Печальная Марано сидѣла на высокомъ утесъ. Склонясь на бѣлую руку, въ тихомъ уединеніи, она горевала о своемъ любезномъ. Волосы ея небрежно развѣвались зефирами; прекрасное лицо орошалось слезами; въ голубыхъ глазахъ изображалось нѣжное безпокойство; грудь ея тяжело подымалась отъ частыхъ вздоховъ.
«Скоро ли возвратится онъ? говорила Марано: скоро ли возвратится милой Онено, любимецъ моего сердца?… скоро ли увяжу его?.. Волны Онтарійскія! принесите его на милую родину; возвратите его друзьямъ, возвратите нѣжнымъ моимъ объятіямъ!… Скоро ли увижу его?.. скоро ли быстрая лодка промчится по озеру, и принесетъ героя къ счастливому острову? Такъ! счастливой островъ! тогда веселые крики раздадутся на твоихъ утесахъ, на обширныхъ равнинахъ, въ темныхъ рощахъ; тогда радость водворится въ нашемъ селеніи…. Старцы поспѣшатъ къ нему на встрѣчу… Но у ахъ! можетъ быть онъ погибъ! — можетъ быть теперь испускаетъ послѣдній вздохъ на кровавомъ полѣ!.. Онъ, стремителенъ въ своемъ мужествѣ и пылокъ въ жару юности! можетъ быть въ сію самую минуту летитъ на непріятеля, и — погибаетъ!»
Когда Марано такимъ образомъ питала свою горесть, почтенный Ононтіо пришелъ утѣшить ее. Онъ примѣтилъ безпокойство въ душъ ея у и скрытно слѣдовалъ за нею изъ деревни. Это былъ отецъ Онея, одинъ изъ старѣйшинъ племени, уважаемый за мудрость свою и любимый за добродѣтели. Умѣренностію, воздержаніемъ и дѣятельностію въ юношескихъ лѣтахъ Ононтіо умѣлъ сберечь веселость и здоровье для старости. Не заботы, но время провело морщины на челъ его; осанка старца была величественна, видъ пріятенъ; онъ любилъ Марану съ родительскою нѣжностію.
«Утѣшься! сказалъ Ононтіо: не предавайся отчаянію. Великій Духъ, носящійся въ вихряхъ и гремящій въ тучахъ, Отецъ и Правитель вселенныя, будетъ твоимъ покровителемъ. Но знай, дочь моя! только тотъ достоинъ его милостей, кто уповаетъ на его волю. Грѣшно напередъ придумывать горести, и почитать себя несчастными, когда въ самомъ дѣлъ еще никакого несчастія не терпимъ. Своенравные, непостоянные люди, робкіе и вмѣстѣ высокомѣрные трепещутъ, воображая далекую опасность; сѣтуютъ, какъ будто бы дѣйствительно уже страдали. Они сами себѣ творятъ бѣдствія, нагло жалуясь на Всемогущаго. Берегись, любезная дочь! не возставай противъ Великаго Духа; ибо роптать и жаловаться безъ причины значитъ возставать противъ него. Онъ повелѣлъ намъ быть счастливыми, и оскорбляется нашимъ неповиновеніемъ: предаваясь тщетному сѣтованію, мы не повинуемся его волѣ; разрушая собственное спокойствіе, дѣлаемся врагами всеобщаго блага, имъ устроеннаго, равно какъ если бы нарушили покой ближняго… Утѣшься! скоро возвратится любезный Онейо, обремененный Бриттанскими добычами.»
«Если супругъ возвратится здоровымъ — отвѣчала Марано; то пламенныя желанія мои исполнятся совершенно. Если возвратится онъ обремененный добычами Бриттанскими, это не увеличитъ моей радости.» Индѣецъ изумился. — «Не ужели ты забылъ, — продолжала она — что я сама Бриттанка, что насильно увезена изъ отеческаго дому, когда Утагами опустошалъ нашу землю, и разпространялъ ужасъ до самыхъ вратъ Албанскихъ? Родители мои погибли. Я была тогда ребенкомъ, но помню кровавое пораженіе. Старшій братъ мой спасся, а я сдѣлалась жертвою ярости непріятельской. Уже протекло нѣсколько лѣтѣ; но при имени Бриттанца грудь моя наполняется восторгомъ.»
«Я твердо былъ увѣренъ, — отвѣчалъ старецъ — что ты насъ любишь. Мы приняли тебя въ свое племя, а сердце твое не намъ принадлежитъ! Ты печалишься о странъ своихъ родителей!…. Я называлъ тебя дочерью, Марано! а ты хочешь оставить меня?» При сихъ словахъ Ононтіо взглянулъ на нее съ нѣжностію. «Ты хочешь оставить меня?» — повторилъ онъ, и слезы заблистали на глазахъ его. Марано схватила руку старца, и прижала ее къ розовымъ губамъ своимъ. «Нѣтъ! никогда тебя не оставлю. Сердце мое принадлежитъ тебѣ и любезному Онею. Я почитаю тебя; могу ли забыть твое состраданіе? могу ли забыть тотъ ужасный день, когда Утагами, въ собраніи своихъ единоплеменниковъ у опредѣлилъ принести меня въ жертву своему богу Арескуи? ты былъ тогда посломъ отъ своего народа. Онейо тебѣ сопутствовалъ; онъ вздыхалъ, видя мои слезы. Увы! я была слаба, безъ друзей, среди непріятелей. Онейо умолялъ тебя помочь мнѣ. Сердце твое тронулось; ты сжалился надо мною, выкупилъ меня, и назвалъ своею. Онейо поспѣшилъ избавить меня, разорвалъ оковы мои, и прижалъ меня къ своему сердцу. Любовь наша возрастала вмѣстѣ съ лѣтами; ты смотрѣлъ на нее благосклонно, и утвердилъ желанія наши своимъ согласіемъ. Я слыхала объ Европейскихъ искуствахъ, о драгоцѣнныхъ одеждахъ, о высокихъ чертогахъ: простота здѣшнихъ утесовъ и рощь гораздо для меня пріятнѣе. Но если Онейо не возвратится, — я погибла. Нѣсколько мѣсяцовъ протекло уже, какъ онъ удалился съ отборными воинами нашего племени. Уже матери оплакиваютъ дѣтей своихъ. увы! Онейо пылокъ, а воины Албіонскіе неустрашимы; кровь ихъ враговъ уже обагрила Огіо. Канада трепетала при ихъ нашествіи, и — можетъ быть теперь сдѣлалась добычею ихъ мужества. Горе мнѣ! если сынъ твой палъ, печаль сразитъ тебя. Я знаю всю нѣжность любви твоей къ сыну; она вгонитъ тебя во гробъ: тогда кто будетъ утѣшать меня? кто будетъ моимъ другомъ? посреди чужаго народа, останусь сиротою безъ отца, которой защитилъ бы меня; безъ брата, которой подалъ бы мнѣ совѣтъ, помогъ бы мнѣ.»
Ононтіо хотѣлъ отвѣчать. Въ ту самую минуту подходитъ Индѣецъ, и разсказываетъ съ печальнымъ видомъ, что надежда ихъ племени исчезла; что нѣсколько индѣйцевъ сосѣдственной страны, возвратившись изъ Канады, принесли вѣрное извѣстіе о совершенномъ пораженія друзей ихъ; что они сами едва спаслись; что Онейо сражался храбро, былъ окруженъ непріятелями, и вѣроятно сдѣлался жертвою ихъ ярости.
Марано лишилась чувствъ. Ононтіо вздыхалъ; бѣдственное состояніе дочери и желаніе утѣшить ее на минуту остановили въ немъ дѣйствіе собственной горести. «Если сынъ мой палъ — сказалъ старецъ; то онъ умеръ, какъ прилично воину. Слава его сохранится, и дойдетъ до потомства въ пѣсняхъ военныхъ; имя его устрашитъ Европейца, когда предводители будущихъ временъ, съ яростію устремившись изъ лѣсовъ своихъ, окружатъ въ полночь жилище его, и поразятъ слухъ его кликами смерти. Отмщеніе за смерть Онейо!» — Отмщеніе! — повторилъ индѣецъ: вѣстники нашего бѣдствія послѣ пораженія устремились къ стѣнамъ Квебекскимъ, захватили часть непріятелей, и привезли ихъ на нашъ островъ. Старѣйшины опредѣлили принесть ихъ въ жертву памяти погибшихъ; исполненіе приговора отложено до твоего прибытія.
«Увы! — вскричала Марано: жертва плѣнниковъ мало принесетъ мнѣ утѣшенія. Смерть врага возвратитъ ли жизнь моему Онею? изцѣлитъ ли тяжкія раны его? Оживитъ ли бездыханную грудь?… Оставь меня въ горести! оставь меня оплакивать его на горахъ уединенныхъ. Я проживу недолго; полечу къ моему любезному; встрѣчусь съ нимъ среди пустынь блаженной долины, гдѣ кровожадной врагъ не нападетъ на насъ. Оставь меня въ горести!… я гнушаюсь жизнію.» Она просила напрасно. Индѣецъ и Онотіо увели ее съ собою.
Племя Индѣйцовъ, которыхъ Онейо былъ предводителемъ, населяло островъ на озеръ Онтаріо. Главная деревня лежала подлѣ пріятной рѣчки; выходящей изъ скалы, и текущей по узкой долинѣ въ озеро. Окрестные холмы украшались рощицами, лучшѣ покрывались зеленью и цвѣтами, деревня имѣла видъ круглой и была обнесена заборомъ изъ кольевъ. Стѣны хижинъ сдѣланы были изъ зеленаго дерну; кровли изъ тростнику и сухихъ листьевъ; все было просто. Великолѣпныя колоннады не гордились остроумными надписями, и пышное зодчество не возвышало до небесъ огромныхъ зданій. Ни высокіе храмы, ни грозныя башни, ни величественные чертоги не льстили тщеславію жрецовъ, политиковъ, воиновъ. Молодые люди, цвѣтущіе здоровьемъ и крѣпостію силъ, обыкновенно занимались звѣриною ловлею. Они обязаны были доставать съѣстные припасы для общества, и защищать его отъ непріятельскихъ нападеній. Женщины, всѣ старые и малолѣтные, неспособные къ труднымъ и опаснымъ предпріятіямъ, оставались въ деревнѣ, и занимались работами, приличными своему возрасту и состоянію; удобряли близьлежащія нивы для посѣву сорочинскаго пшена и другихъ полевыхъ растеній; разводили лѣкарственныя травы, старались познавать ихъ свойства, и приготовляли для употребленія. Женщины смотрѣли за дѣтьми, домашнимъ хозяйствомъ, умѣли искусно плести одежду изъ коры благовонныхъ деревѣ; доставали соки изъ разныхъ травъ и цвѣтовъ, которыми намазывали лица своихъ воиновъ, чтобы сдѣлать ихъ ужаснѣе на сраженіи; съ особливымъ искуствомъ умѣли ткать ленты и пояса изъ вампа[1]; разноцвѣтныя краски служили у нихъ знаками дружбы для родныхъ, союзниковъ и плѣнныхъ у принимаемыхъ ими въ свое племя. Дѣти заранѣе привыкали къ трудамъ и опасностямъ, заранѣе обучаемы были дѣйствовать лукомъ, весломъ, копьемъ и бросать изъ пращи. Когда юноши возвращались домой послѣ охоты, или другаго какого нибудь предпріятія, вся деревня представляла зрѣлище торжественной радости. Старики вмѣстѣ съ молодыми мѣшались въ хороводахъ, и въ пѣсняхъ своихъ прославляли подвиги воиновъ. Но когда надлежало заняться дѣломъ важнымъ, касающимся до благосостоянія племени; тогда тишина и благочиніе господствовали въ собраніи. Старѣйшины деревни, достигшіе сего достоинства не коварствомъ, не насиліемъ, истинно уважаемые за мудрость свою и опытность, собирались на открытомъ мѣстъ посреди деревни, подъ тѣнію столѣтняго дуба. Каждый, одинъ послѣ другаго, произносилъ свое мнѣніе о предлагаемомъ дѣлѣ, спокойно и безъ остановки. Опредѣленія утверждаемы были большинствомъ голосовъ, и всѣ оставались довольны. Такимъ образомъ они жили невинно и счастливо. Не имѣя частной собственности, не были заражены страстію къ богатству, симъ ядомъ общественнаго благоденствія, сею отравою сердца. Владѣя всѣмъ вмѣстѣ, не знали ни терзаній сребролюбія, ни страшныхъ угрозъ нищеты, ни обмановъ, ни вѣроломства, ни притѣсненій. Люди, отличающіеся превосходными, отъ всѣхъ признанными достоинствами, имѣли въ рукахъ своихъ власть, и пользовались ею безъ тщеславія; слѣдственно не было мѣста ни высокомѣрію, ни случаямъ къ зависти, ни побужденіямъ ко мщенію. Привыкнувъ къ трудамъ, къ умѣренности, жители острова вообще были мужественны, сильны, дѣятельны. Чувства любви и дружбы, не подавляемыя различіями состояній, не стѣсняемыя суетными, принужденными обыкновеніями, были пылки, чужды притворства и свободно изливались изъ сердецъ непорочныхъ.
Всѣ зарыдали, услышавъ о смерти Онея и другихъ своихъ братьевъ. Женщины въ разорванныхъ платьяхъ, съ растрепанными волосами, бѣжали на поле, наполняли воздухъ своими воплями у толпились вокругъ плѣнниковъ, и въ сильной горести осыпали ихъ ругательствами. Старѣйшины собрались; уже пылалъ костеръ, на которой долженствовали быть повержены несчастныя жертвы; ножи, сѣкиры и другія смертоносныя орудія лежали въ готовности; плѣнники, обремененные тяжкими оковами, приведены на мѣсто жертвоприношенія.
Хотя Марано терзалась жестокою горестію, но крики Индѣйцовъ и ужасныя приготовлемы къ мучительствами обратили ея вниманіе на плѣнниковъ. Она смотрѣла на нихъ съ жалостію. Предводитель ихъ былъ молодъ, статенъ, пригожъ, крѣпокъ; природа напечатлѣла на грозномъ челъ его храбрость и мужество; огненные глаза его, въ которыхъ изображалась непобѣдимая твердость, смотрѣли на приготовленія къ мучительной смерти равнодушно, а на враговъ съ презрѣніемъ. Храбрые товарищи его, казалось, неспособны были къ такой твердой рѣшительности; боязнь показывалась на ихъ лицахъ. Но взглянувъ на своего предводителя, они одушевились его примѣромъ и вооружились мужествомъ. Марано вздыхала. Чувство собственнаго несчастія исчезло на минуту… Можетъ быть — говорила она въ душъ своей — объ этомъ неустрашимомъ юношѣ станутъ также плакать, какъ плачу о моемъ Онеѣ; можетъ быть какая нибудь милая дѣвица, которой клялся онъ въ вѣрности, теперь горюетъ, и ждетъ нетерпѣливо его прибытія; можетъ быть престарѣлый родитель, которому онъ былъ подпорою, безпокоится о его безопасности; можетъ быть осиротѣвшая сестра, безпомощная и оставленная подобно мнѣ, должна будетъ оплакивать смерть его!"
Тутъ Марано вспомнила о собственномъ состояніи, начала разсуждать о и своихъ бѣдствіяхъ: она досталась въ плѣнъ въ юныхъ лѣтахъ; сдѣлалась чуждою своему народу, своимъ роднымъ; супруга ея не было уже на свѣтѣ; тотъ, котораго почитала вмѣсто отца, приближался теперь ко гробу.
Сострадательное сердце ея забыло собственную горесть, и снова занялось жалостію о несчастныхъ жертвахъ. Марано удивлялась великодушію предводителя; смотря на него, чувствовала въ себѣ необыкновенныя движенія, мучительную тоску; сама не понимала, что съ нею происходитъ; хотѣла подойти къ плѣннику. Онъ единоземецъ ея!… могла ли Марано видѣть грозящую ему погибель, и не стараться спасти его?… могла ли равнодушно смотрѣть на его мученія?…
Одинъ изъ Старѣйшинъ подалъ знакъ толпѣ. Все умолкло. Старѣйшина, принявъ на себя видъ строгости, произнесъ къ плѣннику: «костеръ пылаетъ, сѣкира изощрена! приготовься къ мученіямъ и жестокой смерти! Духъ погибшихъ носится надъ нами; онъ блуждаетъ по горамъ, и летаетъ въ вѣтрахъ; онъ требуетъ жертвы, и долженъ получить ее. Если у тебя отецъ или другъ? они тебя никогда не увидятъ! приготовься къ мученіямъ и жестокой смерти!»
Начинайте ваши мученія! — отвѣчалъ плѣнникѣ: душа моя презираетъ ихъ. У меня нѣтъ родителей — некому плакать о Сиднеѣ; они погибли въ Албаніи, — погибли отъ безчеловѣчныхъ Индѣйцевъ. у меня была сестра — я лишился ее! она взята въ плѣнъ, и сдѣлалась жертвою неистовой вашей ярости. У меня есть друзья; но они Бриттанцы, — слѣдственно не знаютъ страха. Начинайте ваши мученія! душа моя презираетъ ихъ; но помните — день мести и для васъ настанетъ!
Марано изумилась…. Албанецъ, потерявшій своихъ родителей и сестру!… однимъ словомъ: онъ былъ братъ ея. Оба удивлялись, оба излили чувствованія любви братней! Марано упала на трепещущую грудь его; Сидней прижалъ ее въ своихъ объятіяхъ; душа его успокоилась. Марано нѣсколько времени не могла промолвишь ни слова. Наконецъ прерывающимся голосомъ сказала: «Я нашла тебя, любезный братъ, утѣшеніе и защита моя! ты будешь радовать меня нѣжною своею любовію, будешь путеводителемъ въ дикой пустынѣ горестной моей жизни, будешь мнѣ вмѣсто отца!… Отчаяніе терзало меня; я была всѣми оставлена; душа моя изнемогла: а теперь… о! теперь стану все сносить терпѣливо.» — Потомъ, обратясь къ изумленному народу у продолжала: «это братъ мой! братъ, рожденный отъ однихъ родителей. Если я заслужила милость вашу, то спасите его отъ погибели.» Народъ былъ чрезвычайно тронутъ. «Не бойся! — сказалъ Ононтіо (онъ говорилъ съ согласія старѣйшихъ) не бойся! братъ Мараны заступитъ у насъ мѣсто Онея! Молодой человѣкъ — продолжалъ старецъ обратясь къ чужестранцу — я лишился сына Марано — супруга, племя — храбраго воина. Онъ убитъ народомъ вашей земли; мы хотѣли умилостивить Духъ его, принести жертву его памяти. Но ты братъ Мараны; по ея прозьбе мы отмѣняемъ свое намѣреніе, и принимаемъ тебя въ свое племя. Будь братомъ нашему народу, будь моимъ сыномъ. Заступи мѣсто умершаго, и послѣдуй его славу; ибо ты также неустрашимъ и мужественъ.» При сихъ словахъ Ононтіо подалъ ему калюметъ мира[2] и поясъ изъ вампа. Сидней слушалъ его съ почтеніемъ, но весьма удивился столь неожиданной перемѣнъ. Переходъ отъ гнѣва къ сильной горячей дружбѣ казался ему непонятнымъ. "Ты мыслишь — сказалъ Ононтію — какъ Европейцы, которыхъ наружность внушаетъ къ себѣ почтеніе, но коихъ души исполнены вѣроломства и непримиримой злобы. Они показываютъ на лицъ улыбку, между тѣмъ какъ измѣна гнѣздится въ ихъ сердцѣ; дружески подаютъ руку, между тѣмъ какъ думаютъ о способъ нанести обиду. Гнѣвъ ихъ, соединенный со злостію, продолжается по смерти. Кажется довольно обнаружить, что чувствуемъ нанесенную намъ обиду, и тѣмъ предохранить себя отъ оскорбленій; нѣтъ, они стараются погубить врага, и покрыть его вѣчнымъ безславіемъ. Нося злобу въ сердцахъ своихъ, они почитаютъ злобными и своихъ противниковъ. Гнѣвъ ихъ не уменьшается удовлетвореніемъ; онъ усиливается отъ страха, и превращается въ ненависть. Для нихъ легче забыть чужой проступокъ, нежели обиду, другимъ отъ нихъ нанесенную. Неумолимый нравъ, питаемый злостію, робостію и безсиліемъ, господствуетъ въ изнѣженныхъ душахъ ихъ. Таковы ли благородныя сердца въ гнѣвъ своемъ? Нѣтъ! онъ склонны къ примиренію, даже ко дружбѣ. Люди кроткіе, неиспорченные жадными и высокомѣрными желаніями — и потому неогорчаемые бѣдственными ихъ послѣдствіями: завистію и памятозлобіемъ — всегда великодушны, всегда хотятъ быть прощаемы, и всегда прощать готовы. Видя близкую смерть, вы обвиняли насъ въ жестокости. Дерзко есть думать, будто человѣкъ, котораго Великій Духъ одарилъ разумомъ, свирѣпѣе звѣрей пустынныхъ; ибо и они тогда только кровожадны, когда защищаютъ собственную жизнь свою. И такъ не судите о нашемъ поступкѣ, пока не узнаете причинѣ и не разсмотрите нашего состоянія. Тотъ истинно жестокъ и безчеловѣченъ, кто для удовлетворенія желаній корыстолюбивыхъ, постыдныхъ, унижающихъ разумъ, недостойныхъ человѣческой природы, нарушаетъ спокойствіе невинныхъ, коварно поступаетъ съ простосердечными, угнетаетъ слабыхъ и беззащитныхъ, измѣняетъ вѣрному другу, и вольность своего народа продаетъ за золото. Индѣйцы не таковы. Правда, разумъ нашъ непросвѣщенъ, но наша совѣсть непорочна; страсти наши пылки, но неиспорчены. Будучи жестоко огорчены бѣдствіемъ, насъ постигшимъ, будучи исполнены почтенія къ памяти отличнаго воина, мы хотѣли умилостивить духъ его, и принести достойную дань его добродѣтели. Мы не печалимся о погибшемъ — онъ счастливъ; память его на вѣки останется между нами: но жалѣемъ о себѣ самихъ, жалѣемъ, потому что его лишились. Мы не думали обижать васъ; но хотѣли почтить умершаго. Вы готовы были вкусить смерть; чтожь? рѣшительному, неустрашимому воину смерть не есть безславіе. Она освобождаетъ его отъ тѣлесныхъ немощей, и ведетъ въ западныя долины блаженныхъ. Смерть есть несчастіе только для слабаго, для того, кто обезчестилъ память свою, обезобразилъ природу свою презрительною робостію, — для того, кто оскорбляетъ Всемогущаго своею недовѣрчивостію. Мы удивлялись вашей твердости; мы не чувствовали къ вамъ ни зависти, ни злобы; мы не имѣли намѣренія обезславить вашу память: теперь смѣло предлагаемъ вамъ свою дружбу. Могу ли — отвѣчалъ Европеецъ, чрезвычайно удивленный — я, произшедшій отъ другаго племени, отъ народа враждебнаго вамъ, исповѣдующаго другую вѣру, могу ли быть принятъ въ ваше племя?
«Это языкъ предразсудка, — отвѣчалъ Ононтіо: простой, чистосердечной индѣецъ, сынъ природы, незараженный рабскими предубѣжденіями, не знаетъ вашихъ отличій. Великой Духъ не есть ли общій отецъ нашъ? Не всѣ ли мы дѣти одного семейства? Не носимъ ли въ составѣ тѣла, въ душѣ нашей несомнѣнныхъ признаковъ одного начала? Природа, всегда мудрая, пекущаясь о своихъ дѣтяхъ, привязываетъ насъ къ друзьямъ, и въ сердцахъ великодушныхъ раждаетъ непобѣдимую любовь къ отечеству: но она никогда не повелѣвала намъ презирать чужестранца. Бѣги порока, убѣгай всѣхъ тѣхъ, коихъ испорченныя склонности помрачатъ твою невинность, и заразятъ сердце твое злодѣйствомъ: всякое другое отличіе, отчуждающее насъ отъ человѣчества, есть уже начало гордости и постыднаго предразсудка. Ты другой вѣры? Это неправда. Подобно индѣйцу, ты признаешь власть, мудрость и благость Всетворящаго Духа. Нѣтъ нужды, что наружные обряды вашего исповѣданія отличны; нѣтъ нужды, что вы открываете милосердіе и всемогущество Творца въ чрезвычайныхъ явленіяхъ. Держи вѣру свою, будь свободенъ, люби свое отечество: но дай намъ свою дружбу и непобѣдимое мужество.»
Похваляю свободу и высокія чувствованія, — отвѣчалъ Бриттанецъ: гнушаюсь лицемѣрною набожностію и нелѣпыми предразсудками, унижающими человѣческую природу, но не могу согласиться, будто дикая жизнь индѣйца предпочтительнѣе образованности Европейскихъ народовъ.
«Что пользы въ этой образованности? — сказалъ Ононтіо: укрѣпляетъ ли она душу? дѣлаетъ ли тебя неустрашимымъ? дѣлаетъ ли тебя способнымъ переносить горести, и полагаться на волю Небесъ? внушаетъ ли терпѣніе, спокойствіе? твердость? Нѣтъ! она разслабляетъ душу; она причиною, что вы безпрестанно жалуетесь, и почитаете себя несчастными. Образованность даетъ ли здоровье? силу? дѣлаетъ ли васъ способными покорять страсти? Нѣтъ! она раждаетъ невоздержность и вольнодумство. Она есть Источникъ неудовольствій и скорби!.,. Что пользы въ вашей образованности? Исправляетъ ли она сердце, совершенствуетъ ли чувствованія? Сердце презираетъ ее; чувствованія раждаются сами собою. Онъ не требуютъ просвѣщенія. Онъ созрѣваютъ на свободѣ. Онѣ неразрывно соединены съ нашимъ бытіемъ. Природа не дала ихъ въ волю нашимъ прихотямъ. Всѣ чувствованія, которыя получаемъ отъ природы, суть живы и сильны. Утонченность ослабляетъ ихъ. Вспомни юность! Въ цвѣтущихъ лѣтахъ жизни человѣкъ трогается всякою повѣстію о несчастіи, и слезы свои смѣшиваетъ со слезами каждаго страдальца. Тогда онъ неспособенъ къ вѣроломству, и смотритъ на порокъ съ ужасомъ! Далѣе — становится хитрымъ; чувства его слабѣютъ; онъ издѣвается надъ доброхотствомъ, и дружбу считаетъ мечтою; дѣлается несправедливымъ, вѣроломнымъ, рабомъ сребролюбія и высокомѣрія, добычею зависти, злобы, мщенія! Что пользы въ вашей образованности? Наслаждайся свободою и простотою натуры. Будь невиннымъ, будь Индѣйцомъ.»
Между тѣмъ приплыло нѣсколько лодокъ у наполненныхъ вооруженными воинами. Всѣ обратили на нихъ взоры; всѣ изумились и обрадовались, увидѣвъ знамя своего племени, и товарищей, которыхъ считали погибшими. Надежда Мараны оживилась. Съ заботливостію она спросила объ Онейо. «Онейо погибъ!» отвѣчалъ одинъ Индѣецъ. Марано поблѣднѣла, и безъ чувствъ упала на трепещущую грудь Ононтія. «Онъ погибъ! — продолжалъ Индѣецъ — и вмѣстѣ съ нимъ цвѣтъ нашихъ воиновъ! Полчища Бриттанскія и Французскія окружили стѣны Квебека. Страшное было пораженіе! Земля трепетала, воздухъ стоналъ отъ многократныхъ ударовъ грома. Предводители обѣихъ сторонъ убиты. Славно скончали они жизнь свою! души ихъ были неустрашимы! ярость воспламеняла ратниковъ къ битвѣ жестокой и упорной. Наконецъ Албіонъ побѣдилъ. Сыны его, подобно быстрому потоку, устремились на враговъ своихъ. Мы совѣтовали Онею отступить. Жестоко поражая непріятелей, и являя чудеса храбрости, онъ впалъ въ толпу вражескую. Молодой, отважной воинъ махалъ кровавымъ мечемъ своимъ, и стремился поразить Онея. Мы поспѣшили удалиться съ поля смерти; остановились въ близлежащемъ лѣсу, и видѣли успѣхи непріятеля. Стѣны союзниковъ нашихъ разрушены. Мечь Албіона будетъ преслѣдовать насъ. увы! нашего щита, нашего храбраго воина, нашего Онея нѣтъ уже на свѣтѣ!»
Всѣ громко зарыдали. Сѣтованіе ихъ было прервано внезапнымъ изумленіемъ повѣствователя. «Схватите его, растерзайте! — вскричалъ онъ, взглянувъ на Бриттанца: его мечь былъ поднятъ на Онея. Онъ пронзилъ грудь нашего предводителя. Онъ погубилъ его.»
Ярость снова закипѣла въ народѣ. «Я невиненъ въ его смерти!» отвѣчалъ плѣнникъ. Но слезы его и прозьба Ононтіева заглушены были криками и ругательствами*
Индѣйцы опять повлекли Сиднея на мѣсто казни. Марано, терзаемая сугубою горестію, вскричала: « Пощадите, пощадите его!… Это братъ мой…. Его руки обагрены кровію моего супруга!… Не уже ли кромѣ тебя некому было умертвить его!» Смерть, смерть Бриттанцу! — закричалъ народъ. Марано прижала его къ груди своей, и обратясь къ разъяренной толпѣ, дикимъ голосомъ произнесла: "Онъ обагрилъ руки свои въ крови моего супруга; что нужды! Я защищу его, или — сама погибну. Пусть одно копье пронзитъ насъ. Поражайте! пусть родная кровь наша смѣщается,'*
Несчастіе Мараны — которая лишилась супруга отъ руки брата своего — любовь, горесть, отчаяніе на лицъ ея изображенныя, смягчили неистовство народа, и произвели къ немъ состраданіе, Ононтіо, пользуясь сею минутою, уговаривалъ народъ съ отеческою любовію и властію. Сѣдины его придавали достоинство тѣлодвиженіямъ. Онъ говорилъ языкомъ сердца — и говорилъ краснорѣчиво, убѣдительно. Всѣ слушали съ глубочайшимъ почтеніемъ; смягчились, отмѣнили жертвоприношеніе. Тогда онъ, подкрѣпивъ Марану утѣшеніемъ, повелъ плѣнниковъ въ безопасное мѣсто.
Удалившись отъ народа, спросилъ онъ Бриттанца: «Скажи мнѣ, виновенъ ли ты въ смерти моего сына?» — Не знаю — отвѣчалъ плѣнникъ гордо и съ негодованіемъ: я поднималъ мечь противу враговъ своего отечества, и не отвѣчаю за кровь, которую пролилъ. — «Молодой человѣкъ! — сказалъ Ононтіо, съ безпокойствомъ и отеческою нѣжностію: подумай о чувствахъ отца. У меня былъ только одинъ сынъ, подпора и утѣшеніе моей старости. Если онъ подлинно сошелъ во гробѣ; то для меня не остается болѣе радости на свѣтѣ. Но если онъ жизнію своею одолженъ твоему снисхожденію; то молитвы старика достигнутъ неба, и Великій Духъ низпослетъ на тебя свое благословеніе.» Слезы показались на глазахъ Ононтія; голосъ его прерывался; онъ вздыхалъ… «Скажи мнѣ, живъ ли сынъ мой?»
Мнѣ не извѣстно.! — отвѣчалъ Бриттанецъ — я ли умертвилъ твоего сына. Имя его и достоинство мнѣ неизвѣстны. Въ жару битвы одинъ храбрый Индѣецъ напалъ на меня. Онъ былъ утомленъ, измученъ. Я обезоружилъ его, и уже готовился вонзишь мечь въ грудь его. «Бриттанецъ! — сказалъ онъ твердымъ: голосомъ: не подумай, будто я боюсь смерти. Я рѣшился на всѣ опасности; не для себя прошу пощады. У меня есть престарѣлый отецъ, котораго жизнь отъ моей зависитъ. Супруга моя чужда моему племени; кто будетъ ея покровителемъ?» — Храбрый юноша! — отвѣчалъ я: поди, утѣшай и защищай друзей своихъ! — Я отпустилъ его съ поля битвы, и не старался узнать о его состояніи; ибо, сохранивъ ему жизнь, я повиновался закону своего сердца. — Какая радость для Мараны, для Оионтія!
Но мысль, что нѣсколько дней прошло послѣ сраженія, и что до сихъ поръ не получено никакого извѣстія объ Онеѣ, уменьшила ихъ радость.
Между тѣмъ Ононтіо совѣтовалъ дочери отвести чужестранцевъ въ отдаленное убѣжище, и хранить ихъ тамъ до тѣхъ поръ, пока онъ силою власти своея совершенно не успокоитъ народа. "Не обвиняй нашего племени, судя по сему примѣру его пылкости! сказалъ Ононтіо: мы повинуемся побужденію природы, и часто переступаемъ за предѣлы умѣренности; но буря страсти тотчасъ утихаетъ, и разсудокъ беретъ власть свою. Ты видишь здѣсь природу свободную, но необезображенную; мы скоро раздражаемся, но не знаемъ скрытной ненависти.
Наступила ночь. Индѣйцы разсѣялись по своимъ хижинамъ. Небо было тихо и безоблачно. Полная луна въ свѣтломъ и торжественномъ величіи взошла на востокѣ. Лучи ея отражались въ серебрянномъ сіяніи отъ гладкой поверхности озера. Сѣрые холмы и мрачные лѣса хранили безмолвіе. Только шумящіе вдалекѣ водопады и вопли матерей, оплакивающихъ безвременную смерть чадъ своихъ, нарушали тишину сію. Марано повела плѣнниковъ изъ деревни, вдоль по берегу озера. Они достигли уединеннаго, никѣмъ непосѣщаемаго убѣжища, окруженнаго съ двухъ сторонъ крутыми, высокими утесами, украшеннаго цвѣтами, и пересѣкаемаго ручейкомъ извивающимся. Столѣтній дубъ осѣнялъ источникъ. Нѣкоторые плѣнники, ослабѣвшіе отъ усталости, нашедши сухія листья въ близлежащихъ пещерахъ, предались сладкому покою. Марано долго разговаривала съ братомъ своимъ; всѣ чувствованія души излила въ его нѣжное сердце; облегчила горесть свою, и утѣшилась въ его невинныхъ объятіяхъ. Скоро пріятной сонъ овладѣлъ ими. Кроткая улыбка играла на прелестныхъ устахъ спящей Мараны; волосы ея небрежно лежали на бѣлой груди. На лицѣ Сиднея изображалась неустрашимость воина, смягченная любезностію нрава. Братъ и сестра наслаждались счастливыми мечтаніями, и не предчувствовали грозящей опасности.
Когда луна достигла средины пути своего, прерывающійся шумъ пловцовъ тихо началъ раздаваться по озеру. Лодка приближалась, и мокрыя весла, показываясь изъ воды, блистали надъ глубиною. Судно остановилось у песчанаго берегу. Юноша, покрытый косматою медвежею кожей, вооруженный лукомъ и копьемъ, выскочилъ изъ лодки. Это былъ Онейо. Получивъ раны на сраженіи, онъ не могъ скоро возвратиться на родину, и съ нѣсколькими Индѣйцами жилъ въ окрестностяхъ Монтреля. Разными травами и бальзамическими соками онъ успѣлъ вылѣчиться, и теперь возвращается къ своему племени.
«Я приду тайно — говорилъ онъ самъ себѣ: обрадую печальную Марану, и сѣтующихъ моихъ товарищей, которые безъ сомнѣнія считаютъ меня погибшимъ. Удивлю ихъ нечаяннымъ своимъ приходомъ. Любезная Марано теперь неутѣшно рыдаетъ. Я прижму къ вѣрному сердцу любезную супругу; она заплачетъ отъ радости. Поспѣшу…»
Такъ думалъ Онейо. Вдругъ видитъ Марану въ объятіяхъ чужестранца! отскакиваетъ назадъ; долго стоитъ неподвиженъ въ изумленіи; терзаемый горестію и гнѣвомъ, произноситъ нѣсколько несвязныхъ словъ; опять подходитъ къ ней; удостовѣряется, что глаза не обманываютъ его. "Вѣроломная! — вскричалъ онъ, отступивъ назадъ, и поражая себя въ грудь: въ такомъ ли состояніи надѣялся я найти тебя!…. въ объятіяхъ чужестранца!… Наглый похититель моего счастія! ты погибнешь. Кровь твоя смоетъ безчестіе….. — Ярость сверкала въ глазахъ Онея. Схвативъ мечь, онъ устремляется поразить врага — и узнаетъ въ немъ своего избавителя. «Я обезславленъ моимъ благодѣтелемъ!…. долженъ ли обагрить руки свои въ крови его! Онъ спасъ мою жизнь…. Увы! какая безчеловѣчная милость!… Всесильный Духъ! ты, котораго жилище въ облакахъ, котораго гласъ во громѣ, и котораго око проницаетъ сердца! проводи меня въ блаженную долину: Онейо не хочетъ жить на свѣтѣ!» — Онъ вздохнулъ. — «Еще разъ взгляну, въ послѣдній разъ взгляну на мою любезную; Я почиталъ ее вѣрною; для нее жилъ, для нее и умираю!» — Подошелъ къ ней, взглянулъ на нее съ горестію и сожалѣніемъ. — «Она не станетъ плакать обо мнѣ! вѣроломная! она обрадуется, увидѣвъ бездушной трупъ мой!… Нѣтъ! я не для того любилъ ее, чтобы…» — Онъ схватилъ копье. Марано жалобнымъ и нѣжнымъ голосомъ произнесла его имя. Она мечтала объ Онеѣ. «Приди! — говорила Марано: поспѣши къ своей любезной! не медли Онейо!» и Онейо въ восторгѣ радости обнялъ Марану; она проснулась, увидѣла своего супруга, простерла къ нему руки свои. «Прочь! — вскричалъ Онейо, поспѣшно удаляясь: поди, люби своего чужестранца! прочь вѣроломная!» — Это братъ мой…. — «Твой братъ?… Чужестранецъ! ты даровалъ мнѣ жизнь! ты храбръ и великодушенъ! Скажи, назвать ли тебя своимъ другомъ, и принесть тебѣ мою благодарность — или почитать обманщикомъ, обольстителемъ, и наказать твою дерзость?»
Бриттанецъ понявъ его ошибку, отвѣчалъ коротко и спокойно; разсказалъ ему о всемъ случившемся, и въ доказательство сослался на его родителя, Индѣецъ успокоился. По утру возвратились они въ деревню. Ононтіо принялъ ихъ съ восхищеніемъ, и день тотъ былъ днемъ радости и удовольствія.