Испанские братья (Алкок)/ДО

Испанские братья
авторъ Дебора Алкок, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англійскій, опубл.: 1870. — Источникъ: az.lib.ru • Историческая повесть времен шестнадцатого века.
(The Spanish Brothers, 1870).
Текст издания: «Вестник Иностранной литературы», №№ 1-5, 1883.

Испанскіе братья Историческая повѣсть временъ шестнадцатаго вѣка. (Въ двухъ частяхъ). Переводъ съ англійскаго. Часть первая.

І.

ДѢТСТВО.

Въ половинѣ шестнадцатаго столѣтія, на одномъ изъ зеленыхъ склоновъ Сіерры-Морены, подъ тѣнью группы пробковыхъ деревъ, съ каменистыми возвышенностями и дикими, бурыми пустынями, тянувшимися позади его, стоялъ замокъ, и тогда уже старый и пострадавшій отъ времени.

Небольшого размѣра, но когда-то это было сильно укрѣпленное мѣсто, хотя по нашамъ современнымъ понятіямъ объ удобствахъ, внутренность его не могла представлять собою особенно пріятнаго жилища. Большая часть постройки была занята громаднымъ вестибюлемъ, стѣны котораго были увѣшаны вылинявшими, но хорошо сохранившимися коврами и уставленнаго тяжелыми дубовыми столами, креслами и скамейками, съ вычурной рѣзьбой, носившими слѣды глубокой старины. Узкія, безъ стеколъ, щели въ толстой стѣнѣ пропускали сюда свѣтъ и воздухъ; около одной изъ нихъ стояли два мальчика и слѣдили за лившемъ безъ перерыва дождемъ.

Они были одѣты совершенно одинаково, въ широкихъ синяго сукна курточкахъ, правда, изъ матеріи домашняго издѣлія, но такъ хорошо сшитыхъ, что онѣ сидѣли на нихъ лучше другого болѣе дорогого платья. На нихъ были длинные шелковые чулки и ихъ манжеты и большіе воротнички изъ тонкаго голландскаго полотна были тщательно накрахмалены и гофрированы. У старшаго, — красиваго мальчика, на видъ лѣтъ четырнадцати, но въ дѣйствительности моложе, — были черные какъ смоль волосы, черные полные энергіи глаза, правильныя, но рѣзкія черты и смуглое отъ природы, сильно загорѣвшее лицо. Болѣе широкій лобъ, большія ноздри и слабѣе очерченный ротъ отличали болѣе нѣжнаго по сложенію его брата, у котораго волосы были свѣтлѣе и лицо менѣе смуглое.

— Дождь… все дождь! Неужто онъ никогда не перестанетъ? — воскликнулъ съ нетерпѣніемъ старшій, котораго звали Жуаномъ, или по его полному титулу (и сильно бы онъ разсердился, еслибъ кто посмѣлъ укоротить его), — Донъ Жуанъ Родриго Альварецъ де-Сантилано-и-Менаня. Въ его жилахъ текла самая чистая испанская кровь: по отцу онъ происходилъ изъ благороднѣйшей кастильской семьи, по матери — изъ одной древней астурійской фамиліи. Онъ хорошо зналъ это и гордо подымалъ свою молодую голову, несмотря на бѣдность и, что было еще хуже, на одну таинственную напасть, поразившую его домъ, затмившую блескъ его имени и которая привела за собою бѣдностъ вмѣстѣ съ другими болѣе важными бѣдами.

— «Раннимъ вставаньемъ не ускоришь разсвѣта», и солнце не выйдетъ, потому что мы смотримъ на дождь, — сказалъ сметливый Карлосъ, быстро усвоивавшій все, что онъ слышалъ и бывшій уже знатокомъ разныхъ поговорокъ, въ которыхъ сохраняется народная мудрость и которыя и теперь унаслѣдовала его раса.

— Это правда. Такъ достанемъ трости и поиграемъ. Или, еще лучше, рапиры и будемъ фехтовать.

Карлосъ согласился безъ возраженія, хотя не обнаружилъ при этомъ особеннаго удовольствія. По внѣшности, какъ напримѣръ въ выборѣ занятій и игръ, Жуанъ несомнѣнно былъ вожакомъ; Карлосу никогда не приходило въ голову оспаривать его приказанія. Но въ другихъ, въ сущности болѣе важныхъ случаяхъ, Карлосъ, самъ нисколько того не подозрѣвая былъ руководителемъ своего болѣе отважнаго, но менѣе сообразительнаго брата.

Жуанъ принесъ рапиры съ защищенными концами, на которыхъ обыкновенно фехтовали мальчики, или въ видѣ забавы какъ теперь, или подъ руководствомъ стараго Діего, еще служившаго съ ихъ отцомъ въ войнахъ императора и исполнявшаго теперъ одновременно обязанности мажордома, ключника и кастеллана, отъ него-же Карлосъ выучился и народнымъ поговоркамъ.

— Ну, становись въ позицію. Нѣтъ, ты слишкомъ малъ, но подожди минутку. — Тутъ Жуанъ вышелъ изъ залы и быстро вернулся съ большимъ фоліантомъ въ рукахъ, который онъ бросилъ на полъ и велѣлъ своему брату стать на него.

Карлосъ колебался. — Что если увидитъ Фра^[1], какъ мы обращаемся съ нашимъ Гораціемъ?

— Я бы желалъ услышать, что онъ скажетъ при этомъ, — отвѣчалъ Жуанъ и въ его черныхъ глазахъ блеснулъ зловѣщій огонекъ.

Когда вопросъ о разницѣ въ ростѣ бойцевъ былъ улаженъ, началась игра и нѣсколько времени продолжалась къ ихъ обоюдному удовольствію. Слѣдуетъ отдать справедливость старшему брату, что онъ давалъ всякое преимущество своему менѣе искусному и подвижному товарищу; причемъ часто кричалъ ему громкимъ голосомъ, предупреждая о выпадѣ, боковомъ ударѣ, отпарировкѣ и т. д. Наконецъ въ одинъ несчастный моментъ, благодаря своему же неловкому движенію, противъ правилъ игры, Карлосъ получилъ довольно сильный ударъ рапирою по щекѣ, такъ что показалась кровь. Жуанъ моментально бросился къ нему съ крикомъ: — «Ау de mi». Но Карлосъ отвернулся отъ него и закрылъ лицо руками; и Жуанъ, къ своему негодованію, вслѣдъ затѣмъ услышалъ всхлипыванья.

— Ахъ ты трусишка! — воскликнулъ онъ, — плакать изъ-за такого пустяка? Стыдись!

— Самъ трусъ, когда ругаешься, если я слабѣе тебя, — отвѣчалъ Карлосъ сквозь слезы.

— Ты всегда такой плакса. А еще хочешь розыскиватъ нашего отца! Нечего сказать, годишься ты, чтобы плыть въ Индію и драться съ дикарями. Лучше тебѣ оставаться дома и сидѣть за пряжей съ матушкой Долоресъ.

Слишкомъ обиженный, чтобы подыскать подходящую пословицу, или что нибудь отвѣтить, Карлосъ въ слезахъ быстро вышелъ изъ зала и спрятался въ маленькой, примыкавшей въ ней комнатѣ.

Прекрасные ковры, покрывавшіе ея стѣны, сохранились лучше и были вышиты съ большимъ вкусовъ. Здѣсь также стояла болѣе цѣнная мебелъ, чѣмъ въ залѣ, тутъ было и окно со стекломъ, и около него пріютился Карлосъ, хмуро посматривая на лившій снаружи дождь и злобствуя въ душѣ на брата, который такъ больно поранилъ его, потомъ обозвалъ трусомъ и въ заключеніе, что было обиднѣе всего, укорилъ его въ непригодности къ тому предпріятію, на которомъ были сосредоточены всѣ помыслы ребенка.

Но онъ былъ не въ состояніи серьезно поссориться съ Жуаномъ, да и не могъ долго обойтись безъ него. Немного спустя гнѣвъ его замѣнило чувство одиночества и грусти, и у него явилось страстное желаніе «помириться».

Жуанъ чувствовалъ себя не лучше, хотя старался увѣрить себя, что онъ былъ правъ, укоряя брата въ недостаткѣ мужества, и ему казалось, что онъ умретъ со стыда, если Карлосъ, Когда они поѣдутъ въ Севилью, осрамится передъ своими кузенами, заплакавъ изъ-за пустой раны, какъ дѣвочка или дитя. Правда, въ глубинѣ души, онъ сожалѣлъ, что не промолчалъ или что высказался такъ рѣзко; но онъ старался подавить въ себѣ это чувство и ходилъ взадъ и впередъ по залѣ, напѣвая съ напускнымъ весельемъ:

«Сидъ ѣхалъ подъ дугой воротъ, а Омеха

Стоялъ, склонивъ голову,

Какъ полумѣсяцъ поблекшій предъ

Христіанскимъ крестомъ.

Онъ былъ въ золотой кольчугѣ, въ бѣлой

Какъ саванъ епанчѣ;

Съ опущеннымъ забраломъ, съ обнаженнымъ

Мечемъ, ѣхалъ онъ, въ мертвомъ молчаніи, — гордый».

— Рюи! — наконецъ кликнулъ Карлосъ, нерѣшительнымъ голосомъ изъ другой комнаты, — Рюи!

Рюи, испанское уменьшительное отъ Родриго, бывшаго вторымъ именемъ Жуана, которое онъ почему то предпочиталъ другимъ; такъ что употребленіе его Карлосомъ являлось какъ бы началомъ мирныхъ переговоровъ. Жуанъ съ видимою радостью явился на призывъ и убѣдившись, послѣ краткаго осмотра, что рана брата пустяшная, завершилъ примиреніе, обнявъ его по-дѣтски за шею рукою. Такимъ образомъ безъ всякихъ словъ ссора была скоро закончена. Случилось такъ, что къ этому же времени пересталъ дождикъ и выглянуло солнце, появленіе котораго и было предлогомъ для Карлоса, чтобы позвать къ себѣ Жуана.

— Посмотри, Рюи, — сказалъ онъ, — какъ свѣтитъ солнце на слова, начертанныя нашимъ отцомъ!

У этихъ дѣтей была своя тайна, тщательно сохраняемая даже отъ ихъ преданной няньки, Долоресъ, бывшей при нихъ съ самаго дня рожденія и замѣнявшей имъ мать; потому что Жуанъ не помнилъ никого изъ своихъ родителей, а Kapлосъ никогда не видѣлъ отца; мать же умерла при его рожденіи.

Но выходило такъ, что въ томъ мірѣ фантазіи, который окружалъ этихъ дѣтей и въ которомъ они главнымъ образомъ жили, отецъ занималъ главное мѣсто. Всѣ великія націи имѣютъ въ юности свои легенды и поэмы, писанныя или неписанныя, своихъ героевъ, около которыхъ въ теченіе многихъ вѣковъ свободно разыгрывается народная фантазія, въ то время какъ постепенно развивается ихъ языкъ, характеръ и литература. Такъ бываетъ и съ отдѣльными личностями. У дѣтей, одаренныхъ воображеніемъ, — особенно если они воспитаны въ уединеніи и удалены отъ грубаго товарищества, — обыкновенно слагаются свои легенды, не написанныя поэмы и всегда бываетъ свой герой. И эти дѣтскія грезы не однѣ пустыя фантазіи. Въ свое время онѣ являются драгоцѣннымъ даромъ небесъ, — здоровымъ въ настоящемъ и полезнымъ въ будущемъ. Поэтъ правъ, говоря: — «Когда ты станешь человѣкомъ, уважай мечты твоей юности».

Сидъ Кампеадоръ, Карлъ великій, или король Артуръ для нашихъ юныхъ испанскихъ братьевъ былъ никто другой, какъ донъ Жуанъ-Альварецъ де-Менаня, второй и послѣдній графъ де-Нуэра. Какъ почти всѣ національныя былины построены на самыхъ скудныхъ историческихъ событіяхъ (а часто и вопреки историческому факту), такъ бываетъ и съ дѣтскими фантазіями. Всѣ говорили, что кости ихъ отца давно уже бѣлѣются на какомъ нибудь дикомъ полѣ сраженія въ Арауканіи; но это ничего не значило въ глазахъ Жуана и Карлоса Альварецъ. Уже однѣхъ словъ, которыя какъ-то шептала по секрету деревенскому цирульнику Долоресъ (полагая, что они спятъ) во время одной изъ ихъ дѣтскихъ болѣзней: — «Нѣтъ въ живыхъ! Молю только всѣхъ святыхъ и Царицу Небесную, чтобы намъ увѣриться въ этомъ!» — было вполнѣ достаточно, чтобы внести сомнѣніе въ ихъ дѣтскую душу.

Но кромѣ того, у нихъ было нѣчто другое. Почти каждый день они читали эти таинственныя слова, написанныя алмазнымъ перстнемъ рукою ихъ отца (и они никогда не сомнѣвались въ этомъ) на стеклѣ въ этой самой, его любимой комнатѣ:

«El Dorado Jo hé trovado». (Я нашелъ Эль-Дорадо).

Никто кромѣ нихъ не замѣчалъ этой надписи и какой только фантазіи не строило ихъ воображеніе на этихъ пяти загадочныхъ словахъ. Они слышали отъ Діего всѣ басни, ходившія тогда между испанскими искателями приключеній, о «золотой странѣ», которой они безуспѣшно доискивались въ Новомъ Свѣтѣ. Имъ было извѣстно, что ихъ отецъ въ молодости совершилъ путешествіе въ Индію, и этого было достаточно, чтобы убѣдить ихъ, что онъ-то и открылъ Эль-Дорадо, что онъ возвратился туда и царствовалъ теперь, счастаивый и богатый, надъ этою новою страной, сожалѣя только объ одномъ, что съ нимъ нѣтъ его бравыхъ малъчиковъ. И когда нибудь да соединятся они съ нимъ, несмотря на всѣ опасности (между другими, великаны въ двѣнадцатъ футовъ роста и огненные драконы, въ которыхъ они безусловно вѣрили), которыми будетъ усѣянъ ихъ путь, подобно тому, какъ осенній вихрь приноситъ на дорогу кучу листьевъ пробковыхъ деревъ изъ горныхъ ущелій.

— Посмотри, Рюи, — сказалъ Карлосъ, — какъ блестятъ на солнцѣ слова нашего отца!

— Это правда? Какое же новое счастье ожидаетъ насъ? Такъ всегда бываетъ, когда онѣ имѣютъ такой видъ.

— Чего же ты желаешь?

— Новый лукъ и пучекъ настоящихъ стрѣлъ съ стальными головками. А ты?

— Я… пожалуй хронику Сила.

— Я также не прочь. Но мнѣ еще болѣе хотѣлось бы…

— Чего?

— Чтобы Фра Себастіанъ заболѣлъ простудой, или горный воздухъ показался ему нездоровымъ, или чтобы онъ нашелъ хорошее мѣсто въ своемъ излюбленномъ Комилутумѣ^[2].

— Съ нами можетъ выйдти еще хуже какъ съ тѣми, которые ищутъ хлѣба лучше пшеничнаго, — отвѣчалъ Карлосъ со смѣхомъ. — Пожелай еще что нибудь Жуанъ; и хорошенько этотъ разъ… самое лучшее изъ твоихъ желаній.

— Что же другое, какъ отыскать нашего отца?

— Ну, а послѣ того.

— Ну, еще разъ съѣздить въ Севилью, увидѣть лавки, бой быковъ и большую церковь; побиться съ нашими кузенами и протанцовать качучу съ донной Беатрисой.

— Я не иду на это. Иные люди ѣдутъ за шерстью и ворочаются обстриженные. Хотя мнѣ также нравится донна Беатриса.

— Шшъ! Идетъ Долоресъ.

Въ комнату вошла высокая, худая женщина, въ черномъ шерстяномъ платьѣ, съ бѣлой повязкой на головѣ. Благодаря чернымъ волосамъ съ просѣдью и блѣдному, исхудалому, изсушенному заботами лицу, она казалась старше своихъ лѣтъ. Когда-то она была прекрасна; но казалось, что красота ея сгорѣла въ огнѣ какихъ-то ужасныхъ мукъ, а не завяла постепенно съ годами. Со всею горячностью сильной глубокой натуры она сосредоточила всю свою любовь на дѣтяхъ своей бывшей госпожи и молочной сестры. Только благодаря ея распорядительности и энергіи, удалось сохранить жалкій остатокъ ихъ наслѣдія. Она окружала ихъ всѣми удобствами, насколько то позволяли средства; хотя, какъ истая испанка, она въ каждый моментъ готова была пожертвовать всѣмъ этимъ, еслибъ того потребовалъ ихъ санъ и достоинство ихъ имени. Она держала теперь открытое письмо въ рукѣ.

— Молодые господа, — сказала она, обращаясь къ нимъ съ тою формальною манерой, которой никогда не покидала, — я принесла вашимъ сіятельствамъ хорошія вѣсти. Вашъ благородный дядя, донъ Мануэль, намѣренъ осчастливить замокъ своимъ посѣщеніемъ.

— Въ правду, хорошія вѣсти! Я такъ радъ, какъ будто вы мнѣ подарили атласный колетъ. Вѣроятно онъ возьметъ насъ въ Севилью, — воскликнулъ Жуанъ.

— Лучше бы онъ, по добру по здорову, оставался дома, — пробормоталъ Карлосъ.

— Поѣдете вы въ Севилію или нѣтъ, сеньоръ донъ Карлосъ, — сказала серьезнымъ тономъ Долоресъ, — будетъ вѣроятно зависить отъ того, насколько вашъ благородный дядя останется доволенъ вашими успѣхами въ латыни, грамматикѣ и другихъ наукахъ.

— Многого стоитъ одобреніе моего благороднаго дяди! — сказалъ непочтительно Жуанъ. — Я уже теперь знаю достаточно для дворянина и въ десять разъ болѣе его самого.

— Да, правда, — добавилъ Карлосъ, выходя изъ амбразуры окна; — мой дядя не высокаго мнѣнія объ ученыхъ. Я слышалъ, какъ онъ говорилъ, что они только заводятъ смуту на свѣтѣ и только вредятъ себѣ и другимъ. И ты, Жуанъ, пожалуй угодишь ему.

— Сеньоръ донъ Карлосъ, что это съ вашимъ лицомъ? — спросила Долоресъ, въ первый разъ замѣтивъ слѣды полученной имъ раны.

Оба мальчика заговорили сразу.

— Это пустая царапина… и то по моей винѣ, — проговорилъ торопливо Карлосъ.

— Это я случайно поранилъ его своей рапирой. Мнѣ такъ жаль, — сказалъ Жуанъ, положивъ руку на плечо своего брата.

Долоресъ благоразумно оставила дальнѣйшія внушенія и только сказала:

— Молодые дворяне, желающіе быть рыцарями и военачальниками, должны не только наносить удары, но и получать ихъ. При этомъ она добавила мысленно: — Боже храни ихъ! Пусть черезъ десять или двадцать лѣтъ они также стоихъ другъ за друга какъ теперь.

II.

Письмо монаха.

"Отъ брата Себастіана Гомецъ, высокопочтенному синьору Филиппу де-Санта-Марія, лиценціату богословія, проживающему въ Алькалѣ-де-Генарецъ, въ просторѣчіи Комилутумѣ.

"Знаменитый и достопочтенный синьоръ!

"Въ моемъ изгнаніи, среди этихъ мрачныхъ, непривѣтливыхъ горъ, я часто успокоиваю свой умъ воспоминаніями о друзьяхъ моей юности и счастливомъ времени, проведенномъ въ залахъ ученой академіи, гдѣ мы на зарѣ нашихъ дней вмѣстѣ слушали ученыя проповѣди благородныхъ и правовѣрныхъ грековъ, Дмитрія Дука и Никиты Фауста, или сидѣли у ногъ почтеннаго патріарха науки, дона Фернандо Нунецъ. Счастливы вы, другъ мой, что можете проводить свои дни въ такой пріятной средѣ и въ сродныхъ вамъ занятіяхъ; между тѣмъ, какъ я, несчастный, по велѣнію судьбы и вслѣдствіе забвенія друзей и покровителей, долженъ довольствоваться тѣмъ, что имѣю, а не тѣмъ, чего могъ бы желать. Увы! я долженъ влачить мои дни въ неблагодарномъ занятіи, обученія основамъ человѣческаго знанія тупыхъ и разсѣянныхъ дѣтей, что можно уподобить письму на водѣ или на пескѣ. Но, дабы не злоупотреблять вашей драгоцѣнной дружбой, я теперь перейду къ краткому разсказу о тѣхъ обстоятельствахъ, которыя привели меня къ моему настоящему положенію.

(Тутъ достойный монахъ начинаетъ далеко не краткій разсказъ о своихъ личныхъ дѣлахъ, и такъ какъ онъ мало относится къ нашей повѣсти, то его можно выпустить безъ всякаго для нея ущерба).

"Въ этой пустынѣ, какъ справедливо можно ее назвать (продолжаетъ онъ), тѣлесная пища также жалка, какъ и пища духовная. Увы! гдѣ ты золотое вино Хереса, этотъ янтарный нектаръ, которымъ мы, бывало, поддерживали упадокъ нашего духа! Я не говорю уже о нашихъ умѣренныхъ обѣдахъ: красная муллена, сочные пастеты, восхитительная эстрамадурская ветчина, смачная оллаподрида^[3]. Говядина тутъ въ рѣдкость; телятину никогда не увидишь. Наша олла приготовляется изъ тощаго барана (если не изъ козлинаго мяса) и мы запиваемъ ее уксусомъ, называемымъ здѣсь виномъ, затѣмъ слѣдуетъ нѣсколько плохихъ фигъ или жареныхъ каштановъ и козій сыръ, столь же твердый, какъ и головы мужиковъ, которые его дѣлаютъ. Теперь я вполнѣ позналъ справедливость пословицы: «Дурная стряпуха — неудобная родня». И какъ бы боченокъ хересу, — еслибъ, благодаря добротѣ моего щедраго друга, онъ могъ попасть въ эти отдаленныя горы, — способствовалъ къ улучшенію моего питанія и, вѣроятно, въ поддержкѣ моихъ дней. Хозяйка здѣсь пожилая, строгая дуэнья, управляетъ всѣмъ въ этихъ старыхъ развалинахъ, изобилующихъ только одной бѣдностью и гордостью. Она изъ Астуріи и пріѣхала въ свитѣ бѣдной, покойной графини. Подобно всѣмъ своимъ соотечественникамъ, среди которыхъ каждый пастухъ считаетъ себя благороднымъ, она страшно горда, но слѣдуетъ сказать по справедливости, что она чрезвычайно дѣятельная и экономная хозяйка.

"Но перехожу въ предметамъ большей важности. Я предполагаю, что моему другу уже отчасти знакома грустная исторія семейства моихъ воспитанниковъ. Вы припомните ту мрачную тѣнь, подобную солнечному затменію, которая упала темнымъ пятномъ на имя и судьбы графа де-Нуэра, блестящаго воина и любимаго царедворца его императорскаго величества. Ходили слухи объ измѣнѣ, я не знаю хорошенько въ чемъ, но люди говорили, что онъ даже покушался на жизнь великаго императора, своего друга и покровителя. Полагаютъ, что императоръ (да продлитъ Богъ его дни) не забылъ о милосердіи въ своемъ праведномъ гнѣвѣ и, наказывая преступленіе, пощадилъ честь своего неблагодарнаго слуги. Во всякомъ случаѣ, въ свѣтѣ было извѣстно только, что графъ принялъ командованіе войскомъ въ Индіи и отправился туда на кораблѣ прямо изъ Нидерландовъ, куда потребовалъ его императоръ, не возвращаясь въ Испанію. Ходятъ слухи, что, дабы спасти голову отъ плахи и честь отъ позора, онъ отписалъ всѣ свои громадныя владѣнія императору и святой церкви, оставивъ только жалкій остатокь своей семьѣ. Черезъ годъ послѣ того было объявлено о его смерти въ битвѣ съ Арауканскими дикарями и, если я не ошибаюсь, его величество былъ настолько милостивъ, что повелѣлъ отслужить мессы о спасеніи его души. Но въ то же время ходила тайная молва о болѣе ужасномъ концѣ этой исторіи. Говорили, что по открытіи измѣны, равно отчаяваясь какъ въ земномъ, такъ и въ небесномъ милосердіи, онъ погибъ ужасною смертью отъ собственной руки. Ради его семьи были приняты всѣ мѣры, чтобы замять это дѣло, о которомъ врядъ ли что всплыветъ наружу. Можетъ быть я виновенъ въ томъ, что изложилъ все это на бумагѣ. Но пусть уже разъ написанное остается. Съ вами, мой достойный и уважаемый другъ, я не попадусь въ бѣду.

"Юноши, обученіе которыхъ выпало мнѣ на долю, не лишены дарованій; но старшій изъ нихъ, донъ Жуанъ, лѣнивъ и дерзокъ, и вообще такого вспыльчиваго нрава, что не выноситъ никакого наказанія. Младшій, донъ Карлосъ, болѣе мягкаго темперамента, и успѣвалъ бы въ наукахъ, еслибъ только его негодный братъ постоянно не подбивалъ его на шалости. Донъ Мануэль-Альварецъ, ихъ дядя и опекунъ, умный, свѣтскій человѣкъ, навѣрное предназначаетъ его къ духовной карьерѣ. Но я только молю Бога, чтобы онъ не попалъ въ миноритскіе монахи, потому что знаю изъ собственнаго опыта, какъ тяжела ихъ жизнь.

«Въ заключеніе, прошу васъ, мой уважаемый другъ, по прочтеніи предать пламени это письмо. Молю нашу Владычицу и блаженнаго св. Луку, въ канунъ дня котораго я пишу, да сохранятъ они васъ въ добромъ здравіи. — Вашъ недостойный братъ Себастіанъ».

И такъ всѣ шепотомъ, покачивая головой, или съ сожалѣніемъ въ голосѣ говорили объ этомъ человѣкѣ, о которомъ и собственные его дѣти ничего не знали (и это было въ ихъ счастью), кромѣ нѣсколькихъ начертанныхъ его рукою словъ, звучавшихъ радостью.

III.

Мечъ и ряса.

Донъ Мануэль-Альварецъ въ теченіе нѣсколькихъ дней оставался въ Нуэрѣ, какъ называли полуразрушенный замокъ въ Сіерра-Моренѣ. Долоресъ за это время вынесла много мукъ, въ своихъ стараніяхъ доставить необходимыя удобства не только самому важному и требовательному гостю, но и привезенной имъ многочисленной свитѣ, въ числѣ которой, кромѣ четырехъ слугъ, состоявшихъ при немъ, было двадцать человѣкъ вооруженныхъ всадниковъ; — вѣроятно въ виду небезопаснаго путешествія по этой дикой странѣ. Донъ-Мануэль, равно какъ и его свита, врядъ ли находилъ особое удовольствіе въ пребываніи здѣсь, но онъ считалъ долгомъ иногда посѣщать имѣніе осиротѣлыхъ племянниковъ, чтобы убѣдиться, что оно находится въ порядкѣ. Можетъ быть изъ всѣхъ собравшихся здѣсь только одинъ, достойный братъ Себастіанъ, чувствовалъ себя довольнымъ. Это былъ добродушный, любившій хорошо пожить монахъ, лучше образованный и воспитанный чѣмъ большинство членовъ его ордена; онъ любилъ хорошо поѣсть, выпить и поболтать; питалъ склонность къ легкой литературѣ и былъ врагомъ всякаго личнаго безпокойства. Онъ былъ доволенъ улучшенной ѣдой въ замкѣ, по случаю пріѣзда дона Мануэля; кромѣ того онъ успокоился въ своихъ естественныхъ опасеніяхъ, что опекунъ его воспитанниковъ останется недоволенъ ихъ успѣхами. Онъ скоро увидѣлъ, что донъ Мануэль вовсе не гнался за тѣмъ, чтобы сдѣлать ученыхъ изъ своихъ племянниковъ: онъ только желалъ, чтобы черезъ два или три года они были подготовлены для поступленія въ университеты, — Комилутума, или Саламанки, гдѣ они должны были оставаться до тѣхъ поръ, пока не будутъ устроены въ арміи или церкви.

Что касается до Жуана и Карлоса, то дѣтскій инстинитъ говорилъ имъ, что дядя не питалъ къ нимъ особенной нѣжности. Жуанъ очень боялся, — что оказалось совершенно напраснымъ, — подробнаго допроса о его успѣхахъ; между тѣмъ Карлосъ, повидимому трепетавшій передъ дядей, въ глубинѣ души почувствовалъ къ нему презрѣніе, потому что тотъ не зналъ по латыни и не могъ повторить балладъ Сида.

На третій день своего посѣщенія, въ полдень послѣ обѣда, донъ Мануэль съ торжественнымъ видомъ занялъ мѣсто въ большомъ рѣзномъ креслѣ, стоявшемъ на эстрадѣ въ концѣ залы и позвалъ къ себѣ племянниковъ. Онъ былъ высокій, сухощавый человѣкъ, съ узкимъ лбомъ, тонкими губами и остроконечной бородой. На немъ былъ костюмъ изъ тонкаго гранатоваго цвѣта сукна, отдѣланный бархатомъ; все въ немъ было богато, красиво и въ хорошемъ вкусѣ, но безъ роскоши. У него была сановитая манера, можетъ быть нѣсколько напыщенная, какъ у человѣка, желающаго произвести впечатлѣніе, и это ему удавалось, судя по его успѣху въ жизни.

Сперва онъ обратился къ Жуану серьезнымъ тономъ, напомнивъ ему, что, благодаря неблагоразумію его отца, у него ничего не оставалось, кромѣ этого полуразрушеннаго замка съ небольшимъ клочкомъ каменистой земли; причемъ глаза мальчика заблестѣли, онъ крѣпко сжалъ губы и пожалъ плечами. Послѣ того донъ Мануэль сталъ распространяться о благородной военной карьерѣ, представляющей вѣрный путь къ славѣ и богатству. Эти слова произвели болѣе пріятное впечатлѣніе на племянника, и поднявъ глаза онъ быстро проговорилъ: «Синьоръ дядя, я радъ быть солдатомъ, подобно моимъ предкамъ».

— Хорошо сказано. И когда ты выростешь, я употреблю все мое вліяніе, чтобы ты получилъ хорошее назначеніе въ арміи его императорскаго величества, я надѣюсь, что ты поддержишь честь твоего древняго имени.

— Въ этомъ вы можете быть увѣрены, — сказалъ съ чувствомъ Жуанъ.

Послѣ того онъ поднялъ голову и быстро добавилъ:

— Кромѣ своего имени Жауна, отецъ далъ мнѣ еще имя Родриго, которое носилъ Сидъ Діазъ, Кампеадоръ, намѣреваясь конечно…

— Молчи, мальчикъ! — прервалъ донъ Мануэль своего племянника на этихъ, сказанныхъ отъ чистаго сердца, словахъ, также мало думая объ этомъ, какъ крестьянинъ, раздавившій ногою свѣтляка. — Никогда тебя не думали называть въ честь Сида и его пустыхъ басенъ. Отецъ, конечно, далъ тебѣ имя одного изъ своихъ безумныхъ товарищей, и чѣмъ меньше говорить объ этомъ, тѣмъ лучше.

— Друзья моего отца должны быть хорошіе и благородные люди, — гордо отвѣчалъ Жуанъ, почти вызывающимъ тономъ.

— Юноша, — сказалъ строго донъ Мануэль, поднявъ брови, какъ бы удивленный его смѣлостью, — ты долженъ научиться держать себя скромно и вѣжливо въ присутствіи старшихъ. — Послѣ того онъ съ гордымъ видомъ отвернулся отъ него и обратился съ слѣдующими словами къ Карлосу: — Я съ удовольствіемъ слышалъ, племянникъ, о твоихъ успѣхахъ. Братъ Себастіанъ говоритъ, что у тебя воспріимчивый умъ и хорошая память. Кромѣ того, если я не ошибаюсь, удары мечемъ не въ твоемъ вкусѣ, какъ у твоего брата. Служеніе святой Матери церкви подойдеть тебѣ, какъ хорошо сшитая перчатка; и я долженъ сказать тебѣ, мальчикъ, и ты уже достаточно великъ, чтобы понять меня, что это отличная служба. Духовные хорошо ѣдятъ и пьютъ хорошо… духовные спятъ мягко; они проводятъ время, перебирая золото, которое другіе добываютъ своею кровью и потомъ. Для тѣхъ, у кого есть поддержка въ верху и которые хорошо тасуютъ свои карты, всегда найдутся жирные приходы и пребенды, а кто знаетъ… можетъ и епископства въ концѣ концовъ, съ ежегоднымъ доходомъ, по крайней мѣрѣ, въ десять тысячъ золотыхъ дукатовъ, которые можно сберечь или прожить, или дать въ займы, какъ лучше понравится.

— Десять тысячъ дукатовъ, — воскликнулъ Карлосъ, который все время смотрѣлъ удивленными глазами въ лицо своего дяди, едва вѣря тому, что слышалъ.

— Да, мой сынъ; это самое меньшее. Архіепископъ севильскій получаетъ каждый годъ болѣе шестидесяти тысячъ.

— Десять тысячъ дукатовъ! — повторилъ шепотомъ совсѣмъ ошеломленный Карлосъ. — На это можно снарядить корабль.

— Да, — сказалъ донъ Мануэль, весьма довольный смѣтливостью въ денежныхъ дѣлахъ, столь рано обнаруживаемой его племянникомъ. — Это прекрасная мысль, мой сынъ. Хорошій, зафрахтованный въ Ивгдію корабль, съ надлежащимъ грузомъ, вернетъ тебѣ твои дукаты хорошо расдушенными^[4]. Потому что корабль все плыветъ впередъ, пока ты спишь. Не даромъ говоритъ пословица: пусть лѣнивый купитъ корабль, или возьметъ себѣ жену. Я замѣчаю, что ты сметливый юноша. Что же ты думаешь насчетъ церкви?

Карлосъ былъ еще слишкомъ ребенокь, и потому онъ отвѣчалъ только: — Если вы желаете, синьоръ дядя, то я готовъ съ охотою.

Такимъ образомъ будущая судьба Жуана и Карлоса была рѣшена; причемъ, вопреки обычаю времени, еще были приняты во вниманіе ихъ вкусы и способности.

Когда братья остались наединѣ, Жуанъ сказалъ: — Вѣроятно Долоресъ молила за насъ Богоматерь. Я ничего не желаю лучшаго, какъ назначеніе въ армію. Я навѣрное совершу какой нибудь подвигь, напримѣръ какъ Альфонсъ Вивесъ, взявшій въ плѣнъ герцога Савсонскаго; я добьюсь славы и повышенія, и потомъ явлюсь къ дядѣ и буду просить руки донны Беатрисы, находящейся подъ его опекой.

— А я… если я поступлю въ церковь, мнѣ никогда нельзя будетъ жениться, — сказалъ печальнымъ тономъ Карлосъ, смутно сознавая, что его брату выпало на долю нѣчто такое, чего ему никогда не достигнуть.

— Конечно нѣтъ; да на что тебѣ.

— И не надо, — сказалъ съ увѣренностью двѣнадцатилѣтній мальчикъ. — Ты всегда у меня останешься, Жуанъ. И я буду копить все то золото, которое, по словамъ дяди, такъ легко достается духовнымъ, чтобы купить потомъ корабль.

— Я буду также копить, и мы когда нибудь вмѣстѣ отправимся. Я буду капитаномъ судна, а ты попомъ, Карлосъ.

— Но неужто духовные такъ быстро богатѣютъ? Нашъ деревенскій попъ долженъ быть очень бѣденъ, потому что, какъ говорилъ мнѣ Діего, онъ взялъ плащъ у стараго Педро, когда тотъ не могъ уплатить за похороны своей жены.

— Онъ долженъ стыдиться, старый коршунъ. У насъ съ тобою, Карлосъ, по полъ-дукату; выкупимъ его назадъ.

— Отъ всей души. Какъ обрадуется старикъ!

— Попъ не столько бѣденъ, какъ жаденъ, — сказалъ Жуанъ. — Но какой бы онъ тамъ ни былъ, и думать нечего, чтобы ты сдѣлался нищенствующимъ монахомъ. Только простолюдиновъ назначаютъ деревенскими попами. Ты получишь какое нибудь хорошее мѣсто, стараніями дяди. А онъ съумѣетъ пристроить тебя, потому что ловко устроилъ свои собственныя дѣла.

— Отчего онъ богатъ, тогда какъ мы бѣдны, Жуанъ? Откуда онъ добылъ свои деньги?

— Святые знаютъ про то. Онъ на правительственной службѣ, кажется по части налоговъ, онъ скупаетъ ихъ, а потомъ опять продаетъ.

— Да, онъ одинъ изъ тѣхъ, къ рукамъ которыхъ пристаетъ часть масла, когда имъ достается его мѣрить. Нашъ отецъ должно быть совсѣмъ не походилъ на него.

— Да, — сказалъ Жуанъ. — Такія богатства, какъ у него, добытыя мечемъ и правой рукой, стоитъ имѣть. И стоило бы увидѣть ихъ; неправда ли?

И такъ эти дѣти мечтали о будущемъ, которое ничего не имѣло общаго съ ихъ грезами.

Казалось вѣроятнымъ только одно — этотъ бравый, прямодушный мальчикъ, никогда въ жизнь свою никого намѣренно не обидѣвшій и готовый раздѣлить съ бѣдняками свою послѣднюю монету, въ концѣ концовъ будетъ обращенъ въ одного изъ тѣхъ звѣрскихъ солдатъ, которые истребляли поголовно цѣлыя племена мирныхъ индѣйцевъ и сравнивали съ землею фламандскіе города, посреди ужасовъ, отъ которыхъ и теперь еще дѣлается страшно. А еще хуже того, — это невинное, прелестное дитя, стоящее около него, подпадетъ вліянію такой системы воспитанія, которое убьетъ въ немъ всякое чувство правды, развратитъ всѣ его нравственныя наклонности и сдѣлаетъ недоступнымъ всякое естественное, здоровое наслажденіе жизнью, въ замѣнъ котораго ему будетъ предоставленъ легкій доступъ во всему унизительному и порочному. Она разовьетъ властолюбіе въ сильной натурѣ, алчность — въ слабой, и одинаково, какъ въ той, такъ и другой — неправду, лукавство и жестокость.

IV.

Алькала де-Генарецъ.

Мало такихъ людей, у которыхъ семь лѣтъ жизни проходятъ безъ событій. Но, во всякомъ случаѣ, тѣ годы, когда дѣти превращаются въ взрослыхъ, должны имѣть особенное значеніе. Три года изъ этихъ важныхъ семи лѣтъ Жуанъ и Карлосъ Альварецъ провели среди горъ родного дома, остальные четыре — въ университетѣ Алькала или Комилутумѣ.

Университетсвое образованіе было необходимо для младшаго брата, предназначавшагося въ церковь. И если старшему, которому предстояла военная карьера, пришлось раздѣлить съ нимъ такое преимущество, то это случилось по стеченію обстоятельствъ. Его опекунъ, донъ Мануэль Альварецъ, хотя корыстный свѣтскій человѣкъ, все же сохранилъ нѣкоторое уваженіе къ памяти брата, который въ послѣднемъ своемъ завѣщаніи просилъ его «позаботиться о воспитаніи его мальчика». Къ тому же было жаль оставить этого пылкаго юношу въ теченіе еще нѣсколькихъ лѣтъ, прежде чѣмъ онъ могъ получить назначеніе въ арміи, въ томительномъ одиночествѣ горнаго замка, въ обществѣ одной Долоресъ и Діего, съ нѣсколькими борзыми собаками. Онъ рѣшился дать ему возможность испытать свои силы въ Алькалѣ, гдѣ онъ могъ развлекаться какъ съумѣетъ, не стѣсненный усиленными занятіями и съ однимъ только строго внушеннымъ ограниченіемъ — не дѣлать долговъ.

Пребываніе въ университетѣ осталось не безъ пользы для него, хотя онъ и не былъ увѣнчанъ академическими лаврами и не получилъ ученой степени. Братъ Себастіанъ выучилъ его читать и писать и даже успѣлъ пройти съ нимъ латинскую грамматику, впослѣдствіи почти совершенно вылетѣвшую изъ головы его ученика. Понудить его въ усвоенію большихъ знаній потребовало бы со стороны учителя извѣстной строгости, столь обычной тогда, на которую, однако, по благоразумію или изъ боязни, братъ Себастіанъ не рѣшался, — ему и въ голову не приходило заинтересовать своего ученика въ его занятіяхъ. Въ Алькалѣ, однако, въ немъ пробудился такой интересъ. Онъ, правда, относился безучастно къ обычному схоластическому курсу, но зато нашелъ въ упиверситетской библіотекѣ почти всѣ книги, написанныя на родномъ языкѣ, а то было время процвѣтанія испанской литературы. Начиная съ поэмъ и романовъ, касавшихся исторіи его страны, онъ перечелъ все, что только попадалось, — поэзію, исторію, романы, науки, — не гнушаясь ничѣмъ, кромѣ развѣ одного богословія. Онъ изучалъ съ особымъ вниманіемъ всѣ сочиненія, касавшіяся новаго свѣта, который онъ надѣялся увидѣть. Онъ посѣщалъ лекціи по этому предмету и даже познакомился настолько съ латинскимъ языкомъ, чтобы получить тѣ интересовавшія его свѣдѣнія, которыхъ онъ не находилъ въ испанскихъ сочиненіяхъ.

Такимъ образомъ, послѣ четырехлѣтняго пребыванія въ университетѣ, онъ пріобрѣлъ не мало полезныхъ, хотя и не систематическихъ знаній; кромѣ того, онъ выучился выражаться, какъ словесно, такъ и письменно, на чистѣйшемъ кастильскомъ языкѣ, полномъ силы и выразительности.

Шестнадцатое столѣтіе даетъ намъ много примѣровъ таккихъ людей, и между ними было не мало испанцевъ, военныхъ по ремеслу, но обладавшихъ развитымъ и образованнымъ умомъ, которые также искусно владѣли перомъ, какъ и мечемъ, и могли не только совершать славные подвиги, но и описывать ихъ съ большимъ талантомъ.

Жуанъ пользовался любовью своихъ товарищей, потому что его гордость не имѣла въ себѣ ничего вызывающаго и его вспыльчивый характеръ не мало смягчался его великодушной натурой. Во время своего пребыванія въ Алькалѣ ему пришлось драться на трехъ дуэляхъ; изъ нихъ одна — со студентомъ, пазвавшимъ его брата «Донной Карлоттой». Поводомъ другой была болѣе серьезная причина — оскорбленіе памяти его отца. Онъ также побилъ хлыстомъ другого товарища, который по своему происхожденію, какъ ему казалось, не заслуживалъ чести драться съ нимъ на шпагахъ, — только за его замѣчаніе, когда Карлосъ отбилъ у него призъ, что «донъ Карлосъ соединяетъ талантъ съ трудолюбіемъ, что необходимо тому, кто самъ устраиваетъ свою будущность». Но вскорѣ послѣ того, когда этому же студенту, по его бѣдности, грозило исключеніе изъ университета, Жуанъ тайкомъ прокрался въ его отсутствіе къ нему въ комнату и положилъ четыре дуката (въ которыхъ и самъ нуждался) между страницъ его молитвенника.

Съ большимъ наружнымъ успѣхомъ, хотя и не обѣщавшая хорошаго въ будущемъ, проходила университская жизнь его брата, Карлоса. Непроизводительно тратилъ онъ свѣжія силы своего молодого ума надъ тяжелыми томами схолостическаго богословія, представлявшими въ сущности только плохую метафизику. Изученіе церковной казуистики было еще хуже, потому что тутъ уже было прямое развращеніе ума. Плохо идти тяжелымъ путемъ, который не приводитъ никуда; но еще хуже, когда этотъ путь представляетъ собою сплошную грязь, на каждомъ шагу пристающую къ ногамъ путника.

Къ его счастью, а можетъ и на его бѣду, донъ Карлосъ представлялъ для своихъ преподавателей удивительный сырой матеріалъ, изъ котораго можно было выработать будущаго выдающагося, даже великаго церковнаго дѣятеля. Онъ явился къ нимъ невиннымъ, правдивымъ, одареннымъ любящимъ сердцемъ мальчикомъ. У него были способности; острый воспріимчивый умъ, благодаря которому онъ легко пробирался чрезъ запутанныя дебри схоластики. И нужно отдать справедливость его наставникамъ, развившимъ до необычайной остроты это умственное оружіе, которое подобно знаменитому мечу Саладина могло однимъ ударомъ разсѣкать самую тонкую газовую ткань. Каково только было вести борьбу при помощи одного этого оружія съ чудовищемь, охранявшимъ золотыя яблоки правды? Но это было празднымъ вопросомъ; потому что правда представлялась этимъ воспитателямъ какою-то роскошью, о которой Карлосъ не долженъ былъ и думать. Не исканіе правды, а того, что лучше для церкви, для него, для его семейства, — вотъ что ставилось передъ нимъ какъ цѣль жизни.

Онъ обладалъ воображеніемъ, изобрѣтательностью и находчивостью. Все это были прекрасныя сами по себѣ качества; но онѣ являлись крайне опасными, когда въ соединеніи съ ними было притуплено всякое сознаніе правды. Карлосъ былъ робокъ, подобно большинству впечатлительныхъ, рефлективныхъ натуръ, а также можетъ быть и по физической слабости. И въ эти грубыя времена церковь представляла собою единственную карьеру гдѣ робкій человѣкъ не только могъ избѣжать позора, но и достигнуть почестей. На службѣ ея, недостатокъ мужества болѣе чѣмъ вознаграждался умственными силами. Не покидая своей кельи или капеллы, не подвергая опасности свою жизнъ, служитель ея могъ достигнуть всякихъ почестей, славы и богатства, конечно при соблюденіи одного условія, чтобы его болѣе развитой умъ могъ руководить грубыми вооруженными мечемъ руками, или (что было еще лучше) повелѣвавшею ими коронованною головою.

Въ этомъ самомъ университетѣ могла быть небольшая группа студентовъ (и такіе дѣйствительно тамъ были нѣсколько лѣтъ раньше), задававшихся другими цѣлями, и которые занимались пріобрѣтеніемъ другого рода знаній. Но «библистовъ», какъ ихъ называли, было въ это время немного и они скрывались въ массѣ; такъ что Карлосу, во все время пребыванія въ университетѣ, ни разу не пришлось столкнуться съ кѣмъ либо изъ нихъ. Изученіе еврейскаго, и даже греческаго языка, въ это время не поощрялось; по распространенному между испанскими католиками понятію съ ними соединялось представленіе о зловредной «ереси». Карлосу въ голову не приходило выйти изъ намѣченной для него колеи, по которой онъ шелъ съ такимъ успѣхомъ, оставляя за собою почти всѣхъ своихъ товарищей.

Но Жуанъ и Карлосъ не забывали своей старой мечты; хотя подъ вліяніемъ расширившагося круга знаній, она измѣнилась въ своихъ подробностяхъ. По крайней мѣрѣ Карлосъ уже не былъ такъ увѣренъ въ существованіи Эль-Дорадо; хотя его, какъ и его брата, не покидала твердая рѣшимость проникнуть тайну, скрывавшую судьбу ихъ отца и розыскать его живого или мертваго. Любовь и довѣріе, существовавшее между братьями, только усилились съ годами и представляли собою самое трогательное зрѣлище.

Ихъ однообразная жизнь изрѣдка прерывалась только праздничными поѣздками въ Севилью, которыя не оставались безъ послѣдствій.

Наступило лѣто 1556 г. Великій Карлъ, бывшій недавно повелителемъ Германіи и королемь, снялъ съ себя тяжелое бреня правленія и собирался въ пріятное уединеніе монастыря св. Юста, для умерщвленія плоти и приготовленія къ близившемуся концу, какъ думало большинство его подданныхъ; но въ дѣйствительности, — чтобы пить, ѣсть и веселиться, на сколько еще позволяли его изможженные — духъ и тѣло. Въ это время нашъ молодой Жуанъ, полный надеждъ и силъ, съ открывавшимся передъ нимъ цѣлымъ міромъ, получилъ наконецъ давно ожидаемое назначеніе въ арміи новаго испанскаго короля, Филиппа II.

Братья только что кончили свой скромный обѣдъ, въ довольно красивой комнатѣ, занимаемой ими въ Алькалѣ. Жуанъ отодвинулъ отъ себя кубокъ, который только что хотѣлъ наполнить Карлосъ, и въ задумчивости игралъ съ дынною коркою.

— Карлосъ, — сказалъ онъ, не подымая глазъ, — помни то, объ чемъ мы говорили, — потомъ онъ прибавилъ едва слышнымъ, полнымъ чувства голосомъ, — и тогда да не забудетъ тебя Богъ.

— Конечно, братъ; хотя тебѣ нечего опасаться.

— Нечего опасаться! — и его глаза заблистали постарому. — Развѣ потому только, что ради эгоизма моей тетки и тщеславія кузинъ, она не должна появляться ни въ театрѣ, ни на балахъ, ни на праздникахъ боя быковъ? Достаточно ей показаться на Аламедѣ или на мессѣ, чтобы у меня явилось множество соперниковъ.

— Но все же дядя расположенъ къ тебѣ, и сама донна Долоресъ врядъ ли измѣнится, когда ты вернешься прославленный домой, мой Рюи.

— Тогда, братъ, слѣди за всѣмъ въ мое отсутствіе и скажи, что слѣдуетъ, когда настанетъ время. Ты вѣдь такъ хорошо съумѣешь сдѣлать это. Тогда я буду спокоенъ и весь отдамся благородному дѣлу сокрушенія враговъ моего законнаго повелителя.

Тутъ онъ всталъ изъ-за стола, надѣлъ новую толедскую шпагу съ вышитою перевязью, набросилъ на плечи короткій пунцовый плащъ и накрыль черные кудри сѣрымъ бархатнымъ montera. Донъ Карлосъ вышелъ вмѣстѣ съ нимъ, они сѣли на лошадей, которыхъ держалъ подъ уздцы мальчикъ изъ ихъ родной деревни и поѣхали рядомъ по улицѣ и изъ воротъ Алькалы. Восхищенные взгляды и добрыя пожеланія товарищей сопровождали донъ-Жуана.

V.

Увлеченіе донъ-Карлоса.

Послѣ отъѣзда брата, Алькала показалась крайне скучною донъ-Карлосу Альварецъ; къ тому же онъ почти окончилъ свою блестящую университетскую карьеру. Теперь онъ поспѣшилъ сдать экзаменъ на степенъ лиценціата богословія. Сообщая объ этомъ своему дядѣ, онъ добавилъ, что ему пріятно было бы промежутокъ времени до своего посвященія, провести въ Севильѣ, гдѣ онъ могъ посѣщать лекціи знаменитаго Фра-Константино Пинче де-ля-Фуэнте, профессора теологіи въ коллегіи этого города. Но въ дѣйствительности къ этому побуждала его не столько жажда пріобрѣтенія дальнѣйшихъ знаній, сколько послѣдній завѣтъ брата; тѣмъ болѣе, что до него дошли слухи въ Алькалѣ, вызывавшіе необходимость его личнаго наблюденія.

Онъ скоро получилъ дружескій отвѣтъ отъ дяди, предлагавшаго ему располагать его домомъ какъ своимъ, на сколько времени онъ пожелаетъ. Однако, какъ не былъ донъ Мануэлъ доволенъ успѣхами и прилежаніемъ племянника, предлагаемое имъ гостепріимство не было вполнѣ безкорыстнымъ. Онъ считалъ, что Карлосъ могъ оказать важную услугу одному изъ членовъ его семейства.

Это семейство состояло изъ свѣтской тщеславной красавицы-жены, трехъ сыновей, двухъ дочерей и сироты племянницы жены, донны Беатрисы де-Лавелла. Два старшіе сына представляли копію съ своего отца, походившаго, если сказать правду, болѣе на буржуа, чѣмъ на кавалера. Родись онъ гдѣ нибудь на низинахъ Голландіи или въ одномъ изъ закоулковъ Лондона, будь онъ простымъ Гансомъ или Томасомъ — при его прирожденныхъ вкусахъ и способностяхъ, онъ честнымъ трудомъ достигъ бы богатства. Но на его несчастье онъ былъ донъ Мануэль Альварецъ и въ жилахъ его текла благороднѣйшая испанская кровь; почему всякій трудъ казался ему крайне унизительнымъ, не исключая и торговаго дѣла. Только одного рода торговыя операціи были открыты для этого нуждающагося, алчнаго, но гордаго гранда. Къ сожалѣнію, онѣ-то и были дѣйствительно унизительнымъ дѣломъ, — торговля казенными мѣстами, доходами и сборомъ податей. Государственная казна подвергалась разграбленію; народъ, особенно бѣднѣйшій классъ, выносилъ самыя жестокія притѣсненія. Въ выигрышѣ отъ этого оставался только алчный взяточникъ, презиравшій по своему рожденію всякій трудъ, но не стыдившійся красть и обманывать.

Младшій донъ Мануэль и донъ Бальтазаръ Альварецъ охотно были готовы идти по стопамъ своего отца. Изъ двухъ блѣднолицыхъ, черноглазыхъ дочерей одна уже была замужемъ, другая также намѣревалась устроить свою судьбу во вкусѣ своихъ родителей. Но младшій сынъ, донъ Гонзальво, рѣзко выдѣлялся изъ всей семьи. Онъ не былъ представителемъ своего отца, но своего дѣда, какъ часто бываетъ въ семьяхъ, когда характеры передаются черезъ поколѣніе. Первый графъ де-Нуэра былъ отчаянный военный авантюристъ, сражавшійся въ первыхъ мавританскихъ войнахъ; это былъ человѣкъ съ саммый дикими, необузданными страстями. Въ восемнадцать лѣтъ Гонзальво былъ совершеннымъ портретомъ дѣда; и кажется не происходило ни одного буйства въ большомъ городѣ, въ которомъ онъ не былъ бы замѣшанъ. Въ продолженіе двухъ лѣтъ онъ былъ позоромъ семьи и постоянно возмущалъ покой своего благоразумнаго и степеннаго отца.

Внезапно въ немъ произошла рѣзкая перемѣна. Онъ совершенно измѣнился; сталъ тихій въ поведеніи: предался занятіямъ и въ короткое время сдѣлалъ удивительные успѣхи; онъ обнаружилъ даже то, что окружающіе называли «благочестивымъ настроеніемъ». Но эти благіе симитомы продолжались недолго и исчезли съ такою же быстротою и внезапностью, какъ и появились. Не прошло года, какъ онъ уже возвратился къ прежнимъ привычкамъ и пуще прежняго отдался всякому буйству и разврату.

Отецъ рѣшился добыть ему назначеніе въ армію и послать на войну. Неожиданный случай разрушилъ его намѣреніе. Въ тѣ времена многіе изъ представителей знатной молодежи не гнушались стяжать опасные лавры на аренѣ боя бывовъ. Роль матадора, исполняемую теперь наемными браво нисшаго класса, часто брали на себя члены самыхъ аристократическихъ семействъ. Гонзальво уже не разъ отличался на этихъ опасныхъ игрищахъ, благодаря своей храбрости и присутствію духа. Но онъ уже слишкомъ часто испытывалъ судьбу. Какъ-то разъ разъяренный быкъ сбросилъ его съ лошади и истерзалъ рогами. Онъ спасся отъ смерти, но на всю жизнь остался изувѣченнымъ калѣкой, осужденнымъ на бездѣйствіе и страданіе.

Отецъ считалъ, что теперь хорошая пребенда была бы самымъ подходящимъ для него дѣломъ и убѣждалъ его сдѣлаться служителемъ церкви. Но изувѣченный юноша обнаруживалъ сильное отвращеніе къ такому шагу; и донъ Мануэль надѣялся, что Карлосъ можетъ благопріятно повліять на него своими убѣжденіями относительно пріятности и покоя той жизни, которая ему самому предстояла.

Благодаря природному добродушію, Карлосъ невольно вошелъ въ планы дяди. Онъ искренно сожалѣлъ своего кузена и всякими способами старался развлечь и утѣшить его. Но Гонзальво съ грубостью отвергалъ всѣ его попытки въ этомъ направленіи. Въ его глазахъ юноша, предназначенный служенію алтаря, былъ только въ половину мужчина, неспособный понять ни его стремленій, ни страстей, и потому не имѣвшій права разсуждать объ этомъ.

— Сдѣлаться попомъ! — воскликнулъ онъ какъ-то; — я пожалуй скорѣе готовъ обратиться въ турка. Нѣтъ, кузенъ, я не изъ благочестивыхъ… ты ужь лучше помолись за меня Maдоннѣ, если тебѣ это нравится. Можетъ быть твои молитвы дойдутъ лучше, чѣмъ дошли мои въ тотъ несчастный праздникъ св. Ѳомы, передъ выходомъ на арену.

Карлосъ, хотя и самъ неособенно богомольный, пришелъ въ ужасъ отъ такихъ словъ.

— Будь остороженъ, кузенъ, — сказалъ онъ; — твои слова похожи на богохульство.

— А твои напоминаютъ попа, которымъ ты уже сдѣлался въ половину, отвѣчалъ Гонзальво. У нихъ всегда на языкѣ, когда вы разсердите ихъ: — «Несомнѣнная ересь! Отьявленное богохульство». А потомъ уже — «Святая инквизиція и желтое Санъ-Бенито»! Какъ только тебѣ, въ своей святости, не вздумалось угрожать мнѣ этимъ.

Кроткій Карлосъ ничего не отвѣчалъ ему, что еще пуще раздражило Гонзальво, котораго ничто такъ не выводило изъ себя, какъ сознаніе, что ему, благодаря его слабости, уступаютъ, точно женщинѣ или ребенку.

— Но святые стоятъ за служителей церкви, — продолжалъ онъ ироническимъ тономъ; — добрые простодушные люди, они даже не знаютъ своего собственнаго дѣла! Иначе они вездѣ пронюхали бы ересь. Чему поучаетъ каждый праздникъ твой Фра-Константино, въ своей громадной церкви, съ тѣхъ поръ, какъ его сдѣлали главнымъ каноникомъ?

— Онъ проповѣдуетъ непогрѣшимое католическое ученіе, — отвѣчалъ Карлосъ, въ свою очередъ обиженный нападками на его учителя; хотя онъ и неособенно интересовался его поученіями, болѣе касавшимися такихъ вопросовъ, съ которыми онъ былъ мало знакомъ. — Но слушать твои разсужденія объ ученіи все равно, что внимать словамъ слѣпца, толкующаго о цвѣтахъ.

— Если я слѣпой, разсуждающій о цвѣтахъ, тогда ты глухой, говорящій о звукахъ, — отвѣчалъ его кузенъ. — Разскажи мнѣ, если съумѣешь, что за ученіе проповѣдуетъ твой Фра-Константино и чѣмъ оно отличается отъ лютеранской ереси? Я готовъ прозакладывать свою золотую цѣпь съ медальономъ на твой новый бархатный плащъ, что ты самъ во время пересказа наговоришь столько еретическихъ словъ, сколько ростетъ орѣховъ въ Барцелонѣ!

Хотя Гонзальво нѣсколько преувеличивалъ, но въ словахъ его была доля правды. За предѣлами діалектическихъ хитросплетеній, которымъ выучила его школа, противнику его также трудно было бороться съ нимъ, какъ и всякому непосвященному человѣку. И Карлосъ не могъ изложить ученіе Фра-Константино, уже потому — что онъ самъ не понималъ его.

— Вотъ какъ, кузенъ! — воскликнулъ онъ, задѣтый за живое, потому что вопросъ касался его богословской учености. — Ужь не приравниваешь ли ты меня къ босоногому монаху или къ деревенскому попу? Меня… котораго только два мѣеяца какъ увѣнчали лаврами за побѣду на диспутѣ объ ученіи Рэймонда Лулли!

Хотя Карлосъ и испытывалъ нѣкоторое огорченіе въ своихъ неудачныхъ попыткахъ повліять на Гонзальво, но онъ скоро утѣшился, благодаря успѣху его дипломатіи по отношенію въ доннѣ Долоресъ.

Нестолько по возрасту, сколько по нраву и характеру Беатриса была совершеннымъ ребенкомъ. До сихъ поръ ее намѣренно держали взаперти, опасаясь, чтобы она своей красотой не затмила кузинъ. Вѣроятно ее отдали бы въ какой нибудь монастырь, если бы оставленное ей приданое было достаточно велико для пожертвованія въ одно изъ аристократическихъ учрежденій подобнаго рода.

— И какая жалость, — думалъ Карлосъ, — было бы запереть такой роскошный цвѣтокъ, чтобы онъ завялъ въ какомъ нибудь монастырскомъ саду.

Онъ пользовался всякимъ случаемъ видѣться съ ней, насколько то позволяли проникнутые строгой церемоніей нравы времени и страны. Часто стоялъ онъ около ея стула, наблюдая румянецъ, быстро покрывавшій ея смуглыя щеки, въ то время, какъ онъ говорилъ ей о Жуанѣ. Ему не надоѣдало постоянно разсказывать ей о храбрости и великодушіи Жуана. Такъ при послѣдней его дуэли пуля пролетѣла сквозь его беретъ и оцарапала ему голову, но онъ только поправилъ свои локоны и замѣтилъ улыбаясь, что если добавить золотую цѣпь съ медалъономъ, то попорченный выстрѣломъ его головной уборъ будетъ нисколько не хуже новаго. Потомъ онъ распространялся о его добротѣ къ побѣжденному и радовался впечатлѣнію, произведенному его краснорѣчіемъ на слушательницу, не только ради себя, но и ради брата.

Все это было такъ привлекательно, что онъ не разъ возвращался къ такимъ разговорамъ, помимо того побужденія, что исполнялъ принятую на себя священную обязанность.

Кромѣ того, онъ скоро замѣтилъ, что въ ясныхъ глазахъ, преслѣдовавшихъ его теперь во время сна, стала замѣтна грусть, благодаря заточенію, въ которомъ держали ихъ обладательницу. И ему удалось доставить доннѣ Беатрисѣ нѣкоторыя развлеченія. Онъ уговорилъ тетку и кузинъ брать ее съ собою во время выѣздовъ въ свѣтъ, и тутъ онъ всегда былъ ея преданнымъ кавалеромъ. Въ театрѣ, на балахъ, во время многочисленныхъ церковныхъ празднествъ, на прогулкахъ — онъ былъ постояннымъ спутникомъ донны Беатрисы.

Въ такихъ пріятныхъ развлеченіяхъ прошли незамѣтно недѣли и мѣсяцы. Никогда еще онъ не чувствовалъ себя столь счастливымъ.

— Въ Алькалѣ было не дурно, — думалъ онъ, — но въ Севилъѣ въ тысячу разъ лучше. Вся моя жизнь доселѣ кажется мнѣ сномъ, теперь только я проснулся.

Увы! Онъ не проснулся, но, напротивъ, былъ охваченъ самымъ обманчивымъ, увлекательнымъ сновидѣніемъ.

Ни онъ самъ, никто не подозрѣвалъ того очарованія, въ которомъ онъ находился. Но всѣ замѣтили его веселое, привлекательное обхожденіе и что онъ похорошѣлъ. Имя Жуана все рѣже и рѣже встрѣчалось въ его разговорѣ и въ то же время постепенно изглаживалось и воспоминаніе объ немъ. Онъ также охладѣлъ въ своимъ занятіямъ и рѣдко, какъ по обязанности, ходилъ слушать поученія Фра-Константино; между тѣмъ какъ его «посвященіе» казалось уже чѣмъ-то отдаленнымъ, почти неосуществимымъ. Въ дѣйствительности, онъ жилъ теперь только настоящимъ, не дуная о прошломъ и не помышляя о томъ, что будетъ впереди.

Въ самомъ разгарѣ его опьяненія произошелъ одинъ незначительный случай, подѣйствовавшій на него, какъ тотъ моментальный холодъ, который мы ощущаемъ, когда солнце зайдетъ за облако во время жаркаго весенняго дня.

Его кузина, донна Инеса, уже болѣе года была замужемъ за богатымъ севильскимъ синьоромъ, донъ Гарціа Рамиросъ. Какъ-то утромъ Карлосъ зашелъ къ ней съ какимъ-то незначительнымъ порученіемъ отъ донны Беатрисы и нашелъ ее въ большомъ горѣ по случаю болѣзни ея ребенка.

— Не сходить ли мнѣ за докторомъ? — спросилъ онъ, хорошо зная, что въ такихъ случаяхъ нельзя разсчитывать на поспѣшность испанской прислуги.

— Вы сдѣлаете мнѣ большое одолженіе, другъ мой, — сказала разстроенная молодая мать.

— Но кого позвать? — спросилъ Карлосъ. — Нашего фамильнаго врача или дона Гарціа?

— Непремѣнно врача дона Гарціа, доктора Кристобалъ Лозаду. Всѣ прочіе врачи въ Севильѣ ничего не стоятъ противъ него. Знаете вы его квартиру?

— Да. Но если его нѣтъ дома или онъ занятъ?

— Онъ долженъ придти во что ни стало. Мнѣ не нужно другого. Онъ уже разъ спасъ жизнь моего сокровища. Если бы только мой несчастный братъ обратился къ нему. Идите скорѣе, кузенъ, и, ради Бога, приведите его скорѣе.

Карлосъ не терялъ времени, но, придя на квартиру врача, не засталъ его дома, хотя было еще рано. Оставивъ записку, онъ направился къ знакомому, жившему въ предмѣстьѣ Тріана. Онъ проходилъ мимо севильскаго собора, съ его сотнями башенокъ и удивительной мавританской Джиральдой, высоко поднимающейся надо всѣмъ въ ясное южное небо. Ему пришло въ голову, что нѣсколько Ave, прочитанныхъ въ соборѣ, послужатъ только на пользу ребенка и въ утѣшеніе его матери. Онъ вошелъ въ соборъ и направился къ разукрашенной Maдоннѣ съ Младенцемъ на рукахъ, тогда, бросивъ случайный взглядъ по сторонамъ, увидѣлъ самого доктора, фигура котораго ему была хорошо знакома, такъ какъ онъ часто встрѣчалъ его между посѣтителями проповѣдей Фра-Константино. Лозадо ходилъ взадъ и впередъ по одному изъ придѣловъ собора, въ обществѣ какого-то синьора величаваго вида.

Приблизившись въ нимъ, Карлосъ убѣдился, что ему еще не приходилось встрѣчать этого человѣка ни въ одномъ изъ публичныхъ мѣстъ и, судя по этому, а также по особому покрою его платья, распространенному въ сѣверной Испаніи, онъ заключилъ, что это долженъ быть пріѣзжій, осматривавшій изъ любопытства соборъ. Прежде чѣмъ онъ подошелъ, двое мужчинъ остановились въ нему спиною и стали смотрѣть въ задумчивости на висѣвшіе надъ ними ужасные ряды красныхъ и желтыхъ Санъ-Бенито или поеаянныхъ одѣяній, въ которыя облекали приговоренныхъ къ сожженію инквицизіей.

— Неужто они не найдутъ, — думалъ Карлосъ, — другого предмета болѣе достойнаго вниманія, кромѣ этихъ отвратительныхъ памятниковъ стыда и грѣха, въ которые были облечены разные колдуны, богохульники, мавры и жиды передъ тѣмъ, какъ они окончили свою позорную жизнь.

Вниманіе незнакомца было повидимому привлечено однимъ громадныхъ размѣровъ одѣяніемъ. Даже Карлосъ былъ раньше пораженъ его величиной и полюбопытствовалъ прочесть надпись, которую запомнилъ, потому что въ ней заключалось любимое имя Жуана, — Родриго. Надпись эта гласила: «Родриго Валеръ, гражданинъ Ледривса и Севильи; вѣроотступнивъ и лжеучитель, выдававшій себя за Божія посланника». Когда онъ сталъ приближаться въ нимъ, онъ ясно услышалъ. какъ докторъ Лосадо сказалъ, обращаясь въ своему товарищу и все еще не спуская глазъ съ Санъ-Бенито: — Да, синьоръ; и также графъ де-Нуэра, донъ Жуанъ-Альварецъ.

Донъ Жуанъ-Альварецъ! Какая могла существовать связь между именемъ его отца и этимъ отвратительнымъ одѣяніемъ? Что могъ знать докторъ о человѣкѣ, который былъ почти неизвѣстенъ своимъ собственнымъ дѣтямъ. Карлосъ былъ пораженъ и весь поблѣднѣлъ.

Въ этотъ моментъ докторъ повернулся и увидѣлъ его. Еслибъ ему измѣнило присутствіе духа, всегда отличавшее его, то онъ самъ обнаружилъ-бы сильное волненіе. Неожиданное появленіе человѣка, о которомъ мы только что говорили, всегда приводитъ насъ въ смущеніе, помимо ужаснаго значенія произнесенныхъ словъ. Но Лозадо остался хладнокровнымъ. Послѣ обмѣна обычныхъ привѣтствій, онъ освѣдомился, — не за нимъ ли пришелъ донъ Карлосъ и выразилъ надежду, что опасность не грозила никому изъ членовъ его благородной фаниліи.

Карлосъ почувствовалъ облегченіе, когда ему пришлось сказать, что заболѣлъ малютка его кузины. — Вы сдѣлаете для насъ большое одолженіе, — прибавилъ онъ, — если придете теперь-же. Донна Инеса очень тревожится.

Докторъ выразилъ согласіе и, обращаясь къ своему товарищу, съ почтительнымъ видомъ извинился, что ему придется оставить его.

— Требованіе о помощи больному ребенку стоитъ прежде всего, — сказалъ незнакомецъ. — Идите докторъ, и да благословитъ Богъ ваше искусство.

Карлосъ былъ пораженъ благородствомъ манеры незнакомца, въ свою очередь заинтересовавшагося участіемъ юноши къ больному ребенку. Но обмѣнявшись мимолетнымъ взглядомъ, они разошлись, нисколько не подозрѣвая, что имъ еще придется встрѣтиться.

Имя его отца, произнесенное при такихъ обстоятельствахъ, возбудило какое-то безотчетное безпокойство въ сердцѣ Карлоса. Онъ зналъ уже довольно для того, чтобы пошатнулась его дѣтская вѣра въ безупречную добродѣтель его отца. Что еслибъ оказалось, что судьба его таинственно связана съ этимъ осужденнымъ еретикомъ? Вѣдь черное искусство магіи было не такъ далеко отъ алхиміи. Онъ слышалъ, что его отецъ иногда занимался ею, хотя и не изучалъ ее серьезно. Иногда въ головѣ его и пробѣгала мысль, что «найденное Эль-Дорадо» было именно философскимъ камнемъ. Но въ этотъ періодъ его жизни личное чувство было такъ сильно пробуждено въ Карлосѣ, что незамѣтно для него поглощало все другое. И въ глубинѣ его сердца также возникло страстное желаніе, чтобы тайна, открытая отцомъ, сдѣлалась его достояніемъ.

Напрасная мечта! То золото, которое онъ жаждалъ и которое было ему нужно, ему пришлось добыть не изъ такой отдаленной страны, какъ Эль-Дорадо, и безъ помощи философскаго камня.

VI.

Увлеченіе донъ Карлоса продолжается.

Карлосу стоило не мало труда, чтобы разогнать мрачныя мысли, которыя пробудили въ немъ слова Лозадо. Но ему удалось это наконецъ; или вѣрнѣе сказать, этому много способствовали свѣтлые глаза и очаровательная улыбка донны Беатрисы.

Послѣ каждаго сна однако должно слѣдовать пробужденіе. Иногда самый легкій шумъ, самый пустой звукъ пробуждаетъ насъ отъ очаровательныхъ сновидѣній, въ которыхъ мы разыгрывали роль королей и императоровъ.

— Племянникъ донъ Карлосъ, — сказалъ ему какъ-то донъ Мануэль, — не пора-ли тебѣ подумать о томъ, чтобы выбрить тонзуру на твоей головѣ? ты уже достаточно ученъ для духовнаго, а въ богатомъ домѣ скоро накрываютъ на столъ.

— Вѣрно, сеньоръ дядя, — пробормоталъ Карлосъ съ испуганнымъ взглядомъ. — Но я еще не достигъ положеннаго возраста.

— Ничего, можно достать разрѣшеніе.

— Зачѣмъ такъ спѣшить? Время еще терпитъ.

— Не совсѣмъ такъ. Я слышалъ, что кюре въ Санъ-Луваръ уже глядитъ въ могилу. Это богатый приходъ и, мнѣ кажется, я знаю, гдѣ похлопотать объ немъ. Смотри же, не упусти жеребенка за недостаткомъ узды.

Съ этими словами донъ Мануэль вышелъ. Въ тотъ же моментъ Гонзальво, валявшійся на софѣ въ другомъ концѣ комнаты съ «Lazarillo-de-Tormes», первымъ испанскимъ романомъ того времени въ рукахъ, разразился громкимъ хохотомъ.

— Что такъ веселитъ тебя? — спросилъ Карлосъ, обращая въ нему свои задумчивые глаза.

— Ты самъ, другъ мой. Достаточно, глядя на тебя, чтобы сами святые въ соборѣ засмѣялись, стоя на своихъ пьедесталахъ. Вотъ ты стоишь предо мною блѣдный какъ мраморъ, — живой образъ отчаянія. Встряхнись! Что ты намѣренъ съ собою дѣлать? Возьмешь ли ты то, что хочешь, или пропустишь случай, а потомъ будешь плакать, что потерялъ его? Быть тебѣ попомъ или мужчиной? Дѣлай свой выборъ сейчасъ же, потому что ты не можешь быть сразу и тѣмъ, и другимъ.

Карлосъ не отвѣчалъ ему, да и не зналъ, что отвѣтить. Каждое изъ этихъ словъ находило отзвукъ въ его собственномъ сердцѣ; можетъ быть это, думалось ему, и былъ голосъ самого искусителя. Онъ быстро удалился въ свою комнату и заперся въ ней. Въ первый разъ въ жизни онъ чувствовалъ потребность въ уединеніи. Слова его дяди были для него ужаснымъ откровеніемъ. Онъ вполнѣ сознавалъ теперь себя; онъ зналъ, что любилъ, чего желалъ, или скорѣе, чего жаждалъ въ какой-то мучительной агоніи. Нѣтъ, никогда онъ не надѣнетъ рясы. Онъ долженъ назвать донну Беатрису де-Лавелла своей… своей предъ Божьимъ алтаремъ… или умереть.

Потомъ явилась мысль, отозвавшаяся внезапно болью въ его сердцѣ. Эта мысль должна была придти къ нему раньше, — онъ вспомнилъ о Жуанѣ. И при этомъ имени въ немъ пробудились воспоминанія, братская любовь и совѣсть, вступившія въ борьбу съ страстями.

Въ груди Карлоса, какъ часто бываетъ съ мягкими впечатлительными натурами, таились пылкія страсти; и когда онѣ просыпаются во всей своей силѣ, такимъ людямъ предстоятъ ужасныя минуты.

Если бы Карлосъ былъ непосредственной натурой, подобно своему брату, которому онъ собирался измѣнить, ему бы легко было выйти побѣдителемъ изъ этой борьбы, сохранивъ свою честь и не измѣнивъ братской любви. Но его семинарское воспитаніе страшно вредило ему. Ему внушали, что простыя, правдивыя отношенія между людьми не имѣютъ важнаго значенія. Ему указывали, какъ находить сотни прозрачныхъ причинъ, оправдывающихъ его поступки. Однимъ словомъ, его научили всевозможнымъ софизмамъ, при помощи которыхъ можно представить черное бѣлымъ и всякую неправду — истиной.

Благодаря живому воображенію онъ создавалъ въ умѣ всевозможные доводы, оправдывавшіе его поведеніе. Жуанъ никогда не любилъ такъ, какъ онъ; Жуану все равно; вѣроятно онъ уже забылъ донну Беатрису. Кромѣ того бѣсъ-искуситель шепталъ ему на ухо, что «вѣроятно тотъ никогда не вернется; его могутъ убить въ сраженіи». Но Карлосъ еще не упалъ такъ низко, чтобы послушаться этого злобнаго шепота; хотя теперь для него уже не было радостнымъ ожиданіе возвращенія брата. Но во всякомъ случаѣ, пусть Беатриса сама рѣшитъ между ними. И онъ говорилъ себѣ, что Беатриса отдаетъ ему предпочтеніе (откуда онъ зналъ это?) Справедливость требовала только, чтобы онъ постепенно приготовилъ Жуана въ ожидавшему его разочарованію. Это будетъ легко для него. Осторожно написанныя письма постепенно подготовятъ его къ перемѣнѣ въ Беатрисѣ; и ему настолько была извѣстна гордая, пылкая натура брата, чтобъ быть увѣреннымъ, что этимъ путемъ, разъ только возбуждена ревность, дѣло будетъ приведено къ желаемому концу.

Прежде, чѣмъ отвернуться съ отвращеніемъ отъ коварныхъ замысловъ Карлоса Альварецъ, слѣдуетъ вспомнить, что онъ былъ испанецъ (сынъ націи, вообще склонной въ интригамъ) и кромѣ того жилъ въ шестнадцатомъ вѣкѣ. Но важнѣе всего было то, что онъ былъ испанскій католикъ, подготовленный для церкви.

Онъ развивалъ свой планъ съ такимъ талантомъ и чувствоваль при этомъ такое наслажденіе, что это совершенно ослѣпило его и онъ не видѣлъ предательства и коварства, которыя были положены въ его основаніе.

Онъ искалъ свиданія съ Фра-Константино и умолялъ его дать ему рекомендательное письмо къ отшельнику-императору въ монастырь св. Юста, личнымъ капелланомъ котораго былъ великій каноникъ. Но этотъ краснорѣчивый проповѣднивъ, хотя отличался добротою и великодушіемъ, затруднился исполненіемъ его просьбы. Онъ обратилъ вниманіе Карлоса на то обстоятельство, что его императорское величество удалился въ свое уединеніе вовсе не для того, чтобы его безпокоили разными просьбами, и потому путешествіе въ монастырь св. Юста будетъ хуже чѣмъ безполезно. Карлосъ отвѣчалъ ему, что онъ вполнѣ взвѣсилъ всѣ трудности, съ которыми соединялось это предпріятіе; но что странность его поведенія оправдывается особыми обстоятельствами. Онъ слышалъ, что отецъ его, умершій до его появленія на свѣтъ, пользовался особымъ расположеніемъ его величества, и надѣялся, въ виду этого, встрѣтить милостивый пріемъ. Во всякомъ случаѣ онъ былъ увѣренъ, что получитъ къ нему доступъ чрезъ его мажордома, донъ Луи Квиксада, графа Виллагарція, который былъ другомъ ихъ дома. Онъ разсчитывалъ, благодаря милости его величества, получить мѣсто латинскаго секретаря или другое занятіе при дворѣ новаго короля, гдѣ, благодаря своему знанію латыни и своимъ способностямъ, онъ могъ добиться такого положенія, которое могло бы дать ему хотя бы скромныя средства для поддержанія сана, принадлежавшаго ему по рожденію. Хотя онъ былъ уже лиценціатомъ богословія и разсчитывалъ на хорошую карьеру въ церкви, но не желалъ вступить въ духовное званіе, такъ какъ имѣлъ въ мысляхъ женитьбу.

Фра-Константино въ душѣ сочувствовалъ молодому человѣку, тѣмъ болѣе, что онъ самъ, если вѣрить ходившимъ слухамъ, былъ когда-то точно въ такомъ же положеніи. Онъ порѣшилъ дѣло на томъ, что далъ ему общее рекомендательное письмо, въ которомъ указывалъ на его таланты и безпорочную жизнь, основываясь на своемъ десятимѣсячномъ знакомствѣ съ Карлосомъ. Письмо это Карлосъ присоединилъ къ множеству разныхъ, уже бывшихъ у него другихъ хвалебныхъ рекомендацій отъ докторовъ и профессоровъ университета Алькала.

Все это онъ заперъ въ шкатулку изъ кедроваго дерева, которая была положена вмѣстѣ съ запасомъ платья въ большой дорожный чемоданъ. Послѣ того онъ объявилъ своему дядѣ, что прежде, чѣмъ принять монашество, ему необходимо, за отсутствіемъ брата, предпринять поѣздку въ ихъ маленькое имѣніе и привести въ порядокъ дѣла.

Ничего не подозрѣвая, дядя одобрилъ его планъ и настоялъ на томъ, чтобы его сопровождало нѣсколько вооруженныхъ всадниковъ до Нуэры, куда Карлосъ дѣйствительно предполагалъ теперь проѣхать.

VII.

Разочарованіе.

Путешествіе отъ города апельсинныхъ рощъ до зеленыхъ склоновъ Сіерры-Морены должно было показаться восхитительнымъ донъ Карлосу Альварецъ. Онъ былъ полонъ надеждъ и почти не сомнѣвался въ успѣхѣ своихъ плановъ и достиженіи всѣхъ своихъ желаній. Онъ уже казалось чувствовалъ нѣжную руку донны Беатрисы въ своей, въ то время какъ они стоятъ предъ алтаремъ собора.

Но, по мѣрѣ того, какъ дни уходили, радостное чувство, наполнявшее его грудь, становилось слабѣе и уступало мѣсто мрачнымъ мыслямъ. Наконецъ онъ приблизился къ своему родному дому и въѣхалъ въ маленькую рощу пробковыхъ деревьевъ, гдѣ они дѣтьми играли съ Жуаномъ. Когда они были здѣсь въ послѣдній разъ, осенній вѣтеръ усыпалъ поблекшими листьями дорогу. Теперь онъ видѣлъ ярко-синее лѣтнее небо сквозь свѣжую листву. Но онъ сознавалъ себя въ этотъ моментъ иэмученнымъ и старымъ, и желалъ возвращенія дѣтскихъ дней, хотя ему едва было двадцать лѣтъ. Никогда уже болѣе онъ не могъ себя чувствовать счастливымъ вмѣстѣ съ Жуаномъ.

Мрачныя мысли его, однако, разсѣялись при видѣ собакъ, выбѣжавшихъ въ нему навстрѣчу съ радостнымъ лаемъ со двора замка. Тутъ были всѣ: Педро, Цина, Пепе, Грулло, Бутронъ… всѣмъ имъ далъ имена Жуанъ. Дальше онъ увидѣлъ фигуры стараго Діего и Долоресъ, привѣтствовавшихъ его у воротъ. Соскочивъ съ лошади, онъ поздоровался съ этими вѣрными слугами его дома и отвѣчалъ на ихъ разспросы о себѣ и Жуанѣ. Послѣ того, приласкавъ собакъ, разспросивъ по именамъ о всѣхъ слугахъ въ замкѣ и сдѣлавъ распоряженіе о надлежащемъ пріемѣ своего конвоя, онъ медленными шагами вошелъ въ большую, пустынную залу.

Его уже ждали въ замкѣ: онъ сбросилъ свой плащъ на руки Діего и сѣлъ въ кресло въ терпѣливомъ ожиданіи, пока слуги позаботятся устроить все нужное. Скоро явилась Долоресъ съ виномъ, хлѣбомъ и виноградомъ; но это было только merienda, родъ полдника, въ ожиданіи болѣе солиднаго ужина, который она приготовляла для своего молодого хозяина. Съ полчаса Карлосъ слушалъ ея разсказы о дѣлахъ замка и деревни, и пожалѣлъ, когда она наконецъ вышла изъ комнаты и оставила его наединѣ съ грустными мыслями.

Къ вечеру Долоресъ объявила ему, что ужинъ готовъ, добавивъ, что она накрыла столъ во внутренней маленькой комнатѣ, которую сеньоръ донъ Карлосъ вѣроятно предпочтетъ большой залѣ.

Эта маленькая комната еще болѣе залы напоминала ему Жуана. Но братья бывали здѣсь обыкновенно днемъ, теперь окно было завѣшено ковромъ и серебряная лампа проливала свой свѣтъ на обильно уставленный столъ съ бѣлоснѣжною скатертью и однимъ приборомъ для него.

Съ наступившими сумерками и одиночествомъ, его печаль возвратилась въ нему. Но природа дѣйствовала за него. Его отчаяніе смѣнилось теперь болѣе тихою грустью. Потокъ слезъ облегчилъ его наболѣвшее сердце. Съ первыхъ дѣтскихъ лѣтъ ему еще не приходилось такъ плакать.

Шумъ приближающихся шаговъ пробудилъ его. Онъ быстро вскочилъ и подошелъ въ окну, надѣясь, что въ полумракѣ останутся незамѣченными слѣды его слабости. Но это была только Долоресъ.

— Сеньоръ, — сказала она, быстро входя въ комнату, — не потрудитесь ли вы выйти къ людямъ изъ Севильи, которые пріѣхали съ вами? Они обижаютъ бѣднаго маленькаго погонщика муловъ и грозятся отнять его кладь.

Извощики съ кладью и погонщики муловъ, направляясь съ товаромъ изъ Ламанки черезъ Сіерру-Морену въ Андалузію, часто проѣзжали мимо замка и иногда останавливались тамъ. Карлосъ тотчасъ же пошелъ на призывъ Долоресъ.

— Гдѣ мальчикъ? — спросилъ онъ.

— Онъ не мальчикъ, сеньоръ, но мужчина, правда очень маленькій человѣкъ, но по своему мужеству могъ бы назваться великаномъ.

Это было вѣрно. На зеленой лужайкѣ позади замка, въ концѣ горной тропы, стояла кучка севильскихъ копейщиковъ, набиравшихся обыкновенно изъ среды городскаго отребья и большею частью мавританской крови. Посреди ихъ, положивъ руку на шею передняго изъ своихъ муловъ и поднявъ другую, чтобы придать большую выразительность своямъ словамъ, стоялъ погонщикъ. Это былъ маленькаго роста, худощавый, подвижный человѣкъ, одѣтый съ ногъ до головы въ каштановаго цвѣта кожу. Его мулы были тяжело нагружены; на каждомъ лежало по три большихъ мѣшка съ кладью, но за ними былъ видимо хорошій уходъ; кромѣ того они имѣли нарядный видъ съ ихъ украшеніями изъ ярко окрашенныхъ кисточекъ и бахромы и маленькими колокольчиками.

— Вы знаете, друзья, — говорилъ погонщикъ въ то время, какъ подошелъ Карлосъ, — мои мѣшки все равно что знамя у солдата; мы должны беречь ихъ какъ свою честь. Нѣтъ, нѣтъ! Вы можете взять его кошелекъ, жизнь, — все это къ вашимъ услугамъ; но вы не должны прикасаться къ его знамени, если вамъ дорога жизнь.

— Мой добрый пріятель, твои знамена, какъ ты ихъ называешь, будутъ здѣсь въ безопасности.

Погонщикъ муловъ повернулъ въ нему свое добродушное, честное лицо и сталъ благодарить его.

— Какъ тебя зовутъ? — спросилъ Карлосъ, — и откуда ты ѣдешь.

— Я Юліано, маленькій Юліано, обыкновенно такъ зовутъ меня, потому, какъ видите, ваше сіятельство, я не особенно великъ. Въ послѣдній разъ я выѣхалъ изъ Толедо.

— Вотъ какъ! Какой же ты везешь товаръ?

— Вещи не большія по размѣру, но очень цѣнныя, а везу я ихъ севильскому вупцу — Медель де-Эспиноза, если ваше сіятельство слышали о немъ. У меня есть зеркала совершенно въ новомъ родѣ; превосходной работы и вѣрныя какъ сталь.

— Мнѣ знакома лавка Эспинозы. Я часто бывалъ въ Севилъѣ, — сказалъ донъ Карлосъ, и его кольнуло въ сердце при воспоминаніи, какъ часто ему приходилось покупать тамъ разныя хорошенькія бездѣлушеи для донны Беатрисы. — Но, иди теперь за мной, другъ, и хорошій ужинъ вознаградитъ тебя за грубость этихъ молодцовъ. Андресъ, позаботься хорошенько о его мулахъ; это послужитъ тебѣ достойнымъ наказаніемъ за обиду ихъ хозяину.

— Тысячу разъ благодарю васъ, сеньоръ. Но, съ позволенія вашего сіятельства и не въ обиду пріятелю Андресъ, я уже лучше присмотрю самъ за скотиной. Мы старые товарищи; и скотина знаетъ мои привычки, а я ея.

— Какъ хочешь, другъ. Андресъ покажетъ тебѣ конюшню, а я скажу мажордому, чтобы объ тебѣ позаботились какъ слѣдуетъ.

— Опять я отъ чистаго сердца приношу вашему сіятельству мою нижайшую признательность.

Карлосъ вошелъ въ домъ, далъ нужныя приказанія Діего и возвратился въ свою комнату.

VIII.

Погонщикъ муловъ.

Когда Карлосъ вновь остался наединѣ съ своею печалью, онъ почувствовалъ, что она нѣсколько измѣнила свой характеръ. Такъ часто бываетъ, когда насъ отрываетъ отъ нашего горя какое-нибудь событіе внѣшняго міра.

Въ первый разъ Карлосу пришло въ голову, что онъ намѣревался крайне низко поступить съ своимъ братомъ. Онъ не только составилъ цѣлый коварный планъ измѣны, но стараясь добиться привязанности донны Беатрисы, уже началъ приводить его въ исполненіе. Хотя, съ тѣхъ поръ какъ восторжествовала лучшая сторона его натуры, прошло только нѣсколько часовъ, но они казались ему длиннымъ періодомъ времени. Теперь, можетъ быть и въ нѣсколько преувеличенномъ видѣ, онъ созналъ всю низость своего поведенія. И онъ, донъ Карлосъ Альварецъ, до сихъ поръ гордившійся не только своимъ именемъ, но и безупречною жизнью, краснѣлъ при одной мысли о томъ гнусномъ поступкѣ, который былъ готовъ совершить.

Долго сидѣлъ онъ съ разбитымъ сердцемъ, чувствуя себя совершенно не въ силахъ окончить свою пустую работу. Онъ пробовалъ приняться за повѣрку лежавшаго передъ нимъ счета, но не могъ сосредоточить свои мысли и машинально чертилъ кружки и квадраты на его поляхъ. Въ этотъ моментъ до него донеслись звуки пѣсни, распѣваемой на какомъ-то иностранномъ языкѣ. Прислушавшись, ему показалось, что это французскія слова и онъ предположить, что это вѣроятно напѣваетъ его скромный гость, погонщивъ муловъ на пути въ конюшню, чтобы взглянуть еще разъ на своихъ преданныхъ товарищей прежде чѣмъ лечь спать. Вѣроятно онъ имѣлъ прежде какое нибудь занятіе въ Пиринеяхъ и тамъ выучился по французски.

Поговорить съ кѣмъ нибудь постороннимъ казалось ему теперь самымъ подходящимъ дѣломъ, чтобы разогнать свои мрачныя мысли. Ему удобнѣе было разговаривать съ этимъ незнакомымъ человѣкомъ, чѣмъ съ Діего или Долоресъ, которые на столько знали и любили его, чтобы сразу открыть, что съ нимъ происходило что-то неладное. Онъ выждалъ пока не услышалъ его голоса подъ самымъ окномъ, потомъ потихоньку открылъ его и позвалъ погонщика муловъ. Тотъ сразу отозвался на его призывъ и Карлосъ открылъ дверь и ввелъ его въ свою комнату.

— Мнѣ показалось, — сказалъ онъ, — что вы напѣвали французскую пѣсню. Значитъ вы были во Франціи?

— Да, сеньоръ; я нѣсколько разъ переходилъ Пиринеи. Я былъ также въ Швейцаріи.

— Вы слѣдовательно видѣли много замѣчательныхъ мѣстъ и смотрѣли недаромъ, кажется. Не разскажете ли вы мнѣ, для препровожденія времени, о своихъ путешествіяхъ?

— Съ охотою, сеньоръ, — сказалъ погонщикъ, который при всей своей почтительности, обнаруживалъ такую развязность въ манерахъ, что ему должно быть уже не впервые, какъ думалъ Карлосъ, приходилось говорить съ благородными лицами. — Съ чего же мнѣ начать?

— Случалось вамъ проходсть черезъ Сантильяны, не бывали ли вы въ Астуріи?

— Нѣтъ, сеньоръ. Человѣкъ сразу всего не охватитъ: «Кто звонитъ въ колокола, тотъ не участвуетъ въ процессіи». Я хорошо знакомъ только съ дорогою отъ Ліона сюда; я бывалъ также въ Швейцаріи.

— Ну такъ разскажите мнѣ сперва о Ліонѣ. Сядьте, мой другъ.

Погонщикъ муловъ сѣлъ и началъ свой разсказъ, обнаруживая при этомъ много смышленности, обратившей на себя вниманіе Карлоса, который задавалъ ему много вопросовъ. И такъ они продолжали свою бесѣду, съ постепенно возростающимъ интересомъ, Карлосъ восхищался мужествомъ и энергіею погонщика, которыя тотъ обнаруживалъ при исполненіи своей обязанности, и съ удовольствіемъ слушалъ его оригинальныя и остроумныя замѣчанія. Кромѣ того его не мало поражали нѣкоторые признаки образованности и воспитанія, которые не встрѣчались среди людей этого класса. Онъ замѣтилъ также маленькую красивую руку, которую въ жару разговора, погонщикъ клалъ на столъ и которая, видимо привыкла владѣть не однимъ только кнутомъ. Ему бросилась въ глаза также другая вещь. Хотя въ разговорѣ Юліано попадались часто провинціализмы и народныя шутки, но не слышно было ни одного ругательства.

— Я никогда еще не видѣлъ погонщика муловъ, — думалъ Карлосъ, — у котораго бы въ каждыхъ двухъ сказанныхъ фразахъ не было съ полдюжины проклятій.

Юліано, съ другой стороны, наблюдалъ своего хозяина гораздо съ большей проницательностью, чѣмъ то думалъ Карлосъ. Во время ужина онъ узналъ отъ прислуги, что хозяинъ ихъ отличался добротою и кротостью, и что въ жизнь свою онъ никому не сдѣлалъ вреда. Зная все это, онъ невольно чувствовалъ симпатію къ молодому дворянину, мрачное выраженіе лица котораго обнаруживало какое-то сирытое горе.

— Вашему сіятельству вѣроятно уже надоѣли мои разсказы, — сказалъ онъ наконецъ. — Уже время мнѣ покинуть васъ для отдыха.

Дѣйствительно уже былъ поздній часъ.

— Прежде чѣмъ вы уйдете, — сказалъ ласково Карлосъ, — вы должны выпить со мною кубокъ вина.

Подъ рукою у него былъ только драгоцѣнный напитокъ, принесенный для него Долоресъ, и онъ сталъ разыскивать вторую чашу, потому что гордый кастильскій дворянинъ въ своей утонченной вѣжливости самъ хотѣлъ раздѣлить напитокъ съ своимъ гостемъ.

— Я уже достаточно пользовался гостепріимствомъ вашего сіятельства, — возразилъ Юліано, бывшій видимо воздержнымъ человѣкомъ.

— Это не должно служить вамъ помѣхою выпить за мое здоровье, — сказалъ Карлосъ, доставая небольшой охотничій кубокъ, забытый въ варманѣ его колета.

Послѣ того онъ наполнилъ большой кубокъ и подалъ его Юліано. Это было само по себѣ небольшое дѣло. Но до послѣдняго дня своей жизни Карлосу Альварецъ приходилось благодарить Бога, что онъ вложилъ въ его сердце подать ему эту чашу вина.

Погонщикъ муловъ поднялъ кубокъ къ своимъ губамъ.

— Да благословитъ васъ Богъ здоровьемъ и счастьемъ, благородный сеньоръ, — сказалъ онъ.

Карлосъ выпилъ также свою чашу не безъ удовольствія, чувствуя полный упадокъ силъ. Въ то время, когда онъ ставилъ ее на столъ, какое-то внутреннее чувство подтолкнуло его сказать, съ горькою улыбкою на устахъ:

— Счастье врядъ ли теперь встрѣтится со мною.

— Отчего же сеньоръ? Съ вашего позволенія, вы молоды, благородной семьи, добры, съ большими познаніями и талантами, какъ говорятъ мнѣ.

— Все это не помѣшаетъ человѣку быть несчастнымъ, — сказалъ откровенно Карлосъ.

— Да утѣшитъ васъ Богъ, сеньоръ!

— Благодарю за доброе пожеланіе, — отвѣчалъ Карлосъ съ нѣкоторою ироніей, сознавая, что онъ уже сказалъ лишнее. — У всѣхъ людей, я полагаю, есть свои горести, и всѣ переживаютъ ихъ. Такъ, безъ сомнѣнія, будетъ и со мною.

— Но Богъ можетъ дать вамъ утѣшеніе, — повторилъ Юліано съ особою искренностью въ голосѣ.

Пораженный его манерой Карлосъ задумчиво, но съ нѣкоторымъ любопытствомъ посмотрѣлъ на него.

— Сеньоръ, — продолжалъ Юліано, наклоняясь впередъ, искреннимъ, тихимъ голосомъ, — простите простому человѣку его простой вопросъ. Сеньоръ, знаете ли вы Бога?

Карлосъ замѣтно вздрогнулъ. Не сумасшедшій ли этотъ человѣкъ? Не можетъ быть; всѣ его прежнія слова доказываютъ противное. Это былъ видимо очень умный, мало ученый человѣкъ, говорившій съ простотою и искренностью ребенка. И теперь онъ задалъ чисто дѣтскій вопросъ, на который затруднится отвѣтомъ и мудрецъ. Совершенно поставленный въ тупикъ, Карлосъ рѣшилъ понять его въ самомъ простомъ смыслѣ.

— Да, — сказалъ онъ, — я изучалъ богословіе и получилъ ученую степень въ университетѣ Алькала.

— Позволю себѣ спросить ваше сіятельство, что означаетъ красивое слово богословіе?

— Вы сказали уже столько разумныхъ вещей, что меня удивляетъ, какъ вы не знаете этого. Наука о Богѣ.

— Въ такомъ случаѣ, сеньоръ, вы знаете только о Богѣ. Но это другое дѣло, — знать Бога? Я знаю много объ императорѣ Карлосѣ, что теперь въ Саньюстѣ; я могу вамъ разсказать исторію всѣхъ его войнъ. Но я никогда не видѣлъ его, тѣмъ менѣе, говорилъ съ нимъ. И далека отъ меня мысль, что онъ мой другъ, или увѣренность, что подохни мои мулы, или попадись я въ руки алгвазиламъ въ Кордовѣ за контрабанду, или случись со мною какая другая бѣда, — что я найду въ немъ защитника.

— Я начинаю понимать васъ, — сказалъ Карлосъ; и у него явилось подозрѣніе, что погонщикъ муловъ былъ переодѣтый монахъ. Но его длинные, черные волосы, безъ всякаго слѣда тонзуры, доказываютъ противное. — По вашимъ словамъ, — продолжалъ онъ, — только однимъ великимъ святымъ доступно познаніе Бога.

— Неужели сеньоръ! Развѣ это можетъ быть правдой? Потому что я слышалъ, что нашъ Господь Христосъ (при этомъ имени Карлосъ перекрестился, погонщикъ въ жару своихъ доводовъ забылъ сдѣлать это) явился въ міръ для того, чтобы научить людей познавать Его Отца и что для всѣхъ тѣхъ, которые искренно вѣрятъ, онъ открываетъ пути въ познанію Его.

— Откуда вы пріобрѣли такую странную ученость?

— Это простая и блаженная ученость, сеньоръ, — отвѣчалъ Юліано, уклоняясь отъ прямого отвѣта. — Потому что люди, познавшіе Бога, очень счастливы. Какія бы ихъ не одолѣвали внутреннія горести и печали, имъ всегда доступны радость и покой.

— Вы совѣтуете мнѣ искать успокоенія въ религіи? Дѣйствительно казалось страннымъ, чтобы простой погонщивъ муловъ могъ дать ему такой совѣтъ; но этотъ погонщикъ былъ не простой. — Я такъ и сдѣлаю, — добавилъ Карлосъ, — потому что поступаю на службу церкви.

— Нѣтъ, сеньоръ; не въ религіи искать покоя, но искать мира въ Богѣ, черезъ Христа, давшаго намъ познаніе о Немъ.

— Разница только въ словахъ, сущность одна и та же.

— Опять я повторяю, со всѣмъ моимъ почтеніемъ въ вашему сіятельству — не одна и та же. Только одинъ Христосъ — Богъ и Человѣкъ — можетъ дать счастье, въ которому рвется истерзанное сердце. Если насъ подавляютъ наши грѣхи, — Онъ говоритъ: — «Твои грѣхи прощаются тебѣ!» Если мы голодны, — Онъ нашъ хлѣбъ. Жаждемъ? — онъ наша живая вода. Страдаемъ? — онъ говоритъ: — «Придите ко Мнѣ всѣ страдающіе и обремененные, и Я дамъ вамъ покой!»

— Человѣкъ! Кто ты такой? Ты говоришь мнѣ изъ Священнаго Писанія. Развѣ ты знаешь по латыни?..

— Нѣтъ, сеньоръ, — отвѣчалъ кротко погонщикъ, опуская глава.

— Нѣтъ?

— Нѣтъ, сеньоръ, по чистой правдѣ. Но…

— Продолжай тогда.

Юліано поднялъ глаза на него, взоръ его свѣтился.

— Даете вы мнѣ слово дворянина, — не предать меня?

— Конечно, я не предамъ тебя.

— Я вѣрю вамъ, сеньоръ. Я не допускаю возможности, чтобы вы могли предать того, кто довѣряетъ вамъ.

Карлоса всего передернуло и онъ не выдержалъ спокойнаго, полнаго довѣрія взгляда погонщика.

— Хотя мнѣ неизвѣстны причины, вызывающія къ такой тайнѣ, — сказалъ онъ, — но я готовъ, если ты требуешь, поклясться на Святомъ Распятіи.

— Этого не нужно, сеньоръ; ваше честное слово стоитъ клятвы; хотя я и отдаю свою жизнь въ ваши руки, открывая вамъ, что я осмѣлился читать слова моего Господа на своемъ родномъ языкѣ.

— Ты значитъ еретикъ? — воскликнулъ Карлосъ, невольно отшатнувшись отъ него, какъ отъ зачумленнаго.

— Это зависитъ отъ того понятія, которое у васъ составилось объ еретикахъ, сеньоръ. Люди, стоявшіе куда выше меня, были заклеймены этимъ именемъ. Даже великаго проповѣдника, фра-Константино, на поученія котораго собирается высшее общество Севильи, враги его часто наэывали еретикомъ.

— Я жилъ въ Севильѣ, и слушалъ проповѣди фра-Константино, — сказалъ Карлосъ.

— Въ такомъ случаѣ вашему сіятельству извѣстно, что лучшаго христіанина нѣтъ въ цѣлой Испаніи. А между тѣмъ ходитъ молва, что онъ едва избѣжалъ преслѣдованія за ересь. Но довольно о людской молвѣ. Послушаемъ хоть разъ, что говоритъ Богъ. Его слова не введутъ насъ въ заблужденіе.

— Нѣтъ; конечно не священное писаніе — правильно истолкованное учеными и правовѣрными богословами. Но еретики по своему объясняютъ священный текстъ, извращаютъ и искажаютъ его.

— Сеньоръ, вы сами ученый; вы сами можете сравнить переводъ съ подлинникомъ и убѣдиться, на сколько это вѣрно.

— Но я не хочу читать еретическихъ сочиненій.

— Я также, сеньоръ. Но я сознаюсь, что читалъ слова моего Спасителя на моемъ родномъ языкѣ, что нѣкоторые темные и несвѣдущіе люди называютъ ересью; и благодаря имъ я, къ великому блаженству моей души, научился познавать Его и Отца. Я осмѣлюсь пожелать, сеньоръ, чтобы это знаніе и радостъ сдѣлались доступными и вамъ. — При этихъ словахъ глаза говорившаго загорѣлись и его простое лицо освѣтилось блескомъ энтузіазма.

Карлосъ былъ тронутъ. Послѣ минутнаго молчанія онъ сказалъ: — Еслибъ я могъ получить Слово Божіе на моемъ родномъ языкѣ, я не отказался-бы прочесть его. Еслибъ я нашелъ въ книгѣ какія нибудь еретическія неправильности или искаженія, я бы вычеркнулъ такія мѣста; или, въ случаѣ надобности, сжегъ-бы книгу.

— Я могу дать вамъ теперь-же Новый Завѣтъ Нашего Спасителя, недавно переведенный на Кастильскій языкъ Жуаномъ Перецъ, ученымъ человѣкомъ, хорошо знакомымъ съ греческимъ.

— Какъ, онъ съ вами? Тогда, ради Бога, давайте его поскорѣе; по крайней мѣрѣ я взгляну на него.

— Да будетъ это дѣйствительно во имя Божіе, сеньоръ, — сказалъ Юліано, выходя изъ комнаты.

Во время его отсутствія Карлосъ задумался объ этомъ странномъ приключеніи. Въ продолженіе своего разговора съ погонщикомъ, онъ ни въ чемъ не замѣтилъ признаковъ ереси, развѣ только — что у него было въ рукахъ испанское Евангеліе. При своемъ знаніи всѣхъ діалектическихъ тонкостей, онъ навѣрное уловилъ-бы его въ малѣйшей ереси. «Нуженъ очень умный еретикъ, чтобы обмануть меня», — подумалъ онъ въ своемъ ученомъ тщеславіи. Десятимѣсячное посѣщеніе лекцій фра-Константино не осталось однако безъ вліянія на расширеніе его взглядовъ. Онъ могъ прочесть Вульгату (латинскій переводъ Библіи) и въ Алькалѣ, еслибы захотѣлъ; какой же вредъ можетъ быть, если онъ посмотритъ другой переводъ того-же оригинала?

Онъ смотрѣлъ на Новый Завѣтъ какъ на весьма сильное, но опасное орудіе въ неумѣлыхъ рукахъ, которое можетъ погубить неосторожно прикоснувшагося въ нему человѣка и потому недозволеннаго высшею церковною властью; хотя въ рукахъ знающихъ людей, такихъ какъ онъ, — эта книга будетъ безвредна и даже полезна.

Но дѣло принимало другой видъ для бѣднаго человѣка, который принесъ ему эту книгу. Былъ-ли это сумасшедшій или еретикъ? Или можетъ быть подъ видомъ погонщика скрывался великій святой и анахоретъ? Но кто бы онъ ни былъ, очевидно одно, что онъ подвергалъ себя громадной опасности. И можетъ быть это происходило отъ его простоты и невѣжества. Карлосу оставалось только предостеречь его.

Онъ скоро возвратился и вынувъ маленькій коричневый томикъ изъ-подъ своей кожаной куртки, передалъ его молодому человѣку.

— Мой другъ, — сказалъ ласковымъ голосомъ Карлосъ, принимая отъ него книгу, — извѣстно ли вамъ, чему вы подвергаетесь, предлагая мнѣ эту книгу, или даже сохраняя ее у себя?

— Мнѣ это хорошо извѣстно, сеньоръ, — былъ спокойный отвѣтъ; и черные глаза погонщика твердо смотрѣли на него.

— Вы играете въ опасную игру… Теперь, конечно, вы въ безопасности. Но будьте осторожны. Вы можете попасть когда нибудь въ бѣду.

— Я не думаю объ этомъ, сеньоръ. Я буду свидѣтельствовать о Господѣ моемъ, пока Онъ дозволитъ. Когда я не буду нуженъ, Онъ призоветъ меня въ Себѣ.

— Да поможетъ вамъ Богъ. Я боюсь, вы бросаетесь сами въ огонь. И въ чему это?

— Для того, чтобы дать пищу голодному, воду — жаждущему, свѣтъ — пребывающимъ во тьмѣ, покой — страждущимъ и обремененнымъ. Сеньоръ, я разсчиталъ, чего это будетъ стоить, и заплачу охотно.

Помолчавъ съ минуту, онъ продолжалъ: — Я оставляю въ вашихъ рукахъ сокровище, купленное такою дорогою цѣною. Но только одинъ Богъ откровеніемъ Духа Своего можетъ открыть вамъ его истинную цѣну. Ищите Его, сеньоръ. Простите меня. Вы благородной семьи и ученый, а къ вамъ обращается бѣдный, невѣжественный человѣкъ. Но этотъ ничтожный человѣкъ рискуетъ своею жизнью для вашего спасенія и этимъ по крайности свидѣтельствуетъ искренность своего желанія — видѣть васъ когда нибудь стоящимъ по правую руку своего Господа. Прощайте, сеньоръ.

Онъ низко поклонился и прежде чѣмъ Карлосъ успѣлъ собраться съ мыслями, чтобы отвѣчать ему, онъ уже вышелъ изъ комнаты и затворилъ за собою дверь.

— Странное существо! — думалъ Карлосъ, — но я поговорю съ нимъ завтра утромъ. — При этомъ, незамѣтно для него самого, глаза его подернулись слезами; потому что мужество и самопожертвованіе, обнаруженныя погонщикомъ муловъ, нашли сочувственный отзвукъ въ его собственномъ сердцѣ. Можетъ быть, несмотря на всѣ противные признаки, онъ сумасшедшій или фанатическій еретикъ. Но во всякомъ случаѣ это былъ человѣкъ, готовый перенесть всевозможныя муки, изъ которыхъ смерть была самою легкою, чтобы доставить его ближнимъ то, что казалось ему счастьемъ. — Церковь врядъ ли имѣетъ болѣе преданнаго чѣмъ я въ числѣ сыновъ своихъ, — сказалъ вслухъ донъ Карлосъ Альварецъ, — но я все-таки прочту эту книгу.

Уже было поздно, онъ легъ въ постель и крѣпко заснулъ.

Онъ проснулся, когда уже вполнѣ разсвѣло и когда онъ вышелъ изъ своей спальни, для него уже приготовляли завтракъ.

— Гдѣ погонщикъ муловъ, который былъ здѣсь вчера вечеромъ? — спросилъ онъ Долоресъ.

— Онъ поднялся и ушелъ на зарѣ, — отвѣчала она. — Къ счастью у меня нѣтъ привычки валяться до разсвѣта; такъ что я захватила его въ то время, какъ онъ навьючивалъ своихъ муловъ и дала ему хлѣба, сыра и немного вина. Бойкій это человѣкъ и знаетъ свое дѣло.

— Жаль, что я не видѣлъ его до отъѣзда, — сказалъ вслухъ донъ Карлосъ. — Придется ли мнѣ еще разъ увидѣть его, — добавилъ онъ мысленно.

Карлосу Альварецъ пришлось еще разъ ясно увидѣть это лицо, но не при свѣтѣ солнца или въ лучахъ луны, а при заревѣ страшныхъ огней, которые были ужаснѣе тьмы египетской.

Маленькій Юліано (Juliano el Chico), или Юліано Гернандецъ не есть продуктъ вымысла. Эта личность принадлежитъ исторіи. Извѣстно, что въ вьюкахъ его муловъ, между лентами, кружевами и другими бездѣлушками, составлявшими видимую часть его товаровъ, были часто спрятаны многочисленные экземпляры перевода Новаго Завѣта Жуана Перетцъ, и что, несмотря на всѣ опасности, онъ самоотверженно исполнялъ добровольно принятую на себя обязанность и благополучно доставлялъ свой драгоцѣнный грузъ въ Севилью.

IX.

Долоресъ.

Великій современный поэтъ уподобилъ душу человѣческую путнику, вѣчно странствующему по свѣту съ посохомъ въ рукѣ, никогда не отдыхающему, въ вѣчномъ исканіи недостижимой цѣли и по временамъ восклицающему со стономъ: — «Нѣтъ, еще не здѣсь!» Его христіанскій коментаторъ указываетъ, что это з_д_ѣ_с_ь можетъ быть только найдено во Христѣ. Тотъ, кто нашелъ его — уже достигъ цѣли.

Вмѣстѣ съ тѣмъ миромъ, который осѣнилъ теперь душу Карлоса, расширилось и его знаніе. Новый Завѣтъ сталъ ему понятенъ съ первой до послѣдней страницы. Неясный съ пробѣлами очеркъ сдѣлался для него теперь прозрачной картиной, сквозь которую свѣтъ падалъ на его душу и каждое слово его сверкало какъ звѣзда.

Онъ часто читалъ эту книгу Долоресъ, оставляя ее въ предположеніи, что переводитъ съ латинскаго текста. Она слушала его внимательно, хотя ея печальное лицо дѣлалось при этомъ еще мрачнѣе. Она не дѣлала сама никакихъ замѣчаній, но благодарила его по окончаніи чтенія съ своею обыкновенною почтительною манерой.

— Благодарю, ваше сіятельство; я также приношу мои благодаренія Пресвятой Дѣвѣ, вложившей въ ваше сердце благочестіе, столь приличное вашему будущему сану.

— Подожди немного, Долоресъ, — сказалъ Карлосъ въ то время, какъ новая мысль мелькнула въ его головѣ; — странно, что до сихъ поръ я не подумалъ спросить тебя о моей матери.

— Такъ, сеньоръ. Когда вы оба съ донъ-Жуаномъ были дѣтьми, то разговаривая столько между собою о графѣ, вашемъ отцѣ, вы почти не вспоминали о вашей матери. Но будь она въ живыхъ, вы были бы ея любимцемъ, сеньоръ.

— А Жуанъ моего отца, — сказалъ Карлосъ, не безъ чувства ревности. — Должно быть отецъ болѣе походилъ на моего брата.

— Да, сеньоръ; онъ былъ храбрый и мужественный. Конечно, это не въ обиду вашему сіятельству; и вы можете быть мужественны не менѣе его, если нужно защитить кого вы любите. Но онъ любилъ прежде всего свой мечъ и копье и своего вѣрнаго коня. Онъ также увлекался путешествіями и приключеніями, и никогда не могъ долго оставаться въ одномъ и томъ же мѣстѣ.

— Правда ли, что онъ въ своей юности совершилъ путешествіе въ Индію?

— Это правда; и кромѣ того онъ сражался подъ знаменами императора въ Италіи и потомъ въ Африкѣ съ маврами. Разъ какъ-то его величество послалъ его съ какими-то порученіями въ Ліонъ и тамъ онъ встрѣтился съ моей госпожей. Послѣ того онъ переѣхалъ черезъ горы на нашу родину, сталъ ухаживать за ней и добился взаимности. Онъ привезъ свою молодую жену, — и такой красавицы трудно сыскать, — въ Севилью, гдѣ у него былъ великолѣпный дворецъ на Аламедѣ.

— Долго ли родители мои жили въ Севильѣ? — спросилъ онъ.

— Недолго, сеньоръ. Они вели тогда веселый образъ жизни, какъ подобало ихъ сану; вы знаете, сеньоръ, что вашъ отецъ обладалъ тогда громадными помѣстьями. Но скоро они оба устали отъ такой жизни. Госпожа моя любила свои горы, а господинъ…. но я едва могу передать, какая неожиданная перемѣна произошла въ немъ тогда. Одъ позабылъ о турнирахъ и празднествахъ и весь отдался изученію наукъ. Имъ обоимъ понравилось это тихое мѣсто! Здѣсь родился вашъ братъ донъ-Жуанъ и цѣлый годъ послѣ того ваши родители вели здѣсь самую счастливую жизнь, полную благочестія и строгаго порядка.

Карлосъ обратилъ свой задумчивый взглядъ на надпись на стеклѣ, и на его лицѣ мелькнуло особое выраженіе. — Вѣдь это была любимая комната моего отца? — сказалъ онъ.

— Да, сеньоръ. Конечно, домъ не былъ тогда въ такомъ видѣ, какъ теперь. Хотя все казалось просто, послѣ севильскаго дворца, съ его фонтанами, мраморными статуями и золочеными рѣшетеами; но все-же онъ былъ приличнымъ жилищемъ для господъ. Стекла были во всѣхъ окошкахъ, но потомъ онѣ побились, и мы рѣшили вынуть ихъ.

— Вы говорите, что мои родители вели благочестивую жизнь?

— Да, сеньоръ. Они были чрезвычайно жалостливы въ бѣднымъ и проводили значительную часть времени въ чтеніи священныхъ книгъ, какъ вы теперь сеньоръ. Но, Боже милостивый, я не знаю, что такое случилось съ ними; можетъ быть они не были достаточно внимательны, чтобы отдавать должное святой матери Церкви. Иногда мнѣ казалось также, что моя госпожа холодно относилась къ молитвамъ Мадоннѣ. Конечно въ глубинѣ души они были набожны, но не ѣздили постоянно на богомолье, не ставили свѣчъ, не исповѣдывались каждую минуту своему духовнику.

Лицо Карлоса покрылось краской и онъ устремилъ на Долоресъ вопросительный взгллдъ.

— Случалось ли моей матери читать вамъ, какъ я теперь? — спросилъ онъ.

— Она иногда читала мнѣ изъ священной книги. Все шло по-прежнему, когда однажды получилось письмо, кажется отъ самого императора, требовавшее вашего отца немедленно къ нему въ Антверпенъ. Все это держалось въ большомъ секретѣ, но моя госпожа, ваша мать, ничего не скрывала отъ меня. Графъ предполагалъ, что ему предстоитъ какая-то секретная миссія, требовавшая большого искусства и не лишенная опасности. Всѣ знали, что онъ любилъ такого рода порученія и съ успѣхомъ исполнялъ ихъ. Поэтому онъ весело простился съ моей госпожей, въ то время, какъ она стояла, провожая его, у тѣхъ воротъ, и маленькій донъ Жуанъ, наученный матерью, посылалъ ему поцѣлуи ручкой, когда онъ спускался по дорогѣ. Бѣдный малютка! ему уже не пришлось увидѣть своего отца. Еще большее горе ожидало бѣдную мать. Но время излечиваетъ все, кромѣ грѣха.

— Прошло три недѣли, или съ мѣсяцъ, когда въ воротамъ замка подъѣхали два доминиканскихъ монаха. Младшій изъ нихъ оставался съ нами въ большой залѣ, пока старшій, суроваго, величаваго вида человѣкъ, разговаривалъ наединѣ съ вашею матерью въ этой самой комнатѣ, гдѣ мы теперь сидимъ, — мѣстомъ смерти казалась она мнѣ съ тѣхъ поръ. Разговоръ продолжался не долго, когда я услышала крикъ, — такой ужасный крикъ, мнѣ кажется онъ и теперь раздается въ моихъ ушахъ. Я поспѣшила въ моей госпожѣ. Она была безъ памяти и прошло долго, пока чувства возвратились къ ней. Не смотрите на меня такъ пристально, сеньоръ; ваши глаза такъ похожи на ея… я просто не могу продолжать.

— Говорила ли она? Повѣрила ли тайну?

— Ничего, сеньоръ. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней съ ея губъ срывались только отрывочныя слова безъ всякой связи, какъ въ бреду, прерываемыя молитвами. И такъ до послѣдней минуты: она была такъ слаба, что едва могла принять послѣднее церковеое напутствіе и прошептать нѣсколько словъ объ оставляемыхъ бѣдныхъ малюткахъ. Оаа завѣщала, чтобы васъ, по желанію отца, назвали именемъ великаго императора, потомъ были слышны слова молитвы: «Господи возьми его… возьми его къ себѣ!» Докторъ Марко, бывшій при ней, считалъ, что слова эти относились къ несчастному только что появившемуся на свѣтъ младенцу, полагая, что ему будетъ лучше на небѣ, подъ покровомъ Мадонны и ангеловъ. Но я знала, что онѣ не относились въ вамъ.

— Бѣдная моя мать — да успокоитъ Богъ ея душу! Я увѣренъ, что она обрѣла теперь свой миръ въ Богѣ, — добавилъ въ полголоса донъ Карлосъ.

— И такъ проклятіе упало на вашъ домъ, сеньоръ; и ваше рожденіе было окружено такимъ горемъ. Но вы выросли съ донъ Жуаномъ бравыми мальчиками.

— Благодаря твоимъ нѣжнымъ заботамъ, вѣрная моя няня. Но скажи мнѣ, Долоресъ, правда ли, что ты никогда болѣе ничего не слышала о моемъ отцѣ?

— Отъ него — никогда. Объ немъ, — чему бы я вѣрила, — также никогда.

— И чему же ты сама вѣришь? — спросилъ съ живостью Карлосъ.

— Я ничего не знаю, сеньоръ. Я слышала только то, что извѣстно и вашему сіятельству, и больше ничего.

— Вѣришь ли ты, — объ чемъ мы всѣ слышали, — его смерти въ Индіи?

— Я ничего не знаю, сенъоръ, — повторила Долоресъ съ видомъ человѣка, упорно рѣшившагося молчать.

Но Карлосъ не далъ ей возможности избавиться отъ дальнѣйшихъ вопросовъ. Оба зашли слишкомъ далеко, чтобы остановиться на полпути и одинаково сознавали, что имъ уже болѣе не придется коснуться этого предмета. Онъ прикосвулся въ ея рукѣ и спросилъ, пристально смотря ей въ глаза:

— Долоресъ, увѣрена ли ты, что отецъ мой умеръ?

Видимо облегченная такой формой вопроса, она не колеблясь встрѣтила его взглядъ и отвѣчала искреннымъ тономъ:

— Такъ же увѣрена, какъ въ томъ, что сижу здѣсь. Да поможетъ мнѣ Богъ. — Послѣ нѣкотораго молчанія, она прибавила, собираясь уходить: — сеньоръ донъ Карлосъ, не оскорбляйтесь, если вамъ, благородному, молодому кавалеру, даетъ совѣтъ простая старая женщина, когда-то державшая васъ на рукахъ и которая любитъ васъ больше всѣхъ.

— Говори все что думаешь, дорогая моя няня.

— Тогда, сеньоръ, оставьте всякіе безполезные вопросы и мысли о судьбѣ вашего отца. «Въ прошлогоднихъ гнѣздахъ не найдешь птицъ» и «убѣжавшая струя не можетъ вертѣть мельницу». И я умоляю васъ, повторите тоже своему брату, когда представится случай. Смотрите впередъ, сеньоръ, а не назадъ. И да будетъ надъ вами благословеніе Божіе!

Долоресъ собралась уходить, но взглянувъ назадъ, остановилась въ нерѣшительности.

— Что такое Долоресъ? — спросилъ Карлосъ, надѣясь въ глубинѣ услышать какой нибудь слабый намекъ о томъ темномъ прошломъ, отъ котораго она умоляла его отвратить свои мысли.

— Простите, сеньоръ донъ Карлосъ… и она остановилась въ нерѣшительности.

— Не могу ли я что сдѣлать для тебя? — спросилъ Карлосъ ласковымъ, ободряющимъ голосомъ.

— Да, вы можете сеньоръ. Съ вашей ученостью и при помощи святой книги. Конечно, вы можете сказатъ мнѣ, нашла ли покой въ Богѣ душа Альфонса, умершаго безъ покаянія на полѣ битвы?

И такъ настоящее женское сердце, хотя и полное сочувствія съ другимъ, — все же въ концѣ концовъ, возвращалось къ своему старому горю.

Карлосъ неожиданно оказался въ весьма затруднительномъ положеніи.

— Я ничего не могу почерпнуть изъ моей книги по этому предмету, — сказалъ онъ немного подумавъ. — Но я увѣренъ, что ты можешь успокоиться на этотъ счетъ послѣ столькихъ лѣтъ искренней молитвы за него и заступничества церкви, къ которому ты прибѣгала.

— Вотъ все, что вы можете сказать мнѣ, — говорилъ ея долгій, полный ожиданія взглядъ. Но губы ея только произнесли, когда она уходила: — Я благодарю ваше сіятельство.

X.

Просвѣтлѣніе.

Только что описанный разговоръ возбудилъ цѣлую вереницу сталкивающихся мыслей въ головѣ Карлоса. Съ одной стороны былъ брошенъ нѣкоторый свѣтъ на судьбу его отца, отчасти уясняющій значеніе надписи на стеклѣ, что наполняло радостью его сердце. Съ другой стороны она окутывалась еще большимъ мракомъ; онъ почувствовалъ, какими дѣтскими мечтами они увлекались по этому поводу съ его братомъ.

Кромѣ того, послѣднія слова Долоресъ, безъ всякаго намѣренія съ ея стороны, дали поводъ къ грустнымъ мыслямъ. Почему онъ не могъ найти отвѣта на такой простой вопросъ, какой она ему задала? Почему книга, разъяснившая ему столь многое, не могла пролить свѣта на эту тайну? Отчего апостолы и евангелисты хранили такое странное молчаніе по поводу вопросовъ во всеуслышаніе разрѣшенныхъ Церковью. Въ этой книгѣ совсѣмъ не упоминалось о чистилищѣ? Въ ней ничего не говорилось о поклоненіи святымъ и Мадоннѣ. Но тутъ онъ остановился въ ужасѣ, какъ человѣкъ, увидѣвшій себя на краю пропасти. Предъ нимъ открывался какой-то хаосъ.

Онъ молилъ Бога, чтобы онъ направилъ его, чтобы ему не пришлось блуждать въ этой пустынѣ; чтобы сомнѣнія, выроставшія вокругъ его, успокоились. Его моленія были услышаны, но ему пришлось пройти черезъ «страну мрака» прежде чѣмъ свѣтъ заблисталъ передъ нимъ.

Карлосъ уже готовился къ предстоящей ему борьбѣ. Теперь его искреннимъ желаніемъ было принять скорѣе священство, чтобы вполнѣ отдаться предстоящему ему служенію и распространить тотъ свѣтъ, который сталъ уже его достояніемъ. Съ этою мыслью онъ рѣшился вернуться въ Севилью въ началѣ октября.

Онъ съ грустью покинулъ Нуэру, особенно ради Долоресъ, которая заняла теперь новое мѣсто въ его мысляхъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ читать ей изъ этой книги. Хотя весьма сдержанная и холодная по своей наружной манерѣ, но она едва могла удержаться отъ слезъ при разставаніи. Она умоляла его, съ какимъ-то особымъ возбужденіемъ, быть осторожнымъ и беречь себя въ большомъ городѣ.

Карлосъ, не предвидѣвшій особой опасности для себя, кромѣ внутреннихъ движеній своего собственнаго сердца, готовъ былъ улыбнуться при этомъ и спросилъ ее, чего она такъ боялась за него.

— О, сеньоръ донъ Карлосъ, — молила она съ сложенными руками, — будьте осторожны, ради самого Бога, и не говорите эти святыя слова безъ разбора всѣмъ, кого встрѣтите. Потому что свѣтъ дурное мѣсто, гдѣ доброе часто возбуждаетъ дурную молву.

— Не бойся за меня, — отвѣчалъ съ веселою улыбкою Карлосъ. — Въ моей книгѣ я не нашелъ ничего, кромѣ самыхъ католическихъ истинъ, которыя будутъ всѣмъ полезны и никому не повредятъ. Но конечно я буду остороженъ въ своихъ словахъ, чтобы онѣ не могли быть перетолкованы; такъ что ты можешь быть совершенно спокойна на мой счетъ, милая матушка Долоресъ.

XI.

Свѣтъ отдѣляется отъ мрака.

Въ чудную осеннюю погоду донъ Карлосъ проѣзжалъ черезъ рощи пробковыхъ и каштановыхъ деревьевъ, по открытымъ бурымъ равнинамъ, черезъ сады блѣдно-зеленыхъ оливъ и сквозь темную листву, въ которой виднѣлись золотые апельсины. Онъ уже давно отослалъ въ Севилью конвой, данный ему дядей, и его едннственнымъ товарищемъ былъ деревенскій паренъ, воспитанный Діего, который долженъ былъ замѣнять ему слугу. Но хотя ему пришлось проѣзжать чрезъ ту самую страну, которую потомъ обезсмертилъ своими похожденіями донъ-Кихотъ, ему не встрѣтилось никакихъ приключеній. Если не считать то обстоятельство, что подъ конецъ его пути погода внезапно испортилась, полилъ дождь, и онъ принужденъ былъ искать себѣ какого нибудь пріюта.

— Поѣзжай скорѣе, Іорге, — сказалъ онъ своему спутнику, — мнѣ помнится тутъ есть вента (корчма) не далеко по дорогѣ. Правда, мѣсто довольно убогое, гдѣ нельзя разсчитывать на ужинъ; но по крайней мѣрѣ мы тамъ укроемся отъ дождя и будемъ въ теплѣ.

Приблизившись въ вентѣ, они къ удивленію своему увидѣли, что лѣнивый хозянъ ея вышелъ изъ своей обычной апатіи и хлопоталъ около наружной двери, стараясь припереть ее, чтобы она не скрипѣла на вѣтру и не безпокоила посѣтителей, видимо находившихся внутри. Гордый испанецъ окинулъ спокойнымъ взглядомъ пріѣзжихъ и сказалъ, что онъ съ своей стороны сдѣлаетъ что можетъ для помѣщенія Карлоса.

— Но на ваше несчастье, сеньоръ, сейчасъ только что пріѣхалъ знатный вельможа, съ большою свитой кавалеровъ и слугъ и кухня, прихожая и комната полны народу.

Это была непріятная новость для Карлоса. Гордый, впечатлительный и застѣнчивый по природѣ, онъ особенно тяготился встрѣчей съ незнакомцемъ, хотя и равнымъ ему по положенію, но превосходившимъ его всѣмъ тѣмъ, что особенно бьетъ въ глаза толпы.

— Намъ лучше двинуться дальше къ Эціи, — сказалъ онъ своему пріунывшему спутнику, храбро поворачиваясь лицомъ въ вѣтру и рѣшаясь, еще въ теченіе десяти миль, мокнуть подъ проливнымъ дождемъ.

Въ это время на порогѣ двери, открывавшейся въ кухни изъ внутренней комнаты, показалась высокая фигура незнакомца.

— Неужели вы рѣшаетесь ѣхать далѣе, сеньоръ, въ такую ужасную погоду, — сказалъ этотъ кавалеръ, прекрасное лицо котораго показалось знакомымъ Карлосу.

— Отсюда не далеко до Эціи, сеньоръ, — отвѣчалъ онъ вланядсь. — И къ тому же говоритъ пословица: «Кто первый пріѣхалъ, тому и всѣ услуги».

— Пріѣхавшій первымъ, однако, пользуется еще другою привилегіей, отъ которой я не откажусь, — это предложить гостепріимство пріѣхавшему вторымъ. Прошу васъ, войдите, сенъоръ. Вы найдете здѣсь яркій огонь.

Карлосъ не могъ отвѣчать отказомъ на такое любезное приглашеніе и вскорѣ сидѣлъ около пылающаго камина во внутренней комнатѣ, обмѣниваясь обычными испанскими любезностями съ своимъ гостепріимнымъ хозяиномъ.

Хотя ни на одну минуту нельзя было усумниться въ знатномъ происхожденіи незнакомца, но въ манерѣ его было менѣе натянутости и церемоніи, чѣмъ привыкъ видѣть Карлосъ въ высшемъ севильскомъ обществѣ. Впрочемъ, какъ выяснилось потомъ, это происходило отъ того, что онъ родился и воспитывался въ Италіи.

— Я съ удовольствіемъ узнаю въ васъ дона Карлоса Альварецъ де-Синтильяносъ и Менаня, — сказалъ онъ. — Я надѣюсь, сеньоръ, что малютка, о которомъ вы выказывали тогда такое трогательное безпокойство, благополучно выздоровѣлъ?

Значитъ это былъ тотъ самый человѣкъ, котораго Карлосъ засталъ во время ихъ интимнаго разговора съ докторомъ Лозадой. По ассоціаціи идей ему припомнились сказанныя при этомъ слова, касавшіяся его отца. Но оставивъ это, пока онъ отвѣчалъ: — совершенно, я благодарю ваше сіятельство. Мы приписываемъ спасеніе его исключительно искусству и вниманію почтеннаго доктора Христобало Лозады.

— Трудно преувеличить обширность познаній этого человѣка, но вмѣстѣ съ тѣмъ не слѣдуетъ забывать его другихъ высокихъ качествъ, особенно его милосердія къ бѣднымъ.

Карлосъ отъ души согласился съ этимъ и прибавилъ отъ себѣ нѣсколько примѣровъ его доброты къ тѣмъ людямъ, которые. не въ состояніи были оплачивать его услугъ. Они были неизвѣстны его собесѣднику, и тотъ слушалъ его съ большимъ вниманіемъ.

Пока они разговаривали, былъ накрытъ ужинъ. Благодаря провизіи, привезенной съ собою первымъ гостемъ, ѣда оказалась очень обильной. Прежде чѣмъ сѣсть за столъ, Карлосъ вышелъ на минуту изъ комнаты, чтобы привесть въ порядокъ свое платье, и пользуясь этимъ случаемъ, освѣдомился у xoзяина объ имени незнакомца.

— Его сіятельство знатный вельможа изъ Кастиліи, — отвѣчалъ тотъ съ многозначительнымъ видомъ. — Его зовутъ, какъ слышалъ, донъ Карлосъ де-Сезо; а его уважаемая супруга, донна Изабелла, королевской крови.

— Гдѣ онъ живетъ?

— Сеньоры изъ его свиты сказывали мнѣ, что большею частью въ его большомъ сѣверномъ помѣстьѣ Вилламедіана, какъ они его называютъ. Онъ также коррегидоръ (бургомистръ) Торо. Онъ ѣздилъ по важному дѣлу въ Севилью и теперь возвращается домой.

Довольный быть гостемъ такого человѣка, Карлосъ занялъ свое мѣсто за столомъ и ѣлъ съ аппетитомъ. Разговоръ съ умнымъ человѣкомъ, много видѣвшимъ и путешествовавшимъ, былъ для него рѣдкимъ удовольствіемъ. Кромѣ того, онъ былъ очарованъ тѣмъ изысканнымъ вниманіемъ, которое оказывалъ ему, старшій его по лѣтамъ де-Сезо, съ видимымъ интересомъ выслушивавшій всѣ его замѣчанія.

Онъ говорилъ съ восторгомъ о проповѣдяхъ фра-Константино, и Карлосу пришлось пожалѣть, что онъ недостаточно внимательно слушалъ ихъ.

— Случалось ли вамъ видѣть его маленькій трактатъ, подъ названіемъ «Исповѣдь грѣшника»? — спросилъ де-Сезо.

Когда Карлосъ отвѣтилъ отрицательно, онъ вынулъ изъ кармана книжку и далъ ему прочесть, пока онъ пишетъ письмо.

Карлосъ тотчасъ же углубился въ нее.

Почти съ первыхъ словъ его вниманіе было возбуждено и онъ уже не могъ оторваться отъ книжки. «Такова была гордость человѣка, — читалъ онъ, — что онъ самъ возмечталъ быть Богомъ; но велико было Твое милосердіе къ нему въ его паденіи, и Ты рѣшился унизиться и не только принять его образъ, но самъ сдѣлался рабомъ, чтобы освободить его и чтобы силою Твоей любви, Твоей мудрости и праведности человѣкъ могъ возвратить съ избыткомъ то, что онъ потерялъ, благодаря своей безумной гордости…»

Нѣкоторое время онъ читалъ въ молчаніи, потомъ книга выпала изъ его рукъ и онъ невольно сказалъ:

— Какъ странно!

— Что вы находите страннымъ, сеньоръ? — спросилъ удивленный де-Сезо, съ перомъ въ рукѣ.

— Что онъ… что фра-Константино… именно чувствовалъ то, объ чемъ тутъ говоритъ.

— Что такой святой человѣкъ, какъ онъ, глубоко сознаетъ свой собственный грѣхъ? Но вамъ конечно извѣстно, что первые святые церкви испытывали то же самое, такъ напримѣръ: св. Августинъ, съ твореніями котораго, какъ ученый богословъ, вы конечно знакомы.

— Святые, стоящіе выше другихъ, — отвѣчалъ Карлосъ, — сознаютъ себя недостойными грѣшниками.

— Это вѣрно. Рядомъ съ образцомъ божественной чистоты самая совершенная жизнь можетъ показаться жалкою. Мраморъ нашихъ церквей и жилищъ кажется намъ бѣлымъ, пока мы не увидимъ свѣгъ Божій, свѣжій и чистый, упавшій съ небесъ на нихъ.

— Да, сеньоръ, — сказалъ Карлосъ съ живою радостью во взорѣ; — но рука, указывающая на пятна, можетъ и очистить отъ нихъ. Никакой снѣгъ не можетъ сравниться по чистотѣ съ бѣлыми одеждами праведныхъ.

Теперь въ свою очередь де-Сезо посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ. Ихъ взоры на мгновеніе встрѣтились и въ глазахъ перваго изумленіе чередовалось съ глубокимъ чувствомъ. Потомъ де-Сезо сказалъ:

— Вѣроятно я вижу въ васъ, сеньоръ, одного изъ посвятившихъ себя изученію того языка, на которомъ писали святые апостолы. Вы знатокъ греческаго?

Карлосъ отрицательно покачалъ головою:

— Теперь въ Комилутумѣ мало занимаются греческимъ языкомъ, — сказалъ онъ; — и я ограничивался обычнымъ богословскимъ курсомъ.

— Въ которомъ, какъ я слышалъ, вы достигли блестящихъ успѣховъ. Но какъ намъ должно быть стыдно и какая потеря для нашего юношества, что языкъ св. Павла и св. Іоанна не заслуживаетъ болѣе нашего вниманія.

— Вашему сіятельству конечно извѣстно, что въ прежніе годы было иначе, — отвѣчалъ Карлосъ. — Можетъ быть это происходитъ отъ того, что величайшіе изъ греческихъ ученыхъ нашего времени подозрѣвались въ ереси.

— Жалкое заблужденіе; продуктъ монашескаго невѣжества, зависти и суевѣрія толпы. Прозвище ереси очень удобно, чтобы заклеймить то доброе, которое мы не въ состояніи понять.

— Истинная правда, сеньоръ. Даже фра-Константино не избавился отъ этого.

— Его преступленіе заключалось въ томъ, что онъ старался сосредоточить вниманіе людей не на внѣшнихъ формахъ и церемоніяхъ, а на истинѣ, которой онѣ служатъ выраженіемъ. Для толпы религія только рядъ обрядностей.

— Но сердце, истинно любящее Бога и Спасителя, научается отводить имъ ихъ настоящее мѣсто.

— Сеньоръ донъ Карлосъ, — сказалъ де-Сезо, будучи не въ состояніи болѣе сдерживать своего изумленія, — вы должно быть посвятили себя изученію священнаго писанія.

— Я ищу въ писаніи источника вѣчной жизни и, кромѣ того, оно свидѣтельствуетъ о Христѣ, — отвѣчалъ съ жаромъ Карлосъ.

— Я замѣчаю, что вы не пользуетесь Вульгатой.

— Нѣтъ, сеньоръ, — отвѣчалъ съ улыбкой Карлосъ, — я не боюсь сказать всю правду предъ такимъ просвѣщеннымъ человѣкомъ, какъ вы. Я видѣлъ… но зачѣмъ колебаться, я владѣю безцѣннымъ сокровищемъ… Новымъ Завѣтомъ нашего Спасителя, переведеннымъ на благородный Кастильскій языкъ.

Даже сквозь сдержанную манеру своего новаго знакомца Кардосъ замѣтилъ, какое впечатлѣніе произвело на него это извѣстіе. Послѣ краткаго молчанія, онъ сказалъ тихо, съ глубокимъ чувствомъ: — Я раздѣляю съ вами обладаніе этимъ совровищемъ.

Въ сердцѣ Карлоса внезапно загорѣлась любовь въ человѣку, раздѣлявшему съ нимъ пользованіе драгоцѣнною книгою, а также, безъ сомнѣнія и его вѣру. Онъ съ радостью обнялъ бы его. Но сила привычки и природная сдержанность оставовили этотъ порывъ. Онъ сказалъ только съ выраженіемъ, въ которомъ слышалось самое искреннее чувство: — Я зналъ это. Слова ваши, сеньоръ, сразу обличили человѣка, которому близка истина Христова.

— Но помните, слово его отрицается многими, — сказалъ де-Сезо. — Одно только упоминаніе объ этомъ соединено съ порицаніемъ и опасностью.

— Это только другой примѣръ ужасныхъ господствующихъ предразсудковъ о ереси, о которыхъ мы говорили раньше, я знаю, что многіе готовы заклеймить меня, студента-богослова, позорнымъ именемъ еретика, только потому, что я читалъ слово Божіе на моемъ родномъ языкѣ. Но какъ нелѣпо такое обвиненіе! Блаженная книга только укрѣпила меня въ ученіи святой матери церкви.

— Въ самомъ дѣлѣ? — сказалъ тихо, съ нѣкоторою сухостью де-Сезо.

— Истинно такъ, сеньоръ, — добавилъ Карлосъ съ горячностью. — Только теперь я уразумѣлъ, или скорѣе, сталъ сознательно вѣрить въ эти святыя истины. Начиная съ credo и нашего католическаго догмата о воплощеніи и искупленіи.

Тутъ ихъ разговоръ былъ прерванъ появленіемъ слугь, которые стали убирать со стола, заправили лампу и подкинули дровъ въ каминъ. Но какъ только они остались вдвоемъ, они возвратились въ предмету, столь близко интересовавшему ихъ обоихъ.

До сихъ поръ Карлосъ чувствовалъ себя какъ человѣкъ, блуждающій въ незнакомой ему странѣ. Понятно, съ какимъ поглощающимъ интересомъ сталъ бы онъ слушать слова ученаго путешественника, встрѣтившагося ему на пути, который изучилъ и нанесъ на карту всю эту неизвѣстную ему землю и начерталъ бы его собственный путь по ней.

Де-Сезо не только уяснилъ Карлосу истинное значеніе терминовъ священнаго писанія и соотношеніе между разными евангельскими истинами; но сдѣлалъ ему понятными многіе факты изъ его собственной жизни и далъ имъ точныя опредѣленія.

— Кажется я понимаю теперь, — сказалъ Карлосъ, послѣ продолжительнаго разговора, во время котораго онъ высказалъ много обуревавшихъ его сомнѣній и ставилъ возраженія, и на все это его новый другъ давалъ вполнѣ удовлетворявшіе его отвѣты. — Будемъ благодарить Бога, мы избавлены отъ вѣчнаго осужденія и наказанія. Ни дѣломъ, ни страданіями мы ничего не можемъ прибавить къ тому, что уже сдѣлано для насъ Христомъ. Но страданіе все-таки очищаетъ какъ огонь?

— Не само по себѣ. Преступники, возвращенные съ галеръ, часто дѣлаются хуже.

Послѣ этого де-Сезо всталъ и погасилъ уже догоравшую лампу, между тѣмъ какъ Карлосъ въ глубокой задумчивости продолжалъ смотрѣть на огонь. — Сеньоръ, — сказалъ онъ послѣ продолжительнаго молчанія, во время котораго разъ возбужденная мысль не покидала его, — сеньоръ, полагаете вы, что Слово Божіе, разъясняющее столько тайнъ, можетъ дать отвѣтъ на всѣ вопросы?

— Едва-ли. Мы можемъ поднять такіе вопросы, понять которые мы рѣшительно не приготовлены въ настоящемъ состояніи нашего ума. На другіе могутъ послѣдовать отвѣты, но мы не въ силахъ уловить ихъ смысла, вслѣдствіе недостаточности нашей вѣры.

— Напримѣръ.

— Я бы предпочелъ не приводить его теперь, — сказалъ де-Сезо, и Карлосу показалось, что на лицѣ его появилось грустное выраженіе въ то время, какъ онъ смотрѣлъ на огонь.

— Намѣренно я не пропустилъ бы ничего изъ ученія Божія. Я желаю во всемъ знать Его волю и слѣдовать ей, — сказалъ съ горячностью Карлосъ.

— Можетъ вы не вполнѣ сознаете чего желаете. Но, во всякомъ случаѣ, выскажите свое сомнѣніе; и я скажу вамъ откровенно, можетъ-ли Слово Божіе дать вамъ отвѣтъ.

Карлосъ сообщилъ ему о томъ затрудненіи, въ которое поставилъ его вопросъ Долоресъ. Повторяя его, Карлосъ не сознавалъ, что теперь именно онъ, подобно пловцу въ челнокѣ, покидаетъ тихую гавань и пускается на встрѣчу бурь, ожидающихъ его въ открытомъ морѣ.

— Я согласенъ съ вами, что Священное Писаніе ничего не упоминаетъ о чистилищѣ, — отвѣчалъ его другъ, и оба въ безмолвіи нѣсколько времени смотрѣли на огонь.

— Такія открытія, я сознаюсь, возбуждали во мнѣ чувство разочарованія и даже повергали меня въ ужасъ, — сказалъ наконецъ Карлосъ.

— Я не могу сказать, чтобы мысль прямого перехода отъ смерти въ присутствіе Бога моего повергала меня въ ужасъ.

— Какъ? Что вы говорите? — воскликнулъ Карлосъ, видимо вэдрогнувъ.

— Все-таки я позволю себѣ думать, что послѣ всего, что вы узнали изъ Слова Божія, вамъ будетъ довольно трудно доказать существованіе чистилища.

— Нисколько, — и онъ подобно рыцарю, выѣзжающему на арену турнира бросился съ горячностью въ богословскій споръ съ своимъ новымъ другомъ, возражавшимъ ему какъ лютеранскій противникъ, роль котораго, такъ думалъ Карлосъ, онъ временно принялъ на себя.

Но не одинъ храбрый рыцарь былъ повержевъ въ прахъ и встрѣтилъ смерть во время такихъ игрищъ. На каждомъ его положеніи Карлоса ожидалъ отпоръ и онъ былъ разбитъ. Но ему было страшно сознаться передъ самимъ собой въ своемъ пораженіи, когда съ опроверженнымъ ученіемъ для него погибало все, во что онъ привыкъ вѣрить.

Онъ продолжалъ отчаянную борьбу. Ужасъ казалось изощрилъ его краснорѣчіе и память. Сбитый наконецъ съ поля священнаго писанія и разума, онъ остановился на схоластическомъ богословіи. Пользуясь тѣмъ оружіемъ, которымъ его научили владѣть съ такою ловкостью, онъ строилъ самые хитросплетенные силлогизмы, въ которыхъ надѣялся запутать своего противника. Но де-Сезо силою своего ума разрывалъ эту ткань какъ паутину.

Тутъ Карлосъ наконецъ созналъ, что битва потеряна и поникнувъ грустно головой произнесъ:

— Я ничего не могу сказать болѣе.

— И все что я говорилъ, развѣ не согласно съ Словомъ Божіимъ?

Съ крикомъ ужаса Карлосъ повернулся къ нему.

— Боже милосердный! Неужели мы лютеране?

— Христосъ спрашиваетъ насъ лишь объ одномъ — изъ числа тѣхъ ли мы, которые слѣдуютъ за нимъ, куда бы Онъ ни пошелъ?

— О, не туда, — не туда! — воскликнулъ Карлосъ, вскакивая съ мѣста и ходя въ волненіи по комнатѣ. — Я ненавижу ересь, я страшился одной мысли о ней съ самой колыбели. Все кромѣ этого!

Остановившись наконецъ противъ де-Сезо, онъ спросилъ:

— И вы, сеньоръ, подумали ли, куда это поведетъ?

— Я подумалъ. Я не убѣждаю тебя слѣдовать за мною. Но вотъ что я скажу: когда Христосъ проситъ человѣка покинуть лодку и идти къ Небу по темнымъ, бурнымъ волнамъ, развѣ онъ не протягиваетъ ему руки помощи?

— Покинуть корабль — Его церковь? Это все равно, что покинуть Его. Покинувъ Его… я погибъ тѣломъ и душою… погибъ… погибъ!

— Не бойся. У ногъ Его, подъ Его защитой, еще не погибъ ни одинъ человѣкъ.

— Я буду держаться за него и также за Его церковь.

— Но ужь если придется кого покинуть… то конечно, не Его.

— Никогда… никогда, да пособитъ мнѣ Богъ! — и онъ прибавилъ, какъ бы говоря самъ съ собою: — Господи, куда мнѣ идти? У Тебя только Слово вѣчной жизни.

Онъ стоялъ нѣсколько времени задумавшись, охваченный одною мыслью. Въ это время де-Сезо подошелъ къ окну и открылъ грубую ставню.

— Ночь ясная, — проговорилъ Карлосъ, какъ во снѣ. — Должно быть взошла луна.

— Это разсвѣтъ, — отвѣчалъ его товарищъ съ улыбкой. — Пора путникамъ подумать объ отдыхѣ.

— Молитва лучше сна.

— Правда; тогда мы, соединенные одной вѣрой, можемъ соединить и наши молитвы.

И они вмѣстѣ съ Карлосомъ обратились къ Богу за просвѣтлѣніемъ. Молитву читалъ де-Сезо, видимо привыкшій изливать свое сердце передъ невидимымъ. Карлосъ почувствовалъ успокоеніе и возвратъ непоколебимой вѣры въ Того, Кто теперь долженъ былъ руководить его путями.

Когда они поднялись съ колѣнъ, то въ какомъ-то невольномъ порывѣ крѣпко сжали руку другъ другу.

— Между нами полное довѣріе, — сказалъ де-Сезо; — такъ, что намъ не нужно обмѣниваться обѣтами въ сохраненіи тайны.

Карлосъ склонялъ свою голову.

— Молитесь за меня, сеньоръ, — сказалъ онъ. — Молитесь, чтобы Богъ, пославшій васъ для моего просвѣтлѣнія, довершилъ начатое дѣло.

Утромъ они разъѣхались, каждый по своему пути. И никогда уже болѣе на этомъ свѣтѣ Карлосу не пришлось увидѣть это лицо, или сжать эту руку.

Человѣкъ, встрѣтившійся на его пути, былъ пожалуй благороднѣйшею жертвою изъ той небольшой кучки испанскихъ мучениковъ, которые погибли за новую вѣру. Высокое положеніе въ свѣтѣ, громадныя дарованія, всѣхъ очаровывавшія грація и простота его манеры, — все это онъ принесъ въ жертву той идеѣ, которой служилъ. Эта величавая, благородная фигура невольно останавливаетъ наше сочувствіе. Но нашъ простой разсказъ долженъ перенести насъ теперь на другое поприще, гдѣ рука объ руку работали знатный вельможа де-Сезо и бѣдный погонщикъ муловъ Юліано Фернандецъ.

XII.

Севилья.

По возвращеніи въ Севилью, Карлосъ былъ пораженъ, что тотъ кругъ, въ которомъ онъ привыкъ вращаться, ни мало не измѣнился. Его отсутствіе казалось ему болѣе продолжительнымъ, чѣмъ оно было въ дѣйствительности. Кромѣ того, ему представлялось невозможнымъ, чтобы промежутокъ времени, когда въ немъ произошелъ такой переворотъ, прошелъ безслѣдно для другихъ. Но окружавшій его свѣтъ двигался по прежнему.

Донна Беатриса все еще была окружена для него опаснымъ очарованіемъ, съ которымъ, благодаря новымъ проснувшимся въ немъ силамъ, онъ съ успѣхомъ боролся. Хотя для собственнаго успокоенія, онъ радъ былъ избѣгать дома своего дяди и поселиться въ другомъ мѣстѣ.

По возвращеніи его ожидала большая радость, — письмо отъ Жуана. Это было уже второе полученное имъ; въ первомъ онь только сообщалъ о своемъ благополучномъ пріѣздѣ въ Бамбре, главную квартиру императорской арміи. Назначеніе донъ Жуана какъ разъ совпало съ началомъ краткой войны между Франціею и Испаніей, немедленно слѣдовавшей за вступленіемъ на престолъ Филиппа II. И теперь, хотя онъ не распространялся о своихъ подвигахъ, было очевидно, что онъ уже обратилъ на себя вниманіе своею храбростью. Кромѣ того на его долю выпалъ удачный случай. Испанцы осаждали въ то время С-тъ Кентенъ. Прежде чѣмъ были окончены ихъ осадныя работы, французскому главнокомандующему, — знаменитому адмиралу Колиньи, — благодаря внезапному, отчаянному нападенію, удалось прорваться въ городъ; хотя при этомъ многіе изъ сопровождавшей его кучки храбрецовъ погибли, или были взяты въ плѣнъ. Въ числѣ послѣднихъ оказался одинъ знатный богатый кавалеръ изъ ближайшей свиты адмирала, который отдалъ свою шпагу донъ Жуану Альварецъ.

Жуанъ былъ весьма доволенъ своею удачей. Кромѣ отличія, для такого молодого солдата, онъ надѣялся получить за своего плѣнника хорошій выкупъ, который былъ для него очень кстати при началѣ его карьеры.

Карлосъ могъ теперь, безъ всякой подмѣси эгоистическаго чувства, раздѣлять радость своего брата. Онъ вспомнилъ теперь его дѣтскія слова: «Когда я пойду на войну, я возьму въ плѣнъ какого нибудь принца, или герцога». Теперь они какъ будто подтверждались при самомъ началѣ его карьеры, и укрѣпили дѣтскую вѣру Карлоса въ его брата. Жуанъ теперь безъ сомнѣнія достигнетъ всего объ чемъ мечталъ; онъ конечно найдетъ ихъ отца, если только тотъ еще въ живыхъ.

Карлосъ былъ привѣтливо встрѣченъ всѣми своими родствендивами, кромѣ развѣ одного. Вмѣстѣ съ мягкимъ характеромъ и природнымъ добродушіемъ въ немъ соединялось еще то достоинство, что онъ никому не становился поперекъ дороги. Въ то же время ему повидимому предстояла благородная, почетная карьера, такъ что онъ долженъ былъ поддержать достоинство своего дома. Единственнымъ исключеніемъ среди пріязни, которую онъ возбуждалъ у всѣхъ, было то злобное чувство, которое почти открыто выказывалъ ему Гонзальво.

Это доставляло ему не малое огорченіе, потому что онъ дорожилъ мнѣніемъ другихъ и, кромѣ того, потому что, несмотря на всѣ его недостатки, Гонзальво нравился ему болѣе своихъ братьевъ, проникнутыхъ одними мелкими житейскими разсчетами. Сила всегда привлекательна для умственно одаренной и доброй, но слабѣйшей натуры; и это чувство только возрастаетъ, когда болѣе слабый имѣетъ поводъ сожалѣть и чувствуетъ желаніе помочь болѣе сильному.

По этому не одна только мягкость сдерживала гордыя слова, вертѣвшіяся на губахъ Карлоса при насмѣшкахъ и сарказмахъ его кузена. Онъ догадывался о причинѣ того презрѣнія, съ которымъ смотрѣлъ на него Гонзальво. Послѣдній вѣрилъ, что мужчина, достойный этого названія, всегда добьется того, чего захочетъ, или погибнетъ въ борьбѣ, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда этому препятствовали непреодолимыя естественныя причины, какъ это было теперь. Зная, чего добивался Карлосъ передъ своимъ отъѣздомъ изъ Севильи, и видя теперь, что тотъ отказался отъ своей цѣли, безъ всякой борьбы, онъ составилъ себѣ объ немъ самое невыгодное мнѣніе.

Однажды, когда Карлосъ удовлетворился только сдержаннымъ отвѣтомъ на какую-то грубую выходку Гонзальво, бывшая при этомъ донна Инеса извинилась передъ нимъ за своего брата, когда тотъ вышелъ изъ комнаты. Она нравилась Карлосу болѣе другой своей незамужней сестры, потому что была добрѣе ее и внимательнѣе относилась къ Долоресъ.

— Вы очень добры, мой другъ, — сказала она, — выказывая такое снисхожденіе въ моему несчастному брату. Я не пойму, отчего онъ относится къ вамъ съ такою непріязнью. Но онъ часто грубъ съ своими братьями и даже съ отцомъ.

— Я думаю, что это происходитъ отъ его болѣзни, хотя онъ и поправился, но все-же онъ кажется мнѣ слабѣе, чѣмъ былъ прежде.

— Увы, это правда. Знаете ли вы его послѣднюю причуду? Онъ говоритъ, что навсегда отказался отъ докторовъ. Онъ повидимому составилъ себѣ объ нихъ такое же дурное мнѣніе, — простите меня, кузенъ, — какъ и о духовныхъ.

— Не можетели вы уговорить его обратиться къ вашему дркгу, доктору Лозада?

— Я пробовала, но понапрасно. Если говорить правду, кузенъ, — сказала она, приближаясь въ нему и понижая голосъ, — то существуетъ другая причина, сдѣлавшая его такимъ. Никто и не подозрѣваетъ объ этомъ кромѣ меня; я всегда была его любимою сестрою. Но только вы должны обѣщать мнѣ, что будете хранить это въ тайнѣ.

Донъ Карлосъ далъ просимое обѣщаніе, представляя себѣ, что подумала бы его вузина, если бы она догадалась о той тайнѣ, которая хранилась въ его собственной душѣ.

— Вы слышаля о свадьбѣ дона Жуана де-Каресъ и Богорвесъ съ донной Франциской де-Варгасъ?

— Да; и считаю его счастливымъ человѣкомъ.

— Знаете вы его сестру, донну Марію де-Богорвесъ?

— Я встрѣчалъ ее. Блѣдная, величаваго вида блондинка. Она не любитъ развлеченій, но очень ученая и благочестявая, какъ мнѣ говорили.

— Вы едва повѣрите мнѣ, донъ Карлосъ, если я вамъ скажу, что эта блѣдная, тихая дѣвушка составляетъ предметъ всѣхъ помысловъ Гонзальво. Какъ ей удалось покорить это безпокойное молодое сердце, я уже не знаю; но оно принадлежитъ ей одной. Конечно у него были мимолетныя увлеченія, но это его первая и единственная страсть.

Карлосъ улыбнулся.

— Пламя и мраморъ, — сказалъ онъ. — Но все же мраморъ не въ состояніи поддержать самый пылкій огонь, и онъ современемъ долженъ угаснуть.

— Съ самаго начала у Гонзальво не могло быть и тѣни надежды, — отвѣчала донна Инеса, выразительно помахивая своимъ вѣеромъ. — Я даже не знаю, подозрѣваетъ ли молодая дѣвица о его любви. Но это не важно. Хотя мы и Альварецы де-Менаня, но трудно ожидать, чтобы одинъ изъ первыхъ грандовъ отдалъ свою дочь за младшаго сына нашего дома, даже до этого несчастнаго случая при боѣ быковъ. Теперь онъ самъ готовъ сказать, что «ананасы не для обезьянъ», молодыя красавицы не для изувѣченныхъ кавалеровъ. Но все-таки… вы понимаете?

— Да, — сказалъ Карлосъ; и дѣйствительно онъ понималъ лучше, чѣмъ воображала донна Инеса.

Выходя уже изъ комнаты, она вдругъ повернулась и сказала ему ласковымъ голосомъ.

— Я надѣюсь, кузенъ, — ваше здоровье не пострадало отъ пребыванія среди этихъ суровыхъ горъ?.. Донъ Горчіа говорилъ мнѣ, что онъ два раза видѣлъ васъ вечеромъ выходящимъ изъ квартиры добраго сеньора доктора.

Для такихъ посѣщеній были теперь достаточныя основанія. На прощаньи де-Сезо предложилъ Карлосу дать ему рекомендацію къ одному человѣку въ Севильѣ, который могъ сообщить ему дальнѣйшія толкованія предмета ихъ разговора. Послѣ его утвердительнаго отвѣта, онъ получилъ, къ своему изумленію, рекомендательное письмо къ доктору Лозада; и это новое знакомство было неоцѣненнымъ даромъ для Карлоса.

Но онъ былъ плохимъ хранителемъ тайны и щеки его покрылись румянцемъ въ то время, какъ онъ отвѣчалъ:

— Я польщенъ вниманіемъ моей кузины. Но благодаренье Богу, здоровье мое не хуже прежняго. — Дѣло въ томъ, что докторъ Христобаль человѣкъ большой учености и пріятный собесѣдникъ, я разговоръ съ нимъ доставляетъ мнѣ большое удовольствіе. Кромѣ того, я пользуюсь отъ него нѣкоторыми рѣдкими цѣнными книгами.

— Конечно, для своего званія онъ весьма благовоспитанный человѣкъ, — отозвалась снисходительно донна Инеса.

Карлосъ не посѣщалъ болѣе лекцій фра-Константино въ Духовной коллегіи, но не пропускалъ ни одной его проповѣди въ соборѣ. Онъ слушалъ его съ восторгомъ, не проронивъ ни одного слова. Часто оглядываясь при этомъ на множество обращенныхъ къ проповѣднику лицъ, онъ повторялъ мысленно:

— Многіе изъ моихъ сестеръ и братьевъ уже обрѣли Христа, многіе ищутъ Его, — и сердце его переполнялось радостью. Но иногда она смѣнялась ужасомъ, когда фра-Константино, увлеченный своимъ краснорѣчіемъ, произносилъ неосторожныя слова, которыя могли быть истолкованы въ еретическомъ смыслѣ.

— Я часто благодарю Бога за глупость злыхъ людей и за простоту добрыхъ, — какъ-то сказалъ Карлосъ своему другу, послѣ одной изъ такихъ проповѣдей.

Теперь онъ уже былъ убѣжденъ въ томъ, что только смутно подозрѣвадъ при разговорѣ де-Сезо: онъ сознавалъ себя е_р_е_т_и_к_о_м_ъ, ужасное сознаніе въ тѣ времена для каждаго человѣка, особенно въ католической Испаніи. Къ его счастію это сознаніе, и особенно съ чѣмъ все это было связано, пришло въ нему только постепенно; хотя онъ пережилъ ужасныя минуты, чувствуя себя отрѣзаннымъ отъ всѣхъ дорогихъ воспоминаній дѣтства и юности, отъ долгаго ряда свято хранимыхъ преданій, отъ участія въ громадномъ церковномъ братствѣ, проникающемъ всю эту жизнь. Его прошлая жизнь была теперь разбита, — всѣ честолюбивыя мечты его рушились, его научныя занятія, въ которыхъ онъ такъ успѣвалъ, оказывались теперь безполезными. Правда, онъ все еще считалъ возможнымъ сдѣлаться священникомъ римско-католической церкви; но уже не могъ теперь разсчитывать на духовную карьеру. Онъ радъ былъ посвятить себя служенію своимъ ближнимъ въ какомъ-нибудь отдаленномъ уголкѣ; причемъ нужно было соблюдать величайшую осторожность, подобно фра-Константино, чтобы не попасть въ руки святой инввизиціи.

Самое мучительное изъ всего, что онъ до сихъ поръ испыталъ, — кромѣ страданій при отказѣ отъ Беатрисы, — было сознаніе, что всѣ тѣ, среди которыхъ онъ жилъ и которые любили и уважали его, отшатнутся отъ него съ омерзеніемъ, если узнаютъ правду.

Однажды, проходя по улицѣ съ своей теткой и донной Санчо, они свернули въ сторону, чтобы не встрѣтиться съ процессіей убійцы, котораго вели на казнь. Это былъ одинъ изъ извѣстныхъ преступниковъ; одновременно съ выраженіями своего ужаса и радости, что имъ удалось избѣжать такой непріятной встрѣчи, сопровождавшія его дамы произносили слова молитвы о спасеніи души несчастнаго. — Еслибъ только онѣ знали всю правду, — думалъ Карлосъ въ то время, какъ эти закутанныя своими вуалями женщины съ такимъ довѣріемъ прибѣгали къ его защитѣ, — онѣ сочли бы меня хуже этого опозореннаго существа. Онѣ жалѣютъ его, онѣ молятся о немъ: на меня онѣ посмотрѣли бы только съ омерзѣніемъ и ужасомъ. А Жуанъ, мой дорогой братъ!.. что сказалъ бы онъ? Эта мысль особенно часто преслѣдовала и мучила его.

Но съ другой стороны, у него былъ и противовѣсъ всѣмъ этимъ терзаніямъ срама и стыда. Онъ чувствовалъ глубокій душевный міръ, который съ каждымъ днемъ все сильнѣе проникалъ все его существо. Кромѣ того его поддерживало сознаніе, что онъ не находится въ одиночествѣ. Велико было его изумленіе, когда разъ Лозада, убѣжденный въ его искренности, открылъ ему тайну о существованіи въ Севильѣ организованной лютеранской церкви, которой онъ самъ былъ пасторомъ. Онъ пригласилъ донъ Карлоса принять участіе въ ея собраніяхъ, происходившихъ, съ соблюденіемъ всѣхъ предосторожностей, послѣ полуночи въ домѣ одной знатной дамы — донны Изабеллы де-Баэна.

Карлосъ съ радостью принялъ опасное приглашеніе и, сильно взволнованный, занялъ мѣсто среди этой избранной кучки преданныхъ своей идеѣ мужчинъ и женщинъ, которые должны были раздѣлять съ нимъ тѣ-же радости и ту-же надежду. Но ихъ оказалось не такъ мало, какъ онъ ожидалъ, и они, за немногими исключеніями, не принадлежали къ бѣдному люду. Многіе изъ людей, собиравшихся въ верхней комнатѣ донны Изабеллы, составляли цвѣтъ своей земли. Тутъ были и люди таланта и знанія; высшая испанская знать имѣла здѣсь также своихъ представителей. Изъ первыхъ, Карлосъ призналъ тутъ прелестное, задумчивое лицо молодой донны Маріи де-Богорвесъ, объ удивительныхъ талантахъ и учености которой онъ уже давно слышалъ и которая получила теперь для него особенный интересъ.

Тутъ были представители высшей аристократіи страны, — донъ Доминго де-Гузманъ, сынъ Герцога Медина Сидоніа, и донъ Жуанъ Понче де-Леонъ, сынъ графа Байленъ. Карлосу часто приходилось слышать о щедрыхъ благодѣяніяхъ послѣдняго, вслѣдствіе чего онъ даже обременилъ долгами свои имѣнія. Но въ то время, какъ Понче де-Леонъ старался облегчить страданія другихъ, его собственный духъ угнетала постоянная печаль. Часто прохаживался онъ ночью по большой каменной площадкѣ Прадо Санъ-Себастіанъ, носившей ужасное прозвище Quemadero, или мѣста сожженія, — въ то время, какъ въ его душѣ мрачное предчувствіе ужаснѣйшей изъ смертей боролось со свѣтомъ безсмертія.

Раздѣлялили съ нимъ эти страшныя предчувствія другіе члены обреченной кучки преданныхъ идеѣ людей? Безъ сомнѣнія такъ было съ нѣкоторыми изъ нихъ. Но для большинства, явленія и событія обыденной жизни скрывали отъ ихъ взоровъ окружающія ихъ опасности. Севильескіе протестанты жили рядомъ съ другими людьми и въ тоже время дѣлали свое дѣло; они постоянно вращались между своими согражданами, не замѣчавшими въ нихъ ничего особеннаго; они даже женились и выходили замужъ; хотя все время на нихъ падала мрачная тѣнь отъ ужасной крѣпости, гдѣ засѣдалъ грозный тайный судъ святой инввизиціи.

Но въ этотъ періодъ инквизиція еще не обнаружила своей ужасной дѣятельности. Главный инквизиторъ, Фернандо де-Вальдецъ, архіепископъ Севильскій, старикъ семидесяти четырехъ лѣтъ, отличался жестокостью, когда былъ подвигнутъ къ тому; но въ это время не проявлялъ особой дѣятельности. Кромѣ того онъ былъ поглощенъ скопленіемъ громаднымъ богатствъ, со всѣхъ сторонъ притекавшихъ къ нему вслѣдствіе множества находившихся отъ него въ зависимости церковныхъ назначеній. До сихъ поръ огни св. Доминика пылали только для невѣрныхъ мавровъ и евреевъ; пока жертвою ихъ въ Испаніи былъ только одинъ протестантъ, и то въ Вальядолидѣ, а не въ Ceвильѣ. Въ Севильѣ воздвигли гоненіе только на Родриго де-Валеръ, заточеннаго теперь пожизненно въ монастырь, и на д-ра Эгидіуса, благодаря уловкѣ гонителей, отрекшагося отъ вѣры.

Въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ инквизиціонный судъ какъ будто погрузился въ дремоту. Жертвъ, чтившихъ субботу, или отказывавшихся ѣсть свинину было мало. Но теперь, какъ будто проснувшись отъ сна, чудовище стало пожирать болѣе благородныя жертвы.

XIII.

Монахи Санъ-Изодро.

Одна изъ трудностей нашей земной жизни заключается въ томъ, что размышленіе не всегда предшествуетъ нашимъ дѣйствіямъ. Мысль и дѣйствіе всегда идутъ рядомъ; это ужасная необходимость, представляется особенно тяжелой, когда въ насъ происходитъ какой нибудь внутренній переворотъ.

Человѣкъ наконецъ убѣждается, что путеводная звѣзда, за которой онъ слѣдовалъ, — ложный путеводитель и что его корабль долженъ неминуемо погибнуть, если онъ будетъ продолжать слѣдовать ей. Онъ долженъ тотчасъ-же найти другое путеводное свѣтило и въ то же время рука его ни на минуту не должна повидать руля, иначе порывъ обстоятельствъ занесетъ его утлое судно, куда онъ и не думаетъ. Это обстоятельство лежитъ въ основаніи тѣхъ непослѣдовательностей, за которыя такъ часто упрекаютъ реформаторовъ.

Хотя не въ той мѣрѣ, какъ многіе изъ его братьевъ по вѣрѣ, но Карлосу часто приходилось чувствовать это затрудненіе. Его дядя постоянно уговаривалъ его скорѣе принять священство, чтобы не упустить выгоднаго назначенія; но съ каждымъ днемъ возрастали его сомнѣнія, — можетъ ли онъ воспольдоваться такимъ назначеніемъ и даже въ состояніи ли теперь сдѣлаться священникомъ.

Въ періодъ такихъ колебаній и неизвѣстности, одинъ изъ его новыхъ друзей, фра-Кассіодоро, краснорѣчивый Іеромитскій монахъ, бывшій помощникомъ фра-Константино, однажды сказалъ ему;

— Если вы намѣрены посвятить свою жизнь религіи, сеньоръ донъ Карлосъ, то бѣлая туника и коричневая ряса ордена Іеромитовъ подойдетъ вамъ лучше другихъ.

Карлосъ сталъ обдумывать эти слова; и вскорѣ послѣ того объявилъ свеимъ родственникамъ о своемъ намѣреніи на нѣсколько времени уединиться въ Іеромитскомъ монастырѣ Санъ Изодро дель-Кампо, находившемся въ двухъ миляхъ отъ Ceвильи. Его дядя одобрилъ это намѣреніе, видя въ немъ приготовленіе въ постриженію въ монахи.

— Еще пожалуй въ концѣ концовъ окажется, племянникъ, что ты умнѣе всѣхъ насъ, — сказалъ онъ. — Въ погонѣ на богатствомъ и почестями, въ наше время, монахи побиваютъ бѣлое духовенство. И во всей Испаніи нѣтъ болѣе почитаемаго святого, какъ Санъ-Іеронимо. Ты знаешь поговорку:

«Графъ, желающій сдѣлаться герцогомъ,

Долженъ ѣхать въ Гвадалупу и пѣть въ хорѣ монаховъ».

Присутствовавшій при этомъ разговорѣ, Гонзальво поднялъ глаза отъ книги и сказалъ желчно:

— Кто въ продолженіе трехъ мѣсяцевъ три раза мѣняетъ свое рѣшеніе, тотъ никогда не будетъ герцогомъ.

— Но я измѣнилъ его только разъ, — отвѣчалъ Карлосъ.

— Сколько мнѣ извѣстно, ты ни разу не иэмѣнилъ его, — возразилъ донъ Мануэль. — Желалъ бы я, чтобы и твои намѣренія, Гонзальво, сложились въ томъ же направленіи.

— О да, конечно! Хромые и слѣпые самая подходящая жертва. Небо можетъ удовольствоваться калѣкой, котораго отвергаетъ свѣтъ.

— Замолчи, непокорный сынъ! — воскликнулъ отецъ, потерявшій наконецъ терпѣніе отъ постоянныхъ грубыхъ выходокъ Гонзальво. — Неужто мало того, что ты являешься для семьи безполезнымъ бременемъ, но еще я долженъ выносить твой злостный нравъ. Ты всегда противурѣчишь мнѣ, когда я указываю тебѣ единственный открытый для тебя путь, на которомъ ты можешь достигнуть благоденствія и поддержать достоинство твоей семьи.

Тутъ Карлосъ, щадя чувства Гонзальво, вышелъ изъ комнаты; но препирательства между отцомъ и сыномъ продолжались еще долго послѣ его ухода.

На слѣдующій день, донъ Карлосъ поѣхалъ уединенной тропой въ величественному, увѣнчанному башнями монастырю Санъ-Изодро. Среди новыхъ интересовъ, наполнявшихъ теперь его жизнь, молодой кастильскій дворянинъ съ нѣкоторою гордостью вспомнилъ, что зданіе это двѣсти лѣтъ тому назадъ было воздвигнуто тѣмъ самымъ Алонзо Гузманъ, прозваннымъ Добрымъ, который предпочелъ скорѣе пожертвовать подъ стѣнами Тарифи жизнью своего сына, чѣмъ сдать городъ маврамъ.

Прежде чѣмъ покинуть Севилью, онъ оставилъ экземпляръ «Свода христіанскаго ученія» фра-Константино между страницъ любимаго Гонзальво — Лопе-де-Вега. Онъ ранѣе познакомилъ своихъ родственниковъ съ нѣкоторыми изъ его маленькихъ трактатовъ, которые заключали въ себѣ множество евангельскихъ истинъ, изложенныхъ съ такою осторожностью, что онѣ не только ускользнули отъ цензуры, но книжки эти даже удостоились одобренія святой инквизиціи. Онъ также убѣдилъ ихъ иногда присутствовать вмѣстѣ съ нимъ на проповѣдяхъ въ соборѣ. Дальше этого онъ считалъ неудобнымъ идти, и вообще старался избѣгать разговоровъ съ Долоресъ.

Монахи Санъ-Изодро встрѣтили его съ тою любовью, которая устанавливается между людьми одного вѣрованія, особенно если они окружены врагами. Они знали, что онъ уже одинъ изъ посвященныхъ и постоянный членъ паствы Лозада. Благодаря этому, а также горячимъ рекомендаціямъ фра-Кассіодоро, они отнеслись къ нему съ величайшимъ довѣріемъ и скоро сдѣлали его участникомъ всѣхъ своихъ тайнъ и затрудненій.

Къ своему удивленію онъ очутился въ средѣ протестантскаго братства, сохранявшаго только для видимости всѣ обрядности церкви и ихъ ордена.

Онъ скоро подружился съ однимъ кроткимъ, молодымъ монахомъ, фра-Фернандо, и просилъ его объяснить ему все казавшееся ему здѣсь непонятнымъ.

— Я здѣсь немного болѣе года и только что вышелъ изъ послушничества, — сказалъ молодой человѣкъ, бывшій его ровесникомъ; — но когда я въ первый разъ явился сюда, отцы уже тщательно поучали молодыхъ изъ Священнаго Писанія и внушали имъ, что суть вѣры не заключается въ соблюденіи однѣхъ наружныхъ обрядностей. Мнѣ также приходилось слышать, какимъ образомъ они дошли до того, что усвоили себѣ эти взгляды.

— Кто былъ ихъ учителемъ? фра-Кассіодоро?

— Въ послѣднее время; но не съ начала. Первыя сѣмена истины были посѣяны здѣсь д-ромъ Бланко.

— Кого вы подразумѣваете? Мы въ городѣ зовемъ д-ромъ Бланко (бѣлымъ докторомъ), за его сѣдины, старика, дѣйствительно принадлежащаго къ вашему святому ордену, но который представляется горячимъ ревнителемъ старой вѣры. Онъ другъ и повѣренный инквизиторовъ и кажется одинъ изъ К_в_а_л_и_ф_и_к_а_т_о_р_о_в-ъ ереси^[5]. Я говорю о д-рѣ Taprile Apies.

— Онъ самый. Вы удивлены сеньоръ; но это правда. Старѣйшіе изъ братьевъ разсказываютъ, что когда онъ появился въ монастырѣ, всѣ они были невѣжественны и преданы суевѣрію. Они только машинально шептали молитвы и клали поклоны. Но бѣлый докторъ сказалъ имъ, что это ни къ чему не поведетъ, если сердца ихъ не преданы Богу и они не поклоняются Ему въ духѣ и истинѣ. Они слушали его, убѣдились и стали пристально изучать Священное Писаніе и искать познаніе вновь открытаго имъ.

— Я пораженъ извѣстіемъ, что такое ученіе исходило изъ устъ Taprile Apies.

— Братья еще болѣе того были поражены его дальнѣйшимъ поведеніемъ, — отвѣчалъ фра-Фернандо. — Только что они приняли къ сердцу истинное ученіе и старались слѣдовать ему, когда учитель внезапно перемѣнилъ тонъ и стремился возсоздать то, что онъ прежде разрушалъ. Когда наступилъ постъ, онъ только и говорилъ о покаяніи и умерщвленіи плоти. Онъ требовалъ чтобы братья преклонялись на голомъ полу, носили вериги и власяницы. Они не могли разобраться въ этихъ противурѣчивыхъ ученіяхъ. Нѣкоторые слѣдовали имъ, другіе держались болѣе простой вѣры, которую полюбили, или старались соединить вмѣстѣ и то и другое. Смятеніе въ монастырѣ било страшное и нѣкоторые изъ братіи, совсѣмъ сбитые съ толку, покинули его. Но наконецъ Богъ вложилъ въ ихъ сердце обратиться къ д-ру Эгидію. Вы конечно знакомы съ его исторіей, сеньоръ?

— Не настолько, какъ бы желалъ. Но пока оставимъ это. Что же д-ръ Эгидій укрѣпилъ ихъ въ новой вѣрѣ?

— Да, сеньоръ; и онъ разными путями раскрылъ передъ ними истину.

— А это загадочный человѣкъ, д-ръ Бланко?

Фра-Фернандо покачалъ своею головою.

— Я не знаю, перемѣнилъ ли онъ свои мнѣнія или чувство страха заставило его скрывать ихъ. Я не берусь судить объ этомъ.

— Вѣрно, — сказалъ Карлосъ. — Не намъ, которые еще не знали испытаній, судить о тѣхъ, которые пали подъ бременемъ ихъ. Но это должно быть ужасно, фра-Фернандо.

— Какъ случилось и съ самимъ добрымъ докторомъ Эгидіемъ. О, сеньоръ, если бы вы могли видѣть его, когда онъ вышелъ изъ тюрьмы! Голова опущена, волосы совсѣмъ бѣлые; говорившіе съ нимъ передаютъ, что сердце его было совсѣмъ разбито. Но все же ему оставалось утѣшеніе и онъ могъ благодарить Бога, когда увидѣлъ, по выходѣ изъ тюрьмы, что истинное ученіе распространилось въ Севильѣ и Вальядолидѣ, особенно же здѣсь между братьями. Его посѣщеніе пастыря было неоцѣненнымъ даромъ для насъ. Но самый драгоцѣнный даръ, — это когда мы получили Слово Божіе на родномъ языкѣ, доставленное намъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ.

Карлосъ въ волненіи посмотрѣлъ на него.

— Мнѣ кажется я знаю, чья рука доставила его вамъ.

— Врядъ ли вы могли не знать этого, сеньоръ. Конечно вы слышали о Юліанѣ эль-Чико.

Лицо Карлоса вспыхнуло, въ то время, какъ онъ отвѣчалъ:

— Я вѣчно буду благодарить Бога, что я не только слышалъ объ немъ, но видѣлъ его самого. Отъ него-то я и получилъ эту книгу, — и онъ вынулъ свой Новый Завѣтъ.

— Мы также должны благодарить его. Мы хотимъ, чтобы черезъ наши руки она дошла и до другихъ. Мы не только сами читаемъ ее, но стараемся распростравить ее какъ можно дальше.

— Странно, — такъ мало знать о человѣкѣ и въ то же время быть столькимъ обязаннымъ ему. Не можете ли вы сообщить мнѣ подробнѣе о Юліано, имя котораго я каждый день повторяю въ своихъ молитвахъ?

— Я знаю только, что онъ бѣдный, непросвѣщенный человѣкъ, уроженецъ Виллаверды, въ Кампосѣ. Онъ отправился въ Германію и поступилъ въ услуженіе къ Жуану Перецъ, который, какъ вы знаете, перевелъ Новый Завѣтъ и напечаталъ. Юліано помогалъ ему набирать. Послѣ того, по своей доброй волѣ, онъ взялъ на себя доставлять его въ нашу страну. Вы знаете, какое это опасное дѣло, потому что и за портами, и за Пиринейскими проходами тщательно слѣдили эмиссары ивквизиціи. Юліано избралъ путь черезъ горы, надѣясь пробраться черезъ хорошо знакомые ему проходы. Благодареніе Богу, въ началѣ прошлаго года, ему удалось благополучно добраться сюда.

— Извѣстно вамъ, гдѣ онъ находится теперь?

— Нѣтъ. Можетъ быть онъ гдѣ нибудь и близко отсюда исполняетъ свою святую миссію, распространяя свѣтъ среди тьмы.

— Чего бы я не далъ, чтобы еще разъ увидѣть его, сжать его руку и благодарить его за то, что онъ сдѣлалъ для меня.

— А, вотъ и колоколъ къ вечернѣ. Вы знаете, сеньоръ, что сегодня Фра-Кристобаль будетъ читать толкованіе Посланія въ евреямъ. Вотъ почему я люблю вторникъ больше всѣхъ другихъ дней въ недѣлѣ.

Фра-Кристобаль д’Ареллано былъ монахъ Санъ-Изодро, отличившійся своею ученостью и посвятившій себя толкованію и распространенію новой религіи. Карлосъ сдѣлался однимъ изъ его учениковъ, чтобы усовершенствоваться въ греческомъ языкѣ, которымъ ему пришлось мало заниматься въ Алкалѣ. Онъ извлекъ много пользы изъ его уроковъ и старался отплатить за это, обучая латинскому языку послушниковъ, въ чемъ онъ имѣлъ большой успѣхъ благодаря своему основательному знакомству съ предметомъ.

XIII.

Большое Санъ-Бенито.

Протестантская церковь въ Севильѣ, хотя и недавно существовала, но уже имѣла свою исторію. Одно имя, въ связи съ ней слышанное Карлосомъ, было окружено для него особымъ очарованіемъ. Онъ зналъ теперь, что монахи Санъ-Изодро были много обязаны своимъ просвѣщеніемъ д-ру Жуанъ-Жилю, или Эгидію. Но ему было извѣстно, что самъ Эгидій первый свѣтъ истины получилъ раньше отъ другого, болѣе смѣлаго провозвѣстника ея, Родриго де-Валеръ, имя котораго Лозадо связалъ съ именемъ его отца.

Почему же онъ не постарался почерпнуть дальнѣйшія свѣдѣнія, столь дорогія для него, отъ своего друга и учителя? Нѣсколько причинъ удерживали его отъ того, чтобы коснуться этого вопроса. Самою главною изъ нихъ была почти романтическая привязанность, питаемая имъ къ своему отсутствующему брату, котораго онъ любилъ теперь болѣе всего на свѣтѣ. Намъ нужно самимъ встать въ положеніе испанцевъ шестнадцатаго столѣтія, чтобы вполнѣ понятъ тѣ чувства, съ которыми они привыкли смотрѣть на ересь. Въ ихъ глазахъ это было не только ужасное преступленіе, хуже убійства; но оно еще клало страшное пятно на человѣка, распространявшееся на все его потомство. Карлосъ часто спрашивалъ себя, — что сказалъ бы гордый донъ Жуанъ Альварецъ, который поклонялся прежде всего славѣ и гордился своимъ славнымъ древнимъ именемъ, еслибъ до него дошло, что единственный и дорогой ему братъ запятналъ себя такимъ ужаснымъ позоромъ? Но одного уже этого удара было довольно, не касаясь памяти его отца. Онъ старался пока не подымать этотъ вопросъ, даже еслибъ, благодаря собственнымъ усиліямъ (что казалось сомнительнымъ), ему и удалось бы пролить какой нибудь свѣтъ на него.

Но все таки при первомъ удобномъ случаѣ онъ спросилъ своего друга фра-Фернанда, — не былъ ли Родриго де-Валеръ, Санъ-Бенито котораго виситъ въ соборѣ, первымъ учителемъ очищенной вѣры въ Севильѣ?

— Правда, сеньоръ. Онъ училъ многихъ. Но самъ онъ, какъ я слышалъ, получилъ эту вѣру только отъ Бога.

— Должно быть это былъ замѣчательный человѣкъ. Разскажите мнѣ про него, что знаете.

— Нашъ фра-Кассіодоро часто слышалъ объ немъ отъ доктора Эгидія; такъ что хотя уста его уже давно сомкнулись, сеньоръ, онъ все еще какъ будто живетъ между нами. Да, уже нѣкоторые изъ нашихъ братьевъ отошли въ вѣчную славу, но они все еще съ нами во Христѣ.

— Донъ-Родриго де-Валеръ, — продолжалъ молодой монахъ, — происходилъ изъ знатной фамиліи и былъ очень богатъ. Онъ родился въ Лебриксѣ, но поселился въ Севильѣ, — молодымъ, блестящимъ кавалеромъ, — и сталъ во главѣ всякихъ суетностей и моды большого города. Но внезапно все это потеряло для него всякое очарованіе. Къ изумленію большого свѣта, украшеніемъ котораго онъ до сихъ поръ считался, онъ удалился со сцены любимыхъ имъ удовольствій и празднествъ. Его товарищи не могли понять причину такой внезапной перемѣны, но намъ она понятна — сознаніе истины Божіей пронзило какъ стрѣла его сердце. Онъ обратился за утѣшеніемъ не къ посту и умерщвленію плоти, но къ Слову Господню. Оно было доступно ему только въ одномъ видѣ. Онъ возобновилъ въ своей памяти обрывки прежнихъ знаній, когда еще былъ ученикомъ, на столько, чтобы читать Вульгату. Тутъ онъ нашелъ оправданіе въ своей вѣрѣ и миръ осѣнилъ его душу.

— Когда это случилось? — спросилъ Карлосъ слушая его съ большимъ вниманіемъ и мысленно сравнивая все это съ разсказомъ о его родителяхъ, слышаннымъ имъ отъ Долоресъ.

— Давно, сеньоръ. Двадцать или болѣе лѣтъ тому назадъ. Когда Богъ просвѣтилъ его, онъ вернулся опять въ свѣтъ; но уже новымъ человѣкомъ, знавшимъ только Распятаго Христа. Онъ обратился прежде всего къ церковнослужителямъ и монахамъ, останавливая ихъ съ удивительною смѣлостью даже на городскихъ площадяхъ и доказывая во всеуслышаніе, что ихъ ученіе не было правдой Божіей.

— Это была неблагодарная почва для посѣва Слова Божія.

— Истинно такъ, но онъ чувствовалъ, что ему какъ будто было завѣщано отъ Бога проповѣдыватъ истину предъ всѣми людьми. И онъ скоро возстановилъ противъ себя злобу ненавидившихъ свѣтъ, потому что дѣла ихъ творятся во мравѣ. Будь онъ бѣдный человѣкъ, его прямо бы сожгли на кострѣ, подобно тому, какъ не такъ давно сожгли въ Вальядолидѣ прямодушнаго молодого Франциска ди-Санъ Романо, отважно объявившаго своимъ мучителямъ, когда ему предложили пощаду: — «Развѣ вы завидуете моему блаженству?» Но званіе и связи дона Родриго спасли его отъ этой судьбы. Я слышалъ даже что въ высшемъ свѣтѣ были люди, раздѣлявшіе его мнѣнія, и они-то отстояли его.

— Значитъ слово дошло до нѣкоторыхъ? — спросіглъ въ волненіи Карлосъ. — Не слышали ли вы именъ его друзей и защитниковъ?

Фра-Фернандо покачалъ головою.

— Даже между собою, сеньоръ, мы избѣгаемъ называть имена, — сказалъ онъ; — потому что и «птицы разносятъ все по свѣту», и когда отъ нашего молчанія часто зависитъ жизнь другихъ, то въ нашей осторожности нѣтъ ничего удивительнаго. Бываетъ и такъ, что благодаря этому, имена, которыя слѣдовало-бы помнить, съ годами забываются между нами. За исключеніемъ д-ра Эгидія, послѣдователи и друзья дона Родриго мнѣ неизвѣстны. Но я хотѣлъ сказать, что инквизиція, по просьбѣ его друзей, наконецъ согласилась признать его умалишеннымъ. Они отпустили его, ограничившись конфискаціей его имущества и требованіемъ на будущее время вести себя съ большею осторожностью.

— Врядъ-ли онъ послушался этого?

— Далеко отъ того, сеньоръ. На время друзья убѣдили его, чтобы онъ высказывалъ свои мнѣнія не такъ открыто, и фра-Кассіодоро говоритъ, что за этотъ промежутокъ онъ утвердилъ ихъ въ вѣрѣ, своимъ толкованіемъ посланія къ римлянамъ. Но онъ не могъ долго скрывать свѣтъ данный ему. На всѣ возраженія онъ отвѣчалъ, что онъ солдатъ, посланный на штурмъ крѣпости, и не можетъ отступать ни передъ чѣмъ. Если онъ погибнетъ, это ничего не значитъ; на его мѣсто Богъ поставитъ другихъ, которые будутъ продолжать борьбу во славу Его. И вотъ онъ очутился опять въ рукахъ инквизиціи. Было рѣшено, чтобы отъ нынѣ голосъ его не былъ болѣе слышенъ на землѣ; и его приговорили къ медленной смерти, къ заключенію на всю жизнь, но несмотря на всѣ ихъ предосторожности и злобу голосъ его еще разъ раздался въ свидѣтельство Правды Божіей.

— Какъ это случилось?

— Они вывели его, облаченнаго въ то большое Санъ-Бенито, что виситъ въ соборѣ, вмѣстѣ съ другими раскаявшимися грѣшниками, чтобы онъ слушалъ разглагольствованія какого-то невѣжественнаго монаха, обличавшаго ихъ ересь и богохульство. Но онъ не побоялся по окончаніи проповѣди встать съ своего мѣста и сталъ предостерегать народъ противъ заблужденій проповѣдника, показавъ, насколько его толкованіе расходится съ Словомъ Божіимъ. Удивительно, что они не сожгли его тутъ-же; но Господь удержалъ ихъ руку. Они заточили его наконецъ въ монастырь Санъ-Лукаръ, гдѣ онъ и умеръ въ одиночномъ заключеніи.

Карлосъ задумался.

— И какая блаженная перемѣна ожидала его: — свѣтлый сонмъ праведныхъ на небесахъ послѣ мрачной темницы!

— Нѣкоторые изъ старшихъ братій говорятъ, что намъ могутъ предстоять еще худшія испытанія, — замѣтилъ фра-Фернандо. — Самъ я не знаю. Я здѣсь изъ самыхъ молодыхъ и долженъ высказывать свои мысли со смиреніемъ; но все-таки я не могу отрицать, видя то, что происходитъ вокругъ меня, что люди съ радостью пріемлютъ Слово Божіе. Подумайте, сколько высоко-ученыхъ и благородныхъ мужчинъ и женщинъ въ городѣ уже присоединились въ нашему братству и постоянно привлекаютъ за собою другихъ! Каждый день къ намъ присоединяются вновь обращенные, не говоря уже о множествѣ посѣщающихъ проповѣди фра-Константино, которые, сами того не сознавая, уже стоятъ на нашей сторонѣ. Кромѣ того, вашъ благородный другъ, донъ Карлосъ де-Сезо, говорилъ намъ прошлое лѣто, что на сѣверѣ также замѣчаются утѣшительные признаки. Онъ полагаетъ, что въ Вальядолидѣ лютеране еще многочисленнѣе, чѣмъ въ Севильѣ. Въ Торо и Логродо свѣтъ также быстро распространяется. А въ Пиринейскихъ округахъ Слово не встрѣчаетъ препятствія на своемъ пути, благодаря гугенотскимъ торговцамъ Беарна.

— Я слышалъ то же самое въ Севильѣ и сердце мое наполняется радостью. Но все же… — тутъ Карлосъ внезапно остановился и грустно смотрѣлъ на огонь, около котораго они сидѣли, такъ какъ уже была зима.

— Что же вы полагаете, сеньоръ? — спросилъ наконецъ фра-Фернандо.

Карлосъ поднялъ свои темно-синіе глаза и устремилъ ихъ на молодого монаха.

— О будущемъ я ничего не рѣшаюсь сказать, — проговорилъ онъ медленно. — Все дѣло въ рукѣ Божіей. Мы не можемъ остановиться гдѣ стоимъ. Мы привязаны къ большому колесу, которое постоянно вращается и мы, хотя бы даже противъ воли, должны вращаться вмѣстѣ съ нимъ. Но наше утѣшеніе заключается въ томъ, что это громадное колесо вращается не произвольно, а въ достиженію цѣлей Божіихъ.

— И развѣ въ этомъ не сказывается Его милосердіе къ нашему дорогому отечеству?

— Можетъ быть; но я ничего не знаю. Откровенія на этотъ счетъ не было. «Милость и правда тѣмъ, кто держитъ Завѣтъ Его», сказано въ Писаніи.

— Кто они, — держащіеся Завѣта?

Карлосъ вздохнулъ, углубленный въ собственныя мысли.

— Колесо вращается и мы вмѣстѣ съ нимъ. Оно уже повернулось съ тѣхъ поръ, какъ я пріѣхалъ сюда.

— Вы намекаете на эти постоянные споры относительно мессы, которые идутъ между нами.

— Да. До сихъ мы работали подъ землею; но если сомнѣніе коснется и этого, тогда тонкій слой почвы, оставшійся надъ нашими головами, рухнетъ и погребетъ насъ подъ собою. И тогда?

— Мы уже спрашивали себя, «что тогда?» — сказалъ фра-Фернандо. — Намъ остается только бѣжать въ чужую страну.

— Боже избави насъ задавать себѣ этотъ вопросъ. Какъ сказалъ мнѣ благородный де-Сезо: «все заключается въ томъ, чтобы намъ слѣдовать за Агнцемъ, куда бы Онъ не пошелъ». Н_о О_н_ъ п_о_ш_е_л_ъ н_а Г_о_л_г_о_ѳ_у.

Послѣднія слова Карлосъ произнесъ очень тихо, такъ что фра-Фернандо не слышалъ ихъ.

Тутъ разговоръ ихъ былъ прерванъ появленіемъ одного изъ послушниковъ, объявившаго, что Карлоса ждетъ посѣтитель въ пріемной монастыря. Такъ какъ эти часы были назначены по правиламъ для такихъ пріемомъ, то Карлосъ немедля отправился за нимъ.

Онъ зналъ, что еслибы посѣтитель былъ однимъ изъ ихъ братьевъ по вѣрѣ, то послушникъ назвалъ бы его по имени. Поэтому онъ входилъ въ комнату безъ особенно радостнаго ожиданія, думал увидѣть здѣсь одного изъ своихъ кузеновъ, вздумавшихъ сдѣлать ему визитъ изъ города.

Повернувшись спиною въ окну, стоялъ высокій, загорѣлый, красивый мужчина, съ рукой на перевязи. Но въ тотъ же моментъ другая рука обхватила шею Карлоса, — и братья стояли обнявшись, прижимая уста къ устамъ и сердце въ сердцу.

XV.

Возвращеніе домой.

Послѣ первыхъ восторговъ свиданія, причемъ чувства выражались болѣе жестами, чѣмъ словами, братьл сѣли рядомъ и стали бесѣдовать. Они завидывали другъ друга вопросами, особенно Карлосъ, который былъ крайне пораженъ неожиданяимъ пріѣздомъ Жуана.

— Но ты раненъ, братъ мой, — сказалъ онъ. — Я надѣюсь, неопасно?

— Нѣтъ. Только прострѣлена рука. Моя всегдашняя удача. Я получилъ рану въ сраженіи.

Это была знаменитая битва подъ Санъ-Кентеномъ, гдѣ, благодаря героизму графа Эгмонта и стойкости кастильскихъ войскъ, Филиппу II удалось одержать блестящую побѣду надъ французами. Карлосъ уже зналъ о ней по дошедшимъ до него ранѣе извѣстіямъ съ театра войны.

— Но развѣ ты считаешь и полученную рану удачей.

— Конечно; благодаря ей я попалъ домой, какъ тебѣ уже извѣстно.

— Я получилъ только два письма отъ тебя, — одно изъ Камбре, извѣщающее о твоемъ пріѣздѣ; другое, — гдѣ ты разсказываешь о французскомъ плѣнникѣ.

— Но я еще написалъ два: одно изъ нихъ я передалъ раненому солдату, возвращавшемуся домой; другое, — написанное какъ разъ послѣ праздника св. Лаврентія, — пришло въ Севилью за день до моего пріѣзда. Почта его величества оказывается изъ рукъ вонъ плоха, — и веселый смѣхъ Жуана раздался въ пріемной монастыря, рѣдко оглашавшейся такими звуками.

— Такъ что я почти ничего не знаю о тебѣ, кромѣ того, что узналъ изъ публичныхъ извѣстій, — продолжалъ Карлосъ.

— Тѣмъ лучше. У меня только однѣ пріятныя новости. Во первыхъ, мнѣ обѣщана рота.

— Это дѣйствительно хорошая новость. Вѣроятно ты прославилъ наше имя какимъ нибудь особеннымъ подвигомъ. Кажется это было подъ Санъ-Кентеномъ? — спросилъ Карлосъ, смотря съ гордостью на своего брата.

— Это подождетъ, — отвѣчалъ Жуанъ. — Мнѣ еще многое нужно разсказать тебѣ. Помнишь, когда-то я говорилъ, что возьму какого нибудь знатнаго плѣнника, подобно Альфонсу де-Вива и выкупъ его обогатитъ меня? И все это такъ и случилось.

— Радуюсь! Но только это не былъ герцогъ Саксонскій.

— Во всякомъ случаѣ онъ также еретикъ, или гугенотъ, если это слово звучитъ менѣе оскорбительно подъ этими священными сводами. Кромѣ того онъ близкій человѣкъ къ Колиньи, офицеръ изъ его свиты. Это случилось въ томъ день, когда адмиралъ съ такою храбростью пробился въ осажденный городъ. Съ своей стороны, я ему очень благодаренъ. Еслибъ не онъ, то не было бы защиты Санъ-Кентена, и слѣдовательно и сраженія. А не будь его, Испанія и король Филиппъ не одержали бы блестящей побѣды. Мы перебили почти половину отряда адмирала, и на мою долю выпало спасти жизнь храбраго французскаго офицера, который отбивался одинъ среди толпы нападающихъ. Онъ отдалъ мнѣ свою шпагу; я отвелъ его въ свою палатку и ухаживалъ за нимъ, потому что онъ былъ тяжело раненъ. Онъ оказался мосье де-Ралиде, провансальскій дворянинъ и одинъ изъ самыхъ веселыхъ, добродушныхъ и храбрыхъ молодцовъ, какихъ мнѣ пришлось встрѣтять, Онъ дѣлилъ со мною кровъ и ѣду, и былъ скорѣе пріятнымъ гостемъ, чѣмъ плѣнникомъ, пока мы не взяли города, причемъ, какъ ты знаешь, захватили въ плѣнъ и самого адмирала. Въ этому времени его братъ приготовилъ выкупъ за него и прислалъ мнѣ деньги по чести. Но во всякомъ случаѣ я отпустилъ бы его и ранѣе, на честное слово, еслибъ только его раны зажили. При прощанъи, онъ, кромѣ пары золотыхъ пистолетовъ, подарилъ мнѣ въ знакъ дружбы этотъ алмазный перстень, который ты видишь на моемъ пальцѣ.

Карлосъ взялъ его въ руки и полюбовался драгоцѣннымъ подаркомъ. Изъ разсказа Жуана онъ понялъ и то, чего онъ изъ скромности не хотѣлъ говорить. Во время сраженія онъ отличался беззавѣтною храбростью, по окончаніи — его кротость и великодушіе привлекали къ нему даже сердца побѣжденныхъ враговъ. Неудивительно послѣ того, что Карлосъ гордился своимъ братомъ. Но подъ этимъ радостнымъ чувствомъ уже появлялись первые признаки страха. Каково будетъ вынести выраженіе гнѣва и презрѣнія на этомъ благородномъ лицѣ, видѣть, какъ отвернется отъ него взоръ этихъ глазъ, теперь съ такимъ довѣріемъ смотрѣвшихъ на него? Стараясь подавить эти мысли, онъ быстро спросилъ его:

— Какъ-же ты получилъ отпускъ?

— Благодаря милости его высочества.

— Герцога Савойскаго?

— Конечно. И я не знаю болѣе храбраго полководца.

— Я думалъ, что пожалуй это чрезъ самого короля, когда онъ объѣзжалъ поле сраженія.

Лицо донъ Жуана загорѣлось гордостью.

— Его высочество былъ такъ добръ, — сказалъ онъ, — что представилъ меня его католическому величеству. Самъ король говорилъ со мною.

Намъ трудно понять какъ нѣсколько ничего не значущихъ словъ, сказанныхъ ему презрѣннѣйшимъ изъ людей, могли быть источникомъ такого радостнаго чувства въ благородномъ сердцѣ донъ Жуана Альварецъ. Но полный лояльнаго энтузіазма того времени, онъ почиталъ Филиппа — короля Испаніи; Филиппъ, какъ человѣкъ, былъ чуждъ ему не менѣе турецкаго султана. Однако, оставляя по чувству скромности эту тему, онъ продолжалъ далѣе:

— Герцогъ воспользовался случаемъ и послалъ меня домой съ депешами, причемъ онъ любезно высказалъ, что рана моя требовала спокойствія и ухода. Хотя у меня были важныя дѣла въ Севильѣ (и лицо его вспыхнуло при этомъ), но я бы все-таки не покинулъ лагерь по своей доброй волѣ, еслибъ намъ предстояла еще добрая драка. Но, по правдѣ сказать, Карлосъ, съ паденіемъ Санъ-Кентена, все какъ будто замерло; хоть король съ нами, а также Генрихъ французскій и герцогъ Гизъ прибыли къ непріятельскому войску; всѣ стоятъ неподвижно и смотрятъ другъ на друга, точно они замерли до самаго дня страшнаго суда. Это не въ моемъ вкусѣ. Я сдѣлался солдатомъ, чтобы сражаться за моего короля, а не пялить глаза на его враговъ, точно это куклы, поставленныя для моей забавы. Такъ что я уѣхалъ безъ сожалѣнія.

— А твое важное дѣло въ Севильѣ? Имѣетъ право братъ спросить тебя объ этомъ?

— Братъ имѣетъ право на все получить отвѣтъ. Порадуйся за меня, Карлосъ; мое дѣло съ донной Беатрисой устроилось. — И сквозь его шутливый тонъ сіяла та радость, которою было переполнено его сердце. — Мой дядя, продолжалъ онъ, — вполнѣ благопріятенъ моимъ намѣреніямъ; я еще не видѣлъ со стороны его такого расположенія. Торжество нашего обрученія состоится на Рождествѣ, когда окончится срокъ твоего пребыванія здѣсь.

Карлосъ поздравилъ его. Онъ горячо въ душѣ своей благодарилъ Бога, что онъ искренно могъ сдѣлать теперъ это и что онъ восторжествовалъ надъ искушеніемъ, поставленнымъ на его пути. Онъ могъ встрѣтить теперь не колеблясь взглядъ своего брата. Но все-таки онъ былъ пораженъ какъ скоро все это случилось и прибавилъ:

— Однако ты не терялъ времени.

— Къ чему? — сказалъ простодушно Жуанъ. — «Потомъ — всегда будетъ поздно», какъ ты говорилъ когда-то, и я бы хотѣлъ, чтобы они припомнили эту пословицу въ нашемъ лагерѣ. Говоря по правдѣ, добавилъ онъ болѣе серьезнымъ тономъ, — меня часто смущала мысль, во время моего отсутствія, что я могу лишиться всего чрезъ свою медлительность. Но ты былъ добрымъ для меня братомъ, Карлосъ.

— Дай Богъ, чтобы ты всегда такъ думалъ обо мнѣ, — сказалъ Карлосъ и почувствовалъ острую боль въ сердцѣ при воспоминаніи, какъ мало онъ заслужилъ эту похвалу.

— Но что заставило тебя, — спросилъ съ живостью Жуанъ, — похоронить себя между этими сонными монахами?

— Здѣшніе братья прекрасные люди, ученые и благочестивые. И я совсѣмъ здѣсь не похороненъ, — отвѣчалъ Карлосъ съ усмѣшкой.

— И если бы ты былъ похороненъ на глубинѣ десяти саженъ, ты всегда придешь изъ своей могилы на помощь ко мнѣ?

— Не сомнѣвайся въ этомъ. Разъ ты вернулся, я уже не останусь здѣсь долѣе, какъ предполагалъ раньше. Но я былъ счастливъ здѣсь, Жуанъ.

— Я радъ слышать это, — сказалъ добродушный, ничего не подозрѣвающій Жуацъ. — Я радъ также, что ты не спѣшишь связать себя съ церковью; хотя нашъ уважаемый дядя и высказывалъ желаніе, чтобы ты не терялъ изъ виду свою выгоду и не упускалъ выгодныхъ мѣстъ. Но кажется его собственные сыновья уже захватили на свою долю весь запасъ житейской мудрости и ничего не оставили намъ съ тобою, Карлосъ.

— Это вѣрно относительно донъ Мануэля и донъ Бальтазара, но не относится къ Гонзальво, — сказалъ онъ.

— Гонзальво хуже ихъ всѣхъ, — воскликнулъ Жуанъ, и гнѣвъ мелькнулъ на его открытомъ веселомъ лицѣ.

— Вѣроятно, онъ не особенно лестно отзывался тебѣ обо мнѣ, — сказалъ Карлосъ со смѣхомъ.

— Не будь онъ такимъ жалкимъ, несчастнымъ калѣкой, я отвѣтилъ-бы ему своею шпагой. Но это пустой разговоръ, маленькій братъ (Карлосъ былъ немного ниже его, но это прозвище звучало ласкою), — ты смотришь печальнымъ, поблѣднѣлъ и кажешься на десять лѣтъ старше съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались съ тобой въ Алькалѣ.

— Развѣ? Я испыталъ многое за это время. Я много грустилъ и въ то же время былъ очень счастливъ.

Донъ-Жуанъ положилъ свою здоровую руку на плечо брата и пристально посмотрѣлъ ему въ лицо.

— У тебя не должно быть тайнъ отъ меня, братъ, — сказалъ онъ. — Если тебѣ не нравится вступить въ церковь, говори и мы поѣдемъ съ тобою во Францію, или куда ты захочешь. Можетъ быть тутъ замѣшана какая нибудь прекрасная дама, — прибавилъ онъ съ проницательнымъ взглядомъ.

— Нѣтъ, братъ… не это. У меня, правда, есть много, что передать тебѣ, но не теперь — не сегодня.

— Самъ выбери время; — только помни: между нами не должно быть тайнъ. Это единственная измѣна брату, за которую я никогда не простилъ бы тебѣ.

— Но я не все разспросилъ о твоей ранѣ, — сказалъ встревоженный Карлосъ, стараясь перемѣнить разговоръ. — Кость осталась цѣла.

— Да, къ счастью; только слегка задѣта. Это пустое дѣло, еслибъ не леченіе плохаго цирульника-хирурга. Маѣ совѣтовали обратиться здѣсь къ свѣдующему врачу; и моя кузина уже рекомендовала меѣ такого, весьма знающаго доктора и хирурга, какъ говорятъ.

— Д-ра Кристобаль Лозада?

— Именно его. Твоя любимица, донна Гонзальво, наконецъ убѣдила испытать его искусство.

— Я ужасно радъ этому, — отвѣчалъ Карлосъ. Въ мысляхъ его навѣрное произошелъ переворотъ, за который онъ только что упрекалъ меня, — и къ лучшему, я увѣренъ.

И такъ продолжался ихъ разговоръ, касаясь многихъ предметовъ, но не исчерпывая ихъ и не приближаясь въ тому опасному вопросу, котораго такъ боялся одинъ изъ братьевъ. Ради Жуана, во имя того, которымъ было теперь наполнено его сердце, онъ долженъ былъ… онъ не могъ избѣгнуть предстоящаго ему испытанія. Но передъ тѣмъ ему нужно было обдуматъ все и помолиться, чтобы раскрыть свою тайну дорогому брату разумно и мужественно.

XVI.

Признаніе.

Удобный случай для откровенной бесѣды съ братомъ, котораго такъ желалъ и въ тоже время такъ боялся Карлосъ, представился не скоро. Сократить свое пребываніе въ монастырѣ было бы несогласно съ понятіями того времени и съ его собственными мыслями. Хотя донъ-Жуанъ не пропускалъ ни одного дня, когда допускались посѣтители въ монастырь, но въ этихъ поѣздкахъ ему всегда сопутствовали его кузены. Въ голову этихъ пустыхъ свѣтскихъ молодыхъ людей не могла придти мысль, что они своимъ присутствіемъ мѣшаютъ двумъ братьямъ, и имъ казалось, что они своими посѣщеніями только оказываютъ большую честь ихъ родственнику. При нихъ разговоръ конечно касался только войны и событій изъ домашней жизни. Получитъ ли донъ Бальтазаръ обѣщанный ему постъ на службѣ правительства; наградитъ ли донна Санчо своей рукой дона Бельтрана Биварецъ, или дона Алонзо де-Гиринъ; заколетъ ли отверженный любовникъ самого себя, или своего счастливаго соперника, — вотъ были предметы ихъ разговора, скоро наскучившіе Карлосу. Но его интересовало все, касавшееся Беатрисы. Какими бы онъ не увлекался ранѣе сладостными мечтами, ему казалось теперь невозможнымъ, чтобы она пошла противъ желаній своего опекуна, предназначавшаго ее Жуану. Онъ былъ увѣренъ, что она скоро полюбитъ его брата, какъ онъ того заслуживалъ. И ему было пріятно подумать, что принесенная имъ жертва не была напрасной. Правда, это удовольствіе было не безъ примѣси боли. Рана, которую онъ считалъ смертельной, уже заживала; но слѣдъ ея останется на всегда.

Возвышенныя, но сталкивающіяся между собою мысли день отъ дна все болѣе наполняли его сердце. Между другими вопросами, поглощавшими умы братьевъ Санъ-Изадро, главнымъ были постоянныя разсужденія о католическомъ догматѣ пресуществленія, лежавшемъ въ основаніи мессы.

— Лучше, — говорили братья между собою, — броситъ богатыя земли и владѣнія нашего ордена. Что значитъ это по сравненію съ чистою совѣстью передъ Богомъ и человѣкомъ? Лучше искать убѣжища въ чуждой странѣ, бѣдными изгнанниками; но сохранить совѣстъ и свидѣтельствовать передъ людьми правду Христову. Это было наиболѣе распространеннымъ мнѣніемъ между ними; но другіе возставали противъ него не столько изъ-за утраты земныхъ богатствъ, сколько въ виду грозившихъ имъ затрудненій и опасностей.

Для обсужденія этого важнаго вопроса и чтобы придти въ заключенію о дальнѣйшемъ образѣ дѣйствія, монахи Санъ-Изадро рѣшили сойтись на особомъ торжественномъ собраніи. Хотя Карлосъ и не имѣлъ права присутствовать на немъ, но конечно его друзья тотчасъ же сообщатъ ему о происходившемъ. Чтобы какъ нибудь провести безпокойные часы ожиданія, онъ гулялъ въ апельсиновой рощѣ, принадлежавшей къ мовастырю. Наступилъ декабрь и былъ морозъ, совсѣмъ необычайное явленіе въ этомъ мягкомъ климатѣ. Трава сверкала на солнцѣ маленькими алмазами и хрустѣла подъ его ногами. Выйдя на тропинку, которая вела въ монастырю, онъ увидѣлъ приближающагося въ нему брата.

— Я искалъ тебя, — сказалъ донъ-Жуанъ.

— Всегда радъ тебѣ. Но почему такъ рано? Кромѣ того, въ пятницу.

— Почему пятница хуже четверга? — спросилъ со смѣхомъ донъ-Жуанъ. — Ты не монахъ и не послушникъ, чтобы во всемъ подчиняться ихъ правиламъ.

Карлосъ уже не разъ замѣчалъ, что Жуанъ по возвращеніи относился уже не съ такимъ уваженіемъ къ служителямъ церкви и ея обрядамъ.

— Я подчиняюсь только общимъ правиламъ монастыря относительно посѣтителей. Сегодня братья собрались на совѣтъ по поводу одного весьма важнаго вопроса, и мнѣ будетъ неудобно ввести тебя въ монастырь; но зачѣмъ намъ искать лучшую пріемную чѣмъ та, гдѣ мы находимся.

— Правда твоя. Небо лучше всякой крыши, и я ненавижу окна съ ихъ стеклами и рѣшетками. Еслибъ меня засадили въ тюрьму, я умеръ бы черезъ недѣлю. Я нарочно выѣхалъ пораньше, не въ узаконенный день, чтобы избавиться отъ общества моихъ кузеновъ, которые мнѣ до смерти надоѣли своими разговорами. Кромѣ того, братъ, у меня есть многое, что передать тебѣ.

— У меня также.

— Сядемъ здѣсь. Монахи устроили здѣсь чудное мѣсто для отдыха. Они знаютъ толкъ въ хорошихъ вещахъ.

Болѣе часу говорилъ донъ-Жуанъ, и такъ какъ слова его лились прямо изъ сердца, то имя Долоресъ часто встрѣчалось на его устахъ. Изъ его длиннаго разсказа сочувственно слушавшему его Карлосу, здѣсь стоитъ повторить, только то, что Беатриса не только не отвергала его исканій (да и какая бы благовоспитанная испанская дѣвушка тогда рѣшилась пойти противъ выбора своего опекуна), но ласково взглянула на него и даже подарила его улыбкой. Поэтому онъ былъ въ самомъ восторженномъ состояніи духа.

Наконецъ разговоръ перешелъ въ другое направленіе.

— И такъ, мой путь ясенъ предо мною, — сказалъ съ сіяющимъ отъ радости лицомъ Жуанъ. — Жизнь солдата, съ ея лишеніями и удачами; домашнее гнѣздо въ Нуэрѣ, гдѣ меня будетъ ожидать моя дорогая. Затѣмъ, раньше или позже, поѣздка въ Индію. Но ты Карлосъ… скажи мнѣ, и я въ правду не могу тебя понять — какія твои намѣренія и желанія?

— Если бы ты задалъ мнѣ этотъ вопросъ нѣсколько мѣсяцевъ, или даже нѣсколько недѣль тому назадъ, я бы не затруднился, какъ теперь, своимъ отвѣтомъ.

— Ты вѣдь стремился посвятить себя служенію церкви. Я знаю только одну нѣжнаго свойства причину, которая могла бы измѣнить твое намѣреніе, и ты не отрицалъ мои догадки.

— Это отчасти вѣрно.

— Конечно, не могло же тебя внезапно охватить влеченіе въ военному дѣлу, — сказалъ со смѣхомъ Жуанъ. — Оно никогда не было въ твоемъ вкусѣ, маленькій братъ, и при всемъ моемъ уваженіи къ тебѣ, я позволю себѣ сказать, что врядъ ли бы ты достигъ особыхъ отличій со шпагою или аркебузомъ (старинное ружье) въ рукахъ. Но съ тобою творится что-то не ладное, — прибавилъ онъ съ безпокойнымъ взглядомъ на своего брата.

— Не совсѣмъ не ладное, но…

— А! я знаю въ чемъ дѣло, — воскликнулъ радостно Жуанъ, прерывая его. — Это дѣло скоро поправимое, братъ. И по правдѣ, это моя вина. Мнѣ одному досталось на долю то, что должно быть раздѣлено поровну между нами. Но теперь…

— Полно, братъ. У меня больше чѣмъ мнѣ нужно. А у тебя большіе расходы и они еще увеличатся, а мнѣ нужно — но не много дублетъ, чулки, пара башмаковъ.

— Ряса и сутана?

Карлосъ молчалъ.

— Право, труднѣе понять тебя, чѣмъ разбить отрядъ Колиньи одному! Прежде ты отличался такимъ благочестіемъ. Если бы ты былъ такой необразованный солдатъ какъ я, да съ тобою прожилъ бы нѣсколько мѣсяцевъ подъ рядъ плѣнникъ гугенотъ (и славный это былъ парень), то я еще могъ бы понять, что ты охладѣлъ къ нѣкоторымъ вещамъ, — тутъ Жуанъ отвернулъ свое лицо и добавилъ въ полголоса: — и въ тебѣ зародились дурныя мысли, не совсѣмъ подходящія для исповѣди твоему духовяиву.

— Братъ, у меня также явились мысли! — воскликнулъ Карлосъ.

Но тутъ Жуанъ сбросилъ свое широкополое монтеро и провелъ пальцами по густымъ чернымъ кудрямъ. Въ прежнія времена это обозначало, что онъ хочетъ говорить серьезно. Черезъ моментъ онъ началъ свою рѣчь, но съ видимымъ затрудненіемъ, потому что онъ относился съ глубокимъ уваженіемъ къ уму Карлоса, не говоря уже о томъ, что онъ видѣлъ въ немъ почти духовное лицо.

— Братъ мой Карлосъ, ты добръ и благочестивъ. Ты былъ такимъ съ дѣтства; и вотъ почему ты пригоденъ для служенія церкви. Ты встаешь и отходишь ко сну, читаешь свои молитвы и перебираешь четки, — все какъ требуется по уставу. Это самая лучшая жизнь для тебя и всѣхъ тѣхъ, кто въ состояніи жить такъ и оставаться довольнымъ. Ты не грѣшишь, не сомнѣваешься; поэтому накогда не испытаешь горести. Но послушай меня, маленькій братъ, ты плохо знаешь, что приходится испытать людямъ, бросающимся въ борьбу съ жизнью, видящимъ на каждомъ шагу такія вещи, которыя плохо вяжутся съ вѣрою, вкорененною въ нихъ съ дѣтства.

— Братъ, мнѣ также приходилось бороться и страдать, я также узналъ сомнѣніе.

— О да, сомнѣнія духовнаго! Тебѣ стоило только подумать, что это грѣхъ, осѣнить себя крестомъ, сказать нѣскольko Ave, — и твои сомнѣнія разсѣятся какъ дымъ. Другое дѣло еслибъ лукавый явился тебѣ въ пріятномъ образѣ, — ну хоть въ видѣ воспитаннаго гугенота, дворянина, съ такимъ же сознаніемъ чести какъ и лучшій католикъ, постоянно нашептывающаго въ твое ухо, что попы не лучше, чѣмъ они кажутся, что церковь требуетъ реформы и еще хуже того. Ну, благочестивый братъ, если ты будешь предавать меня анаѳемѣ, то начинай сейчасъ же. Я готовъ къ покаянію. Но сперва я надѣну шляпу, потому что холодно.

Карлосъ отвѣчалъ ему тихимъ, дрожащимъ голосомъ:

— Вмѣсто проклятія я буду благословлять тебя за тѣ слова, которыя придаютъ мнѣ мужество говорить. Я сомнѣвался… зачѣмъ скрывать правду? Я узналъ, по наитію самого Бога, какъ я вѣрю, что многія изъ ученій церкви не болѣе какъ вымыселъ людей.

Донъ-Жуанъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ. Неясныя мысли, блуждавшія въ его головѣ, далеко не приготовили его въ этому.

— Что ты хочешь сказать? воскликнулъ онъ, глядя въ изумленіи на своего брата.

— Что я теперь по правдѣ… то что бы ты назвалъ… г_у_г_е_н_о_т_ъ.

Жребій былъ брошенъ. Признаніе было сдѣлано. Карлосъ въ молчаніи, едва переводя духъ, ждалъ, точно человѣкъ, ожидающій взрыва порохового магазина.

— Да умилосердятся надъ нами святые! — воскликнулъ Жуанъ громкимъ голосомъ, раздавшимся по всей рощѣ. Но послѣ этого невольнаго крика послѣдовало молчаніе. Карлосъ старался уловить его взглядъ, но онъ отвернулъ свое лицо. Наконецъ онъ проговорилъ едва слышно, ударяя своею шпагою по стволу ближайшаго дерева: — гугенотъ… протестантъ…. е_р_е_т_и_к_ъ?

— Братъ, — произнесъ Карлосъ, вставъ съ своего мѣста и приближаясь къ нему, — говори что хочешь, только отвѣчай мнѣ. Упрекай меня, проклинай, даже порази… только скажи мнѣ хоть слово!

Жуанъ взглянулъ на его полное мольбы лицо и рука его, державшая шпагу, медленно опустилась. Былъ моментѣ колебанія. Потомъ эта рука протянулась къ брату,

— Пусть проклинаютъ, кто можетъ, но я не могу, — сказалъ онъ.

Карлосъ такъ крѣпко сжалъ его руку, что до крови поранилъ свою о перстень, бывшій на пальцѣ его брата.

Наступило продолжительное молчаніе. Жуанъ былъ потрясенъ, Карлосъ испытывалъ радостное чувство благодарности. Его признаніе было сдѣлано, и братъ продолжалъ любить его.

Наконецъ Жуанъ произнесъ медленно, какъ-бы не вполнѣ придя въ себя.

— М-сье де-Ремене вѣрилъ въ Бога и въ страданія Господни. А ты?

Карлосъ повторилъ символъ вѣры на ихъ языкѣ.

— А въ Мадонну?

— Я считаю ее блаженнѣйшею изъ женъ и первою изъ святыхъ. Но я болѣе не прошу ея заступничества. Я слишкомъ вѣрую во всеобъемлющую любовь Сказавшаго мнѣ и всѣмъ исполняющимъ слово Его: «мой братъ, моя сестра, моя Мать».

— Я до сихъ поръ считалъ почитаніе Мадонны высшимъ признакомъ благочестія, — сказалъ совершенно сбитый съ толку Жуанъ. — Но я только свѣтскій человѣкъ. Но братъ мой, это ужасно! — онъ промолчалъ, потомъ прибавилъ: — я знаю, что гугеноты не звѣри съ рогами и копытами; но вѣроятно честные, добрые люди — не хуже другихъ. Но ужасный позоръ! — Его смуглое лицо поблѣднѣло, когда ему представилась картина его брата, одѣтаго въ отвратительное Санъ-Бенито, съ факеломъ въ рукѣ, участвующаго въ страшной процессіи ауто-да-фе. — Ты сохранилъ свою тайну? Мой дядя и его семья ничего не подозрѣваютъ? — спросилъ онъ съ безпокойствомъ.

— Ничего, слава Богу.

— И кто познакомилъ тебя съ этими ужасными ученіями?

Карлосъ вкратцѣ разсказалъ ему о своемъ первомъ знакомствѣ съ Новымъ Завѣтомъ, ничего не упоминая однако о тѣхъ изученіяхъ, съ которыми было связано первое чтеніе его; онъ не считалъ также нужнымъ называть при этомъ имя Юліана Фернандецъ.

— Церковь можетъ нуждаться въ реформѣ. Я увѣренъ въ этомъ, — сказалъ Жуанъ. — Но Карлосъ, братъ мой, — и его лицо при этомъ приняло выраженіе нѣжнаго участія, — въ старыя времена ты былъ такой боязливый… подумалъ-ли ты о всѣхъ опасностяхъ? Я уже не думаю теперь о позорѣ… одинъ Богъ знаетъ про то… тяжело объ этомъ подумать… тяжело, — повторилъ онъ съ горечью. — Но опасности?

Карлосъ хранилъ молчаніе, полные мысли глаза его были устремлены къ небу; можетъ быть онъ молился.

— Что это на твоей рукѣ? спросилъ вдругъ Жуанъ, перемѣняя тонъ. — Кровь? Ты повредилъ руку о перстень м-сье де-Рамене.

Карлосъ взглянулъ на царапину и улыбнулся.

— Я и не замѣтилъ этого, Рюи, — сказалъ онъ, — такъ возрадовалось мое сердце при крѣпкомъ пожатіи братней руки. — Въ глазахъ его сіялъ какой-то особый свѣтъ, когда онъ прибавилъ: — Можетъ быть такъ будетъ, если Христосъ потребуетъ, чтобы я пострадалъ. Какъ ни слабъ я, но увѣренность въ его любви можетъ дать мнѣ такую силу, что я не почувствую ни страха, ни боли.

Жуанъ не вполнѣ понималъ его, но былъ страшно потрясенъ. Ему трудно было говорить долѣе. Онъ поднялся и пошелъ медленными шагами въ молчаніи по направленію къ монастырскимъ воротамъ; Карлосъ слѣдовалъ за нимъ. Передъ самымъ прощаньемъ Карлосъ сказалъ:

— Ходилъ-ли ты на проповѣди фра-Константино, какъ я тебя просилъ?

— Да, и онѣ привели меня въ восхищеніе.

— Онъ учитъ только правдѣ Божіей.

— Отчего-же ты не удовлетворишься его ученіемъ, вмѣсто того что бы искать еще лучшаго хлѣба чѣмъ пшеничный, Богъ знаетъ гдѣ?

— Когда я вернусь въ городъ на слѣдующей недѣлѣ, я все объясню тебѣ.

— Я жду этого, пока же прощай. — Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, потомъ обернулся и сказалъ: — Мы съ тобою, Карлосъ, всегда будемъ стоять рука объ руку, хотя-бы весь свѣтъ былъ противъ насъ.

XVII.

Престарѣлый монахъ.

Свиданіе Карлоса съ донъ Жуаномъ много ободрило его. Гнѣвъ брата, — котораго онъ больше всего страшился, — миновалъ его. Жуанъ обнаружилъ напротивъ столько сердечности, терпимости и желанія выслушать его, что все это поражало его и возбуждало самыя радужныя надежды.

Онъ скоро замѣтилъ, что совѣтъ уже кончился, такъ какъ мѣстами между деревьевъ виднѣлись фигуры въ бѣлыхъ и коричневыхъ сутанахъ. Онъ вернулся въ монастырь никѣмъ незамѣченный и вошелъ въ залу собраній. Въ ней оставался только одинъ старый монахъ, — самый престарѣлый изъ братьевъ. Онъ сидѣлъ у стола, съ головою, обхваченною руками, и его изсохшая фигура дрожала отъ рыданій. Карлосъ подошелъ къ нему.

— Что съ вами, отецъ? — спросилъ онъ тихо.

Старикъ медленно поднялъ свою голову и посмотрѣлъ на него грустными, усталыми глазами, уже созерцавшими болѣе восьмидесяти лѣтъ жизни.

— Сынъ мой, — отвѣчалъ онъ, — я плачу отъ радости.

Карлосу показалось это страннымъ, потому что онъ не замѣтилъ выраженія радости на изборожденномъ морщинами лицѣ, покрытомъ слезами.

— Къ какому рѣшенію пришли братья, — спросилъ онъ его.

— Ждать велѣнія Божія здѣсь. Да будетъ благословенно Имя Его. — При этомъ старикъ склонилъ свою сѣдую голову и опять заплакалъ.

Карлосъ также былъ доволенъ этимъ рѣшеніемъ. Онъ все время смотрѣлъ съ ужасомъ на предполагаемое бѣгство братьевъ, такъ какъ оно навѣрное вызвало-бы подозрѣнія инквизиціи и обреклю бы на гибель всѣхъ, раздѣлявшихъ ихъ вѣрованія.

— Благодареніе Господу Богу! — повторялъ старый монахъ. — Здѣсь я жилъ и здѣсь я умру и меня похоронятъ рядомъ съ благочестивыми братьями прежнихъ дней въ капеллѣ донъ Алонзо Добраго. Сынъ мой, я пришелъ сюда отрокомъ, моложе тебя, ужь не знаю сколько лѣтъ тому назадъ; одинъ годъ такъ походитъ здѣсь на другой, что трудно сказать. Я бы могъ узнать, заглянувъ въ большую книгу, только глаза мои такъ ослабѣли, что я не могу читать. Они быстро потускнѣли за послѣдніе годы; когда между нами бывалъ д-ръ Эгидій, я могъ читать требникъ не хуже молодыхъ. Но дѣло не въ числѣ лѣтъ. Много ихъ было, если цвѣтущій, чернокудрый мальчикъ превратился въ дряхлаго старика, стоящаго на краю могилы. И подумать только, что теперь мнѣ предстояло бы уйдти за вороты монастыря въ міръ, полный нечестія и злобы, и жить среди чужихъ людей! Нѣтъ, сеньоръ донъ Карлосъ. Здѣсь я надѣлъ монашескую рясу, здѣсь я жилъ и здѣсь я умру, если будетъ милость Божія и святыхъ Его.

— Но развѣ ради торжества истины, отецъ мой, вы не согласились-бы принести этой жертвы?

— Если бы братья рѣшили уйти, то вѣроятно пришлось-бы и мнѣ. Но они не уходятъ, благодареніе св. Іеронимо.

Послѣ того Карлосъ говорилъ о событіяхъ дня съ другими болѣе молодыми и просвѣщенными братьями; особенно съ его наставникомъ фра-Кристобало и его другомъ фра-Фернандо. Онъ не могъ не удивляться тому духу мудрости, который руководилъ изъ совѣщаніемъ, и испытывалъ особенную радость по поводу ихъ рѣшенія. Миръ, крайне непрочный, которымъ пользовалась въ то время протестантская община въ Испаніи, въ частности былъ въ зависимости отъ каждаго изъ ея членовъ. Одного побѣга, безъ удовлетворительной причины, самаго неизвѣстнаго человѣка изъ паствы Лозада, было-бы достаточно возбудить подозрѣніе и вызвать преслѣдованія, тѣмъ болѣе, еслибъ стало извѣстнымъ, что одна изъ самыхъ уважаемыхъ религіозныхъ общинъ покинула страну.

Мечъ висѣлъ надъ ихъ головами на одномъ волоскѣ, который могъ оборваться при каждомъ неосторожномъ движеніи или словѣ.

XVIII.

Правда и свобода.

Никогда еще донъ-Жуанъ Альварецъ не испытывалъ такого смятенія въ своемъ умѣ, какъ послѣ признанія своего брата. Этотъ братъ, на котораго онъ привыкъ смотрѣть какъ на воплощеніе добродѣтели и благочестія, удостоенный всякихъ ученыхъ почестей, къ тому же самъ будущій служитель алтаря, — объявилъ себя тѣмъ, на что онъ, Жуанъ, съ дѣтства былъ пріученъ смотрѣть съ величайшимъ омерзеніемъ, — лютераниномъ-еретикомъ. Но, съ другой стороны, основываясь на полныхъ кротости и благочестія словахъ Карлоса, Жуанъ все-таки лелѣялъ надежду, что всѣ эти смутныя мысли, которыя тотъ называлъ лютеранствомъ, въ концѣ концовъ окажутся только однимъ изъ видовъ безвредной религіозной экзальтаціи. Можетъ быть онъ присоединится современемъ въ какому нибудь монашескому ордену, подходящему къ его идеямъ. Или даже (онъ вѣдь такъ уменъ) станетъ во главѣ тѣхъ реформъ, въ которыхъ, по сознанію всѣхъ честныхъ людей, такъ нуждалась церковь. При этомъ онъ все же долженъ былъ сознаться, что м-сье де-Рамене иногда выражался почти въ такомъ же духѣ правовѣрія; а между тѣмъ онъ былъ несомнѣнный еретикъ-гугенотъ.

Но съ другой стороны, воспоминанія объ этомъ человѣкѣ, бывшемъ его гостемъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, увеличивая его затрудненія въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, въ другихъ — устраняло самое главное изъ нихъ. Донъ-Жуанъ никогда не былъ религіозенъ; но онъ всегда строго держался церкви, какъ подобало кастильцу благороднѣйшей крови, наслѣдовавшему всѣ преданія своего древняго дома, изъ котораго выходили первые бойцы съ невѣрными. Онъ привыкъ смотрѣть на католическую вѣру, какъ неразрывно священную съ понятіемъ о рыцарской чести, съ безупречной славой и достоинствомъ ихъ древней расы, однимъ словомъ — со всѣмъ, что было самымъ дорогимъ его сердцу. Онъ смотрѣлъ на ересь, какъ на что-то до крайности унизительное. Она соединялась въ его понятіяхъ съ жидами, маврами «невѣрными собаками», «бродягами», «всякою нечистью», многіе изъ которыхъ были наслѣдственными врагами его племени; еретики были и тѣ самые невѣрные мусульмане, которыхъ «во славу Божію и Пресвятой Дѣвы» герой Сидъ сокрушалъ своимъ могучямъ мечомъ Тизаной. Еретики справляли пасху съ разными нечестивыми обрядами; они убивали (и можетъ быть ѣли) христіанскихъ дѣтей; они надругались надъ Распятіемъ; они должны были надѣвать отвратительное Санъ-Бенито, идя на ауто-да-фе; однимъ словомъ — отъ нихъ «пахло огнемъ». Чтобы понять значеніе послѣднихъ словъ, слѣдуетъ помнить, что для донъ Жуана и его современниковъ смерть на вострѣ была самою позорною изъ казней, — хуже распятія на крестѣ въ древности, или висѣлицы въ новое время. Поэтому противъ новой вѣры возставала не столько его совѣсть, сколько чувство аристократической гордости.

Но незамѣтнымъ образомъ его сношенія съ м-сье де-Рамене способствовали къ смягченію этого чувства. Другое дѣло еслибъ первымъ протестантомъ, съ которымъ ему пришлось столкнуться, былъ погонщикъ муловъ. Къ счастью, представителемъ новыхъ вѣрованій явялся благородный, храбрый дворянинъ, столь же строго относившійся въ законамъ чести, какъ любой знатный кастилецъ, и который почти не уступалъ ему во всемъ томъ, что составляетъ признаки благороднаго воспитанія. А позѣднее донъ-Жуанъ Альварецъ, говоря по правдѣ, ставилъ выше всякаго религіознаго догмата.

Все это не мало способствовало бъ тому, что онъ отнесся съ терпимостью въ убѣжденіямъ своего брата. По возвращеніи своемъ въ Севилью, черезъ недѣлю послѣ совѣта монаховъ, Карлосъ нашелъ, къ великой своей радости, что Жуанъ готовъ терпѣливо слушать его. Кромѣ того, молодого солдата сильно увлекали проповѣди фра-Констаятино. Пользуясь этими благопріятными явленіями, Карлосъ часто повторялъ передъ нимъ выдержкя изъ Новаго Завѣта, и съ горячимъ чувствомъ, избѣгая всего, что могло оскорбить предразсудки брата, старался истолковать тѣ истины, которыя они заключали.

По мѣрѣ того какъ уходило время, становилось все очевиднѣе, что донъ-Жуанъ воспринималъ «новыя идеи» даже легче и съ меньшею внутреннею борьбою, чѣмъ то было съ самимъ Карлосомъ; такъ какъ у перваго новой вѣрѣ приходилось бороться не съ убѣжденіями, а съ предразсудками. Къ тому же онъ привыкъ въ области мысли подчиняться руководству своего брата.

Велика была радость Карлоса, когда онъ наконецъ могъ тайно познакомить своего возлюбленнаго брата съ Лозадой, какъ человѣка искренно желавшаго изслѣдовать новое ученіе.

Тѣмъ временемъ обыденная жизнь ихъ протекала мирно и счастливо. Съ большимъ торжествомъ состоялось обрученіе Жуана съ донной Беатрисой. Старинная дѣтская любовь къ ней вполнѣ теперь разцвѣла въ его сердцѣ, возбудила лучшія чувства въ его натурѣ и во многомъ смягчила ее. Онъ сталъ также отзывчивѣе ко всѣмъ благороднымъ и возвышеннымъ вліяніямъ, которыя теперь воздѣйствовали на него.

Карлосъ также замѣтилъ большую перемѣну въ доннѣ Беатрисѣ, ясно доказавшую, въ какую бы онъ впалъ ошибку, еслибъ принялъ отзывчивость дѣвочки на его вниманіе и похвалу, за истинную привязанность женщины. Донна Беатриса уже не была теперь дѣвочкой. Въ день обрученія на руку его брата опиралась прекрасная, величавая женщина, съ чуднымъ румянцемъ на щекахъ и чувствомъ радости, сіявшемъ въ ея большихъ черныхъ глазахъ. Карлосъ мысленно сравнивалъ ее съ чудной полупрозрачной статуей изъ рѣзного алебастра, поддерживавшей лампу въ комнатѣ его тетки. Любовь произвела въ ней такую же перемѣну, какъ свѣтъ лампы въ послѣдней, оживлявшей теплыми лучами ея прозрачную бѣлизну.

За этимъ быстро слѣдовало обрученіе донны Санчо съ дономъ Бельтрамъ Виварецъ. Кузенъ Карлоса донъ Бальтазаръ также получилъ ожидаемое правительственное назначеніе. Къ довершенію счастливаго поворота судьбы въ семьѣ, донна Инеса разрѣшилась мальчикомъ и наслѣдникомъ и даже донъ Гонзальво долженъ былъ признать улучшеніе въ своемъ здоровьи съ тѣхъ поръ, какъ сталъ пользоваться совѣтами д-ра Лозады. Вліяніе просвѣщеннаго ума, сосредоточеннаго на одномъ какомъ нибудь предметѣ, не можетъ не сказаться и во всѣхъ другихъ его занятіяхъ. Благодаря ширинѣ его взглядовъ, независимости мысли и свободѣ отъ господствующихъ предразсудковъ, леченіе Лозады приводило большею частью къ удачнымъ результатамъ для его паціентовъ; и онъ иногда прибѣгалъ, хотя съ большою осторожностью, къ такимъ средствамъ, которій еще не были освящены обычаемъ (какъ Cosas de Espana) среди испанскихъ врачей.

Что касается до Жуана, то, въ этомъ случаѣ, натура, предоставленная самой себѣ, принесла болѣе пользы, чѣмъ совѣты врача, и какъ только было устранено леченіе невѣжественнаго цирульника-хирурга, его раненая рука зажила сама собою.

Иногда донъ-Жуанъ высказывалъ горячія желанія о полномъ исцѣленіи его кузена Гонзальво, хотя въ основаніи ихъ далеко не лежало чувство христіанскаго милосердія.

— Я пожертвовалъ бы съ удовольствіемъ однимъ изъ пальцевъ своей руки, чтобы онъ могъ сѣсть на лошадь и владѣть шиагою, или хотя бы рапирой безъ пуговки, тогда я скоро заставилъ бы его раскаиваться въ его дерзостяхъ тебѣ, Карлосъ. Но что человѣку дѣлать съ этимъ жалкимъ твореньемъ? Хотя онъ достаточно низокъ, чтобы употреблять во зло такое невольное снисхожденіе и наноситъ удары тѣмъ, которые не возвращаютъ ихъ, имѣя въ виду его собственную слабость.

— Еслибъ онъ могъ сѣсть въ сѣдло и владѣть шпагою, братъ, ты увидѣлъ бы въ немъ удивительную перемѣну къ лучшему. Вся эта горечь происходитъ въ немъ только отъ страданія, или, еще хуже того, отъ подавленной силы и энергіи. Онъ стремится въ жизненную дѣятельность и борьбу, а между тѣмъ обреченъ сидѣть на мѣстѣ, или съ трудомъ можетъ подвинуться на нѣсколько сотъ шаговъ. Все это возбуждаетъ во мнѣ только одну жалость, и я даже готовъ отдать свою правую руку на отсѣченіе, Жуанъ, — прибавилъ онъ съ улыбкою, — что бы онъ могъ дѣлить съ нами наши радостныя надежды.

— Вотъ ужь кто менѣе всѣхъ изъ нашихъ знакомыхъ подаетъ надежду на обращеніе.

— Я не думаю такъ. Знаешь ли ты, что онъ нѣсколько разъ давалъ сеньору Кристобало деньги, которыхъ у него такъ мало, для раздачи бѣднымъ?

— Это ничего не значитъ, — сказалъ Жуанъ. — Онъ всегда былъ щедръ. Помнишь ли, какъ въ дѣтствѣ онъ готовъ былъ прибитъ насъ изъ-за малѣйшаго пустяка и въ то же время дѣлилъ съ нами свои сласти и игрушки и лѣзъ въ драку, если мы отказывались? Между тѣмъ какъ другіе его братья узнали цѣнность дуката прежде чѣмъ свой Angelus и барышничали между собою какъ голландскіе купцы.

— И ты не стѣснялся называть ихъ такъ, и смѣло вступалъ въ драеу, обыкновенно возникавшую при этомъ; между тѣмъ какъ я часто срамилъ тебя своими стараніями о водвореніи мира, во что бы то ни стало, — отвѣчалъ со смѣхомъ Карлосъ. — Но, братъ, — началъ онъ съ большею серьезностью въ голосѣ, — дѣлаемъ ли мы съ своей стороны все возможное, чтобы подѣлиться съ другими тѣмъ сокровищемъ, которое нашли?

— Я надѣюсь оно скоро будетъ доступно всѣмъ, — сказалъ Жуанъ, который дошелъ въ своемъ просвѣтлѣніи до того, что считалъ себя въ правѣ думать обо всемъ своимъ собственнымъ умомъ и тяготился игомъ духовенства. — Велика истина и она восторжествуетъ.

— Конечно въ концѣ концовъ. Но до этого произойдетъ много такого, что для нашихъ смертныхъ глазъ будетъ имѣть видъ пораженія.

— Мнѣ кажется, что мой умный братъ по нѣкоторымъ вопросамъ не умѣетъ читать признаковъ времени. Кто сказалъ: «Когда вы увидите, что смоковница покрывается почками, — знаете ли вы, что лѣто уже близко?» Между тѣмъ повсюду уже смоковница въ цвѣту.

— Но могутъ вернуться морозы.

— Полно тебѣ, слишкомъ отчаявающійся братъ мой. Развѣ ты не могъ сдѣлать другое заключеніе, глядя вмѣстѣ со мною на эти тысячи лицъ, слушавшихъ вчера съ такою жадностію каждое слово, срывавшееся съ устъ нашего фра-Константино. Развѣ эти тысячи не за одно съ нами, а также — за правду и свободу.

— Безъ сомнѣнія, между ними есть много послѣдователей Христа.

— Ты всегда думаешь болѣе объ отдѣльныхъ лицахъ, Карлосъ, чѣмъ о всей странѣ. Ты забываешь, что мы сыны Испаніи, благородные кастильцы. Конечно, мы радуемся каждому новому человѣку, переходящему на сторону правды. Но наша Испанія! наша славная родина, прекраснѣйшая изъ всѣхъ странъ на землѣ! Страна побѣдителей, оружіе которыхъ подчинились самыя отдаленныя части міра! Она, стоявшая во главѣ открытій, флоты которой покрываютъ океанъ, — неужто она не поведетъ за собою народы въ великій градъ Божій, въ міръ правды и свободы? Карлосъ, братъ мой, я не могу сомнѣваться въ этомъ!

Рѣдко донъ Жуану приходилось говорить съ такимъ жаромъ и краснорѣчіемъ. Но любовь къ родинѣ была его преобладающею страстью.

— Аминь, да устроитъ такъ Господь, — тихо отвѣчалъ на это Карлосъ.

Донъ-Жуанъ пристально посмотрѣлъ на него.

— Я думалъ у тебя больше вѣры, Карлосъ, — сказалъ онъ.

— Вѣры? — повтормъ Карлосъ.

— Такой, какъ у меня, — сказалъ Жуанъ. — Вѣры въ правду и свободу, — и онъ громко повторилъ эти звучныя испанскія слова — Verdad y libertad-- какъ будто съ этимъ кликомъ онъ думалъ пройти побѣдоносно по всему міру.

— У меня вѣра въ Христа, — отвѣчалъ тихо Карлосъ. И въ этихъ краткихъ фразахъ обнаруживались самыя сокровенныя мысли ихъ души и вся тайна ихъ жизни.

XIX.

Приближеніе бури.

Между тѣмъ счастливыя недѣли проходили одна за другой. Голова и сердце Жуана были одинаково заняты и онъ чувствовалъ себя необыкновенно счастливымъ; помимо того, что онъ большую часть своего времени проводилъ съ донною Беатрисой, онъ старался передать ей тѣ новыя истины, которыя день ото дня все болѣе увлекали его. Онъ видѣлъ въ ней способнаго ученика, подающаго большія надежды, хотя, при данныхъ обстоятельствахъ, онъ врядъ ли могъ быть безпристрастнымъ судьей.

Карлосъ увлекался менѣе своего брата ея успѣхами; онъ совѣтовалъ ему быть осторожнымъ въ передачѣ ей ихъ общихъ тайнъ, опасаясь, чтобы онѣ какъ нибудь не дошли до ихъ тети и кузинъ. Хотя Жуанъ и видѣлъ въ этомъ только проавленія обычной робости со стороны своего брата, но тѣмъ не менѣе онъ внушилъ доннѣ Беатрисѣ, чтобы та держала въ строгой тайнѣ содержаніе ихъ религіозныхъ бесѣдъ, и въ то же время старался избѣгать всякихъ намековъ на ересь или лютеранизмъ, которые могли оскорбить ея чувства.

Но что касается до самого Жуана, то, подъ вліяніемъ толкованій его брата, Лозады и фра-Кассіодора, онъ дѣлалъ быстрые успѣхи въ усвоеніи новаго ученія. Скоро онъ уже сталъ сопровождать своего брата на собранія протестантовъ, которые съ искренною радостью привѣтствовали его появленіе среди нихъ. Открытая добрая натура донъ Жуана одинаково привлекала въ себѣ всѣхъ, хотя онъ и не возбуждалъ къ себѣ такого сильнаго чувства привязанности, какъ его братъ, среди тѣхъ немногихъ, которые его близко знали.

Отчасти благодаря вліянію своихъ друзей и товарищей по религіознымъ убѣжденіямъ, а также — своей блестящей репутаціи въ Алькалѣ, Карлосъ былъ приглашенъ читать лекціи въ духовной коллегіи, глава которой, Фернандо де-Санъ-Жуанъ, былъ убѣжденнымъ и ревностнымъ лютераниномъ. Это назначеніе считалось почетнымъ, нисколько не унижающимъ его положенія въ обществѣ, а также было полезно и съ той стороны, что дядя его могъ видѣть, что онъ былъ занятъ и не тратилъ время въ безплодныхъ мечтаньяхъ.

Ему скоро представилось еще другого рода занятіе. Между тѣми многими искренними людьми, которые стремились разъяснить себѣ отношеніе между старою и новою вѣрой, нѣкоторые обращались къ нему въ надеждѣ, что онъ прольетъ свѣтъ на обурѣвавшія ихъ сомнѣнія. Это было самымъ подходящимъ для него дѣломъ. Никто лучше его не могъ дать совѣтъ, оказать сочувственную помощь въ той тяжелой борьбѣ, которую ему еще недавно пришлось испытать самому.

Въ одномъ только братья не соглашались между собою. Жуану, благодаря его сангвинической натурѣ, будущее представлялось только въ розовомъ цвѣтѣ. Въ его глазахъ Испанія уже перешла на путь «правды и свободы», какъ онъ выражался, Ему представлялось, что его родина будетъ стоять во главѣ новаго славнаго перерожденія христіанства. И среди паствы Лозады находилось не мало людей, раздѣлявшихъ эти радужныя мечты и проникнутыхъ особымъ порожденнымъ ими энтузіазмомъ.

Но было много и такихъ, которые, радуясь, при каждой доходившей до нихъ вѣсти о распространеніи въ отдаленныхъ мѣстностяхъ новой вѣры, вмѣстѣ съ тѣмъ ощущали невольный трепетъ и привѣтствуя каждаго новобранца, поступавшаго въ ихъ ряды, въ то же время видѣли въ немъ и новую жертву. Они не могли забыть страшнаго слова: — святая инквизиція, и по нѣкоторымъ грознымъ признакамъ имъ казалось, что спавшее до сихъ поръ чудовище начинало пробуждаться. Иначе, какъ можно было объяснить новые строгіе декреты противъ ереси, недавно полученные изъ Рима? А также, почему Таррагонскій Епископъ, Гонзалесъ де-Мунебрага, извѣстный своими жестокими преслѣдованіями мавровъ и евреевъ, былъ назначенъ помощникомъ главнаго инквизитора въ Севильѣ?

Но все же въ общемъ преобладала надежда и увѣренность въ будущемъ; и какъ ни невѣроятнымъ это покажется, подъ тѣнью самой Тріани, чуть не при открытыхъ дверяхъ, происходили религіозныя собраніи лютеранъ.

Разъ вечеромъ донъ Жуану пришлось сопровождать донну Беатрису на какое-то празднество, отъ котораго ему неудобно было отаазаться; между тѣмъ какъ донъ Карлосъ отправился на молитвенное собраніе, происходившее въ ихъ обычномъ мѣстѣ — домѣ донны Изабеллы де-Баэна.

Донъ-Жуанъ поздно вернулся въ самомъ веселомъ расположеніи духа. Онъ тотчасъ же отправился въ комнату своего брата, здѣсь онъ сбросилъ свой плащъ и стоялъ передъ нимъ, представляя собою красивую фигуру, въ пунцовомъ атласномъ дублетѣ, съ золотою цѣпью на шеѣ и шпагою на боку, въ богато украшенныхъ ножнахъ, на расшитой перевязи.

— Никогда еще донна Беатриса не казалась мнѣ столь прекрасной, — сказалъ онъ съ волненіемъ. — Тамъ былъ донъ Мигуэль де-Санта-Крузъ, но она едва удостоила его вниманія, такъ что онъ готовъ былъ умереть отъ зависти. Но какова дерзость Луиса Ротелло! Мнѣ придется кажется отколотить его тростью, чтобы научить манерамъ. Сынъ простого гидальго, а осмѣливается подымать глаза на донну Беатрису де-Лавелло. Какое нахальство! Но ты не слушаешь меня, братъ, что случилось съ тобою?

Не удивительно, что онъ задалъ этотъ вопросъ. Лицо его брата было блѣдно и на немъ были видны слѣды недавнихъ слезъ.

— Большое горе, братъ мой, — отвѣчалъ онъ тихимъ голосомъ.

— Это одинаково и мое горе. Разскажи мнѣ, въ чемъ дѣло? — спросилъ Жуанъ.

— Юліано арестованъ.

— Юліано! Погонщикъ мулловъ, который провозилъ книги и далъ тебѣ Новый Завѣтъ?

— Да, тотъ самый человѣкъ, который первый вложилъ въ мои руки книгу, сдѣлавшуюся для меня источникомъ радости и надеждъ на жизнь вѣчную, — сказалъ Карлосъ и губа его задрожала.

— О, Боже! Но можетъ быть это ложный слухъ.

— Не можетъ быть сомнѣнія. Кузнецъ, которому онъ показалъ одну изъ книгъ, предалъ его. Да проститъ его Богъ, — если для такихъ людей возможно прощеніе. — Можетъ это случилось и мѣсяцъ тому назадъ; но мы только теперь узнали объ этомъ. Онъ заключенъ вотъ тамъ… тамъ.

— Кто сказалъ тебѣ?

— Всѣ говорили объ этомъ на собраніи. Это общее горе; но сомнѣваюсь, чтобы кто нибудь могъ скорбѣть болѣе меня, потому что онъ былъ моимъ духовнымъ отцомъ. И теперь, — прибавилъ онъ съ грустью, послѣ долгаго молчанія, — и теперь въ этой жизни мнѣ уже не придется сказать ему, сколькимъ я ему обязанъ.

— Для него нѣтъ надежды, — проговорилъ въ задумчивости Жуанъ.

— Надежды! Только одна — въ великое милосердіе Божіе. Ее не запрутъ отъ него толстыя стѣны его темницы.

— Нѣтъ; благодареніе Богу.

— Но долгія, ужасныя страданія! Я старался представить себѣ… но я не въ силахъ. И о чемъ я боюсь даже подумать, то ему придется вынести.

— Онъ простой крестьянинъ, ты благородной крови… въ этомъ есть разница, — сказалъ донъ-Жуанъ, еще не вполнѣ освободившійся отъ предразсудковъ своего класса. — Но Карлосъ, — спросилъ онъ съ внезапной тревогой въ голосѣ, — вѣдь ему все извѣстно?

— Все, — отвѣчалъ тихо Карлосъ, — одного слова его достаточно, чтобы для всѣхъ насъ запылали костры. Но это слово никогда не будетъ произнесено. Сегодня вечеромъ никому изъ насъ не пришло въ голову бояться за себя; мы только страдали за него.

— Значитъ, вы вполнѣ вѣрите въ него? Этимъ много сказано. Тѣ, которые держатъ его въ своихъ рукахъ, злобны какъ демоны.

— Безъ сомнѣнія, они….

— Тише! — прервалъ его Карлосъ съ выраженіемъ такого неизъяснимаго страданія на лицѣ, что Жуанъ моментально замолчалъ. — Есть такія вещи, о которыхъ можно только говорить въ молитвѣ. О, братъ мой, молись, чтобы Тотъ, за Котораго онь не побоялся положить свою жизнь, поддержалъ его и сократилъ его страданія.

— Конечно, въ этой молитвѣ ко мнѣ присоединятся мнопе. Но братъ мой, — прибавилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія, — не падай духомъ. Ты знаешь, что всякое великое дѣло должно имѣть своихъ мучениковъ? Ни одна большая побѣда не обходилась безъ того, чтобы многіе изъ храбрыхъ не остались на полѣ битвы; ни одинъ городъ не былъ взятъ приступомъ безъ того, чтобы не было падшихъ въ брешѣ стѣны? Можетъ-быть этому бѣдному крестьянину досталась въ удѣлъ слава быть первымъ святымъ мученикомъ въ предстоящей намъ борьбѣ и побѣдѣ. Это великое назначеніе! Изъ-за него стоитъ пострадать? — при этомъ темные глаза Жуана загорѣлись огнемъ отваги и энтузіазма.

Карлосъ хранилъ молчаніе.

— Развѣ ты не думаешь такъ, братъ мой?

— Я думаю, что во имя Христа достойно пострадать, — произнесъ наконецъ Карлосъ. — И только Онъ можетъ поддержать человѣка, чтобы тотъ вышелъ побѣдоноснымъ изъ этихъ ужасныхъ страданій. Да не оставитъ Онъ своего вѣрнаго слугу, лишеннаго теперь всякой человѣческой помощи.

XX.

На берегу Гвадаликивира.

Вечеромъ слѣдующаго воскресенья братья присутствовали на службѣ въ верхней комнатѣ донны Изабеллы. Она была проникнута особенною торжественностью, потому что у всѣхъ на сердцѣ лежала большая печаль. Но твердый голосъ Лозады произносилъ слова утѣшенія и надежды; потомъ слѣдовала горячая молитва за пострадавшаго брата.

— Подождемъ еще возвращаться домой, братъ мой, — сказалъ Карлосъ, когда они простились съ своими друзьями, — вечеръ хорошъ.

— Куда-же мы пойдемъ?

Карлосъ назвалъ одну изъ чудныхъ прогулокъ, черезъ оливковыя рощи по берегу рѣки, и Жуанъ повернулъ въ однѣмъ изъ городскихъ воротъ.

— Зачѣмъ дѣлать такой обходъ? — сказалъ Карлосъ, выказывая желаніе повернуть въ другую сторону. — Это кратчайшая дорога.

— Вѣрно, но менѣе пріятная.

— Братъ, ты снисходишь къ моей слабости, — сказалъ Карлосъ, взглянувъ на него благодарнымъ взоромъ. — Но это лишнее. Дважды за послѣднее время, когда ты былъ занятъ съ донной Беатрисой, я ходилъ туда одинъ…. и на прадо Санъ-Себастіанъ.

И такъ они направились черезъ ворота Тріаны (замка инквизиціи) и, перейдя черезъ мостъ на лодкахъ, стали пробираться подъ стѣнами стараго, мрачнаго замка, вознося мысленныя молитвы за несчастнаго узника, томившагося въ его темницахъ. Донъ-Жуанъ, который естественно былъ менѣе своего брата заинтересованъ въ судьбѣ, постигшей Юліана, первый прервалъ молчаніе. Онъ замѣтилъ, что Доминиканскій монастырь, стоявшій рядомъ съ замкомъ, имѣлъ такой-же мрачный видъ, какъ и самая тюрьма инквизиціи.

— Мнѣ кажется онъ мало отличается отъ всѣхъ прочихъ монастырей, — отвѣчалъ равнодушнымъ голосомъ Карлосъ.

Скоро они вошли въ таинственную тѣнь оливковыхъ рощъ. Молодой мѣсдцъ проливалъ слабый свѣтъ, но ясныя звѣзды южнаго неба горѣли точно яркія опущенныя съ него лампы. Карлосъ проникся впечатлѣніемъ окружающей ихъ тишины. Но это было не въ духѣ его брата, менѣе склоннаго въ размышленію.

— О чемъ ты задумался? — спросилъ онъ. — Тебя все еще преслѣдуетъ мысль объ узникѣ Тріаны.

— О немъ, а также о другомъ, еще болѣе близкомъ для насъ обоихъ; и объ немъ я уже нѣсколько времени, какъ хотѣлъ поговорить съ тобой. Что если мы съ тобой уподоблялись дѣтямъ, ищущимъ звѣзды на землѣ, между тѣмъ какъ она все время сіяла надъ нами въ чудномъ Божіемъ небѣ?

— Ты знаешь, братишка, что еще маленькимъ я не всегда понималъ твои притчи. Поэтому оставь въ покоѣ небо и говори языкомъ земли.

— Какой обѣтъ мы давали съ тобою дѣтьми? Мнѣ иногда думалось, что ты забылъ объ немъ, — и Жуанъ пристально посмотрѣлъ на него.

— Этого нельзя опасаться. У меня была причина и довольно основательная не напоминать тебѣ объ этомъ, пока я не былъ убѣжденъ въ твоемъ сочувствіи.

— Моемъ сочувствіи? Къ мечтѣ нашего дѣтства? Карлосъ, какъ могъ сомнѣваться въ этомъ?

— Я и имѣлъ причины къ сомнѣнію, пока не зналъ, будетъ ли свѣтъ, неожиданно брошенный на судьбу нашего отца, источникомъ радости или горя для его сына.

— Не мучь меня долѣе. Ради самого неба, говори прямо.

— Теперь я болѣе не сомнѣваюсь. — Для тебя, въ той же мѣрѣ какъ и для меня, Жуанъ, будетъ неизъяснимой радостью узнать, что нашъ дорогой отецъ еще ранѣе насъ прочелъ Слово Божіе, позналъ истину и чтилъ ее также какъ и мы.

— Да будетъ благословенно имя Божіе! — воскликнулъ Жуанъ, остановившись на мѣстѣ и сжимая руки. — Это по истинѣ радостная вѣсть. Но скажи, братъ, какъ ты узналъ объ этомъ? Увѣренъ ли ты, что это не одна мечта?

Карлосъ разсказалъ ему подробно о первыхъ словахъ, сорвавшихся у Лозады; потомъ исторію Долоресъ и наконецъ, что онъ узналъ въ Санъ-Изадро о донѣ Родриго де-Валеръ. Въ своемъ разсказѣ онъ постепенно связалъ одно съ другимъ всѣ эти отрывочныя извѣстія.

Жуанъ съ жадностью ловилъ каждое его слово.

— Отчего ты не говорилъ съ Лозадой? — прервалъ онъ его наконецъ.

— Подожди, братъ, и выслушай меня до воща. Я сдѣлалъ это недавно. Но до тѣхъ поръ, пока я не былъ увѣренъ въ тебѣ, я воздерживался отъ всякихъ разспросовъ, такъ какъ отвѣтъ могъ быть для тебя только источникомъ однѣхъ мученій.

— Но теперь уже нѣтъ мѣста сомнѣнію. — Что же ты услышалъ отъ сеньора Кристобала.

— Я услышалъ, что д-ръ Эгидій называлъ графа де-Нуэра какъ одного изъ друзей дона Родриго, и что онъ присутствовалъ во время толкованія этимъ достойнымъ учителемъ посланія къ Римлянамъ.

— Боже! — воскликнулъ въ волненіи Жуанъ. — Вотъ въ честь кого я былъ названъ моимъ любимымъ именемъ, Родриго. Братъ мой, давно уже я не слышалъ такой радостной вѣсти. При этомъ онъ обнажилъ голову и произнесъ нѣсколько словъ горячей молитвы, въ которой Карлосъ изъ глубины сердца добавилъ аминь, и продолжалъ разсказъ.

— И такъ, ты полагаешь, братъ, что мы имѣемъ право радоваться?

— Безъ сомнѣнія! — воскликнулъ съ горячностью Жуанъ.

— И отсюда слѣдуетъ, что его проступокъ…

— Въ нашихъ глазахъ одинъ изъ славныхъ подвиговъ истинной вѣры, — сказалъ Жуанъ, сразу дѣлая то заключеніе, къ которому болѣе медленными шагами пришелъ Карлосъ.

— И эти таинственныя слова на стеклѣ, бывшія источникомъ радости и удивленія въ нашемъ дѣтствѣ.

— А! — воскликнулъ Жуанъ.

«El Dorado Jo hé trovado».

— Но я еще не вижу, какое онѣ имѣютъ тутъ отношеніе.

— Не видишь? Развѣ познаніе Бога во Христѣ, путь открытый намъ въ Его царство, не есть Эль-Дорадо, та золотая страна, гдѣ находятъ сокровище достигнувшіе ее.

— Все это хорошо, — сказалъ Жуанъ съ видомъ сомнѣнія.

— Я не сомнѣваюсь, что именно это подразумѣвалъ нашъ отецъ, — продолжалъ Карлосъ.

— У меня есть сомнѣнія на этотъ счетъ. — Тутъ мы расходимся съ тобою. Отецъ навѣрное нашелъ нѣчто въ Новомъ Свѣтѣ.

Послѣ этого между братьями слѣдовалъ довольно продолжительный споръ и Карлосъ нашелъ, къ удивленію своему, что Жуанъ все еще держался ихъ дѣтской фантазіи о золотой странѣ. Напрасно онъ старался разувѣрить въ этомъ своего брата, а также убѣдить его, что они никогда уже на увидятъ на землѣ своего отца. У него не оставалось никакого сомнѣнія, что графъ де-Нуэра, вслѣдствіе своей преданности новой религіи, былъ «безъ шума устраненъ», говоря языкомъ того времени. Но было ли это сдѣлано на пути, или въ дикихъ странахъ Новаго Свѣта, — этого дѣтямъ его не суждено узнать.

Но тутъ никакія убѣжденія не въ состояніи были подѣйствовать на его брата. Жуанъ прямо не допускалъ смерти ихъ отца.

— Онъ подвергся изгнанію и лишился всего, — говормъ Жуанъ. — Но я не вижу, почему онъ не можетъ быть въ живыхъ гдѣ нибудь въ этомъ громадномъ полномъ чудесъ Новомъ Свѣтѣ.

— Я же довольствуюсь мыслями, что всѣ эти годы онъ покоился во Христѣ и что мы его увидимъ, когда наступитъ день Славы Господней.

— Но меня не удовлетворяетъ это. — Мы должны постараться узнать болѣе.

— Этого никогда не будетъ. Какъ мы можемъ? — спросилъ Карлосъ.

— Ты вѣренъ себѣ, братъ… Всегда съ твоими мрачными мыслями, готовый отказаться отъ первой цѣли.

— Да будетъ такъ, — отвѣчалъ со смиреніемъ Карлосъ.

— Но я добьюсь того, что разъ рѣшилъ, — сказалъ Жуанъ. Во всякомъ случаѣ, я заставлю высказаться моего дядю, — продолжалъ онъ. — Я всегда подозрѣвалъ, что ему извѣстно кое-что по этому дѣлу.

— Но какъ это сдѣлать? — спросилъ Карлосъ. — Впрочемъ, дѣлай все что можешь, и да поможетъ тебѣ Богъ. Но только не забывай при этомъ, — добавилъ онъ, — то опасное положеніе, въ которомъ находимся мы и наши друзья, и потому будь остороженъ.

— Не бойся, разсудительный братъ мой. Самый дорогой и лучшій братъ въ мірѣ, — добавилъ онъ съ нѣжностью, — еслибъ только у него было побольше смѣлости.

Продолжая разговаривать, они быстро повернули въ городъ, такъ какъ уже было поздно.

Послѣ того прошло нѣсколько недѣль, неотмѣченныхъ никакими особыми событіями. Зима уступила мѣсто веснѣ; запѣли птицы. При всѣхъ окружавшихъ ихъ опасностяхъ и тяжеломъ горѣ, которое чувствовалъ каждый изъ нихъ, послѣдователи новой вѣры въ Севильѣ не теряли бодрости и надежды.

Въ одно изъ воскресеній пришло письмо съ нарочнымъ изъ Нуэры, съ печальнымъ извѣстіемъ, что старый слуга ихъ дома, Діего Монтесъ, находился при смерти. Его послѣднимъ желаніемъ было — сдать свое управительство самому молодому господину, сеньору донъ Жуану. Послѣдній не могъ колебаться.

— Я отправлюсь завтра утромъ, — сказалъ онъ Карлосу. — Но будь увѣренъ, что я скоро вернусь; каждый день теперь дорогъ.

Вмѣстѣ они пошли еще разъ въ домъ донны Изабеллы. Тамъ Жуанъ объявилъ о предстоящемъ отъѣздѣ своимъ друзьямъ и они крѣпко пожимали его руку и сопровождали его лучшими пожеланіями.

— Почти нѣтъ надобности въ формальномъ прощаньи, сеньоры и братья, — сказалъ Жуанъ. — И если не въ воскресенъе черезъ двѣ недѣли, то черезъ мѣсяцъ самое позднее я увижу всѣхъ васъ въ этомъ домѣ.

— Если на то будетъ воля Божія, — сказалъ серьезнымъ голосомъ Лозада. И такъ они простились.

XXI.

Прорывъ пучины.

Первую часть дороги Карлосъ провожалъ своего брата. Разговоръ ихъ больше касался Нуэры; причемъ Карлосъ посылалъ съ братомъ привѣты всѣмъ домочадцамъ, вмѣстѣ съ прощаньемъ умиравшему старику.

— Не забудь, братъ, — сказалъ онъ, — передать Долоресъ маленькія внижви, которыя я положилъ въ дорожные мѣшки, особенно «Исповѣдь грѣшника».

— Я ничего не забуду, — даже привезу тебѣ извѣстія о всѣхъ больныхъ въ деревнѣ. — Ну, Карлось, здѣсь мы рѣшили проститься… нѣтъ, нѣтъ, ни одного шага далѣе.

— Это не на долго, — сказалъ Жуанъ, въ то время, какъ они сжали руки другъ другу.

— Да, конечно. Съ Богомъ, мой Рюи.

— Да будетъ Богъ съ тобою, братъ мой, — сказалъ Карлосъ, трогая свою лошадь и сопровождаемый своимъ слугой.

Карлосъ долго смотрѣлъ вслѣдъ ему. Повернется ли онъ? Да, онъ повернулся, снявъ свой бархатный montero. Жуанъ посылалъ ему прощальные поклоны; и Карлосъ еще разъ взглянулъ на это красивое, энергичное лицо, съ черными кудрями и блестящими глазами.

Между тѣмъ Жуану представлялось нѣжное, задумчивое лицо, съ широкимъ блѣднымъ лбомъ, съ развѣвавшимися отъ вѣтра свѣтло-каштановыми волосами и съ тѣмъ выраженіемъ чудной доброты въ губахъ, въ которыхъ впрочемъ уже не видно было прежней слабости.

Черезъ мгновенье они повернули въ разныя стороны своихъ лошадей. Въѣхавъ въ городъ, Карлосъ сдѣлалъ объѣздъ, чтобы избѣжать встрѣчи съ большою религіозной процессіей и необходимаго при этомъ колѣнопреклоненія, что становилось для него все болѣе и болѣе тягостнымъ. Потомъ онъ заѣхалъ въ Лозадѣ, чтобы узнать адресъ одного лица, котораго тотъ просилъ его повидать. Онъ засталъ его занятымъ по своей спеціальности и въ ожиданіи его сѣлъ на стулъ въ пріемной.

Вскорѣ Лозада вышелъ изъ внутренней комнаты, вѣжливо провожая до дверей соборнаго каноника, которому онъ только что давалъ медицинскій совѣтъ. Церковникъ былъ видимо въ наилучшихъ отношеніяхъ съ своимъ врачемъ и разсказывалъ ему послѣднія городскія новости, которыя Лозада выслушивалъ съ вѣжливою улыбкой, вставляя иногда вопросъ, или замѣчаніе. Изъ всего этого на Карлоса сдѣлалъ впечатлѣніе только разсказъ о чудномъ приморскомъ имѣньи, только что купленнымъ Мунебрагой, къ великому огорченію одного родственника каноника, также желавшаго его пріобрѣсть, но бывшаго не въ состояніи заплатить за него ту высокую цѣну, которую не задумываясь предложилъ инквизиторъ.

Наконецъ посѣтитель ушелъ. Въ одно мгновеніе улыбка покинула изнуренное заботами лицо врача. Обратившись къ Карлосу, онъ сказалъ глухо:

— Монахи Санъ-Изадро бѣжали.

— Бѣжали! — повторилъ Карлосъ въ ужасѣ.

— Да, не менѣе двѣнадцати изъ нихъ покинули монастырь.

— Какъ вы узнали это?

— Одинъ изъ братьевъ послушниковъ приходилъ сообщить мнѣ объ этомъ сегодня утромъ. У нихъ передъ тѣмъ было еще собраніе, на которомъ было рѣшено, что каждый изъ нихъ долженъ слѣдовать указаніямъ своей собственной совѣсти; по этому тѣ изъ нихъ, которые признали за лучшее покинуть монастырь, ушли изъ него; остальные — остались.

На мгновенье они смотрѣли въ молчаніи другъ на друга. Опасность, въ которую повергалъ ихъ этотъ необдуманный поступокъ монаховъ, была до того велика, что емъ казалось, что они уже слышатъ свой собственный смертный приговоръ.

— Фра-Кристобало и фра-Фернандо также бѣжали? — спросилъ Карлосъ дрожащимъ голосомъ.

— Нѣтъ; оба они въ числѣ тѣхъ, можетъ быть менѣе благоразумныхъ, но великодушныхъ, которые рѣшили остаться и ждать той судьбы, которую Богъ пошлетъ имъ, Вотъ доставленное мнѣ письмо отъ фра-Кристобало, изъ котораго вы узнаете все, что извѣстно и мнѣ.

— Я понимаю, — сказалъ Карлосъ, внимательно прочитавъ письмо, — что совѣсть тѣхъ, которые бѣжали, не позволяла имъ даже наружно подчиняться установленнымъ въ ихъ орденѣ обрядностямъ и правиламъ. Кромѣ того, судя по признавамъ времени, они ожидали, что скоро разразится буря надъ группою вѣрныхъ.

— Дай Богъ, чтобы они могли спастись отъ нея, — отвѣчалъ Лозада.

— А мы? Да поможетъ намъ Богъ! — почти простоналъ Карлосъ, и письмо выпало изъ его рукъ. — Что намъ дѣлать?

— Наша поддержка въ Богѣ и въ силѣ руки Его, — отвѣзалъ мужественно Лозада. — Другой защиты намъ не остается. Но дай Богъ, чтобы никто изъ нашихъ въ городѣ не послѣдовалъ примѣру братьевъ. Бѣгство одного человѣка можетъ теперь погубить всѣхъ.

— Но что будетъ съ тѣми благородными, самоотверженными людьми, оставшимися въ Санъ-Изадро?

— Жизнь ихъ въ рукѣ Божіей, какъ и наша.

— Я поѣду повидать ихъ, особенно фра-Фернандо.

— Извините меня, сеньоръ донъ Карлосъ, но вы не сдѣлаете ничего подобнаго; это только вызвало бы подозрѣнія. Я могу доставить для васъ письмо туда.

— А вы?

— У врача всегда есть поводы для такихъ поѣздокъ, — сказалъ съ печальной улыбкой Лозада; — это весьма полезный человѣкъ, который всегда можетъ скрыть подъ своимъ шировимъ плащемъ е_р_е_т_и_к_а д_о_г_м_а_т_и_к_а.

Въ послѣднихъ словахъ Карлосъ узналъ оффиціальный языкъ инквизиціи. Онъ едва удержался, чтобы не вздрогнуть, но большіе голубые глаза его были полны ужаса.

Старшій и болѣе опытный Лозада почувствовалъ жалость къ нему. Находясь на волоскѣ отъ смерти, онъ нашелъ въ себѣ достаточно силы, чтобы произнести нѣсколько словъ утѣшенія и поддержки Карлосу. Онъ убѣждалъ его не терять хладнокровія, чтобы не увеличить грозившую опасность.

— Особенно прошу васъ, сеньоръ донъ Карлосъ, — сказалъ онъ, — не подвергать себя излишнему риску, потому что вы уже полезный для насъ человѣкъ; и вы, если только Богъ сохранитъ вашу жизнь, будете еще полезнѣе въ будущемъ. Если я погибну…

— Не говорите объ этомъ, дорогой другъ мой.

— Это воля Божія, — сказалъ спокойно пасторъ. — Но излишнее будетъ напоминать вамъ, что не меньшая опасность грозитъ и другимъ. Особенно фра-Кассіодоро и дону Понче де-Леонъ.

— Первыми падутъ самыя благородныя головы, — прошепталъ Карлосъ.

— Тогда молодой воинъ долженъ выйдти изъ рядовъ и поднять выпавшее изъ ихъ рукъ знамя. Донъ Карлосъ Альварецъ, мы возлагаемъ на васъ большія надежды. Слова ваши доходятъ до сердца, потому что вы говорите то, что знаете, и свидѣтельствуете о томъ, что видѣли, и благодаря тѣмъ умственнымъ дарованіямъ, которыми Богъ надѣлилъ васъ, они воспринимаются. Вамъ можетъ предстоять еще много работы на жатвѣ Его. Но будете ли вы призваны на дѣло, или вамъ придется пострадать, — будьте сильны духомъ, ничего не бойтесь, потому что Господь всегда будетъ съ вами и поддержитъ васъ.

— Я полагаю въ Него свою надежду и да поддержитъ Онъ мою слабость, — сказалъ Карлосъ. — Но пока, — добавилъ онъ, — дайте мнѣ какую либо, хотя самую незначительную работу, чтобы я могъ сколько нибудь облегчить ваши труды и заботы, мой дорогой другъ и учитель.

Лозада съ радостію поручилъ ему, какъ бывало и прежде, посѣтить нѣсколькихъ искреннихъ людей, искавшихъ истины, умъ которыхъ былъ обурѣваемъ сомнѣніями.

Слѣдующіе дни были посвящены имъ такимъ посѣщеніямъ, а также постоянной молитвѣ, особенно объ оставшихся въ Санъ-Изадро монахахъ, о судьбѣ которыхъ болѣло его сердце.

Какъ то утромъ онъ довольно долго оставался въ своей комнатѣ, оканчивая письмо въ брату; послѣ чего онъ собирался посѣтить Лозаду. Такъ какъ это былъ постный день и онъ съ этой стороны строго держался церковныхъ правилъ, то вышло такъ, что онъ еще не видѣлъ никого изъ семьи своего дяди.

При входѣ въ домъ доктора онъ замѣтилъ перемѣну. Ворота были заперты и онъ никого не видѣлъ изъ постоянно входившихъ въ нему паціентовъ, Карлосъ почувствовалъ тревогу. Прошло нѣсколько времени, пока въ домѣ откликнулись на его зовъ. Наконецъ кто то спросилъ изъ внутри: — «Кто тамъ?»

Карлосъ назвалъ свое имя, хорошо знакомое всему дому.

Потомъ дверь пріоткрылась и изъ нея показалось испуганное лицо мальчика слуги, мулата.

— Гдѣ сеньоръ Кристобадо?

— Онъ ушелъ, сеньоръ.

— Ушелъ — куда?

— Прошлую ночь…. Альгвазилы^[6] святой инквизиціи, — послышался въ отвѣтъ тревожный шепотъ, и за тѣмъ дверь захлопнулась.

Одъ стоялъ, какъ привованный въ мѣсту, безмолвный и неподвижный, точно въ какомъ-то столбнявѣ. Наконецъ онъ почувствовалъ, что кто-то довольно грубо схватилъ его за руку.

— Что это, ты обратился въ лунатика, кузенъ донъ Карлосъ? — послышался голосъ Гонзалъво. — Ты бы по крайней мѣрѣ могъ самъ предложить мнѣ руку и не заставлять просить объ томъ жалваго калѣку. — И тутъ слѣдовалъ цѣлый рядъ богохульныхъ проклятій на свое убожество, не мало смутившихъ Карлоса.

Но все это точно пробудило его отъ сна.

— Прости, кузенъ; я тебя не видѣлъ; но я слышу теперь твои слова, которыя доставляютъ мнѣ большое мученіе.

Гонзальво не удостоилъ его отвѣтомъ и только съ горечью засмѣялся.

— Куда ты намѣренъ идти?

— Домой. Я усталъ.

Они шли нѣсколько времени молча. Наконецъ Гонзальво внезапно спросилъ его:

— Ты не слышалъ новость?

— Какую?

— Да она у всѣхъ на языкѣ теперь. Городъ просто помѣшался отъ священнаго ужаса. И не удивительно! Ихъ преподобіе сеньоры инквизиторы только что открыли среди насъ цѣлое гнѣздо богомерзкихъ лютеранъ. Говорятъ, что эти жалвія твари осмѣлились устроить даже свою службу гдѣ то въ городѣ. А! я не удивляюсь, что ты приходишь въ ужасъ, кузенъ. Ты вѣдь никогда не могъ представить себѣ ничего подобнаго? — Тутъ Гонзальво бросилъ пронизывающій взглядъ въ лицо своего родственника и онъ почувствовалъ на своей рукѣ біеніе его сердца. — Мнѣ говорили, — продолжалъ онъ, — что уже арестовано около двухсотъ человѣкъ.

— Двухсотъ! — проговорилъ, задыхаясь, Карлосъ.

— И аресты продолжаются.

— Кто-же взятъ? — едва могъ выговорить Карлосъ.

— Лозада; жаль его. Хорошій врачъ, хотя плохой христіанинъ.

— Хорошій врачъ и хорошій христіанинъ, — сказалъ Карлосъ спокойнымъ повидимому голосомъ, но такъ какъ будто каждое слово было произнесено съ большою болью.

— Это мнѣніе ты лучше удержи при себѣ, если такой грѣшникъ какъ я можетъ подать совѣтъ.

— Кто еще?

— Ты не догадаешься. Донъ-Жуанъ Панче де-Леонъ, — и то бы могъ это подумать. Такое униженіе для сына графа Байленъ! Также глава духовной коллегіи санъ Жуанъ и множество Іеромитскихъ монаховъ изъ Санъ-Изодро. Вотъ всѣ, сколько я знаю, заслуживающіе вниманія. Кромѣ того, еще нѣсколько жалкихъ торгашей, какъ Медель д’Эспиноза и Луисъ д’Абрего, у котораго твой братъ купилъ роскошное изданіе Евангелія, подаренное имъ доннѣ Беатрисѣ. Но еслибъ только подобныя твари были замѣшаны, то это еще не большое дѣло.

— Были и такіе дураки, — продолжалъ донъ Гонзальво, — которые сами забѣжали въ Тріану^[7] и сами оговорили себя, въ надеждѣ уберечь свою шкуру. Дураки, повторяю я опять… коечно, ничего изъ этого не вышло, — и какъ будто желая усилить выраженіе своихъ словъ, онъ сжалъ руку, на которую опирался.

Наконецъ они достигли воротъ дома донъ Мануэля.

— Благодарю за помощь, — сказалъ Гонзальво. — Теперь я припоминаю, донъ Карлосъ, что предстоить большой крестный ходъ во вторникъ, съ хоругвдми и мощами, въ честь Мадонны и нашихъ святыхъ заступницъ Юстины и Руфины, чтобы вымолить прощеніе за великій грѣхъ, такъ долго существовавшій въ стѣнахъ нашего города. Ты, мой благочестивый кузенъ, лиценціатъ богословія и будущій священникъ, конечно примешь въ ней участіе со свѣчою въ рукѣ?

Карлосъ предпочелъ бы оставить безъ отвѣта этотъ вопросъ, но Гонзальво видимо добивался его.

— Ты будешь участвовать, — повторилъ онъ, глядя ему прямо въ глаза съ улыбкой и касаясь его рукой. — Это будетъ прилично нашей семьѣ, чтобы одинъ изъ членовъ ея принялъ участіе въ процессіи; я совѣтую тебѣ это.

— Нѣтъ, — сказалъ тихимъ голосомъ Карлосъ и направился черезъ patio^[8], въ свою комнату.

Гонзальво стоялъ нѣсколько времени смотря въ слѣдъ ему, и мысленно отказался отъ названія «труса», которымъ онъ клеймилъ его ранѣе.

XXII.

Царство террора.

Уже поздно вечеромъ Карлосъ вышелъ изъ своей комнаты. Какъ онъ провелъ эти часы — осталось навсегда тайною; но безъ сомнѣнія онъ выдержалъ страшную борьбу съ стремленіемъ бѣжать и скрыться гдѣ нибудь. Его разсудокъ говорилъ ему, что этимъ путемъ онъ только прямо ринется на свою погибель; такъ какъ тщательно организованные надзоръ и шпіонство покрывали своею сѣтью не только города, но деревни, не говоря уже о братствѣ «Германдады», — добровольной сыскной полиціи или охранѣ, — всегда готовой содѣйствовать властямъ.

Но все-таки, если онъ не могъ спасти себя, то Жуанъ долженъ быть спасенъ во что ни стало. Эта мысль все сильнѣе и сильнѣе охватывала его въ то время, когда, стоя на колѣняхъ, онъ молился въ своей комнатѣ.

Наконецъ онъ поднялся и добавилъ къ прежде написанному письму къ Жуану нѣсколько строкъ, въ которыхъ умолялъ его ни подъ какимъ видомъ не возвращаться въ Севилью. Но тутъ онъ вспомнилъ, до чего доходила его простота, когда онъ думалъ послать это письмо по королевской почтѣ, — этимъ учрежденіемъ Испанія обладала ранѣе другихъ странъ Европы. Конечно, при малѣйшемъ подозрѣніи, письмо его будетъ вскрыто, прочитано и только наведетъ на Жуана ту опасность, отъ которой онъ думалъ спасти его.

Но скоро ему пришелъ въ голову лучшій планъ. Чтобы привесть его въ исполненіе, онъ спустился поздно вечеромъ въ прохладный внутренній дворъ, или patio, съ мраморнымъ поломъ и журчащимъ посреди его фонтаномъ, окруженномъ тропическими растеніями, многія изъ которыхъ были въ цвѣту.

Оказалось, какъ онъ и ожидалъ, одинокая лампа свѣтилась въ отдаленномъ углу, освѣщая фигуру молодой дѣвушки, которая писала у маленькаго выложеннаго мозаикой стола. Донна Беатриса не пошла въ гости съ прочими членами семьи и осталась одна, чтобы написать первое письмо своему жениху, да это и вообще было ея первымъ письмомъ. Какъ ни былъ кратокъ срокъ его отсутствія, но Жуанъ выговорилъ себѣ это утѣшеніе. Она знала, что на слѣдующій день отправляется королевская почта на сѣверъ и пройдетъ черезъ Нуэру, по пути въ Ламанку.

Она была такъ занята своимъ дѣломъ, что и не замѣтила какъ вошелъ Карлосъ. Въ черныхъ волосахъ ея было нѣсколько жемчужинъ и пунцовыхъ цвѣтовъ и лампа обливала своимъ мягкимъ свѣтомъ ея прелестныя черты. Знакомый ему ароматъ ея любимыхъ духовъ носился въ воздухѣ. Ему невольно припомнился краткій, хотя очаровательный сонъ, бывшій единственнымъ романомъ въ его жизни. Но время было дорого и онъ подавилъ въ себѣ эти воспоминанія.

— Донна Беатриса, — произнесъ онъ тихо.

Она вздрогнула и повернула къ нему лицо, покрывшееся краской.

— Вы пишете моему брату?

— Почему вы знаете, сеньоръ донъ Карлосъ? — спросила съ невиннымъ кокетствомъ молодая дѣвица.

Но Карлосъ, проникнутый ужасною дѣйствительностью, сразу перешелъ къ тому, что у него было на сердцѣ.

— Я убѣдительно прошу васъ, сеньора, написать ему отъ меня.

— Почему же вы сами не можете написать ему, сеньоръ лиценціатъ?

— Развѣ вы не знаете, что случилось, сеньора?

— О! донъ Карлосъ! Какъ вы пугаете меня. Вы подразумѣваете эти ужасные аресты?

Карлосъ сразу увидѣлъ, что необходимо сказать все въ нѣсколькихъ прямыхъ словахъ, чтобы Беатриса могла понять опасность, грозившую его брату. Она слушала донъ Жуана, когда онъ читалъ ей выдержки изъ священнаго писанія и толкованія на нихъ и понимала, что все это должно быть тайной; но она не сознавала еще, что церковь клеймила это названіемъ ереси. Поэтому, услышавъ съ горестью объ арестѣ Лозады и его друзей, она не въ состояніи была связать тотъ проступокъ, за который они пострадали, съ именемъ самаго дорогого для нея человѣка. Она была еще слишкомъ молода; она еще не много думала — только любила. И она слѣпо слѣдовала за нимъ, не спрашивая, куда онъ ее велъ. Когда наконецъ она поняла, что Лозада былъ брошенъ въ темницы Тріани за чтеніе св. писанія и толкованіе его, то ужасный крикъ вырвался изъ ея груди.

— Тише, сеньора! — сказалъ Карлосъ, и въ первый разъ готосъ его прозвучалъ строго. — Мы всѣ погибнемъ, если даже вашъ маленькій черный пажъ услышитъ этотъ крикъ.

Но Беатриса еще не научилась сдерживать своихъ чувствъ, послѣдовалъ второй вопль и она уже готова была разразиться истерическими рыданіями, когда Карлосъ рѣшился прибѣгнуть къ болѣе сильной мѣрѣ.

— Молчите, сеньора! — повторилъ онъ. — Мы должны быть мужественны и хранить молчаніе, если хотимъ спасти донъ Жуана.

Она взглянула жалобно на него.

— Спасти донъ Жуана? — проговорила она.

— Да, сеньора. Выслушайте меня. Вы во всякомъ случаѣ добрая католичка. Вы ни чѣмъ не компрометтировали себя; вы читаете свой Angelus, дѣлаете обѣты; украшаете цвѣтами алтарь Мадонны. Вы внѣ опасности.

Она смотрѣла на него съ пылающимъ лицомъ и блестящими глазами.

— Я внѣ опасности! Вотъ все что вы можете сказать? Зачѣмъ мнѣ жизнь?

— Терпѣніе, дорогая сеньора! Благодаря вашей безопасности, мы можемъ спасти его. Слушайте меня. — Вы пишете ему. Скажите ему объ арестахъ; онъ долженъ знать объ этомъ. Говорите объ ереси въ тѣхъ словахъ, какъ умѣете… Я не могу. Потомъ пишите объ чемъ хотите. Но въ концѣ письма скажите, что я здоровъ тѣломъ и душой и посылаю мой сердечный привѣтъ ему. Наконецъ, добавьте, что я прошу его, для нашей общей пользы и лучшаго устройства дѣлъ, не пріѣзжать въ Севилью, а оставаться въ Нуэрѣ. Онъ пойметъ это. Прикажите ему сами такъ поступить, сеньора… Сами, слышите же.

— Я сдѣлаю все это… Но вотъ возвращаются моя тетка и кузины.

Дѣйствительно, привратникъ уже открылъ мрачныя наружныя ворота, потомъ внутреннюю золоченую дверь и возвратившееся изъ гостей семейство вошло въ patio. Они говорили между собою; но не такъ весело какъ обыкновенно. Донна Санчо скоро подошла къ Долоресъ и стала подшучивать надъ ея занятіемъ, грозя унести и прочесть недоконченное письмо. Никто не сказалъ ни одного слова Карлосу; но можетъ быть это вышло случайно.

Впрочемъ, врядъ ли это было дѣломъ случая, когда его тетка, проходя мимо него во внутреннюю комнату, завернулась плотнѣе въ свою мантилью, какъ бы опасаясь, чтобы ея длинное кружево не прикоснулось къ нему. Вскорѣ послѣ того донна Санчо уронила свой вѣеръ. По обычаю, Карлосъ поднялъ его и подалъ ей съ низкимъ поклономъ. Она машинально взяла его и вслѣдъ затѣмъ съ презрительнымъ взглядомъ опять бросила, какъ бы боясь осквернить себя прикосновеніемъ къ зараженной вещи. Тонкой мавританской работы вещица разлетѣлась въ дребезги на мраморномъ полу; и съ этого момента Карлосъ понялъ, что онъ является отверженнымъ человѣкомъ въ семьѣ своего дяди, подозрѣваемымъ и достойнымъ презрѣнія.

И неудивительно. Всѣмъ были извѣстны: его близость съ монахами Санъ-Изадро, его дружба съ донъ Жуаномъ Понче де-Леонъ и съ врачемъ Лозадой. Кромѣ того, развѣ онъ не училъ въ Духовной коллегіи, подъ покровительствомъ Санъ-Жуана, бывшаго также жертвою инквизиціи. Кромѣ того, оказалось много другихъ признаковъ его склонностей, которыя сдѣлались замѣтными, когда его коснулось подозрѣніе.

Нѣсколько времени онъ стоялъ молча, наблюдая выраженіе лица своего дяди и замѣчая, какъ хмурился его лобъ, когда онъ встрѣчалъ его глаза. Когда донъ Мануэль направился въ небольшую гостиную, дверь которой выходила на внутренній дворъ, Карлосъ смѣло послѣдовалъ за нимъ.

Они стояли лицомъ къ лицу, но едва видѣли другъ друга, потому что комната, освѣщаемая только слабыми лучами мѣсяца, била почти темна.

— Сеньоръ дядя, — сказалъ Карлосъ, — я боюсь, что мое присутствіе здѣсь непріятно для васъ.

Донъ Мануэль помолчалъ прежде чѣмъ отвѣтить ему.

— Племянникъ, — сказалъ онъ наконецъ, — ты былъ крайне неблагоразуменъ. Да помогутъ святые, чтобы не было еще хуже.

Часто бываетъ, что въ моментъ сильнаго волненія въ человѣкѣ становятся замѣтнѣе наслѣдственныя фамильныя черты. Такъ бываетъ и въ его душевныхъ свойствахъ. Теперь говорилъ уже не робкій донъ Карлосъ, а Альварецъ де-Сантильяно-и-Меннія. Гордость и мужество звучали въ его голосѣ.

— Хотя я и не вижу своей вины, но очень сожалѣю, если я чѣмъ нибудь заслужилъ неудовольствіе моего уважаемаго дяди, которому столько обязанъ. Но было бы непростительно съ моей стороны оставаться долѣе въ домѣ, гдѣ я уже не могу болѣе быть желаннымъ гостемъ.

И онъ повернулся, собираясь уходить.

— Остановись, молодой безумецъ! — воскликнулъ донъ Мануэль, на котораго эти гордыя слова сдѣлали благопріятное впечатлѣніе. Онѣ подняли Карлоса въ его глазахъ и онъ уже относился къ нему не презрительно, хотя съ негодованіемь.

— Я услышалъ голосъ твоего отца. — Но я говорю тебѣ, что ты не покинешь кровлю моего дома.

— Я благодарю васъ за это.

— Не стоитъ труда. Я не прошу тебя объ этомъ; я только не желаю знать, какъ далеко ты зашелъ въ своихъ безумныхъ сношеніяхъ съ еретиками. Хотя я не квалификаторъ инквизиціи, но я уже слышу запахъ огня отъ тебя. И по правдѣ говоря, молодой человѣкъ, еслибъ ты не былъ Альварецъ де-Меннія, то врядъ ли я рискнулъ бы обжечь свои пальцы, чтобы вытащить тебя изъ него. Дьяволъ, — и я боюсь, что не смотря на твое наружное благочестіе, ты уже въ его власти, можетъ брать то, что ему принадлежитъ по праву. Но такъ какъ истина отъ Бога, то ты услышишь ее изъ моихъ устъ. Говоря по правдѣ, я вовсе не желаю, чтобы всякая паршивая собака въ Севильѣ смѣла облаивать меня и членовъ моего дома и чтобы наше древнее, уважаемое имя сдѣлалось достояніемъ улицы.

— Я никогда не позорилъ этого имени.

— Не говорилъ ли я тебѣ, что мнѣ не нужно твоихъ оправданій? Какое бы у меня не составилось внутреннее убѣжденіе, честь нашей фамиліи требуетъ прежде всего, чтобы мы не признавали тебя опозореннымъ. Поэтому, я говорю тебѣ прямо, — не изъ любви, а по другимъ еще болѣе сильнымъ въ концѣ концовъ побужденіямъ, — мы будемъ защищать тебя. Я добрый католикъ и вѣрный сынъ материзцеркви; но я прямо сознаюсь, что я не такой герой вѣры, чтобы принести въ жертву на алтарѣ ея тѣхъ, кто носитъ мое имя. Я не имѣю претензій на такую святость — далеко отъ этого — и донъ Мануэль пожалъ плечами.

— Я умоляю васъ, сеньоръ дядя, позволить мнѣ объяснить…

— Не нужно мнѣ твоихъ объясненій, — воскликнулъ донъ Мануэль, замахавъ руками. — Я не такой дуракъ. Всегда лучше не трогать опасныхъ тайнъ. Но я долженъ сказать тебѣ, что, изъ всѣхъ позорныхъ глупостей нашего времени, нѣтъ ничего хуже этой ереси. Если человѣкъ рѣшился потерять свою душу, то, по здравому смыслу, я допускаю въ видѣ приманки большія земли, герцогскій титулъ, набитые деньгами епископскіе сундуки, или нѣчто подобное изъ благъ земныхъ. Но пожертвовать всѣмъ, чтобы тебя сожгли здѣсь, да еще ждать вѣчнаго огня послѣ смерти — да это чистое идіотство!

— Я получилъ награду, я пріобрѣлъ сокровище, которое дороже жизни, — сказалъ съ твердостью Карлосъ.

— Что такое? Это не бредъ? Въ самомъ дѣлѣ ты съ друзьями открылъ тайну? — спросилъ донъ Мануэль болѣе мягкимъ голосомъ, съ замѣтнымъ любопытствомъ. Онъ былъ человѣкомъ своего вѣка; и еслибъ Карлосъ объявилъ ему, что еретики открыли философскій камень, то онъ ничего не нашелъ бы въ этомъ невѣроятнаго, но только потребовалъ бы доказательствъ.

— Познаніе Бога во Христѣ, — началъ съ горячностью Карлосъ, — даетъ мнѣ блаженство и миръ…

— Только-то? — воскликнулъ съ проклятіемъ донъ Мануэль. — Дуракъ же я былъ, воображая хотя на одну минуту, что въ твоей головѣ осталась хоть капля здраваго смысла! Но разъ дѣло касается однѣхъ словъ, именъ и мистическихъ ученій, то мнѣ больше нечего говорить съ тобою, сеньоръ донъ Карлосъ. Я только приказываю тебѣ, если тебѣ дорога жизнь и ты предпочитаешь мой домъ темницѣ въ Тріанѣ, — сдерживать въ должныхъ предѣлахъ свое помѣшательство и не давать поводовъ въ подозрѣніямъ. Въ послѣдствіи, если представится возможность, мы попробуемъ отправить тебя на кораблѣ изъ Испаніи въ какую нибудь другую страну, гдѣ безнаказанно проживаютъ бродяги, воры и еретики. — Съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты.

Карлосъ былъ глубоко уязвленъ такимъ презрительнымъ отношеніемъ къ себѣ; но вспомнилъ, что это было только начало тѣхъ поруганій, которыя ему предстояло вынести за свои убѣжденія.

Онъ не смыкалъ глазъ всю ночь. Слѣдующій день было восиресенье, — день особенно дорогой для него. Но уже кучкѣ лодей, собиравшихся въ верхней комнатѣ и бывшей зачаткомъ протестантсвой церкви въ Севильѣ, не суждено было встрѣтиться въ этомъ мірѣ. Донна Изабелла де-Баэна и Лозада томились въ тюрьмахъ Тріаны. Правда, фра-Кассіодоро удалось бѣжать, но зато фра-Константино былъ въ числѣ первыхъ арестованныхъ.

Карлосъ пошелъ по обыкновенію въ соборъ; но тамъ уже не раздавался могучій голосъ, пробуждающій сердца. Тяжелый подавляющій мракъ и зловѣщая тишина, точно передъ бурей, господствовали въ крыльяхъ громаднаго зданія, наполненнаго народомъ. Но тутъ для него мелькнулъ и первый лучъ утѣшенія, въ знакомыхъ съ дѣтства словахъ католической службы, въ грандіозномъ гимнѣ «Te Deum» (Тебѣ Бога хвалимъ).

— Подумайте только, дорогіе, — говорилъ онъ въ утѣшеніе осиротѣлымъ семьямъ друзей, которыя посѣщалъ. — Не только смерть, но и самыя муки ея Онъ преодолѣлъ для насъ… и открыль для насъ врата блаженнаго царства, которыя уже не въ силахъ теперь запереть ни люди, ни демоны.

Между тѣмъ его положеніе въ домѣ дяди день ото дня становилось все болѣе невыносимымъ. Никто не упрекалъ и не оскорблялъ его, даже Гонзальво. Онъ предпочелъ бы даже жесткое слово этому подавляющему молчанію. Всѣ смотрѣли на него съ скрытою ненавистью и презрѣніемъ; всѣ избѣгали малѣйшаго прикосновенія къ нему, какъ къ чему-то оскверненному. Наконецъ, подъ вліяніемъ этого, онъ самъ сталъ видѣть въ себѣ опозореннаго, отверженнаго человѣка.

По временамъ ему приходила мысль бѣжать изъ этой удушающей среды. Но бѣгство влекло за собою арестъ, а съ нимъ вмѣстѣ представлялось ужасное послѣдствіе, — явиться предателемъ Жуана. Дядя и его семья, хотя видимо презирали и ненавидѣли его, обѣщали его спасти, если возможно, и на столько онъ имъ вѣрилъ.

XXIII.

Просвѣтъ.

Вскорѣ послѣ того съ обычными церемоніями происходили крестины сына и наслѣдника донны Инесы. Послѣ церемоніи слѣдовала merienda для гостей и родныхъ, — угощеніе, состоявшее изъ вина, фруктовъ и сластей, — въ patio дома дона Гарчіа. Къ большому своему мученію, Карлосъ долженъ былъ присутствовать на этомъ торжествѣ, такъ какъ отсутствіе его было бы замѣчено и дало бы поводъ къ толкамъ.

Когда гости стали расходиться, донна Инеса приблизилась къ тому мѣсту, гдѣ онъ стоялъ, восхищаясь повидимому чудной бѣлой азаліей въ полномъ цвѣту.

— А вы, кузенъ донъ Карлосъ, — сказала она, — начинаете забывать старыхъ друзей. Вѣроятно причиною этому ваше скорое постриженіе. Всѣ знаютъ о вашей учености и благочестіи. И безъ сомнѣнія вы правы, заблаговременно устраняясь отъ дѣлъ и суеты этого міра.

Ни одного изъ произнесенныхъ словъ не проронила стоявшая вблизи важная дама, одна изъ первыхъ сплетницъ въ Севильѣ, опиравшаяся на руку каноника, бывшаго паціента Лозады. И вѣроятно говорившая, по своему добродушію, имѣла это въ виду.

Карлосъ поднялъ сіявшіе благодарностью глаза на свою кузину.

— Никакая перемѣна въ жизни, сеньора, не можетъ заставить меня позабыть о добротѣ моей кузины, — отвѣчалъ онъ съ поклономъ.

— Маленькая дочка вашей кузины, — сказала молодая дама, — когда-то пользовалась вашимъ вниманіемъ. Но вы, вѣроятно какъ и другіе, отдаете предпочтеніе мальчику. Теперь моя маленькая Инеса имѣетъ мало значеніи въ свѣтѣ. Хорошо что у нея есть мать.

— Ничто не доставить мнѣ большаго удовольствія, какъ снова увидѣть донну Инесу, если мнѣ будетъ дозволено это.

Этого очевидно и желала мать.

— Идите направо, amigo mio (другъ мой), — быстро проговорила она, указывая ему дорогу вѣеромъ, — и я сейчасъ пришлю бъ вамъ ребенка.

Карлосъ повиновался, и нѣсколько времени ходилъ взадъ и впередъ по большой прохладной комнатѣ, отдѣленной отъ внутренняго двора только мраморными колоннами, между которыми были повѣшены дорогіе ковры. Какъ испанецъ, знакомый съ обычаями своей страны, онъ нисколько не былъ удивленъ долгимъ промежуткомъ ожиданія.

Наконецъ ему пришло въ голову, что его кузина забыла объ немъ. Но это было не такъ. Сперва по гладкому полу покатился раскрашенный мячикъ изъ слоновой кости и вслѣдъ за нимъ въ комнату вбѣжала маленькая донна Инеса. Это былъ прелестный здоровый ребенокъ, лѣтъ двухъ, хотя ее портилъ костюмъ монахини, который она носила по обѣту, данному ея матерью «Кармельской Мадоннѣ», во время ея болѣзни, когда Карлосъ призывалъ на помощь Лозаду.

За нею вошла не старуха-нянька, постоянно ходившая за ней, а красивая дѣвушка лѣтъ шестнадцати, которая устремила свои черные глаза изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ на молодого кавалера.

Карлосъ, всегда любившій дѣтей и довольный случаемъ хотя на минуту позабыть угнетавшую его дѣйствительность, быстро поднялъ мячикъ. Дитя не было застѣнчиво и они скоро занялись игрой.

Поднявъ какъ-то глаза во время игры, онъ замѣтилъ, что на него былъ устремленъ пристальный, безпокойный взглядъ матери, и въ нему моментально возвратилось воспоминаніе о всѣхъ его горестяхъ, Онъ выпустилъ изъ рукъ мячикъ и слегка толкнулъ его ногой, такъ что онъ покатился въ дальній уголъ комнаты; дѣвочка со смѣхомъ побѣжала за нимъ; между тѣмъ какъ мать и Жуанита обмѣнялись взглядами.

— Ты можешь унести теперь ребенка, Жуанита, — сказала она.

Когда они остались вдвоемъ, донна Инеса заговорила первая.

— Я не вѣрю, чтобы вы могли быть такимъ грѣшникомъ, потому что вы любите дѣтей и играете съ ними, — сказала она тихимъ голосомъ.

— Да благословитъ васъ Богъ за эти слова, сеньора, — отвѣчалъ Карлосъ, и голосъ его задрожалъ. Онъ уже привыкъ выносить презрѣніе, но сочувствіе сильно дѣйствовало на него.

— Другъ мой, — продолжала она, приближаясь къ нему, — я не могу позабыть прошлаго. Я знаю, что это не хорошо, но я слаба. О, Боже! Если правда, что вы такое ужасное существо, какъ объ васъ говорятъ, то у меня должно хватить твердости спокойно смотрѣть на вашу погибель.

— Но моя родня, — сказалъ Карлосъ, — не хочетъ допустить меня до погибели. И я благодаренъ имъ за ихъ покровительство. Я не могъ ожидать большаго. Но молю Бога, дабы Онъ далъ мнѣ возможность показать имъ, что я не такое презрѣнное существо, какимъ меня считаютъ.

— Еслибъ это было что нибудь болѣе п_р_и_л_и_ч_н_о_е, — сказала донна Инеса, съ нѣкоторою дрожью въ голосѣ, — ну какой нибудь проступокъ молодости, убійство, или ударъ кинжаломъ!… но что говорить? Я скажу только, что вамъ нужно подумать о своей безопасности. Вы знаете моихъ братьевъ?

— Я думаю такъ, сеньора. Обвиненіе одного изъ семьи Альварецъ де-Меннія въ ереси покроетъ фамилію позоромъ… это сильно повредитъ имъ.

— Есть нѣсколько способовъ избѣжать бѣды.

Карлосъ посмотрѣлъ вопросительно на нее. Выраженіе ея лица и пожатіе плечами побудило его спросить ее:

— Вы полагаете, что они замышляютъ недоброе?

— Кинжалъ въ состояніи перерубить всякій узелъ, — отвѣчала молодая дама, избѣгая его взгляда и играя своимъ вѣеромъ.

При другихъ окружавшихъ его ужасахъ, это признаніе не такъ сильно потрясло его: что значилъ ударъ кинжаломъ и быстрая смерть въ сравненіи съ тѣми мученіями, которыя готовила своимъ жертвамъ святая инквизиція?

— Я не такъ ужь боюсь смерти, — сказалъ онъ, пристально посмотрѣвъ на нее.

— Но лучше, если вы будете жить. Вы можете еще раскаяться и спасти свою душу. Я буду молиться за васъ.

— Благодарю васъ, милая сеньора; но, милостью Божіей, душа моя уже обрѣла спасеніе. Я вѣрю въ Іисуса…

— Молчите! Ради самаго Неба! — прервала его донна

Инеса, уронивъ свой вѣеръ и зажимая руками уши. — Молчите, я не хочу услышать слова какой нибудь ужасной ереси. Да помогутъ мнѣ святые! Какъ я могу знать, гдѣ предѣлъ между словомъ католической истины и зломъ? Я могу попасть въ тенеты лукаваго, и тогда ни святые, ни ангелы, ни сама Мадонна не въ состояніи спасти меня. Но слушайте, донъ Карлосъ, я во всякомъ случаѣ хочу спасти вамъ жизнь.

— Я съ благодарностью выслушаю каждое ваше слово.

— Я знаю, что вамъ нельзя теперь бѣжать изъ города. Но еслибъ вамъ удалось укрыться на время гдѣ нибудь въ глухомъ мѣстѣ, пока не пройдетъ буря, то вы можете сдѣлать это потомъ. Донъ Гарчіа говоритъ, что теперь происходятъ такіе горячіе поиски лютеранъ, что каждый человѣкъ, который не въ состояніи представить удовлетворительныхъ доказательствъ своей благонадежности, можетъ быть обвиненъ въ принадлежности въ этой проклятой сектѣ. Но это не можетъ продолжиться вѣчно; мѣсяцевъ черезъ шесть паника пройдетъ. А эти шесть мѣсяцевъ вы можете провести въ безопасности, скрываясь на квартирѣ моей прачки.

— Вы такъ добры…

— Слушайте меня. Я все устроила. И разъ вы тамъ, я позабочусь, чтобы вы ни въ чемъ не нуждались. Это въ Мореро^[9]; домъ скрытъ въ цѣломъ лабиринтѣ улицъ и въ немъ есть комната, которую не скоро розыщутъ.

— Какъ я найду его?

— Вы видѣли хорошенькую дѣвушку, которая вошла съ моею Инесой? Пепе, сынъ моей прачки, готовъ положить свою жизнь за нее. Она скажетъ, что вы желаете скрыться на время, такъ какъ завололи своего соперника въ любовномъ дѣлѣ.

— О, донна Инеса? Я!.. почти монахъ!

— Ну, что же, не смотрите на меня съ такимъ ужасожъ, другъ мой! Что же мнѣ оставалось дѣлать? Вѣдь не могла же я даже намекнуть на истину; тогда, будь мои руки полны дукатами, я не заставила бы ихъ сдѣлать и одного шага въ вашу пользу. Поэтому я не постыдилась изобрѣсти это преступленіе, въ которому они отнесутся сочувственно и окажутъ вамъ помощь.

— Какъ странно, — сказалъ Карлосъ. — Если я преступилъ Божью заповѣдь и отнялъ жизнь, они съ радостью готовы спасти меня; но еслибъ они только подозрѣвали, что я прочелъ Слово Его на родномъ языкѣ, они предали бы меня на смерть.

— Жуанита добрая христіанка, — замѣтила донна Инеса, — и Пепе честный паренъ. Но можетъ быть вы встрѣтите больше сочувствія въ старой вѣдьмѣ, которая мавритаеской крови и, какъ говорятъ, лучше знаетъ Магомета, чѣмъ свой молитвенникъ.

Карлосъ отрекся отъ всякаго сношенія съ послѣдователями лжепророка.

— Какъ мнѣ знать разницу? — сказала донна Инеса. — Я думала это все одна ересь. Но я хотѣла сказать, что Пепе бравый молодецъ, настоящій Мачо; рука его владѣетъ одинаково хорошо и гитарой и кинжаломъ. Его часто приглашали кавалеры на ночныя серенады; и онъ пойдетъ съ вами, приготовленный для такой экспедиціи. Вы также возьмите съ собою гитару (вы владѣли ею въ прежнія времена не хуже другихъ добрыхъ христіанъ, — если только не забыли теперь это искусство); подкупите стараго Санчо, чтобы онъ оставилъ открытыми ворота, и выходите, когда ударитъ полночь. Пепе будетъ ждать васъ до часу на Калле дель-Бандилеіо.

— Завтра въ ночь?

— Я бы назначила сегодня, но Пепе долженъ быть сегодня на балу. Кромѣ того, я не была увѣрена, что представится случай уговориться съ вами. Теперь кузенъ, — добавила она, — вы знаете свою роль и исполните ее.

— Я все понялъ, сеньора. Отъ глубины сердца благодарю васъ за ваши благородныя усилія спасти меня. Что бы не вышло изъ этого, я чувствую приливъ новыхъ силъ и надежды, когда не покидаютъ старые друзья.

— Я слышу шаги донъ Гарчіа. Вамъ лучше уходить.

— Только одно слово, сеньора. Я буду просить мою благородную кузину при первой возможности сообщить обо мнѣ моему брату.

— Да; это будетъ исполнено. Теперь прощайте.

— Цѣлую ваши ноги, сеньора.

Она быстро протянула ему свою руку, которую онъ поцѣловалъ, въ горячемъ порывѣ благодарности и дружбы.

— Да благословитъ васъ Богъ, — сказалъ Карлосъ.

— Да хранитъ васъ Богъ, — отвѣчала она. — Эхо наше послѣднее свиданіе, — мысленно прибавила она.

Она слѣдила за удалявшеюся фигурою со слезами на глазахъ и въ ея сердцѣ пробудились воспоминанія о тѣхъ давно минувшихъ днихъ, когда она защищала слабаго и робкаго ребевка отъ нападокъ своихъ братьевъ.

— Онъ всегда былъ тихій и кроткій, — думала она, — и его настоящее призваніе быть духовнымъ. Но какъ все мѣняется. Хотя я не вижу въ немъ особой перемѣны. Онъ игралъ съ ребенкомъ, говорилъ со мною… совсѣмъ какъ прежній Карлосъ. Но дьяволъ коваренъ. Да сохранитъ насъ Богъ и Мадонна отъ его ухищреній.

XXIV.

Ожиданіе.

Такимъ образомъ для Карлоса кончился періодъ томительнаго вынужденнаго бездѣйствія и съ энергіею, порождаемою пробудившейся надеждой, онъ сдѣлалъ всѣ нужныя приготовленія для бѣгства. Онъ посѣтилъ нѣкоторыхъ изъ осиротѣлыхъ семей своихъ друзей, сознавая, что ему уже въ послѣдній разъ приходится утѣшать ихъ въ горѣ.

За ужиномъ онъ, какъ и всегда, присоединился къ семьѣ своего дяди. Донъ Бальтазара, состоящаго теперь правительственнымъ чиновникомъ, еще не было дома; но онъ скоро вернулся съ такимъ выраженіемъ безпокойства на лицѣ, что отецъ спрослъ его:

— Что случилось?

— Ничего особеннаго, сеньоръ отецъ, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, поднося чашу манзанилла къ своимъ губамъ.

— Какія новости въ городѣ! — спросилъ его братъ, донъ Мавуэль.

Донъ Бальтазаръ поставилъ пустую чашу на столъ.

— Не важныя новости, — отвѣчалъ осъ. — Да будутъ прокляты эти лютеранскія собаки, изъ-за нихъ смятеніе обуяло весь городъ.

— Что, еще аресты? — сказалъ донъ Мануэль старшій. — Это ужасно. Уже вчера число арестованныхъ простиралось до восьмисотъ. Кто еще взятъ?

— Священникъ изъ провинціи, д-ръ Жуанъ Гонзалесъ и монахъ по имени Ольмедо. Что до меня, то они могутъ забрать и засадить въ Тріану всѣхъ поповъ Испаніи. Но другой вопросъ, когда дѣло доходитъ до дамъ изъ первыхъ фамилій и самыхъ высовопоставленныхъ семействъ.

Какой-то трепетъ при этомъ пробѣжалъ среди всѣхъ собравшихся и всѣ въ волненіи ждали, что послѣдуетъ дальше. Но донъ Бальтазаръ повидимому не былъ расположенъ продолжать.

— Нѣтъ ли въ числѣ ихъ знакомыхъ намъ? — раздался наконецъ среди всеобщей тишины пронзительный голосъ донны Санчо.

— Всѣ знаютъ донъ Педро Гарчіа и Богорвесъ. Ужасно сказать… его дочь.

— Которая? — воскликнулъ не своимъ голосомъ и съ помертвѣлымъ лицомъ Гонзальво, такъ что всѣ взоры обратились на него.

— Св. Яго… братъ! Что ты такъ смотришь на меня. Развѣ это моя вина? Конечно, это ученая донна Марія. Бѣдная дѣвица! ей придется теперь пожалѣть, что она не ограничилась чтеніемъ лишь одного молитвенника.

— Да защитятъ насъ Мадонна и святые! Донна Марія въ тюрьмѣ за ересь… ужасно! Кто же теперь можетъ считать себя въ безопасности? — воскликнули съ ужасомъ дамы, крестясь.

Между мужчинами раздались болѣе рѣзкіе голоса. Послышались ужасныя проклятія противъ ереси и еретиковъ. Но справедливость требуетъ признать, что еслибъ они смѣли, то заговорили бы иначе. Въ глубинѣ души проклятія эти вѣроятно были направлены не столько противъ жертвъ, сколько противъ гонителей; и еслибъ Испанія была такою страною, гдѣ люди могли высказывать свои мысли, то Гонзалесъ де-Мунебрага занималъ бы еще худшее мѣсто въ аду, чѣмъ Лютеръ и Кальвинъ.

Только двое хранили молчаніе. Воображенію Карлоса представилось кроткое, задумчивое лицо молодой дѣвушки, освѣщенное пробудившимся чувствомъ вѣры и надежды, подъ вліяніемъ горячихъ словъ Лозады. Но это видѣніе исчезло при взглядѣ на одно неподвижное, блѣдное какъ смерть лицо. Гонзальво сидѣлъ противъ него за столомъ. И даже, еслибъ донна Инеса не сказала ему ничего, то этотъ взглядъ открылъ бы ему все.

Ни молитва, ни проклятіе не срывались съ этихъ помертвѣлыхъ губъ. Самое безумное выраженіе злобы не могло показаться столь ужаснымъ Карлосу, какъ это неестественное молчаніе.

Повидимому никто изъ прочихъ не замѣчалъ этого, а если они и замѣтили что нибудь необычайное въ манерѣ и выраженіи лица Гонзальво, то отнесли это къ припадку физическихъ страданій. Послѣ того, какъ ими было высказано чувство негодованія въ тѣхъ выраженіяхъ, какія они могли себѣ позволить, всѣ принялись за недоконченный ужинъ, кромѣ Гонзальво и Карлоса, которые вышли незамѣтно изъ-за стола при первой возможности.

Карлосъ охотно бы обратился со словами утѣшенія въ своему кузену; но не рѣшался заговорить съ нимъ и дать ему замѣтить, что догадывается о причинѣ его горести.

Передъ нимъ оставался еще цѣлый день до предполагаемаго побѣга. Утромъ онъ вышелъ, чтобы посѣтить въ послѣдній разъ своихъ друзей. Едва онъ успѣлъ отойти на нѣсколько шаговъ отъ дома, когда замѣтилъ человѣка въ черномъ костюмѣ, въ плащѣ и со шпагою на боку, пристально посмотрѣвшаго на него въ то время, какъ онъ проходилъ мимо. Черезъ минуту незнакомецъ какъ будто рѣшилъ идти другою дорогою, догналъ его и со словами:

— Простите, сеньоръ, — сунулъ какую-то записку въ его руку.

Не сомнѣваясь, что кто нибудь изъ друзей предупреждалъ его о грозившей опасности, Карлосъ повернулъ въ одинъ изъ узенькихъ переулковъ, которыми изобиловалъ этотъ полувосточный городъ, и не видя никого по близости, быстро взглянулъ на записку. Онъ успѣлъ пробѣжать только нѣсколько отрывочныхъ фразъ:

— «Его преподобіе… Сеньоръ инквизиторъ… Донъ Гонзальво… послѣ полуночи — важное открытіе… Строжайшая тайна». Что это значило?.. Неужели его предупреждали, что двоюродный братъ хотѣлъ предать его инквизиціи? Онъ не могъ повѣрить этому. Но услышавъ шумъ приближавшихся шаговъ, онъ быстро спряталъ записку и въ тотъ же моментъ его схватилъ за рукавъ Гонзальво.

— Отдай ее мнѣ, — сказалъ онъ прерывающимся шепотомъ.

— Что дать?

— Записку, которую этотъ дуракъ, обознавшись, далъ тебѣ, принявъ тебя за меня. Будъ онъ проклятъ! Развѣ онъ не зналъ, что я хромъ.

— Ты это подразумѣваешь? — сказалъ Карлосъ, показывая ему записку, которую не выпускалъ изъ рукъ.

— Ты прочелъ ее! Честно ли это? — воскликнулъ Гонзальво, съ злобной усмѣшкой.

— Ты несправедливъ. Она безъ адреса и конечно я полагалъ, что она предназначается мнѣ. Но я понялъ только нѣсколько безсвязныхъ словъ, бросившихся мнѣ въ глаза.

Молодые люди стояли нѣсколько мгновеній, пристально глядя въ лицо другъ другу, какъ два противника передъ началомъ борьбы. Каждый рѣшалъ въ своемъ умѣ, — въ состояніи ли другой предать его. Но въ то же время каждый былъ убѣжденъ въ глубинѣ души, что они могутъ довѣрять другъ другу.

Карлосъ, хотя у него было болѣе причинъ опасаться, первый пришелъ въ рѣшенію и почти съ улыбкой вручилъ Гонзальво записку.

— Какое бы не имѣла значеніе эта таинственная записка для дона Гонзальво, — сказалъ онъ, — я убѣжденъ, что писавшій ее ничего не замышляетъ противъ семьи Альварецъ де-Меннія.

— Ты никогда не раскаешься въ этихъ словахъ. Это чистая правда… въ томъ смыслѣ, какъ ты говоришь, — отвѣчалъ Гонзальво, взявъ у него записку. Въ этотъ моментъ въ немъ происходила внутренняя борьба, — можетъ ли онъ довѣриться Карлосу. Но прикосновеніе къ рукѣ двогороднаго брата иначе направило его мысли. Рука была холодна и дрожала. Такой слабодушный человѣкъ не можетъ быть товарищемъ въ отчаянномъ дѣлѣ, задуманномъ имъ.

Карлосъ пошелъ своею дорогой, увѣренный, что Гонзальво ничего не замышлялъ противъ него. Можетъ быть онъ просилъ главу инквизиціи только о ночной аудіенціи, чтобы броситься въ его ногамъ и вымолить оправданіе донны Маріи? Можетъ быть «важныя открытія», упомянутыя въ письмѣ, были только предлогомъ, чтобы добиться этой аудіенціи.

Немыслимо! Кому въ зрѣломъ возрастѣ придетъ въ голову умолять бурю, чтобы она утихла, или огонь, чтобы онъ превратилъ свое разрушеніе? Конечно, на это способенъ какой нибудь безумный мечтатель, но не донъ Гонзальво.

Но можетъ быть онъ хотѣлъ прибѣгнуть къ подкупу? Инкизиторы, подобно большинству духовенства, не были чужды человѣческихъ слабостей; конечно, они не прикоснутся къ золоту, но кто, согласно старинной испанской пословицы, могъ помѣшать вамъ «положить его въ ихъ капюшоны, висѣвшіе на спинѣ». Конечно, Мунебрага не въ состояніи былъ еормить свою многочисленную нахальную свиту, держать украшенную золотомъ и пурпуромъ галеру и выписывать самые рѣдкіе цвѣты изъ всѣхъ странъ міра, безъ значительныхъ добавокъ къ оффиціальному доходу, который онъ получалъ каккъ помощникъ главнаго инквизитора. Но какъ бы ни измѣнились взгляды «его преподобія», врядъ ли ворота Тріани могли открыться для нераскаявшагося еретика. Да кромѣ того, чтобы даже сколько нібудь облегчить судьбу обвиненныхъ, далеко не хватило бы кошелька Гонзальво.

Кромѣ того, Карлосъ не могъ не замѣтить, что молодой человѣкъ ожесточился. Что если онъ намѣревался самъ обвинить себя? Но какая польза можетъ быть отъ того, что онъ самъ добровольно ринется на смерть? И если онъ уже рѣшился на самоубійство, чтобы покончить свои страданія, то конечно могъ избрать для этого болѣе легкій путь.

Такъ думалъ Карлосъ; но все-таки было очевидно, что его кузенъ замышлялъ какой-то отчаянный шагъ. Къ тому же Гонзальво продолжалъ хранить молчаніе; и это былъ дурной знакъ.

Хотя кризисъ приближался къ его собственной судьбѣ, но Карлоса постоянно преслѣдовала мысль о Гонзальво. Время проходило; эти тяжелые часы онъ могъ проводить только въ молитвѣ. Послѣ мольбы за себя, Жуана и своихъ несчастныхъ, томившихся въ темницѣ, друзей, онъ молилъ Бога о милосердіи къ своему несчастному кузену, и когда вспоминалъ о его страданіяхъ, о его одиночествѣ, безъ поддержви вѣры и надежды въ будущемъ, молитва его за Гонзальво дѣлалась еще горячѣе. Наконецъ онъ поднялся съ колѣнъ и его осѣнило радостное убѣжденіе, что Богъ услышитъ его молитву.

Время уже приближалось къ полночи; Карлосъ быстро сдѣлалъ всѣ нужныя приготовленія, взялъ давно уже заброшенную гитару и вышелъ изъ своей комнаты.

XXV.

Мщеніе Гонзальво.

Домъ донъ Мануэля когда-то принадлежалъ мавританскому сиду или князю. Онъ былъ отданъ во владѣніе перваго графа Нуэра, одного изъ первональныхъ севильскихъ конквистаторовъ-побѣдителей. Онъ былъ снабженъ башнею въ мавританскомъ вкусѣ, и ея верхняя комната была отведена Карлосу, при его первомъ пріѣздѣ въ городъ, въ томъ предположеніи, что ему, какъ будущему духовному, болѣе подходила уединенная комната для занятій и размышленій. Комнату подъ нимъ занималъ донъ-Жуанъ, а послѣ его отъѣзда она поступила въ распоряженіе Гонзальво, любившаго уединеніе.

Въ то время, какъ Карлосъ потихонько прокрадывался внизъ по лѣстницѣ, онъ замѣтилъ свѣтъ въ комнатѣ своего кузена. Это не удивило его; но онъ былъ смущенъ, когда, въ то время какъ онъ проходилъ мимо двери, послѣдняя открылась и донъ Гонзальво встрѣтился съ нимъ лицо въ лицу. Онъ также былъ снаряженъ въ дорогу, въ плащѣ и со шпагой и, кромѣ того, держалъ факелъ въ рукѣ.

— Вотъ какъ, донъ Карлосъ, — сказалъ онъ укоризненно, — значитъ ты все же не могъ довѣриться мнѣ.

— Нѣтъ, я вѣрилъ тебѣ.

Опасаясь, чтобы ихъ не подслушали, оба вошли въ комнату и Гонзальво тихо заперъ дверь.

— Ты потихоньво бѣжишь отъ меня и самъ идешь на опасность. Не дѣлай этого, донъ Карлосъ, — сказалъ онъ съ горячностью и безъ всякаго признака прежняго сарказма въ голосѣ.

— Нѣтъ, это не такъ. Мой побѣгъ былъ задуманъ еще вчера, при помощи лицъ, которыя желаютъ и могутъ спасти мена. Для всѣхъ лучше чтобы я скрылся.

— Довольно; прощай, — отвѣчалъ холодно Гонзальво, — я не буду удерживать тебя. Хотя мы выйдемъ вмѣстѣ, но у самыхъ дверей наши дороги расходятся.

— Можетъ быть твоя дорога опаснѣе моей, донъ Гонзальво.

— Не говори о томъ, чего не понимаешь, кузенъ. Мой путь самый безопасный. И теперь, когда я подумаю объ этомъ (и если на тебя можно положиться), ты могъ-бы помочь мнѣ.

— Одному Богу извѣстно, съ какою радостью я сдѣлалъ бы это, еслибы могъ, Гонзальво. Но я боюсь, что избранный тобою путь безполезенъ, и пожалуй еще хуже того.

— Тебѣ неизвѣстна моя цѣль.

— Я знаю, къ кому ты идешь сегодня ночью. О, братъ мой, неужели ты думаешь, что твои мольбы въ состояніи разжалобить сердце болѣе твердое чѣмъ мельничный жерновъ.

— Я знаю путь къ этому сердцу и достигну своего, какъ бы жестко оно ни было.

— Еслибъ ты положилъ къ ногамъ Мунебраги всѣ сокровища Эль-Дорадо и тогда онъ не согласился бы и не могъ бы открыть ни одного запора темницы Тріаны.

Дикое выраженіе лица Гонзальво при этихъ словахъ перемѣнилось и получило оттѣнокъ нѣжности.

— Какъ ни близка ко мнѣ смерть, открывающая всѣ тайны, все же есть вопроси, которые нельзя оставить. Можетъ быть, ты можешь внести свѣтъ въ эту ужасную тьму. Мы говоримъ теперь откровенно, какъ передъ Богомъ. Скажи мнѣ, есть-ли основанія къ о_б_в_и_н_е_н_і_ю п_р_о_т_и_в_ъ н_е_я?

— Говорю также откровенно, какъ ты спрашиваешь, основаніе есть.

Послѣднія слова Карлосъ прошепталъ. Гонзальво ничего не отвѣтилъ, но судорга передернула его лицо. Карлосъ продолжалъ тихимъ голосомъ:

— Она была знакома съ Евангеліемъ еще до меня, хотя она такъ молода — всего двадцать одинъ годъ. Она была ученицей д-ра Эгидія; тотъ говорилъ, что самъ многое пріобрѣлъ отъ нее. Ея свѣтлый острый умъ разсѣкалъ всѣ софизмы и сразу доходилъ до правды. И Богъ надѣлилъ ее своею благодатью; такъ что она готова все вынести за истину. Онъ все время съ ней и не оставитъ ее до конца. Еслибъ ты могъ увидѣть ее въ темницѣ, мнѣ кажется, она сказала бы тебѣ, что теперь обладаетъ такимъ сокровищемъ мира и счастія, котораго не могутъ отнять отъ нея ни страданія, ни смерть, ни самъ дьяволъ; ни жесточайшія муки, придуманныя демонами во образѣ людей.

— Она святая… будетъ блаженная святая на небѣ, чтобы ни говорили они, — пробормоталъ хриплымъ голосомъ Гонзальво. Послѣ того лицо его пріобрѣло прежнее жестокое выраженіе. — Но я думаю, что потомки старинныхъ кастильцевъ-христіанъ, которые повергли во прахъ невѣрныхъ и водрузили святой крестъ на ихъ расписанныхъ башняхъ, обратились теперь въ презрѣннихъ трусовъ.

— Потому что они допусваютъ это?

— Да; тысячу разъ да. Во имя мужской храбрости и прелести женской, неужто въ нашемъ добромъ городѣ Севильѣ не осталось ни отцовъ, ни братьевъ, ни любовниковъ? Ни одного человѣка, который бы могъ за самые чудные глаза въ мірѣ ухватить умѣлой рукой пять дюймовъ стали? Ни одного человѣка — кромѣ жалкаго калѣки, донъ Гонзальво Альварецъ. Но благодареніе Богу, жизнь его еще сохранена на эту ночь и въ немъ еще осталось довольно силы, чтобы добраться до убійцы.

— Донъ Гонзальво! Что ты задумалъ? — воскликнулъ въ ужасѣ Карлосъ.

— Говори тише. Но чего мнѣ скрываться предъ тобой, имѣющимъ причины быть смертельнымъ врагомъ инквизиціи! Если ты тоже не трусъ, то ты долженъ восхвалить меня и молиться за меня. Вѣроятно еретики молятся не хуже инквиэиторовъ. Я сказалъ, что доберусь до сердца Гонзалеса де-Мунебраги въ эту ночь. Но не помощію золота. Есть другой металлъ, болѣе твердой закалки, который доходитъ вездѣ, куда не добраться и золоту.

— Значитъ… ты задумалъ убійство? — сказалъ Карлосъ, опять приближаясь къ нему и касаясь его рукой. Гонзальво машинально опустился на стулъ.

Въ это время часы на башнѣ Сзнѣвинценто ударили полночь.

— Да, — отвѣчалъ твердымъ голосомъ Гонзальво, — я рѣшилъ убить волка, какъ пастухъ душитъ его, чтобы спасти свою овечку.

— Но подумай….

— Я все обдумалъ. И замѣть, донъ Карлосъ, я жалѣю только объ одномъ. Это — что мое оружіе наноситъ мгновенную смерть. Я слышалъ о ядахъ, одной капли которыхъ, попавшей въ кровь, достаточно для долгихъ, жесточайшихъ мученій, прежде чѣмъ человѣкъ умретъ, предавая проклятію людей и Бога. Вотъ за стклянку такого яда, чтобы намазать имъ мой клинокъ, я готовъ продать свою душу дьяволу,

— О, Гонзальво, это ужасно! Ты говоришь страшныя слова. Моли Бога, чтобы онъ простилъ тебя.

— А я взываю къ Его справедливости, чтобы Онъ поддержалъ меня, — сказалъ Гонзальво, съ вызывающимъ жестомъ поднимая голову.

— Онъ не поддержитъ тебя. И неужто ты думаешь, что двери темницъ откроются, еслибъ тебѣ и удалось это ужасное дѣло? Увы! мы не во власти только однихъ тирановъ. Они иногда уступаютъ… вѣдь и они смертные люди. Насъ давитъ не живое человѣческое существо, съ нервами, кровью и мозгами. Мы жертвы системы, страшной, бездушной, безсмысленной машины, которая двигается, все безъ разбора сокрушая на своемъ пути и повинуясь отдаленнымъ, невѣдомымъ намъ законамъ. Еслибъ на слѣдующее утро Вальдекъ и Мунебрага и весь совѣтъ инквизиціи лежали-бы бездыханными, все равно ни одна изъ темницъ Тріаны не выпустила-бы своихъ жертвъ.

— Я не вѣрю этому, — отвѣчалъ Гонзальво болѣе тихимъ голосомъ. — Все таки неизбѣжно произойдетъ временное смятеніе, которымъ могутъ воспользоваться друзья заключенныхъ. Это соображеніе отчасти побуждаетъ меня довѣриться тебѣ. У тебя есть друзья, которые, если представится случай, сдѣлаютъ все возможное, чтобы избавить отъ пытки и ужасной смерти самыхъ блзкихъ имъ людей.

Но Гонзальво не могъ прочесть на грустномъ лицѣ Карлоса одобренія своему плану. Послѣ недолгаго молчанія, онъ продолжалъ:

— Допустимъ худшій исходъ. Святая инквизиція нуждается въ кровопусканіи. Преемникъ Мунебраги всегда будетъ имѣть передъ глазами мой кинжалъ, и будетъ осторожнѣе съ своими жертвами.

— Я умоляю тебя подумать о себѣ, — сказалъ Карлосъ.

— Я знаю, что я поплачусь за это, — отвѣчалъ съ улыбкой Гонзальво, — подобно тѣмъ, которые убили инквизитора Педро Арбуэза передъ алтаремъ въ Сарагоссѣ. Но, — и тутъ лицо его опять приняло жестокое выраженіе, — меня во всякомъ случаѣ ожидаетъ не болѣе того, что готовятъ эти демоны молодой кроткой дѣвушкѣ за нѣсколько туманныхъ мыслей и за то, что она не такъ читала Ave.

— Правда. Но ты будешъ страдать одинъ. А съ нею всегда будетъ Богъ.

— Я могу страдать одинъ.

Карлосъ позавидовалъ ему за эти слова. Его приводила въ содроганіе мисль, что ему придется страдать одному въ темнщѣ, во время пытокъ. Въ этотъ моментъ на башнѣ Сенѣвянцента ударила первая четверть того часа, который оставался у него для спасенія. Что если они не встрѣтятся съ Пепе? Но онъ не будетъ думать объ этомъ. Чтобы ни случилось нужно спасти Гонзальво. Онъ продолжалъ:

— Здѣсь у тебя хватитъ мужества пострадать одному. Но каково будеть тебѣ выносить потомъ вѣчное одиночество, — вдали отъ Бога, безъ свѣта жизни и надежды? Развѣ тебя удовлетворитъ вѣчная разлука съ тою, для которой ты жертвуешь своею жизнью.

— Я бросаю свой жребій вмѣстѣ съ нею. Если на нее (чистую и непорочную) падетъ церковное проклятіе, то оно падетъ и на меня. Если только церковь можетъ открыть врата рая, то мы оба будемъ отвержены.

— Но ты знаешь, что ее ожидаетъ Царство небесное. А тебя?

Гонзальво колебался.

— Пролитая кровь негодяя врядъ-ли зачтется мнѣ въ грѣхъ, — сказалъ онъ наконецъ.

— Богъ говоритъ: «Не убей».

— Что же Онъ тогда сдѣлаетъ съ Гонзалесомъ де-Мунебрага?

— То что его ожидаетъ, превратило-бы, еслибъ ты могъ себѣ это представить, твою настоящую ненависть въ чувство жалости и соболѣзнованія. Задавалъ-ли ты себѣ мысль, что значитъ этотъ промежутокъ земной жизни по сравненію съ безчисленными вѣками, ожидающими насъ впереди. Подумай объ этомъ! Нѣсколько дней, недѣль, можетъ быть мѣсяцевъ страданія… и конецъ. За тѣмъ милліоны лѣтъ блаженства въ присутствіи Христа. Развѣ этого не довольно для нихъ и для насъ.

— Доволенъ ли ты самъ? — внезапно спросилъ Гонзальво. — Вѣдь ты бѣжишь.

Лицо Карлоса поблѣднѣло и онъ опустилъ глаза.

— Христосъ еще не призвалъ меня, — отвѣчалъ онъ тихимъ голосомъ и потомъ прибавилъ, послѣ нѣкотораго молчанія: — Взгляни теперь на другую сторону. Неужели ты помѣнялся-бы мѣстами, даже теперь, съ Гонзалесомъ де-Мунебрага? Возьми отъ него его богатство, пышность и грѣховную роскошь, облитые кровью… и что же ожидаетъ его? Вѣчный огонь, уготованный дьяволу и ангеламъ его.

— Вѣчный огонь! Я пошлю его туда въ эту же ночь.

— И куда же пойдетъ твоя собственная грѣшная душа?

— Богъ можетъ простить меня, вопреки проклятію церкви.

— Можетъ быть. Но чтобы войти въ царствіе Божіе тебѣ нужно еще нѣчто кромѣ прощенія.

— Что? — спросилъ Гонзальво съ сомнѣніемъ въ голосѣ.

— Праведность, безъ которой никто не увидитъ лица Божія.

— Праведность? — повторилъ Гонзальво, какъ будто слышалъ это слово въ первый разъ.

— Да, — продолжалъ Карлосъ, возбужденнымъ голосомъ, — если только изъ твоего пылкаго сердца не будутъ изгнаны ненависть и жажда мщенія, ты никогда не увидишь…

— Будетъ, пустословъ! — прервалъ его Гонзальво съ сердитымъ нетерпѣніемъ. — Слишкомъ долго я слушалъ твои праздныя слова. Попы и женщины довольствуются словами; мужественные люди — дѣйствуютъ. Прощай еще разъ.

— Только одно слово, — воскликнулъ Карлосъ, приближаясь къ нему и касаясь его рукой. — Ты долженъ выслушать меня. Тебѣ кажется невозможнымъ, чтобы твое сердце могло смягчиться, подобно Тому, Кто молился на крестѣ за своихъ убійцъ? Но это возможно, Онъ можетъ сдѣлать это. Отъ Него прощеніе, праведность и миръ. Лучше или вмѣстѣ съ ней, чѣмъ безполезно подвергать опасности свою собственную душу.

— Безполезно? Еслибъ это была правда…

— О, Боже! Кто можетъ сомнѣваться въ этомъ.

— Еслибъ у меня было время подумать.

— Вѣрь мнѣ, во имя Божіе и молись, чтобы Онъ удержалъ тебя отъ преступленія.

Нѣсколько мгновеній Гонзальво сидѣлъ неподвижно въ молчаніи. Потомъ онъ воскликнулъ:

— Время уходитъ. Я опоздаю. Глупецъ я, что чуть не послушался празднихъ словъ… Слабость теперь прошла. Дай мнѣ руку, донъ Карлосъ, потому что еще никогда я такъ не любилъ тебя.

Карлосъ съ печалью протянулъ свою руку, не мало удивляясь въ то же время, что энергичный Гонзальво не подымался съ своего мѣста и не спѣшилъ уходить.

Гонзальво не шевелился и даже не могъ взять протянутой руки. Мертвенная блѣдность внезапно покрыла его лицо и у него вырвался слабый крикъ ужаса.

— Со мною происходитъ что-то странное, — едва могъ проговорить онъ. — Я не могу двинуться. Я чувствую себя какъ мертвый… мертвый, къ низу отъ пояса.

— Богъ посѣтилъ тебя, — сказалъ торжественно Карлосъ. Ему казалось, что въ его присутствіи произошло чудо. Протестантизмъ не освободилъ его отъ суевѣрій своего времени. Живи онъ столѣтія три позже, онъ сразу бы понялъ, что Гонзальво былъ пораженъ параличемъ вслѣдствіе усиленнаго нервнаго возбужденія при разслабленномъ организмѣ.

Но Гонзальво былъ еще суевѣрнѣе его. Онъ правда отсталъ отъ старой религіи, въ которой былъ воспитанъ, но тѣмъ сильнѣе охватило его древнее суевѣріе, коренящееся въ натурѣ каждаго человѣка.

— Мертвый… Мертвый! — безсвязно повторялъ онъ, полнымъ ужаса шепотомъ. — Потраченныя даромъ силы! Ноги, которыя вели меня во грѣхъ! Боже… умилосердись надо мною! Я чувствую руку Твою.

Карлосъ склонился около него, взялъ его за руку и старался подкрѣпить его словами утѣшенія и надежды. На башнѣ ударила послѣдняя четверть того часа, когда онъ могъ еще спастись. Но онъ не двигался — онъ забылъ о себѣ. Наконецъ онъ сказалъ:

— Но можно что нибудь сдѣлать, чтобы пособить тебѣ. Необходима немедленная врачебная помощь. Слѣдовало подумать объ этомъ раньше. Я разбужу домашнихъ.

— Нѣтъ, это только увеличитъ опасность. Спѣши уходить и только скажи привратнику, чтобы онъ сдѣлалъ это послѣ тебя.

Но уже было поздно; весь домъ проснулся. Раздался ужасный, повелительный стукъ у наружныхъ воротъ, отъ котораго сердца ихъ оледенѣли.

Послышался скрипъ отпираемыхъ воротъ, потомъ… шаги… голоса.

Гонзальво первый понялъ въ чемъ дѣло.

— Альгвазилы инквизиціи, — воскликнулъ онъ.

— Я погибъ! — простоналъ Карлосъ и капли холоднаго пота выступили у него на лбу.

— Спрячься скорѣй, — сказалъ Гонзальво; но онъ сознавалъ, что это безполезно. Тонкій слухъ его уже разслышалъ имя его кузена и вслѣдъ затѣмъ раздались шаги по лѣстницѣ.

Карлосъ окинулъ взглядомъ комнату. На моментъ взоръ его остановился на окнѣ… восемьдесятъ футъ надъ землею. Лучше выскочить и погибнуть? Нѣтъ; это будетъ самоубійство. Во имя Божіе, онъ мужественно встрѣтитъ ихъ.

— Тебя будутъ обыскивать, — прошепталъ Гонзальво; нѣтъ ли при тебѣ чего, что можетъ грозить тебѣ опасностью.

Карлосъ вынулъ драгоцѣнный подаровъ безстрашнаго Юліано.

— Я спрячу это, — сказалъ его кузенъ и взявъ книжку онъ быстро скрылъ ее на груди, подъ своимъ колетомъ, гдѣ она очутилась по сосѣдству съ маленькимъ кинжаломъ самой тонкой закалки, которому уже не предстояло употребленія. Свѣтъ внутри, а можетъ быть и голоса указали дорогу Альгвазиламъ въ эту комнату. Скоро кто-то прикоснулся къ ручкѣ дверей.

— Они идутъ, — воскликнулъ Гонзальво; — я твой убійца!

— Нѣтъ… ты не виноватъ въ этомъ. Всегда помни это, — сказалъ Карлосъ, великодушный и въ эту ужасную минуту. Тутъ на одинъ моментъ, показавшійся ему цѣлымъ вѣкомъ, онъ какъ будто забылъ о всемъ окружающемъ. Потомъ онъ быстро пришелъ въ себя.

Но мало этого, въ немъ произошла рѣзкая перемѣна. Какъ и всегда, въ минуты величайшаго волненія, его охватилъ духъ его расы. Когда вошли альгвазилы, ихъ встрѣтилъ со сложенными на груди руками съ выраженіемъ твердости на блѣдномъ лицѣ донъ Карлосъ Альварецъ-и-Меннія.

Все произошло тихо и въ величайшемъ порядкѣ. Альгвазиловъ сопровождалъ поднятый отъ сна донъ Мануэль и вѣжливо попросилъ показать ему приказъ объ арестѣ.

Его показали; все было по формѣ, подпись и знаменитая печатъ, — мечь, оливковая вѣтвь и собака съ пылающей головней и поруганный девизъ «Justicia et Amisericordia» (справедливость и милосердіе).

Если бы донъ Мануэль былъ королемъ всей Испаніи, а Карлосъ его наслѣдникомъ, то и тогда онъ не осмѣлился бы оказать малѣйшаго противудѣйствія. Но у него и въ мысляхъ не было ничего подобнаго; онъ униженно поклонился и заявилъ о своей и всего своего семейства преданности церкви и святой инквизиціи. Къ этому онъ добавилъ (можетъ быть просто какъ формальность), что онъ можетъ представить свидѣтельства многихъ почтенныхъ людей о правовѣріи его племянника и надѣется очистить его отъ тѣхъ обвиненій, которыя вынудили у ихъ преподобія предписать его арестъ.

Между тѣмъ Гонзальво скрежеталъ зубами въ безсильной ярости и отчаяніи. Онъ отдалъ бы жизнь за двѣ минуты, чтобы броситься на альгвазиловъ и дать время Карлосу скрыться во время смятенія. Но болѣзнь своими желѣзными оковами сковала его тѣло.

— Я готовъ идти съ вами, — сказалъ наконецъ Карлосъ начальнику альгвазиловъ. — Если вы желаете осмотрѣть мою комнату, то она помѣщается надъ этой.

Ему уже было извѣстно, что обыскъ былъ неизбѣженъ при такихъ случаяхъ. И онъ не опасался этого, такъ какъ, въ виду своего побѣга, уничтожилъ все, что могло компрометтировать его, или другихъ.

— Донъ Карлосъ, кузенъ мой! — воскликнулъ внезапно Гонзальво въ то время, какъ альгвазилы уводили перваго изъ комнаты. — Да хранитъ тебя Богъ! Я еще не видѣлъ человѣка мужественнѣе тебя.

Карлосъ бросилъ на него долгій печальный взглядъ.

— Передай Рюи; — вотъ все что онъ сказалъ.

Потомъ на верху послышались голоса, тихіе и дѣловые. Потомъ стали спускаться по лѣстяицѣ. Шаги около двери… слабѣе… и наконецъ они замерли въ отдаленіи.

Съ небольшимъ черезъ часъ послѣ того открылись ворота Тріаны и поглотили новую жертву. Ихъ открылъ мрачный привратникъ, низко кланявшійся въ то время, какъ проходилъ узникъ, окруженный своею стражей. Потомъ ворота опять закрылись на крѣпкіе, тяжелые запоры и донъ Карлосъ Альварецъ остался одинъ, отрѣзанный отъ всего и отъ всякой человѣческой помощи.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ. Часть вторая.

I.

«Сторожъ моего брата».

Недѣлю спустя донъ-Жуанъ Альварецъ слѣзалъ съ лошади у воротъ дома своего дяди. На его крикъ скоро выбѣжалъ привратникъ, древній старикъ, давно уже находившійся на службѣ ихъ дона.

— Храни тебя Богъ, старина, — сказалъ Жуанъ. — Дома-ли мой братъ?

— Нѣтъ сеньоръ, ваше сіятельство… — и старикъ остановился въ смущеніи.

— Гдѣ же его найти? — воскликнулъЖуанъ; — говори скорѣе, если знаешь.

— Съ вашего соизволенія, ваше сіятельство. Я… я знаю нѣчто. По-крайности… да хранятъ насъ святые! — и онъ весь затрясся.

Жуанъ бросился мимо него, чуть не столкнулъ его съ ногъ, прямо въ комнату его дяди, на правой сторонѣ patio. Донъ Мануэль сидѣлъ у стола надъ какими-то бумагами.

— Гдѣ братъ мой? — прямо спросилъ его Жуанъ, устремивъ на него свои сверкающіе черные глаза.

— Во имя всѣхъ святыхъ! — воскликнулъ донъ Мануэль, измѣняя своей обычной сдержанности. — Какая безумная мысль могла привести тебя сюда.

— Гдѣ мой братъ? — повторилъ Жуанъ тѣмъ-же голосомъ, нисколько не измѣняя выраженія лица.

— Тише, будь же благоразуменъ, племянникъ донъ-Жуанъ. Иначе будетъ всѣмъ плохо.

— Ради самого неба, сеньоръ, отвѣчайте мнѣ?

— Имѣй терпѣніе. Мы сдѣлали для него все, что могли, и даже болѣе. Онъ самъ былъ виноватъ во всемъ; его подозрѣвали и взяли.

— Взяли! Значитъ, я пріѣхалъ поздно. — Онъ упалъ на ближайшій стулъ и застоналъ, закрывъ лицо руками.

Донъ Мануэль не привыкъ относиться съ должнымъ сочувствіемъ къ горести и только растравлялъ его рану своими утѣшеніями.

— Слушай, племянникъ донъ-Жуанъ, — сказалъ онъ, — ты не хуже меня знаешь, что «вода, проходя черезъ плотину, не повернетъ колеса». Усиліямъ человѣка не измѣнить прошлаго. Все, что мы въ состояніи сдѣлать, — это избѣжать повторенія зла въ будущемъ.

— Когда это случилось?

— Недѣлю тому назадъ. Но тебѣ какъ будто нравится гибель. Ты былъ въ безопасности въ Нуэрѣ… Такъ нѣтъ же, тебѣ нужно было пріѣхать сюда.

— Я пріѣхалъ, чтобы спасти его.

— Неслыханное безуміе! Если и ты впутанъ въ это дѣло, а это возможно, потому что вы всегда были вмѣстѣ (хотя, да сохранятъ меня святые, — подозрѣвать честнаго солдата въ чемъ-нибудь иномъ, кромѣ неосмотрительности), — ты знаешь, они выпытаютъ отъ него всю правду, и тогда твоя жизнь не стоитъ мѣднаго мараведи^[10].

Жуанъ вскочилъ на ноги и съ негодованіемъ и презрѣніемъ посмотрѣлъ на своего дядю.

— Кто бы ни дерзнулъ произнести такую клевету, хотя-бы то былъ мой дядя, тотъ отвѣтитъ за это. Донъ Карлосъ Альварецъ никогда не сдѣлается измѣнникомъ, что бы ни дѣлали съ нимъ эти негодяи. Но я знаю, что будетъ; онъ умретъ, или, что еще хуже, они сведутъ его съ ума. — Тутъ голосъ Жуана оборвался, и онъ стоялъ какъ бы въ созерцаніи ужаснаго видѣнія, вызваннаго его воображеніемъ. Донъ Мануэль былъ видимо смущенъ его словами.

— Тебѣ лучше судить о той опасности, какой ты подвергаешь себя, — сказалъ онъ. — Но слушай, Жуанъ, я считаю тебя, при такихъ условіяхъ, довольно опаснымъ гостемъ подъ моей кровлей. Если альгвазилы инквизиціи во второй разъ появятся въ моемъ домѣ, то это будетъ стоить мнѣ всѣхъ моихъ мѣстъ, не говоря о позорѣ.

— Вы не потеряете черезъ меня или моихъ ни единого реала, — отвѣтилъ гордо Жуанъ.

— Я, конечно, не имѣлъ въ виду отказать тебѣ въ гостепріимствѣ, — сказалъ донъ Мануэль, съ нѣкоторымъ облегченіемъ, и даже слегка сконфуженный.

— Но я отклоняю его, сенъоръ. Я только буду просить о двухъ одолженіяхъ, — продолжалъ Жуанъ: — позволить мнѣ видѣться съ моей невѣстой и, — тутъ его голосъ оборвался, точно ему стоило большого труда произнести эти слова, — осмотрѣть комнату моего брата и оставшіяся послѣ него вещи.

— Наконецъ-то я слышу болѣе разумныя слова, — сказалъ его дядя, принимая самообладаніе возмущенной гордости за спокойствіе. — Но что касается до вещей твоего брата, то альгвазилы ихъ опечатали въ ночь ареста. На счетъ второго вопроса, я еще не знаю, какъ посмотритъ донна Беатриса на эти отношенія послѣ позора, постигшаго вашу фамилію.

— Я увѣренъ въ своей невѣстѣ не менѣе, чѣмъ въ своемъ братѣ, — сказалъ вспыльчиво донъ-Жуанъ. Я буду просить только объ одномъ одолженіи, — позволеніи увидѣть донну Беатрису.

— Я передамъ ей о твоемъ пріѣздѣ, и пустъ она поступаетъ какъ хочетъ.

И съ этими словами, чтобы покончить тяжелое свиданіе, донъ Мануэль вышелъ изъ комнаты.

Жуанъ опустился на стулъ, совершенно подавленный отчаяніемъ за судьбу своего брата.

Онъ былъ такъ поглощенъ своею горестью, что и не разслышалъ приближавшихся шаговъ. Наконецъ чья-то маленькая рука коснулась его. Онъ вздрогнулъ. Передъ нимъ стояла донна Беатриса. Какъ вѣрный любовникъ, онъ въ тотъ-же моментъ силонилъ свои колѣни и поднесъ ея руку въ своимъ губамъ.

— У преданнѣйшаго раба моей дамы, — сказалъ донъ-Жуанъ, говоря языкомъ того времени, — сердце разрывается отъ горести. Мы не знали ни отца, ни матери; насъ было только двое.

— Развѣ вы не получиди моего письма, въ которомъ я просила насъ оставаться въ Нуэрѣ? — спросила она.

— Простите меня, владычица моего сердца, что я не исполнилъ вашего желанія. Но я зналъ о грозившей ему опасности и пріѣхалъ спасти его. Увы, слишкомъ поздно.

— Я еще не знаю, простить-ли васъ донъ-Жуанъ.

— Въ такомъ случаѣ, я позволю себѣ сказать, что я знаю донну Беатрису лучше, чѣмъ она сама. Напротивъ, еслибъ я поступилъ иначе, то врядъ-ли она простила-бы меня. Развѣ могъ я думать о своей собственной бевопасности, оставляя его одного безъ помощи, среди грозившей ему гибели.

— Значитъ, вы признаете, что для васъ существуетъ опасность?

— Да, можетъ быть, сеньора.

— О, Боже! Зачѣмъ-же вы впутали себя? О, донъ-Жуанъ, вы поступили жестоко со мною.

— Свѣтъ моихъ глазъ, жизнь моей жизни, что вы хотите сказать этимъ?

— Развѣ это не жестоко, что вы допустили своего брата отвлечь васъ отъ вѣры вашихъ отцовъ и впутать въ какую-то ужасную ересь, которая угрожаетъ вашей чести, свободѣ, жизни, — всему.

— Мы только искали истины.

— Истины? — повторила молодая дѣвица, презрительно топнувъ своей ножкой и махая вѣеромъ. — Что такое истина? Какая мнѣ отъ нея польза, если эти ужасные люди потащутъ васъ ночью изъ дому, посадятъ въ эту страшную тюрьму, станутъ васъ пытать? — и донна Беатриса не могла выдержать этой картины, представшей ея воображенію, и разразилась рыданіями.

Жуанъ старался успокоить ея.

— Я буду остороженъ, моя дорогая, — сказалъ онъ, наконецъ, и добавилъ, взглянувъ на ея прелестное лицо: — жизнь имѣетъ слишкомъ большую цѣну для меня, чтобы не дорожить ею.

— Обѣщаете-ли вы мнѣ бѣжать — покинуть городъ, пока подозрѣніе еще не коснулось васъ?

— Возлюбленная моя, я готовъ умереть, чтобы исполнить ваше малѣйшее желаніе, но этого я не могу.

— Почему-же, сеньоръ донъЖуанъ?

— Можете-ли вы это спрашивать? Я употреблю всѣ старанія, не пожалѣю ничего, поставлю на карту все, чтобы спасти его, или облегчить его судьбу.

— Тогда да поможетъ вамъ Богъ обоимъ, — сказала донна Беатриса.

— Аминь! Молитесь Ему днемъ и ночью, сеньора. Можетъ быть, Онъ сжалится надъ нами.

— На спасеніе донъ Карлоса нѣтъ никакой надежды. Развѣ вы не знаете, что изъ заключенныхъ въ тюрьмѣ инквизиціи не выходитъ на свѣтъ Божій и одинъ изъ тысячи.

Жуанъ опустилъ голову. Онъ самъ зналъ, что его миссія бвла почти безнадежна; но донна Беатриса не въ состояніи была поколебать его рѣшимость. Онъ благодарилъ ее въ самыхъ страстныхъ выраженіяхъ за ея увѣренность въ немъ и вѣрность ему.

— Никакія печали не въ состояніи разлучить насъ, моя дорогая, — сказалъ онъ: — ни даже то, что они называютъ позоромъ. Вы моя звѣзда, которая свѣтитъ мнѣ въ окружающей меня тьмѣ.

— Я дала обѣщаніе.

— Семья моего дяди можетъ пытаться разлучить насъ, и я думаю, они способны на это. Но королева моего сердца не послушается ихъ.

— Я вѣдь изъ семьи Лавелла, — сказала съ улыбкой донна Беатриса. — Развѣ вы не знаете нашъ девизъ: «Вѣренъ до гроба».

— Это чудный девизъ. Пусть онъ будетъ и моимъ.

— Но подумайте хорошенько, что вы будете дѣлать, донъ-Жуанъ. Если вы любите меня, то не сдѣлаете ни одного неосторожнаго шага, потому что я вездѣ послѣдую за ваии.

Послѣ этихъ словъ она встала съ своего мѣста и смотрѣла на него съ пылающимъ лицомъ и блескомъ въ глазахъ.

Слова эти наполнили радостью сердце Жуана. Но въ выраженіи ея лица было нѣчто, наполнившее опасеніями его сердце. Въ ней видимо сложилось какое-то ужасное рѣшеніе.

— Королева моя пойдетъ только по пути, усѣянному цвѣтами, — сказалъ онъ невольно.

Донна Беатриса взяла въ руку маленькое золотое распятіе, висѣвшее вмѣстѣ съ четками у ея пояса.

— Видите ли вы этотъ крестъ, донъ-Жуанъ?

— Да, сеньора.

— Въ ту ужасную ночь, когда они потащили въ тюрьму вашего брата, я произнесла надъ этимъ крестомъ священную клятву. Зная вашу несдержанную натуру, сеньоръ донъ-Жуанъ, я поклялась въ ту ночь на этомъ святомъ врестѣ, что если бы васъ обвинили въ ереси, то я на другой же день пойду въ мрачную темницу Тріаны и объявлю себя виновной въ томъ же преступленіи.

Жуанъ ни на минуту не сомнѣвался, что она сдѣлаетъ это; и такимъ образомъ онъ оказался связаннымъ, хотя и шелковою, но такою крѣпкою цѣпью, какой не могла разорвать никакая сила.

— Донна Беатриса, ради меня, — началъ онъ.

— Ради меня, донъ-Жуанъ долженъ поберечь свою жизнь и свободу, — прервала она его съ улыбкой, въ которой грусть смѣшивалась съ нѣкоторымъ торжествомъ. Она знала, какую силу она пріобрѣтала надъ нимъ, вслѣдствіе своего рѣшенія. — Рѣшаетесь ли вы остаться здѣсь, — продолжала она, — или уѣдете въ чужія страны и будете ждать лучшихъ временъ.

Жуанъ задумался на минуту.

— Для меня не остается выбора, пока Карлосъ заточенъ въ своей темницѣ, всѣми брошенный и безъ всякаго утѣшенія, — сказалъ онъ съ твердою рѣшимостью.

— Въ такомъ случаѣ вы знаете, чѣмъ вы рискуете, — сказала молодая дѣвица, неуступавшая ему въ силѣ воли.

И такимъ образомъ, въ самый краткій промежутокъ времени, дѣвушка, считавшаяся за ребенка, подъ вліяніемъ любви и горя, превратиласъ въ рѣшительную женщину, съ такимъ же пылкимъ сердцемъ, какъ и то южное небо, подъ которымъ она родилась.

Передъ своимъ уходомъ, Жуанъ молилъ, чтобы она разрѣшила ему чаще посѣщать ее. Но и тутъ ея проницательность и осторожность поразили его. Она предостерегала его противъ его кузеновъ, Мануэля и Бальтазара, которые, при первой опасности ареста, не задумались бы донести на него. Или же они могли безъ всякой огласки и позора отдѣлаться отъ него, при помощи своихъ кинжаловъ. Во всѣхъ отношеніяхъ, частыя посѣщенія дома его дяди были нежелательны и сопряжены съ опасностью; но она уговорилась съ нимъ, давать ему знать посредствомъ условленныхъ сигналовъ, когда онъ можетъ приходить безопасно. Простившись съ нею, донъ-Жуанъ съ тяжелымъ сердцемъ покинулъ домъ своего дяди.

II.

Другъ при дворѣ.

Прямодушному, не способному къ скрытности, донъ Жуану Альварецъ теперь часто приходилось носить маску. Если онъ желалъ оставаться въ Севильѣ и избѣгнуть тюрьмы инквизиціи, то ему ничего болѣе не оставалось, какъ словомъ и дѣломъ показывать свою преданность католической церкви и ненависть къ ереси.

Съ каждымъ днемъ онъ долженъ былъ все болѣе и болѣе, подчиняться этой необходимости. Онъ утѣшалъ себя только тѣмъ, что все это дѣлалось ради его брата. Гдѣ были та правда и свобода, о торжествѣ которыхъ для его родной земли мечталъ онъ! Достаточно было одного дня, чтобы разбить эти надежды. Точно по заранѣе условленному сигналу, почти въ одинъ моментъ, главнне вожаки протестантства, въ Севильѣ, Вальядолидѣ и другихъ мѣстахъ Испаніи, были схвачены и брошены въ тюрьму. Все это было сдѣлано тихо, неуклонно, въ величайшемъ порядкѣ. Почти всѣ люди, имена которыхъ оба брата произносили съ любовью и уваженіемъ, были теперь безпомощными узниками. Реформированная церковь Испаніи не существовала болѣе, или скрывалась въ заточеніи.

Донъ-Жуанъ никогда не узналъ, откуда брала свое начало та буря, которая разметала эту кучку вѣрныхъ. Очень возможно, что руководители инквизиціи уже давно намѣтили свои жертвы и только ждали удобнаго момента, чтобы овладѣть ими.

Донъ-Жуанъ, сердце котораго еще такъ недавно было полно свѣтлыхъ надеждъ, теперь въ отчаяніи склонилъ голову. Онъ уже болѣе не вѣрилъ въ возможность свободы и въ силу истины. По своимъ внутреннимъ убѣжденіямъ онъ оставался лютераниномъ и признавалъ всѣ ученія новой вѣры. Но та жизненная сила, которая одухотворяла для него эти ученія, ослабѣла въ его глазахъ.

Въ началѣ онъ лелѣялъ еще надежду, что братъ его не заключенъ въ секретной тюрьмѣ инквизиціи, потому что арестованныхъ было такое множество, что городскія и монастырскія тюрьмы переполнялись ими и ихъ помѣщали даже въ частные дома. Можно было предполагать, что и Карлосъ помѣщенъ такимъ же образомъ. Тутъ представлялось больше возможность поддерживать сношенія съ нимъ и облегчить его положеніе, чѣмъ въ мрачныхъ стѣнахъ Тріаны. Кромѣ того, можно было устроить его побѣгъ.

Но неутомимые розыски Жуана убѣдили его, что братъ его находится въ стѣнахъ самой «Santa Casa»^[11]. Онъ содрогался при мысли о его настоящихъ страданіяхъ и о томъ, что ему предстоитъ въ будущемъ, потому что въ этой особой тюрьмѣ помѣщались только самые важные преступники.

Онъ нанялъ себѣ комнату въ одномъ изъ предмѣстій Тріаны, отдѣленномъ рѣкою отъ города, съ которымъ оно сообщалось посредствомъ моста, устроеннаго на лодкахъ. Главною причиною, побуждавшею его къ такому выбору помѣщенія, была надежда увидѣть своего брата среди измученныхъ, мертвеннаго вида лицъ, иногда показывавшихся ради свѣта и воздуха въ рѣшетчатыхъ окнахъ тюрьмы, выходившихъ на рѣку. Много томительныхъ долгихъ часовъ Жуанъ проводилъ въ ожиданіи возможности взглянуть на любимое лицо. Но все было безуспѣшно.

Иногда онъ отправлялся въ городъ, но не ради одной донны Беатрисы. Онъ направлялся въ великолѣпный соборъ и ходилъ взадъ и впередъ по массивной колоннадѣ, уцѣлѣвшей еще со временъ римлянъ и пережившей вѣка магометанскаго вдадычества. Здѣсь можно было встрѣтить множество купцовъ въ разныхъ костюмахъ и разныхъ національностей, заключавшихъ свои сдѣлки. Здѣсь часто можно было видѣть донъ Жуана въ горячемъ разговорѣ съ однимъ евреемъ, съ крючковатымъ носомъ и пронизывающими черными глазами.

Исаакъ Озаріо, или вѣрнѣе — Исаакъ бенъ-Озаріо, быхъ извѣстный ростовщикъ, часто снабжавшій деньгами сыновей донъ-Мануэля, за весьма высокіе проценты, въ виду большого риска подобной операціи. Еврей не прочь былъ «одолжить» также и донъ Жуана на извѣстныхъ условіяхъ. Онъ понималъ, для какой цѣли требовались его деньги. Онъ былъ христіанинъ только по названію, потому что иначе онъ не могъ бы жить на испанской землѣ.

Озаріо доставляло большое удовольствіе сознавать, что сами христіане заключаютъ въ тюрьмы, жгутъ и мучаютъ другъ друга. Это напоминало ему великіе дни въ исторіи его народа, когда Богъ поселялъ смятеніе среди полчищъ враговъ и они подымали руку другъ противъ друга. Пусть язычники пожираютъ другъ друга, что до этого потомству Авраама. Поэтому и донъ-Жуанъ нашелъ въ немъ человѣка, готоваго пособить ему. Въ началѣ онъ бралъ у него довольно значительныя суммы подъ залогъ фамильныхъ драгоцѣнностей, привезенныхъ имъ изъ Нуэры; потомъ ему пришлось заложить и это послѣднее наслѣдіе своихъ отцовъ.

Жуанъ подкупилъ главнаго тюремщика инквизиторской тюрьмы, чтобы тотъ доставлялъ всякія возможныя удобства его брату. Гаспаръ Беневидеа отличался жестокостью и жадностью; но Жуану ничего болѣе не оставалось какъ довѣриться ему, и надеждѣ, что хотя незначительная часть того, что онъ давалъ, дойдетъ до узника. Но ему не удавалось получить никакихъ свѣдѣній о своемъ братѣ отъ Беневидеа, который, подобно другямъ слугамъ инквизиторовъ, былъ связанъ тяжелою клятвою, не открывать ничего, что происходило въ стѣнахъ тюрьмы.

Онъ подкупилъ также нѣсколькихъ изъ клевретовъ и слугъ всеиогущаго инквизитора Мунебраги. Онъ надѣялся также добиться свиданія съ этимъ всесильнымъ человѣкомъ, думая повліять на него при помощи денегъ.

Въ виду этого, чтобы добиться аудіенцій, онъ направился однажды вечеромъ въ великолѣпный паркъ, окружавшій Тріану, гдѣ и ждалъ Мунебрагу, который долженъ былъ скоро возвратиться съ прогулки по Гвадаликивиру.

Вотъ крики толпы на берегу рѣки возвѣстили о приближеніи Мунебраги. Одѣтый въ дорогіе шелка, разукрашенные драгоцѣнными камнями, и окруженный цѣлымъ дворомъ изъ духовныхъ и свѣтскихъ приближенныхъ, сеньоръ инквизиторъ вышелъ на берегъ изъ роскошной, обитой пурпуромъ галеры. Донъ-Жуанъ тотчасъ приблизился къ нему и просилъ объ аудіенціи. Хотя онъ держалъ себя съ почтеніемъ, но безъ той униженности, къ которой за послѣднее время привыкъ Мунебрага. По этому министръ инквизиціи гордо отвернулся отъ него и сказалъ: — Теперь не время говорить о дѣлахъ, сеньоръ. Я усталъ и нуждаюсь въ отдыхѣ.

Въ этотъ моментъ изъ окружавшей его группы вышелъ францисканскій монахъ и съ низкимъ поклономъ приблизился и инквизитору.

— Съ вашего милостиваго дозволенія, сеньоръ, — сказалъ он, — я переговорю съ кавалеромъ и сообщу его просьбу вашему святѣйшеству. Я имѣю честь бьггь знакомымъ съ его семействомъ.

— Какъ хочешь, фра, — отвѣчалъ человѣкъ, привыкшій посылать людей на костеръ и пытку, хотя по его мягкому добродушному голосу никто бы и не заподозрилъ этого. — Но смотри, — продолжалъ онъ, — не запоздай и не потеряй своего ужина, хотя тебя, какъ и другихъ сыновъ св. Франциска, нѣтъ надобности предостерегать противъ чрезмѣрнаго угнетенія плоти. Францисканецъ подошелъ къ Жуану и тотъ увидѣлъ знакомое ему съ дѣтства широкое, добродушное лицо.

— Фра-Себастіанъ! — воскликнулъ онъ въ изумленіи.

— Къ услугамъ вашимъ, сеньоръ донъ-Жуанъ. Позвольте мнѣ не надолго воспользоваться вашимъ сообществомъ.

Они повернули въ сторону, а инквивиторъ, въ сопровожденіи своей свиты, направился въ ту часть Тріаны, гдѣ царила самая безумная роскошь; другая ея половина была царствомъ самой утонченной демонической жестокости.

— Ради самого неба, скажите, что вы дѣлаете здѣсь фра-Себастіанъ, — нетерпѣливо спросилъ его Жуанъ. — Я думалъ увидѣть только темные капюшоны доминиканцевъ около министра инквизиціи.

— Немножко потише, прошу васъ, сеньоръ. Вонъ то окна открыто. Я здѣсь только въ качествѣ гостя.

— У каждаго свой вкусъ, — сказалъ сухо Жуанъ, сшибая ногою какой-то рѣдкостный цвѣтокъ.

— Осторожнѣе, сеньоръ и ваше сіятельство; господинъ инквизиторъ очень гордится своими кактусами.

— Тогда, ради самого Бога, уйдемъ куда-нибудь подальше отъ его владѣній.

— Отдохните, сеньоръ, въ этой красивой бесѣдкѣ на берегу рѣки.

Жуанъ со вздохомъ сѣлъ на подушку бесѣдки, фра-Себастіанъ — около него.

— Сеньоръ инквизиторъ принялъ меня со всею вѣжливостью, — началъ онъ, — и желаетъ, чтобы я оставался при немъ. Онъ питаетъ любовь къ литературѣ.

— Вотъ какъ! Это дѣлаетъ ему честь, — отвѣчалъ съ горькой насмѣшкой Жуанъ.

— Онъ особенный любитель божественнаго искусства поэзіи.

Конечно, никакая истинная поэзія не могла существовать въ этомъ ужасномъ мѣстѣ. Но гонитель могъ покупать риѳмованную лесть, которая удовлетворяла его. Онъ находилъ удовольствіе въ риѳмованныхъ звукахъ мягкаго кастильскаго языка; они ласкали его ухо, подобно тому, какъ красивые цвѣты и веусная ѣда удовлетворяли другія чувства.

— Я посвятилъ ему, — продолжалъ съ должною скромностью фра-Себастіанъ, — небольшое произведеніе моей музы — сущіе пустяки о подавленіи ереси; причемъ я уподобилъ сеньора инквизитора Архангелу Михаилу, поразившему дракона. Вы понимаете меня, сеньоръ?

Жуанъ понялъ достаточно и едва удержался, чтобы не сбросить въ рѣку несчастнаго риѳмача. Онъ научился сдержанности за послѣднее время. Но его слова звучали презрѣніемъ, когда онъ сказалъ:

— Вѣроятно, онъ угостилъ васъ за это хорошимъ обѣдомъ.

Фра-Себастіанъ, однако, не желалъ обижаться.

— Онъ остался доволенъ моимъ слабымъ усиліемъ и допустилъ меня въ число своей блестящей свиты, — продолжалъ онъ. — Если не считать то развлеченіе, какое доставляетъ ему мой разговоръ, то отъ меня не требуется никакихъ услугъ.

— И такъ вы облечены въ пурпуръ и тонкое полотно и пируете каждый день, — отвѣчалъ съ явнымъ презрѣніемъ Жуанъ.

— Вы смѣетесь надо мной, сеньоръ донъ-Жуанъ, какъ и въ былыя времена.

— Богу извѣстно, какъ мало у меня поводовъ къ веселью. Въ тѣ былыя времена, фра, мы съ вами мало дружили; да и неудивительно, потому что я былъ своенравный, лѣнивый мальчишка. Но, кажется, вы любили моего кроткаго брата Карлоса.

— Это справедливо, сеньоръ. Не случилось ли съ нимъ чего дурного? Да сохранитъ его св. Францискъ.

— Хуже трудно себѣ и представить. Онъ сидитъ вонъ въ той самой башнѣ.

— Святая Дѣва, сжалься надъ нами! — воскликнулъ крестясь фра-Себастіанъ.

— Я думалъ, вы слышали объ его арестѣ, — продолжалъ съ грустью Жуанъ.

— Я, сеньоръ! Ни одного слова. Святые да помилуютъ насъ! Какъ могъ я допустить мысль, или кто либо другой, чтобы благородный молодой кавалеръ, ученый и благочестивый, могъ подпасть подъ такое ужасное подозрѣніе? По всѣмъ вѣроятіямъ это дѣло какого нибудь личнаго врага. И, о ужасъ! здѣсь въ этомъ мѣстѣ я говорилъ о ереси, о «петлѣ въ домѣ повѣшенныхъ».

— Брось свою болтовню о повѣшенныхъ, — воскликнулъ сердито донъ-Жуанъ, — и выслушай меня, если можешь.

Фра-Себастіанъ почтительнымъ жестомъ выразилъ свою полную готовность слушать его.

— До меня дошли слухи, что золотой ключъ можетъ открыть доступъ къ сердцу его преподобія.

Фра-Себастіанъ сталъ утверждать, что это гнусная клевета и закончилъ свои восхваленія безупречнаго управленія инквизитора такими словами:

— Вы навсегда лишитесь его расположенія, если позволите себѣ предложить ему взятку.

— Безъ сомнѣнія — отвѣчалъ Жуанъ насмѣшливымъ галосомъ. — Я вполнѣ заслужилъ бы названіе дурака, еслибъ прямо сказалъ ему: «Вотъ кошелекъ для вашего святѣйшества». Но есть особый способъ сказать «возьми» для каждаго человѣии И ради стараго знакомства, я прошу васъ научить меня, какъ сдѣлать это.

Фра-Себастіанъ задумался. Наконецъ онъ сказалъ ему съ видимымъ затрудненіемъ:

— Могу я спросить, сеньоръ, какія у васъ въ распоряженіи данныя, чтобы очистить отъ подозрѣнія вашего брата?

— Его незапятненная репутація, его успѣхи въ коллегіи, его безупречная жизнь — все говоритъ въ его пользу, — сказалъ, наконецъ, Жуанъ.

— Нѣтъ ли у васъ чего ближе подхоящаго къ дѣлу? Если нѣтъ, я боюсь, какъ бы это не кончилось худо. «Молчаніе называютъ святымъ», поэтому я ничего не скажу. Но всетаки, если онъ впалъ въ заблужденіе, — да хранятъ его святые, — остается одно утѣшеніе, что онъ легко можетъ быть возвращенъ на истинный путь.

Жуанъ ничего не отвѣтилъ на это. Ожидалъ ли онъ, что братъ его откажется отъ своихъ убѣжденій? Желалъ-ли онъ этого? Касаться этихъ вопросовъ онъ не дерзалъ.

— Онъ всегда отличался кротостью и уступчивостью, — продолжалъ фра-Себастіанъ, — и убѣдить его было не трудно.

— Но что-же я могу сдѣлать для него? — спросилъ Жуанъ почти безпомощнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное сожалѣніе.

— У господина инквизитора есть племянникъ и любимый пажъ, донъ Алонцо (я не знаю, откуда онъ добылъ этотъ титулъ); я полагаю, что нѣжная ручка маленькаго сеньора не заболитъ, если въ нее положить кошелекъ съ дукатами, и эти самые дукаты могутъ остаться не безъ пользы для успѣха дѣла вашего брата.

— Устройте все это для меня, и я сердечно буду вамъ благодаренъ. Задержки въ золотѣ для него не будетъ; и вы, мой добрый другъ, не жалѣйте его.

— О, сеньоръ донъ-Жуанъ, вы всегда отличались щедростью.

— Дѣло идетъ о жизни моего брата, — сказалъ Жуанъ, смягчаясь. Но прежній жесткій взглядъ опять скоро вернулся къ нему. — Кто живетъ въ домахъ богачей, — продолжалъ онъ, — у тѣхъ много расходовъ. Всегда помните, что я готовъ служить вамъ и что мои дукаты въ вашемъ распоряженіи.

Фра-Себастіанъ поблагодарилъ его съ глубокимъ поклономъ.

— Еслибъ это было возможно, — быстро проговорилъ въ полголоса Жуанъ, — если бы вы могли мнѣ доставить какое нибудь извѣстіе о немъ… хотя-бы одно слово… что онъ живъ, что съ нимъ обращаются хорошо. Вотъ уже три мѣсяца какъ его взяли, и я не слыхалъ объ немъ ничего, точно онъ уже лежитъ въ могилѣ.

— Это очень трудное дѣло, очень трудное дѣло, о чемъ вы просите. Если бы я былъ доминиканцемъ, еще можно было бы сдѣлать что нибудь. Черные капюшоны теперь на первомъ планѣ вездѣ. Но все-таки я попробую.

— Я вѣрю вамъ, фра. Еслибъ, подъ видомъ попытки къ его обращенію, вы могли повидаться съ нимъ…

— Невозможно, сеньоръ… невозможно.

— Почему? Они иногда посылаютъ монаховъ для увѣщанія узниковъ.

— Всегда доминиканцевъ, или іезуитовъ, которымъ довѣряетъ совѣтъ инквизиторовъ. Но будьте увѣрены, сеньоръ, я сдѣлаю все, что только будетъ въ моихъ силахъ, удовлетворитъ ли это, ваше сіятельство?

— Удовлетворитъ меня? Да, насколько это будетъ касаться васъ. Но днемъ и ночью меня преслѣдуетъ одна ужасная мысль, что если они… будутъ пытать его. Мой бѣдный братъ, робкій и нѣжный, какъ женщина! Ужасъ и страданія сведутъ его съ ума! — эти послѣднія слова были произнесены почти шепотомъ. Поборовъ свои чувства, донъ-Жуанъ протянулъ руку фра-Себастіану и сказалъ съ наружнымъ спокойствіемъ:

— Простите, что я такъ долго задержалъ васъ… вы опоздаете къ ужину вашего господина,

— Снисхожденіе вашего сіятельства заслуживаетъ моей глубочайшей признательности, — отвѣчалъ монахъ съ утонченною кастильскою вѣжливостью. Его пребываніе при дворѣ инквизитора видимо способствовало улучшенію его манеръ.

Донъ-Жуанъ сообщйлъ ему свой адресъ, и они условились, что черезъ нѣсколько дней монахъ зайдетъ къ нему. Фра-Себастіанъ предложилъ провести его чрезъ сады, окружающіе ту часть Тріаны, гдѣ жилъ инквизиторъ. Но Жуанъ уклонился отъ этого. Ему противна была эта росвошь, которою окружалъ себя гонитель лучшихъ людей своей страны. Онъ подозвалъ лодочника, случившагося въ это время близь берега и почувствовалъ облегченіе, когда вскочилъ въ лодку и стряхнулъ съ своихъ ногъ прахъ этой земли.

III.

Узникъ.

Въ ночь своего ареста, когда его оставили одного въ темницѣ, Карлосъ стоялъ нѣсколько времени неподвижно, точно во снѣ. Наконецъ онъ поднялъ голову и посмотрѣлъ вокругъ себя. Ему оставили лампу, освѣщавшую келью въ десять квадратныхъ футъ со сводчатымъ потолкомъ, сквозь узкую щель рѣшетчатаго окна, котораго нельзя было достать, мерцали двѣ, или три звѣзды; но онъ не могъ видѣть ихъ. Онъ только видѣлъ предъ собой тяжелую дверь, обшитую желѣзомъ, соломенный матрасъ, на которомъ предстояло спать, деревянный табуретъ и два глиняныхъ сосуда съ водою. Вся эта скудная обстановка съ перваго раза показалась какъ-то знакомою ему.

Онъ бросился на матрасъ, чтобы подумать и молиться. Онъ совершенно ясно сознавалъ свое положеніе. Ему казалось, какъ будто онъ всю свою жизнь ожидалъ этого часа; какъ будто онъ родился для этого и постепенно приближался въ нему. Судьба его пока еще не казалась ему ужасной, а только — неизбѣжной. Ему представлялось, что онъ навсегда останется въ этой кельѣ и никогда ничего не увидитъ, кромѣ рѣшетки окна и этой желѣзной двери.

Въ продолженіе двухъ предъидущихъ недѣль нервы его были страшно натянуты. Ожиданіе было мучительнѣе самой дѣйствительности. Сонъ рѣдко посѣщалъ его, и то урывками. Неудивительно, что онъ почти тотчасъ же заснулъ крѣпкимъ сномъ отъ одного утомленія.

Онъ чувствовалъ такую слабость, что когда на слѣдующее утро передъ нимъ поставили пищу, онъ только на моментъ открылъ глаза и опять погрузился въ тяжелый сонъ. Только по прошествіи нѣсколькихъ часовъ онъ окончательно пробудился. Нѣсколько времени онъ лежалъ на спинѣ съ открытыми глазами и разсматривалъ съ какимъ-то страннымъ любопытствомъ маленькое отверстіе въ верху двери и слѣдилъ за слабымъ солнечнымъ лучемъ, пробивавшимся сквозь рѣшетку и отражавшимся свѣтлымъ пятномъ на противуположной стѣнѣ.

Тутъ онъ внезапно вздрогнулъ и спросилъ себя: "Гдѣ я? Слѣдовавшій за тѣмъ мысленный отвѣтъ наполнилъ его сердце ужасомъ и отчаяніемъ.

— Погибъ! погибъ! Боже, спаси меня! — и онъ метался и стоналъ, точно отъ ужасной физической боли.

Неудивительно. Надежда, любовь, жизнь со всѣми ея радостями — все было оставлено позади. Предъ нимъ были только безкодечные дни и ночи томительнаго заключенія… мѣсяцы, годы; мучительная, позорная смерть и, хуже всего, неописанные ужасы пытки, приводившей его въ содроганіе.

Накокецъ показались горячія слезы, но онѣ мало облегчили его; онъ испытывалъ еще самое горькое отчаяніе. Когда тюремщикъ принесъ его ужинъ, онъ лежалъ неподвижно, съ лицомъ, закрытымъ плащемъ. Еогда наступила ночь, онъ вскочилъ на ноги и сталъ ходить быстрыми шагами взадъ и впередъ по своей кельѣ, какъ звѣрь, запертый въ клѣткѣ.

Какъ вынесетъ онъ это страшное одиночество и тѣ ужасы, которые еще предстояли впереди. Слова самой молитвы замирали на его устахъ.

Одно было только ясно ему. Сильнѣе всего его преслѣдовалъ страхъ, что его вынудятъ отказаться отъ его Бога. И онъ мысленно повторялъ нѣсколько разъ: «Когда настанетъ допросъ, я сознаюсь во всемъ». Ему было извѣстно, что никакія позднѣйшія отреченія отъ своихъ словъ, разъ сознавшимся узникомъ, не могли спасти его, — онъ долженъ былъ умереть. И онъ желалъ навсегда закрыть для себя всякій путь къ спасенію своей жизни.

Съ наступленіемъ каждаго новаго утра, онъ съ трепетомъ ждалъ, что его потребуютъ къ допросу въ страшное судилище. Но время уходило и это ожиданіе становилось все мучительнѣе. Онъ радъ былъ всякой ничтожной перемѣнѣ, которая-бы нарушила это невыносимое однообразіе его тюремной жизни.

Единственнымъ лицомъ, кромѣ тюремщика, входившимъ въ его келью, былъ одинъ изъ членовъ совѣта инквизиціи, который долженъ былъ посѣщать заключенныхъ каждыя двѣ недѣли. Но доминиканскій монахъ, исполнявшій эту обязанность, ограничивался только формальными вопросами, какъ напримѣръ: получалъ-ли онъ установленную пищу, не было ли грубости со стороны тюремщика. Карлосъ никогда не предъявлялъ никакихъ жалобъ. Въ началѣ онъ спрашивалъ въ свою очередь, когда его потребуютъ къ допросу. На это всегда слѣдовалъ одинъ и тотъ же отвѣтъ, что его дѣло не спѣшное. Сеньоры инквизиторы были слишкомъ заняты другими болѣе важными допросами, и онъ долженъ терпѣливо ждать своей очереди.

Наконецъ его охватила какая-то летаргія, хотя и прерывавшаяся по временамъ приступами жесточайшихъ душевныхъ мученій. Онъ пересталъ замѣчать теченіе времени, пересталъ обращаться съ одними и тѣми же вопросами къ своему тюремщику, который никогда на нихъ не отвѣчалъ. Разъ онъ какъ-то попросилъ его дать ему молитвенникъ, потому что онъ уже началъ забывать столь знакомыя ему слова Евангелія. На это послѣдовалъ отвѣтъ въ установленныхъ для такихъ случаевъ выраженіяхъ, что единственною его книгою должно быть его собственное сердце, которое онъ долженъ пристально изучать, чтобы приготовиться въ покаянію въ своихъ грѣхахъ.

Во время утреннихъ часовъ, наружная дверь его кельи, — ихъ было двѣ, — оставалась открытою, для освѣженія воздуха. И въ это время до него часто долетали звуки шаговъ по корридору и шумъ отворявшихся дверей. Онъ испытывалъ тогда страстное желаніе, съ примѣсью слабой надежды, чтобы кто нибудь вошелъ въ нему. Но ожиданія его были напрасны. Нѣкоторые изъ инквизиторовъ были хорошими знатоками человѣческой натуры. Они пристально слѣдили за Карлосомъ до его ареста и пришли въ заключенію, что полное и продолжительное одиночество было лучшимъ средствомъ для излеченія его болѣзни.

Однажды утромъ, судя по движенію въ корридорѣ, онъ догадался, что приходили въ одному изъ его товарищей по заключенію. Среди наступившей потомъ тишины, раздались совершенно необычные въ этомъ мѣстѣ звуки, Кто-то пѣлъ звучнымъ, громкимъ и даже веселымъ голосомъ:

«Vencidos van los prailes; vencidos van!

Corrldos van los lobos; corridos van!»

(Вотъ идутъ монахи; вотъ они бѣгутъ!

Вотъ бѣгутъ волки; конецъ волкамъ)!

Каждымъ нервомъ, каждой фиброй своего тѣла отзывался на эту пѣсню несчастный узникъ. Очевидно, это была торжествующая пѣсня. Но кто былъ пѣвецъ, кто дерзнулъ наполнить торжествующими звувами это мѣсто ужаса и печали.

Карлосъ гдѣ-то прежде слыхалъ этотъ голосъ. Діалектъ былъ особенный — не кастильскій и не андалузскій. Такъ могъ говорить только одинъ человѣкъ, голосъ котораго одинъ разъ раздавался въ его ушахъ, и который сказалъ ему: — «чтобы накормить алчущаго, напоить жаждующаго, дать свѣтъ бродящимъ во мракѣ и покой труждающимся, я разсчиталъ, чего будетъ это стоить, — и готовъ поплатиться».

Что бы ни сдѣлали съ его тѣломъ мучители, очевидно, Юліано Фернандецъ по прежнему былъ бодръ и силенъ духомъ. И слова этой грубой пѣсни должны были вдохнуть надежду въ сердца его товарищей узниковъ и дать имъ знать, что «волки», сами, посѣщавшіе его келью, были побѣждены силою духа.

Карлосъ почувствовалъ съ этой минуты, что онъ не былъ одинъ, и что та-же сила и та-же радость могутъ быть и его удѣломъ.

Когда въ другой разъ Юліано запѣлъ свою побѣдную пѣснь, у Карлоса хватило мужества отозваться на испанскомъ языкѣ стихами псалма:

«Господь свѣтъ мой и спасеніе мое; кого мнѣ бояться? Господь крѣпость жизни моей; кого мнѣ страшиться?»

Это вызвало появленіе въ его кельѣ тюремщика, который велѣлъ ему «прекратить этотъ шумъ».

— Но я пою только стихи изъ Псалтиря, отвѣчалъ онъ.

— Все равно, узники не должны нарушать тишину «Святого дома».

IV.

Ангелъ милосердія.

Невыносимая жара андалузскаго лѣта увеличивала страданія узниковъ; въ этому слѣдовало еще прибавить жалкое питаніе, какое доходило до нихъ черезъ руки алчнаго Беневидео.

Но послѣднее лишеніе было незамѣтно для Карлоса. Ему съ излишкомъ хватало доходившей до него малой порціи и часто эта грубая пища оставалась вовсе нетронутою.

Однажды утромъ, къ величайшему его изумленію, онъ увидѣлъ, что кто-то просунулъ свертовъ сквозь нижнюю рѣшетку внутренней двери: наружная — какъ всегда въ это время, была открыта. Таинственный свертокъ заключалъ въ себѣ бѣлый хлѣбъ и кусокъ свѣжаго мяса, и Карлосъ съѣлъ его съ благодарностью, недоумѣвая, откуда могъ явиться подарокъ.

Но этотъ ничтожный случай, нарушившій невыносимое однообразіе его жизни, доставилъ ему еще большее удовольствіе, чѣмъ самая ѣда.

Дѣло милосердія теперь повторялось почти каждый день. Иногда, кромѣ мяса и хлѣба, ему просовывали виноградъ и другіе чудные сочные плоды этого южнаго климата. Онъ ломалъ себѣ голову, чтобы разрѣшить эту загадку. Ему хотѣлось открыть своего таинственнаго благодѣтеля, не только чтобы благодарить его, но просить, чтобы эти благодѣянія распространялись и на другихъ его товарищей-узниковъ, особенно Юліано. Кромѣ того, онъ надѣялся чрезъ него получить какія нибудь извѣстія изъ внѣшняго міра, или отъ своихъ собратьевъ по заключенію, что было для него дороже пищи.

Въ началѣ онъ подозрѣвалъ, что это былъ помощникъ тюремщика, котораго звали Хереро.

Этотъ человѣкъ былъ добрѣе Беневидео. Карлосу иногда казалось, что ему хотѣлось даже заговорить съ нимъ. Но онъ боялся коснуться этого вопроса, опасаясь, чтобы этимъ не навести подозрѣній на своего невидимаго благодѣтеля.

Это бывало обыкновенно раннимъ утромъ, когда открывались наружныя двери. Если тому, кто просовывалъ въ дверь свертки, случалось запоздать, то Карлосу слышались легкіе торопливые шаги, точно ребенка.

Наконецъ насталъ одинъ день, отмѣченный бѣлымъ въ хроникѣ его тюремной жизни. Послѣ того, какъ по обыкновенію, въ келью были просунуты хлѣбъ и мясо, послышался легкій стукъ въ нижнюю часть двери. Карлосъ, стоявшій около нея, отвѣчалъ съ живостью: «кто тамъ».

— Другъ. Наклонитесь, сеньоръ, и приложите свое ухо къ рѣшеткѣ. — Узникъ прислушался и до него долетѣлъ женскій голосъ, говорившій шепотомъ:

— Не падайте духомъ, сеньоръ, Друзья думаютъ о васъ.

— Одинъ другъ не покидаетъ меня и здѣсь, — отвѣчалъ Карлосъ. — Но я умоляю васъ, назовите мнѣ имя того, кого я долженъ благодарить ежедневно за милосердіе, облегчающее мою участь.

— Я бѣдная женщина, сеньоръ, служанка тюремщика. То, что я вамъ приношу, принадлежитъ вамъ, и это только малая часть.

— Мнѣ! Какъ это?

— Это отнимаетъ отъ васъ мой хозяинъ, который готовъ лишить несчастныхъ узниковъ даже ихъ жалкой пищи. И если кто осмѣливается пожаловаться на него сеньорамъ инквизиторамъ, то онъ бросаетъ его въ масмурру.

— Что это такое?

— Это ужасная, глубокая цистерна въ его домѣ, — отвѣчали ему едва слышнымъ шепотомъ. Карлосъ еще далеко не былъ знакомъ со всѣми ужасами этого мѣста.

— Я трепещу при мысли о той опасности, которой вы подвергаетесь ради меня.

— Это изъ любви къ Господу, сеньоръ.

— Вы также чтите Его имя! — проговорилъ Карлосъ, и глаза его наполнились слезами.

— Тише, тише, сеньоръ! Я люблю Его, на сколько это позволительно бѣдной женщинѣ, — прибавила она испуганнымъ шепотомъ. — Я хотѣла сказать, что благородный сеньоръ, вашъ братъ…

— Мой братъ! — воскликнулъ Карлосъ; — что вы знаете о немъ? Скажите мнѣ, ради самого Христа.

— Говорите тише, сеньоръ. Насъ могутъ услышать. Я знаю, что онъ не разъ видѣлся съ моимъ хозяиномъ и далъ ему много денегъ, чтобы снабжать васъ пищею и всѣмъ необходимымъ; но тотх не побоялся Бога и… — Карлосъ не могъ разслышать остальныя слова, но онъ догадывался насчетъ ихъ значенія.

— Но, добрый другъ мой, еслибъ вы могли передать ему нѣсколько словъ отъ меня.

Можетъ быть, умоляющій тонъ его голоса пробудилъ скрытыя материнскія чувства въ сердцѣ бѣдной женщины. Она знала, что онъ былъ такъ молодъ и въ теченіе многихъ мѣсяцевъ заключенъ въ этой темницѣ вдали отъ міра, который только что открывался передъ нимъ и отъ котораго онъ былъ запертъ навсегда.

— Я сдѣлаю все, что могу сеньоръ, — сказала она голосомъ, въ которомъ слышалось чувство.

— Тогда, — просилъ ее Карлосъ, — скажите ему, что со мною все хорошо. И пусть онъ прочтетъ псаломъ «Господь заступникъ мой» Но прежде всего скажите ему, чтобы онъ покинулъ эту страну и уѣзжалъ въ Германію, или Англію. Потому что я боюсь… нѣтъ, не говорите ему, чего я боюсь. Только умоляйте его уѣхать скорѣе. Вы сдѣлаете это?

— Я сдѣлаю, сеньоръ, что могу, да поможетъ Богъ и ему и вамъ.

— Да вознаградитъ васъ Богъ, добрый другъ мой. Но еще одно слово, если это не опасно для васъ. Скажите мнѣ о моихъ дорогихъ товарищахъ, заключенныхъ здѣсь. Особенно о д-рѣ Кристобало Лозада, донъ-Жуанѣ Понче де-Леонъ, фра-Константино и Юліано Фернандецъ, котораго прозываютъ Юліанъ маленькій.

— Мнѣ ничего неизвѣстно о фра-Константино. Кажется, его нѣтъ здѣсь. Но всѣ прочіе, что вы называете — претерпѣли.

— Смерть!.. неужто смерть! — сказалъ Карлосъ въ ужасѣ.

— Есть нѣчто хуже смерти, сеньоръ, — отвѣчала бѣдная женщина. — Даже мой хозяинъ, у котораго желѣзное сердце, поразился твердостью сеньора Юліано. Онъ ничего не боится, кажется, ничего не чувствуетъ. Самыя ужасныя пытки не могли заставить его сказать ни одного слова, которое могло бы повредить кому-нибудь.

— Да поддержитъ его Богъ! О, добрый другъ мой, — продолжалъ Карлосъ дрожащимъ голосомъ; — еслибъ вы могли оказать ему такую помощь какъ мнѣ… хоть чашку холодной воды; Богъ вознаградить васъ въ царствіи своемъ.

— Я знаю, сеньоръ. Я стараюсь…

Въ это время послышались шаги и Карлосъ отпрыгнулъ отъ двери, но бѣдная женщина сказала:

— Ничего, сеньоръ. Это только ребенокъ, храни ее Господъ. Но я должна уходить; она пришла извѣстить меня, что отецъ ея всталъ и начнетъ свои обходы.

— Ея отецъ! Неужто ребенокъ самого Беневидео помогаетъ вамъ въ помощи узникамъ?

— Это такъ. Да будетъ благословенно имя Господне. Я ея нянька. Но я должна уходить. Прощайте, сеньоръ.

— Идите съ Богомъ, добрая душа, и да вознаградитъ Онъ васъ за ваше милосердіе.

V.

Долина смерти.

Карлосъ старался сократить томительные часы своего заключенія пѣніемъ въ полъ-голоса псалмовъ и церковныхъ гимновъ. Въ началѣ онъ пѣлъ настолько громко, чтобы звуки его голоса долетали до другихъ узниковъ; но угрозы Беневидео заставили его прекратить это. Бѣдная служанка тюремщика, Марія Гонзалесъ, при помощи его маленькой дочки, насколько возможно облегчала его судьбу. Онъ уже начиналъ привыкать къ тюремной жизни. Ему уже казалось, что она продолжится навсегда. Среди ея были и безконечные томительные часы, и часы невыразимыхъ страданій и ужасныхъ ожиданій, но выпадали и тихія минуты, когда Карлосъ чувствовалъ себя сравнительно счастливымъ.

Вошелъ Беневидео съ какимъ-то платьемъ въ рукахъ и велѣлъ узнику тотчасъ-же надѣть его.

Карлосъ повиновался безмолвно, хотя не безъ изумленія и съ чувствомъ нѣкотораго оскорбленія, потому что уже въ самомъ покроѣ этой одежды (родъ куртки безъ рукавовъ и длинные, широкіе штаны) заключалось униженіе для кастильскаго дворянина.

— Снимите ваши башмаки, — сказалъ тюремщикъ. — Заключенные всегда являются передъ ихъ преподобіями босые и съ непокрытой головой. — Теперь идите за мной.

Онъ долженъ былъ, наконецъ, явиться предъ своими судьями. Ужасъ проникъ въ его душу. Не обращая вниманія на тюремщика, онъ упалъ на колѣни и молился въ теченіе нѣскольихъ минуть.

— Я готовъ, — сказалъ онъ наконецъ.

Онъ слѣдовалъ за своимъ проводникомъ по длиннымъ, мрачнымъ корридорамъ. Наконецъ онъ рѣшился спросить:

— Куда вы ведете меня?

— Шшъ! — прошепталъ Беневидео, приложивъ палецъ къ своимъ губамъ.

Они подошли къ открытой двери. Тюремщикъ ускорилъ шаги, вошелъ въ нее первый и послѣ низкаго поклона повернулся назадъ, сдѣлавъ знакъ рукою, чтобы Карлосъ входилъ.

Онъ вошелъ въ комнату и увидѣлъ себя въ присутствіи своихъ судей — совѣта инквизиціи. Онъ поклонился, по врожденной привычкѣ къ вѣжливости, хотя не чувствовалъ особаго почтенія въ засѣдавшему трибуналу, и ждалъ молча.

У него быно достаточно времени познакомиться съ окружавшей его обстановкой, прежде чѣмъ заговорили съ нимъ. Это была большая высокая комната, окруженная колоннами, стѣны которой были поврыты красивыми коврами изъ золоченной кожи. Въ одномъ, болѣе отдаленномъ, концѣ стояло громадное распятіе. На эстрадѣ за большимъ столомъ сидѣло шесть, или семь человѣкъ. Только у однаго изъ нихъ была накрыта голова, — который сидѣлъ ближе въ двери и противъ распятія. Онъ зналъ, что это былъ Гонзалесъ де-Мунебрага, и воспоминаніе и томъ, что онъ когда-то защищалъ жизнь этого человѣка, придало ему смѣлость.

По правую руку Мунебраги сидѣлъ суроваго и величественнаго вида человѣкъ, который, какъ онъ догадался по его одеждѣ, хотя и не видѣлъ его никогда, — былъ настоятелемъ Доминиканскаго монастыря, соединеннаго съ Тріаной. Одного или двухъ изъ прочихъ членовъ совѣта онъ встрѣчалъ иногда прежде и считалъ ихъ ниже себя какъ по образованію, такъ и общественному положенію.

Наконецъ Мунебрага легкимъ движеніемъ руки далъ понять, чтобы онъ приблизился къ столу. При этомъ человѣкъ, сидѣвшій на другомъ концѣ и показавшійся ему по его костюму нотаріусомъ, далъ ему знакъ, чтобы онъ положилъ руку на требникъ для присяги. Послѣдняя обязывала его говорить правду и хранить въ тайнѣ все, что онъ увидитъ или услышитъ; онъ не колеблясь принялъ ее. Послѣ того ему указали скамью налѣво отъ инквизиторскаго стола, на которую онъ долженъ былъ сѣсть.

Членъ инквизиціоннаго совѣта, носившій титулъ ф_и_с_к_а_л_а-о_б_в_и_н_и_т_е_л_я, производилъ допросъ. Послѣ нѣсколькихъ вопросовъ чисто формальнаго свойства, онъ спросилъ Карлоса, извѣстна-ли ему причина его ареста, на что тотъ отвѣчалъ утвердительно.

Это было совсѣмъ необычнымъ явленіемъ между узниками святой инквизиціи. Они обыкновенно заявляли о своемъ полномъ незнаніи тѣхъ причинъ, какія побудили ихъ преподобія арестовать ихъ. Слегка поднявъ свои брови, съ выраженіемъ изумленія, обвинитель продолжалъ мягкимъ голосомъ:

— Значитъ, ты впалъ въ заблужденіе отъ истинной вѣры и словомъ или дѣломъ оскорбилъ христіанское чувство, свое собственное, или другихъ? Говори смѣло, мой сынъ, потому что для тѣхъ, кто признаетъ свое заблужденіе, С_в_я_т_а_я К_о_л_л_е_г_і_я полна кротости и милосердія.

— Я не отступалъ сознательно отъ истинной вѣры съ тѣхъ поръ, какъ узналъ ее.

Тутъ вмѣшался самъ настоятель доминиканцевъ.

— Ты можешь просить себѣ защитника, — сказалъ онъ, — и такъ какъ тебѣ менѣе двадцати-пяти лѣтъ, то имѣешь право на помощь к_у_р_а_т_о_р_а (опекуна). Кромѣ того, ты можешь просить о выдачѣ копіи обвинительнаго акта, чтобы приготовиться въ защитѣ.

— Конечно, все время предполагая, что онъ формально отрицаетъ взведенное на него обвиненіе, — добавилъ самъ Муяебрага: «Такъ ли это?» — сказалъ онъ, обращаясь къ узнику.

— Мы такъ понимаемъ тебя, — сказалъ настоятель, устремивъ пристальный взглядъ на Карлоса. — Ты не признаешь себч виновнымъ?

Карлосъ поднялся съ своего мѣста и приблизился къ столу, за которымъ сидѣли люди, державшіе жизнь его въ своихъ рукахъ. Обращаясь главнымъ образомъ къ настоятелю, онъ сказалъ:

— Я знаю, что, избравъ путь, указываемый мнѣ вашимъ преподобіемъ, по добротѣ вашей, я могу на нѣсколько времени отсрочить ожидающую меня участь. Я буду бороться во мракѣ съ выставленными противъ меня свидѣтелями, именъ которыхъ я не знаю и которыхъ никогда не увижу. Или постепенно вы все-таки допытаетесь отъ меня празды. Все, что бы я ни сказалъ, будь то правда или даже ложь, въ концѣ концовъ не спасетъ меня. Я избираю прямой и потому кратчайшій путь. И потому я признаю себя, предъ вашими преподобіями, убѣжденнымъ лютераниномъ, я не надѣюсь ни на какое милосердіе человѣческое, но полонъ вѣры въ милосердіе Божіе.

Между лицами, сидѣвшими за столомъ, замѣтно было движеніе: они видимо были поражены этими смѣлыми словами.

— Ты дерзкій еретикъ и вполнѣ заслуживаешь огня, — сказалъ Мунебрага. — Мы знаемъ, какъ поступать съ такими. — Онъ уже прикоснулся къ колокольчику, что было знакомъ окончанія допроса. Но настоятель, теперь оправившійся отъ своего изумленія, еще разъ обратился къ нему.

— Ваше преподобіе, — сказалъ онъ, — позвольте еще нѣсколько минутъ, чтобы я могъ выяснить обвиняемому обычное милосердіе и снисходительность святой коллегіи къ раскаявшемуся и то, что его ожидаетъ, если онъ будетъ продолжать свое упорство.

Мунебрага кивнулъ головою въ знакъ согласія и откинулся въ своемъ креслѣ; эта часть допроса мало интересовала его.

Трудно было сомнѣваться въ искренности, съ какою настоятель раскрылъ передъ Карлосомъ участь, ожидавшую нераскаявшагося еретика. Всѣ ужасы смерти на кострѣ, еще болѣе ужасныя загробныя мученія, — вотъ что составляло тему его увѣщанія.

— Къ раскаявшемуся грѣшнику, — добавилъ онъ, и суровое лицо его немного смягчилось, — Богъ всегда милосердъ и церковь Его также.

Карлосъ слушалъ его молчаливо, съ опущенными долу глазами. Когда тотъ кончилъ, онъ поднялъ глаза, взглянулъ на Распятіе и сказалъ, устремивъ пристальный взоръ на настоятеля:

— Я не могу отказаться отъ моего Господа. Я въ вашихъ рукахъ и вы можете дѣлать со мной что хотите. Но Богъ сильнѣе васъ.

— Довольно! — сказалъ Мунебрага и позвонилъ въ колокольчикъ. Вскорѣ послѣ того вошелъ тюремщикъ и отвелъ Карлоса обратно въ его келію. Послѣ ухода его, Мунебрага обратился бъ настоятелю:

— Ваша обычная проницательность измѣнила вамъ на этотъ разъ, сеньоръ. Развѣ онъ походитъ на того юношу, который черезъ нѣсколько мѣсяцевъ одиночнаго заключенія, какъ вы увѣряли, будетъ податливъ какъ воскъ? Передъ нами такой же дерзкій еретикъ, какъ Лозада или д’Ареллано, или какъ это исчадіе адово, маленькій Юліано.

— Но, сеньоръ, я все еще не отчаяваюсь въ немъ. Онъ далеко не такъ твердъ, какъ кажется. Дайте ему еще время, и подъ вліяніемъ строгости въ соединеніи съ нѣкоторою снисходительностью, я еще надѣюсь увидѣть его, съ помощію Божіей и св. Доминика, раскаяннымъ грѣшникомъ.

— Я того-же мнѣнія, святой отецъ, — сказалъ обвинитель. — Вѣроятно, онъ сознался только, чтобы избѣжать пытки при допросѣ. Многіе изъ нихъ страшатся ее болѣе смерти.

— Вы правы, — быстро произнесъ Мунебрага.

Послѣ перваго, слѣдовали еще два допроса, въ которыхъ самъ Мунебрага принялъ болѣе дѣятельное участіе. Инквизиторы были сильно озабочены въ это время, чтобы доказать виновность фра-Константино, который до послѣдняго времени побѣдоносно опровергалъ всѣ ихъ обвиненія. Они полагали, что донъ Карлосъ Альварецъ можетъ быть для нихъ полезенъ въ этомъ случаѣ, тѣмъ болѣе, что въ его бумагахъ было найдено весьма лестное для него рекомендательное письмо отъ бывшаго главнаго каноника.

Ключъ къ объясненію многихъ загадокъ находился, по ихъ мнѣнію, теперь у Карлоса. Онъ долженъ предъявить имъ недостающія улики. «онъ долженъ заговорить», — рѣшили между собою эти жестовіе, чуждые всякой жалости люди, въ рукахъ которыхъ онъ находился.

Но тутъ онъ оказался сильнѣе ихъ. Никакіе уговоры, софизмы, угрозы и обѣщанія не въ состояніи были открыть его уста. Можетъ быть пытка заставитъ его говорить? Ему прямо сказали, что если онъ не будетъ прямо и ясно отвѣчать на поставленные ему вопросы, то его ожидаютъ жесточайшія мученія.

Его сердце сжалось отъ ужаса. Самая смерть казалась ему теперь менѣе страшной и онъ сдѣлалъ послѣднее судорожное усиліе въ борьбѣ съ неизбѣжно ожидавшей его участью.

— Противно вашимъ собственнымъ законамъ, — сказалъ онъ, — подвергать пыткѣ сознавшагося преступника, что бы получить отъ него улики противъ другихъ лицъ; такъ какъ законъ предполагаетъ, что человѣкъ любитъ самого себя болѣе своихъ ближнихъ, то и нельзя ожидать отъ обвиняемаго, показавшаго противъ самого себя, чтобы онъ скрылъ улики противъ другихъ еретиковъ, если онѣ ему извѣстны:

Мунебрага отвѣчалъ ему насмѣшкой:

— Это правило было установлено для другого сорта преступниковъ, — сказалъ онъ. — У васъ, еретиковъ-лютеранъ, такъ глубоко засѣла заповѣдь: «возлюби ближняго своего какъ самого себя», что, прежде чѣмъ вы оговорите кого либо изъ своихъ братьевъ, нужно содрать мясо съ вашихъ костей. Я отменяю это возраженіе, какъ не идущее къ дѣлу^[12].

Затѣмъ судилище постановило приговоръ, который былъ ужаснѣе самой смерти.

Опять оставшись одинъ въ своей кельѣ, Карлосъ бросился на колѣни и, прижавъ свое лицо въ холодному камню, воскликнулъ:

— О, Господи, молго тебя… только да минуетъ меня чаша сія.

Такъ проходили томительные дни для него въ ужасномъ ожиданіи. Ночи были еще страшнѣе, когда, томимый безсонницей, онъ вскакивалъ съ своего ложа и ему представлялись видѣнія одно ужаснѣе другого.

Наконецъ, однажды вечеромъ, онъ какъ-то задремалъ, сидя на своей скамейкѣ. Никогда не покидавшій его ужасъ, вмѣстѣ съ воспоминаніями свѣтлыхъ дней въ Нуэрѣ способствовали тому, что ему представилось во снѣ то утро, когда онъ, выдержавъ первую свою борьбу, воскликнулъ: «Жуанъ, братъ мой! Я никогда не измѣнго тебѣ».

Шумъ отпираемой двери и внезапный свѣтъ лампы пробудили его. Онъ вскочилъ при входѣ тюремщика. Въ этотъ разъ не требовалось перемѣны платья, Онъ зналъ, что его ожидаетъ. Безполезно было взывать къ человѣческой помощи. Онъ могъ простонать только изъ глубины своего сердца: — О, Боже, спаси… поддержи меня. Я твой!

VI.

На другомъ берегу.

На другой день холодный свѣтъ ранняго утра, пробивавшійся въ келью Карлоса, освѣтилъ его въ то время, какъ онъ лежалъ на своемъ матрасѣ. Но сколько прошло съ того времени, — годъ, десять, двадцать лѣтъ, — онъ самъ едва ли могъ сказать. Эта ночь представляла собою глубокій оврагь, отдѣлившій его прошлое отъ настоящаго. Съ того момента, какъ онъ вошелъ въ это темное, освѣщенное факеломъ подземелье, жизнь его раздѣлилась на двѣ половины. И вторая казалась несравненно длиннѣе первой.

Врядъ ли долгіе годы страданій могли оставить такой слѣдъ на этомъ изможденномъ молодомъ лицѣ, изъ котораго видъ юности исчезъ навсегда. Лицо и губы были мертвенно блѣдны; но два красныя пятна покрывали ввалившіяся щеки и глаза горѣли лихорадочнымъ блескомъ.

Теперь все было кончено. Въ своей діавольской жестовасти, инквизиторы все-таки были милосердны въ нему. Ему позволили сразу испить чашу страданія до конца. Благодаря врачамъ (что было соединено съ нѣкоторою опасностью для нихъ), ему уже не предстояло повтореніе пытки. Даже на основаніи звѣрскихъ завоновъ инквизиціи, онъ завоевалъ себѣ право умереть въ мирѣ.

По мѣрѣ того, какъ проходило время, его все болѣе осѣняло блаженное чувство сознанія, что теперь онъ уже не въ рукахъ людей. Страхъ его прошелъ; печаль — также, даже воспоминанія перестали мучить его. Онъ чувствовалъ теперь близость Бога. Даже физическія страданія не казались ему тяжкими.

Онъ точно стоялъ въ свѣжемъ воздухѣ на вершинѣ какой-то горы, гдѣ вѣчно свѣтитъ солнце и куда не долетаютъ бури. Онъ не испытывалъ теперь ни страданія, ни безпокойства. Въ келью его приходили теперь посѣтители; имъ казалось, что узникъ именно доведенъ теперь до такого состоянія, при которомъ на него могутъ подѣйствовать ихъ увѣщанія. Поэтому его посѣщали теперь инквизиторы и монахи.

Голоса ихъ доходили до него какъ будто откуда-то изъ далека. Что могли они теперь сдѣлать ему. Ни обѣщанія, ни угрозы ихъ не оказывали на него никакого дѣйствія. Когда ему позволяли, онъ отвѣчалъ на ихъ аргументы. Для него было большою радостію свидѣтельствовать о своей вѣрѣ, и онъ пользовался при этомъ словами священнаго писанія, которое сохранилось въ его памяти. Всѣ упреки и оскорбленія разбивались о непреодолимую кротость его. Они не въ состояніи были пробудить его гнѣвъ. Онъ скорѣе жалѣлъ о тѣхъ, которые принуждены блуждать во мракѣ и которымъ недоступенъ озарившій его свѣтъ. Но въ большинствѣ случаевъ посѣтители его подчинялись вліянію его неотразимой кротости и оказывались снисходительнѣе, чѣмъ предполагали, къ этому «нераскаявшемуся еретику».

Прошло много недѣль и Карлосъ все еще продолжалъ лежать на своемъ соломенномъ ложѣ, разбитый тѣломъ, но спокойный духомъ. Онъ не былъ лишенъ также и врачебной помощи. Вывихнутые члены были вправлены и раны его зажили; но врачамъ не удавалось возстановить его надорванныхъ силъ. И въ это время Карлосъ проникся убѣжденіемъ, что никогда уже болѣе ему не придется переступить порога своей кельи.

Но вотъ въ келью Карлоса вошли посѣтители. Онъ не удивился, увидѣвъ строгое, узкое лицо настоятеля, съ его сѣдыми волосами, Но его отчасти поразило, что вмѣстѣ съ нимъ пришелъ человѣкъ въ костюмѣ францисканскаго монаха. Настоятель, послѣ обычнаго привѣтствія, отошелъ въ сторону и далъ своему спутнику приблизиться въ узнику.

Какъ только Карлосъ увидѣлъ его лицо, онъ приподнялся и протянулъ къ нему обѣ руки,

— Дорогой фра-Себастіанъ! — воскликнулъ онъ, — мой добрый наставникъ!

— Сеньоръ, настоятель такъ добръ, что разрѣшилъ мнѣ посѣтить вашу милость.

— Вы очень добры, сеньоръ. Я искренно благодарю васъ за это, — сказалъ Карлосъ, обращаясь къ настоятелю, взглянувшему на него съ видомъ человѣка, который старается казаться суровымъ съ ребенкомъ.

— Я рѣшился на это снисхожденіе, — сказалъ онъ, — въ надеждѣ, что совѣты уважаемаго вами человѣка могутъ благотворно повліять на васъ.

— Какая мнѣ радость видѣть васъ, — произнесъ Карлосъ, снова обращаясь въ фра-Себастіану. — И вы нисколько не измѣнились съ тѣхъ поръ, какъ обучали меня латыни. Какъ вы попали сюда? Гдѣ вы были всѣ эти годы?

— Сеньоръ донъ Карлосъ, я страшно огорченъ видѣть васъ здѣсь, — едва могъ проговорить онъ.

— Не печальтесь обо мнѣ, любезный фра-Себастіанъ; говорю вамъ правду, что я еще никогда не чувствовалъ себя столь счастливымъ. Въ началѣ я дѣйствительно страдалъ; былъ мракъ и буря. Но потомъ, — тутъ голосъ его оборвался и по румянцу на щекахъ и дрожащимъ губамъ можно было судить о томъ страданіи, какое испытывало его изломанное тѣло при слишкомъ быстромъ движеніи. Но онъ пересилилъ себя и продолжалъ: — Но Онъ возсталъ и смирилъ бурю и волны; и наступила тишина. Эта тишина продолжается и теперь. И часто эта келья кажется мнѣ преддверіемъ самого неба. Къ тому же, — прибавилъ онъ съ свѣтлою улыбкой, — небо ждетъ меня.

— Но, сеньоръ, подумайте о горѣ и униженіи вашего почтеннаго семейства… то есть, я хочу сказать, — но тутъ фра-Себастіанъ остановился въ затрудненіи, ибо онъ почувствовалъ устремленный на него презрительный взглядъ настоятеля.

— Уважаемый братъ, — сказалъ настоятель, обращаясь съ особенною вѣжливостью къ члену соперничающаго ордена, — узникъ можетъ лучше восприметъ ваши благочестиныя увѣщанія, если вы останетесь на единѣ съ нимъ на короткое время. Поэтому, хотя это будетъ не совсѣмъ въ порядкѣ, я посѣщу узника въ сосѣдней вельѣ, а потомъ скоро зайду за вами.

Фра-Себастіанъ поблагодарилъ его, и настоятель вышелъ, сказавъ при этомъ:

— Излишне напоминать вамъ, мой уважаемый братъ, что всякій разговоръ о свѣтскихъ дѣлахъ недозволенъ въ предѣлахъ С_в_я_т_о_г_о Д_о_м_а.

Должно быть посѣщеніе настоятелемъ сосѣдней кельи длилось не долго, потому что онъ нѣсколько времени ходилъ безпокойными шагами, взадъ и впередъ, по мрачному корридору.

Вскорѣ онъ позвалъ фра-Себастіано стукомъ во внутреннюю дверь; наружная по-обыкновенію была открыта. Францисканецъ вышелъ изъ кельи со слезами, которыя онъ даже не старался скрыть. Настоятель взглянулъ на него, потомъ далъ знавъ Херрерѣ, ожидавшему его въ корридорѣ, чтобы онъ закрылъ наружную дверь. Они шли нѣсколько времени въ молчаніи; наконецъ фра-Себастіанъ воскликнулъ дрожащимъ голосомъ:

— Сеньоръ, вы всемогущи здѣсь; не можете ли вы что нибудь сдѣлать для него?

— Я уже сдѣлалъ многое. По моему ходатайству ему было дано девять мѣсяцевъ, чтобы онъ могъ обдумать свое положеніе, прежде чѣмъ его потребовали къ допросу. Представьте же себѣ мое изумленіе, когда вмѣсто того, чтобы защищаться или указать на лицъ, могущихъ свидѣтельствовать о его поведеніи, онъ сознался во всемъ. Его дальнѣйшее упрямство еще болѣе поражаетъ меня.

— Онъ не отречется, — сказалъ фра-Себастіанъ, едва удерживая рыданія. — Онь рѣшился умереть.

— Я вижу только одинъ шансъ, чтобы спасти его, — отвѣчалъ настоятель, — но и то весьма сомнительный. Необходимо согласіе высшаго совѣта и вице-инквизитора, а на нихъ трудно разсчитывать.

— Спасти его тѣло, или душу? — спросилъ съ безпокойствомъ фра-Себастіанъ.

— И то и другое, если удастся. Но я не могу сказать ничего болѣе, — прибавилъ онъ болѣе холоднымъ тономъ, — потому что планъ мой связанъ съ тайною, извѣстною только мнѣ одному.

VII.

Бѣда Фра-Себастіана.

Августъ былъ на исходѣ. Весь день небо было какъ раскаленное, а земля уподоблялась расплавленной мѣди. Всякій старался скрыться въ какомъ нибудь тѣнистомъ уголкѣ, чтобы спастись отъ невыносимой жары. Но когда наконецъ солнце погрузилось въ яркомъ пламени у горизонта, люди стали выползать изъ своихъ норъ, чтобы насладиться вечернею прохладой.

Въ прелестныхъ садахъ Тріаны никого не было, кромѣ двухъ человѣкъ. Одинъ изъ нихъ, юноша лѣтъ шестнадцати, полулежалъ на берегу рѣки и ѣлъ ломтики громадной дыни, которые онъ отрѣзывалъ маленькимъ серебрянымъ кинжаломъ. Беретъ, украшенный перомъ, и яркаго цвѣта бархатный дублетъ, подбитый атласомъ, были сброшены ради прохлады и лежали около него на травѣ; такъ что его костюмъ заключался теперь въ рубашкѣ тончайшаго полотна, съ гофрированными манжетами, въ короткихъ бархатныхъ панталонахъ, длинныхъ шелковыхъ чулкахъ и модныхъ башмакахъ съ тупыми носками. Его надушевные кудри были откинуты назадъ, прелестное лицо его, напоминавшее дѣвушку, отличалось своенравнымъ выраженіемъ, свойственнымъ избалованному мальчику.

Спутникъ его сидѣлъ въ упомянутой уже ранѣе бесѣдкѣ, съ книгою въ рукахъ, въ которой онъ впрочемъ болѣе часу не перевернулъ ни одной страницы. Выраженіе неудовольствія и огорченія смѣнило теперь прежнюю добродушную улыбку на лицѣ фра-Себастіана Гомецъ. Бѣднаго францисканца во всемъ теперь преслѣдовала неудача. Даже самыя изысканныя блюда за столомъ его патрона уже не доставляли ему удовольствія; и онъ въ свою очередь также быстро входилъ въ немилость.

Да какъ и могло быть иначе, когда онъ не только утратилъ способность къ тонкой лести, но даже пересталъ быть забавнымъ и пріятнымъ? Ни поэмъ, ни самыхъ краткихъ сонетовъ на тему о пресѣченіи ереси не выходило изъ-подъ его пера, и онъ даже дѣлался неспособнымъ къ шуткѣ или къ разсказу.

Кроткое, страдальческое лицо молодого узника въ Тріанѣ оставило въ немъ неизгладимое впечатлѣніе.

Теперь онь готовъ былъ сдѣлать все, что только могъ для спасенія донъ Карлоса; онъ охотно прожилъ бы цѣлый мѣсяцъ на хлѣбѣ и водѣ, еслибъ это сколько нибудь облегчило его судьбу. Но его настоящее состояніе въ тоже время дѣлало его неспособнымъ оказать малѣйшую услугу своему бывшему ученику. Льстецъ и любимецъ Мунебраги, при извѣстной ловкости, могъ бы еще что нибудь сдѣлать для Карлоса. Но фра-Себастіанъ утрачивалъ теперь послѣдніе остатки своего бывшаго вліянія; и онъ мысленно уподоблялъ себя соли, потерявшей свой вкусъ и ни на что не годной.

Поглощенный этими грустными размышленіями, онъ какъ будто позабылъ о присутствіи любимаго пажа сеньора вице-инквизитора. Наконецъ, громкій крикъ заставилъ его очнуться отъ своихъ думъ.

— Прочь, вы презрѣнная челядь! какъ вы смѣете причаливать свою поскудную лодченку къ берегу въ саду моего господина, да еще въ моемъ присутствіи?

Фра-Себастіанъ поднялъ глаза и увидѣлъ крытую лодку, изъ которой, несмотря на ругательства пажа, выходили на берегъ два лица: почтеннаго вида женщина въ глубокомъ траурѣ и сопровождавшій ее молодой человѣкъ, по внѣшности ученикъ какого нибудь ремесленника.

Фра-Себастіану было извѣстно, сколько несчастныхъ просителей ежедневно пытались получить доступъ въ Мунебрагѣ, чтобы вымолить (увы, всегда безуспѣшно!) жизнь родителей, мужей, сыновей или дочерей. Безъ сомнѣнія, эта женщина была изъ числа ихъ. Онъ слышалъ ея слова: «ради самого неба, милый молодой господинъ, не гоните меня. У васъ также есть мать? Мой единственный сынъ»…

— Чортъ побери тебя, женщина, — прервалъ ее пажъ, — и твоего сына вмѣстѣ съ тобой.

— Шшъ, шшъ! донъ Алонзо, — вступился фра-Себастіанъ, подходя къ берегу; и въ его манерѣ и голосѣ, можетъ быть, въ первый разъ въ его жизни, было замѣтно нѣкоторое достоинство, — вамъ должно быть извѣстно, сеньора, — продолжалъ онъ, обращаясь къ женщинѣ, — что только лица, принадлежащія въ свитѣ господина инквизитора, имѣютъ право высаживаться въ этомъ мѣстѣ. Вы можете войти въ ворота Тріаны, если придете въ назначенный часъ.

— Увы, добрый отецъ мой, я уже не разъ пыталась добиться аудіенціи у господина инквизитора. Я несчастная мать Люнса д’Абрего, который такъ прекрасно разрисовывалъ церковные молитвенники. Болѣе года тому назадъ они взяли его отъ меня и увезли въ эту самую башню; и съ тѣхъ поръ я не имѣю никакого извѣстія о немъ. Живъ онъ или умеръ, — я не знаю до настоящаго дня.

— А, лютеранская собака! Такъ ему и нужно, — воскликнулъ пажъ, — я надѣюсь, что они вздернули его на дыбу.

Фра-Себастіанъ внезапно повернулся и со всего размаху ударилъ по щекѣ мальчика. До послѣдняго часа своей жизни, онъ не могъ понять, какъ это случилось. Онъ могъ приписать это только навожденію лукаваго.

— Это было искушеніе дьявола, — говорилъ онъ потомъ. — Yade retrome Satana. (Отойди отъ меня, сатана).

Мальчикъ покраснѣлъ до корней своихъ волосъ и схватился за кинжалъ.

— Презрѣнная собака! Нищій, лизоблюдъ, францисканецъ! — воскликнулъ онъ. — Ты раскаешься въ этомъ.

Но, повидимому измѣнивъ свое первое намѣреніе, онъ бросилъ кинжалъ, схватилъ свое платье и со всѣхъ ногъ побѣжалъ къ дому.

Фра-Себастіанъ перекрестился и въ совершенномъ ошеломленіи смотрѣлъ вслѣдъ за убѣгавшимъ мальчикомъ; порывъ его негодованія моментально прошелъ и уступилъ мѣсто страху.

Между тѣмъ, мать Абрего, ничего не подозрѣвавшая о серьезныхъ послѣдствіяхъ удара, продолжала умолять его.

— Ради самого неба, не откажите въ просьбѣ несчастной женщины! Сердце вашего преподобія отзывается на страданія несчастныхъ. Только допустите меня упасть къ ногамъ его милости и разсказать всю правду. Мой бѣдный сынъ не имѣлъ ничего общаго съ лютеранами; онъ былъ добрымъ христіаниномъ, какъ и вся его семья.

— Но, моя добрая женщина, я ничего не могу здѣсь сдѣлать, и умоляю васъ скорѣе покинуть это мѣсто до прихода слугъ. Да вотъ они уже идутъ.

Дѣйствительно, пробѣгая ворота, донъ Алонзо кликнулъ слугъ, которые шатались безъ дѣла во дворѣ, и часть ихъ бросилась въ садъ по его указанію.

Слѣдуетъ отдать должное фра-Себастіану, что, прежде чѣмъ подумать о своей собственной безопасности, онъ усадилъ въ лодку несчастную женщину и видѣлъ, какъ она удалялась. Потомъ онъ уже самъ поспѣшилъ скрыться изъ сада и направился прямо въ квартиру донъ-Жуана Альварецъ.

Онъ засталъ Жуана спящимъ на софѣ. День былъ жаркій; ему нечего было дѣлать; и его южная натура не чужда была временного упадка энергіи. Онъ вскочилъ, увидѣвъ передъ собою фра-Себастіана, съ выраженіемъ ужаса на лицѣ.

— Какія нибудь извѣстія, фра? — воскликнулъ онъ. — Говорите скорѣе!

— Никакихъ, сеньоръ донъ-Жуанъ. Но я долженъ немедленно покинуть это мѣсто. — И монахъ вкратцѣ разсказалъ ему о всемъ случившемся, добавивъ печальнымъ голосомъ: — увы мнѣ! я просто не знаю, что случилось со мною… самыкъ кротвимъ человѣкомъ въ Испаніи.

— Что тутъ особеннаго? — презрительно спросилъ донъ-Жуанъ. — Я не вижу, о чемъ надо жалѣть; развѣ только о томъ, что вы не побили какъ слѣдуетѣ этого дерзкаго мальчишку.

— Но, сеньоръ донъ-Жуанъ, вы не понимаете меня, — проговорилъ задыхающимся голосомъ монахъ. — Я долженъ бѣжать немедленно. Если я промедлю хоть одну ночь, завтра я уже буду тамъ, — и онъ многозначительно указалъ на мрачныя стѣны тюрьмы инквизиціи.

— Пустяки. Они не могутъ заподозрить человѣка даже въ л_е_г_к_о_й ереси за то, что онъ ударилъ по щекѣ мальчишку.

— И еще какъ, ваша милость! Развѣ вы не слыхали, что садовникъ Тріаны просидѣлъ въ теченіе многихъ мѣсяцевъ въ одной изъ этихъ ужасныхъ темницъ; и весь его проступокъ заключался въ томъ, что онъ выхватилъ палку изъ руки одного изъ лакеевъ его сіятельства.

— Правда? Вотъ до чего мы дошли въ этой свободной, преданной своимъ королямъ Испаніи! Презрѣнный выскочка Мунебрага, который не въ состояніи назвать имени своего дѣда, тащитъ на нашихъ глазахъ въ тюрьму и на костеръ дѣтей и братьевъ, даже женъ и дочерей нашихъ первыхъ рыцарей. Не довольно того, что онъ попираетъ насъ своими ногами. Его креатуры и челядь господствуютъ надъ нами, и горе тѣмъ, кто осмѣливается проучить ихъ за нахальство. Съ удовольствіемъ я отколотилъ-бы какъ слѣдуетъ этого мальчишку. Но это глупость. Вы правы, фра. Вамъ слѣдуетъ уходить.

— Къ тому-же, — сказалъ печально монахъ, — я ничего не ногу сдѣлать теперь.

— Никто не можетъ, — отвѣчалъ Жуанъ печальнымъ голосомъ. — А сегодня случилась послѣдняя бѣда. Бѣдная женщина, которая была такъ добра къ нему и иногда подавала вѣсти о немъ, теперь сама въ заключеніи. Мнѣ передала это дѣвочка, встрѣтившая меня, вся въ слезахъ.

— Да поможетъ ей Богъ!

— Другіе сдѣлали бы съ радостью то, за что она пострадала, — сказалъ донъ-Жуанъ. Онъ помолчалъ немного, потомъ продолжалъ: — я хотѣлъ просить васъ еще разъ обратиться къ настоятелю.

Фра-Себастіанъ поначалъ головою.

— Это безполезно, — сказалъ онъ; — потому что между сеньоромъ инквизиторомъ и настоятелемъ вышло недоразумѣніе по этому вопросу, И настоятеля даже не допускаютъ теперь въ его келью.

— Но вы?.. куда-же вы думаете направиться? — внезапно спросилъ его Жуанъ.

— Правду сказать, я не знаю, сеньоръ. Но я долженъ бѣжать.

— Вотъ что я вамъ скажу. Поѣзжайте въ Нуэру. Тамъ вы будете пока въ безопасности. И если кто спроситъ, что вы тамъ дѣлаете, — у васъ готовъ и отвѣтъ: я послалъ васъ присмотрѣть за имѣніемъ. Постойте; я напишу съ вами Долоресъ. Бѣдная преданная Долоресъ! — и Жуанъ впалъ въ задумчивость, и нѣсколько времени сидѣлъ, опершисъ головою на руку.

Его грустный видъ, худоба и признаки несвойственной ему разсѣянности — все это поразило фра-Себастіана. Подумавъ немного, онъ внезапно спросилъ:

— Сеньоръ донъ-Жуанъ, думали-ли вы о томъ, что передавалъ вамъ черезъ меня вашъ братъ?

Жуанъ посмотрѣлъ на него съ такимъ выраженіемъ, какъ будто этотъ вопросъ былъ совершенно излишній. Каждое слово изъ этого завѣта било запечатлѣно въ его сердцѣ. Вотъ что говорилъ Карлосъ: «мой Рюи, ты сдѣлалъ для меня все, что могъ, какъ лучшій изъ братьевъ. Предоставь меня теперь Богу, съ которымъ я скоро соединюсь въ мирѣ. Бѣги изъ этой страны при первой возможности; и да будеть съ тобою благословеніе Божіе».

Одно только Карлосъ просилъ монаха сохранить въ тайнѣ отъ своего брата. Онъ ничего не долженъ знать о пыткѣ. Фра-Себастіанъ сдержалъ свое обѣщаніе. По его объясненію, Карлосъ медленно угасалъ только подъ вліяніемъ долгаго, томительнаго заточенія.

— Онъ желалъ, чтобы вы уѣхали, — началъ онъ опять. Они молча посмотрѣли другъ на друга.

— Все ужасное здѣсь возможно, — сказалъ наконецъ донъ-Жуанъ. — Я не тронусь изъ Севильи ранѣе, какъ послѣ ауто-да-фе, что бы ни случилось. Теперь я долженъ подумать о васъ. Я знаю человѣка, который провезетъ васъ въ лодкѣ нѣсколько миль вверхъ по рѣкѣ; потомъ вы наймете лошадь,

Ни самое путешествіе, ни поводъ въ нему, не представляли ничего привлекательнаго для бѣднаго монаха. Но дѣлать было нечего. Жуанъ передалъ ему еще нѣсколько наставленій насчетъ дорогм и поставилъ передъ нимъ хлѣбъ и вино.

— Подкрѣпите свои силы, — сказалъ онъ. — А я пока пойду похлопотать насчетъ лодки. Я могу написать Долоресъ по возвращеніи.

Все было сдѣлано, какъ онъ предполагалъ; и задолго до разсвѣта фра-Себастіанъ былъ уже далеко на пути къ Нуэрѣ, съ зашитымъ въ его рясѣ письмомъ къ Долоресъ.

VIII.

Ужасное зрѣлище.

На разсвѣтѣ 22-го сентября 1559 г. Жуанъ занялъ мѣсто въ верхней комнатѣ одного изъ высокихъ домовъ, откуда открывался видъ на ворота Тріаны. Онъ нарочно нанялъ ее у хозяина дома, уговорившись, чтобы никто не нарушалъ его одиночества.

Съ восходомъ солнца загудѣлъ большой соборный колоколъ и другіе въ городѣ отвѣчали ему. На улицѣ, гдѣ уже собралась толпа, спѣшили въ Тріанѣ нѣсколько богато одѣтыхъ гражданъ, вызвавшихся быть padrinos (крестные отцы) узниковъ и сопровождать ихъ въ процессіи до мѣста казни. Въ числѣ ихъ Жуанъ узналъ своихъ кузеновъ, дона Бальтазара и дона Мануэля. Ихъ впустили въ замокъ черезъ особое крыльцо.

Вскорѣ открылись и большія ворота, и Жуанъ все время не спускалъ съ нихъ глазъ. Послышались тихіе звуки хора дѣтскихъ голосовъ; первыми изъ мрачнаго портала вышли ученики духовной коллегіи въ бѣлыхъ сутанахъ, пѣвшіе каноны святымъ. Ясно доносились до Жуана знакомыя съ дѣтства слова «Ora pro nobis» (молитесь о насъ), и слезы невольно выступили на его глазахъ.

Большой контрастъ съ ихъ бѣлыми одеждами представляли шедшіе вслѣдъ за ними. Жуанъ напрягалъ свои глаза; это были р_а_с_к_а_я_в_ш_і_я_с_я, одѣтыя въ черныя мантіи фигуры, съ мертвенно блѣдными, измозженными лицами, босыя и съ погашенными свѣчами въ рукахъ.

Шедшіе впереди обвинялись въ сравнительно легкихъ преступленіяхъ, какъ богохульство, колдовство и многоженство. За ними слѣдовали другіе, въ уродливыхъ Санъ-Бенито, — желтаго цвѣта съ красными крестами, — и каноническихъ бумажныхъ митрахъ на головахъ. Взоръ Жуана загорѣлся; онъ зналъ, что это были лютеране. Въ душѣ его промелькнула слабая надежда, что можетъ быть братъ его уступилъ передъ страхомъ близкой смерти, и онъ искалъ его лица среди нихъ. Тутъ былъ Люисъ д’Абрего, иллюминаторъ духовныхъ книгъ; дальше за нимъ, какъ болѣе виновный, шелъ Медель д’Эспиноза, торговецъ вышивками, который получалъ изданія Новаго Завѣта отъ Юліано. Было много другихъ и высшаго положенія въ обществѣ, изъ которыхъ онъ многихъ зналъ, — всего до восьмидесяти человѣкъ. Каждаго изъ нихъ сопровождали двое монаховъ и padrino. Но Карлоса не было между ними.

За ними слѣдовалъ большой к_р_е_с_т_ъ и_н_к_в_и_з_и_ц_і_и съ лицомъ, обращеннымъ къ раскаявшимся. Жуанъ чувствовалъ, какъ у него захватывало дыханіе, его губы дрожали; вся его душа, казалось, вылилась въ одномъ взглядѣ, прикованномъ къ рядамъ, слѣдовавшимъ за ними. Въ первый разъ онъ увидѣлъ отвратительную з_а_м_и_р_у (zamorra) — черную мантію, съ намалеванными на ней желтою краскою огненными языками, въ которые демоны ввергали нераскаявшихся грѣшниковъ. Бумажныя короны, или earozza, размалеванныя такимъ-же образомъ, также были на головѣ каждой жертвы. Но лицо шедшаго впереди человѣка было незнакомо ему. Это былъ бѣдный ремесленникъ, — Жуанъ де-Леонъ, — бѣжавшій въ Нидерланды, но потомъ схваченный. Пытка и тюрьма уже почти убили его; но онъ былъ силенъ духомъ и, хотя краска смерти покрывала его лицо, но онъ готовъ былъ пострадать за свою вѣру.

Лица, слѣдовавшія за нимъ, были близко знакомы Жуану, и на вѣки запечатлѣлись въ его памяти.

Четверо изъ жертвъ были въ бѣлыхъ туникахъ съ коричневыми рясами ордена св. Іеронима. Одинъ изъ нихъ, — дряхлый старикъ, опиравшійся на посохъ, — шелъ бодро съ свѣтлымъ взглядомъ. Это былъ извѣстный Гарчіасъ Аріасъ, прозываемый Б_ѣ_л_ы_м_ъ д_о_к_т_о_р_о_м_ъ, искупившій теперь свои прежнія колебанія. Ученые — Кристобалъ д’Ареллано и Фернандо де-Санъ-Жуанъ, деканъ духовной коллегіи, шли твердою поступью вслѣдъ за нимъ. Далѣе слѣдовалъ, хотя и не съ такимъ спокойнымъ лицомъ въ виду ожидавшей его страшной смерти на вострѣ, — совсѣмъ юноша, — Жуанъ Кризостомо.

Наконецъ показался человѣкъ, облеченный въ костюмъ доктора богословія, съ величавымъ гордымъ выраженіемъ на лицѣ. При выходѣ изъ воротъ Тріаны, онъ запѣлъ громкимъ голосомъ торжественный 108 псаломъ, — Б_о_ж_е х_в_а_л_ы м_о_е_й! Н_е п_р_е_м_о_л_ч_и. И_б_о о_т_в_е_р_з_л_и_с_ь н_а м_е_н_я у_с_т_а н_е_ч_е_с_т_и_в_ы_я… — Такъ замеръ навсегда голосъ Жуана Гонзалесъ, одного изъ благороднѣйшихъ жертвъ испанской инквизиціи.

Всѣ эти люди были облечены въ костюмы своихъ орденовъ, которые должны быть сорваны съ нихъ, при торжественномъ лишеніи сана на площади св. Франциска. Но за ними шелъ человѣкъ, уже одѣтый въ отвратительную з_а_м_а_р_р_у, съ размалеванными на ней демонами. Весь потрясенный, Жуанъ узналъ въ немъ своего друга и учителя, Кристобала Лозаду. Онъ шелъ твердо и спокойно, какъ герой, шествующій на свою послѣднюю битву.

Но даже и это лицо скоро вытѣснили изъ мыслей Жуана другія. Вслѣдъ за Лозадой въ этой ужасной процессіи шли шесть женщинъ, всѣ молодыя и красивыя, изъ первыхъ ceмействъ Испаніи; нѣкоторыя изъ нихъ были также истерзаны пыткой. Но лица ихъ были спокойны, даже радостны. Имена ихъ сохранились въ исторіи, рядомъ съ благороднѣйшими женщинами-мученицаии. Тутъ были: донна Изабелла де-Баэна, въ домѣ которой происходили религіозныя собранія; двѣ сестры Жуана Гонзалесъ, донна Марія де-Вирвесъ, донна Марія де-Корнель и наконецъ послѣдняя — донна Марія де-Богорвесъ, лицо которой сіяло небеснымъ свѣтомъ, какъ у первыхъ мучениковъ христіанства. Только у нея одной была наложена повязка на ротъ, чтобы воспрепятствовать ей говорить, такъ какъ еще на дворѣ Тріаны она старалась поддержать и утѣшить своихъ спутницъ.

Сердце Жуана разрывалось отъ безсильнаго негодованія.

— Бѣдная моя Испанія! — воскликнулъ онъ, — ты видишь эти дѣла и допускаешь ихъ. Ты упала теперь съ той высоты, на которой стояла между націями.

И это была правда. Еслибъ осталось вѣрно себѣ то рыцарское благородство чувствъ, какимъ гордились испанцы, то этого бы не случилось. Но мракъ воцарился повсюду; страна подпала подъ власть суевѣрія и изувѣрства. И съ тѣхъ поръ началось ея паденіе.

Весь поглощенный ужасными мыслями, Жуанъ чуть не пропустилъ послѣдняго человѣка, замыкавшаго рядъ жертвъ, какъ высшаго по своему сану. Съ опущенными долу глазами, съ грустью въ лицѣ шелъ медленными шагами донъ-Жуанъ Понче де-Леонъ. Огненные языки на его з_а_м_а_р_р_ѣ были обращены къ низу^[13]; этотъ символъ жалкой милости онъ купилъ дорогою цѣною, омрачившего свѣтъ его мученическаго вѣнца. Но все же въ концѣ концовъ онъ умеръ мужественною смертью,

Теперь прошли всѣ жертвы; но донъ Карлоса Альварецъ не было между ними. Жуанъ вздохнулъ съ облегченіемъ, хотя еще не спускалъ глазъ съ процессіи.

Мщеніе Рима распространялось и на мертвыхъ.

Вслѣдъ за приговоренными, несли изображенія умершихъ въ ереси, облеченныя въ ужасныя з_а_м_а_р_р_ы, и за ними ящики съ ихъ костями, которыя подвергались сожженію.

Нѣтъ… и здѣсь! И Жуанъ отшатнулся отъ окна и упалъ въ совершенномъ изнеможеніи на полъ.

Величественная процессія прослѣдовала далѣе, не замѣченная имъ, хотя тутъ собралась и смотрѣла на нее восхищенными глазами вся Севилья. Тутъ шли и городскіе синдики и судьи въ своихъ пышныхъ костюмахъ, и соборный причтъ. Потомъ несли большую хорутвь инквизиуіи, съ позолоченнымъ крестомъ на верху. Въ нѣкоторомъ разстояніи за нею шествовали инквизиторы въ своихъ пышныхъ оффиціальныхъ костюмахъ. Шествіе завершалось ихъ блестящимъ конвоемъ и конною свитою.

Хорошо, что Жуанъ не видѣлъ послѣдней части зрѣлища. Проклятія, съ какими онъ обрушился бы на палачей, мало принесли бы пользы, а только погубили бы его.

Его первымъ чувствомъ было облегченіе, почти радость. Ему не предстояло увидѣть, какъ его брата влекутъ на позорную смерть. Но его скоро смѣнила ужасная мисль:

— Я никогда болѣе не увижу его на землѣ. Онъ въ могилѣ, или умираетъ.

Къ этому глубокому чувству братской любви примѣшивалось теперь и другое, совершенно для него новое. Развѣ у него не было никакой связи со всѣми этими героями, мужчинами и женщинами, только что прошедшими передъ нимъ, съ непоколебимою твердостью и спокойствіемъ, на ужасную смерть? Давно ли онъ самъ пожималъ руку Лозады и благодарилъ донну Изабеллу де-Баэна за то просвѣтленіе, какое онъ получилъ подъ кровлей ея дома? Храброму солдату сдѣлалось стыдно, что въ самый ужасный часъ битвы онъ покинулъ своихъ товарищей и предоставилъ ихъ умирать безъ него.

Онъ не могъ умереть за вѣру какъ они. Напротивъ, для него было легко скрывать свои убѣжденія, подобно другимъ правовѣрнымъ католикамъ. Чего-же не хватало ему? Что дало силу его брату, этому мальчику, плакавшему отъ легкаго удара, встрѣтить безъ страха ужасную смерть?

IX.

Опять въ Нуэрѣ.

Послѣ описаннаго Ауто-да-фе, какой-то холодъ и равнодушіе во всему охватили пылкую натуру Жуана. Онъ былъ убѣжденъ, что братъ его умеръ. Кромѣ того, онъ охладѣлъ къ той вѣрѣ, которую однажды принялъ съ такою горячностью. Его увѣренность въ самомъ себѣ также была потрясена.

Такъ прошли два или три томительныхъ мѣсяца. Къ счастью его, произошли событія, которыя должны были пробудить его заснувшую энергію. Стало ясно, что если онъ не проснется отъ своей летаргіи, то изъ его рукъ будетъ выхвачено послѣднее оставшееся для него сокровище на землѣ, потому что донъ Мануэль п_р_и_к_а_з_а_л_ъ теперъ находившейся подъ его опекой Беатрисѣ отдать свою руку сеньору Люису Ротелло.

Въ своемъ отчаяніи, несчастная Беатриса нашла пріютъ у своей добродушной кузины донны Инесы.

Послѣдняя съ нѣжностью приняла ее въ своемъ домѣ, какъ могла, утѣшала ее и скоро нашла возможнымъ послать донъ Жуану записку такого содержанія:

"Донна Беатриса у меня. Помните, кузенъ, что собственный прыжокъ черезъ ровъ бываетъ иногда лучше молитвы другого человѣка^а.

На это донъ-Жуанъ отвѣчалъ пемедленно:

«Сеньора кузина, цѣлую ваши ножки. Пособите мнѣ и я сдѣлаю прыжокъ».

Донна Инеса не желала ничего лучшаго. Какъ испанская донна, она сочувствовала всякому любовному роману и, какъ добрая душа, она готова была пособить въ бѣдѣ. Благодаря ея усиліямъ и негласному содѣйствію ея мужа, было рѣшено, что донъ-Жуанъ увезетъ свою невѣсту въ одну маленькую капеллу въ окрестностяхъ Севильи, гдѣ ихъ обвѣнчаетъ заранѣе подговоренный монахъ. Отсюда они должны были отправиться въ Нуэру, причемъ донъ-Жуанъ будетъ играть роль ея слуги. Донна Инеса не ожидала, чтобы ея отецъ и братья приняли какія нибудь враждебныя мѣры послѣ совершенія церемоніи, потому что они ничего такъ не боялись, какъ публичнаго скандала.

Вся прежняя энергія Жуана пробудилась при видѣ опасности, съ какою было сопряжено обладаніе возлюбленной. Все ему удалось; планъ ихъ былъ хорошо разсчитанъ и быстро приведенъ въ исполненіе. И донъ-Жуану среди декабрьскихъ снѣговъ пришлось везти въ Нуэру свою молодую жену, хотя радость его омрачилась неповидавшею его мыслью о томъ, кого онъ уже не считалъ въ живыхъ.

Долоресъ съ любовью встрѣтила своего молодого хозяина и его жену; причемъ Жуанъ однако замѣтилъ, что ея черные съ просѣдью волосы теперь совсѣмъ побѣлѣли. Прежде Долоресъ не могла сказать, котораго изъ двухъ сыновей ея госпожи она любила болѣе. Но теперь она знала это. Ея сердце было похоронено въ могилѣ съ тѣмъ, кого она приняла малюткой изъ рукъ своей умирающей госпожи. Но дѣйствительно-ли умеръ онъ? Она задавала себѣ этотъ вопросъ по нѣсколько разъ въ день. Она не была такъ увѣрена въ его смерти, какъ донъЖуанъ, постоянно оплакивавшій своего брата.

Фра-Себастіанъ былъ также въ Нуэрѣ и оказался для нихъ добрымъ и полезнымъ помощникомъ. Уже одно его присутствіе въ домѣ отстраняло отъ нихъ всякія сомнѣнія, относительно правовѣрія донъ-Жуана. Нужно сказать, что на долю фра выпала теперь очень легкая обязанность; какъ и прежде, онъ выше всего на свѣтѣ ставилъ покой, и предоставлялъ каждому дѣлать, что ему заблагоразсудится.

Онъ былъ теперь въ гораздо лучшихъ отношеніяхъ съ Долоресъ. Это происходило отчасти потому, что онъ узналъ, что и болѣе тяжкое горе, чѣмъ olla изъ жесткой баранины и сыръ изъ козьяго молока, можно переносить съ терпѣніемъ и даже благодарностью. Но также и потому, что Долоресъ теперь болѣе старалась угодить его вкусамъ и доставить ему покой.

Несмотря на тяжелыя окружавшія ее впечатлѣнія, донна Беатриса все-таки была счастлива. Съ тѣмъ искусствомъ, которое вдохновляется любовью, она старалась смягчить горе, омрачившее жизнь донъ-Жуана. И не безъ успѣха. Въ началѣ онъ не могъ говорить о предметѣ своей печали. Въ теченіе нѣсколькихъ недѣль имя Карлоса не произносилось имъ. Это было особенно тягостно для Долоресъ. Наконецъ, однажды утромъ, послѣ этого мучительнаго молчанія, она рѣшилась обратиться въ своему господину, и въ голосѣ ея звучало при этомъ даже нѣкоторое неудоводьствіе. Она держала въ рукѣ миніатюрное изданіе Евангелія.

— Простите мою смѣлость, ваше сіятельство, но вы не хорошо дѣлаете, оставляя это на столѣ. Я неученая женщина; но все-таки я понимаю, отъ кого она. Если вы хотите сберечь ее въ цѣлости, я прошу васъ отдать эту книжку на сохраненіе мнѣ.

— Она мнѣ дороже всякаго имущества на землѣ, — сказалъ донъ-Жуанъ, — отдавая ей книгу.

— Должно быть, вы цѣните ее, сеньоръ, ниже своей жизни, оставляя ее такъ неосторожно.

— Я потерялъ право говорить это, — отвѣчалъ Жуанъ. — Но вотъ что Долоресъ… вѣдь это разобьетъ твое сердце, еслибъ я рѣшился продать это мѣсто, — оно уже сильно обременено долгами, — и покинуть страну?

Жуанъ ожидалъ, что она будетъ страшно поражена извѣстіемъ о томъ, что Альварецъ де-Меннія замышлялъ продать наслѣдіе своихъ отцовъ. Въ глазахъ свѣта это было даже безуміемъ, почти преступленіемъ. Каково же было услышать это преданной женщинѣ, готовой пожертвовать жизнью за своихъ господъ.

— Ничто уже не въ состояніи теперь разбить моего сердца, — сказала спокойно Долоресъ, безъ всякой перемѣны въ выраженіи лица.

— Ты поѣдешь съ нами?

Она не спросила даже, куда онъ думаетъ ѣхать. Для нея было все равно: всѣ ея мысли были въ прошломъ.

X.

Покинутый.

Смѣна временъ года мало сказывалась въ той мрачной кельѣ Тріаны, куда не проникали ни свѣтлые лучи лѣта, ни ароматы весны. Между тѣмъ какъ жизнь кипѣла кругомъ со всѣми ея надеждами, радостями и печалями, — ни одинъ отзвукъ ея не доходилъ до несчастныхъ, бывшихъ такъ близко и въ то же время такъ далеко отъ нея, «завованныхъ въ горѣ и желѣзѣ».

Желанная смерть-освободительница не приходила на помощь Карлосу. Уже нѣсколько разъ онъ былъ близокъ къ ней. Во время лѣтнихъ жаровъ лихорадки въ конецъ изсушили его уже совсѣмъ изнурившееся тѣло; но это только спасло ему жизнь, потому что наканунѣ Ауто-да-фе онъ не въ состояніи былъ подняться съ своего ложа. Онъ перенесъ съ сравнительнымъ спокойствіемъ извѣстіе о судьбѣ, постигшей его друзей, надѣясь скоро послѣдовать за ними.

Но проходилъ мѣсяцъ за мѣсяцемъ и жизнь все еще не угасала въ немъ, хотя возстановленіе здоровья было невозможно. Онъ страдалъ не болѣе другихъ. Его не заковывали въ цѣпи, не заключали въ одну изъ ужасныхъ подземныхъ темницъ.

Давно уже для него исчезъ послѣдній лучъ человѣческаго милосердія, озарявшій его тюремную жизнь. Марія Гонзалесъ была теперь сама въ числѣ узниковъ и несла заслуженное наказаніе за свои добрыя дѣла. Херрера, помощникъ тюремщика, хотя отъ природы и не злой человѣкъ, былъ крайне робокъ; да въ тому же онъ мало касался той части тюрьмы, гдѣ былъ заключенъ Карлосъ, такъ что послѣдній оставался по прежнему въ полной власти Беневидео.

Однако какая-то внутренняя сила поддерживала его. Иногда онъ даже презиралъ гнѣвъ своего тюремщика, и мрачные своды темницы оглашались звуками его голоса. Онъ пѣлъ торжествующій псаломъ: — «Господь свѣтъ и защитникъ мой; кого я убоюся?» Но ему приходилось переживать мрачные часы, когда онъ чувствовалъ полный упадокъ силъ и его охватывало горе и отчаяніе. Въ то самое весеннее утро, когда донъ-Жуанъ и донна Беатриса отправились въ Нуэру, Карлосъ переживалъ, въ своей темницѣ, одну изъ такихъ ужасныхъ минутъ. Онъ лежалъ на своемъ тюфякѣ, закрывъ лицо руками, чрезъ пальцы которыхъ пробивались слезы.

Вечеромъ, за день передъ тѣмъ, его посѣтили два іезуита, съ обычными увѣщаніями. Раздраженные его смѣлыми отвѣтами, они, наконецъ, прибѣгли въ угрозамъ, и одинъ изъ нихъ вспомнилъ судьбу, постигшую лютеранъ на двухъ большихъ Ауто въ Вальядолидѣ.

— У большей части еретиковъ, — сказалъ іезуитъ, — хотя они и упорствовали, подобно тебѣ, въ темницѣ, открылись глаза въ послѣднюю минуту на кострѣ и они принесли покаяніе. Во время послѣдняго а_к_т_а в_ѣ_р_ы^[14], въ присутствіи самого Короля Филиппа, донъ-Карлосъ де-Сезо…

— Де-Сезо! Де-Сезо! Неужели и его они убили? — простоналъ Карлосъ; но потомъ онъ прибавилъ, поборовъ свои чувства. — Тѣмъ скорѣе я увижусь съ нимъ.

— Ты зналъ его? — спросилъ іезуитъ.

— Я любилъ и почиталъ его. Это признаніе не можетъ повредить ему теперь, — отвѣчалъ Карлосъ, привыкшій съ горькой мысли, что упоминаніе имъ именъ кого-либо изъ его друзей можетъ повредить имъ.

— Но если вы будете такъ добры ко мнѣ, — прибавилъ онъ, — я прошу васъ разсказать мнѣ все, что вы знаете о послѣднихъ его минутахъ. Какія послѣднія слова онъ произнесъ?

— Онъ не могъ говорить, — отвѣчалъ младшій изъ его посѣтителей. — Передъ выходомъ изъ тюрьмы онъ произнесъ столько богохульствъ противъ святой церкви и Мадонны, что уста это были замкнуты во все время церемоніи, чтобы «онъ не могъ совратить кого-либо изъ малыхъ сихъ»^[15].

Эта послѣдняя жестокость, лишавшая человѣка въ его предсмертныя минуты возможности сказать нѣсколько словъ, въ защиту той истины, за которую онъ умиралъ, — поразила въ самое сердце Карлоса.

— Богъ воздастъ вамъ за вашу жестокость, — воскликнулъ онъ въ негодованіи. — Чаша вины вашей переполнилась. Скоро настанетъ день и зрѣлище ужаснѣе Ауто. Тогда вы, мучители Божьихъ святыхъ, будеге взывать понапрасну, чтобы горы упали на васъ и скрыли васъ отъ гнѣва Агнца Господня.

Негодованіе его утихло, когда онъ остался одинъ. Это было хорошо для него, потому что всякое возбужденіе, при его ужасной обстановкѣ, только усугубило-бы его страданія.

XI.

Покаявшійся.

На слѣдующую ночь Карлосъ спалъ спокойно въ своей кельѣ, когда его пробудилъ стукъ открывшейся двери. Онъ вскочилъ съ трепетомъ и ему представились всѣ ужасы новой пытки. Вошелъ Беневидео въ сопровожденіи Херерры и приказалъ ему немедленно одѣться и слѣдовать за нимъ. Зная, что здѣсь безполезно обращаться съ какими нибудь вопросами, онъ безмолвно, хотя и съ большимъ трудомъ, послѣдовалъ за тюремщикомъ. Но онъ нѣсколько успокоился, когда Херерра шепнулъ ему:

— Мы ведемъ васъ въ доминиканскую тюрьму, сеньоръ; здѣсь вамъ будетъ лучше.

Карлосъ поблагодарилъ его взглядомъ и пожатіемъ руки. Но въ слѣдующій моментъ онъ позабылъ все; надъ нимъ было небо, усѣянное тысячами звѣздъ, и онъ стоялъ на свободѣ. Онъ поднялъ съ этому небу восторженный взглядъ и мысленно благодарилъ Бога. Но свѣжій воздухъ повидимому опьянялъ его. Онъ почувствовалъ себя дурно и оперся на Херреру.

— Успокойтесь, сеньоръ; теперь уже близко, — сказалъ ему помощникъ тюремщика.

При своей слабости, Карлосъ готовъ былъ пожелать, чтобы разстояніе было во сто разъ больше, хотя въ тому времени, какъ его передали на руки двухъ послушниковъ, которые заперли его въ одной изъ келій Доминиканскаго монастыря, силы совершенно измѣнили ему и онъ почти ничего не могъ сознавать.

На слѣдующій день его посѣтилъ самъ настоятель.

— Сынъ мой, не предавайся отчаянію, — сказалъ настоятель. — Я пришелъ въ тебѣ сегодня съ вѣстью о надеждѣ. Я ходатайствовалъ о тебѣ предъ высшимъ совѣтомъ инквизиціоянаго суда, и мнѣ удалось испросить для тебя большую и небывалую милость.

Карлосъ взглянулъ на него, и щеки его покрылись румянцемъ. Ему подумалось, что можетъ быть эта большая милостъ заключалась въ томъ, что ему передъ смертью будетъ дозволено видѣть кого нибудь изъ близкихъ; но дальнѣйшія слова настоятеля раэрушили эту надежду. Увы! это только было избавленіе отъ ужасной смерти, купленное тою цѣною, на которую онъ не могъ согласиться. Но въ дѣйствительности это была большая милость. Ему уже было извѣстно, что человѣкъ, разъ признавшій себя еретикомъ, какъ бы искренно онъ ни раскаявался въ послѣдствіи, все равно обрекался на смерть. Ему только давалось отпущеніе и костеръ замѣняла гаррота.

Настоатель далѣе объяснилъ Карлосу, что вслѣдствіе его молодости и предположенія, что онъ былъ вовлеченъ въ заблужденіе другими, ему и оказана особая милость.

— Кромѣ того, — добавилъ онъ, — чтобы спасти твою душу и тѣло, о чемъ я забочусь болѣе тебя самого, я испросилъ разрѣшеніе перевести тебя въ болѣе удобное и здоровое мѣсто заключенія, гдѣ ты будешъ пользоваться еще и тѣмъ преимуществомъ, что у тебя будетъ товарищъ, сообщество котораго должно оказать на тебя благотворное вліяніе.

Карлосъ былъ не особенно доволенъ послѣднимъ обстоятельствомъ. Но ему оставалось только благодарить настоятеля.

— Могу я узнать имя моего товарища, — добавилъ онъ.

— Вѣроятно, ты скоро самъ узнаешь это, если того будетъ заслуживать твое поведеніе, — отвѣтъ, показавшійся весьма загадочнымъ Карлосу. — Между нами, его зовутъ донъ-Жуаномъ, — продолжалъ настоятель. — Это человѣкъ благороднаго происхожденія, впавшій много лѣтъ тому назадъ въ то же самое заблужденіе, въ которомъ ты такъ упорствуешь. Богъ въ своемъ милосердіи сдѣлалъ меня орудіемъ его спасенія и онъ возвратился въ лоно церкви. Теперь онъ искренно раскаявшійся грѣшникъ, принесшій покаяніе въ своихъ прежнихъ заблужденіяхъ. И я надѣюсь, что его мудрые, благочестивые совѣты могутъ повліять на тебя.

Карлосу не особенно нравилось то, что его ожидало. Онъ представлялъ себѣ этого раскаявшагося болтливымъ ренегатомъ, который, чтобы снискать расположеніе монаховъ, клевещетъ на своихъ прежнихъ товарищей. Къ тому же онъ считалъ безчестнымъ съ своей стороны принять то смягченіе своей участи, какое предлагалось ему въ предположеніи, что онъ отречется отъ своихъ словъ.

— Я долженъ сказать вамъ, сеньоръ, что я съ помощію Божіей никогда не измѣню своимъ убѣжденіямъ, — заявилъ узникъ. — Чтобъ не вводить васъ въ такое заблужденіе, я готовъ теперь же перейти въ самую ужасную изъ темницъ Тріани. Вѣра моя основана на словѣ Божіемъ, которое не въ состояніи сокрушитъ никакая сила.

— Раскаявшійся, о которомъ я упоминаю, говорилъ то же самое, пока Богъ и Пресвятая Дѣва не открыли ему глаза. Тоже самое будетъ и съ тобою, если Богъ не оставитъ тебя своею благодатію, потому что все зависитъ отъ воли Его.

— Это святая истина, сеньоръ, — отвѣчалъ Карлосъ.

— И скажу больше, — продолжалъ настоятель. — Если тебя осѣнитъ благодать раскаянія, то я уполномоченъ обнадежить тебя, что въ виду твоей юности даже можетъ быть пощажена твоя жизнь.

— Позвольте мнѣ опять благодарить васъ, сеньоръ, за вашу доброту во мнѣ. Хотя люди подвергли нареванію мое имя и лишили меня права пользоваться Божьимъ свѣтомъ и воздухомъ, но я съ благодарностью принимаю всякое проявленіе жалости съ ихъ стороны. Они не вѣдаютъ, что творятъ.

Настоятель удалился и вскорѣ вошелъ монахъ, который провелъ Карлоса въ другую келью, находившуюся въ верхнемъ этажѣ зданія. Комната эта показалась ему громадной въ сравненіи съ тѣмъ ящикомъ въ десять квадратныхъ футъ, гдѣ онъ былъ до сихъ поръ. Въ ней находилась кое-какая мебель и она была довольно чиста; въ ней было и окно, конечно, защищенное рѣшеткою, выходившее на внутренній дворъ. Около окна на столѣ стояло распятіе изъ слоновой кости и образъ Мадонны съ младенцемъ.

Карлосъ посмотрѣлъ на раскаявшагося узника, съ которымъ теперь, въ видѣ большой милости, ему приходилось раздѣлять заключеніе. Это былъ величественнаго вида старецъ съ бѣлыми волосами и длинной бородой, съ сохранившимися красивыми тонкими чертами лица, на немъ была надѣта темнаго цвѣта мантія, похожая на монашескую рясу, съ двумя большими андреевскими крестами, одинъ на груди, другой на спинѣ.

Когда Карлосъ вошелъ, старикъ поднялся, обнаруживъ при этомъ высокую, худую фигуру, слегка согнутую, и привѣтствовалъ его вѣжливымъ, изысканнымъ поклономъ, не промолвивъ слова.

Вскорѣ послѣ того чрезъ отверстіе его внутренней двери была подана пища, и полузаморенный голодомъ узникъ сѣлъ вмѣстѣ съ своимъ товарищемъ за ѣду, казавшуюся ему роскошной. Во время ѣды, Карлосъ нѣсколько разъ пробовалъ заговорить съ своимъ сотоварищемъ. Но раскаявшійся съ самыми изысканными манерами старался служить ему, а на всѣ его вопросы отвѣчалъ только краткими: «да, сеньоръ», «нѣтъ сеньоръ». Онъ повидимому не хотѣлъ, или не могъ вступить съ нимъ въ разговоръ.

По мѣрѣ того какъ проходилъ день, это молчаніе становидось мучительнымъ для Карлоса; и онъ удивлялся отсутствію всякаго естественнаго любопытства со стороны своего товарища. Наконецъ въ умѣ его мелькнула возможная разгадка тайны. Онъ считалъ кающагося орудіемъ монаховъ для его обращенія, очень могло быть, что и тотъ съ своей стороны видѣлъ въ немъ шпіона, приставленнаго слѣдить за нимъ.

Но въ то-же время что-то необъяснимое привлекало къ нему вниманіе Карлоса. Лицо его отличалось почти мертвеннымъ спокойствіемъ, точно оно было изваяно изъ мрамора; но черты его дышали благородствомъ. Это было лицо словно заснувшаго человѣка, и въ немъ что-то пробуждало смутныя, неясныя воспоминанія въ Карлосѣ, которыя онъ не могъ уловитъ и которыя въ тоже время постоянно наполняли всѣ его мысли.

Онъ сознавалъ, что никогда прежде не видѣлъ этого человѣка. Но откуда же происходило это, можетъ быть, случайное сходство съ знакомымъ ему лицомъ? Безъ сомнѣнія, оно смутно напоминало ему что-то дорогое прошлое и производило на него какое-то успокаивающее впечатлѣніе.

Во время церковной службы, возвѣщаемой ударомъ колокола, старикъ каждый разъ опускался на колѣни передъ распятіемъ и едва слышнымъ голосомъ, съ молитвеннивомъ и четками въ рукахъ, шепталъ латинскія молитвы. Онъ легъ спать рано, оставивъ своего товарища съ лампою и часословомъ. Уже давно Карлосъ не держалъ въ рукахъ печатной страницы и не видѣлъ спокойнаго свѣта лампы. Все это показалось ему теперь высшимъ наслажденіемъ.

Наконецъ онъ также легъ и уже сталъ засыпать, какъ его пробудилъ полночный колоколъ. Онъ видѣлъ, какъ его товарищъ поднялся съ своего ложа, накинулъ свою мантію и опять сталъ молиться. Онъ не могъ сказать, долго ли это продолжалосъ, потому что эта величественная, стоявшая на колѣняхъ, фигура скоро перемѣшалась съ его сновидѣніями.

XII.

Еще о покаявшемся.

На слѣдующій день, послѣ ранней молитвы, старикъ снялъ свою мантію, взялъ въ руки метелку изъ длинныхъ камышевыхъ прутьевъ и съ серьезнымъ спокойствіемъ принялся мести комнату. Видъ этой величественной фигуры, занятой такимъ мелкимъ дѣломъ, не могъ не произвести впечатлѣнія на Карлоса.

Онъ самъ уже привыкъ къ исполненію такихъ обязанностей, потому что каждый изъ узниковъ Santa Casa, какого бы ни было званія, прислуживалъ самъ себѣ. Но въ то же время для него было невыносимо видѣть своего товарища по заключенію — этого величаваго, благородной наружности старца, занятого такимъ унизительнымъ дѣломъ. Онъ всталъ съ мѣста и просилъ его уступить ему исполненіе этой работы, какъ младшему. Въ началѣ узникъ не соглашался на его просьбу, утверждая, что это входило въ наложенную имъ на себя эпитимію. Наконецъ, онъ уступилъ просьбамъ Карлоса, можетъ быть, и потому, что уже отвыкъ здѣсь отъ всякаго сопротивленія и проявленія своей воли. Послѣ того, онъ съ интересомъ, обнаруженнымъ въ первый разъ, сталъ слѣдить за медленными и неловкими движеніями своего молодого товарища.

— Вы хромаете, сеньоръ, — сказалъ онъ послѣ того, какъ Карлосъ сѣлъ, окончивъ свою работу.

— Это отъ блока^[16], — отвѣчалъ тихимъ голосомъ Карлосъ, и лицо его озарилось улыбкой, при воспоминаніи, что и ему пришлось пострадать за свою вѣру.

— За чѣмъ они привели васъ сюда? — сказалъ наконецъ старикъ съ нѣкоторымъ раздраженіемъ въ голосѣ. — Вѣдь я провелъ спокойно въ одиночествѣ всѣ эти годы.

— Мнѣ жаль безпокоить васъ, сеньоръ, — отвѣчалъ Карлосъ. — Но я здѣсь не по своей волѣ, и не могу уйти отсюда. Я узникъ здѣсь, подобно вамъ, но разница въ томъ, что я приговоренъ къ смерти.

Прошло нѣсколько минутъ въ молчаніи. Потомъ старикъ всталъ съ своего мѣста и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ по направленію къ Карлосу, съ серьезнымъ видомъ протянулъ ему руку.

— Я боюсь, что я говорилъ жестко, — сказалъ онъ. — Прошло уже столько лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ я не говорю съ подобными себѣ, что я почти разучился обращаться къ нимъ. Будьте добры, сеньоръ и братъ мой, не откажите мнѣ въ своемъ прощеніи.

Карлосъ увѣрялъ его, что онъ нисколько не обиженъ и, взявъ протянутую руку, съ почтеніемъ поднесъ ее къ своимъ губамъ. Съ этого момента онъ полюбилъ своего товарища по заключенію.

Послѣ нѣкотораго промежутка молчанія, старикъ самъ возобновилъ разговоръ.

— Вы, кажется, сказали, что находитесь подъ смертнымъ приговоромъ, — спросилъ онъ.

— Да, хотя формальный приговоръ еще не состоялся, — отвѣчалъ Карлосъ. — Говоря языкомъ инквизиціи, я — не раскаявшійся еретикъ.

— И такой молодой!

— Быть еретикомъ?

— Нѣтъ, чтобы умереть.

— Развѣ я еще кажусь молодымъ? Послѣдніе два года показались мнѣ цѣлой жизнью.

— Развѣ вы уже два года въ заключеніи? Бѣдный юноша! Впрочемъ, я пробылъ здѣсь девять, пятнадцать, двадцать лѣтъ… я не могу сказать, сколько. Я потерялъ счетъ времени.

Карлосъ глубоко вздохнулъ. И ему предстояла такая же жизнь, если по слабости онъ отречется отъ своей вѣры.

— Какъ вы думаете, сеньоръ, развѣ эти долгіе годы страданія не хуже быстрой смерти?

— По моему, это не существенно, — отвѣчалъ не совсѣмъ ясно покаявшійся.

Его умъ былъ не въ силахъ теперь бороться съ разрѣшеніенъ этого вопроса, и потому онъ инстинктивно сторонился отъ него.

— Мнѣ приказано, — сказалъ онъ наконецъ, — чтобы я своими совѣтами вліялъ на васъ въ видахъ спасенія вашей души, путемъ возвращенія въ лоно апостольской и католической церкви, внѣ которой нѣтъ ни мира, ни спасенія.

Карлосъ видѣлъ, что онъ повторялъ только чужія, внушенныя ему, слова. И ему казалось не великодушнымъ вступать съ нимъ въ пренія при такихъ условіяхъ. Ему было совѣстно воспользоваться своими свѣжими умственными силами для борьбы съ этимъ дряхлымъ, подавленнымъ страданіями старикомъ, подобно тому, какъ Жуанъ погнушался бы вступить въ бой съ слабымъ противникомъ.

Подумавъ немного, онъ отвѣчалъ:

— Могу я просить васъ, сеньоръ и отецъ мой, позволить мнѣ откровенно изложить передъ вами, во что я вѣрую?

Подобная просьба не могла остаться безъ удовлетворенія. Неделикатность между двумя благородными кастильцами въ глазахъ раскаявшагося показалась бы хуже ереси.

— Прошу васъ почтить меня изложеніемъ вашихъ мнѣній, сеньоръ, — отвѣчалъ онъ съ поклономъ, — и я выслушаю ихъ съ величайшимъ вниманіемъ.

Въ самыхъ простыхъ словахъ, доступныхъ пониманію ребенка, съ сердцемъ, полнымъ вѣры и любви, Карлосъ говорилъ о земной жизни Христа и Его страданіяхъ для спасенія всѣхъ вѣрующихъ въ Него.

Выраженіе потускнѣвшихъ глазъ старика нѣсколько оживилось и Карлосъ замѣтилъ, что онъ слушалъ его съ возростающимъ интересомъ. Но потомъ произошла перемѣна. Оживленіе исчезло изъ его глазъ, хотя онъ ни на одинъ моментъ не спускалъ ихъ съ лица говорившаго. Сосредоточенное вниманіе замѣнилось такимъ выраженіемъ, которое можетъ быть только у человѣка, слушающаго какую нибудь чудную музыку, вызывающую въ немъ смутныя, дорогія воспомнеанія. Въ дѣйствительности, голосъ Карлоса звучалъ именно такою музыкой въ ушахъ его товарища по заключенію и послѣдній, казалось, готовъ былъ навсегда остаться тамъ, слушая и смотря на него.

Карлосъ подумалъ, что если этотъ раскаявшійся удовлетворялъ ихъ «преподобія», то требованія ихъ были не особенно строги. И онъ удивлялся, какъ проницательный человѣкъ, подобный настоятелю Доминиканскаго монастыря, могъ довѣрить его обращеніе въ такія руки. Восхваляемое благочестіе раскаявшагося казалось ему только умственною подавленностью, — покорностью души, въ которой была убита всякая сила.

— Только живое можетъ сопротивляться, — подумалъ онъ; — съ мертвымъ-же они могутъ сдѣлать, что угодно.

Но, несмотря на такую подавленность сердца и ума_г Карлосъ чувствовалъ, что его товарищъ по заключенію съ каждымъ часомъ дѣлается ему дороже.

Когда, изъ боязни утомить его, онъ прекратилъ свое изложеніе, оба они погрузились въ молчаніе, и прерванный разговоръ не возобновлялся въ теченіе этого дня, хотя они относились другъ къ другу съ прежнимъ дружескимъ вниманіемъ. Первое, на чемъ остановился взглядъ Карлоса, когда онъ проснулся на слѣдующее утро, была склонившаяся передъ Мадонной фигура старика, съ выраженіемъ болѣе сильнаго внутренняго чувства на лицѣ, чѣмъ онъ замѣчалъ до сихъ поръ.

Но Карлосъ ошибался, думая, что одно религіозное чувство оживляло лицо старика. Въ душѣ послѣдняго пробудилось иное, давно заснувшее въ немъ, земное чувство. Въ умѣ его промельвнуло слабое воспоминаніе о молодой женѣ съ малюткой, отъ которой его оторвали уже столько лѣтъ тому назадъ. Нѣсколько позже, когда два узника сидѣли за своей утренней трапезой, состоявшей изъ хлѣба и вина, покаявшійся началъ говорить первый.

— Въ началѣ, вы очень смутили меня, сеньоръ, — сказалъ онъ.

— Я долженъ сознаться въ томъ же чувствѣ по отношенію къ вамъ, — отвѣчалъ Карлосъ. — Весьма понятно, что товарищи по несчастію, подобные намъ, могутъ быть другъ для друга настолько-же источникомъ горя, сколько и радости.

— Вы правы, — отвѣчалъ старикъ. — Мнѣ уже разъ пришлось пострадать отъ предательства одного товарища по заключенію, и потому неудивительно, что во мнѣ развилась нѣкоторая подозрительность.

— Какъ это случилось, сеньоръ?

— Это было давно, вскорѣ послѣ моего ареста. Въ продолженіе многихъ тяжелыхъ, мрачныхъ мѣсяцевъ одиночества, — я не могу сказать, сколько ихъ прошло, — я оставался… я хочу сказать… пребывалъ въ состояніи не раскаянія.

— Развѣ? — спросилъ съ живымъ интересомъ Карлосъ. — Впрочемъ, я такъ и думалъ.

— Прошу васъ, сеньоръ, не вините меня, — сказалъ съ безпокойствомъ старикъ. — Теперь я примирился. Я возвратился въ лоно истинной церкви. Я исповѣдывался и получилъ отпущеніе и мнѣ даже обѣщано напутствіе св. Даровъ, если моя жизнь будетъ въ опасности. Я отрѣшился отъ всей той ереси, которую я узналъ отъ де-Валеро.

— Отъ де-Валеро! Узнали отъ него! — воскликнулъ Карлосъ иблѣдныя щеки его покрылись румянцемъ. — Скажите мнѣ, сеньоръ, если я могу позволить себѣ такой вопросъ, сколько времени вы здѣсь.

— Этого я не могу припомнить. Первый годъ я вижу ясно; но потомъ все точно во снѣ. Въ этотъ первый годъ со мною былъ предатель, о которомъ я говорилъ. Я уже просилъ о возвращеніи въ церковь. Мнѣ было обѣщано, я долженъ былъ принести покаяніе; мнѣ обѣщали прощеніе… свободу. Послѣ того мнѣ случилось говорить съ этимъ человѣкомъ, отъ чистаго сердца, какъ теперь съ вами, я считалъ его благороднымъ человѣкомъ, можетъ быть, «ихъ преподобія» поступили нѣсколько строго со мною. Да проститъ мнѣ Богъ эти слова! И этотъ человѣкъ, мой товарищъ по заключенію, самъ знавшій, что такое тюремная жизнь… пошелъ и донесъ на меня за эти праздныя слова сеньорамъ инквизиторамъ… да проститъ его Богъ! тогда двери темницы закрылись предо мной навсегда… навсегда! увы!…

Карлосъ едва улавливалъ его послѣднія слова. Онъ не спускалъ своихъ глазъ съ его лица.

— Не оставили ли вы за собою въ томъ мірѣ дорогихъ, близкихъ вамъ, разлука съ которыми разрывала ваше сердце? — спросилъ онъ дрожащимъ голосомъ.

— Да, оставилъ. И съ тѣхъ поръ какъ вы здѣсь, я постоянно вижу предъ собою ихъ лица. Я не знаю почему. Моя жена, мое дитя! — старикъ закрылъ свое лицо рукою, и давно незнакомыя слезы показались на его глазахъ.

— Сеньоръ, — сказалъ Карлосъ, стараясь сдержать свое волненіе, — я прошу васъ о большой милости. Назовите мнѣ имя, которое вы носили, когда были между людьми. Я знаю, что оно благородное.

— Да, мнѣ обѣщали спасти его отъ безчестія. Но въ мое покаяніе входило, чтобы я никогда не произносилъ его, даже забылъ его, если возможно.

— Но только этотъ одинъ разъ, это не праздное любопытство… сжальтесь надо мною, назовите его, — умолялъ его въ страстномъ волненіи Карлосъ.

— Ваше лицо и голосъ дѣйствуютъ на меня непонятно; кажется, я ни въ чемъ не могу отказать вамъ. Я… то есть я былъ… донъ-Жуанъ Альварецъ де-Сантильяносъ-и-Меннія.

При этихъ словахъ Карлосъ упалъ безъ чувствъ у его ногъ.

XIII.

Тихіе дни.

Старикъ осторожно положилъ Карлоса на соломенный тюфякъ (у него еще сохранилась нѣкоторая доля физической силы, да и не трудно было поднять это изсохшее тѣло); затѣмъ онъ сталъ стучать въ дверь и звать на помощь. Но никто не слышалъ его, или по крайней мѣрѣ не отзывался на его кличъ; да оно и было понятно, если вспомнить, что въ теченіе двадцати лѣтъ онъ ни разу не призывалъ своихъ тюремщиковъ. Послѣ того, въ совершенномъ недоумѣніи что дѣлать, онъ склонился въ отчаяніи надъ своимъ юнымъ товарищемъ, безпомощно ломая себѣ руки.

Наконецъ Карлосъ пошевелился и проговорилъ: — Гдѣ я? что это? — но по мѣрѣ того, какъ въ нему возвращалось сознаніе, онъ вспомнилъ, что ему не отъ кого ждать помощи. Онъ сдѣлалъ усиліе, чтобы понять свое положеніе. Какое-то одуряющее чувство радости наконецъ охватило его. Былъ онъ свободенъ? Позволили ему видѣться съ Жуаномъ?

Наконецъ, постепенно и медленно все стало ясно. Онъ приподнялся, схватилъ руку старика и воскликнулъ:

— Отецъ мой!

— Лучше-ли вамъ, сеньоръ? — спросилъ тотъ съ безпокойствомъ. — Прошу васъ выпить немного этого вина.

— Отецъ, отецъ мой! Я твой сынъ. Я Карлосъ Альварецъ. Ты не понимаешь меня?

— Я не понимаю васъ, сеньоръ, — произнесъ старикъ, отодвигаясь отъ него съ выраженіемъ недоумѣнія. — Съ кѣмъ я имѣю честь говорить?

— Отецъ мой, я твой сынъ… твой сынъ Карлосъ!

— Я никогда не видѣлъ васъ… до вчерашняго дня.

— Но это правда; и…

— Остановитесь, — перервалъ его старикъ; — вы говорите безумныя слова. У меня былъ только одинъ мальчикъ… Жуанъ… Жуанъ Родриго. Старшій въ домѣ Альварецъ де-Меннія всегда носилъ имя Жуана.

— Онъ живъ. Онъ капитанъ донъ-Жуанъ теперь, храбрѣйшій и благороднѣйшій изъ людей. Какъ бы вы любили его, еслибъ только вы могли увидѣть его! Но нѣтъ; слава Богу, это невозможно.

— Мой мальчикъ — капитанъ въ арміи его величества! — сказалъ донъ-Жуанъ, думавшій, что великій императоръ еще царствуетъ.

— А я, — продолжалъ Карлосъ прерывающимся голосомъ. — Я родился тогда, когда васъ считали умершимъ… я появился на свѣтъ, когда Богъ взялъ въ себѣ мою мать изъ этого міра грѣха и печали… и теперь Провидѣніе, своими невѣдомыми путями, привело меня сюда, чтобы утѣшить васъ, послѣ столькихъ лѣтъ страданій.

— Твоя мать! Ты сказалъ, твоя мать? Моя жена, Constanza mia. Дай-же мнѣ взглянуть на твое лицо.

Карлосъ теперъ всталъ на колѣни; старикъ положилъ руку на его плечо и смотрѣлъ на него долгимъ, пристальнымъ взглядомъ. Наконецъ, Карлосъ приподнялъ эту руку и положилъ ее себѣ на голову.

— Отецъ, — сказалъ онъ, — ты будешь любить своего сына? Ты благословишь его? Онъ жилъ до сихъ поръ среди тѣхъ, которые его ненавидѣли и не слыхалъ ни однего ласковаго слова; сердце его рвется къ любви и нѣжности.

Донъ-Жуанъ не отвѣчалъ нѣсколько времени и только гладилъ рукою его мягкіе волосы.

— Совсѣмъ какъ у нея, — проговорилъ онъ, точновоснѣ. — И глаза ея… голубые. Да, да; я благословлю тебя… Но кто я? Да благословитъ тебя Богъ, сынъ мой.

Во время долгаго, слѣдовавшаго послѣ того, молчанія, раздались удары монастырскаго колокола. Какъ ни былъ взволнованъ Карлосъ, но онъ вспомнилъ, что рѣзкое отклоненіе отъ принятаго старикомъ обѣта покаянія можетъ имѣть вредныя для него послѣдствія. Поэтому онъ рѣшился напомнить ему объ этомъ.

— Отецъ, — и какъ сладко въ его устахъ звучало это слово, — ты всегда въ это время читаешь покаянные псалмы. Когда ты кончишь, мы возобновимъ нашъ разговоръ. У меня есть столько разсказать тебѣ.

Старикъ послушался его съ тѣмъ тихимъ, безпрекословнымъ подчиненіемъ, къ которому онъ привыкъ. Новая пробудившаяся въ немъ жизнь еще не въ состояніи была покорить укоренившейся привычки. И это было хорошо для него. А то вѣдь внезапный порывъ новыхъ, пробудившихся въ немъ мыслей могъ отозваться вредно на его умѣ и на его тѣлѣ. Но знакомыя латинскія слова, повторяемыя почти безсознательно и машинально, подѣйствовали успокоительно, какъ сонъ, на его возбужденный мозгъ.

Между тѣмъ Карлосъ благодарилъ Бога, что здѣсь, въ этой мрачной темницѣ, наконецъ, осуществилось завѣтное желаніе его дѣтскихъ лѣтъ. Теперь это ужасное мѣсто озарилось для него свѣтомъ радости. Его жизнь была полна; цѣль ея достигнута. Онъ былъ доволенъ.

— Рюи, Рюи, я нашелъ нашего отца! — было кликомъ его сердца. Но онъ сдержалъ его, а также и слезы, просившіяся на его глаза, чтобы не потревожить своего отца.

Но ему предстояла еще болѣе трудная задача. Онъ раздумывалъ, какъ ему разсказать все прошлое разбитому, престарѣлому человѣку, безъ потрясенія его ослабѣвшаго мозга.

Онъ рѣшилъ первымъ дѣломъ передать ему о Нуэрѣ. Онъ сдѣлалъ это постепенно, чтобы не подавить его сразу новыми впечатлѣніями. Онъ говорилъ о Долоресъ и Діего; описывалъ замокъ, возсоздавая передъ нимъ давно знакомыя картины. Съ особенными подробностями онъ описалъ его комнату, потому что она мало измѣнилась съ тѣхъ поръ и была любимымъ мѣстомъ отца.

— На ея окнѣ, — сказалъ онъ при этомъ, — были написаны слова алмазомъ, вѣроятно, твоею рукою, отецъ мой. Мы съ братомъ въ дѣтствѣ часто перечитывали ихъ и по поводу ихъ создавали въ своемъ воображеніи не мало плановъ. Ты не можешь припомнить ихъ?

Старикъ покачалъ отрицательно головою. Тутъ Карлосъ сталъ повторять:

«El Dorado Jo hé trovado».

— Да, я вспоминаю теперь, — сказалъ быстро старикъ.

— И золотая страна, открытая тобою, не была ли это истина, возвѣщенная Писаніемъ? — торопливо спросилъ Карлосъ.

Старикъ задумался; мысли его видимо спутались; и онъ сказалъ съ грустью:

— Не знаю. Не могу припомнить, что побудило меня написать эти строки или даже — когда онѣ были написаны.

Затѣмъ Карлосъ рѣшился разсказать все, что онъ узналъ отъ Долоресъ о своей матери. Извѣстіе о смерти его жены было сообщено узнику; но оно было единственнымъ, дошедшимъ до него о судьбѣ его семьи за всѣ эти годы. Въ началѣ онъ выслушивалъ его довольно спокойно, но потомъ волненіе его при имени жены стало усиливаться, и Карлосъ, старавшійся пробудить замолкнувшія струны его сердца, сталъ опасаться за него.

— У тебя совсѣмъ ея лицо; точно она вновь явилась передо мною! — сказалъ старикъ.

Карлосъ старался пробудить въ немъ воспоминанія о его первенцѣ. Но онъ любилъ его и помнилъ только какъ малютку. Жуанъ юноша и потомъ взрослый человѣкъ — казался ему чѣмъ-то чуждымъ. Подъ конецъ Карлосу удалось установить связь между узникомъ-отцомъ и храбрымъ, благороднымъ сыномъ, напоминавшимъ его самого въ молодые годы. Карлосъ не уставалъ разсказывать о храбрости Жуана, его великодушіи и праздивости, часто заканчивая все это словами:

— Онъ былъ бы твоимъ любимцемъ, еслибы ты его зналъ, отецъ мой.

По мѣрѣ того, какъ проходило время, онъ узнавалъ изъ устъ своего отца главныя событія его жизни. Его прошлое походило на когда-то яркую картину съ выцвѣтшими красками. Все, что онъ помнилъ, онъ передавалъ своему сыну отрывками, часто безсвязными, изъ которыхъ Карлосу удалось постепенно создать нѣчто цѣлое.

Ровно двадцать три года тому назадъ, по пріѣздѣ въ Севилью, по повелѣнію императора, какъ онъ думалъ, графъ де Нуэра былъ арестованъ и заключенъ въ тайную тюрьму инквизиціи. Онъ хорошо зналъ свое преступленіе. Онъ былъ близкимъ другомъ де-Валеро; онъ читалъ и изучалъ Священное Писаніе; и ему даже случалось въ присутствіи нѣсколькихъ лицъ отстаивать новое ученіе. И онъ былъ готовъ пострадать за свои убѣжденія. Еслибы тотчасъ послѣ его ареста его подвергли пыткѣ или приговорили къ костру, вѣроятно, его имя было бы въ числѣ другихъ героевъ, мучениковъ инквизиціи.

Но послѣдовало долгое, томительное заточеніе, которое подорвало его пылкую, дѣятельную натуру. Его вѣра была настолько сильна, что онъ готовъ былъ вынести все, что соотвѣтствовало выдающимся чертамъ его характера; но онъ сдался подъ бременемъ коварно придуманныхъ испытаній, направленмыхъ на его слабыя стороны.

Измученный долгимъ заточеніемъ, онъ сдѣлался жертвою монаховъ, которые напали на него съ своими хитросплетенными аргументами и софизмами. Онъ чувствовалъ себя какъ храбрый человѣкъ, которому приходится драться на шпагахъ съ болѣе искусными противниками. Онъ сознавалъ, что былъ правъ; и думалъ, что можетъ доказать это. Но они доказывали ему противное и онъ не въ состояніи былъ уловить слабыхъ мѣстъ въ ихъ выводахъ. Они убѣждали его признать себя побѣжденнымъ, смирить свою гордость и подчинить свой разсудокъ рѣшенію святой католической церкви. Они обѣщали ему свободу и то, что наказаніе его будетъ заключаться въ легкомъ покаяніи и денежной пени.

Надежда освобожденія пробудилась въ его сердцѣ; умъ его къ тому времени былъ уже спутанъ и внутренній голосъ совѣсти не находилъ достаточной поддержки. Отреченіе его было написано въ сравнительно мягкихъ выраженіяхъ и въ свое время было подписано имъ. Отъ него не требовали публичнаго покаянія, такъ какъ все это дѣло хранилось въ величайшей тайнѣ.

Но главный инквизиторъ Вальдецъ не вполнѣ вѣрилъ въ искренность его раскаянія, что отчасти объяснялось желаніемъ получить въ пользу с_в_я_т_о_й и_н_к_в_и_з_и_ц_і_и большую долю его владѣній. Кромѣ того, онъ вѣроятно боялся разоблаченій, еслибы графъ получилъ свободу. Поэтому, онъ рѣшился прибѣгнуть къ одной уловкѣ, часто практиковавшейся и одобряемой инквизиціей. Подосланный къ нему ш_п_і_о_н_ъ-п_о_д_с_т_р_е_к_а_т_е_л_ь донесъ, что графъ де-Нуэра дерзко отзывается объ инквизиціи, произноситъ кощунственныя слова противъ католической вѣры и въ глубинѣ души держится своей ереси. Въ результатѣ онъ былъ приговоръ къ пожизненному заключенію.

Положеніе донъ-Жуана было достойно всякаго сожалѣнія. Подобно Самсону, онъ былъ лишенъ своей силы и связанный преданъ въ руки своихъ враговъ. Онъ отказался отъ своей вѣры, потому что не въ силахъ былъ выносить вѣчнаго заключенія. И теперь, отторгнутый отъ вѣры своего Бога, — онъ долженъ былъ испытать это заточеніе. Понятно, что это отразилось для него ужасными послѣдствіями. Умъ его потерялъ свою силу и подвижность, и въ концѣ концовъ сдѣлался пассивнымъ орудіемъ въ рукахъ другихъ.

Тогда доминиканскій монахъ фра-Рикардо, умный и обладавшій сильной волей, воспользовался этимъ случаемъ, чтобы подчинить его своему вліянію. Онъ былъ посланъ монастырскими властями (тогда еще онъ не былъ настоятелемъ), сообщить объ арестѣ ея мужа графинѣ Нуэра, съ секретными инструкціями узнать, не пошатнулась ли и она въ своей вѣрѣ. Въ своемъ фанатизмѣ, онъ съ ненужною жестокостью исполнилъ это жестокое порученіе. Но онъ не былъ вовсе лишенъ совѣсти и его глубоко потрясло извѣстіе о ея смерти, послѣдовавшей черезъ нѣсколько дней послѣ его посѣщенія. Привыкшій, по своей религіи, уравновѣшивать злое сдѣланнымъ добромъ, онъ рѣшился, чтобы успокоить свою совѣсть, спасти душу того человѣка, въ смерти жены котораго онъ чувствовалъ себя виноватымъ.

Онъ не жалѣлъ усилій для поставленной себѣ задачи, и достигъ извѣстнаго успѣха. Онъ убилъ постепенно всякую самостоятельность въ умѣ р_а_с_к_а_я_в_ш_а_г_о_с_я и съ радостью увидѣлъ свой собственный образъ, отраженный въ немъ, какъ въ зеркалѣ. Онъ принималъ отраженіе за дѣйствительность и торжествовалъ, видя, что оно все болѣе и болѣе отвѣчаетъ на каждое его движеніе.

Но арестъ сына р_а_с_к_а_я_в_ш_а_г_о_с_я нарушилъ это чувство удовлетворенія. Какая-то мрачная туча висѣла надъ всѣмъ этимъ семействомъ, которой не могло устранить даже раскаяніе отца. Онъ желалъ спасти юношу и сдѣлалъ для того все, что было доступно его натурѣ; но всѣ его усилія не привели ни къ чему. Блѣдное лицо непокорнаго молодого еретика, столь напоминавшее его мать, укоризненно вставало передъ нимъ, и онъ чувствовалъ къ нему какое-то непонятное влеченіе. Можетъ быть, вліяніе отца подѣйствуетъ благотворно на сына, уступавшаго ему въ началѣ по силѣ характера и теперь подавленнаго долгимъ періодомъ заключенія и страданій.

Можетъ быть, въ этомъ фанатическомъ монахѣ еще не умерло все человѣческое и онъ хотѣлъ усладить послѣдніе дни старика, возвращеннаго церкви, благодаря его личнымъ усиліямъ.

Карлосъ не думалъ о побужденіяхъ, которыми руководствовался настоятель. Онъ былъ преисполненъ новой радости.

XIV.

Вновь найденное Эль-Дорадо.

— Что ты дѣлаешь, отецъ мой, — спросилъ однажды утромъ Карлосъ.

Донъ-Жуанъ вынулъ изъ какого-то потаеннаго мѣста небольшой рогъ для чернилъ и смачивалъ водою высохшее содержимое.

— Мнѣ пришло въ голову записать нѣчто, — сказалъ онъ.

— Но что пользы въ чернилахъ безъ пера и бумаги.

Старикъ улыбнулся и вытащилъ изъ своего соломеннаго тюфяка маленькую записную книжку и перо, которому было болѣе двадцати лѣтъ.

— Давно уже это было, — сказалъ онъ, — я томился отъ постояннаго бездѣйствія и подкупилъ моимъ послѣднимъ дукатомъ одного изъ послушниковъ, чтобы онъ принесъ мнѣ это; я хотѣлъ записывать, что случилось со мною, для препровожденія времени.

— Могу я прочитать это, отецъ мой?

— Конечно, если желаешь, — и онъ передалъ маленькую книжку въ руки своего сына. — Въ началѣ, какъ видишь, въ ней было написано много. Я уже и не помню о чемъ… вѣроятно, все это было въ моихъ мысляхъ. Иногда ко мнѣ приходили бесѣдовать братья, и я записывалъ ихъ разговоръ. Но постепенно я сталъ записывать все менѣе. Случались дни, когда я ничего не заносилъ въ книжку. Нечего было писать.

Карлосъ скоро углубился въ чтеніе маленькой книжки. Съ большимъ интересомъ и волненіемъ прочелъ онъ о первыхъ дняхъ, проведенныхъ его отцомъ въ тюрьмѣ; но, заглянувъ въ конецъ, гдѣ была послѣдняя запись, онъ не могъ сдержать улыбки. Онъ прочелъ вслухъ:

«Праздникъ. На обѣдъ курица и порція краснаго вина».

— Не правъ ли я былъ, — спросилъ его отецъ, — что пора было прекратить дневнивъ, когда я дошелъ до того, что сталъ записыватъ такія мелочи? Да, я помню, какъ тяжело было мнѣ разстаться съ этой книжкой. Я презиралъ себя за то, что записывалъ въ ней; но другого ничего не было… никогда не будетъ, думалъ я. Но теперь Богъ послалъ ко мнѣ моего сына. Я хочу записать это.

— Но когда это было? Сколько прошло времени, какъ ты здѣсь, Карлосъ?

Карлосъ въ свою очередъ также не зналъ этого съ точностью. Тихіе однообразные дни пролетѣли быстро, не оставивъ никакого слѣда за собою.

— Мнѣ кажется, это былъ одинъ безконечный праздникъ, — сказалъ онъ. — Надо припомнить. Лѣтніе жары еще не наступили тогда; должно быть, это было въ мартѣ, или апрѣлѣ… да, вѣрнѣе въ апрѣлѣ. Я помню, считалъ тогда, что пробылъ ровно два года въ тюрьмѣ.

— А теперь стало прохладнѣе. Я полагаю, что было четыре… шесть мѣсяцевъ тому назадъ, какъ ты думаешь?

Карлосъ также полагалъ, что было ближе въ послѣднему періоду.

— Мнѣ думается, монахи были у насъ шесть разъ, — сказалъ онъ. — Нѣтъ, только пять разъ.

За отсутствіемъ настоятеля, по важному дѣлу изъ Севильи, ихъ посѣщали другіе изъ монаховъ и сообщали ему о каждомъ такомъ посѣщеніи. Это были старые, почтенные люди, изъ числа монастырской братіи; имъ однимъ были извѣстны настоящее имя и исторія донъ-Жуана. Они давали благопріятные отзывы объ этихъ узникахъ. П_о_к_а_я_в_ш_і_й_ся, какъ всегда, былъ тихъ и покоренъ, но менѣе молчаливъ; они также одобрительно отзывались и о молодомъ, за его кротость и вѣжливое обхожденіе, причемъ онъ внимательно и съ интересомъ выслушивалъ все, что ему говорили.

Настоятель готовъ былъ ожидать болѣе опредѣленныхъ результатовъ: онъ придавалъ большое значеніе времени. Но шесть мѣсяцевъ казались и ему достаточнымъ періодомъ для задуманнаго имъ опыта. И теперь, это было какъ разъ на другой день послѣ описаннаго разговора, онъ самъ посѣтилъ узниковъ.

Оба выразиля ему живѣйшую благодарность за то снисхожденіе, какимъ они пользовались. Карлосъ, здоровье котораго значительно поправилось, сказалъ ему, что онъ не ожидалъ испытать на землѣ такое счастье.

— Тогда, сынъ мой, — сказалъ настоятель, — докажи мнѣ свою благодарность единственнымъ возможнымъ для тебя и пріятнымъ мнѣ способомъ. Не отвергай милости, предлагаемой тебѣ святою церковью. Проси о принятіи тебя въ лоно ея.

— Сеньоръ, — отвѣчалъ твердо Карлосъ, — я могу только повторить то, что говорилъ шесть мѣсяцевъ тому назадъ, — это невозможно.

Настоятель доказывалъ, убѣждалъ, грозилъ ему, все было напрасно. Наконецъ, онъ напомнилъ Карлосу, что онъ уже приговоренъ къ смерти на кострѣ и что онъ отвергаетъ теперь послѣдній путь въ своему спасенію. Но когда тотъ продолжалъ упорствовать, онъ отвернулся отъ него, скорѣе съ грустнымъ, чѣмъ негодующимъ выраженіемъ, какъ будто сильно огорченный такою неблагодарностью.

— Я больше не буду обращаться къ тебѣ, — сказалъ онъ. — Я вѣрю, что въ сердцѣ твоего отца сохранилась искра, не только простого чувства, но благодати Божіей. Я буду говорить съ нимъ.

Можетъ быть, донъ-Жуанъ не вполнѣ уяснилъ себѣ изъ словъ Карлоса, что ему грозила смерть, или въ волненіи радости, найдя своего сына, онъ позабылъ объ этомъ, но только извѣстіе, сорвавшееся съ устъ настоятеля, было для него страшнымъ неожиданнымъ ударомъ. Такъ сильно было его отчаяніе, что даже фра-Рикардо видимо былъ тронутъ. Карлосъ позабылъ совершенно о собственной опасности и старался теперь только успокоить своего стараго отца.

— Оставь его! — сказалъ строго настоятель. — Всякое сочувствіе горю, вызванному тобою самимъ, будетъ только насмѣшкой. Если ты искренно любишь его, то избавишь его отъ этого горя. Въ теченіе трехъ дней еще остается открытымъ для тебя путь спасенія. По прошествіи этого срока я не могу отвѣчать за твою жизнь. — Потомъ онъ обратился къ несчастному отцу:

— Если ты можешь внушить этому несчастному юношѣ, — сказалъ онъ, — чтобы онъ внялъ голосу небеснаго и человѣческаго милосердія, то спасешь его душу и тѣло. Ты знаешь, какъ извѣстить меня. Да поможетъ тебѣ Богъ, и да смягчитъ онъ его сердце!

Съ этими словами онъ вышелъ, предоставивъ Карлоса выдержать такую борьбу, какой онъ еще не испытывалъ за все время своего заключенія.

Въ продолженіе этого дня и большей части ночи шла такая борьба между ними. Несчастному отцу показалось, что всѣ его мольбы и слезы не производили никакого впечатлѣнія на сердце его сына. Онъ не зналъ, какія мученія испытывалъ въ это время Карлосъ, потому что страданіе и пытка научили его выносить ихъ, не обнаруживая своего чувства. Самая нѣжная любовь связывала теперь отца и сына, такъ неожиданно встрѣтившихся здѣсь. И теперь Карлосу самому приходилось разрушить эту дорогую связь и оставить своего отца въ новомъ одиночествѣ, которое было несравненно ужаснѣе перваго. Неужели этого было недостаточно? Но ему приходилось еще видѣть эту сѣдую голову, склоненную передъ нимъ въ мольбѣ; слышать, какъ эти старчеснія уста молили, не лишать его послѣдняго сокровища на землѣ.

— Отецъ мой, — сказалъ наконецъ Карлосъ, когда уже наступила ночь и они сидѣли при лунѣ, — ты часто говорилъ, что лицо мое похоже на мать.

— Увы! — отвѣчалъ со стономъ старикъ, — это такъ; и теперь, какъ и ее, тебя оторвутъ отъ меня. Conetanza mia! сынъ мой!

— Отецъ, скажи мнѣ, прошу тебя, согласился бы ты, даже чтобъ спастись отъ самыхъ ужасныхъ мукъ, приложить свою печать къ пасквилю, позорящему честь моей матери?

— Мальчикъ… какъ ты можешь спрашивать это? Никогда!.. Ничто не въ силахъ заставить меня сдѣлать это. — И въ поблекшихъ глазахъ старика блеснулъ огонь, напоминавшій его молодые дни.

— Отецъ, есть Одинъ, любовь моя къ Которому еще сильнѣе, чѣмъ твоя къ моей матери; ни ради собственнаго спасенія, ни даже, чтобы спасти тебя отъ этой муки, я не могу отказаться отъ Его икени. Отецъ, я не могу!… хотя это хуже самой ужасной пытки.

Горе, прозвучавшее въ послѣднихъ словахъ, пронзило сердце старика. Онъ ничего не сказалъ, но закрылъ свое лицо руками и заплакалъ тѣми слезами, которыми плачетъ человѣкъ, охваченный полнымъ отчаяніемъ и лишенный всякой силы бороться съ предстоящей ему ужасной судьбой.

Ихъ послѣдняя пища оставалась на столѣ нетронутой. Тутъ было вино, и Карлосъ поднесъ его отцу и просилъ его выпить немного. Но донъ-Жуанъ отстранилъ чашу съ виномъ; онъ привлекъ къ себѣ Карлоса и долго пристально смотрѣлъ на него при лунномъ свѣтѣ.

— Какъ могу я разстаться съ тобой? — пробормоталъ онъ.

Отвѣчая на его взглядъ, Карлосъ не могъ не замѣтить, что отецъ его сильно измѣнился за послѣднее время. Онъ казался старше и слабѣе, чѣмъ раньше. Неужели вновь пробудившійся духъ въ конецъ истощилъ его слабое тѣло?

— Можетъ быть, отецъ мой, Богъ въ своемъ милосердіи избавитъ тебя отъ этого испытанія, — сказалъ онъ съ необычайнымъ спокойствіемъ, — дожалуй, пройдутъ еще мѣсяцы до другого Ауто.

Донъ-Жуанъ ухватился за мелькнувшій лучъ надежды.

— Да, правда твоя, — сказалъ онъ, — до тѣхъ поръ можетъ случиться еще многое.

— Ничто не можетъ произойти помимо воли Того, Который печется о насъ. Онъ не допуститъ, чтобы испытаніе превзошло наши силы.

Такими словами, полными надежды и любви, старался онъ успокоить своего несчастнаго стараго отца.

Карлосъ поздно проснулся на слѣдующее утро, послѣ тревожнаго сна, полный мучительнаго ожиданія предстоявшей ему судьбы. Но онъ позабылъ о себѣ, при видѣ отца, стоящаго предъ распятіемъ. Старикъ уже не повторялъ теперь машинально обычныя молитвы покаянія; изъ груди его вырывались отрывочныя слова мольбы и рыданія. До Карлоса долетали слова: «Боже, спаси меня! Боже, прости меня! Я утратилъ это!» Послѣднія слова: «я утратилъ это!» повторялись часто, точно припѣвъ какой-то унылой пѣсни. Въ нихъ повидимому сосредоточивалось все его отчаяніе.

Сердце Карлоса рвалось утѣшить его, но онъ не рѣшился помѣшать ему. Онъ дождался того момента, когда они по обыкновенію читали вмѣстѣ св. Писаніе; Карлосъ обыкновенно читалъ вслухъ выдержви изъ ч_а_с_о_в_ъ или повторялъ отрывки изъ Евангелія, особенно отъ Іоанна, которое онъ зналъ наизустъ. «Да не смущается сердце ваше; вѣруйте въ Бога и въ меня вѣруйте… въ домѣ Отца Моего обителей много… Я иду приготовить мѣсто вамъ… сіе сказалъ я, чтобы вы имѣли во мнѣ миръ. Въ мірѣ будете имѣть скорбь: но мужайтесь; я побѣдилъ міръ».

Такъ онъ прочелъ до конца шестнадцатой главы. Послѣ этого донъ-Жуанъ опять простоналъ: «Увы! Я потерялъ это!»

Карлосъ повидимому понялъ его теперь.

— Потерялъ этотъ миръ, отецъ мой? — спросилъ онъ съ нѣжностью.

Старикъ печально опустилъ голову.

— Но онъ въ Немъ. «Во Мнѣ миръ, и ты имѣешь его», — сказалъ Карлосъ.

Донъ-Жуанъ провелъ рукою по лицу.

— Я постараюсь сказать тебѣ, что со мною, — проговорилъ онъ медленно. — Мнѣ остается и теперь одинъ выходъ; одинъ шагъ и тогда никто не разлучитъ насъ. Что препятствуетъ мнѣ отказаться отъ покаянія и занять мое мѣсто возлѣ тебя, Карлосъ?

Карлосъ вздрогнулъ и лицо его поблѣднѣло. Онъ не ожидалъ этого, и ужасъ охватилъ его сердце.

— Дорогой отецъ мой! — воскликнулъ онъ дрожащимъ голосомъ. — Нѣтъ… Богъ не призвалъ тебя къ этому. Каждый изъ насъ долженъ ждать указанія перста Его.

— Когда-то я пошелъ бы на это мужественно, даже съ радостью, — сказалъ к_а_ю_щ_і_й_с_я. — Но теперь… — и голосъ его замолкъ. Наконецъ онъ продолжалъ: — Сынъ мой, твое мужество заставляетъ меня стыдиться моей слабости.

Тутъ разговоръ ихъ прекратился, и прошло нѣсколько дней, прежде чѣмъ онъ былъ возобновленъ. Донъ-Жуанъ былъ чрезвычайно молчаливъ; но очень нѣженъ къ своему сыну и часто плакалъ. Карлосъ считалъ за лучшее оставить его одного въ сообщеніи съ Богомъ; онъ часто молился о немъ и читалъ ему выдержки изъ Писанія, а также иногда пѣлъ церковные псалмы.

Однажды, когда они обмѣнялись обычными пожеланіями спокойной ночи, донъ-Жуанъ прибавилъ:

— Порадуйся со мною, сынъ мой; кажется, я нашелъ то, что утратилъ

«El Dorado Jo hé trovado».

XV.

Освобожденіе одного изъ узниковъ.

Зямніе дожди лили непрерывно. Давно уже ни одинъ солнечный лучъ не пронивалъ въ ихъ темницу. Донъ-Жуанъ Альварецъ не замѣчалъ отсутствія солнца. Онъ лежалъ больной на своемъ соломенномъ матрасѣ, и взоръ его успокоивался только на лицѣ его сына, который почти не отходилъ отъ него.

Извѣстно, что набальзамированные трупы сохранялись вѣками въ своихъ подземныхъ могилахъ. Но какъ только ихъ касалась струя наружнаго воздуха или лучъ свѣта, они разсыпались въ прахъ. Такъ и похороненный въ своей живой могилѣ донъ-Жуанъ могъ протянуть еще многіе годы. Но появленіе Кардоса было такимъ лучемъ для него. Умъ и сердце его ожили, и на столько же угасла физическая жизнь. Надломленное тѣло не въ состояніи было вынести новаго сильнаго потрясенія. Онъ умиралъ.

Карлосъ ухаживалъ за нимъ съ нѣжностью женщины. Но онъ не просилъ тюремщиковъ о врачебной помощи для своего отца, хотя въ ней и не было бы отказа. Ежедневныя покаянныя молитвы были теперь оставлены; четки лежали безъ употребленія и донъ-Жуанъ уже не произносилъ «Аѵе Магіа».

— Сынъ мой, — сказалъ донъ-Жуанъ какъ-то вечеромъ, въ то время, какъ Карлосъ въ полумракѣ сидѣлъ около него, — я прошу тебя разсказать мнѣ подробнѣе о тѣхъ, которые возлюбили истину послѣ того, какъ я жилъ среди людей. Я хочу узнать ихъ, когда мы встрѣтимся на небесахъ.

Тутъ Карлосъ сталъ разсказывать ему, хотя уже не въ первый разъ, но подробнѣе, — о судьбахъ реформированной церкви въ Испаніи.

Потомъ Карлосъ въ первый разъ разсказалъ всю исторію своей жизни. Прежде чѣмъ онъ дошелъ до половины своего разсказа, донъ-Жуанъ спросилъ его въ волненіи:

— Знаетъ ли и любитъ ли слово Божіе мой сынъ Жуань Родриго?

Ранѣе Карлосъ старался съ возможною мягкостью обходить этотъ вопросъ. И до послѣдняго времени онъ не смѣлъ сказать правду, опасаясь, что какое нибудь неосторожное слово, сорвавшееся съ устъ старика, могло повредить Жуану, а также боялся, чтобъ кто нибудь не подслушалъ ихъ. И онъ склонился въ умиравшему и передалъ ему, что тотъ просилъ, едва слышнымъ шепотомъ.

— Благодарю Бога моего, — проговорилъ тихо донъ-Жуанъ. Теперь всѣ мои земныя желанія исполнены, кромѣ только одного, чтобы ты былъ въ безопасности. Но, — прибавилъ онъ, — выходитъ какъ-то не справедливо, что все одному Жуану, а тебѣ ничего.

— Мнѣ ничего! — воскликнулъ Карлосъ. И еслибъ не темнота комнаты, то его отецъ увидѣлъ бы, какъ просіяло его лицо. — Отецъ мой, мнѣ выпала самая счастливая доля. Еслибъ даже все могло перемѣниться, я не промѣнялъ бы послѣдніе два года на лучшія земныя радости. Самъ Господь сдѣлался ноимъ удѣломъ, моимъ наслѣдіемъ въ странѣ живыхъ!

— Кромѣ того, — продолжалъ онъ, послѣ краткаго молчанія, — развѣ я не увидѣлъ тебя, отецъ мой. И потому я радъ, что моему брату досталась доля земного счастья. Но всего удивительнѣе, что осуществленіе нашей дѣтской мечты выпало на долю мнѣ, слабѣйшему, а не мужественному Жуану, что робкому и слабому Карлосу суждено было найти нашего отца.

— Слабому, робкому? — повторилъ съ недовѣрчивой улыбкой донъ-Жуанъ. — Я не могу себѣ представить, чтобы кто нибудь соединялъ эти понятія съ именемъ моего героя-сына… Карлосъ, нѣтъ-ли у насъ вина?

— Въ изобиліи, отецъ мой, — отвѣчалъ Карлосъ, сохранявшій и свою долю изъ отпускавшагося имъ, для надобностей своего отца. — Ты скоро увидишь мать мою, — сказалъ Карлосъ въ то время, какъ подносилъ къ его устамъ чашу вина, разбавленнаго водой.

— Да, — прошепталъ умирающій; — но я не думаю объ этомъ. Гораздо выше… я увижу Христа.

— Отецъ мой, находишь-ли ты свой миръ въ Немъ?

— Полный миръ.

Карлосъ ничего не сказалъ болѣе. Онъ былъ счастливъ.

Въ послѣдніе часы ночи душа отца его отлетѣла. Смерть его была такъ тиха и спокойна, что Карлосъ, все время державшій его руку и смотрѣвшій въ дорогое лицо, не замѣтилъ, когда она наступила. Онъ поцѣловалъ блѣдныя уста и закрылъ ему глаза…

XVI.

Торжество.

Карлосъ все еще продолжаль сидѣтъ около ложа смерти, когда дверь его кельи открылась и въ нее вошли два важныхъ посѣтителя. Первымъ вошелъ настоятель; за нимъ слѣдовалъ одинъ изъ членовъ инквизиціоннаго суда.

Карлосъ поднялся и сказалъ спокойнымъ голосомъ, обращаясь въ настоятелю:

— Мой отецъ теперь свободенъ.

— Какъ? что такое? — воскликнулъ фра-Ривардо, и лицо его нахмурилось.

Карлосъ отошелъ въ сторону, когда тотъ приблизился въ усопшему, и долго смотрѣлъ въ мертвое лицо, причемъ суровыя черты его смягчились.

— Почему меня не позвали? Кто находился при немъ въ послѣднюю минуту? — спросилъ онъ.

— Я… сынъ его, — сказалъ Карлосъ.

— Но, кромѣ тебя? — потомъ онъ прибавилъ быстро, громкимъ голосомъ, — кто напутствовалъ его по обряду церкви?

— Этого не было, сеньоръ. Онъ не пожелалъ. Онъ сказалъ что его исповѣдникъ — Христосъ, что онъ не нуждается въ другой исповѣди.

Лицо доминиканца сдѣлалось блѣдно, какъ смерть, отъ душившаго его гнѣва.

— Лжецъ! — воскликнулъ онъ громовымъ голосомъ. — Какъ осмѣливаешься ты сказать мнѣ, что раскаявшійся, о спасеніи души котораго я молился и радѣлъ столько лѣтъ, покинулъ этотъ міръ безъ исповѣди и мѵропомазанія и душа его пошла въ адъ, вмѣстѣ съ Лютеромъ и Кальвиномъ?

— Я говорю тебѣ, что онъ отошелъ въ мирѣ, въ домъ Отца своего небеснаго.

— Богохульникъ! Лжецъ, исчадіе дьявола! Теперь я все понимаю. Ты, въ своей ненависти къ святой вѣрѣ, намѣренно лишилъ его духовной помощи и душа его отлетѣла безъ напутствія церкви. Убійца его души… души твоего отца! Но этого еще мало; у тебя хватаетъ дерзости, стоя у его тѣла, клеветать на его память, утверждая передъ нами, что онъ умеръ еретикомъ! Но, слава Богу, это ложь, какъ и твоя проклятая вѣра!

— Это — истина; вы сами знаете, — сказалъ Карлосъ яснымъ, спокойнымъ голосомъ, представлявшимъ такой рѣзкій контрастъ съ необычнымъ для него взрывомъ гнѣва доминиканца.

Настоятель сознавалъ справедливость словъ Карлоса и это особенно раздражало его. Онъ зналъ, что приговоренный къ смерти еретикъ былъ неспособенъ въ лжи. Спутникъ его, одинъ изъ членовъ инквизиціи, теперь приблизился и посмотрѣлъ въ лицо умершаго.

— Если есть доказательства, что онъ умеръ въ ереси, — сказалъ онъ, — то его можно преслѣдовать по законамъ святой инквизиціи, относящимся къ подобнымъ случаямъ.

Карлосъ улыбнулся въ спокойномъ сознаніи своего торжества.

— Вы теперь не въ силахъ повредить ему. Царь Небесный наложилъ свою печать на это чело, которую не въ состояніи сокрушить никакіе людскіе законы.

Покой, царившій на лицѣ мертвеца, казалось, отразился и на живомъ человѣкѣ. Карлосъ, подобно отцу, былъ теперь внѣ власти своихъ враговъ. Они сознавали это, или по крайней мѣрѣ — одинъ изъ нихъ. Что касается до другого, то этотъ сильный духомъ человѣкъ былъ преисполненъ гнѣва и въ тоже время горести за душу каявшагося, котораго онъ дѣйствительно любилъ.

— Я не хочу вѣрить этому, — повторилъ онъ, причемъ уста его были блѣдны и его глаза сверкали, какъ уголья изъ-подъ его капюшона. — Еслибъ только эти уста могли произнести хотя одно слово, что смерть застала его вѣрнымъ католической церкви!.. Ни одного слова! Такъ пропадаетъ надежда, лелеянная въ теченіе многихъ лѣтъ. Но за то предатель получитъ свое возмездіе завтра. Еретикъ! — воскликнулъ онъ, обративъ яростный взоръ на Карлоса, — мы пришли сообщить тебѣ о твоей участи. Я шелъ сюда съ сердцемъ, преисполненнымъ жалости, желая дать тебѣ то духовное утѣшеніе, въ которомъ милосердная, святая церковь никогда не отказываетъ до послѣдней минуты возвращающимся въ лоно ея. Но теперь я отказываюсь отъ тебя. Дерзкій, нераскаявшійся еретикъ, иди въ вѣчный огонь!

— Завтра! Вы сказали завтра? — спросилъ Карлосъ, оставаясь въ какомъ-то оцѣпенѣніи.

Другой инквизиторъ вмѣшался теперь.

— Это вѣрно, — сказалъ онъ. — Завтра церковь предлагаетъ угодную Богу жертву въ видѣ торжественнаго Ауто-да-фе. И мы пришли объявить тебѣ объ ожидающей тебя участи, вполнѣ заслуженной и долго отлагавшейся: — какъ непокорнаго еретика, церковь передаетъ тебя въ руки свѣтской власти. Но даже теперь, если ты искренно раскаешься и будешь просить о возвращеніи въ лоно ея, она будетъ ходатайствовать передъ свѣтской властью, чтобы костеръ былъ замѣненъ болѣе легкою смертью чрезъ удушеніе.

Что-то въ родѣ улыбки мелькнуло на устахъ Карлоса; но онъ только повторилъ:

— Завтра.

— Да, сынъ мой, — быстро отвѣчалъ инквизиторъ; это былъ человѣкъ, хорошо знавшій свое дѣло. Онъ пришелъ сюда, чтобы воспользоваться удобнымъ случаемъ для достиженія своей цѣли. — Безъ сомнѣнія, это неожиданный ударъ, и тебѣ остается только краткій промежутокъ для приготовленія. Но наша жизнь только одно мгновенъе; «жизнь человѣка, рожденнаго. отъ женщины, вратка и преисполнена горя».

— Завтра я буду со Христомъ во славѣ Его! — воскликнулъ Карлосъ, и лицо его освѣтилось лучезарной улибкой.

Инквизиторъ былъ видимо пораженъ этими словами, и внезапно смолкъ…

Нѣсколько минутъ Карлосъ сидѣлъ безъ движенія, полный одною мыслью: — «я увижу лицо его. Я буду съ нимъ вѣчно!» И предстоявшій ему переходъ изъ этой жизни казался ему легкимъ дѣломъ, подобно тому, какъ ребенокъ перепрыгиваетъ черезъ ручеекъ, чтобы поймать протянутую въ нему руку отца.

Наконецъ взоръ его случайно упалъ на маленькую записную книжку, лежавшую по близости отъ него. Онъ взялъ ее въ руки, отыскалъ мѣсто послѣдней записи и быстро написалъ:

"Покинуть этотъ міръ и быть со Христомъ гораздо лучше. Мой возлюбленный отецъ сегодня отошелъ къ нему въ мирѣ. Я также отхожу въ мирѣ завтра, хотя мой путь труднѣе его. Во истину, милость Божія не покидала меня во всѣ дни моей жизни, и я буду теперь обитать въ домѣ его во вѣки.

К_а_р_л_о_с_ъ А_л_ь_в_а_р_е_ц_ъ д_е-С_а_н_т_и_л_ь_я_н_о_с_ъ-и-М_е_н_н_і_а.

Вскорѣ послѣ того въ комнату вошли а_л_ь_г_в_а_з_и_л_ы и повели его обратно въ Тріану.

И тутъ еще разъ мрачныя ворота тюрьмы поглотили его; на слѣдующее утро онъ вышелъ изъ нихъ вмѣстѣ съ другими осужденными, съ тѣмъ, чтобы уже болѣе не возвращаться. Его борьба кончилась; онъ одержалъ побѣду.

XVII.

Поздно.

Горный снѣгъ лежалъ вокругъ стараго замка Нуэры; но внутри было радостно. Донна Беатриса напѣвала колыбельную пѣсенку у люльки своего первенца.

Ребенка только что окрестилъ фра-Себастіанъ. За день передъ тѣмъ Долоресъ съ трогательнымъ выраженіемъ въ глазахъ спрашивала своего господина, какъ онъ желаетъ назвать младенца. Но онъ только отвѣтилъ:

— Старшаго въ нашемъ родѣ всегда зовутъ Жуаномъ. Другое, болѣе дорогое для него имя, жило въ его памяти, но у него еще не хватало силъ произносить или слышать его.

Онъ тихо вошелъ въ комнату съ открытымъ письмомъ въ рукахъ.

— Онъ спитъ, — сказала Беатриса.

— Такъ оставимъ его, моя сеньора.

— Но развѣ ты не взглянешь на него? Посмотри, какъ онъ милъ! Какъ онъ улыбается во снѣ! И эти маленькія ручки…

— Увлекаютъ меня вмѣстѣ съ прочимъ дальше, чѣмъ я ожидалъ, моя Беатриса.

— Что ты хочешь сказать? Не будъ такой печальный и суровый… Ради сегодняшняго дня, донъ-Жуанъ.

— Дорогая моя, я бы ни на секунду не омрачилъ твоего счастья, еслибъ это зависило отъ меня. Да я и не грустенъ. Только мы должны подумать. Вотъ письмо отъ герцога Савойскаго, — очень милостивое, — которымъ онъ меня приглашаетъ опять занять мѣсто въ арміи его католическаго величества.

— Но ты не поѣдешь? Мы такъ счастливы здѣсь.

— Моя Беатриса, я не осмѣливаюсь ѣхать. Мнѣ придется сражаться, — и тутъ онъ остановился и оглядѣлъ быстримъ взглядомъ комнату, въ привычномъ опасеніи быть подслушаннымъ, — противъ тѣхъ самыхъ людей, дѣло которыхъ для меня дороже всего на свѣтѣ. Мнѣ придется каждый день отказываться на дѣлѣ отъ своей вѣры. Но въ то же время я не знаю, какъ я могу отказаться, не сдѣлавшись обезчещеннымъ въ глазахъ свѣта.

— Безчестье никогда не можетъ коснуться тебя, мой дорогой, благородный Жуанъ.

Тутъ лицо Жуана нѣсколько просвѣтлѣло.

— Но я не могу выносить, чтобы люди даже подумали объ этомъ, — сказалъ онъ. Къ тому же, — и тутъ онъ приблизился къ колыбели, — мнѣ страшно подуматъ, что я могу оставить въ наслѣдіе этому милому ребенку, дарованному намъ небомъ, въ наслѣдіе рабство.

— Рабство! — повторила Беатриса, почти съ воплемъ. — Боже, храни насъ! донъ-Жуанъ, въ своемъ-ли ты умѣ? Ты, — потомокъ благороднѣйшей семьи, Альварецъ де-Меннія, называешь своего первенца рабокъ!

— Я считаю рабомъ каждаго, кто не осмѣливается высказать то, что думаетъ, и поступать такъ, какъ онъ считаетъ справедливымъ, — отвѣчалъ съ грустью донъ-Жуанъ.

— Что же ты думаешь дѣлать?

— Богъ свидѣтель, я еще не знаю! Будущее темно. Я не вижу ни одного шага предъ собою.

— Такъ не смотри впередъ, другъ мой. — Предоставь будущее самому себѣ, и наслаждайся только настоящимъ, подобно мнѣ.

— Это дѣтское личико дѣйствительно можетъ заставить меня позабыть о всѣхъ заботахъ, — сказалъ онъ, бросая нѣжный взглядъ на спящаго ребенка. — Но мужчина долженъ смотрѣть впередъ, и христіанинъ долженъ поступать такъ, какъ указываетъ ему Богъ. Кромѣ того, письмо герцога требуетъ немедленнаго отвѣта.

— Сеньоръ донъ-Жуанъ, мнѣ нужно говорить съ вашею милостью, — послышался у дверей голосъ Долоресъ.

— Войди сюда, Долоресъ.

— Нѣтъ, сеньоръ; вы нужны мнѣ здѣсь. — Въ голосѣ Долоресъ слышалась повелительная нота. Донъ-Жуанъ вышелъ въ ней немедленно. Долоресъ сдѣлала знакъ, чтобы онъ заперъ дверь.

— Сеньоръ донъ-Жуанъ, — началаона, — изъ Севильи прибыли два брата ордена Іисуса и находятся теперь въ деревнѣ.

— Такъ что же? Развѣ ты опасаешься какихъ-нибудь подозрѣній съ ихъ стороны? — спросилъ Жуанъ тревожнымъ голосомъ.

— Нѣтъ; но они привезли извѣстіе.

— Ты дрожишь, Долоресъ. Ты больна. Говори… что такое?

— Они привезли извѣстіе, что въ Севильи, точный день неизвѣстенъ, къ концу этого мѣсяца состоится Т_о_р_ж_е_с_т_в_о В_ѣ_р_ы^[17].

На мгновеніе оба оставались въ безмолвіи, съ устремленными другъ на друга глазами. Потомъ Долоресъ произнесла шепотомъ:

— Вы поѣдете, сеньоръ?

Жуанъ покачалъ головою.

— Это несбыточная мечта твоя, Долоресъ. Я увѣренъ, онъ давно уже покоится во Христѣ.

— Но если бы у насъ было доказательство этого, то и мы обрѣли бы покой, — сказала Долоресъ, и слезы показались на ея глазахъ.

— Это правда, — проговорилъ Жуанъ; — они могутъ выместить свою злобу на прахѣ.

— И чтобы добиться увѣренности, что имъ ничего больше не осталось, я готова идти босоногая въ Севилью.

Жуанъ не колебался долѣе.

— Я ѣду, — сказалъ онъ. — Долоресъ, найди фра-Себастіана и пошли его тотчасъ во мнѣ. Скажи Іорге, чтобы онъ былъ готовъ съ лошадьми къ разсвѣту, пока я приготовлю донну Беатрису къ моему внезапному отъѣзду.

---

Донъ-Жуанъ никогда послѣ того не упоминалъ объ этомъ поспѣшномъ зимнемъ путешествіи. Какъ будто у него не осталось никакихъ воспоминаній, никакихъ впечатлѣній.

Наконецъ они стали приближаться къ Севильѣ. Уже было поздно, и Жуанъ сказалъ своему слугѣ, что они остановятся на ночь въ ближайшей въ городу деревнѣ. Внезапно Іорге воскликнулъ:

— Посмотрите, сеньоръ, въ городѣ пожаръ.

Донъ-Жуанъ взглянулъ вдаль. Багровое зарево отражалось на небѣ и звѣзды казались блѣдными отъ него. Онъ вздрогнулъ, наклонилъ голову и закрылъ лицо рукою, чтобы не видѣть ужаснаго зрѣлища.

— Этотъ пожаръ за городской стѣной, — сказалъ онъ наконецъ. — Молись за души несчастныхъ мучениковъ.

Благородныя, высокія сердца! Вѣроятно, въ числѣ ихъ Юліано Фернандецъ, можетъ быть фра-Константино. Другихъ именъ не пришло ему въ голову, въ то время какъ онъ молился за нихъ.

— Вонъ виднѣется п_о_з_а_д_а (корчма), сеньоръ, — сказалъ слуга.

— Нѣтъ, Іорге, мы поѣдемъ дальше. Сегодня не будетъ спящихъ въ Севильи.

— Но, сеньоръ, — возразилъ Іорге, — лошади измучены. Мы сдѣлали сегодня уже большой конецъ.

— Онѣ отдохнутъ потомъ, — отвѣчалъ коротко Жуанъ.

Движеніе ему было необходимо. Онъ не могъ оставаться на мѣстѣ, въ виду этого ужаснаго зарева.

Два часа спустя ихъ измученныя лошади остановились у воротъ дома донны Инесы. Жуанъ не стѣснялся явиться туда среди ночи; онъ зналъ, что при такихъ условіяхъ весь домъ будетѣ на ногахъ. На зовъ его скоро откликнулись, и его провели въ patio, куда послѣ краткаго промежутка вошла Жуанита съ лампою, которую она поставила на столъ.

— Моя госпожа сейчасъ выйдетъ къ вашему сіятельству, — сказала дѣвушка съ тревожнымъ видомъ. — Она чувствуетъ себя не хорошо. Мой господинъ долженъ былъ увести ее домой, когда торжество еще было въ половинѣ.

ДонъЖуанъ выразилъ сожалѣніе по этому поводу и сказалъ, что онъ не желаетъ ее безпокоить. Можетъ быть, онъ можетъ передать нѣсколько словъ дону-Гарчіа, если тотъ еще не спитъ.

— Моя госпожа сказала, что она сама должна говорить съ вами, — и съ этижи словами Жуанита вышла изъ комнаты.

Вотъ появилась донна Инеса. Въ жаркомъ климатѣ юность и красота увядаютъ скоро; но донъ-Жуанъ былъ пораженъ при видѣ этого измученнаго, блѣднаго лица. На ней было широкое черное платье, волосы ея были распущены. По глазамъ было видно, что она плакала въ теченіе многихъ часовъ.

Она протянула къ нему обѣ руки.

— О, донъ-Жуанъ, я никогда не предполагала этого! Никогда!

— Сеньора кузина. Я только что пріѣхалъ. Я не понимаю васъ, — сказалъ Жуанъ.

— Святая Марія! Такъ вы ничего не знаете! О, это ужасно.

Она опустилась на стулъ; а онъ продолжалъ смотрѣть на нее съ изумленіемъ.

— Да, теперь я все понялъ, — сказалъ онъ наконецъ. — Я ожидалъ этого.

Въ своемъ воображеніи онъ видѣлъ маленькій черный ящикъ, въ которомъ лежалъ полуистлѣвшій безжизненный прахъ; грубо сдѣланную фигуру въ отвратительной з_а_м_о_р_р_ѣ, на которой было написано большими буквами уважаемое имя «А_л_ь_в_а_р_е_ц_ъ д_е-С_а_н_т_и_л_ь_я_н_о_с_ъ и М_е_н_н_і_я». Предъ ея глазами, напротивъ, носилось живое лицо, воспоминаніе о которомъ не покинетъ ее до самой могилы.

— Дайте мнѣ разсказать вамъ, — проговорила она задыхаясь, — я постараюсь быть спокойной. Вы знаете, что мой бѣдный братъ умеръ въ день послѣдняго Ауто, и все это… но донъ-Гарчіа непремѣнно желалъ. Ради семейнаго имени, намъ слѣдовало присутствовать. О, донъ-Жуанъ, еслибъ я только знала! Я скорѣе сама надѣла-бы С_а_н_ъ-Б_е_н_и_т_о, чѣмъ идти туда, молю Бога, чтобы онъ не страдалъ.

— Какъ могъ онъ страдать, моя добрая кузина?

— Ш-шъ! Дайте мнѣ продолжать, пока я еще въ силахъ, а то я уже никогда не скажу этого. А я должна. Онъ желалъ… Ну, мы занимали хорошія мѣста; совсѣмъ близко къ осужденнымъ; я когла видѣть все происходившее на эшафотѣ также ясно, какъ вижу васъ теперь. Но воспоминанія о доннѣ Маріи и д-рѣ Кристобало преслѣдовали меня, и я долго не рѣшалась поднять глазъ. Съ тому же, между ними, — на этой ужасной скамьѣ въ верху, — было столько женщинъ, которыя также должны были умереть. Наконецъ, сидѣвшая около меня дама обратила мое вниманіе на одного маленькаго человѣка, старавшагося поддержать своихъ товарищей. «Не смотрите туда сеньора!» быстро сказалъ мнѣ донъ-Гарчіа. Но было поздно. О, донъ-Жуанъ, я увидѣла его лицо!

— Его живое лицо? Вы говорите это! — воскликнулъ въ ужасѣ донъ-Жуанъ, и этотъ сильный человѣкъ весь затрясся. Страшный раздирающій стонъ раздался въ комнатѣ.

Донна Инеса хотѣла было говорить, но не могла. Совершенно подавленная, она разразилась громкими рыданіями. Видъ этого блѣднаго, неподвижнаго лица, безъ всякаго слѣда слезъ, наконецъ, остановилъ ее. И она собралась съ силами, чтобы продолжать.

— Я увидѣла его. Блѣдный и исхудалый, но онъ не очень измѣнился. То же самое милое, знакомое лицо, которое я въ послѣдній разъ видѣла въ этой комнатѣ, когда онъ игралъ съ моимъ ребенкомъ. Въ немъ не было грусти, точно онъ не страдалъ; или его страданія происходили такъ давно, что онъ позабылъ о нихъ. Спокойное тихое лицо, съ безстрашнымъ взглядомъ, который, казалось, видѣлъ все, но ничто не смущало его. Я сдерживалась, пока они читали приговоръ и наконецъ дошли до него. Но когда я увидѣла, какъ альгвазилъ ударилъ его, — этотъ ударъ былъ знакомъ того, что его передавали въ руки свѣтсвой власти, — я не въ состояніи была выносить болѣе. Кажется, я вскрикнула. Но я не помню, что было со мною, пока донъ-Гарчіа и мой братъ донъ-Мануэль не вывели меня изъ толпы.

— Ни одного слова? Не было произнесено ни одного слова? — спросилъ донъ-Жуанъ не своимъ голосомъ.

— Нѣтъ; но я слышала отъ близко стоявшихъ, что онъ говорилъ съ этимъ погонщикомъ муловъ еще на дворѣ Тріаны и старался утѣшить одну бѣдную женщину, которую звали Марія Гонзалесъ.

Теперь все было сказано. Обезумѣвшій отъ ярости Жуанъ выбѣжалъ изъ комнаты, — изъ дому. И ничего не сознавая, безъ всякой опредѣленной цѣли, черезъ нѣсколько минутъ очутился на пути въ Доминиканскому монастырю, находившемуся рядомъ съ Тріаной.

Слуга, все время ожидавшій его у воротъ, послѣдовалъ за нимъ и едва нагналъ его, чтобы спросить о приказаніяхъ на завтра.

— Иди теперь спать! — отвѣчалъ строгимъ голосомъ Жуанъ на его распросы. — Иди спать и завтра встрѣтишь меня у главныхъ воротъ Санъ-Изодро!

Онъ ничего ясно не сознавалъ въ этотъ моментъ, кромѣ одного, что онъ долженъ какъ можно скорѣе отряхнуть съ своихъ ногъ прахъ этого нечестиваго, жестокаго города. И Санъ-Изодро представлялось его отуманенному мозгу, какъ единствепное ближайшее убѣжище за его стѣною.

XVIII.

Доминиканскій пріоръ.

— Передай пріору, что донъ-Жуанъ Альварецъ де-Сантильяносъ и-Меннія желаетъ немедленно говорить съ нимъ, — сказалъ Жуанъ едва проснувшемуся послушнику, который вышелъ на его зовъ съ фонаремъ въ рукахъ.

— Господинъ мой только что легъ и его нельзя теперь тревожить, — отвѣчалъ послушникъ, смотря съ изумленіемъ на посѣтителя, который въ три часа утра требовалъ аудіенціи у великаго человѣка.

— Я подожду, — сказалъ Жуанъ, входя во дворъ. Послушникъ ввелъ его въ пріемную комнату; потомъ, широко открывъ дверь, сказалъ:

— Прошу прощенія вашего сіятельства, но я не разслышалъ вашего высокопочтеннаго имени.

— Донъ-Жуанъ Альварецъ де-Сантильяносъ и-Меннія. Оно хорошо знакомо настоятелю.

По выраженію лица послушника было видно, что оно ему также знакомо, равно какъ съ этой ночи и всему населенію Севильи. Это имя было теперь покрыто позоромъ.

— Да, да, сеньоръ, — проговорилъ торопливо послушникъ и быстро закрылъ дверь.

Что привело его сюда? Хотѣлъ ли онъ обвинить доминиканца въ убійствѣ своего брата, или только упрекнуть его въ томъ, что онъ, ранѣе обнаружившій жалость въ бѣдному узнику, не спасъ его отъ этой ужасной смерти? Онъ самъ хорошенько не сознавалъ. Онъ явился сюда подъ вліяніемъ непреодолимаго, безотчетнаго порыва негодованія и жажды мести, хотя и не подумалъ о болѣе виновномъ Мунебрагѣ.

Нужно отдать справедливость фра-Рикардо, что сонъ бѣжалъ отъ глазъ его въ эту ночь. Когда послушникъ наконецъ рѣшился доложить ему, что его желалъ видѣть донъ-Жуанъ, онъ еще молился стоя на колѣняхъ передъ Распятіемъ. Въ головѣ его преобладала одна мысль: «Спаситель міра, — Ты, Который перенесъ столько страданій за насъ, — неужели я въ слабости своей пожалѣю враговъ Твоихъ и Твоей церкви?»

— Внизу ожидаетъ Альварецъ де-Сантильяносъ и-Меннія, — сказалъ послушнивъ.

Въ этотъ моментъ донъ-Рикардо скорѣе предпочелъ бы положить свою руку въ огонь, нежели встрѣтиться съ человѣкомь, носившимъ это имя. Но по той же причинѣ, какъ только онъ услышалъ это имя, онъ тотчасъ же набросилъ на себя свою рясу, взялъ въ руки лампу (потому что еще было темно) и спустился къ своему посѣтителю. Его душевное состояніе въ эту ночь было такое, что всякое мученіе могло доставить ему облегченіе.

— Да будетъ миръ съ тобою, сынъ мой, — привѣтствовалъ онъ своего посѣтителя, входя въ пріемную. Онъ смотрѣлъ на Жуана съ чувствомъ сожалѣнія, какъ на послѣдняго изъ обреченной на погибель фамиліи.

— Пусть миръ твой остается при убійцахъ, подобныхъ тебѣ, или клевретахъ, исполняющехъ вашу волю; я отвергаю его съ презрѣніемъ, — отвѣчалъ съ негодованіемъ Жуанъ.

Доминиканецъ отступилъ на шагъ; но онъ былъ мужественный человѣкъ, и его истомленное внутреннею борьбою и ночнымъ бдѣніемъ лицо сдѣлалось только немного блѣднѣе.

— Ужь не думаешь ли ты, что я угрожаю тебѣ? — воскликнулъ Жуанъ. — Я не воснусь волоска съ твоей бритой головы. Смотри! — и онъ бросилъ отъ себя свою шпагу, которая упала со звономъ на полъ.

— Молодой человѣкъ, ради твоей безопасности и чести, тебѣ было-бы приличнѣе перемѣнить тонъ, — сказалъ съ достоинствомъ пріоръ.

— Я не думаю о своей безопасности. Я смѣлый, грубый солдатъ, привычный въ опасностямъ и насилію. Хорошо, еслибъ вы угрожали только подобнымъ мнѣ. Но, въ своей діавольской жестокости, вы принесли въ жертву моего юнаго, кроткаго брата, который никому въ своей жизни не сдѣлалъ зла. Въ теченіе тридцати двухъ долгихъ мѣсяцевъ онъ томился въ вашихъ ужасныхъ темницахъ…. и одному Богу извѣстно, каковы были его страданія…. наконецъ, вы предали его этой безчеловѣчной смерти. Я проклинаю васъ! Проклинаю васъ! Нѣтъ, чего стоитъ мое проклятіе? Я призываю на васъ проклятіе Божіе! Да воздастъ Онъ вамъ по дѣламъ вашимъ! Когда наступитъ день суда Его, — не вашего суда инквизиціи, — да воздастъ Онъ вамъ, убійцы невинныхъ, мучители праведныхъ, за каждую каплю пролитой вами крови, за каждую слезу и за каждое страданье!

До сихъ поръ пріоръ слушалъ его въ какомъ-то оцѣпенѣніи, точно подъ вліяніемъ кошмара. Теперь голосъ вернулся въ нему.

— Человѣкъ! — воскликнулъ онъ, ты безумствуешь; святая инквизиція…..

— Есть учрежденіе самого дьявола и слугъ его, — прервалъ его Жуанъ, не думая о послѣдствіяхъ своихъ словъ.

— Кощунство! Это не можетъ быть терпимо, — и фра-Рикардо протянулъ руку въ звонку, стоявшему на столѣ.

Но Жуанъ схватилъ его за руку, и она очутилась какъ въ тискахъ.

— Сперва я выскажу тебѣ все, — продолжалъ онъ. — Послѣ того, дѣлайте что хотите. Пусть переполняется чаша. Заключайте въ тюрьмы, убивайте, жгите, предавайтесь грабежу! Нагромождайте до самаго неба вашу гекатомбу жертвъ, приносимыхъ Богу милосердія. Одно только можно сказать въ вашу пользу: вы безпристрастны въ своей жестокости. Вы не набираете своихъ жертвъ на большихъ дорогахъ, изъ среды слѣпыхъ и увѣчныхъ. Нѣтъ. Вы врываетесь въ дома и семьи; вы хватаете самыхъ лучшихъ, прекрасныхъ и нѣжныхъ, и приносите ихъ въ жертву на своемъ алтарѣ. И вы, — есть у васъ человѣческое сердце, или нѣтъ? Если есть, то подавляете, заглушаете его; наступитъ день, когда это будетъ невозможно. Тогда-то начнется ваше наказаніе. Вы почувствуете угрызеніе совѣсти.

— Пусти меня! — прервалъ его негодующій и полуиспуганный монахъ, пытаясь освободиться. — Не богохульствуй! Человѣкъ чувствуетъ угрызенія совѣсти только, когда онъ согрѣшилъ; а я служу Богу и церкви Его.

— Скажи же мнѣ, служитель церкви (будетъ кощунствомъ назвать тебя служителемъ Божіимъ), скажи правду, какъ человѣкъ человѣку, — неужто тебя никогда не преслѣдовало блѣдное лицо какой нибудь жертвы, въ ушахъ твоихъ не раздавался предсмертный вопль ея?

На одинъ моментъ пріора передернуло, точно онъ почувствовалъ страшную боль, которую хотѣлъ скрыть.

— Вотъ! — воскликнулъ Жуанъ, и онъ отпустилъ руку пріора, — я прочелъ отвѣтъ въ выраженіи твоего лица. Ты еще по крайней мѣрѣ сохранилъ способность чувствовать угрызенія совѣсти.

— Ты лжешь, — прервалъ его пріоръ. — Мнѣ они незнакомы.

— Нѣтъ? Тѣмъ хуже для тебя. Можетъ быть, подобно Мунебрагѣ, ты можешь пить, ѣсть и спать спокойно въ то время, какъ въ ушахъ твоихъ раздается вопль замученнаго брата, когда пепелъ его еще не остылъ на К_в_е_м_а_д_е_р_о.

— Ты внѣ себя, — воскликнулъ пріоръ, — и я удивляюсь себѣ, что слушаю твои безумныя слова. Но выслушай меня, донъ-Жуанъ Альварецъ. Я не заслужилъ твоихъ безумныхъ упрековъ. Ты не знаешь, насколько ты и твои родные обязаны моей дружбѣ.

— Высокая дружба! Я знаю, чего она стоитъ.

— Все это время ты даешь мнѣ полное основаніе арестовать тебя.

— Я въ твоемъ распоряженіи. Стыдно было бы мнѣ, еслибъ я оказался слабѣе моего нѣжнаго брата.

— Послѣдній изъ своей фамиліи! — думалъ въ это время пріоръ, — отецъ умеръ въ тюрьмѣ, мать также умерла много лѣтъ тому назадъ (фра-Рикардо лучше другихъ была извѣстна причина ея смерти); братъ сожженъ на вострѣ.

— У тебя, кажется, есть жена, можетъ быть, ребенокъ? — спросилъ онъ торопливо Жуана.

— Да, молодая жена и малютка сынъ, — отвѣчалъ тотъ, и сердце его смягчилось при этомъ воспоминаніи.

— Какъ ни безумны были твои слова, но ради твоей жены и ребенка я готовъ оказать тебѣ снисхожденіе. По милосердію, усвоенному служителями святой инквизиціи…

— Отъ самого дьявола, — перервалъ его Жуанъ, гнѣвъ котораго запылалъ съ прежнею силою, — послѣ того, что видѣли въ эту ночь звѣзды небесныя, твои слова о милосердіи просто насмѣшка.

— Я слушалъ тебя довольно, — сказалъ пріоръ. — Теперь ты слушай меня. До сихъ поръ ты находился подъ сильнымъ подозрѣніемъ. Тебя давно бы арестовали, если бы не твой братъ, который на пыткѣ не открылъ ничего, что могло бы послужить къ твоему обвиненію. Это спасло тебя.

Но тутъ онъ остановился, пораженный тѣмъ дѣйствіемъ, какое произвели его слова на Жуана.

Человѣкъ, пораженный ножемъ въ сердце, часто не издаетъ ни одного стона, не обнаруживаетъ даже судороги. Такъ и Жуанъ. Онъ опустился безмолвно на ближайшій стулъ; вся его ярость исчезла. Передъ тѣмъ онъ гремѣлъ противъ инквизитора, подобно одному изъ древнихъ пророковъ; теперь онъ полулежалъ уничтоженный, безмолвный и совершенно убитый. Послѣдовало продолжительное молчаніе.

— Онъ перенесъ все это изъ-за меня, — сказалъ онъ наконецъ, устремивъ грустный взглядъ на пріора, — и я ничего не зналъ объ этомъ.

Въ слабомъ свѣтѣ начинавшагося утра онъ казался теперь совершенно разбитымъ и уничтоженнымъ. Монахъ почувствовалъ даже нѣкоторую жалость въ нему.

— Какъ случилось, что ты ничего не зналъ объ этомъ? — спросилъ онъ болѣе мягко Жуана. — Все это было извѣстно фра-Себастіану Гомецъ, посѣщавшему его въ тюрьмѣ.

— Мой братъ, — сказалъ онъ тихимъ голосомъ, угадывая настоящую причину, — мой герой-братъ, съ его нѣжнымъ сердцемъ, вѣроятно, просилъ его умолчать объ этомъ.

— Это было странно, — отвѣчалъ пріоръ.

И въ головѣ его стали пробѣгать мысли о необыкновенномъ терпѣніи и кротости Карлоса, о твердости, съ какою онъ, открыто исповѣдуя свою собственную вѣру, старался выгородить всѣхъ друзей своихъ и наконецъ о томъ удивительномъ самоотверженіи, съ какимъ онъ оберегалъ своего отца въ его послѣднія минуты. При этихъ воспоминаніяхъ, какой-то туманъ, въ его удивленію, сталъ застилать глаза фра-Рикардо.

Но требованія вѣры и церкви были выше всего. Онъ не желалъ передѣлать уже разъ сдѣланнаго. Все же, хотя онъ и не сознавалъ этого, его послѣднія слова звучали примирительно и были какъ бы искупительною жертвою въ память Карлоса.

— Молодой человѣкъ, — сказалъ онъ, — я согласенъ пропустить мимо ушей твои дерзкія слова, сказанныя въ состояніи безумія, подъ вліяніемъ естественнаго чувства братсвой любви, Но ты долженъ знать, что ты уже не впервые находишься подъ серьезнымъ подозрѣніемъ въ ереси. Я согрѣшу противъ своей совѣсти, если не приму мѣръ въ огражденію святой вѣры и къ тому, чтобы ты понесъ заслуженное наказаніе. Поэтому слушай внимательно мои слова. Черезъ недѣлю я представлю твое дѣло въ совѣтъ инквизиціи, недостойнымъ членомъ котораго я состою. Да пробудитъ Богъ въ сердцѣ твоемъ раскаяніе и да помилуетъ Онъ тебя.

Съ этими словами фра-Рикардо вышелъ изъ комнаты.

Вскорѣ послѣ того въ комнату вошелъ тотъ самый послушникъ, который впустилъ донъ Жуана, и поставилъ вино на столѣ передъ нимъ.

— Мой господинъ замѣтилъ ваше утомленіе и желаетъ, чтобы вы подкрѣпили свои силы, — сказалъ онъ.

Жуанъ отодвинулъ это отъ себя. Неужто фра-Рикардо думаетъ, что онъ можетъ пить и ѣсть въ этомъ домѣ.

Молодой человѣкъ, съ робкимъ видомъ, все еще оставался въ комнатѣ, какъ будто онъ что-то хотѣлъ сообщить Жуану.

— Ты можешь передать своему господину, что я ухожу, — сказалъ Жуанъ, поднимаясь въ изнеможеніи со стула.

— Съ позволенія вашей милости… — и послушникъ остановился въ затрудненіи.

— Что такое?

— Простите меня; но не въ родствѣ-ли ваша милость, — конечно отдаленномъ, — съ однимъ изъ еретиковъ, который…

— Донъ Карлосъ Альварецъ мой братъ, — отвѣчалъ гордо Жуанъ.

Послушникъ робко приблизился къ нему и сказалъ шепотомъ:

— Сеньоръ, онъ долго былъ здѣсь въ тюрьмѣ. Господинъ пріоръ былъ расположенъ къ нему и съ нимъ обходились лучше, чѣмъ съ другими. Случилось такъ, что его товарищъ по заключенію умеръ днемъ раньше его перевода отсюда. Келья осталась пустою и мнѣ пришлось убирать ее. Я поднялъ на полу вотъ это; кажется, она принадлежала ему.

Онъ вынулъ изъ-подъ своей черной рясы маленькую книжку и подалъ ее Жуану, который жадно схватилъ ее подобно тому какъ голодный хватаетъ поданный ему кусокъ хлѣба. Онъ бросилъ послушнику свой кошелекъ и, опоясавшись шпагою, вышелъ изъ дому въ то время, какъ раздался первый колоколъ съ заутрени.

XIX.

Опять въ Санъ-Изодро.

Было безоблачное, свѣжее утро, въ то время какъ донъ-Жуанъ быстро вышелъ изъ монастыря, рѣка сверкала въ лучахъ утренняго солнца; его дорога шла черезъ развалины древней И_т_а_л_и_к_и; потревоженныя его шагами блестящія ящерицы перебѣгали между кустами терновника. Но донъ-Жуанъ ничего не замѣчалъ, ничего не чувствовалъ, кромѣ жгучей боли въ своемъ сердцѣ. Во время свиданія съ фра-Рикардо его охватила безумная ярость. Но теперь гнѣвъ его остылъ и оставалась только мучительная грусть.

Наконецъ онъ очутился у воротъ Санъ-Изодро. Ихъ позабыли запереть; они открылись подъ его рукой и онъ, вошелъ въ тотъ самый садъ, гдѣ три года тому назадъ происходило признаніе между братьями и Карлосъ открылся ему въ перемѣнѣ вѣры. Но даже это воспоминаніе не вызвало ни одной слезы на горѣвшихъ гнѣвнымъ блескомъ глазахъ Жуана. Въ этотъ моментъ онъ вспомнилъ о книжкѣ, переданной ему послушникомъ. Онъ быстро вынулъ ее изъ-подъ своего колета и съ жадностью сталъ просматривать написанное; но увы, это была незнакомая ему рука. Онъ бросилъ книжку въ горькомъ разочарованіи. Вслѣдъ за тѣмъ онъ почувствовалъ внезапную слабость и опустился въ изнеможеніи на землю въ полуобморокѣ.

Чрезъ нѣкоторое время, онъ сталъ сознавать, что кто-то подносилъ воду къ его губамъ и старался слабою, неумѣлою рукою разстегнуть его колетъ. Онъ выпилъ нѣсколько глотковъ воды, преодолѣлъ свою слабость и посмотрѣлъ вокругъ. Надъ нимъ склонялся бѣлый, какъ лунь, старикъ, въ бѣлой туникѣ и коричневой мантіи. Мгновенно онъ вскочилъ на ноги и, поблагодаривъ престарѣлаго монаха, направился въ воротамъ.

— Нѣтъ, сынъ мой, — удержалъ его монахъ, — правда, Санъ-Изодро уже не то, что было. Но больные и страждущіе никогда не покидали безъ помощи его воротъ; этого не будетъ и теперь. Прошу тебя, войди въ монастырь и отдохни.

Жуанъ не въ силахъ былъ отказаться отъ его приглашенія и пошелъ вслѣдъ за старымъ фра-Бернардо, котораго, вѣроятно, ради его дряхлости, пощадили инквизиторы.

Нѣсколько робкихъ, подавленнаго вида монаховъ, оставшихся въ монастырѣ, радушно встрѣтили Жуана. Они поставили передъ нимъ хлѣбъ и вино; къ первому онъ не могъ прикоснуться, но съ благодарностью выпилъ вина. Они уговорили его отдохнуть, обѣщавъ позаботиться о его слугѣ, когда пріѣдетъ съ лошадьми.

Ему нельзя было медлить. Ради своей жены и ребенка онъ долженъ былъ преодолѣть свою слабость и спѣшить въ Нуэру. Оттуда предстоялъ обратный путь въ Севилью, чтобы отплыть съ первымъ отходящимъ кораблемъ. Успѣетъ ли сдѣлать онъ все это за тотъ промежутокъ, который далъ ему инквизиторъ? Ему была дорога каждая минута.

— Я отдохну съ часъ, — сказалъ онъ. — Но передъ тѣмъ я буду просить васъ, добрые отцы, объ одной милости. Нѣтъ-ли между вами человѣка, видѣвшаго… то, что совершилось вчера?…

При этихъ словахъ выступилъ молодой монахъ. Жуанъ отвелъ его въ приготовленную для него келію и, прислонившись лицомъ съ окну, задалъ ему дрожащимъ голосомъ одинъ страшный вопросъ. Отвѣтъ монаха заключался въ трехъ словахъ.

— С_п_о_к_о_й_н_о, с_к_о_р_о, б_е_з_ъ с_т_р_а_д_а_н_і_й.

— Теперь скажи мнѣ о другихъ. Не произноси только его имени.

Въ числѣ мучениковъ было восемь женщинъ, — сказалъ монахъ. — Одна изъ нихъ, сеньора Марія Гомецъ; вѣроятно, исторія ея знакома вашей милости. Вмѣстѣ съ ней умерли ея три дочери и сестра. Когда имъ былъ прочитанъ приговоръ, онѣ обнялись стоя на эшафотѣ и простились обливаясь слезами. Все время онѣ поддерживали другъ друга, вспоминая о страданіяхъ Спасителя.

Тутъ молодой монахъ на минуту остановился и потомъ продолжалъ все еще дрожащимъ голосомъ:

— Въ числѣ осужденныхъ были также два англичанина и одинъ французъ, которые мужественно встрѣтили свою смерть. Наконецъ, былъ еще Юліано Гернандецъ.

— А! скажи мнѣ о немъ.

— Онъ умеръ также, какъ и жилъ. Утромъ, когда его вывели на дворъ Тріаны, онъ сказалъ громкимъ голосомъ, обращаясь къ своимъ товарищамъ: «Мужайтесь друзья! Теперь намъ предстоитъ показать, что мы храбрые воины Христовы. Засвидѣтельствуемъ теперь объ истинѣ Его передъ людьми, и черезъ нѣсколько часовъ мы будемъ стоять торжествующіе, передъ лицомъ Его на небеси». Хотя ему тотчасъ-же заткнули ротъ, но онъ все время старался жестами ободрять и поддерживать своихъ товарищей. На К_в_е_м_а_д_о_р_о онъ поцѣловалъ камень, на которомъ ему предстояло умереть; потомъ просунулъ свою голову между дровами, выражая свою готовность пострадать. При самомъ концѣ, когда онъ въ молитвѣ поднялъ къ небесамъ свои руки, одинъ изъ присутствовавшихъ монаховъ, — д-ръ Родригецъ, принялъ это за знакъ того, что онъ готовъ раскаяться, и просилъ алгвазиловъ снять повязку, чтобы дать ему возможность сказать нѣсколько послѣднихъ словъ. Но, вмѣсто отреченія, Юліано твердымъ голосомъ исповѣдывалъ свою вѣру и, обращаясь къ тому-же Родригецу, характеръ котораго былъ ему извѣстенъ, сказалъ, что онъ въ душѣ думаетъ тоже самое, но скрываетъ свою вѣру, подъ вліяніемъ одного страха. Тогда разсерженный монахъ приказалъ немедленно зажигать его костеръ, что и было исполнено. Но солдаты стражи, изъ жалости, пронзили его своими пиками, такъ что онъ умеръ безъ страданій.

— А… фра-Константино? — спросилъ Жуанъ.

— Его не было тамъ, потому что Богъ взялъ его ранѣе къ Себѣ. Они могли только сжечь его прахъ, распустивъ предварительно слухъ, что онъ наложилъ на себя руки. Но мы знаемъ, что этого не было. Мы знаемъ, что онъ испустилъ духъ на рукахъ одного изъ нашихъ дорогихъ братьевъ, бѣднаго молодого фра-Фернандо, который закрылъ ему глаза, Онъ умеръ въ одной изъ самыхъ ужасныхъ подземныхъ темницъ Тріаны!

— Благодарю тебя за сообщенныя извѣстія, — сказалъ слабымъ голосомъ Жуанъ. — И теперь оставь меня одного.

Прошло нѣсколько времени, когда одинъ изъ монаховъ тихо пріотворилъ дверь кельи, Жуанъ сидѣлъ на соломенномъ матрасѣ, съ лицомъ, закрытымъ руками.

— Сеньоръ, — сказалъ монахъ, — пріѣхалъ вашъ слуга и проситъ васъ простить его, что онъ запоздалъ. Онъ ожидаетъ вашихъ приказаній.

— Да, — отвѣчалъ онъ, — благодарю тебя. Прошу теперь, вдобавокъ ко всѣмъ вашимъ услугамъ, приказать ему нанять пару самыхъ быстрыхъ лошадей. — При этомъ онъ сталъ искать свой кошелекъ; но, вспомнивъ, гдѣ онъ его оставилъ, снялъ взамѣнъ его перстень съ своей руки. Это былъ подарокъ де-Рамене. Его кольнуло при этомъ въ сердце. — Нѣтъ, я не могу разстаться съ нимъ. — Тутъ онъ снялъ два другихъ кольца изъ старинныхъ семейныхъ драгоцѣнностей. — Попросите его, — продолжалъ онъ, — отнести ихъ съ Исааку Озарію, живущему въ Г_у_д_е_р_і_и^[18], и взять за нихъ, что тотъ дастъ. Пусть онъ найметъ въ п_о_з_а_д_ѣ двухъ лучшихъ лошадей, какихъ только можно достать за деньги, а также купитъ необходимую провизію на дорогу. Я долженъ спѣшить. Потомъ я объясню все.

Когда монахъ ушелъ, Жуанъ задумался, причемъ взоръ его былъ сосредоточенъ на брилліантовомъ перстнѣ. Постепенно съ нему вернулись воспоминанія о словахъ, произнесенныхъ Карлосомъ, въ тотъ памятный день, когда острыя грани драгоцѣннаго камыя врѣзались въ его руку: «Если Онъ призываетъ меня пострадать за него, то въ блаженной увѣренности въ Его любви и радости для меня исчезнетъ всякій страхъ и всякое чувство боли».

О, еслибъ это было такъ! Еслибъ онъ имѣлъ какое-нибудь доказательство этого, то его наболѣвшее сердце почувствовало бы облегченіе! Онъ сталъ внимательнѣе разсматривать книжку.

Человѣкъ, писавшій дневникъ, не обозначилъ своего имени: такъ что Жуанъ видѣлъ въ написанномъ только изліянія чувствъ кающагося, мало интересовавшихъ его. Но все-таки онъ продолжалъ читать, пока не дошелъ до слѣдующаго мѣста:

«Да проститъ мнѣ Христосъ и Пресвятая Дѣва, если это грѣхъ. Но, несмотря на постъ и молитву, чувства мои возвращаются въ воспоминаніямъ прошлаго; не къ моей собственной жизни въ свѣтѣ: все это для меня умерло; но къ дорогимъ лицамъ, которыхъ я не увижу никогда. Моя Констанца!»

— Констанца! — подумалъ Жуанъ съ трепетомъ въ сердцѣ, — такъ звали мою мать! --«Моя жена! мой малютка!»

Подъ этою записью стояла другая.

«Мая 21. Моя Констанца, моя дорогая жена, Богъ взялъ тебя къ Себѣ. Болѣе года прошло съ тѣхъ поръ; но они сказали мнѣ объ этомъ только сегодня. Неужели смерть посѣщаетъ только свободныхъ?» Другое мѣсто также остановило на себѣ вниманіе Жуана. «Удушливый жаръ сегодня. Какъ прохладно теперь въ залахъ Нуэры, на обдуваемыхъ вѣтромъ склонахъ Сіерры Морены! Что-то дѣлаетъ тамъ мой осиротѣлый Жуанъ Родриго?»

— Нуэра! Сіерра Морена! Жуанъ Родриго! — повторялъ изумленный читатель дневника. — Что это значитъ? Его охватило сильное волненіе и мысли его спутались. Наконецъ онъ заглянулъ въ конецъ книжки, думая найти тамъ разъясненіе загадви. Онъ прочелъ здѣсь нѣсколько словъ написанныхъ хорошо знакомой рукой: — «миръ и вѣчный покой».

Онъ прижалъ къ своимъ губамъ эти дорогія строчки. Рыданія душили его и его слезы заливали пожелтѣвшую страницу. Потомъ онъ упалъ на колѣни и благодарилъ Бога въ жаркой молитвѣ.

Поднявшись, онъ опять взялъ книжку и нѣсколько разъ перечитывалъ эти драгоцѣнныя строки.

«Мой дорогой отецъ отошелъ къ Нему въ мирѣ». Онъ возвратился опять къ первымъ страницамъ и постепенно правда раскрылась предъ нимъ. Онъ ясно видѣлъ предъ собою исторію послѣднихъ девяти мѣсяцевъ жизни своего брата, въ продолженіе которыхъ онъ согрѣлъ и освѣтилъ послѣднія же минуты другой страдальческой жизни.

Послѣдняя запись была написана дрожащею рукой; онъ нѣсколько разъ перечитывалъ ее глазами полными слезъ. Вотъ что она гласила:

"Онъ проситъ меня молиться за отсутствующаго Жуана и благословить его. Мой сынъ, мой первенецъ, — лица котораго я не видѣлъ, но любить котораго онъ меня научилъ, — я благословляю тебя. Да будетъ на тебѣ благословеніе небесное и мое земное! Но ты, Карлосъ? Что я скажу тебѣ? У меня нѣтъ словъ, нѣтъ благословеній, достойныхъ тебя. Развѣ не сказалъ Тотъ, любовь Котораго безпредѣльна: «Онъ любитъ въ молчаніи?»

Прошло около двухъ часовъ послѣ того, когда въ келью вошелъ молодой монахъ, разсказывавшій передъ тѣмъ Жуану о послѣднемъ Ауто-да-фе, и сообщилъ, что слуга исполнилъ его порученіе и ожидаетъ его съ лошадьми.

Донъ-Жуанъ поднялся ему на встрѣчу. Его лицо было печально, и такимъ оно уже осталось на всегда послѣ того; но въ немъ было выраженіе спокойствія, какое бываетъ у человѣка, видящаго конецъ передъ собою.

— Посмотри, другъ мой, — сказалъ онъ молодому монаху, — какъ чудны пути Божіи. Въ этой книжкѣ я нашелъ исторію жизни и послѣднихъ дней моего дорогого отца. Въ теченіе двадцати трехъ долгихъ лѣтъ, онъ томился узникомъ въ Доминиканскомъ монастырѣ, ради празды Христовой. И моему герою-брату досталось въ удѣлъ открыть тайну его судьбы, о чемъ мы мечтали въ нашихъ дѣтскихъ грезахъ. Карлосъ нашелъ нашего отца!

Послѣ того онъ вышелъ въ монастырскую пріемную и простился съ добрыми монахами. Престарѣлый фра-Бернардо обнялъ его со слезами. Только теперь онъ узналъ въ этомъ убитомъ горемъ человѣкѣ блестящаго кавалера, посѣщавшаго ихъ три года тому назадъ.

Черезъ нѣсколько минутъ путники уже ѣхали по дорогѣ въ Нуэру. Лицо донъ-Жуана было грустно, но не сурово; въ немъ не было отчаянія, но преобладала твердая рѣшимость и покорность неизбѣжной судьбѣ.

XX.

Прощанье.

Около двухъ недѣль послѣ того, облокотившись на бортъ корабля, плывшаго по Кадикскому заливу, стояла молодая дама въ глубокомъ траурѣ, закутанная вуалью, и смотрѣла въ синюю глубину моря. Возлѣ нея находилась почтеннаго вида женщина, съ хорошенькимъ, черноглазымъ ребенкомъ на рукахъ. Повидимому ихъ сопровождали францисканскій монахъ и красивый слуга, величавый видъ котораго не вполнѣ соотвѣтствовалъ его званію. Между экипажемъ корабля говорили, что это была вдова богатаго севильскаго купца, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, женившагося въ Лондонѣ на англичанкѣ. Она ѣхала теперь къ своей еретической роднѣ, и по поводу этого было высказано не мало сожалѣній, такъ какъ ее считали благочестивой католичкой, что доказывало присутствіе сопровождавшаго ее, въ качествѣ домашняго капеллана, францисканскаго монаха, который навѣрное скоро погибнетъ тамъ мученикомъ, изъ-за своей преданности святой вѣрѣ.

Но еслибъ только матросы могли подслушать разговоръ стоявшихъ на палубѣ пассажировъ, то ихъ ожидало бы сильное разочарованіе.

— Развѣ тебѣ не грустно смотрѣть, какъ исчезаютъ передъ нами берега нашей дорогой Испаніи? — сказала дама, обращаясь къ предполагаемому слугѣ.

— Не такъ, какъ было бы ранѣе, моя Беатриса, хотя мое отечество и остается для меня самою дорогою землею на свѣтѣ. А ты, моя возлюбленная?

— Моя родина тамъ, гдѣ находишься ты, донъ-Жуанъ. Кромѣ того, — добавила она, тихимъ голосомъ, — развѣ Богъ не вездѣ? И подумай только, чего стоитъ одно, что мы можемъ поклоняться Ему въ мирѣ, никого не опасаясь.

— А ты, моя преданная, добрая Долоресъ? — спросилъ донъ-Жуанъ.

— Сеньоръ донъ-Жуанъ, моя родина тамъ, гдѣ живутъ дорогіе мнѣ люди, — отвѣчала Долоресъ, поднявъ къ небу свои большіе, грустные глаза. — Что мнѣ Испанія, отказавшая въ могилѣ благороднѣйшему изъ сыновъ своихъ?

— Не будемъ отравлять чувствомъ горечи тѣ послѣднія минуты, Когда предъ нами еще виднѣются эти берега, — сказалъ мягкимъ голосомъ донъ-Жуанъ. — Развѣ могутъ люди, лишившіе могилы нашего дорогого, уничтожить его память? Его могила въ сердцахъ нашихъ; его память — въ той вѣрѣ, которую мы исповѣдуемъ теперь и которой мы научились у него.

— Это правда, — сказала донна Беатриса, — я только познала въ его смерти, насколько драгоцѣнна «истинная вѣра».

Въ этотъ моментъ къ нимъ подошелъ фра-Себастіанъ и спросилъ Жуана:

— Составили ли вы себѣ планъ, сеньоръ, куда вы направитесь теперь?

— У меня нѣтъ плана, — отвѣчалъ донъ-Жуанъ. — Но я увѣренъ, что Богъ направитъ насъ. У меня есть одна мечта, — продолжалъ онъ послѣ краткаго молчанія, — которая можетъ быть со временемъ и осуществится. Я часто обращаюсь своими мыслями къ тому Новому Свѣту, гдѣ можетъ жить правда и свобода. Нашей дѣтской мечтой было поѣхать въ Н_о_в_ы_й С_в_ѣ_т_ъ и розыскать тамъ нашего отца. Можетъ быть, мнѣ суждено исполнить первую легче осуществимую половину этой мечты; исполнить вторую половину — выпало на долю другого, болѣе достойнаго меня, — тутъ лицо Жуана просвѣтлѣло и голосъ зазвучалъ нѣжно. — Я радуюсь, — продолжалъ онъ, — что этотъ благородный удѣлъ выпалъ на его долю. Но это было только начало той великой побѣды, которую онъ одержалъ и торжествуетъ теперь предъ лицомъ Царя царствующихъ, — П_р_и_з_в_а_н_н_ы_й, и_з_б_р_а_н_н_ы_й и в_ѣ_р_н_ы_й.

КОНЕЦЪ.

"Вѣстникъ Иностранной литературы", №№ 1—5, 1893

---

1. Фра — братъ-монахъ, бывшій домашнимъ воспитателемъ.
2. Complutum — Алкала, — древній испанскій городъ, основанный римлянами.
3. Ollapodrida — національное испанское кушанье въ родѣ похлебки.
4. Съ хорошими процентами.
5. Такъ назывался ученый богословъ, назначаемый въ помощь себѣ инквизиторами для опредѣленія, на сколько сомнительныя мѣста въ богословскихъ сочиненіяхъ приближались къ ереси.
6. Полицейскіе или жандармы.
7. Сыскное отдѣленіе и тюрьма инквизиціи.
8. Внутренній дворъ въ домахъ.
9. Мавританская часть города.
10. мелкая испанская монета.
11. Святого Дома, — такъ называлась тюрьма инквизиціи.
12. Подлинныя слова Мунебраги, сохранившіяся въ документахъ.
13. Благодаря нѣкоторымъ уступкамъ онъ избѣжалъ костра, но былъ казненъ на гарротѣ (удавленъ).
14. Такъ называлось Ауто-да-фе на языкѣ инквизиціи.
15. Т. е. присутствовавшихъ зрителей — подлинная фраза инквизиторовъ.
16. Блокъ, или дыба, на который вздергивали жертвъ инквизвціи при пыткѣ.
17. Такъ называли Ауто-да-фе.
18. Еврейскій кварталъ Севильи.