Ш. БОДЛЕРЪ
правитьИскушенія или Эросъ, Плутосъ и Слава.
правитьДва великолѣпныхъ Дьявола и столь же необычайная Дьяволица поднялись прошлой ночью по таинственной лѣстницѣ, которая служитъ Аду для его нападеній на слабость спящихъ людей и для тайныхъ сношеній съ ними. И они кичливо расположились предо мной, словно на эстрадѣ. Отъ всѣхъ трехъ исходило сѣрнистое сіяніе и выдѣляло ихъ на непроницаемомъ фонѣ ночи. Видъ у нихъ былъ столь гордый и полный сознанія власти, что я сначала принялъ ихъ всѣхъ трехъ за настоящихъ Боговъ.
Лицо перваго Сатаны было неопредѣленнаго пола, и линіи его тѣла являли изнѣженность древнихъ Вакховъ. Его прекрасные томные глаза неопредѣленно-темнаго цвѣта походили на фіалки, еще отягченныя крупными слезами грозы, а полуоткрытыя губы — на раскаленныя курильницы, источавшія сладкое благоуханіе, и при каждомъ его вздохѣ мускусныя мошки, порхая, вспыхивали отъ знойности его дыханія.
Вокругъ его пурпурной туники, играя переливами, въ видѣ пояса обвивалась змѣя; приподнявъ голову, она томно обращала къ нему свои глаза — два раскаленные угля. На этомъ живомъ поясѣ висѣли, чередуясь съ флаконами, полными зловѣщихъ жидкостей, блестящіе ножи и хирургическіе инструменты. Въ правой рукѣ онъ держалъ другой флаконъ съ красной свѣтящейся жидкостью и слѣдующей странной надписью: «Пейте, это кровь моя, превосходное укрѣпляющее средство»; а въ лѣвой у него была скрипка, безъ сомнѣнія, чтобы воспѣвать свои радости и страданія и распространять въ ночи шабаша заразу своего безумія.
На его изящныхъ ногахъ влачилось нѣсколько звеньевъ золотой разорванной цѣпи, и когда причиняемое ими стѣсненіе вынуждало его опускать глаза въ землю, онъ кичливо любовался ногтями своихъ ногъ, блестящими и гладкими, какъ тщательно отшлифованные драгоцѣнные камни.
Онъ посмотрѣлъ на меня своими безутѣшно-скорбными глазами, струившими предательское опьянѣніе, и сказалъ пѣвучимъ голосомъ: «Если ты хочешь, если хочешь, я сдѣлаю тебя властителемъ душъ, и живая матерія будетъ тебѣ послушна въ большей мѣрѣ, чѣмъ можетъ быть послушной ваятелю его глина; и ты познаешь непрестанно возрождающуюся радость выходить изъ границъ себя самого, чтобы забываться въ другихъ, и привлекать къ себѣ души другихъ, чтобы сливать ихъ со своею».
И я отвѣтилъ ему: «Покорно благодарю!» Мнѣ нечего дѣлать со всѣмъ этимъ хламомъ существъ, стоящихъ, конечно, не больше, чѣмъ мое бѣдное Я. Хотя мнѣ и стыдно бываетъ вспоминать, все-же я ничего не хочу забыть, и если бы я даже не зналъ тебя, старое чудовище, то твои загадочные ножи, твои подозрительные флаконы, цѣпи, опутывающія твои ноги, — всѣ эти символы достаточно ясно говорятъ о неудобствахъ твоей дружбы. Оставь при себѣ свои дары".
У второго Дьявола не было ни этого одновременно трагическаго и улыбающагося вида, ни этихъ изящныхъ вкрадчивыхъ манеръ, ни этой нѣжной, благоуханной красоты. Это былъ огромный мужчина съ широкимъ безглазымъ лицомъ; его грузное брюхо тяжело нависало на бедра, а позолоченная кожа, какъ бы татуированная, была вся разрисована множествомъ маленькихъ подвижныхъ фигурокъ, изображавшихъ многообразіе міровой нищеты. Здѣсь были изсохшіе человѣчки, добровольно повѣсившіеся на гвоздѣ; здѣсь были маленькіе, тощіе, безобразные гномы, умоляющіе глаза которыхъ еще краснорѣчивѣе взывали о подаяніи, чѣмъ ихъ дрожащія руки; были старыя матери съ недоносками, повисшими на ихъ истощенныхъ сосцахъ. Много тамъ было еще и другихъ.
Толстый Дьяволъ ударялъ кулакомъ по своему огромному животу, откуда раздавался тогда протяжный и гулкій звонъ металла, заканчивавшійся глухимъ стономъ, слитымъ изъ безчисленнаго множества человѣческихъ голосовъ. И онъ хохоталъ, безстыдно обнажая свои гнилые зубы, тѣмъ раскатистымъ глупымъ смѣхомъ, какимъ хохочутъ во всѣхъ странахъ свѣта иные люди послѣ слишкомъ плотнаго обѣда.
И этотъ сказалъ мнѣ: «Я могу дать тебѣ то, чѣмъ достигается все, что стоитъ всего, что замѣняетъ все». И онъ хлопнулъ себя по чудовищному животу, звонкое эхо котораго послужило поясненіемъ его грубой рѣчи.
Я отвернулся съ омерзѣніемъ и отвѣтилъ: «Я не нуждаюсь для моей радости въ ничьей нищетѣ; и я не хочу богатства, отягченнаго печалью всѣхъ бѣдствій, изображенныхъ на твоей кожѣ, какъ на обояхъ!»
Что же касается Дьяволицы, то я солгалъ бы, утаивъ, что на первый взглядъ я нашелъ въ ней какое-то странное очарованіе. Я не сумѣю лучше опредѣлить его, какъ сравнивъ съ прелестью увядающихъ красавицъ, которыя однако болѣе не старѣютъ и красота которыхъ хранитъ въ себѣ все пронизывающее обаяніе руинъ. У нея былъ повелительный и вмѣстѣ съ тѣмъ вялый видъ, а глаза ея, хотя обведенные синевой, таили приковывающую силу. Но что меня болѣе всего поразило, это тайна ея голоса, въ которомъ я находилъ напоминанія о самыхъ восхитительныхъ контральто, а также легкую хрипоту глотокъ, безпрерывно промываемыхъ водкой.
«Хочешь ли узнать мое могущество? — сказала эта мнимая богиня своимъ чарующимъ и въ то же время противорѣчивымъ голосомъ. — Такъ слушай!»
Она приложила къ губамъ гигантскую трубу, разукрашенную, подобно деревенскимъ флейтамъ, лентами съ названіемъ газетъ всего міра, и прокричала въ нее мое имя, которое прокатилось въ пространствѣ съ грохотомъ сотни тысячъ громовъ и вернулось ко мнѣ, повторенное эхомъ самой дальней планеты.
«Чортъ возьми! — воскликнулъ я, наполовину покоренный. — Вотъ это-таки драгоцѣнно!» Но, когда я вглядѣлся внимательнѣе въ мужеподобную обольстительницу, мнѣ смутно показалось, что я уже зналъ ее раньше, видѣлъ, какъ она чокалась съ кое-какими шутами изъ моихъ знакомыхъ, и хриплый звукъ мѣдной трубы донесъ до моихъ ушей воспоминаніе о какой-то продажной сплетницѣ.
И я отвѣтилъ, собравъ все свое презрѣніе: «Уйди! Я не способенъ взять въ жены любовницу иныхъ людей, которыхъ не хочу называть!»
Поистинѣ я имѣлъ право гордиться такимъ мужественнымъ отреченіемъ. Но, къ несчастью, я проснулся, и всѣ мои силы покинули меня. «Въ самомъ дѣлѣ, — сказалъ я себѣ, — крѣпко же я долженъ былъ спать, чтобы выказать такую щепетильность. О! если бы они могли вернуться теперь, когда я не сплю, я не былъ бы уже такъ разборчивъ!»
И я сталъ громко призывать ихъ, умоляя простить меня, предлагая имъ позорить меня, сколько будетъ нужно, чтобы заслужить ихъ благоволеніе; но, очевидно, я жестоко оскорбилъ ихъ, ибо они никогда болѣе не возвращались.