III
править1852.
правитьІОАННЪ АНТОНЪ ЛЕЙЗЕВИЦЪ.
правитьсъ тѣмъ, чтобы по напечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. С.-Петербургъ 18-го Января 1852 гола.
ПОСВЯЩЕНО
ДѢЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА.
правитьГЕРЦОГЪ.
ГЕРЦОГИНЯ.
ІОАННЪ АНТОНЪ ЛЕЙЗЕВИЦЪ.
КЛАРА, его сестра.
ЛУИЗА, его жена.
КАРЛЪ, его сынъ.
ГОТГОЛЬДЪ ЕВФРАИМЪ ЛЕССИНГЪ.
ІОАННЪ ІОАКИМЪ ЭШЕНБУРГЪ
ІОАННЪ ХРИСТОФЪ ФРИДРИХЪ ШИЛЛЕРЪ.
АВГУСТЪ ВИЛЬГЕЛЬМЪ ИФФЛАНДЪ.
ІОАННЪ ДАВЫДЪ БЕЙЛЬ, актеръ.
ФРИДРИХЪ ЛЮДВИГЪ ШРЕДЕРЪ, содержатель и директоръ Гамбургскаго театра.
ЖОРЖЪ, МИНЦЪ, МОРЪ, ВЕЙЛЕРЪ, актеры Гамбургской труппы.
АМАЛІЯ КЛЕЙНЪ, ЖАНЕТА РЕДЕ, ЭМИЛІЯ РИЗЕКУРЪ, актрисы той же труппы.
ІОАННЪ МАЛЬВИЦЪ, Венгерскій Графъ.
ДОКТОРЪ МЕССЕРЪ
ДИРЕКТОРЪ Брауншвейскаго театра.
ВРАЧЪ.
СЕБАСТИАНЪ, слуга Лензевица.
ТРАУ, МАУЛИ, кочующіе картежники.
ГРЕТХЕНЪ, служанка Амаліи.
ФРИЦЪ, каммердинеръ Графа Мальвица.
ГАНСЪ, швейцаръ въ домѣ Шредера.
КНИГОПРОДАВЦЫ Брауншвейгскіе.
НИЩАЯ.
ЕЯ ДОЧЬ.
СЛУГА Лессинга.
СТОРОЖЪ въ Брауншвейгскомъ театрѣ. жители Гамбургскіе и Брауншвейгскіе.
АКТЪ ПЕРВЫЙ
правитьЛЕЙЗЕВИЦЪ. И такъ ты теперь совершенно счастлива, Клархенъ! Черезъ три, четыре дня твой женихъ прилетитъ изъ Любека; увезетъ тебя женой… ты счастлива, по я не завидую твоему счастію. Мужъ, жена, свадьба, все это драматическіе, ничтожные отрывки; ты можешь имѣть только одинъ характеръ, мужъ твой также только одинъ характеръ, у меня ихъ тма! Мое семейство многочисленно, какъ звѣзды; я правитель огромнаго, неизмѣримаго государства; я могу!… Господи, чего не можетъ драматическій писатель!
Я могу человѣка живаго — одѣть въ мантію Императора Августа и дать ему слова и привычки этого владыки древняго міра; я могу свѣту показать живую Клеопатру, не портреты нѣмые и безъ движенія, нѣтъ, людей съ костями, съ тѣломъ, съ живымъ голосомъ, какъ двойники покойныхъ. Они будутъ ходить, говорить, дѣйствовать, — жить! Думаю, раздумываю, нѣтъ конца моимъ думамъ, нѣтъ конца моей власти
КЛАРА. Послушай, драматическій писатель! Мнѣ кажется, ты считаешь это знаніе какою-то публичною должностью, въ родъ пастора, судьи, и тому подобное.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Почти такъ, Клархенъ! Писатель — лице должностное, какъ судья и пасторъ. Онъ долженъ трудиться перомъ для народной нравственности, для успѣховъ народнаго просвѣщенія, какъ судья трудится для той же цѣли сохраненіемъ справедливости, а пасторъ убѣдительнымъ словомъ своей проповѣди. Писателю нѣтъ вещественной награды за исполненіе высокаго долга, но если онъ употребитъ во зло свое призваніе — его казнятъ многіе вѣка; онъ бы заплатилъ всею славою своей жизни за холодное забвеніе по смерти… О, я буду служить вѣрно моей Германіи, до конца моей жизни; всѣ мгновенія мои соберу въ размышленія для пользы моего отечества. Напишу библіотеку сочиненій, и въ каждое вложу зерно блага, согрѣю его теплотою чистаго чувства, и оно возраститъ плодъ сладкій на могилѣ моей!
КЛАРА. Съ нетерпѣніемъ ожидаю начала твоей службы. Доброе сердце твое и несомнѣнный талантъ должны тебѣ доставить почетную извѣстность, тихую жизнь, а это главное. Что слышно о твоемъ Юліѣ?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Сегодня рыпается судьба моего Юлія; утромъ я опять заходилъ къ Шредеру…
КЛАРА. Кто это Шредеръ?…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ Ты забыла всѣ фамиліи, Клархенъ, кромѣ одной! Шредеръ — директоръ, содержатель здѣшняго театра. Во всѣхъ отношеніяхъ замѣчательный человѣкъ! Его жизнь — богаче самыхъ занимательныхъ Французскихъ романовъ съ убѣдительнымъ заглавіемъ: les aventures. Жаль, что Лессингъ оставилъ Гамбургъ; вотчимъ Шредера, Аккерманъ, не похожъ на пасынка; онъ бы поладилъ съ Лессингомъ; хорошій писатель, лучшій Германскій актеръ, онъ бы умѣлъ уважать преобразователя нашей сцены. Жаль, что уваженіе къ матери не позволяетъ Шредеру дѣйствовать совершенно независимо. Г-жа Аккерманъ привыкла къ восточной роскоши, полюбила деньги, и для денегъ готова жертвовать чистотою сцены; едва, едва она не погубила собственнаго сына; по ея милости, онъ былъ уже плясуномъ; не доставало несчастнаго случая, она бы сдѣлала его паяцомъ. Г-жа Аккерманъ предсѣдательница во всѣхъ совѣтахъ; не знаю, понравится ли ей мой Юлій?
КЛАРА. Понравится! Никакого сомнѣнія! Сегодня его прочтутъ, примутъ, въ двѣ недѣли разучатъ, съиграютъ и…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Сыграютъ! Сыграютъ моего Юлія! Я увижу, услышу себя; мою душу осуществятъ въ живой картинѣ! Тысяча глазъ устремится въ священный сумракъ волшебной камеры, гдѣ такъ таинственно, такъ торжественно совершаются жертвы Мельпомены.
Чудныя впечатлѣнія! Басъ не разскажешь! Воздухъ надъ Лессинговой Сарой странно сладострастенъ; кажется, невидимые струны протянуты въ писанныхъ облакахъ театра, играютъ сладостныя пѣсни, глаза прикованы къ этимъ живымъ мертвецамъ, душа въ обаяніи, сердце тонетъ въ слезахъ, слушаешь голоса съ другаго свѣта… упадетъ занавѣсъ… будто отъ сладкаго сна разбудили вѣстію о смерти любимаго человѣка…
Я не шучу, Клара! Нѣтъ, не шучу… Повѣрь, въ театръ воздухъ напитывается мыслями, чувствами, мечтами поэта… онъ согрѣваетъ толпу… Юлій, мой Юлій! Что если не согрѣешь, не прослезишь, не утѣшишь никого… Съ шумомъ принесешь отцу своему — одну насмѣшку… Нѣтъ… Двѣ, три сцены выкупятъ остальное. Я читалъ Юлія Бойэ; онъ человѣкъ опытный, со вкусомъ ..
КЛАРА. Что-жъ Бойэ? Хвалитъ?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Онъ въ восхищеніи!.. Мало Бойэ; я посылалъ моего Юлія во всѣ концы Германіи ко всѣмъ членамъ Геттингенскаго союза литераторовъ. Ты помнишь Бюргера? — Чудакъ! Ему больше всего понравилась сцена, когда отецъ Юлія съ братомъ пьютъ вино предъ картиной Анхиза и Энея Но любовь братьевъ соперниковъ ему не по сердцу; онъ бы желалъ Гораціанской Оды въ лицахъ. Вотъ его драма!..
Стольберги очень довольны; особенно мой милый Любекскій посланникъ, Графъ Фридрихъ; онъ знаетъ многія сцены наизусть.
Да что, Клара! Набожный Миллеръ, будущій Меланхтонъ, и тотъ хвалитъ исполненіе; ему не нравится Фатализмъ, разлитой во всемъ созданіи, но эта неизбѣжность смерти даетъ чудныя тѣни; кажется, видишь какъ смерть дышитъ въ рѣчахъ Гвидо, въ заботливости отца, въ совѣтахъ Аспермонте; во всемъ, вездѣ смерть глядитъ на зрителей, жаждущихъ развязки и тайно изъ подъ черной мантіи показываетъ имъ кинжалъ; но кому назначенъ этотъ кинжалъ, Юлію или Гвидо?.. Неизвѣстно!..
Бѣдный Гёльти — умеръ! А какъ онъ искренно желалъ видѣть представленіе моего Юлія; какъ пастушески онъ восхищался сценой въ монастырь, какъ простодушно любилъ онъ Бланку, сердился на нее, ссорился, какъ съ другомъ… Милая идиллія, Гельти… умеръ отъ любви! Умеръ за то, что женщина вышла замужъ! Умеръ отъ того, что сердце искренно любило и поэзію и женщину, а двѣ истинныя, неподдѣльныя страсти въ одно и тоже время, въ одномъ и томъ же сердцѣ… Спаси меня, Господи!
КЛАРА. О другъ мой, придетъ и твоя пора; будетъ время…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Вотъ самая пошлая пословица, созданная человѣчествомъ въ извиненіе самыхъ мелкихъ слабостей, животненныхъ наклонностей… Пословицы! Мудрость народная!… Человѣчество любитъ повторять свои глупости и свои умныя рѣчи — равно; глядь, — пословица; потворная лесть, соблазнительная прелесть для толпы — и мудрость народная умножилась еще одною глупостью… Будетъ время… Нѣтъ, любовь къ женщинѣ не посѣтитъ моего сердца.
КЛАРА. Не забавно, а досадно слушать подобныя тирады изъ небывалой драмы. А на лице какія доказательства, что сердце твое совершенно приготовлено къ самой пылкой, можетъ быть, безумной любви… Вспомни сцену въ монастырь, эту истинно удивительную сцену!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. А ты ее любишь?
КЛАРА. Еще бы я не любила лучшаго мѣста въ трагедіи моего брата; за слезы всѣхъ женщинъ тебѣ поручится Клара, а женщины умѣютъ чувствовать; эта сцена произведетъ такое глубокое, раздирающее впечатлѣніе, какого ты и самъ подозрѣвать не можешь. Не будетъ рыданій, не будетъ шумнаго вопля взволнованной толпы, но за то глаза каждаго будутъ украшены слезами горькаго умиленія; ты ихъ увидишь; сцена продолжительна; ты увидишь эти слезы; никто не успѣетъ скрыть твоего тріумфа.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Тріумфа!.. И ты надѣешься?..
КЛАРА. Одна эта сцена поставитъ тебя на ряду съ Лессингомъ.
Не думаешь ли ты, что нравится одно превосходное?.. Не думаешь ли ты, что въ знаменитыхъ образцахъ твоего искуства все совершенно? Весьма не многія мѣста; но эти молніи, поразивъ единожды, заставляютъ вѣрить изяществу самыхъ обыкновенныхъ тирадъ и положеніи. Побѣжденный зритель изъ благодарности ищетъ покой нищи къ удивленію; онъ увѣренъ, что ты въ силахъ растрогать его вездѣ, гдѣ угодно, и эту силу онъ замѣчаетъ въ самыхъ незначащихъ словахъ и считаетъ обязанностью быть въ постоянномъ восторгѣ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Сестра моя, утѣшительница, мой Лессингъ. Ты вѣрно читала его драматургію, ты вѣрно замѣтила тамъ одну мысль, въ которой заключено почти тоже; постой; Лессингъ всегда со мной; я отыщу это мѣсто.
КЛАРА. Полно! Прочти мнѣ лучше сцену любимицу; сегодня она принадлежитъ еще не многимъ, а завтра — она будетъ собственностію цѣлаго свѣта.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (схвативъ и перелистывая тетрадь Юлія). Изволь! Изволь! Вотъ неожиданный вызовъ! Читать эту сцену, сто разъ… тысячу разъ… и такому критику… Гдѣ же она?.. Ахъ! вотъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ Считаетъ).
Позовите игуменью! (Монахиня уходитъ) Я долженъ съ нею видѣться. (входитъ игуменья) Я хочу говорить съ сестрою Бланкою.
ИГУМЕНЬЯ. Принцъ, вамъ извѣстно запрещеніе вашего родителя.
ЮЛІЙ. Игуменья, сегодня отцу моему совершилось 77 лѣтъ, а я его наслѣдный Принцъ.
ИГУМЕНЬЯ. Я понимаю васъ, по я знаю мои обязанности. И вашему сыну въ подобныхъ обстоятельствахъ я дамъ тотъ же отвѣтъ.
ЮЛІЙ. Вы мнѣ отвѣчаете за Бланку! Я хочу отвести ее въ мой домъ.
ИГУМЕНЬЯ. Я могу только сожалѣть объ васъ…
ЮЛІЙ. Я сказалъ вамъ, вы за нея отвѣчаете! Не трудно видѣть послѣдствія обыкновенной печали, но если я замѣчу, что огорченіе на лицѣ ея вдавило глубже хотя единую черту, я приму мѣры…
ИГУМЕНЬЯ. Принцъ! Мы только овцы; у насъ есть пастырь!
ЮЛІЙ (нѣсколько разъ прошедъ взадъ и впередъ по комнатѣ). Давно ли вы въ монастырѣ?
ИГУМЕНЬЯ. Девятнадцать лѣтъ.
ЮЛІЙ. Что разлучило насъ со свѣтомъ — благочестіе или только эти стѣны? Вы никогда не знали любви?
ИГУМЕНЬЯ. Перестаньте, Принцъ, (плачетъ) Я плакала девятнадцать лѣтъ и еще слезы!
ЮЛІЙ. Не правда ли, онъ проливалъ слезы у этой рѣшетки, и потомъ умеръ? Не такъ ли?
ИГУМЕНЬЯ. О мой Рикардо! (послѣ мгновеннаго молчанія, уходя) Вы увидите Бланку!
КЛАРА (схвативъ за руку Лейзевица). Театръ зарыдаетъ или люди безчувственны.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (продолжаетъ читать.)
Чего не сдѣлаетъ любовь! Какъ много можетъ подъ этой женщиной одно воспоминанье, тѣнь любви; него же не возможетъ исполнить во мнѣ надежда, ея душа! О, кто въ силахъ просуществовать этотъ мѣсяцъ!..
Бланка — ради тебя, я готовъ многіе годы моей жизни провести въ мрачной темницѣ, куда бы отъ блистательнаго солнца проникало столько свѣту, сколько нужно для освѣщенія твоего лица! Увидѣть Бланку! Увидѣть въ эту минуту! Знаю, за это свиданіе, я заплачу моимъ спокойствіемъ. Гм!.. Но что оно? Жалкій остатокъ прошедшаго спокойствія, а одинъ взоръ ея стоитъ самаго глубокаго покоя величайшаго изъ мудрецовъ.
ЮЛІЙ. О, моя Бланка!
БЛАНКА (отступая). Принцъ, не оскорбляйте святыни…
ЮЛІЙ. Бланка, не нарушай клятвы!
БЛАНКА. Да, я надѣюсь сдержать слово, данное Небу.
ЮЛІЙ. Но ты не клялась Небу. Твои обѣты до него не достигли. Геній, хранитель нашей любви, удержалъ ихъ и въ день брака возвратить ихъ тебѣ, какъ свадебный подарокъ.
БЛАНКА. Я отреклась навсегда и отъ васъ и отъ свѣта; къ подножію алтаря сложила я вѣнецъ невѣсты, принесла въ жертву небу себя, еще болѣе, мою любовь! Ахъ, я вся была проникнута любовью, она была для меня — все… Если бы я, посвящая себя небу, не пожертвовала моею любовью, тогда бы я не принесла ему въ даръ ничего, кромѣ насмѣшки. Въ тотъ торжественный день, это покрывало — пало стѣною-разлучительницею между мною и свѣтомъ. Ни одинъ вздохъ, ни одно желаніе не смѣетъ туда возвратиться… Когда захочу предаться пріятнымъ мечтамъ, я должна думать о вѣчности; когда захочу говорить съ чувствомъ, я должна молиться. У меня тѣсное сердце. Любовь къ вамъ и любовь къ небу въ одно и то же время не могутъ въ немъ помѣститься… Я невѣста, обреченная небу и теперь еще разъ повторяю мое отреченіе, въ вашемъ присутствіи, и только для этого согласилась васъ видѣть.
ЮЛІЙ. Твои слова могли бы убить меня, если бы ты говорила правду. Любовь слила насъ въ одно единственное существо; мы можемъ погибнуть вмѣстѣ, но разлучиться — никогда. дѣва, дива, нѣкогда вся твоя жизнь была заключена въ любви ко мнѣ!
БЛАНКА. Да, но та жизнь излилась въ молитвѣ и воздыханьяхъ; я живу другою жизнію. Возьмите вашъ портретъ, послѣдній единственный остатокъ нашей любви. Возьмите! Мнѣ нельзя имѣть при себѣ изображенія мужчины.
ЮЛІЙ. Никогда! Никогда! Я не могу взять его, хотя бы ты мнѣ возвратила и мое сердце и мое спокойствіе.
БЛАНКА (отдавая портретъ игуменьѣ). А вы, глядя на мой портретъ, не забывайте, что оригинала уже нѣтъ, что проливаетъ слезы уже другая Бланка. Простите на вѣки! Я знаю ваше сердце, Принцъ: осчастливьте имъ скорѣе другую Дѣву; я буду молиться и за васъ и за вашу супругу.
ЮЛІЙ. Если такъ, молись за себя. Человѣкъ единожды родится и любитъ единожды.
БЛАНКА. Для себя я буду просить силы забыть прошедшее… Простите!
ЮЛІЙ (удерживая ее). Бланка, вспомни невинные дни нашей юности! Припомни все дарованное намъ любовью, печали и радости, дѣйствительность и мечты, жизнь и дыханіе; вспомни, какъ любовь наша облегчала самыя тяжелыя обязанности и придавала важность самымъ пустымъ!
Но ты не можешь ихъ помнить! Такому чувству не даровано воспоминаній… Блаженствуя вчера, мы вѣрили, что нѣтъ конца нашимъ радостямъ; сегодня вчерашняя страсть обратилась въ холодность. Но и блѣдный образъ, все таки образъ… О, Бланка, вспомни о нашихъ бесѣдахъ въ Лимонной рощѣ; вспомни о слезахъ при встрѣчѣ, о слезахъ при разлукѣ!..
БЛАНКА (въ глубокой задумчивости). Странно! И вамъ это снилось; мнѣ снилось то же.
ЮЛІЙ. И я клянусь тебѣ, эти дни должны возвратиться, подъ нашими лимонными деревьями, или подъ пальмами Азіи или подъ сѣверными соснами, гдѣ, не знаю, но все равно. Я приду къ тебѣ, хотя бы путь этотъ былъ труднѣе пути ко славѣ, хотя бы по сторонамъ въ кустарникахъ рычали тигры, истомленные голодомъ и жаждой. Только смерть можетъ воспрепятствовать моему намѣренію; но нѣтъ, я чувствую всю свою силу; ея станетъ на столѣтія, бланка. Молю васъ, оставьте меня.
ЮЛІЙ. Придетъ время, когда отъ всѣхъ твоихъ настоящихъ страданій останется только грустное воспоминаніе, и то, чтобы придать болѣе занимательности вечерней бесѣдъ о прошедшемъ. На этихъ рукахъ я вынесу тебя изъ твоей темницы; первое чувство твое — будетъ похоже на радость пробужденнаго, когда онъ увѣряется, что страшный сонъ его былъ только сонъ.
БЛАНКА. Оставьте меня! Вы слышите, звонятъ къ молитвѣ…
КЛАРА. О довольно! Довольно! Эти строки безсмертны! Я смотрю на нихъ съ невольнымъ уваженіемъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (цѣлуя ея руки). О Клара! Если бы я могъ высказать всю бурю моего сердца: твое одобреніе для меня въ эти мгновенія — райское чувство; мнѣ воображается, что теперь именно прочитали мою сцену у Шредера, что даже старуха Аккерманъ похожа на мою игуменью, что я торжествую… Боже!.. Смотри… Нѣсколько минутъ — и все совершилось . Я побѣгу къ Шредеру… Францъ Вейлеръ, актеръ, въ родѣ секретаря Шредера, обѣщалъ меня увѣдомить ровно въ 10 часовъ о успѣхъ моего Юлія… Я знаю, я убѣжденъ… первыя сцены выдержатъ самую строгую критику, дѣйствіе быстро, языкъ блистателенъ, разговоръ плавенъ, естественъ, не соскучатъ и это мнѣ поможетъ…
О небо, дай мнѣ себя увидѣть, услышать! Возврати меня моей стихіи! Мое отечество — театръ; мое поле — на этомъ дрожащемъ полу; скрылъ каждой половицы имѣетъ, для меня свою пріятную мелодію; шелестъ кулиссъ, какъ птицѣ ропотъ листьевъ; подымется занавѣсь, я проснулся, живу; — упадетъ, я сплю, утопаю въ сновидѣньяхъ… Исторія мимо глазъ моихъ ведетъ свои великія тѣни; каждую я бросаю на этотъ магическій полъ; Мѣрю; годится! И странно! Все въ мірѣ мнѣ кажется созданнымъ для театра; онъ — повтореніе міра; но между безчисленными предметами есть любимцы; душа ихъ носитъ, сердце голубитъ, разумъ хлопочетъ о малѣйшихъ подробностяхъ любимца; много въ душу западаетъ высокаго.. Плодородныя зерна, дай Богъ возлелеять васъ безъ бури, безъ града…
КЛАРА. Что ты намѣренъ писать послѣ Юлія?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Агриппину, Клара, Агриппину!.. Чудная трагедія! — Какой помощникъ, Тацитъ! а люди, эти желѣзные развратники, съ философіей и съ соблазномъ; съ познаніемъ Платона и съ насмѣшкой надъ его любовью! Какія лица! — Неронъ! — Не Рассина; это звучный тиранъ и только! Нѣтъ; Неронъ Тацита, кровавый, какъ его тога, поэтъ героическихъ подвиговъ; малодушный мучитель, ученикъ Сенеки, питомецъ Бурра, сынъ Агриппины, повелитель міра… А Сенека! — Драматическій писатель для развратнаго Рима; философъ афористическій; съ будущею необыкновенною смертію, великій льстецъ ничтожнаго Нерона, или Бурръ — говорящая сталь; или Дворъ Нерона: невольницы, эти одушевленные мраморы Элады, страстныя пѣсни Испаніи или эти буйныя Египтянки, живой огонь, палящія чары; — толпа нахлѣбниковъ, прославленныхъ развратомъ, силой или удачной пѣсней. — Не забудь, характеръ времени обложитъ античной рамой всю трагедію; вѣкъ Нерона станетъ въ театрѣ со своей религіей, философіей, понятіями, обычаями, нравами, даже мебелью и сосудами и посреди этого разгульнаго, сладострастнаго, блистательнаго міра — вдругъ возвысится колоссальная статуя олицетвореннаго честолюбія; безъ страстей; ихъ поглотила одна; безъ чувствъ — ихъ стёрло честолюбіе; блѣдная, желтая, мертвая статуя; въ ней нѣтъ жизни — но она взглянетъ, и эти взоры ярче солнца небеснаго, глубже бездоннаго моря.
Давно уже, на яву и во снѣ я вижу Агриппину; то она честолюбствуетъ, какъ женщина; — то какъ женщина, какъ матерь, ноетъ пронзительныя жалобы на сына; кинжалъ и ядъ въ рукахъ ея, какъ два древніе диска; и она мѣтко играетъ въ игру, которую только Агриппина или ея достойный сынъ могутъ назвать игрою… Вдругъ сомнѣніе заглянуло въ честолюбивую душу и началась великолѣпная трагедія. — Два человѣческія чувства, — въ одно и то же время, — материнское и сыновнее, брошены подъ жерновъ обстоятельствъ. — Что изъ этого выйдетъ? думаетъ зритель. Кто будетъ хитрѣе въ злобѣ, изворотливѣе въ борьбѣ, ужаснѣе въ побѣдѣ? «Я» говоритъ громко Агриппин . «Я» глухо стонетъ Неронъ — и вотъ барка везетъ Агриппину въ Байю; она разрушается; волны поглощаютъ многихъ; остальныхъ скрываетъ мракъ ночи. — Декорація перемѣняется.
Неронъ торжествуетъ смерть матери; условленные огни дали знать о разрушеніи барки, то есть о вожделѣнной кончинъ; Неронъ обнимаетъ ужасныхъ участниковъ въ развратъ, какъ братьевъ, послѣ долгой разлуки: Бурръ не одобряетъ поступка, но доволенъ послѣдствіями; Сенека уже придумываетъ для Нерона рѣчь, которую онъ долженъ по случаю смерти матери говорить въ Сенатъ. "Не мучь напрасно старой головы, учитель, " говоритъ Неронъ: «рѣчь моя давно готова. Ботъ она.»
«Кто?» спрашиваетъ Сенека, поблѣднѣвъ и выкативъ глаза.
«Моя рѣчь!» отвѣчаетъ Неронъ…
«Погоди!» дрожащимъ голосомъ говоритъ испуганный философъ: «Погоди. Эта тѣнь можетъ быть заставитъ перемѣнить рѣчь и будетъ говорить сама за тебя и о тебѣ.» Всѣ оглянулись и кубки посыпались на полъ; собесѣдники превратились въ каменную группу, а тѣнь съ растрепанными и мокрыми волосами, въ одеждъ влажной и сбѣжавшейся вокругъ тощаго тѣла, медленно близится къ Нерону… И здѣсь я хочу опустить занавѣсъ четвертаго акта.
Пятый… (Бьетъ десять часовъ). Совершилось! Клара, совершилось! Не обвиняй меня, не смѣйся; я бѣгу къ Шредеру… Я доскажу Агриппину послѣ, завтра, сегодня, по прежде я долженъ узнать судьбу Юлія…
ШРЕДЕРЪ. А! Г. Минцъ! Рано же вы пришли читать піэсы, присланныя въ Конкурсъ. Все кончено!
МИНЦЪ. Простите, Г. Директоръ! У меня жена больна.
ШРЕДЕРЪ. Уважительная причина! Я самъ ничего не слышалъ и не слушалъ; моя жена также больна… И я безпрестанно бѣгалъ изъ залы въ спальню, и теперь иду туда…
МИНЦЪ. Такъ она больна?.. А какъ же безъ нея пойдутъ спектакли? Дѣло невозможное! Г-жа Ризекуръ стара, надоѣла, никто не поѣдетъ, а блаженной памяти дѣвица Гартъ, нынѣ госпожа Шредеръ, не даромъ называлась Петербургской волшебницей. Знаете ли, Г. Директоръ, Г-жа Аккерманъ, почтенная родительница ваша, дѣвица Гартъ, нынѣ ваша много уважаемая супруга, такъ много хорошаго наговорили мнѣ о Петербургѣ, что я хочу сдѣлать художническое путешествіе въ этотъ городъ; тамъ, говорятъ, очень насъ любятъ. Кто ни пріѣдетъ оттуда, всѣ съ деньгами; а мы здѣсь бьемся, какъ рыба объ ледъ, а все плохо…
ШРЕДЕРЪ. Позвольте, Г. Минцъ, одно замѣчаніе. Люди съ талантами всегда найдутъ честный кусокъ хлѣба въ отечествѣ; но есть таланты особаго рода, объ нихъ надо хлопотать, помогать имъ уѣхать въ Америку…
МИНЦЪ. Конечно, весьма справедливое замѣчаніе. Но чѣмъ же кончился Конкурсъ?
ШРЕДЕРЪ. Истинно не знаю. Болѣзнь жены свела меня съ ума. Матушка распорядилась сегодня нашимъ Комитетомъ. Читалъ Жоржъ, Моръ, Амалія Клейнъ. — Ахъ! вотъ новость, Г. Минцъ! Мы ангажировали премиленькую дѣвицу на первыя роли. Прелесть… Я боюсь за жену; въ дѣвицѣ Клейнъ она найдетъ опасную соперницу…
МИНЦЪ. Слышалъ, слышалъ! Два первые дебюта совершенно удались; что-то будетъ дальше. Когда третій?
ШРЕДЕРЪ. Да вотъ сегодня рѣшили. Она будетъ играть Лессингову Сару.
МИНЦЪ. Ого! Роль вашей супруги и Г-жи Ризекуръ. Неосмотрительность! Ужасная неосмотрительность! Будетъ тревога; а вы сами будете играть Мелефонта!
ШРЕДЕРЪ. Нѣтъ, Жоржъ! Мы будемъ играть въ очередь; разъ мы съ женой, другой разъ Жоржъ съ Амаліей.
МИНЦЪ. Очень хорошо, Г. Директоръ! но когда же наши новые балеты?..
ШРЕДЕРЪ. Не говорите мнѣ объ этихъ глупостяхъ. Г. Аккерманъ отказался отъ содержанія театра потому, что я пересталъ плясать по его дудкѣ Амура и Прометея. Матушка тоже на меня сердита, но какъ имъ угодно; теперь я хозяинъ; балеты будутъ, но изрѣдка; ни въ одну трагедію не допущу вставочныхъ танцевъ; какъ имъ угодно; этихъ пошлостей допускать нельзя. Но милости нашего гаэрства мы лишились Лессинга; онъ назвалъ Гамбургъ столицей паяццовъ и уѣхалъ въ Вольфенбютель.. Я надѣюсь на вкусъ публики, и увѣренъ, что она меня поблагодаритъ за то, что я рѣшился питать душу сочной и умной пищей и пересталъ дурачить глаза разноцвѣтными огнями. Можетъ быть, меньше денегъ, но за то больше чести и честности. Мы можемъ объявить три четыре конкурса въ годъ и всегда будемъ имѣть столько же истинно прекрасныхъ драматическихъ произведеній…
МИНЦЪ. Весьма справедливо! Но чѣмъ же кончился первый конкурсъ?
ШРЕДЕРЪ. Войдите въ залу, прошу васъ; тамъ все узнаете, а я не понялъ ничего, бѣдная моя жена весьма страдаетъ… Я побѣгу къ ней. Войдите, Г. Минцъ, войдите…
Это презабавно! Молодые супруги! Самый дѣятельный, страстный директоръ потерялъ голову отъ минутной болѣзни жены. Онъ бредилъ этимъ конкурсомъ, удивилъ всѣхъ директоровъ, ему прислали цѣлую библіотеку трагедій — и въ самый день суда — г. судья не у дѣлъ, а мѣсто его заступаетъ женщина, для которой трагедія безъ балета — опіумъ.. По вотъ уже всѣ расходятся… Любопытно: кто побѣдитель?..
ЖОРЖЪ. Что это, Минцъ? Неужели на конкурсъ!
МИНЦЪ. Именно! Говори, Жоржъ, кто побѣдитель?
ЖОРЖЪ. Разумѣется, Клингеръ.
МИНЦЪ (уходя и хлопнувъ дверью). Надоѣлъ!
ЖАНЕТА. Жоржъ! Вы съ нами!
ЖОРЖЪ. Нѣтъ, съ вашего позволенія. — Да впрочемъ вамъ нечего бояться. Ужъ васъ вѣрно никто не обидитъ! Васъ всѣ знаютъ.
МОРЪ. Что касается до Жанеты, то она дѣйствительно пользуется огромною извѣстностью. И Жоржъ правъ! Амалія всего два раза показалась на сценъ и требуетъ еще почти вездѣ путеводителя.
АМАЛІЯ. Жоржъ, растолкуйте, что онъ хочетъ сказать?
ЖОРЖЪ. Милая Амалія! Учитесь не понимать. Въ вашемъ званіи и съ вашей красотой это иногда необходимо.
АМАЛІЯ. Ушелъ! Но за что онъ на меня сердится, Жоржъ?
ЖОРЖЪ. За то, что васъ любитъ. Почти всегда мы сердимся на другихъ за собственныя глупости. Оно и выгоднѣе.
РИЗЕКУРЪ. Амалія! И вы рѣшились играть Сару? Правду ли я слышала, могу ли этому повѣрить?
ЖОРЖЪ. А почему же нѣтъ? — Видите, госпожа Ризекуръ, Амалія молода, Лессингова Сара также; — роль Сары требуетъ всѣхъ цвѣтовъ невинности, а для этого мало однихъ воспоминаній.
РИЗЕКУРЪ (съ крикомъ). Жоржъ, кого же вы играете въ этой трагедіи?
ЖОРЖЪ. Въ которой, madame! Теперь я играю роль суфлера и готовъ подсказать Амаліи такія рѣчи, что ручаюсь за самый блистательный Эффектъ, только не трагическій.
АМАЛІЯ. Перестаньте, Жоржъ! — Я буду играть миссъ Сару Сампсонъ по желанію господина Директора.
РИЗЕКУРЪ. А Жоржъ, вѣроятно, также по волѣ Директора, играетъ роль Мелефонта, ея любовника.
ЖОРЖЪ. Точно такъ, madame! Роли розданы весьма удачно. Вамъ назначена роль Марвудъ, старой любовницы Мелефонта.
РИЗЕКУРЪ (съ возрастающимъ бѣшенствомъ). Что вы этимъ хотѣли сказать? жоржъ. Неужели это непонятно?
РИЗЕКУРЪ. Что вы этимъ хотѣли сказать?
ЖОРЖЪ. Да не кричите, madame! Я знаю, что господинъ Вейлеръ слишкомъ васъ уважаетъ, чтобы выбѣжать изъ залы къ вамъ на помощь. О! я знаю его, онъ весьма остороженъ!
РИЗЕКУРЪ.Вы безстыдный клеветникъ, жоржъ.
ЖОРЖЪ. По крайней мѣрѣ не мстительный любовникъ.
РИЗЕКУРЪ. Къ кому это относится?
ЖОРЖЪ. Ко мнѣ.
РИЗЕКУРЪ (внѣ себя уходя). Къ чорту.
ЖОРЖЪ. Можетъ быть и къ нему, если мои слова должны кромѣ меня еще къ кому нибудь относиться.
АМАЛІЯ. Пойдемъ, Жоржъ!
ЖОРЖЪ. Да вы не одѣлись, Амалія! Васъ испугала эта воплощенная ревность! Привыкайте и учитесь. Дай Богъ, чтобы васъ миновали эти глупыя страсти, которыми теперь такъ невинно гнушаетесь. Но, увы, это невозможно! Эта женщина, которую теперь можетъ быть презираете, эта женщина ваше зеркало черезъ десять, пятнадцать лѣтъ. — Вы поблѣднѣли, вы испугались. Гм! Видно, что вы даже не дочь актрисы.
ВЕЙЛЕРЪ. Гансъ!
ГАНСЪ (просыпаясь.) Чего изволите?
ВЕЙЛЕРЪ. Помнишь ли ты, сегодня по утру приходилъ къ намъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати въ коричневомъ кафтанѣ съ большими стальными пуговицами, какъ у нашего режиссера Эккерта?
ГАНСЪ. Слушаюсь.
ВЕЙЛЕРЪ. Его зовутъ Лейзевицъ.
ГАНСЪ. Слушаюсь.
ВЕЙЛЕРЪ. Онъ, вѣроятно, скоро придетъ за обѣщаннымъ отвѣтомъ. Отдай ему эту рукопись и скажи, что она не принята. Слышишь, не принята. И не могу долѣе оставаться, а если я буду нуженъ, такъ пошли за мной къ г-жѣ Ризекуръ.
ГАНСЪ. Слушаюсь.
ВЕЙЛЕРЪ. На, возьми тетрадку… Э! да ты пьянъ, Гансъ?
ГАНСЪ. Слушаюсь.
ВЕЙЛЕРЪ. Амалія, Жоржъ, вы еще здѣсь?
ЖОРЖЪ. Женскій туалетъ, Г. Вейлеръ, вездѣ и всегда продолжителенъ. Притомъ же Амаліи не куда спѣшить.
ВЕЙЛЕРЪ. Особенно, если при ней Жоржъ. Однако, прощайте, мнѣ нѣкогда.
ЖОРЖЪ. А главное — не хочется встрѣтить бѣднаго автора, которому по утру вѣроятно было обѣщано всякое зависящее отъ него содѣйствіе. Помилуйте, Амалія, вы до сихъ поръ не готовы… Весь домъ скоро пройдетъ мимо насъ рунтомъ, а у меня истощатся отвѣты на ихъ дерзкіе вопросы.
АМАЛІЯ. Я задумалась.
ЖОРЖЪ. О чемъ, Амалія?
АМАЛІЯ. О бѣдномъ авторѣ, какъ вы назвали. Не знаю по чему мнѣ ужасно совѣстію, что и я участвовала въ несправедливомъ дѣлѣ.
ЖОРЖЪ. Въ какомъ, Амалія?
АМАЛІЯ. Юлій — несравненно лучше Близнецовъ.
ЖОРЖЪ. Зачѣмъ же вы молчали? Помилуйте! Ваше одно слово, и Юлій былъ бы принятъ единогласно съ мужской стороны, за это ручаюсь.
АМАЛІЯ. Какъ?
ЖОРЖЪ. Да, такъ! Юлій, какъ вы сами говорите, несравненно лучше Близнецовъ; мужскія роли превосходны, по женскія слабы, не блистательны и для васъ ровно нечего играть. Въ Близнецахъ есть роль и для васъ и не дурная; во вторыхъ Клингеръ уже извѣстенъ какъ хорошій писатель, а Лейзевицъ какъ воздушный камень упалъ въ Гамбургскую Дирекцію; въ третьихъ, Клингеръ другъ молодаго Гете; успѣхъ Клингера можетъ быть заставитъ и его друга писать для Гамбургскаго театра; въ четвертыхъ, Клингеръ сообразился съ персоналомъ нашей труппы; роли, какъ по мѣркѣ, выкроены и сшиты, каждый можетъ блеснуть лучшей стороной своего таланта; наконецъ Клингеръ знакомъ съ Аккерманами и Шредеромъ, а Лейзевицъ нѣтъ. Вотъ почему прочитавъ Близнецовъ и видя, что эта пьэса можетъ быть сыграна не безъ эффекта, ни кто уже не заботился о Юліѣ и едва ли кто, кромѣ васъ, слушалъ чтеніе.
АМАЛІЯ. Однакожъ, кромѣ васъ, всѣ смѣялись надъ восторженностью Юлія, надъ благоразуміемъ Аспермонте, и ненавистью Гвидо.
ЖОРЖЪ. И вы полагаете, смѣялись отъ души?
АМАЛІЯ. А какъ же?
ЖОРЖЪ. Отъ души! Вы развѣ не примѣтили, что посторонній разговоръ разрывалъ чтеніе; Шредеръ полупрослушалъ Клингеровыхъ Близнецовъ, бѣгалъ къ больной женѣ, воротился къ третьему акту Юлія, когда уже Г-жа Аккерманъ рѣшила выборъ; припомните: предметы насмѣшекъ были оторванныя выраженія. — Но чему не было ни одной справедливой эпиграммы? Потому что сатирики не слѣдовали за ходомъ пьэсы. — Если бы вы раза два въ началѣ остановили чтеніе восклицаніями, удивленіемъ, вздохомъ, улыбкой — о! ручаюсь, горизонтъ бы измѣнился, наши артисты поважнѣли; головы ихъ, какъ тучи приняли грозный видъ, и чтеніе Юлія окончилось бы бурей и громомъ. — Въ Близнецахъ мы всѣ нашли для себя роли, и такъ какъ это случается весьма рѣдко, мы всѣ успокоились; намъ нужна не драма. Богъ съ нею! Намъ нужны роли. — Что въ томъ, если авторъ представитъ какого нибудь урода; всѣ несовершенства его облечетъ въ совершеннѣйшій образъ правды; изумитъ занимательностью въ ходѣ, блескомъ въ отдѣлкѣ, я ее играть не стану; не буду мучить себя изученіемъ уродливой натуры для того, чтобы играть роль, въ которой и станъ мой, и ловкость ни къ чему не послужатъ; вѣрю, великая заслуга въ искуствѣ; Лессингъ запляшетъ въ креслахъ и закричитъ браво на весь театръ, но публика и Лессинга и меня уйметъ свистомъ. Говорятъ, молодой Шлегель, котораго пьэсы мы раза по два сыграли… Вы я думаю видѣли нѣмую красавицу и торжество добродѣтельной женщины; это его! Шлегель, говорятъ, оставилъ оригинальное поприще (и въ добрый часъ!) и принялся переводить Шекспирова Венеціанскаго Мавра. Вѣрю, эта пьеса превосходна, но я Отелло играть не буду.
АМАЛІЯ. Отъ чего? Неужели Мавръ не можетъ быть изященъ?..
ЖОРЖЪ. Только не въ Европѣ, гдѣ ихъ еще показываютъ за деньги; по вы готовы, Амалія? Пойдемте; я такъ и жду новой встрѣчи. Какъ разъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Осмѣлюсь спросить, господинъ секретарь господина директора Гамбургскаго театра, Францъ Вейлеръ здѣсь?
ЖОРЖЪ. Вылъ здѣсь, по, кажется, вышелъ. Гансъ, проснись! Спрашиваютъ господина Вейлера.
ГАНСЪ (въ просонкахъ). Она не принята! Слышишь, не принята! Въ коричневомъ фракѣ съ стальными пуговицами! Что вамъ угодно?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Господинъ Вейлеръ здѣсь?
ГАНСЪ. Въ коричневомъ фракъ съ стальными пуговицами… Это ваше?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Да. Но…
ГАНСЪ. Ну, если ваше, такъ возмите себѣ, да и ступайте съ Богомъ! И думаю, двѣ полуночи прошло; какъ на крыльцѣ въ трактирѣ, спать не даютъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Но я отдалъ мою пьесу въ дирекцію; я отдалъ ее господину Шредеру; мнѣ обѣщалъ господинъ секретарь…
ГАНСЪ. Да отвяжись, громъ, буря! Говорятъ тебѣ не принята!
АМАЛІЯ. Ради Бога, уйдемъ! Онъ поблѣднѣлъ; сдѣлайте одолженіе, Жоржъ, уйдемъ…
ЖОРЖЪ. Точно, положеніе его незавидное…
АМАЛІЯ. Боже! И я участвовала въ этомъ дѣлѣ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Не принята! То есть, какъ не принята? То есть, она хуже другихъ, или можетъ быть требуетъ передѣлокъ, или можетъ быть длинна. Но я спѣшилъ къ конкурсу, я не могъ обработать послѣднихъ сценъ съ такимъ тщаніемъ, и длинноты есть, ни слова… Но не принять моего Юлія мнѣ казалось невозможнымъ. Пожалуйста доложи господину Вейлеру, пусть онъ мнѣ скажетъ…
Гансъ (привставъ). Приходи завтра, а сегодня, чортъ возьми, она не принята Понимаешь ли, не принята! Восемь часовъ читали, я не могъ уснуть, такъ ревѣлъ старый Моръ, благородный отецъ когда то, теперь играетъ лакеевъ и наперсниковъ. Ну, прощай! Спокойной ночи.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Не принята!.. Что же въ ней не понравилось Гг. артистамъ?
Гансъ. Напротивъ, поправилось, все время смѣялись… Знать, комедія очень хороша, да прежняя лучше…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Смѣялись. Комедія!..
Я не стыжусь моихъ слезъ! Но душевная твердость избавить меня отъ второй неудачи и стыда. Пишите! Играйте, что хотите, я ни писать, ни смотрѣть не буду! Міръ Божій усѣянъ безчисленными предметами для дѣятельности человѣка. Не одно, такъ другое! Прости, Поэзія! Горьки слезы нашего прощанія. Прости!
Гансъ (также утираетъ слезы). Прощайте, милостивый государь! Я ей Богу ни въ чемъ не виноватъ! По.мнѣ всегда лучше веселое, нежели печальное; но Гг. артисты иначе судятъ!
Удивительно! Самъ господинъ Директоръ такъ сердитъ не бываетъ. Должна быть важная особа! Совсѣмъ изъ сна выбился. Сочинитель! Удивительный народъ! По кафтану видно, что гроша за душой нѣтъ, а какъ павлинъ и ходить и смотритъ и покрикиваетъ! Ни гроша на пиво. Актеры ужъ куда бѣдны, а всегда старику или стаканъ пива или что нибудь изъ денежнаго, а чаще старую шляпу, или сапоги, или камзолъ, все таки есть пожива… А сочинители, Господи прости, просто жиды; не дастъ, а возьметъ, и то стыдно говорить за что, — за пачканую бумагу. А торгуются, какъ на аукціонъ. Ставятъ пьесу; то и дѣло снимай да подавай плащъ и шляпу; да запирать двери руки отмозолишь… а онъ то бѣгаетъ, какъ почтовая лошадь. И бѣгаютъ то за чѣмъ? У того не такія перчатки, у того голова не такъ причесана; тотъ надѣлъ Турецкую саблю вмѣсто французской шпаги; тотъ наклеилъ носъ больше противу мѣрки; словомъ, кухарки за такой вздоръ не поссорятся, а я все таки отворяй и запирай двери, снимай и подавай плащъ, и за все за это нѣсколько десятковъ ословъ и тому подобныхъ учтивостей. Правда, бѣда, когда пьеса не принята; сердится на Директора, обругаетъ меня; да ужъ покрайней Мѣрѣ единожды и съ рукъ долой; а если принята… Я ужъ и такъ каждый день молю Бога, чтобы люди перестали писать. Да и на что! Слава Богу, мало написано!! Три шкафа у хозяина набито этими книгами, а говорятъ и тамъ еще не все. Опять кто-то идетъ. Потушить огонь, а то конца не будетъ.
Гансъ ложится спать и занавѣсъ опускается.
Одного боюсь, чтобы меня не вызвали.
АМАЛІЯ. Какъ ты неостороженъ, Жоржъ!..
ЖОРЖЪ. Ты?.. О сохраните этотъ братскій языкъ! Первый разъ это слово вырвалось изъ устъ вашихъ; какъ залогъ…
АМАЛІЯ. Тише… Тише… Подходятъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Теперь я могу свободнѣе плакать. — Смѣялись надъ моей комедіей!..
Кто же? Эти бездушныя статуи, которыя, какъ Египетская мѣдь, говорятъ чужимъ звукомъ, чувствуютъ по нотамъ трагика; плачутъ и смѣются по скобкамъ, гдѣ имъ указано. Актеры, актрисы, вы не будете смѣяться надъ Лейзевицемъ! Нѣтъ, не будете! Вы не стоите этой чести!
ЖОРЖЪ. Господинъ Лейзевицъ, будьте осторожнѣе!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Гдѣ же опасность?
ЖОРЖЪ. Въ присутствіи людей, которыхъ вы оскорблять не имѣете права.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Такъ вы актеръ? — Ни не имѣю права? О выслушайте, выслушайте, Аристархъ! Вотъ мой отвѣтъ на ваши шутки, смѣхъ и судъ. Ни одной строчки! Ровно ни одной строчки! У меня есть талантъ, въ душѣ моей безконечный рядъ предметовъ; я хотѣлъ ими украсить Нѣмецкіе театры; я хотѣлъ слить съ ними свое существованіе… Понимаете ли вы это, можете ли вы понять? Все останется у меня; и клянусь Богомъ ни одной моей строчки не увидитъ, не услышитъ ни кто въ свѣтѣ. Вы смѣялись! Вы называли мою трагедію комедіей; вы, можетъ быть, не удостоили выслушать всего; вы можетъ быть… о да вы дѣти незаконной гордости; чужія перья украшаютъ васъ; вы самозванцы мучители; и бѣденъ тотъ духомъ, кто, покоряясь чарамъ вашего волшебнаго міра, не можетъ отказаться отъ служенія вашему прихотливому своенравію. Ни одной строчки, слышите, ни одной строчки! Да изсохнетъ рука моя при началъ перваго стиха; да обратится въ страшный мучительный сонъ — мое воображеніе, если я осмѣлюсь одну мечту его бросить на пищу человѣческому лицепріятію!
ЖОРЖЪ. Г. Лейзевицъ!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Молчите! Я не прерывалъ вашего смѣха, я не опровергалъ вашихъ обвиненій, дайте жъ и мнѣ возможность насладиться вашимъ смущеніемъ. Но какая разница! Теперь темно, ни кто не увидитъ того румянца, который я зажегъ на вашемъ лицъ… А я! О стыдъ!. Я долженъ былъ плакать передъ пьянымъ лакеемъ!
АМАЛІЯ. Позвольте, Г. Лейзевицъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О не прерывайте меня, молю васъ. Семь лѣтъ я носилъ въ душъ моей живыя вдохновенія; я любилъ міръ, какъ превосходный оригиналъ безцѣнной картины; больше, я любилъ міръ даже въ его недостаткахъ, и въ нихъ я находилъ поэзію; я любилъ людей и одобрительную улыбку ихъ цѣнилъ дороже солнечнаго свѣта; я любилъ книги, находя въ нихъ образцы и соперниковъ; я любилъ себя!.. а теперь что я, что вы со мною сдѣлали. Отдайте мнѣ мои восторги, мое счастіе, мое спокойствіе!..
ЖОРЖЪ. Уйдемте, Амалія! Я не выдержу. Между нами будутъ непріятности…
АМАЛІЯ. Ради Рога, Жоржъ…
ЖОРЖЪ. Такъ уйдемте же; онъ не примѣтитъ въ толпъ, что мы скрылись.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Вдругъ постарѣть десятью годами; вдругъ охладѣть къ лучшимъ и чистѣйшимъ наслажденіямъ, перестать сообщаться съ небомъ и на ничтожной землѣ вѣрить только своему ничтожеству! О зачѣмъ науки вмѣшались въ мое воспитаніе? Зачѣмъ волшебныя пѣсни поэтовъ коснулись моего слуха? Зачѣмъ я не умеръ, написавъ послѣднюю строчку моего Юлія?..
ИЗЪ ТОЛПЫ. Да что съ вами случилось? Скажите ради Бога! Мы слушаемъ, слушаемъ и ничего не понимаемъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. И никогда не поймете этого чувства! Не испытавъ, нельзя повѣрить его горечи! О если между вами есть юноши; если въ нихъ духъ самолюбія тревожитъ струпу поэзіи, слушайте, моя клятва послужитъ вамъ спасительнымъ урокомъ! Клянусь предъ лицемъ всей Германіи не писать ни строчки для свѣта, ни строчки! Я погребу мой талантъ во глубинѣ души, куда не допущу ни друга, ни сестры, ни жены, ни дѣтей! Я не могу жить безъ любви, а несправедливое лицепріятіе можетъ зародить въ душѣ ненависть и мщеніе! Не ищите славы! Вѣнецъ ея блеститъ свѣтомъ оскорбительнымъ для человѣчества! Молю васъ, изъ любви къ вамъ, вдохновенные юноши; разбейте ваши лиры; эхо вашихъ очаровательныхъ звуковъ принесетъ къ вамъ насмѣшку или презрѣніе. Клянитесь со мной сохранить въ себѣ и для себя силу поэзіи!
Всѣ разошлись. Ни кто меня не слушаетъ. Слава Богу! Тутъ не было ни одного поэта!
ДОЧЬ. Я устала, маменька!..
МАТЬ. Поспѣшимъ, Ганхенъ, поспѣшимъ! Запрутъ калитку кладбища; намъ негдѣ будетъ ночевать.
ДОЧЬ. Неужели, маменька, и сегодня подъ этой старой дырявой крышей?..
МАТЬ. Насъ боятся и добрые люди. Мы бѣдны.
ДОЧЬ. И опять безъ ужина?
МАТЬ. Не умремъ съ голоду; а до завтра постъ не великъ.
ДОЧЬ. А завтра…
МАТЬ. Опять просить милостыню. Смотри, въ калитку промелькнула тѣнь! Это вѣрно та сумасшедшая, что сегодня ночевала съ нами. Не мы однѣ несчастны, Ганхенъ!
Къ моему несчастію этого только не доставало. Тайнаго, неумышленнаго состраданія — отъ нищихъ!..
АКТЪ ВТОРОЙ.
правитьЛЕССИНГЪ. Скорѣе, Трау, скорѣе! Молодой человѣкъ, а какъ дѣвушка церемонится за стаканомъ вина, въ которомъ болѣе мускату и лимону, нежели виноградныхъ капель.
МЕССЕРЪ. Въ самомъ дѣлъ, Трау, мнѣ надо на завтра приготовить проповѣдь, а я еще на на третьей милъ…
ЛЕССИНГЪ (улыбаясь). А до станціи сколько всего?
МЕССЕРЪ. Шесть миль; я называю милями части ораторской рѣчи…
ЛЕССИНГЪ. О! и въ Нѣмецкой Ѳеологіи правила Французскаго театра! Мнѣ ужъ видно пришлось, по предопредѣленію, бороться и на театръ и на каѳедръ съ этими правилами, чтобы дать права чувству говорить какъ чувствуется, а не такъ какъ учили.
Выигралъ! 17 червонцевъ на 35… Чего ужъ тутъ жалѣть?
МАУЛИ. Господину Лессингу везетъ…
ЛЕССИНГЪ (вскочивъ). Кто васъ проситъ говорить? Завидно, что ли? Я не мѣшаюсь въ вашу игру; не скажите, я непремѣнно бы выигралъ.
Идетъ простая.
Вамъ скучно, Амалія!
АМАЛІЯ. Напротивъ; я смотрю на вашу игру съ непонятнымъ для меня чувствомъ. Любопытно, хотя не всегда пріятно, видѣть обороты счастія.
МАУЛИ. А это дѣйствительно справедливо говоритъ Г. Лесситъ, что у постороннихъ зрителей есть наогда симпатія къ играющимъ; они поперемѣнно принимаютъ участіе, то въ одномъ, то въ другомъ, и счастіе повинуется ихъ симпатіи.
АМАЛІЯ. Правда ли, Г. Лессингъ?
ЛЕССИНГЪ (не обращая на нее вниманія)
Правда, совершенная правда!
Седьмая карта убита!
АМАЛІЯ. Въ такомъ случаи общая выгода не допускать зрителей.
МАУЛИ. Не всегда это можно.
АМАЛІЯ. Отъ чего же? Если золото имѣетъ для нихъ такую привлекательность, значитъ оно просится къ нимъ въ руки; я увѣрена, что чувство, которое дѣлаетъ игру столь занимательною, есть предчувствіе выигрыша.
ЛЕССИНГЪ (вскочивъ). Проигралъ!
Кто же вамъ мѣшаетъ! Играйте, играйте! Можетъ быть, ваше предчувствіе будетъ попятнымъ камнемъ для его счастія.
ТРАУ (улыбаясь). Испытайте! Карты заставляютъ вѣрить независимости счастія; ни какой умъ не можетъ оковать его полета.
АМАЛІЯ. Если Г. Лессингъ позволить. Ваша игра мнѣ нравится, но я не знаю, прилично ли нашему полу.
ЛЕССИНГЪ. Пустяки! пустяки! Это игра, понимайте слово; шутка; не разбой, не обманъ; тутъ все основано на честности и доброй волъ.
АМАЛІЯ (покраснѣвъ, ставить карту). Червонецъ!..
ЛЕССИНГЪ (развеселясь). Какъ скромно и невинно! — Всегдашнее начало нашихъ страстей! Но я шучу; я знаю, что вы никогда не будете, что называется, вести игры… Что въ Гамбургъ Амалія? Аккерманы, я думаю, разбогатѣли. Удача! А они право не стоятъ такого счастія. Я издавалъ драматургію, и безъ хватовства скажу, по моей милости, Гамбургскій театръ получилъ первенство… И какая благодарность! Съ меня же взыскали деньги, кажется, сто талеровъ… Не потому, чтобы я не хотѣлъ болѣе писать, а потому, что мои пьесы начали выходить изъ моды. Впрочемъ сынъ Г-жи Аккерманъ… Шредеръ… Про него говорятъ много добраго… Но матушка, эта балетчица, она не дастъ ему ноли возвратить сценъ должное достоинство.
МАУЛИ. Г. Лессингъ! Я слышалъ, что разговоръ посторонній во время игры помогаетъ счастію, какъ средство симпатическое.
ЛЕССИНГЪ. Если вы это слышали, такъ держите про себя, для себя, для собственнаго употребленія!
Шестьдесятъ червонцевъ!..
АМАЛІЯ. Сто двадцать!
Гамбургъ неблагодарный городъ; я вступила въ дирекцію въ самыхъ молодыхъ лѣтахъ.
ЛЕССИНГЪ. Значитъ, это было вчера…
АМАЛІЯ. Нѣтъ! Четыре года тому назадъ.
ЛЕССИНГЪ. Что же Гамбургъ?
АМАЛІЯ. О! Гамбургъ принялъ меня съ необыкновеннымъ торжествомъ: я затмила, уничтожила соперницъ, а онѣ уже пользовались по пяти по шести лѣтъ постояннымъ расположеніемъ публики… Не прошло двухъ лѣтъ, появилась молоденькая дѣвушка съ самымъ ограниченнымъ талантомъ, не дурной наружности, и я должна была несправедливо дѣлить торжество… Но я нашла возможность предупредить совершенную холодность Гамбурга, и съ тѣхъ поръ ни одинъ театръ не будетъ видѣть меня на своихъ доскахъ болѣе года…
ЛЕССИНГЪ. Что же вы, Г. Трау?
ТРАУ. Я заслушался…
ЛЕССИНГЪ. Наше дѣло играть, а не слушать; я горю нетерпѣніемъ; шестьдесятъ червонцевъ…
АМАЛІЯ. Выиграла!
ЛЕССИНГЪ. Проигралъ!.. Послѣдніе шестьдесятъ.
АМАЛІЯ. Много ли я выиграла всего?
ТРАУ. Двѣсти двадцать червонцевъ.
АМАЛІЯ. Сколько же всего остается?
ТРАУ. Еще столько же.
АМАЛІЯ. На все!
Но, васъ Г. Лессингъ, я не надѣялась застать въ Брауншвейгѣ.
ЛЕССИНГЪ. Въ Вольфенбютелѣ могутъ жить только отверженные. Это содомъ. И отъ кого же? Отъ этихъ неугомонныхъ сектаторовъ.
МЕССЕРЪ. Помилуйте, тамъ есть ученые люди.
ЛЕССИНГЪ. Ученые злодѣи!.. Они не могли поразить меня словомъ и хотѣли отнять жизнь. Я ночью долженъ былъ бѣжать изъ Вольфенбютеля; ночью; они узнали; стерегли въ лѣсу; но обманулись въ дорогѣ; и я здѣсь, живъ, здоровъ и цѣлъ, играю съ друзьями въ карты, проигрываю. [вскочивъ). Чортъ возьми! Я самъ накликалъ на себя бѣду… Возьмите все!.. Возьмите!.. Я знаю… Тутъ все было честно!.. Никакого обмана!.. Просто глупость — идти на перекоръ счастію… Шестьдесятъ!.. Говорю вамъ, шестьдесятъ!.. Считаетъ… Кажется, я не плугъ!..
СЛУГА. Письмо къ вамъ, требуютъ отвѣта.
ЛЕССИНГЪ (спрятавъ письмо въ карманъ). Хорошо! Пусть обождетъ.
Послѣдніе шестьдесятъ!.. Если бъ не Амалія, у меня есть двое часовъ; одни не нужны… Они ее обыграютъ!.. Надо смотрѣть за пальцами Трау…
ТРАУ. Г. Лессингъ…
ЛЕССИНГЪ. Не мѣшайте мнѣ! Я думаю!..
ТРАУ. Не хотите ли еще… мы вамъ повѣримъ…
ЛЕССИНГЪ. Нѣтъ! Нѣтъ! Боже сохрани! Это просто соблазнъ.
Амалія! пожалуйста смотрите за вашей игрой; иначе вы проиграли… Нѣтъ!.. Я играть не буду…
Мой сосѣдъ; сорокъ лѣтъ
Былъ богатъ мой сосѣдъ;
Потолокъ расписной,
Весь карнизъ золотой,
Сто картинъ на стѣнахъ,
Сто ковровъ на полахъ,
На дворѣ у крыльца
Слышенъ стукъ жеребца,
Изъ Арабскихъ сторонъ
Жеребецъ приведенъ…
Пробѣжитъ ночи тѣнь,
Во дворцѣ цѣлый день
Отъ огней, отъ свѣчей,
Отъ зеркальныхъ лучей,
И снаружи, кругомъ
Освѣщенъ, будто днемъ,
Тихо дремлющій садъ;
Съ цвѣтниковъ ароматъ
И прохладу отъ водъ
Вѣтеръ въ окна несетъ…
А въ палатахъ жена,
Что на небѣ луна.
Ярче свѣта горитъ,
Краше неба глядитъ;
Но соскучилъ сосѣдъ,
Жизнь вести сорокъ лѣтъ
Безъ лукавой бѣды,
Безъ коварной нужды…
Заперся отъ гостей,
Отъ жены, отъ дѣтей;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И тузы, короли
Серебро разнесли…
АМАЛІЯ (вставъ). Странная пѣсня! Я не хочу больше играть.
ТРАУ. Извините, надо окончить игру.
ЛЕССИНГЪ (про себя). Забавно! Я написалъ мудраго Наѳана и самъ разбойничаю; игрокъ тотъ же разбойникъ; и это сравненіе никогда не можетъ быть старо; по чему? Оно истинно! — Мнѣ скажутъ, въ игръ равный рискъ; а въ разбоѣ — или богатство или висѣлица, въ игрѣ нѣтъ самоотверженія, одно малодушное отчаянье, и потому игра подлѣе разбоя. — (громко, приближаясь къ столу). Амалія, перестаньте играть… (про себя) Особенно въ женщинѣ отвратительна эта страсть. (громко) Да будетъ ваше преступленіе въ первый и въ послѣдній разъ… (про себя) Какой адскій соблазнъ!.. Она уже умѣетъ ни кого и ни чего не слышать. Съ какимъ вниманіямъ глаза ея вкопались въ руки Трау; прекрасная душа ея уже омрачилась; она заражена недовѣрчивостью. (громко) Амалія, ради Бога, перестаньте играть.
АМАЛІЯ. Выиграла!
ЛЕССИНГЪ (съ досадою). Неужели? Я никогда не былъ такъ счастливъ!
ТРАУ (взявъ шляпу, съ величайшимъ хладнокровіемъ, про себя). Выиграла! Трудно, Амалія, выиграть безъ обмана, и можетъ быть за эту горсть золота ты проиграла всю свою будущность.
ЛЕССИНГЪ. Что жъ это? Вы уходите?..
ТРАУ. Пора, Г. Лессингъ, пора; я безъ денегъ никогда не играю, а у васъ, я думаю, сегодня занять нельзя; женщина оставила и васъ и насъ безъ денегъ… Такъ и быть должно. Это ихъ роль… Прощайте…
ЛЕССИНГЪ. Прощайте! Чортъ васъ возьми! Картежники! Піявки! Онъ отпадаютъ, когда насытятся. Что жъ вы, Амалія, не радуетесь своему счастію, призадумались, пріуныли въ минуту, когда неожиданное золото, какъ подарокъ богача, лежитъ передъ вами.
АМАЛІЯ. Какое ужасное, но вѣрное сравненіе! Подарокъ богача! Онъ требуетъ за него гнусной платы. Нѣтъ! я не возьму этого золота…
ЛЕССИНГЪ. Что вы? что вы? (про себя) Боже сохрани, если она оставитъ у меня эти деньги; узнаютъ, подумаютъ, что я выманилъ у невинной дѣвушки… узнаютъ же, что у меня не осталось ни гроша!.. (громко) Нѣтъ, пожалуйста возьмите его.
Вотъ такъ!
Возьмите! Это подарокъ женщины, фортуны, чистый, безъ крови, безъ слезъ…
АМАЛІЯ. Здѣсь пять сотъ червопцевъ! Хорошая, красная плата за трагедію… Не правда ли, Г. Лессингъ?
ЛЕССИНГЪ. За три. Амалія! Въ наше время и сто червонцевъ съ трудомъ платила Гамбургская директорша, а ежедневные сборы съ дешевыхъ пьесъ часто достигали до двухъ тысячъ талеровъ. Если бы платили по пяти сотъ червонцевъ за трагедію, можетъ быть и я изрѣдка возвращался бы къ драматическому перу…
АМАЛІЯ. Можетъ быть, вы сами виноваты, Г. Лессингъ. Я увѣрена, ваши драмы покупали бы на вѣсъ золота. Напишите мнѣ трагедію къ бенефису, я не спрашиваю ни о сюжетъ, ни о пространствъ. Ботъ вамъ пять сотъ червонцевъ впередъ… Мало?.. я готова…
ЛЕССИНГЪ (со смѣхомъ). Мнѣ писать для театра?.. Мнѣ?.. Старому ветерану, у котораго осталось столько огня, сколько моя кухарка оставляетъ на очагъ на ночь, чтобы утромъ не безпокоить сосѣдей! И для денегъ? И еще въ такое время, когда мнѣ деньги нужны?.. Я знаю, Амалія, вы не думали меня обидѣть, и потому мнѣ только смѣшно…
СЛУГА. Человѣкъ отъ Эшенбурга, проситъ позволенія воротиться…
ЛЕССИНГЪ. Ахъ, да! Проклятыя карты! Гдѣ оно?
«Любезный Лессингъ! Что ты дѣлаешь? Занятъ или нѣтъ? Я хотѣлъ тебѣ представить молодаго человѣка, съ которымъ ты будешь очень радъ познакомиться. Онъ теперь у меня. Отвѣчай откровенно: свободенъ ли ты? Жду съ нетерпѣніемъ отвѣта. Эшенбургъ.»
Скажи, что прошу, ожидаю Слышишь, пусть бѣжитъ, летитъ, эта записка не даромъ; ну, иди!
P. S. Предупреждаю. Ты проигралъ закладъ…
ЛЕССИНГЪ. Какой закладъ! У меня ихъ такъ много. Преглупый характеръ. Я весьма недоволенъ самъ собою; моя живость когда нибудь погубитъ меня; я французъ по характеру и врагъ Французовъ по уму, по убѣжденію, а эти Нѣмцы такъ и ловятъ меня….
Но, Амалія, о чемъ мы говорили? Да! Мнѣ писать для театра? мнѣ служить моему врагу, который сдѣлалъ меня извѣстнымъ, славнымъ, знаменитымъ, для того, чтобы послѣ грязью забросать свое твореніе и обстричь его славу подъ модную мѣрку? Мнѣ писать для театра? Зачѣмъ? Чтобы дать пищу молодежи, кипящей жизнію и вдохновеніемъ, ругаться старому разуму, закаленному въ самомъ прозаическомъ опытѣ. Заставить зѣвать старыми совѣтами или правдивыми картинами; и тѣ и другія не могутъ нравиться юной Германіи, потому, что онѣ истинны; и тамъ, гдѣ трудами, размышленіемъ и примѣрами, мнѣ удалось водрузить знамя поэтической правды, увы! тамъ, подъ тѣмъ же знаменемъ, прославляя свободу, мною дарованныхъ драматическихъ правилъ, молодое поколѣніе буйно празднуетъ Сатурналіи; какое-то необузданное пьянство ослѣпило глаза, и ликъ правды на моемъ знамени отуманился. Да, Амалія, я понималъ драму; я понималъ жизнь сценическихъ произведеній; я постигалъ изученіемъ древнихъ Грековъ, и потому старался рѣшительными ударами ниспровергнуть французскихъ идоловъ. Греки! Греки! О, для васъ, Амалія, непонятно ихъ величіе! Вамъ нужно современныхъ впечатленій; вамъ легче постигать и передавать поэзію Германской баронессы, нежели Клитемнестру, гремящую лирическими стихами жалобы античнаго сердца. Ахъ, это сердце было изящно! Исторія его не похожа на глупыя повести рыцарскихъ дамъ; сами боги вмешивались въ семейныя дела Агамемнона и въ дѣтской простотѣ ихъ речи ловило искуство и передало потомству, какъ поэтическую сказку. Взгляните на Лаокоона; въ немъ выразилась вся Греческая трагедія; какая сила и правда; все боги Греціи пламенной тутъ, у подножія мрамора; Элладой дышитъ грудь старца; эти дети подъ небомъ Эллады выросли; страшно, а взоръ прельщается мукой предсмертной Лаокоона… Амалія, вы не видали группы безсмертной… Возьмите самый стихъ трагедіи античной; — какъ плавенъ, какъ могучъ, какъ злато мысль объемлетъ, — въ немъ сила съ простотой, естественная важность: — действительно тотъ стихъ однимъ богамъ приличенъ, — героямъ да царямъ… Какъ для спокойныхъ чувствъ — онъ выразителенъ, какъ для живыхъ движеній, — для пламенныхъ страстей, онъ кратокъ, силенъ, сжатъ; — для хора какъ хорошъ; не хоръ, скрижаль судебъ — Софоклъ и Эврипидъ — стихомъ своимъ писали… — Не даромъ древній стихъ былъ языкомъ боговъ.
А мы?… Нѣтъ, нашъ удѣлъ проза; потому, что въ нашей крови нѣтъ гармоническаго біенія, въ слухъ нѣтъ музыкальнаго чувства; привыкшіе къ сѣвернымъ бурямъ, намъ нужны и въ слогъ неровные порывы: — скрипъ дерева, согнутаго бурей, карканье нашихъ птицъ, свистъ нашего вѣтра; — наши пѣсни поетъ замороженное горло; вслушайтесь въ мелодіи Германской земли и всего Сѣвера; нѣтъ южной плавности; грусть, тоска, не блаженство въ этихъ звукахъ; безпрерывные вводные тоны, въ гармоніи раззвучія не говорятъ ли намъ ясно о зимѣ, о стужѣ, о вьюгѣ… и мы добиваемся стиха, мы хотимъ писать стихами!! Пародія! Пародія!
ЭШЕНБУРГЪ. Какая пародія!
ЛЕССИНГЪ. А!… милости просимъ!
ЭШЕНБУРГЪ. Позволь, мой другъ, тебя познакомить съ новымъ моимъ пріятелемъ…
ЛЕССИНГЪ (подходя къ Лейзевицу). Слѣдственно и моимъ… Душевно радъ васъ видѣть…
ЭШЕНБУРГЪ. Это Г. Лейзевицъ.
АМАЛІЯ (поспѣшно вставъ съ мѣста). Лейзевицъ?
ЭШЕНБУРГЪ. Ахъ, Амалія, вы здѣсь! День ото дня прелестнѣе! И вамъ не скучно съ моимъ старикомъ, а онъ, не къ чести его сказать, все еще всѣхъ насъ моложе.
ЛЕССИНГЪ. Это по чему?
ЭШЕНБУРГЪ. Бьется объ закладъ съ людьми, которые идутъ навѣрное. Это все одно, что играть въ карты съ записными…
ЛЕССИНГЪ. Оставь шутки… Но о какомъ закладѣ ты говоришь?
ЭШЕНБУРГЪ. Помнишь? Юлій Тарентскій, но твоему, сочиненіе Гёте…
ЛЕССИНГЪ. Ну чтожъ? Я и теперь тоже утверждаю. Правда; въ Юліѣ обработка лучше, нежели въ Гецъ; болѣе зрѣлости въ расположеніи; фактура слога болѣе чиста, слономъ видно, что Гёте идетъ впередъ…
ЭШЕНБУРГЪ (смѣясь). Хвали, хвали! Это все равно, что за глаза… Иначе Г. Лейзевицъ могъ бы слова твои почесть лестью…
ЛЕССИНГЪ. Какъ?.. Что?
ЭШЕНБУРГЪ. Мнѣ не дали кончить рекомендаціи. Имѣю честь представить отцу Германской драмы одного изъ лучшихъ сыновей его, Іоанна Антона Лейзевица, сочинителя трагедіи «Юлій Тарентскій»…
ЛЕССИНГЪ. Какъ?.. Что? Вы?.. Да это быть не можетъ… Признавайтесь, молодой человѣкъ, говорю вамъ, признавайтесь!.. Вы написали Юлія?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Милостивый Государь! Если мой Юлій заслужилъ ваше вниманіе, — мнѣ не стыдно признаться…
ЛЕССИНГЪ. Молодой человѣкъ! Говорите правду… Прошу васъ… дѣло важное… Вмѣсто одного у меня будетъ два Гёте…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Мнѣ совѣстно…
ЛЕССИНГЪ. Ага!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я, — Г. Лессингъ, простите смѣлости, никогда не лгалъ.
ЛЕССИНГЪ. Да скажите мнѣ, точно ли вы написали Юлія?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я!
ЛЕССИНГЪ. Вы!… (обнимаетъ его нѣсколько разъ) Удивительно хорошо… весьма хорошо… знаете ли… вы будете со временемъ первокласснымъ писателемъ… Ей Богу! Вы можете побѣдить Гёте… да, да! Въ Юліѣ много таланта…
ЭШЕНБУРГЪ. Что за чудакъ! Не ты ли сію минуту отдавалъ преимущество Юлію?
ЛЕССИНГЪ (Эшепбургу). Тише, тише! Ты видишь, какъ онъ еще молодъ; жалѣю, что ты меня не предувѣдомилъ. Того и гляди, онъ пойдетъ теперь писать съ плеча…
ЭШЕНБУРГЪ. Нѣтъ! Онъ не то поетъ… Г. Лейзевицъ, какъ бы ты думалъ, что намѣренъ теперь дѣлать…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Печатать новое свое произведеніе…
ЭШЕНБУРГЪ. Несуществующее и которое никогда существовать не будетъ…
ЛЕССИНГЪ. Я ничего не понимаю!
ЭШЕНБУРГЪ. Г. Лейзевицъ далъ честное слово самому себѣ: никогда не писать ничего для публики!
ЛЕССИНГЪ. Это что! Неблагодарный! Развѣ мы недостойно привѣтствуемъ вашего первенца? Развѣ не полна Германія вашимъ именемъ, не ждетъ ли она отъ васъ новыхъ трудовъ, болѣе достойныхъ и отечества и васъ?
ЭШЕНБУРГЪ (садясь въ кресла). Хорошо, Лессингъ, хорошо!
ЛЕССИНГЪ. Я говорю дѣло. И кто вамъ далъ право пренебрегать даромъ великаго Бога?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я имѣю свои причины…
ЛЕССИНГЪ. Причины?! Ребенокъ, знаете ли вы, что одна мысль эта уже воровство! Отдайте намъ, вылейте свой талантъ — онъ нашъ; Богъ вложилъ его въ ваше сердце не для васъ; отдайте высокіе помыслы ума, отдайте все, что вамъ даровано сверхъ способностей, какія даны каждому обыкновенному человѣку… и тогда идите жить и дѣйствовать какъ и куда хотите… (протягиваетъ къ нему руку) Молодой человѣкъ! Какое нибудь мгновенное огорченіе, невыгодный отзывъ любимой женщины, сомнѣнье лукаваго друга часто отталкивали цѣлебную спасительную чашу отъ устъ отравленнаго. — Стыдно — обширное царство человѣческой дѣятельности отдать на откупъ раздражительному самолюбію. Покраснѣлъ! Видите! Покраснѣлъ! Правъ старикъ! Я пострадалъ недаромъ на великомъ поприщѣ и можетъ быть за васъ и вамъ подобныхъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Meister! Ваши отеческія слова заставляютъ меня быть откровеннымъ. Я любилъ искусство какъ можетъ быть и вы сами его не любили; я любилъ безумно… Божій міръ, люди, существенность, сны и мечтанія стояли въ очахъ моихъ въ постоянномъ радужномъ блескѣ. Я писалъ Юлія, какъ пишутъ письмо къ любимой женщинѣ отъ полноты взаимности, и признаюсь, я былъ счастливъ; я любилъ мои дѣйствующія лица, какъ друзей, какъ братьевъ, я любилъ каждое слово моей трагедіи; кромѣ Юлія я не читалъ ничего; кромѣ Юлія я не мечталъ ни о чемъ… Увѣренный въ успѣхѣ, я принесъ ее въ Гамбургскую Дирекцію.
ЛЕССИНГЪ (съ досадной улыбкой). Въ Гамбургскую Дирекцію къ госпожѣ Аккерманъ и ея пьяному мужу, этому неучу, который готовъ во время самой патетической сцены, — зажечь на театрѣ Фейерверкъ, лишь бы содрать съ Гамбурга лишній талеръ! Аккерманы! Канатные плясуны, они готовы закупорить всѣ литературныя знаменитости Германіи въ банки и показывать ихъ, по только за тройную плату! Отравить всѣхъ литераторовъ Германіи, если бы нашли это выгоднымъ для своей кассы… И вы оскорбились ихъ судомъ? Да знаете ли вы Аккермановъ? Это невѣжи. Они считаютъ театръ загороднымъ трактиромъ; барышники, съ тою разницею, что они торгуютъ умственными издѣліями… Знаете ли, они готовы на сценѣ показывать образцы соблазна и порока, травить человѣка звѣрьми. Аккерманы! Знаете ли, что она собственнаго сына, несчастнаго Шредера забросила, какъ кошку на чужой дворъ. Когда онъ отыскалъ свою дорогую матушку, она ломала его молодое тѣло танцмейстерской палкой, и нужно было вмѣшательство судьбы, чтобы измѣнить печальную участь молодаго Шредера… И вы могли оскорбиться судомъ подобныхъ людей! Они не нашли патріотизма въ Гецѣ и ума въ Дидеротовскихъ драмахъ, а ставили пошлые фарсы своихъ незаконныхъ сыновей и балеты, выгодные только для ихъ любовниковъ и любовницъ. — И Гамбургъ былъ въ восхищеніи и въ восторгѣ, потому что въ одной пьесѣ увидѣлъ вдругъ три солнца, въ другой водопадъ Ніагары, въ третьей брилліантовый огонь какой-то заѣзжей кометы…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Но, г. Лессингъ! Судили и осудили меня артисты…
ЛЕССИНГЪ. Ха, ха, ха, ха! Да они и не слушали вашего Юлія.
Они вели по угламъ посторонніе разговоры, любезничали; Г. Аккерманъ ухаживалъ за какой нибудь молоденькой танцовщицей, училъ ее театральной морали, и въ этомъ урокѣ вѣроятно было поругано все, что украшаетъ душу человѣка. Г-жа Аккерманъ, эта отцвѣтшая президентша картоннаго Олимпа и въ комитетѣ играла роль Венеры, побѣждая какого нибудь балетнаго Марса, и все это не мѣшало чтенію; оно шло, двигалось, какъ почтовая коляска. Пассажиры доѣхали до города и разошлись; вотъ, и все тутъ…
АМАЛІЯ. Истинно такъ, Г. Лейзевицъ; мы ничего не слышали; Г. Шредеръ былъ занять болѣзнію жены, безпрестанно оставлялъ собраніе и извѣщалъ больную, а Г-жа Аккерманъ съ самаго начала сказала намъ: «Это какая-то глупость, а прочесть надо, нечего дѣлать, для формы!…
ЛЕССИНГЪ. Видите ли?… Да вотъ, между прочимъ, одна изъ членовъ вашего судилища. Спросите у нея? Она безъ ума отъ вашего Юлія, а она, рекомендую, дѣвушка съ отличнымъ вкусомъ, съ глубокимъ чувствомъ (на ухо Лейзевицу) — актриса, я не зналъ подобной. (громко) Спросите у меня!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я не намѣренъ и спорить съ вами! Всѣ обстоятельства, о которыхъ вы говорили, совершенно справедливы: по они не могли не подѣйствовать на молодаго человѣка, неприготовленнаго ни къ Аккерманамъ, ни къ путямъ подобной славы; я твердо вѣровалъ въ то время, что нечистотѣ, интригамъ, нѣтъ мѣста въ искуствѣ; что и тамъ золото блеститъ, а мѣдь зеленѣетъ; въ воспаленномъ, можетъ быть недужномъ состояніи — я не могъ снести хладнокровно удара; а онъ былъ нанесенъ съ смертельною ловкостью. Я получилъ мою рукопись изъ рукъ пьянаго слуги съ лаконическимъ припѣвомъ: „она не принята.“ — Мало! Онъ мнѣ разсказалъ, что артисты смѣялись надъ моимъ произведеніемъ и сочли его комедіей. Конечно, я поступилъ тогда, какъ ребенокъ…
Лессингъ. Эшенбургъ! Соглашается, соглашается…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Нѣтъ, Г. Лессингъ! Въ теченіи четырехъ лѣтъ я нѣсколько разъ повторялъ роковое слово; но уже по другимъ причинамъ, по зрѣломъ размышленіи, руководствуясь Исторіей и современными примѣрами. Расинъ былъ мученикъ представленій и печати! Корнель далъ Ришелье росписку въ томъ, что онъ признаетъ своего Сида произведеніемъ плохимъ, ничтожнымъ. Драмы Дидерота, съ которыми вы такъ изящно насъ познакомили, принесли ему одни огорченія; Сенека преждевременною смертію обязанъ своей извѣстности. Вы скажете: зачѣмъ писать драмы? Вы мнѣ укажете другія отрасли; я вамъ укажу другіе примѣры. — Искать извѣстности — значитъ итти въ чумную больницу. — Доставляетъ ли она спокойствіе бѣдной душѣ, страдавшей надъ каждымъ стихомъ, надъ каждымъ словомъ, какъ женщина въ родахъ? Всѣ муки созданія, всѣ труды исполненія, всѣ хлопотливыя послѣдствія оконченной работы — чѣмъ наградитъ за все это блистательная извѣстность? Завистью, сплетнями, клеветой. Благодарные читатели посягнуть даже на гражданскія и семейственныя качества и будто весело торжествовать надъ бѣшенымъ соперникомъ.
ЛЕССИНГЪ. Весело, весело, не говорите, ей Богу весело…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О нѣтъ! Я уступилъ бы половину моей славы, лишь бы успокоить, залечить сердце, изъѣденное завистію. Виноватъ ли онъ въ мѣрахъ Господнихъ даровъ, а первенствовать — чувство просто человѣческое; одолѣть его трудно. — Не хочу быть побѣдителемъ такого человѣка изъ любви къ нему, но съ другой стороны не хочу быть и побѣжденнымъ, изъ любви къ самому себѣ — Впрочемъ это самая дурная сторона моей мысли; тутъ еще вмѣшивается эгоизмъ, хотя и самый слабый, безвредный. — Возьмемъ теперь положеніе литератора безъ связей и поклонниковъ. Радушный, но подкупленный привѣтъ первому произведенію еще ничего не значитъ; оно, какъ обнова, радуетъ всѣхъ, даже людей завистливыхъ. Но со вторымъ произведеніемъ уже нельзя итти въ путь независимо, — безъ связей и поклоновъ, хотя бы и дружескихъ. Вашъ трудъ пройдетъ безъ впечатлѣній вовсе, если не возбудить всеобщаго неудовольствія. Непремѣнно опредѣлитесь въ касту, найдите для себя разрядъ и приготовляйтесь къ войнѣ неминуемой съ другими племенами литературной области. Бѣгите къ книгопродавцу, покупайте Вольтера, запирайтесь въ кабинетъ и учитесь, какъ должно защищать собственные ваши недостатки.
А ихъ тьма, неизбѣжныхъ; если вы добросовѣстны, хотите совершенства, вы никогда не издадите ничего; если рѣшаетесь пустить въ ходъ ваше произведеніе, не исправляйте недостатковъ, а приготовляйтесь колкою шуткой, обидой другому, часто уничтоженіемъ третьяго — обратить ихъ хотя во временныя достоинства; тогда извѣстность вашего таланта можетъ быть грѣхомъ, а не заслугой предъ Господомъ. Самоотверженія, самоотверженія нужно для чистоты таланта, по оно не всякому дало! И въ какой степени должно сохранить чувство собственнаго достоинства и согласить его съ убѣжденіемъ въ необходимости самоотверженія Боже мой! И что такое талантъ? Вы говорите даръ неба обществу. Сомнѣваюсь; талантъ поэтическій то же, что даръ счастливаго голоса, физической силы, математической смётки… Онъ не имѣетъ положительнаго вліянія на общество; смѣло вы можете сохранить его у себя, въ кабинетъ, между бумагами; и нѣтъ потери. Можно ли сравнить милліоны звучныхъ стиховъ, новыхъ свѣжихъ поэтическихъ мыслей съ простою милостынею, не говорю уже съ важнымъ Филантропическимъ подвигомъ. Какая поэма принесетъ столько пользы, какъ исторія двухлѣтняго царствованія Тита?.. Поэзія — мечта; ея плоды — мечты; они нужны для утомленной дѣятельности человѣка, какъ одобрительная улыбка жены на трудъ мужа. Человѣчество любитъ поэзію, но и то въ дѣтскомъ возрастѣ, и весьма естественно… она ребячество… Я счелъ бы себя преступникомъ, если бы отвратилъ руку помощи, даже отъ неблагодарнаго, по считаю благоразумнымъ не раздражать, не оскорблять и не мучить людей, показывая лучше, нежели они — Китайскія тѣни!..
Meister! Вы дѣйствовали на самомъ обширнѣйшемъ поприщѣ, съ несомнѣнною пользою, съ признанною честностію, и все это потому, что самоотверженіе ваше даже усталые враги должны ставить въ образецъ. У васъ спрошу я: не роптали ли вы на судьбу, которая, по вашему мнѣнію, обратила васъ на эту дорогу? — не досадовали ли вы на себя, за чѣмъ впервые стали говорить печатно?.. Никогда?.
ЛЕССИНГЪ. Я — дѣло другое… Я — печальный примѣръ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. За чѣмъ перестали писать для созданнаго вами театра. Неужели у васъ злое сердце? Хотите и меня заставить пить чашу горестей, которой и сами допить не можете? Развѣ не васъ хотѣли погубить въ Вольфенбютелѣ? Богаты ли вы? Можете ли спасти семейство отъ голода, выкупить изъ клѣтки невиннаго раба?.. Зима на волосахъ, библіотека сочиненій, бюсты Лессинга во всѣхъ театрахъ, университетахъ; а много ли благодарныхъ?..
ЛЕССИНГЪ. Полно, полно, пожалуйста полно… Печальныя истины!.. Оставимъ этотъ разговоръ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Вы имѣли полное право быть моимъ обвинителемъ, я полную обязанность оправдать себя. — Еще одно слово; въ немъ все; я далъ себѣ честное слово ничего не печатать — тогда по инстинкту, теперь по разсчету. Повторяю мое слово въ вашемъ присутствіи, и васъ призываю въ свидѣтели, что если измѣню…
ЛЕССИНГЪ (оборотясь къ нему скороговоркой). Тогда я первый влѣзу на Брауншвейгскую колокольню, ударю въ набатъ и пошлю народъ въ соборъ благодарить Бога за излеченіе Лейзевица…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Какъ! А я полагалъ, что слова мои хотя нѣсколько васъ убѣдили…
ЛЕССИНГЪ. Меня? Меня убѣдить? Развѣ ножемъ, а не словами… Я увѣренъ, что всѣ эти глупости влезли вамъ въ голову отъ того, что вы не увѣрены въ собственныхъ силахъ, боитесь неудачь, не видали представленій своего Юлія, не вкусили радостей сценическаго тріумфа… Гдѣ въ первый разъ былъ представленъ Юлій?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Это несчастіе пока миновало моего Юлія; но послѣ моей смерти…
ЛЕССИНГЪ. Сдѣлайте завѣщаніе заживо. Подарите мнѣ Юлія…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Да онъ уже напечатанъ.
ЛЕССИНГЪ. Все равно. Подарите…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Но зачѣмъ?
ЛЕССИНГЪ. Неужели я не стою и этой жертвы! Правда, много на свѣтѣ неблагодарныхъ… и вы — изъ первыхъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Пожалуй, я вамъ дарю его, но какія условія…
ЛЕССИНГЪ. Ни какихъ? Что за подарокъ на условіяхъ! На вѣчныя и потомственныя времена; съ правомъ продать, заложить, подарить, etc., etc.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (пожимая плечами). Если я что нибудь понимаю.
ЛЕССИНГЪ. Дарите, что ли?.. Нѣтъ! Такъ Богъ съ вами!.. Да отвѣчайте!.. Господи Боже мои!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Извольте.
ЛЕССИНГЪ. Честное слово.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Честное слово!
ЛЕССИНГЪ (вынимаетъ книжку изъ шкафа). Надпишите! (Лейзевицъ надписываетъ; Лессингъ отдаетъ книжку Амаліи) Амалія! Вотъ вамъ піеса на бенефисъ!.. Прощайте!
ВСѢ. Какъ, что?
ЛЕССИНГЪ (уходя въ спальню). Спокойной ночи, друзья мои, спокойной ночи!
АКТЪ ТРЕТІЙ.
правитьВеликій часъ! Еще гремитъ толпа,
Германія волнуется восторгомъ;
Вся нація вмѣщается въ театръ;
Въ театръ образованность народа,
Какъ озеро измѣрить, можно..
Клятва!..
Зачѣмъ она? Я самъ, безъ Божьей воли,
На свой талантъ проклятье наложилъ!
Правъ, Лессингъ! Мой поступокъ необдуманъ.
Но… Клятву эту знаютъ люди. Стыдно,
Когда я самъ ея разсторгну цѣпи!
Успѣхъ минутный, можетъ быть, случайный,
А, можетъ быть, пристрастіе къ актрисъ,
Любимой, уважаемой актрисъ…
Вліянье Лессинга и Эшенбурга…
Ихъ преждевременныя похвалы…
Ребенокъ! Я толпѣ людей повѣрилъ!
Но кто она, таинственная дѣва?
Душа ея свѣтла, какъ сонъ ребенка,
И чувство въ ней невиннѣй и сильнѣй,
Чѣмъ въ самой простодушной поселянкѣ.
Неужели притворство и разсчетъ!
Неужели Амаліи наружность
Не говоритъ о чистотѣ души?!..
И этотъ взоръ, невинная улыбка,
Рѣчь простодушная — и это все обманъ,
Игра способностей и опыта кокетки…
Жаль… къ ней душа стремится по неволѣ…
Но благо мнѣ; не омрачится разумъ
Змѣиной прелестью придуманныхъ рѣчей!
Я изгоню мечты объ ней изъ сердца,
Случайныя заблудшія мечты…
И снова тихъ, спокоенъ и свободенъ
Пойду одинъ по новому пути.
ПЕРВЫЙ. Вы довольны?
ВТОРОЙ. Очень!
ТРЕТІЙ. Не правда ли, она въ чтеніи лучше?
ЧЕТВЕРТЫЙ. Я не могу съ вами согласиться. Эта трагедія имѣетъ свои недостатки, но первый опытъ… Мнѣ она нравится болѣе, нежели Гёте въ Гецѣ; — она обѣщаетъ новую, независимую школу; она обѣщаетъ другаго Гёте, если не больше.
ТРЕТІЙ. Я съ вами не смѣю спорить, по многими мѣстами я былъ не доволенъ.
ЧЕТВЕРТЫЙ. Виноваты актеры. Особенно роли стариковъ разыграны весьма неудачно.
ТРЕТІЙ. За то Жоржъ, Амалія и Кларисъ; всѣ трое были по моему выше автора.
ЧЕТВЕРТЫЙ. А по моему это дѣло невозможное. Можно испортить роль, сыграть неудовлетворительно, слабо, преувеличить; по чѣмъ лучше играетъ актеръ, тѣмъ болѣе приближается къ автору; можно скрыть неловкость положенія, съѣсть дурной стихъ, вотъ помощь артиста поэту, но не болѣе.
ДАМА. Восхитительно! Удивительно! Я все время проплакала. Когда ее будутъ играть во второй разъ?
ПРЕЗИДЕНТЪ. Послѣ завтра.
ДАМА. Непремѣнно поѣдемъ. Правда, Луиза?
ЛУИЗА. Нѣтъ, маменька, я не вынесу во второй разъ этой пьесы.
ДАМА. Отъ чего? Она такъ мила, трогательна! Я все время проплакала.
ПРЕЗИДЕНТЪ. А ваша дочь прострадала? Вы вздохнули?
ДАМА. Что жъ ты, Луиза, не отвѣчаешь господину Президенту?
ПРЕЗИДЕНТЪ. Тутъ не нужно отвѣта. Этотъ вздохъ понятенъ. Жаль, что авторъ не слышалъ его; подобные вздохи иногда имѣютъ важныя послѣдствія. Герцогъ, добрый нашъ Герцогъ!
ГЕРЦОГЪ (задумчиво). Memento mori! Странный конецъ!
ПЕРВЫЙ. Да конецъ не хорошъ. Что за эффектъ въ этихъ двухъ старикахъ! Холодно…
ГЕРЦОГИНЯ. Memento mori! Какъ это ново, просто, трогательно! — Но признайтесь, Г. Лессингъ — страшно!
ЛЕССИНГЪ. Слѣдственно, хорошо герцогиня. О, никакого сомнѣнія! Приведите Лейзевица къ намъ. Герцогъ очень будетъ радъ и не допуститъ его оставить нашихъ владѣній. Не правда ли, любезный Лессингъ, онъ умѣетъ удерживать при себѣ великихъ людей, и повѣрьте, я не хочу вамъ сказать комплимента. Вы къ намъ!
ЛЕССИНГЪ. Какъ прикажетъ ваша свѣтлость, герцогиня (уходя). Мы васъ ожидаемъ къ ужину. Простите.
ПЕРВЫЙ. Вы знаете автора?..
ЛЕССИНГЪ. Еще бы! Есть ли въ Германіи одна порядочная голова, которой бы не зналъ Лессингъ? Ну, что, каковъ Юлій?
ПЕРВЫЙ. Такъ хорошъ, что хвалить страшно.
ЛЕССИНГЪ. Именно. Я, не смотря на все мое нетерпѣніе, воздерживался отъ похвалъ въ продолженіе всего спектакля; я не хотѣлъ моимъ мнѣніемъ поддерживать пьесы; я былъ увѣренъ въ собственныхъ ея силахъ; и Эшенбургъ велъ себя честно; — молчалъ; — мы разговаривали только глазами и прислушивались къ размѣрамъ впечатлѣній.
Знаете ли вы, что это такое размѣры впечатлѣній? У меня своя терминологія, и потому многое требуетъ поясненія, несмотря на то, что я почти полъ-вѣка только то и дѣлаю, что поясняю! — Это не приноситъ чести Германской понятливости; однако, слава Богу, кажется, мы уже начинаемъ отказываться служить вьючными животными французскаго легкомыслія; дастъ Богъ, откроемъ и собственные родники.
Но объ чемъ мы говорили? Да, о размѣрахъ!.. Вотъ видите впечатлѣніе бываетъ тихое, взрывъ, полное, разорванное, прилагательное и ложное; только первыя три важны для автора и актера; первое тихое, самое важное и наименѣе примѣтное для неопытнаго; его признакъ — глубокая тишина. Всегда въ театръ, не смотря на то, что, кажется, всѣ слушаютъ, есть легкій шепотъ дамъ, движеніе ногъ, повороты тѣла и тому подобные случаи; они не препятствуя слушать, все однакоже производятъ шумъ; по коль скоро глубина мысли, широко развиваемой, а еще скоръе вѣрно изображенный наростъ страсти или мѣтко схваченныя ея подробности — дѣлаются замѣтными для слушателей, какъ будто по условію, все умолкаетъ, тишина дѣлается совершенная, и эту-то совершенную тишину я называю тихимъ эффектомъ; произвести его въ публикѣ столь же трудно, какъ возбудить чистую, истинную любовь въ развратной женщинъ.
Взрывъ дѣло другое; одно слово можетъ быть порохомъ, но за то это слово должно быть мастерски приготовлено и сжато въ самую счастливую форму. — Корнель лучше всѣхъ умялъ приготовлять взрывы: за то переводить его почти пѣтъ ни какой возможности; я пытался.
Полное впечатлѣніе принадлежитъ только окончательнымъ мѣстамъ; когда монологъ, отдѣльная сцена, актъ, наконецъ вся пьеса оставляютъ въ душѣ нашей удовольствіе, досаду, скорбь, радость, словомъ, однородное или отрицательное чувство тому, которое въ насъ хотѣлъ возбудить авторъ. — Оно иногда противорѣчитъ частнымъ впечатлѣніямъ; нерѣдко не замѣтно ни тихихъ эффектовъ, ни взрывовъ; думаешь: пьеса падаетъ… ни чуть не бывало… по окончаніи одобреніе дѣлается бурнымъ мятежомъ; унять волненіе нѣтъ ни какихъ способовъ. И на оборотъ… взрывъ за взрывомъ!.. Къ исходу публика устаетъ и уходитъ какъ дѣвушка съ бала; во все время она весьма счастливо вела свою интригу, исполнилась самыхъ пріятныхъ надеждъ и только уѣзжая замѣтила, что ее обманывали.
Разорванное впечатлѣніе есть тайный, но неумышленный споръ разнороднаго образа мыслей слушателей; это случается большею частію тогда, когда авторъ потворствуетъ современному пороку и т. п. Оно весьма походитъ на впечатлѣніе прилагательное. Но послѣднее добывается только пасквилемъ личнымъ, брошеннымъ въ извѣстнаго человѣка, или похвалой народнаго любимца; каждое личное qui pro quo производитъ мое прилагательное впечатлѣніе, часто невыгодное для автора.
Наконецъ впечатлѣніе ложное. Это подкупъ, похвала или охужденіе, купленное пріязнію, завистью или ревностью. — Видите ли теперь, сумма этихъ разнородныхъ впечатлѣній составляетъ современное достоинство пьесы; современное, говорю я, потому, что въ потомствѣ другая оцѣнка по различному отраженію красотъ произведенія въ обстоятельствахъ и образѣ мыслей и жизни потомковъ. Истинное достоинство опредѣляется долголѣтіемъ произведенія; нѣтъ нужды, что иногда цѣлое столѣтіе пьеса будетъ погребена и забыта — Превосходная воскреснетъ; посредственная почти не переживаетъ своего автора. Мы судьи, и можетъ быть пристрастные, но только для нашихъ предковъ; а для современниковъ мы только толкователи, коллекторы современныхъ мнѣній. Одно намъ позволено — сравненіе съ прошедшимъ.
ПЕРВЫЙ. Какъ же ваша система прилагается къ Юлію?
ЛЕССИНГЪ. Тихихъ впечатлѣній множество; взрывовъ не много, но всѣ мастерскіе; зритель не утомленъ; полное впечатлѣніе исполняетъ душу горькимъ, но изящнымъ состраданіемъ, отъ котораго организмъ не страждетъ; разорванныхъ — было два, три небольше, и то случайные, неумышленные; прилагательнаго ни одного; а за ложныя вамъ поручится Лессингъ. Я промолчалъ все время, а считаю себя лучшимъ другомъ Лейзевица. Замѣтимъ еще, что авторъ кромѣ меня, Эшенбурга и артистовъ своего театра, не знаетъ въ Брауншвейгѣ ни кого.
ПЕРВЫЙ. И такъ…
ЛЕССИНГЪ. И такъ это современно превосходная трагедія; что скажетъ потомство, узнаемъ, если намъ это будетъ дозволено.
ВЪ ПУБЛИКѢ. Правъ, правъ Лессингъ! Какъ всегда, правъ…
ПЕРВЫЙ. Какъ вы находите игру актеровъ?
ЛЕССИНГЪ. Плохо, кромѣ золотой нашей Амаліи. Смотря на нее, я всегда радуюсь, что мнѣ шестьдесятъ лѣтъ! — Кто изъ васъ, молодые люди, не влюбленъ въ нее, въ томъ я не признаю чувства — Надо быть драматическимъ писателемъ и именно такимъ, котораго терзали дурные актеры, чтобы оцѣпить Амалію. Слава Богу, что мнѣ шестьдесятъ лѣтъ: старость имѣетъ свои привиллегіи; я разцѣлую ее.
ГРАФЪ МАЛЬВИЦЪ. Завидная привиллегія!
ЛЕССИНГЪ. Послушайте, любезный Графъ! Если вы на ней женитесь, о чемъ уже доходили до меня слухи, я васъ вызову на дуэль, напишу на васъ сатиру, выставлю на театръ, словомъ не дамъ вамъ покою ни когда и ни гдѣ!
ГРАФЪ. Это похоже на ревность.
ЛЕССИНГЪ. Ревность, но ее раздѣляетъ вся Германія; для личнаго удовольствія отнять удовольствіе у цѣлой націи. И по какому праву? Талантъ принадлежитъ отечеству, и какимъ бы то ни было образомъ отрывать его отъ блистательнаго поприща, по моему все одно, что разграбить государственную казну. Слышите, мы всѣ, и я старикъ, съ перомъ въ рукъ впереди, вооружимся на общаго непріятеля. — Послѣ представленія Юлія я считаю Амалію моею дочерью; подобное совершенство мнѣ не снилось. — Который часъ? О! я еще успѣю разцѣловать ее и разсказать объ этомъ за ужиномъ Герцогинѣ и ея сахарнымъ дамамъ. — А Лейзевица я задушу завтра въ объятіяхъ. — Я въ любовномъ расположеніи духа и надѣюсь до утра надѣлать столько милыхъ глупостей, сколько не удавалось самому бѣшеному любовнику. — Начнемъ съ Амаліи!…
Да, я не сказалъ вамъ ничего о другихъ актерахъ; правда, и сказать нечего. Плохо, очень плохо; тѣмъ крѣпче я прижму къ груди моей Лейзевица. — Удивительное дѣло — первое представленіе! Повѣрите ли, любезный мой пріятель, я думаю, ничего не чувствовалъ, ничего не понималъ… Пока не обнаружилось первое одобреніе, онъ умиралъ отъ досады на актеровъ, на меня, на Эшенбурга, на себя, но съ той поры онъ забылъ всѣхъ насъ. Всѣ актеры, ему показалось, играютъ превосходно, публику онъ счелъ огромной умницей, себя достойнымъ ея любимцемъ, надѣлалъ тьму блистательныхъ предположеній, надеждъ, и все еще дрожалъ отъ ожиданія, пока послѣдній громъ не оглушилъ всѣхъ его способностей!.. Нѣсколько представленій онъ еще будетъ боленъ радостью, но когда привыкнетъ къ славѣ, тогда только почувствуетъ, что кромѣ Амаліи, все было дурно, непонято, исковеркано умничаньемъ и безталантливостью. первый. Но кто же ставилъ пьесу?
ЛЕССИНГЪ. Я! Я самъ! Но я знаю, что вы хотѣли сказать. Зачѣмъ я не далъ благихъ совѣтовъ, зачѣмъ не научилъ того, другаго, не такъ ли? Дайте мнѣ хорошихъ актеровъ, и я вамъ поставлю Софокла съ большимъ эффектомъ, нежели любимѣйшую, современную драму. — Хорошему актеру не нужно говорить, толковать, объяснять, показывать; онъ дружнѣе меня съ авторомъ, онъ по чувству больше съ нимъ знакомъ, нежели ученѣйшій критикъ; а по искуству онъ полководецъ, а я его солдатъ; и онъ меня насильно поведетъ за собой куда ему угодно.
Постановщикъ, такой, знаете, хозяинъ при постановкѣ пьесы, необходимо нуженъ; для чего? сглаживать ходъ дѣйствія, замѣчать неловкость положенія, выхода, жеста, перемѣны декорацій, именно быть недѣйствующимъ, постороннимъ, запаснымъ актеромъ. Вы скажете: на это режиссеръ. Нѣтъ! Режиссеръ — полиція и только; а полицеймейстеромъ долженъ быть непремѣнно человѣкъ ученый. — Актеръ вмѣстѣ съ авторомъ отвѣчаютъ за правду положеній и хода страстей Постановщикъ вмѣстѣ съ авторомъ отвѣчаютъ за современную вѣрность костюма, декорацій и частныхъ подробностей вѣка? Терпѣть не могу, когда рыцарь въ пылу страсти беретъ за руку даму; ненавижу, когда Катонъ выходитъ на сцену въ Венгерскихъ сапожкахъ, со шлемомъ XVI вѣка на голосъ, съ кирасирскимъ палашемъ; — когда на пиру, у Клеопатры за столомъ ананасы и готическіе стулья изъ замка Нѣмецкаго Карона старыхъ временъ; — хорошій актеръ не обязанъ всего этого знать, да и не нужно; но постановщикъ, во время репетиціи, можетъ шутя, не уча, сообщить ему характеръ Вѣка и дѣйствующихъ лицъ, согласно съ исторіей; открыть ему тьму подробностей, изъ коихъ онъ возметъ въ соображеніе только нужныя, а прочія дастъ ученому сдачи, на сохраненіе до случая. Особенно въ наше время, когда Англійскій театръ и Нѣмецкіе литераторы сдѣлали реформу во всей драматургіи, — постановщикъ необходимъ. У французовъ онъ не нуженъ; они не могутъ даже читать трагедіи не въ стихахъ. Гермильи, желая познакомить Францію съ Виргиніей, трагедіей Испанскаго драматика Лигандо, не посмѣлъ ее перевести цѣликомъ, а сократилъ, сдѣлалъ краткую выписку, извиняясь, и справедливо, тѣмъ, что она въ прозѣ! Точеныя драмы французовъ не требуютъ даже режиссера; выходятъ пѣвцы и начинаютъ провозглашать стихи съ нѣкоторымъ музыкальнымъ тактомъ; кончилъ одинъ, начинаетъ пѣніе другой; но какъ большая часть трагедій состоитъ изъ подобныхъ дуэтовъ, рѣдко терцетовъ, то исполненіе легко можетъ итти безъ капельмейстера Драмы, которыя я имѣлъ удовольствіе перевести, признаюсь, не безъ важныхъ затрудненій, которыя имѣли рѣшительное и выгодное вліяніе на нашъ театръ и никакого на французскій, не понравились ни актерамъ, ни публикѣ; онѣ уже требовали режиссера, въ нѣкоторомъ отношеніи даже постановщика, и еще болѣе требовали хорошаго вкуса въ публикѣ и натуры въ актерахъ. Слѣдственно драмы во Франціи были анахронизмомъ.
Актеру нѣтъ стыда, если въ его успѣхѣ участвуетъ постороннее лице; напротивъ, честь; — постановщикъ — его библіотека, потому, что хорошій актеръ не имѣетъ времени вести систематическое чтеніе и рыться въ подробностяхъ, когда надо учить, переучивать, изучать и обдумывать роль. Я зналъ на моемъ вѣку такихъ актеровъ, которые лично для себя заводили тѣсное знакомство съ учеными, антикваріями, профессорами, философами и филологами. Я помню актрису Левенъ; она появилась на Гамбургскомъ театрѣ, спустя нѣсколько лѣтъ послѣ перваго дебюта, въ ролѣ Меланиды. Пустая пьеса Нивеля де ла Мюссе, передѣланная изъ романа Mlle de Boulemps. И знатоки и незнатоки были въ восхищеніи! Что же вы думаете? Не смотря на всю силу своего таланта, Левенъ объѣздила въ Гамбургѣ почти всѣхъ ученыхъ и писателей, пускалась въ самыя тончайшія психическія пренія; у одного у меня въ теченіи послѣдней недѣли, она была три раза съ такими вопросами, которыхъ я ей никакъ не могъ объяснить, а она объяснила мнѣ ихъ поразительно! Кинъ былъ въ тѣсной дружбѣ съ Томпсономъ, а это не шутка! И всегда хорошій актеръ найдетъ вспомогательные источники. Онъ полновластный султанъ, по все однако же слушаетъ мнѣнія мудрыхъ улемовъ, авось пригодятся. Хорошій актеръ — существо дорогое, отрадное для автора, постановщика, режиссера и публики; онъ можетъ быть въ ссорь только съ однимъ директоромъ; но хорошіе актеры рѣдки, а дурные — это Эвмениды, которые могутъ согласно ревѣть только подъ палку Глюка, когда испортить великолѣпный хоръ нѣтъ никакой возможности, но во всѣхъ другихъ случаяхъ — змѣи, огонь и пронзительные вопли заставятъ театръ счесть адомъ.
СТОРОЖЪ. Господа, пора театръ запирать! Наше дѣло служебное, раньше всѣхъ вставай, позже всѣхъ ложись!
ЛЕССИНГЪ (нетерпѣливо). Сейчасъ, сейчасъ, любезный другъ!
СТОРОЖЪ. Какъ бы не такъ. Вы ужъ тутъ говорите часа два о директоръ, о режиссеръ, о актерахъ; пока доберетесь до театральныхъ лакеевъ, будетъ утро.
ЛЕССИНГЪ. Сейчасъ, сейчасъ, мои другъ! Я кончу коротко. На чемъ мы остановились! Да, на дурныхъ актерахъ. Казалось бы объ нихъ и говорить нечего; а между тѣмъ напротивъ Они-то и составляютъ все, какъ глупцы театральную массу; одинъ актеръ не знатитъ ничего, какъ въ публикѣ одинъ знатокъ. Но эта язва имѣетъ ядовитыя качества, которыхъ, слава Богу, лишена большая часть глупыхъ слушателей. — Это гордость, неприступная, обидчивая, щепетильная, мстительная, насмѣшливая; еслибы я истощилъ, какъ Аретино, весь запасъ прилагательныхъ, и тогда бы не нашелъ точнаго эпитета, а я именно люблю точность въ эпитетахъ и больше двухъ для меня уже казнь, n дурной слогъ; — однимъ словомъ — это гордость дурныхъ актеровъ. — Совѣтъ — имъ обида, замѣчаніе — оскорбленіе, правда — вызовъ на поединокъ. И знаете, что всего досаднѣе, между этими дурными актерами есть и недурные по натурѣ. Но вотъ въ чемъ бѣда! Каждый хочетъ играть или выше своихъ средствъ или выше своего автора; усиливается отдѣлить себя отъ прочихъ, и какъ нарочно похвастать своими недостатками. Онъ не думаетъ быть тѣмъ, чѣмъ онъ назначенъ по списку Дѣйствующихъ лицъ. Нѣтъ. Онъ играетъ продавца вѣтошекъ Агамемнономъ, а Эдипа — нищимъ изъ богадѣльни.
Эти актеры казнь для автора, постановщика, режиссера и для публики; они дороги для одного только директора, по своей дешевизнѣ. Они казнь и для хорошихъ актеровъ.
Соперничество на театрѣ самое полезное. Мѣра самолюбія актеровъ не можетъ быть опредѣлена Лейбницемъ; математика теряетъ числа и пространства. Между хорошими актерами — геніальному легче играть; ходъ чувства вѣрнѣе, потому, что онъ услышитъ отголоски на свои порывы, и въ сочувствіи почерпаетъ новыя силы, новое одушевленіе, тогда какъ иногда дурной актеръ однимъ словомъ, однимъ жестомъ замораживаетъ весь пылъ только что развившейся страсти; крылья таланта чувствуютъ недостатокъ воздуха и орелъ часто падаетъ отъ невозможности парить въ атмосферъ, исполненной саранчи.
ПЕРВЫЙ. Неужели вы хотите, чтобы всѣ второстепенныя роли можно наполнить первоклассными актерами?
ЛЕССИНГЪ. Совсѣмъ нѣтъ! Я хочу, чтобы всѣ второстепенныя роли исполнялись второстепенными актерами, но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы эти актеры были дурны. У инаго милліоны, у другаго тысячи, по одинъ богатый вельможа, другой богатый дворянинъ. Всякой не долженъ жить выше своего состоянія; тогда не будетъ банкротовъ. На счетъ второстепенныхъ актрисъ у меня есть странная мысль: я бы не желалъ въ нихъ встрѣчать первоклассныхъ красавицъ; по моему и наружная красота должна соразмѣряться съ душевными сокровищами; къ несчастію это рѣдко случается, а искуство отъ того весьма страждетъ. Красота замѣнитъ другія достоинства…
СТОРОЖЪ. Какъ вамъ угодно, господа; я тушу послѣднюю лампу; скоро полночь. На дворъ тепло; и тамъ можете кончить…
ЛЕССИНГЪ (съ досадой). Въ самомъ дѣлѣ, вечеръ прекрасный, пойдемъ, мнѣ же некогда, дорогой окончимъ нашъ разговоръ… Спасибо Лейзевицу! Я никогда такъ тріумфально не оставлялъ театра, даже во дни представленія собственныхъ моихъ пьесъ.
СТОРОЖЪ. Благодареніе Богу!.. Ушли!.. Экой говорунъ!.. А какъ посмотрѣть, такъ умирать собирается; потушить огонь, не то воротится, пожалуй, чего добраго…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Постой! Гдѣ живетъ Амалія Клейнъ?
СТОРОЖЪ. А ты откуда?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я… какъ тебѣ сказать… мнѣ нужно… я… Лейзевицъ!
СТОРОЖЪ. Извините, милостивый государь! Позвольте васъ благодарить; я также плакалъ, очень пріятно плакалъ. По зачѣмъ вамъ къ Амаліи? Теперь поздно, вы можете помѣшать…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Чему?
СТОРОЖЪ. Да такъ. Можетъ быть у ея милости теперь гости; она, знаете, картежница…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Славу Богу! Это еще не бѣда; но гдѣ живетъ она? Моя благодарность не можетъ быть отложена!
СТОРОЖЪ. Кажется, не вамъ благодарить слѣдуетъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Но гдѣ живетъ она, ради Бога!
СТОРОЖЪ. Въ улицѣ Терезы, домъ купца Кенигсмарка, гостинница подъ вывѣской Бѣлаго Слона.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Знаю! Знаю!.. Она еще не спитъ… она еще не можетъ спать… я тамъ найду еще минуту счастія…
Вотъ что! — Понимаемъ! Понимаемъ!
ЖОРЖЪ. Неужели и теперь вы будете учить роль! Усталость… слава… и другія послѣдствія бенефиса…
АМАЛІЯ. Не могутъ отклонить отъ обязанностей; у меня нѣтъ праздника, кромѣ тѣхъ дорогихъ вечеровъ, когда я на сценъ… Одиночество меня пріучило къ труду…
ЖОРЖЪ. Одиночество! Амалія, надо слить два одиночества вмѣстѣ и оба уничтожатся! Съ той печальной поры, когда мы познакомились, я, какъ спутникъ великолѣпной планеты, объѣхалъ съ вами всю Германію; пожертвовалъ славой, слѣдственно и выгодами, потому, что при васъ блѣднѣютъ даже сильные таланты; молва насъ даже обвѣнчала; но, увы! Германія несправедливо завидовала моему счастію; я потерялъ даже вашу дружбу.
АМАЛІЯ. Съ той поры, когда она тебѣ наскучила?
ЖОРЖЪ. Мнѣ? Мнѣ, Амалія?
АМАЛІЯ. Кому же? Когда ты захотѣлъ быть моимъ мужемъ, признаюсь, ты потерялъ мое уваженіе и послушай, Жоржъ! Въ послѣдній разъ я откровенна. Я никогда не буду замужемъ.
ЖОРЖЪ. Правда, это оковы для вѣрности, клѣтка для…
АМАЛІЯ. Договаривай, и мы кончимъ нашу бесѣду.
ЖОРЖЪ. Четыре года любить и питать надежду!..
АМАЛІЯ. Которую четыре года я старалась уничтожить… Виновата ли я?
ЖОРЖЪ. О нѣтъ, нѣтъ, Амалія! Ваши глаза, таланты, сердце, все, все въ васъ виновато, но вы нѣтъ, вы невинны. — Я долженъ только сожалѣть о себѣ.
АМАЛІЯ. И я то же!
ЖОРЖЪ. Безъ насмѣшки, Амалія!
АМАЛІЯ. Я не шучу, Жоржъ. Жаль, что я лишаюсь дружбы твоей въ самое то время, когда она мнѣ нужна наиболѣе…
ЖОРЖЪ. Ради неба, забудьте, Амалія, о моихъ словахъ! Если моя помощь, совѣтъ, рука, могутъ быть вамъ полезны…
АМАЛІЯ. Тебя воспитали рыцарскія драмы и я; мнѣ понятно твое самоотверженіе, но увы! оно непостоянно и завтра нечаянное слово возобновитъ нашъ разговоръ и снова непріятности, который кончатся нашимъ разрывомъ.
ЖОРЖЪ. Никогда, Амалія!
АМАЛІЯ. Тридцати-лѣтній ребенокъ! Четыре года быть любимицей Германіи и вѣрить мужчинъ? Это ужъ слабоуміе… Но все равно, если мое признаніе тебя не исправитъ, дай мнѣ слово, не преслѣдовать Амаліи. Она далеко уйдетъ отъ тебя…
ЖОРЖЪ. Амалія…
АМАЛІЯ. Мнѣ не нужно словъ… Ты далъ мнѣ руку, и я вѣрю чувству, хотя актриса наименѣе на то имѣетъ права. Актриса и чувство. два полюса, которымъ никогда не назначено сходиться. Ногою на театральный полъ и все начинаетъ разочаровывать; тогда только узнаешь, что весь міръ тотъ же театръ, съ ложными кулисами; все въ немъ основано на оптическомъ обманъ, все чужое, замаскированное, а правда только, когда упадетъ спасительная занавѣсъ. Тогда конецъ притворству и подражанію; но, увы! начало осадъ любителей таланта и красоты. Въ первое время успѣховъ, для актрисы нуженъ ревнивый любовникъ, или лучше сказать другъ, исполненный надеждъ на повышеніе въ нашемъ сердцѣ; потомъ, когда мало по малу привычка притворяться и привычка спасать невинность обманомъ даетъ умѣніе играть людьми не только на сценъ, но и въ гостинной, тогда нуженъ обширнѣйшій дворъ, большее число льстецовъ, обожателей, друзей, любителей таланта; надежды, какъ облака, должны плавать надъ этой толпой; но, никогда, ни ясный лучъ, ни громовой ударъ не долженъ вырываться изъ неба ожиданій. Неизвѣстность должна волновать и усиливать искательства, ревность кипятитъ кровь; послѣдствіе одно — моя слава!
Неужели ты думаешь, что мнѣ дорога моя независимость? Что одиночество мнѣ не въ тягость? (со вздохомъ) Трудно сердцу изнывать въ полнотѣ чувства и не желать раздѣлить его съ милымъ человѣкомъ… По актриса, если хочетъ сохранить свою славу, больше, съ каждымъ днемъ умножать ее, должна перестать быть женщиной. Это воплощенное честолюбіе! Чѣмъ неприступнѣе, чѣмъ холоднѣе въ жизни эта богиня, тѣмъ больше поклонниковъ: всѣ они могутъ питать надежду, всѣ волноваться и служить глашатаями ея славы… Мужъ, какъ темница, поглощаетъ ея сіяніе; надежды идолопоклонниковъ рушились; ревность дѣлается тайною ненавистью и мнѣ хлопаютъ, меня хвалятъ по воспоминаньямъ. Любовникъ не такъ страшенъ для моихъ поборниковъ; они знаютъ, что это Калифъ на часъ; но я теряю уваженіе, то есть половину моей славы; тогда каждый добивается Калифата съ дерзостью, а это ведетъ къ насмѣшкамъ, и часто къ унизительнымъ сценамъ…
Замужство въ нашемъ званіи имѣетъ еще другую дурную сторону… Это охлажденіе къ искуству. Цѣль жизни исполнилась, и хотя желаніе нравиться не можетъ совершенно оставить нашего сердца, но когда усилія мои не принесутъ мнѣ ни одной покой побѣды, когда мои успѣхи публика принимаетъ какъ должную дань, а не какъ подарокъ моего великодушія; когда неудачу мою уже не спасаетъ пристрастіе, напротивъ меня преслѣдуютъ… О! желаніе усовершаться исчезаетъ, искуство перестаетъ быть цѣлію, а средствомъ пошлымъ, дюжиннымъ къ пріобрѣтенію денегъ… Теперь я съ любовію учу мою роль, часто утро застаетъ меня передъ зеркаломъ съ тетрадкой въ рукѣ… а тогда я засыпала бы на каждой строчкѣ; и только дѣти безпрерывными просьбами заставляли бы меня просыпаться и красными глазами, и тупою памятью заучивать только слова и не искать въ нихъ ни смысла, ни чувства.
ЖОРЖЪ. Неужели Амалія всѣ замужнія актрисы…
АМАЛІЯ. Кто же тебѣ говоритъ: всѣ? Я веду рѣчь про себя. Я такъ сознала правила своей жизни и дала обѣтъ имъ послѣдовать…
ЖОРЖЪ. Надо слишкомъ любить искуство…
АМАЛІЯ. Я его люблю наравнѣ съ моею жизнію. И если бы несчастія заставили отъ него отказаться, я бросилась бы въ объятія посторонняго человѣка съ единственной мольбой — никогда не ходить въ театръ, никогда объ немъ не говорить, устранять малѣйшій намёкъ на искуство въ словахъ и лицахъ, словомъ помочь мнѣ забыть мое прежнее счастіе.
ЖОРЖЪ. Амалія! можно подумать…
АМАЛІЯ. Что можно подумать?
ЖОРЖЪ. Что вы приговариваетесь къ этому молодому Графу…
АМАЛІЯ. Можетъ быть…
ЖОРЖЪ. Можетъ быть?!.. Нѣтъ! Это положительно такъ, это не догадка… Я вижу, что и со мной разыграна комедія, и, нечего сказать, превосходно…
АМАЛІЯ. Въ этомъ вся моя слава.
ЖОРЖЪ. Амалія, вы не шутите?
АМАЛІЯ. Объ этомъ я хотѣла спросить тебя, да не стоитъ…
ЖОРЖЪ. Простите. Мы, кажется, договорились до конца.
АМАЛІЯ. Кажется.
ЖОРЖЪ. И такъ…
АМАЛІЯ. Тамъ кто-то пришелъ. Жоржъ, скажи Гретхенъ, чтобы она ни кого…
ГРЕТХЕНЪ. Г. Лейзевицъ.
АМАЛІЯ (вскочивъ и оправляясь передъ зеркаломъ). Проси, проси! Подай свѣчей, здѣсь такъ темно; подай мнѣ шаль; есть ли тамъ въ прихожей огонь? Иди же, Гретхенъ?..
ЖОРЖЪ. Мнѣ кажется, я буду лишній…
АМАЛІЯ (у зеркала). Ты любишь догадываться, я не мѣшаю.
ЖОРЖЪ. И уйду.
АМАЛІЯ. Я никого не стѣсняю.
ЖОРЖЪ. И не понимаю.
АМАЛІЯ. Потрудитесь подумать…
ЖОРЖЪ. Вы… вы… на вы… О, я понялъ все! Простите, Амалія! Мы не увидимся никогда, даже на вашей свадьбѣ.
АМАЛІЯ. Въ послѣднемъ я увѣрена.
ЖОРЖЪ. Простите!
АМАЛІЯ (съ досадою). Господи Боже мой, прощайте, прощайте!
АМАЛІЯ (одна, безпрестанно подбѣгая къ зеркалу, то приводя въ порядокъ вещи на столѣ). Нечего дѣлать?.. Слава Богу!.. Пока душа и сердце мое были совершенно спокойны… я любила его, какъ друга… какъ брата… Но теперь… мнѣ скучно съ нимъ, досадно… восторженныя рѣчи. его пылающіе взоры… не отъ него желала бы я… Ахъ, Г. Лейзевицъ!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (бросаясь передъ нею на колѣни). У ногъ вашихъ!..
АМАЛІЯ. Помилуйте! Что съ вами? Встаньте!.. Прошу васъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Нѣтъ! Ни за что! Дайте мнѣ вашу руку, позвольте дерзкимъ устамъ…
АМАЛІЯ (стараясь заставить его встать). Не такъ, не такъ! Мы имѣемъ свои домашнія привиллегіи, за которыя никто насъ не осудитъ… Я актриса!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (вскочивъ и отступивъ въ размышленіи). Актриса!.. Но все равно моя благодарность…
АМАЛІЯ (съ досадой). Перестаньте!.. Мнѣ досадно, что я необдуманно заставила васъ проснуться, упасть съ поэтическихъ облаковъ въ уборную ничтожной притворщицы, недостойной этой дѣтской восторженности чистой души поэта… Да! И мирнаго воина боится поселянинъ, и честному судьѣ несутъ подарокъ! Вы не виноваты… Вы меня не знаете? (отирая слезу) За чѣмъ эти слезы? Ихъ оскорбитъ ваша недовѣрчивость!.. (садясь) Садитесь, Г. Лейзевицъ; въ свѣтской учтивости — вы отказать пока не имѣете права…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О Амалія… мое движеніе, невольное, глупое, не изъ этого источника… Но здѣсь замѣшаны тяжкія воспоминанія, мучительное, но великое слово, котораго никогда не нарушу, даже послѣ сегодняшняго тріумфа!
АМАЛІЯ (вскочивъ). Боже великій! Я знаю, я слышала его; это слово, какъ громовое проклятіе пало на меня; я сообщница ужаснаго событія, я лишила Германію великаго поэта.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (съ улыбкой). Амалія?!..
АМАЛІЯ. Да! Я тогда была въ труппъ Аккермановъ, я отвергла Юлія, я была свидѣтельницей вашего стыда въ передней, я приняла во тмѣ на улицъ ваши проклятія… Лейзевицъ, Лейзевицъ, возвратите совѣсти моей спокойствіе; возьмите перо, и пускай Амалія на сценѣ тщательнымъ исполненіемъ ролей, созданныхъ кистію великаго мастера, хотя нѣсколько заплатитъ за печальное преступленіе ея юности…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Добрая Амалія! Вы извиняетесь въ томъ, что нечаянно сдѣлали мнѣ благодѣяніе… Но молю васъ, оставимъ этотъ разговоръ… Каждый день я слышу тѣ же воззванія къ перу, каждый день защищаю мою независимость и, признаюсь, надоѣло. — Съ вами особенно я не хотѣлъ бы говорить объ этомъ; съ вами не легко спорить…
АМАЛІЯ (съ упрекомъ). И вы умѣете говорить комплименты…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О какіе комплименты! Я зашелъ къ вамъ не спорить о домашнихъ моихъ дѣлахъ, а принести дань удивленія, какъ зритель, и благодарности, какъ авторъ. Я удивлялся, Амалія, собственному созданію, я не Вѣрилъ моимъ словамъ; все мнѣ казалось волшебно преображеннымъ, и не одинъ разъ, простите признанію, я чувствовалъ въ себѣ прежній жаръ поэзіи, жажду созданія. — Простите, еще разъ простите, и забылъ насъ, забылъ приличія, все, все… и вы видѣли меня у ногъ вашихъ…
АМАЛІЯ (шепотомъ). Изъ благодарности!… (громко) Что долго ли вы намѣрены пробыть здѣсь?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я хочу здѣсь остаться навсегда, по какъ, еще не знаю.
АМАЛІЯ (про себя). Изъ удивленія!.. (громко) Прекрасный городъ, добрый герцогъ, очаровательная герцогиня, веселый дворъ, можетъ быть любимая женщина…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (пристально глядя на нее). О, нѣтъ! Быстро я прожилъ періодъ любви; въ одинъ годъ совершились во мнѣ всѣ событія страсти; любовь ушла, остались только стихотворенія; я ихъ доканчиваю теперь на покои, заучиваю и жгу…
АМАЛІЯ. Какъ? Когда все совершилось, все миновалось! Вы пишете стихи?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (помолчавъ).
Пора любви, пора стиховъ
Неодновременно приходятъ…
Зажжется стихъ, молчитъ любовь,
Придетъ любовь, стихи уходятъ.
За чѣмъ, когда моя мечта
Любимый образъ представляла,
Молчали мертвыя уста
И память риѳмъ не открывала.
Нѣтъ! Я любилъ ее безъ словъ,
Я говорилъ объ ней слезами…
Повѣрьте, звучными стихами
Не выражается любовь…
Какъ память сладкаго страданья
Стихи во слѣдъ любви идутъ
И какъ могилы — берегутъ
Одни воспоминанья!
АМАЛІЯ. Странная мысль! И такъ октавы Тасса, сонеты Петрарки…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я говорю о себѣ, добрая Амалія… О, какъ блѣдны мои воспоминанья! Чувство любви… О, слава, слава Богу, что тяжелая болѣзнь излечила меня отъ смертельной…
АМАЛІЯ. Неужели и вы не знали взаимности?.. Простите моей нескромности, но меня извиняетъ дружескій тонъ вашей бесѣды…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Взаимности!.. Какъ бы я желалъ еще разъ испытать эту адскую муку, украсть взаимность и уже не хворать самому, а заставить женщину выкупать жизнь — горячкой…
АМАЛІЯ (съ трепетомъ). Мстить?!.. И не разсуждая, кому достанется эта месть., другой женщинѣ… не правда ли, жестокій человѣкъ, вамъ все равно…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О простите, простите! Минута невольнаго негодованія… Благодарю! Вы напомнили безумцу долгъ человѣка… Отъ чего это, Амалія, при васъ сердце потеряло послѣднее чувство, — чувство мести; мнѣ такъ легко… Неужели сбудется моя Утопія; я буду безстрастенъ.
АМАЛІЯ. И къ чему эти желанія?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Любовь къ человѣчеству, по моимъ понятіямъ, требуетъ совершеннаго безстрастія къ лицамъ; иначе не возможно безусловное и прочное блаженство…
АМАЛІЯ (схвативъ Лейзевица за руку съ жаромъ). Мечтатель! Блаженство человѣка — только въ объятіяхъ любимой женщины… Вашъ путь — былъ моимъ, съ тою разницей, что я не находила кого полюбить со всею полнотою чувства; и я создала себѣ новый міръ и я обманывалась въ надеждахъ; прекрасенъ мой міръ, но увы, мнѣ скучно, горько — одиночество… Лейзевицъ, я несчастна…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Амалія! Долгъ любви къ человѣчеству велитъ мнѣ предложить вамъ мою руку, совѣтъ, помощь, все…
АМАЛІЯ (выразительно). Кромѣ любви?.. Безумецъ! Безсильная дружба — масло въ пожарѣ!.. чувства, любви, страсти, взаимности!.. Станетъ ли силъ вашихъ, честности, добродѣтели на всѣ эти жертвы… Господи Боже мой, что я говорю… о, не вѣрьте мнѣ, забудьте мои слова, помните — я актриса!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (покраснѣвъ). Это ужъ упрекъ, Амалія!
АМАЛІЯ. Я исполнила вашу просьбу; исполните мою! Перестанемъ говорить объ этомъ… Я васъ измучила, а уже не рано…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Вы меня гоните.
АМАЛІЯ (съ живостью). А вамъ не скучно?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. По крайней мѣрѣ я не актеръ… Амалія…
АМАЛІЯ (вставъ съ мѣста). Постойте!.. Вы богаты?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Напротивъ!
АМАЛІЯ. Женаты?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Нѣтъ!
АМАЛІЯ. У васъ есть родители, родственники?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ни кого!
АМАЛІЯ. Чѣмъ вы занимаетесь?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Пока ни чѣмъ!
АМАЛІЯ. Вступите въ актеры!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. За чѣмъ?
АМАЛІЯ (заливаясь слезами и падая на грудь Лейзевица). Мы будемъ равпы!
АКТЪ ЧЕТВЕРТЫЙ.
правитьПЕРВЫЙ. Вы поздравляли Лейзевица?
ВТОРОЙ. Какъ же.
ТРЕТІЙ. Съ чѣмъ это?…
ПЕРВЫЙ. Сегодня его рожденіе…
ТРЕТІЙ. Какъ это досадно. Я ничего не зналъ. Побѣгу въ соборъ, онъ еще тамъ, принимаетъ поздравленія…
ПЕРВЫЙ. Бѣгите, бѣгите, еще успѣете…
ТРАУ. А кто это Лейзевицъ, осмѣлюсь спросить?
ПЕРВЫЙ. Вы не знаете Лейзевица?!..
ТРАУ. Извините, мы люди пріѣзжіе!.. первый. Да кто же въ Германіи не знаетъ Лейзевица, автора Юлія Тарентскаго; надворнаго совѣтника въ тайной канцеляріи герцога и благодѣтеля всѣхъ несчастныхъ. Скоро въ Брауншвейгѣ не будетъ ни одного нищаго. Дни и ночи посвящаетъ онъ облегченію судьбы бѣдныхъ; малыми средствами, онъ умѣетъ дѣлать великое добро, и государство и государь благодарятъ покойнаго Лессинга; его рекомендація; его выборъ; онъ былъ единственнымъ другомъ Лессинга.
ТРАУ (улыбаясь). Не говорите! У Лессинга было много друзей; въ томъ числѣ вотъ и мы…
ПЕРВЫЙ. Странное дѣло! Богъ человѣкъ безъ завистниковъ! Въ соборѣ сегодня былъ почти весь городъ; всѣ съ такими веселыми лицами, глаза обращены на Лейзевица; видно было, что его стѣсняло общее участіе, а когда добрый пасторъ взялъ за текстъ „вѣра безъ дѣлъ мертва есть“ — въ концѣ рѣчи обратился къ Лейзевицу и отъ имени страждущаго человѣчества благодарилъ его, не только онъ, жена покраснѣла… второй. А жена хороша? первый. Ангелъ душей и наружностью, а не смѣешь завидовать.
ВТОРОЙ. А ужъ какъ хороша! Смотришь на нихъ, такъ и видишь Божіе благословеніе; цвѣтутъ, полнѣютъ день ото дня; а дѣти — точно картинки…
ПЕРВЫЙ. Любопытно, что сдѣлаетъ магистратъ въ день его рожденія…
ВТОРОЙ. Какъ! Развѣ вы не знаете! Вы ничего не пожертвовали!
ПЕРВЫЙ. Помилуйте, что вы это! Пять талеровъ, пять талеровъ, за недѣлю еще отдалъ въ комитетъ, самъ, безъ спросу.
ВТОРОЙ. Да и всѣ принесли сами; магистрату очень легко было въ этотъ разъ собирать деньги. Собрали семь тысячъ талеровъ…
ТРАУ и МАУЛИ. Семь тысячъ талеровъ!
ВТОРОЙ. Герцогъ пожаловалъ отъ себя тысячу; принесли поутру къ Лейзевицу… Принялъ… и отослалъ тотчасъ же въ коллегію для бѣдныхъ съ запиской: такому-то выдать столько, изъ тюрьмы выпустить столько, три тысячи талеровъ на новую богадѣльню съ торгъ, чтобы она непремѣнно была достроена еще въ этомъ году; растасовалъ всю сумму, себѣ ни гроша.
ПЕРВЫЙ. Однакоже будутъ народныя увеселенія, какое нибудь гулянье.
ВТОРОЙ. Все это сдѣлается само собой; онъ съ женой будетъ обѣдать у герцога, оттуда поѣдутъ въ театръ; послѣ театра Лейзевицъ отправится домой къ дѣтямъ, по крайней мѣрѣ это всѣхъ предложенныхъ вечеровъ онъ отказался. первый. А что даютъ сегодня на театрѣ? второй. Коварство и любовь, Шиллера, любимую пьесу Лейзевица. Иффлэндъ, Бейль, Бекъ и Каролина Бекъ, нарочно и по доброй волѣ пріѣхали изъ Мангейма; говорятъ, что и самъ Шиллеръ здѣсь, но incognito, на два дня; будетъ однакоже сегодня обѣдать у герцога.
ПЕРВЫЙ. Каролина Бекъ! Каролина Бекъ! Я ее видѣлъ въ Мангеймѣ! Чудо, просто совершенство!..
ШИЛЛЕРЪ. Скажите, пожалуйста! Неужели Лейзевицъ въ самомъ дѣлѣ съ 1776 года не пишетъ ничего?..
ВТОРОЙ. По крайней мѣрѣ не слышно. Вотъ теперь только по должности моей инспектора почтъ, я замѣчаю въ его корреспонденціи особенную и совершенно новую дѣятельность. Письма летятъ во всѣ концы Германіи и все къ ученымъ людямъ, большею частію, занимающимся исторіею. Мы съ нимъ сосѣди. Не знаю, какъ дошло до свѣдѣнія моей жены, что Лейзевицъ собираетъ матеріялы для исторіи Тридцатилѣтней Войны.
ШИЛЛЕРЪ. Чудное поле! Въ эти тридцать лѣтъ Германія прожила три столѣтія, выковалась и закалилась какъ сталь; съ той поры дубъ сталъ приличнымъ ея девизомъ… Помоги, Господи, Лейзевицу! второй. Вотъ и онъ.
ШИЛЛЕРЪ и ИФФЛАНДЪ. Гдѣ? Гдѣ?
ВТОРОЙ. Кажется, легко узнать. Вотъ впереди…
ШИЛЛЕРЪ А съ ними кто?
ВТОРОЙ. Вотъ, что на право, — это наслѣдный принцъ Брауншвейгскій; а двое на лѣво, это Нассау-Оранскіе принцы, всѣ трое ученики Лейзевица. Прекрасные молодые люди!…
ИФФЛАНДЪ. И неудивительно! Они прощаются… Лейзевицъ идетъ сюда…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Луиза! Луиза! Посмотри на право, молодой человѣкъ, бѣлый лицемъ какъ женщина, въ нѣжныхъ чертахъ болѣзненная томность. Видишь?
ЛУИЗА. Вижу, вижу…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Это Шиллеръ…
ЛУИЗА. Не можетъ быть.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Мнѣ показали принцы, по просили не измѣнять тайнѣ. Онъ причудливъ; хочетъ до обѣда сохранить incognito, а за обѣдомъ, съ кубкомъ въ рукѣ, поздравить меня стихами… Спасибо ему! Натура волка въ лѣсъ тянетъ; люблю еще полусумасшедшихъ поэтовъ, а особенно его. Онъ страдалецъ…
Бѣдный, онъ веселъ; душа въ немъ еще дѣтски играетъ; не знаетъ судьбы своей; но пусть идетъ, пусть погибнетъ; мечты его — благодѣянія; онѣ завянутъ, если горе не будетъ обливать его нѣжнаго сердца. Искренній плачъ его утѣшитъ многихъ; есть нравственные нищіе, онъ ихъ насытитъ и обогатитъ; пускай идетъ… Благодарю Творца, чаша печалей мимо прошла… Пойдемъ, Луиза! Карлъ еще спалъ, какъ мы вышли, теперь безъ насъ вѣрно шалитъ…
ЛУИЗА. Дѣтская рѣзвость…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ Ахъ, Луиза! а если это первые листки сильнаго энергическаго характера. Лучше бы ему не родиться… По, я надѣюсь, съ помощію Божіею, многое передѣлаетъ воспитаніе…
ЛУИЗА. Неблагодарный! Посмотри на плоды твоей собственной энергіи; оглянись. Неужели общая любовь тебя не утѣшаетъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ни мало. Мнѣ сегодня много принесли и еще много принесутъ огорченій. Вся эта благодарность для меня отвратительна.
ЛУИЗА. Это почему?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Потому, другъ мой, что всѣ эти люди могутъ, а не хотятъ дѣлать то же; мое поведеніе въ ихъ глазахъ, сверхестественная заслуга, геніальный порывъ — и все это для того только-чтобы какъ-нибудь извинить свой недѣятельныя эгоизмъ… Ахъ, Луиза! По разсчету оставилъ и поэзію, избралъ утѣшительную по наружности стезю благотворителя. Не сожалѣю, по не могу безъ грусти вспомнить объ одномъ. Поэзія заставляла меня любить, а благотворительность, прости мнѣ, Луиза, принуждаетъ иногда презирать людей. Поутру я поливаю цвѣтки съ истиннымъ удовольствіемъ, питаю жизнь, и они благодарны, а подаю милостыню холодною, ледяною рукою, сердце не стукнетъ; я исполняю мою по наружности столь отрадную должность, какъ деревенскій сторожъ поднимаетъ и опускаетъ заставу, ее заботясь, кто, куда и откуда проѣхалъ; часто сонными глазами онъ и не видитъ путниковъ, часто, не смотря на привычку, негодуетъ на ихъ докучливость… Смотри! смотри! Карлъ уже на улицѣ!.. Здравствуй, шалунъ!
КАРЛЪ. Поздравляю васъ, папенька!.. Няня долго меня учила, да я все позабылъ… Поздравляю васъ, папенька, будьте здоровы и веселы, вотъ и все тутъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. И прекрасно, мой другъ. Больше не надо.. И (беретъ его на руки) и тебѣ только этого желаю…
КАРЛЪ. Папенька! Я видѣлъ сонъ, пресмѣшной. Вы знаете, у меня два конька, оба небывалые, одинъ красный, другой голубой Мнѣ снилось, что вы ѣздили на моихъ конькахъ, то на одномъ, то на другомъ; но это ничего, а вотъ что смѣшно, папенька: сами-то вы ѣздили, а на меня кричали: „Смотри, не ѣзди на этихъ конькахъ, Боже тебя сохрани!“ Вотъ глупый сонъ…
ЛУИЗА (ударивъ по плечу Лейзевица). Однако жъ кое-что да значитъ!…
КАРЛЪ. А что же, маменька, значитъ этотъ сонъ?…
ЛАКЕИ. Что, братъ, баринъ твои такъ давно не былъ въ нашемъ городъ?
ФРИЦЪ. Не говорите и не спрашивайте! Это просто сумасшедшій. Десять лѣтъ на охотѣ, не можетъ подстрѣлить глупую дѣвчонку…
ЛАКЕЙ. Да кто же она?
ФРИЦЪ. То-то и есть! Стыдно сказать! Актриса. Матушка графа, какъ узнала объ этомъ, умерла съ досады; не тѣмъ будь помянута, зла была покойница; нашла ему въ Венгріи пять невѣстъ, одна другой богаче, въ Австріи семь, одна другой щедушнѣе; насильно хотѣла женить; не тутъ-то было; она пишетъ къ сынку въ Гамбургъ, а сынокъ улизнулъ за проклятой актрисой въ Мангеймъ; она пишетъ въ Мангеймъ, а сынокъ въ Мюнхенъ, все за колдуньей; нечего дѣлать, сама въ Мюнхенъ, а мы въ Берлинъ; графиня въ Берлинъ. На бѣду, актриса обыграла семерыхъ картежниковъ, — знатность въ карманъ, дурь въ голову; поѣхала путешествовать въ Италію; ну и мы, я съ графомъ, а графиня съ тремя Фурами горничныхъ побрели за нею; да графиня не доѣхала, похоронили въ Тріестѣ; еще передъ смертью, наканунѣ, поколотила мою племянницу, Гретхенъ. Въ Италіи намъ не повезло, порядкомъ поразмоталась актриса и тихонько уѣхала; мы въ Неаполь въ Палермо, туда, сюда, нигдѣ нѣтъ; и слѣдъ простылъ; хотѣли ѣхать въ Турцію, да припомнили, что тамъ карты не въ модъ. Если бъ не Аугсбургскій какой-то листокъ, мы бы вѣрно отправились въ Америку, да выручилъ проклятый листокъ; знаете тамъ прописали: „Амалія Клейнъ пріѣхала сегодня ночью черезъ нашъ городъ“… Бѣдный графъ чуть съ ума не сошелъ отъ радости, а я съ досады; вотъ думалъ я: „Слава Богу пропала; авось и мы погорюемъ, да и усядемся въ помѣстьяхъ.“ Какъ бы не такъ! Вынырнула, и мы пошли опять колесить но Германіи…
ЛАКЕЙ. Да чтожъ она въ самомъ дѣлѣ… Вѣрно, скупится графъ…
ФРИЦЪ. Кто? баринъ?… Не только никакихъ денегъ не беретъ отъ него, куда — не хочетъ быть графиней!
ЛАКЕЙ. Что ты это? Неужели графъ хочетъ жениться на актрисъ…
ФРИЦЪ. На, поди, говори! Боже сохрани, если бы она была нашей графинею; такая спѣсивая, никакихъ подарковъ не носи. Разъ послалъ меня графъ съ какими-то курьозными фруктами. Не приняла! Я на окно поставилъ! Выбросила!
ЛАКЕЙ. Да и она, видно, сумасшедшая…
ФРИЦЪ. Подъ пару, нечего сказать, Его Сіятельству. Признаться очень была хороша съ молоду. И теперь, когда мы послѣдній разъ ее видѣли, будетъ года три, все еще красавица, привѣтливая, умница, да спѣсива, спѣсива…
ЛАКЕЙ. И графъ десять лѣтъ все также ее любитъ!
ФРИЦЪ. На, поди, говори! Жить безъ нея не можетъ, цѣлую ночь сегодня не вздремнулъ въ коляскѣ! На минуту по пяти разъ спрашивалъ: далеко ли до Брауншвейга?
ЛАКЕЙ. Да развѣ она здѣсь?… На афишкѣ ея нѣтъ, а у насъ сегодня пріѣзжіе актеры… Стало быть… Да впрочемъ, можетъ быть, проѣздомъ… И что жъ? Графа, такого молодца, такого богатаго, она и видѣть не хочетъ…
ФРИЦЪ. Вотъ то-то и бѣда, что нѣтъ. Они на дружеской ногѣ: каждый день ссорятся…
ЛАКЕЙ. Да за что?..
ФРИЦЪ. Тотъ все тащитъ ее за себя замужъ, а она ему въ глаза: не могу; я васъ люблю, какъ всякаго добраго и благороднаго человѣка, а въ мужья; отваливай! На! Поди! Говори!
ЛАКЕЙ. Да что за чортъ! Развѣ она ужъ такъ богата, понабралась знать подарковъ…
ФРИЦЪ. Какъ бы не такъ Въ театрахъ ей знатно платили; жила бережливо, пошла играть въ карты, разбогатѣла; говорятъ вамъ, семерыхъ картежниковъ обобрала, а любовника, нечего говорить, не замѣтили; вѣдь мы десять лѣтъ на сторожѣ…
ТРАУ. Здѣсь остановился Графъ Мальвицъ?
ФРИЦЪ. Здѣсь! А что вамъ угодно?
ТРАУ. Я имѣю къ нему важное дѣло. Доложи!
ФРИЦЪ. Нечего докладывать. Тутъ у насъ все: и прихожая, и гостинная. Садитесь! Придетъ! Доложите сами о себѣ…
ГРАФЪ. Фрицъ? Лошадей!
ФРИЦЪ. Ваше Сіятельство! Хоть бы денекъ отдохнуть!
ГРАФЪ. Отдохнешь, когда догонимъ… Покажи афишку; можетъ быть она играетъ подъ чужимъ именемъ; можетъ быть меня обманулъ проклятый жидъ… Нѣтъ! Каролина Бекъ… это слишкомъ извѣстная актриса…. Проклятый жидъ!..
ТРАУ [таинственно). Графъ!
ГРАФЪ (сухо). А! Здравствуйте! Что, каково идутъ ваши дѣла?
ТРАУ. Какъ нельзя хуже. Графъ, вы не одни, а у меня есть небольшое дѣло, весьма важное для васъ…
ГРАФЪ. Что можетъ быть между нами общаго, Г. Трау? Одна учтивость принуждаетъ меня съ вами разговаривать; а сколько причинъ у меня ненавидѣть и презирать…
ТРАУ. Графъ…
ГРАФЪ. Тысяча талеровъ, одна тысяча талеровъ оставалась у нея; вы не умѣли ихъ выиграть; вы хотѣли высосать достояніе Амаліи; весь механизмъ гнуснаго мошенничества былъ въ дѣйствіи, и вы не могли сдѣлать се пищею, пустить по міру и можетъ быть заставить постучаться у дверей моихъ… Еслибы вы ограбили ее на большой дорогѣ… я, можетъ быть, благодарилъ бы васъ, можетъ быть въ мои объятія упала бы Амалія… Нѣтъ! Вы потеряли всѣ средства, вы раззорили всю свою шайку, всѣ деньги свои уложили въ ея почтовую коляску, обезпечили ея независимость и у меня не осталось никакой надежды. — Не видя другихъ средствъ, любя ее больше жизни моей, десять лѣтъ, постоянно, пламенно, даже смѣшно, мнѣ оставался одинъ путь къ ея сердцу. Я хотѣлъ купить ея руку. Уже пять лѣтъ я учусь отвратительнымъ способамъ; много переплатилъ я искуснѣйшимъ Италіянскимъ игрокамъ. Запершись, одинъ, цѣлыя ночи проводилъ я надъ картами, упражняя глаза и руки въ адскомъ механизмъ; слезы мѣшали мнѣ смотрѣть, глаза горѣли, но другаго средства не оставалось; я уже былъ близокъ къ моей цѣли; она узнала о моемъ намѣреніи, спаслась бѣгствомъ и вотъ болѣе году я не вижу ее, нигдѣ не могу найти ее; лопалъ наконецъ на слѣдъ, спѣшу сюда; повѣрилъ, какъ ребенокъ, можетъ быть, подкупленному жиду — и какъ ужасно обманутъ…
ТРАУ (на ухо Графу). Графъ! Басъ не обманули! Она здѣсь!
ГРАФЪ. Здѣсь, она здѣсь! Г. Трау! Я дорого плачу за все, даже за шутку…
ТРАУ. Я и не сомнѣвался въ вашей щедрости! Нищій, по милости вашей Амаліи, я надѣялся на это извѣстіе, какъ на вѣрныя руки Маули, когда онъ не пьянъ. Графъ! мы не одни, я не могу продолжать…
ГРАФЪ. Фрицъ! Оставь насъ!
ТРАУ. Она здѣсь; сегодня вы увидите ее въ театрѣ, но не прежде. Всѣ мѣста разобраны, заплатите вчетверо, не достанете; вотъ вамъ билетъ…
ГРАФЪ. Трау! Ты еще умѣешь быть сострадательнымъ! Ремесло игрока не совсѣмъ подавило въ тебѣ человѣческія чувства. Что тебѣ дать за этотъ подарокъ?..
ТРАУ. Пока ничего. Мы разочтемся. Да не въ этомъ сила; мнѣ васъ не жаль, признаюсь откровенно; вы презираете меня за недостатокъ, за страсть, глупую, преступную; вы имѣете полное право, но и я могу ли уважать сумасшедшаго? И чѣмъ наша страсть лучше моей? Не та же ли глупость источникъ нашихъ пороковъ? Нѣтъ! Я пришелъ къ вамъ, какъ товарищъ къ товарищу…
ГРАФЪ (отираетъ потъ съ лица). Извергъ!
ТРАУ. Теперь всѣ имена будутъ точны; мы одни. Слушайте! Подѣлимся Амаліей!
ГРАФЪ (схвативъ его за горло). Трау! Еще одно слово…
ТРАУ (оттолкнувъ его). Бѣшеный! Слушай! Подѣлимся Амаліей! Мнѣ деньги, тебѣ — она!
ГРАФЪ. О! если бы я умѣлъ вѣрить такому злодѣю, если бы даже могъ на одно мгновеніе примириться съ отлетѣвшей мечтой! Нѣтъ, она никогда не будетъ моею…
ТРАУ (съ увѣренностію). Будетъ! Жаль, что клятвы мои убѣждать васъ не могутъ и не должны; мы знаемъ другъ друга! По вотъ вся моя тайна: я плачу за откровенность. Обыгранные проклятой дочерью порока, безъ гроша, я и Маули, хуже нищихъ провели нѣсколько лѣтъ; три года мы служили въ гостинницѣ простыми слугами; на небольшія заработанныя нами деньги мы покупали карты и, но вашему, и, признаюсь, съ тою же цѣлію, многія ночи на пролетъ упражнялись въ отрадномъ искуствѣ. Однажды какой-то проѣзжій, влюбленный дуракъ, зоветъ Маули и умоляетъ его отвезти и тайно отдать записку одной дамѣ, за три мили отъ города… Маули не глупъ: въ торгъ; согласился за сорокъ талеровъ; уѣхалъ. Въ моемъ нумерѣ гостей не было; запершись лежалъ я на постели, приготовленной для случайнаго гостя; играть не съ кѣмъ; свѣчки не было; лежу; началъ дремать; во снѣ карты такъ и перекидываются; кровь взволновалась; я проснулся. Вдругъ, мысль, геніальная мысль! Я вскочилъ, побѣжалъ въ буффетъ, выпросилъ огарокъ, запираюсь, повѣряю разъ, два, тысячу разъ; — точно, никакого спасенія. О графъ! Будьте же и вы человѣкомъ. Не смѣйтесь, не ужасайтесь движеніямъ бѣшеной страсти. Я цѣловалъ мои карты, я плакалъ какъ ребенокъ, разговаривалъ съ демономъ, какъ докторъ Фаустъ, плясалъ, какъ вѣдьма на Гарцъ. Время промелькнуло молніей; слышу въ корридоръ голосъ Маули — Сюда, сюда!» Что такое? «Теперь я могу не дать ни одной карты.» Грустно, страшно исказилось утомленное дорогою лице бѣднаго Маули. Онъ посмотрѣлъ на меня съ отчаяннымъ состраданіемъ и схватилъ меня одной рукой за руку, другой за голову. Добрый другъ! Первая мысль — не сошелъ ли я съ ума… Трудно мнѣ было его успокоить; по когда мы заперлись, когда пепсчетное число картъ, поставленныхъ Маули, были убиты… О! Вообразите себѣ ту минуту, когда впервые Амалія будетъ въ вашихъ объятіяхъ!
ГРАФЪ. Трау, пощади меня!
ТРАУ. Представьте себѣ блаженство, какое только можетъ умѣститься въ вашемъ воображеніи! Нашъ восторгъ превосходилъ счастіе безумца; мы бросились другъ другу въ объятія и радостныя слезы впервые брызнули изъ красныхъ очей. На утро мы оставили гостинницу, мы уже считали себя богачами; по на сорокъ талеровъ мы не могли заманить никого; между тѣмъ и самый капиталъ нашъ, при всей бережливости, каждый день уменьшался. Сегодня шестой день послѣ открытія Америки, и кладъ уже началъ тяготить насъ. Какъ вдругъ, вчера ввечеру, у старой гостинницы, гдѣ пристаютъ и питаются только нищіе и бѣглецы, мы видимъ знакомаго слугу… Невольно въ одно и то же мгновеніе мы оба улыбнулись и, глядя другъ на друга, съ невыразимымъ удовольствіемъ, прошептали «судьба!» Точно, мы не обманулись. Это была Амалія. Мы узнали ея лакея. Въ гостинницу; она уже въ нумеръ; мы къ ней; она разговаривала съ хозяиномъ и распрашивала объ васъ.
ГРАФЪ. Обо мнѣ?..
ТРАУ. Именно, объ васъ. Приказала нанять слугу, который бы вездѣ распрашивалъ объ васъ, и какъ только узнаетъ о вашемъ пріѣздѣ, бѣжалъ бы за лошадьми.
Мы вошли; Амалія затрепетала! Правда, совѣстно было и смотрѣть на насъ. особенно ей; мы походили на лакеевъ, прогнанныхъ хозяиномъ поутру, когда они не успѣли еще нарядиться въ порядочное платье. «Конечно, вы не ожидали насъ видѣть?» сказалъ Маули. — «И особенно въ такомъ нарядѣ» смутясь, отвѣчала она. "По вашей милости, по вашей милости, " продолжалъ Маули. «Но мы надѣемся завтра же получить деньги отъ графа Мальвица, сообщивъ ему весьма важное извѣстіе!» Амалія догадалась, вспыхнула, вскочила со стула и съ необыкновенной поспѣшностію сказала: «Господа! за это извѣстіе вѣрно графъ Мальвицъ не дастъ больше ста талеровъ; вотъ они! Только спасите меня отъ его преслѣдованій!»
ГРАФЪ. Странная женщина!
ТРАУ. Маули если бы не былъ моимъ товарищемъ, то вѣрно бы сидѣлъ совѣтникомъ въ какомъ нибудь комитетѣ. «Благодаримъ васъ, сказалъ онъ съ достоинствомъ, но мы не привыкли къ милостыни; деньги беремъ, по взаймы; благодарность заставляетъ исполнить ваше желаніе; но эти деньги сегодня же ночью будутъ проиграны, или приведутъ многочисленныхъ плѣнниковъ. Но простите моему удивленію; я не могу понять, какимъ образомъ графъ Мальвицъ могъ поселить въ васъ такое къ себѣ отвращеніе!»
«Отвращеніе! Отвращеніе!» сказала она: "Да, я питала къ нему это чувство, и не убѣгала отъ него; но десятилѣтняя приверженность можетъ тронуть каменное сердце. Я слишкомъ дорожу моею независимостью и потому оставила театръ. Завтра послѣдняя жертва, справедливѣе сказать, упрекъ, мщеніе… и то капризъ моей независимости; пока у меня есть состояніе, я могу сохранить мое счастіе…
ГРАФЪ. Tpaу, Трау, все ли сказалъ ты?
ТРАУ. Нѣтъ! Не все! Замѣчаете ли, она васъ любитъ…
ГРАФЪ. Трау! Я озолочу тебя, если это правда!
ТРАУ. Вполовину, пока у ней деньги семи моихъ товарищей; отнимемъ у нея состояніе и она — ваша…
ГРАФЪ. Но какъ… трау. Садитесь, графъ!
ГРАФЪ. Прочь соблазнитель!
ТРАУ. Везъ денегъ, безъ денегъ! Вы ни чѣмъ не рискуете! Ставьте семь картъ. Теперь тасуйте, какъ хотите, мою колоду! Снимите нѣсколько разъ; мечите сами; разъ!
ГРАФЪ (мечетъ). Убита!
ТРАУ. Два, три, четыре.
ГРАФЪ. Удивительно!
ТРАУ. Пять, шесть, семь!
ГРАФЪ. Что за дьявольщина?
ТРАУ (съ гордостью). Дьявольщина! Нить, величайшій подвигъ ума! Ставьте теперь какъ хотите!
ГРАФЪ. Это непостижимо! По какимъ образомъ?
ТРАУ. Какимъ образомъ? Этого не знаетъ даже Маули, и если у меня когда нибудь будетъ жена, дѣти, я унесу мою тайну въ могилу и не отдамъ никому такого ужаснаго наслѣдства. Но не о томъ рѣчь. Вы видѣли, убѣдились? Дайте же мнѣ теперь пять или шесть тысячъ талеровъ взаймы; завтра я вамъ ихъ отдамъ, вмѣстѣ съ Амаліею.
ГРАФЪ. Тебѣ, первому плуту…
ТРАУ. И вотъ благодарность! Я увѣренъ, что завтра вы мнѣ подарите вдвое больше, а сегодня боитесь дать въ займы, подъ вѣрный залогъ…
ГРАФЪ. Какой залогъ! Это что?
ТРАУ. Наши паспорты. Въ случаѣ малѣйшей измѣны вы можете сжечь наши паспорты и объявить насъ бродягами. Видите, я больше вѣрю вашей честности.
ГРАФЪ. Но если обыгранная догадается и вмѣсто любви, наградитъ меня за десять лѣтъ мученій — справедливымъ презрѣніемъ.
ТРАУ. Это какимъ образомъ? Впрочемъ какъ хотите. Знаю только одно. Если мы не обыграемъ ее еще сегодняшнею ночью, завтра вы уже не будете знать, куда уѣхала Амалія. Тогда уже и Трау и Маули должны принять ея сторону.
ГРАФЪ. Давай паспорты!
ТРАУ. Давайте деньги!
ГРАФЪ. Но если она узнаетъ… то клянусь прахомъ отца моего…
ТРАУ. Поменьше угрозъ, побольше денегъ и довѣренности…
ГРАФЪ (беретъ свой бумажникъ и шляпу). Черезъ часъ ты получишь деньги…
ТРАУ (провожая его) Черезъ двадцать четыре часа вы получите Амалію или Маули — оселъ, а Трау открылъ Америку — во онъ.
БЕЙЛЬ. Что же ты не одѣваешься?
ИФФЛАНДЪ. Нельзя; жду Лейзевица, вѣрно зайдетъ.
БЕЙЛЬ. Кто? Лейзевицъ? Онъ презрѣлъ поэзію, ты ожидаешь отъ него уваженія къ актерамъ?
ИФФЛАНДЪ. Ожидаю, любезный Давидъ, и можетъ быть въ душѣ моей требую. По отъ чего ты такъ спѣшишь представленіемъ? Вѣрно сманили тебя какіе нибудь новые друзья. Добрый Бейль! Опять въ карты…
БЕЙЛЬ (съ примѣтнымъ неудовольствіемъ). Боже сохрани! Нѣтъ. Такъ. Я видѣлъ сегодня старую знакомую; да, полно, перестань… Вѣчные распросы… Одѣвайся… Ручаюсь, что этотъ ренегатъ литературный не придетъ…
ШИЛЛЕРЪ (отворяя дверь). Можно ли?
ИФФЛАНДЪ. Войдите, сдѣлайте одолженіе..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Мы на одно мгновенье! Я просилъ моего молодаго друга провести меня въ вашу уборную? Я никогда не бывалъ въ этихъ вертепахъ, даже когда Лессингъ ставилъ моего Юлія…
БЕЙЛЬ. Вертепъ… Вертепъ… вы вѣрно давно оставили перо литератора, не заглядывали въ книги?.. Говорится: "Вертепъ разбойниковъ, мошенниковъ, " но наши бѣдныя уборныя, гдѣ мы приготовляемся быть обезьянами неблагодарныхъ мечтателей…
ШИЛЛЕРЪ (Иффланду). Чѣмъ онъ обидѣлся?
ИФФЛАНДЪ. Мой добрый Бейль вѣрно имѣлъ сегодня непріятную исторію съ какимъ нибудь полупьянымъ повѣсой, но привычкѣ хлеснулъ его эпиграммой; а тотъ неучтиво напомнилъ ему наше несчастное состояніе…
ЛЙЕЗЕВИЦЪ. Это господинъ Бейль? Познакомьте насъ!
ИФФЛАНДЪ. Нѣтъ ничего легче, у него каждый день новые друзья, но я убѣжденъ, что ваше знакомство не доставитъ ему лишняго друга — врага.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (Бейлю). Позвольте увѣрить васъ въ искреннемъ уваженіи; съ нетерпѣніемъ я жду минуты, когда васъ увижу сначала на сценѣ, а потомъ у себя въ домѣ…
ИФФЛАНДЪ. Вотъ видишь, сороколѣтній повѣса! Г. Лейзевицъ уважаетъ актеровъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. А вы сомнѣвались?
БЕЙЛЬ. Простите, сомнѣвался. Вамъ развѣ неизвѣстно, какъ смотрятъ въ Германіи на наше сословіе? Подадутъ ли руку знаменитѣйшему актеру въ публичномъ мѣстѣ? Дамы, которыя никогда не сходятъ съ комической сцены и не снимаютъ ложнаго костюма, удостоятъ ли словомъ Каролину Бекъ, образецъ искуства и нравственности? Непохожи ли мы на племя Паріи, отверженное, огороженное предразсудками свѣта, какъ зачумленный кварталъ города? Кто отважится посѣтить насъ, не боится ли говорить объ этомъ сестрѣ, знакомой дамѣ, какъ будто онъ былъ въ игорной залѣ?
ИФФЛАНДЪ. Бейль правъ! Нѣтъ презрѣнія ни одному сословію, кромѣ насъ? И за что насъ смѣшали съ плясунами на канатѣ, и за что насъ заставляютъ кочевать, какъ цыганъ, уединяться въ собственномъ обществѣ; мы должны избѣгать презрительной улыбки глупца, невнимательности даже магистратовъ и Германской полиціи. Какъ журавли, мы въ вѣчномъ походѣ; на могилахъ нашихъ предшественниковъ нѣтъ крестовъ; они спятъ не на кладбищахъ.
ШИЛЛЕРЪ. Помилуйте, Иффлэндъ, вамъ ли это говорить? Васъ ли не уважаютъ не только всѣ сословія, но даже владѣтельные герцоги и графы. Не вамъ ли Король Прусскій предлагаетъ званіе директора всѣхъ его театровъ и назначилъ орденъ краснаго орла[1]? Предразсудки уничтожились въ просвѣщенномъ классъ людей, а если невѣжество не умѣетъ различить поэта отъ нищаго съ бандурой, музыканта отъ слѣпаго уличнаго скрипача, живописца отъ комнатнаго маляра, актера отъ паяцца, стоитъ ли объ этомъ заботиться, огорчаться?.. Вы, Богъ знаетъ, зачѣмъ удержали меня отъ этого поприща, а сами ополчились такъ побѣдительно противу предразсудка, который питало столько столѣтій; не вамъ ли принадлежитъ слава возвращенія цѣлому сословію, можетъ быть произвольно, утраченныхъ преимуществъ…
ИФФЛАНДТЬ. Произвольно, совершенно произвольно! Всѣ низкія страсти, даже такія, которыхъ нѣтъ въ самомъ обществъ, живутъ у насъ, — и безъ маски; намъ даютъ, мы беремъ больше денегъ, нежели сколько нужно; какъ будто платятъ за наше безславіе; наши лишенія мы стараемся вознаградить пагубной вольностью домашней нравственности; какъ будто хотимъ этимъ залечить раны, нанесенныя сосѣдями оскорбителями; и не имѣя достаточной силы дѣйствовать съ прямою пользою на общество, мы стараемся поддѣлаться подъ вкусъ, подъ мнѣнія нашей публики.
БЕЙЛЬ. О! не говорите! Кто всмотрѣлся въ свѣтъ, того невольно тянетъ въ карикатуру; сарказмы сами подскакиваютъ подъ слова твердо заученной роли; я ихъ бросаю въ глаза моимъ врагамъ, они считаютъ мой вызовъ — шуткой; смѣются, довольны и часто бѣшенство заглушаетъ слова роли дурака, который въ пьесѣ и думать не умѣетъ.
ИФФЛАНДЪ. Бейль! Ты достоинъ своей участи! Ты высокомѣренъ! Ты оскорбилъ многихъ истинно просвѣщенныхъ людей безмѣрнымъ самолюбіемъ; повѣрите ли, Г. Лейзевицъ, онъ разъ по имени назвалъ одного своего критика и украсилъ его приличнымъ эпитетомъ; другой разъ въ рецензента, который давно ему надоѣлъ своими нелѣпыми требованіями и дѣйствительно былъ глупый педантъ, недоученый студентъ, Бейль бросилъ въ него деревяннымъ апельсиномъ со сцены, замѣтивъ, что онъ не раздѣляетъ всеобщаго къ нему восторга и не хлопаетъ, и прибавилъ: «Вотъ эпиграмма — Мѣткая и вполнѣ достойная столь ученаго критика.» Публика будто умерла, такъ стало тихо; черезъ секунду все расхохоталось до такой степени, что не было возможности продолжать пьесы; самъ начальникъ полиціи, который пришелъ объясниться съ Бейлемъ, долго не могъ отъ смѣха сдѣлать выговора и арестовать нарушителя порядка.. Послѣ этого онъ требуетъ уваженія; въ какой порядочный домъ можно допустить человѣка, когда всякій считаетъ его дерзкимъ шутомъ и боится.
БЕЙЛЬ. Замѣтьте, Г. Лейзевицъ! Иффландъ пятью годами моложе меня и я сношу подобныя дерзости.
ИФФЛАНДЪ. И будешь сносить пока я живъ; а ты со мной, и будешь слушаться, и сегодня не пойдешь играть въ карты къ Амаліи Клейнъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (поблѣднѣвъ). Амалія! Развѣ она здѣсь…
ИФФЛАНДЪ (Бейлю). Чуть было ты не разрушилъ всего сюрприза. (громко) Здѣсь, Г. Лейзевицъ! Здѣсь! Я не знаю, благодарить ли васъ или упрекать за поступокъ съ Амаліей. Она любила васъ! Простите! У насъ подобныя происшествія такъ обыкновенны; она любила васъ и готова была принести всѣ возможныя жертвы, лишь бы Лейзевицъ принялъ ея любовь; она считала все позволеннымъ, по только для васъ; въ любви ея еще черта достойная всеобщей благодарности; она надѣялась счастливаго любовника приковать къ сценѣ и переселить его за кулисы съ перомъ въ рукахъ… По вы помогли любить ее… Вы страшнымъ словомъ, котораго никогда не проститъ женщина, лишили чувствъ Амалію; вы убѣжали; оставили въ обморокѣ безпомощную слабую женщину… Утромъ она перестала быть актрисой; стыдъ вчерашняго признанія окаменилъ ея сердце, уничтожилъ въ ней всѣ женскія страсти… Она въ замѣнъ всѣхъ утраченныхъ чувствъ, сохранила одно… Богъ вамъ судья, благородный человѣкъ, вы не хотѣли походить на враговъ нашихъ, вы хотѣли и въ актрисъ уважать полъ и нравственность; такъ, благородный, честный Лейзевицъ… Она сдѣлалась картежницей и на всегда…
ШИЛЛЕРЪ (обнявъ Лейзевица). Нельзя, не должно преступленіемъ спасать отъ преступленія…
ИФФЛАНДЪ. О простите, простите, утѣшитель человѣчества! Потеря Германскаго театра въ Амаліи была слишкомъ велика… Я не могъ, и не умѣлъ скрыть моей печали; еще одно оправданіе, Г. Лейзевицъ; я упрекалъ ее, я писалъ къ ней письма во всѣ концы Европы; отвѣты ея только оскорбляли меня, но вчера, она впервые нашла наперсника, и это сердце приняло половину горестей… Простите, простите моей нескромности!! Что съ вами, Г. Лейзевицъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (ловитъ ихъ руки). Друзья мои! Я любилъ ее.
ВСѢ. Вы любили ее?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Бѣзумно! Ужасъ, не презрѣніе, какъ пламя охватилъ меня при свиданіи съ нею. Боже великій, страшно признаться, демонъ сомнѣній шепнулъ мнѣ роковое слово; я не вѣрилъ ея невинности; отъ нея выходилъ такъ поздно Жоржъ, рѣчи ея такъ были похожи на роль… Долго, долго я страдалъ послѣ этого свиданія; и теперь еще… О спасите меня… я женатъ… у меня есть дѣти…
ДИРЕКТОРЪ (отворивъ двери). Господа, пора начинать..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Что я вижу!.. Шиллеръ, Шиллеръ, уведите меня изъ этого вертепа.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (уходя за Шиллеромъ). Безумецъ! Я мечталъ, что воображеніе мое на вѣки уснуло, что страшные призраки…
ШИЛЛЕРЪ. Не туда, не туда, Г. Лейзевицъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Спасайте меня! Это ваше дѣло! Ваше предназначеніе!
БЕЙЛЬ. Онъ увидѣлъ Амалію. Что, если догадается?
ИФФЛАНДЪ. Одѣваться! Мы не дадимъ ему опомниться!
Почтеннѣйшая публика! Возвѣщенная трагедія «Коварство и любовь» по особенно важной причинѣ: (въ полголоса) Господа, вы всѣ знаете эту важную причину, (снова громко и важно) дана быть не можетъ. Вмѣсто оной, Мангеймскіе артисты исполнятъ знаменитую трагедію: Юлій Тарентскій, сочиненіе господина Іоанна…
ПУБЛИКА. Да здравствуетъ Лейзевицъ и да цвѣтетъ его потомство!
БЕЙЛЬ….Трагедію Юлій Тарентскій…
Господа? Неучтиво перебивать рѣчь; будьте вѣжливы и слушайте; я вамъ скажу весьма много важнаго… Во первыхъ мы будемъ играть сегодня (скороговоркой) Юлія Тарентскаго, трагедію въ пяти актахъ, сочиненіе Іоанна Антона Лейзевица… (опять медленно) А такъ какъ ваши старыя афишки не годятся, то я пожалуй на сегодня могу вамъ предложить свои услуги. Записывайте, кто не надѣется на свою память (Многіе вынимаютъ бумажники и записываютъ.)
Константина, князя Тарентскаго, играю — я; (кланяется) Бейль, за неимѣніемъ лучшаго; Юлія — Иффландъ. Гидо — Бекъ. Дядю ихъ — Шпоръ, за неимѣніемъ худшаго. Графиню Цецилію Нигретти — Каролина Бекъ.
ВСѢ. Кто же будетъ играть Бланку, Бланку..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (хватаетъ за руку Шиллера). Я уйду, Шиллеръ!…
БЕЙЛЬ. Графа Аспермонте — хотѣлъ играть Бейль, но эту роль принялъ на себя мой кумъ — Тюхтигъ. Печальницу аббатства — Іоанна Пипъ. Врача — Масъ…
ВСѢ. Но Бланку? Бланку?..
БЕЙЛЬ. Некому! Хоть зарѣжьте, было некому. Выписали изъ Италіи актрису, давно оставившую сцену… Амалію Клейнъ…
ШИЛЛЕРЪ (поблѣднѣвшему Лейзевицу). Скрѣпите ваше сердце! Ваша блѣдность можетъ обратить вниманіе…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (схвативъ и цѣлуя руку жены). Добрая Луиза, я счастливъ! Не вѣрь моей блѣдности, холоду рукъ; я здоровъ, я счастливъ…
БЕЙЛЬ (громогласно). Амалія Клейнъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (вскочивъ съ мѣста). Какой онъ нахалъ! Неужели Мангеймъ терпитъ подобныя шутки?
БЕЙЛЬ. Амалія Клейнъ! Но афишка еще не кончена. Въ заключеніе спектакля артисты произнесутъ благодарственныя рѣчи, разумѣется тѣ, которыхъ вызовутъ. Меня прошу не безпокоить, потому, что я не приготовилъ ни слова, а in promptu говорить не умѣю. Все! Теперь вы можете предаться вашимъ восторгамъ, сколько угодно, и я первый вамъ помогу: Да здравствуетъ Лейзевицъ!
ЛУИЗА. Что съ тобой сдѣлалось, мой милый другъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я говорилъ тебѣ, Луиза, что мнѣ принесутъ сегодня еще весьма много огорченій… Онѣ не кончились… А вотъ и Иффлэндъ!
АСПЕРМОНТЕ. «Непостижимо! Вы было совершенно изцѣлились отъ любви, даже меланхолія исчезла; весь этотъ мѣсяцъ прошелъ такъ спокойно»!.. и проч.[2]
АКТЪ ПЯТЫЙ.
правитьНѣтъ! Ни когда бы я не былъ хорошимъ историкомъ. Драма жила въ крови моей; что бы сказалъ Лессингъ, если бы я ему прочелъ мою Агриппину, или Германна, или какую нибудь изъ семи моихъ трагедій! Признаюсь, этотъ вопросъ заставляетъ меня иногда сожалѣть о забавномъ обѣщаніи; но, благодареніе Богу, эти минуты рѣдки, и не смущаютъ полноты моего счастія!
Прошла пора, когда люди вооружались противъ меня на театрахъ, въ обществахъ и говорили о зарытомъ талантѣ!.. Съ помощію Бога, я могъ оправдать себя лучшими подвигами. Всегда на глазахъ людей, — я успѣлъ убѣдить ихъ, что дѣятельность моя слишкомъ обширна, что у меня нѣтъ времени предаваться безполезнымъ, по сладостнымъ бесѣдамъ съ Музой….
Сладостнымъ!.. Боже великій, какіе памятники передъ моими глазами! Я сравниваю мою Музу съ Элеонорой Гвіенской! Великіе міра сего — гордились ея любовью; торжествовали шумными праздниками, великолѣпными турнирами, перемѣны любимцевъ. Тщеславіе Раймонда — вотъ поэтическая слава!
Нѣтъ, знаменитые рыцари и бароны, вы не были счастливы! Какъ убійственно измѣняла вамъ новая Клеопатра; какъ смертельно оскорблялъ васъ торжествующій соперникъ; какъ стыдно, какъ больно встрѣчались вы съ нею, когда на легкомъ конь, передъ толпою очарованныхъ рыцарей, Элеонора отличала новаго любимца и все ласкало его, глотая зависть и презрѣніе…
Но былъ счастливецъ, кому прекрасная дарила втайнѣ, искренно, съ полною, безумною любовью волшебныя бесѣды, упоительныя свиданья; глаза ревнивыхъ соперниковъ не видѣли его, а онъ неотлучно слѣдовалъ за Музой и тайно радовался переворотамъ тщеславія; онъ не возносился и не боялся паденія; для него только понятенъ былъ вполнѣ каждый взоръ, улыбка, слово Элеоноры; смерть подошла къ нему и сказала: "Разочтемся: ты былъ безвѣстенъ, за то блаженствовалъ; ты былъ достоинъ тайной и неизмѣнной любви, потому, что ты умѣлъ сохранить ее втайнѣ и понялъ, что тщеславіе не умножаетъ блаженства; пора; всему есть предѣлы. " О какъ спокойно выслушалъ счастливецъ для другихъ столь ужасный приговоръ! «Постой, отвѣчаетъ онъ спокойно; у меня есть дѣти; я сковалъ ихъ уста клятвой, но я умру, и честь Элеоноры… Нѣтъ! Они должны умереть со мною. Унеси насъ вмѣстѣ…» Исчезли… И даже исторія не знаетъ, кто былъ счастливецъ, и гдѣ его дѣти; современники замѣтили въ очахъ Элеоноры слезы нѣсколько дней сряду; искали и не находили причины; умирающія уста благодарили кого-то за продолжительную тайну; и все поглотила могила…
И эта мысль — гордость, тщеславіе (оглядывается)
Но кто обвинитъ меня?..
Странное дѣло! седьмой нумеръ вѣчно на верху… Какъ будто упрекаетъ меня, за чѣмъ я не кончилъ; правда; оставалось двѣ, три главы… Нѣтъ ни чего труднѣе конца. Не только въ происшествіи, въ словахъ даже надо отыскать эту окончательную тяжесть, вѣсъ, громъ. Шиллеръ хорошо окончилъ своего Донъ Карлоса…
Восемнадцатый нумеръ почти пустъ. Мало еще матеріаловъ; а это займетъ меня лѣтъ на десять. И какъ это Когь хорошо располагаетъ лѣстницу нашего трудолюбія; какую исторію напишетъ двадцатилѣтій юноша, какую оду — сорокалѣтній резонеръ, какую трагедію — глубокомыслящій старецъ, кому опытъ обнажилъ пути человѣческой дѣятельности и поселилъ не соболѣзнованіе, но презрѣніе къ страстямъ…
Элеонора въ дни юности безумно любила счастливца, и рѣчи ихъ бесѣдъ заключали Вѣрно болѣе лирическаго восторга, нежели оды Руссо; въ дни зрѣлаго возраста о чемъ ихъ бесѣды? Отчетъ въ безумной когда-то страсти, разборъ жизни, дума зрѣлая, какъ противодѣйствовать морю несчастій, готовыхъ обрушиться; и наконецъ финалъ — торжество въ надежной пристани; вотъ предметы ихъ драматически-дружескихъ бесѣдъ; но въ старцѣ кого любила она? — Отца дѣтей своихъ, исторію прошедшаго…
Нѣтъ, мнѣ не писать еще исторіи! Вотъ по чему ты пустъ, мой восемнадцатый! Будемъ, другъ, собирать, копить матеріалы; нашъ возрастъ — драматическій, встрѣтимъ трагедію, и не одну еще, пока не придетъ за мною и за вами — великая смерть…
Лира, драма, исторія — три возраста, а Муза одна! Клянусь небомъ, Муза новаго міра единственна! Прости, великій Лессингъ! По я не отдамъ ее за всѣ девять древнихъ Музъ, съ самимъ Аполлономъ. Тамъ раздѣльное чувство, тамъ много алтарей, а наше счастіе такъ цѣльно, такъ невозмутимо…
А вчера?.. Какъ люди искусно вооружились противу моего спокойствія; составили обдуманно опасный заговоръ; напомнили блаженство шумнаго пира юности; позлатили воспоминанія… я колебался; имъ хотѣлось унизить мою гордость; успѣли; успѣли — и цѣлая ночь на кладбищъ моей умственной дѣятельности, между могилъ живѣйшихъ ощущеній всей моей жизни; одна могила успокоитъ волненіе злопамятнаго духа…
Но если Амалія дѣйствительно обняла смертельный грѣхъ, и я, хотя и невольно, столкнулъ ее въ эту пропасть… мнѣ остается исповѣдать вину передъ Господомъ, молиться новыми благотвореніями и просить твердости…
Твердости? Да! У меня еще много враговъ… шумъ… люди дали покой Лейзевицу только въ день его рожденія; но страшный день прошелъ, — они опять стучатся въ дверь и безстыдно просятъ помощи — у человѣка!
Я и не замѣтилъ. Солнце взошло… Это, вѣрно, добрый мой Себастіанъ убираетъ въ прихожей…
СЕБАСТІАНЪ. А! Вы не спите! Не спали! Свѣчки догорѣли! Эхъ, баринъ, далеко ли до пожара?.. (тушитъ) Тамъ пришла несчастная женщина…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Чего же ты медлишь?
СЕБАСТІАНЪ. Я думалъ, вы спите. Вчера такъ васъ славно уходили; устали, я думалъ, а нечего дѣлать. Вы мнѣ сказали: «Врачи и Лейзевицъ отказались отъ права спать когда имъ угодно;» иду васъ разбудить… А вы…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ну, видишь, мой другъ, я не сплю! Исполняй же и ты свою должность…
СЕБАСТІАНЪ (уходя). Иду, иду! Нашъ домъ точно аптека! Когда хочешь, приходи! Себастіанъ всегда на ногахъ, словно порошки дѣлаетъ, а господинъ аптекарь…
Аптека! Тебѣ досадно, что всѣ лекарства у насъ даромъ, потому, что самимъ ничего не стоять… (къ зеркалу) Что значитъ привычка? Какъ будто выспался, глаза безъ красноты; волоса въ порядкѣ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (оборачиваясь). Боже великій! Этого я не ожидалъ…
АМАЛІЯ (покраснѣвъ). Конечно, Г. Лейзевицъ! И и сама не знаю что дѣлаю. — Не лучше ли мнѣ воротиться…
Въ самомъ дѣлъ, это униженіе!.. Прощайте, благородный мой мучитель; я васъ обезпокоила, но вы сами виноваты; впередъ не довѣряйтесь актерамъ. Вамъ измѣнили…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Амалія! Какой ужасный умыселъ! Вы забыли, что сердце мое имѣетъ законнаго властелина, что Ногъ укрѣпилъ нашу связь дѣтьми!..
АМАЛІЯ (закрывъ лицо руками). О! Я сгорю отъ стыда! За кого вы меня принимаете!.. Нѣтъ! Я оставила васъ, Лейзевицъ, когда молодость и красота могли побѣдительно соперничествовать съ первѣйшими красавицами Германіи, когда душа моя не облита была адскою страстію, которая лишила меня всего… кромѣ способности проклинать себя. Тогда я имѣла возможность преслѣдовать ваше сердце, а теперь я хотѣла обратиться къ вамъ, какъ къ старому знакомому…
Нѣтъ! Ваша помощь отяготитъ только совѣсть мою, а ей и такъ тяжело; у меня остался путь ко спасенію, блистательное ярмо украситъ непокорную, мятежную противницу семейственной жизни; — лучше умереть въ клѣткѣ безъ пѣсень, нежели на волѣ пѣть подъ окномъ вашимъ о милостынѣ… Прощайте! И къ самъ пріѣду, къ вашей женѣ, самъ будетъ пріятно видѣть меня въ блескъ несчастія! Я докажу вамъ, что я незлопамятна…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Амалія, ради Бога, что съ вами?
АМАЛІЯ. По какому праву этотъ вопросъ? Вы хотите, чтобы беззащитная, нищая женщина стала молить васъ о помощи. Вамъ будетъ стыдно подарить мнѣ то, что вы расточаете каждому! Благодѣяніе, сдѣланное Амаліи, не украситъ вашего тщеславія новымъ подвигомъ. Что скажетъ жена ваша, герцогъ, сограждане? Они улыбнутся такъ, что вы потеряете охоту къ благотвореніямъ. Теперь еще бы безъ причины питаете ко мнѣ ненависть; но тогда… тогда… сколько разъ уста ваши произнесутъ проклятіе Амаліи? Нѣтъ! Я лучше васъ. Я не разрушу во второй разъ второй стихіи вашего существованія! Если вы могли обвинять меня въ Гамбургъ, что я лишила васъ поэзіи, то да не падетъ на меня упрекъ Германіи, что я отвратила сердце ваше отъ благотворительности…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Именемъ всемогущаго Бога, успокойтесь! Въ вашихъ рѣчахъ я слышу отчаянье! Что вамъ нужно? Скажите, я исполню мой долгъ…
АМАЛІЯ. Скажу, скажу, но не съ тѣмъ, чтобы тронуть ваше сердце. Да, отчаянье привело меня въ вашъ домъ; какъ во снѣ, я прибѣжала къ Лейзевицу, котораго я любила и можетъ быть… Слова Иффланда меня обманули. — Я встрѣтила холодное презрѣніе, оскорбительное равнодушіе, пробудилась, но отчаяніе перешло изъ сердца на уста… Слушайте! Я васъ любила, не переставала любить, ушла на край свѣта, услышавъ о вашемъ счастіи; но когда разсудокъ убѣдилъ меня, что страсть моя миновалась, когда случайно я пріѣхала въ Брауншвейгъ на канунъ вашего рожденія, когда Иффландъ предложилъ мнѣ участвовать въ представленіи., все воскресло! Ваше признаніе Иффланду довершило мое блаженство; по я хотѣла сохранить ваше спокойствіе; въ это мгновеніе я должна была уѣхать далеко и навсегда; но въ эту же ночь, ужасную ночь, я лишилась всего моего состоянія; мало; къ вечеру я должна заплатить четыре тысячи талеровъ, проигранныхъ на слово; — я не имѣю средствъ ни заплатить, ни уѣхать… Прощайте, Г. Лейзевицъ! И лучше васъ; — за почтовую коляску, я заплачу всею моею будущностію.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Постойте, Амалія! Тутъ только восемьдесятъ талеровъ! Амалія, Амалія!.. Себастіанъ! Удержи ее, запирай двери!.. Жена, Луиза!.. Она уже на улицъ.
Амалія!.. Пѣтъ!.. Клянусъ Богомъ, этого не будетъ… Карты! Карты! Я ей подалъ въ руки проклятыя карты! Жена, Луиза!
ЛУИЗА. Что съ тобою, другъ мой! Совсѣмъ одѣтъ и такъ рано?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Карты! Проклятыя карты!..
ЛУИЗА. Ты проигрался? Ты всю ночь просидѣлъ у этой пріѣзжей картежницы! Вчера съ неудовольствіемъ смотрѣли на нее и герцогъ и герцогиня. Такъ и есть! Ты попался въ сѣти къ этой проклятой…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Не проклинай ее, милая Луиза! Я не игралъ въ карты, я не былъ у нея; я просидѣлъ всю ночь одинъ, въ моемъ кабинетѣ; сводилъ генеральный отчетъ; меня мучила безсонница и досада на ложную благодарность людей…
ЛУИЗА. Я отдыхаю… Но эти карты.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Другъ мой, Луиза! Мнѣ стыдно говорить тебѣ о томъ, о чемъ слѣдовало сказать еще до свадьбы. Я любилъ Амалію Клейнъ.
ЛУИЗА. Я это знала.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Какъ?
ЛУИЗА. Вчера признались въ старой любви твои глаза и рѣчи…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Луиза! Но эта любовь давно прошла.
ЛУИЗА. И это знаю.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Но, Луиза…
ЛУИЗА. Да, я выгнала изъ твоего сердца опасную соперницу, Богъ мнѣ помогъ, и полная взаимность была наградой моихъ усилій…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (съ чувствомъ смотря на нее). А если ты ошибаешься?..
ЛУИЗА. Мой другъ — въ этомъ я тебѣ не повѣрю!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Луиза, за чѣмъ наше счастіе омрачаютъ воспоминанія?.. За чѣмъ я долженъ огорчить такую жену?..
ЛУИЗА. Это не легко, однако возможно. Ну, дальше; постой я сяду; садись и ты…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О Луиза! Я спѣшу тебѣ высказать все, но какой-то стыдъ меня удерживаетъ.
ЛУИЗА. Это потому, что слишкомъ поздно ты рѣшился открыть свое сердце женѣ, отъ которой не должно быть тайнъ, развѣ вотъ эти кабинетныя… счеты… и тому подобное…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ты притворяешься, или въ самомъ дѣлѣ такъ равнодушна къ моей вѣрности и постоянству.
ЛУИЗА. Ни то, ни другое. Я спокойна и только! Ты могъ любить другую; но полюбивъ меня, ты даже не смѣлъ думать о моей соперницѣ; я старалась искоренить твою старую любовь; почти достигла; я говорю почти, но это относится къ твоимъ сочиненіямъ, къ твоему честному слову и я сама не хочу ихъ читать…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Какъ? И это ты знаешь…
ЛУИЗА. Нѣтъ, не знаю, а догадываюсь; но въ чемъ же дѣло? Чѣмъ же ты огорчишь Луизу?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Другъ мой! Она проигралась въ карты, задолжала, пришла просить моей помощи; воспоминанія возмутили несчастную, она убѣжала, не ожидая отвѣта…
ЛУИЗА. Надо помочь ей насильно. — Ложный стыдъ можетъ погубить ее; а она достойна лучшей участи потому, что когда-то была достойна любви Лейзевица…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Удивительная женщина!
ЛУИЗА. Чему ты удивляешься? Да и не время! Сколько ей нужно?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Четыре тысячи талеровъ, а у меня теперь только восемьдесятъ.
ЛУИЗА. А у меня двѣсти; у меня есть два брилліантовые перстня; возьми ихъ; но и такъ ты наІберешь не болѣе пяти сотъ талеровъ и потеряешь время съ жидами Я совѣтую обратиться къ членамъ коллегіи; можно имъ и не говорить, для кого и для чего, а выручить Амалію должно, во что бы то ни стало!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. А если откажутъ?..
ЛУИЗА. Сдѣлай все, что можно, а въ успѣхѣ воленъ Богъ. — Знаешь, мой милый, мнѣ самой смѣшно, что я тебя учу, какъ дѣйствовать въ пользу несчастія. — Похвали же меня! Ты мой учитель и успѣхи мои немаловажны…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Луиза, Луиза! Ты достойна лучшаго мужа.
ЛУИЗА. Это забавно! Онъ самъ хочетъ увѣрить меня, что любовь его къ бѣдной Амаліи не миновалась…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Не то, Луиза! Я отвергъ любовь ея, любя страстно! Она сохранила чистоту сердца, не осквернила себя даже порочною мыслію; вышла изъ круга женщинъ; отвергла блистательныя предложенія, отказалась отъ своего счастія — театра и предалась картамъ, какъ будто всѣ страсти ея сердца сосредоточились въ одной; и эти карты — подалъ Лейзевицъ!
ЛУИЗА. До сихъ поръ ты еще невиненъ, по если отчьянье доведетъ ее до крайности, мы будемъ отвѣчать за медленность. Ты знаешь всю опасность ея положенія; ступай въ коллегію.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (обнимая ее). Луиза, Богъ видитъ твое сердце и я радуюсь за дѣтей нашихъ; добродѣтели матери низведутъ на нихъ благословеніе свыше! Прощай!
ЛУИЗА. (держась за ручку двери въ спальню). Прощай, мой другъ! Одно условіе, отошли деньги съ Себастіаномъ, а самъ не ходи…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (также въ дверяхъ). Слава тебѣ Господи! Хоть одна искра женскаго сердца!
Пусть смѣются люди, пусть краснѣетъ жена, пусть потомъ выкупаютъ дѣти до послѣдняго экземпляра. Другаго средства не остается… Надо пожертвовать счастіемъ для счастія другаго… О Амалія! Въ это мгновеніе во истину я ненавижу тебя…
Довольно! Не стану болѣе бросать зеренъ на камень! Какъ въ крѣпости, запрусь въ моемъ домѣ; читайте мою несчастную прозу, осыпайте хулой; хуже, удивляйтесь ей, я не выйду изъ моего дома…
Четырехъ тысячъ талеровъ!… четырехъ тысячъ нѣтъ въ цѣломъ Брауншвейгѣ!! Себялюбцы! Придетъ время — я скажу: у меня нѣтъ сердца, нѣтъ ума, нѣтъ ничего! Дружески я вамъ протяну руку и съ гордостью шепну каждому на ухо; не просите, у меня нѣтъ ничего, я себялюбецъ!..
Амалія, Амалія! я ненавижу тебя! Но исполню мой долгъ; ты одна имѣешь на то право; я погубилъ тебя, я и спасу.
Искуство, — ты болѣзнь; оторвите любезные наросты отъ больной души; пускай исходитъ она медленною смертію; вы питали ее какъ домашнихъ животныхъ для вашей кухни… Возьмите же плоды вашихъ продолжительныхъ трудовъ…
А я былъ счастливъ; я самъ создавалъ себѣ призраки несчастія; я самъ любилъ мучить себя, такъ я былъ счастливъ!.. И въ одно мгновенье — случай разрушаетъ все; за одно дерзкое слово — я плачу половиною моей жизни… Но это слово… Если бы я былъ на мѣстѣ Амаліи… съ ея невинностью, съ ея простодушіемъ, услышать роковое слово, узнать къ какой кастѣ причислило ее воображеніе любимаго человѣка… Охъ, Господи! Я достоинъ твоей казни… Да будетъ воля твоя!
Кого изъ васъ на жертву?
Одинъ изъ васъ долженъ искупить грѣхъ отца, одного изъ васъ должно — продать и предать!!!..
Нѣтъ, ходъ пьесы никому не понравится, романтизмъ теперь, какъ французская революція, въ полномъ буйствъ… Имъ не понятенъ будетъ античный колоритъ и эта важная простота Греческихъ царей…
Тебя не отдамъ ни за какія блага… Когда писалъ тебя, я былъ Германцемъ; ты моя исповѣдь, и только Богъ можетъ знать твое содержаніе…
Это — наша исторія съ Луизой!.. Первыя встрѣчи. Вотъ женихъ и невѣста — славная глава! А вотъ канунъ свадьбы, письмомъ къ Бойе…
«Добрый другъ! Мы тебѣ посылаемъ наши тайны, какъ подать! Откуда это право? Но мы любимъ нашего государя и добровольно исполняемъ обязанности добрыхъ и вѣрныхъ вассаловъ. Я женюсь! Завтра назначенъ божественный обрядъ, раздѣляющій жизнь на двѣ части. Какая перемѣна правъ и обязанностей! Сколько новаго, неизвѣстнаго; въ старомъ есть сокровища, о которыхъ невольно сожалѣешь! Что если въ сердцѣ Луизы есть память о другомъ, а это такъ естественно; я самъ любилъ другую»….
«Но это такъ давно; а у нея сердце свѣжее, и всѣ впечатлѣнія должны быть такъ живы… Она скроетъ отъ меня всѣ воспоминанія свои? Но правда ли? Но что, если ревность заберется въ молодое сердце; это такъ естественно. Краснѣю, но я долженъ тебѣ признаться. Луиза прекрасна, простодушна, добра, чувствительна, по особенныхъ способностей ума я въ ней не замѣтилъ»…
Ха, ха, ха! Вотъ ужъ это забавно; это даже стоитъ прочесть Луизѣ… Я ей не покажу всего, а перепишу письмо, и скажу будто нашелъ въ старыхъ бумагахъ. Вотъ будетъ смѣяться. Она министръ, а я…
СЕБАСТІАНЪ. Вы приказали этимъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (вскочивъ). Какъ ты смѣлъ, Себастіанъ, входить сюда? Ты развѣ забылъ мое запрещеніе, зачѣмъ наши колокольчики? Не ты ли меня увѣдомляешь, когда въ мой кабинетъ идетъ жена…
СЕБАСТІАНЪ. Вы не заперли дверей! Я думалъ, что вы вошли въ кабинетъ — такъ, и прошли мимоходомъ; а между тамъ на дворъ ярмарка… пришли книгопродавцы, ссорятся, одинъ другаго увѣряетъ, что вы изволили звать одного, а не семерыхъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Книгопродавцы! Зови ихъ, зови скорѣе! Время улетитъ и я ни чѣмъ уже не очищу моей совѣсти… Постой, Себастіанъ! Я не могу рѣшиться… Добрый, вѣрный слуга, я видѣлъ твои слезы, когда смертельная горячка испугала тебя: касаясь гроба, я былъ увѣренъ, что могила еще далеко; въ страданіяхъ недуга я былъ счастливъ; когда память возвращалась въ горящую голову; — я благодарилъ Творца за жизнь, за продолженіе жизни — и будущность растилалась въ моемъ воображеніи роскошной долиной, украшенной всѣми возможными цвѣтами. Теперь — я здоровъ, не правда ли? Силенъ? О Себастіанъ, Себастіанъ! — Я на краю могилы…
СЕБАСТІАНЪ. Что вы говорите! Какое несчастіе! Надо сказать барынѣ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (удерживая его за руку). Другъ, ты не поймешь этой смерти! У меня былъ кладъ, талисманъ; съ нимъ было тѣсно, какъ душа съ съ тѣломъ, связано мое блаженство… Я долженъ продать его…
СЕБАСТІАНЪ. Не продавайте, ради Бога, не продавайте! Гдѣ онъ? Я не выпущу его изъ дому; покажите, гдѣ онъ? Я буду лежать при немъ какъ собака… Глаза мои не сомкнутся… Гдѣ онъ, ради Бога, гдѣ онъ?..
СЕБАСТІАНЪ (подходя къ футлярамъ). Вы шутите! Это тетрадки.. Развѣ въ серединѣ вы запрятали…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Не тронь! Я говорилъ, ты не поймешь моихъ страданій… Другъ мой, неразлучный товарищъ моей жизни, ты былъ всегда бережливъ, вѣрно ты скопилъ много денегъ для своей племянницы!
СЕБАСТІАНЪ. Честность моя не постыдится отъ вашего вопроса! Такъ! Я собралъ довольно денегъ; будетъ съ нея…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Отдай мнѣ ихъ на время, на самое…
СЕБАСТІАНЪ. Извольте! Я ихъ собралъ трудами и лишеніями, и съ удовольствіемъ отдамъ вамъ на сохраненіе приданое Гретхенъ… триста талеровъ, четыре золотыхъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Триста талеровъ… а мнѣ нужно четыре тысячи!!..
СЕБАСТІАНЪ. Четыре тысячи! Если бъ обождать недѣльку; пріѣдетъ вашъ дядя…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Зови книгопродавцевъ…
СЕБАСТІАНЪ. Но…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Себастіанъ! Буря собралась…
СЕБАСТІАНЪ. Впрочемъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Зови ихъ! Я рѣшился! Ни слова болѣе… Видно такъ угодно небу
СЕБАСТІАНЪ (уходя). Тутъ что-то нечисто!.. Вѣрно что нибудь да есть… Посмотримъ… посмотримъ…
Что же продать имъ? Чѣмъ пожертвовать? Я теряюсь… если они замѣтятъ… уменьшить жертву… по крайней мѣрѣ это возможно… продать имъ какую нибудь дрянь; дня нихъ все одно; имъ нужно имя; тутъ разсчеть не на новое произведеніе, а на Юлія. Нѣтъ, нельзя, (пересматриваетъ тетрадки) тутъ много хорошаго, да несовсѣмъ кончено… Письма, да что имъ въ письмахъ?… Критическія замѣчанія на забытыя сочиненія Они сочтутъ шуткой… Господи, вразуми меня!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (оглянулся и поблѣднѣлъ). Инквизиторы. Не достаетъ черныхъ покрывалъ съ прорѣзанными глазами и факеловъ!.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ [старается закрыть груду своихъ футляровъ). Что вамъ угодно, господа, что вамъ угодно?..
ПЕРВЫЙ КНИГОПРОДАВЕЦЪ (съ улыбкой). Да вы изволили заходить, сказывали, что у васъ есть товаръ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Товаръ! О Господи, часть моей души, сердца, жизни, правилъ, воображенія… Товаръ! О поддержи меня, Провидѣніе; я не предвидѣлъ этого упрека . Да, господа! У меня есть небольшое сочиненіе. [не оборачиваясь ловитъ одинъ футляръ и показываетъ): я желалъ бы видѣть его въ печати… Но обязанности мои не позволяютъ… заняться изданіемъ… можетъ быть кто нибудь изъ васъ возьметъ на себя трудъ!.. (рѣшительно) Но, господа, предупреждаю, мнѣ нужно четыре тысячи талеровъ, сейчасъ, сію минуту…
ВСѢ. Четыре тысячи талеровъ!
ВТОРОЙ. Это вѣроятно исторія Германіи, о которой мы слышали? будетъ томовъ двѣнадцать или и болѣе…
ПЕРВЫЙ. Съ удовольствіемъ, если она готова вся и оригиналу станетъ на двѣнадцать томовъ, въ каждомъ томѣ по десяти печатныхъ листовъ, безъ таблицъ и оглавленій…
ТРЕТІЙ. Сообразить не трудно; позвольте посмотрѣть первый томъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Что вы? Куда вы? Я долженъ показать вамъ?!.. Да я и самъ не знаю, что это такое… Нѣтъ это не исторія… трагедія…
ПЕРВЫЙ. Четыре тысячи талеровъ — за трагедію!! Помилуйте! Да сколько же экземпляровъ надо продать, чтобы выручить свои деньги?… по крайней мѣръ пять тысячъ; а вы знаете, что у насъ трагедіи расходятся не весьма сильно., много, много три тысячи экземпляровъ… Впрочемъ я могу вамъ предложить тысячу талеровъ…
ВТОРОЙ. Полторы тысячи!
ТРЕТІЙ. Двѣ тысячи!
ПЕРВЫЙ. Пусть онъ покупаетъ; онъ первый далъ эту цѣну; перебивать не стану.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Торгъ! Аукціонъ! Укрѣпи меня, Господи…
ВТОРОЙ. И барыша-то всего много, много триста талеровъ.
ПЕРВЫЙ. Да если продавать экземпляръ по пяти гульденовъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (оборачивается и ловитъ другой футляръ). Господа!.. Двѣ трагедіи… четыре тысячи талеровъ… (въ изнеможеніи садится на кресла).
ВСѢ. Извольте!…
СЕБАСТІАНЪ. Та несчастная женщина, что сегодня поутру…
приходила къ вамъ, заѣхала съ какимъ-то мужчиной… «Дома Г. Лейзевйцъ?» Дома. «На, отнеси ему это письмо; но скорѣе, ради Бога, скорѣе; оно слишкомъ для него важно».. Мужчина бросилъ мнѣ червонецъ, но онъ еще до сихъ поръ лежитъ на улицъ… Ускакали, какъ будто за ними погоня… Очень хорошая дорожная карета; два лакея, одинъ съ кучеромъ, другой на чемоданахъ сзади…
ТРЕТІЙ. Я первый предложилъ двѣ тысячи, слѣдственно по всей справедливости…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Нѣтъ, господа! Я не торгашъ; принесите милліоны, засыпьте золотомъ домъ мой, ни одной строчки! Я спасенъ! Цѣлуйте это письмо, благословляйте добродѣтель, даже въ актрисѣ…
ПЕРВЫЙ. Г. Лейзевицъ… это шутка…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Шутка!.. Чувства уже оставили меня; сердце мое чуть ее разорвалось, когда вы торговались о душъ моей, о моемъ блаженствъ. Молю васъ, господа, уйдите; да, это была шутка…
себастіанъ (между тѣмъ какъ купцы молча кланяются и уходятъ). Уходите же, господа; вы видите, мы не продаемъ трагедій; цѣна не сходна; прежде разбогатѣйте, а потомъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (обнимая Себастіана). Себастіанъ! Мой другъ, Себастіанъ!
ЛУИЗА. Что тутъ у тебя за ярмарка?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ахъ, Луиза! Другъ мой! Читайте, читайте! Я не вѣрю глазамъ моимъ; не ошибся ли я? Прочти, Луиза! успокой меня, возврати мни, возврати мое блаженство..
ЛУИЗА (читаетъ). «Милостивый Государь! Только большія несчастія поучительны. Въ нихъ только источникъ спасительнаго излеченія нашихъ пороковъ и недостатковъ. Благодаря вамъ, я предалась отвратительной страсти; но зато умѣла умертвить всѣ прочія; карты, или лучше сказать, вы — довели меня до раззоренія; — я искала вашей помощи; еще разъ оскорбила васъ незаслуженными упреками; ваше самоотверженіе распространилось, какъ молнія, во всемъ Брауншвейгъ; эта молнія поразила только меня Я почувствовала, что я недостойна такой ужасной жертвы; что къ спасенію моему есть путь кратчайшій и болѣе согласный съ назначеніемъ женщины. Благодарю васъ за истинное благодѣяніе. Вы указали мнѣ спасительный путь… для меня вы хотѣли пожертвовать тайнымъ и можетъ быть величайшимъ блаженствомъ жизни, а я руководствовалась женскою досадой, преступною прихотью. Простите и на всегда! Но будьте увѣрены, что ни Амалія, ни Графъ Мальвицъ, достойный спутникъ остальной моей жизни, не забудутъ вашихъ благодѣяній. Когда вы окончите чтеніе письма, Амалія уже будетъ за Брауншвейгской заставой… На всегда!.. Признаюсь, не безъ горькаго сожалѣнія пишетъ послѣднее слово — ваша благодарная Амалія.»
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (бросаясь въ объятія жены). Луиза!;
ЛУИЗА. Я не ошиблась! Она была достойна любви Лейзевица!..
ЭПИЛОГЪ.
правитьПЕРВЫЙ. Оцѣпили улицу, каретъ не пускаютъ…
ВТОРОЙ. Скоро, скоро по этой соломѣ проѣдетъ печальная цѣпь разнородныхъ экипажей и весь Брауншвейгъ на ногахъ унесетъ эту солому на кладбище…
ПЕРВЫЙ. А что? развѣ онъ такъ плохъ?..
ВТОРОЙ. «О какъ тяжело — вѣрить своему несчастію» пишетъ Лейзевицъ; но въ наше печальное время повѣришь даже сказочнымъ бѣдствіямъ… У насъ отняли политическое существованіе; говорятъ что герцогъ, нашъ добрый герцогъ будетъ удаленъ отъ престола; насъ включатъ въ число подданныхъ Вестфальскаго королевства, а королемъ будетъ братъ завоевателя. — Я увѣренъ, что печаль о нашихъ бѣдствіяхъ сократила жизнь добраго Лейзевица; 54 года, что за старость!..
ПЕРВЫЙ. А нѣтъ никакой надежды… второй. Первые доктора, первые, лучшіе доктора . Призывали для счету французовъ… Никакой надежды! Но въ домѣ еще никто не знаетъ, какъ близокъ онъ къ могилѣ…
ПЕРВЫЙ. Это жаль! Президентъ всегда говорилъ съ такимъ спокойнымъ видомъ, съ такою теплою вѣрою; ему ли бояться смерти… А между тѣмъ онъ умретъ безъ завѣщанія.
ВТОРОЙ. Душеприкащики — близко; въ двѣ недѣли, по мановенію непрошенныхъ опекуновъ, мы можемъ всѣ умереть безъ завѣщаній; наше наслѣдство — надо готовить для контрибуцій; медвѣжья шапка Наполеоновскаго гренадера скоро будетъ торчать, какъ побѣдительное знамя надъ всею Германскою землею… Грѣшная мысль — но я желаю Лейзевицу скорѣйшей смерти; непріятельская армія посмѣется надъ сыновнимъ вниманіемъ Брауншвейгцевъ къ благодѣтелю. — По этой соломѣ повезутъ пушки противу его отчизны; барабанный бой вражьихъ полковъ удержитъ душу отходящаго; тамъ, гдѣ трудами непомѣрными, жертвуя состояніемъ и здоровьемъ, ему удалось воздвигнуть домъ для несчастныхъ и облегчить тысячу горестныхъ жребіевъ… Видите ли вы это зданіе, знаете ли, что оно столица множества подобныхъ областей, дарованныхъ президентомъ нищетѣ и несчастію! — Это гордость Брауншвейга — это наша слава, мы всѣ участвовали въ безпримѣрномъ подвигѣ… И чтожъ? Тамъ французскіе солдаты будутъ торжествовать нашъ стыдъ — буйными отвратительными пѣснями… О прости мнѣ, Господи, да не увидитъ онъ этихъ ужасовъ; пусть лучше несчастные, изгнанные изъ послѣдняго убѣжища, соберутся на могилу президента; онъ не услышитъ ихъ жалобъ, а сердца страждущія облегчатся проклятіемъ нечестивыхъ пришельцевъ…
ПЕРВЫЙ. Г. совѣтникъ! вы неосторожны! Вы знаете, Германія усѣяна французскими шпіонами; Жиды, которыхъ теперь не отличишь ни но одеждѣ, ни по языку, продаютъ насъ тысячами; это новое ремесло; подобно раку, кромѣ верхушки, не видно ничего.
ВТОРОЙ. Вы говорите о Лангѣ; но этотъ человѣкъ, кромѣ презрѣнія и наполеондоровъ, не заслужилъ ничего. Кто послушаетъ подкупленнаго журналиста; онъ безвреденъ своимъ ничтожествомъ, но я знаю другаго писателя…
ТРЕТІЙ. Посмотрите… нашъ добрый герцогъ… выходитъ изъ кареты, идетъ сюда…
ЛУИЗА. Можно, можно; солнышко на нашемъ балконѣ; воздухъ довольно теплый; господинъ докторъ, не завѣсить ли съ этой стороны; хотя вѣтеръ очень слабъ…
ВРАЧЪ. Не за чѣмъ! Это можетъ освѣжить больнаго, а простуды нельзя опасаться…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Мои подножки.
ЛУИЗА. Сейчасъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Любезный докторъ… Мои подножки…
ЛУИЗА. Сейчасъ, мой другъ! Какъ ты нетерпѣливъ! Ихъ не легко перетаскивать съ мѣста на мѣсто. Ужасная тяжесть!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ты шутишь, Луиза, ты колко шутишь… Ты вѣрно знаешь!.. Любезный докторъ! Попросите дорогихъ моихъ согражданъ покрыть головы… День осенній…
ЛУИЗА. Это, мой другъ, для герцога!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (снимая колпакъ и стараясь встать.) А развѣ онъ здѣсь?..
ЛУИЗА. Что ты дѣлаешь? Ты больной…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. По гдѣ же герцогъ?..
ЛУИЗА. Онъ идетъ сюда…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Какъ? Сюда?.
НАРОДЪ. Да здравствуетъ!..
ГЕРЦОГЪ (показывается на балкона и все умолкаетъ; тихо). Я долженъ съ нимъ проститься; можетъ быть, мы не увидимся съ нимъ никогда…
ВЪ НАРОДѢ. А съ нами, отецъ нашъ! Вы насъ хотите оставить…
ГЕРЦОГЪ. Для вашей пользы! Дѣти мои, для вашей пользы! Если бы каждый изъ васъ могъ обратить въ бѣгство цѣлый полкъ Бонапарте, то и тогда мы не могли бы еще побѣдить его… Богъ милостивъ! Власть незаконная не можетъ быть долговременна; и я твердо вѣрую, что мы увидимся и будемъ вмѣстѣ молиться о погибшихъ врагахъ Брауншвейга и Европы… Слѣдуйте моимъ наставленіямъ; вамъ раздадутъ мое письмо, когда (показывая на Лейзевица) его не станетъ… Удержите ваши слезы… Наше положеніе не должно быть извѣстно Лейзевицу…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (довольно бодро встаетъ и снявъ колпакъ.) Ваша Свѣтлость!..
ГЕРЦОГЪ (усаживая его въ кресла). Поберегите себя, ради Бога! — (къ Луизѣ) Позвольте, добрая Луиза, попросить какого нибудь стула… А вы (къ Лейзевицу) поправились!.. Цвѣтъ лица гораздо лучше… Глаза веселѣе…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Герцогъ! Не обманывайте и не обманывайтесь! Смерть уже здѣсь; если я доживу до вечера, то не усну, не совершивъ послѣдней обязанности; по что я, что моя жизнь? Дайте мнѣ вашу руку, дайте мнѣ поцѣловать вашу руку!.. Государь! У меня есть просьба, молитва… Возьмите съ собой моего Карла; вамъ нуженъ будетъ вѣрный слуга!
ГЕРЦОГЪ. Какъ, развѣ онъ здѣсь!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Онъ пріѣдетъ сегодня ночью; легкая рана, пишетъ мой добрый Себастіанъ, позволяетъ ему оставить полкъ не безчестно и служить своему государю въ изгнаніи… О до чего мы дожили!..
ГЕРЦОГЪ. Кто вамъ сказалъ? Наши дѣла идутъ какъ нельзя лучше… Бонапарте перемѣнилъ намѣреніе…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Герцогъ, герцогъ! Къ чему это? Неужели я могу вамъ повѣрить? Я могу только благодарить васъ, государь, за измѣреніе скрыть отъ меня общее бѣдствіе… Я знаю все; если мнѣ не говорятъ о нашихъ несчастіяхъ, мнѣ разсказываетъ ихъ во снѣ ангелъ хранитель Германіи. Передъ смертію человѣкъ видитъ внутренними очами гораздо дальше обыкновеннаго своего горизонта. Правда, это залогъ безсмертія души, но вмѣстѣ и явственная вѣсть о близкой разлукѣ съ землею.
ГЕРЦОГЪ. Скажите лучше — обыкновенная мнительность больныхъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О Государь! Какъ мнѣ благодарить васъ за это вниманіе; какъ будто вы мой семьянинъ; вы стараетесь скрывать отъ меня государственныя печали, какъ Луиза шалости дѣтей и хозяйственныя непріятности… Но это ваша воля и да святится воля моего государя. Не забудьте, герцогъ, вашего Лейзевица; онъ точно служилъ вамъ искренно, вѣрно — я былъ близкимъ свидѣтелемъ вашей жизни и благословляю моего государя. Эти чувства… (бодро встаетъ съ мѣста) Посмотрите! Слезы вашихъ подданныхъ теперь не обо мнѣ!
НАРОДЪ. Да здравствуетъ нашъ великій герцогъ! Да сохранить его Господь, да благословитъ его потомство…
ДОКТОРЪ и ЛУИЗА (стараясь посадитъ Лейзевица на мѣсто). Ради Бога!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Оставьте меня! Такъ герцогъ! Исторія и народъ вамъ благодарны. О, простите меня, государь! (падаетъ на колѣни) Я умираю!
ВРАЧЪ. Обморокъ! Съ нимъ сдѣлался обморокъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (приходя въ себя). Холодно… Ужасно холодно…
ГЕРЦОГЪ. Унесите его! Затопите каминъ? Вѣдь это не повредитъ, Г. докторъ?
ВРАЧЪ. Ни мало!..
ГЕРЦОГЪ (цѣлуя его въ чело со слезами). Прости, мой вѣрный слуга и добрый другъ! (Лейзевица уносятъ) Простите, Луиза!..
ЛУИЗА (упавъ на колѣни и обнимая ноги герцога) Герцогъ! возьмите съ собой Карла, моего Карла! Послѣ отца, онъ не найдетъ лучшаго наставника…
ГЕРЦОГЪ. Я жду его во второмъ часу ночи; проститесь съ нимъ; мы уѣдемъ въ Швецію…
Луиза… Мои подножки… мои подножки…
ДОКТОРЪ. Второй обморокъ сегодня… Это можетъ ускорить его кончину… Онъ заснулъ. Дыханіе тяжело… Дай Богъ до вечера…
ЛУИЗА. И ни какой надежды?
ВРАЧЪ. Ни какой!.. Но меня удивляетъ ваше спокойствіе!..
ЛУИЗА. Докторъ! Я пріучила себя повиноваться необходимости. Мои слезы, мои вопли, все это во мнѣ… Но неужели безпременнымъ отчаяньемъ отнять у него лучшаго слугу, въ то время, когда онъ наиболѣе въ немъ нуждается… Объ одномъ спрошу: — болѣзнь его угрожаетъ ли мучительною смертью?..
ВРАЧЪ. Не полагаю. Онъ слишкомъ слабъ. Дыханіе его лучше, пульсъ также, есть пелерина… Онъ проспитъ съ полчаса… Вы простите, если я забѣгу на одно мгновеніе къ другой умирающей… Она живетъ черезъ улицу…
ЛУИЗА. Кто это?
ВРАЧЪ. Одна пріѣзжая, графиня Maльвицъ.
ЛУИЗА. Графиня Мальвицъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (просыпаясь). Графиня Мальвицъ? Такъ она за мужемъ?..
Это вѣсть о моей смерти… Одна мысль какъ то тревожила предсмертную исповѣдь Теперь я спокоенъ… Онъ не обманулъ ея, онъ женился… Господинъ докторъ! Вы произнесли ея имя? Или ты Луиза?..
ЛУИЗА. Господинъ докторъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (приподымаясь). Такъ она здѣсь?.. Давно-ли?.. Что же не извѣститъ насъ?.. Вы знакомы съ ней… Скажите, что и я и жена моя весьма бы желали съ нею повидаться… Не правда ли, Луиза?
ЛУИЗА. Именно; я о томъ же просила нашего добраго друга; онъ собирался итти къ ней; она также не совсѣмъ здорова и господинъ докторъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ахъ, поспѣшите, мой почтенный другъ; мнѣ, слава Богу, легче; я обожду васъ; не говорите ей, что я умираю; мнѣ теперь такъ хорошо; я имѣю надежду прожить нѣсколько лишнихъ дней… И отъ чего она не хотѣла зайти къ намъ!
ВРАЧЪ. Она пріѣхала — больная.
ЛУИЗА (перебивая его рѣчь). И хотя болѣзнь ея совершенно пустая, но выходить изъ дому г. докторъ запретилъ… Идите же; идите! Вы знаете, какъ горько больному цѣлый день не видѣть своего доктора…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О! Это мучительно… Спѣшите.. Спѣшите и не возвращайтесь, пока ей не будетъ легче…
ЛУИЗА. Вотъ ваша шляпа… (тихо врачу) Но приходите поскорѣе и помните, что во всякомъ случаѣ она себя чувствуетъ лучше.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ушелъ?
ЛУИЗА. Ушелъ, слава Богу! Ну, что мой другъ, каково тебѣ… Не жарко ли?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Нѣтъ. Мнѣ очень хорошо, особенно послѣ ея свадьбы… Признаюсь, меня безпокоили нынѣшніе правы… Богъ все устроилъ къ лучшему… Но, Луиза!.. Пора проститься. — Садись поближе… Ну, другъ мой, славно мы пожили! Мы не разлучались ни разу, даже на гулянья ѣздили вмѣстѣ; мирно, тихо, безъ роскоши, безъ недостатка; — не правда ли, свадьба паша какъ будто была вчера? За чѣмъ мы умираемъ въ очередь? Ты теперь останешься одна, поскучаешь годъ, два; выйдешь замужъ, такъ, безъ любви, отъ скуки…
ЛУИЗА. Другъ мой! Если Богу угодно отнять тебя у насъ, то и я попрошусь у него за тобой и онъ меня услышитъ. Карлъ выросъ, уѣдетъ съ герцогомъ, что мнѣ въ этомъ свѣтѣ? Жена и дѣти замѣнятъ ему родителей; я пережила все и смерть для меня столь же прекрасна, какъ и протекшая жизнь… Но разговоръ нашъ страненъ. Мы разсуждаемъ, когда можетъ быть Господь назначилъ намъ дряхлую старость…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Нѣтъ! Я умираю сегодня. Желалъ бы умереть скорѣе, чтобы французы не помѣшали моимъ похоронамъ. Ахъ, да! Я написалъ письмо къ Наполеону.
Онъ отнимаетъ царства, но умѣетъ уважать людей, которые приносятъ пользу отечеству и не препятствуютъ его замысламъ. — Отдай ему это письмо. Онъ доступенъ. Я написалъ къ нему такъ, что ему стыдно будетъ отказать въ покровительствѣ вдовѣ Лейзевица…
ЛУИЗА (бросая письмо въ огонь). Я — дочь оскорбленной Германіи?! Я жена твоя, Лейзевицъ, и напоминать объ этомъ ни кому не стану… Всякая несправедливость мнѣ въ честь — а это письмо недостойно Германца…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Тамъ не было ни похвалы, ни лести…
ЛУИЗА. Все равно. Писать къ Наполену о покровительствѣ бѣдной женщинѣ — значитъ поклоняться его беззаконному могуществу.. Но письмо сгорѣло. Разговоръ нашъ конченъ — Скажи мнѣ лучше, какіе это ключи?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Вотъ этотъ, побольше, отъ моихъ подножекъ. Отвори! (Луиза отворяете) На каждомъ ключѣ виситъ ярлычекъ съ нумеромъ: такіе же нумера на футлярахъ. Отпирай!
ЛУИЗА (отпирая футляръ). Отперла!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Тамъ есть бумаги, бросай въ огонь! (Луиза медлитъ) Луиза! Повинуйся!
ЛУИЗА. Но можетъ быть…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Луиза! Письмо къ Наполеону было невиннѣе этихъ созданій страсти и больнаго воображенія… Они были нужны, необходимы, пока я жилъ… Теперь я безъ упрека предъ потомствомъ, съ прекрасной и заслуженной славой и наше имя не умретъ въ Германской землѣ. Жги эти памятники моихъ сомнѣній, страстей, пороковъ; это клеветники! Я былъ лучше моихъ сочиненій, и талантъ мой никогда не могъ меня выразить вполнѣ и въ правдѣ… Бросай ихъ въ огонь скорѣе, мы догоримъ вмѣстѣ… Луиза, именемъ матери твоей, заклинаю моимъ благословеніемъ… (Луиза бросаетъ все въ огонь) Вотъ такъ!.. Безъ сожалѣнія! Изо всѣхъ, изо всѣхъ! Простите! Я любилъ ихъ, Луиза, какъ тебя, но мы соединимся; ты придешь въ мою обитель, а ихъ растерзали бы зависть и невѣжество! Чистѣйшія думы уединенія обратились бы въ обвинительные акты. Кто бы сталъ защищать меня? Тѣ, которые умѣютъ чувствовать, а не писать, и говорить… И добрую память Лейзевица… Сгорѣли!..
Какъ пусто въ этомъ мірѣ?.. Луиза, гдѣ мы?..
Ихъ унесли?.. Они улетѣли!..
Вотъ они, прекрасныя тѣни, клубятся легкими облаками…
Луиза, Луиза…
Благодарю за счастіе… Скажи Графинѣ Мальвицъ…
ЛУИЗА. Что же сказать графинъ Мальвицъ?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Прости, моя Луиза…
ЛУИЗА (припавъ къ мужу). Онъ совершенно охладѣлъ, будто ледъ, будто умеръ… Другъ мой, что же сказать графинъ Мальвицъ?..
ВРАЧЪ (подходя къ Луизѣ шопотомъ). Она умерла!..
- ↑ Впослѣдствіи данный Иффланду.
- ↑ Объ этомъ представленіи мы имѣемъ весьма достовѣрное извѣстіе. Не смотря на опасенія трехъ новыхъ друзей Лейзевица, онъ во все продолженіе пьесы сохранилъ совершенное хладнокровіе и полное присутствіе духа; шутилъ съ женой и съ другими; выходъ Амаліи во второмъ актѣ не произвелъ на него ни какого видимаго впечатлѣнія, такъ, что поведеніе Лейзевица въ этотъ разъ совершенно испортило мою сцену; спектакль кончился, согласно съ предсказаніемъ Бейля, благодарственными рѣчами Иффлинда и Амаліи, которая также на бѣду мою, вела себя слишкомъ благоразумно. Зрители разошлись въ полномъ восторгѣ; Лейзевицъ благодарилъ своихъ покровителей за все вниманіе ихъ съ полною признательностью, простился съ друзьями и Шиллеромъ весьма ласково и ушелъ съ женой домой пѣшкомъ, такъ спокойно, какъ будто ничто особенное въ этотъ день не возмутило его сердца. Шиллеръ пошелъ къ Иффланду; Бейль къ Амаліи; графа Мальвица, Трау и Маули насильно оттащили отъ подъѣзда, на который должна была вытти Амалія и проводили до его комнаты. — Ночь скоро усыпила Брауншвейгъ; въ одномъ только окнѣ видѣнъ былъ свѣтъ, именно въ кабинетѣ Лейзевица, куда мы попросимъ мысленно перейти и нашихъ читателей.