Имъ привидѣлся сонъ.
Повѣсть.
править
Autant qu'il peut ses propres songes
L'homme est de glace aux vérités;
Il est de feu pour les mensonges.
I.
правитьСвѣтло смотрѣлъ полный мѣсяцъ въ зеркальныя воды Лимана, и его отраженіе искрилось серебряною браздою на поверхности. У береговъ, незамѣтная, робкая волна едва колыхалась, напоминая о жизни дремлющей воды. Вокругъ, ароматные кустарники, перевитые розовыми отпрысками дикаго винограду, перешептывались съ тихимъ ропотомъ волнъ — ночь, полная нѣги, обнимала землю.
На тигровой кожѣ, разостланной на террасѣ небольшаго загороднаго дому, лежала утомленная прекрасная женщина. Голова ея склонилась на пунцовую бархатную подушку, по которой разсыпались ея черныя кудри, и восточный профиль ея лица отдѣлялся на яркомъ полѣ античнымъ камеемъ. Полусонная красавица разметала легкія одежды свои; ихъ нѣжная драпировка обрисовывала мягкія линіи ея роскошнаго стана. Не въ дальнемъ отъ нея разстояніи, на низенькой кушеткѣ, развалился молодой сибаритъ-юноша, цвѣтущій здоровьемъ и красотою. Онъ смотрѣлъ на озаренную лучомъ мѣсяца лежащую женщину, и жаркія грезы роились въ головѣ его: одна ты знаешь тайну этихъ жгучихъ поцѣлуевъ, пылкая Еврейка, думалъ онъ. Подъ какимъ небомъ родилась ты? Что за пламень течетъ въ твоихъ жилахъ?
Молодой человѣкъ прижалъ къ пылающему лбу своему руку; сладкая свѣжесть ночи обливала распахнувшуюся грудь его. Онъ взглянулъ на тихое небо; чудное сіяніе и темный металлическій блескъ залива проникли въ душу его таинственной гармоніей. Жизнь — нескончаемое наслажденіе! воскликнулъ онъ мысленно. Природа — вѣчная красота! Кто не извѣдалъ духовнаго сочетанія съ тобою и Творцемъ твоимъ, тотъ не жилъ и не любилъ…. о, какая могучая сила любви наполняетъ меня! продолжалъ онъ безмолвно, снова взглянувъ на дремлющую красавицу: — я и тебя люблю, Сарра! Какая безграничная вѣра ублажаетъ душу мою — я и тебѣ вѣрю, Еврейка! Я не купилъ тебя дарами: я молодъ и красивъ, не правда ли, я добръ и ласковъ….
— Ты любишь меня, Сарра? воскликнулъ онъ въ какомъ-то упоеніи, бросившись къ лежащей женщинѣ, и сильною рукою схватилъ ея жемчужное ожерелье, которое разорвалось и разсыпалось по полу. На что тебѣ этотъ бисеръ? Ты сама безцѣнная жемчужина, моя красавица!
Внезапно пробужденная женщина дико взглянула на него, и въ какомъ-то неистовомъ испугѣ бросилась собирать катавшіяся всюду зерна богатаго ожерелья. Молодой мечтатель бросилъ ей оставшіяся въ рукѣ его дорогія нити, и вошелъ внутрь дома, унося съ собою впечатлѣніе отвратительнаго выраженія, мелькнувшаго на прекрасномъ лицѣ Сарры.
Тамъ, въ освѣщенномъ покоѣ, вседневные гости его разсѣянные по угламъ обширной залы, оканчивали одинъ изъ праздничныхъ вечеровъ, которые они давали себѣ по произволу, располагая пріятною щедростью молодаго друга, бросавшаго богатство свое не съ глупымъ тщеславіемъ добившагося до этой соблазнительной возможности, не въ хмѣльномъ угарѣ разгульнаго юноши: онъ тратилъ обезпеченные доходы свои съ любовью, съ прекраснымъ желаніемъ сдѣлать и другихъ причастниками чаши, которую вручило ему Провидѣніе. Пусть, говорилъ онъ, и скука и горе, и недостатокъ и заботы забудутся и заглушатся на веселыхъ пирахъ моихъ. Пусть потонетъ всякая вражда въ моихъ искрометныхъ винахъ!
Нѣсколько громкихъ голосовъ привѣтствовало его появленіе веселыми шутками, и звонкій, электрическій смѣхъ пробѣжалъ по собранію. Только въ одномъ углу отозвался этотъ аккордъ непріятнымъ эхомъ; тамъ сидѣлъ растрепанный, блѣдный отрокъ, на котораго хмѣль дѣйствовалъ какъ-то непріязненно. И въ нормальномъ положеніи бродящій мозгъ его, разгоряченный виномъ, выводилъ передъ нимъ всѣхъ демоновъ его внутренняго ада — и зависть и гордость и безсиліе терзали ничтожную душу; его смѣхъ прозвучалъ какимъ-то рыданіемъ, отъ котораго содрогнулось сердце амфитріона.
Его юное сердце, взлелѣянное судьбою, содрогалось отъ долетавшихъ до слуха его болѣзненныхъ воплей жизни.
Молодой человѣкъ былъ созданъ для счастія, и счастіе — это капризное божество, не могло избрать достойнѣйшаго любимца. Пламенная душа была призвана для широкихъ наслажденій; въ свѣтлой природѣ было одно сознаніе, что человѣкъ сотворенъ для рая — и это былъ не софистическій, философскій выводъ, и вдохновенный инстинктъ прекраснаго сердца, котораго младенческая неопытность жизни не могла сдѣлать анализа этого чутья — юношѣ снились чудныя грезы, въ восторженномъ заблужденіи онъ создавалъ изъ самаго яда упоительный напитокъ, туманившій его сладкимъ хмѣлемъ; и когда сквозь этотъ угаръ и мракъ обаянія лучъ истины пробивался на него ненарокомъ, она язвила его слабое зрѣніе и пугала робкое воображеніе.
До сихъ-поръ, огражденный очарованнымъ кругомъ, воспитанный въ этомъ искусственномъ мірѣ, гдѣ золоченые куполы возвышаются надъ избранною головою и охраняютъ ее отъ непогодъ жизни — онъ понимаетъ страданіе, какъ порожденное въ нарушенной природѣ зло, для котораго всюду расточены противоядія, и онъ хотѣлъ бы врачевать и цѣлить эти раны, но ихъ смрадное гніеніе возмущало его изнѣженныя чувства; отвращая взоръ, онъ спѣшилъ успокоить и разсѣять его. Пылкое его сердце, околдованное, обманутое, безумно расточая сокровища свои, не любило, не вѣровало одной истинѣ, — оно плодотворило божества свои и поклонялось имъ въ слѣпотѣ языческой! —
И трудно и невозможно становилось ему прозрѣть отъ этой слѣпоты среди театральной обстановки поддѣльнаго, очарованнаго міра, которая окружала его.
Отъ самаго его рожденія, казалось, благодѣтельныя феи слетѣлись отвсюду къ колыбели своего питомца. Высокое происхожденіе, обширное состояніе, атлетическое сложеніе, богатые задатки ума и сердца, всѣ привилегіи, всѣ права жизни были даны ему въ безграничное, роскошное распоряженіе, и съ ними въ его власти были всѣ блага и наслажденія…. Но какъ, по сказочному обыкновенію, на этихъ собраніяхъ добрыхъ волшебницъ является всегда одна суровая, непрошенная гостья, и на пиру его, усыпанномъ цвѣтами жизни, возсѣлъ угрюмый призракъ, неблагонамѣренный уродецъ, который, приподымая розовый покровъ, заслонявшій жизнь отъ глазъ юноши, представлялъ ему не живое дышущее тѣло ея, а отвратительный, страшный остовъ, который ужасалъ ребяческое зрѣніе…. Этотъ призракъ былъ врожденный инстинктъ сознанія себя въ ложной сферѣ, желаніе истины; но съ нею не могло еще сладить его робкое сердце.
Теперь, подъ омрачившимъ свѣтлыя думы его впечатлѣніемъ, смотрѣлъ онъ, чувствуя какую-то нравственную темноту, на туманнаго пріятеля, который, завладѣвъ вліяніемъ случайнаго вокругъ него собранія, на слухъ и зрѣніе котораго бархатный лафитъ хозяина успѣлъ уже навѣсить тройное покрывало, продолжалъ жаркое разсужденіе о занимавшемъ тогда нѣкоторыя головы изумительномъ явленіи, въ лицѣ подсудимой Маріи-Капеллы Лафаржъ. Молодой человѣкъ неистово защищалъ и оспаривалъ, не дожидаясь возраженій.
— Готовъ? сказалъ, махнувъ рукою, взглянувшій на него добрый малый, неизсякаемый болтунъ и весельчакъ, которому пары развязывали языкъ до нескромности. Ты долженъ быть теперь въ ударѣ, любезный. Произнеси-ко намъ какое-нибудь новенькое проклятіе, такое, какимъ ты умѣешь напутствовать каждую потопленную бутылку.
— Vivat! воскликнулъ, наполняя бокалъ, молодой человѣкъ. Глаза его засверкали, гипократовскій профиль его осклабился разительною чертою.
— Не дурно, сказалъ насмѣшникъ.
Разговоръ остановился на Лафаржъ. Изъ этого источника возникъ одинъ изъ тѣхъ споровъ мыслящаго общества, который степному дикарю показался бы, можетъ-быть, крупной перебранкой, отъ которой недалеко до Богъ знаетъ чего; а паркетному профану, пожалуй, рѣшеніемъ великаго государственнаго вопроса; но который въ сущности ровно ничего не значитъ, послѣ котораго, наговорившись и наслушавшись, расходятся, чувствуя только какую-то оскомину отъ терпкихъ умосилій.
— Ужъ больно расшумѣлись, сказалъ, вполголоса, хозяину, вставая изъ-за ломбернаго стола, пожилой толстякъ съ двумя звѣздочками въ петлицѣ. Не слышно собственной въ головѣ мысли, и объ чемъ хлопочутъ, подумаешь, прибавилъ онъ съ видимымъ негодованіемъ.
Амфитріонъ взглянулъ съ угодливою улыбкою на расходившихся говоруновъ.
Въ его обращеніи съ этимъ лицомъ была замѣтна какая-то особенная привѣтливость, какой-то отличный почетъ. Онъ проводилъ недовольнаго гостя до послѣдней комнаты, выслушалъ терпѣливо еще длинное, плодовитое неудовольствіе на праздную болтовню молодежи нашего времени, которая пустословитъ и умничаетъ и заставляетъ ставить ремизы, развлекая отъ головоломныхъ соображеній мастей и разсчетовъ.
— Мы, кажется, опять надоѣли ему, сказалъ веселый пріятель, когда хозяинъ возвратился въ залу.
— Онъ отправился доканчивать свою партію въ клубѣ.
— Кстати о немъ, продолжалъ словоохотный гость: послушай, пожиратель женщинъ, ты свелъ съума эту миленькую шалунью, въ которую я самъ влюбленъ по-уши. Бѣдняжка не знаетъ въ простотѣ ребяческаго сердца, какой несмѣтный рой миловидныхъ враговъ взбунтуетъ ея опасное появленіе въ ихъ рядахъ и какія безчисленныя притаенныя жалы теперь острятся на нее.
— Съ чего ты взялъ весь этотъ вздоръ? спросилъ молодой человѣкъ, тщетно усиливаясь не изобличить мелькнувшаго въ лицѣ его самодовольствія.
— Она высказываетъ это въ каждомъ словѣ и съ нею нѣтъ средства вести разговора обиняками. Ты вразуми ее, между прочимъ, прибавилъ онъ съ нѣкоторою важностію: скажи ей, что это неосторожно, ни къ чему не ведетъ и не годится.
— Она какъ-будто находитъ удовольствіе клеветать на себя, потому что я вовсе не могу похвалиться ея предпочтеніемъ, сказалъ съ добросовѣстною скромностью молодой человѣкъ.
— Шалишь, пріятель, лукаво замѣтилъ товарищъ. Я объясню тебѣ, если хочешь, эту нелѣпую страсть многихъ женщинъ, обнародывать тѣ задушевныя тайны, которыя, обыкновенно, тщетно стараются скрывать другія. Между ними есть такія любящія созданія, что онѣ уже никакъ не остановятся на одной любви, имъ необходимо обожать своихъ избранниковъ, и поставляя ихъ выше всѣхъ полубоговъ міра, онѣ похваляются ими въ тщеславіи женскаго сердца съ тою же почти наивностію, съ которою величается объявленная одалыка діадимой вѣнчаннаго властителя.
— У тебя вѣчная страсть подводить все на свѣтѣ подъ какія-нибудъ категоріи и выводить логическіе результаты изъ того, что не имѣетъ ни какой логики, какъ любовь и вообще сердце, а особливо женское, сказалъ юноша съ примѣтнымъ желаніемъ перемѣнить предметъ разговора.
Непричастный празднику, который давался у него въ домѣ, онъ переходилъ отъ одного карточнаго стола къ другому, скитался изъ угла въ уголъ, изъ комнатъ на террасу, пока то утихала, то снова разгоралась шумная бесѣда и пока утренніе лучи солнца не потушили огней.
Оставшись одинъ, молодой человѣкъ не въ первый уже разъ перечелъ микроскопически сложенную и мелко исписанную записочку.
«Пріѣзжай, ради Бога пріѣзжай, Анатолій. Завтра я жду тебя, я нарушаю свое запрещеніе и непремѣнно хочу тебя видѣть. Я безумно люблю тебя, такъ сильно люблю, что душа изнемогаетъ. До-сихъ-поръ ты самъ удивлялся моей твердости. Ты не понималъ, какъ могу я любить такъ спокойно, безъ искушеній и безъ страданія, безъ всякихъ требованій, даже безъ знаковъ взаимности. Я любила одна, гордо и независимо, безъ воздаянія, безъ радостей, съ завѣтной грустью въ сердцѣ — и эта грусть была какъ темная обители въ которой любовь мерцаетъ свѣтлѣе. Я люблю въ какомъ-то бодрственномъ, здоровомъ состоянія; моя любовь не нарушала ничьего покоя, она не касалась ни чьихъ правъ; глубоко зарытая въ душѣ моей, она пламенѣла святою религіей, которую набожно исповѣдывало мое сердце, боясь омрачить ее твоимъ прикосновеніемъ — ты легкомысленъ и развратенъ, Анатолій, я это всегда знала и это знаніе не возмущало меня. До-сихъ-поръ ни ревность, ни страсть не были причастны любви моей; я сохранила въ ней отпечатокъ суровой, холодной родины моей — я любила разумно и великодушно…. и вдругъ какое-то страшное неразуміе овладѣваетъ мной, какъ-будто разсудокъ мой помрачается, какъ-будто какое-то неодолимое усыпленіе отягощаетъ меня; глаза кои слипаются, и если бы ты зналъ, какой чудный, волшебный мнѣ снится сонъ, который то волнуетъ, то плѣняетъ меня, и я, бѣдная, слабая женщина, не въ-силахъ оторвать себя отъ этого сладкаго видѣнія….»
Робкое, юное созданіе, подумалъ юноша: никогда еще не встрѣчахъ я столько пламени и чистоты въ такомъ нѣжномъ образѣ. Много зналъ я женщинъ, многихъ любилъ изъ нихъ, но съ тобою готовъ бы былъ бѣжать на край свѣта, жить для твоего счастія, хранить тебя какъ святыню, врученную небомъ, чтобы не омрачило свѣтлой души твоей тлетворное вѣяніе жизни. Ввѣрься мнѣ, мой прекрасный ангелъ, отдайся мнѣ, я проведу тебя подъ крыломъ любви моей и вознесу тебя къ Творцу твоему чистою и прекрасною: это будетъ мое земное назначеніе, мой благой подвигъ, который я представлю Богу какъ залогъ блаженства вѣчнаго…. Ты называешь себя бѣдной, слабой женщиной — да, моя Маріанна, женщина слаба, когда она не любитъ, когда не ограждаетъ ее любовь безграничная, неусыпная, — а съ нею она всесильна… Что пугаетъ тебя во мнѣ, дитя? Ты почитаешь меня развратнымъ; но не сама ли ты говорила мнѣ столько разъ, что когда я съ тобою, ты не вѣришь, чтобъ я былъ пороченъ? Твое ли присутствіе очищаетъ меня или не касается любящей души моей тина, въ которой погрязаемъ мы, увлеченные омутомъ жизни, которой ты не понимаешь, мой младенецъ…. Не довѣряя мнѣ, какъ же можешь ты любить меня такъ прекрасно? Странное созданіе! Ты не боишься моей незаслуженной славы, ни человѣка стяжавшаго надъ тобою право — ты не таишь любви своей отъ равнодушной злобы; бросаешь тайну свою съ такою безразсудною дерзостью; клевещешь на себя — и я одинъ это знаю. Меня одного боишься ты какъ врага своего!…
Мысль о завтрашнемъ свиданіи волновала сердце его какимъ-то сладкимъ замираніемъ. Смутно мелькнуло въ головѣ его однажды воспоминаніе о непріятныхъ впечатлѣніяхъ того вечера — образъ стяжательной Сарры, неистовая фигура страждущаго недугомъ самолюбія юноши, нескромность болтливаго пріятеля и какое-то вовсе не веселіе, которое умѣли находить гости его на ароматномъ днѣ бутылокъ, и онъ заснулъ, убаюканный розовыми надеждами.
II.
правитьНа другой день легкій вѣнскій экипажъ, запряженный парою сѣрыхъ бѣгуновъ, подвезъ его къ крыльцу одной изъ сосѣдственныхъ загородныхъ дачъ.
Ловко прыгнулъ молодой человѣкъ на ступени крыльца. Прекрасный счастливымъ чувствомъ, которое оживляло его, влюбленный и радостный взошелъ онъ въ гостиную, открытыя двери которой выходили на взморье.
При его появленіи невидимый огонекъ пробѣжалъ на свѣжемъ личикѣ молодой женщины, пріютившейся въ углу мягкаго дивана. Глаза ея блеснули такимъ блескомъ, который ослѣпилъ бы взглянувшаго на нихъ.
— Рѣдкій гость! вскричалъ вчерашній дородный мужчина съ тѣми же звѣздочками на какомъ-то сюртукѣ-халатѣ, который обнималъ дородную фигуру его такъ ловко, что ни одна одежда не могла, казалось, итти ему болѣе къ лицу.
Хозяйка легкимъ наклоненіемъ головы привѣтствовала вошедшаго и молча указала ему на ближній стулъ. Это граціозное движеніе высказало какое-то дружественное обращеніе и замѣнило обычное слово, въ которомъ дрогнула бы, можетъ-быть, слишкомъ ясная, живая нота.
— Ну, какъ угомонились ваши вчерашніе пѣтушки? спросилъ хозяинъ съ такимъ искреннимъ хохотомъ, отъ котораго похорошѣла его добрая физіономія.
— Разошлись курочками, отвѣчалъ гость.
— На что похожа эта растрепанная молодежь, продолжалъ старикъ: таковъ ужъ, видно, духъ времени. Нынче что ни недоросль, то проповѣдникъ, каждый недоученый студентъ — философъ, и чѣмъ положе усъ, тѣмъ шире горло. Кричатъ, другъ друга не понимаютъ и не слышатъ, и, нечего сказать, не жалѣютъ постороннихъ ушей. Какъ напримѣръ какъ изступленный защитникъ Лафаржъ.
— Я замѣчаю, что бѣдный вашъ Ляликовъ боленъ, сказала молодая женщина: онъ раздраженъ какъ-то больше обыкновеннаго.
— Tо-то, вывелись на святой Руси богатыри, завелись тщедушные геніи.
— Однакожъ онъ страдаетъ, замѣтила съ женскимъ заступничествомъ хозяйка, и насмѣшливый Ивринъ такъ любить дразнить его.
— Я зову этихъ страдальцевъ мучениками неразумія. Отъищите причину ихъ страданія — дрянное самолюбіе, дрянная гордость, которая доводитъ ихъ до ничтожества. Отъ этого страданія у нихъ дѣлается невареніе желудка, которое производитъ скопленіе желчи, разрѣшаемое такими демонскими рацеями, отъ которыхъ трещатъ уши говорилъ съ возрастающимъ одушевленіемъ старикъ, не замѣчая, что собственная его желчь раздражалась и что другимъ путемъ онъ впадалъ въ тотъ же недугъ общаго недовольствія.
— Но всякое страданіе, какъ бы безумно оно ни было или ни казалось, вызываетъ наше участіе, и если мы не можемъ понять или уважать его, мы все же невольно ему сочувствуемъ. Причина страданія можетъ-быть химера, но самое страданіе не отрицаемо.
— Женскій толкъ, мой другъ; химерное страданіе есть преступленіе. Отъ здравости членовъ зависитъ здравость тѣла, отъ здравости каждаго зависитъ здравость общества.
— Богъ вѣдаетъ, когда общество достигнетъ этой здравости! Когда оно ее имѣло? Тутъ есть какая-то страшная нерѣшеная задача, — сказала женщина съ своею инстинктивною вѣрою.
Молодой человѣкъ, который слушалъ диссертацію о страданіи съ приличнымъ лицомъ и съ искреннимъ страданіемъ въ сердцѣ, отъ принужденности своего положенія, почувствовалъ участіе къ послѣднимъ словамъ Маріанны — онъ взглянулъ на нее такъ неосторожно, что входящій Ивринъ схватилъ на лету цѣлый нескончаемый смыслъ этого взгляда.
Онъ влетѣлъ на боевыхъ коняхъ въ ихъ развивающееся разсужденіе, завладѣлъ, по привычкѣ болтливости, разговоромъ, засыпалъ сентенціями, но и самъ, какъ ретивый конь, который не поберегъ сначала силъ своихъ, почувствовалъ утомленіе.
Хозяинъ совершенно сбился съ нимъ съ толку. Неукротимый, бурный потокъ рѣчей Иврина своротилъ его съ затверженной логики. Не зная гдѣ найти себя, онъ спросилъ, кто завтракалъ сегодня въ палероялѣ?
— Одна предсѣдательница нашихъ кофейныхъ — сѣверная княгиня съ своею безбородою свитою, всѣ на водахъ, отвѣчалъ онъ, довольно расположенный перемѣнить матерію.
Разговоръ перешелъ на воды, но какъ-то не завязывался, сбился на оперу, свернулъ отъ примадонны на лихорадочное повѣтріе, перепрыгнулъ на политику и погрязъ въ литературѣ.
Понятно, что бесѣда, въ маленькомъ засѣданіи, въ присутствіи любящейся четы не запрядется въ длинную радужную нить, усыпанную блестящими искрами остроумія, въ которой пріятные оттѣнки сливаются въ такіе неожиданные переходы. Эгоистическая любовь не отвѣчаетъ ни на какіе замысловатые вызовы, она ничего не слушаетъ, все надоѣдаетъ ей — и она готова поразить всякое краснорѣчіе громовымъ началомъ рѣчи Цицерона: Quousque tandem abatere o Catilina patientia nostra.
При всей неистощимости Иврина, при всемъ стараній его оживить вялую бесѣду, она дремала. Хозяинъ, разсѣдлавъ ѣзжалаго конька своего — юное поколеніе, не углублялся въ другіе предметы; Анатолій и Маріанна не возобновляли матеріаловъ — они были въ одномъ изъ тѣхъ роковыхъ раздражительныхъ мгновеній, когда задушевное слово сильно погасить цѣлую бурю сердца, а невозможность произнести его взрываетъ волканъ.
По истеченіи узаконеннаго срока, Анатолій Ройновъ долженъ былъ встать. Онъ поклонился съ обыкновенною спокойною ловкостію; но въ этомъ спокойствіи было совершенное отчаяніе. Сердце Маріанны сильно забилось. Отдавая прощальный поклонъ, она едва замѣтно отдѣлила два пальчика блѣдной руки своей, что значило два часа пополуночи на берегу залива. Уходящій поклонился вторично; но въ глазахъ его блеснула радость.
III.
правитьЗакатывалось красное іюльское солнце въ фіолетовыя волны Лимана, отражаясь въ нихъ объяриннымъ золотомъ. Необозримая масса воды походила на огромный, живой аметистъ, усыпанный безчисленными горящими звѣздами. Небо казалось въ пожарѣ.
Маріанна смотрѣла на великолѣпную зорю одна съ того самаго угла дивана, съ котораго она какъ-будто не двигалась съ самаго вечера. Глаза ея были заплаканы; она чувствовала мучительное безсиліе. Мысли ея цѣпенѣли.
Часъ тому назадъ, она пережила цѣлый годъ. Зрителемъ глядѣла она въ перспективу минувшаго, и память съ изумительною вѣрностію уставляла передъ глазами ея воспоминанія прошедшаго. Она, казалось, видѣла его впервые, и послѣдовательно представлялись ей всѣ ихъ свиданія. Былыя волненія снова взволновали ее, былыя страданія снова стѣсняли душу. Мимолетныя радости, тяжкое прозрѣніе, неодолимое недовѣріе — все было тутъ. Весь свитокъ жизни ея развернулся передъ нею.
Необходимость обручила ее человѣку пожилому, имѣвшему нѣкоторое значеніе въ обществѣ, котораго семья назначила ей покровителемъ и благодѣтелемъ. Религіозно приняла она жребій свой и легко его полюбила. Ея пятнадцати-лѣтняя логика освѣтила ей будущность самымъ розовомъ, плѣнительнымъ свѣтомъ. Съ чего-то ей представилось, что преклонныя лѣта имѣютъ непосредственно свои недуги и печали, которыя облегчаются заботами и любовью. Я буду живымъ пышнымъ цвѣткомъ въ терновомъ вѣнцѣ его, думала она: буду ангеломъ-хранителемъ его старости — и безстрастный, нѣжный ребенокъ прильнулъ горячимъ сердцемъ къ стынувшей груди.
Первые годы супружества эта чета гармонировала въ спокойномъ, безмолвномъ союзѣ. Утомленный въ тревогахъ жизни, мужъ отдыхаетъ въ эгоистическомъ бездѣйствія — младенецъ-жена его еще не вкушала жизни.
Необходимая болѣзнь молодости — лихорадка любви, не воспламеняла еще молочной крови. Ядовитый цвѣтокъ, созрѣвая въ груди, не открывалъ еще опасной коронки своей.
Черезъ нѣсколько времени съ какимъ-то страннымъ изумленіемъ молодая женщина убѣдилась, что тотъ, для котораго она приготовила столько ласкъ и попеченій, благодаря Бога, вовсе въ нихъ не нуждался; что онъ былъ крѣпокъ и силенъ и доволенъ собою какъ-нельзя больше, и что, слѣдовательно, она была вовсе не райскій цвѣтокъ утѣшенія, не ангелъ помощи и любви, а xoрошенькая игрушка, которой назначено занимать свое мѣсто въ гостиной дома или на общихъ сходбищахъ свѣта.
Оцѣнивъ свое положеніе, она помирилась съ нимъ въ младенческомъ незлобіи и усердно принялась за исполненіе своего призванія: самое утонченное, самое глубокомысленное сочетаніе лентъ и кружевъ и дымчатыхъ тканей окутывали своими радужными облаками прекрасное созданіе, такъ артистически, что ни одна неизмѣнная жрица моды не могла съ нею сравниться. Каждое утренее négligé ея для одного мужа было такъ же обдуманно, такъ же безукоризненно, какъ и роскошный вечерній нарядъ ея въ оперѣ. Ея милое, благотворное кокетство начиналось въ кругу избраннаго общества и не оканчивалось наединѣ съ ея горничной.
Веселая, остроумная болтовня ея отзывалась какимъ-то забавнымъ своенравіемъ, какою-то игривою дерзостью, которая отличала ее отъ однообразныхъ, вѣрныхъ послушницъ свѣта — и гордые его диктаторы не казнили милой отступницы подъ вліяніемъ неотразимаго ея очарованія.
Но эти привеллегіи, въ раздушенномъ искусственномъ мірѣ, гдѣ кружилась она подъ звуки упоительной музыки въ нескончаемомъ вальсѣ, сокрушались въ закулисномъ углу домашняго пепелища. Она стала замѣчать, что старость точно имѣетъ свои недуги — ребяческую раздражительность, которая помогаетъ обращенію густѣющей крови, и старческую горечь, которая, какъ оскомина, остается отъ труда жизни. Мало утѣшительныхъ, драгоцѣнныхъ исключеній изъ этого общаго жребія. Ребенокъ при всемъ великодушіи своемъ не умѣли сознать этого непреложнаго закона. Въ молодомъ сердцѣ ея пробуждались требованія какого-то воздаянія за чистый и жаркій пламень, который сжигалъ его и, омрачая снисходительность свѣтлой природы, дѣлалъ ей невыносимыми эти маленькія терзанія, которыя вовсе незначительны въ отдѣльности и нестерпимы въ массѣ — такъ же какъ укушеніе комара есть минутное ничтожное безпокойство, которое обращается въ бѣдствіе при несчетномъ повтореніи.
Тягость этого положенія давила жизнь молодой женщины, какъ гнететъ воздухъ туча, которая обнимаетъ горизонтъ пасмурной пеленой своей и не разрѣшаясь грозою, тѣснитъ грудь и вливаетъ тоску въ сердце. Тоска раждаетъ раздуміе, а оно развиваетъ душу. Это страданіе предохранило молодую женщину отъ ничтожества — необходимаго слѣдствія условной, изломанной жизни, гдѣ распадаются лучшія данныя — въ немъ находила она какую-то грустную отраду и новыя муки.
Обманутое сердце ея стадо бояться другихъ обмановъ. Это также внушило ей недовѣріе и привело къ ней привычку анализировать всякую мысль, угубляться на дно каждаго чувства. Наша безпрерывная метафизическая разработка вселилась, подобно мономаніи или какой-то непостижимой придури, въ умную ея головку, которая, въ самой жаркой порѣ безразсудной любви и легковѣрія, еще не умѣла переваривать своихъ сомнѣній.
Въ эту смутную эпоху судьба толкнула на дорогу ея пылкаго юношу, полюбившаго ее всею способностью безумнаго сердца. Они, казалось были созданы другъ для друга, нравственныя возможности ихъ были равносильны, ихъ терзалъ одинъ недугъ и они гармонировали въ одномъ парадоксѣ; только проявлялся онъ въ нихъ какъ-то различно. Юноша вѣрилъ — и сомнѣніе застало его въ-расплохъ, въ минуту самаго жаркаго вѣрованія. Маріанна не довѣрялась, берегла бѣдное сердце свое, и также неожиданно отдавалась вѣрѣ, которая снова ее обманывала.
Цѣлый годъ времени отъ перваго произнесеннаго люблю сомкнулся для нея въ одинъ жаркій мигъ сладкаго страданія. Вчера написала она ему первое страстное письмо, сегодня назначила первое роковое свиданіе. Мысль объ немъ налетала зловѣщей птицей на робкое сердце Маріанны, заслоняя его чернымъ крыломъ своимъ; а въ глубинѣ, тайная, трепещущая, звучала радость.
Она смотрѣла безсознательно на утопающее въ морѣ солнце, которое кровавымъ заревомъ освѣщало на горизонтѣ послѣднее облачко. Огненные пары окутывали лучезарною сѣтью прозрачный образъ его; клубясь, разстилаясь, играя послѣдними догорающими лучами, они постепенно и незамѣтно въ немъ угасали, какъ дѣва, сложившая праздничную мантію и діадиму, въ бѣлой одеждѣ ангеловъ творящая вечернюю молитву, легкое облако предстало тревожному взору Маріанны во всей безплотной чистотѣ своей….. Она закрыла пылающее лицо руками и замерла въ неизъяснимой мукѣ.
Спокойный сводъ постепенно темнѣлъ. Нисходила торжественная тишина, таящая высокій глаголъ, проникающій душу благоговѣніемъ, и море, за минуту объяринное, искристое, умолкло. Едва-едва касаясь береговъ сонная плескала волна. Маріанна слышала біеніе своего бѣднаго сердца; взоръ ея утопалъ въ непроницаемой чернотѣ ночи…..
Подулъ свѣжій вѣтерокъ; листочки деревъ зашептали, вызывая откликъ встающей волны….. блеснула первая алмазная звѣздочка — и засвѣтился весь небосклонъ безчисленными огнями. Окружная степь облилась лучомъ мѣсяца и засеребрилась какимъ-то волшебнымъ сіяніемъ.
"Нѣтъ, сказала себѣ, вдругъ опомнившись, молодая женщина. Я буду имѣть мужество одолѣть эту муку! я не измѣню себѣ…. все минуетъ, и горе и радость, и тоска и томленіе, — пусть же минетъ и это сладкое страданіе и это страшное терзаніе…. Какъ знать, не заблуждаюсь ли я и собственномъ чувствѣ, отъ котораго замираетъ душа моя и помрачается разсудокъ, и что испытаетъ сердце чужое?….
Она опрокинула какимъ-то рѣшительнымъ движеніемъ прекрасную головку свою на спинку дивана и какъ-будто окаменѣла въ этомъ положеніи.
А между-тѣмъ безотчетно, смутно роились въ головѣ ея понятія, что мужъ ея не возвратится сегодня, что онъ остался въ клубѣ, а застава порто-франко не поднимется до утра…. Но развѣ въ первый разъ это случалось? Такъ проводитъ она каждое лѣто — можетъ провести и остальную жизнь.
Еще одно, одно тяжкое усиліе, и она восторжествуетъ. Еще одна и одна мука — и она одолѣетъ послѣднее искушеніе. Эта свѣтлая мысль низвела чудный миръ въ ея душу.
Пробило два часа. Тонкій, серебристый, дрожащей струнѣ подобный звукъ раздался въ темномъ покоѣ и ударилъ прямо въ сердце бѣдной женщины.
— Онъ ждетъ меня, подумала Маріанна, и какъ облачное воздушное зданіе отъ дуновенія вѣтру, разомъ разсѣялись всѣ зазрѣнія младенческой совѣсти, всѣ недовѣрія страждущаго сердца — она бросилась въ растворенныя на террасу двери.
— Ты еще не спишь, вскричалъ, неожиданно загородившій ей дорогу, мужъ, который задыхаясь ввалился въ комнату. Помилуй, матушка, сдѣлай одолженіе, что за полуночничество? Ты знаешь, я терпѣть не могу этихъ позднихъ ожиданій; ложись и спи; и завтра успѣемъ насмотрѣться другъ на друга.
— Я не ждала тебя, я полагала, что ты въ городѣ, отвѣчала въ смущеніи молодая женщина.
— Вѣдь я съ тѣмъ и отправился изъ дому, чтобы заѣхать за сосѣдомъ и везти его въ клубъ по вчерашнему уговору, о которомъ онъ вовсе позабылъ въ какомъ-нибудь любовномъ разсѣяніи, и очень былъ удивленъ, увидѣвъ меня передъ собою; началъ отнѣкиваться; я, въ свою очередь заупрямился, и мы помирилясь на партіи преферанса у него въ домѣ. Она бы окончилась гораздо раньше, но юноша былъ въ какомъ-то раздражительномъ состояніи, сталъ горячиться, затянулъ игру, такъ что во второмъ часу едва двѣ пульки были окончены. Онъ было настоятельно сталъ усаживать меня на третью съ твоимъ сѣдоволосымъ обожателемъ болтуномъ Ивринымъ, да я отказался, именно потому, что терпѣть не могу никакихъ настояній. Однако же прощай, твоя глазки, я вижу, слипаются отъ сна, сказалъ онъ съ супружескою заботливостью, и удалился на вожделѣнный покой.
Хотя въ прекрасныхъ глазкахъ Маріанны вовсе не было ни тѣни дремоты, она молча пошла въ свою комнату. Какъ провела она остальную ночи какъ бѣдное сердце ея то радовалось ниспосланной Провидѣніемъ въ тяжкую минуту неожиданной помощи, то рыдала отъ тайной досады, въ которой страшно было сознаться себѣ самой, какъ безпрерывно упрямая мечта, тщетно изгоняемая, врывалась въ воспаленную голову и подымала тамъ ничѣмъ не смиримую тревогу — передать трудно; это все происходило въ глубинѣ души ея и на прекрасномъ челѣ не было ничего видно.
Скоро румяный разсвѣтъ заигралъ на немъ утреннимъ свѣжимъ блескомъ и такъ живо, такъ свѣтло озарилъ милое лицо ея, что оно какъ-будто прояснилось, какъ-будто внутренняя тоска скрылась глубже.
И какое роскошное вставало утро! Солнце, казалось, на праздникѣ Божіемъ взошло радостнѣе на небѣ. Надъ моремъ ночнаго тумана разсыпались золотые лучи. Свѣжія воздухъ вливался сладкимъ нектаромъ въ сердце, и всюду раздающійся голосъ пробужденной природы пробуждалъ, казалось, душу неизъяснимымъ сочувствіемъ.
Тихо еще было въ домѣ и въ густо разросшемся разнообразною зеленью набережномъ саду; только соловьи, неутомленные безпрерывною пѣснью теплой лунной ночи, еще громче возгласили гимнъ свой встающему дню; только розы и акаціи съ прикосновеніемъ первыхъ лучей дохнули новымъ ароматомъ; только неуклюжіе жучки и рѣзныя бабочки поползли и полетѣли хвалить свѣтлое утро по цвѣтущимъ жилищамъ своимъ — а море, сбрасывая темную, стальную броню свою, усыпанную алмазными звѣздами, наряжалось въ дивную бирюзовую мантію, убирая каждую волну серебряною бахрамою брызговъ.
Природа! Живая, роскошная декорація, на которой человѣкъ разыгрываетъ божественную комедію жизни по призванію Промысла. Великій, достойный своей обстановки актеръ! Не исказилъ ли онъ опредѣленной ему роли, измѣнивъ своему назначенію и, развлекаемый безсмысленною суетою, отуманенный демонскимъ навожденіемъ, не уподобилъ ли онъ жизнь картинѣ жалкаго художника, вставленной въ великолѣпную раму!
По крайней-мѣрѣ разнообразныя, ненаглядныя, всегда раскинутыя предъ глазами его красоты созданія назидаютъ ли его своею ненарушимою прелестію? Въ непонятномъ помраченіи смысла, ка&ъ рѣдко замѣчаетъ онъ вѣчно возвышающійся надъ головою его сапфирный сводъ неба съ его дивными свѣтилами. Напрасно горитъ передъ глазами его громаднымъ алмазомъ солнцѣ, отраженное въ необъятной хляби океана — человѣкъ не очарованъ его блескомъ: онъ смотритъ съ безумнымъ наслажденіемъ на сусальную позолоту своихъ карнизовъ, которые стоили ему кроваваго поту…. Обольщенный, надменный, онъ сосредоточивается въ себѣ самомъ, живетъ однимъ гордымъ, безсильнымъ разумомъ. Холодному, развлеченному, чтобы сочувствовать природѣ, которой принадлежитъ онъ какъ цвѣтъ корню, ему необходимо побужденіе очерствѣлыхъ силъ души, страданіе, которое, какъ гальваническое потрясеніе, живятъ бродящій трупъ его….
IV.
правитьНо давно уже встало солнце, давно начался обычный житейскій день подъ знакомою вамъ кровлею. Молодая хозяйка этой обители была задумчива и прекрасна; ея вовсе не задумчивый собесѣдникъ давно уже ждалъ ея появленія въ спокойномъ креслѣ, надъ трехъ-аршинною страницею иностранной газеты.
— Чѣмъ же я сегодня провинился передъ тобою, что ты не хочешь даже поздороваться со мною? сказалъ онъ съ ласковымъ упрекомъ, когда наконецъ ожидаемая вошла въ гостиную и въ смущеніи молча сѣла за чайный столикъ, не сказавши ни слова.
Голосъ его былъ такъ привѣтливъ, такимъ яснымъ взоромъ смотрѣлъ онъ на хорошенькую жену свою, подъ пріятнымъ вліяніемъ вчерашняго выигрыша, что бѣдная женщина почувствовала невыносимую муку. А живость ея положенія язвила гордое, правдивое сердце — это бѣдное сердце трепетало въ ней какъ напуганная птичка, которая не знаетъ, куда выпорхнуть ей, стѣсненной отвсюду неволей. Она покраснѣла и, потупя взоръ, молча пожала руку старика.
По какому-то необъяснимому слѣдствію, это страданіе оживило милыя черты молодой женщины чудною красотою — ихъ озаряла любовь своимъ волшебнымъ блескомъ и самая мука выражалась въ ней такимъ нѣжнымъ томленіемъ, что никогда еще, казалось, она не была такъ прекрасна.
Ея утренній кружевный чепчикъ, сверхъ падко зачесанныхъ черныхъ, съ вороновымъ отливомъ волосъ, огибалъ такою облачною рамкою пріятный овалъ ея розоваго подбородка такъ мягко рисовался, при движеніяхъ головы ея чистый профиль, такая нескончаемая прелесть была въ кроткомъ взорѣ ея голубыхъ глазъ, такъ легко и таинственно драпировала гибкій станъ ея кисейная блуза, что не было спасенія отъ этого сочетанія очарованій, и даже самъ мужъ чувствовалъ себя подъ его вліяніемъ.
Послѣ непродолжительной утренней трапезы, едва успѣла молодая женщина перевернуть, для приличія, нѣсколько страницъ новаго журнала, доложили о визитѣ Ройнова.
— Проси, сказалъ хозяинъ, нѣсколько удивленный раннимъ появленіемъ сосѣда.
Сердце бѣдной Марины замерло въ груди. Она взглянула на входящаго, и вся тоска вчерашняго обманутаго ожиданія, которую легко ей было прочесть на мрачномъ лицѣ его, отозвалась въ ея душѣ.
— Вы извините мое посѣщеніе, сказалъ послѣ обычнаго поклона нежданный гость, обращаясь къ хозяину. Мнѣ нужно ваше покровительство въ самомъ крайнемъ дѣлѣ, и я рѣшился безпокоять васъ.
— Сдѣлайте одолженіе, чѣмъ могу служить вамъ?
— Совѣтомъ и помощію, отвѣчалъ Ройновъ. Сегодня на водахъ я проигралъ этой сумасшедшей княгинѣ Кремской пари — морской праздникъ, который долженъ быть устроенъ къ завтрашнему утру, то есть, раньше чѣмъ поспѣетъ тоалетъ ея, который она закажетъ для этого случая.
Искусный физіономистъ и тонкій наблюдатель примѣтилъ бы, можетъ-быть, какую-то странную интонацію въ этомъ произнесенномъ подобно раппорту ординарца объясненіи, и какое-то раздраженіе въ пріемахъ озабоченнаго пиродателя. Онъ прочелъ бы можетъ быть всю вчерашнюю драму въ усиленномъ спокойствіи молодой женщины; но въ комнатѣ не было наблюдателей. Импровизированное увеселеніе въ такое скудное для удовольствій время года, заняло разговаривающихъ необычайными соображеніями, которыхъ требовала краткость назначеннаго сроку.
Маріанна вмѣшалась въ ихъ распоряженія, и послѣ головоломнаго трактата, молодой человѣкъ вышелъ съ такою сильною долею счастія въ сердцѣ, что оно какъ-будто разрывалось отъ избытка въ груди его.
Онъ былъ на верху блаженства, любовь была его эдемомъ, и онъ не видалъ ничего за его чертою. Онъ любилъ всею силою души своей, и всякое мгновеніе, казалось, любилъ всё больше и сильнѣе, до самой безумной страсти.,
Весь этотъ день съ помощію золотаго жезла, онъ создавалъ тысячи чудесъ самой изысканной роскоши, и каждая подробность имѣла цѣлію угодить обожаемой женщинѣ. Каждый мигъ онъ чувствовалъ, что завтра она будетъ здѣсь царицей этого праздника, и онъ созвалъ бы всѣ подводныя силы, извлекъ бы изъ нѣдръ земли всѣ сокровища, чтобы соорудить достойный алтарь этому милому божеству.
Въ назначенную пору, около двухъ часовъ пополудни, стали тянуться по крутому спуску экипажи въ купеческую гавань, гдѣ нѣсколько большихъ катеровъ, подъ разноцвѣтными балдахинами ожидали пассажировъ.
Общество собиралось въ раскинутой на берегу большой палаткѣ, убранной множествомъ цвѣтовъ, красиво разставленныхъ въ узорныхъ корзинахъ.
Марсельскіе соломенные стулья давали въ этой зелени такіе живописные пріюты; такъ роскошенъ оттуда былъ видъ на море, горящее золотомъ подъ ослѣпительнымъ блескомъ іюльскаго солнца, котораго зной не охлаждался сѣтью прозрачной тѣни отъ безлиственнаго лѣсу мачтъ у пристани, и такъ хорошо было тамъ, что, казалось, куда бы и ѣхать изъ этого ароматнаго, прохладнаго пристанища, въ которомъ раздавалось нѣсколько живыхъ голосовъ вокругъ залетной изъ древней столицы княгини, представительницы разительнаго типа почетныхъ законодательницъ. Эти голоса превозносили счастливое пари, которому обязано было общество неожиданнымъ удовольствіемъ. (Никто не подозрѣвалъ истиннаго смыслу этого праздника и не одна самонадѣянная красавица втайнѣ признавала себя, по какому-нибудь праву, основною мыслью этого художественнаго созданія.)
Привѣтливый хозяинъ старался быть на досугѣ еще привѣтливѣе. Въ ожиданіи той, которая должна была одушевить его роскошный пиръ, и безъ которой онъ бы не въ-силахъ былъ его выдержать, онъ переходилъ отъ одной группы къ другой. Но вотъ явилась и она подъ широкою тѣнью своего спутника… она, пышный, ароматный цвѣтокъ, съ каждой зарею все прекраснѣе и душистѣе. Какая роза сравнится сегодня съ ея красотою! Какъ обворожительно осѣняетъ милое лицо ея, подобная морской пѣнѣ, прозрачная шляпка съ вѣткою какого-то ягоднаго кустарника. Два длинныхъ черныхъ локона ниспадаютъ до самыхъ мраморныхъ плечъ, сквозящихъ изъ-подъ кисейнаго ворота ея платья. Сиреневая мантилія скрываетъ ея талью; но подъ случайными складками она угадывается при малѣйшемъ движеніи. Ей подалъ хозяинъ руку, пригласивъ кавалеровъ вести цвѣтущую гирлянду прекрасныхъ горожанокъ къ гавани, по устланнымъ коврами ступенямъ.
Шлюпка, назначенная для принятія милаго существа, казалось, не была отлична отъ прочихъ, и только для опытнаго взгляду замѣтна была въ немъ особенная заботливость: драпировка балдахина давала болѣе тѣни, персидскіе ковры и бархатныя подушки были расположены удобнѣе; лучшіе гребцы несли, какъ на крыльяхъ, красивую лодку вслѣдъ за военнымъ барказомъ, вмѣщавшимъ театральный оркестръ, который какъ сладкогласная сирена увлекалъ за собою веселыхъ плавателей. Очарованный Анатолій видѣлъ только высокое небо, да безбрежное море, да очи милой, — все остальное совершалось вокругъ какъ-будто внѣ его присутствія.
Послѣ двухъ часовъ плаванія суда пристали къ дикому берегу, живописно обставленному пирамидальными и звѣрообразными утесами. Отлогая низь, на необозримое пространство была окружена сплошною кулисою горы, усѣянной цвѣтущими кустарниками того климата, которые благорастворяя воздухъ, не освѣжаютъ его ни прохладой, ни тѣнью, а только развѣ изрѣдка заманятъ въ безпокойный пріютъ мимолетнаго лебедя или орла, который, оставляя черную скалу обители своей, не пренебрегаетъ, въ степи поверстныхъ столбомъ для своего отдыха.
На этомъ пустынномъ берегу раскинулась чудесная декорація парусныхъ, убранныхъ радужными флагами кораблей, палатокъ, подъ сѣнію которыхъ, посреди цвѣтовъ и золотыхъ чашъ, при громѣ музыки, ожидала гостей роскошная трапеза.
Не-разъ, въ кругу толпы влюбленные чувствовали себя, на нѣсколько минутъ, уединенными и чуждыми всему окружающему. Общее искреннее веселье увлекало ихъ по временамъ этимъ упоительнымъ угаромъ, который охмѣляетъ голову и нѣжитъ сердце. Но приличіе снова разлучало ихъ и острило жало мучительнаго чувства неволи.
Послѣ обѣда общество вышло на террасу, устроенную въ скалахъ амфитеатромъ, надъ самымъ моремъ. Тамъ расположилось оно разсѣянными группами, любуясь роскошнымъ, дотолѣ невиданнымъ зрѣлищемъ: вечерѣющее море представляло живую декорацію, по которой небольшія лодки, съ одѣтыми въ костюмахъ гондольеровъ италіянскими актерами, сгруппированные вокругъ берега, гремѣли хоромъ національныя баркаролы, то нѣжно-страстныя, то веселыя, разливаемыя по волнамъ чуднымъ, ни съ чѣмъ несравненнымъ эхомъ.
Общее восторженное рукоплесканіе приняло эту грандіозную серенаду. Музыкальное сердце Маріанны вырывалось изъ груди. Ей надо было призвать все мужество свое, всѣ силы, чтобы не броситься на шею другу…. Она чувствовала себя въ такомъ страстномъ восхищеніи, что готова была измѣнить себѣ каждую минуту.
Счастливый Анатолій смотрѣлъ на все въ необъяснимомъ упоеніи. Но звуки живыхъ, быстрыхъ вальсовъ Штрауса и Ланнера вывели ихъ изъ сладкаго забвенія и повлекли вслѣдъ за вѣтреными четами въ освѣщенный, драпированный кисеею павильонъ, убранный фестонами свѣжихъ цвѣточныхъ гирляндъ и вьющихся вѣтвей дикаго винограду.
Они смѣшались въ общемъ омутѣ веселья. Здѣсь и тамъ мелькала прекрасная чета, упоенная угаромъ бала и ощущая еще совершеннѣе блаженство любви послѣ недавняго раздражительнаго лишенія. Здѣсь и тамъ скользили на нихъ то ревнивые, то завистливые взгляды. Но любовь пламенною бронею облекала своихъ избранниковъ и о все сокрушалось жало злобы.
Взволнованная женщина то носилась въ вихрѣ упоительнаго вальса, замирая на трепетной рукѣ друга, то внезапно пробуждали ее на лету клочки оторванныхъ рѣчей окружающихъ.
— Посмотри, посмотри, моя милая, говорила, схвативъ ее за юбку, княгиня, подложная виновница праздника: эта красавица съ крашеными бровями, щеками и волосами скоро позволитъ своему кавалеру положить ей локти на плечи.
— Гдѣ? что такое? спрашивала въ разсѣяніи Маріанна.
— Дай Французу волю, продолжала она, не слушая, строгая блюстительница: онъ сядетъ на колѣни.
— Vous êtés ravissante! шепнулъ ей на-ухо Ивринъ. Амфитріонъ нашъ совершенно потерялъ голову. А замѣчаете ли вы пронзающіе васъ ревнивые взоры этихъ черныхъ глазъ? Взгляните сюда на прекрасную путешественницу.
— Я ничего не вижу, отвѣчала Маріанна, и снова искала глазами друга, и снова увлекалъ онъ ее отъ земли, отъ всего окружающаго въ безграничное, свѣтлое небо любви, гдѣ были они одни среди народа, гдѣ забывали все на свѣтѣ.
И легко и быстро летѣли часы, унося съ собою лучшія минуты жизни.
Трескъ отъ пущенныхъ ракетъ вывелъ любовниковъ изъ упоительнаго забвенія и подалъ сигналъ фейерверка. Фантастическіе побѣги потѣшныхъ огней горѣли узорнымъ пожаромъ. То пламенный фонтанъ, то гигантскій изъ самоцвѣтныхъ камней щитъ, то какая-то изъ сцѣпленія безчисленныхъ колесъ живая огненная механика и заключительный ракетный снопъ, представили утомленнымъ отъ удовольствія зрителямъ блестящій финалъ праздника.
Эти яркіе, радужные переливы огней горѣли для страстнаго юноши только въ прекрасныхъ очахъ подруги, и въ этомъ миломъ отраженіи видѣлъ онъ пламя, которое жгло его въ глубинѣ сердца.
Распаленный цѣлымъ днемъ, въ этой раздражительной атмосферѣ нѣги и звуковъ, любви и цвѣтовъ, онъ сгаралъ въ страстной лихорадкѣ. Вдругъ пламенная мысль запала въ горячее сердце и безумный планъ составился въ головѣ его.
Съ послѣдней погасшей искрой, гости увидѣли на водѣ иллюминованные разноцвѣтными глобусами фонарей катеры, которые, подобно огненнымъ волшебнымъ замкамъ, тихо колеблемыя и отраженные въ волнахъ, ожидали желающаго возвратиться въ городъ — и на нихъ привлекательный свѣтъ какъ мотыльки полетѣли группами отпировавшіе гости, которые спѣшили выгоднѣе пріютить себя въ плывучихъ, устланныхъ коврами колыбеляхъ.
V.
правитьВъ суетливую минуту разъѣзда, Анатолій отъискалъ въ толпѣ ту, которую не терялъ ни на минуту изъ виду. Онъ подахъ ей руку и поспѣшно вывелъ ее изъ освѣщенія.
— Куда мы идемъ? робко спросила Маріанна.
— Еще одинъ шагъ, отвѣчалъ Анатолій — и прежде нежели она могла опомниться, онъ ввелъ ее въ уединенную, стоявшую у темнаго берега гондолу.
— Ты должна простить меня, сказалъ усаживая ее въ крытой отвсюду палаткѣ, на устроенный изъ подушекъ маленькой диванъ: прости, прости, молвилъ онъ, покрывая жаркими поцѣлуями ея руки.
— Гдѣ мужъ мой? въ смущеніи сказала Маріанна.
— Я самъ проводилъ его до кареты. Онъ полагаетъ, что ты поѣдешь въ одной изъ шлобокъ; то же будетъ думать отдѣльно каждая группа пассажировъ. Я все предвидѣлъ, мой ангелъ; ты ничего не рискуешь. Съ нами пара надежныхъ гребцовъ, которые не знаютъ и не увидятъ тебя. Не бойся, мой прекрасный другъ. Никогда въ жизни, можетъ-быть, мы не будемъ больше такъ одни, такъ отдѣльны отъ всего міра между бездной воды и неба.
Кающійся, пламенный стоялъ передъ нею Анатолій, Маріанна молчала въ невыразимомъ чувствѣ. Невѣрный свѣтъ озарялъ блѣдное лицо ея, разстроенное, испуганное. Какъ ни любила она его, какъ ни сильно было въ ней за нѣсколько минутъ волненіе этой любви, но теперь она трепетала отъ страху. Похищенная какимъ-то предательствомъ, оторванная отъ остальнаго міра, во власти почти безумнаго, Маріанна содрогнулась. Но берегъ бѣжалъ отъ глазъ ихъ, теряясь въ темнотѣ и туманѣ ночи; но слезы блеснули на милыхъ очахъ…. она хотѣла просить и ее находила словъ, хотѣла требовать, и уста замирали, искала въ душѣ негодованія, и невозможно было произнести ни одного упрека. Въ безуміи, бѣдная женщина бросилась въ пламенныя объятія друга, жаркія уста его прильнули къ блѣднымъ, помертвѣлымъ устамъ молодой женщины и жгучій поцѣлуй уязвилъ ее до глубины души.
Лодка ихъ изъ-дали слѣдовала за длинною вереницею сто-глазыхъ чудовищъ, которыя какъ-будто выплыли изъ подводныхъ жилищъ своихъ подъ покровомъ ночи. Отъ времени до времени долетали до слуха пловцовъ оторванные звуки отдаленнаго оркестра — и свѣжѣющее ночное море, какъ въ колыбели качало легкую ношу свою.
— Или нынче въ ночь уже не взойдетъ мѣсяцъ, — сказалъ одинъ изъ гребцовъ товарищу.
— Да вишь какъ заволокло небо тучками.
— Добраться бы намъ до погоды въ пристань. Вѣтеръ такъ и дуетъ въ лицо!
— Не доберемся, такъ покатаемся. Развѣ охоты не станетъ?
— Охота нешто, когда двойная работа — двойная добыча.
— Будетъ, небойсь, и четверная, какъ начнетъ дуть въ затылокъ. Вѣдь эту будку не повернешь парусомъ куда хочешь.
Небо постепенно сгущалось. Подымались валы, взбрасывая на крутые хребты свои, какъ скорлупку, маленькое судно; они какъ-будто вставая на дыбы противъ ничтожнаго непріятеля и не удостоивая поглотить его, обливали матросовъ холодными брызгами.
— Не шути, море, недосужно шутить, — говорили безпечные моряки, усугубляя усилія.
А между-тѣмъ нечувствительно измѣнившійся вѣтеръ сталъ относить ихъ въ море. Распространяющійся мракъ слѣпилъ очи. Они потеряли изъ виду своихъ путеводителей, и только электрическій блескъ отъ удара веселъ и сверкающая изрѣдка молнія освѣщали ихъ своимъ летучимъ свѣтомъ.
Ночное небо надъ тихимъ моремъ….
Когда усѣянное яркими звѣздами, оно сыплетъ алмазныя искры на черныя волны…. Когда отраженіе мѣсяца вонзается золотымъ якоремъ въ бездонную глубь…. Когда рѣзвая лодка, въ тишинѣ размахивая дружными веслами, узкой грудью рѣжетъ упругіе валы, оставляя за собою огненную бразду фосфорныхъ брызговъ и несется съ быстротою птицы…. Когда влажный, растворенный электрическою теплотою воздухъ, обливаетъ и нѣжитъ тонкой струею — таинственная симпатія обѣихъ стихій проникаетъ душу… Какая великолѣпная, нескончаемая прелесть!…
Какъ тѣмъ скользитъ легкій челнъ по зыбкой поверхности, и безотчетное, неизъяснимое желаніе влечетъ въ темную даль, туда, гдѣ ничего уже не видно, куда напряженная мысль не можетъ проникнуть….
Весло въ такую ночь, перекинувшись небрежно черезъ бортъ, чертить тонкой тростью на черной влагѣ вензель милой, который на секунду остается видимой буквой — и потомъ исчезаетъ, какъ исчезаетъ, можетъ-быть, его образъ въ сердцѣ….
Чудно тонуть заманчивою фантазіей въ глубинѣ, гдѣ подводныя сокровища, кораллы и перлы сливаются въ калейдоскопные узоры.
Отрадно и грустно, среди этой зыбкой пустыни, отрѣшенному отъ земли, вызывать изъ сердца завѣтныя, драгоцѣнныя воспоминанія; съ высоты небесъ они смотрятъ то улыбающимися, то печальными ликами.
Но страшно, дерзко возжигать пламенный костеръ страсти надъ отверзтою могилою… и, непонятное безуміе страстей въ этой самой дерзости юноша находитъ какое-то изступленное наслажденіе….
Погода хмурилась; отдаленные перекаты грому сливались съ шумомъ дробящихся волнъ; но, колеблемые въ бренной раковинѣ надъ бездонною пропастью, пловцы не замѣчали ненастья. На колѣняхъ, прекрасный и вдохновенный, съ жаркой и страстной молитвой, стоялъ Анатолій; въ устремленномъ на очарованную женщину влажномъ взорѣ была магнетическая сила и въ неизъяснимомъ упоеніи подъ грознымъ небомъ и надъ бездною гибели неслись они въ чудномъ сліяніи любви и бури, неба и моря!… Терзаемая несоразмѣрными съ ея силами волненіями, робкая бѣдная женщина пробуждалась внезапно. Безразсудство ихъ поступка ужасало ее до отчаянія и напрасно, въ принужденномъ поцѣлуѣ искала она заглушить острую боль сердца.
А между-тѣмъ всё больше и больше свѣжѣло море, всё труднѣе становилось сопротивленіе вздымавшимся волнамъ и усиленному вѣтру; но гребцы не заботились о непогодѣ.
Вдругъ неожиданный ударъ грому раздался какъ-будто надъ самыми ихъ головами, и разорвавъ черный покровъ ночи, огненная стрѣла упала въ море.
— Никакъ оно свѣжѣетъ? сказалъ опять одинъ изъ гребцовъ.
Вторичный, еще сильнѣйшій ударъ, покрылъ его голосъ и слабый женскій крикъ послышался сквозь ревъ волнъ и свистъ вѣтру.
Дождь хлесталъ, какъ-будто заливалъ море. Громъ рокоталъ безпрерывно, и плаватели, въ надежныхъ, снабженныхъ достаточнымъ числомъ веселъ катерахъ, благополучно причаливая къ берегу, поздравляли себя съ поэтическою бурею, которая, не испортивъ наряда пассажирокъ, была достойнымъ заключеніемъ эстетическаго дня.
Но маленькой, брошенной на волю судьбы, утлой лодочкѣ угрожала истинная опасность, особливо въ ту минуту, когда набѣжавшій шквалъ сорвалъ однимъ ударомъ непрочно устроенный домикъ и такъ сильно покачнулъ лодку, что чуть ее не опрокинулъ.
Только удержанная бодрствующимъ другомъ, Маріанна не была выброшена этимъ толчкомъ за бортъ. Одною рукою Анатолій обнималъ ее, блѣдную и полумертвую, другою управлялъ рулемъ на перерѣзъ волнъ. Въ какомъ-то чудномъ напряженномъ восторгѣ онъ сознавалъ только то, что жизнь драгоцѣннаго существа была теперь въ рукахъ его и что ему предстояло спасти ее отъ гибели.
И всесильная воля, всемогущая любовь спасла ее. Она исхитила дорогую женщину изъ опасности. Она провела ее невредимою на тихое ложе и отвѣяло отъ нее ядовитыя дуновенія злыхъ навѣтовъ.
Пусть теперь воетъ буря, вздымаетъ черные валы и раскрываетъ бездонныя пропасти моря.
Пусть бушуетъ неукротимая и задыхаясь глухими стонами, нарушаетъ страшную минутную тишину, послѣ которой, съ новымъ бѣшенствомъ кипитъ и разбивается огненными фосфорическими брызгами…. она спасена — она въ вѣрной пристани….
Пусть гремитъ громъ и сыплетъ смертельныя стрѣлы въ бунтующую хлябь — ни одна изъ нихъ не коснется милой головы!
Пусть ищетъ слѣдовъ ея шипящая змѣя клеветы, чтобы на каждомъ изъ нихъ взвалить еще горы черной неправды — слѣдовъ не осталось на клокочущей влагѣ…. они сглажены и разсѣяны съ лица земли.
Вотъ она, милая, при тускломъ свѣтѣ лампады полулежащая на своей бѣлой постелѣ.
Вотъ она, прекрасная, въ безопасности…. надъ нею бодрствуетъ любовь закаленной, сильной души….
Любовь! этотъ священный огонь, довѣренный намъ отъ неба на радость, на счастіе, на торжество прекраснаго, на усладу горя, на леченье язвъ, на сокрушеніе зла, на блаженство вѣчное!…
Но эта ли свѣтлая любовь, благотворная и прекрасная, не гордая и не возмутимая, она ли вѣетъ надъ ея головою?
Блѣдными руками закрываетъ бѣдная женщина пылающее лицо, на которомъ какъ-будто осталось отраженіе бури, и въ ней растерзанное сердце болитъ нестерпимо.
Ее жжетъ какой-то знойный, острый лучъ. Сердце еще не отдохнуло отъ страху и разрывается угрызеніями…. Но живо также воспоминаніе: она яснѣетъ подъ чарующимъ взоромъ его пламенныхъ глазъ, она дрожитъ отъ сладкаго, мелодическаго голосу. Слова его животрепещущей, упоительной страсти раздаются въ любящей душѣ ея такимъ чуднымъ эхомъ; его поцѣлуи, то нѣжные и врачующіе, то острые и растравляющіе, электрическимъ ударомъ проникаютъ сердце, и замирающая женщина въ страстномъ восторгѣ восклицаетъ: «Онъ любитъ меня, Боже мой!»
Не тебя, бѣдный ребенокъ, любитъ онъ въ тебѣ своей безумной любовью, а созданный въ юной головѣ его кумиръ; но онъ боготворитъ его такой пламеннымъ чувствомъ, съ такою полною вѣрою преклоняетъ передъ тобою колѣна, такимъ лучезарнымъ сіяніемъ вѣнчаетъ твою голову…. Ты въ глазахъ его свѣтлое, преображенное божество, воплощенный восторгъ любви, ты клонишь очарованный слухъ къ мольбамъ милаго фанатика, ты вѣришь ему и едва сама себя не обожаешь. И кто бы на твоемъ мѣстѣ, бѣдняжка, попробовалъ отказаться отъ этого торжества боговъ!
Но, вѣнчанная, не измѣня же своему призванію; боготворимая, держись на завидной высотѣ твоей.
Ты уже не можешь безъ страшнаго преступленія разоблачиться бреннымъ, слабымъ существомъ: онъ не проститъ тебѣ твоей человѣчности.
Ты созданье пламеннаго сна его и ты оскорбишь его гордость пробужденіемъ.
Ты жаркое упованіе души его, тебѣ довѣрилъ онъ драгоцѣннѣйшія свои вѣрованія — какъ же посмѣешь ты сокрушить ихъ.
Такое преступленіе выше всякаго милосердія; въ такой любви нѣтъ ни снисхожденія, ни терпимости, нѣтъ самопожертвованія. Такая любовь имѣетъ страшныя права, отъ которыхъ не можетъ отказаться. Она ревнива и мучительна, она жжетъ и пепелитъ свою жертву. Такою любовью нельзя любить дважды, въ ней истощается вся жизнь и душа — и лучше, можетъ-быть, отъ такой любви погибнуть невозвратно, чѣмъ прозябать безконечно.
Пусть нѣжный цвѣтъ цвѣтетъ пышной красотою подъ благотворнымъ, яснымъ небомъ и благоуханіемъ упояетъ окружную атмосферу. Подъ бурею онъ вдругъ распускаетъ лепестки свои, разомъ выливаетъ драгоцѣнное свое мѵро; но это быстрое расцвѣтаніе, стиснутая въ одно мгновеніе жизнь — стоитъ вѣчности.
VI.
правитьЗа полдень открыла Маріанна прекрасные глаза свои; она проснулась послѣ кратковременнаго сна, въ которомъ забылась нечувствительно…. въ сердцѣ проснулась любовь, и первая сознательная мысль хлынула въ него ядовитымъ потокомъ. Она увидѣла у ногъ своихъ разбитый ореолъ, которымъ благородная увѣренность ея увѣнчала собственное чело…. душа ея возмутилась смертельно: она зарыдала надъ собою тѣмъ горькимъ, безплоднымъ рыданіемъ, которое не очищаетъ сердца, не воздвигаетъ обезсиленнаго духа и терзаетъ гордость падшаго ангела.
Тихій шорохъ у дверей заставилъ ее торопливо оправиться отъ мучительнаго разстройства. Свѣженькая дѣвочка, ея горничная, подошла на цыпочкахъ къ кровати и вручила госпожѣ роскошно переплетенный кипсекъ.
— Прикажи благодарить, сказала Маріанна, и поспѣшила по удаленіи служанки открыть книгу. Она подвинула пружинку, непримѣтную внизу переплета, отъ котораго отдѣлился бархатный подбой, скрывавшій исписанный летокъ бумаги, и быстро побѣжали оживленные магическою силою глаза по раскидистымъ строчкамъ знакомаго почерка.
«Милый, прекрасный ангелъ мой, писалъ Анатолій: ты не доведешь меня до отчаянія, дорогой своей печалью; ты не заставишь меня проклинать безумную любовь мою. Забудь, моя Маріанна, этотъ краткій мигъ блаженства и вѣрь мнѣ, снова вѣрь послушному тебѣ рабу. Больше нежели когда-нибудь, на колѣняхъ боготворю тебя, на колѣняхъ молю, не обижай меня своимъ недовѣріемъ…. я твой, весь твой. Ты знаешь, какъ я люблю тебя. Маріанна, другъ мой, вся жизнъ моя, весь я у ногъ твоихъ; скажи одно слово, и я бѣгу отъ тебя на край свѣта, и ты не услышишь обо мнѣ никогда, чтобъ мое воспоминаніе не возмутило свѣтлой тишины прекрасной души твоей. Я вѣрю тебѣ, я знаю, что, оставляя тебя, я поручаю тебя самой тебѣ, твоему ангелу-хранителю — чистому, безпорочному твоему сердцу. Но мысль покинуть тебя, такое страшное горе, что надо всю безконечную любовь мою, чтобы допустить ее на одну минуту. Маріанна, прекрасный другъ мой, если въ этихъ строкахъ ты не прочтешь души моей, ты никогда меня не любила. Сегодня я долженъ непремѣнно тебя видѣть, чтобы угадать въ милыхъ глазахъ твоихъ приговоръ мой. Не мучь, мой добрый ангелъ, истерзаннаго моего сердца; я не буду въ силахъ вынести твоей печали.»
Эти нѣжныя строки влили сладкій бальзамъ въ огорченную душу Маріанны. Любовь превозмогла оскорбленіе самолюбія. Она покрыла драгоцѣнный листокъ жаркими поцѣлуями.
«Милый другъ, отвѣчала она: теперь я люблю и только люблю…. вѣрю и не сомнѣваюсь, я не разсуждаю, не предвижу, не понимаю ничего, я люблю, и все существо мое сосредоточилось въ этомъ словѣ. До-сихъ-поръ любовь моя была смѣшная мечта пансіонерки. Я любила съ безпечностью ребенка, легко и свободно, и эта любовь въ здоровомъ, неиспытанномъ сердцѣ была такая жалкая фантасмагорія, такой непростительный эгоизмъ! Я хотѣла любви безъ слезъ, безъ угрызеній. Теперь я люблю истерзанной душою и не знаю, мука или радость дороже мнѣ въ любви моей. Вчера меня оскорбило твое насильственное похищеніе. Я видѣла въ немъ страшный навыкъ разврата. Но это былъ послѣдній вопль гордости. Теперь я раба и люблю свое рабство. Теперь у меня новая, другая гордость — я горжусь своей любовью и страданіемъ и не промѣняю его на то свѣтлое чувство, которое лелѣяла до-сихъ-поръ въ дѣтскомъ сердцѣ. Не правда ли, страданіе возвышаетъ и очищаетъ: оно искупаетъ и оправдываетъ, и теперь я сознаюсь, что люблю тебя съ готовностью на всѣ жертвы, съ рѣшимостью на всѣ мученичества… Мое раздражительное состояніе принимаютъ, кажется, за болѣзнь — меня уложили въ постель и приговорили къ безконечному трехдневному карантину, впродолженіи котораго намъ суждено не видаться.»
Анатолій получилъ это письмо въ минуту мучительнаго объ ней раздумья. Онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ отъ нея извѣстія. Онъ ждалъ и боялся того неизбѣжнаго раскаянія, къ которому привыкъ онъ въ подобныхъ случаяхъ. Онъ былъ готовъ къ срѣтенію прекраснаго драматическаго отчаянія, для прогнанія котораго предстояло придумывать столько докучныхъ, перебитыхъ утѣшеній — а онъ любилъ такъ искренно, что раскаяніе было бы оскорбленіемъ его сердцу.
Неожиданный отвѣтъ обрадовалъ его какъ-нельзя болѣе и подъ его вліяніемъ онъ началъ писать ей:
«Нѣжный другъ мой, великодушное, прекрасное созданіе! Я не могу выразить того, что чувствую…. я не въ-силахъ писать тебѣ. Я понимаю, почему лучшій міръ не имѣетъ сообщенія съ нашей бѣдной землею. Нѣтъ словъ совершеннаго блаженства на бѣдномъ человѣческомъ языкѣ — и я не могу высказать тебѣ своего сердца….»
Здѣсь онъ остановился. На самомъ дѣлѣ онъ не звалъ, что писать далѣе. Можетъ-быть, въ эту минуту онъ бы не нашелъ, что сказать ей, если бы могъ ее видѣть: онъ былъ нѣмъ и глупъ отъ избытка чувствъ; и неусыпное его упражненіе въ литературѣ любви и давній обрѣтенный навыкъ не могли вывести его изъ этого оцѣпенѣнія.
Онъ прочелъ письмо Маріанны, силясь почерпнуть въ немъ наитіе.
Она любитъ его, пишетъ она, съ готовностію на всѣ страданія, съ рѣшимостію на всѣ жертвы. Проникнутый этой мыслью, онъ внезапно составилъ въ головѣ пламенную диссертацію о любви-страданіи, которая вылилась на бумагу.
«Ты повяла, мой прекрасный младенецъ, продолжалъ онъ, нѣжнымъ сердцемъ всю великую тайну любви. Да, моя Маріана, любовь — страданіе и я не способенъ вводить тебя въ заблужденіе, разувѣряя въ этой страшной истинѣ. Любовь и крестъ идутъ рядомъ. Любовь — ядъ, но это вмѣстѣ сладкая отрава и горькій врачующій бальзамъ. Наслажденіе раздражаетъ сердце, страданіе цѣлитъ его — и то и другое — мука, и то и другое — любовь. Любовь — жестокость; она страдаетъ и заставляетъ страдать; она домогается жертвъ, завѣщаетъ тоску, внушаетъ ревность и обращается иногда въ ненависть. Вѣрь, ангелъ мои, ненависть — та же любовь, только оскорбленная, обманутая; мщеніе — та же ненависть, дѣйствующая, нетерпѣливая, слѣдовательно — та же любовь. Одно равнодушіе есть противоположность любви, и отъ него избави насъ Боже! О, избави тебя Провидѣніе отъ этой тлѣтворной плѣсени души. Страшись ее и не бойся никакого страданія. Ты видишь, я разоблачилъ вередъ тобою всѣ пугающія любовь привидѣнія, для того, чтобъ ты не боялась ихъ. Ты видишь — это призраки…. О, люби, мой ангелъ. Какое страданіе не освѣтится сквозь призму любви! Какой горечи не усладитъ она! Люби своей прекрасной душою — и узнаешь, что любовь превозможетъ всякое страданіе. Любовь — единственная жизнь: одна непреложная истина!…»
Молодая женщина читала это письмо съ вѣдѣніемъ той грамоты сердца, которая оживляетъ каждое слово, проникаетъ въ конечную глубь чувства, читаетъ недописанное, понимаетъ недосказанное. Она испытывала, въ эту минуту, что всякое начертаніе милой руки имѣетъ одинаковый, единственный смыслъ. Что бы ни было написано — пусть самый нелѣпый, дикій вздоръ расползется самыми безтолковыми крючками на любовномъ письмѣ — любовь озаритъ ихъ своимъ волшебнымъ заревомъ и они примутъ пламенное значеніе. Она читала и упивала влюбленное сердце.
VII.
правитьНаступилъ вечеръ, унося съ собою сладкій день. Маріанна лежала на кушеткѣ своего кабинета, въ чудномъ восторгѣ сердца. Она осязала каждое мгновеніе блаженство полной взаимной любви, отрѣшенной отъ всѣхъ сомнѣній, сознанной, объясненной, успокоенной. Никакая невзгода, никакое предвидѣніе не возмущали ее теперь, никакая возможность чего-нибудь непріязненнаго не приходила ей въ голову. Она чувствовала себя подъ благотворною сѣнью тихаго, свѣтлаго неба, на которомъ не было ни одного облачка.
Ее любятъ онъ такою безконечной любовью! На ней сосредоточилась его сильная душа, до-сихъ-поръ волнуемая я разсѣянная…. Какое торжество для самолюбія женщины! Какая жизнь для женскаго сердца! Какое полное, несравненное счастіе, и она вѣрятъ въ это счастіе…. Это сладкое убѣжденіе лелѣяло душу влюбленной женщины, и незамѣтно текли для нее долгіе часы заключенія.
Мужъ, въ исправленіи должности сестры милосердія, зѣваетъ въ большихъ креслахъ, возлѣ ложа больной. Онъ мысленно парилъ подъ своды англійскаго клуба, гдѣ безъ него составлялись знакомыя партіи, и по временамъ немолчное негодованіе на неосторожность жены вырывалось изъ устъ его.
Вдругъ послышались знакомые шаги въ сосѣдней комнатѣ. Ивринъ просмлъ позволенія войти.
Это былъ одинъ изъ тѣхъ общественно привиллегированныхъ, которымъ дано право считать себя дома во всякомъ домѣ, которымъ извѣстна вся подробная топографія домовъ, которымъ кланяется швейцаръ, безмолвно растворяя передъ ними дверь, при которыхъ мужъ ворчитъ, а жена капризничаетъ, предоставляя имъ бенефисы домашнихъ комедій; которые принимаютъ участіе въ кабинетныхъ дѣлахъ хозяина, знаютъ по имени горничныхъ, со всѣми на будничныхъ отношеніяхъ, со всѣми на ты и среди этой универсальной пріязни, умѣютъ скрывать свои частныя пристрастія.
— Войдите, сказала Маріанна, поправляя пелеринку своего капота,
— Полюбуйтесь, прошу покорно, сказалъ мужъ: каково она уходила себя. И вѣдь необходимо было возвращаться въ лодкѣ, какъ-будто, и безъ того, не тошнилось отъ цѣлыхъ сумасшедшихъ сутокъ бѣснованія. Чему обрадовалась — не постигаю! Я не зналъ, какъ добраться до кареты; а это неутомимое созданіе еще не удовольствовалось — измокла на дождѣ, простудилась, схватила лихорадку, которой теперь не будетъ конца.
— Неосторожно, сказалъ Ивринъ тономъ дѣдушки, который бранитъ свою внучку.
— И эти неосторожности кончаются всегда тѣмъ, что мы, бѣдные мужья, возясь, да няньчись.
— А мы, бѣдные обожатели, горюй и сокрушайся.
Маріанна выслушала длинное родительское поученіе, послѣ котораго мужъ всталъ и прошелся по комнатѣ. Онъ взглянулъ на часы и вздохнулъ; вздохнулъ еще и не выдержалъ:
— Побудьте съ моей хворой барыней, сказалъ онъ любезно Иврину: пока я съѣзжу повидаться кой съ кѣмъ въ клубѣ, — вѣдь вотъ ужъ другой день, какъ я сижу здѣсь прикованный.
— Извольте, но съ тѣмъ, чтобы вы позволили мнѣ продолжать браниться до самаго вашего возвращенія.
— Сдѣлайте одолженіе, сказалъ, съ прояснившимся лицомъ старикъ, поцѣловалъ жену и отправился.
Оставшись одни, Ивринъ и Маріанна молчали. Онъ смотрѣлъ на нее испытующимъ взоромъ.
— И такъ? сказалъ онъ. И прекрасно, прибавилъ онъ отвѣчая себѣ такимъ тономъ, какъ-будто сердце молодой женщины было раскрыто передъ его глазами.
— У васъ сегодня такой предательскій взглядъ, сказала Маріанна. Если вы хотите быть злы, мы поссоримся, потому что нервы мои, въ самомъ дѣлѣ, въ какомъ-то лихорадочномъ состоянія.
— Зачѣмъ же ссориться? Дайте мнѣ вашу ручку, сказалъ Иврянъ съ такимъ искреннимъ участіемъ, что молодая женщина повиновалась невольно.
Она лукаво посмотрѣла на своего собесѣдника. Лицо ея приняло ласкательное выраженіе ангорской кошечки и въ голосѣ растопилось столько меду, что Ивринъ почти вздрогнулъ, когда она спросила его, гдѣ онъ быхъ нынѣшнимъ утромъ.
— Васъ это интересуетъ? сказалъ онъ: былъ вездѣ и всюду, какъ обыкновенно. Былъ на водахъ, завтракахъ въ Палероялѣ, таскался по бульвару, потомъ….. потомъ, спросите лучше, гдѣ я не былъ.
— Кого видѣли вы на водахъ?
— Всѣхъ.
Молодая женщина сдвинула хорошенькія брови своя, въ глазахъ ея мелькнула досада.
— Видѣли вы Ройнова? спросила она почти сердито. Вотъ что! подумалъ Ивринъ. — Видѣлъ и весьма видѣлъ, отвѣчалъ онъ: мы встрѣтились сегодня у прекрасной иностранки, на которую вы не удостоивали обратить вашего вниманія, но которая занимаетъ теперь весь нашъ праздношатающійся міръ. Это самое миловидное созданіе, которое мнѣ случалось встрѣтить. Когда ей доложили о нашемъ визитѣ, она выбѣжала къ вамъ изъ уборной въ такомъ очаровательномъ négligé, что взглянувъ на себя, она должна была закутаться въ дверные занавѣсы гостиной. Она схватила оба полога и просунула между нихъ свою херувимскую головку, которая на голубомъ полѣ отдѣлилась такимъ воздушнымъ образкомъ, что мы оба вскрикнули отъ восхищенія.
Маріанна почувствовала какой-то гальваническій, несносный ударъ въ сердце. Какая-то нестерпямая боль стѣснила грудь ея, во только на одно мгновеніе. Ивринъ продолжалъ, увлеченный своимъ предметомъ:
— Какая это живая, прекрасная бабочка! Во всемъ существѣ ея такая любовность, такой свѣтъ, такая неотразимая прелесть, какъ-будто бы она была создана воплощенной радостью людямъ.
— Вы влюблены въ все? спросила простодушно Маріанна.
— Нѣтъ.
— А развѣ возможно такъ горячо сочувствовать чему-нибудь прекрасному и не любить его?
— Не любить прекраснаго невозможно, возможно однако жъ очень въ него не влюбляться, особливо когда уже сердце гдѣ-нибудь пріютилось.
Маріанна улыбнулась, у все отлегло отъ сердца,
— Но скажите, спросила она, съ какимъ-то страннымъ одушевленіемъ: неужели не существуетъ въ мірѣ такой любви, въ которой бы все прекрасное сосредоточилось въ одномъ образѣ, вся жизнь слилась въ одномъ чувствѣ, всѣ мечты въ одномъ завѣтномъ помыслѣ; для которой не цвѣли бы на землѣ розы; которая бы не замѣчала въ небесахъ солнца?
— Можетъ-быть и существуетъ, но такая любовь очень сдаетъ на съумасшествіе; — впрочемъ, любить умно — трудно. Любовь какъ золото, подъ которое поддѣлывается много мишуры. Иногда внутрь насъ происходитъ чортъ знаетъ что такое, — ну, кажется, вотъ она любовь, со всѣми аттрибутами; а смотришь — горячечный бредъ, а иногда этотъ тонкій магнитизмъ, который электризуетъ насъ и который мы простодушно принимаемъ за любовь.
— Я думаю, что такой магнитизмъ есть только продолженіе любви, какъ музыка есть продолженіе пламеннаго поэтическаго языка. Если уже не станетъ словъ, когда восторженная мысль не облекается болѣе въ формы человѣческаго слова, тогда ее продолжаютъ звуки. Вѣдь поцѣлуй тотъ же восторженный бетговенскій аккордъ….. И вся жизнь имѣетъ безконечно свои такіе же переливы, продолжала молодая женщина: изъ жизни практической, полезнаго труда и заботъ, вытекаетъ жизнь искусства, въ которой воплощается духъ для всеуслышанія въ слово, въ пластическія формы, въ живопись, въ звуки — за нею безпредѣльная, невоплощаемая жизнь духовнаго созерцанія — жизнь безмолвной молитвы….. а любовь относится къ жизни, какъ цвѣтъ къ дереву: какъ онъ, имѣетъ она свое скоротечное, срочное существованіе, но въ ней сосредоточены всѣ начала жизни.
— Самое ароматическое мудрствованіе, какое только когда-нибудь истекало изъ медовыхъ устъ такого милаго философа. Но вы, которыя такъ несравненно разсуждаете о любви, скажите мнѣ, почему не существуетъ въ мірѣ глупца и ничтожнаго мерзавца, котораго бы женщина не съумѣла любить всѣми сокровищами своего сердца?
— Право, не знаю, съумѣла ли бы я любить этого мерзавца. Но это случается, можетъ-быть, потому что любовь въ сердцѣ женщины, какъ голосъ въ горлѣ птички: она поетъ, потому что это ея назначеніе. Женщина любитъ какъ дышетъ, потому что иначе не можетъ.
— Но это недостойно, отвратительно и стыдно имѣть такое прекрасное сердце, безъ малѣйшаго здраваго смыслу.
— Женщина одарена гибельною способностью идеализировать, сказала вздохнувъ Маріанна: она окутываетъ, украшаетъ своимъ воображеніемъ и часто любитъ идеалъ.
— Но вѣдь это позволено только въ пятнадцать лѣтъ.
— Женщина вѣчно можетъ быть въ пятнадцать лѣтъ.
— Изъ чего же, скажите, послѣ этого хлопотать быть порядочнымъ человѣкомъ. Точно также какъ не стоитъ и вамъ приходять на свѣтъ съ красотою отличныхъ формъ — ваши модистки все умѣютъ сгладить, выправить, выровнять и создать. Точно также, для домашняго обихода жизни, для чего обременять себя роковыми дарами ума и сердца. Пошелъ въ дорогу по начертаннымъ, указнымъ путямъ приличій, въ мишурносъ нарядѣ готовыхъ фразъ — и блистательно достигнешь высоты высотъ общественной оцѣнки. Стоить ли труда любить и заслуживать драгоцѣнную любовь, когда милое женское сердце беретъ на себя продовольствовать всякую нищету.
— За что вы обвиняете въ этомъ донъ-кихотствѣ одну женщину, я не понимаю. Мнѣ кажется, что пристрастіе и ослѣпленіе свойственны человѣческому сердцу, а не исключительно женскому. Впрочемъ говорятъ, что любить уже такое верховное, нескончаемое блаженство, что любовь-мечта наполняетъ ровно такою же совершенно прекрасною жизнью сердце, какъ и любовь разумная, дѣйствительная.
— Покорный, однако жъ, слуга образумиться въ одно прекрасное утро, подобно тому дураку, который воспѣвалъ хвалы сидѣвшей подъ окномъ красавицѣ, тогда какъ это былъ восковой болванъ парикмахера. А вѣдь оптической то обманъ, можетъ-быть, подъ-часъ, еще разительнѣе.
— Когда обманъ оптической, чтожъ съ этимъ дѣлать? Если глаза обманываютъ васъ, вы терпите отъ своего несовершенства. Конечно, отъ этого не легче, и ошибка оскорбительна для самолюбія; но если ложь — умышленное коварство, если я беру на себя личину, которая околдовываетъ васъ, — съ чѣмъ сравнять такое пробужденіе? Я вѣрю въ возможность любви совершеннаго самозабвенія и всепрощенія, но непремѣнно основанной на полномъ довѣріи — я все пойму, все извиню, ничего не требую и въ свою очередь все исповѣдую, все скажу, ничего не скрою и не прощу, не пойму только одного — обмана. Ни для какого благополучія въ мірѣ, ни для самой любви я неоскверню моей любви обманомъ и не прощу, никогда не прощу неправды — это тончайшая, нѣжнѣйшая струна моего сердца, это mimosa sensitiva моего самолюбія — къ ней не должно прикасаться.
— Пламенная, мстительная Корсиканка! такъ и вижу въ глазахъ молніи, въ сердцѣ vendetta, за поясомъ кинжалъ. Вы страшно-прекрасны въ эту минуту, сказалъ Ивринъ полу-насмѣшливо, полу-восторженно: — и беретъ желаніе коснуться этой нѣжной мимозы, чтобы увидѣть васъ въ полномъ величіи гнѣва.
Маріанна умолкла. Какой-то сумракъ набѣжалъ на свѣтлое, одушевленное чело ея, любовь заныла въ ея груди. Она почувствовала безпокойство старовѣра, недавно принявшаго другое исповѣданіе. Вѣра, внезапно озарившая душу ея, поколебалась на мгновеніе, возможность ошибки предстала ей давно пугавшимъ ея воображеніе привидѣніемъ. Наведенная нечаянно разговоромъ на недугъ, которымъ всегда болѣло ея сердце, она застрадала общею заразою недовѣрія, такъ страшно распространившеюся при всеобщемъ упадкѣ всѣхъ кредитовъ.
«Дитя, дитя, думалъ Ивринъ, когда этотъ разговоръ давно потерялся въ переливномъ потокѣ ихъ задушевной болтовни, на минуту потопленной въ чашахъ ароматнаго чаю. Ты не вѣдаешь, что обманъ есть цѣломудренный покровъ жизни. Онъ драпируетъ такія отвратительныя, страшныя наготы, отъ которыхъ бы содрогнулось твое робкое сердце; услаждаетъ такія горечи, отъ которыхъ нѣжныя уста твои отвратятся и не приметъ ихъ, не закаленная въ буряхъ и страданіяхъ жизни, душа. Обманъ есть необходимый мѣритель отношеній, безъ него на каждомъ шагу возгарались бы непреклонныя ненависти, и покамѣстъ истина не перестанетъ слѣпить слабаго, покрытаго прахомъ земля зрѣнія нашего, покамѣстъ не возсіяетъ передъ нами, лучезарная и обнаженная — обманъ остается ея представителемъ. Обманывайся же, милый младенецъ; пусть только обманываютъ тебя съ любовью, съ вѣчною, неустаною заботою о твоемъ благѣ. Обманывай и ты въ добромъ намѣренія сердца; если прекрасная улыбка твоя обманъ, которымъ вздумается тебѣ приласкать меня, я приму его отъ тебя съ сладкой благодарностью.» И онъ смотрѣлъ на нее въ необъяснимомъ умиленіи и въ душъ его звучало глубоко зарытое чувство, въ которомъ онъ старался обмануть себя.
— Вотъ что значитъ держать слово, вскричалъ возвратившійся въ полночь мужъ. Однакожъ я нахожу васъ, кажется, въ мирныхъ отношеніяхъ. Тебѣ какое-то посланіе, сказалъ онъ, подавая молодой женщинѣ маленькій конвертъ слишкомъ знакомаго ей складу: отъ кого это?
— Не знаю, отвѣчала въ смущеніи Маріанна, не постигая, какимъ образомъ это письмо было въ рукахъ его. Съ недавняго времени, казалось, какой-то враждебный духъ бодрствовалъ надъ ея тайною, какъ-будто ихъ сношенія потеряли вѣрную дорогу свою. Не въ первый уже разъ случай заставлялъ блуждать его письма.
Ивринъ взглянулъ на нее значительно. «Въ добрый часъ, подумалъ онъ, эта ложь есть оборона любви. Повремени — узнаешь и ты, что ложь есть оборона жизни.»
Онъ раскланялся и вышелъ въ сопровожденіи хозяина. Маріанна осталась одна съ полученнымъ письмомъ.
«Знаешь ли ты, что такое нѣсколько дней тебя не видѣть? писалъ Ройновъ, я не могу больше сносить безъ тебя жизни. Пусть мечтаютъ безумцы, что любить можно изъ разлукѣ, что любовь независима, что единственное благо — любить, что въ отсутствіи и тоскѣ любишь сильнѣе. Нѣтъ, Маріанна, я не въ-силахъ долѣе подчинять себя этимъ утѣшеніямъ. По мнѣ разлука то же что смерть и по смерти можно любить этой тяжкой любовью. А покамѣстъ мы живемъ, любовь требуетъ присутствія и обладанія. Ты моя, ты принадлежишь мнѣ по священнѣйшему праву — праву любви. Я долженъ достигнуть во что бы вы стадо этого счастія, Маріанна, другъ мой, если бы ты могла видѣть меня втеченіи этого времени: всякій мигъ минуты я чувствовалъ страшнымъ мученіемъ твое отсутствіе, и разсудокъ мой помрачился. Писать тебѣ есть теперь единственная возможность къ тебѣ приблизиться, во въ какомъ-то мучительномъ нетерпѣніи, я чувствую неодолимое отвращеніе отъ этого ничтожнаго средства — я хочу тебя видѣть!»
VIII.
правитьПока Маріанна, въ сердечномъ упоеніи читала эти строки, Анатолій уже писалъ ей другіе нетерпѣливые вопли:
"Какихъ страшныхъ, безумныхъ мыслей не перешло черезъ мою бѣдную голову…. я не властенъ и не долженъ сносить долѣе этого терзанія. Ты будешь со мною! Твоей ли свѣтлой, возвышенной природѣ влачить позорныя цѣпи раба предателя!… Возстань, моя царица! Мы уже и такъ довольно себѣ измѣнили, пора пробудить въ сердцѣ чувство самоуваженія и гордости. Выслушай и пойми меня, мой другъ. Ты знаешь, я люблю тебя больше всего на свѣтѣ; я богатъ и независимъ. Довѣрь мнѣ судьбу свою, и мы найдемъ на землѣ, подъ чуднымъ небомъ невѣдомый берегъ, гдѣ я окружу тебя всѣми сокровищами любви, всею роскошью счастія. Я когда прискучитъ тебѣ тишина и уединеніе, когда утомятъ тебя мои восторги, я повлеку тебя на шумнѣйшія торжища свѣта, и тамъ мы опять сольемся съ людьми, которыхъ легко будетъ вамъ любить и которымъ будемъ мы вѣрить на слово. Мы останемся въ очарованномъ кругу нашемъ, а жизнь расположится передъ нами громаднымъ театромъ, представляющимъ то умилительныя, то забавныя зрѣлища. Пресыщенные этой живой драмою, мы снова исчезнемъ. Мы обѣжимъ съ тобою весь шаръ земной, мы посѣтимъ великолѣпную дѣвственную природу. Какое солнце увидишь ты! Какую землю освѣтитъ оно передъ глазами твоими! И станетъ ли нашей жизни на всѣ предстоящія блага? Видишь, Маріанна, я довѣряю тебѣ драгоцѣннѣйшую мечту свою, лучшее мое вѣрованіе. Олицетвори ихъ, ангелъ мой. Довольно томились мы въ тяжкой неволѣ. Довольно искалъ я и ждалъ — и нашелъ тебя, и ты уже не въ правѣ отъ меня отказаться! "
По мѣрѣ, какъ онъ писалъ, сердце его сжималось невыносимо, замирая отъ счастія. Въ золотыхъ мечтахъ своихъ онъ достигалъ послѣдней крайности своихъ желаній, вѣнца пламеннѣйшихъ надеждъ. Онъ вѣрилъ ей, онъ вѣрилъ себѣ, онъ вѣрилъ въ силы свои создать этотъ чудный эдемъ любви, о которомъ не смѣло бы мечтать робкое сердце.
Сладкій, волшебный сонъ, розовый призракъ, который посѣщалъ его въ таинственные часы раздумья, который нашептывалъ ему обольстительныя обѣщанія, онъ воплощался, этотъ сонъ становился осязательнымъ блаженствомъ въ его власти.
Грезы одни другой жарче и плѣнительнѣе были потокомъ изъ его сердца; съ нею летѣлъ онъ подъ далекое небо, въ роскошную, дикую природу, куда уже давно влекла его желанная мечта. Туда, гдѣ дивныя грани горъ покрыты неувядаемыми цвѣтами, гдѣ воздухъ упоенъ ихъ сладкимъ ароматомъ; гдѣ сквозь густыя сѣни вѣковыхъ деревъ, золотою сѣтью проникаетъ солнце, обливая невѣданной нѣгой и жизнью. Какъ легкія кудри красавицы, ниспадаютъ тамъ изумрудныя вѣтви въ хрустальные ручьи, и въ страстныхъ думахъ юноша видитъ милую женщину въ свѣтлыхъ струяхъ, гдѣ она ищетъ прохлады. Какъ Ундина, уцѣпилась она нѣжной ручкой за влажныя вѣтви и виситъ на нихъ, не отягощая тонкихъ стеблей.
О, тамъ, въ той обѣтованной землѣ любовь ихъ вспыхнетъ новымъ пламенемъ, тамъ расцвѣтетъ она, прекрасная, новою красотою, тамъ облечетъ онъ ее въ пышный нарядъ востока, на которомъ возможно ни щадить ни перлъ, ни алмазовъ, и эти алмазы и перлы угаснутъ при блескѣ милыхъ очей.
Съ вѣчною мыслью о ней, съ неотступною заботою о ея радостяхъ, утомленный порою избыткомъ счастія, онъ склонитъ голову на ея колѣна и забудется въ сладкомъ отдохновеніи, а она, преданная, любящая, какъ геній-хранитель будетъ сторожить сонъ его…
Мысль, всемогущій духъ, куда на быстрыхъ крыльяхъ своихъ не улетаетъ она, вырываясь изъ костяной темницы черепа; куда не занесется вольная и свободная, создавая на пути чудные миражи, который то распадаются радужной пылью, то воздымаются снова воздушными замками!
Мысль вдохновенная, творческая, какою дивной пѣснью звучитъ она въ эѳирѣ; какимъ божественнымъ ликомъ воплощаетъ ее кисть, какимъ свѣтлымъ откровеніемъ проникаетъ она сокровенныя тайны неба!…
Мысль, коварный демонъ-соблазнитель, какими розовыми чарами опутываетъ она, какихъ обольстительныхъ обмановъ не создаетъ она; въ какія гибельныя заблужденія не увлекаетъ!
И внезапно, среди пышнаго пиру, неотразимая спутница, какимъ тяжелымъ свинцомъ умѣетъ она кануть на сердце! Траурной гостьей сядетъ за веселое ликованіе — и шумная бесѣда превращается съ нею въ похоронную трапезу.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ молодаго счастливца, другое существо, также юное, также можетъ-быть прекрасное, съ тѣмъ же правомъ на жизнь и на радости жизни, находилось подъ гнетомъ тяжкаго раздумья.
Сарра, на ступеняхъ террасы сидѣла одна, применясь жаркой головою къ колоннѣ крыльца. Турецкій кашмиръ чалмы ея развился до половины и ниспадалъ къ ногамъ ея тяжелыми складками.
Она играла безсмысленно золотой туфлей своей, едва удерживаемой на пальцахъ маленькой ноги, то снимая, то надѣвая ее, и думы одна другой грустнѣе дѣлали ей самой нечувствительнымъ это машинальное движеніе.
Глубоко вздыхала она по-временамъ, и воздухъ вечерѣющаго дня, еще не охлажденный отсутствіемъ знойныхъ лучей, вливался горячею струею въ тоскующую грудь.
Она тосковала, забытая на роскошныхъ диванахъ кабинета своего любовника — забытая и, можетъ-быть, уже покинутая, хоть не остыли еще на ней его поцѣлуи и хоть едва расцвѣла она такой пылкой красотою.
Сарра знала о новой связи господина своего, которая сначала не заботила ее, такъ же какъ и другія многія. Она считала ихъ необходимою свѣтскою обязанностію своего прекраснаго графа, и эти связи вовсе не касались ея отношеній.
Она привыкла къ нимъ и даже исполняя одинъ изъ капризовъ своего властелина, уполномоченная неограниченнымъ его довѣріемъ, отправляла и получала его посланья любви, и надо ей отдать справедливость, исправляла эту обязанность съ удивительнымъ раченіемъ и аккуратностью. О, на этотъ счетъ она была дрессирована вмѣстѣ съ гордымъ Beaugrand, великолѣпной чистой породы собакой, которая не разъ уносила за ошейникомъ литературные слѣды ласкавшихъ его хорошенькихъ ручекъ.
Въ счастливые дня любимая одалыка вбѣгала, сопровождаемая прекраснымъ животнымъ, къ общему патрону, съ полученнымъ, раздушеннымъ листкомъ, на которомъ разлилась кружевная душа какой-нибудь бѣлокурой сильфиды. Пробѣгая связныя строки щегольскаго англійскаго почерка, молодой сибаритъ то гладилъ красивую морду добраго пса, то ласкалъ роскошныя плечи Еврейки.
Теперь было не то; новая интрига графа завладѣла имъ совершенно и расторгла всѣ его другія связи. Вѣтренникъ былъ влюбленъ, и впервые преданный любви съ искреннимъ фанатизмомъ, онъ забывалъ, въ жестокомъ легкомыслія, долги свои передъ другими.
Для бѣдной Сарры не было даже обмана. Она въ глаза, въ лицо была обижена. Онъ не замѣчалъ ее въ самомъ присутствія, и потому только она, можетъ-быть, оставалась въ домѣ, что онъ вовсе ее не видалъ передъ собою.
Конечно не любовь, не преданность, даже не страсть бросили эту женщину въ его объятія — этотъ перлъ отъискался въ грязной атмосферѣ, и предательство и корысть повергли ее во власть разврата. Изъ отвратительнаго, душнаго гнѣзда, молодой птенецъ вылетѣлъ подъ просторные золоченые своды, которые не грезились ему въ самыхъ лживыхъ свахъ. Послѣ зловонной нищеты и нестерпимыхъ лишеній, она утопала въ нѣгѣ пировъ и наслажденій. Вкусивъ однажды этого опаснаго хмѣлю, она уже не въ-силахъ была отвести прильнувшихъ губъ отъ очарованной чаши. Въ вакхическомъ угарѣ она позабыла и вѣру отцовъ и старую мать свою и всѣ святыни сердца. Ей полюбились огненныя ласки любовника, ее веселили его роскошныя празднества и богатые подарки его сводили ее съ ума.
Въ ней сильно заговорила кровь стяжательнаго племени, когда передъ умственнымъ взоромъ ребенка блеснула неподдѣльная, не мишурная роскошь, когда надъ ухомъ ея брякнуло тонкимъ звукомъ чистое золото.
Сарра любила свои сокровища. Она проводила лучшія минуты жизни надъ богатымъ футляромъ, любуясь самородными каменьями. Лучи свѣту играли въ ихъ такимъ чуднымъ блескомъ и такая въ нихъ была нескончаемая глубь: она видѣла въ яхонтовомъ перстнѣ своемъ цѣлое небо съ алмазными звѣздами. Рубиновый браслетъ ея горѣлъ алымъ пламенемъ, а въ брилліантовой пряжкѣ заключался цѣлый радужный міръ наслажденій.
Сарра смотрѣла съ восхищеніемъ на эту ненаглядную прелесть, и ненасытимый взоръ ея видѣлъ въ будущемъ еще горы сокровищъ…. Но вотъ уже нѣсколько дней къ хранилищу ея не прибавилось ни одной жемчужины. Ужъ онъ не даритъ ее болѣе, онъ ужъ больше ее не ласкаетъ. Но чѣмъ же провинилась она? Онъ покинетъ ее, быть-можетъ — и что тогда съ нею будетъ?
Жидовка горько задумалась надъ собою. Она увидѣла единственную, предстоящую ей тогда перспективу и содрогнулась. Тяжкой думой обратилась она къ минувшему: она вспомнила родину свою, шумный торговый городокъ, гдѣ по грязнымъ улицамъ бѣгала она, кудрявая дѣвочка. Она вспомнила семью свою, отъ которой отреклась невозвратно, и крупная слеза скатилась съ рѣсницы на полуоткрытую грудь.
Она, виною ея несчастія! О, зачѣмъ эта женщина стала передъ ней такимъ враждебнымъ, ненавистнымъ привидѣніемъ! Ревность и негодованіе стѣснили сердце ея и готовы были вырваться неукротимымъ потокомъ безумныхъ рѣчей и упрековъ и плача, которые разрѣшаютъ страданія неблаговоспитаннаго женскаго сердца, которое не умѣетъ глотать слезъ своихъ и гордо облекается въ великолѣпное достоинство, и простодушно бунтуетъ, и кричитъ, и не боится возбудить насмѣшку и сожалѣніе. Нѣсколько разъ она порывалась бѣжать къ нему и просить пощады.
Взволнованная задыхалась она…. вдругъ знакомый лай Beaugrand раздался неподалеку. Сопровождая одного изъ лакеевъ дома, (онъ показался изъ зелени сада и бросился со всѣми знаками собачьей пріязни къ ногамъ Сарры, которая оттолкнула его съ досадою и приняла изъ рукъ человѣка атласный пакетъ безъ адреса.
— Опять синяя бумага пріѣзжей, сказала про себя Жидовка. Соболиныя тоненькія брови ея нахмурились. Пиль Beaugrand, сказала она, едва не бросивъ этой записки въ разинутую пасть собаки, такъ надоѣла ей въ эту минуту любовная бюрократія графа. Но внезапная мысль остановила это движеніе, и злобная радость блеснула въ бархатныхъ глазахъ Еврейки.
IX.
правитьЧерезъ нѣсколько минутъ Сарра сидѣла на дамасковой кушеткѣ у ногъ развалившагося по ней сатрапа въ пестромъ сверкающемъ халатѣ. Пунсовая на золотѣ цапочка, которую привыкла видѣть Жидовка на милой, прекрасной головѣ, безобразила въ глазахъ ея еще пуще худощавый, нервный ликъ молодаго человѣка, закутаннаго въ покинутые хозяиномъ доспѣхи.
Она смотрѣла изъ подлобья на юношу, который вкушалъ сладострастное чувство, примѣряя къ себѣ окружавшую его роскоши о которой скорбѣла больная душа его. И улыбка нелѣпаго самодовольствія озаряла его глазъ, устремленный на красавицу — живую принадлежность обстановки.
— Скажи же мнѣ, Ляликовъ, сказала въ раздумьѣ Сарра: кто у васъ самая лучшая барыня въ свѣтѣ?
— Ни одной нѣтъ лучше тебя! отвѣчалъ онъ, обхвативъ гибкій станъ Жидовки.
— Скажи мнѣ правду, продолжала глядя на него съ кокетствомъ Сарра.
— Зачѣмъ приходятъ тебѣ въ голову эти куклы? сказалъ вопрошаемый, прижимая тонкія синія губы свои къ мраморному лбу Еврейки.
— Скажи мнѣ, настойчиво твердила она: кто самая хорошая красавица?
— Ты, ты, повѣрь мнѣ, что ты самая хорошая, говорилъ воспламеняясь юноша, въ глазахъ котораго въ самомъ дѣлѣ красота Сарры озарялась новою, невиданною прелестію.
— Дай мнѣ покой, сказала вырываясь Еврейка: и скажи, о чемъ я тебя спрашиваю.
— Какъ же мнѣ сказать это тебѣ, отвѣчалъ оправляясь, слишкомъ уполномочившій себя въ роли хозяина, гость. Какихъ тебѣ нужно красавицъ? У насъ есть всякія. Есть красавицы денныя, которыя хороши ори солнцѣ: для нихъ необходимъ яркій дневной свѣтъ, чтобы освѣтить всѣ очаровательныя подробности ихъ прелестей; онѣ теряются вечеромъ. Эти красавицы линяютъ передъ пышными ночными красавицами, которыхъ пламенныя очи могутъ отражать только восковыя свѣтила нашихъ гостиныхъ. Всѣ наши паркетные рыцаря предпочитаютъ этихъ послѣднихъ. Есть еще красавицы настоящія и поддѣльныя. Красавицы, которыя въ самомъ дѣлѣ хороши и которыя только кажутся красавицами по какому-то оптическому заблужденію….. Есть даже вовсе не красивыя.
— Я не понимаю, что ты такое наговорилъ мнѣ, сказала съ примѣтною досадою Сарра. Назови мнѣ ту красавицу, которая и днемъ хороша и ночью, которая лучше всѣхъ.
— Видишь ты какую захотѣла! Да гдѣ жъ ее взять къ твоимъ услугамъ? Хороша бѣлокурая княгиня, что живетъ на бульварѣ. Ты видпла ее?
— Видала, да развѣ нѣтъ ея лучше.
— Хороша и смуглая княгиня, которая вовсе никогда не живетъ въ своей золоченой клѣточкѣ у Новаго Моста. Хороша ея пріятельница, вдова, на Италіянской Улицѣ, хороши обѣ Гречнки, которыми ты любовалась съ хоръ купеческаго клуба. Хороша, ухъ, какъ хороша пріѣзжая красавица.
— Я не видала ее, сказала вздохнувъ Сарра: но, вѣрно, есть лучше ея.
— Ужъ ничего не можетъ быть лучше сосѣдки.
— Сосѣдки! вскрикнула Сарра, а ей только того и надобно было, чтобы достигнуть косвеннымъ путемъ своей цѣли. Такъ сосѣдка самая прекрасная? напиши же мнѣ, какъ зовутъ сосѣдку, вотъ на этой записочкѣ, сказала Жидовка, глядя такъ умильно, такъ неотступно на молодаго человѣка, что не было возможности отъ нея отвязаться.
— Это зачѣмъ? спросилъ Ляликовъ.
— Мнѣ надо, какъ Бога люблю, мнѣ надо, продолжала она съ самымъ восточнымъ одушевленіемъ. Вотъ перо и чернила, прибавила она съ живостью, схватилъ бронзовый necessaire со стола графа.
— Ты съ ужа сошла, Сарра! зачѣмъ мнѣ адресовать это письмо? отъ кого оно?
— Тебѣ нужды нѣтъ знать это, напиши, только напиши — это мое дѣло.
— Ужъ не одинъ ли изъ туманныхъ поэтовъ, который посѣщаютъ васъ, и которому вздумалось написать посланіе къ прекраснѣйшей, просилъ тебя доставить его по твоему выбору?
— Не просилъ никто, убѣдительно молила Сарра: только напиши, какъ зовутъ сосѣдку.
Ляликовъ расхохотался отъ всего сердца, и невозможно было равнодушно слышать этой смѣшной просьбы, въ которой, однако жъ, звучало что-то вовсе не смѣшное и очень серьозное, и даже болѣзненное. Онъ задумался. Неясно мелькнула въ головѣ его догадка, весьма близкая истинѣ. Лицо его оживилось; этотъ страдалецъ извращенныхъ, изковерканныхъ понятій, какъ всѣ страдальцы, обладалъ тонкимъ сочувствіемъ всякому страданію; но въ желчной природѣ его это сочувствіе проявлялось непріязненно — онъ находилъ какое-то дикое, жестокое удовлетвореніе топить свое страданіе въ страданія другаго, — онъ лакомился зрѣлищемъ досады, гнѣва и даже несчастія. Ради злобной проказы, не разсуждая о послѣдствіяхъ, онъ написалъ адресъ Maріанны на англійскомъ атласномъ пакетѣ, завезенномъ изъ чужихъ краевъ прекрасной путешественницей, тамъ еще недавно бывшей однимъ изъ миловиднѣйшихъ кумировъ обожаній избалованнаго графа Анатолія.
— Однако жъ не даромъ трудился я, сказалъ, подмахнувъ послѣдній раскидистый крючокъ и обнявъ еще разъ не заснурованую талію Жидовки.
Она жарко поцѣловала его и быстро исчезла съ своимъ трофеемъ въ темномъ корридорѣ дома.
X.
правитьMa vois tremblante te dit: je t'aime --
Было очень поздно. Маріанна сидѣла одна въ своей комнатѣ и чуяствовала несказанное удовольствіе остаться наединѣ съ завѣтной, тайной думой своей. Она заперла двери своей комнаты и открыла окно.
Полураздѣтая, погруженная въ неотступное мечтаніе, сидѣла она, опершись на мраморную плиту оконницы. Жаркая лѣтняя ночь дышала съ надворья душною теплотою, и только изрѣдка дремлющій вѣтерокъ непримѣтнымъ колебаніемъ шевелилъ распущенныя легкія пряди волосъ молодой женщины и скользилъ по открытымъ плечамъ ея нечувствительными поцѣлуями.
Маріанна сидѣла недвижно, развивая жаркія грезы свои. Невѣрное мерцаніе звѣздъ трепетало на блѣдномъ лицѣ ея, и эти неуловимые переливы свѣта и тѣни давали ей видъ безплотной прозрачности.
Если бы возможно было въ этомъ сомнительномъ свѣтѣ разглядѣть черты ея, въ нихъ бы замѣтна была видимая происшедшая перемѣна, которая какъ новый нарядъ красавицы придавалъ ей только новое очарованіе: любовь осѣнила этотъ младенческій ликъ томленіемъ нѣги. Страсть означилась на немъ тонкими чертами, сквозь которыя свѣтился цѣлый міръ роскошной, блестящей жизни. Взглядъ ея принялъ сосредоточенное, сознательное выраженіе. Все существо ея какъ-будто обновилось.
Она устремила недвижный взоръ въ туманную перспективу. Отдаленный плескъ моря, какъ ровное дыханіе спящаго великана, долеталъ до слуху ея монотонною, печальною гармоніей, прерываемый повременамъ визгомъ парохода, который размахивая громадными колесами, какъ ночной духъ моря, пробѣгалъ, оставляя за собою длинный, кудрявый хвостъ чернаго дыму.
Но взоры молодой женщины скользили, не осязая предметовъ. Она смотрѣла на темный заливъ, на южное звѣздное небо, на утопающій въ цвѣтущихъ рощахъ бѣлой, благоуханной акаціи берегъ, съ тѣмъ же отсутствіемъ, съ которымъ случается пробѣгать листы читаемой книги безъ всякаго сознанія, ни сочувствія — и будто пламенный сонъ поэта или глубокомысленный выводъ мудреца — все-равно остается для насъ пустой страницей. Но, въ замѣнъ, очами души Маріанна видѣла то, чего не снилось никакой философіи.
Она любила и по временамъ ей казалось, будто бѣдное сердце ея разрывалось отъ любви. Она прижимала къ груди трепещущія руки какъ-будто силясь смирить волненіе. Милый человѣкъ наполнялъ всѣ способности души ея. Желаніе видѣть его томило бѣдняжку — и какой-то почти бредъ представлялъ ей несбыточнымъ возможность свиданія.
«Какъ звать, думала она, нетерпѣливый другъ, можетъ-быть близко. Быть-можетъ, съ тоскою и бѣшенствомъ смотритъ онъ съ берега на матовый свѣтъ моей лампы» — и напряженный, очарованный взоръ ея искалъ его силуэта на гладкой поверхности залива, но искалъ тщетно. И снова еще безумнѣе, еще не возможнѣе волновали ее грезы:
«Для чего, мечтала она, не осмѣлится онъ войти въ рѣшетку сада и пробраться сюда по маленькой лѣстницѣ. Онъ бы могъ никого не встрѣтить, и если бъ встрѣтилъ, и если бы повлекла эта встрѣча всѣ страшныя послѣдствія, они все не были бы страшнѣе разлуки».
— Какая душная ночь, Боже мой! произносила она почти громко: нѣтъ ни малѣйшаго колебанія въ воздухѣ. Атмосфера такъ густа, что дневная пыль до сихъ-поръ не можетъ упасть на землю…. Какая ночь! повторила она. Нѣтъ силъ вздохнуть.. Что со мною, Боже!
Она подняла тяжелый взоръ и остановила его на портретѣ матери — прекрасной, въ глубокомъ траурѣ женщины. Черный крепъ осѣнялъ лицо красавицы, на которомъ горе и святое самоотверженіе положили строгую печать свою.
Это изображеніе, какъ знаменіе креста, было до-сихъ-поръ для бѣдной Маріанны поощреніемъ на высокій подвигъ терпѣнія. Она боготворила прекрасную память этой матери. Жизнь ея была для нея утѣшительною вѣрою во всѣ совершенства сердца. Каждое объ ней воспоминаніе, каждый взглядъ на драгоцѣнный образъ ея воспламенялись въ душѣ живою молитвою.
И теперь, обуреваемая страстью, околдованная, влюбленная бѣдняжка, по всесильной привычкѣ сердца, съ восторженнымъ умиленіемъ смотрѣла на милыя черты, и въ первый разъ этотъ прекрасный, кроткій ликъ взглянулъ на нее укоромъ. Молодая женщина въ младенческомъ суевѣріи, скрестила руки и упала на колѣна передъ портретомъ.
— Прости, прости! воскликнула она въ страшномъ смущенія души своей. Ты все прощала на землѣ, моя святая! Добрая, ты все благословляла; да не возмутится же духъ твой оскорбленіемъ твоей материнской гордости!… Ты видишь растерзанное мое сердце — его уже исцѣлить нѣтъ средства. О, не пролей надъ нимъ драгоцѣннаго мѵра слезъ твоихъ, онѣ канутъ въ него пламенною нефтью!
И она сама залилась слезами.
Но какъ Элова арфа, которой коснулось тихое дуновеніе набѣжавшаго вѣтерка, въ самую минуту тяжкаго надъ собою рыданія, въ сердцѣ ея дрогнулъ звучный, сладкій аккордъ — немолчная любовь отозвалась въ огорченной душѣ ея.
— Я люблю его! вскричала она: милый, милый другъ! Мысль о немъ неразлучна уже въ душѣ моей, ни съ какою мыслю, или, вѣрнѣе, у меня нѣтъ уже другой мысли. Эта мысль пробуждаетъ меня, и съ нею, какъ съ послѣдней молитвой, я засыпаю. Думать о немъ, видѣть его, его любить, объ немъ молиться! Онъ, и всегда онъ, и всюду онъ. Эта любовь проникла все существо мое — я вся поражена….
— Взгляни, взгляни на меня, снова взывала она къ неизмѣнно спокойному изображенію. Этотъ тонкій ядъ вселился въ кровь мою и для меня уже нѣтъ спасенія. Ликъ небесный, пойми мои страданія! Ангелъ безплотный! на свѣтлыхъ крылахъ твоихъ вознеси къ себѣ мою душу, а сердце оставь ему…. оно — его, навѣкъ его, и твой безстрастный духъ не заболитъ отъ того ревнивымъ негодованіемъ…. Но если ты не простишь меня — твое проклятіе уже не поможетъ — я уже не перестану любить его и въ безумномъ восторгѣ принесу ему, можетъ-быть, въ даръ любви это страшное ослушаніе.
Эти раздражительныя молитвы привели бѣдную женщину въ какое-то фанатическое опьяненіе. Какъ хмѣль, который воспламеняя воображеніе, разнуздываетъ разгоряченныя мысля, и онѣ кипятъ потоками безумныхъ словъ, сердце нѣжнаго ребенка извергало поруганія. Бѣдняжка трепетала какъ въ лихорадкѣ, щоки ея горѣли, глаза сверкали; она была внѣ себя.
Она закрыла пылающее лицо руками и долго плакала, пока измученное сердце не истощилось… и опять любовь, какъ утро послѣ бури, засіяла свѣтлѣе и благотворнѣе.
Она перечла съ новымъ очарованіемъ послѣднее письмо Анатолія, то самое, въ которомъ онъ излилъ до дна свое влюбленное сердце, въ которомъ онъ звалъ ее, расторгнувъ оковы, бѣжать на край свѣта, туда гдѣ ждалъ ихъ вѣчный, неувядаемый рай любви и безпрерывныхъ восторговъ. Этотъ обольстительный бредъ привился къ очарованному сердцу молодой женщины. Любящія души ихъ слились, въ эту минуту, въ одинъ прекрасный сонъ, въ которомъ пробѣгали онѣ свой легкій путь, не касаясь нежнаго праху.
Надъ ними вѣчно безоблачное, свѣтлое небо.
Для нихъ пріютныя сѣни вѣчно-цвѣтущихъ деревъ и нѣжные, ласково сквозящіе лучи солнца.
Для нихъ неизсякаемый ароматъ розъ и нескончаемая пѣснь соловья.
Для нихъ журчаніе хрустальныхъ ручьевъ и любовный шопотъ листьевъ.
Для нихъ и нѣга ночей, и сіяніе блѣднаго мѣсяца.
Для нихъ и радость любви и восторгъ молитвы.
Для нихъ полный, звучный, гармоническій аккордъ жизни.
— Ты благословляешь меня, ты обручаешь ему мою душу, сказала опять, взывая къ образу матери, въ полномъ упоеніи, Маріанна.
Прекрасное лицо ея приняло выраженіе торжественной рѣшимости. Она взялась за перо, которое не успѣвало слѣдовать за кипящими мыслями.
«Какой рай ты сулишь мнѣ, и я вѣрю въ его возможность! Но что за дѣло, адъ или рай, горе или радость, развѣ не все равно съ тобой? Что бы ни предстояло мнѣ — пусть я услышу изъ устъ твоихъ, что это блаженство, и я вѣрю тебѣ! И въ самомъ дѣлѣ, всякій жребій изъ рукъ твоихъ становится мнѣ блаженствомъ. Я твоя, мой другъ, навѣкъ твоя. Располагай мною — я послушная и счастливая раба твоя…. О всемогущая прелесть прекрасной души твое! Какая любовь постигнетъ всѣ непостижимыя высоты ея!»
Въ эту минуту Маріанна подучила адресованную на ее имя синюю атласную записочку.
Она развернула ее и читала начертаніе французскаго незнакомаго ей почерка:
«Я жду тебя завтра къ себѣ въ ложу, мой прекрасный Анатолій: не забудь, что ты обѣщалъ мнѣ пріѣхать, посмѣяться надъ моею ревностью, и надъ всѣми прелестными и кроткими, надъ всѣми возвышенными и безумными бѣдными женщинами, которыхъ ты обманываешь. Если хочешь, мы посмѣемся даже и надъ тѣмъ днемъ, когда ты и меня, въ мою очередь, обманешь. Мы будемъ смѣяться надъ всѣмъ на свѣтѣ, если тебѣ угодно.»
— Что это такое? спрашивала себя въ недоумѣніи Маріанна, перечитывая нѣсколько разъ это странное посланіе: — Для чего эта записка была въ рукахъ ея? По какому случаю на ней написанъ былъ ея адресъ? Кто обладалъ ея тайной? чья рука начертала ея имя и съ какимъ намѣреніемъ?… Переходя изъ соображенія съ соображеніе, она терялась въ хаосѣ догадокъ.
По временамъ инстинктъ женскаго сердца указывалъ ей точки, на которыхъ основывалась цѣлая узорная ткань, развитая ея воображеніемъ; но любовь защищала виновнаго и желаніе не вѣрить разрушало сплетенное.
Цѣлые рои догадокъ, какъ стаи зловѣщихъ птицъ, носились въ туманѣ ея мыслей. Иногда случайно налетали на истину и, снова разсѣянныя, терялись въ заблужденіяхъ.
Бѣдная женщина, которая боялась призраковъ, и болѣзненнымъ недовѣріемъ накликала бѣду, теперь при очевидномъ доказательствѣ отказывается вѣрить тому, что осязаютъ ея чувства. Она останавливается на предположеніи, что это послѣднее замирающее эхо одной изъ непогашенныхъ еще связей графа и вопль прозрѣвшей ревности — и она не ошибается, быть-можетъ…. Но почему не слышитъ чуткое ухо женскаго сердца, что въ этомъ отголоскѣ звучитъ давняя, закоренѣлая привычка не сосредоточивать любви въ одномъ, нескончаемомъ, грандіозномъ аккордѣ, а дробить ее на прерываемые, несвязные, всюду разбросанные звуки? Бѣдняжкѣ необходимо это убѣжденіе, чтобы защитить сердце отъ готовыхъ въ него хлынуть всѣхъ ядовъ жизни.
Было что-то горько-смѣшное въ эту минуту въ ея положеніи. Послѣ минувшей, торжественной, сцены, это недоумѣніе имѣло въ себѣ что-то насмѣшливое. Сердце бѣдной Маріанны застрадало оскорбленіемъ самолюбія.
XI.
правитьВъ театрѣ давали одну изъ любимыхъ оперъ публики. Ложи цвѣли тремя ярусами великолѣпныхъ гирляндъ. Кресла не могли вмѣстить всѣхъ дилеттантовъ музыкальнаго города. Партеръ, какъ муравейникъ, кипѣлъ черными ермолками меркантильныхъ дѣтей Израиля. Послѣ долгаго торговаго дня, и они сползлись изъ грязныхъ переулковъ своихъ на сладкіе звуки добраго, стараго Беллини.
Безсмертное его созданіе, такъ вдохновенно, съ начала до конца выполненное, разливало очаровательные звуки, которые вторгались по степени воспріимчивости въ сердца слушателей. Единодушные bravo и рукоплесканія, отъ которыхъ стѣны зданія готовы были рушиться, нѣсколько разъ вызывали пѣвцовъ, и, сливаясь страшнымъ гамомъ, казнили разнѣженный слухъ за непродолжительное наслажденіе.
Въ одинъ изъ тѣхъ періодовъ, когда общій восторгъ немного отдыхаетъ и начинаются по ложамъ визиты и болтовни, нѣсколько лорнетовъ, какъ-будто однимъ движеніемъ, обратились на молодую женщину, одиноко сидѣвшую съ толстымъ мужемъ.
— Какъ она сегодня блѣдна, говорила, наводя на нее костяной бинокль, пожилая дама въ пунсовомъ беретѣ.
— Блѣдна, потому что нельзя же надѣть на красныя шеки эту греческую прическу съ зеленой діадимой, отвѣчала сидѣвшая съ нею пріятельница. Посмотрите, какъ интересно ваше божество, продолжала она, обращаясь къ входящему въ ея ложу мужчинѣ.
— Она нездорова, отвѣчалъ онъ: бѣдняжка простудилась въ вечеръ того праздника, которымъ были мы обязаны вашему замысловатому пари.
— Говорятъ, она оступилась, выходя изъ шлюпки, чтобы доставить одному изъ васъ удовольствіе быть ея спасителемъ.
— Не думаю, чтобы для того. Она давно должна быть увѣрена, что мы готовы за все въ огонь и въ воду.
— Всё же не худо испытать такую готовность.
— Женскій капризъ, безъ-сомнѣнія, вещь, до-сихъ-поръ не рѣшенная; но стоило ли для такого испытанія мочить хорошенькія ножки и подвергаться лихорадкѣ.
— Сдѣлайте одолженіе, сознайтесь, что вы всѣ преглупо влюблены въ нее и составляете вокругъ вся пресмѣшную дружелюбную секту.
— His great admirers club. Каюсь, принадлежу къ нему. Но почему, позвольте спросить, члены этого клуба кажутся вамъ такъ смѣшны и глупы?
— Потому что она, гордая молодая кокетка, вскружила всѣ ваши головы и никого не любитъ.
— А простили ли бы вы ей прихоть любить кого-нибудь?
— Я вамъ говорю, что никого, никогда любить она не въ-состояніи. Она со всѣми кокетничаетъ, всѣхъ морочитъ и ничего не чувствуетъ.
— Ужъ если жаловаться на нечувствительность женщины, то по всему это право принадлежитъ вамъ. Мы страдаемъ отъ ея жестокости — и, признаюсь, никогда меня такъ не удивляло, какъ это безкорыстное ходатайство по чужому дѣлу.
— Такая женщина, какъ она, не любитъ ни отца, ни матери, ни дѣтей, ни сестеръ, ни братьевъ, сказала рѣшительнымъ тономъ подписанной и скрѣпленной сентенціи княгиня.
— Есть приговоры, послѣ которыхъ не можетъ уже послѣдовать никакой апелляціи, сказалъ съ комическою важностью заступникъ. Кланяюсь вамъ, княгиня, и уступаю мѣсто новому поколѣнію, прибавилъ онъ выходя и впуская въ ложу трехъ студентовъ, неизмѣнныхъ спутниковъ сіятельной планеты.
Ивринъ вышелъ успокоенный. Преданный сердечною дружбою молодой женщинѣ, онъ одинъ зналъ истину, и радъ былъ нелѣпой клеветѣ, выпряденной въ безтолковой головѣ, имѣвшей нѣкоторый авторитетъ сплетницы. Въ этомъ случаѣ зло лечилось зломъ — клевета покрывала страшную правду. Онъ пошелъ въ ложу Маріанны, гдѣ видѣлъ уже Ройнова, Ляликова и оживленныхъ разговоромъ двухъ пріятельницъ. Инстинктивно чувствовалъ онъ, что бѣдняжкѣ нужна была въ этотъ вечеръ дружественная помощь.
Обѣ дамы звучнымъ журчаньемъ милой французской болтовни, подобной катящемуся по камешкамъ ручейку, оглушили бѣдную женщину допросами подробностей случившагося съ ней происшествія, о которомъ ни отъ кого не могли добиться никакихъ свѣдѣній; смутили ее неожиданными замѣчаніями, обременяли участіемъ и растерзали состраданіемъ.
Нужны были, для спасенія ея, вся супружеская безпечность мужа, тактъ и самообладаніе влюбленныхъ, умная преданность друга и драгоцѣнное самолюбіе Ляликова, который не могъ долго сносить разговора, не касавшагося его милой особы.
Ему понадобилось высказать какое-то еще не обнародованное открытіе, обратить на себя негодованіе хозяина и насмѣшливое бичеваніе Иврина, котораго мѣткіе удары возбудили ребяческій хохотъ молодыхъ женщинъ и увлекли ихъ въ соблазнительный грѣхъ посмѣяться надъ тѣмъ, что бы могло быть въ самомъ дѣлѣ смѣшно, когда бы не было такъ грустно.
Блестящій morceau d’ensemble, религіозно выслушиваемый публикой, разогналъ говорившихъ по своимъ мѣстамъ. Одинъ Анатолій остался, противъ приличія, въ ложѣ. Онъ отдалъ бы въ эту минуту полжизни, чтобы сказать нѣсколько словъ любимой женщинѣ. Онъ видѣлъ ее послѣ роковаго вечера въ первый разъ и впродолженіи этого времени любовь его дошла до изступленной страсти.
Но Маріанна, казалось, вся сосредоточилась въ музыкѣ. Она держала свой лорнетъ прикованнымъ къ сценѣ, и напрасно молодой человѣкъ ловилъ скользившіе взгляды, въ которыхъ прочесть ничего было невозможно. Подъ этою равнодушною оболочкою она притаила свое взволнованное сердце и какъ изъ-подъ одноцвѣтнаго, герметически закрытаго домино, наблюдала она за поступками друга.
Молодой человѣкъ просидѣлъ противъ нее до окончанія акта, въ глупомъ положеніи, котораго даже не замѣтилъ, и вышелъ, возмущенный до глубины недоумѣніемъ.
Какое-то невольное негодованіе закралось въ душу его. Тысячи сомнѣній и предположеній стѣснились въ головѣ его и приводили его въ отчаяніе. Невозможно было подозрѣвать въ этой женщинѣ легкомысленной извѣстности. Капризъ — это болѣзнь балованнаго ребенка, также не вмѣщалась въ ея прекрасную душу…. а какъ могло ему прійти на мысль, что попечительное желаніе его отвлечь отъ милой головы ревнивое вниманіе женщины, влюбленнымъ инстинктомъ почуявшей опасность, соберетъ надъ собственной его головою эту повисшую, готовую разразиться грозу.
Необходимость заставила его нѣсколько дней тому назадъ притворною ласкою успокоить оскорбленное, неотвязчивое сердце; онъ долженъ былъ заслонить возопявшія уста поцѣлуемъ, и хоть этотъ поцѣлуй на коралловыя губки не былъ слишкомъ труднымъ самопожертвованіемъ, во всё же намѣреніе его было благо и совѣсть оставалась чиста.
Какъ же могъ онъ подозрѣвать, что отъ этого ничтожнаго зерна развѣтвилось такое дерево, что эта брошенная ласка повлечетъ такія послѣдствія, подобно оторвавшейся на хребтѣ горы снѣговой глыбѣ, которая, принимая на лету огромные размѣры, засыпаетъ цѣлыя поселенія.
«Не проснулось ли дремлющее вниманіе мужа?» спросилъ онъ себя, въ простотѣ и невинности сердца, идя по корридору и не зная что начать съ собою до окончанія спектакля, послѣ котораго надѣялся встрѣтить еще разъ молодую женщину у разъѣзда. Онъ пошелъ въ ложу, гдѣ ожидала его безвинная виновница, въ недобрый часъ вспыхнувшаго между любовниками недовѣрія — виновница роковой милой записочки.
Красавица была прекраснѣе обыкновеннаго. Торжество обладать снова потеряннымъ сокровищемъ озаряло ее и придавало еще живости и огня рѣзвому ея уму. Подъ ореоломъ удовольствія очаровательное созданіе становилось неотразимымъ, и закравшееся въ сердце юноши огорченіе разсѣялось отъ благотворнаго ея вліянія.
Онъ забылся невольно; долгій, закоренѣлый навыкъ не умѣть вести съ женщиной другаго разговора, кромѣ любовной электризующей болтовни, вошелъ нечувствительно въ свои права. Потухшій пламень такъ еще недавно занимавшей его интриги, вспыхнулъ, на мгновеніе, изъ пепла догорающимъ блескомъ, который сократилъ для молодаго человѣка долготу двухъ послѣднихъ актовъ. Съ послѣднимъ ударомъ смычка, онъ бросился къ дверямъ разъѣзда.
Блѣдная, озаренная свѣтомъ лампы, стояла прислонясь къ колоннѣ Маріанна, въ ожиданіи кареты. Мужъ попечительно поправлялъ ея распахнувшійся небрежно накинутый бурнусъ, долженствующій хранить дорогое здоровье отъ вліянія сыраго воздуху; но молодая женщина не чувствовала ни чьего вниманія и ни чьихъ попеченій. Въ душѣ ея происходилъ страшный кризисъ. Она пробуждалась отъ чуднаго, волшебнаго сна въ горькую дѣйствительность. Передъ глазами ея распадалось очарованіе. Она погружалась въ безобразный мракъ, въ которомъ пугалъ ее звукъ собственнаго голосу.
— Ravissante, chère belle! сказала подходя и взявъ ее за руку княгиня, приближеніе которой ознаменовывалось всегда какою-то предшествующею бурею громкихъ вокругъ нея голосовъ. — Пожалуй, матушка, говорятъ, ты утонула, ты больна, а ты всё только хорошѣешь — непозволительно. Я жду тебя завтра непремѣнно съ нами въ нѣмецкую деревню, куда всѣ наѣздницы отправлялись верхомъ. Мужья ваши могутъ пріѣхать, но они не приглашаются, и тебѣ безъ ихъ позволенія назначается кавалеромъ графъ Анатолій — c’est donc la fleur de pois, le coq du village. Надѣюсь, что ты будешь довольна, прибавяла она.
Маріанна почувствовала злой намекъ въ этомъ, быть-можетъ, случайномъ, а можетъ быть и нѣсколько коварномъ назначенія.
Мужъ разсыпался передъ сіятельною деспоткой въ послушныхъ обѣщаніяхъ.
— То-то же, продолжала княгиня: я знать не хочу никакого нездоровья и невозможности. — Подите, подите! закричала она подходившему Иврину: бѣгите, догоните вашу красавицу-путешественницу, какъ бишь ее зовутъ; скажите ей, что княгиня Кремская проситъ ее участвовать верхомъ въ завтрашней прогулкѣ и что вы будете ея кавалеромъ. — Надо же было застраховать эти двѣ хорошенькія приманки, на которыя слетится весь непочатый край ихъ обожателей, говорила она кому-то, вовсе не смягчая звонкой ноты своего контральта, который умолкъ только тогда, какъ стеклянныя двери театральныхъ сѣней проглотили ее.
— Я перейду пѣшкомъ черезъ площадь, сказалъ мужъ Маріанны, подсаживая ее въ карету. — Пошелъ, проворнѣй, на дачу! крикнулъ онъ кучерамъ.
Лихая, хорошо наѣзженная четверка стараго кавалериста, двинула дружно съ подъѣзда и сдѣлавъ нѣсколько оборотовъ на недальнихъ разстояніяхъ города, несла стрѣлою легкую карету къ заставѣ порто-франко. Шлагь-баумъ, который грозилъ опуститься вмѣстѣ съ послѣднимъ угасающимъ въ морѣ лучомъ дня.
Молодая женщина прислонила голову къ шелковой подушкѣ экипажа. Въ этой прекрасной головкѣ только-что рушилось дивное идеальное зданіе и обломки его давили сердце.
Не мѣрою времени, не долготою дней обрѣтается опытъ — умный, строгій наставникъ жизни, цѣлые годы пронесутся незамѣтною струею, и новое сердце клокочетъ, бушуетъ, какъ горный потокъ. Въ немъ молодая сила, какъ хмѣль въ блестящей, искрометной влагѣ жизни бьетъ въ голову и туманитъ разсудокъ. Нетерпѣливое, оно не дожидается опредѣленій рока, а само создаетъ себѣ чудный, вѣчно-ликующій міръ, какого не выдумать скупому Провидѣнію, и громко и повелительно требуетъ исполненія своихъ жаркихъ мечтаній; а непреклонная судьба, какъ старая няня, равнодушно выслушиваетъ приказаніе неразумнаго дѣтища, то забавляя его гремушками, то лаская пустыми обѣщаніями то прогнѣвляя упорнымъ отказомъ.
Роковая минута прозрѣнія внезапно просвѣщаетъ разумъ и старитъ сердце…. Это бѣдное сердце возмущается въ глубинѣ, болитъ нестерпимо, и пока созрѣетъ въ немъ завѣтный плодъ страданія, какимъ тоскующимъ призракомъ витаетъ оно, безпріютное, отрѣшенное отъ золотаго міра очарованія и непринятое небомъ истины!
Въ этомъ переходномъ состояніи находилась Маріанна съ ея старческою осторожностью, съ которою стало ей невозможно то юношеское, безразсудное самозабвеніе, съ которымъ великодушная молодость бросается въ огонь и воду — она всё же обманулась. Любовь — страшная чародѣйка: она помрачаетъ всѣ разсчеты, сокрушаетъ всякія системы, низвергаетъ всякія огражденія…. Она полюбила со всѣмъ безуміемъ молодаго сердца, повѣрила самому лживому, несбыточному сну и пробужденіе отъ этого сна язвило ее такъ же больно, какъ поражаетъ неопытное сердце первый нежданный ударъ…. Но бѣдняжка обманывалась вдвойнѣ…. Этотъ сонъ могъ осуществиться, вѣрный другъ любитъ ее такъ же пламенно и только заблужденіе создавало обманъ ея.
Но что же истина въ этомъ мірѣ? Гдѣ она? Гдѣ искать ее? Вездѣ и всюду, и отъ насъ зависитъ видѣть ее. Каждому изъ насъ дано на столько зрѣнія, чтобы видѣть истину, которая истина въ отношеніи насъ и по разумѣнію нашему. Чтобы объяснить это осязательнымъ сравненіемъ, можно взять тотъ фокусъ совершенной ясности, на которой подзорная труба приходится по глазамъ нашимъ; отодвигая или придвигая, мы только затьмѣваемъ взоръ.
XII.
править— Не мучь меня, Маріанна…. Скажи мнѣ, скажи ради всего святаго, что съ тобой? Ты любишь меня, ты моя…. За чѣмъ же молчишь ты такъ страшно?… Сердце мое рвется, разумъ помрачается…. я сойду съ ума, говорилъ Анатолій, подстрекая разогнавшихся верховыхъ лошадей, которыя вынесли ихъ изъ группы красивыхъ всадниковъ, манежнымъ галопомъ парадировавшихъ по степной дорогѣ.
Голосъ правды вторгается и въ невѣрующую душу живымъ звукомъ. Маріанна взглянула на прекраснаго юношу; его роскошные каштановые волосы развѣвались отъ быстроты бѣга, въ лицѣ его было чудное выраженіе любви и муки, въ глазахъ блистали слезы.
Онъ искрененъ въ эту минуту, подумала Маріанна; но эта самая искренность есть та же ложь, это голосъ волнующей душу страсти, это сегодня истина, а завтра — ложь, какъ все земное, какъ все человѣческое, сказала она себѣ, и слеза скатилась съ ея рѣсницы на волнистую гриву бѣлаго скакуна, который покойно и бережно уносилъ легкую ношу свою со всѣмъ тяготившимъ грудь ея гнетомъ.
— Куда несемся мы? спросила она, завидѣвъ передъ собою береговой обвалъ, котораго перескочить было невозможно.
— Отвѣчай, Маріанна, не правда ли, ты бросаешь все, ты ѣдешь со мною? Отвѣчай, пока этотъ глупый народъ не догналъ насъ.
— Останови! вскричала испуганная женщина, усиливаясь удержать разогнавшуюся лошадь.
Распаленный юноша въ какомъ-то безуміи, вмѣсто того чтобы удержать закусившаго поводъ коня, ударялъ его хлыстомъ, и обѣ лошади разомъ перескочили черезъ ровъ.
— Вы играете и судьбой и жизнью женщины, сказала Маріанна такимъ тономъ, который долго звучалъ въ оскорбленной душѣ Анатолія.
"Трусиха, нервная причудница, " подумалъ юноша, какъ-будто внезапно отрезвленный этимъ толчкомъ отъ очарованія.
"Сумасшедшій вѣтреникъ, " подумала Маріанна.
Обоюдное сомнѣніе уродливымъ призракомъ внезапно возникло между нихъ. Испуганные, они какъ-будто вдругъ не узнали другъ друга, и молча, погруженные въ тяжкое раздумье, присоединяясь къ обществу.
На возвратномъ пути, Маріанна неистово кокетничала съ какимъ-то бѣлокурымъ отрокомъ. Анатолій ѣхалъ возлѣ стремя иностранки, которая очаровательно улыбалась ему.
Заразительный недугъ, невѣріе, изъ какой страны и кѣмъ занесена эта язва? Какія вины порождаютъ ее? Или подобно очистительнымъ болѣзнямъ, надлежитъ пройти чрезъ это испытаніе для того, чтобы узнать, что совершенство человѣка есть вѣра, что сомнѣніе унижаетъ и помрачаетъ его и что спасительнѣе обманываться несчетно, нежели усомниться однажды въ истинѣ.
Такъ же свѣтло смотрѣлъ тотъ же полный, съ малымъ только ущербомъ, мѣсяцъ, въ зеркальныя воды залива, и его отраженіе такъ же разсыпалось на волнахъ змѣистыми, сверкающими переливами.
На той же террасѣ та же прекрасная чета, но не та уже изступленная вѣра въ сердцѣ юноши.
Этотъ плѣнительный, прерванный сонъ тѣснилъ его душу; тяжкая грусть омрачила лицо его траурнымъ крепомъ: это было послѣднее отданіе умершему чувству.
— Отчего онъ такъ печаленъ и такъ ласкаетъ меня? думала Сарра, вперивъ бархатные глаза свои въ очи прекраснаго патрона.
— Опять одна! прорыдала Маріанна, ложась растерзанная въ постель. Для чего все это было, Боже!
Чудно-торжественна была ночь. Дремали волны залива, умолкнувшій берегъ облился серебрянымъ лучомъ мѣсяца. Въ этомъ невѣрномъ, обманчивомъ свѣтѣ мелькали воздушныя видѣнія, и сонный говоръ струй ласкалъ и нѣжилъ душу.