Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ
правитьИСПЫТАНІЕ.
Разсказъ.
править
I.
правитьНа одномъ изъ притоковъ Оки, недалеко отъ Москвы, раскинулось большое село Стругаловка. Когда-то оно было помѣщичьимъ, а теперь о добромъ старомъ времени напоминаетъ одна барская усадьба со стариннымъ барскимъ домомъ и большимъ запущеннымъ садомъ. Изъ-за покосившейся деревянной ограды такъ и выпираютъ цѣлыя облака зелени. Передъ домомъ когда-то были разбиты англійскія куртины съ молодымъ дубкомъ въ центрѣ, но куртины давно превратились въ простую русскую поляну, а дубокъ росъ все выше и выше и даже успѣлъ пустить кругомъ себя молодую поросль.
— Надо бы, Катерина Васильевна, пообрѣзать поросль-то, — аккуратно каждую весну докладывалъ своей барынѣ старый садовникъ Иванъ.
— Да для чего это? — удивлялась каждый разъ барыня и вопросительно смотрѣла на вѣрнаго слугу черезъ очки.
— Да какъ же-съ, Катерина Васильевна… Такой ужъ порядокъ: какъ молодь зачнетъ одолѣвать, сейчасъ ее и подрѣзываешь. Настоящій аглецкій садъ былъ, по всей формѣ…
— Хорошо, хорошо, Иванъ… Пусть молодь порастетъ, а мы посмотримъ.
Старикъ-садовникъ разглаживалъ степенно свою сѣдую бороду, вертѣлъ въ рукахъ шапку и еще разъ спрашивалъ:
— Такъ, значитъ, пусть порастетъ, Катерина Васильевна?
— Пустъ порастетъ…
— Слушаю-съ!
Во всемъ слова барыни для сторожа были закономъ, но тутъ онъ никакъ не могъ согласиться съ барской волей, а «молодь» просто мозолила ему глаза. «Ужъ, конечно, Катерина Васильевна барыня настоящая, великатная, — разсуждалъ старый садовникъ, возвращаясь къ своимъ обязанностямъ, — а все-таки напрасно поблажку даютъ… Главное, чтобы все было аккуратно, значитъ, порядокъ первое дѣло!» Этотъ Иванъ въ барской усадьбѣ «отвѣчалъ» за цѣлый штатъ помѣщичьей прислуги, совмѣщая въ себѣ и дворецкаго, и приказчика, и мажордома вообще. Настоящая прислуга давно разошлась, и оставался одинъ Иванъ, преданный старому барскому дому всей душой. Ни новой жизни ни новыхъ людей старикъ не признавалъ, а зналъ въ прошломъ.
— Все это наплывь одна, — разсуждалъ онъ къ своей каморкѣ, которую прежде занималъ главный швейцаръ. — Не стало настоящихъ господъ, вотъ главная причина… Одна Катерина Васильевна осталась на всю округу.
Старое рабье сердце Ивана было преисполнено неподдѣльной любви къ послѣдней представительницѣ вымершаго дворянскаго рода Струганцевыхъ. Когда Екатерина Васильевна по вечерамъ выходила на балконъ и садилась съ какой-нибудь работой у двери на своемъ любимомъ креслѣ, Иванъ издали любовался ей. Вотъ барыня, такъ барыня, не чета другимъ прочимъ, Накупили разоренныхъ господскихъ усадебъ и думаютъ, что стали господами: то, да не то. Катерина Васильевна пройдетъ по комнатѣ, такъ одна походка чего стоитъ. А какъ она одѣнется? Къ каждой оборочкѣ, къ каждой складкѣ платья «барышни» старикъ относился съ какимъ-то благоговѣніемъ: все это настоящее, дворянское, и ничего нѣтъ холуйскаго. Про себя онъ всегда, называлъ ее барышней, хотя этой барышнѣ уже перевалило за пятьдесятъ и она давно носила темныя платья, тщательно избѣгая яркихъ, вызывающихъ цвѣтовъ.
А барышня любила по вечерамъ посидѣть на балконѣ, съ котораго открывался широкій видъ на все село и на окрестности. Вонъ тамъ желтая волна полей, вонъ блеститъ рѣчонка, а тамъ пыльной полоской уходитъ къ станціи желѣзной дороги проселокъ. Съ ранняго дѣтства эта ничтожная пыльная полоска для Екатерины Васильевны имѣла какое-то особенное значеніе, какъ таинственный нервъ, соединявшій усадьбу съ остальнымъ міромъ — по ней налетали въ стругановскую усадьбу и радости, и «надежды», и напасти. Старая нянька, качая дѣвочку на колѣняхъ, часто говорила ей: «Вонъ по той дорожкѣ пріѣдетъ къ Катенькѣ женихъ… Выдадимъ Катеньку за офицера». Нянька давно умерла, Катенька успѣла состариться, шоссе, по которому ѣздили офицеры, искавшіе въ помѣщичьихъ усадьбахъ богатыхъ невѣстъ, зарастало зеленой травой, а теперешняя Катенька все-таки иногда поглядывала на пыльный проселокъ и потихоньку вздыхала. Она даже какъ-то иногда начинала бояться этой таинственной нити, соединяющей захудавшее дворянское гнѣздо съ желѣзнодорожной станціей. Тамъ, по этой новой желѣзной дорогѣ, ѣздятъ уже новые люди, поглощенные своими новыми интересами, и имъ не понять вымирающихъ старыхъ людей. Жизнь давно ушла впередъ и неудержимо несетъ съ собой все новое, а старое въ силу какого-то соціальнаго удѣльнаго вѣса остается назади.
Высокая ростомъ, красиво сложенная и съ красивымъ, выразительнымъ лицомъ, Екатерина Васильевна хорошо сохранилась для своихъ лѣтъ. Единственнымъ недостаткомъ было то, что она слишкомъ рѣдко улыбалась. Сѣрые, большіе глаза смотрѣли всегда съ ласковой задумчивостью, гладко зачесанные мягкіе русые волосы открывали такой умный бѣлый лобъ, а прямой, точно выточенный носъ придавалъ лицу строгое выраженіе. Хорошее это было лицо, съ той задумчивой прелестью, какой отличаются одни женскія русскія лица. Почти монашескій костюмъ походилъ на трауръ, но зато «барышня» питала большую слабость къ тонкому дорогому бѣлью и выписывала обувь изъ Парижа. Стремленіе къ внѣшней чистотѣ выражало глубокую внутреннюю потребность.
Лѣтними вечерами Екатерина Васильевна подолгу просиживала на своемъ балконѣ и все смотрѣла вдоль дороги. Солнце садится. На рѣкѣ начинаетъ дымиться легкій туманъ, который отсюда разстилается по всѣмъ низинкамъ и выемкамъ. Мимо барской усадьбы вереницей катятся крестьянскія телѣги, возвращаются косцы и жницы, бѣгутъ ребятишки. Въ селѣ подымается приятный дымокъ и зажигаются огни. Иногда проходятъ толпы рабочихъ съ веселыми пѣснями, иногда тяжело тащатся одинокія женщины, усталыя и измученныя, а за ними плетутся жалкіе ребятишки.
«Охъ, хотя бы часокъ вотъ такъ-то пожить… — думаетъ какая-нибудь вдова, останавливаясь предъ барской усадьбой понести духъ и съ завистью поглядывая за балконъ, гдѣ вѣчно торчитъ „барышня“. — Вѣдь живется же людямъ, подумаешь, ни тебѣ работы, ни тебѣ заботы… Сиди да поглядывай, какъ другіе маются».
Бѣдныя бабы, особенно тѣ, которыя маялись съ ребятишками, хорошо знали дорогу въ барскую усадьбу — у Екатерины Васильевны не было отказу, хотя Иванъ и защищалъ ее отчаяннымъ образомъ отъ одолѣвавшей деревенской босоты и наготы.
— Всѣхъ не одѣнешь и не накормишь, — бормоталъ онъ, выпроваживая просительницъ. — А наша барышня какая рубашку съ себя готова отдать…
Усердствовавшій по-своему старикъ не подозрѣвалъ, что барышня часто смотритъ со своего балкона на проходящихъ мимо бабъ почти съ завистью… Да, вотъ эти несчастныя, вытянувшіяся на работѣ женщины знаютъ, для чего онѣ живутъ — нуженъ каждый ихъ шагъ, каждый часъ работы, каждая забота. Есть дѣти, которыхъ нужно накормить и одѣтъ, есть тѣ мелкія заботы и нужды которыя дѣлаютъ день короткимъ. Этотъ кусокъ черстваго ржаного хлѣба, который вмѣсто обѣда съѣдается торопливо на ходу, въ тысячу разъ лучше вѣчной сытости, а сознаніе, что нужно жить, нужно работать и нужно вытягивать день за днемъ, дѣлаетъ жизнь полной. А вотъ она, Екатерина Васильевна, сидитъ на своемъ балконѣ съ дамской работой, и чѣмъ дольше сидитъ, тѣмъ яснѣе сознаетъ, что ни дамская работа не нужна, ни сама она, Екатерина Васильевна. Эта ненужность собственнаго существованія являлась тяжелымъ гнетомъ, и барышня думаетъ о другихъ людяхъ, которые умѣли же устроиться иначе и наполнили свою жизнь. Но вѣдь и она думала когда-то иначе скоротать свой вѣкъ: были свои надежды, свои мечты и планы, а въ результатѣ получилась полная ненужность… Правда, ее постоянно тревожатъ посторонніе люди, она помогаетъ по своей силѣ бѣднымъ, наконецъ, есть у ней цѣлый кругъ дворянской родни, но все это не даетъ забывать ей о своемъ одиночествѣ и съ грустью смотрѣть вдоль роковой дороги, но которой уже некого ждать.
Большая половина стругановскихъ хоромъ стояла пустой, особенно зимой — не для кого было топить лишнія десять комнатъ. Барышня зиму и лѣто проводила въ своихъ двухъ «дѣвичьихъ покояхъ», какъ называлъ Иванъ для нарочитой важности двѣ комнаты, носившія сыспоконъ вѣку свои клички — балконная и угольная. Съ октября мѣсяца Екатерина Васильевна наглухо запирала балконную дверь, Иванъ вставлялъ въ окна зимнія рамы, и цѣлый домъ окончательно замиралъ. Впрочемъ въ нижнемъ этажѣ, гдѣ въ доброе старое время убивались надъ работой красныя сѣнныя дѣвушки, въ одномъ окнѣ, какъ волчій глазъ, подолгу горѣлъ по ночамъ одинокій огонекъ: это въ креслѣ-катушкѣ лежалъ разбитый параличомъ братъ Екатерины Васильевны, отставной гусаръ Евлампій Васильевичъ, сѣдой старикъ съ перекошеннымъ лицомъ и выкаченными сѣрыми глазами. Бреттеръ, картежникъ, дѣвушникъ и кутила расплачивался за свои старые грѣхи; Екатерина Васильевна никогда не заглядывала сюда, да и женская прислуга тоже, потому что старый грѣшникъ не могъ видѣть женскаго лица, чтобы не отпустить какого-нибудь неприличнаго слова. Бариномъ завѣдывалъ тотъ же Иванъ.
— Скоро ли уже васъ Господь Батюшка приберетъ, — повторялъ Иванъ каждый день, когда убиралъ комнату. — Одно сквернословіе въ васъ только и осталось…
II.
правитьКогда наступала весна, Екатерина Васильевна испытывала тревожное и тяжелое чувство. Она не находила въ своей душѣ отвѣта возрождавшейся около нея жизни. Покрывалась яркой молодой зеленью земля, развертывались на деревьяхъ давно набухшія почки, въ кустахъ, и рѣчныхъ заросляхъ заливались первые соловьи, на балконъ отворялась дверь и выставлялись рамы, но эта зачинавшаяся жизнь отзывалась въ душѣ барышни старой болью и поднимала неудовлетворенное чувство.
— Скоро, видно, гости пріѣдутъ, Катерина Васильевна, — говорилъ Иванъ, выколачивая старую мебель и провѣтривая комнаты. — Кого-то нынче намъ Богъ пошлетъ…
Барская усадьба оживлялась заодно съ природой, а въ концѣ мая являлись и гости. Въ саду звенѣли молодые голоса, по комнатамъ раздавались, легкіе шаги, и вездѣ сыпался такой беззаботный молодой смѣхъ. «Гдѣ тетя Кока?.. Тетя Кока, пойдемъ сегодня въ лѣсъ?.. Миленькая Кока, у меня ботинки развалились окончатольно…» Кока, Кока и Кока — вездѣ тетя Кока, какъ называла налетѣвшая въ Стругановку молодежь Екатерину Васильевну. Это былъ цѣлый букетъ племянницъ: Фофочки, Кэтти, Жюля и Бѣлочка. Мальчиковъ тетя Кока не любила. Фофочка и Кэтти — дочери сестры Варвары Васильевны, Жюли и Бѣлочка — брата Александра Васильевича, Дѣвочки пріѣзжали въ Стругановку изъ столичныхъ пансіоновъ к вносили за собой веселый шумъ. Тетя Кока не успѣвала отвѣчать на поцѣлуи, разбирать жалобы и, главное, класть безконечные «пятачки» на разорванныя платья. А въ этомъ дѣлѣ она достигла замѣчательнаго совершенства, и проворная игла, точно сама собой, выдѣлывала мелкую стежку, когда тетя Кока въ сотый разъ отвѣчала пристававшимъ дѣвочкамъ одна и то же: купаться можно будетъ, когда Иванъ починитъ купальню, малина поспѣетъ въ августѣ, гулять можно только до рѣчки, а за рѣчкой можно встрѣтить пьянаго мужика, и т. д. Это былъ маленькій катехизисъ, и пьяный мужикъ появлялся на сцену исправно каждое лѣто.
Въ столовой устраивалась временная спальня. У стѣнъ кокетливо размѣщались бѣленькія кроватки, а на особыхъ подставкахъ висѣли лѣтніе костюмы: малорусскіе, мордовки, болгарки и простыя ситцевыя или холстинковыя платьица съ хорошенькими оборочками и разноцвѣтными рюшками. Всякая пансіонская «форма» оставалась дома, и счастливыя дѣвочки прыгали въ своихъ лѣтнихъ нарядахъ, какъ вырвавшееся на свободу стадо козъ. Въ старинной спальнѣ была устроена уборная, и у двухъ мраморныхъ умывальниковъ гостьи полоскались по утрамъ, какъ гусиный выводокъ. Въ гостиной, — тамъ висѣли старинные портреты въ золотыхъ рамкахъ и стояла такая смѣшная пузатая мебель, — играть не позволялось, а дверь въ кабинетъ, гдѣ въ стеклянныхъ шкапахъ стояла библіотека, совсѣмъ была закрыта, и женское любопытство могло удовлетворяться только разсматриваніемъ сквозь замочную скважину. Тетя Кока была немножко странная, какъ увѣряла Фофочка: книги печатаются для того, чтобы ихъ читали, а не для того, чтобы прятать подъ замкомъ въ шкапахъ. Въ таинственномъ кабинетѣ, между прочимъ, цѣлая стѣна была занята всевозможнымъ оружіемъ, уздечками, нагайками и разной другой охотничьей сбруей.
Въ теченіе какого-нибудь одного дня въ цѣломъ домѣ, во дворѣ и въ саду не оставалось ни одного уголка или щели, которые не были бы изслѣдованы маленькими Евами съ такимъ вниманіемъ, точно онѣ производили строжайшее судебное слѣдствіе. Садовникъ Иванъ трепеталъ за свою оранжерею и за клумбочки цвѣтовъ: на него дѣлались правильныя атаки, и старикъ не зналъ, куда ему дѣваться отъ улыбавшагося и щебетавшаго непріятеля. Бывали, конечно, крупныя непріятности, когда Иванъ клялся и божился, что сейчасъ же пойдетъ и пожалуется барышнѣ, и дѣйствительно шелъ… куда-нибудь въ кухню или въ свою каморку, что покрывало его новымъ позоромъ. Непріятель пользовался каждой его слабостью въ свою пользу, вызывая новые casus belli: цвѣты рвали, общипывали совсѣмъ зеленыя ягоды, и разъ заперли Ивана въ оранжереѣ на щеколду, такъ что старикъ долженъ былъ вылѣзать оттуда чрезъ окно. Въ довершеніе скандала непріятель устроилъ засаду, а когда въ окнѣ показалась сѣдая борода Ивана и его покраснѣвшее отъ натуги лицо, послышался дружный залпъ безумнаго смѣха.
Но не всѣ проказы сходили такъ благополучно, и частенько тетя Кока появлялась среда дѣтей, отыскивала глазами виноватую и своимъ ровнымъ голосомъ говорила:
— Фофочка, мнѣ нужно съ тобой побесѣдовать…
Гостьи знали отлично, что это значило, и покорно отправлялись подъ дубокъ, гдѣ стоялъ зеленый садовый диванчикъ. На языкѣ пансіонерокъ этотъ дубокъ получилъ названіе судебнаго дерева, а бойкая Жюли называла его дубомъ Людовика Святого, подъ которымъ благочестивый король чинилъ судъ надъ своими подданными. Попавшая подъ судебное дерево возвращалась оттуда съ нахмуреннымъ краснымъ лицомъ, а иногда съ заплаканными глазами. Тетя Кока оставалась на диванчикѣ нѣсколько времени одна, чтобы успокоиться, и возвращалась въ домъ со своимъ обычнымъ достоинствомъ. Если бы дѣвочки могли понимать, какую бурю поднимали въ душѣ тети Коки ихъ маленькія шалости, онѣ, навѣрно, никогда не стали бы шалить. Вѣдь тетя Кока была такая добрая и такъ страдала… Да и было отъ чего тетѣ мучиться. Вотъ уже двадцать лѣтъ, какъ она почти безвыѣздно живетъ въ своей усадьбѣ и каждое лѣто няньчится съ дѣвочками. Много ихъ тутъ перебывало, и всѣ такъ походятъ одна на другую. Именно это сходство и пугало тетю Коку: неужели же всѣ люди одинаковы? Къ первымъ двумъ своимъ воспитанницамъ, дочерямъ старшей сестры, она ужасно привязалась и дѣлала для нихъ рѣшительно все, отказывая себѣ въ послѣднемъ. Это было дорогое и хлопотливое удовольствіе, но оно наполняло жизнь и придавало ей смыслъ. Барышня начала даже смотрѣть на дѣвочекъ, какъ на своихъ собственныхъ дѣтей, и незамѣтно срослась съ ними всей душой, жаждавшей привязанности. Но вотъ тутъ и случилось жестокое разочарованіе. Наступало новое лѣто, дѣвочки были уже большими подростками, и тетя Кока ожидала ихъ пріѣзда въ деревню съ болѣзненнымъ нетерпѣніемъ. Когда наконоцъ подъѣхалъ экипажъ съ пансіонерками, тетя Кока съ несвойственной ея характеру живостью выпорхнула на крыльца и съ распростертыми объятьями бросилась къ гостьямъ. Она плакала отъ радости, но дѣвочки отнеслись къ ней сдержанно и даже съ недовѣріемъ. Тетя Кока опѣшила и сильно смутилась… Дѣвочки пожили съ недѣлю, начали сильно скучать и, видимо, тяготились обществомъ своей воспитательницы.
«Что такое случилось? — на тысячу ладовъ передумывала Екатерина Васильевна и терялась въ догадкахъ. — Что я такое сдѣлала?..»
Тетя Кока ничего не сдѣлала, а только столкнулась лицомъ къ лицу съ тѣмъ критическимъ переходнымъ возрастомъ, когда ея воспитанницъ и любимицъ потянуло куда-то вдаль, и онѣ не нашли ничего въ своей душѣ, чтобы отвѣтить мучившей тетю Коку жаждѣ материнства. Это была стихійная, злая сила, отрывавшая отъ тети часть ея собственной души. Въ дѣвочкахъ проснулся эгоизмъ созрѣвавшихъ женщинъ, неудержимо толкавшій ихъ впередъ, къ тѣмъ людямъ, которые точно такъ же шли къ нимъ навстрѣчу. Отдѣльные люди исчезали, а оставалась безжалостная слѣпая власть, не знавшая нравственныхъ побужденій.
Вотъ водъ этимъ дубкомъ и происходило самое неловкое объясненіе, заставлявшее тетю краснѣть.
— Я вижу, что вы перемѣнились ко мнѣ, дѣточки… — говорила она ласково дрожавшимъ голосомъ. — А такъ какъ не бываетъ дѣйствія безъ причины, то мнѣ и желательно было бы выяснить наши отношенія. Однимъ словомъ, что я такое сдѣлала?..
Дѣвочки съ искреннимъ недоумѣніемъ переглянулись между собой, посмотрѣли на тетю и отвѣтили въ голосъ:
— Нѣтъ, тетя Кока, рѣшительно ничего не случилось, и мы все такія же, какими были всегда… Это тебѣ такъ показалось, милая тетя!
Ей показалось?.. О, нѣтъ, она чувствовала сердцемъ, какъ далеко были отъ нея Бэтси и Полли, несмотря на то, что сидѣли рядомъ, а ее обступалъ холодъ своего одиночества. Бэтси была такая красивая блондинка, съ задумчивыми сѣрыми глазами, и тетя Кока особенно любила ее за чистую, открытую душу. Подавленная своимъ настроеніемъ, она теперь заглянула въ эти сѣрые, довѣрчивые глаза, точно въ нихъ могло быть спасеніе, и опустила голову: Бэтси, любимица Бэтси скучающимъ и равнодушнымъ взглядомъ смотрѣла въ сторону.
— Мнѣ просто показалось… — бормотала виновато тетя Кока, быстро поднимаясь съ мѣста, — потому что я не совсѣмъ здорова… Забудьте, пожалуйста, этотъ разговоръ.
Вечеромъ тетя Кока плакала въ своей комнатѣ, долго и горько плакала, не отдавая себѣ отчета, въ чемъ даже заключалось горе. Вѣдь дѣвочки просто глупы, ихъ одолѣваетъ растительная сила переходнаго возраста, а потомъ все это пройдетъ само собой и смѣнится сознательной полосой. Она сама виновата, что требуетъ отъ дѣтей того, чего они не могутъ дать. Конечно, тетя Кока много мечтала: вотъ дѣвочки будутъ большія, она привьетъ къ нимъ свои взгляды и убѣжденія и съ ними будетъ переживать вторую молодость, какъ это и бываетъ въ дѣйствительности. А когда она, тетя Кока, состарится, Бэтси и Полли согрѣютъ ее у своего огня… Вѣдь она ничего не требуетъ, чистая отъ всякихъ эгоистическихъ побужденій. По пути она припомнила своихъ сестеръ, которыя ушли изъ родного гнѣзда и совершенно забыли про нее. У нихъ были свои семьи, слѣдовательно и свои заботы. Но все-таки какъ ей тяжело и грустно… Потомъ явилось нехорошее и самолюбивое чувство: зачѣмъ же она будетъ навязываться со своими нѣжностями къ постороннимъ людямъ?
Наблюдая теперь гостившихъ племянницъ, которыя такъ ласково и наивно льнули къ ней, тетя Кока боялась отнестись къ нимъ съ прежней привязчивостью и со страхомъ ждала наступленія кризиса, когда дѣвочки отвернутся отъ нея и улетятъ вить свои гнѣзда. Да, это законъ природы, и лучше всего быть птицей, которая къ осени сама разгоняетъ подросшихъ цыплятъ. Въ жизни матерей это такой ужасный моментъ, когда приходится душой разставаться съ дѣтьми, которыхъ вырываетъ изъ родного гнѣзда посторонняя грубая сила.
Тетя Кока боялась признаться даже самой себѣ, что Фофочка, самая бойкая изъ дѣвочекъ, нравится ей съ каждымъ годомъ все больше. Она напоминала ей Бэтси: такая же порывистая ласковость, мечтательный взглядъ и припадки чарующей нѣжности. Она часто въ ночной кофточкѣ прибѣгала въ комнату тети, садилась къ ней на кровать и щебетала, какъ ласточка, присѣвшая отдохнуть гдѣ-нибудь на карнизѣ высокаго дома.
— Милая Кока, какъ я боялась итти черезъ гостиную, но мнѣ такъ хотѣлось обнять и поцѣловать тебя… — лепетала она, пряча свою бѣлокурую головку на груди тети. — Ты позволишь мнѣ уснуть здѣсь, на твоей кровати или вонъ тамъ на кушеткѣ?.. Дѣвочки всѣ заснули, а я лежала и думала о тебѣ, милая моя Кока…
III.
правитьЯркое утреннее солнце врывается снопами въ окна барской усадьбы. Въ угловой комнатѣ спущены занавѣски, но кое-гдѣ солнечные лучи, какъ золотыя змѣйки, проползаютъ въ оставленныя между половинками занавѣсокъ щели и разбѣгаются по полу горящими пятнами. У письменнаго стола сидитъ Екатерина Васильевна съ перомъ въ рукахъ и приготовилась слушать, что ей скажетъ появившійся въ дверяхъ Иванъ. Она думаетъ совсѣмъ о другомъ и сморщила лобъ.
— А я, барышня, своими ушами слышалъ… — нерѣшительно заявляетъ Иванъ, повертывая шапку въ рукахъ. — Сижу это въ грядахъ, ну, а старшая барышня…
— Фофочка?
— Онѣ самыя… Сижу это я, значитъ, въ бороздѣ, притулился, а имъ меня и не видно. Ну, Фофочка и говоритъ: «Тетя у насъ, какъ полицмейстеръ, все смотритъ да смотритъ… Каждую тесемочку доглядитъ». Да-съ… Не понравилось мнѣ это, признаться сказать, а Фофочка свое: «Къ священнику сынъ пріѣхалъ, емназистъ, а тетя и не знаетъ, какъ я ему черезъ заборъ записочки передаю»… Ей-Богу!.. Я чуть не ахнулъ въ бороздѣ-то: вотъ такъ притча… А дѣйствительно, видѣлъ я емназиста этакъ подъ вечеръ раза два и еще согрѣшилъ, подумалъ, что онъ не насчетъ ли клубники похаживаетъ около саду-то около нашего. Да-съ…
— Какія глупости… Ты, навѣрно, ослышался: мало ли что дѣвочки болтаютъ.
— Нѣтъ ужъ, Катерина Васильевна, какъ вамъ угодно, а на свои уши свидѣтелей не нужно. Все слышалъ, а если бы не слышалъ, такъ самъ другому никому не повѣрилъ бы… Зачѣмъ зря буду болтать, не такія мои лѣта.
— Хорошо, вѣрю… Все?..
Садовникъ переминался съ ноги на ногу и не уходилъ, видимо, не рѣшаясь сказать самаго главнаго.
— Ахъ, какой ты, Иванъ: говори скорѣе, видишь, что мнѣ некогда!.. — нетерпѣливо замѣтила Екатерина Васильевна, напрасно стараясь сохранить свое обычное спокойствіе.
— Есть и еще дѣльце и опять про Фофочку, — заговорилъ Иванъ, оглядываясь кругомъ. — Ужъ это не знаю, какъ и сказать вамъ… Вѣдь онѣ, значитъ, опять же Фофочка, проникли къ Евлампію Васильичу, ей-Богу-съ.
— Фофочка? — съ ужасомъ спрашивала поблѣднѣвшая Екатерина Васильевна.
— Точно такъ-съ… А у Евлампія-то Васильича извѣстный разговоръ: одно сквернословіе. Онъ и то меня все къ окну умаливалъ кресло подкатить, а я прихожу какъ-то, а Евлампій Васильичъ неприличное слово напишутъ на бумажку, бумажку прилѣпятъ на палку, а палкой къ стеклу и наставятъ… Тоже рисунки разные скверные на окно налѣпили, а я ихъ на самомъ этомъ занятіи и накрылъ-съ. Чувствуютъ они, Евлампій Васильичъ, значитъ, что женскій полъ кругомъ, ну, имъ это и не втерпежъ… А какъ Фофочка къ нимъ достигла — даже ума не приложу!.. Помилуйте, какъ есть барышня изъ панціона, и вдругъ при нихъ Евламтй-то Васильичъ свои слова началъ бы выражать… Я ихъ потомъ допрашивалъ, а Евлампій Васильичъ обыкновенно скверное опять и языкъ мнѣ показываютъ. Вотъ какое дѣльце, Катерина Васильевна…
Барышня только махнула ему рукой, чтобы убрался. Это извѣстіе страшно ее взволновало: началось именно то, чего она такъ боялась. И кто же все это надѣлалъ? Фофочка… Нѣтъ, положительно, стоитъ только ей къ кому-нибудь привязаться, чтобы сейчасъ же обрушилась на ея голову какая-нибудь непріятность.
Конечно, послѣдовало объясненіе подъ дубомъ, причемъ Фофочка проявила всѣ признаки самой упорной нераскаянности. Она ни въ чемъ не сознавалась и даже замѣтила, что слушать разныхъ наушниковъ и шпіоновъ нехорошо. Это ужъ было черезчуръ, и Екатерина Васильевна поблѣднѣла.
— Фофочка, ты не подумала хорошенько… — усовѣщевала она маленькую грѣшницу. — Какъ ты мнѣ отвѣчаешь?.. Какой примѣръ будетъ другимъ дѣвочкамъ?
Тетя Кока неожиданно заплакала, но и это не растрогало Фофочку. Обѣ стороны изъ своего неловкаго положенія были выведены Иваномъ, который не рѣшился подойти къ судебному дереву и только издали дѣлалъ барышнѣ разные знаки, какъ глухонѣмой.
— Что еще случилось? — проговорила Екатерина Васильевна и знакомъ подозвала старика поближе. — Видишь, что мнѣ некогда, Иванъ…
Но лицо садовника имѣло такой несчастный видъ, что барышня удержалась отъ дальнѣйшихъ упрековъ и отослала Фофочку въ комнаты.
— Валентина Петровна пріѣхали… т.-е. пришли черезъ садовую калитку, — докладывалъ садовникъ шопотомъ. — Я смотрю, а онѣ по лѣстницѣ вверхъ идутъ. Такъ и обомлѣлъ… Однако удержалъ ихъ и увелъ въ бильярдную, пока сбѣгаю за вами.
— Что же ей нужно отъ меня? — въ ужасѣ прошептала Екатерина Васильевна, ломая руки. — Зачѣмъ ты сказалъ, что я дома?..
— Да вѣдь онѣ видѣли васъ въ окошко, барышня, да и такой развѣ человѣкъ Валентина Петровна, чтобы попуститься: на днѣ морскомъ сыщутъ-съ.
— Скажи, что я сейчасъ приду… — прошептала Екатерина Васильевна, собирая послѣднія силы.
«Что еще нужно этой ужасной женщинѣ? — думала она, обмахиваясь платкомъ, чтобы скрыть слѣды недавнихъ слезъ. — И она осмѣлилась явиться въ мой домъ… ко мнѣ… Нѣтъ, навѣрно, Иванъ что-нибудь перепуталъ отъ старости!»
Однако все оказалось справедливымъ: Валентина Петровна сидѣла въ бильярдной и терпѣливо ждала хозяйку. Это была невысокаго роста женщина, одѣтая съ претензіей недавней красавицы. Напудренное лицо съ подведенными глазами было закрыто вуалью, руки въ длинныхъ модныхъ перчаткахъ. Когда въ дверяхъ бильярдной показалась Екатерина Васильевна, гостья поднялась и порывисто бросилась навстрѣчу.
— Валентина Петровна, я удивляюсь вашей смѣлости, чтобы не сказать больше… — начала Екатерина Васильевна, не подавая руки. — Вы осмѣлились переступить порогъ моего дома… вы… что вамъ угодно отъ меня?
Поблѣднѣвшее лицо выдавало сильное волненіе Екатерины Васильевны, губы тряслись, она задыхалась.
— Мнѣ некуда итти… я стара… — прошептала Валентина Петровна и даже сдѣлала попытку опуститься на колѣна. — Я понимаю, что мое дыханіе заражаетъ вотъ эти стѣны…
— Я не вѣрю ни одному вашему слову, и поэтому всякія объясненія совершенно излишни… Самое лучшее — это вернуться вамъ туда, откуда вы явились.
— А если мнѣ некуда итти?..
— Это не мое дѣло… притомъ я не вѣрю ни одному вашему слову!..
— Екатерина Васильевна, не отталкивайте меня… не говорите со мной такимъ тономъ… Предъ вами глубоко-несчастная женщина.
— У васъ есть мужъ и друзья… Вы всегда умѣли отлично устроиться, да я и не интересуюсь вашей судьбой.
Съ ужасной женщиной сдѣлался припадокъ, конечно, притворный, какъ была убѣждена Екатерина Васильевна, но не выбрасывать же ее на улицу, когда она такъ корчится, стонетъ и охаетъ.
— Приготовь постель въ бильярдной, — коротко приказала Екатерина Васильевна вечеромъ Ивану, который замоталъ головой, точно деревянная кукла. — Да, пожалуйста, не болтай ничего и никому.
— Слушаю-съ.
Уложивъ дѣвочекъ по постелямъ ранѣе обыкновеннаго, тетя Кока затворилась въ своей комнатѣ на ключъ, точно она боялась, что Валентина Петровна ворвется къ ней.
— За что же, о, Господи? — шептала она, шагая по комнатѣ.
Ея душевное состояніе можно было сравнить съ тѣмъ, какое бываетъ у человѣка, открывшаго въ себѣ присутствіе неизлѣчимой смертельной болѣзни. Главное, отъ себя никуда не убѣжишь, а за тобой по пятамъ пойдетъ и страшный призракъ.
Чтобы объяснить эту встрѣчу, вернемся далеко назадъ, когда барскій домъ въ Стругановкѣ стоялъ полной чашей и Екатерина Васильевна была еще молодой дѣвушкой. Семья у нихъ была большая и по лѣтамъ собиралась въ полномъ составѣ. Съ младшей сестрой Варварой занималась гувернантка, именно Валентина Петровна. Это было безродное существо, пригрѣтое у Струганцевыхъ почти на правахъ родной. Она всегда держалась какой-то кисейной барышней, наивничала и кокетничала, какъ горничная, особенно когда въ усадьбѣ появлялся какой-нибудь новый мужчина. И вотъ эта пустая и ничтожная во всѣхъ отношеніяхъ женщина явилась для Екатерины Васильевны чѣмъ-то въ родѣ божескаго наказанія. Дѣло въ томъ, что вскорѣ послѣ смерти матери у Екатерины Васильевны появился женихъ, очень порядочный и образованный человѣкъ. Гувернантка сумѣла разстроить это молодое счастье и сама вышла замужъ за жениха Екатерины Васильевны, т.-е. просто заставила его жениться на себѣ. Все это такъ потрясло Екатерину Васильевну, что она не стала никуда показываться и навсегда заперлась въ своей усадьбѣ — ее поразила какая-то безсмысленность жизни, отсутствіе всякихъ нравственныхъ началъ и пустота. Имѣли успѣхъ въ этой глупой комедіи только такія ничтожныя женщины, какъ Валентина Петровна, потому что онѣ будутъ кривляться, кокетничать и не остановятся ни передъ чѣмъ, чтобы добиться своей цѣли, манерничать съ такими обезьянами — что могло быть обиднѣе, а между тѣмъ онѣ и пользуются успѣхомъ. Сколько было пережито, сколько погибло неудовлетворенныхъ желаній, сколько разлетѣлось надеждъ, и въ концѣ концовъ Екатерина Васильевна осталась старой дѣвицей.
Конечно, старая ненависть къ Валентинѣ Петровнѣ давно улеглась, но сейчасъ Екатерина Васильевна переживала органическое чувство отвращенія къ ней, какъ чистоплотный человѣкъ, которому предлагаютъ надѣть грязныя лохмотья. Притомъ и весь день такой выдался: сначала эта Фофочка… Ахъ, да при чемъ тутъ какая-нибудь Фофочка: всѣ люди одинаковы. Всю ночь напролетъ Екатерина Васильевна проходила по своей комнатѣ, переживая еще разъ всю свою напрасно загубленную жизнь.
IV.
правитьРано утромъ на другой день у подъѣзда усадьбы стояла заложенная въ старинный экипажъ лошадь, и садовникъ Иванъ торжественно сидѣлъ на козлахъ, вызывая смѣхъ всѣхъ дѣвочекъ, выглядывавшихъ изъ окна второго этажа. Это было послѣднее средство, на которое рѣшилась Екатерина Васильевна: она не желала видѣть ужасной гостьи. О, довольно съ нея и этой ночи… Утромъ она думала не о себѣ, а о томъ, чтобы дѣвочки не видали Валентины Петровны. А гостья преспокойно пила чай въ бильярдной и печально улыбалась, припоминая разныя приключенія: мужъ ее выгналъ за новую исторію, теперь гонитъ Екатерина Васильевна, эта помѣщичья добродѣтель, выхоленная на даровыхъ хлѣбахъ. Ночь она проспала отлично, а цѣлое утро занята была своимъ туалетомъ: умываласъ, натирала лицо кольдъ-кремомъ, подводила рѣсницы, особенно тщательно замазывала бѣлилами «гусиныя лапки» въ углахъ глазъ и въ заключеніе обильно посыпала все лицо пудрой. Да, нужно уѣзжать: вотъ люди… Въ нихъ нѣтъ даже того великодушія, какое проявляетъ торжествующій непріятель.
— Лошадь подана, сударыня… — докладывалъ Иванъ, появляясь въ дверяхъ, на время мѣняя званіе кучера на лакейское.
— Хорошо, хорошо… Я сейчасъ.
Екатерина Васильевна въ это время была въ гостиной. Она собрала около себя всѣхъ дѣвочекъ и при помощи разныхъ военныхъ хитростей удерживала ихъ отъ желанія непремѣнно посмотрѣть въ окно, какъ поѣдетъ Иванъ. О, эти невинныя дѣтскія души не должны даже подозрѣвать, что существуютъ на свѣтѣ жестокія драмы… Вонъ и Фофочка, кажется, успѣла одуматься за ночь и поглядываетъ на тетю Коку своими прелестными сѣрыми глазами съ явными признаками раскаянія. Остальныя дѣвочки тоже притихли и собрались около тети, какъ цыплята около насѣдки…
— Дѣти, вы чѣмъ-нибудь занялись бы, — предлагала тетя Кока. — Вотъ Фофочка что-нибудь почитаетъ, а другія послушаютъ…
— А ты, Кока, тоже будешь слушать?
— Да…
— У насъ нѣтъ совсѣмъ книгъ, нечего читать, — заявила Фофочка съ огорченнымъ видомъ. — Кромѣ священной исторіи ничего нѣтъ…
Всѣ дѣвочки улыбнулись: читать священную исторію лѣтомъ — нѣтъ, это уже слишкомъ, какъ говорятъ классныя дамы.
— Принесите евангеліе… — сказала тетя Кока рѣшительнымъ тономъ, не допускавшимъ возраженій. — У меня на столѣ: такая маленькая книжка.
— А потомъ мы пойдемъ гулять? — спросила самая младшая гостья.
— Потомъ вы пойдете гулять…
— И ты, Кока, пойдешь съ нами?
— И я пойду…
— Кока пойдетъ!.. Ура!.. Кока будетъ гулять… Миленькая Кока…
Бѣлочка и Жюли запрыгали, какъ сумасшедшія, а Фофочка уже раскрывала маленькую книжку. Кока помогла ей найти главу о добромъ пастырѣ и усадила на диванъ рядомъ съ собой. Фофочка поняла это движеніе и нерѣшительно взяла своей рукой лежавшую неподвижную руку тети — эта любящая рука отвѣтила ей дружескимъ пожатіемъ… Зачѣмъ Фофочка передавала записочки гадкому гимназисту, зачѣмъ она ходила къ дядѣ, который такъ ужасно стоналъ, зачѣмъ она называла тетю полицеймейстеромъ и вчера еще подъ дубомъ чуть не наговорила тетѣ дерзостей, потому что была сама виновата кругомъ? Нагнувшись къ тетѣ и притянувъ ея голову къ себѣ, Фофочка съ краской и лицѣ прошептала:
— Тетя, мнѣ нужно съ тобой поговорить подъ судебнымъ деревомъ.
Тетя Кока ничего не отвѣтила, а только ласково притянула къ себѣ раскаявшуюся грѣшницу. Фофочка откашлялась и начала читать притчу о добромъ пастырѣ. Ея свѣженькій голосокъ такъ мило зазвенѣлъ въ этой старой комнатѣ, полной тяжелыхъ фамильныхъ воспоминаній. Давно-давно, когда тетя Кока была такимъ же подросткомъ, какъ Фофочка, она тоже читала вслухъ эту притчу своей матери. А голосъ Фофочки все раздавался, отчетливо и съ дѣтской серьезностью выговаривая святыя слова, въ которыхъ билась неумирающая и вѣчно живая истина. Въ дѣтской комнатѣ тети Коки была и картина добраго пастыря, несшаго на своихъ плечахъ погибшую овцу.
Дожидавшійся у подъѣзда Иванъ началъ выражать знаки нетерпѣнія и все поглядывалъ во второй этажъ. Улыбавшіяся лица давно скрылись изъ оконъ, и старикъ имѣлъ полное основаніе догадаться, что тамъ сама барышня. «Эге, видно, приструнила молодь…» — думалъ Иванъ, поправляя въ десятый разъ слѣзавшую на бокъ шлею. Лошадь въ Стругановкѣ закладывалась такъ рѣдко, что сбруя давно оставалась безъ всякаго ремонта, сохла, трескалась и сидѣла на лошади, точно проволочная — тоненькіе ремешки такъ и горбились. Старая лошадь, мирно доживавшая свой вѣкъ на подножномъ корму, имѣла такой удивленный видъ, когда ее закладывали въ экипажъ, какъ было и теперь, но за первымъ моментомъ возбужденія сейчасъ же слѣдовала тяжелая дремота — старый конь поднималъ одну заднюю ногу, опускалъ голову по-коровьи, закрывалъ глаза и отвѣшивалъ нижнюю губу, походившую на старый грибъ.
«Экая напасть эта самая Валентина Петровна… — раздумывалъ Иванъ, начиная дремать на козлахъ. — Тогда жениха у барышни чѣмъ-то приворожила, а теперь на-ка-поди, къ намъ же хвостомъ своимъ и прикинулась… Этакая переметная сума, подумаешь! О! Господи Батюшка, нехорошо даже и думать-то…»
Когда старикъ окончательно задремалъ вмѣстѣ съ лошадью, въ окнѣ показалась Екатерина Васильевна и громко крикнула:
— Иванъ, отложи лошадь!..
— Сейчасъ подаю, сударыня… — встрепенулся Иванъ и съ дребезгомъ подкатилъ къ подъѣзду.
— Отложи лошадь, Иванъ
— Ась?.
Громкій смѣхъ молодыхъ голосовъ заставилъ старика окончательно проснуться. Онъ почесалъ въ затылкѣ и кое-какъ добрался, въ чемъ дѣло. Чтобы выйти съ честью изъ затрудненія, онъ хлестнулъ лошадь кнутомъ и проворчалъ:
— Ну, ты, старое коромысло, поворачивайся…
Надъ Стругановкой пронеслось нѣсколько лѣтъ. Старый барскій домъ казался еще старѣе, но въ немъ кипѣла горячая жизнь. Въ яркіе солнечные дни на балконѣ теперь сидѣли въ креслахъ двѣ старушки, въ которыхъ проницательный читатель, конечно, уже впередъ узнаетъ тетю Коку и Валентину Петровну. Да, это были онѣ, соединенныя закатомъ жизни.
— Намъ достанетъ солнечнаго тепла какъ разъ на двоихъ… — говорила иногда тетя Кока и улыбалась своей хорошей улыбкой. — Не правда ли, Валентина Петровна?..
Событія шли своимъ чередомъ: Фофочка давно вышла замужъ, Бѣлочка вслѣдъ за ней, неблагодарная Бэтси овдовѣла и вернулась въ стругановскую усадьбу съ четверыми дѣтьми. Бѣдная Полли была несчастлива замужествомъ и частенько пріѣзжала въ усадьбу отдохнуть. Жюли оставалась Христовой невѣстой и тоже ютилась около тети Коки. Старый барскій домъ оказался набитымъ людьми, и тетя Кока жалѣла, что въ суткахъ не сорокъ восемь часовъ. Сколько новыхъ заботъ и новаго горя… Племянницы и внучки, являясь въ Стругановку, выгружали передъ тетей цѣлый ворохъ своихъ неудачъ, разочарованій, разбитыхъ надеждъ и безконечныхъ женскихъ слезъ. Не было ни одной, которая могла бы сказать: «милая тетя Кока, я совершенно счастлива!».
— Знаете что, Валентина Петровна, — говорила однажды тетя Кока, снимая очки: — я могу сказать, что не жалѣю о своемъ положеніи… Право, жизнь такая тяжелая вещь, что даже страшно подумать, если бы пришлось начинать снова. Васъ слишкомъ много любили, а меня слишкомъ мало, но я не завидую… Жизнь вообще несправедлива, Валентина Петровна!..
Валентина Петровна ничего не отвѣчала, а только ниже опускала свою старую голову. Да и что ей было говорить?.. По ночамъ она часто вставала и цѣлые часы молилась, чтобы отогнать тяжелые призраки безумныхъ лѣтъ. Да, она много любила, но любила, какъ обезьяна…
1888.