Индейка с каштанами (Аверченко)
| ← Война | Индейка с каштанами | Высшая справедливость → |
| Из сборника «Рассказы циника». Опубл.: 1925. Источник: Аркадий Аверченко. Рассказы циника. — Прага: Пламя, 1925. — С. 74—83. |
- Википроекты
Жена заглянула в кабинет и сказала мужу:
— Василь Николаич, там твой племянник, Степа, пришел...
— А зачем?
— Да так, говорит, поздравить хочу.
— А ну его к чёрту.
— Ну, всё-таки неловко — твой же родственник. Ты выйди, поздоровайся. Ну, дай ему рубля три, в виде подарка.
— А ты сама не можешь его принять?
— Здравствуйте! Я и то, я и сё, я и туда, я и сюда, я и за индейкой присматривай, я и твоих племянников принимай?
— Да, кстати, что же будет с индейкой?
— Это уж как ты хочешь. И сегодня гостей на индейку позвал, и завтра гостей на индейку позвал! А индейка одна. Не разорваться же ей... Распорядился — нечего сказать!!
— А нельзя половину сегодня подать, половину завтра?
— Ещё что выдумай! На весь город засмеют. Кто же это к столу пол-индейки подаёт?
— Гм... да... Каверзная штука. Ну, где твой этот дурацкий Стёпа — давай его сюда!
— Какой он мой?! Твой же родственник. В передней сидит. Позвать?
— Зови. Я его постараюсь сплавить до приезда гостей.
В кабинет вошёл племянник Стёпа, — существо, совсем не напоминающее распространенный тип легкомысленных, расточительных, элегантных племянников, пользующихся родственной слабостью богатого дяди.
Был Стёпа высоким, скуластым молодцом, с громадным зубастым ртом, искательными, навсегда испуганными глазами и такой впалой грудью, что, ходи Стёпа голым, — в этой впадине в дождливое время всегда бы застаивалась вода.
Руки из рукавов пиджака и ноги из брюк торчали вершка на три больше, чем это допустил бы легкомысленный племянник из великосветского романа, а карманы пиджака так оттопыривались, будто Стёпа целый год таскал в каждом из карманов по большому астраханскому арбузу. Брюки на коленях тоже были чудовищно вздуты, как сочленения на индусском бамбуке.
Бровей не было. Зато волосы на лбу спускались так низко, что являлось подозрение: не всползли ли брови в один из периодов изумлённости Стёпы кверху и не смешались ли там раз навсегда с головными волосами? В ущелье, между щекой и крылом носа, пряталась огромная розовая бородавка, будто конфузясь блестящего общества верхней волосатой губы и широких мощных ноздрей...
Таков был этот бедный родственник Стёпа.
— Ну, здравствуй, Стёпа, — приветствовал его дядя. — Как поживаешь?
— Благодарю, хорошо. Поздравляю с праздником и желаю всего, всего... этого самого.
— Ага, ну-ну. А ты, Стёпа, тово... Гм! Как это говорится... Ты, Стёпа, не мог бы мне где-нибудь индейки достать, а?
— Сегодня? Где же её нынче, дядюшка, достать. Ведь первый день Рождества. Всё закрыто.
— Ага... Закрыто... Вот, брат Степан, история у меня случилась: индейка-то у нас одна, а я и на сегодня и на завтра позвал гостей именно на индейку. Чёрт меня дернул, а?
— Да, положение ваше ужасное, — покорно согласился Стёпа. — А вы сегодня скажите, что больны...
— Кой чёрт поверит, когда я уже у обедни был.
— А вы скажите, что кухарка пережарила индейку.
— А если они из сочувствия на кухню полезут смотреть, что тогда?.. Нет, надо так, чтобы индейку они видели, но только её не ели. А завтра разогреем, и будет она опять, как живая.
— Так пусть кто-нибудь из гостей скажет, что уже сыты и что индейку резать не надо...
Дядя, закусив верхнюю губу, задумчиво глядел на племянника и вдруг весь засветился радостью...
— Стёпа, голубчик! Оставайся обедать. Ты ж ведь родственник, ты — свой, тебя стесняться нечего — поддержи, Стёпа, а? Подними ты свой голос против индейки.
— Да удобно ли мне, дядюшка... Вид-то у меня такой... не фельтикультяпный.
— Ну вот! Я тебя, брат, за почётного гостя выдам, ухаживать за тобой буду. А когда в самом конце обеда подадут индейку — ты и рявкни, этак посолиднее: «Ну зачем её резать зря, всё равно никто есть не будет, все сыты — уберите её».
— Дядюшка, да ведь меня хамом про себя назовут.
— Ну, большая важность. Не вслух же. А может быть, и просто скажут: оригинал. Я, конечно, буду упрашивать тебя, настаивать, а ты упрись да ещё поторопи, чтобы унесли индейку, а то, неровен час, кто-нибудь и соблазнится. Это действительно номер! Да ты чего стоишь, Стёпа? Присядь. Садись, Степанеско!
— Дядюшка, вы мне в этом году денег не давайте, — сказал Стёпа, критически и с явным презрением оглядывал свои заскорузлые сапоги. — А вы мне лучше ботинки свои какие-нибудь дайте. А то-я совсем, тово...
— Ну, конечно, Степан! Какие там могут быть разговоры... Я тебе, Степандряс, замечательные ботинки отхвачу!.. Хе-хе... А ты, брат, не дура, Степанадзе... И как это я раньше не замечал?.. Решительно — не дурак.
Когда гости усаживались за стол, Василий Николаевич представил Степу:
— А вот, господа, мой родственник и друг Стефан Феодорович! Большой оригинал, но человек бывалый. Садитесь, Стефан Феодорович, вот тут. Водочки прикажете или наливочки?
Стёпа приятно улыбнулся, потёр огромные костлявые руки одну о другую и хлопнул большую рюмку водки.
— У меня есть знакомый генерал,— заявил он довольно громко, — так этот генерал водку закусывает яблоком!
— Это какой генерал, — заискивающе спросил дядя, — у которого вы, Стефан Феодорович, ребёнка крестили?!
— Нет, то — другой. То мелюзга, простой генерал-майор... А вот в Европе, знаете, — совсем нет генералов! Ей-бо право.
— А вы там были? — покосился на него сосед.
— Конечно, был. Я, вообще, каждый год куда-нибудь. В опере бываю часто. Вообще, не понимаю, как можно жить без развлечений.
Две рюмки и сознание, что какие бы слова он ни говорил — дядя не оборвёт его, — всё это приятно возбуждало Стёпу.
— Да-с, господа, — сказал он, с дикой энергией прожёвывая бутерброд с паюсной икрой. — Вообще, знаете, Митюков такая личность, которая себя ещё покажет. Конечно, Митюков, может быть, с виду неказист, но Митюкова нужно знать! Беречь нужно Митюкова.
— Стефан Феодорович, — ласково сказал дядя, — возьмите ещё пирожок к супу.
— Благодарствуйте. Вот англичане совсем, например, супу не едят... А возьмите, например, мадам, они вас по уху съездят — дверей не найдёте. Честное слово.
Худо ли, хорошо ли, но Стёпа завладел разговором.
Он рассказал, как у них в дровяном складе, где он служил, отдавило приказчику ногу доской, как на их улице поймали жулика, как в него, в Стёпу, влюбилась барышня, и закончил очень уверенно:
— Нет-с, что там говорить! Митюкова ещё не знают! Но Митюков ещё себя покажет. О Митюкове ещё будут говорить, и ещё много кому испортит крови Митюков! Да что толковать — у Митюкова, конечно, есть свои завистники, но... Митюков умственно топчет их ногами.
— Позвольте... да этот Митюков... — начала одна дама.
— Ну?
— Кто он такой, этот замечательный Митюков?
— Митюков? Я.
— А-а... А я думала — кто.
— Митюкова трудно раскусить, но если уж вы раскусили...
В это время как раз и подали индейку. Все жадно втянули ноздрями лакомый запах, а Стёпа встал, всплеснул руками и сказал самым великосветским образом:
— Ещё и индейка? Нет, это с ума сойти можно! Этак вы нас всех насмерть закормите. Ведь все уже сыты, не правда ли, господа?! Не стоит её и начинать, индейку. Не правда ли?
Все пробормотали что-то очень невнятное.
— Ну да! — вскричал Степа. — То же самое и я говорю. Не стоит её и начинать! Унесите её, ей-Богу.
— А может быть, скушаете по кусочку? — нерешительно сказал хозяин, играя длинным ножом. — Индеечка будто хорошая... С каштанами.
Длинный Стёпа вдруг перегнулся пополам и приблизил лицо почти к самой индейке.
— Вы говорите, с каштанами?! — странно прохрипел он.
Губы его вдруг увлажнились слюной, а глаза сверкнули такой голодной истерической жадностью, что хозяин взял блюдо и с фальшивой улыбкой сказал:
— Ну, если все отказываются — придётся унести,
— С каштанами?! — простонал Стёпа, полузакрыв глаза. — Ну, раз с каштанами, тогда я... не откажусь съесть кусочек.
Нож дрогнул в руке хозяина... Повис над индейкой... Была слабая надежда, что Стёпа скажет: нет, я пошутил — унесите! Но не такой человек был Стёпа, чтобы шутить в подобном случае... Стараясь не встречаться взором с глазами дяди, он скомандовал:
— Вот мне, пожалуйста... От грудки отрежьте и эту ножку...
— Пожалуйста, пожалуйста — сделайте одолжение, — дрогнувшим голосом сказал хозяин.
— Тогда уж, раз вы начинаете — и мне кусочек, — подхватила соседка Стёпы, не знавшая, что такое Митюков.
— И мне! И мне!
А когда (через две минуты) на блюде лежал унылый индейкин остов, хозяин встал и решительно сказал Стёпе:
— Ах, да! Я и забыл: вас генерал к телефону вызывал. Пойдём, я вам покажу телефон... Извините, господа.
Стёпа покорно встал и, как приговоренный к смерти за палачом, покорно последовал за дядей, догрызая индюшачью ногу...
Пока они шли по столовой, хозяин говорил одним тоном, но едва дверь кабинета за ними закрылась — тон его переменился.
Вышло приблизительно так:
— Ах, Стефан Феодорович, этот генерал без вас жить не может... Да оно, положим, вас все любят. У вас такой тонкий своеобразный ум, что... Что ж ты, мерзавец этакий, а? Говорил, что будешь отказываться, а сам первый и полез на индейку, а? Это что ж такое? Рыбой я тебя не кормил? Супом и котлетами не кормил? Думал, до горла ты набит, ухаживал за тобой, как за первым человеком, а ты вон какая свинья? Уже все гости было отказались, а ты тут, каналья, вот так и выскочил, а?
Стёпа шёл за ним, прижимая костлявую руку к груди, и говорил плачущим голосом:
— Дядечка, но ведь вы не предупредили, что индейка с каштанами будет! Зачем вы умолчали? А я этих каштанов с индейкой никогда и не ел... Поймите, дядечка, что это не я, а каштаны погубили индейку. Я уж совсем было отказался, вдруг слышу: каштаны! каштаны!
— Вон, негодяй! Больше и носу ко мне не показывай. Дядя выхватил из Степиной руки обгрызанную ногу и злобно шлёпнул ею Стёпу по щеке:
— Чтоб духом твоим у меня не пахло!!
— Дядя, вы насчёт же ботинок говорили...
— Что-о-о-о??! Марина, проводи барина! Пальто ему!
Втянув шею в плечи, стараясь защитить от холода ветхим, коротким, воротничком осеннего пальто свои большие оттопыренные уши, шёл по улице Стёпа. Снег, лежавший раньше толстым спокойным пластом, вдруг затанцевал и стал, как юркий бес, вертеться вокруг печального Стёпы... Руки, не прикрытые короткими рукавами пальто, мёрзли, ноги мёрзли, шея мёрзла...
Он шёл, уткнув нос в грудь, как журавль, натыкаясь на прохожих, и молчал, а о чём думал — неизвестно.