Исполненіе судебнаго приговора.
правитьЧетыре мѣсяца прошло со дня прибытія моего на мѣсто врача Карійской каторги, и я начиналъ втягиваться въ исполненіе самыхъ разнообразныхъ порученій до своимъ разнообразнымъ должностямъ.
Въ одинъ изъ сентябрьскихъ вечеровъ мы мирно бесѣдовали въ моей комнаткѣ-квартирѣ, рядомъ съ лазаретной кухней, — со старшимъ фельдшеромъ, Иваномъ Павловичемъ Меньшихъ, о прошломъ и настоящемъ невѣдомой еще для меня карійской жизни.
Во время нашего разговора въ мою комнату вошелъ сторожъ тюремнаго управленія, каторжнаго разряда исправляющихся, и подалъ запечатанный конвертъ за No. Расписавшись въ полученіи, я развернулъ бумагу и прочиталъ слѣдующее:
«Предписываю вашему благородію завтрашняго числа, въ 2 часа пополудни, присутствовать при наказаніи плетьми, 60-ю ударами, каторжнаго, разряда испытуемыхъ Верхне-Карійской тюрьмы, Ивана Непомнящаго, 57 лѣтъ отъ роду, судившагося за третій побѣгъ и кражу со взломомъ разнаго имущества у крестьянина Маликійской волости, Степана Терпугова. Наказаніе плетьми Непомнящаго имѣетъ быть произведено въ паляхъ (оградѣ) Верхне-Карійской тюры подъ наблюденіемъ смотрителя оной тюрьмы, губернскаго секретаря Одинцова».
— Вотъ, Иванъ Павловичъ, бѣда, которой я не ожидалъ сказалъ я. — Что вы посовѣтуете мнѣ дѣлать? Не поѣду смотрѣть, какъ будутъ полосовать человѣка…
— Никакой бѣды нѣтъ, г-нъ докторъ, — отвѣтилъ бывалый Иванъ Павловичъ. — Дѣло это здѣсь обычное: службой прямо требуется присутствіе врача при наказаніи плетьми… Непріятно-то оно, конечно… стонетъ человѣкъ, бьется, надрываетъ душу дикими нечеловѣческими воплями… Молишь Бога, чтобы поскорѣе это кончилось… Да что-же мы-то съ вами тутъ подѣлаемъ? Ѣхать вамъ придется непремѣнно… А вдругъ умретъ онъ при наказаніи? — тогда-то вотъ настоящая вамъ бѣда и будетъ… При докторѣ умри хоть съ перваго удара — ничего, все законно! Да безъ васъ Одинцовъ и наказывать не станетъ, донесетъ завѣдующему ссыльно-каторжными… вы и такъ не въ особенной милости… А тутъ «ослушаніе»… «неисполненіе»… «неповиновеніе»… Нѣтъ ужъ, какъ это можно — не ѣхать!
Я сидѣлъ молча, понуривъ голову, обрывки мыслей, и поминаній, проносились въ головѣ. Не болѣе полутора лѣтъ прошло со дня окончанія курса въ Медико-хирургической Академіи; неотвязно лѣзло въ голову то недавнее свѣтлое прошлое, что называется студенческой семьей, еще шестидесятыхъ годовъ въ Петербургѣ! А настоящее — кандалы, полубритыя головы и необходимость присутствовать при одномъ изъ жесточайшихъ и позорнѣйшихъ наказаній.
— Да ужъ возьмите меня съ собой, г-нъ докторъ, — продолжалъ невозмутимо Иванъ Павловичъ. — Я ужъ всего обтерпѣлся. Нужно будетъ захватить свинцовой примочки, нашатырнаго спирта, компрессовъ…
— Свинцовой примочки? Для чего? — спросилъ я машинально.
— А какъ-же-съ? Раздуетъ вѣдь… почернѣетъ все… кровь сочится, вотъ увидите сами… Когда кончится наказаніе, обвернемъ избитое мѣсто холодными, мокрыми свинцовыми компрессами, на телѣгу его, да и въ лазаретъ… я съ вами и поѣду!
На этомъ мы и разошлись, часовъ въ 11 вечера, съ Иваномъ Павловичемъ, рѣшивъ, что «обложимъ компрессами съ свинцовой примочкой и отвеземъ въ лазаретъ» сегодня еще здороваго человѣка.
Доводы Ивана Павловича были практичны: "служба дѣйствительно, «прямо требовала» моего присутствія и участія въ предстоящемъ наказаніи, но жутко-щемящее чувство не покидало меня. Въ глубинѣ души росло ощущеніе ужаса, нравственной боли и отвращенія. Какъ отброшенный, забытый всѣми, ходилъ я изъ угла въ уголъ по своей неприглядной комнатѣ, съ желѣзными рѣшетками въ окнахъ (она была когда-то арестантскимъ родильнымъ покоемъ, переведеннымъ въ другое помѣщеніе), голова лихорадочно работала въ одномъ направленіи. Въ памяти вставала одна картина изъ временъ моего дѣтства.
Въ субботніе дни уроки въ пермской бурсѣ, гдѣ я учился, оканчивались въ 12 часовъ дня; послѣобѣденныхъ занятій не было (время, о которомъ вспоминаю, относится къ 1852 г.). Въ субботніе же дни, дни еженедѣльнаго торга (базара), совершалась торговая казнь на базарной городской площади, о чемъ бурса узнавала наканунѣ, такъ какъ въ пятницу, на срединѣ площади, устраивался черный деревянный, квадратный эшафотъ. Торговая казнь совершалась обычно около 2 часовъ пополудни, и семинарское начальство не возбраняло своимъ питомцамъ разныхъ возрастовъ присутствовать при наказаніи плетьми «грѣшниковъ», какъ называлъ ихъ народъ. На такую то торговую казнь, съ пятью товарищами бурсаками, попалъ однажды и я. Мы вышли изъ бурсы сейчасъ послѣ обѣда, около половины перваго, и бывалые ребята-товарищи повели меня на площадь, гдѣ стоялъ эшафотъ. Сотня людей разнаго пола и всѣхъ возрастовъ толпились около невиданной мною постройки. Аршина на два отъ земли поднимался выкрашенный черной краской, неправильный четвероугольный срубъ, съ поломъ наверху. По бокамъ, надъ помостомъ, торчали столбики, сквозь отверстія которыхъ продернута была въ двухъ мѣстахъ веревка, изображавшая ограду площадки; ограда оканчивалась у западной стороны свободнымъ, не огороженнымъ пространствомъ. Въ это свободное пространство упиралась, поставленная другимъ концомъ на землю, лѣсенка съ четырьмя ступенями. На противоположной сторонѣ отъ лѣсенки, на востокъ, на площадкѣ помоста возвышался кругловатый столбъ, аршина два съ половиной или три высотою, съ круглой маковкой на верху. На высотѣ человѣческаго роста въ столбъ вдѣланъ былъ желѣзный крюкъ, на которомъ висѣли двѣ цѣпи.
— Это позорный столбъ, — къ нему приковываютъ «грѣшника» и читаютъ ему бумагу, — поучали меня бывалые товарищи. — По срединѣ эшафота лежитъ подъемная «кобыла», на нее палачъ привязываетъ его и бьетъ плетьми…
— Айда, ребята, къ острогу! Тамъ увидимъ, какъ его повезутъ… — скомандовалъ одинъ изъ бывалыхъ.
«Ребята» припустили, что было духу. Дѣло было въ концѣ октября, снѣгу еще не было, но холодъ давалъ себя знать бурсакамъ, одѣтымъ въ тиковые халаты и обутымъ на босую ногу.
У окованныхъ желѣзомъ воротъ острога толпилось человѣкъ сорокъ зрителей: мужчинъ, женщинъ и ребятишекъ. Человѣкъ двадцать солдатъ гарнизонной команды, съ ружьями на плечахъ, и штукъ восемь жандармовъ, на высокихъ рыжихъ лошадяхъ, были расположены по ту и другую сторону воротъ. Впереди шеренги стояли два солдатика съ барабанами у пояса, съ палочками въ рукахъ, положенными накрестъ на барабанѣ.
Въ толпѣ и среди солдатъ стояла поражающая тишина; изрѣдка кто-либо торопливо кашлялъ или сморкался, и тогда головы какъ бы невольно поворачивались къ нарушителю тишины. Тишина подѣйствовала и на насъ; мы присмирѣли и, подчиняясь вліянію толпы, упорно смотрѣли на запертыя ворота. Минутъ черезъ десять напряженнаго ожиданія за воротами послышалось громыханье, — медленно, со скрипомъ, ворота растворились на обѣ половины внутрь ограды, и показалась пара заморенныхъ клячъ, запряженныхъ въ дышло и тащившихъ за собою высокую черную, дребежавшую, на четырехъ колесахъ, телѣгу. На козлахъ сидѣлъ возница, въ сѣромъ одѣяніи и сѣрой круглой шапкѣ. Позади возницы, на другомъ сидѣньи, значительно выше, — не менѣе аршина, — спиной къ лошадямъ, сидѣлъ мертвенно-блѣдный человѣкъ въ сѣромъ халатѣ и сѣромъ кругломъ малахаѣ (шапкѣ), съ болтающимися наушниками. Обѣ его руки, въ локтевыхъ суставахъ, были привязаны къ столбикамъ, торчавшимъ по бокамъ сидѣнья.
Помню и теперь его блѣдное лицо съ закрытыми глазами, русой, окладистой бородой, русыми мокрыми усами. На груди его, на ремешкѣ черезъ шею, висѣла квадратная черная дощечка съ надписью бѣлыми буквами «убійца».
На телѣгѣ, у ногъ убійцы, сидѣлъ не менѣе блѣдный священникъ съ крестомъ въ рукѣ. Позади телѣги шелъ высокій, коренастый, сѣдоватый мужчина въ плисовой потертой поддевкѣ и широкихъ шароварахъ. На головѣ у него надѣта была черная круглая мерлушковая шапка. Черезъ правое плечо, на ремнѣ, висѣлъ длинный деревянный ящичекъ, формой похожій на небольшой гробикъ.
— Грѣшника везутъ! Грѣшника везутъ! — пронеслось шопотомъ въ толпѣ.
Грянула барабанная дробь, раздалась какая-то воинская команда, задвигались солдаты и жандармы на высокихъ лошадяхъ и обступили съ трехъ сторонъ двигавшуюся телѣгу, на которой на высокомъ сидѣньи, болтался изъ стороны въ сторону привязанный, блѣдно-сѣрый человѣкъ. Двое солдатъ-барабанщиковъ пошли впереди лошадей, саженей на десять, и непереставая выбивали барабанную дробь. Сидѣвшій высоко надъ толпою человѣкъ, «убійца», «грѣшникъ», безпомощно болтался во всѣ стороны, какъ старый куль, набитый соломой. Его голова, изуродованная безобразнымъ съ болтающимися ушами малахаемъ, качалась во всѣ стороны, какъ у трупа, а туловище и ноги, какъ бы совершенно независимо отъ движеній головы, подбрасывались кверху при каждомъ толчкѣ дребезжащей телѣги. Его окладистая борода и усы покрывались ледяными сосульками отъ замерзавшихъ на нихъ слезъ или слюны, и эти ледяныя сосульки также мѣрно качались при толчкахъ телѣги.
— Батько ѣдетъ, чтобы исповѣдать его передъ казнью, чтобы не померъ безъ покаянія, — говорилъ мнѣ на ходу топотомъ бывалый товарищъ. — А тотъ, что идетъ позади высокій, въ шароварахъ, съ коробкой черезъ плечо, это палачъ, Иванъ Ивановичъ… Я знаю это, навѣрно! Силища, братъ, у него не помѣ-ѣ-р-ная!
Барабанная дробь раздавалась непрерывно. Изъ побочныхъ переулковъ подходили новыя лица и приставали къ движущейся толпѣ. У воротъ встрѣчавшихся по пути домиковъ стояли зрители. Многіе осѣняли себя крестнымъ знаменіемъ… Толпа росла и росла… А сѣрый, возвышавшійся надъ толпою человѣкъ, какъ автоматъ, мѣрно покачивался изъ стороны въ сторону…
— Идемъ скорѣе на базаръ, — проговорилъ торопливо товарищъ, — слышишь — гудятъ? Это народъ на базарѣ… Скоро привезутъ… Пожалуй, и мѣста не захватимъ.
Мы быстро обогнали медленно двигавшуюся процессію… На базарѣ, дѣйствительно, тысячная толпа гудѣла своимъ особеннымъ говоромъ… Сотни телѣгъ, нагруженныхъ деревенскими товарами, были облѣплены человѣческими фигурами. Въ толпѣ слышались вздохи и вырывались слова: «Господи, батюшка! Царица небесная… Господи, помилуй насъ грѣшныхъ»!
Дробь барабана приближалась, народъ широко разступался передъ печальной процессіей, и головы тысячной толпы напряженно поворачивались за подъѣзжавшей телѣгой.
— Дай дорогу! Дай дорогу! — раздавалось въ толпѣ. Съ грохотомъ подъѣхала черная телѣга къ эшафотной лѣсенкѣ и остановилась. Блѣдный батюшка, сидѣвшій у ногъ несчастнаго, торопливо поднесъ къ губамъ «грѣшника» святое распятіе, соскочилъ съ телѣги и скрылся въ толпѣ. На мѣсто батюшки на телѣгу поднялся тотъ здоровенный, высокій, сѣдоватый человѣкъ, съ коробкой черезъ плечо, который все время неотступно слѣдовалъ за телѣгой осужденнаго. Онъ казался громаднымъ темнымъ столбомъ сравнительно со скрючившимся, съежившимся, привязаннымъ за локти сѣрымъ человѣчкомъ. Руки были быстро отвязаны и поддерживаемый палачомъ, путаясь въ полахъ сѣраго, арестантскаго одѣянія, сошелъ или, скорѣе, сползъ, онъ на землю и по лѣсенкѣ взведенъ на эшафотъ.
Раздалась воинская команда; солдаты быстро размѣстились по всѣмъ сторонамъ эшафота въ разстояніи отъ него сажени на три. Позади цѣпи солдатъ, по два на каждой сторонѣ, на своихъ высокихъ лошадяхъ, выстроились жандармы съ обнаженными саблями. Барабанная дробь замолкла. Слѣдомъ за палачомъ и осужденнымъ, на эшафотъ, по то же лѣсенкѣ, взошелъ человѣкъ въ форменной одеждѣ со шпагой у лѣваго бока. Посрединѣ эшафота эта группа изъ трехъ лицъ остановилась: палачъ и осужденный стояли рядомъ, лицомъ къ лѣсенкѣ, а человѣкъ въ формѣ впереди.
Раздалась громкая команда, брякнули ружья, — народъ обнажилъ головы. Снялъ свою шапку и палачъ, онъ и снялъ съ головы осужденнаго его сѣрый малахай, съ болтающимися наушниками и бросилъ его на платформу эшафота.
Показалось русское, круглое, со впалыми щеками, лицо съ коротко остриженными, русыми на головѣ волосами; сѣрые мертвенно-блѣдные глаза его были закрыты, онъ, видимо, не вполнѣ сознавалъ происходившее съ нимъ и едва ли что-нибудь видѣлъ…
— «По указу Его Императорскаго Величества… — началъ читать громкимъ голосомъ форменный человѣкъ, держа въ рукѣ бумагу. Чтеніе приговора продолжалось не менѣе пяти или семи минутъ. Въ приговорѣ была прописана вина подсудимаго, — „убійство“, за каковое крестьянинъ такой-то приговоренъ судомъ къ лишенію всѣхъ правъ состоянія и ссылкѣ въ каторжныя работы на двадцать лѣтъ и наказанію плетьми, чрезъ палача, восьмидесятью ударами.
— Восемьдесятъ ударовъ! Господи помилуй! спаси Царица Небесная! — раздался чей-то испуганный полушопотъ за нашими спинами.
Во все время чтенія приговора и ранѣе, лишь только осужденный взошелъ на помостъ эшафота, — сквозь ряда солдатъ, рѣдкой цѣпью окружавшихъ эшафотъ, проходили десятки и сотни мужскихъ и женскихъ фигуръ изъ простонародья и, приблизясь къ платформѣ, клали мѣдные пятаки, трёшки, копѣйки, грошики.
Большинство при этомъ осѣняли себя крестнымъ знаменіемъ. Побрякиваніе мѣди о помостъ одно только нарушало мертвую тишину. Это было Христово подаяніе русскаго простого человѣка несчастному…
Чтеніе приговора окончилось: форменная фигура сбѣжала съ эшафота.
Палачъ взялъ за руку осужденнаго, снялъ съ него сѣрый халатъ, бросилъ на помостъ, подвелъ къ столбу и поставилъ къ нему спиною. Цѣпями, висѣвшими на крюкѣ столба, приковалъ онъ его за локти. Черная квадратная дощечка висѣла на груди и надпись бѣлыми буквами; „убійца“ виднѣлась явственно и четко.
Окончивъ это дѣло, палачъ снялъ коробку, висѣвшую чрезъ плечо, скинулъ съ себя черную длинную поддевку и очутился въ красной кумачной рубахѣ, подпоясанной чернымъ поясомъ. Коробку и поддевку онъ положилъ на помостъ. Затѣмъ онъ снялъ съ своей головы шапку, подъ которой оказался надѣтый на волосы узкій ремешекъ, чтобы волосы не падали на глаза. Поднявши съ пола деревянную коробку, онъ подошелъ съ ней къ правой сторонѣ платформы и показалъ ее стоявшему тамъ полицейскому чиновнику. Тотъ молча кивнулъ головой. Палачъ отошелъ на средину, раздвинулъ крышку коробки и, вынувъ изъ нея два длинныхъ ремня съ пряжками по концамъ и ременную, крученую, троехвостную плеть съ круглой, объемистой, короткой деревянной ручкой, — положилъ ихъ на помостъ. Движенія его были медленны, размѣренны, неторопливы.
Взмахомъ одной руки онъ поднялъ, вдѣланную посреди помоста, подвижную доску („кобылу“) на 40—50 градусовъ наклона и укрѣпилъ подпоркой, придѣланной съ внутренней стороны на шарнирѣ. Поднявъ затѣмъ съ помоста сѣрый халатъ преступника, онъ разослалъ его на кобылѣ, внутренней стороной кверху. Неторопливо подошелъ онъ затѣмъ къ стоявшему у столба, отомкнулъ его прикованныя руки, подвелъ къ кобылѣ, снялъ съ него арестантскую сѣрую куртку и, положивъ его на кобылу, спиною кверху, началъ припутывать ремнями ноги и руки. Окончивъ это, палачъ опустилъ „кобылу“ съ привязаннымъ на ней человѣкомъ не болѣе аршина отъ помоста, въ наклонномъ же положеніи, завернулъ рубаху привязаннаго до головы, опустилъ шаровары и порты до колѣнъ, оголивъ спину и заднюю часть…
Жутко-мертвая тишина стояла надъ многочисленной базарной толпой. Тихо, какъ мертвые, стояли солдаты и жандармы, потупивъ свои суровыя, усатыя лица.
Палачъ взялъ въ правую руку плеть, распустилъ концы ея по помосту, наступилъ лѣвой ногой, продернулъ подъ подошвой, отступилъ шага на два и быстро, съ прискочкой подбѣжавъ вплотную, ударилъ… Ударъ отчетливо, рѣзко раздался въ тишинѣ. Душу раздирающій, нечеловѣческій, дикій, животный вой огласилъ базарную площадь…
— О-о-о-ой! О-о-о-ой! Ба-т-ю-ш-ки, от-ц-ы ро-о-д-ные, помилосердуйте!
— Разъ! — воскликнулъ чей-то громкій отчетливый голосъ.
Раздался или, скорѣе, шлепнулъ второй ударъ плети по живому тѣлу, и тотъ же дикій вой огласилъ площадь.
— О-о-о-о-ой! Батюшки, отцы родные, помилосердуйте!
— Два! — громко выкрикнулъ счетчикъ.
Послѣ каждаго удара проходило секундъ десять, прежде чѣмъ повторялся новый, а вопль продолжался безостановочно, протяжно, безъ перерыва.
— О-о-о-ой! Батюшки, отцы родные, помилосердуйте! О-о-ой! Помилосердуйте! Отцы родные, помилосердуйте!..
Но милосердія не было въ тѣ жестокія времена…
Правая оголенная часть, по которой приходились удары, чернѣла, багровѣла, вздувалась. Послѣ громкаго выкрика „десять“ палачъ обошелъ кобылу и, очутившись съ правой стороны, нанесъ ударъ, который пришелся по лѣвой оголенной половинѣ. Протяжно, непрерывно раздавались вопли несчастнаго! Въ толпѣ слышны были сдержанныя всхлипыванія… У меня дрожали ноги и подгибались колѣни, а глаза, какъ прикованные, не отрывались отъ чернѣвшаго тѣла…
Послѣ каждыхъ десяти ударовъ, палачъ переходилъ съ одной стороны на другую и продолжалъ свою ужасную работу… Слышны были удары плети и выкрики громкаго голоса: „двадцать! двадцать одинъ! тридцать! тридцать три, тридцать четыре“. При шестидесятомъ ударѣ, вопли и вой внезапно прекратились и голова несчастнаго безжизненно повисла. Палачъ опустилъ поднятую съ плетью руку. По эшафотной лѣсенкѣ торопливо поднялся не молодой уже человѣкъ съ небольшою склянкой въ правой рукѣ и совалъ ее замолкшему страдальцу подъ носъ. Послышались хриплые, харкающіе звуки и протяжный, протяжный стонъ… Остановка продолжалась минуты три, четыре, а можетъ быть, и больше.
Снова поднялись руки палача, снова послышались вопли и стоны и выкрики: „помилосердуйте! Батюшки! о-о-о-о“! но теперь вопли раздавались хрипло, глухо, скорѣе, какъ завываніе голодной собаки.
На послѣднихъ двадцати ударахъ крики и вопли прекращались три раза, голова безжизненно опускалась, и палачъ останавливался. Торопливо взбѣгалъ тотъ же человѣкъ, возился все дольше и дольше съ приведеніемъ въ чувство обмершаго…
— Семьдесятъ пять!.. Семьдесятъ шесть!.. Семьдесятъ семь!.. Семьдесятъ восемь!.. Семьдесятъ девять! — выкрикивалъ громкій голосъ, а наказуемый лежалъ, не издавая ни стона, ни звука…
— Во-се-мь-десятъ! — Палачъ бросилъ плеть и, подбѣжавъ къ головной части кобылы, снова поднялъ ее подъ угломъ не менѣе 50 градусовъ.
— О-о-охъ! — вылетѣлъ тысячеголосный вздохъ народа…
Передъ глазами тысячъ людей на приподнятой эшафотной кобылѣ лежало прикрученное, распростертое тѣло; ни звука, ни стона… Чернѣла, какъ уголь, оголенная нижняя часть лежавшаго, и струйки теплой крови медленно стекали на эшафотъ. Палачъ взялъ изъ коробки какой-то блеснувшій предметъ, лѣвой рукой приставилъ его ко лбу лежавшаго и, размахнувшись правой, ударилъ — голова откачнулась кверху…
Быстро продѣлалъ онъ тоже самое съ правымъ и лѣвымъ висками, а безжизненная голова откачивалась при ударѣ въ противоположную сторону. Это было наложеніе позорнаго клейма, на всю послѣдующую жизнь, почти неистребимое. На лбу была буква „у“, на правомъ вискѣ „б“, на лѣвомъ „и“. Инструментъ клеймленія набирался изъ тонкихъ иголокъ, длиною въ толщину наружныхъ покрововъ лба и висковъ; изъ этихъ иголъ, какъ на ручномъ штемпелѣ, составлялись игольчатыя буквы. При наложеніи и ударѣ по клейму, иголки пробивали покровы до кости; пробитое мѣсто, изъ котораго сочилась кровь, натиралось какою-то спеціальной черной массой…
Чрезъ двадцать лѣтъ послѣ этого пришлось мнѣ видѣть сотни восьмидесятилѣтнихъ стариковъ-каторжниковъ „штемпелеванныхъ“, „клейменыхъ“ тридцать, сорокъ лѣтъ назадъ, а знаки клейма были замѣтны совершенно ясно…
Окончивъ „наложеніе клеймъ“, палачъ сталъ развязывать ремни, прикручивавшіе лежавшаго.
Снова поднялся на эшафотъ человѣкъ, подававшій помощь при обморокахъ, поводилъ склянкой около носа лежавшаго, бралъ его за руку и что-то приговаривалъ. Явились два человѣка въ сѣрыхъ курткахъ, подняли несчастнаго, набросили на него его же халатъ, лежавшій подъ нимъ, сняли съ эшафота, уложили въ приготовленную четырехъ-колесную телѣгу и увезли, уже безъ всякой помпы, должно быть — въ больницу, а можетъ быть, и на кладбище…
Раздалась воинская команда. Солдаты и жандармы повернулись отъ помоста, выстроились и пошли мѣрнымъ шагомъ, но безъ барабаннаго боя.
Базарная площадь загудѣла человѣческимъ говоромъ, какъ прорванная плотина, отъ долгаго напора воды. Масса народа подвинулась къ стѣнкамъ эшафота и жадно слѣдя за всѣми движеніями палача, одиноко оставшагося на платформѣ.
Опять-таки медленно, не торопясь, собиралъ онъ свои орудія казни, валявшіяся на помостѣ, и бережно, даже какъ рисуясь передъ толпою, укладывалъ въ коробку. Надѣлъ скинутую поддевку и шапку, онъ началъ собирать мѣдные пятаки, копѣйки и гривны, набросанныя „несчастному“ на домъ. Собравъ ихъ, онъ сосчиталъ и положилъ въ карманъ своихъ широкихъ шароваръ. Затѣмъ спустился, держа подъ лѣвою мышкою коробку съ инструментами, по лѣстницѣ на землю, гдѣ поджидалъ полицейскій служитель въ форменной сѣрой шинели; съ нимъ онъ и скрылся изъ глазъ толпы
Было около 5 ч. пополудни, когда окончилась эта трагедія. Бывалые товарищи-бурсаки, затянувшіе меня на позорищѣ были блѣдны, разстроены, потрясены, не менѣе меня. Младшій изъ нихъ, Гриша, заливался горячими, нервными слезами… Хныканье, „распусканіе нюней“ въ бурсѣ не терпѣлось, но на этотъ разъ никто не обругалъ его „плаксой“, „дѣвчонкой“, „рюмой“…
Когда мы добѣжали до бурсы и предъявили кому слѣдуетъ увольнительные билеты, сказавъ, гдѣ именно мы были, то начальство, разспросивъ о видѣнномъ, благословило насъ и прибавило: „Всякое преступленіе карается закономъ. Помните казнь сію, въ назиданіе“!..
Да, я помнилъ эту торговую казнь, помню и теперь…
Съ тѣхъ поръ прошло двадцать лѣтъ. Волею Государя Освободителя были уничтожены торговыя казни и клейменіе гражданъ русскаго государства, совершившихъ первое преступленіе и не лишенныхъ правь состоянія. Десять лѣтъ изъ этихъ двадцати, начиная съ 1861 г., прошли недаромъ и въ моей личной жизни. И вотъ, обстоятельства жизни и службы закинули меня на долгіе десять лѣтъ въ тѣ мѣста, куда со всей обширной Россіи сгоняли народъ, къ которому не относилось освобожденіе отъ этого позора. И въ составъ моихъ служебныхъ обязанностей вошли функціи того памятнаго мнѣ человѣка, который подавалъ помощь истерзанному… для новыхъ истязаній!..
Наступила полночь. Надо бы отдохнуть, собраться съ силами, заставить себя смотрѣть на предстоящее, какъ на неизбѣжность. Шестьдесятъ плетей… Тогда, въ эти мрачныя времена, въ описанномъ выше случаѣ — было восемьдесятъ; меньше только на двадцать ударовъ. Но что значатъ эти двадцать ударовъ, послѣ шестидесяти… Приговаривать къ плетямъ не такъ трудно, когда имѣешь дѣло съ юридической формулой, прилагаемой вдобавокъ къ постороннему, незнакомому человѣку. И при томъ судья самъ по большей части избавленъ отъ зрѣлища наказанія. Для него это — цифры: 60, 80, 100 плетей! Но знаете ли вы, что такое ударъ плети?..
Въ моемъ присутствіи, за обѣщанный рубль, съ дозволенія, конечно, смотрителя Средне-Карійской тюрьмы Б--ва, палачъ Сашка, чтобы показать свое искусство, съ одного удара плетью разбилъ казенную деревянную, массивную, табуретку вдребезги, удививъ не мало собравшуюся въ тюремной канцеляріи публику. Теперь представьте сто такихъ ударовъ по живому, чувствующему тѣлу… Правда, — и это еще счастіе, — палачъ — не машина, а всетаки человѣкъ, различающій живое тѣло отъ дерева.
Такъ я я не заснулъ до утра…
Въ восемь часовъ началось мое обычное дѣло по лазарету: осмотръ больныхъ каторжныхъ, которыхъ менѣе двухсотъ бывало рѣдко. Работы было много, и было надъ чѣмъ забыться хоть на время…
Наконецъ, пріемъ кончился, и Иванъ Павловичъ доложилъ, что все готово для „надобностей“ предстоящей поѣздки; лошадь придетъ за нами часовъ въ 12 и надо не опоздать.
Исправнѣйшій былъ служака этотъ Иванъ Павловичъ, добрѣйшій, гуманнѣйшій человѣкъ, беззавѣтно преданный болѣвшему арестантскому люду. Это былъ чистый самородокъ, человѣкъ съ душой и сердцемъ въ суровой и безсердечной средѣ; но всѣ эти свойства онъ уложилъ въ рамки этой суровой жизни, дальше которой почти не смотрѣлъ. Присутствіе при наказаніи и помощь наказанному онъ считать своимъ нравственнымъ, служебнымъ долгомъ, къ которому готовился методически, какъ и ко всякому другому.
— Ничего намъ не подѣлать, г. докторъ! Изстари плеть гуляетъ по спинѣ арестанта; рѣшеніе выйдетъ, ну и бьютъ! Никто тутъ ничего не подѣлаетъ. Одинъ смотритель бьетъ до безпамятства или до увѣчья; другой, глядишь, немного пообмякнетъ, когда придется драть старика или женщину… Вотъ и все. Тоже бываютъ люди… Одинцовъ, верхне-карійскій смотритель, тотъ ужъ не помилуетъ! Глаза кровью нальются, надуется весь, — страшно смотрѣть… И чего онъ усердствуетъ — Богъ его видитъ! А только, повѣрите: лютѣе палача Сашки… Не его спину бьютъ, такъ видно, за чужую не больно! Эхъ, попробовалъ бы два, три удара на собственной кожѣ, вотъ бы и узналъ, что значить восемьдесятъ или шестьдесятъ. Да! Не шутка, г. докторъ, перенести шестьдесятъ ударовъ! Вотъ увидите сами… Случалось, до смерти забивали на моихъ глазахъ… Вмѣсто лазарета, отвяжутъ отъ кобылы, да прямо на кладбище. Шутка ли: сто ударовъ, — когда ихъ кончишь? Кричитъ, кричитъ, а тамъ и замолчитъ на вѣки вѣчные, и спиртъ нашъ не поможетъ…
Въ половинѣ перваго мы отправились на казенной тюремной телѣжкѣ, запряженной парой сытыхъ лошадокъ. Телѣжка, оказалось, была послана смотрителемъ Верхней тюрьмы. На козлахъ сидѣлъ ссыльно-каторжный той же тюрьмы, разряда исправляющихся — внѣ тюремный. Отъ Нижней Кары, до Верхней проѣхать нужно было восемь верстъ. На пути, въ четырехъ верстахъ, была расположена Средняя Кара и миновать ее было нельзя. Чувство стыда такъ и поднималось во мнѣ при встрѣчѣ съ рѣдкими прохожими, обычно-каторжными „вольной“ внѣ-тюремной команды, переходившими съ промысла на промыселъ, или съ вольно-наемными рабочими горнаго вѣдомства.
Во все время пути, около часу, не перешепнулись мы съ Иваномъ Павловичемъ ни единымъ словомъ. Инстинктивно почувствовалъ бывалый, видавшій виды фельдшеръ, что съ ѣхавшимъ въ первый еще разъ на дѣло докторомъ разговоры были неумѣстны. Я курилъ папиросу за папиросой и бросалъ недокуренныя на дорогу.
— Ваше благородіе! — нарушилъ молчаніе возница-кучеръ.
— Что тебѣ нужно?
— Не позволите ли закурить трубочку? Что-то во рту пересохло…
— Закуривай, братецъ, закуривай… сдѣлай милость… Да не хочешь ли моей папиросы?
Къ намъ повернулось удивленное лицо возницы, моложаваго парня лѣтъ тридцати-пяти, съ небольшой, рыжеватой бородкой и такими же рыжеватыми усами.
— Какъ это вашу, ваше благородіе?
— Очень просто! Вотъ возьми и кури! — И я подалъ ему открытый кожаный папиросникъ.
— Много благодарны, ваше благородіе! Чувствительно благодарю… Побаловаться можно! — И ротъ его осклабился добродушнѣйшей улыбкой.
— Какъ тебя зовутъ?
— Три-фа-но-омъ! — протянулъ онъ, втягивая дымъ отъ зажженной папиросы. — Три-ф-а-номъ, ваше благородіе!
— Верхне-карійскій?
— Такъ точно, верхне-карійскій! Внѣтюремный… Третій годъ уже на слободѣ… Отбылъ испытуемый… Украшенія давно сняли!
— Какія украшенія?
— А вотъ, что на ноги, фунтовъ по пяти, надѣваютъ, да голову изукрасятъ — половину обрѣютъ… Все украшенія наши, арестантскія…
— Надолго пришелъ?
— На восемь.
— Какой губерніи?
— Дальній я, ваше благородіе, Олонецкой губерніи… Не опоздать бы намъ, ваше благородіе? — вопросительно проговорилъ онъ. Я взглянулъ на часы.
— Не опоздаемъ, дядя Трифонъ, не опоздаемъ! Времени еще довольно. Да и то сказать: не на свадьбу ѣдемъ…
— Это точно, ваше благородіе, — проговорилъ онъ и началъ подергивать лошадей возжами и помахивать кнутикомъ.
Минутъ черезъ двадцать мы подъѣхали къ зданію тюремной канцеляріи. Покосившееся, какъ бы приплюснутое отъ старости и дряхлости, сѣро-грязное, оно расположено было въ десяти-пятнадцати саженяхъ отъ тюремныхъ воротъ. Зданіе Верхне-Карійской тюрьмы находилось въ паляхъ[1] посреди тюремнаго двора и, какъ всѣ карійскія зданія 1872 г., было ветхо, грязно и напоминало загаженныя коровьи или лошадиныя конюшни.
Въ тюремной канцеляріи собралось человѣкъ восемь-десять разнаго званія и состоянія. Смотритель тюрьмы, губернскій секретарь Одинцовъ, толстоватый, высокаго роста человѣкъ съ брюшкомъ, въ черномъ форменномъ сюртукѣ съ желтыми пуговицами, сидѣлъ на табуретѣ у длиннаго некрашенаго стола, приставленнаго къ окну. Гладко выбритые подбородокъ и усы его отливали синеватымъ цвѣтомъ. Узковатые, восточнаго типа глаза постоянно моргали. Черные на головѣ волосы были коротко острижены и торчали, какъ говорится, ежомъ. Приплюснутый носъ и толстыя губы» кривившіяся въ улыбку, дополняли остальное. Было ему лѣтъ 45, не болѣе.
Помощникъ смотрителя, Алексѣй Алексѣевичъ, суховатый старикъ съ плѣшивой головой и клинообразной сѣдой бородой, съ запачканными въ табакѣ усами, стоялъ въ сторонѣ и что-то передавалъ стоявшему тутъ же казачьему уряднику и тюремному приставнику Титычу. Три писаря (изъ каторжныхъ) въ арестантскихъ, сѣрыхъ халатахъ сидѣли за особымъ столомъ, заваленнымъ бумагами, форменными книгами, и усердно выводили строчки на бумагѣ. Одинъ изъ нихъ сѣдой, лѣтъ шестидесяти, обращалъ на себя вниманіе шрамами на лбу и вискахъ отъ бывшихъ вытравленныхъ уже клеймъ. Это былъ знаменитый въ тѣ времена Жуковскій, болѣе десяти разъ бѣгавшій съ каторги и посылавшій съ дороги, вмѣсто себя, десять смѣнныхъ Жуковскихъ. Битый кнутомъ, десять разъ — плетьми, когда-то клейменый, онъ представлялъ изъ себя въ настоящее время сгорбившагося сѣдого старика, окончатально примирившагося съ каторжной долей. Всего въ каторгѣ Жуковскій пробылъ болѣе 35 лѣтъ, пора было и примириться! «Да и ноги плохи стали, ваше благородіе, куда убѣжишь? не уйдешь, все равно», — говорилъ онъ, улыбаясь старческой улыбкой.
У косяка входной двери, съ лѣвой стороны, стоялъ человѣкъ средняго роста, коренастый, въ сѣрой арестантской курткѣ и сѣрыхъ арестантскихъ шароварахъ, заправленныхъ въ голенищи старыхъ высокихъ сапогъ. Круглое лицо, румяное, откормленное, съ длинными русыми, подстриженными въ скобку, волосами на головѣ, съ проборомъ посрединѣ, сильно напоминали приказчика изъ мучного лабаза. Онъ весело оглядывалъ сѣрыми глазами собравшуюся компанію, но стоялъ почтительно, не шевелясь. Подъ лѣвой рукой онъ держалъ деревянную, продолговатую коробку.
Это былъ знаменитый карійскій палачъ Сашка, единственный на всю каторгу «крестный арестантскій батюшка». Проживая постоянно въ Средне-Карійской тюрьмѣ, какъ центральномъ мѣстѣ каторги, онъ, по мѣрѣ надобности, передвигался пѣшимъ порядкомъ изъ тюрьмы въ тюрьму, подъ надзоромъ полицейскаго казака. Передвиженія эти совершались обязательно наканунѣ предстоящаго наказанія. По прибытіи, онъ не запирался въ тюремное помѣщеніе изъ боязни сговора съ наказуемымъ, а ночевалъ въ тюремной канцеляріи.
— Прибыли, докторъ? Ну, и отлично! — проговорилъ смотритель, вставая и подавая мнѣ руку. — Здравствуйте! Здравствуйте! Какъ поживаете? — зачастилъ онъ сиповатымъ басомъ. — Захватили все нужное? Ну, конечно, захватили, знаю, знаю.. Иванъ Павловичъ знаетъ свое дѣло, не первый разъ… Старый воробей, усовершенствованный… А вы сами, докторъ, не видывали еще этой комедіи? Интереснаго ничего, ну, а поучительнаго для нихъ, подлецовъ, много. Смѣю доложить: прохвосты, народъ, отпѣтый, — одно слово варначье, чалдоны, да еще карійское варначье, каторжное… Гонятъ ихъ на Кару со всѣхъ сторонъ тысячами, а тутъ и возись съ ними, подлецами… Восемьсотъ человѣкъ этого варначья въ моей тюрьмѣ понапихано. Извольте съ ними повозиться изо дня въ день… Поживете съ ними, докторъ, подольше, узнаете сами… Надоѣстъ! Только и можно справляться, приглашая почаще Сашку, да розгачами, розгачами… Ты у меня смотри, Сашка, — обратился онъ круто къ палачу, — не вздумай фальшивить… Отпорю и тебя розгами, если замѣчу эту повадку.
— Слушаю, ваше благородіе! — проговорилъ палачъ, тряхнувъ волосами, и смѣющимися глазами оглядѣвъ присутствующихъ.
— Тамъ все готово, Алексѣй Алексѣевичъ? — обратился смотритель къ плѣшивому старику, своему помощнику.
— Все въ готовности, — отвѣчалъ тогъ, пришамкивая.
— Двинемтесь, господа!
Мы двинулись: впереди, размахивая руками, шелъ смотритель, потомъ плѣшивый помощникъ съ казачьимъ урядникомъ, за ними тронулся Сашка, за послѣднимъ и мы съ Иваномъ Павловичемъ.
Иванъ Павловичъ былъ серьезенъ и старался не встрѣчаться со мной глазами.
Я машинально передвигалъ ноги и упорно смотрѣлъ на широкую спину, коренастую фигуру заплечнаго мастера, легкой походкой съ перевальцемъ двигавшагося впереди. Подъ лѣвымъ плечомъ онъ прижималъ деревянную, четверти три длиною, продолговатую, не окрашенную коробку, которую то и дѣло придерживалъ правой рукой.
Брякнулъ замокъ калитки, вдѣланной въ тюремныхъ воротахъ, и мы перешагнули, одинъ по одному, внутрь ограды.
Восемьсотъ сѣрыхъ человѣческихъ фигуръ, безъ шапокъ на полубритыхъ головахъ, стояли двумя полукружіями отъ тюремной калитки до тюремнаго крыльца. Тишина была въ этой толпѣ поражающая: только изрѣдка слышалось побрякиваніе кандаловъ, при движеніи ногами. Было довольно свѣжо, но солнце свѣтило ярко и играло странными тѣнями на полубритыхъ головахъ…
А мѣсто, къ которому мы подошли, было самаго зауряднаго свойства. Шагахъ въ десяти отъ тюремнаго крыльца, служившаго входомъ въ тюремное зданіе, была поставлена некрашеная, обыкновенная деревянная скамейка, четверти три шириною, длиною немного болѣе 2 1/2 аршинъ. Нижній конецъ ея упирался въ землю, а другой, верхній, на двухъ придѣланныхъ деревянныхъ ножкахъ поднимался отъ земли аршина на полтора; скамейка представляла, такимъ образомъ, наклонную поверхность.
Предъ толпою арестантовъ, выстроенныхъ полукругомъ около скамейки, стояло человѣкъ двѣнадцать казаковъ съ заряженными ружьями, держа ихъ на плечо.
Смотритель, его помощникъ, урядникъ, Иванъ Павловичъ и я остановились у тюремнаго крыльца, обойдя стороной наклонно стоявшую скамейку. Заплечный мастеръ остановился у самой скамейки, съ противоположной стороны.
— Алексѣй Алексѣевичъ, — проговорилъ смотритель, обращаясь къ плѣшивому старику-помощнику, — идите поскорѣе за тѣмъ! Пора начинать!
Алексѣй Алексѣевичъ сказалъ что-то уряднику, тотъ захватилъ съ собою двухъ казаковъ съ ружьями и всѣ четверо вошли въ тюремное зданіе.
Тотъ, т. е. Непомнящій, которому предстояло наказаніе, сидѣлъ въ полутемномъ тюремномъ карцерѣ, куда удалялись изъ общихъ арестантскихъ камеръ, дня за два, всѣ, кому выходило судебное рѣшеніе наказанія плетьми. Для чего практиковалось удаленіе изъ общей камеры — право, не знаю. Вѣроятно, тюремное начальство было убѣждено, что выдѣленіе на двое-трое сутокъ въ одиночное заключеніе передъ полученіемъ рѣшенія могло благотворно дѣйствовать на грѣшную душу.
Какъ ни проста была обстановка предстоящей казни сравнительно съ тѣмъ, что практиковалось лѣтъ двадцать назадъ, — ни барабаннаго боя, ни позорной колесницы, ни болтающагося на ней человѣка съ дощечкой на шеѣ и надписью «убійца», ни эшафота, — тѣмъ не менѣе на меня сильно подѣйствовала эта, повидимому, обычная каторжная картина… Кругомъ тюрьмы четырехъ саженной высоты ограда изъ палей, загораживавшая божій міръ; въ десяти шагахъ грязное, покосившееся, облѣзлое зданіе тюрьмы, съ желѣзными рѣшетками въ окнахъ, и сѣрая толпа арестантовъ съ кандалами на ногахъ (человѣкъ пять были прикованы къ телѣжкамъ-тачкамъ). Вся толпа стояла угрюмо, безъ вздоховъ, пожалуй, равнодушно… За толпой лежали пара быковъ, запряженныхъ въ простую водовозную телѣгу, и мирно жевали жвачку.
Трудно передать мои впечатлѣнія въ ожиданіи прихода «рѣшеннаго»: сердце усиленно колотилось, нервная дрожь пробѣгала по тѣлу, по спинѣ бѣгали мурашки… Я чувствовалъ, что лицо у меня горитъ отъ прилива крови, дрожатъ ноги, подгибаются колѣни; глаза застилаются слезой… Въ головѣ проносились какіе-то обрывки мыслей и не было возможности остановиться на чемъ либо…
— Понюхайте спирту, г. докторъ, — проговорилъ тихо Иванъ Павловичъ, — вамъ, кажется, дѣлается дурно.
Я поднесъ къ носу склянку съ нашатырнымъ спиртомъ и закашлялся. Въ корридорѣ тюрьмы послышались торопливые шаги, бряканье кандаловъ, и на крыльцѣ показался старый, высокій человѣкъ съ всклокоченной, клинообразной, сѣдоватой бородой, съ полуобритой головой, безъ шапки, въ наброшенномъ на плечи сѣромъ арестанскомъ халатѣ. Онъ шелъ между двумя конвойными казаками, впереди его шелъ плѣшивый Алексѣй Алексѣевичъ, позади — казачій урядникъ.
Быстро спустившись съ крыльца, группа остановилась шагахъ въ двухъ отъ наклонной скамейки.
Громкимъ голосомъ началъ смотритель читать приговоръ суда, и, пока продолжалось чтеніе, я не могъ оторвать глазъ отъ приговореннаго. Онъ стоялъ, понуривъ полубритую голову, постоянно шевеля губами, какъ бы повторяя про себя читаемое, и время отъ времени проводилъ языкомъ по синеватымъ губамъ. Его сгорбленная, старообразная фигура, казалось, становилась ниже и ниже ростомъ, съ каждымъ прочитаннымъ словомъ. Ноги его дрожали все время, невольно побрякивая кандалами… Опущенныя по швамъ руки висѣли, какъ плети, только пальцы рукъ судорожно сгибались и разгибались, бороздя сукно халата. По блѣдно-сѣрому, сухощавому лицу пробѣгали судороги, какъ отъ нестерпимой зубной боли: оно морщилось, ежилось, кривилось, и, наконецъ, онъ истерически зарыдалъ…
— Простите, ваше благородіе, простите Христа ради… помилосердуйте! — рыдая, говорилъ онъ, заплетаясь языкомъ, — не вынести мнѣ, охъ не вынести! смерть моя!
По окончаніи чтенія приговора, онъ упалъ на колѣни, рыдалъ и рыдалъ, стукаясь лбомъ въ землю и приговаривая: — Ваше благородіе, простите! ваше благородіе, простите!
— Взять его! — раздался громкій голосъ Одинцова…
Четверо арестантовъ выскочили изъ толпы, схватили приговореннаго за руки, ноги и голову, сдернули халатъ и въ одно мгновеніе растянули на скамейкѣ; затѣмъ сдернули его бѣлые грязные порты до колѣнъ, забросили на голову грязную бѣлую рубаху и оголили…
Двое изъ нихъ держали за ноги, двое за голову и руки…
— Берегись! Ожгу! — крикнулъ Сашка, очутившись съ правой стороны скамейки, и раздался ударъ… Нечеловѣческій, дикій крикъ, совершенно такой, какой я слышалъ еще ребенкомъ, зазвенѣлъ у меня въ ушахъ:
— О, о, о, о, о! О-о-ой! помилосердуйте!..
Послѣ удара на тѣлѣ показались три синебагровыхъ полосы и засочилась кровь.
Удары повторялись одинъ за другимъ, безконечный вой оглашалъ тюремную ограду, а арестантская кандальная толпа стояла, не шевелясь… Вздувалось, какъ подушка, синебагровое, черное тѣло наказуемаго… слышалась шлепанье плети: такъ! такъ!
— Помилосердуйте! о, о, ой! помилосердуйте! батюшки… отцы родные!..
Два раза въ теченіе наказанія прерывался крикъ лежавшаго, и два раза Иванъ Павловичъ подносилъ ему къ носу нашатырный спиртъ: опамятуется, очнется человѣкъ, — снова и снова удары, снова вой и крики.
Кто-то считалъ удары, кажется, Алексѣй Алексѣевичъ, и его громкіе выкрики: «разъ! два! десять! двадцать! двадцать пять! тридцать»! были единственными откликами окружавшихъ на безконечное: «помилуйте! помилосердуйте»!
Самъ смотритель Одинцовъ, съ выпяченнымъ брюхомъ, стоялъ, потупя голову, и только изрѣдка взбрасывалъ глазами на чернѣвшую спину кричавшаго.
— Шестьдесятъ! — выкрикнулъ, наконецъ, счетчикъ.
Привели въ чувство ошеломленнаго безчувственнаго человѣка. Пульсъ у него былъ нитевидный, слабый, едва ощущаемый… Глаза безсмысленно ворочались въ орбитахъ, дикіе, расширенные, налившіеся кровью… Въ груди бурчала и переливалась накопившаяся мокрота: его тошнило и позывало на рвоту… И жалкимъ, жалкимъ, истерзаннымъ, безжизненнымъ трупомъ казался онъ съ кандалами на сухихъ ногахъ.
Сняли со скамейки, набросили халатъ на плечи, предварительно обмотавъ избитое тѣло компрессами со свинцовой примочкой и уложили въ телѣгу, выложенную соломой.
Иванъ Павловичъ примостился съ боку лежавшаго, и телѣга тронулась въ карійскій лазаретъ.
— Въ камеры! маршъ по мѣстамъ! — громкимъ голосомъ скомандовалъ смотритель, и толпа кандальныхъ зрителей двинулась къ тюремному крыльцу… Было часа четыре.
— Вотъ и покончили службу, докторъ, — теперь закусить, да и выпить не мѣшаетъ! — обратился ко мнѣ смотритель.
— Скверное, подлое положеніе нашего брата, Петръ Петровичъ, — сказалъ я невольно.
— Что же тутъ подлаго? — отвѣтилъ онъ, пожимая плечами — мерзавецъ получилъ достойно и праведно… Бродяга изъ бродягъ, третій разъ бѣжалъ съ каторги, убѣжитъ и четвертый! Не безпокойтесь, не околѣетъ! Живучъ ихъ братъ: бьютъ, бьютъ, а все неймется… Въ ротъ имъ пальца не клади, — откусятъ! Вамъ все это вновѣ; въ четыре мѣсяца каторги не узнаете, а вотъ поживете годика два-три, и вы ихъ людьми считать не будете. Слышалъ, слышалъ, батюшка, про васъ. И къ намъ слухи дошли… Лазаретнаго смотрителя выгнали изъ пріемной, оконфузили передъ конвоемъ и каторжными… Въ морду ударилъ лазаретнаго старосту — эка невидаль! А человѣка оконфузили, да и пріятеля въ немъ не нажили… А безъ пріятелей здѣсь худо, докторъ…
— Спасибо за откровенность, Петръ Петровичъ…
— Не за что! чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ! Не брезгайте нами, мы тоже можемъ пригодиться, народъ мы простой, а съ волками жить, по волчьи выть… Да что-же мы стоимъ на одномъ мѣстѣ? — пойдемте ко мнѣ: закусить и выпить слѣдуетъ. Вѣдь службу окончили! Хе! хе! хе! Да и расписаться вамъ еще приходится.
— Въ чемъ расписаться?
— А въ томъ, милѣйшій докторъ, что вы присутствовали при исполненіи приговора надъ Непомнящимъ, — говорилъ онъ скороговоркой, уже на ходу.
Его казенная квартира была по близости отъ тюремной ограды. Въ одной половинѣ дома жилъ Одинцовъ, другую половину занималъ командующій верхне-карійской пѣшей казачьей сотней, заурядъ-хорунжій Яковъ Львовичъ Б--въ.
Квартира состояла изъ трехъ небольшихъ комнатъ, съ передней и кухней. Одинцовъ жилъ на холостую ногу и въ услуженіи держалъ каторжанку, молодую, здоровую бабу, пришедшую за убійство мужа.
— Эй, Хавроньюшка! Подавай-ка намъ выпить и закусить отъ трудовъ праведныхъ, — командовалъ онъ, лишь только мы переступили порогъ. — Заходите докторъ, милости просимъ — гостемъ будете! А пока судъ, да дѣло, за обѣдомъ и выпивкой покончимъ и дѣльце: вотъ и приговоръ, — распишитесь-ка!
На столѣ появились чернила, перо и судебная бумага.
Мы расписались: смотритель, — что, согласно предписанію управленія Нерчинскими ссыльно-каторжными, отъ такого-то числа, за такимъ-то номеромъ, онъ привелъ въ исполненіе приговоръ Забайкальскаго суда надъ ссыльно-каторжнымъ Непомнящимъ, а я, — что присутствовалъ при исполненіи приговора. Расписались въ томъ же Алексѣй Алексѣевичъ и казачій урядникъ, находившіеся уже въ квартирѣ смотрителя.
Бойкая Хавронья подала на столъ водку и закуску. Началась выпивка по первой и по второй, общіе разговоры о тюремныхъ дѣлахъ, о бѣжавшихъ арестантахъ; объ урокахъ, не законченныхъ каторжными при разрѣзныхъ работахъ; о неудовольствіи, по этому случаю, завѣдующаго ссыльно-каторжными; объ усышкѣ муки, недостачѣ мяса. Но о только что свершившемся никто не вспоминалъ, какъ будто ничего не бывало, какъ будто здѣсь собрались добрые знакомые по любезному зову хозяина на его именины!..
Часамъ къ десяти вечера вернулся я на Нижнюю Кару, на тѣхъ же смотрительскихъ лошадяхъ, съ тѣмъ же кучеромъ Трифономъ. Ни Трифонъ, ни я не перекинулись единымъ словомъ во всю дорогу: всякій думалъ и раздумывалъ самъ про себя…
На вопросъ прибѣжавшаго служителя, изъ каторжныхъ, Петра — «не прикажете-ли чего?» — я спросилъ — давно-ли привезли наказаннаго?
— Давно, г. докторъ!
— Гдѣ положили?
— Въ восьмой палатѣ.
— Иванъ Павловичъ здѣсь?
— Ушли домой, смѣнились. На мѣсто ихъ Морозовъ.
— Хорошо. Иди себѣ съ Богомъ…
Неприглядная комната, въ которой пришлось мнѣ помѣститься, чтобы имѣть подъ рукой лазаретъ, показалась мнѣ настоящей тюремной камерой. Желѣзныя рѣшетки въ окнахъ дополняли сходство. Полное душевное одиночество охватило меня. Молодая душа, жаждавшая работы, мечтавшая о борьбѣ съ житейскими невзгодами и препятствіями, столкнулась съ самой горчайшей дѣйствительностью жизни! Громкій протяжный крикъ наружнаго часового «сл-уш-а-й»! долетѣлъ снаружи и какъ-то встряхнулъ меня.
Быстро одѣвшись, я пошелъ въ лазаретъ. Отвѣтивъ на окрикъ часового: кто идетъ? — я вошелъ въ полутемный, тридцати саженной длины, корридоръ и завернулъ въ пріемную комнату. Дежурный фельдшеръ, Морозовъ, спалъ сномъ праведника на казенной кровати; не тревожа его покоя, я повернулъ обратно и пошелъ по палатамъ, которыхъ было восемнадцать.
Полумракъ отъ сальной свѣчки, вставленной въ обыкновенный, самодѣльный фонарь, висѣвшій на бичевкѣ посрединѣ потолка палаты, только, только давалъ возможность разглядѣть лежавшихъ на кроватяхъ. Я прошелъ одну, двѣ, пять, семь палатъ, — всюду было тихо и спокойно; виднѣлись спящія полубритыя головы. Въ восьмой палатѣ мой слухъ уловилъ стонъ и тяжелое дыханіе. На четвертой кровати отъ входа, на животѣ, съ оголенной спиной, лежалъ Непомнящій. Онъ лежалъ, повернувъ голову направо по подушкѣ, тихо стоналъ и бредилъ. Губы его шевелились, языкомъ онъ поводилъ по засохшимъ губамъ; дыханіе было частое и ускоренное. Сидѣвшій рядомъ, на другой кровати, палатный служитель вскочилъ на ноги.
— Что больной?
— Часто пить проситъ; нутро, должно быть, жжетъ ему, а теперь вотъ забылся…
— Иди, отдыхай! Я посижу у больного, когда нужно будетъ, позову.
Служитель вышелъ изъ палаты.
Больной очнулся отъ нашего разговора.
— Испить-бы, — проговорилъ онъ.
Я подалъ пить, приподнявъ его голову, и опять положилъ на подушку. Сосчиталъ пульсъ: 140, температура 40,2. Намочивъ компрессъ въ стоявшемъ на табуретѣ тазу съ ледяной водой, перемѣнилъ прежній, уже нагрѣвшійся. Темно-бурая, кровавая опухоль, величиною въ подушку, занимала нижнюю часть тѣла. Темно-багровыя, припухшія полосы шли поперечно; кровь сочилась во многихъ мѣстахъ изъ нарушеныхъ покрововъ. Опухоль была тверда и горяча на ощупь. Блѣдность покрововъ выше поясницы казалась еще блѣднѣе отъ рѣзкаго контраста.
Всю ночь, до 8 часовъ утра, сидѣлъ я около больного; онъ все время лежалъ на животѣ, шевелилъ губами, облизывая ихъ языкомъ, и тихо бредилъ. Клейменое когда-то лицо, лобъ и щеки, выдавшіяся скулы, всклокоченная сѣдая борода, полуобритая голова, при мерцаніи сальнаго огарка, напоминали изуродованный трупъ. Я сидѣлъ у его кровати, а жгучіе слезы стыда и безпомощности застилали мнѣ глаза…
- ↑ Паля — четырехъ саженное, заостренное бревно, закопанное на два аршина въ землю, остріемъ кверху. Изъ паль, поставленныхъ рядомъ, устраивается тюремная ограда.