ИНОСТРАННОЕ ОБОЗРѢНІЕ.
правитьБлистательный успѣхъ парижской всемірной выставки, отодвинувшій временно на задній планъ всѣ политическіе вопросы, не могъ, разумѣется, устранить причинъ и поводовъ къ борьбѣ, раздирающей теперь Францію. Воззваніе, съ которымъ делегація всѣхъ группъ правой стороны французской палаты депутатовъ обратилась къ избирателямъ, объявляетъ рѣшительную войну нынѣшнему республиканскому большинству парламента и взываетъ къ тому, чтобы создана была партія Франціи. Воззваніе подписано вождями легитимистовъ, бонапартистовъ и клерикаловъ. Оно приглашаетъ въ ряды этой партіи Франціи даже республиканцевъ, искреннихъ, — прибавляетъ документъ, — то-есть такихъ, которые извѣрились въ дѣйствующій во Франціи порядокъ и убѣдились, что нынѣшнее правительство Франціи недостаточно либерально. Конечно, поучительно было бы знать, отчего всѣми благами, которыми обѣщаетъ наградить Францію декларація, не была уже давно награждена эта страна при реставраціи въ іюльскую монархію ли при второй имперіи, ввергнувшей Францію въ позоръ и разореніе. Но нельзя скрывать, что соединенныя усилія враговъ парламентской республики продолжаютъ грозить ей серьезною опасностью. Выборы недалеко. Партія Франціи, понятно для каждаго посторонняго наблюдателя, совершенная нелѣпость. Эта партія есть просто коалиція, послѣ побѣды которой составныя ея части неминуемо придутъ въ столкновеніе. Но столкновеніе можетъ быть лишь послѣ побѣды, стало быть, не уменьшаетъ указанной нами опасности для республиканцевъ, увеличивающихъ эту опасность своими ошибками.
Надо полагать, однако, что послѣднія сто лѣтъ прошли не даромъ для Франціи, что ея политическое воспитаніе далеко подвинулось впередъ. Теперь, по случаю столѣтней годовщины революціи, въ виду надвигающихся общихъ выборовъ, каждая партія страстно и настойчиво хочетъ истолковать событія этой великой эпохи въ свою пользу. Подвергаются критикѣ, восторженному восхваленію или ядовитому глумленію тѣ принципы, которые пересоздали политическую жизнь Франціи въ 1789 году и съ тѣхъ поръ могущественно вліяли на общественный строй другихъ европейскихъ государствъ. Одинъ изъ авторовъ многочисленныхъ сочиненій, посвященныхъ столѣтію революціи, прямо говоритъ, что принципы 1789 года пагубнымъ образомъ вліяютъ и на современное законодательство Франціи. Авторъ находитъ, однако, что возвращеніе къ доктринамъ стараго режима было бы мертворожденною попыткой, что въ мысли автора будущая демократія установится на болѣе широкой и эластической организаціи, гдѣ, въ то же время, части будутъ крѣпче связаны, чѣмъ при нынѣшнемъ государственномъ устройствѣ Франціи[1]. Другой писатель, Эдуардъ Гуми, изобразивши въ самыхъ черныхъ краскахъ современное состояніе своей родины, спрашиваетъ въ заключительной главѣ: гдѣ же спасеніе? Въ теоріи, — спѣшитъ онъ отвѣтить, — отвѣтъ очень простъ: спасеніе — это возвращеніе къ монархіи, съ орлеанскою династіей. Но самъ Гуми видитъ, что его теорія противорѣчивъ исторической дѣйствительности. Во Франціи, — говоритъ онъ, — не одна, а двѣ монархическія партіи, изъ которыхъ бонапартистская всегда готова прибѣгнуть къ плебисциту или къ какому-нибудь политическому шарлатанству. Бонапартизмъ старается увѣрить монархистовъ, что наполеоновская имперія есть лучшая изъ монархій, а республиканцевъ, что она лучшая изъ республикъ[2]. Въ существѣ, бонапартистская имперія представляетъ худшую изъ формъ правленія: избирательную монархію.
Но, въ такомъ случаѣ, — продолжаете Гуми, — для спасенія Франціи необходимо, чтобъ имперіалисты согласились содѣйствовать возстановленію королевской власти орлеанскаго дома, — а это невозможно. Но еще болѣе важное препятствіе для такого возстановленія видитъ Гуми въ республиканскомъ чувствѣ и духѣ, уже глубоко проникнувшемъ французскую демократію. Расчитывать на легкую побѣду надъ этимъ духомъ — дѣло явно несбыточное.
Но, въ такомъ случаѣ, гдѣ же пресловутое спасеніе? Пересмотръ конституціи, конгрессъ, учредительное собраніе, плебисцитъ, — все это Гуми считаетъ средствами опасными и ничего не разрѣшающими. Каково бы ни было большинство новой палаты, республиканцы не допустятъ уничтоженія республики, бонапартисты возстанутъ противъ орлеанской монархіи, орлеанисты не пожелаютъ возстановленія имперіи. И Гуми въ концѣ своихъ безплодныхъ поисковъ лучшаго выхода изъ того дѣйствительно-затруднительнаго положенія, въ которомъ находится Франція, предлагаетъ просто-на-просто остаться при нынѣшнемъ государственномъ устройствѣ или конституціи Валлона. Сдѣлаемъ экономію на одну революцію, — не безъ остроумія замѣчаетъ авторъ. — Сохранимъ наши учрежденія, во-первыхъ, для того, что показать себя способными первый разъ въ столѣтіи защитить и удержать правительство; сохранимъ дѣйствующія учрежденія, потому, во-вторыхъ, что они на самомъ дѣлѣ хороши. Нынѣшняя конституція Французской республики, по мнѣнію Гуми, даетъ просторъ всѣмъ общественнымъ силамъ, открываетъ возможность самыхъ широкихъ общественныхъ преобразованій. Гуми возлагаетъ въ этомъ отношеніи свои упованія на жирондистовъ теперешнихъ дней, на оппортюнистовъ.
Можетъ быть, Гуми и правъ отчасти. Пересмотръ конституціи теперь, когда борьба партій достигла крайней напряженности, когда у Франціи по ту сторону Вогезовъ есть грозный и недремлющій врагъ, — дѣло едва ли благоразумное. Но бѣда въ томъ, что, какъ замѣчаетъ самъ же Гуми, теперь во Франціи нигдѣ нѣтъ большинства, то-есть однороднаго и прочнаго большинства. А при такихъ условіяхъ нѣтъ большинства и для защиты конституціи Валлона.
Justice, разбирая книгу Гуми, отдаетъ справедливость его искренности, его уму и талантливости, но указываетъ на противорѣчія, въ которыя впадаетъ авторъ, на неосновательность многихъ изъ его сужденій и характеристикъ. Мало основаній предполагать, что на общихъ выборахъ, которые должны произойти въ августѣ или сентябрѣ, большинство пріобрѣтутъ оппортюнисты. Такимъ образомъ, дни конституціи Валлона сочтены. Этого не случится съ принципами 1789 года, на которые со многихъ сторонъ воздвигнуто теперь гоненіе, и не случится потому, что эти принципы стали или становятся основами для правильной жизни современной Франціи. Революція 1789 года, — говоритъ, Neue Freie Fresse — Западная Европа обязана паденіемъ тягостнаго феодальнаго порядка вещей, гражданскою свободой, правосудіемъ, свободою совѣсти… Терроръ, — прибавляетъ Neue Freie Fresse — скоропрошедшее безуміе массы, кровавыя жертвы этого безумія — очень печальный эпизодъ, но только эпизодъ, хотя и страшный, въ великомъ освободительномъ движеніи. Другая газета, которую часто приходится намъ, по понятнымъ причинамъ, упоминать въ иностранномъ обозрѣніи Русской Мысли, старо-чешская Politik, справедливо напоминаетъ о томъ, что открытіе въ Версали 5 мая 1789 года засѣданій генеральныхъ штатовъ составляетъ эпоху въ исторіи не Франціи только, а цѣлаго міра. Это событіе знаменитый Мирабо привѣтствовалъ словами: «Пришелъ день, когда дарованіе становится силой». Вотъ нѣсколько цифръ, свидѣтельствующихъ о томъ, какъ много совершено Франціей въ столѣтіе со дня открытія генеральныхъ штатовъ 1789 года. Сто лѣтъ тому назадфдвижимую собственность во Франціи опредѣляютъ въ 300 милліоновъ франковъ (беремъ наибольшую оцѣнку). Теперь ея стоимость возросла до семидесяти милліардовъ (наименьшая сумма по вычисленіямъ). Сберегательныхъ кассъ при старомъ режимѣ не существовало. Въ настоящее время итогъ вкладовъ такого рода превышаетъ два съ половиною милліарда. Совокупность національнаго дохода опредѣляется для конца прошлаго вѣка въ три или, по другимъ вычисленіямъ, въ пять милліардовъ; теперь эти вычисленія колеблятся между 30 и 35 милліардами. Торговый оборотъ Франціи равнялся въ 1789 году 1,017 милліонамъ (ввозъ 576 милліоновъ, вывозъ — 441); въ 1886 году вывезено изъ Франціи товаровъ на 4,245 милліоновъ, ввезено на 5,116 милліоновъ (итогъ — 9 милліардовъ 361 милліонъ). Въ общемъ сильно поднялась за этотъ періодъ времени заработная плата (для земледѣльческаго рабочаго средняя плата возросла съ 60 сантимовъ до 2 франковъ 50 санъ, въ области промышленности она увеличилась на 150 %).
Даже оффиціозъ князя Бисмарка, K6;lnische Zeitung, такъ говорить объ открытіи генеральныхъ штатовъ, похоронившихъ во Франціи старый порядокъ: 6 мая 1789 года въ первый разъ послѣ того, какъ пробудилось чувство свободы и человѣческаго достоинства, мертвенно оцѣпененное обаяніемъ абсолютизма Людовика XIV, собрались къ новому жизненному движенію избранные представители французскихъ сословій. Могущественное теченіе второй половины прошлаго столѣтія торжествовало побѣду. Принципъ уравнительной справедливости (Princip der ausgleichenden Gerechtigkeit) и сила личнаго достоинства пережили всѣ революціонныя бури, всѣ реакціонныя попытки и составляютъ общее благородное достояніе западно-европейской жизни.
Если такія рѣчи держатъ въ настоящее время нѣмецкія газеты, вдобавокъ, находящіяся подъ непосредственнымъ вліяніемъ канцлера Германской имперіи, то какъ не подивиться осужденію принциповъ 1789 года со стороны такихъ писателей, какъ Фернёйль, книгу котораго мы упоминали выше? Въ чемъ провинились эти принципы?
Часто говорятъ, — пишетъ Фернёйль, — что принципы 1789 года, что идеи французской революціи дѣйствовали на подобіе общественной вѣры и патріотической религіи. Это вполнѣ справедливо, — замѣчаетъ нашъ авторъ, — и лучше всего объясняетъ какъ великія, такъ и слабыя стороны революціи. Преобладаніе отвлеченныхъ идей въ дѣлѣ политическихъ преобразованій порождаетъ вѣру въ абсолютное, въ возможность сразу и окончательно опрокинуть весь государственный и общественный строй, насильственно и побѣдоносно устранить всѣ препятствія для достиженія ясно и прямо поставленной цѣли. Поскольку мысль дѣятелей революціи была направлена на критику существовавшаго порядка и на его разрушеніе, такая восторженная вѣра, такой заразительный энтузіазмъ творили чудеса. Но, — продолжаетъ Фернёйль, — французская революція, будучи, прежде всего, произведеніемъ чувства и вдохновенія, сталкивается съ теченіемъ современной соціологи, которая стремится обосновать нравственныя и общественныя науки не на отвлеченныхъ понятіяхъ теоретическаго разума, не на произвольныхъ внушеніяхъ теоретическаго разума, а на терпѣливомъ и подробномъ анализѣ фактовъ, на опытныхъ и положительныхъ данныхъ практическаго разума[3].
Справедливо, что абстрактныя идеи прошлаго вѣка наталкивались на многочисленныя жизненныя препятствія. Вѣрно и то, что эти идеи нерѣдко бывали односторонними обобщеніями. По, вѣдь, соціологія, о которой говоритъ Фернёйль, только зарождается. Ни одинъ серьезный (и умный) ученый не возьметъ пока на себя смѣлости опредѣлить пути и средства развитія политическихъ обществъ. Неужели до наступленія этого дня отложить въ сторону всякія преобразованія, прекратить законодательную дѣятельность? Фернёйль увѣряетъ, будто въ глазахъ современной соціологіи общества являются организмами. А по нашему, напримѣръ, мнѣнію, это утвержденіе неправильно и между обществомъ и организмомъ можно проводить только аналогіи, параллели, да и то по большей части плохія и безплодныя. Каждый юридическій принципъ, каждое требованіе нравственности непремѣнно носитъ отвлеченный характеръ. Въ дѣйствительности жизненныя явленія отличаются большею сложностью, являются результатомъ взаимодѣйствія или борьбы за существованіе многихъ идей, мотивовъ и внѣшнихъ условій. Но изъ этого отнюдь не слѣдуетъ, чтобы эти идеи или мотивы, отдѣльно взятые или въ своей совокупности, были безсильны, нелѣпы или вредны. Фернейль заявляетъ, что знаменитая декларація правъ была бы умѣстна въ трактатѣ о нравственности или въ сочиненіи политико философскомъ и что она совершенно излишня во главѣ законодательныхъ постановленій. Съ этимъ замѣчаніемъ, по нашему мнѣнію, нельзя согласиться. Старый режимъ имѣлъ также свою декларацію, возобновляющуюся въ каждомъ актѣ высшей правительственной власти; все дѣлалось потому, что такъ угодно было королю, — car telle est notre bon plaisir. Никогда народное воображеніе не могло быть поражено совокупностью моральныхъ, философскихъ и политическихъ сочиненій въ такой степени, въ какой было оно поражено торжественнымъ заявленіемъ верховной власти о неотъемлемыхъ правахъ человѣка. Правда, не трудно указать на то, что эти неотъемлемыя права часто отымались въ исторіи, что «естественное право» на самомъ дѣлѣ подвергалось весьма значительнымъ историческимъ колебаніямъ и есть дѣло просвѣщеннаго разума, но, вѣдь, и вопросъ, напримѣръ, о нормальныхъ условіяхъ здоровой жизни можетъ быть поставленъ на твердую почву лишь въ недавнее время, а, между тѣмъ, заботы о сохраненіи здоровья вполнѣ естественны и человѣкъ имѣетъ на здоровье естественное и неотъемлемое право.
Любопытно, что самъ Фернёйль категорически заявляетъ слѣдующее: «Прежде чѣмъ предпринять какую-либо реформу, какое-либо преобразованіе существующихъ общественныхъ отношеній, государственный человѣкъ долженъ внимательно изучить результаты общественной науки и сообразовать съ ними свой образъ дѣйствій; знаніе этихъ результатовъ, какъ оно ни необходимо, ни въ какомъ случаѣ не даетъ государственному человѣку безошибочнаго указанія, вѣрнаго обезпеченія въ успѣхѣ его предпріятія». По, въ такомъ случаѣ, замѣтимъ мы французскому автору, и спорить не о чемъ. Благотворности для людей, управляющихъ государствами, основательнаго знакомства съ современною наукой никто и никогда не отрицалъ (кромѣ нѣкоторыхъ государственныхъ людей). Что такого знакомства мало, что необходимо знаніе живыхъ потребностей живаго общества и умѣнье дать просторъ его силамъ, это признаетъ и Фернёйль. Слѣдуетъ только прибавить, что тѣ высшія цѣли, къ которымъ идутъ образованныя европейскія общества, ставятся все болѣе и болѣе сознательно, то-есть теоретическимъ разумомъ, столь непріятнымъ для французскаго соціолога. Идеи и идеалы являлись въ исторіи и, конечно, будутъ въ ней являться могущественными двигателями, работа которыхъ должна идти рука объ руку съ результатами тщательной научной работы, о которой говоритъ Фернёйль.
Politik, проводя параллель между столѣтіемъ французской революціи и столѣтіемъ вступленія Вашингтона въ должность перваго президента Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ, указываетъ на благотворныя послѣдствія федеративнаго устройства этой республики и на печальныя крайности государственной централизаціи, въ которыя впала французская революція. Имперія, двѣ монархіи и опять имперія, существовавшія потомъ во Франціи (о второй республикѣ, вслѣдствіе ея кратковременности, нельзя ничего сказать), всѣ слѣдовали, въ этомъ отношеніи, идеямъ первой революціи. Въ концѣ 1789 г. и въ началѣ 1790 г. законодательными актами были отмѣнены во Франціи всѣ особенности и привилегіи областей, вошедшихъ въ составъ стараго французскаго королевства. Нормандія, Бретань, Наварра и другія провинціи исчезли, въ оффиціальномъ смыслѣ слова. На ихъ мѣсто выступило механическое раздѣленіе Франціи на департаменты, съ однообразнымъ бюрократическимъ управленіемъ.
Между провинціальными особенностями и привилегіями, которыя были уничтожены революціей, многое заслуживало, дѣйствительно, уничтоженія, многое было основано на средневѣковомъ строѣ понятій и мѣшало правильному развитію государства, общества и личности. Но несчастіе Франціи заключалось въ томъ, что въ ней погибло, вмѣстѣ съ тѣмъ, мѣстное самоуправленіе. Бюрократическій порядокъ управленія страной принесъ свои горькіе плоды и является въ настоящее время одною изъ главныхъ причинъ неустойчивости государственнаго строя, черезъ-чуръ быстрыхъ и рѣзкихъ въ этомъ отношеніи колебаній общественнаго мнѣнія во Франціи. Тѣмъ не менѣе, нельзя не согласиться съ проф. Модестовымъ, что «нынѣшній строй во Франціи такого рода, что даетъ наиболѣе широкую возможность предотвращенія остроты всякаго политическаго кризиса, какой только можетъ постигнуть страну, уже такъ много испытанную потрясеніями и переворотами. Нѣтъ такой мѣры, которая не могла бы быть во Франціи предложена и обсуждена со всѣхъ сторонъ и затѣмъ принята законодательствомъ, если бы оказалась полезною; нѣтъ такого политическаго опыта въ государствахъ Стараго и Новаго Свѣта, который бы не могъ быть, въ случаѣ нужды, примѣненъ въ ея государственной практикѣ. Въ такой просвѣщенной и, вмѣстѣ съ тѣмъ, исполненной благороднаго патріотизма странѣ никогда не будетъ недостатка и въ людяхъ, способныхъ и готовыхъ помогать своему народу и правительству добрымъ совѣтомъ и умнымъ словомъ»[4]. Третья республика уже кое что сдѣлала для созданія дѣйствительнаго мѣстнаго самоуправленія, и надо надѣяться, что Франція, преодолѣвши благополучно нынѣшній кризисъ, выступитъ, наконецъ, на вѣрную дорогу, на которой столько успѣховъ гражданственности и такая крѣпость государственнаго строя выпали на долю Сѣвероамериканскихъ Соединенныхъ Штатовъ и Великобританіи.
Во всякомъ случаѣ, нѣтъ никакихъ основаній полагать, что всюду на Западѣ Европы обстоитъ благополучно, кромѣ Франціи. Намъ приходилось уже говорить въ прошлыхъ обозрѣніяхъ, что внутреннее состояніе Германіи далеко не удовлетворительно, что оно заключаетъ въ себѣ серьезныя опасности для бисмарковской системы управленія. Еще затруднительнѣе положеніе Австро-Венгріи, несмотря на самоувѣренный и отчасти вызывающій тонъ рѣчи, съ которою императоръ Францъ-Іосифъ обратился въ іюнѣ мѣсяцѣ къ делегаціямъ. Мы постоянно говоримъ читателямъ о благахъ мира, о необходимости открыть человѣку и обществу свободные пути для честнаго развитія всѣхъ силъ я добросовѣстныхъ стремленій. Мы давно уже повторяемъ, какими нравственными въ особенности ужасами грозитъ Европѣ усиленіе милитаризма, главною виновницей котораго является гогенцолернская Германія. Къ нашему большому удивленію, мы нашли очень симпатичные въ этомъ отношеніи взгляды въ берлинской корреспонденціи Московскихъ Вѣдомостей[5]. Упомянувши о годовщинѣ смерти императора Фридриха III, корреспондентъ Московскихъ Вѣдомостей пишетъ слѣдующее: «Личность умершаго императора, противъ котораго органы, близкіе канцлеру, помѣщали статьи, полныя клеветъ, котораго самъ канцлеръ въ своемъ извѣстномъ докладѣ дерзнулъ обозвать измѣнникомъ, не потеряла отъ времени, а, напротивъ, еще болѣе выросла въ народной памяти и съ каждымъ годомъ будетъ народу дороже. Германскій народъ, не ослѣпленный выходками оффиціозовъ, навсегда сохранить о Фридрихѣ III представленіе какъ о томъ императорѣ, который долженъ былъ положить конецъ господству грубой силы и направить стремленія народа къ достиженію высокихъ идеальныхъ цѣлей». Вотъ какъ иногда пишутъ Московскія Вѣдомости, А макая же идеальная цѣль выше для современнаго государства, чѣмъ осуществленіе справедливости, чѣмъ обезпеченіе за каждымъ гражданиномъ честнаго обнаруженія его совѣсти и безбоязненнаго исполненія его общественнаго долга?