1915
правитьI.
правитьЖаркій іюльскій день былъ на исходѣ, а работа такъ и кипѣла кругомъ, какъ бываетъ только въ самый разгаръ страды. Ловили каждый рабочій часъ. А тутъ еще поднималась съ сѣвера грозовая тучка, и гдѣ-то, точно подъ землей, слышались глухіе раскаты далекаго грома. Отецъ Спиридонъ, маленькій и тщедушный старичокъ, торопливо шагалъ за возомъ съ сѣномъ и съ тревогой поглядывалъ изъ-подъ своей широкополой поповской шляпы, порыжѣвшей и заношенной, то на солнце, то на близившуюся грозу.
— А вѣдь не поспѣютъ… — думалъ онъ вслухъ. — Ахъ, не поспѣютъ съ сѣномъ!.. Какъ разъ захватитъ сѣно-то дождичкомъ… Всего-то бы обождать тучкѣ часикъ, другой. Нѣтъ, не поспѣютъ дѣтки… Ахъ, Господи, Господи!.. Одинъ бы часокъ…
Бѣлоглазая, пѣгая лошадка съ большой головой точно понимала приближавшуюся опасность и прибавляла шагу, когда о. Спиридонъ покрикивалъ на нее:
— Ну, ну, боговая скотинка!.. Ужо захватитъ насъ дождемъ…
О. Спиридону тяжело было шагать въ громадныхъ мужицкихъ сапогахъ, и онъ снялъ съ себя старенькій подрясникъ, оставшись въ одномъ жилетѣ. Поповская шляпа теперь придавала ему довольно смѣшной видъ, особенно когда вылѣзли двѣ сѣдыхъ косички, спрятанныя раньше за воротомъ подрясника. Онъ походилъ на громаднаго цыпленка, только-что вытащеннаго изъ воды. Но попадавшіеся по обѣимъ сторонамъ полевой дорожки мужики и бабы, торопливо убиравшіе сѣно, не находили ничего смѣшного въ своемъ понпѣ Спиридонѣ и кричали ему издали:
— Богъ помочь, о. Спиридонъ. Что это ты самъ сѣно-то везешь? Послалъ бы работника.
— А некогда, дѣтушки… У меня тоже сѣно копнятъ[1]. Ну, вотъ я ужъ самъ и повезъ. Нельзя, дѣтушки, горитъ работа.
— А какъ ты въ логу выѣдешь съ возомъ? Какъ разъ засядешь…
— А я съ молитвой, дѣтушки, съ молитвой… Потихоньку, дѣтушки. Торопитесь, вонъ тучка-то какъ накатывается…
О. Спиридонъ любилъ страду, хотя ему годъ отъ году дѣлалось все труднѣе работать. Раньше наравнѣ съ мужиками страдовалъ, а теперь и спина болитъ, и руки точно чужія, а наклонится — предъ глазами темные круги заходятъ. Да, трудненько старику, а отставать не хотѣлось отъ другихъ. Всѣ работали въ страду, а онъ долженъ былъ показывать примѣръ другимъ. Лошадь нѣсколько разъ останавливалась, чтобы перевести духъ. Возъ былъ большой, а свѣжее сѣно тяжело. О, Спиридонъ тоже переводилъ духъ, поглядывая изъ-подъ руки на покосы и нивы, уходившіе къ самому горизонту, насколько хваталъ глазъ. Хорошее дѣло страда — и люди точно дѣлаются лучше. Вонъ какъ работаютъ «одной душой»!.. Старикъ любовался на эту вѣковѣчную работу отцовскимъ глазомъ, точно работала одна семья, именно его семья. Вѣдь большинство вотъ этихъ работниковъ крещены имъ, имъ же вѣнчаны — едино стадо и одинъ пастырь. Нива божія воздѣлывала ниву земную…
А возъ все катился, переѣзжая съ межи на межу по узкой покосной колеѣ. Вдали уже синѣлъ лѣсокъ, а за нимъ синей стѣной поднимался вѣковой сосновый боръ, изъ-за него виднѣлась только бѣлая колокольня села Деменева. У этого бора и былъ тотъ ложокъ, о которомъ говорили о. Спиридону мужики.
— Ну, ну, боговая скотинка, поторапливай… Ужо вотъ дождемъ захватитъ.
Въ воздухѣ уже начинала чувствоваться предшествующая дождю свѣжесть. Откуда-то срывался вѣтеръ и съ молодой рѣзвостью проносился по травѣ, гнулъ мелкіе кусты и что-то шепталъ на пути, какъ расшалившійся ребенокъ. Вотъ дорожка обогнула молодой лѣсной островокъ и начала спускаться подъ горку, гдѣ залегъ синій боръ. Вотъ и ложокъ, о которомъ говорили мужики.
— Эхъ, надо бы мостикъ наладить черезъ ложокъ-то! — думалъ вслухъ р. Спиридонъ, съ тревогой поглядывая впередъ. — Эй, ты, пѣганка, смотри у меня…
Крестьянскіе воза постоянно вязли въ этомъ логу, но устроить мостикъ мужики никакъ не могли собраться. Лѣтъ сто собирались, бранили вредное мѣсто, а моста не могли устроить.
Пѣганка понимала грозившую опасность и спускала вонъ осторожно, упираясь !!!!щтъ ьъ самую телѣгу,
— Лѣвѣе держи, лѣвѣе!.. — покрикивалъ о. Спиридонъ.
Возъ повернулъ налѣво, и переднія колеса сразу засѣли въ вязкой болотинѣ. О. Спиридонъ повернулъ лошади направо, чтобы выдернуть колеса, но послѣднее не удалось, и возъ свалился на сторону.
— Ахъ, ты, грѣхъ какой… а? — удивлялся старикъ, обходя кругомъ возъ. — Вотъ грѣхъ-то! Что мы съ тобой будемъ дѣлать, пѣганка? Да не оказія ли…
О. Спиридонъ обошелъ кругомъ еще раза два, попробовалъ приподнять задцее колесо, оглянулся назадъ, не ѣдетъ ли кто, и только покачалъ головой. А тутъ еще туча напираетъ и, того гляди, дождемъ свѣжее-то сѣно испортитъ. Одному тяжелый возъ не поднять, а на подмогу никто не ѣдетъ.
— Вотъ такъ угораздило… Не даромъ мужики-то говорили,
Все-таки не сидѣть же в грязи, и о. Спиридонъ рѣшилъ, попробовать. Онъ взялъ въ руки вожжи, подобрался спиной подъ наклонившійся бокъ воза и крикнулъ:
— Ну, пѣганка… ну-у!!.
Конечно, это усиліе не привело ни къ чему. Возъ точно примерзъ. Но о. Спиридонъ сдѣлалъ еще попытку — опять подлѣзъ подъ возъ и повернулъ лошадь влѣво.
— Ну, пѣганка… ну-у!!.
Къ его удивленію возъ началъ подаваться и помаленьку выпрямился. Пѣганка сдѣлала отчаянное усиліе и выдернула возъ на другой берегъ. О. Спиридонъ окончательно удивился и только теперь замѣтилъ, что по другую сторону воза стоилъ какой-то мужикъ и съ улыбкою смотрѣлъ на него.
— Что, не узналъ, о. Спиридонъ?
— Да ты… ты… ты откуда взялся-то? — бормоталъ о. Спиридонъ, инстинктивно отшатываясь и боясь признать мужика.
— Гдѣ былъ — тамъ ничего не осталось, а вотъ сейчасъ весь тутъ…
О. Спиридонъ даже руками всплеснулъ. Ему представилось, что мужикъ сейчасъ бросится на него и задушитъ, какъ цыпленка.
— Не признаёшь? — спокойно допрашивалъ мужикъ. — И то сказать, лѣтъ, поди, съ пять, какъ не видались…
— Ты… ты… ты… да вѣдь Никита? Да не отчаянный ли… а? Ахъ, ты, Господи…
— Прежде Никитой звали, а теперь Иванъ Потеряй-Концы.
У о. Спиридона дрожали колѣни, и онъ стоялъ съ раскрытымъ ртомъ, не имѣя силъ выговорить ни одного слова. Бродяга опять улыбнулся и проговорилъ:
— Ничего, не бойся… Волкъ и тотъ у своей деревни овецъ не рѣжетъ.. Понялъ? Вижу, напрасно ты маешься въ логу съ возомъ, ну, вотъ я и подошелъ…
— Спасибо… да… Спасибо… А какъ же ты того…
— А не по тому же трахту: изъ каторги да въ Демоневу домой и выворотился. Убѣгъ еще въ позапрошломъ году… Кругомъ море[2] обошелъ. Довольно всякой муки натерпѣлся отъ братскихъ[3] и отъ своихъ еще того похуже.
— Такъ, такъ… А все-таки того, съ чего это ты сюда-то пришелъ?
— А куды я пойду?
— Да, оно того…
— Постой, я тебѣ одну штучку покажу, — проговорилъ бродяга. — Да не бойся: пальцемъ не шевельну. Мнѣ-то вѣдь все одно: безсрочная каторга. Хуже того не будетъ… Пойдемъ со мной.
— Не пойду, — уперся о. Спиридонъ. — Ты меня убьешь…
— Ахъ, ты, какой ты глупый попъ… Тоже и на мнѣ крестъ есть. Вотъ тутъ сейчасъ… только свернемъ въ кусты…
— Вотъ ты меня въ кустахъ-то и зарѣжешь…
— Да иди же, говорятъ тебѣ.
О. Спиридонъ нѣкоторое время колебался, а потомъ вдругъ рѣшился итти за бродягой… Убить-то вѣдь онъ и здѣсь могъ…
Они пошли въ кусты направо. Бродяга шагалъ по кочкамъ умѣлой ногой и въ заростеляхъ раздвигалъ кусты, давая дорогу о. Спиридону.
— Да ты куда меня ведешь-то? — устрашился опять старикъ, останавливаясь перевести духъ. — Не пойду…
— А вотъ сейчасъ… Ишь мѣсто-то какое: настоящее волчье логово… Я-то по волчьему паспорту гуляю, ну и мѣсто выбралъ себѣ тоже волчье. Ужъ оно одно къ одному. Иди, говорятъ, никакого худа не будетъ…
— Ежели наши мужики увидятъ мой возъ, а меня около воза нѣтъ — тогда какъ?
— Никто не увидитъ. Мужикамъ впору до дождя съ сѣномъ убраться… Держи полѣвѣе — тутъ загрязнешь.
II.
правитьИванъ Потеряй-Концы остановился у разросшихся кустовъ черемухи, раздвинулъ ихъ и поползъ на четверенькахъ; о. Спиридонъ усомнился еще разъ, но послѣ нѣкотораго раздумья послѣдовалъ его примѣру.
— Вотъ… — прошепталъ бродяга, указывая на балаганъ, очень искусно устроенный изъ хвои, еловой коры и травы.
Въ балаганѣ .на постели изъ иванъ-чая спала сладкимъ сномъ дѣвочка лѣтъ пяти.
— Узналъ? — шопотомъ спросилъ бродяга.
— Еще бы не узнать: твоя Дунька.
— Вотъ-вотъ… Ишь, какъ разоспалась къ грозѣ-то. Шустрая дѣвчонка… Вѣдь сразу узнала, какъ я-то пришелъ. «Тятька», говоритъ. Вотъ она какая, Дунька-то.
Бродяга говорилъ такъ любовно и все улыбался. О. Спиридонъ только теперь разсмотрѣлъ его хорошенько. Мужикъ, какъ мужикъ, русоволосый, сѣроглазый, съ окладистой бородой, и только въ глазахъ что-то такое больное и тревожное, какъ у травленаго звѣря, да улыбается какъ-то нехорошо. И одѣтъ по-мужицки: синяя, изъ домашней пестряди, рубаха, такіе же штаны, на головѣ войлочная шляпа — мужикъ, какъ всѣ другіе. И вдругъ это осужденный на безсрочную каторгу, да еще бѣжавшій съ каторги. Голова о. Спиридона отъ этихъ мыслей начинала опять качаться, какъ спѣлый колосъ, на который дунуло вѣтромъ.
— Что-то ты… того… Никита… т.-е. дѣлать-то будешь? — спросилъ онъ.
— Я не знаю… День прошелъ, и слава Богу. Тамъ видно будетъ…
— Да что видно-то?
— А не знаю… Значитъ, такъ, пока вообще…
Лицо бродяги точно потемнѣло, и онъ заговорилъ быстро, роняя слова, точно кого догонялъ:
— Вотъ ты давѣ какъ меня испугался? Хуже, ежели бы на тебя изъ лѣсу волкъ вышелъ… Для тебя-то я каторжный… А вѣдь и во мнѣ душа. Вотъ какъ я натосковался… На каторгѣ-то все думалъ о своихъ мѣстахъ… Какъ закрою глаза, такъ все и вижу… Вотъ Дуньку тоже жалѣлъ… Вѣдь совсѣмъ она махонькая, несмышленочекъ. Какъ вспомню ее, такъ меня точно огнемъ опалитъ… Ну, и убѣгъ. Въ снѣгу чуть не замерзъ, травой да кореньемъ питался… затощалъ… Сколько разъ думалъ, что помру… Лежу это въ лѣсу гдѣ-нибудь и думаю, что смерть моя пришла. Кругомъ-то глушь, тайга, человѣческаго голосу по мѣсяцу не слышишь. И померъ бы, какъ лѣсной звѣрь, ежели бы домой не тянуло… Думаю, ужъ лучше дома помереть… хоть косточки въ родной землѣ похоронятъ…
— Раньше смерти никто не умираетъ. Все въ волѣ Божіей…
— Надумаешься всячины, о. Спиридонъ. Вотъ Богъ-то и вынесъ. Съ женой свидѣлся, вотъ Дуньку въ гости къ себѣ привелъ… Радость у меня, у каторжнаго, а ты меня боишься.
Въ разговорѣ они не замѣтили, какъ накатилась тучка и неожиданно грянулъ громъ. О. Спиридонъ испуганно выскочилъ, точно онъ сдѣлалъ что-то очень дурное.
— Что же это я сижу здѣсь? — бормоталъ онѣ. — Сижу да еще слушаю тебя, Никита… Санъ-то на мнѣ какой?
Бродяга понялъ и съ своей улыбкой проговорилъ:
— Что же дѣлать, вотъ пріѣдешь въ село и донеси въ волостномъ, что, молъ, видѣлъ Никиту да еще разговаривалъ, молъ, съ нимъ. У тебя своя часть, у меня своя.
Когда о. Спиридонъ подходилъ къ своему возу, съ сухимъ шумомъ ударилъ ливень, точно кто выстрѣлилъ горохомъ. Но старикъ даже не замѣчалъ дождя, шагая за своимъ возомъ. Онъ тревожно оглядывался но сторонамъ и назадъ, точно за нимъ была погоня. Нѣсколько разъ о. Спиридонъ останавливался и прислушивался --шумѣлъ ливень, и больше ничего. Теперь онъ уже не думалъ объ убиравшихъ сѣно прихожанахъ, охваченный совершенно другими мыслями. Что значитъ какой-то ливень или сѣно, когда тутъ на глазахъ погибаетъ живая душа. О. Спиридону почему-то мерещилась Дунька съ своими льняными волосенками, спавшая невиннымъ дѣтскимъ сномъ, а затѣмъ онъ видѣлъ эту больную улыбку, смертельную истому въ глазахъ… Тамъ, по душѣ живой, тоже прошла гроза, та внутренняя гроза, которая страшнѣе вотъ этой. Старику казалось, что громъ гремитъ недостаточно громко, чтобы заглушить его мысли. Да, тамъ, въ небѣ, идетъ грозный разговоръ, чей-то гнѣвъ вырывается громовыми раскатами, и человѣкъ, слабый человѣкъ, былинка и ничтожество, уже не слышитъ ничего.
— Господи, что же это такое? — въ ужасѣ думалъ о. Спиридонъ.
Въ ушахъ у него стояли слова бродяги: «Ну, ступай въ волостное, доноси…»
— «Зачѣмъ же я пойду въ волостное? — думалъ старикъ. — Не мое дѣло. Я ничего не знаю. Можетъ, это и не Никита, а только назвался Никитой. Мало ли бродягъ лѣтомъ пройдетъ черезъ Деменеву. Гдѣ-нибудь вызналъ въ острогѣ про Никиту да и назвался имъ. Бываетъ все, если человѣкъ отчаянный…»
Потомъ о. Спиридону сдѣлалось совѣстно, что онъ такъ думаетъ о несчастномъ бродягѣ. У человѣка вся душа вынута, а онъ подозрѣваетъ его въ обманѣ.
И родное село Деменево показалось о. Спиридону точно чужимъ. Вотъ ряды деревенскихъ избъ съ соломенными крышами, вотъ бѣлая церковь, а кругомъ опять просторъ, нивы и поля и темный сосновый боръ, залегшій тучей среди этого приволья. Получалась самая мирная картина, и она-то именно сейчасъ и не отвѣчала настроенію о. Спиридона. Развѣ можетъ быть миръ, когда вотъ тутъ, рядомъ, погибаетъ живая душа? Если бы человѣкъ тонулъ, сбѣжалось бы все село. Нашлись бы смѣлые люди, которые, рискуя собственной жизнью, бросились бы спасать. А тутъ человѣкъ гибнетъ — нѣтъ, уже погибъ, хуже, чѣмъ живой мертвецъ, и никто ничего не можетъ сдѣлать, и всѣхъ меньше онъ, о. Спиридонъ.
— Охъ, Господи, Господи, что же это такое? — шепталъ старикъ, тяжело шагая по быстро размокшему чернозему. — За что?..
По-сибирски великорусскаго погоста не было, а церковь стояла посреди села, на берегу рѣчки Деменевки, за которой начинался боръ. Поповскій домикъ стоялъ тутъ же. Онъ былъ построенъ еще дѣдомъ о. Спиридона, тоже служившимъ попомъ, когда еще стояла старая деревянная церковь. Потомъ его мѣсто занялъ отецъ о. Спиридона, а сейчасъ онъ занялъ ихъ мѣсто, какъ солдатъ, который замѣняетъ выбывшихъ на боевомъ посту товарищей. Все шло преемственно, изъ рода въ родъ, такъ, какъ тихо катится вода въ ровныхъ мѣстахъ.
Навстрѣчу о. Спиридону изъ воротъ поповскаго домика вышла его внучка Аннушка, кривая на одинъ глазъ.
— Что это съ тобой, дѣдушка? — удивилась она.
— А что?
— Да нитки сухой нѣтъ… Могъ бы переждать дождь-то гдѣ-нибудь подъ деревомъ. Еще застудишься.
— Ну, это пустяки… А меня никто не спрашивалъ, Аннушка?
— Нѣтъ… Кому спрашивать-то? Мужики всѣ въ полѣ…
Въѣзжая во дворъ, о. Спиридонъ еще разъ оглянулся и покачалъ головой. Его ждалъ кипѣвшій самоваръ, но пришлось раскидывать смоченный верхній пластъ сѣна на возу подъ сараемъ. Старикѣ былъ радъ физической работѣ, которая до нѣкоторой степени заглушала внутреннюю тревогу. Аннушка усердно ему помогала, но о. Спиридонъ нѣсколько разъ подозрительно посмотрѣлъ на нее, точно дѣвушка могла прочитать по его лицу о его встрѣчѣ съ бродягой.
За чаемъ о. Спиридонъ еще разъ спросилъ:
— Такъ никто, говоришь, не спрашивалъ, Аннушка?
— Чтой-то какой ты, дѣдушка: вѣдь ужъ говорила, что никто не спрашивалъ. Вчера заходилъ писарь Митричъ…
— Приходилъ?
— Да… Тебя спрашивалъ. Онъ помочь собирается дѣлать, такъ ему боченокъ былъ нуженъ подъ водку.
— А… — успокоился о. Спиридонъ. — Хлопотъ много съ помочью. Напрасно онъ… Да, напрасно. Ведеръ пять одной водки выйдетъ, да еще ходи, кланяйся мужикамъ. Прежде я тоже устраивалъ помочи, а теперь давно бросилъ.
Ужинали ужъ при огнѣ. О. Спиридонъ всё поглядывалъ на окно и угнетенно вздыхалъ. Мимо церкви то и дѣло проѣзжали возвращавшіяся съ поля телѣги. Старикъ прислушивался и, когда лошадиный топотѣ замиралъ, успокаивался. Аннушка не замѣчала этой тревоги. У нея дѣлалось такое сердитое лицо, когда она возилась съ ухватами у печи и подавала на столъ.
Передъ сномъ о. Спиридонъ обошелъ весь дворъ, не довѣряя пріѣхавшему съ поля работнику. Развѣ можно довѣрять чужому человѣку? Потомъ онъ вышелъ въ огородъ и долго стоялъ неподвижно, глядя на чернѣвшій боръ. Сейчасъ влѣво былъ и ложокъ, въ которомъ скрывался Никита съ своей Дунькой. Что-то тамъ теперь дѣлается? О. Спиридонъ думалъ теперь о бродягѣ такъ, точно самъ былъ его тайнымъ соучастникомъ.
— Грѣхъ-то какой… грѣхъ-то… — шепталъ онъ, возвращаясь въ горницы.
Внутри поповскій домикъ былъ устроенъ совсѣмъ по-старинному. Полы оставались некрашеными и были прикрыты половиками и дорожками домашняго тканья, стѣны выкрашены желтой охрой, мебель самая простая, какъ еще поставилъ ее дѣдушка о. Спиридона, — все было просто и строго, какъ въ старинныхъ поповскихъ домахъ. Только простенькіе деревенскіе цвѣты — герань, фуксіи, пѣтухи да бѣлыя занавѣски на окнахъ говорили о присутствіи женской руки. О, Спиридонъ обошелъ всѣ горницы, посмотрѣлъ, затворены ли на крючки окна, и только тогда успокоился и отправился спать въ свою темную спаленку, отгороженную отъ гостиной.
III.
правитьО. Спиридонъ провелъ очень тревожную ночь и почти не спалъ. Только начнетъ засыпать, и вдругъ начнетъ казаться, что кто-то крадется подъ самыми окнами. Въ страхѣ старикъ садился на постели и прислушивался. Раза два онъ выходилъ на дворъ и тоже прислушивался. Гдѣ-то перекликались пѣтухи и со сна лаяли неугомонныя собаки.
— Грѣхъ-то какой… а? — шепталъ старикъ.
Онъ заснулъ только подъ утро, когда небо уже засвѣтлѣло предутренними отбѣлями. Но и сонъ былъ тревожный, и даже не сонъ, а какая-то галлюцинація. О. Спиридону все казалось, что онъ не о. Спиридонъ, а бродяга Иванъ Потеряй-Концы, что онъ прячется гдѣ-то въ дремучей тайгѣ, боится каждаго шороха, и страшная тоска охватывала его сердце, тоска по родинѣ — послѣднее, что остается у погибшаго человѣка. Да, онъ переплывалъ безбрежныя сибирскія рѣки, бѣжалъ отъ преслѣдовавшихъ его конвойныхъ и чувствовалъ, какъ умираетъ отъ голода.
Просыпаясь, о. Спиридонъ начиналъ думать совершенно въ другомъ направленіи. Вѣдь онъ пастырь стада Христова и долженъ исполнить долгъ. Вчера же, какъ вернулся съ поля, онъ долженъ былъ отправиться въ волость и объявить старшинѣ Емельяну, какъ и гдѣ онъ видѣлъ каторжника Никиту, а онъ вотъ не пошелъ и прикрылъ е: о своимъ молчаніемъ. Развѣ это не грѣхъ? Съ другой стороны, ему живо, до боли, рисовалась картина, какъ будутъ ловить Никиту, какъ его закуютъ въ кандалы и повезутъ въ острогъ, а онъ будетъ раскланиваться на всѣ четыре стороны. У отца Спиридона даже мурашки шли по кожѣ отъ этихъ мыслей.
— И для чего только онъ вышелъ на меня? — ропталъ старикъ. — Ужъ сидѣлъ бы… Того не подумаетъ, что на мнѣ какой санъ. Вѣдь все равно, увидятъ другіе, или Дунька ребячьимъ дѣломъ разболтаетъ… Эхъ, нехорошо! Даже вотъ какъ нехорошо.
У отца Спиридона нѣсколько разъ являлась твердая рѣшимость утромъ же итти въ волость и заявить, а потомъ его охватывала щемящая жалость къ несчастному человѣку. Положимъ, онъ беретъ тяжкій грѣхъ на душу, покрывая своимъ молчаніемъ преступнаго человѣка, но вѣдь грѣхъ-то и останется только на немъ, а бродяга можетъ еще спастись какимъ-нибудь образомъ. Уйдетъ въ другое мѣсто, наконецъ умретъ…
— Вотъ ты до чего меня довелъ! — корилъ старикъ про себя каторжника Никиту. — И такъ грѣхъ и этакъ грѣхъ… Смерти даже пожелалъ, а развѣ это хорошо?..
Село Деменево лежало на бродяжническомъ трактѣ, который шелъ вверхъ по р. Исети, къ перевалу черезъ Уралъ. Бродяги шли по этому тракту все лѣто, и ихъ не трогали. Пусть себѣ идутъ, куда имъ нужно. Крестьяне подавали имъ хлѣбъ и разный домашній харчъ, только бы не озорничали. Извѣстно, голодный человѣкъ хуже звѣря. Видалъ и о. Спиридонъ такихъ бродягъ не мало на своемъ вѣку. Встрѣтятся гдѣ-нибудь на дорогѣ, станутъ въ сторонку, снимутъ шапки и кланяются. Случалось ему и подавать «несчастненькимъ», что онъ не вмѣнялъ себѣ въ грѣхъ. Вѣдь всѣ видѣли этихъ бродягъ, и дѣло начальства ихъ ловить. А вотъ Никита — другое. Это свой человѣкъ, извѣстный, да и человѣкъ-то совсѣмъ особенный. Никакъ его не примѣнить къ другимъ. О. Спиридонъ припоминалъ до мельчайшихъ подробностей несложную до трагизма исторію Никиты. Вѣдь былъ совсѣмъ хорошій мужикъ, а пропалъ ни за грошъ. Всему виной проклятый сосновый боръ, врѣзавшійся въ крестьянскія земли клиномъ. Дѣло въ томъ, что этотъ боръ принадлежалъ громадной дачѣ Ночвинскихъ заводовъ, и крестьяне издавна привыкли пользоваться изъ него лѣсомъ на топливо и для построекъ. Своего лѣса не хватало, и поневолѣ воровали «казенный». Прежде всегда сходило съ рукъ, а лѣтъ пятнадцать тому назадъ начались строгости. Чѣмъ дальше — тѣмъ строже. Никита попался съ вырубленнымъ бревномъ и былъ оштрафованъ мировымъ судьей. Во второй разъ его оштрафовали еще больше, а въ третій посадили въ острогъ. Отсидѣвъ въ острогѣ по приговору мирового судьи, Никита опять попался. На этотъ разъ онъ судился уже въ окружномъ судѣ и былъ приговоренъ къ ссылкѣ въ не столь отдаленныя мѣста съ лишеніемъ нѣкоторыхъ правъ. Изъ ссылки онъ бѣжалъ къ себѣ въ Деменево, былъ пойманъ и приговоренъ уже за побѣгъ къ каторгѣ на три года. Съ каторги Никита опять бѣжалъ, опять былъ судимъ и т. д. Въ теченіе какихъ-нибудь десяти лѣтъ за эти побѣги онъ прошелъ всѣ ступени уголовныхъ наказаній, пока не очутился на положеніи безсрочнаго. Никого онъ не убивалъ, не грабилъ, а только бѣгалъ. Его неудержимо тянуло домой, и онъ жестоко расплачивался каждый разъ за эту любовь къ родинѣ. Сейчасъ ему уже не было наказанія въ уголовномъ кодексѣ, кромѣ плетей. Всѣ односельчане, и присяжные, и судьи отъ души его жалѣли, но законъ былъ неумолимъ, точно какая-то мертвая рука давила живого человѣка съ неуклонной послѣдовательностью.
И на такого-то человѣка отцу Спиридону приходилось доносить!
За утреннимъ чаемъ Аннушка замѣтила, что дѣдушка какъ будто не совсѣмъ здоровъ.
— Ты бы напился малины, — предложила она. — Это тебѣ со вчерашняго дождя нездоровится. Тоже не молодое мѣсто…
— Какая тутъ малина… Вотъ напьюсь чайку и пойду въ волость. Дѣло у меня есть…
О. Спиридонъ нарочно выговорилъ эти роковыя слова вслухъ, чтобы подбодрить самого себя.
Дѣйствительно, сейчасъ послѣ чаю онъ надѣлъ люстриновый подрясникъ, взялъ длинную поповскую палку и направился прямо въ волость.
— Нельзя, санъ… — увѣрялъ онъ самого себя дорогой. — Это другіе могутъ молчать, а мнѣ нельзя. Да… Значитъ, ужъ такая судьба, что быть Никитѣ опять въ каторгѣ. Самъ виноватъ, зачѣмъ тогда убѣжалъ съ поселенья… И воровать лѣсъ вѣдь тоже никто не заставлялъ.
Старикъ дошелъ уже до самой церкви, и опять на него напали сомнѣнія. Вѣдь все равно, другіе увидятъ Никиту и донесутъ въ волость безъ него. Тогда и онъ можетъ все разсказать. О. Спиридонъ круто, повернулъ домой и зашагалъ такъ торопливо, точно что забылъ очень важное.
— Ты ужъ сходилъ? — удивилась Аннушка.
— Ужъ сходилъ… — мрачно отвѣтилъ о. Спиридонъ, какъ-то особенно долго устанавливая свою палку на ея обычномъ мѣстѣ въ передней. — Да, сходилъ…
Потомъ старикъ разсердился на Аннушку ни за что ни про что и довелъ ее даже до слезъ, такъ что самому сдѣлалось жаль. Чѣмъ же онъ виноватъ, что она ничего не понимаетъ? Не до нея, а она пристаетъ съ какой-то глупой малиной. Кончилъ о. Спиридонъ тѣмъ, что разсердился уже на самого себя. Что онъ, въ самомъ-то дѣлѣ, началъ ужъ на людей бросаться.
Старикъ промучился цѣлый день, а къ вечеру окончательно изнемогъ. Ходитъ по дому и какъ будто даже ничего не понимаетъ, что и къ чему. Наконецъ его муки достигли своего предѣла, и онъ опять рѣшилъ итти въ волость.
— А вотъ возьму и пойду… Да, пойду!..
Онъ опять пошелъ, стараясь уже не думать о цѣли своего путешествія. Вѣрнѣе сказать — о. Спиридонъ почти бѣжалъ, точно несъ въ рукахъ огонь, который его жегъ. Отъ церкви надо было повернуть направо, потомъ взятъ мимо избы бывшаго старшины Осипа Ефимыча, потомъ…
— Я что, ежели бы писаря Митрича не оказалось въ волости? — мелькнуло въ головѣ о. Спиридона, когда онъ завидѣлъ избу, въ которой помѣщалось волостное правленіе.
Но — увы! — писарь Митричъ былъ какъ разъ въ волости, сидѣлъ у окна и еще издали крикнулъ:
— Отцу Спиридону наше высокопочитаніе…
— А у меня дѣло… да, дѣло… — отвѣтилъ о. Спиридонъ, дѣлая офиціальный поклонъ. — Можетъ, старшины нѣтъ?
Какъ на грѣхъ и старшина оказался тоже въ волости, и о. Спиридонъ рѣшилъ, что, значитъ, такая ужъ судьба Никитѣ, — если бы ихъ не было, и онъ могъ вернуться съ спокойною совѣстью, по крайней мѣрѣ, до завтрашняго дня, а въ это время Никиту могли увидѣть другіе мужики!
Волостной писарь Митричъ былъ пожилой, чахоточный и лысый человѣкъ, который постоянно былъ чѣмъ-нибудь недоволенъ. Старшина Емельянъ, кряжистый рыжій мужикъ, побаивался его, хотя за глаза и называлъ «зудой». Появленіе отца Спиридона въ такой ранній часъ произвело нѣкоторое впечатлѣніе.
— Садитесь, о. Спиридонъ, — предложилъ Митричъ, подавая стулъ. — Куда такъ ускорились?
— А дѣльце есть… Да, дѣльце.
О. Спиридонъ какъ-то боязно оглядѣлъ грязныя стѣны волости, законченный потолокъ, поднялъ брови и проговорилъ уже другимъ тономъ:
— Видите ли, какое дѣло-то… гм… да… Мнѣ сказали, что вы, Митричъ, собираетесь въ городъ?
— И не думалъ… — почему-то обидѣлся Митричъ. — Зачѣмъ мнѣ въ городъ?
— Вѣдь вотъ что придумаютъ? — удивлялся о. Спиридонъ. — И кто это мнѣ сказалъ?.. А я-то думаю, вотъ поѣдетъ Митричъ въ городъ, такъ я попрошу его купить… да, купить…
Дальше о. Спиридонъ заговорилъ почему-то о дождѣ, потомъ о владыкѣ, который собирается по слухамъ въ уѣздъ, потомъ о своемъ ревматизмѣ въ рукѣ, — говорилъ онъ все это такимъ тономъ, точно оправдывался и за дождь, и за владыку, и за свой ревматизмъ. Ему казалось, что Митричъ какъ-то особенно подозрительно посматриваетъ на него, а старшина Емельянъ еще подозрительнѣе молчитъ. Можетъ-быть, они ужъ знаютъ все…
IV.
правитьВозвращаясь домой, о. Спиридонъ удивлялся самому себѣ, какъ онъ лгалъ въ волости. Да, дѣло выходило совсѣмъ скверное…
Мученія старика увеличивались съ каждымъ днемъ, а тутъ еще подошла суббота и, какъ на грѣхъ, недѣля была отца Спиридона. Какъ онъ будетъ служить съ нечистой совѣстью? Въ Деменевѣ былъ еще другой священникъ, изъ молодыхъ, о. Евфимій. Старикъ его недолюбливалъ и называлъ «моднымъ попомъ». Служили они поперемѣнно — одинъ служитъ одну недѣлю, другой — другую. Иногда случалось имъ замѣнять другъ друга, и о. Спиридонъ обратился теперь къ этому средству. Позвавъ Аннушку, онъ ей сказалъ:
— Ступай къ отцу Евфимію и скажи, что мнѣ нездоровится. Пусть ужъ онъ еще одну недѣлю отправитъ, а тамъ сочтемся, когда онъ поѣдетъ гостить къ тестю.
Это ужъ была ложь, — о. Спиридонъ чувствовалъ себя здоровымъ и обманывалъ о. Евфимія. А впрочемъ, Аннушка разскажетъ, какъ его вымочило дождемъ, и оно выйдетъ, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ боленъ. Охъ, великій грѣхъ… Въ первый еще разъ въ жизни пришлось отцу Спиридону покривить душой относительно своей службы. Видно, одинъ грѣхъ не приходитъ…
Когда въ воскресенье утромъ заблаговѣстили къ заутренѣ, у отца Спиридона точно что оборвалось внутри. Каждый ударъ колокола обвинялъ его малодушіе…
— Господи, за что? взмолился старикъ. — А если я не могу? Долженъ и не могу…
Колоколъ призывно гудѣлъ, а о. Спиридонъ закрывалъ глаза отъ страха. Да, вотъ добрые люди идутъ въ церковь, а онъ долженъ прятаться, какъ воръ.. О. Спиридонъ долго смотрѣлъ изъ-за косяка на своихъ прихожанъ и скорбѣлъ душой. Развѣ пойти самому? Вчера нездоровилось, а сегодня сдѣлалось легче.
— Нѣтъ, не достоинъ, рѣшилъ о. Спиридонъ. — Какой я пастырь… Волкъ въ овчей шкурѣ, а не пастырь. Не достоинъ…
Всю обѣдню старикъ молился у себя и почувствовалъ замѣтное облегченіе. Что же, конечно, онъ согрѣшилъ, но вѣдь нужно и по человѣчеству разсудить. Пусть начальство ловитъ Никиту, какъ хочетъ. Вотъ ужъ отзвонили къ Достойну… О. Евфимій охотникъ проповѣди говорить, какъ всѣ молодые попы. Владыка это уважаетъ, и о. Евфимій нарочно выслуживается передъ владыкой. Когда раздался праздничный перезвонъ на выходъ и изъ церкви пестрой толпой повалилъ народъ, о. Спиридонъ спрятался за свою перегородку.
Потомъ все замолкло, но прибѣжала Аннушка и испуганно заявила:
— Дѣдушка, о. Евфимій изъ церкви къ намъ идетъ, а съ нимъ становой Александръ Иванычъ…
«Ну, теперь все кончено, — подумалъ про себя о. Спиридонъ, начиная быстро одѣваться. — Значитъ, все узнали и донесли становому, а онъ пріѣхалъ ловить Никиту… А Никита сдѣлаетъ показаніе, что видѣлъ меня».
Старикъ даже не испугался. Что же, узнаетъ все, конечно, владыка и пошлетъ его запрещеннымъ попомъ на послушанье въ монастырь въ Далматовъ. «А, это ты покрываешь разбойниковъ?» — скажетъ владыка и такъ строго посмотритъ, что душа въ пятки уйдетъ.
— Что это съ дѣдушкой? — спрашивалъ о. Евфимій въ передней Аннушку. — Вотъ мы пришли навѣстить его съ Александромъ Иванычемъ…
— Ничего, поправляется, — отвѣтила Аннушка. — Промочило его дождемъ вчера…
— Ужо надо его подсушить, старика, — подшутилъ хриплымъ голосомъ становой, снимая въ передней свое верхнее форменное пальто. — Меня вонъ постоянно дождемъ мочитъ, а не размокъ. Секретъ такой знаю… Аннушка, а вы того, сообразите намъ чего-нибудь посмѣшнѣе. Дѣдушка-то запасливый, наливки у него трехгодовалыя найдутся…
Аннушка отлично знала порядки, какъ принимать гостей, и сейчасъ же исчезла, какъ ящерица. Вышелъ о. Спиридонъ и даже покашлялъ, какъ и слѣдуетъ больному человѣку. Это опять выходила ложь. Александръ Ивановичъ любилъ пошутить и даже посмотрѣлъ на о. Спиридона изъ-подъ руки, какъ смотрятъ на солнце.
— Нѣтъ, ничего, живъ, — говорилъ онъ. — Видно, съ одной стороны подмокъ, отче… Ну, мы это дѣло живо поправимъ.
Александръ Иванычъ былъ грозой всего уѣзда, и никто бы этого не подумалъ, когда онъ былъ просто Александромъ Иванычемъ, а не при исполненіи службы. Хлѣбосолъ, балагуръ, не дуракъ выпить, дамскій угодникъ — вообще душа нараспашку. И лицо такое простое, настоящее русское лицо, съ мягкимъ носомъ, сѣрыми глазами и русой бородкой съ легкой просѣдью. А между тѣмъ одно имя Александра Иваныча наводило на грѣшныя уѣздныя души панику, и его неожиданные наѣзды напоминали доброе старое время татарщины, когда все и вся трепетало, пряталось и чувствовало себя безъ вины виноватымъ. Въ Деменево грозный становой заглядывалъ рѣдко и по своей привычкѣ всегда неожиданно, какъ снѣгъ на голову. Всѣ знали только одно, именно, что даромъ Александръ Иванычъ не поѣдетъ, и что гдѣ-нибудь уже, навѣрно, притаилась трепещущая грѣшная душа, на которую Александръ Иванычъ и налетитъ орломъ. У него и были именно такіе орлиные «ёмы» и «хваты», какъ выражались московскіе лѣтописцы. Сейчасъ такой грѣшной душой чувствовалъ себя о. Спиридонъ, у котораго даже тряслись руки отъ страха.
— Милости просимъ, — довольно сухо приглашалъ онъ дорогихъ гостей.
— Эге, да у тебя лихорадка! — громогласно заявлялъ становой. — Вонъ и руки трясутся, точно курицъ воровалъ. Надо, надо поправку сдѣлать. Вся машинка, значитъ, испортилась.
Зачѣмъ было еще смѣяться? О. Спиридонъ даже опустилъ глаза. Онъ чувствовалъ, съ какимъ жаднымъ любопытствомъ смотрѣлъ на него о. Евфимій, дѣлая видъ, что смотритъ проникновенію и прозорливо, какъ владыка. О, этотъ о. Евфимій, онъ былъ въ сущности льстецъ и большой интриганъ, несмотря на то, что имѣлъ привычку говорить тихимъ елейнымъ голосомъ, а по праздникамъ носилъ рясы съ шелковой подкладкой въ рукавахъ.
О. Евфимій, молодой священникъ съ блѣднымъ лицомъ и близорукими глазами, конечно, не подозрѣвалъ тѣхъ мыслей, съ какими ихъ встрѣтилъ старикъ. Онъ постоянно былъ занятъ собой и боялся, какъ огня, чтобы про него не сказали, что онъ деревенскій попъ. О. Евфимій носилъ крахмальные воротники и манжеты, незамѣтно подвивалъ волосы и даже душился peau d’Espagne. Всѣ мысли отца Евфимія были въ городѣ, куда онъ со временемъ мечталъ перебраться. Деревня была только временнымъ этапомъ, своего рода искушающимъ подвигомъ.
Аннушка умѣла дѣлать все необыкновенно быстро. Пока гости пили чай въ угловой комнатѣ, она успѣла уже приготовить сложную деревенскую закуску. Тутъ были и боровики въ сметанѣ, и прошлогодніе рыжики въ уксусѣ, и маринованные пескари, и соленый моксунъ, и рѣдька въ сметанѣ, и жареная утка съ груздями, и даже прошлогодняя моченая съ яблоками клюква — самая любимая закуска Александра Иваныча. Аннушка была великая мастерица по этой части.
— Вотъ это дѣло, — басилъ Александръ Иванычъ, заглядывая въ гостиную. — Соловья баснями не кормятъ…
За чаемъ разговоръ какъ-то не вязался. О. Спиридонъ только подъ конецъ замѣтилъ, что у Александра Иваныча глаза какіе-то мутные — значитъ, онъ жестоко кутилъ уже не первый день. Это его немного успокоило. Александръ Иванычъ время отъ времени запивалъ и уѣзжалъ на время запоя въ уѣздъ, куда-нибудь подальше, чтобы не попасться на глаза высшему начальству. Въ эти моменты онъ дѣлался добродушнымъ и болтливымъ. Онъ нѣсколько разъ подходилъ къ окну, смотрѣлъ на синѣвшій боръ и говорилъ:
— Я бы съ удовольствіемъ поджогъ этотъ боръ… Сколько поденщинъ изъ-за него пропадаетъ въ годъ у однихъ деменевскихъ мужиковъ. И нашему брату, полиціи, хлопотъ съ нимъ довольно… Лови мужиковъ, составляй протоколы, являйся къ слѣдователю — нѣтъ, надо его выжечь. Такъ, о. Спиридонъ?
— Зачѣмъ же поджигать? — уклончиво отвѣчалъ о. Спиридонъ, не поддаваясь явному искушенію. — Никто не заставляетъ воровать…
— Воруютъ, — значитъ, нужно.
— И все-таки не похвально… Собственность священна.
Аннушка вызвала отца Спиридона подъ какимъ-то предлогомъ и сообщила шопотомъ:
— А какой хитрый отецъ-то Евфимій… Вѣдь становой-то къ нему въ гости пріѣхалъ, а онъ его къ намъ привелъ. Попадья-то, Евфимиха, любитъ долго спать, и о. Евфимій ея боится.
— Все равно, Аннушка, — уныло согласился о. Спиридонъ и вздохнулъ.
— Какое тутъ все равно. Вотъ посмотри, послѣ закуски становой сейчасъ же заснетъ и останется у насъ, а о. Евфимій уйдетъ домой. Ужъ такой хитрецъ, такой хитрецъ. Будто провѣдать тебя ведетъ его сюда.
— Вѣрно, вѣрно… Развѣ я не понимаю? Все понимаю… Давеча Александръ-то Иванычъ вотъ какъ ловко про сосновый боръ завелъ рѣчь, будто такъ, къ слову. Впрочемъ, что же я говорю: и ты не понимаешь ничего и не должна понимать.
Отцу Спиридону сдѣлалось жаль Аннушки. Съ кѣмъ она останется, бѣдная?..
V.
правитьЗа закуской гости разговорились. Александръ Иванычъ сразу выпилъ двѣ рюмки полынной, крякнулъ и проговорилъ:
— Вотъ теперь хорошо…
О. Евфимій водки не пилъ, чтобы не походить на деревенскаго попа, а налилъ себѣ стаканчикъ тенерифа, — это вино только и встрѣчается по деревнямъ у деревенскихъ батюшекъ. Вѣроятно, тенерифъ у о. Спиридона былъ приготовленъ добросовѣстно, потому что о. Евфимій точно размякъ и началъ жаловаться на свою судьбу. Это съ нимъ случалось каждый разъ, когда онъ выпивалъ лишнюю рюмку.
— Развѣ это жизнь, Александръ Иванычъ? — говорилъ о. Евфимій какимъ-то особенно жалобнымъ голосомъ. — Недѣли двѣ тому назадъ я крестилъ младенца у старшины Емельяна, крестилъ на дому, а онъ мнѣ суетъ за крестины двугривенный… Что же это такое?
— А я поймалъ двѣ недѣли тому назадъ трехъ каторжниковъ, — отвѣчалъ становой, закуривая папиросу: — и ровно ничего не получилъ…
— Нѣтъ, вы разсудите, — не унимался о. Евфимій, дѣлаясь настойчивымъ, какъ всѣ захмелѣвшіе люди. — Протестантскій пасторъ получаетъ въ среднемъ не меньше трехъ тысячъ рублей жалованья, онъ не пойдетъ по приходу съ ручкой, собирать сметану да яйца. И католическій патеръ тоже, и ксендзъ… да. Поэтому они пользуются уваженіемъ своихъ прихожанъ, а про насъ говорятъ, что мы деремъ съ живого и мертваго.
— Еще говорятъ, что вѣсъ — не попова душа, — добавилъ Александръ Иванычъ, впадая въ шутливое настроеніе.
— Да, и это говорятъ, — уныло согласился о. Евфимій. — Потому что не уважаютъ насъ.
Тутъ ужъ вступился о. Спиридонъ. Мало ли что болтаютъ, только это происходитъ совсѣмъ но отъ неуваженія, а отъ необразованности. За глаза-то и царя бранятъ. И дѣло совсѣмъ не въ жалованьи.
— Тогда будутъ чиновники, а не священники, — горячился о. Спиридонъ. — Я получаю натурой со своихъ прихожанъ, и это имъ не обременительно. Не нахожу ничего постыднаго и въ томъ, что работаю съ ними наравнѣ: и пашу, и сѣю, и сѣно кошу — все самъ дѣлаю и подаю имъ благой примѣръ. А на что мнѣ три тысячи жалованья?
— Какъ на что? — обидѣлся о. Евфимій. — Просто, я хочу жить по-человѣчески, дать приличное воспитаніе собственнымъ дѣтямъ, наконецъ отложить что-нибудь на старость самому себѣ.
— Ничего не нужно! — заявлялъ Александръ Иванычъ, переходя отъ водки къ наливкамъ. — Человѣкъ потуда только и хорошъ, пока у него нѣтъ денегъ. Ужъ, кажется, я-то знаю людей, въ своемъ уѣздѣ каждаго могу назвать…
О. Спиридонъ хотя ничего и не пилъ, но тоже разгорячился. Споръ принялъ довольно острую форму, когда старикъ по поводу казеннаго жалованья священникамъ сказалъ, что наемникъ и есть яко наемникъ, а не пастырь. О. Евфимій вспылилъ.
— Значитъ, вы, о. Спиридонъ, принимаете меня за наемника?
— Я этого не говорилъ, о. Евфимій.
— Однако это ясно проистекаетъ изъ смысла вашихъ словъ…
— Перестаньте, отцы! — уговаривалъ ихъ Александръ Иванычъ. — Напрасно только спорите: жалованья вамъ все равно не дадутъ, потому что негдѣ его взять. Духовенства въ Россіи сто тысячъ, по 3.000 р. жалованья составитъ 300 милліоновъ — позвольте узнать, гдѣ ихъ взять? Мнѣ вонъ приходится казенныя-то подати выколачивать чуть не палкой, а тутъ еще выколачивай ваше поповское жалованье Жирно будетъ…
Къ кухнѣ поповскаго дома сидѣли у Аннушки свои гости — старшина Емельянъ и писарь Митричъ. Войти въ горницу при Александрѣ Иванычѣ они не смѣли. Строгъ былъ Александръ Иванычъ и не позволялъ старшинамъ и писарямъ въ своемъ присутствіи даже садиться. Деревенское начальство сидѣло теперь въ кухнѣ у Аннушки въ ожиданіи, какъ бы не спросилъ ихъ Александръ Иванычъ. У него вѣдь все вдругъ.
— Не ровенъ часъ, какъ на него взглянетъ, — шопотомъ сообщалъ Емельянъ, боявшійся всякаго начальства, какъ огня. — Какъ порохъ разгорится…
Писарь Митричъ бодрился, стараясь не выдать охватившей его робости.
— Не медвѣдь — не съѣстъ, — шепталъ онъ. — Только бы вотъ уснулъ поскорѣе, а заснетъ, такъ до завтра и проспитъ…
Аннушка угощала ихъ чаемъ и разной домашней стряпней, а потомъ подала по рюмкѣ водки.
— Меня-то какъ попъ Ефимъ осрамилъ… — жаловался старшина Емельянъ, зажимая ротъ рукой. — Развѣ двугривенный не деньги? Другіе-то мужики и поменьше платятъ… Этакій привередливый этотъ Ефимъ. И еще ему жалованье подавай… Прямо сказать, безстрашный человѣкъ. Съ Александромъ Иванычемъ спорится…
— Отецъ-то Спиридонъ ловко ему отвѣтилъ… — соображалъ Митричъ. — Новые-то попы ужъ очень деньги стали любить. Прежде попы куда проще были…
— Все было проще…
Когда изъ гостиной доносился хохотъ Александра Иваныча, старшина
Емельянъ вскакивалъ и зажималъ ротъ рукой. Нѣсколько разъ ему казалось, ито становой зоветъ кого-то, и Аннушка едва его успокаивала.
— Никого онъ не зоветъ. Такъ, поблазнило.
— Охъ, пронеси тучу морокомъ!..
Споръ въ гостиной продолжался. Громче всѣхъ говорилъ Александръ Иванычъ, весь красный отъ выпитаго вина.
— Послужили бы вы на моемъ мѣстѣ?!.. — кричалъ онъ. — Тогда бы узнали, какъ жалованье получаютъ. Ни днемъ ни ночью покоя не знаешь, какъ цѣпная собака. Вѣдь я за весь уѣздъ отвѣчаю… Что случилось, сейчасъ и подавай Александра Иваныча. Какъ? Что? Почему? И отдуваешься за всѣхъ, хуже каторжнаго.
О. Спиридонъ невольно вздрогнулъ, когда становой произнесъ роковое слово: каторжный.
— Александръ Иванычъ, тебѣ все зачтется… — замѣтилъ онъ.
— Зачтется? Ха-ха… За собакой палка не пропадетъ — вотъ тебѣ и зачтется. Знаемъ хорошо… Одного начальства сколько на моей шеѣ сидитъ: губернаторъ, разные предсѣдатели, чиновники особыхъ порученій, ревизоры… Словъ никакихъ не хватитъ, чтобы разговаривать-то съ ними. А дѣло само собой… Вотъ я сейчасъ сижу съ вами, пью водку, а вы думаете, что все это такъ, зря?.. Нѣ-ѣтъ, шалишь! У меня, какъ у лисы, тысяча думушекъ… Есть тутъ одинъ человѣкъ… да…
У отца Спиридона захватило духъ, когда становой съ пьяной откровенностью заговорилъ объ «одномъ человѣкѣ». О. Евфимій политично молчалъ.
— Какой же это человѣкъ? — спросилъ о. Спиридонъ, не имѣя силъ больше терпѣть — все равно, одинъ конецъ.
— Какой человѣкъ? — грозно спросилъ Александръ Иванычъ, страшно вращая глазами. — А ужъ я до него доберусь… Еще не родился такой мошенникъ, который обманулъ бы Александра Иваныча. Шалишь… А человѣкъ… да, человѣкъ…
Александръ Иванычъ уже раскрылъ ротъ, чтобы назвать таинственнаго «одного человѣка», о. Спиридонъ даже закрылъ со страха глаза, а когда открылъ ихъ — Александръ Иванычъ свалился на диванъ и уже спалъ съ раскрытымъ ртомъ.
— Не будемъ его безпокоить, — политично шепнулъ о. Евфимій, подымаясь съ мѣста. — Пусть проспится…
Какъ говорила Аннушка, такъ и вышло. Становой собственно остановился у отца Евфимія, а вышло такъ, что остался онъ у отца Спиридона. Это былъ ловкій маневръ скачать дорогого гостя со своихъ рукъ…
«Да, очень даже ловко, — думалъ о. Спиридонъ, провожая скромно удиравшаго домой о. Евфимія. — Да, вообще… Очень большой хитрецъ о. Евфимій».
Увидавъ сидѣвшихъ въ кухнѣ писаря и старшину, о. Спиридонъ оторопѣлъ со страха. Значитъ, его арестовали, а становой только притворился спящимъ. Теперь ужъ все кончено. Вотъ тебѣ и «одинъ человѣкъ»… Аннушка проводила отца Евфимія злыми глазами. Хорошъ гусь, навязалъ дѣдушкѣ пьянаго гостя. Александръ-то Иванычъ, можетъ-быть, цѣлую недѣлю прокутитъ. Вотъ и изволь, возись съ нимъ.
Проводивъ о. Евфимія, о. Спиридонъ зашелъ въ кухню.
— Здравствуйте, — проговорилъ онъ, прищуривая глаза.
— Ну что, заснулъ? — шопотомъ спрашивалъ старшина.
— А кто его знаетъ, — уклончиво отвѣтилъ о. Спиридонъ. — Будто уснулъ… А вы тутъ кого караулите?
— А вдругъ Александръ Иванычъ спроситъ?
— Такъ, такъ…
О. Спиридонъ недовѣрчиво усмѣхнулся, покачалъ головой и вышелъ. Старшина и писарь только переглянулись. Что это со старикомъ сдѣлалось? Аннушка тоже ничего не понимала.
Александръ Иванычъ развалился на диванѣ и громко храпѣлъ. О. Спиридонъ постоялъ около него, посмотрѣлъ, и ему вдругъ сдѣлалось стыдно за свой дѣтскій страхъ. И чего онъ испугался? Ну, видѣлъ бродягу, ну, говорилъ съ нимъ — что же изъ того?
— А доносить все-таки не буду! — храбрился о. Спиридонъ. — Не могу, претитъ… Пусть Александръ Иванычъ самъ ловитъ, на то онъ и становой.
Отцу Спиридону сдѣлалось совсѣмъ легко, и онъ вышелъ въ кухню уже съ веселымъ лицомъ. Съ чего его будутъ караулить? Вотъ тоже придетъ блажь въ голову. Просто, люди пришли по своему дѣлу и караулятъ не его, а Александра Иваныча. Ну, и пусть караулятъ. Митричъ былъ мраченъ, а старшина вытиралъ свое красное лицо кумачнымъ краснымъ платкомъ.
— И нѣтъ хуже нашей собачьей службы, — жаловался онъ шопотомъ отцу Спиридону. — Вѣдь ничего не сдѣлалъ, а всего боишься, какъ воръ…
О. Спиридонъ слушалъ эти жалобы и думалъ о несчастномъ Никитѣ. Онъ-то какъ долженъ бояться? Вѣдь поймаютъ, а тамъ опять каторга, плети и всякій ужасъ. Что значитъ его страхъ, т.-е. страхъ отца Спиридона, когда тутъ живой человѣкъ виситъ на волоскѣ.
«Такъ и владыкѣ скажу: что хотите дѣлайте, а я не могу, — думалъ старикъ про себя. — И въ монастырь пойду…»
И тутъ же рядомъ въ головѣ о. Спиридона мелькнула малодушная мысль: а вѣдь хорошо, что тогда маленькая Дунька спала. Разболтала бы потомъ, что къ тятькѣ приходилъ попъ Спиридонъ. Да, хорошо.
VI.
правитьАлександръ Иванычъ проспалъ до самаго вечера, потомъ проснулся, попросилъ холоднаго квасу и клюквы и опять уснулъ.
— Ну, теперь онъ до завтрашняго утра будетъ дрыхнуть, — замѣтилъ Митричъ довольно непочтительно. — У него ужъ такая повадка… Который, поди, день теперь чертитъ.
Митричъ ушелъ домой, а старшина остался на всякій случай. А вдругъ проснется и грянетъ: «Гдѣ старшина?». Извѣстная у него повадка-то. О. Спиридонъ долго сидѣлъ въ кухнѣ и разговаривалъ со старшиной о своихъ деревенскихъ дѣлахъ. Страда нынче вышла хорошая. Одного сѣна вонъ сколько наставлено мужиками. Скоро и рожь поспѣетъ. Льны у бабъ тоже ничего себѣ.
— Охъ, горитъ наша мужицкая работа, а я вотъ завтра цѣлый день должонъ буду состоять при становомъ, — горевалъ старшина.
— А можетъ, онъ и уѣдетъ… — успокаивалъ о. Спиридонъ. — Выспится, спроситъ квасу и уѣдетъ.
— Дай-то, Господи. Только нѣтъ, куда… Не таковскій человѣкъ. И зачѣмъ, подумаешь, принесло… Не стало другихъ мѣстовъ.
— Говоритъ, нужно ему добыть какого-то одного человѣка.
— Такъ это онъ… Какой у насъ одинъ человѣкъ? Конокрадъ Мишка Гурьяновъ есть, это дѣйствительно, потомъ дурочка Афимья три раза поджигала сосѣдей, потомъ… ну, больше-то ничего и нѣтъ. А что касаемо податей, такъ еще рано. Хлѣбъ-то еще на поляхъ стоитъ, не съ чего взять. Вотъ уберутся мужички, продадутъ кое-что, ну, тогда и получай.
— Недоимокъ-то много?
— Охъ, есть и недоимки, о. Спиридонъ. Бѣда лютая съ ними…
— Ну, а относительно бродягъ ничего не слышно?
— Бродяги идутъ, какъ завсегда. Только это самое пустое дѣло… Кому ихъ нужно, этихъ самыхъ бродягъ? Александръ Иванычъ сердится, когда мы по заморозкамъ ему предоставляемъ ихъ. Лѣто-то они на вольномъ воздухѣ перебиваются, ну, а какъ ударятъ морозы — имъ ужъ и некуда дѣться. Сами въ острогъ идутъ… Я такъ полагаю, что ихъ черезъ наши мѣста пройдетъ не одна тыща. Все больше къ своимъ мѣстамъ пробираются…
— Дальніе все?
— Всякіе есть… Вотъ бы теперь въ страду работать имъ въ самый разъ, а они такъ зря шляются. Сколько поденщинъ-то пропадаетъ, страшно выговорить. Даже жаль, когда подумаешь.
Старшина Емельянъ разсуждалъ, если можно такъ выразиться, хозяйственнымъ способомъ, мѣряя чужую великую бѣду на сбой мужицкій аршинъ. Для него въ бродягахъ пропадала только хозяйственная рабочая сила. О. Спиридонъ думалъ о другомъ. Для него бродяги были прежде всего люди. Да, живые люди, у которыхъ были свои живые интересы, живыя мысли, живыя надежды и живыя печали. Раньше, до встрѣчи съ Никитой, онъ какъ-то мало задумывался надъ этимъ вопросомъ, потому что съ ранняго дѣтства привыкъ встрѣчать бродягъ по лѣсамъ около Деменевой, точно этакъ и должно было быть. А теперь на него накатилось тяжелое старческое раздумье, такъ ли это? Къ чему это великое зло? Въ поповской головѣ шевелилось много такихъ вопросовъ, на которые трудно было дать отвѣтъ. Даже самъ Александръ Иванычъ, хваставшій знаніемъ людей, едва ли бы отвѣтилъ. И о. Евфимій и самъ владыка — то же самое. Происходило что-то громадное и непонятное, какъ гроза, когда мысль отказывается работать и сердце сжимается.
Старшина, одержимый страхомъ, выпросился ночевать въ кухнѣ.
— А вдругъ Александръ Иванычъ ночью спроситъ? — повторялъ Емельянъ, укладываясь на полу. — У него разговоры-то короткіе…
Послѣ предыдущей безсонной ночи о. Спиридонъ заснулъ скоро. Но въ полночь его разбудилъ самъ Александръ Иванычъ. Онъ былъ безъ мундира и говорилъ какимъ-то не своимъ голосомъ:
— Попъ, вставай…
— Что случилось, Александръ Иванычъ?
— А ты вставай…
Старикъ наскоро одѣлся и вышелъ. Становой въ одной рубашкѣ шагалъ изъ угла въ уголъ. На столѣ стояла зажженная свѣча и пустая бутылка изъ-подъ тенерифа.
— Страшно мнѣ… — шопотомъ проговорилъ становой, оглядываясь.
— Господь съ нами, Александръ Иванычъ… Чего намъ бояться?
— Такъ… Это со мной бываетъ. Вотъ только свѣта дождаться. Тоска какая-то, а потомъ страхъ!.. Будто кто-то крадется, потомъ будто я умеръ.
— Ну, это пройдетъ.
О. Спиридонъ присѣлъ на диванъ и молча смотрѣлъ на мудренаго гостя. Очевидно, у него начинались такъ называемые «хмельники», когда человѣку и невѣсть что лѣзетъ въ голову.
— Ничего, пройдетъ, — успокаивалъ старикъ. — Вотъ ежели бы холоднаго квасу…
— Нѣтъ, не хочу…
— Какъ знаешь, а оно очень пользительно, ежели…
— Что ежели? Ты думаешь, я это съ пьяныхъ глазъ? И не думалъ… У меня это бываетъ. Самъ знаю, что пройдетъ, а все-таки боюсь. Ты не уходи, а посиди со мной.
— Хорошо, хорошо.
Александръ Иванычъ сѣлъ напротивъ отца Спиридона, подперъ голову руками и долго молчалъ.
— Да-а… — протянулъ онъ наконецъ, прислушиваясь къ чему-то. — Вѣрно.
Еще помолчали. Александръ Иванычъ еще нѣсколько разъ повторилъ свое «да», а потомъ проговорилъ, обращаясь къ отцу Спиридону:
— За кого ты меня принимаешь, попъ?
— Какъ за кого? Становой приставъ…
— Нѣтъ, не то. Ты говори по человѣчеству… Я вѣдь отлично знаю, что вотъ ты сейчасъ думаешь. И скажу… Да, скажу. Ты думаешь, что вотъ, молъ, Александръ Иванычъ допился до хмельниковъ. Такъ? Пожалуйста, не отпирайся… Все знаю. Да, знаю, что и всѣ другіе думаютъ. Они думаютъ, что Александръ Иванычъ живодеръ, что онъ беретъ взятки, что ему давно бы пора въ тюрьмѣ сидѣть… Сдѣлай милость, все понимаемъ.
— Оно, дѣйствительно, нѣкоторые ропщутъ… — осторожно заявилъ о. Спиридонъ. — Скоръ ты на руку, Александръ Иванычъ, и потомъ ругатель.
— Кто это смѣетъ говорить? — грозно спрашивалъ Александръ Иванычъ, и сейчасъ же самъ отвѣтилъ самому себѣ: — Есть грѣхъ. Не попадайся мнѣ въ руки… Въ бараній рогъ согну. Кто можетъ мнѣ препятствовать? А?.. Да я… И беру, да, беру, но яко благодарность. Человѣка надо въ острогъ, а онъ откупится сотеннымъ билетомъ, значитъ, онъ же выигрываетъ, а не я. Значитъ, я ему же добра желаю. Да что тутъ говорить!
Александръ Иванычъ безнадежно махнулъ рукой, точно придавленный мыслью о собственныхъ благодѣяніяхъ.
— Нѣтъ, ты скажи мнѣ по душѣ, что ты обо мнѣ думаешь? — началъ онъ снова, глядя пристально въ глаза отцу Спиридону.
О. Спиридонъ опять немного замялся.
— И не говори, — перебилъ его Александръ Иванычъ: — не нужно. Знаю. И ты то же думаешь, что другіе. И напрасно берешь грѣхъ на душу, попъ… Все равно, вы ничего не знаете. Такъ, зря думаете… да. Хуже я, чѣмъ вы думаете. Теперь понялъ?
— Ничего не понимаю, Александръ Иванычъ.
— Вотъ то-то и есть. Люблю, когда человѣкъ правду говоритъ. Дорогого это стоитъ… т.-е. правда.
Становой сѣлъ рядомъ съ отцомъ Спиридономъ и заговорилъ быстро, какъ Никита: — Ты вотъ меня такимъ знаешь, а я-то гдѣ началъ службу? Вотъ то-то и оно-то. На каторгѣ, попъ, когда еще каторга была въ Тобольской губерніи. Былъ такой казенный каторжный винокуренный заводъ… Я тамъ помощникомъ смотрителя служилъ. Молодъ былъ, смѣлъ, удалъ… Теперь и преступленій ужъ такихъ нѣтъ, какъ тогда. У насъ все больше отбывали каторгу по преступленіямъ противъ помѣщичьей власти и противъ воинскаго устава. Охъ, сколько народу прошло… Однѣхъ бабъ сколько было. Все больше изъ дворовыхъ, старше двадцати лѣтъ не было. Обижали ихъ помѣщики да помѣщичьи бурмистры, ну, а онѣ того, своимъ средствіемъ — все поджигательницы больше. Какъ отбудетъ каторгу, сейчасъ замужъ. Молодой все народъ, жить хочется. Ну, а солдаты другое. Былъ у насъ солдатъ шестидесяти четырехъ лѣтъ, строевой солдатъ… Ему пришлось пройти всю зеленую улицу, четыре тысячи шпицрутеновъ получилъ. Да, было много… А теперь вотъ и преступленій такихъ ужъ нѣтъ. И каторгу отмѣнили. Каторгу-то отмѣнили, а я остался. Жить надо… такъ? Ну, я и опредѣлился въ становые. Ничего, и здѣсь меня боятся, а только не то… Куда!.. Прежде-то идешь — всѣ трясутся, а теперь и собаки не лаютъ.
— И теперь боятся достаточно, Александръ Иванычъ.
— Перестань, попъ. Пустяки говоришь… Вотъ ты бы тогда меня посмотрѣлъ. Да… А теперь что!.. Да я самъ себя презираю… Тогда и разбойники были настоящіе, и преступленія, и наказанія — все настоящее. А нынче что: укралъ человѣкъ двугривенный и убѣжалъ за двѣсти верстъ. Марать рукъ о него не стоитъ.
— А бродяги, Александръ Иванычъ? Есть такіе, которые даже съ каторги уходятъ…
— Ну, это все мусоръ. Да, такъ вотъ я и думаю… да, думаю… Какъ ты полагаешь, о. Спиридонъ, будетъ мнѣ прощеніе, т.-е. за мои грѣхи?
— Отчего же не быть, Александръ Иванычъ? Кто безъ грѣха… А ты старайся добрыми дѣлами исправить старые-то грѣхи.
— Добрыми дѣлами, говоришь? Ха-ха… Тоже и скажетъ человѣкъ! Ну, какое, напримѣръ, я могу сдѣлать доброе дѣло? Твоя должность — Богу молиться за насъ грѣшныхъ, а моя должность совершенно наоборотъ.
— Мало ли какія бываютъ добрыя дѣла…
— Взятокъ не брать? Уважать канальи не будутъ. Такого-то станового телята будутъ лизать… Потомъ: я не буду братъ — все равно, другіе возьмутъ. Да я взятокъ и не беру — это прежде было, а вотъ благодарность иногда принимаю и то дѣлаю такъ, что онъ, кто даетъ-то, за великое одолженіе это съ моей стороны понимаетъ. Не драться? Опять не могу: характеръ ужъ такой… Относительно женскаго пола — ну, ты этой статьи ужъ окончательно не понимаешь.
VII.
правитьО. Спиридонъ начиналъ уже дремать, а становой продолжалъ говорить безъ конца, переходя отъ одной темы къ другой. Онъ распахнулъ окно и нѣсколько разъ выглядывалъ въ него на улицу. Ему все казалось, что кто-то крадется.
— Знаешь, о. Спиридонъ, а я часто подумываю о смертномъ часѣ… Вѣдь сколько ни живи, а помирать когда-нибудь придется. И вдругъ это съ грѣхами-то да на тотъ свѣтъ… Я такъ полагаю, что насъ и близко не подпустятъ. Куда ужъ…
— А какъ же разбойникъ вошелъ первымъ въ царствіе небесное?
— Ну, этого я не понимаю… Оно, конечно, покаяніе вещь душеспасительная, а все-таки разбойникъ онъ разбойникомъ и останется. Этакъ всѣхъ бродягъ надо гнать въ царство небесное…
— Разные и бродяги бываютъ. Можетъ, помнишь, Александръ Иванычъ, былъ у насъ въ Деменевой лѣсоворъ Никита?
— Потеряй-Концы? Еще бы не помнить… Самый глупый человѣкъ. Кстати, онъ опять бѣжалъ съ каторги и шляется гдѣ-то здѣсь. Все знаю… Только пусть его отдохнетъ лѣтомъ-то, а тамъ моихъ рукъ все равно не минуетъ. Куда онъ дѣнется, дуралей? Этотъ отъ своего мѣста не уйдетъ… Вотъ зайцы такъ же бѣгаютъ: все по одному мѣсту.
— У него безсрочная…
— Такъ, зря… Когда его судили въ послѣдній разъ, я былъ на судѣ. Ну, всѣ жалѣютъ, даже курьеры, потому что совсѣмъ напрасно человѣкъ пропадаетъ, а ничего не подѣлаешь: законъ. И я его, дурака, тоже жалѣю… Зараза ужъ такая у человѣка. Не стало лучше мѣста, какъ Деменево. Глупый человѣкъ. До осени пусть погуляетъ…
Александръ Иванычъ взглянулъ на отца Спиридона и остановился на полусловѣ. Старикъ сидѣлъ ни живъ ни мертвъ, съ остановившимися отъ ужаса глазами. Александръ Иванычъ инстинктивно оглянулся. Въ окнѣ смутно обрисовывалась чья-то мужская фигура.
— Кто тамъ? — строго спросилъ Александръ Иванычъ.
— А все я же… — спокойно отвѣтилъ голосъ изъ темноты.
— А, это ты…
О. Спиридонъ видѣлъ, какъ Александръ Иванычъ однимъ прыжкомъ бросился въ окно. Потомъ послышался торотъ босыхъ ногъ и крикъ Александра Иваныча:
— Держи его!.. Лови… Стой!..
О. Спиридонъ тоже вылѣзъ въ окно и, спотыкаясь, побѣжалъ по направленію къ рѣкѣ, куда неслись шаги.
— Александръ Иванычъ… постой… — кричалъ, задыхаясь, о. Спиридонъ. — Еще зарѣжетъ онъ тебя… Голубчикъ, оставь!..
По дорогѣ отца Спиридона обогналъ старшина Емельянъ, который бѣжалъ, какъ сорвавшійся съ привязи быкъ. Потомъ все стихло, и откуда-то изъ темноты донесся торжествующій голосъ Александра Иваныча:
— Здѣсь!..
Потомъ послышался чей-то стонъ, и опять все замерло. Отецъ Спиридонъ все бѣжалъ, пока не наткнулся на самомъ берегу рѣки на кучу шевелившихся тѣлъ.
— Тутъ ёнъ, ваше высокоблагородіе! — хрипѣлъ старшина Емельянъ, наваливаясь всей тушей на барахтавшагося подъ нимъ Никиту. — Перестань, Никита… Не балуй, говорятъ. Готово, ваше высокоблагородіе. Никита, тебѣ говорятъ, идолу!
Домой они вернулись вчетверомъ. Старшина велъ Никиту, связаннаго кушакомъ. Александръ Иванычъ шелъ, прихрамывая, и нѣсколько разъ въ раздумьѣ повторялъ:
— Да-а…
Только при огнѣ о. Спиридонъ замѣтилъ, что у Александра Иваныча всѣ руки въ крови и рубашка тоже.
— А это меня царапнулъ этотъ дуракъ… — объяснилъ Александръ Иванычъ, поддерживая одной рукой бокъ.
Когда онъ сѣлъ на диванъ, силы его оставили, лицо поблѣднѣло и голова повалилась. Перепуганный о. Спиридонъ спрыснулъ его холодной водой и привелъ въ себя.
— Что съ тобой, голубчикъ Александръ Иванычъ?
— А ничего особеннаго… Этотъ дуракъ зарѣзалъ меня. Ему все равно: больше безсрочной каторги не будетъ.
Къ утру грозный Александръ Иванычъ умеръ отъ раны, полученной въ животъ. Связанный Никита спокойно сидѣлъ въ поповской кухнѣ и, когда узналъ о смерти Александра Иваныча, съ кривой улыбкой проговорилъ:
— А зачѣмъ онъ меня ловилъ?
О. Спиридонъ горько плакалъ, глядя на покойника. Это былъ его грѣхъ.