ, Сердце Царево въ руцѣ Божіей.»
Вся статья написана съ древне-московской точки зрѣнія. Въ 1841 году г. Погодинъ написалъ статью о Петрѣ Великомъ. Она и по своему тону и по направленію невольно напоминаетъ Взглядъ на Русскую Исторію, который мы разбирали. Сказано много, даже хорошаго, остроумнаго, но изъ всего этого ровно ничего на выходитъ и ничего не слѣдуетъ. Послѣ перваго и втораго чтенія, не остается въ головѣ никакого результата, и вопросъ о великой реформѣ представляется мыслящему человѣку столько же таинственнымъ, загадочнымъ, какъ и прежде. И здѣсь мы видимъ, что г. Погодинъ не позаботился, правильно или неправильно, прямо или непрямо объяснить законъ, по которому она совершалась. И здѣсь онъ созерцатель, а не историкъ. даже не художникъ.
«Нынѣшняя Россія» (такъ начинаетъ авторъ) «то есть Россія Европейская, дипломатическая, политическая, военная, Россія коммерческая, мануфактурная, Россіи школьная, литтературная — есть произведеніе Петра Великаго. Какое бы явленіе въ сихъ сферахъ гражданской жизни ни стали мы разсматривать, о какомъ бы учрежденіи ни стали мы разсуждать, все подобныя изслѣдованія доводятся непремѣнно до Петра Великаго, у котораго въ рукахъ концы всѣхъ нашихъ нитей (!) соединяются въ одномъ узлѣ. Куда мы мы оглянемся, вездѣ встрѣчаемся съ этою колоссальною фигурою, которая бросаетъ отъ длинную тѣнь на все наше прошедшее, и даже заститъ намъ древнюю Исторію — которая въ настоящую минуту все еще какъ будто держитъ свою руку надъ нами, и которой, кажется, никогда не потеряемъ мы изъ виду, какъ бы далеко ни ушли въ будущемъ» (стр. 335).
«Что за зрѣлища предъявляетъ онъ самъ своею особою, споимъ твердымъ характеромъ, съ своей желѣзной волею, съ своими пылкими страстями, темпераментомъ, даже съ своимъ лицамъ и исполинскимъ ростомъ! Что за зрѣлище представляетъ Россія и ея жители, съ ихъ образомъ мыслей, привычками, нуждами, предразсудками, обстоятельствами, стариною — завѣтнымъ наслѣдіемъ предковъ, — Россія тысячелѣтняя, смирная, терпѣливая, благочестивая, самодовольная, страна, въ которую насланъ былъ судьбою этотъ величайшій изъ всѣхъ преобразователей, ничѣмъ не довольный!» (стр. 336).
"Какое движеніе, какая дѣятельность, живость, во всѣхъ концахъ обширнаго Царства! И что за разнообразіе!
"Здѣсь роются въ горахъ и достаютъ руду, тамъ изъ руды куютъ желѣзо, дальше сверлятъ изъ желѣза стволъ, а еще дальше стрѣляютъ ужъ изъ новаго ружья.
"Лотъ выписаны овцы, вотъ онѣ расплодились, волъ настрижено съ нихъ шерсти, вотъ выткано изъ нея сукно въ только что отстроенной фабрикѣ, вотъ кроятъ новое невиданное платье, и вотъ оно напяливается на горько плачущій народъ, у котораго только что выбрита борода.
"Здѣсь скалываютъ бугры, тамъ зарываютъ рвы, громоздятъ насыпи, мѣряютъ землю, выжигаютъ болота, валятъ лѣса, прорубаютъ засѣки, и при послѣднемъ взмахѣ лопаты, отбрасывающей остальной камень съ новой дороги, показывается вдали первый обозъ, который, подъѣзжаетъ къ готовому сообщенію.
«Нынѣ исчисляется народъ, и производится первый рекрутскій наборъ, завтра формируется армія, и прямо съ ученьи идетъ на генеральную баталію, по утру побѣждена, а къ вечеру празднуетъ викторію.» (стр. 337 и 338).
…."Петръ Великій сдѣлалъ много въ Россіи. Смотришь и не вѣришь, считаешь и не досчитаешься. Мы не можемъ открыть своихъ глазъ, не можемъ сдвинуться съ мѣста, не можемъ оборотиться ни въ одну сторону безъ того, чтобъ онъ вездѣ не встрѣтился съ нами, дома, на улицѣ, въ церкви, въ училищѣ, въ судѣ, въ полку, на гуляньѣ — все онъ, все онъ, всякій день, всякую минуту, на всякомъ шагу!
"Мы просыпаемся. Какой нынѣ день? 1 Января, 1841 года, — Петръ Великій велѣлъ считать годы отъ Рождества Христова, Петръ Великій велѣлъ считать мѣсяцы отъ Января.
«Пора одѣваться — наше платье сшито по фасону данному Петромъ Великимъ (?), мундиръ по его формѣ. Сукно выткано на фабрикѣ, которую завелъ онъ, шерсть настрижена съ овецъ, которыхъ развелъ онъ.»
"Попадается на глаза книга — Петръ Великій ввелъ въ употребленіе этотъ шрифтъ, и самъ вырѣзалъ буквы. Вы начнете читать ее — этотъ языкъ при Петрѣ Первомъ сдѣлался письменнымъ, литературнымъ, вытѣснивъ прежній, церковный.
"Приносятъ газеты — Петръ Великій ихъ началъ.
"Вамъ нужно искупить разныя вещи — всѣ онѣ, отъ шелковаго шейнаго платка до сапожной подошвы, будутъ напоминать вамъ о Петрѣ Великомъ: однѣ выписаны имъ, другія введены имъ въ употребленіе, улучшены, привезены на его кораблѣ, въ его гавань, по его каналу, но его дорогѣ.
"За обѣдомъ отъ соленыхъ сельдей и картофелю, который указалъ онъ сѣять, до винограднаго вина, имъ разведеннаго, всѣ блюда будутъ говорить намъ о Петрѣ Великомъ.
"Послѣ обѣда вы ѣдете въ гости — это ассамблея Петра Великаго. Встрѣчаете тамъ дамъ — допущенныхъ до мужской компаніи по требованію Петра Великаго.
"Пойдемъ въ Университетъ — первое свѣтское училище учреждено Петромъ Великимъ.
"Вы получаете чинъ по табели о рангахъ Петра Великаго.
"Чинъ доставляетъ мнѣ дворянство — такъ учредилъ Петръ Великій.
"Мнѣ надобно подать жалобу — Петръ Великій опредѣлилъ ей форму. Примутъ ее — предъ зерцаломъ Петра Великаго. Разсудятъ — по Генеральному Регламенту (?).
«Вы вздумаете путешествовать — по примѣру Петра Великаго: вы будете приняты хорошо — Петръ Великій помѣстилъ Россію въ число Европейскихъ Государствъ, и началъ внушать къ ней уваженіе» (стр. 340—342).
Все это очень-хорошо, остроумно и справедливо. Но лишь только г. Погодинъ начинаетъ разрѣшать вопросы, естественно и необходимо возникающіе изъ реформы Петра и ея послѣдствій, видно, что онъ ихъ обходитъ, не такъ ставитъ, — словомъ видно, что высота современныхъ требованій отъ науки и исторіи ему недоступна. Говорятъ, что Петръ поразилъ русскую національность. Авторъ отвѣчаетъ на это обвиненіе вопросомъ: «возможно ли было Россіи уклониться отъ европейской цивилизаціи?» тогда какъ самъ же (стр. 343) спрашиваетъ: «не было ли бъ лучше, еслибъ преобразованіе было произведено не такъ быстро, не съ такимъ насиліемъ?.». Въ этомъ-то и состоитъ весь вопросъ, который могъ возникнуть и сдѣлаться общимъ только теперь, когда образованіе сдѣлало значительные шаги впередъ и мы много измѣнились. О вліяніи на насъ Европы нечего и говорить; въ необходимости, по-крайней-мѣрѣ, неизбѣжности его для древней Руси всѣ болѣе или менѣе согласны. — Разборъ главныхъ преобразованій Петра и ихъ оправданіе — верхъ историческаго непониманія. Петръ преобразовалъ войско, и это было необходимо:
«Ему надобно было сражаться съ Европейскими врагами, со Шведами, Прусаками, Поляками или Нѣмцами, слѣдовательно ихъ оружіемъ, ихъ пріемами, ихъ тактикой и стратегіей. На ружье съ обухомъ идти нельзя. Или дожидаться ему было Карла? Скажутъ; онъ самъ напалъ на Карла. Но кто поручится, чтобъ Карлъ, достигнувъ зрѣлыхъ лѣтъ, оставилъ его въ покоѣ»… и т. д.
Странно читать такія оправданія. — Точно также оправдывается уничтоженіе стрѣльцовъ «несмотря на національность», учрежденіе флота, введенія фабрикъ и мануфактуръ, языка.
«Да! Преобразованія Петровы были необходимы, по естественному ходу вещей въ самой Россіи, не только въ сосѣднихъ государствахъ въ Европѣ» (стр. 349).
Если было и утвердились, то конечно были необходимы, въ какомъ бы смыслѣ ш но принимали это слово. Но рѣчь ни въ томъ. Надобно показать, почему были преобразованія возможны въ той формѣ, въ какой совершились. Конечно никто не сомнѣвается теперь, что войско Петра-Великаго было лучше русскаго войска XVII вѣка, а флотъ лучше флота древней Руси, котораго вовсе не было. Но вѣдь этимъ еще ничего не сказано и не разрѣшено. Вопросы остаются тѣ же. Г. Погодинъ наконецъ увидалъ это самъ. Удовлетворившись своимъ рѣшеніемъ вопроса о необходимости принятія пани западнаго элемента — рѣшеніемъ, впрочемъ, очень неудовлетворительнымъ, какъ мы показали — онъ говоритъ:
«И такъ вопросъ вашъ о преобразованіи, или принятіи западнаго элемента, получаетъ теперь совсѣмъ иную форму, вотъ какую: могло ль необходимое столкновеніе, сближеніе Россіи съ Европою произойти иначе? Ни лучше ли бъ было при этомъ совсѣмъ не дѣйствовать?»
Вниманіе при этихъ словахъ невольно напряжено. Вы ожидаете, что г. Погодинъ разрѣшитъ вамъ эту тайну, введетъ васъ въ самый сокровенный тайникъ русской жизни, изъ котораго прольется неожиданный свѣтъ на многознаменательное повелѣніе Петра въ нашей исторіи. Послушайте же, что онъ говоритъ:
«Признаюсь: вообразить на его мѣстѣ (т. е. на мѣстѣ Петра Великаго) Ѳеодора или Іоанна я не могу, не почувствовать трепета во всемъ составѣ споемъ о самобытности Россіи. Или нельзя было дѣйствовать и распоряжаться лучше Петра Великаго! Нельзя ли было взять въ руки этотъ мечъ обоюду-острый осторожнѣе, ловчѣе, искуснѣе Петра Великаго? Кто осмѣлится отвѣчать на такой вопросъ, кто скажетъ: можно? Не знаю: по крайнѣй мѣрѣ не я. Я не берусь ни за что на свѣтѣ предложить другой планъ Полтавскаго сраженія, другой проэкть Ништадскаго мира» (стр. 350).
Если, кромѣ реторической фразы, г. Погодинъ не имѣлъ ничего въ отвѣтъ на такой важный вопросъ, то мы не понимаемъ, для чего жь писалъ онъ эту статью? Впрочемъ, незначительностью своихъ разсужденій въ томъ же родѣ авторъ можетъ оправдать и эту. Чего жь, въ-самомъ-дѣлѣ, вправѣ мы требовать отъ писателя, который думаетъ, что перевороты, происшедшіе въ Россіи въ-слѣдствіи водворенія Варяговъ и монгольскаго ига были болѣе внутренни, болѣе глубоки, дѣйствительны, чѣмъ реформа Петра, и обнимали всѣ сословія, а не одно какое-нибудь! (стр. 331).
Послѣ того, мы находимъ опроверженіе мнѣнія, будто бы Петръ-Великій возбудилъ пристрастіе къ иностранцамъ. И обвиненія и оправданія очень-стары и общеизвѣстны.
«Пристрастіе къ иностранцамъ» говоритъ между-прочимъ авторъ «есть наслѣдственный порокъ всѣхъ славянскихъ племенъ, отъ самой глубокой древности, порокъ, въ коемъ обвиняютъ ихъ даже чужіе писатели. Что ваше, того намъ и не надо — вотъ, къ прискорбію, девизъ, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, славянскихъ исторій, который изгладится въ той мѣрѣ, какъ распространится истинное просвѣщеніе» (стр. 353).
Не взводитъ ли г. Погодинъ напраслины на Славянъ? Свое не было ли у нихъ таковъ, что они поневолѣ бросались на чужое? Допустить въ огромномъ племени какую-то безпричинную и безкорыстную страсть къ чужеземному, противорѣчитъ здравому смыслу, тѣмъ болѣе, что пословицы, «отъ добра добра не ищутъ», «славны бубны за горами», и множество другихъ доказываютъ, что и мы, не хуже другихъ, умѣли сберегать, что намъ казалось хорошо и довольствовались своимъ; неподвижность нравовъ въ древней Руси тоже доказываетъ. Мы, съ своей стороны, думаемъ и убѣждены, что страсть Славянъ къ чужеземному (впрочемъ, замѣтимъ, не безъ разбора), имѣетъ глубокое историческое основаніе, яснѣе всѣхъ лѣтописей и документовъ говоритъ объ ихъ внутреннемъ бытѣ и обличаетъ въ этомъ племени большую даровитость, воспріимчивость и способность къ развитію. Если человѣкъ или народъ ищетъ лучшаго, не стѣсняясь преданіями и правами, вѣрно передъ нимъ великая будущность; богатство силъ доказываетъ способность самоотрицанія. Конечно, на этотъ предметъ можно взглянуть и съ другой точки. Кто легко примѣнится къ чужому, тотъ можетъ не имѣть ничего своего, по юности, несовершеннолѣтію или и по безсилію: но въ такомъ случаѣ страсть къ чужеземному все-таки не порокъ. Всякій въ правѣ рѣшать этотъ вопросъ такъ или иначе, по своему взгляду, предрасположенію или предразсудкамъ: только признать страсть къ чужому, какъ врожденную характеристическую черту Славянъ, совершенно-невозможно. Это противоестественно. Въ добавокъ, г. Погодинъ самъ-себѣ противорѣчитъ: онъ говоритъ, что эта страсть пройдетъ со-временемъ; стало-быть, это историческое явленіе, преходящее, а такія явленія не бываютъ безъ причинъ. И если есть причины такой страсти, ее нельзя называть наслѣдственнымъ порокомъ.
Доказавъ, далѣе, что Петръ не перервалъ своей реформой отечественнаго образованія, авторъ, по своему обыкновенію, объясняетъ молодымъ ученымъ юристамъ, какъ должно изучать законодательство Петра-Великаго, и такъ, въ-слѣдствіе такого изученія, мы получимъ право основательно судить о реформѣ и ея значенія.
«Тогда вмѣстѣ (говоритъ авторъ) возвратится подобающая честь и нашей древней Исторіи, коею пренебрегаетъ легкомысленное и опрометчивое невѣжество не видя ее близорукими своими глазами изъ-за Петра Великаго, полагая въ слѣпотѣ своей, что первое государство міра въ пол-экватора и четверть меридіана, рѣшающее судьбы Европы и всего міра, родилось въ одночасье, что Петръ Великій дѣйствовалъ случайно, что колоссъ можетъ держаться на пескѣ или воздухѣ, что сумма можетъ быть безъ слагаемыхъ» (стр. З55 и 356).
Тутъ что-нибудь изъ двухъ: или авторъ выдумываетъ небывалыя мнѣнія, или онъ незнакомъ хорошо съ теперешними взглядами на русскую исторію. Кто говоритъ, что Россія родилась въ одночасье? Кто говоритъ, что Петръ-Великій дѣйствовалъ случайно? Кто думаетъ, что колоссъ можетъ держаться на пескѣ или воздухѣ? Намъ, по-крайней-мѣрѣ, не случалось ни читать, ни слыхать подобнаго даже въ частныхъ разговорахъ. Вѣроятно г. Погодинъ имѣлъ въ виду, что нѣкоторые не безъ основанія считаютъ Россію твореніемъ, созданіемъ Петра-Великаго, и, не отвергая матеріальнаго существованія элементовъ, изъ которыхъ воздвиглась Имперія преобразованія, смотрятъ однако на нихъ только какъ на матеріала, оживотворенный и одухотворенный Петромъ. Въ этомъ смыслѣ, какъ мы знаемъ, многіе не приписываютъ особенной важности до-петровой Россіи; тѣмъ менѣе видятъ они въ ней хранилище и осуществленіе какихъ-то вѣчныхъ, неумираюшихъ таинственныхъ истинъ, которыя, въ-сожалѣнію, заслонены теперь отъ насъ реформой и должны въ-послѣдствіи обновить собою и ръ. Своего относительнаго, историческаго значенія, сколько мы знаемъ, никто у ней не отнимаетъ. Г. Погодинъ, вѣроятно, имѣлъ въ виду также мнѣніе, что реформа Петра, по крайне-ограниченному, полувосточному состоянію страны, въ которой она произошла, носила и должна была носить чисто-личный характеръ, такъ-что ея единственный двигатель — Петръ, былъ для Россіи все; что онъ дѣйствовалъ, какъ ея воплощенный идеалъ, и во имя см же дѣйствовалъ, какъ ея воспитатель, исправитель, опекунъ и наставникъ… Какъ представитель ея интересовъ, онъ былъ самозаконенъ наперекоръ е,і привычкамъ и преданіямъ потому что онъ былъ — Россія, и основываясь на этомъ своемъ значеніи, которое чувствовалъ и непосредственно сознавалъ, какъ геній, Петръ не имѣлъ нужды ни въ какомъ оправданіи и ни въ какой повѣркѣ. Не соглашаясь съ нимъ Россія была неправа. Отсюда и успѣхъ его дѣла, послѣдовавшій съ баснословною скоростью. Но при такомъ взаимномъ отношеніи великаго преобразователя и Россіи, форма, имъ данная, необходимо должна была имѣть личный характеръ, носить на себѣ печать Петра не только какъ преобразователь, но и какъ такого-го лица. Г. Погодину показалось, что это значитъ, что реформа была случайна. Предоставляемъ всѣмъ судить, такъ ли это?.. Также точно не выяснилъ себѣ г. Погодинъ и многихъ, другихъ мнѣній, что видно изъ его нападеній на нѣкоторые! изъ современныхъ толковъ.
За этимъ слѣдуютъ опять вещи очень-старыя и извѣстныя о всемірномъ значеніи Петра; онъ положилъ основаніе соединенію двухъ различныхъ фазъ человѣческаго образованія, западной и восточной. Они различаются между собою, какъ церкви восточная и западная:
«Одному принадлежитъ изслѣдованіе, другому вѣрованіе, одному безпокойство, движеніе, другому спокойствіе, пребываемость: одному неудовольствіе, другому терпѣніе; стремленіе внѣ и внутрь, сила средобѣжная и средостремительная, человѣкъ западный и восточный. Оба эти образованія, отдѣльно взятыя, односторонны, неполны, одному недостанетъ другаго» (стр. 358).
Такимъ-образомъ, Петръ начинаетъ собою новую эпоху въ исторіи человѣчества, западно-восточную, европейско-русскую, въ которой западная пытливость будетъ освящена восточной вѣрой.
Можетъ-быть, и будетъ слово въ-слово такъ, какъ выражается г. Погодинъ; но покуда это все еще мечта, очень-правдоподобная, сбыточная — положимъ — но до-сихъ-поръ еще неосуществившаяся, и потому служащая плохимъ объясненіемъ значенія реформы. Не знаю, зачѣмъ въ ней прибѣгать, когда фактъ можно объяснить гораздо-проще, ближе, понятнѣе, не идя отъ предположеній, еще имѣющихъ осуществиться. На конецъ, насъ удивляетъ, какъ г. Погодинъ могъ напасть на мысль объ этомъ европейско-русскомъ синтезѣ: по всему видно, что онъ не очень благоволитъ къ Западу и очень благоволитъ въ Востоку — слѣдовательно, не совершенно-безпристрастенъ и къ тому и другому.
Европейскій періодъ нашей исторіи, и начавшійся Петромъ-Великимъ, окончился съ первою четвертью настоящаго столѣтія. Теперь начинается, по мнѣнію г. Погодина, періодъ національный, который, можетъ-быть, будетъ періодомъ въ исторіи Европы и человѣчества.
А значеніе реформы все-таки не понятно!
Статья о Посошковѣ, написанная по поводу изданія сочиненій этого замѣчательнаго человѣка въ 1842 году, есть не что иное, какъ выписка изъ его книги О Скудости и Богатствѣ, открытой г. Погодинымъ и напечатанной имъ вмѣстѣ съ другими двумя сочиненіями того же автора. Многія мѣста очень любопытны. Мы ея потому не разбираемъ здѣсь, что г. Погодинъ очень-мало говоритъ въ этой статьѣ отъ себя, а почти-вездѣ подлинными словами Посошкова.
Изъ произведеній историко-литературной дѣятельности г. Погодина въ 1845 году, въ составъ разбираемой нами книги вошли двѣ статьи: Параллель русской исторіи съ исторіей западныхъ европейскихъ государствъ относительно начала — которая бы, за уже напечатана въ книгѣ подъ заглавіемъ «Изслѣдованія, Замѣчанія и Лекціи» и За русскую старину, — статья, помѣщенная въ «Москвитянинѣ». Обѣ проводятъ одну мысль, хотя и написаны по разнымъ поводамъ. Мы видѣли, что еще во вступительной лекціи, въ 1832 году, г. Погодинъ съ особенною любовію останавливался на паралеллизмѣ между исторіею Россіи и европейскихъ государствъ, не смотря на несходство, даже противоположность Россіи съ Европой во многихъ отношеніяхъ. Ту же мысль встрѣтили мы даже въ статьѣ о мѣстничествѣ, написанной гораздо-позже. Такимъ-образомъ, она не только не была забыта авторомъ, но успѣла въ немъ развиться до послѣднихъ своихъ результатовъ. Не знаемъ, сознательно или безсознательно, только авторъ убѣдился наконецъ совершенно, что русская жизнь и европейская Совершались хотя и на разныхъ почвахъ и ноль различными условіями, однако въ уровень, параллельно. Это невольно заставило его смотрѣть на наши событія съ европейской точки зрѣнія, видѣть въ нихъ чего въ нихъ не было, и придавать имъ смыслъ, котораго они не имѣли, и такимъ-образомъ и поставить на оборотъ все, что у насъ совершалось. Быть-можетъ, авторъ былъ увлеченъ потокомъ, необходимою послѣдовательностью мыслей, которымъ съ самаго начала неосторожно поддался. Какъ бы то ни было, но результаты этого были печальны. Проводя параллель между началомъ русскаго и европейскихъ государствъ, г. Погодинъ сдѣлалъ много ошибокъ, исказилъ пропасть фактовъ, прибѣгалъ къ страннымъ, удивительныхъ натяжкамъ, чтобъ остаться вѣрнымъ себѣ и своей мысли; жертвъ принесено этой мысли много. Подробный ея разборъ мы представимъ въ критикѣ «Изслѣдованій» г. Погодина объ русской исторіи, гдѣ эта статья напечатана. Рѣдко гдѣ можно встрѣтить столько парадоксовъ, такое произвольное обращеніе съ данными, какъ въ этой параллели…
Въ статьѣ За русскую старину, въ послѣдней книгѣ, та же мысль является совсѣмъ въ другомъ видѣ Въ"Параллели" она изложена догматически, спокойно, повѣствовательно; напротивъ, ратуя за старину, г. Погодинъ представляетъ ее какъ дѣло въ тяжбѣ, доказываемое и опровергаемое, — и, защищая ее. не вездѣ выдерживаетъ умѣренный топь; подъ-часъ, разгорячась, можетъ-быть, выведенный изъ терпѣнія противниками, г. Погодинъ прибѣгаетъ къ доводамъ чрезвычайно-категорическимъ, неопровержимымъ и въ особенности неопровергаемымъ. Мы это увидимъ яснѣе разбирая статью, которая очень-любопытна во многихъ отношеніяхъ…
Въ 1845 году, въ 25 нумерѣ «Московскихъ Вѣдомостей» помѣщена была статья подъ заглавіемъ: Бретань и ея жители. Въ этой статьѣ, между-прочимъ, было сказано, что «средній вѣкъ не существовалъ для нашей Руси, потому что и Русь не существовала для него». Мы твердо увѣрены, что авторъ крѣпко поостерегся бы написать эти столько невинныя слова, еслибъ онъ могъ напередъ предвидѣть, это изъ нихъ выйдетъ.
Г. Погодинъ взглянулъ на эти строки совсѣмъ-другими глазами, чѣмъ мы, т. е. онъ не только не нашелъ ихъ невинными, но, напротивъ, открылъ въ г ихъ желаніе ангора «бросить тѣнь на наши хроники» успѣлъ подслушать, какъ эти слова произнесены будто «съ состраданіемъ», разумѣется, къ Россіи. Такое намѣреніе, выходящее изъ обыкновенныхъ литературныхъ, на-примѣръ, какъ еслибъ кто-нибудь назвалъ германскія владѣнія нашими пятидесятыми губерніями — должно было получить и чрезвычайный ходъ. Судить за тѣнь, брошенную на русскія лѣтописи, за сожалѣніе (кажущееся, подозрѣваемое), что у насъ не было среднихъ вѣковъ, — было бы слитномъ слабо. Чтобъ предупредить подобныя идеи на будущія времена, г. Погодинъ рѣшилъ, какъ водится, представить всевозможныя доказательства противъ нихъ, и употребить всѣ средства, не разбирая. для уличенія виноватаго. Какъ тонкія и искусный адвокатъ отечественной исторіи, г. Погодинъ повелъ рѣчь издалека.
"Въ 1830-хъ годахъ, излагая, въ одномъ изъ журналовъ того времени систему Европейский Исторіи Гизо, только что появившуюся у насъ, я имѣлъ честь замѣтить знаменитому Профессору объ его односторонности, и сказать, что исторію Запада нельзя выразумѣть вполнѣ, не обращая вниманія на другую половину Европы, на исторію Востока, шедшаго съ нимъ параллельно (?)…
…"Не странно ли встрѣтить, даже въ образованномъ классѣ, людей столько запоздалыхъ, столько отсталыхъ или столько ослѣпленныхъ, которые, имѣя предъ своими глазами Петрову Россію, могутъ смѣло, не запинаясь, выговаривать, что этотъ колоссъ, готовый и вооруженный, произошелъ изъ ничего, безъ всякаго предварительнаго пріуготовленія, безъ Средняго вѣка" (стр. 437—439).
Замѣтьте, какъ разбираетъ вещи г. Погодинъ! Желая сдѣлать изъ русской исторіи «охранительницу и блюстительницу общественнаго спокойствія», онъ непремѣнно требуетъ, чтобъ и она имѣла свой средній вѣкъ, послѣ котораго, какъ извѣстно, и начала развиваться полиція предупредительная. Иначе у насъ она была бы невозможна, а это не допускается г. Погодинымъ. За тѣмъ подробно доказывается, что у насъ былъ средній вѣкъ:
«Средній вѣкъ у насъ былъ, скажу я неизвѣстному автору, былъ, какъ и въ Западной Европѣ, но только подъ другою формою; тотъ же процессъ у пасѣ совершался, какъ и тамъ; тѣ же задачи разрѣшались, только посредствомъ другихъ пріемовъ; тѣ же цѣли достигались, только другими путями.» .. ."И у насъ было введено Христіанство, только иначе, мирно и спокойно, съ крестомъ, а не съ мечемъ; и мы начало молиться единому Богу, но на своемъ языкѣ, понимая свои молитвы, а не перелепетывая чуждые звуки; и у насъ образовалось духовенство, но духовное, а не мірское; и мы преклонялись предъ нимъ, но предъ его словомъ и убѣжденіемъ, а не властію. Въ политическомъ отношеніи было также раздѣленіе, междоусобная воина, централизація, единодержавіе. У насъ не было, правда, рабства, не было пролетаріевъ, не было ненависти, не было гордости, не было инквизиціи, не было феодальнаго тиранства, за до было отеческое управленіе, патріархальная свобода, было семейное равенство, было общее владѣніе, была мірская сходка: однимъ словомъ, въ Среднемъ вѣкѣ было у насъ то, объ чемъ такъ старался Западъ уже въ Новомъ, не успѣлъ еще въ Новѣйшемъ и едва ли можетъ успѣть въ Будущемъ. Мы явили свои добродѣтели и свои пороки, мы совершили свои подвиги, мы имѣли свои прекрасные моменты, мы можемъ указать на своихъ великихъ людей"… (стр. 439 и 440)
Положимъ, что все это такъ же справедливо и основательно, какъ на самомъ-дѣлѣ несправедливо и выведено изъ одного внѣшняго сходства событіи, которое ничего не доказываетъ; допустимъ на минуту, что мы пережили средній вѣкъ въ формѣ нѣсколько-различной отъ европейской, но все-таки пережили. Спрашивается, какъ же явилась у насъ такая полная, радикальная реформа въ началѣ XVIII вѣка, и зачѣмъ она была нужна?
«Петръ Великій, по необходимости, въ слѣдствіе естественныхъ географическихъ отношеній Россіи къ Европѣ долженъ былъ остановить народное развитіе и дать ему на время другое направленіе» (стр. 441)
Хорошо стало-быть, эта необходимость была только внѣшняя, вовсе не условленная внутреннею неразвитостію? Спрашивается послѣ этого, какимъ же образомъ пароль.имѣвшій такое же богатое развитіе, какъ Европейцы, не успѣлъ въ-продолженіе своей жизни напастись противъ внѣшнихъ враговъ и на свою потребу всѣмъ тѣмъ, чѣмъ напаслись паши западные сосѣди? Вы скажете: да мы и запаслись, только наше было другое. Во-первыхъ, это несправедливо. Очень-многаго у насъ не было, чти у нихъ было, многое мы давно уже отъ нихъ заимствовали надолго до Петра; а во-вторыхъ, то, что и было у насъ своего было, однако хуже европейскаго: это оказалось на самомъ-дѣдѣ; ибо будь наше лучше, не мы бы у нихъ стали занимать,? они у насъ. Вотъ и доказательство, что мы жили вовсе не гою жизнью, какою Европа, а жизнью нисшею; въ противномъ случаѣ, мы бы развились, правда, по-своему, но не хуже ихъ, и когда установилось между нами общеніе, мы стали бы мѣняться другъ съ другомъ, а не становиться въ такія неравныя отношенія, въ какія стали со временъ реформы. Пропускаемъ всѣ ложные выводы автора изъ ложнаго основанія, что у насъ были средніе вѣка, какъ и въ Европѣ, будто мы теперь, когда періодъ Петра-Великаго окончился, начинаемъ припоминать себя, а не жить новою, никогда небывалою въ Россіи жизнью, будто для насъ начинаетъ становиться тяжкимъ иностранное иго, умственное и ученое, когда теперь мы ознакомились съ Европою едва-ли не ближе, основательнѣе, чѣмъ когда нибудь прежде и т. д. Пропускаемъ также не идущія къ дѣлу оправданія противъ литературныхъ нападеній, будто-бы взводимыхъ на «Москвитянина». Публика и общественное мнѣніе уже рѣшили этотъ вопросъ окончательно, а по пословицѣ, гласъ народа — гласъ Божій". Поспѣшаемъ къ концу и статьи и книги, который во многихъ отношеніяхъ особенно замѣчателенъ. Авторъ статьи о Бретани сказалъ между-прочимъ, что мы навсегда распростились съ нашей неподвижной стариной, съ безвыходнымъ застоемъ кошихинской эпохи. Г-нъ Погодинъ, воспользовавшись случаемъ, восклицаетъ;
«Избави насъ Боже отъ застоя Кошихинской эпохи, но и сохраните насъ, Высшія Силы, отъ Кошихинскиго прогресса, — прогресса Кошихина, который измѣнилъ своему отечеству, отрекся отъ своей вѣры, перемѣнилъ свое имя, отказался отъ своего семейства, бросилъ своихъ дѣтей, женился на двухъ женахъ, и кончилъ свою несчастную жизнь отъ руки тѣхъ же иноплеменниковъ, достойно наказанный за свое легкомысленное и опрометчивое отступничество!»
Да, Кошихинъ — человѣкъ достойный всякаго сожалѣнія! Онъ былъ необыкновеннаго ума, какъ свидѣтельствуютъ объ немъ даже иностранцы, бывшіе объ насъ, особливо въ то время очень-низкаго мнѣнія.
Оканчивая статью, мы не можемъ, сказать вмѣстѣ съ г. Погодинымъ: "dix et salvavi animant. Ставъ на таку. ограниченную точку зрѣнія, какъ онъ, можно совершенно удовлетворить нѣсколькими фразами, наставленіями и двусмысленными возраженіями стремящимися не къ видимой цѣли, а гораздо-далѣе.