Въ рѣдкой изъ вновь приходившихъ на Кару арестантскихъ партій не находилось отъ трехъ до десяти, а иногда и больше, искусниковъ въ разныхъ ремеслахъ. Громадное большинство этихъ ремесленниковъ раньше жили въ городахъ, начиная съ Петербурга и Москвы и кончая какимъ-нибудь захолустнымъ городкомъ Олонецкой или Архангельской губерніи.
"По приходѣ парни на Кару, при первой же провѣркѣ одежды, обуви и т. д. особой коммиссіей, послѣдняя обращала вниманіе на выборъ мастеровыхъ для тюремныхъ мастерскихъ, которыя сосредоточивались на Нижней Карѣ и Усть-Карѣ. Нижняя пересыльная тюрьма, гдѣ обыкновенно производился пріемъ и осмотръ партій, бывала почти сплошь набита мастеровыми всякаго рода. Въ партіяхъ приходили ювелиры, рѣзчики, повара, модистки, шляпочницы и тому подобный мастеровой людъ, повидимому, совершенно непригодный для мастерскихъ каторги, но и этотъ особый видъ мастеровъ оставлялся на Нижнемъ промыслѣ: «на всякій случай, можетъ встрѣтиться надобность, оно и готово».
Смотрители средней, верхней, а впослѣдствіи и амурской тюремъ "судачили* между собою о дѣйствіяхъ пріемной коммиссіи, но дальше «судачества» дѣло не шло.
— Всѣхъ себѣ забираютъ и куда только жадничаютъ? — говорили они. — Больше двухсотъ мастеровъ накопили въ тюрьмѣ, — да мастеровъ-то какихъ! А все мало кажется… Въ «разрѣзъ» выведутъ — народъ дохлый, мастеровщина! Иной лома, лопаты въ руки взять не умѣетъ, а тоже работы подсчитываютъ…
— Своя рука владыка: все сходитъ!
— Къ намъ, въ тюрьмы, попадаютъ мастеровые оборыши или тѣ, которые, по приходѣ, почему либо не заявили о себѣ, что мастеровые; спохватились уже послѣ, въ тюрьмѣ, когда попробовали земляной работы.
— Правда, и въ тюрьмахъ довольно мастеровъ, а все-таки лучшіе-то остаются въ пересыльной!..
— Милославскаго, напримѣръ, всякій бы взялъ, даромъ что полуслѣпой старикъ-разгильдѣевецъ: какія золотыя кольца дѣлаетъ, перстни, браслеты, серьги, цѣпочки къ часамъ!.. Вотъ, не угодно-ли взглянуть: перстень его работы, вырѣзка его рукъ дѣло, золото карійское, такого нигдѣ больше нѣтъ: девяносто шестой пробы, какъ воскъ, мягкое, — а работа, — заглядѣнье! Проба, клеймо выставлено, — комаръ носу не подточитъ! Рѣзчика по золоту, серебру, стали, Милославскому равного нѣтъ. Стаканъ водки ему въ глотку, — все будетъ готово: пропащая сволочь, никуда больше не пригоденъ, а своего дѣла искусникъ!
У всѣхъ почти карійскихъ чиновниковъ горнаго и тюремнаго вѣдомствъ, а также офицеровъ батальона были въ употребленіи превосходной работы экипажи, наборная сбруя. Пролетки, телѣжки, двуколки (бестужевки), санки бѣговыя, парныя и т. п. были далеко не рѣдкость, не говоря уже о болѣе тонкой и дорогой работѣ изъ золота. Трудъ даровой, мастера превосходные, — почему же не воспользоваться и не пріобрѣсти до нельзя дешевой и артистически сдѣланной вещи?
Добыча золота хотя была и запрещена частнымъ людямъ, но, тѣмъ не менѣе, производилась постоянно. Вольная каторга, жены, дѣти, старики-богадѣльщики, обыватели, которыхъ постоянно находилось въ наличности не менѣе тысячи человѣкъ, были главными хищниками дорогого продукта. Ювелиры могли имѣть постоянную работу по своей спеціальности. Бутылка контрабанднаго спирта нерѣдко оплачивалась золотникомъ золота, а при строгостяхъ преслѣдованія контрабанды — и двумя золотниками.
— Лѣнивый только не добудетъ золота, не прокормить себя, — а то сколько угодно! Возьми лотокъ и иди, куда хочешь… — таковъ былъ общій говоръ людей, прикосновенныхъ къ золотому дѣлу.
Приходили въ каторжныхъ партіяхъ дамскіе портные, портнихи, перчаточницы, шляпницы, и карійскія Ѳеклы Кириловны, Марьи Ивановны, Степаниды Ѳоминишны наряжались въ шляпки, кофты, платья ранѣе невиданныхъ фасоновъ…
Карійскіе повара, изъ каторжныхъ, славились своимъ кулинарнымъ искусствомъ на всю область, и слава о нихъ доходила до Иркутска… Большинство поваровъ были старики, бывшіе крѣпостные, чаще всего сосланные въ каторгу за убійство или отравленіе своихъ бывшихъ господъ.
Вспоминается фигура полупомѣшаннаго повара-старика Горячаго, десятки лѣтъ бывшаго постояннымъ жителемъ Кары. Лѣтъ шестидесяти-пяти, малорослый, поджарый, съ развалистой походкой, онъ пришелъ на каторгу за убійство трехъ человѣкъ помѣщичьей семьи. Битый плетьми, клейменный въ лобъ и щеки, Горячій служилъ караульщикомъ лазаретнаго амбара. Сгорбленный, сосредоточенный, угрюмый, съ сѣдыми на головѣ и бородѣ волосами, съ сѣрыми, на выкатѣ, глазами, онъ въ теплое время постоянно сидѣлъ у дверей своего амбара и что-нибудь ковырялъ шиломъ. Зимнее и лѣтнее одѣяніе его было: грязная, вся въ заплатахъ рубаха; такіе же порты; на ногахъ чирки, на подобіе калошъ, на головѣ круглая арестантская шапка съ наушниками и сѣрая куртка — или подъ мышкой лѣвой руки, когда онъ шелъ, или подъ нимъ, когда онъ сидѣлъ. Горячій былъ замѣчательный поваръ, но лишь только попадалъ ему рубль въ руки, онъ запивалъ горькую. Съ всклокоченной бородой, развѣвающимися сѣдыми волосами, безъ шапки, босикомъ, размахивая и жестикулируя руками, онъ бродилъ по улицамъ Нижняго промысла, бормоча себѣ подъ носъ или выкрикивая на всю улицу:
— Наше житье?.. Наше житье — встаешь, да за вытье… Что въ томъ, что я поваръ? За двадцать лѣтъ каторги — пирога хорошаго не пришлось сдѣлать, — шиломъ работать приходится. Ха, ха, ха! повару Горячему шиломъ?! Понимаешь ты? повару шиломъ… а? Тьфу! Поваръ его сіятельства графа Гремучева пропадаетъ ни за копѣйку… Нѣтъ, ты скажи: зачѣмъ тиранствовалъ? Зачѣмъ Марьюшку мою изнахрапилъ… а? По какому такому праву? Думалъ, такъ пройдетъ? вре-е-е-шь! Не грѣши черезъ край!.. Не насильствуй, не озорничай!.. Господь все видитъ: Горячаго проститъ! Проститъ Онъ, всемилосердный, у Него, братъ, плетей, тюремъ, не положено, всякъ отвѣтитъ… Онъ разберетъ!.. Горячій убилъ, а его-то какъ били? Въ три раза уб-и-и-в-а-а-ли… Д-д-а-а!.. Марью мою забили до смерти — за что… о-о? что она сдѣлала?! Я убивалъ; я — поваръ Горячій, я и въ отвѣтѣ… А Марьюшку-то? За-б-и-и-л-и! Женой Горячаго хотѣла быть, барину понравилась… Н-ѣ-ѣ-тъ, вр-е-е-шь! Не все можно дѣлать, ваше сіятельство… Каторга?! что каторга? Тьфу! Умремъ всѣ, братцы мой, всѣ тамъ будемъ, а поддаваться, — вр-е-е-шь!..
Горячій останавливался среди улицы, долго грозилъ кулакомъ въ пространство и сваливался гдѣ-нибудь подъ заборомъ или среди улицы, въ пыли и грязи. По окончаніи запоя, истрепанный, измятый, избитый, грязный, всклокоченный, Горячій опять мирно сидѣлъ у амбара и ковырялъ что-нибудь шиломъ.
— Хотя бы гривенникъ пожертвовали, ваше благородіе, Горячему, — говорилъ: онѣ при встрѣчѣ, — а я бы вамъ во какой бифштиксъ изобразилъ!
«Изображать» бифштексы Горячему приходилось рѣдко, а наказанія на самовольную отлучку отъ амбара и нарушеніе тишины и спокойствія на улицѣ онъ получаль довольно часто.
— Что мнѣ эти наказанія, ваше благородіе, — говорилъ онъ, — коли въ Горячемъ душа-то давно отсутствуетъ? А по тѣлу грѣшному бей, какъ по деревянному забору, все равно отскакиваетъ; до смерти недалеко, дотяну какъ. нибудь…
Были превосходные повара, вродѣ Горячаго, но появлялись и повара-самозванцы, чтобы какъ нибудь, не заботясь о послѣдствіяхъ, на два, на три дня вырваться изъ тюрьмы для приготовленія параднаго обѣда или имениннаго пирога барину, задумавшему угостить своихъ пріятелей по случаю полученія чина коллежскаго секретаря или именинъ своей супруги.
Антипъ Герасимовичъ, или, по просту, какъ звали его всѣ, «Антипъ по промысламъ катитъ», — служилъ горнымъ исправникомъ и, случалось, подолгу проживалъ въ Карѣ по дѣламъ своей службы. Антипъ происходилъ изъ горныхъ обязательныхъ крестьянъ, въ 1851 году переименованныхъ въ пѣшіе казаки Забайкальскаго войска. Въ экспедиціяхъ на Амуръ Муравьева, начавшихся съ 1852 года, онъ дослужился до чина заурядъ эсаула; въ Камчаткѣ сражался противъ соединеннаго англо-французскаго флота и, участвуя до 70-хъ годовъ во всѣхъ казенныхъ сплавахъ изъ Стрѣтенска, сумѣлъ скопить немалый капиталъ.
Лѣтъ 63 отъ роду, коренастый, плѣшивый, съ изряднымъ брюшкомъ, Антипъ былъ незамѣнимымъ человѣкомъ по своей покладистости, что очень цѣнилось администраціей горнаго вѣдомства. По природѣ онъ былъ недалекаго ума, малограмотный, хотя могъ составлять казенныя шаблонныя бумаги въ десять-пятнадцать строкъ, но въ болѣе сложной письменной работѣ безъ письмоводителя не обходился.
Въ своемъ родномъ поселкѣ К., верстахъ въ пятнадцати отъ Усть-Кары, Антипъ имѣлъ собственный домъ: «изъ пяти горницъ, — да еще, братецъ ты мой, стряпущая дня бабъ, — то-то!» — У него были пашни, сѣнокосы, коровы, лошади, бараны. Всѣмъ хозяйствомъ орудовала жена его Анисья; самъ же онъ предпочиталъ каменную службу. Скопидомство, жадность къ деньгамъ, трусость, заносчивость, услужливость, и вмѣстѣ съ тѣмъ «всегда себѣ на умѣ» были выдающимися чертами его характера. Онъ былъ вполнѣ подходящимъ человѣкомъ, какъ горный исправникъ спеціальнаго вѣдомства, для всевозможныхъ коммиссій по провѣркѣ и составленію актовъ горныхъ работъ, по найму рабочихъ и сокращенію строптивости этихъ рабочихъ. Вотъ у этого-то Антипа и вышелъ казусъ съ поваромъ-самозванцемъ; о которомъ онъ разсказывалъ мнѣ самолично.
— Мнѣ, братецъ ты мой, тоже не хотѣлось отставать отъ добрыхъ людей; слышу-послышу:: повара, да повара изъ тюрьмы берутся, — стряпаютъ, жарятъ, пекутъ! Подходила Пасха… Жена моя Анисья дома; я одинъ въ Карѣ, доставать припасу изъ дому далеко, а гости, знаю, будутъ: управляющій тамъ; смотрителя, можетъ, полковникъ зайдетъ, командиръ, офицеры, — всѣ заходятъ къ Антипу: мало ли знакомаго народу!.. Кара большая, служащихъ много, все народъ нужный… Всѣ берутъ поваровъ, — я и сунулся. Къ тому; другому, третьему смотрителю обращался, такъ и такъ; говорю: повара, братецъ, надо…
— "Опоздалъ, Антипъ Герасимовичѣ, — отвѣчаютъ: — всѣхъ разобрали давно; немного вѣдь поваровъ-то, а желающихъ много.
— "Помоги, Димитрій Андреевичъ, можетъ, найдется еще одинъ, говорю ему.
— "Пойдемъ въ тюрьму, если хочешь, спроси самъ, — можетъ, на твое счастье, и обозначится.
"Пошли… Въ одной камерѣ нѣтъ, въ другой нѣтъ… Досадно, братецъ ты мой, стало, такъ досадно, что началъ я ругаться… «Чалдоны вы, говорю, прохвосты и больше ничего!» Наконецъ, братецъ ты мой, одинъ выскочилъ.
— "Я, — говорить, — ваше благородіе, поваромъ могу быть, дѣло знакомое, оборудуемъ.
"Смотрю: мухраствй, рыжій, плюгавый, глаза въ раскосъ, какъ мыши, бѣгаютъ, говоритъ бойко, рубаха, штаны рваныя, тѣло грязное, босикомъ… почти нагой былъ… Выскочилъ, почесывается.
— Не врешь, такой-сякой? — спрашиваю.
— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе, дѣло бывалое, не въ первой блюманжу и все прочее, по порядку, оборудуемъ, только чтобы припасъ свѣжій: мука тамъ крупичатая, сахаръ, изюмъ; урюкъ и вино: значить, въ супъ, въ тѣсто полагается, въ соусъ… Безъ вина не обойдется, ваше благородіе.
"Поваровъ свободныхъ больше не было, братецъ ты мой, я и согласился… — Съ четверга, говорю, пришлю казаковъ за тобою, съ ними и придешь. Смотри, поваромъ не окажешься — за-по-о-о-р-ю-ю!
— "Знаемъ, ваше благородіе, дѣло извѣстное, не первый разъ; у насъ только и въ отвѣтѣ, что шкура; обыкновенное дѣло!
"Смотрителя Димитрія Андреевича спрашиваю. — «Не знаю, говоритъ, ничего: можетъ поваръ, можетъ нѣтъ; больше поваровъ нѣтъ, — какъ знаете!» Рѣшилъ я взять… Подходитъ великій четвергъ, до святой Пасхи три дня остается, я и послалъ за поваромъ въ тюрьму двухъ своихъ казаковъ: кандальный вѣдь онъ, какъ бы не убѣгъ, отвѣчай еще послѣ… Приводятъ. Веселый такой пришелъ, — ну, думаю: ладно! значитъ, не боится, дѣло свое знаетъ…
— "Нельзя-ли, говоритъ, водочки выпить для начала, ваше благородіе, — все бы работа скорѣе пошла; не сумлѣвайтесь: въ самомъ отличномъ видѣ предоставимъ!
"Обрадовался я, послушался: снабдилъ его водкой… Выпилъ онъ чашку чайную, крякнулъ, закусилъ корочкой хлѣба.
— "Еще бы, говоритъ, одну чашечку, ваше благородіе, тогда бы и превосходно.
"Отуманило что ли меня тогда? Послушался я его, братецъ ты мой, другую чашку налилъ. Онъ выпилъ, — и я жду, посматриваю… Снялъ онъ куртку свою сѣрую, рваную, — только желтый тузъ и остался не въ дырахъ, — на гвоздь ее повѣсилъ, рукава рубахи засучилъ выше локтя, штаны засучилъ до колѣнъ.
— "Помыться бы, говоритъ, съ мыломъ и, благословясь, за дѣло приниматься.
"Вымылся это онъ, братецъ ты мой, и пошелъ командовать!
— "Пудъ, говоритъ, крупичатой, пудъ сахару, изюму десять фунтовъ, миндалю, коринки, гвоздики… Двѣ бутылки мадеры, хересу, коньяку, рому… Водки двѣ бутылки, — самой чистой… Приспособимся, — говоритъ, — ваше благородіе, — не сумлѣвайтесь! Такую куличу и все прочее оборудуемъ: пальчики всѣ оближутъ, да и мнѣ не одно спасибо скажете.
"Повѣрилъ я, положился… Загонялъ съ этого времени казаковъ за покупками припасовъ; во всѣ, почитай, лавки пришлось посылать… Шафрану ему понадобилось, рыбьяго клею, ванили, — все добыли, передали ему. Квашни, братецъ ты мой, двѣ или три досталъ у разныхъ сосѣдей, тоже передалъ… Мѣсить онъ началъ тѣсто; рукава засучилъ, кандалы подобралъ, чтобы не брякали.
— "Водки, говоритъ, взяли маловато, не соразмѣрилъ я, многонько развелъ тѣста; еще бы, говоритъ, двѣ бутылки, самой чистой.
"Добыли еще двѣ бугылки… Казаки толкутъ сахаръ, сѣютъ, растираютъ, а онъ, подлецъ этакой, подбоченятся, бритую голову задеретъ кверху, да приговариваетъ: «старайтесь, ребята! вамъ больше достанется: мнѣ, говоритъ, много не надо: гривенникъ за труды; будете съ праздникомъ: выбрасывать экую махину жаль будетъ, не собакамъ же скормить, — вамъ достанется!»
"Обошелъ онъ меня, братецъ ты мой, околдовалъ, прямо ошаманилъ: рыжій такой, рожа въ веснушкахъ, порода извѣстная!.. Два дня онъ мѣсилъ, толокъ, сѣялъ: — «Жарче, говоритъ, печь топите, — все готово!» Рубаху снялъ, нагишомъ, въ однихъ шароварахъ, на лопату тѣсто накладываетъ да въ печь швыряетъ… Два казака тутъ же сидятъ въ однихъ рубахахъ, — посматриваютъ, а онъ, знай себѣ, пометываетъ тѣсто на лопату, въ жестяныхъ да бумажныхъ такихъ формахъ высокихъ, пожалуй, четверти по три будутъ… Окончилъ посадку, печь заперъ заслонкой…
— "Готово, говоритъ, ваше благородіе, съ куличами завтра будете! Умаялся я! нельзя ли выпить съ устатку?.. Вотъ часовъ нѣтъ; какъ бы время, говоритъ, не пропустить, — пожалуй, пересидятъ или не досидятъ, оно неладно и выйдетъ! Безъ вины можно сдѣлаться виноватымъ.
"Далъ я ему водки выпить… Часы свой, столовые, круглые, съ будильникомъ, принесъ ему поставилъ: на! говорю. — «Это, говоритъ, превосходно, все будетъ въ препорцію!»
Ушелъ я изъ кухни; скоро по дѣлу и изъ квартиры ушелъ, думаю: теперь надежно, все въ печь при мнѣ посадилъ, часами снабдилъ, время не прокараулитъ…
"Долго-ли, коротко-ли проходилъ я, а домой вернулся и прямо въ кухню. Вотъ тутъ-то, братецъ ты мой, и увидѣлъ я оказію, только руками развелъ! На столахъ, на лавкахъ, на подпечкѣ огромнѣйшіе блины какіе-то поналожены, черные, пречерные, съ четверть, пожалуй, толщины будутъ, а онъ, подлецъ, сидитъ на лавкѣ, блинъ этотъ самый съ прилипшей бумагой въ рукахъ держитъ и осматриваетъ…
— "Гдѣ, — говорю, — такой, сякой, куличи и все прочее? Да какъ р-ѣ-з а-а-нулъ по уху! — Вскочилъ на ноги, будто опамятовался…
— "Куличи, говоритъ, разсматриваю, ваше благородіе. Незадача вышла! Часы запоздали, время не вѣрно показываютъ… Безъ часовъ какъ же поваръ можетъ орудовать? Я не виноватъ, ваше благородіе! За часами наблюдать не умѣю, а поваромъ быть могу…
"3наешь-ли, братецъ ты мой, я было сначала-то ничего даже не понималъ хорошенько.. Да какъ глянулъ на столы, лавки, надпечье, да какъ увидѣлъ и вспомнилъ, что пятьдесятъ серебра вся эта исторія стоила, ну, меня и того… разобрало! Подумай ты самъ: пудъ крупичатой 9 рублей; пудъ сахару 25, клей рыбій, водка, коньякъ, мадера, ромъ, изюмъ съ миндалемъ….. Небось, руками разведешь! Ладно, что моя Анисья до сихъ поръ не знаетъ о моихъ поварскихъ затѣяхъ: задала бы она!.. Крикнулъ я казаковъ:
— "Бери его, подлеца! бери чалдонину: я ему задамъ…
"Схватили, братецъ ты мой, а онъ и блинъ изъ рукъ выронилъ.
— "Напрасно, — говорить, — ваше благородіе: у царскаго повара неудачи случаются, гдѣ каждый день препорція идетъ, а мы отвыкли… главная причина: часы не вѣрные! Я не виноватъ.
— "Сади его за столъ, да розогъ несите, — живо!
"Принесли розги: у меня ихъ всегда запасъ въ казенкѣ лежалъ. Усадили, его въ передній уголъ, — сидитъ!
— "Клади ему блины на столъ, — все складывай, чего онъ наповарилъ, разсукинъ сынъ!.. — Ѣшь! — кричу ему, — ѣшь, анафемская душа! Не будешь ѣсть, запорю!
"Жаль мнѣ стало пропавшей полсотни рублей. Разогрѣло меня: рукава я засучилъ, плащъ снялъ; казаки тутъ, — ну, думаю, поддержись, голубчикъ! Будешь помнить горнаго исправдика Антипа…
"Отломилъ онъ кусочекъ блина, въ ротъ себѣ положилъ; жевалъ, не жевалъ, а говоритъ:
— "Ѣсть можно, ваше благородіе, скусъ хорошій!
"Разложили на полъ голубчика; штукъ ста полтора горячихъ всыпали, — не считалъ: не до того было, можетъ и больше… Вотъ тебѣ куличи! вотъ тебѣ куличи, разсукинъ сынъ! Поднялся это онъ, штаны натянулъ, плачетъ:
— "Напрасно, ваше благородіе, наказали: причина въ часахъ, невѣрность ихъ, не моя вина!
— "Сади его, ребята, за столъ, пусть ѣстъ, давится своей работой, а не будетъ ѣсть, опять розогъ сотню!
— "Много довольны, говоритъ, ваше благородіе, насытился! покорнѣйше благодарю! Въ тюрьму бы пора идти, какъ бы его благородіе, господинъ смотритель, не прогнѣвались: къ учету надо поспѣть, увольте!
— "Пока не съѣшь всего, не выпущу, — за-по-о-рю!
"Разъ пять братецъ ты мой, я принимался пороть чалдона, шкуру ему въ клочья спустилъ, а онъ все одно: "Я не при чемъ — потому часы; собственныхъ не оказалось, это все по положенію*!.. Ну, что ты съ этимъ чалдономъ подѣлаешь?.. Сердце проходить стало, а досада разбираетъ! Главное: завтра Пасха Святая, а у меня — блины! Смотрю: чалдонъ рукавомъ слезы обтираетъ, слезы текутъ по щекамъ, бородѣ казаки-то усердствовали. Подумалъ, я подумалъ: денежки все, равно пропали, что съ него взять? Подошелъ я къ нему близехонько, понатужился да въ самую рожу ему и плюнулъ: — Вотъ тебѣ, подлецъ, отъ меня для праздника Христова! Убирайся къ чорту, что-бы духу твоего не было здѣсь. Ребята, — кричу казакамъ, — взашей его! до самой тюрьмы костыляйте въ шею! пусть Антиповы куличи помнитъ! — Много благодарны, ваше благородіе, — говоритъ, — а гривенничекъ за работу все-таки слѣдовало бы получить; три дня старался, на мѣсто не присаживался…
"Такъ вотъ, братецъ ты мой, пятьдесятъ серебра и пропало… Всю стряпню выбросили свиньямъ. Буряты-казаки было, объѣлись: рвота, поносъ… напугали меня тогда, всѣ сразу заболѣли, народъ казенный, — отвѣчай за нихъ!..
"Да еще послѣ чиновники наши на смѣхъ поднимать меня начали: «Пойдемте, говорятъ, къ Антипу Герасимовичу стряпни царскаго повара пробовать». Приходили, братецъ ты мой, а столъ у меня пустой, не единаго калачика, даже бутылки водки съ досады не поставилъ… Такъ всю Пасху чужими куличами да окороками и пробивался…
Много лѣтъ проживалъ на Нижнемъ промыслѣ рѣзчикъ-каторжникъ Милославскій. Онъ находился, въ такъ называемой «вольной», внѣ тюремной команды, и по своей старости, дряхлости, а главное по своему мастерству пользовался извѣстными льготами. На земляныя работы не назначался, а числился сторожемъ какого то казеннаго зданія. Съ первыхъ дней прибытія въ Кару мнѣ пришлось услышать отъ фельдшеровъ лазарета объ искусствѣ Милославскаго, какъ рѣзчика по золоту, стали; видѣть же самому «искусника» не удавалось около года.
— Забулдыга, пропащій старичонко! — рекомендовалъ его смотритель тюрьмы Бочиковъ, въ распоряженіи котораго находился Милославскій, — заработаетъ рубль или полтину, обязательно пропьетъ… Лѣтъ тридцать околачивается въ каторгѣ… еще Разгильдѣевской пріемки, едва ли не съ конца сороковыхъ годовъ прибылъ на каторгу за свою удачу — фальшивыя деньги.
— Почему же онъ такъ долго находится въ каторгѣ? — спросилъ я. — По закону безсрочная каторга считается двадцать лѣтъ полностью, безъ льготныхъ сокращеній, а Милославскій, вы говорите, больше тридцати лѣтъ на каторгѣ?
— Это вѣрно: законъ опредѣляетъ сроки, но тотъ же законъ назначаетъ и «съ продолженіемъ стараго срока», да, сверхъ того, пять-десять лѣтъ новыхъ накидываетъ… Безъ новыхъ преступленій мало, пожалуй, кто оканчиваетъ срокъ.
Рѣзчикъ Милославскій интересовалъ меня, какъ старожилъ каторги, какъ человѣкъ, видавшій виды прежняго житья-бытья Разгильдѣевскихъ временъ; интересовалъ онъ и какъ «искусникъ». Кличку «искусникь'» каторга давала вообще всѣмъ, кто не только зналъ какое-нибудь ремесло, но и всѣмъ тѣмъ, кто, кромѣ пѣнія, пляски, хожденія на головѣ или самой воровской контрабанды, будетъ ли это проносъ въ тюрьму водки, или кража золота, больше ничего и предъявить не могъ. Ни почетомъ тюремнымъ, ни особымъ какимъ-либо положеніемъ между товарищами «искусники» не пользовались. Кто замысловатѣе украдетъ, убѣжитъ, обманетъ смотрителя на работѣ, проведетъ врача съ выдуманной болѣзнью, тотъ и «искусникъ». Повара, ювелиры, рѣзчики, слесаря и т. п. имѣли большое значеніе для служащихъ, а каторга, въ большинствѣ случаевъ, игнорировала ихъ.
— Эка невидаль! печати, паспорта дѣлаетъ; деньги тоже производитъ, а самъ въ каторгѣ чуть не сто лѣтъ околачивается… Нѣтъ! ты надѣлай денегъ, да уйди, да въ люди выйди, въ купцы тамъ произведись, — настоящій будешь «искусникъ»! А то на-ка: сдѣлаетъ полсотню рублей, а получимъ сто плетей, — тоже, братъ, выгода! Деньги отберутъ… косушки водки не успѣлъ выпить, а рубцы отъ плети получай, да ту-же «баланду» похлебывай!..
Не меньше года прошло, прежде чѣмъ пришлось встрѣтиться съ Милославскимъ. При тюремныхъ осмотрахъ его не было. Раза два я просилъ фельдшеровъ при обходахъ слабосильныхъ въ вольныхъ казармахъ, если встрѣтится Милославскій, позвать его въ мою квартиру. Фельдшера передавали, что онъ отзывается недосугомъ: «заваленъ-де казенной работой, дохнуть нѣтъ времени»!
— И вретъ все старичонко, — добавляли они, — ломается, больше куражится; задорный онъ, упрямый, хотя убей — на своемъ поставитъ. Подойдетъ ему время, когда ни гроша на выпивку достать негдѣ будетъ, или опохмѣлиться захочется, пожалуй, забѣжитъ. А работа есть, деньги перепадаютъ, водки купить можно, — чего ему? куражится…
Не встрѣчая Милославскаго при объѣздахъ тюремъ, я началъ забывать о его существованіи.
Прошло около года. Однажды, вечеромъ я сидѣлъ одинъ въ своей комнатѣ-квартирѣ, рядомъ съ лазаретной кухней. Тоска была невыносимая: потолокъ, стѣны, окна съ рѣшеткой давно были изучены; развлеченій никакихъ; газетъ, журналовъ тоже не было; рѣдко попадался No «Инвалида» изъ канцеляріи баталіона и прочитывался съ остервенѣніемъ отъ первой буквы до послѣдней…
Вдругъ наружная дверь отворилась, и послышался незнакомый голосъ:
— Ваше благородіе дома, можно зайти?
Въ полумракѣ нельзя было разглядѣть вошедшаго.
— Заходи, что скажешь?
— Требовать изволили, вотъ я и явился! Чего прикажете?
— Я никого не требовалъ. Развѣ смотритель требовалъ? ты ошибся.
— Никакъ нѣтъ, — ваше благородіе требовали. Я — Милославскій…
Я поднялся съ табурета и подошелъ ближе къ вошедшему: передо мной стоялъ крѣпко сложенный старикъ, сѣдой, какъ лунь. Длинные, сѣдые на головѣ волосы опускались до воротника его сѣрой, поношенной куртки. Окладистая, бѣлая борода была всклокочена и висѣла клочьями… Ряды поперечныхъ и продольныхъ морщинъ бороздили открытый, высокій, покатый лобъ; на срединѣ лба и щекахъ видны были шрамы клеймовыхъ знаковъ; неопредѣленнаго цвѣта глаза слезились, были красны и постоянно мигали.
— А!? дѣдъ Милославскій, — сказалъ я: — проходи, старина, гость будешь. Тоска одному; спасибо, что зашелъ. — Я искренно обрадовался приходу человѣка, а тѣмъ болѣе Милославскаго. — Вотъ табуретъ свободный, бери и садись…
Старикъ стоялъ у двери и дальше не двигался: онъ перебиралъ въ своихъ рукахъ круглую арестантскую шапку безъ козырька и нерѣшительно переминался съ ноги на ногу.
— Не пройду я и не сяду, ваше благородіе… Завтра днемъ зайду… въ обѣдъ, — онъ говорилъ отрывисто, съ одышкой, — вотъ что скажу тебѣ, баринокъ: хочешь имѣть мою работу, не выпускай меня завтра изъ квартиры, пока не кончу; не давай мнѣ работу на домъ унести: забуду, а то и пропью. Завтра зайду непремѣнно, будьте благонадежны! — Онъ быстро повернулся и вышелъ изъ комнаты.
"Вотъ чудакъ, подумалось невольно, — зачѣмъ приходилъ? посмотримъ: придетъ ли завтра, какъ обѣщалъ; вѣрнѣе, не придетъ, забудетъ.
Утромъ, на пріемѣ больныхъ, я передалъ фельдшерамъ о неожиданномъ посѣщеніи Милославскаго и его обѣщаніи явиться сегодня.
— Вчера, навѣрное, былъ полупьяный, водки хотѣлось выпить, — вотъ и нашелъ! Не удалось выпить, не подали ему, онъ оглобли и повернулъ обратно… Сегодня зайдетъ, если денегъ или водки не достанетъ, выпить нечего будетъ, а достанетъ водки, достанетъ денегъ, ни почему не явится, — серьезный старикъ, обидчивый… Нашему лазаретному смотрителю два года печать рѣжетъ. Тотъ принималъ разныя мѣры и старанія — разъ пять, навѣрное, выпороли за обманъ, а онъ и въ усъ не дуетъ! Морозову фельдшеру самъ говорилъ: "плевать, говоритъ, мнѣ и въ смотрителя вашего, не велика фря завелась въ лазаретѣ: драться то немного умѣнья надо, были бы кулаки, да розги, — вотъ и куражится! Всѣ они таковы! Работаешь, работаешь на нихъ, а кромѣ зуботычинъ ничего не видишь. Иной чашку водки подастъ за кольцо или серьги…
На другой день дѣдъ аккуратно явился часа въ два. При дневномъ свѣтѣ онъ казался еще болѣе дряхлымъ и разслабленнымъ; во рту зубовъ не было; морщинистыя щеки втянулись въ полость рта, губы были блѣдны, отвислы; глаза слезились и постоянно моргали. Клеймовые знаки на лбу и щекахъ выступали рѣзкими пятнами и придавали общему выраженію лица спеціально каторжное выраженіе: ошельмованнаго, оплеваннаго человѣка; вообще, старикъ казался очень жалкимъ и безпомощнымъ.
— Спасибо, старина, что зашелъ ко мнѣ, какъ обѣщалъ вчера. Садись! усталъ, навѣрное, поднимаясь въ нашу лазаретную гору?
— Усталъ, — это вѣрно, баринокъ, — сяду! Ноги дрожатъ, трясутся, подкашиваются. Хотя полѣчилъ бы немного, спасибо сказалъ бы… Вотъ и глаза отказываются, тускъ какой-то навалитъ: иной разъ ничего не вижу.
— Ложись въ лазаретъ, что можно будетъ сдѣлать, сдѣлаемъ, а на ходу лѣчиться толку не будетъ…
— Ну, нѣѣ-тъ, — протянулъ старикъ, — въ лазаретъ-то я не лягу! Умирать Милославскому не хочется, можетъ быть, еще поживу, хотя, по правдѣ, и жить-то не зачѣмъ… А работа у тебя какая? Давай; что вчера говорилъ, то и сдѣлаю.
— Коли такъ, дѣдъ, такъ вотъ тебѣ часы и перстень… На часахъ вырѣжь монограмму, а на перстнѣ — именную печать. Можешь? — сказалъ я, — такъ вотъ тебѣ впередъ два рубля на работу. Только чѣмъ ты работать будешь? для рѣзьбы нужны инструменты…
— Чѣ-ѣ-мъ?! Милый ты человѣкъ: обыкновенно инструментомъ; у Милославскаго всегда инструментъ съ собою… А водочки, баринъ, нельзя ли?
— Можно и водочки.
— За это спасибо! Ты много Милославскому не давай водки: напьется, охмѣлѣетъ и дѣло забудетъ… Такъ ужъ Господь Богъ попустилъ Милославскому!.. Кабы не эта водка, развѣ былъ бы Милославскій весь свой вѣкъ въ каторгѣ?.. Не былъ бы, баринокъ, не былъ бы Милославскій въ каторгѣ, — заговорилъ торопливо старикъ, выпивъ три рюмки водки и закусывая мякишемъ чернаго хлѣба съ солью.
Изъ кармана сѣрыхъ, заплатанныхъ шароваръ арестантскаго покроя онъ вытащилъ какую-то красноватую тряпку, въ которой было что-то завернуто и перевязано ниткой.
— Вотъ и инструментъ, баринокъ, а ты говоришь чѣмъ? Въ рукахъ его очутилось небольшое шильцо, съ деревянной ручкой, съ заостреннымъ концомъ, лупа и кругленькій деревянный баклашикъ, съ отверстіемъ по срединѣ. Лупу онъ ловко вставилъ въ правый глазъ, а баклашикъ положилъ на столъ.
— Давай часы, баринъ, сейчасъ и покончимъ дѣло, а потомъ и съ печатью на перстнѣ покончимъ… Давно ты заказывалъ придти къ тебѣ, фельдшера твои передавали, — слышалъ! да видишь ты, дѣло мое казенное, подневольное… А то память худа, то самъ Милославскій худъ, всячина бываетъ… Какія тебѣ буквы вырѣзать: готическія, славянскія или русскія?
— Какія хочешь, дѣдушка, мнѣ все равно… хочется имѣть память о тебѣ… Много слышалъ, да и работу твою видѣлъ, — превосходная работа!
— Э-эхъ, баринокъ! старъ становится Милославскій, не прежнее время: семьдесятъ семь лѣтъ стукнуло, да почитай сорокъ лѣтъ изъ этого въ каторгѣ. Замуровала меня каторга…
Въ лѣвой рукѣ старика часы повертывались въ разныя стороны. Онъ напряженно, черезъ лупу, прищуреннымъ лѣвымъ глазомъ смотрѣлъ какъ бы въ одну точку, а правой рукой, вооруженной шильцомъ, что-то чертилъ на часахъ для меня непонятное.
— Разогрѣлъ ты, баринокъ, старика; кровь расшевелилъ, спасибо тебѣ за поданныя три рюмки… Больше не давай, — слышишь? больше не надо… Увидитъ нашъ Ерема-смотритель пьянаго Милославскаго и, пожалуй, вырѣжетъ на спинѣ вензеля… имъ чего? Только бы имъ въ карманъ, въ ненасытную глотку попадало, воители они всѣ на арестантской шкурѣ, — благо крѣпкая, да безпомощная, Богомъ и людьми проклятая… А сколько я ему, этому Бочикову, да женѣ его… бой баба, баринокъ! бьетъ не только нашего брата по затылку, а и его самого, чорта, о заборъ головой колотитъ, — ей Богу, правда!.. Сколько я ему, говорю, всякаго золотого добра передѣлалъ! Брошку, да серьги, да кольца изъ нашего же каринскаго золота… хо-ро-о-о-ше-е золото! — протянулъ старикъ, — на девяностую пробу, чуд-е-е-ед-о-е!.. Баринъ, а баринъ, дай еще рюмочку? — неожиданно проговорилъ старикъ.
— Мнѣ не жаль, дѣдушка, да какъ бы и въ самомъ дѣлѣ тебѣ не вырѣзали вензелей, какъ ты давеча говорилъ?
— Ничего, баринокъ, — Богъ вынесетъ!.. Милославскій не пропадетъ, если его и выпорютъ лишній разъ… Всѣмъ я здѣсь работалъ; всему начальству чуть не тридцать лѣтъ работаю, генераламъ большимъ работалъ, — всячины бывало! Мною передъ всѣми хвастались, — ну, и работаешь! да ничего, баринокъ, живъ пока…
Онъ выпилъ налитую рюмку и взялъ въ ротъ кусокъ хлѣбнаго мякиша.
— Хорошо, баринокъ, беззубымъ быть, не подавишься, жамкаешь, жамкаешь хлѣбный мякишъ да едва его и проглотмшь; водка, та ходчѣе идетъ, — не задерживается… Много, много разъ меня били, баринокъ, — не сосчитаешь! А ласковаго слова слышать не приходилось, — развѣ при рожденіи, отъ матушки покойной… Плетьми били три раза… Первый-то разъ тамъ еще, въ Польшѣ, на торговой площади всенародно награду выдавали, да клеймушки наставили на лобъ и щеки… Давно это было! А потомъ въ Сибири, на рудникахъ, да здѣсь въ Карѣ… Разгильдѣевъ самъ, Иванъ Евграфовичъ, въ 53 году, за букву на его кольцѣ штукъ тридцать плетей отсчиталъ… Ѳомка тогда палачомъ былъ, огромнѣйшаго роста человѣкъ; какъ рѣзанетъ, бывало, — Господи помилуй!.. Избить, изломанъ Милославскій, а все вотъ это самое ремесло… да слабость человѣческая наша… такъ и маешься вѣки вѣчинскія…
Я смотрѣлъ на согнувшагося надъ часами старика: какая-то дѣтская незлобивость, безпомощность видна была въ морщинистомъ, блѣдно-сѣромъ лицѣ, сѣдыхъ, какъ лунь, волосахъ и такой же сѣдой бородѣ. Дѣтская незлобивость была слышна и въ его разсказахъ о самомъ себѣ, даже слышно было подтруниваніе, насмѣшка надъ самимъ собою. Онъ разсказывалъ о себѣ, какъ о чемъ-то постороннемъ, до него не относящемся: сжился, помирился съ судьбою, измыкался до безконечности человѣкъ и, видимо, отдыхалъ душой за своей излюбленной работой.
Рѣзчикъ Милославскій былъ дѣйствительно замѣчательный. Уроженецъ Польши, онъ обучался граверному мастерству въ Варшавѣ, ради того же обученія случайно попалъ за границу, во Францію, гдѣ пробылъ два года… Лѣтъ двадцать пять тому назадъ, за поддѣлку кредитныхъ билетовъ, онъ былъ наказанъ плетьми съ наложеніемъ клеймъ и сосланъ на каторгу. Прибывъ въ рудники уже сравнительно немолодымъ человѣкомъ, онъ въ началѣ пятидесятыхъ годовъ, при Разгильдѣевѣ, въ числѣ сотенъ другихъ каторжныхъ, переведенъ въ Кару для «усиленной добычи золота».
Отбывъ срокъ «испытуемыхъ» вполнѣ благополучно, Милославскій по выпускѣ въ вольную команду, соблазнился бродяжествомъ, какъ онъ выражался: «моченьки не хватало! всѣ, кто могъ, — бѣжали безъ оглядки; кто не могъ бѣжать, того забивали до смерти, а то умирали отъ горячки». Года черезъ два послѣ побѣга, онъ былъ пойманъ, судился на побѣгъ и получилъ 20 ударовъ плетьми и пять лѣтъ прибавки каторги «съ продолженіемъ прежняго срока». Побѣгъ изъ каторги повторился еще два раза. Но къ 1872 году онъ совершенно одряхлѣлъ, да и пристрастіе къ водкѣ, смѣшанной для крѣпости съ махоркой или купоросомъ, не мало унесло когда-то, повидимому, желѣзнаго здоровья. Въ земляныя тяжелыя работы, по старости и дряхлости, онъ не назначался; на поселеніе не выпускали, за неокончаніемъ срока; въ богадѣльщики самъ не шелъ: «умру лучше въ каторгѣ, чѣмъ съ голоду издыхать въ богадѣльнѣ, какъ худой собакѣ!»
— Вотъ, баринокъ, и часики готовы! Милославскій свой долгъ отработалъ… Печаточку же вашу смастерю какъ нибудь послѣ, — проговорилъ старикъ, подавая часы…
Работа была артистическая, художественная.
— Нельзя ли еще рюмочку, баринъ? — проговорилъ старикъ, не вставая съ табурета.
— Можно, дѣдъ, можно! да и я выпью, чокнусь за твое здоровье и за твое превосходное мастерство…
Милославскій не удивился предложенію выпить съ мундирнымъ человѣкомъ: ни хвастовства, ни нахальства въ немъ не было и слѣда. Передо мной сидѣлъ старый, дряхлый человѣкъ, едва не вѣчный каторжникъ, а сознаніе «золотыхъ своихъ рукъ» проглядывало во всемъ его старчески-сморщенномъ, штемпелеванномъ лицѣ.
— За твое здоровье, старина! Дай Богъ тебѣ увидѣть и испытать лучшее житье!..
— Давай, баринъ, перстекъ твой: я вырѣжу именникъ, — на память пусть будетъ отъ Милославскаго… Старикъ Милославскій; глаза плохо видятъ, одышка, ломота, — глухо говорилъ онъ, беря у меня изъ рукъ золотой перстень, питерское пріобрѣтеніе вмѣстѣ съ часами, по полученіи прогоновъ и подъемныхъ денегъ на путешествіе въ далекую Сибирь, — за эту вырѣзку мнѣ рубля твоего не надо. Возьму — будетъ продажа работы, а не на память. На память отъ Милославскаго получи, отъ стараго варнака Милославскаго…
— Разгильдѣевъ здѣсь командовалъ въ Карѣ, — разговорился старикъ, — горный онъ начальникъ былъ, изъ нерчинскаго завода наѣзжалъ… Пѣсню про него поетъ каторга, Мокѣевъ сочинилъ, каторжный, — хо-ро-о-шая пѣсня, — правдивая! — Все горе тамъ наше выложено, всѣ мучительства…. Инженеры-управители были, на каждомъ промыслѣ особый… Разгильдѣевъ тотъ наѣздомъ изъ завода большого пріѣзжалъ, живалъ здѣсь подолгу: золота надо было ему, сотня пудовъ… Сотню пудовъ добывалъ онъ, баринокъ, по заказу какому-то… Д-д-а-а, баринокъ, добывалъ! Тамъ у васъ, за лазаретомъ, пониже Ключевки, по пади разгильдѣевскій разрѣзъ особый вился… Разрѣзомъ шли по р. Карѣ, золото копали; другимъ разрѣзомъ — людей хоронили; сотнями клали ихъ въ кучу; въ амбарахъ мыши, крысы объѣдали лица, уши, родные не узнавали, когда провожать приходили; потомъ, значитъ, въ яму таскали… Дней десятокъ въ амбарѣ продержатъ мертвыхъ, а провіантъ выписываютъ, какъ на живыхъ, — оно и деньги перепадали! Милославскій помогалъ таскать мертвыхъ въ общую яму… Моръ людей былъ, горячка!.. Били, морили, — Богъ имъ судья! Они перемерли, почитай, всѣ, наши мучители, а Милославскій живъ!.. худо живетъ, въ каторгѣ живетъ, а не въ яму съ червями закопанъ… На мертвыхъ тогда деньги большія наживали. Кто этимъ у нихъ распоряжался, — забылъ, а врать не хочу… Было всего три гроба сдѣлано; на похороны рубль полагался: съ гробомъ вмѣстѣ и всякой всячиной… Принесутъ мертваго въ гробѣ, вывалятъ въ яму, а гробъ обратно, — опять рубль въ карманѣ! Такъ тремя гробами тысячи и схоронили… Дай, баринъ, рюмочку выпить, а то сердце захватываетъ, — неожиданно перервалъ свой разсказъ старикъ.
Онъ выпилъ двѣ рюмки, отъ третьей отказался.
— Эхъ, баринъ, баринъ! — началъ онъ снова, — пьяницами насъ, каторжныхъ, обзываютъ: за рюмку водки готовъ Христа продать каторжникъ, — это вѣрно, баринъ! Кабы не водка, да не побѣги, да не тюремная картежная игра, — мы давно въ тюрьмахъ переѣли бы другъ друга, другъ у друга горло бы перегрызли… Не знаютъ, какъ извести насъ, а самымъ простымъ манеромъ: насади въ тюрьмы, прекрати водку, карты, всякій выходъ, — черезъ полгода съѣдятъ другъ друга; не знаютъ, какъ извести, а мы знаемъ, да помалкиваемъ…
Старикъ замолчалъ и долго сидѣлъ, не шевелясь, вынувъ лупу изъ праваго глаза. Онъ сидѣлъ неподвижно, уставивъ глаза въ окно, и шевелилъ губами, какъ бы пережевывая что-то. Тяжелое молчаніе продолжалось минутъ пятнадцать; какъ бы очнувшись, онъ снова вставилъ лупу и взялся за перстень, а минуты черезъ двѣ началъ глухимъ, ровнымъ голосомъ:
— Ѣдетъ, бывало, Разгильдѣевъ: пролетка парная, лошади лихія, казаки конные скачутъ сзади, за пролеткой; на козлахъ, рядомъ съ кучеромъ, Ѳомка палачъ, съ инструментомъ въ коробкѣ; подъ мышкой такъ и держитъ коробку, — всѣ встрѣчные трясутся! Трясутся отъ страха штейгера, унтеръ-штейгера, мелкая сошка служащихъ… Погоны срывалъ собственпоручно, а потомъ, — порка… Мундиры срывалъ, погоны на барабанѣ; разжалуетъ, а потомъ въ работу тутъ же рядомъ съ каторжными: власть ему была дана непомѣрная!.. Про нашего брата, каторжныхъ, и говорить нечего: забивалъ до смерти плетьми, запарывалъ розгами… Глядя на него, Разгильдѣева, звѣрями дѣлались управители, а про мелкую сошку и говорить нечего: хуже лютыхъ звѣрей тиранствовали… Убивала ихъ каторга тогда, — человѣка четыре порѣшили: кому кайлой голову проломятъ, кому лопатой… Тоже, братъ, служба доведетъ до грѣха!.. Сто пудовъ золота обѣщалъ намыть генералу Муравьеву: ну, и усердствовалъ, д-а-а, ус-с-е-рдствовалъ! А знаешь что? Не намылъ ста-то пудовъ, ей Богу не намылъ! — радостно проговорилъ старикъ, — вотъ тебѣ и закуска… Каторжные тоже себѣ на умѣ: били иxъ, били, а они все-таки не намыли сотни-то пудовъ, и оконфузился Разгильдѣевъ!.. Вотъ ты, простота Божья, и смѣкай!..
— А знаешь ли, что я разскажу тебѣ про Разгильдѣева? — вдругъ веселымъ голосомъ заговорилъ старикъ, — звѣрь онъ былъ, тигра лютая, а нашелся и на него человѣкъ, чтобы сломать ему шею, да не удалось: запо-о-ро-о-ли!
Старикъ заговорилъ, какъ въ полусознаніи, полушепотомъ; лицо его покраснѣло, оживилось, — видимо, тема разговора пришлась по душѣ старому каторжнику: онъ пріостановилъ работу и выпрямился на табуретѣ.
— Былъ у промысловаго управителя для Разгильдѣева конь, рысакъ-тысячникъ, знатнѣющій! Любилъ Разгильдѣевъ ѣздить на немъ, когда наѣзжалъ въ Кару: зимой въ бѣговыхъ санкахъ, лѣтомъ въ бѣговыхъ дрожкахъ. Бѣгалъ этотъ рысакъ, что птица… На Нижнемъ промыслѣ особая конюшня была для него построена, теплая, съ поломъ, — каторга все завидовала житью-бытью конскому. Особая прислуга, конюха, къ коню была приставлена: кормить, наблюдать, чистить; ни въ какую работу больше не назначались, — ходи за конемъ и дѣлу конецъ. Животина была высоченная, шея колесомъ, масть черная, вороная, — блеститъ, бывало, какъ выведутъ изъ конюшни, шерсть на солнышкѣ; два человѣка едва, едва сдерживаютъ: любо было со стороны на коня; посмотрѣть, — да и завидно! Всякъ бы съ радостью пошелъ на его мѣсто въ конюшню жить, припасъ получать, — Бога бы славословилъ за благополучіе! Рабочіе, что ухаживали на конемъ, любимцы Разгильдѣевскіе были, въ особенности кучеръ Митрофанъ, обязательный служитель Кутомарскаго завода… Ѳомка палачъ да этотъ Митрофанъ только, пожалуй, и любимцевъ было, хотя подчасъ и ихъ не миловалъ… Онъ никого не миловалъ, покойная головушка: особливый былъ человѣкъ и по прежнимъ временамъ… Ходилъ бойко, какъ будто припрыгиваетъ; головой вертитъ въ ту да въ другую сторону; рукой лѣвой размахиваетъ; фуражку на глаза надвинетъ, оттуда и высматриваетъ. Боялись съ нимъ встрѣчаться; сами управители избѣгали, а не то что нашъ братъ… разсказывали тогда, — самъ я не видѣлъ и врать не хочу, — всталъ онъ утромъ рано и пошелъ бродить вдоль разрѣзовъ, машины все осматривалъ: его, видишь ты, рукъ было это дѣло — онъ ихъ выдумалъ самъ, что ли, или чортъ помогъ ему, — не знаю! Ходилъ, ходилъ; билъ ли кого, не знаю, — да и поверни съ разрѣзовъ направо, въ гору, по дорогѣ къ Лунжанкамъ… Идетъ лѣсомъ, кустарникомъ, его не видно; лѣсомъ онъ больше шелъ, а не дорогой… Рабочій народъ, каторжный или служительскій, не въ однихъ разрѣзахъ работалъ, а и дрова рубилъ, уголь жегъ, бревна рубилъ, — возили все это, куда приказывали… Человѣкъ десятокъ, можетъ и больше, рабочаго народа шло партіей на перерѣзъ ему, съ вершины, съ верхняго промысла, съ топорами да разнымъ инструментомъ въ рукахъ. Идутъ, а его не видятъ и не слышатъ, — разстояніе отъ Нижняго большое, — не опасаются… Шли, шли, да и затянули пѣсню про его самого, Разгильдѣева, что Мокѣевъ, каторжникъ, составилъ, звонко такъ затянули:
Какъ въ недавніихъ годахъ
На Карійскихъ промыслахъ,
Царствовалъ Иванъ (2).
Не Васильевичъ Царь грозный,
Это былъ чиновникъ горный,
Разгильдѣевъ сынъ (2).
Въ наказанье того края,
Его бросили съ Алтая,
Видно за грѣхи (2).
Онъ съ начальнаго вступленья
Генералу донесенье
Сдѣлалъ отъ себя (2).
Кара рѣчка такъ богата,
Въ одинъ годъ пудовъ сто злата
Я берусь намыть (2)…
"Длинная эта пѣсня, баринокъ, — большая; какъ и горе да мука большія были въ то время, — такова и пѣсня! Идутъ это артелью и поютъ… Онъ остановился, слушаетъ; ему все слышно было: звонко такъ пѣсня раздается по лѣсу да по горамъ… Пѣли, пѣли, бѣды никакой не чуя, — а онъ и вышелъ къ нимъ навстрѣчу, близехонько къ нимъ вышелъ и остановился передъ ними… Господи! вотъ испугались, замерли, будто мертвые стали… Стоитъ онъ, глядитъ на нихъ, а они, баринокъ, стоятъ кучей, — пожалуй, и шапки позабыли поснимать… Подумай-ка: про его дѣла пѣли, про мученія, а онъ передъ ними очутился!.. Стоялъ онъ, стоялъ, долго стоялъ, а потомъ повернулся, не сказавши ни слова, и пошелъ внизъ подъ гору, — только его и видѣли! Чортъ ли это являлся рабочимъ, или самъ Разгильдѣевъ, такъ они и не разобрали; только ничего не было, никакого розыску… Отдышались рабочіе и пошли своей дорогой… Такъ-то, баринокъ! всячина прежде бывала: умомъ раскидывай, не раскидывай, а сомнѣваться будешь…
"Вотъ этотъ же Разгильдѣевъ и поѣхалъ въ Лунжанкинскій промыселъ, съемку торфовъ провѣрить, — зимой было дѣло. Тяжелая, лютая была эта работа — торфа снимать въ зимнее время! Морозъ трескучій, снѣгу больше аршина, руки мерзнутъ, коченѣютъ отъ лома да кайлы, отъ кандаловъ на ногахъ ноги мерзнутъ того хуже.. Бьешь, бьешь ломомъ мерзлоту, — урокъ подавай! Не сдашь — дѣло извѣстное: спина отвѣчаетъ… Торфъ снять надо, отбить ломомъ, кайлой, клиномъ; потомъ отнести на носилкахъ въ торфяной отвалъ, можетъ саженей за сто, а то и больше, — какъ придется, какъ укажутъ. Доставалось намъ, каторжнымъ, доставалось и конвойнымъ, что насъ караулили: въ шинелькѣ ихней тоже пробирало, — имъ, пожалуй, еще хуже приходилось… Мы двигаемся, разминаемся, бьемъ да колотимъ, а они все время ли одномъ мѣстѣ стоятъ, — всѣмъ тогда доставалось и нашимъ; и вашимъ!
"Поѣхалъ Разгильдѣевъ въ Лунжанки днемъ, — въ бѣговыхъ санкахъ, съ кучеромъ Митрофаномъ на козлахъ, позади двое конныхъ казаковъ, съ шашками. Доѣхалъ, посмотрѣлъ съемку торфовъ, — зимній день короткгй, — заѣхалъ къ управителю выпить и закусить… Вечеръ наступилъ темный; морозъ трескучій; коня привязали у дома управителя, попоной накрыли, чтобы не мерзъ. Конвойные казаки и кучеръ въ кухню зашли погрѣться… Проходилъ въ это время мимо дома управителя каторжный Корявкинъ, — тюрьму окончилъ, въ вольной командѣ проживалъ, видитъ: конь Разгильдѣевкій привязанъ къ столбу у воротъ, кругомъ ни единаго человѣка, ночь темная, зги не видать, — онъ и надумался… Подобрался къ головѣ лошади, отпрукалъ, погладилъ по шеѣ да возжи-то отъ узды отвязалъ, да за гужи и прицѣпилъ — Оно какъ будто обвозжано, по виду все какъ слѣдуетъ въ исправности, — а самъ на утекъ — только его и видѣли!.. Не убѣжалъ все-таки: послѣ нашли…
"За полночь выходитъ отъ управителя Разгильдѣевъ нашъ, Иванъ Евграфовичъ, видитъ: конь на мѣстѣ, у крыльца стоитъ кучеръ Митрофанъ на козлахъ, двое конвойныхъ казаковъ подъ уздцы коня держатъ: застоялся конь, продрогъ на морозѣ, рвется съ мѣста, передними ногами скребетъ.. Управитель провожаетъ, жена его вышла, прислуга съ фонарями освѣщаетъ дорогу.
Старикъ видимо воодушевился, глаза его заблестѣли лукавымъ удовольствіемъ; старческое лицо какъ бы оживилось, помолодѣло, онъ пріостановился съ работой, положивъ перстень на столъ:
— Значитъ все готово… — «Поварачивай коня»! — скомандовалъ громко. Повернули животину, сѣлъ и по-о-к-а-атилъ!..Главнаго-то и не доглядѣли… Животина продрогла, хотя и стояла подъ покрываломъ, и заш-а-а-г-а-ли, и за-ш-а-а-г-а-ли по свойски… Чѣмъ дальше, тѣмъ хуже, тѣмъ шибче поддаетъ и поддаетъ… Кучеръ тянетъ изо всей мочи, конь не слушаетъ, а все прибавляетъ и прибавляетъ… Дорога хотя и зимняя, была, а камней, пеньковъ на ней довольно… Кучеръ со всей мочи напрягается, а конь и пошелъ бить! и пошелъ бить! Конные казаки скачутъ сзади, ничего не понимаютъ, да, наконецъ, и догнать не могутъ… Долго-ли, коротко-ли время прошло, а конь ихъ укомплектовалъ: вышибъ изъ санокъ, и оба замертво упали. Кучеръ-то Митрофанъ на смерть убился, а главный-го, — живучъ былъ проклятый! — не убился на смерть, не избавилъ отъ себя каторги… Расшибся-то онъ, расшибся, а не убился до смерти, не взялъ его сатана: мучитель мучителя знаетъ и оберегаетъ… Чего тамъ было послѣ, когда онъ оправился, — Господи помилуй!..
— А вѣдь Корявкина-то отыскали, что штуку-то всю подстроилъ! — проговорилъ старикъ упавшимъ голосомъ.
— Неужели, дѣдушка? — невольно вырвалось у меня.
— Ра-а-з-и-скали, дней черезъ двадцать заграбастали добраго молодца! Какъ имъ удалось разыскать, — сатана одинъ знаетъ: съ чертями, видимо, знался, — не иначе… Какъ же его разыскать? Ночь была, зги не видать, никто не видалъ, никто не слышалъ, собаки уличной и той не было… Подошелъ, устроилъ штуку и нѣтъ его… Д-д-а, ра-а-зыскали… Охъ! и били же Корявкина плетьми передъ всей каторгой, били да приговаривали: «Вотъ тебѣ за гужи! вотъ тебѣ за гужи»!.. Искалѣчили парня, а шустрый, да веселый былъ такой, прибаутчикъ, сказочникъ да пѣсенникъ… Чего напрасно говорить: за дѣло били: какую шутку вздумалъ пошутить, да съ кѣмъ?! Подумалъ бы сначала, на кого онъ руки поднималъ? Кого внизъ головой около пенька поставилъ? А!? За гужи привязалъ! вотъ тебѣ за гужи и задѣли…. Теперь, чай, еще помнитъ, — живъ онъ, въ богадѣльщикахъ, — какъ съ начальствомъ шутки шутить!.. Нашему брату, каторжнику, тоже пальца въ ротъ не клади, — откусятъ; можемъ еще пырнетъ иной, какъ звѣрь накинется… Шутить съ начальствомъ не полагается! — уже настоящимъ каторжнымъ резонерскимъ тономъ закончилъ разсказъ Милославскій о бывшемъ двадцать лѣтъ тому назадъ происшествіи…
Въ Карійской каторгѣ существовало сказаніе, что Разгильдѣевъ, не намывшій обѣщанныхъ ста пудовъ золота, зарывшій болѣе трехъ тысячъ труповъ въ разгильдѣевскій разрѣзъ, окончилъ службу съ пенсіей и умеръ на Алтаѣ. Послѣ смерти его, въ шестидесятыхъ годахъ, бѣжавшіе изъ Кары каторжники вырыли будто бы трупъ его изъ могилы, вбили ему, куда слѣдуетъ, осиновый колъ, да такъ съ этимъ коломъ и бросили, обратно въ могилу: «съ осиновымъ-то коломъ не встанетъ; хотя при жизни инженеромъ былъ и съ чортомъ знакомъ, а больше не встанетъ, — не выскочитъ»…