ЛИТЕРАТУРНЫЯ ВСТРѢЧИ И ЗНАКОМСТВА
А. МИЛЮКОВА
править
1890
правитьИринархъ Ивановичъ Ввведенскій.
правитьОсенью 1843 года я читалъ пробную лекцію для поступленія преподавателемъ въ Дворянскій-полкъ. Чтеніе такихъ вступительныхъ лекцій происходило обыкновенно въ Штабѣ военно-учебныхъ заведеній, при первомъ кадетскомъ корпусѣ; но мнѣ почему-то назначено было читать въ томъ самомъ заведеніи, куда я желалъ поступить. Поэтому мой дебютъ не отличался никакой парадной обстановкой. На лекціи присутствовали только начальникъ Дворянскаго-полка, генералъ H. Н. Пущинъ, инспекторъ классовъ Д. М. Павловскій, учителя, классные офицеры и воспитанники старшихъ классовъ. Чтеніе мое приняло поэтому болѣе характеръ простой бесѣды по предмету русскаго языка и литературы. Обмѣнъ мнѣній вызывали своими вопросами и замѣчаніями двое изъ преподавателей, В. В. Дерикеръ и Иринархъ Ивановичъ Введенскій, съ которыми я до тѣхъ поръ не былъ совсѣмъ знакомъ. Послѣ лекціи оба они выразили мнѣ теплое товарищеское сочувствіе. Когда мы вышли вмѣстѣ изъ корпуса, по дорогѣ въ Тучкову мосту, Введенскій тутъ же, со свойственной ему простотой и задушевностью, пригласилъ насъ въ себѣ пить чай. Мы зашли и втроемъ провели вечеръ въ непринужденной бесѣдѣ, какъ будто уже цѣлые годы были знакомы.
Дерикеръ преподавалъ въ Дворянскомъ-полку теорію словесности въ среднихъ классахъ и въ то же время участвовалъ въ «Библіотекѣ для Чтенія», какъ ближайшій помощникъ О. И. Сенковскаго по редакціи журнала. Но онъ потомъ оставилъ эти занятія, посвятилъ себя исключительно медицинѣ и впослѣдствіи пользовался авторитетомъ, какъ одинъ изъ извѣстныхъ врачей-гомеопатовъ. При его постоянныхъ работахъ и значительной практикѣ мы видались уже не часто. Но знакомство мое съ И. И. Введенскимъ утвердилось и продолжалось до самой его кончины.
Это былъ человѣкъ замѣчательный во многихъ отношеніяхъ. Сынъ бѣднаго сельскаго священника, Введенскій прошелъ всѣ ступени длинной учебной лѣстницы съ пензенскаго духовнаго училища и саратовской семинаріи до московской духовной академіи и петербургскаго университета, откуда и вышелъ кандидатомъ философскаго факультета. Тяжело было ему пройти этотъ долгій путь, который онъ началъ восьмилѣтнимъ ребенкомъ и окончилъ на двадцать восьмомъ году возраста. Иринархъ Ивановичъ не любилъ говорить объ этомъ, но въ рѣдкія минуты полной откровенности разсказывалъ нѣкоторые эпизоды своей школьной и студенческой жизни, изъ которыхъ можно было видѣть, сколько страшныхъ лишеній перенесъ онъ въ лучшіе годы своей молодости и какимъ упорнымъ непрерывнымъ трудомъ добылъ себѣ обширныя познанія. Между тѣмъ, его разносторонняя образованность и знаніе древнихъ и новыхъ языковъ и литературъ до поступленія въ Дворянскій-полкъ едва доставляли ему возможность перебиваться уроками и переводами. Только съ полученіемъ постояннаго мѣста въ корпусѣ онъ могъ посвятить себя тому труду, который былъ ему по душѣ.
Познакомившись съ нимъ, я удивлялся разнообразію его занятій. Кромѣ ежедневныхъ уроковъ въ Дворянскомъ корпусѣ и Артиллерійскомъ училищѣ, онъ составлялъ для воспитанниковъ обширныя записки по теоріи словесности и исторіи русской литературы, готовилъ магистерскую диссертацію, въ видахъ занятія профессорской каѳедры въ петербургскомъ университетѣ, переводилъ статьи для журналовъ и работалъ по критикѣ и библіографіи въ «Библіотекѣ для Чтенія» и «Отечественныхъ Запискахъ». Не говорю уже о томъ, что при такихъ обширныхъ трудахъ онъ успѣвалъ слѣдить за всѣмъ сколько нибудь замѣчательнымъ въ русской и иностранныхъ литературахъ. У него всегда можно было найти новую дѣльную книгу; едва только она появлялась въ свѣтъ, и черезъ два-три дня была уже прочитана имъ, и прочитана такъ, что онъ ногъ вполнѣ передать ея содержаніе и мѣтко опредѣлить: ея достоинства и недостатки. Скоро Введенскій напалъ на занятіе, которое и доставило ему особенную извѣстность въ нашемъ образованномъ обществѣ: это были переводы Диккенса, Купера, Теккерея и другихъ англійскихъ романистовъ, до тѣхъ поръ едва извѣстныхъ у насъ по именамъ. Мнѣ хорошо памятны первые шаги его въ этомъ дѣлѣ.
Однажды мы съ Введенскимъ читали Байронова «Сарданапала». Чтеніе это въ своемъ родѣ было довольно курьезно: оба мы познакомились съ англійскимъ языкомъ самоучкою, безъ учителя, съ помощью только грамматики и лексикона, а потому совсѣмъ не знали живого выговора, произносили слова по приблизительному указанію словаря Уокера и понимали другъ друга только тогда, когда читали глазами, смотря одновременно въ книгу. Мы смѣялись, думая, что, если какой нибудь англичанинъ полюбопытствуетъ послушать наше чтеніе, то едва ли скоро узнаетъ въ немъ свой родной языкъ. Вскорѣ это и оказалось на дѣлѣ.
— А что, сказалъ Введенскій, — не приняться ли серьезно за англійскій языкъ? Вѣдь выговора у насъ совсѣмъ нѣтъ, да и въ фразировкѣ мы еще далеко не сильны. Надобно взять учителя. Хочешь вмѣстѣ брать уроки: у меня есть на примѣтѣ подходящій джентельменъ.
Я согласился. Условились, что заниматься будемъ въ квартирѣ Введенскаго по два раза въ недѣлю. Къ намъ присоединился еще одинъ товарищъ, учитель нѣмецкаго языка въ томъ же Дворянскомъ-полку, Е. Э. Краузольдъ, который столько же зналъ по-англійски, какъ и мы. Вскорѣ въ назначенный день явился и англичанинъ. Это былъ мистеръ Гильмаръ, преподаватель англійскаго языка въ высшемъ коммерческомъ пансіонѣ, помѣщавшемся въ первой линіи Васильевскаго Острова. Заведеніе это, устроенное на счетъ петербургскаго биржевого купечества, существовало недолго: большинство воспитанниковъ въ немъ были англичане, и въ началѣ крымской войны пансіонъ закрылся. Гильмаръ прежде всего спросилъ, читаемъ ли мы по-англійски, и когда мы прочли по нѣскольку строкъ, онъ съ видомъ крайняго недоумѣнія заявилъ, что ничего не понимаетъ. Но еще больше удивился онъ, когда вслѣдъ затѣмъ мы сказали ему, что читаемъ Байрона въ оригиналѣ и въ доказательство перевели небольшіе отрывки по его указанію. Онъ замѣтилъ, что не встрѣчалъ еще такихъ странныхъ учениковъ. Уроки наши, понятно, начались чтеніемъ. — Черезъ нѣсколько времени Введенскій какъ-то спросилъ меня:
— Не думаешь ли ты извлечь изъ нашихъ англійскихъ уроковъ матеріальную выгоду?
— Какую же выгоду?
— А переводить для журналовъ. Теперь хорошій англійскій переводъ съ удовольствіемъ вездѣ возьмутъ. Пора намъ бросить эту Жоржъ-Зандъ, которая всѣмъ надоѣла съ своей бабьей эмансипаціей. Давай-ка переводить Диккенса! Вотъ посмотри, я взялъ ливрезоны его послѣдняго романа… Какая прелесть!
— Мнѣ не совладать съ нимъ.
— Ну, вотъ еще… работай и набьешь руку.
Но я рѣшительно отказался, какъ потому, что не находилъ въ себѣ достаточно силъ для передачи такого своеобразнаго писателя, такъ и оттого, что это время занятъ былъ работою надъ моимъ литературнымъ трудомъ «Очеркъ исторіи русской поэзіи». Эта книжка такъ занимала меня, что не хотѣлось отрываться отъ нея для другой работы. Когда я прочелъ Иринарху Ивановичу первыя главы моего сочиненія, онъ самъ настойчиво началъ совѣтовать мнѣ заняться исключительно этимъ трудомъ. Когда книжка моя явилась въ печати, онъ далъ о ней подробный и весьма лестный отзывъ въ «Современникѣ», редакторомъ котораго тогда былъ, если не ошибаюсь, А. В. Никитенко. Но Введенскій энергически принялся за свою мысль познакомить русскую публику съ Диккенсомъ, и вскорѣ въ томъ же журналѣ началъ печататься его переводъ романа «Домби и Сынъ», встрѣченный читателями съ большимъ сочувствіемъ. Затѣмъ стали появляться одинъ за другимъ романы «Давидъ Копперфильдъ», «Замогильныя записки Пиквикскаго клуба» и проч.
Можно положительно сказать, что Введенскій познакомилъ наше общество съ современной англійской литературой и заставилъ полюбить ее. Въ нѣкоторыхъ журнальныхъ книжкахъ упрекали его за то, что онъ въ своихъ переводахъ замѣнялъ англійскія народныя выраженія чисто русскими пословицами и идіотизмами. Но что же оставалось дѣлать, когда своеобразный языкъ Диккенса и его неуловимый юморъ при точномъ переводѣ утрачивали свой колоритъ и даже могли казаться непонятными? Стоитъ прочесть романъ «Домби и Сынъ» въ другомъ переводѣ, который печатался въ «Отечественныхъ Запискахъ», чтобы оправдать Введенскаго въ мнимомъ злоупотребленіи руссизмами. Если его переводъ отдаляется иногда отъ оригинала — во внѣшней передачѣ фразы, то онъ вполнѣ близокъ къ нему по духу.
Трудолюбіе и энергія Введенскаго были поразительны: занятый цѣлый день уроками въ учебныхъ заведеніяхъ, онъ проводилъ ночи за чтеніемъ и журнальной работой. При всемъ томъ онъ вовсе не былъ какимъ нибудь нелюдимомъ и находилъ время для удовольствій и общества. Правда, онъ не любилъ театра, но зато лѣтомъ позволялъ себѣ прогулки и поѣздки за городъ, а зимою каждую недѣлю собирались у него по пятницамъ пріятели, и самъ онъ бывалъ у меня раза два въ мѣсяцъ по вторникамъ, когда приходили общіе знакомые.
На вечерахъ у Введенскаго чаще другихъ бывали Владиміръ Дмитріевичъ Яковлевъ, авторъ имѣвшей въ свое время большой успѣхъ книги «Италія», Григорій Евлампьевичъ Благосвѣтловъ, впослѣдствіи редакторъ журнала «Дѣло», и Владиміръ Николаевичъ Рюминъ, издатель «Общезанимательнаго Вѣстника». Нѣсколько позже сталъ посѣщать эти вечера И, Г. Чернышевскій, тогда еще молодой человѣкъ, скромный и даже нѣсколько застѣнчивый. Въ немъ особенно выдавалось противорѣчіе между мягкимъ, женственнымъ его голосомъ и рѣзкостью мнѣній, нерѣдко очень оригинальныхъ по своей парадоксальности. Иногда ваѣзжалъ и Дерикеръ.
Предметомъ разговоровъ были преимущественно литературныя новости, но часто затрогивались и вопросы современной политики. Въ 1847—1848 годахъ событія въ Европѣ сдѣлались даже главною, почти исключительною темою бесѣдъ, какъ и въ другихъ кружкахъ тогдашней петербургской молодежи. Иностранныя газеты, хотя сильно кастрируемыя цензурой, читались съ усерднымъ любопытствомъ. Реформы Пія IX и народное движеніе въ Италіи, а затѣмъ февральская революція въ Парижѣ и отголоски ея почти во всей Западной Европѣ отодвинули литературные интересы на второй планъ и обратили общее вниманіе на современныя политическія событія. Съ этимъ связывались, конечно, и вопросы соціальные, и сочиненія Прудона, Луи Блана, Пьера Леру нерѣдко вызывали обсужденія и споры. Впрочемъ, горячихъ почитателей соціализма въ этомъ кружкѣ не было.
Какихъ же взглядовъ держался Введенскій? Нѣкоторые изъ его знакомыхъ считали его крайнимъ либераломъ, а М. П. Погодинъ, у котораго онъ во время своихъ московскихъ скитаній жилъ въ домѣ и работалъ для «Москвитянина», называлъ его, говорятъ, родоначальникомъ нигилистовъ. Это, по моему мнѣнію, несправедливо. Что у Введенскаго были убѣжденія, которыя на тому времени многимъ должны были казаться слишкомъ несогласными съ авторитетно-консервативными взглядами, а протестъ противъ рутинныхъ мнѣній въ наукѣ и литературѣ высказывался имъ смѣло и рѣзко, этого отвергать нельзя. Правда и то, что изъ-подъ тяжелаго гнета тогдашней духовной школы, съ ея подавляющимъ режимомъ и схоластикой, онъ вынесъ взглядъ, далеко не согласный съ принятыми вѣрованіями, но онъ никогда не былъ пропагандистомъ своихъ личныхъ воззрѣній. Нигилистомъ же его никакъ, нельзя назвать. Можетъ ли это понятіе примѣняться въ человѣку, который любилъ искусство, восхищался Байрономъ и Шекспиромъ и посвятилъ самые сердечные свои труды переводу на русскій языкъ такихъ писателей, какъ Диккенсъ и Куперъ, у которыхъ нѣтъ и тѣни того грубаго реализма, какимъ отличались всѣ вожделѣнія нашихъ нигилистовъ? Кто былъ свидѣтелемъ его литературныхъ сужденій и слышалъ, какъ мало придавалъ онъ значенія тенденціи въ искусствѣ и какъ живо чувствовалъ эстетическую сторону художественнаго произведенія, тотъ, конечно, никогда не причислилъ бы его къ школѣ нашихъ поклонниковъ утилитаризма. Если онъ интересовался радикальными мнѣніями въ литературѣ и политикѣ, то далеко не раздѣлялъ ихъ.
Въ 1848 г. Иринархъ Ивановичъ женился на Александрѣ Ивановнѣ Кубасовой, сестрѣ одного изъ своихъ сослуживцевъ по Дворянскому-полку. Лучшаго выбора онъ не могъ сдѣлать. Жена его была энергичная женщина, столько же трудолюбивая, какъ и онъ, и вполнѣ раздѣлявшая его вкусы и убѣжденія. Она, по желанію мужа, начала учиться англійскому языку и вскорѣ такъ овладѣла имъ, что стала помогать мужу въ переводахъ. При этомъ въ ней не было нисколько педантизма, присущаго многимъ женщинамъ, прикосновеннымъ въ литературѣ. Введенскій перебрался на другую квартиру въ томъ же домѣ, болѣе помѣстительную, и вечера у него по пятницамъ продолжались, не теряя прежняго характера пріятельской бесѣды, и еще болѣе оживились вліяніемъ умной и веселой хозяйки.
Служебное и матеріальное положеніе Введенскаго начало мало-по-малу улучшаться. Не смотря на то, что онъ не получилъ профессорской каѳедры въ университетѣ, хотя и выдержалъ магистерскій экзаменъ, педагогическая дѣятельность его расширилась. Начальникъ военно-учебныхъ заведеній, Я. И. Ростовцевъ, оцѣнилъ знанія и энергію Введенскаго, и онъ былъ назначенъ главнымъ наставникомъ-наблюдателемъ за преподаваніемъ русскаго языка и словесности, а вмѣстѣ съ тѣмъ ему поручено было составленіе руководствъ по предмету теоріи прозы и поэзіи. Онъ принялся за это дѣло съ обычнымъ трудолюбіемъ и настойчивостью.
Въ эту пору Введенскому удалось, наконецъ, осуществить давно занимавшую его мысль съѣздить за границу. Всего болѣе привлекала его Англія, и, пробывъ нѣсколько недѣль въ Германіи и Франціи, онъ пріѣхалъ въ Лондонъ. Тамъ, между прочимъ, посѣтилъ онъ Диккенса и представилъ ему переводы его произведеній. Введенскій любилъ потомъ разсказывать объ этомъ визитѣ своемъ любимому писателю, который сначала принялъ его сдержанно, но послѣ довольно продолжительной бесѣды объ англійской литературѣ, отнесся къ нему съ теплымъ участіемъ. Диккенса, по словамъ Иринарха Ивановича, интересовало и положеніе русской литературы, и онъ выразилъ сожалѣніе, что при незнаніи языка не можетъ съ нею ознакомиться. И, повидимому, эти слова не были простымъ комплиментомъ вѣжливаго иностранца.
— Два часа, проведенные у Диккенса, — говорилъ Иринархъ Ивановичъ, — останутся навсегда мнѣ памятными, какъ лучшія минуты въ моей жизни.
По возвращеніи изъ-за границы, Введенскій опять принялся за свои разностороннія работы-чтеніе лекцій, составленіе руководствъ для военно-учебныхъ заведеній и переводы. Но ему готовился ударъ, который онъ самъ уже давно предвидѣлъ. Отъ напряженныхъ письменныхъ занятій, въ особенности по ночамъ, у него мало-по-малу слабѣли глаза, и, несмотря на помощь окулистовъ, онъ, наконецъ, совсѣмъ потерялъ зрѣніе. Понятно, какое это было страшное несчастіе для человѣка, которому чтеніе составляло такую же потребность, какъ насущный хлѣбъ, и который жилъ преимущественно своимъ перомъ. Несмотря на то, Введенскій не прекращалъ ни педагогической, ни литературной дѣятельности. Я. И. Ростовцевъ разрѣшилъ ему продолжать чтеніе лекцій. Наканунѣ урока Александра Ивановна прочитывала мужу то, что, но его указанію, нужно было для полнаго объясненія предмета, и, благодаря счастливой памяти, онъ запоминалъ не только факты и хронологическія цифры, но и довольно обширныя цитаты въ прозѣ и стихахъ. Утромъ лакей провожалъ слѣпца въ корпусъ и доводилъ въ аудиторіи до самой каѳедры. Введенскій читалъ лекцію, и какъ воспитанники, такъ и дежурившіе въ классахъ офицеры говорили, что въ эту пору чтеніе профессора отличалось такою же полнотою и занимательностью, какъ и въ прежніе годы. Объ этомъ можно было судить и по разговорамъ съ нимъ, когда въ обычную свою пятницу, сидя въ креслѣ и бесѣдуя съ посѣщавшими его по прежнему пріятелями, онъ высказывался по какому нибудь научному или литературному вопросу. Въ то же время И. И. Введенскій горячо трудился надъ составленіемъ руководства по теоріи словесности: почти каждый день жена писала подъ его диктовку. Не знаю, далеко ли подвинулась эта работа и что съ нею сталось послѣ его смерти.
Лѣтомъ въ послѣдніе годы жизни, Введенскій жилъ на дачѣ, то въ Лѣсномъ Институтѣ, то въ Старой Деревнѣ. Любимымъ его удовольствіемъ послѣ прогуловъ было купанье, къ которому онъ привыкъ еще въ дѣтствѣ. Съ ранней весны и до осени рѣдкій день пропускалъ онъ безъ того, чтобы не выкупаться утромъ или вечеромъ. Потеря зрѣнія не мѣшала этому удовольствію. Какъ отличный пловецъ, онъ особенно любилъ купаться въ открытомъ и глубокомъ мѣстѣ. Однажды я пріѣхалъ къ нему на дачу въ Старую Деревню и встрѣтилъ его въ дверяхъ. Онъ совсѣмъ уже лишился тогда зрѣнія, и лакей велъ его подъ руку.
— А я, братъ, собрался купаться — сказалъ онъ.
— Гдѣ же у васъ ванна? — спросилъ я.
— Какая ванна! я купаюсь тутъ, въ устьѣ Невы.
— И не боишься въ твоемъ положеніи?
— Вотъ еще! Проводи-ка меня: посмотришь, какъ слѣпой плаваетъ, а тамъ воротимся и будемъ чай пить.
Я согласился. Мы пришли почти къ самому взморью. Лакей раздѣлъ его, пристегнулъ ему около посницы кожаный поясъ съ мѣднымъ кольцомъ, въ которое продѣлъ завязалъ концомъ длинную бичевку, смотанную въ клубокъ. Я тоже хотѣлъ раздѣться, чтобы при случаѣ чѣмъ-нибудь помочь слѣпому купальщику, но онъ отклонилъ это. По его словамъ, ему не нужна была никакая помощь: по теченію онъ хорошо зналъ, въ какомъ направленіи плыть, а бичева прилаживается для того только, чтобы дать предостерегательный знакъ, еслибы пловцу встрѣтился на пути яликъ или почему нибудь другому слѣдовало бы воротиться. По мѣрѣ того, какъ слѣпецъ удалялся отъ берега, лакей разматывалъ и отпускалъ бичевку, а затѣмъ, при возвращеніи купальщика, собиралъ ее, и, такимъ образомъ, Введенскій переплылъ на привязи взадъ и впередъ черезъ Невку. Плавалъ онъ размашисто, безъ всякихъ школьныхъ правилъ, какъ говорится, саженками, и нисколько, повидимому, не утомился.
Крымская война сильно волновала Введенскаго, и въ особенности возмущало его то, что въ числѣ нашихъ враговъ были англичане, которыхъ онъ такъ прославлялъ послѣ своей поѣздки въ Лондонъ. Послѣдній разговоръ нашъ съ нимъ былъ о томъ, можно ли примирить уваженіе къ націи, породившей Шекспира и Байрона, съ чувствомъ негодованія къ современной политикѣ Англіи. Лѣто 1855 года я провелъ у родныхъ въ Москвѣ, и тамъ въ іюлѣ мнѣ подали однажды письмо изъ Петербурга, въ которомъ извѣщали меня, что Иринархъ Ивановичъ Введенскій скончался.