ІОВЪ, ПРОМЕТЕЙ И ФАУСТЪ
правитьВозмездьями лишь держится она.
ибо суета будетъ и воздаяніемъ ему.
Den können wir erlösen.
Изучающему литературы народовъ древности, среднихъ вѣковъ и новѣйшаго времени, въ ихъ непрерывномъ развитіи и взаимнодѣйствіи, нерѣдко попадаются параллели и аналогіи въ области художественнаго творчества различныхъ народныхъ группъ, отдѣленныхъ одна отъ другой пространствомъ вѣковъ. И это, безъ сомнѣнія, потому, что духъ человѣческій въ сущности всегда оставался неизмѣннымъ; потому, что одинаковыя причины всегда оказываютъ одинаковое дѣйствіе, и у всѣхъ націй, доросшихъ до извѣстной высоты культуры, возникали однѣ и тѣ же проблеммы. На такое же сопоставленіе напрашивается и проблемма, нашедшая себѣ выраженіе въ трехъ величайшихъ произведеніяхъ художественнаго творчества, названія которыхъ приведены выше[1]. Одно досталось намъ отъ ветхозавѣтныхъ евреевъ, другое завѣщано античнымъ міромъ, третье принадлежитъ новѣйшей эпохѣ, и каждое изъ нихъ выросло и расцвѣло на своей родной почвѣ, въ непосредственной зависимости отъ окружавшей его атмосферы. Изучая ихъ параллельно, видишь ясно, какъ подъ дѣйствіемъ этой различной атмосферы одно и то же зерно даетъ ростки первоначально еле замѣтные, жидкіе и дряблые, потомъ они становятся виднѣе и сочнѣе, выносливѣе къ непогодѣ и вѣтрамъ и, наконецъ, крѣпнутъ настолько, что изъ нихъ выходить вѣтвистое и многолѣтнее дерево; видишь, какъ робкій порывъ мысли, пробудившейся въ неблагопріятныхъ условіяхъ, по мѣрѣ ихъ улучшенія, подъ лучами знанія и свободы, созрѣваетъ въ сознательную идею, — которая переходитъ въ жизнедѣятельное стремленіе.
Въ самомъ дѣлѣ, всѣ три литературныхъ типа — восточный Іовъ, этотъ «правовѣрный»[2], эллинскій Прометей, этотъ «провидецъ»[3] и европейскій Фаустъ, этотъ «счастливый»[4] мужъ желаній — воплощаютъ въ себѣ терзающее человѣка раздвоеніе души его. Въ очертаніи типа безсильнаго и подневольнаго борца со зломъ, въ Іовѣ, вырисовывается уже силуетъ титаническаго характера Прометея, а съ этимъ характеромъ образъ борца, недовольствующагося плодами цивилизаціи, доискивающагося болѣе возвышеннаго счастья и болѣе высокаго могущества, складывается въ яркій и типическій портретъ Фауста. У всѣхъ троихъ одинъ общій источникъ недовольства жизнью — глубокій разладъ дѣйствительности съ идеаломъ человѣческаго счастья; у всѣхъ троихъ душевное раздвоеніе излечивается возвращеніемъ къ блаженству духовнаго равновѣсія. Но каждый изъ нихъ совершаетъ это по своему, примѣнительно къ воззрѣніямъ и чувствамъ своей эпохи, своей среды. Одному утѣшеніемъ служитъ вѣра, другому — надежда, третьему — любовь.
I
правитьВетхозавѣтный еврей, образецъ терпѣнія и покорности передъ волей Іеговы, поверженный для испытанія своимъ богомъ въ незаслуженныя несчастія, осмѣлился возроптать на свой жребій. Самый ропотъ не былъ заносчивымъ. «Твои руки трудились надо мною, и образовали всего меня кругомъ, и Ты же губишь меня», — вотъ что вырвалось изъ груди страдальца. Но стоило Іеговѣ напомнить человѣку, «омрачившему Провидѣніе словами безъ смысла», что тотъ, котораго разумъ не въ состояніи постигнуть видимаго міра, не смѣетъ доискиваться высшихъ помысловъ его устроителя, и библейскій пессимистъ тотчасъ смирился, отрекся отъ своихъ сомнѣній въ справедливости Іеговы и «раскаялся въ прахѣ и пеплѣ».
Тутъ, стало быть, восторжествовала еврейская мораль, въ силу которой тайны мірозданія и судебъ человѣческихъ неисповѣдимы смертному. Земной порядокъ вещей, такъ высоко поэтически прославленный въ бесѣдѣ Іеговы съ Іовомъ, напротивъ, убѣждаетъ израильскаго пессимиста въ глубинѣ его невѣдѣнія, въ необходимости смирить свою волю и покоряться неисповѣдимымъ велѣніямъ свыше. Жизнь и страданія Іова служатъ какъ бы предостереженіемъ смертному, что право на счастье и благополучіе въ рукахъ Іеговы, что и безбожнику оно можетъ улыбнуться, если Богъ Израиля пожелаетъ предостеречь или смутить нечестивца своими милостями, а несчастье, въ видѣ испытанія, можетъ поразить и воплощенную добродѣтель.
Съ точки зрѣнія ветхозавѣтнаго еврея существованія зла въ мірѣ, управляемомъ Іеговой, не полагалось. Понятіе о немъ пришло изчужа, со стороны. Книга Іова, дѣйствительно, въ данномъ случаѣ обличаетъ вліяніе персидскаго дуализма. Сатана тутъ впервые предсталъ передъ Іеговой, вмѣстѣ съ другими исполнителями его повелѣній. Моисеево же еврейство не знало такихъ лукавыхъ и вѣроломныхъ прислужниковъ. Борьба съ злыми искусителями человѣка, которые раздѣляли бы наравнѣ съ добрыми духами власть надъ міромъ, извѣстна была только Зороастрову кодексу. Въ «Вендидадѣ», напримѣръ, гдѣ Орнуздъ, представитель добра, научаетъ своего пророка Зороастра «доброму закону», разсказано, какъ злые духи, побуждаемые своимъ предводителемъ Ариманомъ, набросились на этого пророка изъ странъ сѣверныхъ. Демоны, говоритъ Зороастръ, искали меня уничтожить, и онъ храбро пошелъ имъ на встрѣчу. «Я перебью твоихъ злыхъ созданій», сказалъ онъ Ормузду. — Не убивай ихъ, Зороастръ, но скорѣе отрекись отъ маздаянскаго закона и достигнешь полнаго счастья. «Нѣтъ, я не отрекусь отъ священнаго закона». — Но какимъ же оружіемъ ты думаешь уничтожить мои созданія? «Священной жертвой и молитвами священнаго текста, это — мое совершенное оружіе». И посредствомъ молитвъ Зороастръ проклялъ войско Аримана.
Такое представленіе о присутствіи въ мірѣ зла авторъ «Книги Іова», очевидно, могъ вынести съ береговъ Евфрата и, слѣдовательно, его произведеніе относится къ періоду послѣ плѣненія Вавилонскаго. Но, усвоивъ чужое воззрѣніе, библейскій еврей, все-таки, остался вѣренъ себѣ и заимствованное сдѣлалъ своимъ, сливъ его съ Моисеевыми возрѣніями и показалъ, какъ справедливость Іеговы и его благость умѣютъ примиряться съ видимымъ зломъ. Оттого-то, вѣроятно, и сатана, поражавшій Іова, по велѣнію свыше, послѣ бесѣды страдальца съ Богомъ Израиля, не счелъ нужнымъ выступать на сцену, какъ въ началѣ «Книги». Пораженіе злато духа молчаливо признается, особенно, когда всѣ отнятыя имъ у Іова земныя блага возвращаются Іеговой вдвойнѣ. Еврейская черта видна здѣсь и въ самомъ мотивѣ въ примиренію со зломъ. Примиреніе это обусловливается достиженіемъ личнаго благополутаі и внѣшняго благоденствія.
Но въ сѣтованіяхъ Іова уже виденъ зародышъ Прометея, зародышъ самостоятельной личности и характера. Развиться этому зародышу въ нѣчто цѣльное и опредѣленное трудно, да и нельзя было въ ветхозавѣтной обстановкѣ потому, что у евреевъ единственной самостоятельной личностью почитался Іегова, который и подавлялъ собою всякое проявленіе свободной воли у людей, не говоря уже о свободномъ дѣйствіи. А тѣмъ болѣе немыслимо было ожидать проявленія титанической непреклонности воли, какой отличается «Прикованный Прометей» Эсхила.
II.
правитьПодобно Іову, и Прометей захотѣлъ познать тайны мірозданія и бороться со зломъ. Какъ въ Іовѣ подобное желаніе столкнулось съ необходимостью безусловно повиноваться волѣ Іеговы, отъ котораго все исходитъ и къ которому все возвращается, такъ и надъ Прометеемъ нависла страшная гроза. Отъ рока эллину некуда было уйти. Отсюда борьба становится неминуемой. Успѣхъ ея долженъ быть купленъ цѣною личныхъ страданій. Но вотъ и разница въ положеніи того и другаго борца.
Іовъ непосредственнымъ чувствомъ узналъ о несправедливостяхъ управителя вселенной и, какъ скоро заглушилось это невольное чувство другимъ, болѣе твердымъ и глубоко укоренившимся чувствомъ вѣры, онъ смирился и всецѣло подчинился запрету Іеговы помышлять о тайнахъ его промысла. Прометей родился въ иной атмосферѣ. Завѣса невѣдѣнія, закрытая для еврея, открылась эллину. Идея высшей культуры, терпимости и свободнаго развитія духа распустилась уже широко. Прометея окрылила мысль о благѣ всѣхъ эллиновъ, т. е., по тогдашнимъ понятіямъ, о благѣ общечеловѣческомъ. Титанъ похищаетъ огонь, эту основу всѣхъ искусствъ и культуры, сознательно съ цѣлью сдѣлать людямъ добро. А сознаніе пользы своихъ дѣйствій, разумѣется, закаляетъ характеръ, придаетъ энергію и поддерживаетъ въ борьбѣ. Эта борьба становится тѣмъ упорнѣе, что и его противникъ, Зевсъ, не считаетъ себя непогрѣшимымъ. Онъ возсѣлъ на престолѣ Олимпа насиліемъ. Его намѣреніе — погубить всѣхъ людей — открылось наружу. Своимъ протестомъ Прометей уясняетъ людямъ, что громовержецъ олицетворяетъ собой тиранническій произволъ, точно какъ Іегова. Но если на Бога Израиля негдѣ было искать суда еврею, жившему только чувствомъ, то теперь, когда эгоистическое чувство смѣнилось сознательной и роковой мыслью объ общемъ благѣ, съ Зевсомъ явилась возможность помѣриться силами. Сама «Минерва съ мятежнымъ за одно», какъ характерно доноситъ Юпитеру Меркурій въ «Прометеѣ» Гёте. Даже самъ палачъ, Вулканъ, приковывающій осужденнаго титана къ утесу скалы, выражаетъ состраданіе къ гордому и непреклонному борцу за право жить и свободу мыслить. Подобно Іову, Прометей призываетъ въ свидѣтели своей правоты всю природу:
«Безпредѣльный эфиръ! восклицаетъ плѣнникъ, быстрокрылые вѣтры, истоки рѣкъ, несчетныя, ропчущія волны моря, земля общая мать всѣхъ существъ, и ты солнце, отъ котораго ничто не скрыто, я зову васъ въ свидѣтели: глядите, какъ поступаютъ всѣ съ Богомъ, какимъ ужаснымъ пыткамъ я преданъ, преданъ на тысячи лѣтъ. Такъ вотъ онѣ, позорныя цѣпи, придуманныя для меня новымъ владыкой безсмертныхъ) Увы! Мое настоящее положеніе, моя участь въ будущемъ одинаково ужасны. Когда взойдетъ послѣдній день этой муки? Но я предвижу все, что должно случиться; ничего неожиданнаго со мной произойти не можетъ. Буду твердо переносить рѣшеніе судьбы; не буду бороться противъ необходимости, о которой знаю, что она неодолима. Но не могу молчать о моемъ горѣ, хотя мнѣ и больно говорить о немъ. Несчастный! За то, что я былъ полезенъ смертнымъ моими дарами, я обреченъ этимъ долгимъ мученіямъ. Я похитилъ съ неба, я принесъ на землю искру того огня, который сталъ для ея жителей началомъ всякаго искусства, доставилъ имъ тысячи выгодъ»[5].
Борьба съ Зевсомъ оказалась неизбѣжной, его произволъ можно сломить только упорствомъ, непреклонностью и энергіей протеста, хотя бы въ результатѣ борьбы протестанту приходилось лично погибнуть. И Прометей напрягаетъ всю свою волю, чтобы разумной силой души побѣдить физическія муки, на какія обрекъ его Зевсъ. Обезсиленный, онъ все таки угрожаетъ своему тирану, предвѣщая катастрофу, долженствующую сокрушить тронъ Зевса, а себѣ сулитъ безсмертіе. Тщетно принуждаютъ плѣнника повторить, какая это будетъ катастрофа и какъ ея избѣжать. Онъ противится и просьбамъ и угрозамъ, онъ продолжаетъ упорствовать и тогда, когда разражается землетрясеніе:
…Земля заколыхалась,
За молньей молнія — шипятъ и вьются
И всюду мечутъ огненныя стрѣлы;
Столбами вихри поднимаютъ пыль;
Вездѣ шумитъ, какъ въ буйномъ хмѣлѣ буря,
Съ мятежническою яростью и съ воемъ
Въ отчаянномъ схватились боѣ море
И небеса… И эту кару Зевсъ
Мнѣ шлетъ, чтобъ испугался я?.. Рази,
Хлещи, гроза!.. О, мать моя святая!
О ты, эфиръ, священная стезя
Зиждительнаго свѣта! Посмотрите,
Какую я терплю несправедливость!.. 1)
1) По переводу М. Елецкаго, «Современникъ» 1863 г., № 4.
Изъ сказаннаго видно, что личность Прометея является величавой эмблемой нравственной свободы, которая я на самаго Зевса должна оказать благодѣтельное дѣйствіе. Въ «Освобожденномъ Прометеѣ» Зевсъ (Юпитеръ), дѣйствительно, перестаетъ быть деспотомъ; онъ только нравственная сила и Прометей, образумивъ тирана своимъ упорствомъ, примиряется съ нимъ, освобождается отъ мученій Геркулесомъ и получаетъ совѣщательный голосъ на Олимпѣ. Прометей достать безсмертія, достигъ того, о чемъ только мечталъ Іовъ, умоляя Іегову: «О, если бы ты въ преисподней сокрылъ меня и укрывалъ меня пока пройдетъ гнѣвъ твой; положилъ мнѣ срокъ, и потомъ вспомнилъ обо мнѣ!»[6].
Но замѣчательно здѣсь, что такого результата эллинъ достигъ черезъ посредство женщины. Въ этомъ опять видна рѣзвая разница между ветхозавѣтнымъ произведеніемъ и трагедіей Эсхила, въ этомъ, наконецъ, послѣдняя обнаруживаетъ уже вѣяніе духа, роднящаго Прометея съ типомъ пессимиста, созданнымъ Гёте. Іовъ, согласно своему еврейскому понятію, терзаемый душевными муками, склоненъ даже объяснять присутствіе нечисти въ мірѣ своимъ рожденіемъ отъ женщины. «Человѣкъ, рожденный женою, сѣтуетъ Іовъ, краткодневенъ и пресыщенъ печалями». Къ этой мысли еврейскій скептикъ возвращается не разъ среди своихъ мрачныхъ размышленій. У эллина взглядъ иной. Такъ, страдающей отъ любовныхъ преслѣдованій Зевса дочери Инаха, Іо, которая въ восхитительномъ монологѣ открываетъ прикованному титану своя дѣвическія мечты и тревоги, Прометей предсказываетъ, что рожденный отъ нея, чрезъ тридцать поколѣній, Геркулесъ возвратитъ его въ безсмертію. Предсказаніе исполнилось, и гордый титанъ возсѣлъ на Олимпѣ, успокоенный надеждой, что начало безсмертія человѣческаго рода въ смыслѣ неуничтожаемости сознательнаго стремленія къ лучшему, положено незыблемо, что отвоеванное имъ право на жизнь, къ истоку которой возвратила его женщина, подобно Минервѣ въ «Прометеѣ» Гёте, послужитъ людямъ на пользу, открывъ имъ доступъ къ этому истоку; что
Въ новорожденномъ юношескомъ счастьѣ
Душа ихъ можетъ быть равной божеству…
Ихъ надо предоставить жизни 1).
1) «Прометей» Гёте въ изданіи Гербеля.
Прометею «равное по духу племя» получило возможность проявлять силы своего духа, раздвигая въ ширь завѣсу невѣдѣнія и стремясь слить міръ въ одно прекрасное цѣлое, гдѣ «незримо всюду вѣетъ вѣчно юный вѣчной жизни вѣчный духъ». Чтобъ достигнутъ этого, человѣкъ долженъ былъ отдаться великому божеству жизни во всѣхъ ея формахъ. Такую миссію могъ выполнить только Фаустъ, этотъ воплощенный духъ новаго времени и его понятій, развитой высокоодаренный умъ, исчерпавшій всѣ источники знанія, изучившій всѣ науки и все-таки неудовольствовавшійся, ничѣмъ, чего достигали люди вѣками.
III.
правитьСродство положенія Іова съ Фаустомъ не требуетъ доказательствъ. Какъ справедливо замѣчено въ предисловіи къ недавно изданному г. Фетомъ переводу «Фауста», на это сродство указываетъ прологъ первой части. Подобно сатанѣ, посылаемому Іеговой для испытанія Іова, Мефистофель получаетъ позволеніе отъ Господа «сбить этотъ духъ съ живыхъ его основъ»:
Пока съ земли онъ не сойдетъ,
То я тебѣ не возбраняю.
Блуждаетъ человѣкъ, пока живетъ 1).
1) По переводу г. Фета.
Кромѣ того, оба произведенія основаны на народномъ преданіи, въ которомъ рѣчь идетъ о человѣческой душѣ, отстранившейся отъ Бога я снова возвратившейся къ нему. Подобно Іову, Фаустъ чувствуетъ пустоту въ сердцѣ, убѣдившись въ своемъ безсиліи путемъ размышленій рѣшить вопросы бытія; подобно Іову, Фаустъ готовъ покончить съ жизнью. Наконецъ, подобно тому, какъ книга Іова для рѣшенія этихъ вопросовъ стремится выдти за предѣлы еврейства, и «Фаустъ» Гёте ищетъ разгадать проблемму мірозданія и въ стихійныхъ силахъ, и въ житейскихъ суетахъ, и въ ходѣ развитія человѣчества. Не даромъ же Гейне замѣтилъ, что «Фаустъ обнимаетъ собою небо, землю и человѣка».
Но не менѣе очевидна и разница между ветхозавѣтнымъ пессимистомъ и скептикомъ новаго времени. Въ каждомъ изъ нихъ основная проблемма разрѣшается не одинаково. Со страхомъ смолкъ и преклонился Іовъ передъ неисповѣдимостью воли Іеговы, когда ему предстала картина чудесъ природы, засвидѣтельствовавшихъ въ его глазахъ безусловное превосходство всемогущества Бога Израиля надъ всякимъ человѣческимъ познаніемъ и пониманіемъ. Рабъ не смѣлъ больше ставить вопросы и страдалъ въ тиши и безмолвіи, пока не получилъ награды за долготерпѣніе. Фаустъ, напротивъ, выросъ уже въ атмосферѣ свободы. Право на эту свободу отвоевалъ уже Прометей цѣною собственныхъ страданій и вмѣстѣ съ свободой завѣщалъ человѣчеству свою титаническую непреклонность въ стремленіи къ свѣту и правдѣ. Именно такое титаническое упорство въ поискахъ за удовлетвореніемъ ненасытности своего духа проявляетъ Фаустъ въ первой части творенія Гёте. И не мудрено; поколѣніе, къ которому принадлежалъ великій поэтъ, было поколѣніемъ съ силою Прометея. Его типъ и нашелъ себѣ воплощеніе въ «Фаустѣ». Посмотримъ же, каковъ этотъ типъ[7].
Передъ читателемъ Фаустъ выступаетъ прежде всего съ своимъ монологомъ, какъ ученый, неудовлетворенный своимъ знаніемъ и возлагающій надежды на магію. Свыше не посылается ему никакихъ предостереженій. Ни одинъ голосъ не зоветъ его обратно. Фаустъ обладаетъ таинственной книгой и съ ея помощью онъ можетъ вызывать духовъ. Онъ и вызываетъ. Появляется исполинскій духъ земли. Фаустъ не выноситъ его вида, но не теряетъ мужества. Духъ, однако, отталкиваетъ его и исчезаетъ. Фаусту не подъ силу бесѣдовать съ глазу на глазъ съ духами. Отчаяніе овладѣваетъ имъ. Онъ хватаетъ чашу съ ядомъ и уже подноситъ ко рту, какъ вдругъ вблизи раздается звонъ колоколовъ и хоровое пѣніе: «Христосъ воскресъ!» Этотъ звонъ, ему знакомый съ юныхъ лѣтъ, вызываетъ въ отчаявшемся и потерявшемъ вѣру ученомъ воспоминанія счастливаго дѣтства и призываетъ его къ жизни. Онъ со слезами восклицаетъ:
Слеза течетъ, землѣ я отданъ снова!
На гуляньѣ въ свѣтлое воскресенье къ Фаусту пристаетъ пудель. Дома, когда пудель мѣшаетъ ему работать, ученый замѣчаетъ, что подъ видомъ пуделя оказывается Мефистофель, который, подъ дѣйствіемъ заклинаній, обличаетъ свою истинную натуру:
Той силы часть и видъ,
Что вѣчно хочетъ зла и вѣкъ добро творитъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Часть той части я, что прежде всѣмъ была;
Часть истины, которая и свѣтъ произвела,
Свѣтъ гордый, что свою родительницу ночь,
Всего лишивъ, изъ міра гонитъ прочь,
А все удачи нѣтъ, затѣмъ что самъ
Вполнѣ прикованъ онъ къ дѣламъ.
Мефистофель соблазняетъ Фауста своими услугами, обѣщая такимъ «искусствомъ ублажать, какого никому изъ смертныхъ не видать». Договоръ заключенъ. Мефистофель обязывается служитъ разочарованному ученому и исполнять все, что онъ только пожелаетъ, безпрекословно до тѣхъ поръ, пока Фаустъ не скажетъ мгновенью: «Остановись! Прекрасно ты!» А съ того момента Фаустъ всецѣло принадлежитъ Мефистофелю. Этимъ договоромъ ученый порываетъ всякую связь съ былымъ существованіемъ и отдается потоку дѣйствительной жизни, желая испытать все, что «смертнымъ выпало на долю», восторгъ и скорбь и въ ихъ стремленье найти свое стремленье, хотя бы и ему, какъ имъ, пришлось потерпѣть крушенье. Но для такой школы нужна юность и вотъ, при помощи Мефистофеля, Фаустъ, побывавъ на пиру гулякъ въ погребѣ Ауэрбаха, отправляется въ кухню вѣдьмы. А съ возвращеніемъ молодости является и потребность любви. Фаустъ влюбляется въ Гретхенъ, настоящаго ребенка, простота и невинность котораго побѣдили и очаровали его сердце. Тутъ Мефистофель пользуется случаемъ, чтобы побудить его совершить грѣхъ. Фаустъ желаетъ обладать кроткой, доброй, наивной, чистой и честной Гретхенъ. Ея крайне несложное существо охватывается пламенемъ первой любви и пламя это сжигаетъ ее. Она отдается безъ брака Фаусту, котораго любитъ, отдается съ полнымъ довѣріемъ, безъ всякаго сопротивленія, даже безъ малѣйшаго желанія сопротивляться, единственно изъ глубокой женской привязанности. Удивленная я смущенная глубокими познаніями Фауста, Гретхенъ смотритъ за него, какъ на что-то высшее. «Для нея, по справедливому замѣчанію Георга Браидеса („Женскіе типы у Гёте“), какъ будто обратилось въ дѣйствительность древнее сказаніе, что сыны боговъ снизошли до человѣческихъ дочерей. Она совершенно теряется передъ возлюбленнымъ, вмѣстѣ съ нимъ возвышается и въ немъ исчезаетъ. Это не два равныхъ другъ другу существа, которыя даютъ другъ другу руку и принимаютъ на себя взаимныя обязательства, а пораженный смущеніемъ и удивленіемъ ребенокъ, прилѣпляющійся къ мужчинѣ». Для Гретхенъ это — вся жизнь, а въ жизни Фауста это только одинъ эпизодъ. Отдавшись ему, она уже никого не любитъ, остается вѣрной ему по инстинкту, а Фаустъ, соблазнивъ, бросаетъ ее. Эта любовная исторія причиняетъ смерть матери Гретхенъ, ея брату, ея ребенку и ей самой. Мать она умерщвляетъ усыпительнымъ напиткомъ, чтобы Фаустъ могъ придти въ ней: ночью. Брата закалываетъ на поединкѣ Мефистофель, когда тать хотѣлъ отомстить за безчестіе своей сестры. Ребенка сама Гретхенъ убиваетъ изъ боязни позора. Ее заключаютъ въ тюрьму и казнять!
И такъ, въ своемъ стремленіи къ свѣту и познанію жизни, Фаустъ, на первыхъ порахъ, поддавшись страсти, вскорѣ убѣдился въ ея суетности и отрѣшился отъ нея. Во второй части онъ уже изъ «малаго свѣта» переходитъ въ «большой» и, окунаясь въ водоворотѣ нравственныхъ явленій, которыми обозначился ходъ общечеловѣческаго развитія, пускается на свои поиски по всей исторіи человѣчества.
«Весна — краса природы», въ лицѣ Аріеля, снова пробуждаетъ энергію въ Фаустѣ, начинавшую было ослабѣвать подъ тяжкимъ сознаніемъ вины относительно Гретхенъ. Онъ вмѣстѣ съ Мефистофелемъ, согласно легендѣ о Фаустѣ {Кстати сказать, въ послѣднее время появилось нѣсколько любопытныхъ разъясненій объ этой легендѣ. Упомянемъ напримѣръ, статью Царике въ мюнхенской «Allgemeine Zeitung» (№ 246, 1888 г.). Такъ какъ до сихъ поръ неизвѣстно имя автора знаменитой «Historia von D. Iohann Fausten», напечатанной въ 1687 году во Франкфуртѣ на Майнѣ и послужившей для «Фауста» Гёте фундаментальный канвой, то Царике пытается очертить умственную атмосферу, среди которой появилась «Исторія». Изъ собранныхъ ямъ библіографическихъ данныхъ объ издателѣ этой книги, Іоганнѣ Шписсѣ, видно, что она была продуктомъ строго лютеранскаго направленія.
Тутъ же умѣстно упомянуть объ одномъ изъ мемуаровъ, недавно увѣнчайномъ королевской академіей въ Мадридѣ, по поводу столѣтія Кальдерона. Задачей конкурса было рѣшить вопросъ, въ какомъ соотношенія находятся сюжеты «El inagico prodigioso» Кальдерона и «Фауста» Гёте, сообразно съ старинными и средневѣковыми легендами, которыми могли вдохновляться оба писателя. Могуэль получилъ премію. Въ его мемуарѣ основательно доказано, что въ обоихъ произведеніяхъ нѣтъ ничего схожаго, даже сюжетъ иной. Во-первыхъ, любовь Фауста и Маргариты не исчерпываетъ сюжета «Фауста». Это — только эпизодъ. Между тѣмъ какъ сюжетъ «Чудодѣйственнаго Чародѣя» сводится въ любви Кипріана къ Юстиньѣ. Когда Фаустъ заключилъ договоръ съ діаволомъ, онъ не зналъ Маргариты. Только въ оперѣ Гуно онъ знакомъ съ ней и уже одно это измѣняетъ и искажаетъ трагедію Гёте. Въ «Чудодѣйственномъ Чародеѣ» Кипріанъ заключаетъ договоръ единственно съ намѣреніемъ овладѣть Юстиньей. Демонъ Кальдерона — настоящій сатана, только и помышляющій что о гибели дуясь. Мефистофель же — скорѣе отрицатель, холодный и безпощадный насмѣшатъ надъ добромъ, нежели отъявленный служитель зла. Такого діавола, какъ Мефистофель, можно было придумать только въ концѣ XVIII столѣтія. Фаустъ продаетъ свою душу діаволу, чтобы возстановить силы молодости и съ ними отдаться жизни. Кипріанъ — не старъ, онъ красивъ я добивается только соблазнить Юстинью. Любовная исторія въ «Фаустѣ» вставлена, какъ эпизодъ, геніально изображающій роковыя послѣдствія человѣческихъ страстей. «Чудодѣйственный Чародѣй», напротивъ, оправдываетъ страсть и показываетъ резонность соблазна. Но гдѣ же зародилась личность Фауста? Изысканія Могуэля приведи его къ слѣдующему заключенію. Около 1480 года въ Книттлингенѣ, въ Виртембергѣ, родился будущій великій ученый. Онъ изучалъ философію въ Гейдельберѣ, физику и магію въ Краковѣ, почему, вѣроятно, иные и считаютъ прототипъ Фауста полякомъ. При содѣйствія Франца Сикингена, онъ былъ преподавателемъ и ректоромъ коллегіи въ Крейцнахѣ. Это быль такой заправскій гуманистъ, что приводилъ на память цитаты изъ всѣхъ сочиненій Платона и Аристотеля. Въ своемъ невѣрія онъ доходилъ до того, что увѣрялъ въ возможности дѣлать всѣ чудеса, о какихъ повѣствуетъ евангеліе. Уже при жизни онъ сталъ легендарной личностью. Увѣряли, будто въ Виттенбергѣ онъ воскресилъ Елену и женился на ней. У него былъ слуга, всюду сопровождавшій его, по имени Мефистофель. Для всѣхъ нѣмцевъ этотъ слуга сдѣлался олицетвореніемъ сатаны. Однажды онъ убилъ своего господина въ Римлихѣ, близъ Виттенберга, и вотъ легенда готова: это, молъ, демонъ, съ которымъ ученый докторъ заключилъ договоръ и который, когда наступилъ срокъ расплаты и докторъ отказался исполнить условіе, убилъ своего господина и унесъ съ собой его душу. Легенда распространилась по Веронѣ. Къ 1661 году, Фаустъ сталъ извѣстенъ въ Испаніи. Одинъ изъ нѣмецкихъ студентовъ, Конрадъ Геснеръ, написалъ своему другу Крафту, что докторъ Фаустъ пользуется необычайной знаменитостью «въ кругу студентовъ, которые ведутъ безпутную жизнь». Въ 1599 году, но свидѣтельству Патера Мартина день-Ріо, два магика Фаустъ и Агриппа платили въ испанскихъ гостинницахъ съ виду настоящими деньгами, а потомъ, черезъ нѣсколько дней, эти деньги превращались въ роговое вещество. Затѣмъ легенда проникла въ Англію. Въ 1681 году, Марло, по профессіи актеръ, раззорившійся жуиръ, отождествилъ себя съ Фаустомъ и составилъ драму изъ легенды. Перебывавъ на всѣхъ кукольныхъ комедіяхъ въ Англіи, драма эта попала въ Германію. Въ 1759 году, Лессингъ задумалъ изобразить Фауста побѣдителемъ демона, при помощи ангела. Немногимъ, пожалуй, извѣстно, что современники Гёте, генералъ Клингеръ и Ленцъ, умершіе въ Россіи, сочиняли каждый «Фауста». Наконецъ въ 1776 году, Гёте прочелъ Клопштоку первые сцены своего «Фауста». Только Гёте вполнѣ далась эта сложная задача.
Съ тѣхъ поръ въ теченіе полу столѣтія варіація на тэму «Фауста» не переставали слѣдовать одна за другой. Въ своемъ троякомъ воплощеніи — философскомъ, литературномъ и артистическомъ — онъ оказывалъ истинное обаяніе на людей мысля и печатнаго слова. Отмѣтимъ здѣсь весьма любопытную и недавнюю попытку Камилля Беллига («Faust») прослѣдить эту полувѣковую борьбу со сфинксомъ германскимъ. Беллигъ, пробуя объяснить «Фауста», согналъ всю трудность и сложность подобной задачи, ибо каждый обыкновенно толкуетъ по своему всѣ выраженныя въ трагедіи Гёте тайны человѣческой души, ей сомнѣнія, ея страсти и порывы къ раскаянію; для каждаго эта эпопея борьба человѣческихъ инстинктовъ съ требованіями разума служитъ зеркаломъ, въ которомъ каждый ищетъ слѣдовъ своей мысли и своихъ сердечныхъ движеній. Всегда тутъ, стало быть, анализъ получается нѣсколько индивидуальный; Беллэгу пришла счастливая мысль анализировать главнымъ образомъ художественныя и артистическія произведенія, вызванныя къ жизни созданіемъ Гёте. Тахъ, безсмертный сюжетъ «Фауста» искушалъ талантъ живописцевъ и композиторовъ, — Делакруа, Ари Шеффера, Берліоза, Гуно и Шумана. Къ сожалѣнію, этотъ этюдъ, при всѣхъ его литературныхъ достоинствахъ, не чуждъ пристрастія къ излюбленнымъ автору композиторамъ.}, попадаетъ ко двору императора Максимиліана I, при особѣ котораго Мефистофель занимаетъ должность шута. Императоръ предается беззаботной веселости, незамѣчая, какъ государство доходитъ до разворота и упадка. Императору вздумалось вызвать образъ Елены. Но Фаустъ самъ плѣняется ея идеальной красотой до самозабвенія. Но, когда онъ хочетъ схватить явившійся призракъ, происходитъ взрывъ, Фаустъ лежитъ на землѣ, а Елена исчезаетъ въ туманѣ. На этомъ кончается первое дѣйствіе 2-й части. Мефистофель переноситъ обезсиленнаго Фауста въ его прежній кабинетъ, гдѣ его Фамулусъ Вагнеръ, этотъ «бумажной мудрости сухой ползунъ», какъ его мѣтко назвалъ Струговщиковъ въ своемъ переводѣ «Фауста» (1-я часть), только что сдѣлалъ великое открытіе. Ему удалось искусственнымъ путемъ создать человѣчка Гомункула. Этотъ человѣчекъ, знаменующій собой стремленіе человѣчества въ идеалу высшей культуры, выказываетъ свой скороспѣлый разсудокъ особеннаго рода. Онъ называетъ Мефистофеля, этого отрицателя, своимъ «братцемъ», отгадываетъ мысли Фауста, которыя все еще сосредоточены на Еленѣ, и совѣтуетъ ему отправиться на античную почву. Не бывавъ тамъ, Фаустъ не можетъ бытъ культурнымъ. Въ Фарсалѣ предстоятъ Вальнургіева мочь и сборище древнегреческихъ привидѣній; только тамъ Фаустъ могъ бы исцѣлиться. Такъ и случилось. Мефистофель и Гомункулъ вмѣстѣ съ Фаустомъ несутся по воздуху и спускаются на Пеней. Гомункулъ освѣщаетъ дорогу въ идеальный міръ греческаго искусства своимъ интеллигентнымъ фонаремъ. Только что коснулся земли Фаустъ, какъ уже спрашиваетъ: «А гдѣ она?» И блуждаетъ онъ въ кругу миѳологическихъ существъ, разспрашивая:
Скажите лики женскіе сейчасъ:
Елены кто не видѣлъ-ли изъ васъ?
Центавръ Хиронъ сажаетъ Фауста къ себѣ на спину и везетъ къ предсказательницѣ Манто, дочери Эскулапа, въ качествѣ помѣшаннаго, котораго ей надо излечить. Но она восклицаетъ: «кто хочетъ невозможнаго, — мнѣ милъ», и обѣщаетъ провести Фауста темными ходами къ Персефонѣ. Тамъ онъ можетъ свидѣться съ Еленой. Сцена, въ которой должно было произойти это свиданіе, осталась ненаписанной. Но въ третьемъ актѣ, послѣ того, какъ пронеслись всѣ чудеса классической Вальпургіевой ночи, послѣ того, какъ Гомункулъ, тщетно допытываясь у Ѳалеса и Анаксагора, какого направленія ему держаться, разбиваетъ, наконецъ, свою реюрту, въ которой, до тѣхъ поръ, заключены были его несмѣтныя духовныя силы, у ногъ красоты, на тронѣ Галатеи, послѣ того, какъ Мефистофель принялъ античную наружность, переодѣвшись фуріей Форкіадой, желаніе Фауста исполняется.
Елена является ему въ собственномъ дворцѣ въ Спартѣ. Въ памяти ея удержалось случившееся только по возвращеніи изъ Трои. Она какъ будто только что приплыла къ Спартѣ, посланная Менелаемъ впередъ, чтобъ принести жертву богамъ. Тутъ на порогѣ дворца встрѣчаетъ ее Мефистофель въ образѣ Форкіады и объявляетъ ей, что жертвой должна быть она сама. Однакожъ, Мефистофель предлагаетъ Еленѣ убѣжище. Въ отсутствіе Менелая, въ горахъ за Спартой поселился сѣверный воинственный народъ; предводитель его готовъ ограждать Елену. Она соглашается. Въ волшебномъ туманѣ Мефистофель переноситъ ее съ ея служанками въ средневѣковый дворецъ, едѣ Фаустъ, въ кругу толпы привидѣній, встрѣчаетъ ее въ качествѣ предводителя этихъ привидѣній и скоро пріобрѣтаетъ ея любовь. Онъ возвращается съ ней въ Аркадію. Ребенокъ Эвфоріонъ — плодъ ихъ союза; этотъ ребенокъ проявляетъ слишкомъ кипучую страстью природу, онъ вырывается изъ рукъ родителей, взлетаетъ на скалы, все выше и выше, туда, «гдѣ смертный стонъ», наконецъ, прекрасный юноша падаетъ къ ногамъ родителей. Его духъ возлетѣлъ горѣ. Изъ глубины онъ зоветъ мать и та исчезаетъ[8]. Фаустъ стоитъ одинъ. Только платье и покрывало остаются въ рукахъ у него. Эти одежды Елены разрѣшаются облаками и уносятъ Фауста.
Въ четвертомъ актѣ Фаустъ спускается съ облаковъ на вершину высокой горы. Является Мефистофель и спрашиваетъ, не встрѣтилъ ли онъ во время своихъ странствій чего нибудь itкого, что приглянулось бы ему, чѣмъ бы онъ хотѣлъ обладать. У Фауста есть такое желаніе. Онъ хотѣлъ бы морской берегъ сдѣлать плодороднымъ, побѣдить необузданную стихію. И желаніе его быстро исполняется. Въ государствѣ того императора, у котораго онъ когда-то былъ, вспыхнуло возстаніе. Фаустъ и Мефистофель отправляются на помощь императору съ своей волшебной силой и разбиваютъ враговъ его. Въ благодарность за это, Фаустъ награждается морскимъ берегомъ. Но тутъ опять, повидимому, недостаетъ сцены, гдѣ это, дѣйствительно, было бы исполнено.
Въ пятомъ актѣ морской берегъ принялъ новый видъ. Гдѣ прежде приливали волны — разведены пастбища, сады, построена деревня, выросъ лѣсъ. Правителемъ этой новой страны является престарѣлый Фаустъ. Мефистофель и духи послужили великой цѣли. Но за то, гдѣ только могутъ они, туда сейчасъ же дьявольски спѣшатъ внести злое начало. Вмѣсто торговли и судоходства они занимаются пиратствомъ. Гдѣ можно обойтись мирными средствами, они жгутъ и убиваютъ. Фаустъ чувствуетъ, что онъ не вполнѣ свободенъ, пока не отрѣшится отъ магіи. Тогда къ нему подходитъ «забота», онъ отказывается отъ магической силы и не произноситъ ни одного волшебнаго слова. Забота не покидаетъ его. Напрасно онъ устрашаетъ ее словами, напрасно потому, что отъ ея; дыханія онъ слѣпнетъ. Внутренно у него, однако, горитъ яркій свѣтъ и онъ сзываетъ своихъ людей на работу. Надо прокопать каналъ и онъ радуется, прислушиваясь къ стуку заступовъ. Но они выкопали не то, что было приказано, они выкопали ему могилу. Фаустъ, между тѣмъ, мысленно переносится въ будущее, когда на новой почвѣ станетъ благоденствовать простолюдинъ и труженикъ. Съ свободнымъ народомъ и онъ бы наслаждался жизнью. Вотъ тогда онъ сказалъ бы мгновенію: «Остановись! Прекрасно ты!». Съ такимъ чувствомъ умираетъ Фаустъ. Мефистофель упустилъ его изъ своихъ рукъ. Ему не удалось совратить Фауста съ прямой дороги. Въ своемъ безостановочномъ стремленіи къ общему благу, Фаустъ былъ дѣятеленъ до послѣдней минуты, и въ будущемъ уже предчувствовалъ освобожденіе. Тщетно Мефистофель выпускаетъ своихъ чертей; въ борьбѣ съ ангелами, они побѣждены. Небесные вѣстники уносить «безсмертное» Фауста. Марія, въ кругу трехъ кающихся грѣшницъ, несется къ нему навстрѣчу, Гретхенъ принимаетъ его и уноситъ въ высшія сферы: любовь спасаетъ Фауста.
Какъ ни различны между собой, на первый взглядъ, обѣ части «Фауста», но не трудно замѣтить въ нихъ несомнѣнную аналогію. Наиболѣе значительные мотивы въ первой части, повторены во второй въ высшей мѣрѣ, съ точки зрѣнія художественнаго изображенія. Тамъ, напримѣръ, нѣмецкая средневѣковая Вальпургіева ночь, тутъ — классическая ночь; тамъ Вагнеръ — фамулусъ Фауста, здѣсь онъ самостоятельный ученый; жаждущій знанія ученикъ первой части во второй представленъ надменнымъ и надутымъ пустой чванливостью бакалавромъ; молитва отчаянія Гретхенъ превращается въ молитву радости; роль Гретхенъ во второй части въ совершенно аналогическомъ положеніи Фауста исполняетъ Елена. Обѣ грѣшницы становятся добрыми геніями для Фауста. Онѣ его ободряютъ, онѣ его отклоняютъ отъ зла. Подобно Гретхенъ, на него оказываетъ дѣйствіе Елена съ перваго взгляда. Но и тутъ порывъ страсти уступаетъ мѣсто благороднѣйшимъ чувствамъ; у Гретхенъ читатель это видитъ ясно, у Елены онъ долженъ это отгадывать. Самый Амуръ у Гёте совсѣмъ не такой, какимъ его изображаютъ обыкновенно, не милый ребенокъ, окруженный вѣнкомъ грацій. Это — скорѣе большой преступникъ, ищущій погубить такую простушку, такую мягкосердечную, довѣрчивую, кроткую, "безсознательно, но инстинкту, преданную предмету своей любви, какъ Гретхенъ. У Елены, напротивъ, все сознательно. Она понимаетъ свое сердце, она прислушивается къ нему, она поступаетъ не по инстинкту, а съ полнымъ убѣжденіемъ. И, однакожъ, образъ Гретхенъ такъ ясенъ и свѣтелъ, а образъ Елены окруженъ нѣкоторымъ туманомъ. Комментаторы «Фауста» склонны объяснять это обстоятельство забвеніемъ ею своего существованія среди богинь, полагая, что только подъ такимъ условіемъ она вступила въ союзъ съ Фаустомъ. Но не проще ли признать, что Гёте не могъ изобразить этотъ идеалъ высшей красоты съ какой либо неприглядной стороны. Къ тому же Елена явилась путеводной звѣздой на пути Фауста. Покинувъ его, она завѣщала своему сѣверному другу энергію животворной дѣятельности, которая отвлекла его отъ зла. Отсюда понятно и неудержимое стремленіе къ Еленѣ, олицетворяемое Гомункуломъ, этой звѣздой, освѣщающей путь прекрасной Галатеи, этой прелюдіи къ сочетанію Фауста съ вѣчной красотой.
Конечно, Гомункулъ кажется жалкимъ существомъ, какъ произведеніе жалкаго ума Вагнера, но жалокъ онъ до той минуты, пока въ лабораторіи своего папаши жарится на огнѣ, тщетно порываясь разбить реторту. Съ той же минуты, какъ смѣшная реторта, одухотворенная мыслью человѣческою, вырывается изъ рукъ «бумажной мудрости сухаго ползуна», Гомункулъ становится великъ. Онъ какъ бы олицетворяетъ собою тѣхъ мыслителей-ученыхъ, которые не съумѣли оставить поколѣніямъ «ни мысли благотворной, ни геніемъ начатаго труда». Ихъ маленькія мысли, вычитанныя изъ большихъ фоліантовъ, заключены въ тѣсную реторту ихъ духа, томятся на огнѣ ихъ нравственной немощности. Но пробилъ часъ, маленькая мысль вырывается изъ рукъ ея родителя; оставляя его перебирать негодный хламъ въ углу затхлой лабораторіи мысль эту привѣтствуетъ Фаустъ, «мужъ желаній» и яркой звѣздочкой ведетъ она, все развиваясь и сіяя ярче и ярче, въ міръ прекраснаго. Разъ геній достигъ желанной цѣли, ему не нуженъ руководитель, жалкое произведете жалкой посредственности. Фаустъ самъ пойдетъ къ «матерямъ», въ міръ идей, самъ выведетъ ихъ мощной рукой изъ тьмы небытія и забудетъ о звѣздочкѣ — Гомункулѣ, преклонясь передъ солнцемъ красоты. Мысль не нужная, но забытая, разбивается у трона прекраснаго, у трона Галатеи, но въ мигъ своей ранней гибели она испытываетъ такое мучительное счастье, какому могутъ позавидовать тысячи живыхъ.
Фаустъ, овладѣвъ идеаломъ общечеловѣческой красоты, въ образѣ Елены, уже былъ спасенъ и могъ соединиться съ «женственно нѣжнымъ» созданіемъ, съ І'ретхенъ. Соединеніе это явилось необходимостью для окончательнаго просвѣтленія Фауста, для окончательнаго возвращенія его къ блаженству духовнаго равновѣсія. Онъ отрѣшился отъ страсти, позналъ высшую красоту, испыталъ вѣяніе всеобъемлющаго духа жизни, и душа старца Фауста, исторгнутая изъ рукъ лемуровъ, сочеталась съ юной, чистой душой Гретхенъ. До чего дошелъ «мужъ желаній» путемъ страданій, разочарованій и даже преступленій, то открылось непосредственному чувству женщины, полюбившей всѣми силами своей души. Словомъ, Гретхенъ — инстинктивное стремленіе сердца къ свѣту и правдѣ, Фаустъ — сознательное стремленіе человѣческаго духа къ той же цѣли. И великій поэтъ вложилъ въ уста ангеловъ такой приговоръ надъ душами, сочетавшимися въ блаженствѣ духовнаго единенія:
Чья жизнь стремленіемъ была,
Тотъ чуждъ среды грѣховной.
- ↑ Это указаніе на родственность названныхъ твореній, по ихъ основному мотиву, дѣлалось не разъ. Составители руководствъ по исторіи литературы, какъ Шерръ, напримѣръ, упоминаютъ о такой родственности не только Іова, Прометея и Фауста, но и Шекспировскаго Гамлета, и Байроновскаго Каина. Намъ, однако, важны здѣсь не варіаціи одной и той же тэмы. Иначе параллель въ данномъ случаѣ можно бы распространить еще дальше. И въ персидскомъ «Шахъ-Наме» найдется свой Фаустъ и свой Прометей. Даже въ рай сномъ миѳѣ о первомъ человѣкѣ не трудно отмѣтить зародышъ Фауста. Кахъ ни привлекательны, быть можетъ, эти генеалогическія изысканія, но для цѣлей предлагаемаго этюда они не имѣютъ значенія. Задача этюда болѣе скромная, — прослѣдить прогрессивное развитіе одной и той же нравственной идея, выраженной въ трехъ созданіяхъ поэзіи различныхъ народовъ и эпохъ, не касаясь однако ихъ художественныхъ достоинствъ.
- ↑ По-арабски.
- ↑ Буквальное значеніе по-гречески.
- ↑ Faustns — счастливый.
- ↑ По переводу, помѣщенному въ «Исторіи греческой литературы» Корша.
- ↑ Кн. Іова, XIV, 18.
- ↑ Въ характеристикѣ «Фауста», какъ типа, мы руководствуемся объяснительными изданіями трагедій Гёте, появившимися въ послѣднее время, главнымъ не образомъ, Чрезвычайно ясными и толковыми коментаріями къ переводу г. Фета и лекціями берлинскаго профессора Вильгельма Шерера о нѣмецкой литературѣ, вышедшими теперь отдѣльнымъ изданіемъ. У насъ до сихъ поръ не было сдѣлано сколько-нибудь удовлетворительной характеристики Фауста, если не считать замѣчаній, высказанныхъ И. С. Тургеневымъ при оцѣнкѣ перевода Вронченко (Соч. Тургенева, т. I, изд. 1883 г.). Но покойный писатель находилъ въ «Фаустѣ» «рѣзкій отпечатокъ исключительности и эгоизма односторонняго», хотя это, по его словамъ, «великое произведеніе является самымъ полнымъ выраженіемъ эпохи, которая въ Европѣ не повторится — той эпохи, когда общество дошло до отрицанія самого себя, когда всякій гражданинъ превратился въ человѣка, когда началась, наконецъ, борьба между старымъ и новымъ временемъ, и люди, кромѣ человѣческаго разума и природы, не признавали ничего непоколебимаго». Какъ время, которому служитъ выраженіемъ «Фаустъ», время романтизма остается неоконченнымъ, такъ и это созданіе Гёте, по мнѣнію Тургенева, должно считаться незаконченнымъ, ибо «разрѣшеніе трагедіи» нашему романисту кажется «жалкимъ и бѣднымъ». Подобный приговоръ, однако, черезъ-чуръ поспѣшный я обязанъ лишь личному мнѣнію Ивана Сергѣевича о томъ, что «намъ теперь нужны не одни поэты» и что теперь пришла «пора, когда, не переставая признавать „Фауста“ величавымъ и прекраснымъ произведеніемъ, мы идемъ впередъ, за другими, можетъ быть, меньшими талантами, но сильнѣйшими характерами, къ другой цѣли (?)»… Но на это мнѣніе, впрочемъ, довольно распространенное у насъ, можно отвѣтить собственными словами Гёте: «какъ скоро поэтъ хочетъ дѣйствовать политически, онъ долженъ пристать къ какой-нибудь партіи, а приставши къ партіи, онъ перестаетъ быть поэтомъ; онъ долженъ проститься съ своимъ свободнымъ духомъ, независимымъ взглядомъ и надвинуть на уши шапку ограниченности и слѣпой ненависти».
- ↑ Въ образѣ Эвфоріона Гёте представилъ Байрона, какъ жреца новой лирической поэзіи. Любопытно упомянуть, что мнѣніе Бѣлинскаго о Байронѣ очень подходитъ Гётеву образу Эвфоріона, хотя комментаторы «Фауста» только въ недавнее время доискались значенія этого съ виду фантастическаго плода отъ сочетанія Фауста съ Еленой, идеаломъ классической красоты. «Душа его была бездонная пропасть», говоритъ нашъ критикъ про Байрона, «его притязанія на жязнь были огромны, а жизнь отказала ему въ его требованіяхъ… Въ аравійской пустынѣ желѣзнаго стоицизма нашелъ онъ свое убѣжище отъ карающей и презираемой имъ судьбы я не достигъ до обѣтованной земли благодати, гдѣ открывается вѣчная истина, разрѣшаются въ гармонію диссонансы бытія и мерцаетъ таинственнымъ блескомъ варя безконечнаго блаженства» (соч., т. II).