Исповедь отца (Гарин-Михайловский)/ДО
| Исповѣдь отца |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ V. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 131. |
Я, слава Богу, въ своей практикѣ никогда не прибѣгалъ къ розгѣ. Но, признаюсь, ставъ отцомъ довольно-таки капризнаго своего перваго сына, Коки, я пришелъ втупикъ, что мнѣ предпринять съ нимъ.
Представьте себѣ сперва грудного, затѣмъ двухъ и трехлѣтняго тяжелаго мальчика съ большой головой, брюнета, съ черными глазками, которыми онъ въ упоръ исподлобья внимательно смотритъ на васъ. Это напряженный, раздраженный, даже, можетъ быть, злой или упрямо-капризный взглядъ. Это вызовъ, взглядъ, какъ бы говорящій: «А вотъ ничего же ты со мной не подѣлаешь!»
И, дѣйствительно, подѣлать съ ребенкомъ ничего нельзя было: если онъ начиналъ капризничать, то вы могли терпѣть, могли раздражаться, упрекать няньку, свою жену за то, что онѣ распустили ребенка такъ, что хоть бѣги изъ дому; могли, дѣйствительно, убѣгать, и, проносясь мимо оконъ дѣтской, уже съ улицы видѣть все тотъ же упрямый, но съ какимъ-то напряженнымъ интересомъ провожающій васъ взглядъ, — лицо, все съ тѣмъ же открытымъ ртомъ, изъ котораго въ это мгновеніе несется все тотъ же надрывающій душу вой. Хотя вы теперь его, этого воя, уже не слышите, но вся фигура ребенка говоритъ объ этомъ всѣмъ вашимъ издерганнымъ нервамъ.
Конечно, прогулка васъ успокоитъ. Къ вамъ подведутъ вашего утихшаго, наконецъ, сына съ тѣмъ, чтобы вы оказали ему какую-нибудь ласку. И гладя, можетъ быть, сперва и насилуя себя, его по головкѣ, вы думаете, смотря въ это желто-зеленое напряженное лицо и черные глаза: «Можетъ быть и дѣйствительно нервы».
А если мальчикъ въ духѣ, и глаза его искрятся тихо, удовлетворенно, и если тогда онъ вдругъ подойдетъ къ вамъ, и довѣрчиво, приложивъ головку къ вашему рукаву, спроситъ, довольный и ласковый: «А такъ можешь?» и покажетъ вамъ какой-нибудь несложный жестъ своей маленькой ручкой, — вамъ и совсѣмъ жаль его станетъ, и вы почувствуете, что и онъ васъ и вы его очень и очень любите.
Но опять и опять эти вопли!.. Все та же однообразная, безконечная нота…
— Милый Кока, скажи, у тебя болитъ что-нибудь?
— Ты чего-нибудь хочешь?
— Вотъ ты плачешь, а папѣ жалко тебя и такъ жалко, что папа заболѣетъ, умретъ, если ты не перестанешь…
— Ты, значитъ, совсѣмъ не любишь папу?
Вой сразу поднимается на нѣсколько нотъ выше.
— Ну, такъ перестань…
Въ отвѣтъ успокоенная прежняя ровная нота.
Няня держитъ ребенка, растерянно гладитъ складки его рубашки, смотритъ внизъ; жена сама не своя, зайдетъ то съ одной стороны, то съ другой.
— Дай мнѣ ребенка!
— Да, баринъ…
— Глупая женщина! Я отецъ этого ребенка, люблю его больше, чѣмъ вы, и знаю, что дѣлаю.
Слова эти для жены. И разъ такъ поставленъ вопросъ, рѣчь уже не о капризѣ Коки, а кабинетный, своего рода вопросъ о довѣріи.
Я съ ребенкомъ одинъ въ столовой. Весь ея, жены, протестъ въ томъ, что она не идетъ за мной: какъ бы слагаетъ отвѣтственность на одного меня. О, я не боюсь отвѣтственности!
— Перестань!
Мой голосъ спокойный, ласковый даже, но рѣшительный. Я не унижусь, конечно, до нѣсколькихъ энергичныхъ шлепковъ: я только прижалъ къ груди малютку, можетъ быть, немного сильнѣе обыкновеннаго и быстро, очень быстро, и очень рѣшительно шагаю съ нимъ по комнатѣ. О, радость: средство дѣйствуетъ! Ребенокъ ошеломленъ и стихаетъ Я, конечно, насторожѣ и голосомъ спокойнымъ, какъ будто все такъ и должно быть, говорю:
— Хочешь, я дамъ тебѣ эту куклу?
И я передаю ему съ этажерки фарфоровую игрушку. Онъ беретъ игрушку и спрашиваетъ, какъ ни въ чемъ не бывало:
— А зачѣмъ она не идетъ?
Я такимъ же тономъ отвѣчаю:
— Потому, что она глупенькая.
Нашъ разговоръ продолжается, и я продолжаю его и тогда, когда входятъ повеселѣвшія смущенныя воспитательницы. Мой авторитетъ установленъ настолько, что разъ, проходя, слышу нянинъ голосъ:
— А я папу позову!
— Няня, я вовсе не желаю быть пугаломъ своихъ дѣтей: я запрещаю вамъ стращать ребенка моимъ именемъ…
Но разъ сталъ на почву авторитета…
Я уже бѣгалъ съ сыномъ по комнатѣ и прижималъ изо всѣхъ силъ его; но это больше, увы, не помогало: онъ еще громче кричалъ.
Однажды, потерявъ терпѣніе, я вдругъ внесъ его въ переднюю, поставилъ тамъ на ноги и, сказавъ: «кричи», быстро заперъ за собой дверь, оставивъ его одного.
Опять побѣда, — онъ боялся одиночества.
Затѣмъ и это средство перестало дѣйствовать. Слѣдующее средство было уголъ.
Идя дальше и дальше по пути отцовскаго авторитета, однажды… ну, однимъ словомъ, я далъ волю рукамъ… далъ ему нѣсколько шлепковъ.
И онъ опять покорился сразу, вдругъ, но уже не разговаривалъ со мной, а, озабоченный, торопился уйти отъ меня. Я слышалъ, какъ онъ, войдя въ дѣтскую, сказалъ возбужденно, почти весело нянѣ:
— Няня, пойдемъ…
— Куда, милый?
— Уйдемъ и возьмемъ братика.
У насъ только что родился тогда второй сынъ — Гаря.
— Куда?
— Я возьму братика, и мы уйдемъ отъ папы.
Онъ говорилъ возбужденно, съ удовольствіемъ, по своему обыкновенію смакуя, точно въ это время ротъ его набитъ былъ чѣмъ-то сладкимъ и вкуснымъ.
Я никогда не забуду этой подслушанной сцены. Этотъ порывъ уйти отъ меня, этотъ безсильный протестъ малютки, сознаніе въ немъ неравенства борьбы со мной, великаномъ… Мнѣ стало совѣстно, жаль его первой надорванной вѣры въ свои силы. Мнѣ захотѣлось вдругъ быть не отцомъ его, а другомъ, который могъ бы только любить, не неся отвѣтственности за его воспитаніе. Но эта отвѣтственность…
Дальнѣйшимъ, впрочемъ, моимъ воспитательнымъ опытамъ положила конецъ сама судьба.
Пріѣхалъ къ намъ сверстникъ Коки, мой племянникъ, Володя, и заболѣлъ корью.
Заболѣваніе было легкое, и докторъ посовѣтовалъ, въ виду неизбѣжности для всякаго такой болѣзни, какъ корь, заразить и сына.
Въ одно веселое утро, когда мальчикъ сидѣлъ въ столовой на полу, мы съ женой пришли, чтобы вести его въ комнату больного.
— Кокочка, хочешь видѣть Володю?
Володя лежалъ теперь въ противоположной сторонѣ дома, одинъ въ большой комнатѣ.
Кока полюбилъ своего худенькаго вертляваго двоюроднаго брата Володю и съ его пріѣздомъ перемѣнился до неузнаваемости: почти пересталъ капризничать, смотрѣлъ влюбленными глазами на Володю и даже рычалъ отъ удовольствія.
Нелюдимка, угрюмый, онъ теперь по цѣлымъ часамъ говорилъ что-то Володѣ, тяжело ворочая языкомъ, смотря на Володю своими сверкавшими радостью глазками.
А когда капризы его все-таки настигали, Володя трогательно-нѣжно ухаживалъ за нимъ и все стоялъ около него, терпѣливый, и съ болью и лаской смотрѣлъ ему въ глазки. И Кока смотрѣлъ на него пытливо, любяще, продолжая выть и выть, и все растиралъ слезы, мѣшавшія ему смотрѣть на своего Володю.
И вдругъ этотъ Володя заболѣлъ. Кока только и спрашивалъ о Володѣ.
Когда жена спросила его, хочетъ ли онъ идти къ Володѣ, лицо его расцвѣло, — онъ что-то держалъ въ рукахъ и бросилъ, легко всталъ и сразу протянулъ обѣ ручки мнѣ и женѣ.
Мы такъ и повели его и, Боже мой, какое безконечное счастье было на его лицѣ! И всѣ трое мы шли такіе веселые, счастливые и, если бы намъ сказали тогда, что мы ведемъ этого малютку съ большимъ любящимъ сердцемъ на смерть…
Это было такъ. У Володи корь прошла легко, а у Коки осложнилась, — развилась бугорчатка легкихъ, бугорчатка перешла на желудокъ, на мозгъ, и въ три мѣсяца нашъ Кока сгорѣлъ.
За нѣсколько минутъ до смерти, онъ пожелалъ, чтобы его поднесли къ окну.
Мы жили тогда для него на дачѣ у моря. Тихій спокойный догоралъ день, золотилось море. Послѣдній вѣтерокъ едва шевелилъ деревья, и они, словно вздыхая отъ избытка счастья, еще сильнѣе подчеркивали красоту земли и моря. Надъ окномъ пѣла какая-то птичка, точно прощаясь, выкрикивая нѣжно-нѣжно какую-то чудную ласку.
Кокѣ было почти три года, но онъ такъ выросъ за время болѣзни, точно ему было вдвое. Опъ такъ сознательно, такъ грустно смотрѣлъ своими черными глазками, положивъ головку на мое плечо. Онъ тихо, какъ птичка, если можно это назвать пѣніемъ, запѣлъ:
Папа хорошій,
Мама хорошая,
Я хорошій,
И птичка хо…
Онъ не кончилъ своей пѣсенки: онъ такъ и уснулъ у меня на плечѣ своимъ вѣчнымъ сномъ, тихій, задумчивый, среди огней догорающаго дня, вспыхнувшаго моря, вечернихъ ароматовъ сада… Птичка смолкла и, вспорхнувъ, утонула въ небѣ…
Мы стояли неподвижные, осиротѣлые, я съ дорогой ношей на плечахъ, съ ужаснымъ сознаніемъ непоправимости.
Кому нужно теперь мое убѣжденіе, что ему же на пользу я дѣйствовалъ? И гдѣ эта польза?!
Этотъ крошка приходилъ сюда, на землю, чтобы спѣть свою маленькую, очень коротенькую пѣсенку любви. Ты могъ этому пѣвцу дать все счастье, — оно отъ тебя зависѣло. Ты далъ ему?
Ты отнялъ у него это счастье. За отнятое счастье мстятъ… Чѣмъ онъ отомстилъ тебѣ? Онъ пѣлъ, онъ умеръ съ пѣсней любви къ тебѣ — онъ, маленькій страдалецъ, который спитъ теперь вѣчнымъ сномъ на твоемъ плечѣ!
А помнишь, какъ онъ судорожно, весь напряженный, торопливо собирался тогда съ няней и братикомъ уйти отъ тебя, какъ говорилъ онъ возбужденно:
— Уйдемъ и возьмемъ братика у папы…
Онъ никуда не ушелъ, онъ здѣсь, у тебя на плечѣ…
О, какими пророческими словами были его слова относительно брата его, Гари! Когда Гаря плакалъ такъ же, бывало, какъ тотъ, котораго уже не было больше съ нами, я не Гарю слышалъ, — я слышалъ того, по комъ болѣло такъ сердце. Слышать его опять въ своемъ домѣ, слышать и казниться, слышать и искупать свою вину — не было большаго для меня удовлетворенія.
Гаря могъ плакать, — и онъ плакалъ, видѣлъ Богъ какъ, и видѣлъ Богъ, какъ не раздражались больше мои нервы. О, я научился владѣть ими. Они не смѣли раздражаться больше. И когда я подходилъ къ нему, у меня не было больше мысли объ авторитетѣ: я только страдалъ и любилъ, какъ любилъ Коку его двоюродный братъ, терпѣливый Володя. Онъ, Гаря, могъ смотрѣть на меня съ бѣшенствомъ, съ раздраженіемъ. Но онъ не смотрѣлъ такъ: онъ смотрѣлъ такъ, какъ Кока когда-то смотрѣлъ на Володю, растирая слезы, чтобы видѣть меня, и вылъ, и вылъ мнѣ тоскливую пѣсню своего больного тѣла, своихъ больныхъ нервовъ.
Нѣтъ, ни съ кѣмъ маленькому Гарѣ не плакалось такъ легко, какъ со мной, сидя въ креслѣ, у меня на колѣняхъ и смотря мнѣ въ глаза.
Теперь моему мальчугану уже пять лѣтъ.
Онъ уже выплакалъ всѣ свои слезы и сталъ такимъ веселымъ, какъ и всѣ дѣти.
Здоровье его съ каждымъ днемъ улучшается; голова у него большая, да онъ и самъ бутузъ, сбитый и твердый.
И его звонкій, басомъ, смѣхъ разносится по комнатамъ и, хотя слышится въ немъ еще какая-то больная нотка, но Гаря знаетъ, что никто не коснется грубой, неумѣлой рукой его больныхъ нервовъ.
У него бонна — нѣмка. Въ теченіе года онъ перемѣнилъ трехъ и не сдѣлалъ никакихъ успѣховъ въ языкѣ. Третью, совсѣмъ молоденькую, любящую, тихую, онъ полюбилъ и въ два мѣсяца заговорилъ съ ней по-нѣмецки. Теперь онъ думаетъ на этомъ языкѣ.
Я это вывожу изъ того, что онъ съ собаками, напримѣръ, говоритъ по-нѣмецки.
И надо видѣть, какіе они друзья со своей бонной!
У нихъ свои разговоры, свои секреты и самая чуткая, нѣжная любовь другъ къ другу: они товарищи.
Но больше всѣхъ онъ все-таки любитъ меня.
Когда мои занятія требуютъ отлучекъ изъ дому, то тяжелѣе всѣхъ разлука со мной для него. Зато и радость его, когда я пріѣзжаю…
Въ послѣдній разъ я пріѣхалъ домой утромъ.
Жена еще спала, и я прошелъ къ нему въ дѣтскую.
Онъ былъ тамъ со своей бонной. Что-то случилось: на полу лежалъ разбитый стаканъ, стояли надъ нимъ онъ и бонна. Бонна добродушно, по-товарищески, голосомъ равнаго отчитывала его.
Гаря стоялъ со смущенной полу-улыбкой и недовѣрчиво слушалъ бонну.
Дверь отворилась, и вошелъ я.
Онъ посмотрѣлъ на меня, — не удивился, точно ждалъ, и съ той же улыбкой, съ какой онъ слушалъ бонну, пошелъ ко мнѣ.
Я схватилъ его, началъ цѣловать, сѣлъ на стулъ, посадилъ его на колѣни и все цѣловалъ.
Онъ казался совершенно равнодушнымъ къ моимъ поцѣлуямъ.
Онъ разсѣянно гладилъ мои щеки и говорилъ, и языкъ его, какъ и у Коки, тяжело поворачивался во рту, точно тамъ было много чего-то очень вкуснаго. Онъ говорилъ мнѣ о томъ, что только всплывало ему въ голову.
Но вдругъ, нѣжно сжимая ручонками мои щеки, встрепенувшись весь сразу, онъ спросилъ:
— Ты пріѣхалъ?
Какимъ-то кружнымъ тамъ путемъ сознанье, что я пріѣхалъ, стало у него теперь въ соотвѣтствіе съ радостью его сердца, и онъ повторялъ, все нѣжнѣе сжимая ручонками мои щеки:
— Ты пріѣхалъ?!
Онъ забылъ все: онъ помнилъ теперь только, что я пріѣхалъ; онъ видѣлъ меня и сознавалъ, понималъ, чувствовалъ, что я пріѣхалъ.
— Ты пріѣхалъ?! — повторялъ онъ голосомъ музыки, голосомъ дѣтскаго счастья.
А глазки его сверкали огнемъ, какимъ не сверкаютъ никакіе драгоцѣнные камни земли, потому что это былъ чудный огонь счастливой дѣтской души, — онъ проникалъ въ мое сердце, будилъ его, заставлялъ биться счастьемъ, радостью искупленія, заставлялъ забывать нѣжный упрекъ печальныхъ черныхъ глазокъ того, который спѣлъ уже свою пѣсенку любви, который сдержалъ свое слово, когда говорилъ:
— Я возьму моего братика у папы…
Онъ, дѣйствительно, отнялъ у меня несвободнаго, чувствующаго отцовское иго сына. Но онъ далъ мнѣ другого: вольнаго, какъ сердце, свободнаго, какъ мысль, дарящаго меня счастьемъ самой высшей на свѣтѣ любви, свободной любви.