Историки без принципов (Страхов)/ДО

Историки без принципов
авторъ Николай Николаевич Страхов
Опубл.: 1886. Источникъ: az.lib.ru • (Заметки об Ренане и Тэне)

Н. Страховъ

править

Историки безъ принциповъ.
(Замѣтки объ Ренанѣ и Тэнѣ).

править

Н. Страховъ. Борьба съ Западомъ въ нашей литературѣ. Книжка третья

С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1887

I. Превосходство французовъ въ литературѣ

II. Англичане и нѣмцы

III. Ренанъ и Тенъ

IV. Прелесть Ренана

V. Исторія христіанства

VI. Два элемента

VII. Реторика

VIII. Требованія исторіи

IX. Сентъ-Бёвъ

X. Истина въ исторіи

XI. Философія Ренана

XII. Пониманіе христіанства и буддизма

XIII. Коренной недостатокъ

Превосходство французовъ въ литературѣ.

править

Французы по прежнему господствуютъ во всемірной литературѣ, то есть больше всего читаются и обладаютъ самыми громкими именами. Политическое значеніе Франціи упало, и французскія дѣла уже не имѣютъ такого первенствующаго интереса для всего міра, какъ прежде; но въ литературѣ не.гикая нація удержала и, вѣроятно, еще очень долго сохранитъ свое первое мѣсто. Въ этомъ отношеніи правъ Ренанъ, когда сравнивалъ роль Франціи съ ролью Греціи "въ древнемъ мірѣ, съ тогдашнимъ долгимъ преобладаніемъ греческой культуры.

Писанія французовъ прежде всего отличаются высокими достоинствами своей формы, внѣшнихъ пріемовъ. «Нигдѣ не пишутъ лучше, чѣмъ во Франціи», говоритъ Эдмондъ Шереръ, и даже «только во Франціи хорошо пишутъ». И дѣйствительно, эти писанія представляютъ безъ сомнѣнія самую зрѣлую форму, какая выработана европейскою литературою. Дѣло тутъ не въ одномъ языкѣ, точномъ, ясномъ и гибкомъ, не въ одной легкости, живости и быстротѣ разсказа или изложенія; дѣло въ томъ, что хорошій французскій писатель всегда вполнѣ владѣетъ своимъ предметомъ, знаетъ съ чего начать, чѣмъ продолжать и чѣмъ кончить, и даетъ читателю свою мысль въ порядкѣ и полнотѣ, избѣгая всего лишняго и никогда не упуская изъ виду своей опредѣленной цѣли. Отсюда происходятъ та простота и краткость (разумѣется относительная), которыя такъ любезны каждому читателю.

Какая разница съ нѣмцами и англичанами! Нѣмецкая мысль расплывается въ своей многосторонности и въ той безконечной эрудиціи, которая составляетъ ея неизбѣжную принадлежность, ея стихію. Поэтому, нѣмецъ, чтобы написать книгу, принужденъ такъ-сказать прессовать свои мысли и свѣдѣнія. Часто наивные авторы занимаются не собственно писаніемъ, а только компиляціею чужихъ писаній, и доходятъ до замѣчательнаго искусства въ дѣлѣ прессованія;. тогда книга представляетъ удивительно вѣрный и полный экстрактъ изъ сотни другихъ книгъ, но въ такомъ сухомъ и сжатомъ видѣ, что ее могутъ взять только очень крѣпкіе зубы. Если-же авторъ излагаетъ и свои мысли, то однако-же считаетъ долгомъ ссылаться на все, что онъ прочиталъ, и даже на все, что онъ только желалъ-бы прочитать. При этомъ забывается, что плохая и ненужная ссылка есть настоящій грѣхъ передъ читателемъ, и что хороши только ссылки, которыя основаны на строгомъ выборѣ, и глубокомъ пониманіи чужихъ писаній, и которыхъ поэтому много быть не можетъ. Какъ-бы то ни было, множество нѣмецкихъ книгъ не годятся для чтенія, а годятся только для справокъ.

Англичане пишутъ лучше нѣмцевъ, проще, естественнѣе. За то у нихъ нѣтъ ни порядка, ни живости; мысль чаще всего узка и низменна, но авторъ развиваетъ ее настойчиво и многословно. Такъ писали Бокль, Милль, Дарвинъ; все это скептики и эмпирики, холодные и пространные. Если-же авторъ обладаетъ воображеніемъ и жаромъ, то онъ вдается въ англійскую блестящую манеру. Являются непрерывныя гиперболы, неожиданныя сближенія и скачки; всему дается видъ яркій и поразительный; словомъ — это та манера, которая такъ насъ восхищаетъ въ Шекспирѣ и Карлейлѣ, но которая приводитъ читателя въ большому разочарованію, когда у автора недостаетъ для нея внутренняго содержанія.

Одни французы отличаются тактомъ, мѣрою; умѣютъ быть простыми, не впадая въ монотонное бормотанье, и краснорѣчивыми безъ напряженія и напыщенности.

Англичане и Нѣмцы.

править

Но иное будетъ дѣло, если мы станемъ судить о писателяхъ не по формѣ, а по внутренней силѣ ихъ писаній. Тогда окажется, что нѣмцы и англичане имѣютъ большой перевѣсъ надъ французами. Англійская мысль упорно работаетъ въ одномъ направленіи, скептически разлагая явленія, сводя всѣ высокіе предметы къ самому простому и низкому уровню. Въ послѣднія десятилѣтія достигнуты на этомъ пути огромные результаты. Несомнѣнно доказано, что наша планета получила свой нынѣшній видъ медленно и постепенно, что все ея устройство совершено тѣми самыми силами и дѣйствіями, среди которыхъ мы живемъ теперь. Доказано также, что древность человѣка теряется въ сотняхъ тысячелѣтій, предшествовавшихъ тому, что мы называемъ историческими временами. Вмѣстѣ съ тѣмъ, зачатки нашей культуры разысканы въ ихъ простѣйшей формѣ, и ихъ возникновеніе отнесено къ незапамятной жизни еще вполнѣ дикихъ человѣческихъ племенъ. Но, если вѣрить приверженцамъ англійской науки, которыхъ такое множество между континентальными учеными, то англичане сдѣлали еще больше. Если слѣдовать Боклю, то весь ходъ исторіи объясняется будто-бы однимъ нарастаніемъ знаній, то все развитіе человѣчества вполнѣ заправляется постепеннымъ накопленіемъ опытовъ и наблюденій. Если признать Дарвина, то организмы будто-бы возникли какъ игра случайностей, то ихъ удивительное устройство доказываетъ не присутствіе внутренняго закона, а только то, что все нелѣпое и дурно устроенное погибло и погибаетъ. Если наконецъ вѣрить Бену, Миляю, то наша душевная жизнь есть нѣкоторая механика ощущеній, и самое мышленіе — не болѣе какъ аббревіатура, сокращенное обозначеніе испытываемыхъ нами внутреннихъ и внѣшнихъ воспріятій.

Эти мысли имѣютъ нынѣ огромное вліяніе, и Германія, учительница Европы, не нашла въ себѣ силъ, чтобы противостать этому потоку эмпиризма и анализа. Между нѣмцами нашлись даже писатели, которые далеко превзошли въ этомъ направленіи осторожныхъ и сдержанныхъ англичанъ и, съ чисто-нѣмецкою наивностію, до конца и наголо высказали слѣдствія принятыхъ ими идей. Но эти крайности свидѣтельствуютъ намъ только о томъ, что въ Германіи мыслящіе привыкли искренно отдаваться своей мысли, и что тамъ мысль дѣйствительно свободна, дѣйствительно уважается. Нѣмецкіе писатели сами не сомнѣваются въ своемъ дѣлѣ, и нужно согласиться, что они вполнѣ заслужили, чтобы и со стороны никто не сомнѣвался въ важности ихъ трудовъ. Какія-бы безобразныя явленія ни попадались въ нѣмецкой умственной жизни, какія-бы колебанія и пониженія духовнаго уровня ни случались въ ней по мѣстамъ и по временамъ, никогда нельзя забывать, что все-таки тутъ, въ Германіи, центръ внутренняго развитія Европы, что германскій духъ уже успѣлъ глубоко и широко раскрыть свои силы, и потому его стремленія едва-ли могутъ заглохнуть отъ частныхъ вліяній и обстоятельствъ. Лѣтъ двадцать, или нѣсколько болѣе, назадъ, Тэнъ выставилъ относительно Германіи формулу, съ которою слѣдуетъ и теперь согласиться. Тэнъ говоритъ:

«Съ 1780 по 1830 Германія породила всѣ идеи той исторической эпохи, въ которую мы живемъ, и теперь, въ продолженіи полувѣка, или пожалуй цѣлаго вѣка, наше главное дѣло будетъ состоять въ томъ, чтобы перемыслить эти идеи.

„Нѣмецкій философскій геній, проявившійся въ концѣ прошлаго столѣтія, породилъ новую метафизику, новую теологію, поэзію, литературу, лингвистику, экзегезу, эрудицію, и въ настоящую минуту проникаетъ въ науки и продолжаетъ свое развитіе. Въ послѣднія три столѣтія не показывалось еще духа болѣе оригинальнаго, болѣе общаго, болѣе обильнаго слѣдствіями всякаго рода и значенія, болѣе способнаго все преобразовать и все пересоздать. Духъ этотъ такого-же разряда, какъ духъ Возрожденія и духъ классической эпохи“. (Histoire de la littérature Anglaise, t. iv, p. 277, 279).

Слова эти вообще очень справедливы, и развѣ въ частностяхъ требуютъ можетъ-быть поправки. Сдѣлаемъ только одно замѣчаніе. Сто-ли, или меньше лѣтъ суждено господствовать этому духу, но для насъ всего важнѣе думать, что онъ представляетъ раскрытіе и такихъ человѣческихъ силъ, которыя уже не перестанутъ проявляться, что въ немъ есть нѣкоторый всегдашній, вѣчный элементъ. Тэнъ, по складу своихъ убѣжденій, не обращаетъ вниманія на эту сторону дѣла. Для него жизнь человѣка есть собственно не развитіе, а простая цѣпь смѣняющихся состояній.

Ренанъ и Тэнъ.

править

Если теперь обратимся въ Франціи, то увидимъ, что она въ настоящее время не можетъ похвалиться своими успѣхами на поприщѣ ума. Ренанъ и Тэнъ конечно теперь лучшіе французскіе писатели, и мастерство, съ которымъ они владѣютъ мыслію и словомъ, таково, что никогда, кажется, подобные имъ серьозные ученые не имѣли еще столько читателей. Между тѣмъ, если взять главное направленіе ихъ мыслей, то мы не много найдемъ оригинальнаго. Тэнъ, не смотря на всѣ его попытки расширитъ свой взглядъ, въ сущности держится началъ англійской психологіи, на которыхъ прямо построена его книга De l’intelligence; а Ренанъ есть послѣдователь и проповѣдникъ тѣхъ экзегетическихъ изысканій, которыя занимали въ Германіи не одно поколѣніе и образовали тамъ цѣлыя школы.

Но, разумѣется, нельзя говорить, что въ нихъ вовсе нѣтъ оригинальности. Все, что они пишутъ, блещетъ такою свѣжестію, такою живостью мысли, что здѣсь произошло очевидно не простое усвоеніе, а полное претвореніе чужихъ мыслей. Всякое глубокое воззрѣніе измѣняетъ свою форму и направленіе, когда переходитъ въ чужую страну, когда привилось и развивается въ умахъ другой народности. И такъ, что же вышло? Что намъ представляютъ Тэнъ и Ренанъ? Не беремъ вопроса во всей ширинѣ, но представимъ читателямъ нѣсколько замѣтокъ. Теперь, кажется, уже ясно, что эти два писателя, возбуждавшіе такія надежды, высказались вполнѣ, и можетъ-быть не мы одни испытываемъ чувство разочарованія. Но дѣло не въ однихъ несбывшихся надеждахъ. Нѣкоторыя мысли, нѣкоторыя направленія этихъ двухъ лучшихъ писателей Франціи могутъ внушить, какъ мы думаемъ, болѣе горькія чувства, иногда даже ужасъ передъ паденіемъ человѣческихъ понятій.

Прелесть Ренана.

править

Ренанъ есть, конечно, одинъ изъ превосходнѣйшихъ писателей, и трудно защититься отъ очарованія, которое онъ производитъ. Въ изложеніи его удивительно соединяется художественная живость и яркость съ чисто ученою точностью языка. Вы постоянно чувствуете одушевленіе, съ которымъ онъ пишетъ, и вмѣстѣ стараніе выразить это одушевленіе какъ можно проще и отчетливѣе, — такъ, какъ излагаютъ свой предметъ ученые. Притомъ, искренность слышится въ каждомъ словѣ, и иногда можно подумать, что передъ вами писатель достигшій совершенства. Совершенный писатель, вѣдь, не значитъ непремѣнно тотъ, кто въ высшей степени глубокъ, остроуменъ, чувствителенъ и т. п. Тутъ трудно поставить предѣлъ, и люди съ подобными качествами иногда дурно пишутъ, или вовсе не пишутъ. Но, если кто пишетъ не по подражанію, а по внутреннему влеченію, если говоритъ только то, что думаетъ, если не употребляетъ ни трафаретовъ, ни бѣлыхъ нитокъ, никакихъ готовыхъ пріемовъ, чтобы ослѣпить и провести читателя, а старается только объ одномъ, объ ясномъ и полномъ выраженіи своихъ мыслей, то такого писателя можно назвать совершеннымъ. Ренанъ, какъ отлично образованный человѣкъ, хорошо знаетъ всякую реторику и всякія общія мѣста, и никогда въ нихъ не впадаетъ. Онъ старательно выдерживаетъ индивидуальное свойство своихъ мыслей, и это одно уже даетъ его писаніямъ чрезвычайную прелесть, не говоря объ обиліи и важности самыхъ мыслей.

По кругозору, по ширинѣ области, въ которой движется его мысль, Ренанъ тоже необыкновенно привлекателенъ. Тутъ отразилось, кажется намъ, его религіозное обученіе и воспитаніе. Въ самомъ дѣлѣ, богословская литература имѣетъ, очевидно, захватъ несравненно болѣе широкій, чѣмъ чисто свѣтская. Богословіе стремится разсматривать міръ и человѣка со всѣхъ сторонъ, отъ глубочайшихъ вопросовъ до послѣднихъ житейскихъ мелочей. Поэтому, Ренану привычны самыя разнообразныя категоріи; онъ умѣетъ носиться мыслью между небомъ и землею, тогда какъ обыкновенные прозаики или вовсе не подымаются высоко, или, когда вздумаютъ подняться, теряютъ способность сказать что нибудь опредѣленное. Кто-то замѣтилъ, что и самые предметы, постоянно занимающіе Ренана, указываютъ на его духовное воспитаніе. То, чему онъ учился, навсегда приковало въ себѣ его вниманіе, и, такъ-какъ онъ учился вещамъ, имѣющимъ для человѣка высочайшій интересъ, то и съ этой стороны онъ необыкновенно занимателенъ. Онъ хорошо понимаетъ важность того, о чемъ пишетъ. и только потому и выбираетъ постоянно этотъ предметъ; не такъ, какъ ординарные вольнодумцы, которые говорятъ о религіи только для того, чтобы обстоятельно показать, что они ея не понимаютъ, а имѣютъ совершенно другія влеченія и вкусы.

Исторія христіанства.

править

Главную книгу Ренана, семь томовъ подъ названіемъ „Les origines du Christianisme“, можно читать съ большою пользою, съ большимъ поученіемъ. Если вы представите себѣ, что авторъ съ чрезвычайнымъ стараніемъ и напряженіемъ мысли вникаетъ въ свой предметъ, то, хотя-бы вы были недовольны тѣмъ, что онъ не довольно глубоко въ него проникаетъ, вы все-таки съ великимъ интересомъ будете слѣдить за его работою. Передъ вами художникъ, который со всею зоркостію, какая ему только дана, старается уловить картину, закрытую туманомъ древности. Онъ осторожно проводитъ каждую черту, которую успѣлъ разглядѣть; неясное, неуловимое онъ и означаетъ неясными, расплывающимися чертами. Мало по малу выступаютъ образы, показываются формы предметовъ. Но тутъ онъ принужденъ остановить работу; у него нѣтъ больше средствъ, нѣтъ силъ дать картинѣ полную живость.

Очевидно, какого-бы понятія о христіанствѣ мы сами ни держались, подобная работа будетъ для насъ все-таки чрезвычайно интересна; когда она производится совершенно добросовѣстно, то будетъ служить только для уясненія и повѣрки предмета; истинѣ-же она повредить не можетъ.

Такое впечатлѣніе часто производитъ книга Ренана; онъ вѣрно понялъ, что исторія въ сущности требуетъ художественныхъ пріемовъ; онъ это называетъ — власть оттѣнки, nuances, а это, вѣдь, и значитъ — стремиться въ конкретнымъ, индивидуальнымъ образамъ, какъ это дѣлаютъ художники.

Къ несчастію, есть что-то, что портитъ всѣ эти достоинства Ренанова сочиненія. Читатель, безпрестанно чувствующій жадное любопытство, мало по малу начинаетъ вмѣстѣ чувствовать раздраженіе и досаду, которая въ концу седьмаго тома можетъ возрасти до очень большой степени. Дѣло въ томъ, что авторъ слишкомъ догматиченъ и самоувѣренъ; въ немъ нѣтъ тоски по недостижимой цѣли, нѣтъ сознанія незначительности полученныхъ результатовъ. Никогда онъ не скажетъ: этого я не знаю, этого не могу понять; никогда не укажетъ на глубину предмета, превосходящую его силы. Онъ кладетъ свои нюансы почти играя и забавляясь. Очень скоро читатель начинаетъ видѣть, въ чемъ состоитъ существенный пріемъ этой забавы. Краски свои Ренанъ беретъ изъ современной жизни, что конечно и слѣдуетъ дѣлать, такъ-какъ только эти краски находится въ нашемъ дѣйствительномъ распоряженіи. Но тутъ-то онъ и не выдерживаетъ того искусства нюансовъ, которымъ самъ столько хвалится. Онъ безпрестанно увлекается тѣмъ контрастомъ, который получается, когда на традиціонные предметы мы наложимъ современныя краски. Пикантность этого контраста заставляетъ его постоянно фальшивить въ эту сторону; можетъ быть, онъ это дѣлаетъ безсознательно, но дѣлаетъ, очевидно, съ наслажденіемъ, которое читатель мало-по-малу находитъ непростительнымъ. Назвать Іисуса Христа charmant docteur, une personne supérieure — на первый взглядъ не значитъ ничего особеннаго, но въ сущности есть глубочайшая фальшъ, даже и для того, кто разсматриваетъ Христа только какъ человѣка. А Ренанъ доходитъ даже до того, что приписываетъ ему возможностъ думать о jeunes filles qui auraient peut-être consenti à l’aimer! Эти пріемы, — въ силу которыхъ древніе предметы получаютъ слишкомъ опредѣленный и слишкомъ современный видъ и священное дѣлается не только свѣтскимъ, но и пошлымъ, — чрезвычайно странны у такого ученаго и многопонимающаго человѣка, какъ Ренанъ. Они указываютъ на глубокій недостатокъ въ этомъ умѣ, недостатокъ, испортившій его историческіе труды и проистекающій изъ самой его натуры и всего его развитія.

Два элемента.

править

Въ Souvenirs d’enfance et de jeunesse Ренанъ много говоритъ о томъ, какъ въ немъ отразились свойства племени, въ которому онъ принадлежитъ по рожденію. Его отецъ былъ Бретонецъ, а „характеристическая черта бретонской расы, во всѣхъ ея степеняхъ, есть идеализмъ, стремленіе въ какой нибудь нравственной или умственной цѣли, часто ошибочной, но всегда безкорыстной“ (р. 75). При такихъ свойствахъ, какъ онъ самъ даетъ понять, онъ могъ-бы навсегда сохранить религіозность, внушенную ему съ дѣтства, и остаться въ званіи, въ которому готовился. Но въ его натурѣ были еще другіе элементы, именно — въ матери его была часть гасконской крови. Что такое Гасконцы и гасконады, всѣмъ извѣстно» И вотъ, «вслѣдствіе моего происхожденія», пишетъ Ренанъ, «я былъ раздѣленъ и какъ-бы разорванъ между противоположными силами». «Гасконецъ, безъ моего вѣдома игралъ во мнѣ невѣроятныя штуки съ Бретонцемъ и строилъ ему обезьяньи гримасы»… (р. 141). Такъ объясняетъ самъ Ренанъ колебаніе своихъ мыслей, тотъ внутренній разладъ, который такъ замѣтенъ въ его писаніяхъ и не есть лишь одинъ отвлеченный скептицизмъ. «Это сложное происхожденіе», говоритъ онъ, «составляетъ, я думаю, главную причину моихъ видимыхъ противорѣчій. Я двойное существо; иногда одна моя часть смѣется, когда другая плачетъ» (р. 145).

Но еще яснѣе и опредѣленнѣе тѣ два разнородные элемента въ умственномъ мірѣ Ренана, которые зависѣли не отъ прирожденныхъ свойствъ, а отъ двухъ различныхъ сферъ, въ которыхъ совершилось его развитіе. Первая и начальная сфера было клерикальное воспитаніе и обученіе, сперва на родинѣ въ Третъе, а потомъ подъ Парижемъ, въ семинаріяхъ Исси и Святаго Сульпиція. Ренанъ подробно описываетъ духъ и пріемы этихъ школъ; въ нихъ сохранилась очень давняя. почти схоластическая наука, и Ренанъ точно и картинно изображаетъ, какъ онѣ были совершенно разобщены отъ современнаго умственнаго движенія. «Уже послѣ того, какъ совершилась революція 1830 года», пишетъ онъ, «я получилъ то самое воспитаніе, какое давалось двѣсти лѣтъ тому назадъ въ самыхъ строгихъ религіозныхъ обществахъ» (р. 122). Съ очень теплымъ чувствомъ вспоминаетъ онъ о добросовѣстныхъ. любящихъ, добродѣтельныхъ и даже чрезвычайно ученыхъ своихъ наставникахъ и имъ приписываетъ главное развитіе своихъ силъ.

Но онъ, по неодолимому теченію своихъ мыслей, вышелъ изъ этой умственной сферы. Первый толчекъ къ выходу дало изученіе нѣмецкаго языка, за которое онъ, по своей чрезвычайной жаждѣ къ познаніямъ, принялся ради экзегезы и семитической филологіи. «Я почуялъ», говоритъ онъ, «какой-то новый геній, далеко не похожій на геній нашего XVII вѣка. Своебразный духъ Германіи, въ концѣ прошлаго вѣка и въ началѣ нынѣшняго, поразилъ меня; мнѣ казалось, что я вхожу въ какой-то храмъ. Тутъ было то самое, чего я искалъ, соглашеніе высокаго религіознаго духа съ духомъ критическимъ. По временамъ я жалѣлъ, что я не протестантъ, такъ что не могу быть философомъ, не переставши быть христіаниномъ» (р. 203).

Мы не станемъ слѣдить за всею борьбою, которая совершалась въ Ренанѣ. Скажемъ только вообще, что онъ не просто поколебался въ старыхъ своихъ убѣжденіяхъ, а былъ, очевидно, покоренъ, плѣненъ умственнымъ строемъ новаго времени. Онъ какъ будто вдругъ перескочилъ черезъ два столѣтія, и новое зрѣлище ослѣпило его своимъ блескомъ и перетянуло на свою сторону.

Но, такъ-какъ скачекъ былъ слишкомъ великъ и такъ-какъ только поверхностные люди выбрасываютъ за бортъ цѣликомъ свои старыя мысли, въ умахъ-же глубокихъ всѣ элементы развитія сохраняются, то умъ Ренана, можно сказать, навсегда лишился цѣльности и потерялъ возможность крѣпко держаться за что-нибудь, все равно за старое, или за новое. Онъ находится въ безпрестанномъ колебаніи и часто выражаетъ это колебаніе съ чрезвычайной живостью и искренностью.

Для насъ здѣсь важно то, что мы можемъ видѣть, съ одной стороны, какого свойства тотъ старый католическій духъ, которымъ съ дѣтства былъ проникнутъ Ренанъ, а съ другой, въ чемъ сила той новой мудрости, которая впослѣдствіи увлекла его. Едва-ли есть вольнодумецъ-писатель, который былъ-бы, поэтому, интереснѣе Ренана. Но, въ то же время, ничего нѣтъ досаднѣе писателя, который какъ будто любуется своимъ внутреннимъ раздвоеніемъ, всячески имъ пользуется, чтобы дразнить и забавлять читателя, кокетничаетъ своими гасконадами, хорошо понимая, что говоритъ о предметахъ, въ которымъ ни одинъ человѣкъ съ умомъ и чувствомъ не можетъ относиться равнодушно.

Реторика.

править

Всякій писатель долженъ избѣгать реторики, то есть не подражать чужимъ мыслямъ, чужимъ теченіямъ рѣчи, не писать того, чего нѣтъ въ немъ самомъ. Но есть въ писательствѣ опасность болѣе тонкая и требованіе болѣе трудное. Не подражая другимъ, можно однако легко и незамѣтно впасть въ подражаніе самому себѣ. У каждаго писателя со временемъ можетъ образоваться своя реторика; не имѣя новой мысли, онъ станетъ дѣлать варіаціи своихъ старыхъ мыслей; не имѣя чувства, будетъ поддѣлываться подъ свои бывалыя чувства.

У писателей очень высокаго разряда этого самоподражанія иногда вовсе не бываетъ. Таковъ былъ нашъ Гоголь, безподобно оригинальный въ каждомъ своемъ новомъ произведеніи. Но не таковъ былъ, напримѣръ, Викторъ Гюго, безъ конца повторявшійся со всѣми своими характерными достоинствами и недостатками. У насъ. какъ на крупный образчикъ, можно указать на г. Щедрина, очень плодовитаго, но вовсе не обновляющагося. Обыкновенно думаютъ, что реторика вообще заключается въ фальшивой высокопарности, въ напыщенности; но и рутинный цинизмъ, безсодержательное зубоскальство есть также несомнѣнная реторика.

Генанъ, особенно въ послѣдніе годы, очень провинился въ подражаніи. То, что сначала было искренно, полно чувства и сдержанности, онъ повторяетъ теперь съ холоднымъ разсчетомъ и съ преувеличенной рѣзкостію, ради эффекта. Таково, напримѣръ, его предисловіе къ Nouvelles études d’histoire religieuse.

Для привычныхъ читателей, своеобразная реторика хорошаго писателя можетъ быть очень любезна; ибо, читатели еще менѣе, чѣмъ авторы, развиваются, и потому любятъ повтореніе одного и того-же. Но есть писанія, задающіяся такими предметами и цѣлями, при которыхъ требованія неминуемо возвышаются. Можно долго писать безпритязательные фельетоны, не обновляя своихъ мыслей и не углубляя своихъ пріемовъ. Но Ренанъ взялся за важнѣйшіе предметы и имѣетъ великія притязанія. *Въ моемъ вѣкѣ", говоритъ онъ, «одинъ я могъ понять Іисуса и Франциска Ассизскаго» (Souvenirs, p. 146). Онъ написалъ исторію первоначальнаго христіанства и употребилъ на ея писаніе двадцать лѣтъ. Что же оказывается? Мысль автора не только не углублялась, а мелѣла по мѣрѣ писанія. Читатель, плѣнившійся остроумными сближеніями, кажущеюся шириною чувства и взгляда въ первомъ томѣ, съ каждымъ новымъ томомъ все больше обманывался въ своихъ надеждахъ. Седьмой и послѣдній томъ, при всей наружной яркости, отзывается уже очень сильно фразою и реторикою, хотя и самобытною. А въ концѣ концовъ, читатель ясно видѣлъ, что эти семь томовъ очень мало подвинули его въ пониманіи сущности христіанства и того великаго переворота, который оно произвело въ человѣчествѣ.

Требованія исторіи.

править

Для своей неустановившейся мысли, для оправданія игры своего ума и чувства, Ренанъ придумалъ нѣкоторыя формулы, какъ-бы правила своей особенной реторики. «Нужно имѣть извѣстную философію», говоритъ онъ, «но никогда не слѣдуетъ ее прямо высказывать». «Истина заключается въ оттѣнкѣ». "Тонвостъ ума со"стоитъ въ томъ, чтобы воздерживаться отъ окончатель"наго вывода". «Несчастный тотъ человѣкъ, кто хоть „разъ въ день самъ себѣ не противорѣчитъ“. И такъ далѣе.

Все это прекрасно. При такихъ правилахъ рѣчь становится заманчивою и капризною. Дается полная воля движенію мысли, дается способъ затронуть у читателя самыя чуткія струны, и, если все это дѣлать умно и выражать точнымъ и легкимъ языкомъ, то можно очень успѣшно и другихъ забавлять, и самому забавляться.

Но нельзя такимъ образомъ писать исторіи. Нельзя писать исторіи, не имѣя ясныхъ принциповъ, не становясь на совершенно опредѣленныя точки зрѣнія. Такъ называемая объективная исторія, мечта о которой очевидно очень нравится Ренану, есть дѣло совершенно пустое, потому что невозможное. Исторія открывается намъ лишь настолько. насколько мы способны ее понять. насколько успѣемъ углубить и расширить тѣ основанія, на которыхъ опираются наши сужденія. Если мы питаемъ извѣстное чувство, проникнуты извѣстнымъ убѣжденіемъ, то въ исторіи мы можемъ найти это чувство и убѣжденіе, и по ней можемъ изучать его правильную сторону, его дѣйствительный корень и силу, и понять сторону неправильную, которую оно въ насъ, можетъ быть, имѣетъ. Мы можемъ посредствомъ исторіи безъ конца работать надъ своими мыслями, очищая и развивая ихъ до большей и большей свободы и полноты. И, насколько въ насъ созрѣетъ мысль, настолько и озарится передъ нами исторія; ибо объ ней конечно гораздо вѣрнѣе, чѣмъ объ Гомерѣ, можно сказать, что она дастъ всякому столько, сколько кто можетъ взять.

Но, если мы ничего взять не можемъ и не хотимъ, то есть, если мы не вѣримъ ни въ разумъ, ни въ человѣка, ни въ религію, — вообще не имѣемъ никакихъ точекъ опоры для сужденій, никакого зерна для развитія убѣжденій, если мы приступаемъ въ исторіи, такъ сказать, съ пустыми руками, то мы съ пустыми руками и отойдемъ. Мы можемъ написать какую-нибудь хронологію, перечень событій, собраніе замѣтокъ, но исторіи у насъ не выйдетъ. Или, если мы очень будемъ стараться, то у насъ пожалуй выйдетъ исторія, но только такая, которая, какъ въ зеркалѣ, отразитъ насъ самихъ, то есть будетъ доказывать, что вѣрованія людей всегда были заблужденіями, что цѣпь событій не имѣетъ смысла, что въ человѣчествѣ вѣчно происходитъ безплодное вращеніе тѣхъ-же страстей и увлеченій, словомъ, что вся исторія пустяки, и поучительна только потому, что доказываетъ справедливость нашего равнодушія и сомнѣнія, нашей пустоты.

Этотъ результатъ можетъ быть высказанъ конечно въ различномъ тонѣ. Онъ можетъ быть выраженъ съ горечью, показывающею, что человѣкъ жадно искалъ истины, томился по ней, но не успѣлъ ея найти. Taкое чувство естественно и правильно. Но, когда въ тонѣ подобной исторіи мы слышимъ самодовольство ученаго, думающаго, что онъ исполняетъ прекрасный научный трудъ, то это будетъ уродливость, въ сущности весьма печальная.

Сентъ-Бёвъ.

править

Взгляды Ренана на дѣло исторіи очевидно вполнѣ совпадаютъ съ мыслями Сентъ-Бёва о томъ-же дѣлѣ. Сентъ-Бёвъ написалъ исторію французскихъ янсенистовъ, которыхъ называетъ людьми благочестивыми, „святымъ племенемъ“. Кончивъ эту исторію (пять томовъ, подъ заглавіемъ Port Royal), онъ оглянулся на свой двадцатилѣтній трудъ и искренно высказалъ нѣсколько мыслей, которыя съ радостію приводитъ Ренанъ.

„Какъ я ни старался“, говоритъ Сентъ-Бёвъ, „я былъ и остаюсь только изслѣдователемъ, только искреннимъ, внимательнымъ и взыскательнымъ наблюдателемъ. И даже, по мѣрѣ того, какъ я подвигался впередъ, когда очарованіе исчезло, я и не хотѣлъ бытъ ничѣмъ инымъ. Мнѣ казалось, что за отсутствіемъ поэтическаго пламени, которое раскрашиваетъ, но и обольщаетъ, нѣтъ болѣе законнаго и болѣе почтеннаго употребленія ума, какъ видѣть вещи и людей какъ они есть, и изображать ихъ такъ, какъ ихъ видишь, описывать вокругъ себя, по долгу служителя науки, разновидности рода человѣческаго, различныя формы человѣческой организаціи, странно видоизмѣняемой, съ нравственной стороны, въ обществѣ и въ искусственномъ дедалѣ ученій. А какое ученіе болѣе искусственно, чѣмъ ваше! Вы (т. е. янсенисты) вѣчно говорите объ истинѣ и вы всѣмъ пожертвовали тому, что явилось вамъ подъ этимъ именемъ: я былъ на свой ладъ человѣкомъ истины, былъ такъ далеко, какъ только могъ ея достигнуть“.

„Но вѣдь и это — какъ это мало! Какъ нашъ взглядъ ограниченъ! какъ скоро останавливается! какъ онъ похожъ на свѣточъ, зажженный на минуту среди безмѣрной ночи! И какъ тотъ, кто всего ближе принималъ въ сердцу познаніе своего предмета, для кого было высшею наградою — уловить его, и высшею гордостью — изобразить его, чувствуетъ себя безсильнымъ и ниже своей задачи въ тотъ день, когда, видя ее почти оконченною и результатъ добытымъ, онъ сознаетъ, что въ немъ затихаетъ охмѣленіе силы, и что имъ овладѣваетъ окончательная слабость и неизбѣжное отвращеніе, и когда онъ замѣчаетъ въ свою очередь, что и самъ онъ есть лишь одна изъ мимолетнѣйшихъ иллюзій въ нѣдрахъ безконечной иллюзіи“.

Слова эти прекрасны по чувству боли, глубокой тоски, которыми проникнуты. Вотъ умное и точное выраженіе того душевнаго состоянія, въ которое необходимо придетъ историкъ безъ всякихъ принциповъ, если онъ не риторъ, а серьезный человѣкъ.

Но Ренанъ нимало не думаетъ тосковать. Выписавши это грустное размышленіе, онъ весело выражаетъ свое сочувствіе Сентъ-Бёву.

„Можно-ли быть“, говоритъ онъ, „лучшаго свойства мудрецомъ изъ этой милой и кроткой школы Экклезіаста, который, не по скептицизму, а въ силу опыта и зрѣлости, любилъ повторять безпрестанно: все суета!“ (Nouvelles études, p. 498).

Справедливо замѣтилъ какъ-то Шеллингъ, что для того, чтобы быть скептикомъ, нужно обладать легконравностію, хорошимъ настроеніемъ духа; таковы и были Юмъ и Кантъ. Можетъ быть, веселый Ренанъ есть новое подтвержденіе этого замѣчанія. Но очень дурно и вредно, когда скептицизмъ выдается за глубину и истинную науку.

Истина въ исторіи.

править

Ложное понятіе объ исторіи происходитъ отъ того-же, отъ чего вообще міръ человѣческій есть поприще всякаго рода лжи. Человѣкъ живетъ двойною жизнью, потому что, кромѣ дѣйствительности, у него есть область мысли, допускающая всевозможныя искаженія. Такъ, напримѣръ, дѣйствительное знаніе, какой-бы степени и вида оно ни было. всегда содержитъ въ себѣ истину. Но, такъ-какъ мы, въ нашей мысли, можемъ принимать неполное знаніе за полное, частное за общее, внѣшнее за внутреннее, то и раждаются безконечныя заблужденія.

Если я понялъ какую-нибудь теорему геометріи, убѣдился въ ея истинѣ, то я уже не могу смотрѣть на нее иначе, какъ на истину, не могу говорить, что это было только мнѣніе нѣкотораго Эвклида, жившаго за триста лѣтъ до Р. X. Эту точку зрѣнія, столь ясную для математики, необходимо прилагать и во всякимъ другимъ, когда-либо высказаннымъ мыслямъ и ученіямъ, хотя такое приложеніе и несравненно труднѣе, чѣмъ для геометріи. Въ сущности, понимать исторію, которая вѣдь, прежде всего, есть изложеніе чувствъ, образа мыслей и дѣйствій минувшихъ поколѣній, есть самая трудная и высокая задача для ума. Тутъ требуется безграничное расширеніе нашихъ понятій; при полной строгости пріемовъ, тутъ, очевидна, должно оказаться неизмѣрино больше вопросовъ, чѣмъ понятыхъ явленій.

Возьмемъ нравственныя ученія, которыя обыкновенно считаются дѣломъ самымъ простымъ, не требующимъ усилій и подготовленій для своего постиженія. Въ дѣйствительности, только тотъ можетъ нѣсколько понимать ихъ силу и различныя степени, кто самъ высоко поднялся въ нравственной жизни; иначе они останутся въ его глазахъ мертвою буквою. Дана, положимъ, заповѣдь: „любите враговъ своихъ“. Тогда одно изъ двухъ. Или мы ее уразумѣемъ въ ея истинномъ смыслѣ и истинныхъ основаніяхъ, и тогда непремѣнно признаемъ ее и своею заповѣдью, будемъ всею душею стремиться исполнять ее, и не будемъ говорить, что это есть лишь историческій фактъ, что такъ училъ двѣ тысячи лѣтъ назадъ нѣкоторый раввинъ. Или-же мы не уразумѣемъ заповѣди, найденной нами въ древней книгѣ, и тоща, что бы мы объ ней не говорили, мы напишемъ такую-же исторію, какъ тотъ, кто сталъ-бы писать исторію математики, не понимая математическихъ теоремъ.

Каждый человѣкъ судитъ о другихъ по себѣ; каждый поэтъ создаетъ образы по своему образу и подобію. И если гибкость ума и таланта даетъ возможность постигать жизнь далеко не похожую на нашу, то, во всякомъ случаѣ, высота общаго уровня, до котораго мы можемъ подняться въ пониманіи чужой жизни, опредѣляется нашею собственною высотою.

И такъ, изучая столь высокую жизнь, какъ жизнь основателей христіанства, стремясь истолковать вовнѣ духъ и новое ученіе, нѣкогда возродившее міръ, мы. насколько поймемъ христіанство, настолько станемъ его ревностными исповѣдниками, и наше изслѣдованіе будетъ мѣриломъ нашей нравственности и нашего пониманія религіи.

Не будемъ несправедливы къ Ренану. Несмотря на отсутствіе ясныхъ принциповъ и вопреки дурнымъ правиламъ, ясно имъ выставляемымъ, онъ на дѣлѣ, какъ человѣкъ съ чуткимъ умомъ я сердцемъ, менѣе многимъ другихъ ушелъ отъ положительныхъ требованій, лежащихъ на историкѣ. Знаменитый профессоръ-богословъ старикъ Газе пишетъ объ этомъ слѣдующее: „меня увѣряли, что именно эта книга (т. е. Vie de Jésus Peнана), которая въ глазахъ строго настроенныхъ христіанъ является легкомысленною, пробудила христіанскіе интересы въ другихъ людяхъ, бывшихъ дотолѣ равнодушными. Да въ ней и есть поэзія, есть благоговѣніе“ (Geschichte Jesn. Leipz. 1876, S. 154).

Вотъ то дѣйствіе, которое должна производить исторія; и если Ренанъ, воображая себя какимъ-то научно безстрастнымъ изслѣдователемъ, достигъ однако нѣкоторой доли этого дѣйствія, то онъ, значитъ, на дѣлѣ впалъ въ противорѣчіе съ самимъ собою. Впрочемъ, какъ мы видѣли, онъ лично ничуть не боится упрековъ въ противорѣчіи; но для утѣшенія другихъ, менѣе безстрашныхъ, необходимо твердо заявить, что и впадать въ противорѣчіе иногда вѣдь вовсе не бываетъ надобности.

Философія Ренана.

править

Какъ-бы ни противорѣчилъ самъ себѣ писатель, какіе-бы виды ни принималъ на себя, прикидываясь и пуская пыль въ глаза, дѣйствительная его душа, истинный образъ мыслей и чувствъ не можетъ вполнѣ укрыться, а только яснѣе обнаружится для того, кто умѣетъ понимать душевныя проявленія. Такъ и относительно Ренана нужно сказать, что, какъ ни усердно онъ забавляетъ читателей и себя самого, какъ ни искусно онъ прячется за блестящей мыльной пѣной, которую взбиваетъ вокругъ себя, но для спокойнаго и пристальнаго взгляда никакъ не могутъ остаться тайною его основные вкусы и понятія. Кто сумѣетъ осадить эту пѣну, для того въ остаткѣ иногда получится только немножко мутной и малосодержательной жидкости.

Въ отношеніи въ философіи, очевидно, что у Ренана нѣтъ ничего твердаго и яснаго, а что всего хуже, — нѣтъ сознанія этого недостатка, нѣтъ тоски по твердомъ и ясномъ. Его разсужденія о томъ, почему онъ отвергаетъ чудеса, его исповѣданіе эмпиризма, опредѣленіе сверхъестественнаго и пр., — словомъ, всѣ случаи, гдѣ онъ пытается логически опредѣлить и связать свои мысли, — ниже всякой критики. Совершенно ясно, что въ своихъ взглядахъ онъ руководится не послѣдовательнымъ развитіемъ извѣстныхъ началъ, а смутными и перекрещивающимися симпатіями. Симпатіи эти указать вовсе не трудно. Въ Ренанѣ, какъ онъ самъ признается, очень сильно говоритъ чувство человѣка, вышедшаго изъ подземелья на свѣтъ яркаго дня. Отсюда у него то, что Пушкинъ однажды назвалъ слабоумныхъ изумленіенъ передъ своимъ вѣкомъ». Мы говоримъ здѣсь объ умственномъ движеніи, а не о нравственности. Въ нравственномъ и политическомъ отношеніи Ренанъ судитъ о современности самостоятельно, и часто строго и вѣрно. Но умственными явленіями нашего времени онъ совершенно ослѣпленъ и старается только не отстать отъ просвѣщенія. Онъ раздѣляетъ обыкновенное предубѣжденіе въ пользу естественныхъ наукъ, ожидаетъ отъ нихъ познанія самой сущности вещей, видитъ въ нихъ всю силу и все спасеніе. Свои общія философскія убѣжденія онъ однажды выразилъ слѣдующимъ образомъ:

«Живое увлеченіе, которое я питалъ къ философіи, не ослѣпляло меня относительно достовѣрности ея результатовъ. Я очень скоро потерялъ всякое довѣріе къ этой отвлеченной метафизикѣ, имѣющей притязаніе быть наукою внѣ другихъ наукъ и независимо разрѣшать высочайшія проблемы человѣчества. Положительная наука осталась для меня единымъ источникомъ истины. Впослѣдствіи, я испытывалъ нѣкоторое раздраженіе при видѣ преувеличенной репутаціи Огюста Конта, возведеннаго на степень перворазряднаго великаго человѣка за то, что онъ сказалъ, дурнымъ слогомъ, то, что всѣ научные умы, въ теченіе двухъ сотъ лѣтъ, видѣли такъ-же ясно, какъ и онъ. Научный духъ лежалъ въ самой основѣ моей природы» (Souvenirs, p. 250).

Изъ этого исповѣданія всего скорѣе видно, что Ренанъ влюбленъ въ научный духъ чисто платонически. Контъ высказалъ интересную мысль, что положительныя науки (оставимъ имъ это названіе) не разрѣшаютъ высочайшихъ проблемъ человѣчества. Ренанъ, очевидно, не въ силахъ сообразить эту точну зрѣнія; для него познаніе все сливается въ одно общее поприще. Поэтому, онъ не видитъ своеобразія Конта, приписываетъ всякимъ научнымъ умамъ стремленіе и надежду разрѣшать высочайшіе вопросы и отвергаетъ философію лишь потому, что она независимо (à elle seule) берется за ихъ разрѣшеніе. Во всемъ этомъ нѣтъ яснаго понятія ни о философіи, ни о наукахъ, и видно только одно — слѣпая вѣра въ какія-то познанія, которыя должны восполнить и замѣнить философію и, вообще, удовлетворить всякимъ запросамъ ума. Если мы вспомнимъ, что этотъ несознательный позитивистъ есть въ то же время поклонникъ нѣмецкаго идеализма, что онъ съ любовью ссылается на Канта и Гегеля, что онъ пишетъ исторію христіанства, руководясь духомъ и трудами нѣмецкихъ экзегетовъ, то мы увидимъ, какую разнообразную и несвязную смѣсь образуютъ взгляды Ренана.

Противорѣчія, въ которыя попалъ человѣкъ, не составляютъ для него укора, если онъ сознаетъ ихъ и старается изъ нихъ выбиться. Обыкновенно, очень разнородныя симпатіи живутъ въ душѣ человѣка, не находя себѣ примиренія и высшаго единства. Но нехорошо, если эти противорѣчія выдаются за какую-то мудрость, если непослѣдовательность и несообразность признаются за тонкость и глубину мысли. Ренанъ пишетъ всегда такъ, какъ будто не вполнѣ открываетъ свою мысль, какъ будто у него въ запасѣ, про себя, имѣется особая философія, разрѣшающая всѣ его загадки и капризы. Такъ пишетъ онъ конечно для обольщенія читателей; но вѣроятно тутъ есть доля и самообольщенія. Въ дѣйствительности, у него нѣтъ никакой философіи, и даже, говоря по-французски, нѣтъ того, изъ чего дѣлается философія.

XII.
Пониманіе христіанства и буддизма.

править

Пониманіе религіи — вотъ главный вопросъ въ отношеніи съ Ренану. Тутъ онъ имѣетъ безъ сомнѣнія большія заслуги, и, если-бы не портилъ самъ своего дѣла, если-бы не писалъ, ради ослѣпленія читателей, такимъ догматическимъ тономъ, какъ будто онъ. насквозь понимаетъ всякій предметъ, о которомъ пишетъ, то поворотъ къ лучшему, произведенный его писаніями о религіи, имѣлъ-бы очень серьезное значеніе. Извѣстно, что на фанатизмъ защитниковъ религіи противники ея отвѣчаютъ не меньшимъ фанатизмомъ. До Ренана, во французской литературѣ, значитъ отчасти и въ литературѣ всего міра, люди, отказывавшіеся отъ религіи, были ярыми ея порицателями. Ренанъ первый заговорилъ тономъ не только чуждымъ фанатизма, но уважительнымъ; его живое и пристальное любопытство дышало чувствомъ высокой важности, которую онъ придаетъ предметамъ своего изслѣдованія. Стоитъ сравнить въ этомъ отношеніи Ренана не только съ вольнодумными французами, но и съ нѣмцами, его учителями. Онъ сталъ, напримѣръ, неизмѣримо выше Штрауса, потому что, какъ ни слабы и неправильны его очерки, все-таки онъ уловилъ иныя живыя черты лицъ и событій первобытной исторіи христіанства, онъ даетъ намъ если не ясную картину, то какое-то мерцаніе той дѣйствительности, на которую устремлялъ свое жадное вниманіе. Между тѣмъ Штраусъ съ своими тяжелыми и сухими пріемами приходилъ все больше и больше въ однимъ отрицательнымъ результатамъ; онъ все хотѣлъ быть строго научнымъ и кончилъ совершеннымъ непониманіемъ христіанства и его исторіи.

Настоящаго пониманія религіи нельзя однако-же приписать Ренану. Многое онъ чувствуетъ вѣрно, вслѣдствіе своего церковнаго воспитанія, но цѣлаго онъ обнять не можетъ, и корень всего дѣла ему не доступенъ.

Какъ образчикъ неясности его мыслей, мы приведемъ здѣсь сужденіе о буддизмѣ, о той религіи, которая, конечно, представляетъ односторонній, но за то самый поразительный и отчетливый примѣръ религіознаго стремленія.

Ренанъ не находитъ словъ для порицанія буддистской философіи, ея нигилизма, и затѣмъ продолжаетъ:

«Говоря о буддизмѣ, все кажется, будто мы умышленно подыскиваемъ парадоксы, тогда какъ мы только сближаемъ самые несомнѣнные тексты. Этотъ ужасный нигилизмъ, который у насъ показался-бы верхомъ нечестія, — завершается очень возвышенною моралью».

«Апостолы Сакья-Муни были убѣждены, что весь міръ долженъ стать буддистскимъ. И они ошиблись только на-половину. Самое неудовлетворительное ученіе, какое только когда нибудь грезилось человѣку, увлекло весьма различныя страны. Религія, созданная казалось-бы лишь для утонченныхъ скептиковъ, наименѣе ясная, наименѣе утѣшительная изъ всѣхъ религій, сдѣлалась культомъ племенъ до того времени очень грубыхъ. Кротость нравовъ этихъ благочестивыхъ безбожниковъ, и общій характеръ благодушія ихъ проповѣди — вотъ что сдѣлало ихъ популярными. Веды, строгія и аристократическія, никакъ не могли-бы сдѣлать подобныхъ чудесъ. Народъ принимаетъ религію только съ внѣшней ея стороны. Не отъ религіозной метафизики пропаганда получаетъ свою силу. Умиленіе, благожелательность этихъ добрыхъ монаховъ набросили покровъ на ихъ философію, о которой сами они можетъ быть вовсе и не думали» (Nouv. et. p. 85—87).

Какое неясное и, очевидно, превратное пониманіе дѣла! Ренанъ не только не задумывается надъ вопросомъ, но даже всячески старается выставить его неразрѣшимымъ парадоксомъ, и въ этомъ стараніи находитъ свое полное удовлетвореніе. По его словамъ, самая возвышенная мораль, ни съ того ни съ сего, соединилась неразрывно съ самымъ несостоятельнымъ и неутѣшительнымъ метафизическимъ ученіемъ. Онъ не только не желаетъ объяснить связь между нравственностію и философіею данной религіи, а даже прямо утверждаетъ, что тутъ этой связи нѣтъ, что существуетъ даже непримиримое противорѣчіе, на которое набросила покровъ лишь кротость добрыхъ монаховъ. Отчего они стали такими добрыми, неизвѣстно; но для этого имъ непремѣнно нужно было даже не думать о метафизическомъ ученіи, которое они исповѣдывали.

Вотъ образчикъ Ренановскаго пониманія. Въ предисловіи онъ съ насмѣшкою разсказываетъ, что Бюлозъ отказался напечатать эту его статью въ «Revue de deux mondes», потому что не могъ повѣрить въ существованіе такихъ буддистовъ. Бюловъ былъ правъ, отказываясь вѣрить, что фактъ, обнимающій если не половину, то навѣрно треть рода человѣческаго, въ сущности есть безсмысленный парадоксъ.

Коренной недостатокъ.

править

Обо всей «Исторіи происхожденія христіанства» можно сказать. что она страдаетъ непониманіемъ самой сущности предмета, и потому, въ цѣломъ, есть произведеніе неудачное. Внутреннее развитіе христіанскаго духа и христіанской мысли представляетъ самую слабую, сухую и безсвязную сторону въ этой книгѣ. За то внѣшнія подробности, побочные предметы изображены иногда съ истиннымъ мастерствомъ, со всею тонкостію нюансовъ. Лучшія главы, конечно, не тѣ, гдѣ говорится о христіанахъ, а тѣ, гдѣ разсказывается о языческомъ мірѣ и о римскихъ императорахъ. Тутъ авторъ замѣтно оживляется и становится интересенъ необыкновенно-проницательными замѣчаніями. Какъ монахъ, глядящій съ жадностью и любопытствомъ на свѣтскую жизнь, онъ видитъ блескъ и прелесть въ томъ, что уже ускользаетъ отъ притупленнаго вниманія свѣтскихъ людей. Такъ, онъ тонко цѣнитъ удовольствія Нерона и чуть не таетъ, когда говоритъ о женщинахъ, и даже объ ихъ притираньяхъ и перчаткахъ.

Между тѣмъ, внутренній ходъ всей исторіи, глубокій переворотъ, совершившійся въ умахъ и сердцахъ человѣчества, изображенъ и не ясно и не полно. Часто съ чудесною отчетливостью указываются отдѣльныя черты того контраста, который обнаружился между нравами и понятіями античнаго міра и новымъ духомъ христіанства; но цѣлости нѣтъ въ этой картинѣ, и нѣтъ той послѣдовательности и ясности, при которой видно было-бы, какъ этотъ контрастъ становился рѣзче и опредѣленнѣе, и какъ сила жизни все больше и больше покидала язычество и переходила на сторону христіанства. Мало того, что этого не показано; Ренанъ кончилъ тѣмъ, что чуть не утверждаетъ противоположнаго. Въ послѣднемъ томѣ, чтобы позабавить и поразить читателей, онъ изображаетъ дѣло такъ, какъ будто побѣда христіанства есть совершенная загадка. Онъ противополагаетъ христіанству стоицизмъ и знаменитаго его представителя Марка-Аврелія. Міръ тогда нуждался въ возрожденіи и искалъ возрожденія. Въ отвѣтъ на такое исканіе явилось два пути, христіанство и стоическая философія, этотъ цвѣтъ всей древней мудрости; но, удивительнымъ образомъ, стоицизмъ, не смотря на всѣ благопріятныя обстоятельства, не имѣлъ успѣха, тогда какъ "религія, имѣвшая цѣлью внутреннее утѣшеніе маленькой кучки людей, по неслыханной удачѣ (par une fortune inouie), стала религіею милліоновъ, составляющихъ самую дѣятельную часть человѣчества[1].

Мысль, которая тутъ сказывается, конечно, очень проста, именно, что мудрость и наука не имѣютъ въ человѣческомъ мірѣ и его исторіи той роли. какую имъ слѣдовало-бы имѣть. Къ несчастію, очень ужъ трудны тѣ натяжки, къ которымъ пришлось прибѣгать Ренану, чтобы доказать такую, казалось-бы, не трудную тему. Онъ превозноситъ Марка-Аврелія сколько можетъ, и какъ мыслителя, и какъ человѣка и дѣятеля. Напрасныя усилія! Христіанскіе писатели и читатели всегда любили книгу Марка-Аврелія, еще больше любили Сенеку, и еще больше Эпиктета. Немножко поздно и хвалить этихъ философовъ, и обращать самаго слабагоизъ нихъ въ какое-то диво. Но, пока дѣло идетъ о книгахъ, невѣрность въ оцѣнкѣ еще не бросается въ глаза. Всего яснѣе преувеличеніе Ренана видно изъ самаго его разсказа о жизни и царствованіи Марка-Аврелія. Гдѣ тутъ плоды стоической мудрости? Этотъ всесильный кесарь не только не внесъ въ жизнь людей никакого новаго принципа, но не сдѣлалъ и никакого существеннаго преобразованія въ своей имперіи; онъ даже ни на кого не имѣлъ вліянія, не пріобрѣлъ ни приверженцевъ, ни послѣдователей, и подчинялся всѣмъ нравственнымъ и религіознымъ движеніямъ языческой среды своего времени. Какъ-же можно въ такомъ человѣкѣ, хотя и очень добромъ и добросовѣстномъ, видѣть одного изъ людей, способныхъ возрождать человѣчество?

Вотъ какимъ парадоксомъ, искажающимъ смыслъ всего дѣла, кончилъ Ренанъ свое сочиненіе. Онъ хотѣлъ быть безпристрастнымъ, а потому и поддался большому пристрастію въ противную сторону.


Эта шаткость ума представляетъ нѣчто поразительное. Она, можетъ быть, свидѣтельствуетъ намъ о какомъ-то глубокомъ недостаткѣ, свойственномъ тому клерикальному образованію, которое получилъ Ренанъ. Онъ потомъ отказался отъ вѣрованій, но у него, кажется, остались всѣ прежнія привычки мышленія, недовѣріе въ уму, предъубѣжденіе противъ твердости и ясности знанія, расположеніе подкапываться подъ самую очевидность и умѣнье изъ однихъ и тѣхъ-же посылокъ выводить неодинаковыя заключенія. Ученые, которые трудятся съ нимъ на одномъ поприщѣ экзегетики, часто изумлялись, что, при чрезвычайномъ обиліи и остроуміи своихъ соображеній, Ренанъ выработалъ себѣ такъ мало какихъ-нибудь цѣльныхъ и ясныхъ взглядовъ. Тутъ, можетъ быть, дѣйствуетъ правило: ignoti nulla cupido. Кто никогда въ юности не испытывалъ твердаго умственнаго убѣжденія, для того строгое научное познаніе никогда не открывалось въ полной своей силѣ и прелести, тотъ и не имѣетъ понятія объ этихъ вещахъ, тотъ и не чувствуетъ къ нимъ живаго стремленія, для того умъ и мышленіе навсегда останутся не серіознымъ дѣломъ души, а лишь какою-то забавою. Нельзя безнаказанно проходитъ школу вражды противъ разума и долгіе годы упражняться въ софистикѣ, какъ въ полезномъ умственномъ трудѣ. Говорятъ обыкновенно, что Ренанъ увлекается краснорѣчіемъ, фразою; но возможность этихъ увлеченій имѣетъ, конечно, причину болѣе глубокую и истинно печальную.

("Русь" 1886, № 8 и 9).



  1. Marc-Aurèle, р. 626.