ИНОСТРАННАЯ ЛИТЕРАТУРА.
правитьWELTGESCHICHTE IN UMRISSEN UND AUFFUEHRUNGEN von J. W. Loebell. (Всемірная исторія въ очеркахъ и картинахъ, Лёбелля.)
правитьЖизнь человѣка и человѣчества состоитъ въ развитіи его самосознанія, то-есть, въ развитіи силъ его духа. Чѣмъ болѣе человѣкъ наблюдаетъ явленія, разлагаетъ ихъ на составныя части силою мысли, дѣлаетъ выводы и обобщаетъ идеи, тѣмъ болѣе въ немъ развивается умъ. Чѣмъ живѣе человѣкъ въ практической жизни чувствуетъ потребность осуществлять здравыя идеи ума, тѣмъ глубже въ немъ развита нравственность. Идіотъ, сумасшедшій, поступаетъ не по убѣжденію, не по нравственному чувству, которое всегда бываетъ слѣдствіемъ сознанія истины, а по влеченію животной, физической своей природы, или по механической привычкѣ, или по безотчетной зависимости отъ посторонняго вліянія. Третья сторона развитія самосознанія есть эстетическое чувство — усовершенствованіе способности созерцать и ощущать идею въ ея единствѣ съ вещественнымъ ея проявленіемъ въ природѣ и искусствѣ.
Изъ совокупности всѣхъ духовныхъ силъ, въ извѣстной мѣрѣ и пропорціи ихъ развитія, образуется наша личность. Такъ-какъ основные законы духовной природы одни и тѣ же, то, не смотря на разнообразіе и, слѣдовательно, на борьбу личностей, окѣ всѣ подчиняются общимъ требованіямъ; недѣлимое подчиняется роду, человѣкъ подчиняется человѣчеству: мнѣнія переходятъ въ неизмѣнные выводы ума, нравственныя ощущенія и правила въ идеи права, эстетическія наслажденія въ законы вкуса.
Ни развитіе и проявленіе духовныхъ силъ человѣка совершается, какъ въ отдѣльныхъ лицахъ, такъ и въ цѣлыхъ обществахъ, подъ вліяніемъ различныхъ причинъ и зависитъ отъ многихъ условіи — и во-первыхъ, отъ племенныхъ особенностей, потому-что каждое племя по своему природному характеру отличается отъ всѣхъ другихъ; во-вторыхъ, отъ мѣстности: очеркъ и
формація страны, горы и равнины, возвышенное или низменное ея положеніе, разстояніе ея отъ моря и отношеніе къ нему, ея климатъ, словомъ, всѣ условія, которыя даютъ ей географическую недѣлимость и физіономію" всѣ условія, какія ставятъ ее въ извѣстныя отношенія къ другимъ странамъ, все это вмѣстѣ имѣетъ вліяніе на склонности, привычки, нравы, образъ мыслей, вкусъ, занятія, частный и общественный бытъ жителей. Чѣмъ разнообразнѣе страна, чѣмъ больше въ ней постепенностей въ переходахъ отъ горъ къ равнинамъ, отъ мѣстъ влажныхъ или богатыхъ водою къ мѣстамъ сухимъ, отъ зноя къ сильному холоду, чѣмъ легче и многосложнѣе ея сношенія съ другими странами, тѣмъ больше она способствуетъ развитію духовныхъ силъ и гражданственности. Впрочемъ, не надобно думать, что въ человѣкѣ и въ обществѣ все рѣшительно зависитъ отъ мѣстности, что если поставить на извѣстномъ пространствѣ земнаго шара какой-нибудь народъ, то въ немъ непремѣнно произойдутъ извѣстныя явленія. Главную стихію жизни его составляетъ родовой его характеръ, типъ его природы. Въ связи съ этими внѣшними стихіями и условіями жизни дѣйствуетъ третье, самое сильное" внутреннее начало, извѣстная мѣра духовной энергіи народа и особенно живая, воспріимчивая и болѣе другихъ способная къ развитію сторона силъ его. Отъ этого происходятъ преимущества и недостатки одного народа въ-сравненіи съ другимъ. Отъ этого происходитъ, что народъ исключительно бываетъ наблюдательнымъ или склоннымъ къ умозрѣнію, остроумнымъ или глубокомысленнымъ, ремесленнымъ, торговымъ или художественнымъ. Прослѣдить развитіе духа человѣческаго въ характеристическихъ проявленіяхъ его у различныхъ народовъ, въ разныя времена, но несомнѣннымъ памятникамъ всякаго рода — есть задача всеобщей исторіи. Разсматривая свою науку съ этой точки зрѣнія, Лёбелль не оставляетъ безъ вниманіи на одной изъ сторонъ народной жизни; напротивъ, старается воспользоваться всѣми ими въ совокупности и нарисовать подвижную картину человѣчества: исторія, по его плану, не должна быть перечнемъ фактовъ, связываемыхъ только внѣшнею хронологическою нитью; не должна быть и системою отвлеченныхъ выводовъ: онъ понимаетъ ее, какъ органическое развитіе событій въ не разрывной связи съ органическимъ развитіемъ идей, въ событіяхъ проявляющихся, какъ соединеніе философіи и живописи фактовъ, какъ эпопею человѣчества, И онъ правъ, когда говорить, что «исторія должна быть не только наукою, но и изящнымъ произведеніемъ словесности, что въ изложеніи ея должно соблюдать законы перспективы». (Введеніе стр. VII.)
Теперь вышла только первая часть исторіи Лёбелля. Начавъ отъ неподвижнаго Китая, отъ этого царства человѣческихъ окаменѣлостей, онъ проходитъ черезъ Индію, Иранъ, Ассирію, Вавилонію, Финикію, Карѳагенъ, Палестину, Египетъ и останавливается въ Греціи, на одномъ изъ самыхъ колоссальныхъ проявленій ея философскаго о поэтическаго духа — на «Иліадѣ». Мы пойдемъ по слѣдамъ ученаго путешественника и будемъ останавливаться только на томъ, что особенно замѣчательно въ его сочиненіи или но живописи, или по идеѣ.
I.
Самыя древнія формы жизни и гражданственности въ цѣлой Азіи. Китай.
править
Азія была колыбелью человѣчества и гражданственности, но никогда не достигала такой образованности, какъ Европа. Причины этого чрезвычайно-различны и многосложны. Нѣкоторыя изъ нихъ выразились до очевидности, другія составляютъ предметъ изслѣдованіи и предположеніи.
Посрединѣ Азіи, отъ Чернаго-Моря до береговъ Кореи, съ различными отраслями и отлогостями, тянется неизмѣримая плоская возвышенность. Съ прилежащими къ ней странами, она занимаетъ почти половину Азіи и раздѣляется на двѣ части: одна, болѣе-обширная — восточная; другая, меньшая по протяженію — западная.
Греки и Римляне очень-поздно узнали первую, называли ее Скиѳіею и границею ея полагали гору Имаусъ. Въ ней больше единства по произведеніямъ земли и свойству климата, нежели по хорографическимъ отношеніямъ. Она со всѣхъ сторонъ окружена горами. Равнины иногда замыкаются ими, иногда непосредственно примыкаютъ къ отвѣснымъ стѣнамъ ихъ. Часто среди равнинъ, какъ огромныя насыпи, поднимаются новыя горы. Такъ, на сѣверѣ, Алтай тянется длиннымъ кряжемъ и разсѣкаетъ на двѣ части равнину, окруженную горами; на югѣ Гиммалай, какъ колоссъ, стоитъ, можно сказать, среди обширной площади. Эта горная страна занимаетъ средину на поверхности земнаго шара; отъ ней во всѣхъ направленіяхъ идутъ отлогости къ разнымъ морямъ. Огромныя и глубокія рѣки, протекающія по ней на обширномъ пространствѣ, образуютъ, съ своими притоками, многосложныя системы водяныхъ сообщеніи. Теперь очень-понятно, почему среди этихъ отлогостей и равнинъ болѣе всего бродили племена и кипѣла дѣятельность. Здѣсь природа, богатая своими дарами, воспламеняла въ человѣкѣ желаніе искать лучшаго, а рѣки указывали ему путь изъ одной страны къ другую. Разнообразное положеніе, образованіе и группировка горъ, равно какъ свойство почвы, характеръ произведеніи земли и климата имѣли также сильное вліяніе на большее или меньшее развитіе жителей. Сѣверная отлогость центральной Азіи, Сибирь, но своему географическому положенію и потому-что большія рѣки ея текутъ въ Ледовитое-Море, мертва для исторіи; напротивъ того, въ восточной, западной и южной части Азіи, съ самыхъ древнихъ временъ были слѣды умственнаго развитія и гражданственности, стремленіе не только къ удобству, но и къ роскоши жизни: исторія тамъ находитъ ремесла, торговлю, науки, искусства; богатые города, великолѣпные дворцы и еще великолѣпнѣйшіе храмы. Но рядомъ съ развитіемъ человѣчества очень-рано началась и порча: богатство природы, искусственная роскошь, избытокъ, утонченность въ наслажденіяхъ, жадность къ чувственнымъ удовольствіямъ и необузданность желаній, скоро изнуряли силы организаціи, безъ того на югѣ способной къ быстрому ходу, усыпляли и подавляли дѣятельность духа. Подобное же вліяніе на умъ и на другія высшія начала нашей природы въ Азіи производили семейныя и гражданскія отношенія, которыя тоже можно считать частію слѣдствіемъ климата и вообще особенностей страны.
Всѣ люди — дѣти одной природы; но, по неизмѣнному закону развитія силъ, по причинѣ зависимости ихъ проявленія отъ временныхъ и мѣстныхъ обстоятельствъ, равенства ни въ физической, ни въ нравственной природѣ нѣтъ и быть не можетъ.
Человѣкъ — братъ твой; люби его, какъ любишь самъ себя! говоритъ Евангеліе. Только это равенство всеобщей, всеобъемлющей, безусловной, неограниченной любви къ человѣчеству — есть общая потребность и условіе общественнаго благосостоянія. Мысль о равенствѣ собственности, о равенствѣ отношеній гражданскихъ между людьми — нелѣпая мечта. Но прежде, нежели христіанство напомнило людямъ забытое имя родство и братство, естественныя разности между ними были поводомъ къ большимъ несообразностямъ въ общественной жизни.
По тому же отсутствію чувства общечеловѣческой любви, мужчина, сдѣлался въ Азіи неограниченнымъ властелиномъ женщины. Поэтому онъ и располагалъ ею опять какъ своею собственностію. Изъ сотрудницы она сдѣлалась его слугою, изъ подруги — рабыней, а какъ человѣкъ пріобрѣталъ столько собственности и рабовъ, сколько можетъ, соотвѣтственно своимъ желаніямъ, то необходимымъ слѣдствіемъ такого положенія женщинъ было многоженство. Отъ этого отношенія между мужчиной и женщиной, основаннаго на однѣхъ животныхъ склонностяхъ, въ Азіи уничтожился священный характеръ семейственности, исчезла прелесть взаимности между чинами семейства и природная дружба — словомъ, вся поэзія родственныхъ связей..Между женами одного мужа развивалась зависть, ревность, вражда и месть со всѣми своими послѣдствіями; пь тѣхъ же ненавистныхъ чувствахъ выростали и полу братья, дѣти одного отца и разныхъ матерей. Такимъ-образомъ, семейство, колыбель любви и согласія, становилось источникомъ ненависти, раздоровъ и убійствъ.
Это отразилось и въ гражданскомъ устройствѣ, разумѣется, еще съ большею суровостію.
Вообще, даже въ Азіи, -какъ по гражданственности, такъ и по умственному развитію, на высшей степени стоитъ кавказское племя. Оно раздѣляется на двѣ отрасли: одна — семитическаго, другая — индо-германскаго корня. Къ первой принадлежатъ не только Евреи и Аравитяне, во и всѣ тѣ народы, которые говорятъ на языкахъ семитическихъ и жили, начиная отъ горъ Арменіи до южной оконечности Аравіи, и отъ Тигра до Средиземнаго-Моря. Къ народамъ корня индо-германскаго относятся древніе Индійцы, Иранцы, Греки, Римляне, Германцы, Славяне и Детты. Народы семитическіе находились въ тѣснѣйшихъ отношеніяхъ между собою; въ ихъ понятіяхъ, правахъ, обычаяхъ и языкѣ гораздо-больше сходства. Индо-германскія племена, вѣроятно, отдѣлились другъ отъ друга гораздо-раньше и разсѣялись на обширнѣйшемъ пространствѣ даже между языками ихъ лѣтъ такого близкаго сходства, какое находится между языками семитическими.
. Съ самыхъ древнихъ временъ, доступныхъ долговѣчной памяти исторіи, изъ всего человѣчества достигали высшаго развитія только эти племена. Правда, образованіе ихъ шло различными путями, въ различныхъ направленіяхъ; не смотря на то, они многому учились другъ у друга и вели между собою страшныя борьбы, физическія и нравственныя. Они, очевидно, очень разнятся и по природнымъ свойствамъ. Племена семитическія быстры въ соображеніи, остроумны, легко понимаютъ предметы, смѣлы, въ высшей степени предпріимчивы, съ неодолимымъ упрямствомъ стремятся къ предположеннымъ цѣлямъ, потомъ, окончивъ начатое, предаются совершенной безпечности и съ необузданностью погружаются въ чувственныя наслажденія.
Гораздо-труднѣе представить полную характеристику народовъ индогерманскаго племени, нотой у-что они чрезвычайно-различны по сбоямъ умственнымъ способностяхъ и находятся на весьма-различныхъ степеняхъ образованія. Но вообще они отличаются отъ семитическихъ народовъ большею отчетливостью и глубокостью идей, большею системою въ ихъ построеніи и вѣрностью въ выводахъ, многосторонностью въ наукахъ и особенно въ искусствахъ, успѣхамъ которыхъ очень препятствовала неугомонная подвижность характера и жизни племенъ семитическихъ. впрочемъ, въ Индо-Германцахъ развивалось и религіозное чувство не менѣе того, какъ и въ ихъ единоплеменникахъ.
Китай, во многихъ отношеніяхъ, составляетъ подножіе всѣхъ государствъ въ мірѣ. Онъ — самое древнее, или, правильнѣе, ветхое царство. Коли вѣрить китайскимъ историкамъ, его можно считать допотопнымъ. Но, кажется, даже и китайскіе ученые испугались долговременности его существованія и считаютъ вѣрнымъ свое лѣтосчисленіе только съ 2357 года до Рождества Христова. Какъ Сы то ни было, но начиная исторію человѣчества, нельзя не взглянуть на "это рѣдкое, загадочное явленіе въ политическомъ мірѣ, противоположное во всемъ съ прочими государствами и, на этотъ Китай, «въ которомъ все то же, что есть у насъ (т. е. въ Европѣ) и въ то же время все это не такъ, какъ у насъ, все то же и все не то же»[1]. Лёбелль дѣлаетъ краткій обзоръ Китая. Онъ справедливо думаетъ, что исторіи его писать нельзя, потому-что исторія предполагаетъ развитіе силъ народа, движеніе и, слѣдовательно, переходы его изъ одного состоянія въ другое; а это — царство ископаемыхъ, которое, сложившись однажды, остается навсегда въ одинаковомъ положеніи.
Китай служитъ самымъ ужаснымъ доказательствомъ того, что одною механической постройкой общественности, безъ содѣйствія высшихъ силъ духа, и безъ религіи, нельзя дать народу истинно-человѣческаго существованія, что до-тѣхъ-поръ, пока пробудившееся самосознаніе не повлечетъ человѣка къ истинѣ и добродѣтели, пока грудь его не забьется безкорыстнымъ, святымъ наслажденіемъ отъ свѣтлыхъ произведеній ума и творческаго генія, до-тѣхъ-поръ жизнь его жалка "презрѣнна. Китайцы многочисленны; но нѣтъ народа слабѣе ихъ. Они крѣпки физически и самые презрѣнные трусы. Лукавство, ложь, обманъ, корыстолюбіе, лихоимство, подличанье — ихъ стихіи. При всей неслыханной жестокости ихъ законовъ, нигдѣ нѣтъ столько злодѣйствъ о преступленій, нигдѣ нѣтъ такого гнуснаго, всеобщаго разврата, какъ въ Китаѣ. Соблюдая строжайшимъ образомъ законныя формы, Китайцы въ то же время попираютъ сущность закона, или находятъ средства дѣлать съ закономъ сдѣлки для отвращенія наказанія за самую наглую несправедливость. Мѣсто европейской вѣжливости, мѣсто приличій, выражающихъ нравственное чувство, уваженіе къ самому-себѣ и къ другому, у нихъ занимаютъ безсмысленныя церемоніи. Патріархальность ихъ не есть трогательное, нѣжное чувство любви, уваженія, признательности къ родителямъ или старшимъ, но низкое выраженіе подобострастія, вынуждаемаго неумолимымъ закономъ: Бракъ у нихъ — дѣло корысти, или животной потребности. У нихъ нѣтъ кастъ, но не потому, чтобъ они сознали силу отвѣтственности передъ закономъ, а потому-что ни одно сословіе не поднялось выше другихъ по своему значенію въ государствѣ. Самъ богдоханъ до такой степени стѣсненъ, да же въ самыхъ пустѣйшихъ мелочахъ повседневности, что его надобно почитать первымъ рабомъ въ государствѣ. И между-тѣмъ, такой народъ почти-всегда въ такомъ же состояніи существуетъ столько вѣковъ! Даже нашествія иноземныхъ народовъ не вывели его изъ этого оцѣпенѣнія. Что съ древнѣйшихъ временъ принято за правило, то остается неприкосновеннымъ и понынѣ. Выучивать наизусть нравственныя сентенціи — вотъ все воспитаніе для богдохана и для простолюдина, вотъ все приготовленіе къ частной и общественной жизни. Дѣлать то, что дѣлали другіе прежде — считается высочайшею мудростью. У Китайцевъ былъ компасъ и порохъ, было книгопечатаніе гораздо-раньше, нежели у Европейцевъ: но то, что у насъ было началомъ неисчислимо-разнообразныхъ и великихъ послѣдствій, тамъ осталось безплоднымъ, безъ всякаго употребленія, потому-что не было живой, безпрепятственно развивающейся, божественной силы мысли, потому-что не было души. Человѣкъ совершенствуется не отъ-того, какъ многимъ онъ владѣетъ, но отъ-того, что пользуется тѣмъ, что находится въ его власти. Китай, по выраженію Гердера, есть набальзамированная мумія, испещренная іероглифами и обернутая шелкомъ; образованіе Китайцевъ похоже на золоченую бумагу, на лакъ, на узорчатые іероглифы, на затѣйливыя подобозвучія ихъ изреченій! Все — для внѣшности, для глаза, для уха и ничего — для души. Китаецъ не живетъ, а е нотъ какъ сурокъ во время зимы. Въ медленномъ кровообращеніи, едва поддерживающемъ существованіе, заключается вся его исторія Надъ могилами покойниковъ. Китайцы ставятъ мраморныхъ звѣрей, драконовъ и черепахъ — памятники самые приличные тѣмъ, которые безсмысленны и жестоки, какъ звѣри, неподвижны какъ черепахи и пресмыкаются какъ гадины. Мертвая формальность и неподвижность китайскаго быта отразились въ ихъ искусствѣ и литературѣ. Впрочемъ, искусства, какъ воплощенія мысли въ изящныхъ образахъ, создаваемыхъ фантазіею, у нихъ нѣтъ. Оно состоитъ преимущественно въ робкой копировкѣ внѣшнихъ формъ, безъ всякаго участія мысли, одушевленія и творчества; если же Китаецъ вздумаетъ отдѣлиться отъ дѣйствительности и произвести что-нибудь свое, то оно всегда уродливо и смѣшно {Вотъ образчикъ драмы, которою европейскіе путешественники тѣшились въ Китаѣ. «На берегу озера, недалеко отъ башни Си-Гу (Sy-Hou) душа прогуливаются, сидя верхомъ на змѣяхъ. Бонзъ изъ сосѣдняго мѣстечки, влюбляется въ одну изъ богинь, находившихся въ этой живописной кавалькадѣ и начинаетъ за нею ухаживать. Красавица, не смотря на совѣты и предостереженія сестры своей, отвѣчаетъ страсти молодаго человѣка, соединяется съ нимъ бракомъ, дѣлается беременною, разрѣшается отъ бремени; новорожденный тотчасъ становится на ноги и начинаетъ расхаживать по сценѣ, раздосадованные такимъ неприличнымъ поведеніемъ всѣхъ трехъ дѣйствующихъ лицъ, духи прогоняютъ бонза, бросаютъ на башню громъ и молнію и превращаютъ ее въ развалины. Въ этомъ видѣ она и до-сихъ-поръ существуетъ.»
Эти драмы дѣлаются еще болѣе нелѣпыми отъ сценической обстановки: на-прим., актёры стоятъ рядомъ, не видя другъ друга; когда надобно, по смыслу пьесы, актёру входить въ комнату, то онъ дѣлаетъ только видъ, что будто отворяетъ дверь и поднимаетъ ногу, чтобъ переступить чередъ порогъ, тогда-какъ ни комнаты, ни двери, ни пррога никто не видитъ. Если нужно представить человѣка на лошади верхомъ, актёръ является хлыстикомъ. Это іероглифическая драма.}.
Изъ литературныхъ сочиненій болѣе всего проблесковъ человѣческой природы — въ лирическихъ стихотвореніяхъ. собраніе которыхъ приписывается Конфуцію. Говорятъ, что это — народныя пѣсни, дошедшія до него съ самыхъ древнихъ временъ, когда чувство высказывалось еще просто, свободно, и потому въ счастливыхъ оборотахъ рѣчи, но нравоученія его, непроистекающія изъ живой идеи добра, изъ убѣжденія, что оно есть необходимое условіе счастья, принесли нравственности больше вреда, нежели пользы. Они наложили цѣпи на всѣ отношенія семейныя и гражданскія. Правила Конфуція можно считать основнымъ кодексомъ китайской церемонности.
Лебелль сдѣлалъ весьма-важный пропускъ въ характеристикѣ Китая: онъ не обратилъ вниманіи на законы. Между-тѣмъ. законы, особенно уголовные. болѣе всего знакомятъ съ духомъ народа и съ нравственнымъ состояніемъ страны[2].
Тамъ, гдѣ еще не развилось чувство человѣческаго достоинства, законы, естественно, бываютъ безчеловѣчны. Впрочемъ, Китайцы нашли средство смягчать жестокость своихъ постановленіи. У нихъ позволяется откупаться даже отъ смертной казни: но эта привилегія предоставляется только чиновникамъ, и, разумѣется, воспользоваться ею могутъ одни богатые люди; потому-что иногда, на-примѣръ, чиновникамъ первыхъ шести классовъ надобно вносить за себя 12,000 ланъ; а лана равняется нашимъ 8 рублямъ ассигнаціями.
Очень-замѣчательны постановленія, оберегающія отъ порчи народную нравственность.
«Кто откроетъ кругъ для спусканія перепеловъ, яму для драки пѣтуховъ, или тазъ для спусканія земляныхъ сверчковъ, тотъ судится, какъ содержатель игорнаго дома. (Имущество, найденное въ игорномъ домѣ, также и домъ берутся въ казну)».
Но не смотря ни на жестокость казней, ни на самую кропотливую, старушечью заботливость китайскаго Закона о томъ, какъ бы управлять каждымъ шагомъ каждаго подданнаго Серединной Имперіи, народъ предается грубѣйшему, часто противоестественному разврату, потому-что человѣкъ только самъ себя можетъ уберечь отъ порока, руководствуясь чувствомъ добра и дорожа своею честью передъ самимъ-собою. А у Китайцевъ этого-то и нѣтъ.
Главною причиною несчастнаго, т. е. невѣжественнаго и безнравственнаго положенія Китайцевъ Лёбелль считаетъ ихъ монгольскую природу. «Только они одни изъ всѣхъ народовъ монгольскаго племени достигли гражданственности и составили государство: смотря на нихъ, поневолѣ думаешь, что формы имъ образованія, нравовъ и вообще всего быта вытекаютъ необходимо изъ отличительныхъ племенныхъ свойствъ. Природа и исторія показала въ надъ крайнюю степень развитія, до которой можетъ достигнуть Монголъ». Это мнѣніе очень-произвольно. Конечно, всякому извѣстно, что отъ организаціи много зависитъ направленіе, характеръ и успѣхъ нашей духовной дѣятельности; но есть ли основаніе утверждать, что будто люди извѣстнаго племени не могутъ идти въ своемъ образованіи далѣе извѣстныхъ границъ? Себастіанъ Гомецъ, знаменитый живописецъ, былъ негръ; любимецъ Петра-Великаго, предокъ Пушкина, Ганнибалъ, извѣстный своими природными дарованіями и образованностью, тоже негръ.; за нѣсколько лѣтъ двое Китайцевъ держали въ парижскомъ университетѣ экзаменъ изъ разныхъ паукъ и оказали большіе успѣхи; у насъ, въ Казанскомъ Университетѣ Буряты доказываютъ, что они способны, какъ а Европейцы, къ умственному развитію. А если въ отдѣльныхъ лицахъ извѣстный типъ и племенной характеръ не подавляетъ духовныхъ силъ, то, значитъ, не подавляетъ ихъ и въ цѣлыхъ народахъ. Природы обвинять не слѣдуетъ,
Другія причины китайской закоснѣлости гораздо-основательнѣе. Одна изъ самыхъ существенныхъ — географическое положеніе края. Китай отдѣляется отъ другихъ земель съ одной стороны — моремъ, съ другой — неприступными горами. Притомъ, въ непомѣрной народной гордости, занятые только собой, Китайцы не хотятъ знать никого и ничего, что находится внѣ предѣловъ ихъ отечества; не смотрятъ ни европейскія географическія карты, не вѣрятъ нашимъ исторіямъ и разсказамъ путешественниковъ. По недостатку мѣны идей съ другими народами, они остаются въ грубѣйшемъ невѣжествѣ. «Видя на канифасѣ ярославскій гербъ съ медвѣдемъ, стоящимъ на заднихъ лапахъ съ алебардою на плечѣ, Китаецъ отъ всего сердца вѣритъ, что эта ткань — изъ государства, жители коего имѣютъ собачьи головы».[3]
Чрезвычайно-большое препятствіе успѣхамъ образованія внутри государства составляетъ въ Китаѣ ихъ іероглифическое письмо. Это болѣе моря, болѣе горъ и великой стѣны отдѣляетъ ихъ отъ Европейцевъ. Письмо — одно изъ самыхъ легкихъ и быстрыхъ средствъ къ обобщенію мыслей въ Европѣ: въ Китаѣ, напротивъ, оно самое сильное затрудненіе. Іероглифъ не то, что буква въ фонетическомъ алфавитѣ: онъ означаетъ не звукъ голоса, а предметъ; онъ есть условный знакъ вещи; слѣдовательно, этихъ условныхъ злаковъ можетъ быть столько, сколько предметовъ, т. е. безчисленное множество. Отъ этого часто случается, что одинъ и тотъ же законъ въ разныхъ мѣстахъ государства толкуется совсѣмъ-различнымъ, иногда противоположнымъ образомъ. Какое же можетъ быть движеніе идеи тамъ, гдѣ соотечественники понимаютъ только изустный языкъ свой? Почему у насъ дитя выучивается въ нѣсколько мѣсяцевъ, составляетъ для Китайцевъ предметъ премудрости; имъ суждено, какъ видно, вѣкъ биться надъ азбукой и все-таки оставаться безграмотными.
Матеріализмъ въ понятіяхъ, чувствахъ и жизни у Китайцевъ превращается въ грубѣйшій цинизмъ отъ недостатка живыхъ религіозныхъ идей. Собственно говоря, у нихъ нѣтъ никакой опредѣленной религіи, какъ системы понятій о Богѣ и объ отношеніяхъ его къ природѣ и человѣку, нѣтъ религіи, какъ чувства, которое заставляетъ насъ отрываться отъ всего земнаго, искать высшаго благополучія, питаться надеждами на счастье безъ горечи и пресыщенія. Нѣтъ даже миѳической фантазіи, которая, вырываясь изъ предѣловъ вещественности, создаетъ безконечный міръ существъ свѣтлыхъ, величественныхъ или граціозныхъ, міръ красоты и гармоніи. Это очень-естественно: начало религіознаго движенія, заключается въ просвѣтлѣніи нашего самосознанія, въ этомъ самочувствіи души, которое побуждаетъ ее чуждаться животности, въ этомъ безусловномъ убѣжденіи въ первенствѣ своихъ силъ надъ силами внѣшней природы, по которому она ищетъ въ вещественномъ невещественнаго, въ случайномъ — неизмѣняемаго, среди борьбы стихій природы и общества — единства и порядка. Китайцы остаются вѣрными самимъ-себѣ: живя во всемъ только для внѣшности. — Эта статья, весьма-важная въ народной жизни, вообще очень слаба у Лёбелля.
II.
Индія.
править
У Индійцевъ и Иранцевъ было слѣдующее миѳическое сказаніе: «есть чудесная гора Меру (по-ирански, или по-персидски, Альборджъ). Она составляетъ средоточіе земли, жилище боговъ, праведныхъ и блаженныхъ людей; тамъ вѣчное царство свѣта, величія, красоты и спокойствія; тамъ нѣтъ ни мрака, ни смерти, ни вражды. Въ этой эдемской горѣ берутъ свое начало всѣ главныя рѣки и растекаются по всѣмъ частямъ свѣта». Въ этомъ сказаніи есть нѣсколько намековъ на географическое и историческое значеніе Индіи. Это-страна во многихъ отношеніяхъ баснословная но своимъ горамъ и рѣкамъ, но своей исполинской растительности. Она но миѳологіи, философіи, поэзіи, по своему искусству и языку, дѣйствительно, составляла средоточіе образованія въ Азіи и Европѣ. Племена ея растеклись на неизмѣримомъ пространствѣ почти но всѣмъ частямъ свѣта. Ея теогонія и космогонія служили матеріалами для фантазіи безчисленныхъ народовъ; ея волшебныя сказки о сверхъ-естественныхъ силахъ исполиновъ, о чудесной мудрости отшельниковъ, о превращеніяхъ, прошелъ черезъ Египетъ, черезъ Грецію и Римъ, до-сихъ-поръ повторяются между европейскими народами, какъ преданія родной старины, и многое, что слышно было у колыбели человѣчества, разсказывалось у колыбели каждаго изъ насъ. Индійскій эманатизмъ и пантеизмъ отозвался въ философіи Платона, александрійской школы, Спинозы и Гегеля, съ ихъ безчисленными послѣдователями. Борьба самосознательной ноли съ безотчетными преданіями, борьба испытующаго ума, опирающагося на собственномъ опытѣ и убѣжденіи, съ слѣпыми вѣрованіями и привычками, началась еще раньше Гомера, Анаксагора и Сократа, Индійскія поэмы я драмы, индійскіе храмы и статуи — это циклоническіе начатки греческой поэзіи, греческой архитектуры и скульптуры. Если къ этому присоединить баснословное богатство Индіи и вліяніе ея торговли отъ сапой глубокой древности до нашихъ дней, то нельзя не видѣть ея многосторонняго, міроваго значенія на судьбу человѣчества, нельзя не согласиться, что Индія — отчизна Европы. Итакъ, изученіе древняго быта Индійцевъ не есть только дѣло одного любопытства: изслѣдованіе памятниковъ ихъ гражданственности, искусства и литературы не надобно почитать исключительнымъ занятіемъ только нѣкоторыхъ любителей старины; напротивъ, оно — необходимое введеніе въ исторію вообще. Мы будемъ останавливаться только на важнѣйшихъ пунктахъ, предоставляя любознательному читателю ознакомиться въ подлинникѣ со вспомогательными статьями. Начнемъ съ племенъ и кастъ индійскаго народа.
Главное племя, занимавшее собственно Индустанъ и Сѣверный Деканъ, называется у насъ обыкновенно Индусами, или Индійцами. Но это названіе дано имъ Персами, а потомъ сдѣлалось общимъ у Грековъ и у всѣхъ Европейцевъ. Сами себя Индійцы называли аріа, т. е. почтенные мужи, люди благороднаго происхожденія. Это имя они присвоивали тремъ высшимъ кастамъ, какъ строгимъ блюстителямъ отечественной религіи, въ отличіе отъ мдекха — варваровъ, несоблюдавшихъ религіозныхъ ихъ постановленій. Хотя Индійцы отъ жаркаго климата страны своей гораздо-смуглѣе сѣверныхъ народовъ кавказскаго корня, однакожъ составляютъ восточное звѣно въ цѣни индогерманскихъ племенъ. Ближайшіе сосѣди ихъ — иранцы, сходны съ ними даже и но языку: на древнемъ персидскомъ языкѣ аріа также значитъ — почтенный человѣкъ. Первобытною отчизною этихъ почтенныхъ людей была, безъ сомнѣнія, страна, лежащая къ сѣверу отъ Индустана и къ востоку отъ Ирана. Оттуда, прошедъ черезъ Пенджабъ, они проникли далѣе на югъ и востокъ. Здѣсь они на шли и покорили себѣ туземцевъ, которыхъ остатки до-сихъ-поръ существуютъ въ Деканѣ, одни кавказскаго племени, другіе — сходные съ неграми, Это обстоятельство было одною изъ причинъ основанія кастъ, которыхъ сначала, конечно, было двѣ — каста завоевателей и побѣжденныхъ. Даже до-сихъ-поръ высшія касты отличаются отъ нисшихъ болѣе-свѣтлымъ цвѣтомъ кожи и болѣе-красивымъ образованіемъ лица.
Съ-тѣхъ-поръ, какъ историческія свѣдѣнія объ Индіи становятся болѣе-положительными, именно со временъ Александра-Македонскаго, у Индійцевъ уже существовало четыре касты: каста жрецовъ, или брахмановъ, каста воиновъ, каста ремесленниковъ и каста слугъ. Первые, какъ рѣшительно говоритъ индійская миѳологія, произошли изъ рта Брамы, вторые — изъ его рукъ, третьи — изъ его лядвій, четвертые — изъ его ногъ.
Браманы или брамины, дѣйствительно, господствовали надъ цѣлымъ государствомъ и но образованію своему и по своему значенію въ дѣлахъ гражданскихъ. Въ нихъ сосредоточивалась вся индійская національность; они давали направленіе и характеръ всѣмъ частямъ народнаго быта, такъ-что Индію въ полномъ смыслѣ можно назвать царствомъ браминовъ. Законъ предписывалъ брамину быть безукоризненнаго поведенія, часто поститься и молиться, не умерщвлять ничего живаго, не ѣсть никакого мяса, развѣ только приносимое въ жертву, съ ревностью посвящать себя служенію богамъ, совершать жертвенные обряды, прилежно изучать священныя книги и объяснять ихъ двумъ нисшимъ кастамъ, Такъ-какъ жизнь брамина безпрерывно занята исполненіемъ строгихъ, обременительныхъ религіозныхъ формъ, то кастѣ этой было предоставлено множество преимуществъ: всѣ другія касты обязаны имъ изъявлять глубочайшее уваженіе и совершенную покорность, считать ихъ лицами священными и неприкосновенными. Еслибы браминъ былъ уличенъ въ самыхъ ужасныхъ преступленіяхъ, то, по закону, царь и тогда не могъ бы казнить его, а могъ только выслать его изъ своего государства, не конфискуя даже имущества, потому-что умертвить брамина считалось такимъ злодѣяніемъ, выше котораго нѣтъ на свѣтѣ. Земли, принадлежавшія браминамъ, были свободны отъ всякой подати. Одно ихъ высокое происхожденіе давало имъ большой вѣсъ въ глазахъ народа и вліяніе на дѣла: но они расширили кругъ его еще болѣе своею дѣятельностью: они были учителями народа, лекарями, законовѣдами и совѣтниками государей.
Государи избирались изъ касты воиновъ, и, не смотря на то, что признавались главами государства, стояли несравненно-ниже жрецовъ, которые считали для себя униженіемъ и оскверненіемъ отдавать имъ въ замужество своихъ дочерей, или ѣсть за однимъ столомъ съ ними. Государь долженъ былъ повѣрять отличнѣйшему изъ браминовъ всѣ дѣла, совѣщаться съ нимъ о мѣрахъ государственнаго управленія и не иначе, какъ только вмѣстѣ съ нимъ приступать къ исполненію своихъ предпріятій.
Третья каста, хотя считалась несравненно-ниже двухъ первыхъ, за то, по-крайней-мѣрѣ. не была въ такомъ презрѣніи и порабощеніи, какъ четвертая.
Отъ этихъ четырехъ кастъ произошло множество другихъ смѣшанныхъ чрезъ бракосочетанія лицъ не одинакой касты. Происходившіе отъ матерей изъ высшей и отъ отцовъ изъ нисшей касты считались нечистыми. Всѣхъ кастъ было около тридцати-шести, или болѣе. Самою презрѣнною была каста, извѣстная теперь вездѣ подъ именемъ парій. Паріи должны были убирать падаль и казнить преступниковъ. Паріи до-сихъ-поръ не могутъ являться ни въ городахъ, ни въ деревняхъ, не могутъ жить вблизи имъ; все, до чего они коснутся, считается нечистымъ, даже считается нечистою вода, на которую падетъ тѣнь отъ паріи. Другія касты, тоже почитаемыя нечистыми, прикоснувшись къ паріямъ, дѣлаютъ множество омовеній и религіозныхъ обрядомъ, чтобъ освободиться отъ предполагаемаго оскверненія. Если браминъ взглянетъ на парію, или встрѣтится съ нимъ, то имѣетъ право убить его. Къ-счастію, такого рода варварское раздѣленіе иногда уничтожалось по потребностямъ жизни. Если брамину нечѣмъ было содержаться, онъ могъ вступать въ военную службу, заниматься земледѣліемъ, скотоводствомъ, и, съ нѣкоторымъ ограниченіемъ, торговлею. То же позволялось и воинамъ. Люди двухъ нисшихь кастъ также въ случаѣ нужды могли мѣняться своими занятіями. Это хотя нѣсколько успокоивало чувство человѣчества, сильно возмущаемое такимъ безсмысленнымъ дѣлежомъ,
У народа, у котораго жрецы составляли господствующій классъ, религія должна была получить большое развитіе и имѣть сильное вліяніе на всѣ стороны жизни. Самыя древнія религіозныя понятія Индійцевъ заключаются въ ихъ священныхъ книгахъ и въ собраніи законовъ Ману. По этому ихъ вѣроученію верховное существо независимо, вѣчно, безпредѣльно и составляетъ душу природы. Будучи само непостижимымъ и сокровеннымъ, только оно открываетъ все; Но его волѣ, изъ его сущности проистекли всѣ вещи во всемъ ихъ разнообразіи. Слѣдовательно, міръ есть развитіе, проявленіе полноты божественной жизни, и какъ въ цѣломъ своемъ составѣ, такъ и въ каждомъ недѣлимомъ созданіи, служитъ отраженіемъ божества.
Впрочемъ, трудно рѣшить, было ли время, когда Индійцы имѣли идею о единствѣ божества во всей чистотѣ ея. Извѣстно только, что въ самыхъ древнихъ религіозныхъ сочиненіяхъ ихъ есть уже неопровержимыя доказательства ихъ многобожія Они боготворили звѣзды, стихіи и различныя силы природы, представляли ихъ существами, имѣющими недѣлимую, самостоятельную жизнь, и, подобно Всему міру, возникшими изъ нѣдръ божественной сущности. Въ самомъ твореніи міра участвовали многіе боги. Во-первыхъ, Брама, или Брахма, который, будучи созданъ невидимою, верховною причиною всего существующаго, въ свою очередь самъ является творцомъ. Ему помогали прадшапатисы (властелины твореній), которые непосредственно давали жизнь каждому недѣлимому существу. Послѣ созданія природы, надъ различными частями ея поставлены блюстителями порядка восемь второстепенныхъ духовъ или божествъ. Имъ подчинены рои духовъ еще нисшаго рода, разсѣянные въ цѣлой природѣ, какъ животворныя и хранительныя силы ея. Такимъ образомъ, отъ Брамы по прямой линіи тянется непрерывная цѣпь существъ, и чѣмъ какое существо дальше отъ своего источника, тѣмъ оно ниже, презреннѣе и несчастнѣе. Всѣ существа вообще и люди въ-особенности, переходя черезъ тысячи различныхъ формъ бытія могутъ становиться все хуже и хуже — до безконечности, или чрезъ внутреннее очищеніе всего своего состава могутъ восходить къ своему божественному началу и погружаться въ его безконечномъ лонѣ. У людей эти переходы, или переселенія душъ, сопровождаются полнымъ сознаніемъ своей личности. По понятіямъ Индійцевъ, за свои проступки душа человѣка по смерти должна, по мѣрѣ вины, переходитъ въ тѣло животнаго и жить въ немъ до-тѣхъ-поръ, пока искупитъ прощеніе и очистится покаяніемъ. Такъ, на-примѣръ, если ученикъ брамина будетъ, хотя и справедливо, дурно говорить о споемъ учителѣ, то по смерти превратится въ осла; если будетъ на него клеветать, то превратится въ собаку; если завладѣетъ его имуществомъ, то въ маленькаго червяка; если позавидуетъ его заслугамъ, то — въ насѣкомое; Такого рода странныя угрозы, которымъ, впрочемъ, Индійцы совершенно вѣрили, не достигали вполнѣ нравственной цѣли — порождали въ нихъ сожалѣніе къ животнымъ и дѣлали ихъ жестокими къ паріямъ, заставляя думать, что эти несчастные родились въ нечистой кастѣ, но опредѣленію высшей воли, за прежнія преступленія.
Возвыситься до божества и возвратиться къ святому и чистѣйшему источнику бытія можно было чрезъ самоотверженіе, самообладаніе, изученіе священныхъ книгъ и исполненіе правилъ, въ нихъ предписанныхъ. Возрожденный, т. е. браминъ, когда у него родится внукъ, долженъ былъ оставить свой домъ, отказаться отъ обыкновенной пищи, отъ общества, жить въ совершенномъ уединеніи, въ глубинѣ лѣсовъ, убить въ себѣ всякое чувственное желаніе, углубляться въ размышленія о верховномъ существѣ и стараться только о пріобрѣтеніи блаженства въ будущей жизни, не ища себѣ опоры ни въ одномъ земномъ существѣ, ни въ чемъ, кромѣ души своей. Но это ученіе, заключающее въ себѣ нѣкоторыя черты необыкновеннаго ума, было совершенно обезображено примѣсью нелѣпыхъ понятій на счетъ его примѣненія къ жизни.
Изъ религіознаго ученія ведъ разнилась народная миѳологія, отразившая ея преимущественно въ эпической поэзіи и въ пуранахъ. Это былъ уже шагъ Индійцевъ къ сближенію религіи съ жизнью, умосозерцаніи съ дѣйствительностью. Здѣсь уже видно мерцаніе мысли о значеніи природы человѣка въ ряду другихъ созданій, видно въ человѣкѣ пробужденіе чувства своего величія, чувства, по которому онъ считаетъ себя достойнымъ вниманія, участія и со стороны божества, но презрѣннымъ, ничтожнымъ рабомъ, но другомъ и любимцемъ его. Здѣсь божество выходитъ уже изъ своей отвлеченной неприкосновенности, изъ своего безстрастія, изъ своей безкачественной всеобщности. Оно является въ опредѣленныхъ образахъ, принимаетъ въ дѣлахъ живѣйшее участіе, становится лицомъ, получаетъ, такъ-сказать, историческое существованіе въ предѣлахъ пространства и времени, въ этихъ обликахъ сохраняется въ памяти народа, дѣлается предметомъ его почитанія и искусства. Миѳологическія представленія божествъ или изображенія жилищъ и другихъ принадлежностей ихъ существованія носятъ на себѣ отпечатокъ индійской природы и индійскаго воззрѣнія на міръ. Здѣсь опять проглядываетъ идея о божествѣ, чуждомъ всякой вещественной формы. Но эта сила, покоящаяся въ непроницаемомъ священномъ мракѣ, проявляется въ видѣ трехъ божественныхъ силъ, изъ нихъ Брама — творецъ, владыка созданіи, отецъ всего существующаго, Вишну — хранитель, Сина — разрушитель. Вишну приписываются различныя формы, подъ которыми онъ будто сходилъ въ міръ, чтобъ защитить его отъ вліянія злыхъ силъ, наказывать порокъ, возстановлять порядокъ и справедливость. Сива уничтожаетъ все земное, преходящее. по какъ смерть есть начало новой жизни, разрушеніе — начало новаго существованія, то и Сиву боготворили, какъ производительную, родотворную силу.
Боги второстепенные и духи еще нисшаго рода, дѣйствующіе въ разныхъ частяхъ видимаго міра, въ миѳологіи являются еще многочисленнѣе и въ чувственныхъ формахъ, еще болѣе опредѣленныхъ. Тутъ видна уже смѣлость фантазіи, виденъ ея произволъ; она употребляетъ религіозныя понятія какъ матеріалы для своихъ вымысловъ, сама создаетъ или переработываетъ созданное, разрушаетъ и возстановляетъ разрушенное, сама вступаетъ въ соперничество съ Брамой, Сивой и Вишпу, населяетъ несметными роями духовъ землю, горы, рѣки, ключи, потоки, рощи и т. д., изъ животныхъ и растеній дѣлаетъ символы, кумиры божественныхъ силъ и свойствъ: въ быкѣ и коровѣ — виденъ символъ родотворной силы Сивы и его супруги, богини Ипрвати; въ слонѣ — символъ всеобщей, міровой мудрости, въ цвѣтѣ лотоса (лиліи), особенно замѣчательномъ по необыкновенной красотѣ и величинѣ и потому-что въ сѣмени его видна форма будущаго растенія — символъ развитія, хода и совершенства природы.
Въ пуранахъ, составляющихъ что-то среднее между эпической и дидактической поэмой, миѳологическій міръ народныхъ вѣрованій представляется еще болѣе разнообразнымъ и разноцвѣтнымъ Они принадлежатъ къ той эпохѣ, когда, браманское ученіе раздробилось на секты. Здѣсь Брама, Сива и Вишну изображаются уже не какъ существа, подчиненныя одному верховному началу, а между собою равностепенныя и равносильныя; но каждое изъ нихъ въ разныхъ сектахъ представляется божествомъ самостоятельнымъ и верховнымъ. Это междоусобіе боговъ, произведенное, впрочемъ, жрецами изъ корыстныхъ побужденіи, было началомъ упадка браманизма и большаго религіознаго переворота въ Индіи. Переворотъ былъ произведенъ Буддой. Это — лицо полу баснословное; даже не знаютъ положительно, когда онъ жилъ. Вотъ что сохранилось о немъ въ преданіяхъ: его прежде звали Сакіамуни или Гаутама. Онъ былъ сынъ могущественнаго государя и прекраснѣе всѣхъ людей въ мірѣ; духи окружали его колыбель отъ самаго рожденія и ходили за шшъ въ его младенчествѣ. Когда онъ выросъ, то сдѣлался Буддой (что значитъ — пробужденный). Послѣ смерти своей, онъ подъ этимъ именемъ началъ управлять міромъ. Владычество его будетъ продолжаться пятьдесятъ тысячь лѣтъ, до появленія новаго Будды. Добродѣтельные, которые по дѣламъ своимъ подходятъ къ нему ближе другихъ и которые въ-послѣдствіи будутъ заступать его мѣсто, называются бодтсатва. Такимъ-образомъ, по ученію Будды, верховная власть надъ міромъ видимымъ и невидимымъ принадлежитъ людямъ просвѣтленнымъ или обоготворившимся. Буддисты не вѣрятъ существованію Бога какъ творца міра: по ихъ мнѣнію, все управляется какимъ-то непостижимымъ рокомъ, какою-то таинственною необходимостью, безпрерывно раждаясь и разрушаясь. Только одна изъ позднѣйшихъ буддійскихъ сектъ въ Непалѣ поклоняется верховному существу подъ именемъ Ади-Будды. Сакіамуни не опровергалъ ученія о Брамѣ и о небесномъ мірѣ духовъ, но только говорилъ, что Будда могущественнѣе ихъ. Въ другихъ отношеніяхъ, онъ вполнѣ раздѣлялъ идеи браманской религіи, онъ вѣрилъ переселенію душъ, вѣрилъ, что человѣкъ по своимъ заслугамъ занимаетъ извѣстное мѣсто въ безконечной цѣпи существъ, что добродѣтельный по смерти возродится въ образѣ божества, а порочный въ тѣлѣ отверженнаго: что они снова сойдутъ на землю для испытанія и будутъ вести жизнь среди безчисленныхъ переворотовъ и превратностей міра. Стать внѣ предѣловъ этой безпрерывной стѣны рожденія и разрушенія есть, по мнѣнію Сакіамуни, высочайшее блаженство. Добродѣтельные достигнутъ его и сдѣлаются независимыми отъ всякаго внѣшняго вліянія, когда существо ихъ утончится и улетучится до такой степени, что будетъ близко къ небытію. Это ученіе раздробилось опять на множество самыхъ странныхъ и фантастическихъ понятіи въ различныхъ сектахъ, образовавшихся изъ буддизма.
Но это принадлежитъ гораздо-позднѣйшему времени. Въ ученіи основателя буддизма было больше нравственныхъ, нежели метафизическихъ понятій. Для достиженія высочайшаго блаженства, онъ считалъ необходимыми шесть совершенствъ: щедрость, нравственную чистоту, знаніе, дѣятельную силу характера или воли, терпѣніе и любовь къ ближнему. Но онъ нигдѣ не высказалъ ясно и положительно мысли о томъ, будто человѣкъ чрезъ эти совершенства можетъ достигнуть высочайшей свободы въ мірѣ, полной независимости и неизмѣняемости существа своего. Кажется, это была только задушевная мечта его, столько свойственная восточному человѣку вообще и въ-особенности Индійцу, для котораго бездѣйственность и неподвижность есть идеалъ наслажденія.
Кромѣ своего отношенія къ историческому быту Индійцевъ, ученіе Будды имѣетъ еще особое значеніе: по понятіямъ, изложеннымъ въ водахъ, человѣкъ собственно не есть существо недѣлимое, но частица другаго существа, его явленіе — не живое созданіе, но выраженіе посторонней, отдѣльной отъ него жизни: онъ буква, символъ; онъ не лицо, одаренное самосознаніемъ и волею, но форма сознанія и води Брамы и игрушка высшихъ силъ. Будда не только даетъ ему недѣлимость и личность, но и обоготворяетъ его, не только даетъ ему силу бороться съ природой и внѣшнею измѣняемостью вещей, но и возможность стать выше природы и всѣхъ измѣненій..
Между-тѣмъ, ученіе Будды распространилось въ разныхъ мѣстахъ Азіи съ удивительнымъ успѣхомъ. Въ третьемъ столѣтіи до P. X., оно проникло на Цейлонъ, оттуда почти на всѣ остиндскіе острова, мало-по-ыалу въ большую часть Восточнои-Индіи, Тибетъ. Монголію и Китай, гдѣ оно въ первомъ столѣтіи no P. X. вкоренилось подъ именемъ религіи фо, или фой, какъ тамъ называютъ Будду. Вообще, эта религіи имѣетъ чрезвычайное множество приверженцевъ — отъ истоковъ Инда до Японіи. Одни насчитываютъ ихъ около 192 другіе около 290 мильйоновъ. Впрочемъ, многолюдство поклонниковъ не есть еще доказательство силы религіознаго чувства и большаго нравственнаго вліянія вѣрованій. Буддизмъ, по невѣжеству и грубости племенъ, его припавшихъ, превратился въ сборъ пустѣйшихъ обычаевъ. Безпрерывно случается, что какой-нибудь Бурятъ, для отвращенія отъ себя всѣхъ бѣдствій, безсмысленно бормочетъ свое: ом-мани-бадме-хум, или, не получивъ отъ божка исполненія своихъ желаній, бьетъ его по щекамъ и потомъ бросаетъ подъ ноги
Удивительно, впрочемъ, что буддизмъ и въ древнія времена, въ самую цвѣтущую эпоху своего развитія, когда идеи его принимались живо и приводимы были въ исполненіе горячо, по производилъ никогда многосторонняго дѣйствія на развитіе духовныхъ силъ и гражданственности. Конечно, нравственными началами своими онъ облагородилъ дикія племена, ему послѣдовавшія; но въ Индіи движеніе внутренней жизни народа постоянно проистекало изъ браманизма. Поэтому, не буддизмъ, а браманизмъ былъ началомъ ученой, литературной и художественной дѣятельности Индійцевъ, и на всѣхъ произведеніяхъ ихъ ума и вкуса положилъ глубокую печать свою, Не говоря уже о водахъ и законахъ Ману, сочиненія чисто-религіознаго содержанія, ихъ умозрительная философія, ихъ поэмы, драмы, лирическія стихотворенія, созданія скульптуры и архитектуры проникнуты духомъ пантеизма и духомъ преобладанія жреческой касты.
Не смотря на то, поэты были брамины, не смотря на то, что индійская эпопея посвящена прославленію воинственныхъ подвиговъ, поэзія служила посредницей между религіей и народомъ, была первымъ звѣномъ общества въ Индіи. Чрезъ эпопею религія перестала быть уже собственностью жрецовъ — она сдѣлалась доступною и другимъ кастамъ, слила вмѣстѣ и породнила между собою чувствомъ жреческаго наслажденія всѣ касты; потому-что читать эпическія произведенія никому не запрещалось, въ похвалу «Рамаянѣ» говорили, что даже рабъ, слушая ее, дѣлается благороднѣе. Сверхъ-того, эпическая поэзія содѣйствовала къ распространенію образованія еще и потому, что поэмы были первыми и единственными, такъ-сказать, народными учебниками и энциклопедіями. Сперва передавали ихъ изустно ученикамъ въ школахъ браминовъ, потомъ отшельникамъ, въ уединеніи хотѣвшимъ очистить душу свою строгою жизнію, царямъ въ ихъ дворцахъ, а во время большихъ празднествъ многочисленнымъ толпамъ народа. Написаны эпическія поэмы были уже въ позднѣйшее время. Тогда, вѣроятно, имъ дана и та форма, въ которой онѣ до-сихъ-поръ сохранились.
Блистательнѣйшій цвѣтъ индійской поэзіи составляетъ драма. Самымъ знаменитымъ въ этомъ родѣ поэтомъ быль Калидаза, славившійся между многими отличными талантами, при дворѣ царя Викрамадитіи, большаго любителя поэзіи. Можно съ нѣкоторою достовѣрностью думать, что онъ былъ современникомъ Августа. Хотя произведеніе Калидазы — «Сакунтала». не имѣла такого сильнаго вліянія на жизнь Индійцевъ, какъ поэмы "Рамаяна и «Махабхарата», во всякомъ случаѣ она, подобно имъ, исполнена возвышенныхъ идеи и благородныхъ чувствъ, дышащихъ какою-то необыкновенною нѣгою и первобытною, патріархальною прелестью; слѣдовательно, болѣе или менѣе она смягчала грубую чувственность, обуздывала животную природу и опять сближала людей взаимнымъ сочувствіемъ къ изящному. Для насъ. Европейцевъ, индійская поэзія имѣетъ особенную занимательность по неизъяснимо-трогательному чувству дружбы и участія, которымъ представляется въ ней проникнутымъ все созданіе, по той повсемѣстной жизненности, которая проявляется вездѣ — присутствіе и дѣятельность творческаго начала. Это отпечатокъ пантеистическаго понятія о единодушіи природы, отпечатокъ убѣжденія. что въ мірѣ Индійцевъ нѣтъ смерти, а есть безпрерывное перерожденіе, что Сива братъ Брамѣ и Вишну. Особенно новое, необыкновенное впечатлѣніе производитъ на душу Европейца яркая живопись колоссальной природы, кипящей разнообразіемъ и фантастическою роскошью. Явленія естественныя и повседневныя для Индійца намъ представляются вымыслами и въ свою очередь даютъ пламенному южному воображенію его матеріалы для вымысловъ, если иногда чудовищныхъ, или чуждыхъ граціи, зато всегда исполинскихъ и поражающихъ не здѣшнимъ блескомъ.
Вотъ природа, которая намъ кажется мечтою воображенія;
«Мрачнѣй становился
Лѣсъ; деревья сплетались вѣтвями; мошки густою
Тучей клубяся, жужжали; рыкали львы, и ужасный
Въ хворостѣ шорохъ отъ тигровъ, буйволовъ, рысей, медвѣдей
Слышался… Нигдѣ дороги не было; всюду
Падшія гнили деревья; межъ трупами ихъ пробивались
Дикія травы, въ которыхъ шипя ворочались змѣи;
Въ правѣ и въ дѣвѣ, въ кустахъ и къ вершинахъ деревъ раздавались
Крики орловъ плотоядныхъ и хлопали крыльями совы.
Лѣсъ наконецъ уперся въ высокую гору, гдѣ жили
Съ давнихъ лѣтъ великаны и карлы, которой вершина
Въ небо вдвигалась, а темное чрево хранилищемъ рѣдкихъ
Камней было. Тамъ чудно скалы на скалы громоздилась,
Били живымъ серебромъ по бокамъ ихъ ключи; водопады
Мчались, сверкало, кипѣли, ревѣли — межъ скалъ; неподвижно
Черная тѣнь лежала въ долинахъ и ярко блистали
Голые камни вершинъ; въ бездонно-глубокихъ пещерахъ
Грозно таились драконы и грифы.»
Далѣе:
"Было
Все благовонно; цвѣты и плоды сіяли межь темныхъ
Листьевъ; сверкали ручьи; на ихъ берегахъ антилопы
Съ легкими сернами прыгали; вѣтви обвивши хвостами
Съ крикомъ качались на нихъ обезьяны; но сучьямъ деревьевъ
Ползали, перьями ярко блестя попугаи (*).
(*) «Наль и Дамаянти», Жуковскаго.
Среди такой чудной природы покажется дѣйствительнымъ, или, по-крайней-мѣрѣ, вѣроятнымъ всякій призракъ, созидаемый фантазіей. Какъ въ такихъ лѣсахъ и безднахъ не завестись великанамъ, драконамъ и грифамъ? Нисколько не удивительно встрѣтить ихъ между тиграми, буйволами, медвѣдями, змѣями и подобными чудовищами. Драконы и грифы очень-естественны въ сосѣдствѣ съ змѣями и орлами. Тамъ-то поэмы индійскія вполнѣ туземныя произведенія, которыя могли возникнуть изъ почвы, переполненной избыткомъ производительныхъ силъ подъ зноемъ солнца, которое жгучими лучами гонитъ развитіе растительной и животной жизни до неимовѣрныхъ размѣровъ. Но санскритисты и вообще любители древности безусловно превозносятъ похвалами и слишкомъ-высоко ставятъ среди литературъ всѣхъ народовъ «Рамаяну», «Махабхарату» и «Сакупталу». Индійская поэзія для насъ имѣетъ больше историческую, нежели чисто-эстетическую занимательность: мы не можемъ наслаждаться этими чужеземными созданіями столько, сколько произведеніями европейскаго генія. Мы требуемъ отъ каждаго сочиненія опредѣленности въ идеѣ и въ ея развитіи, а у Индійцевъ идея часто исчезаетъ среди множества формъ, символовъ, аллегорій. фантастическихъ образовъ. Это тѣмъ болѣе затемняетъ смыслъ, что природа, миѳологія, бытъ, народные пріемы, рѣчи Индійцевъ для насъ большею частію непонятны. Мы любимъ формы естественныя, простыя и находимъ особенную красоту въ правильности рисунка и въ гармоніи частей изображаемыхъ предметовъ и лицъ: Индійца поражаетъ все иперболическое, чрезвычайное, огромное, хотя бы чудовищное и дикое. У насъ живо сознано величіе человѣка, и онъ стоитъ вездѣ на первомъ планѣ: въ Индіи онъ теряется среди другихъ явленій природы; онъ кажется слабымъ и мелкимъ передъ исполинскою растительностью и странными животными, на-примѣръ, передъ бананами и слонами. Отъ этого, въ европейской поэзіи вездѣ выступаетъ личность человѣка, его духовная недѣлимость, его характеристика; тогда-какъ для Индійца, по пантеистическимъ его понятіямъ, уравнивающимъ всѣхъ и все, это — рѣшительная несообразность, противорѣчіе общему господствующему духу. Для насъ поэтическое произведеніе входитъ въ рядъ общественныхъ событій, отражаетъ ихъ въ себѣ и въ свою очередь само въ нихъ отражается. Въ поэзіи индійской собственно нѣтъ дѣйствія, потому-что содержаніе индійскихъ поэмъ и драмъ развивается внѣ предѣловъ пространства и времени, безъ характеристическихъ знаковъ эпохи, безъ тѣхъ особенностей, которыя составляютъ необходимое условіе дѣйствительной жизни, и потому глубоко трогаютъ наше сочувствіе. Развиваясь подъ вліяніемъ фантастической религіи и природы, среди безотчетныхъ преданій, воспламеняемый природною пылкостью темперамента, индійскій поэтъ облекалъ свои созданія какимъ-то волшебнымъ сумракомъ, который, закрывая настоящій видъ предметовъ и лицъ, возбуждаетъ иногда удивленіе, часто любопытство, а рѣдко трогаетъ до глубины души. Это — миражъ, которому, видя его. не вѣришь. Но съ литературой нельзя познакомиться посредствомъ однихъ общихъ очерковъ. Гораздо-лучше сдѣлалъ бы Лёбелль, еслибъ извлекъ изъ индійскихъ поэмъ и драмъ нѣсколько характеристическихъ сценъ, какъ Беккеръ изъ «Иліады» и «Одиссеи». Тогда объясненія его и теоретическіе выводы подтверждались бы живыми свидѣтельствами.
Высшая степень развитія и проявленія самосознанія народа — его философія. Все, что заключается въ различныхъ отрасляхъ его жизни, все, что входитъ въ составъ его безпрерывно измѣняющейся пестрой дѣятельности, въ философіи приводится къ единству, къ основнымъ началамъ, къ общимъ формуламъ бытія. Всякое явленіе — поступокъ, привычка, ремесло, изящное искусство, слово, іероглифъ и т. д. есть только данное, -временное, случайность. Но подъ всѣмъ этимъ кроется идея, значеніе, духъ. Философія стремится къ раскрытію этого духа въ отвлеченной его опредѣленности, общности и ясности. Когда мы знаемъ только то, что было у народа, знаемъ только физическую его сторону, то еще не понимаемъ его исторіи-только съ философскимъ воззрѣніемъ на нее, только съ изслѣдованіемъ внутренней стороны ея начинается собственно знаніе, потому-что только тогда умъ нашъ касается коренныхъ вопросовъ о добродѣтели, о справедливости, о правѣ, объ истинѣ, о красотѣ, словомъ, о тѣхъ идеяхъ, которыми существуетъ человѣчество и безъ которыхъ оно ничѣмъ не отличалось бы отъ царства животнаго..Итакъ, развитіе философскаго духа въ народѣ есть развитіе идеальной части его бытія. По-этому, очень удивительно, что Лёбелль, при своемъ живомъ взглядѣ на исторію, такъ мало обратилъ вниманія на философскія системы, существовавшія въ древней Индіи. Это важно во многихъ отношеніяхъ: во-первыхъ, любопытно видѣть, какъ мысль, хотя подавляемая заблужденіями, никогда не теряетъ своей ничѣагь-ней обѣ диной силы и хотя не вдругъ, хотя медленно, но всё-таки вступаетъ въ свои нрава, требуетъ прямыхъ, ясныхъ, положительныхъ понятій. Во-вторыхь, буддизмъ есть слѣдствіе только развитія философскаго духа въ Индіи. Безъ этого онъ былъ бы явленіемъ отрывочнымъ и совершенно-непонятнымъ. Конечно, Лёбелль намекнулъ на это, но здѣсь надобно было показать прагматически, но исторической логикѣ, необходимость этого важнаго явленія. Въ-третьихъ, индійскія философскія системы поражаютъ Европейца своими идеями и своимъ разнообразіемъ. Кромѣ системъ, въ которыхъ развивается ученіе, заключающееся въ ведахъ, есть другія, которыя развиты на основаніи самостоятельнаго убѣжденія, независимо отъ религіозныхъ, даже вопреки имъ. Таково, на-примѣръ, метафизическое ученіе Капиласа, отличающееся удивительною отчетливостью идей и строгостью выводовъ; діалектика Готанаса, замѣчательная но тонкости и полнотѣ анализа формальной стороны ума; логическая и артистическая система Каполиса, если не богатая по выводамъ, особенно тамъ, гдѣ говорится объ отношеніяхъ и законахъ соединенія недѣлимыхъ пылинокъ, то все же замѣчательная, какъ плодъ свободнаго развитія ума, который хочетъ самъ своимъ изслѣдованіемъ открыть истину. Кромѣ этой занимательности, представляемой индійскими философскими системами, нельзя не остановиться на удивительномъ сходствѣ ихъ съ системами, развившимися въ Греціи. Это любопытный фактъ въ исторіи мысли. Значитъ, Греки не по языку только и миѳологическимъ преданіямъ принадлежатъ съ Индійцами къ одному корню. Родство ихъ гораздо-ближе. Гердеръ правъ: между мыслями, какъ между происшествіями, въ цѣломъ человѣчествѣ есть неразрывная связь, и послѣдняя мысль послѣдняго человѣка въ мірѣ будетъ заключеніемъ первой мысли перваго человѣка.
La Vie de Dante, par M. le comte Balbo; 2 vol. in 18. (Жизнь Данта, соч. графа Бальбо. Два тома, въ 18-ю д. л.).
Это сочиненіе недавно издано въ Италіи и уже переведено за французскій языкъ г-жею Лалэнь (Lalaing).
Въ исторіи литературы, въ этомъ разнообразномъ умственномъ мірѣ, есть такія личности, отъ которыхъ не можетъ оторваться взоръ человѣка, которыя не перестаютъ быть предметомъ всеобщаго вниманія и постояннаго изученія людей мыслящихъ. Бремя ничего не отнимаетъ отъ ихъ самобытнаго величія; напротивъ, оно его усиливаетъ, или. по-крайней-мѣрѣ, представляетъ живѣй со дня-на-день. Есть въ исторіи литературы, три или четыре лица. которыхъ слава переживаетъ всѣ измѣненія вкуса, которыхъ геній изъ отдаленнаго прошедшаго господствуетъ надъ послѣдующими вѣками. Таковъ Гомеръ въ древности, таковъ Дантъ въ средневѣковой Италіи. Нѣтъ ни одного поэта, котораго бы такъ пристально изучали, ни котораго бы столько было объясненій и комментарій, какъ на творцовъ «Одиссеи» и «Божественной Комедіи». Малѣйшая вновь открытая подробность объ этихъ великихъ представителяхъ человѣческой мысли покупается на вѣсъ золота; но на неимѣніемъ такихъ чудесныхъ открытій, люди стараются, по-крайней-мѣрѣ, уже извѣстныя о нихъ данныя представлять въ новомъ видѣ, съ новой стороны; и такъ-какъ поэзія этихъ великихъ творцовъ касалась всѣхъ общественныхъ событій ихъ вѣка, всѣхъ современныхъ имъ страстей, всего, что чувствовалось вокругъ нихъ, — то изслѣдованіе о нихъ нерѣдко приводитъ къ рѣшенію самыхъ важныхъ, самыхъ глубокихъ историческихъ вопросовъ. Но стремленіе разъяснять жизнь и творенія подобныхъ поэтовъ имѣетъ свои крайности: часто доходитъ оно до легковѣрія и дѣлается обильнымъ источникомъ басень; а желаніе показаться новымъ, доводитъ до парадоксовъ. Ни Гомеръ, ни Дантъ не избѣжали той же участи: комментаторы кончили тѣмъ, что на ихъ же собственные труды потребовались комментаріи; оказалась потребность въ ясномъ взглядѣ на нѣкоторыя основныя данныя, значительно затемненныя духомъ системы. Эту то цѣль предположилъ себѣ графъ Бальбо.
«Жизнь Данта» заключаетъ въ себѣ не простую біографію, какъ можно бы думать но заглавію сочиненія; это историческое изслѣдованіе, написанное по «Божественной Комедіи»; полная картина, представляющая всѣ итальянскія общества, борьбу папъ съ императорами, флорентійскія гражданскія войны, движенія партіи, всѣ современныя Данту лица, которыхъ онъ помѣстилъ, въ своей «комедіи», однихъ прославивъ и возвеличивъ хвалой, другихъ поразилъ и запятнавъ своимъ гнѣвомъ. Авторъ изобразилъ тревожный періодъ конца XIII и начала XIV вѣка и среди всѣхъ тогдашнихъ волненій — безпокойную, бурную жизнь необыкновеннаго человѣка, олицетворившаго въ себѣ геній, доблести, недостатки и всю измѣнчивость своей родины, человѣка, который былъ въ одно и то же время — великій дѣятель и великій поэтъ, прошелъ всѣ партіи, участвовалъ въ высшихъ дипломатическихъ сношеніяхъ и заключилъ свое поприще изгнаніемъ, нищетой и бѣдами. изъ которыхъ извлекъ новую славу и новыя силы; человѣка, способнаго къ самой непримиримой ненависти и къ самой чистой, самой энергической любви, словомъ — человѣка, который, по словамъ г. Бальбо, былъ «Итальянецъ по преимуществу»… Всего замѣчательнѣе въ книгѣ г. Бальбо то. что онъ старается находитъ черты дѣйствительности тамъ, гдѣ другіе видѣли только миѳы и символы. Сличая многое множество комментарій съ текстомъ поэмы, авторъ раскрылъ и разъяснилъ съ новой точки зрѣнія характеръ Данта. Сквозь груду фактовъ, иносказаній и толкованій онъ пытается уловить живыя черты человѣка, съ его величіемъ, слабостями, недостатками, съ тѣми человѣческими несовершенствами, изъ которыхъ и составляется истинный драматизмъ душевой борьбы. На-примѣръ, что можетъ быть поэтически дѣйствительнѣе этого перехода чрезъ чистилище, гдѣ Беатриче, не символъ отвлеченнаго понятія: а просто женщина, нѣкогда живая, оплакиваемая, обращается къ Данту съ нѣжнымъ упрекомъ въ временномъ забвеніи, въ минутномъ охлажденіи давнишней любви — и поэтъ краснѣетъ и плачетъ! Вотъ эти-то черты ловитъ и бережно сбираетъ новый біографъ, и онъ-то, прорываясь время отъ времени, согрѣваютъ его серьёзное историческое изслѣдованіе.
Любопытенъ въ книгѣ г. Бальбо тотъ эпизодъ изъ жизни Данта, когда онъ, въ первыхъ годахъ XIV вѣка, былъ въ Парижѣ. Негостепріимной показала себя столица Франціи великому человѣку! Онъ прибылъ туда съ душой озлобленной, полной горькихъ воспоминаній о народныхъ волненіяхъ, отъ которыхъ только-что убѣжалъ; прибылъ тайкомъ, никѣмъ не замѣченный, и, — не теряя надежды снова когда-нибудь выступить на поприще широкой дѣятельности, въ ожиданіи будущаго, — предался наукѣ: ходилъ слушать университетскія лекціи, сидѣть рядомъ съ бѣдными студентами, самъ такой же бѣдный, неимущій; вступалъ въ жаркіе диспуты и получалъ титла то теолога, то философа; но имени поэта никто не думалъ ему давать. Нищета, постигшая Данта, усилила его врожденную гордость; онъ уединился; въ Парижѣ много было Итальянцевъ, но онъ убѣгалъ отъ нихъ; онъ заключился съ самимъ-собой; только въ самомъ-себѣ, казалось, нашелъ онъ единственно непроницаемое ни для кого убѣжище, въ которомъ привольно было его горькому вдохновенію, готовому разразиться неподражаемой пѣснью…
Приближаясь къ концу своего прекраснаго труда, т. е. къ смерти поэта, г. Бальбо коснулся вопроса, который долженъ былъ завершить полную историческую картину этой бурной жизни, со всей ея сложной обстановкой, со всѣми ея пламенными, страстными проявленіями, — вопроса: какое вліяніе вообще имѣла «Божественная комедія» съ времени ея появленія до вашихъ временъ? — Вопросъ чрезвычайно сложный; кругъ его обширенъ, если обнять вліяніе, производимое Дантомъ на литературу вообще, на поэзію, на искусство. Въ этомъ-то отношеніи сочиненіе г-на Бальбо оказывается не совсѣмъ полнымъ: на-пр., какъ упустить изъ вида вліяніе Флорентійскаго поэта на итальянскихъ художниковъ, и въ особенности на величайшаго изъ никъ — Микель-Анджело Буонаротти, создавшаго изъ каждой пѣсни «Комедіи» картину, которыя, къ несчастно, всѣ потеряны. Правда, эту неполноту можно извинить новому комментатору, потому-что, предположенная имъ цѣль, исключительно историческая потому-что исчерпать все, относящееся къ Данту, его жизни и поэзіи — дѣло трудное; такъ-что то, чего только слегка коснулся, на что только указалъ г. Бильбо, можетъ послужить предметомъ не одного новаго сочиненія. Въ послѣдней главѣ авторъ распространился о томъ, какимъ перемѣнамъ подвергались слова Данта въ различные послѣдовавшіе за нимъ періоды, и какъ эти переходы всегда соотвѣтствовали положенію и роли самой Италіи. Дѣйствительно, въ первой половинѣ XIV вѣка, поэтъ умираетъ; народность его огромна; Виллани, дойдя до дня его смерти, прерываетъ свою лѣтопись и начинаетъ разсказывать объ этомъ печальномъ днѣ. Не только во Флоренціи, но и въ Миланѣ, Пизѣ, Піаченцѣ, Венеціи и вездѣ — учредились особые университетскія каѳедры для объясненія «Божественной Комедіи». Между множествомъ лицъ, посвятившихъ себя изученію и объясненію великой поэмы, нельзя забыть прекрасную личность Боккачіо, имѣвшаго счастіе быть ученикомъ Данта. Но если бы исчислять всѣхъ тогдашнихъ его комментаторовъ, имъ бы конца не было. Такъ продолжалось до XIV столѣтія. Насталъ политическій и нравственный упадокъ, паденіе послѣдующаго вѣка, и-слава поэта исчезла вмѣстѣ со всѣми величіями. Едва три изданія Данта успѣли выйдти во все продолженіе этого періода до XVIII вѣка. Въ это время Дантъ снова обрѣлъ ревностныхъ поборниковъ между появившимися тогда избранными умами. Извѣстны жаркіе споры, назадъ тому около сорока лѣтъ, въ Италіи, по случаю попытокъ нѣкоторыхъ писателей, какъ, на-пр., Монти, которые хотѣли преобразованія языка по дантовскимъ источникамъ. Такимъ-образомъ, всякій разъ, когда возникали въ Италіи какіе-нибудь признаки возрожденія образованности, маститый жрецъ поэзіи являлся на ея горизонтѣ. Со времени Монти, Дантъ занималъ умы многихъ писателей, не только критиковъ и ученыхъ, но даже самыхъ поэтовъ: подъ его наитіемъ Сильвію Пеллико написалъ драму Франческа ди Римини. Теперь, наконецъ, слава Данта уже не итальянская, а европейская.
Относительно литературныхъ новостей намъ приходится повторить то же, что сказали мы и въ прошломъ мѣсяцѣ, т. е., что объ иной книгѣ лучше и не упоминать. Конечно, въ Европѣ выходитъ теперь книгъ много, но это не книги, а большею частію брошюры, приноровленныя къ ежедневнымъ событіямъ и имѣющія интересъ мѣстный. Для насъ онѣ вовсе не интересны. Перелистывая же библіографическіе бюллетени иностранныхъ журналовъ, мы нашли немного такихъ книгъ, о которыхъ стоило бы извѣстить читателей.
Histoire de l’Eglise gallicane (Исторія гaлликанской церкви), продолжаемая іезуитомъ, Пратомъ (Prat). Томъ XIX (отъ 1559 до 1563 года). I томъ, in-4, 1040 стр. Ліонъ. Изданіе братьевъ Периссъ (Périsse).
Продолженіе «Исторіи галликанской церкви», составленной отцами іезуитами Лонгвалемъ. Фонтнэ), Брюмуа и Бертье, доведенной ими отъ 750 до 1559 года, въ восмьнадцати томахъ in-quarto и издававшейся въ Парижѣ съ 1730 до 1749 года.
Htsioire du Consulat et de l’Empire (Исторія Консульства и Имперіи), соч. Шарля Лакретелля (Lacretelle). Томы V и VI. — Имперія T. III и IV, in-8. 458 и 518 стр
Г. Лакретелль, не смотря на преклонныя лѣта дѣятельно продолжаетъ свой историческій трудъ. Предъ своими соперниками онъ имѣеть преимущество годовъ.
Къ царствованіе Наполеона, Лакретелль былъ молодымъ человѣкомъ и живо сохранилъ воспоминанія дней славы и бѣдствія своего отечества. Пятый томъ его сочиненія начинается съ паденія Фуше въ 1811 году и оканчивается возвращеніемъ имъ похода въ Россію. Въ шестомъ и послѣднемъ томѣ наложены послѣдствія этого похода и событія до удаленія императора на островъ Эльбу. Четыре тома посвящены исторіи имперіи, два-исторіи консульства.
Les Suédois depuis Charles XII jusqu'à Oscar I (Шведы со временъ Карла XII до Оскара I), соч. Бомона-Васси (Beaumont-Vassy) I. т. Въ 18-ю д. л. 466 стр.
Послѣднія 150 лѣтъ исторіи Швеціи заслуживаютъ особенное вниманіе. Всѣ фазисы этой исторіи въ означенную эпоху сопровождались событіями оригинальными и часто нелишенными драматическаго интереса. Книга г. Бомона-Васси представляетъ довольно-живой очеркъ событій, отъ трагической сцены въ траншеѣ Фридрихсгама до восшествія на престолъ сына Бернадотта.
The military carees of the earl of Peterborough (Военная карьера лорда Петерборуга).
Чарльзъ Мордоунтъ (Charles Mordaunt), графъ Пегерборугъ, прославился не только какъ генералъ и дипломатъ, но отчасти и какъ литераторъ. Въ свободные часы онъ съ успѣхомъ занимался поэзіей, и если нѣкоторыя изъ его дружескихъ писемъ могутъ быть поставлены на ряду съ письмами Гэ, Арбутнота, Свифта и Попе, то военные подвиги его были блистательнѣе мальбороговыхъ, хотя и менѣе важны по послѣдствіямъ, а порученія, съ которыми ѣздилъ онъ въ Вѣну, Туринъ и къ другомъ итальянскимъ дворамъ, и служили поводомъ къ остротѣ, что "ни одинъ человѣкъ въ Европѣ не подалъ столько разнообразныхъ лицъ, какъ лордъ Петерборугъ. Онъ родился въ 1658 году, умеръ въ 1735 году. Изданная нынѣ біографія его любопытна особенно потому, что этотъ человѣкъ принималъ дѣятельное участіе во всѣхъ современныхъ ему событіяхъ. Притомъ самая частная жизнь его была тревожна и оригинальна. «Этотъ человѣкъ» говоритъ Попе: «не былъ рожденъ дли того, чтобъ умереть, подобно другимъ людямъ, ни для того, чтобъ жить за урядъ съ другими».
Historia de Aragon (Исторія Арагоніи).
Первые четыре тома заключаютъ въ себѣ исторію Арагоніи съ древнѣйшихъ временъ до настоящей эпохи; въ пятомъ изложено внутреннее управленіе государства и fueros; въ шестомъ говорится о системѣ дѣйствій кортесовъ, а въ послѣднемъ помѣщено множество донесеній Антоніо Переса, секретаря Филиппа II, о событіяхъ въ Арагоніи въ 1589 и 91 годахъ, которыя имѣли слѣдствіемъ смерть justice-mayor’а и его товарищей.
Memorias posthumas de don Felix de Azara (Посмертныя записки дон-Феликса де-Азара). I томъ. Мадритъ.
Въ составъ этой книги вошли: донесеніе Азары, генерала испанской арміи, о состояніи колоніи въ Ріо-де-ла Плата и страны, лежащей между Бразиліей и Парагваемъ, въ концѣ XVIII столѣтіи, и множество замѣчаній объ этихъ странахъ.