1871.
правитьVI.
правитьИзъ простыхъ мужиковъ поднялся Конъ Конычъ, откупился на волю, пріѣхалъ съ женою въ уѣздный городъ и началъ торговать хлѣбомъ. Также арендовалъ онъ фруктовые сады, собиралъ ягоды, яблоки и посылалъ ихъ на продажу въ Петербургъ и въ Москву. Жена Кона Коныча была бездѣтна, прожила съ нимъ двадцать пять лѣтъ и, въ одинъ прекрасный день поѣвъ съ аппетитомъ буженинки, слегла въ постель; двое сутокъ лечилась: пила какую-то лекарственную воду, по совѣту приходскаго дьячка съѣла три наговоренныя бумажки съ таиственными надписями и умерла. Послѣ смерти сожительницы, Конъ Конычъ вдовствовалъ пять лѣтъ, а на шестой годъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, задумалъ погубить чужой вѣкъ и женился.
Алена Ивановна, его вторая жена, среди купечества своего города слыла за первую красавицу, — статная, полная, бѣлая и румяная, какъ кровь съ молокомъ. Алена Ивановна была сирота, до замужества жила у своихъ дальнихъ родственниковъ, по принужденію которыхъ и вышла замужъ за Кона Коныча. Конъ Конычъ взялъ ее безъ приданаго и единственно только за ея красоту, былъ ревнивъ, придирчивъ и хотя баловалъ ее, дарилъ ей дорогіе наряды, кольца, серги, но подчасъ, разсердись, корилъ ее безприданствомъ и бѣдностью и то тѣмъ, то другимъ изъ молодыхъ мужчинъ. Обыкновенно это всегда бывало въ праздничные дни. Пойдетъ ли Конъ Конычъ съ женою къ обѣднѣ, выйдетъ ли изъ церкви по окончаніи службы, городскіе парни ужь тутъ какъ тутъ: почтительно и съ улыбкой кланяются Аленѣ Ивановнѣ, идутъ слѣдомъ и провожаютъ до воротъ и чуть не въ глаза смѣются самому старику. Придя домой, Конъ Конычъ разражался надъ женой бранью и попреками:
— Какъ есть голую я тебя взялъ, безприданницу! Послѣднюю юбчонку, наволочку на подушку и ту на свои кровныя сдѣлалъ, а ты этого ничего не чувствуешь и рыло отъ меня воротишь, говорилъ онъ женѣ. — Парни проходу не даютъ, такъ стаей, какъ за собакой какой, прости Господи, и бѣгаютъ.
Незлобная. Алена Иванова плакала, тосковала и молчала.
Рѣзвая и веселая отъ природы, она совсѣмъ измѣнилась въ замужествѣ и лишь изрѣдка проглядывалъ въ ней ея прежній живой характеръ. Мужу она была вѣрна, и даже жалѣла, что у ней нѣтъ дѣтей. Чего-чего только она не дѣлала, чтобы имѣть ихъ: и наговореныя ладонки носила на груди, и на богомолье ходила, и обѣты на себя накладывала, но тщетно. Ребенкомъ она думала разогнать тоску, въ материнской любви къ нему забыть свое несравненное, а подъ часъ и горькое положеніе.
А мужъ становился между тѣмъ все ревнивѣе и ревнивѣе; ревность его дошла до какой-то болѣзни и онъ рѣшился на небывалый дикій поступокъ, — рѣшился, сдѣлать женѣ искусъ.
Было будничное утро. Въ чистой комнатѣ у стола, на которомъ лежали счеты, бирки, двѣ изодранныя счетныя книги и банка изъ-подъ духовъ, съ налитыми въ ней чернилами, сидѣлъ Конъ Конычъ. Онъ былъ въ розовой ситцевой рубахѣ, опоясанной пояскомъ съ молитвой, и въ высокихъ сапогахъ. Жарко, мухи жужжатъ и не даютъ покоя. Кисейныя занавѣски на окнахъ спущены, но солнце сквозитъ сквозь нихъ и отражается на сѣдой бородѣ хозяина и на часахъ съ расписнымъ циферблатомъ. Передъ Кономъ Конычемъ стоитъ его молодецъ Сергѣй. Уже по виду видно, что лихой малый. Статный, кудрявый, съ чуть пробивающейся бородкой и съ серебрянною серьгою въ ухѣ. На немъ красная кумачная рубаха, плисовые шаровары, атласный черный жилетъ съ бронзовыми пуговицами и дутые сапоги.
Между Кономъ Конычемъ и Сергѣемъ шелъ слѣдующій разговоръ.
— Ты, Сергѣй, парень хорошій, работящій, говорилъ Конъ Конычъ: — я тебя завсегда другимъ молодцамъ въ примѣръ ставлю. Вотъ прошлый годъ на рекрута тебѣ помогъ и не жалѣю, потому что ежели ты мнѣ еще не заслужилъ, такъ заслужишь. Заслужишь вѣдь?
— Это конечно. Какъ же безъ этого? отвѣчалъ Сергѣй и тряхнулъ кудрями.
— Ну такъ вотъ я и говорю…. Одно, пьешь ты подъ часъ безобразно.
— Это, Конъ Конычъ, когда съ пріятелями ежели….
— Ну да я ничего, не ругаю тебя, а только такъ. Хочешь водки, такъ выпьемъ по стаканчику?
— Да ужь и не знаю…. Нѣтъ, спасибо, не стану пить.
— А ты выпей прежде, да лотомъ и говори спасибо.
Конъ Конычъ подошелъ къ окну и снялъ съ подоконника бутылку настойки, которая стояла на солнцѣ.
— Вотъ мы новую съ тобой почнемъ, попробуемъ — дошла она, или нѣтъ. Кажись, что должна дойти, недѣлю на солнцѣ стоитъ.
Хозяинъ и молодецъ выпили по стаканчику настойки. Молодецъ недоумѣвалъ.
«Что за оказія, что онъ меня умасливаетъ?» думалъ онъ.
— Ну такъ вотъ что, Сергѣй, началъ опять Конъ Конычъ. — Хочу я тебя объ одномъ дѣлѣ спросить. Я тебя потому это спрашиваю, что мы вотъ теперь съ тобой говоримъ по душѣ, поблагодушествовали по малости и все эдакое. Скажи ты мнѣ, какъ есть, не бойся, говори прямо. Не замѣчалъ ли ты эдакъ чего за Аленой Ивановной?
— Это то есть какъ?
— Ну тамъ насчетъ шелопаевъ какихъ… Не прихвостничаетъ ли кто за ней. Конечно, я ей вѣрю, это все пустое дѣло, только такъ, изъ любопытства знать хочется.
— Насчетъ этого, Конъ Конычъ, ничего не могу сказать, потому не знаю. Только я одно скажу, ежели бы мы тепереча замѣтили что, такъ ужь этотъ человѣкъ пропадай, безъ пардону бы ноги обломали.
— Это-то я знаю, за вами я какъ за каменной стѣной, а я думалъ, ты тамъ по трактирамъ да по кабакамъ шляешься, не въ обезсудъ тебѣ говорю, а такъ къ слову, такъ думаю — не слышалъ ли чего.
— Нѣтъ, ничего не слыхалъ, врать не буду. А то вотъ какъ-то тутъ въ праздникъ играли мы на соборной оградѣ въ орлянку, такъ Шанька, Семена Криваго сынъ, ругалъ тебя и Алену Ивановну помянулъ.
— Что же онъ говорилъ? Сказывай, не бойся!
— Не на руки, говоритъ, Адена Ивановна досталась, оченно, говоритъ, ее жалко… Этотъ, говоритъ, старый дьяволъ, — это онъ про тебя, — заѣлъ ее совсѣмъ. Потомъ вынулъ двугривенный, да и говоритъ: э, говоритъ, на счастье Алены Ивановны распрекрасной!
— Ну а ты ничего не замѣчалъ, у него съ ней ничего нѣтъ? Не пялитъ онъ свои буркалы на наши окна?
— Гдѣ же, Конъ Конычъ, помилуй! Нешто онъ можетъ? Да хоть бы и пялилъ, такъ нешто Алена Ивановна можетъ на него польститься? Вѣдь у него рожа, — какъ терка рябая. Плюнь и не думай, человѣкъ — мразь и вниманія не стоющій.
— Нѣтъ, я такъ только.
Конъ Конычъ всталъ со стула, высморкался въ уголъ и прошелся по комнатѣ.
— А что, ежели бы вотъ къ ней такой парень, какъ ты, подластился, снова началъ онъ: — такъ тогда бы она, пожалуй, и сама на шею бросилась. Вѣдь ты, Сергѣй, парень-бестія, ты, я думаю, на своемъ вѣку не одну дѣвку со слезами да съ прибылью оставилъ
Сергѣй осклабился, тряхнулъ кудрями и подперъ руку въ бокъ.
— Ужь это съ тѣмъ возьмите, годъ носите, и починка даромъ! проговорилъ онъ самодовольно. — Это когда я въ Ярославлѣ жилъ, такъ за мной три дѣвки слѣдомъ бѣгали. Отъ одной я ухожу эдакъ разъ, а отецъ ейный къ заутрени идетъ; увидалъ меня, схватилъ полѣно, да какъ пуститъ. Хорошо еще, что хоть въ мягкое мѣсто попало, а то бы на вѣкъ калѣкой остался. Послѣ и то шесть банокъ приставилъ, кровь спущалъ.
— Молодецъ! Что говорить, лихой парень! Ты мнѣ только услужи… Вотъ я тебѣ сейчасъ скажу — въ чемъ, а я тебѣ за это невѣсту высватаю. Хоть, племянницу Анютку за тебя выдамъ? Пятьсотъ рублемъ и приданаго за ней.
— Шутить изволите, Конъ Конычъ… Гдѣ ужь намъ на такихъ коняхъ кататься.
— Какія тутъ шутки, это вѣрно. Ну вотъ выпей еще стакашекъ, да я тебѣ и скажу, въ чемъ дѣло.
Сергѣй выпилъ.
— Видишь ты, въ чемъ дѣло. Сомнѣніе меня беретъ, думаю я все, день и ночь думаю, что Алена безпремѣнно съ кѣмъ нибудь изъ парней хороводится. А ужь ежели она и не хороводится, такъ покажись ей мало мала приглядный парень, такъ ужь она къ нему на шею такъ и бросится. Хочу я ей искусъ сдѣлать, а искусъ этотъ будешь ты. Захороводь ты ее, снюхайся съ ней; поддастся она на тебя, тогда ужь я и буду знать, что она за человѣкъ есть. Ходитъ, что-ли? То есть это какъ, облюбить ёе, что-ли?
— Тсъ, нѣтъ, братъ, ты этого не моги.
— Ну такъ ты, Конъ Конычъ, говори толкомъ.
— Одно слово, — подласться къ ней, войди въ душу, вызови ее въ садъ на свиданье, а меня подведи подъ это дѣло, чтобъ я видѣлъ. Можешь, что-ли?
— Отчего же не мочь, это можно, съ разстановкой и обдуманно отвѣчалъ Сергѣй: — только смотри, хозяинъ, чтобъ потомъ не каяться, потому, что она послѣ этого, пожалуй, за мной бѣгать станетъ. Мнѣ ужь это не въ первянку.
— Не бойся, не побѣжитъ. Послѣ этого я ужь ей дурь-то всю выбью… Такъ варгань, да и дѣлу конецъ!
Сергѣй почесалъ затылокъ.
— Такъ-то это все такъ, Конъ Конычъ, только что ты мнѣ за труды положишь?
— Да вотъ Анюшку за тебя выдамъ.
— Да вѣдь это журавль въ небѣ, а ты мнѣ дай синицу въ руки.
— Какого же еще тебѣ рожна нужно? И этого довольно. Ну, сапоги дамъ, совсѣмъ новые; только разъ и надѣвалъ ихъ, да малы мнѣ, а тебѣ въ самый разъ будутъ.
— Сапоги сапогами, а дай ты мнѣ пятнадцать рублей…
— Нѣтъ, братъ Сергѣй, ужъ ты больно жирно хочешь.
— Конъ Конычъ, посуди самъ, ужъ это дѣло такое. Нешто на это дѣло кто установлялъ цѣну? Ужъ тутъ, значитъ, какъ по согласію.
— Ну вотъ что… Бери ты три рубли, и въ придачу къ тому, гармонику тебѣ куплю на базарѣ:
— Не возьму меньше. Вѣдь какъ хочешь, я тутъ грѣхъ на душу принимаю; было бы изъ чего…
— Ну вотъ что, Сергѣй, возьми синенькую, вѣдь я тебѣ, можетъ статься, въ чемъ и пригожусь. Пять рублевъ, сапоги и гармоника.
— Маклачишь ты, хозяинъ, ну да ужь давай деньги!
Торгъ былъ заключенъ. Выдавъ Сергѣю деньги, Конъ Конычъ примолвилъ.
— Только, смотри, молчокъ. Ты да я; насъ двое, и больше пусть никто не знаетъ.
— Да ужь ладно! Умретъ! Какъ камень въ воду! Ну, а залоги?
Конъ Конычъ вынесъ и сапоги.
На другой день послѣ заговора съ хозяиномъ Сергѣй началъ ухаживать за Аленой Ивановной. Ухаживаніе его началось съ того, что онъ при встрѣчѣ съ ней ругалъ хозяина и шепталъ ей на ухо: «Эки вы распрекрасныя, Алена Ивановна; заѣлъ васъ вашъ аспидъ совсѣмъ». На эти олова Алена Ивановна улыбалась и говорила:
— Молчи, Сергѣй: узнаетъ Конъ Конычъ, такъ тебѣ бѣда будетъ, да и мнѣ достанется, что я, эдакія рѣчи слушаю.
Дня черезъ два Сергѣй, встрѣтясь съ Аленой Ивановной, вздохнулъ и сказалъ:
— Жисть бы, кажется, отдалъ, кабы меня эдакая кралечка полюбила!
Алена Ивановна зардѣлась какъ маковъ цвѣтъ и промолчала.
«Молчитъ, — значитъ, подается», подумалъ Сергѣй и пошелъ еще далѣе. Что, думала Алена Ивановна? — неизвѣстно. Естественное дѣло, что ей, какъ молодой женщинѣ, рѣдко слышавшей ласковое слово и не видавшей ни чьихъ ласкъ, кромѣ старика мужа, нравилось, что за ней ухаживаютъ. Къ тому же, Сергѣй былъ красивый малый, въ немъ такъ и видѣлась здоровая кипучая жизнь.
Былъ часъ шестой вечера. Солнце пекло. Кона Коныча не было дома. Алена Ивановна напилась чаю, накинула на голову цвѣтной платокъ и вышла погулять въ садъ. Сегодня Алена Ивановна была что-то особенно весела. Сѣла она въ кусты красной смородины, тихонько запѣла пѣсню и стала собирать красныя спѣлыя ягоды. Хорошо, прохладно таково въ кустахъ; смородинный листъ разливаетъ запахъ и нѣжитъ обоняніе, въ травѣ трещатъ кузнечики и сдѣлалось на душѣ у Алены Ивановны легко, отрадно. Быть можетъ, она вспомнила свое дѣтство и свои дѣвичьи годы. Понабравъ ягодъ, Алена Ивановна перестала пѣть, прилегла на траву и начала ѣсть смородину. Вдругъ послышался шелестъ травы. Она вздрогнула.
— Кто тутъ? окликнула она. — Конъ Конычъ, это вы?
— Не въ такту-съ попали, Совсѣмъ другой… послышался голосъ.
— Это ты, Сергѣй?
— Онъ самый и есть, отвѣчалъ Сергѣй, показываясь. — Съ какой смолой, съ какимъ варомъ, съ какимъ товаромъ, съ холоднымъ, или съ горячимъ?
— Что тебѣ, Сергѣй?
— Ничего-съ. Вотъ вашей пѣсни заслушался. Что же вы, Алена Ивановна, замолчали? Продолжайте. Или ужь я такое пугало, что всѣхъ пугаю?
— Я и не испугалась тебя; я еще до тебя пѣть кончила. Видишь, теперь ѣмъ ягоды, а развѣ можно въ одно время и пѣть и ѣсть?
— А мнѣ-то, Алена Ивановна, дадите ягодокъ? Поподчуйте.
— Бери. Развѣ мало кустовъ-то. У насъ на это запрету, нѣтъ.
— А вы мнѣ изъ своихъ сахарныхъ ручекъ пожалуйте! Съ пребольшущимъ пріятствомъ съѣмъ.
— Ну вотъ бери, да и уходи съ Богомъ! Проговорила она, подавая ему горсть смородины…
— Зачѣмъ уходить, мы еще погодимъ, маленько. Вы споете, а я послушаю. Когда вы поете, Алена Ивановна, такъ меня словно кто бархатомъ по сердцу гладитъ. Ей-Богу-съ.
— Ступай лучше, Сергѣй, уходи отъ грѣха. Неравно Конъ Конычъ придетъ, — бѣда тогда. Ты вѣдь ужь знаешь его.
— Еще бъ не знать такого сахара. Только онъ не скоро придетъ: онъ пошелъ на берегъ Силверсту Потапычу хлѣбъ продавать. Начнутъ магарычи пить, да и захороводется. Такъ такъ-то-съ, Алена Ивановна… А я вотъ; тутъ посижу съ вами да трубочку покурю. Не осерчаете? Можно?
— Курить-то ты кури, только уходи Бога ради.
— Уйду, время будетъ. Эхъ, Алена Ивановна, такія вы распрекрасныя, сахарныя, а за такимъ старикомъ замужемъ, сказалъ Сергѣй, сѣлъ на траву противъ нея, вытащилъ изъ-за голенищи трубку, высѣкъ огня и закурилъ ее.
Алена Ивановна поднялась съ мѣста.
— Куда же вы! Погодите.
— Домой пойду. Чтожь, коли ты моей погибели хочешь и со мной сидишь, такъ ужъ лучше я уйду. Конъ Конычъ, и ничего-то не видя, и то меня поѣдомъ ѣстъ, а ужъ какъ слышитъ, что я съ тобой въ саду была да такія рѣчи слушала, такъ ужъ тогда меня со свѣту сживетъ.
— Алена Ивановна останьтесь. Нешто эдакого время скоро дождешься! Алена Ивановна, сядемъ рядкомъ, да потолкуемъ ладкомъ!
Сергѣй дернулъ ее за платье. Алена Ивановна вздрогнула и покраснѣла.
— Экой ты бѣдовой какой, Сергѣй, проговорила она, немного погоди, и сѣла недалеко отъ него на траву.
Сергѣй потихоньку подвинулся къ ней.
— Къ чему же ты подвигаешься, сиди такъ. Видишь ты, какой Фома — большая крона.
— Поближе къ вамъ лучше будетъ, повольготнѣе.
— Ужъ ты гораздъ лясы-то точить, я знаю. Ну объ чемъ же мы говорить будемъ!
— Да что Богъ на душу положить, о томъ и говорить будемъ. Примѣрно хоть объ томъ, что вы краше всѣхъ въ городѣ, что взглянете, такъ рублемъ подарите…
— Все-то ты врешь! Тебѣ повѣришь, такъ трехъ дней по проживешь, проговорила Алена Ивановна, самодовольно улыбнувшись.
— Отчего бы мнѣ и но вѣрить; нешто я подлецъ какой, или голь кабацкая.
— Говори вотъ объ чемъ: какъ тебя дѣвушки любили, какъ ты такъ въ своемъ городѣ жилъ…
— Да ужъ объ этомъ говорить нечего, это дѣло извѣстною, а я валъ лучше то скажу, чего вы не знаете; Э, да что тутъ огорода городятъ, да проселкомъ ѣздити! Пропадай все пропадомъ! Алена Ивановна, полюбите меня!
Что ты, что ты! съ испугомъ и торопливымъ шопотомъ заговорила Алена Ивановна и быстро поднялась съ травы. — Что ты, Сергѣй, какія несообразныя; вещи говоришь! Господь съ тобой! Вѣдь я замужняя… Молчи, пожалуста, неравно кто услышитъ… Прощай!
Сергѣй всталъ съ мѣста и пошелъ за ней вслѣдъ.
— А что-жъ что замужняя; нешто замужнія не гуляютъ? Будто ужъ замужемъ, такъ и жить не надо? Алена Ивановна, погодите, постойте!
Онъ взялъ ее за платье. Она остановилась.
— А ужъ какъ гуляли бы мы тогда! Рай красный, вотъ какъ! Полноте, Алена Ивановна, тутъ и зазорнаго ничего не будетъ. Буду знать я да вы.
Сергѣй выбросилъ изъ рта на траву трубку и обнялъ Алену Ивавовну. Она не вырывалась отъ него.
И послышались поцѣлуи и шопотъ.
— Пусти меня, Сергѣй, сейчасъ Конъ Конычъ придетъ. Бѣда тогда! шептала Алена Ивановна.
Вечеромъ того же дня Сергѣй, поужинавъ, ложился на сѣновалъ спать и думалъ:
«Таперича мнѣ и подвести подъ Кона Коныча можно, когда только вздумается, а я еще погожу. Зачѣмъ лакомый кусокъ изо рта отдавать? Похоровожусь съ ней недѣльку, другую, а тамъ, какъ надоѣстъ, такъ и подведу. Дуракъ и старикъ-то, меня только надоумилъ.»
У воротъ раздался стукъ.
— Кузьма, отворяй ворота, хозяинъ пріѣхалъ! крикнулъ Сергѣй другому молодцу.
Кузьма выругался и полѣзъ съ сѣновала.
"А важная краля, погулять съ ней можно, " думалъ Сергѣй, зарываясь въ душистое сѣно, и началъ засыѣать.
Прошла недѣля.
— Ну что, какъ дѣла? спросилъ ражъ Конъ Конычъ Сергѣя.
— Да еще все плохо, хозяинъ, — не поддается.
— Ну и слава Богу, а ты поналягъ еще.
— Да ужь за нами дѣло не станетъ. Поналягемъ, будьте покойны.
— То-то смотри. Взялся за гужъ, такъ не говори, что не дюжъ.
А Сергѣй между тѣмъ миловался да гулялъ съ молодой хозяйкой.
Приходило ему въ голову и совсѣмъ молчать, вовсе не подводить Кона Коныча, а такъ замять дѣло; однажды онъ даже хотѣлъ разсказать Аленѣ Ивановнѣ о заговорѣ, но почему-то умолчалъ.
Разъ какъ-то Конъ Конычъ опять спросилъ Сергѣя объ успѣхѣ.
— Да ни-то, ни се, середка на половинѣ. Погоди, куда тебѣ торопиться, отвѣчалъ Сергѣй.
— Ахъ ты горечь! Теперь я вижу, что ты парень-то лыкомъ шитый, а еще бахвалился мнѣ. за мной три дѣвки слѣдомъ бѣгали! Все-то ты вралъ, собачій сынъ.
Сергѣй обидѣлся.
— За что жъ ты ругаешься, хозяинъ? проговорилъ онъ. — Можетъ, я для тебя же все дѣлаю, а ты все дразнишься.
Его взяло зло, что хозяинъ усомнился въ его силѣ, и онъ рѣшился показать, что онъ за человѣкъ есть.
— А что дашь? — покажу штуку! Дашь послѣ того, какъ что увидишь, десять рублевъ?
— Дамъ.
— Ну такъ завтра передъ ужиномъ увидишь. Выѣзжай завтра часовъ эдакъ семь со двора, и скажи, что къ ужину не воротишься, а часовъ въ восемь и нагрянь.
— Ладно. А гдѣ ты съ нею будешь?
— Въ саду около смородинныхъ кустовъ. Только, смотри, не обмани насчетъ десяти-то рублевъ.
— Ну вотъ еще…
Хозяинъ и прикащикъ разошлись.
Весь остатокъ этого дня и всю ночь бѣдная Алена Ивановна проплакала. Конъ Конычъ былъ сварливъ какъ звѣрь, придирался къ ней, ругалъ ее и даже побилъ два раза.
На другой день Сергѣй увидалъ Алену Ивановну въ то время, когда она шла на погребъ за сливками. Завидя ее, онъ залихватски зашагалъ по направленію къ ней и еще издали улыбался.
— Разспрекрасные заплаканные глазыньки, началъ онъ. — Эхъ, хозяюшка, сердце надрывается, на васъ глядючи… Придешь, чтоли, передъ ужиномъ душу-то отвести? проговорилъ онъ скороговоркой. — Самъ уѣдетъ сегодня въ Завихляево хлѣбъ покупать; давеча ругалъ Кузьму, такъ сказывалъ.
— Не до тебя мнѣ теперь, Сергѣй, ей-Богу, не до тебя, отвѣчала Алена Ивановна. — Уйди ты, пожалуста, не разговаривай со мной… хуже звѣря лютаго вчера онъ былъ.
— А когда же онъ лучше-то былъ? Цѣпной песъ, такъ ужь псомъ и будетъ, въ голубя не оборотится. Такъ придешь?
— Не знаю, право…
— Кто жъ знаетъ-то? Говори: да, иль нѣтъ, да и дѣлу конецъ!
— Приду, приду, отойди ты отъ меня только Бога ради, торопливо проговорила Алена Ивановна и начала спускаться въ погребъ.
«Ахъ ты Катя, Катя, Катя,
Пойдемъ во царевъ кабакъ;
Сладкой водкой угощу,
Поцѣлуемъ подслащу».
Напѣвалъ тихонько Сергѣй, отходи отъ погреба; остановился около цѣпной собаки, подразнилъ ее, ткнулъ ногой, потомъ поднялъ съ земли валявшійся черепокъ и высоко швырнулъ его черезъ заборъ на улицу.
Часовъ въ семь вечера Конъ Конычъ запрегъ лошадь и уѣхалъ, сказавъ, что воротится завтра поутру, а между тѣмъ объѣхалъ улицы двѣ, завернулъ на зады и остановился около частокола своего сада; привязалъ лошадь, перелѣзъ въ садъ и залегъ въ кустахъ. Сергѣй былъ въ саду и подрѣзывалъ сухія сучья у яблонь. Конъ Конычъ недолго ждалъ; скоро показалась Алена Ивановна, и подошла къ Сергѣю.
— Что долго? Аль по самомъ скучала, что эдакое золото уѣхало? обратился къ ней Сергѣй. — Ну цѣлуй, чтоль!..
Кона Конича такъ и взорвало.
— Стой, стой, не смѣть! закричалъ онъ, поднявшись съ травы, и бросился на жену. — Ахъ ты сволочь несчастная! заревѣлъ онъ, схвативъ ее. — Такъ такъ-то ты! Къ полюбовникамъ ходить! Такъ я покажу тебѣ мерзавкѣ!
Алена Ивановна вырвалась отъ мужа и бросилась къ Сергѣю.
— Ну, хозяинъ, пока я здѣсь, такъ не трожь ее! сохранилъ свое достоинство Сергѣй.
— Что, что?! закричалъ Конъ Конычъ. — Эй, молодцы! Кузьма! Петръ! Скорѣе сюда! Живо!
Молодцы, мѣрившіе на дворѣ рожь, прибѣжали на крикъ хозяина.
— Бейте Сережку! Бейте его каналью! Бейте его мерзавца! кричалъ Конъ Конычъ.
Сергѣй выпустилъ изъ рукъ Алену Ивановну; она такъ и рухнулась на траву.
— Хозяинъ, за что это? Помилуй… Окрестись лучиной! Иль ты бѣлены объѣлся! говорилъ онъ.
Молодцы недоумѣвали.
— Что стали? Бейте его! кричалъ побагровѣвшій отъ злоба хозяинъ.
Сергѣй, видя, что дѣло не въ шутку, бросился бѣжать.
— Держите его! Держите его мерзавца!
Молодца погнались за Сергѣемъ, онъ отъ нихъ; выбѣжалъ на дворъ, выскочилъ въ калитку и очутился на улицѣ.
Конъ Конычъ до того разсвирѣпѣлъ, что приказалъ молодцамъ всѣ Сергѣевы вещи выбросить на улицу.
— Чтобы и духу его, анафемы, здѣсь не было! говорилъ онъ.
И полетѣли на улицу пожитки Сергѣя: тулупъ, подушка, войлокъ, гармоника, сапоги, рубашки и прочее.
Сергѣй все это сбиралъ въ кучу и переругивался съ стоящимъ у открытаго окна Кономъ Конычемъ. Ему все еще не вѣрилось, онъ думалъ, что это только комедія и разъигрывается, какъ говорится, для прилику. Онъ подошелъ въ окну.
— Чтожь, хозяинъ, можетъ, ты это все въ шутку, такъ ужь пора покончить. Слышь, дай же десять рублевъ, вѣдь я свое дѣло какъ есть справилъ.
— Прочь! закричалъ Бонъ Бонычъ, и швырнулъ въ Сергѣя стоявшимъ на окнѣ поддонникомъ отъ цвѣточнаго горшка.
Сергѣй уклонился.
— Нѣтъ, хозяинъ, ужь это, братъ, не шутка… Я и самъ пустить-то умѣю… Говори послѣднее слово: не дашь десять рублевъ?
— Не дамъ.
— И Анютку не выдашь за меня?
— Нѣтъ, нѣтъ! Долой отъ моего дома, пока по шеямъ палками де спровадили!
— Не придется, и самъ уйду, только ты меня помнить будешь!
— Въ острогъ я тебя мерзавца упрячу! Тысячу рублевъ не пожалѣю, а ужь ты посидишь. у меня въ острогѣ!
— Ну такъ вотъ тебѣ и мое послѣднее слово, хозяинъ: надулъ ты меня, да на конѣ не объѣхалъ. Я жь тебѣ солоно придусь. Прощай! Счастливо!
Сергѣй собралъ свои пожитки и пошелъ по улицѣ.
— Что разъярился, Конъ Конычъ? Съ чего такъ? спрашивали сосѣди.
— Да Сережка каналья чуть было не обокралъ меня совсѣмъ!
— Какъ такъ? Скажи на милость!
И Конъ Конычъ принимался сочинять исторію, какъ онъ поймалъ молодца въ то время, когда тотъ тащилъ къ частоколу куль ржи и намѣревался его перекинуть сообщникамъ.
Сергѣй сдержалъ слово и дѣйствительно солоно пришелся хозяину. Въ туже ночь онъ вымазалъ дегтемъ всѣ ворота у дома Кона Коныча.
Поутру Конъ Конычъ проснулся и подошелъ къ окну. Напротивъ дома на улицѣ стоялъ- народъ, о чемъ-то толковалъ и указывалъ на заборъ. Конъ Конычъ вышелъ на улицу, взглянулъ на ворота, да такъ и обмеръ. Не только что ворота, но даже и заборъ былъ вымазанъ дегтемъ.
— Ништо ему старому хрычу, не женись на молодой, говорилъ какой-то парень безъ шапки, въ рваной рубахѣ и въ опоркахъ на босу ногу. — Ужь это завсегда такъ бываетъ, братцы, коли старикъ на молодой женится.
— Ужь это какъ есть, соглашался другой. — Теперича и терпи позоръ. Нешто деготь-то скоро отскоблишь?.. Да хоть и отскоблишь, все одно, всѣ знать будутъ, одинъ отъ другаго, а такъ и пойдетъ!..
— Скажи на милость, съ кѣмъ бы это она слюбилась?
— А какъ тутъ узнать, нешто у бабы что узнаешь? Баба вѣдь упряма; иную хоть ты зарѣжь!
— А доведись до меня это, парни, говорилъ съ сѣдой бородой старикъ въ армякѣ и подпоясанный краснымъ кушакомъ: — такъ я-бъ ей дралъ, дралъ, да, кажись, и не знаю, что бы сдѣлалъ!..
— Братцы, пожалѣйте меня… Напраслина, ей-Богу напраслина!.. говорилъ, чуть не плача, Конъ Конычъ.
— Толкуй тутъ! Ловокъ тоже зубы-то заговаривать! крикнулъ кто-то изъ толпы.
Конъ Конычъ махнулъ рукой и ушелъ къ себѣ на дворъ.