ИМПЕРІЯ ДЕКАБРЬСКОЙ НОЧИ. править
Изъ всѣхъ реакцій, которыми такъ обиленъ девятнадцатый вѣкъ, реакція, созданная переворотомъ во Франціи 2 декабря, была самая тяжелая но своимъ послѣдствіямъ для Европы. И кто же былъ виновникомъ ея? По мнѣнію Кинглэка, главнымъ дѣйствующимъ лицомъ переворота 2 декабря 1851 г. былъ «прокутившійся адъютантъ президента республики, полковникъ Флери, которому нужны были деньги, и кромѣ денегъ и хорошихъ лошадей ничего не было нужно отъ Франціи». Если принцъ Люи Наполеонъ, говоритъ Кинглэкъ, былъ смѣлъ и изобрѣтателенъ въ придумываніи, то Флери былъ человѣкъ дѣйствія. Принцъ былъ ловокъ на то, чтобы подвести мину и начинить ее, а Флери — храбрецъ, готовый стоять у мины съ зажженнымъ фитилемъ и приложить его къ пороху, какъ слѣдуетъ… Онъ и Люи Наполеонъ дополняли другъ друга и, будучи вмѣстѣ, они составляли чету съ такими отличными способностями для произведенія неожиданнаго взрыва, что, имѣя въ своемъ распоряженіи всѣ правительственныя средства, очень легко могли обратить странную грезу въ дѣйствительность" (стр. 345. Парижъ и провинція). Такимъ образомъ громадный переворотъ, какой только видѣла Европа въ XIX вѣкѣ, по мнѣнію англійскаго историка, былъ совершенъ, въ сущности, человѣкомъ ничтожнымъ, способнымъ только рискнуть своею жизнію, какъ онъ рисковалъ прежде своимъ наслѣдственнымъ состояніемъ. Кромѣ отваги и дерзости, свойственной людямъ, неспособнымъ холодно разсуждать о послѣдствіяхъ своихъ поступковъ, у Флери не было за душею ни одного качества, которое могло бы поставить его выше азартнаго игрока. Но для рѣшительной минуты, когда все было обдумано, взвѣшено, приготовлено и нуженъ былъ только послѣдній ударъ. Флори составлялъ истинную находку для Люи Наполеона. Въ критическіе моменты именно такіе люди и рѣшаютъ борьбу, и въ этомъ отношеніи Флери, дѣйствительно, былъ самымъ удачнымъ дополненіемъ Бонапарта.
Но прежде чѣмъ сдѣлалась необходимой отважная рука, нужна была голова; прежде чѣмъ произвести взрывъ, надо было устроить мину и собрать горючіе матеріалы для этого взрыва. Въ этомъ заключалась главная задача виновниковъ декабрьскаго переворота, и успѣхъ результата прямо зависѣлъ отъ приготовительной работы. Какъ Тено, такъ и Книглекъ считаютъ исполнителемъ этой трудной роли самого президента республики; но мнѣнію Тено, Люи Наполеонъ съ первыхъ же дней своего вступленія въ должность президента сталъ обдумывать планъ декабрьскаго coup a'ètat и готовить средства для его исполненіи. Когда онъ клялся въ вѣрности конституціи и въ преданности Франціи, въ душѣ его но било ни малѣйшаго искренняго желанія оставаться вѣрнымъ республикѣ и народу. Точно также думаетъ и Кинглэкъ; идея переворота и главныя нити этой обширной и искусно сотканиной сѣти принадлежали Люи Наполеону. «Когда, онъ, говоритъ Кинглэкъ. не нашелъ ни одного государственнаго человѣка, готоваго помогать ему, ни одного генерала, отвѣчающаго на его настояніи иначе, какъ словами: „я долженъ имѣть приказаніе отъ военнаго министра“, онъ рѣшился „замѣнить этотъ планъ замысломъ совершенно инаго рода, и наконецъ попалъ въ руки такихъ людей, какъ Церсиньи, Морни и Флери. Онъ сталъ обдумывать свои умыслы съ ними и, по случайности довольно странной, характеръ и денежныя нужды его сообщниковъ дали энергію и опредѣленный видъ планамъ, которые безъ этой подталкивающей силы могли бы долго оставаться мечтами. Президентъ былъ щедръ на деньги для своихъ кампаньоновъ и давалъ все, сколько могъ. Но конституція республики такъ успѣшно связала произволъ въ распоряженіи казною, что президентъ не могъ располагать никакими государственными деньгами, кромѣ суммы, выдаваемой ему закономъ… въ началѣ 1851 года онъ очень просилъ законодательное собраніе увеличить суммы, назначенныя на его надобности. Ему отказали. Послѣ это то слѣдовало ждать, что если бъ онъ самъ и удержался запустить руку въ казну, то сообщники, становясь съ каждымъ днемъ нетерпѣливѣе въ добываніи себѣ денегъ и съ каждымъ днемъ практичнѣе въ своихъ видахъ, скоро заставятъ своего предводителя дѣйствовать“ (стр. 341). Такимъ образомъ и Тено, и Кишлакъ приписываютъ Лкш Наполеону руководящую роль въ подготовленіи переворота, Можетъ быть, онъ не рѣшился бы самъ на многія жестокости, сопровождавшія возстановленіе второй имперіи, можетъ быть онъ отсрочилъ бы его, но во всякомъ случаѣ онъ былъ творцомъ знаменитой декабрской ночи.
Но чтобы создать эту ночь и овладѣть всѣмъ ходомъ событій, рѣшившихъ судьбу всей Франціи, необходимо предположить въ Люи Наполеонѣ или геніальнаго человѣка, который былъ бы въ состояніи поворотить исторію народа назадъ, или такого дѣятеля, который опирался бы на сочувствіе лучшей части французскаго общества. Въ первомъ случаѣ онъ могъ произвести переворотъ, подобно дяди своему, въ силу необыкновенныхъ личныхъ заслугъ, давшихъ ему авторитетъ и славу во мнѣніи массы: во второмъ — онъ могъ быть только орудіемъ преобладающей партіи и выразителемъ ея стремленій. Но ни Тено, ни Кинглэкъ не придаютъ этого значенія Люи Наполеону. Даже панигеристы его не видятъ въ немъ ни чего выходящаго за обыкновенный уровень человѣческихъ характеровъ. Кинглэкъ зналъ его лично, долго жилъ съ нимъ вмѣстѣ въ Лондонѣ, видѣлъ его въ различныхъ положеніяхъ и пользовался нѣкоторымъ его довѣріемъ; поэтому характеристика Люи Наполеона, сдѣланная Кинглэкомъ, имѣетъ для насъ особенную цѣну. Вот!» между прочимъ что онъ сообщаетъ о личномъ характерѣ Люи Наполеона. «Во Франціи вообще считали его человѣкомъ тупымъ. Когда онъ говорилъ, ходъ его мыслей былъ вялъ; черты его лица были пошлы; онъ много учился и думалъ, но его сочиненія не выказывали въ немъ свѣтлаго ума, хоть онъ очень усердно обработывалъ ихъ. Даже его приключенія не придали ему интересности, какую обыкновенно пріобрѣтаютъ авантюристы. Когда онъ жилъ въ Лондонѣ, тѣ лондонцы, которые любили собирать у себя людей съ извѣстностью, никогда не представляли его своимъ друзьямъ, какъ серьезнаго претендента на престолъ, а смотрѣли на него, какъ на какого нибудь аэронавта, который два раза падалъ съ своего воздушнаго шара, и все-таки остался, хотя до нѣкоторой степени, живъ и здоровъ. Онъ полюбилъ англійскія привычки, сталъ хорошимъ псовымъ охотникомъ и любителемъ конскихъ скачекъ. Онъ былъ любезенъ, общителенъ, мягокъ и веселъ и довольно охотно говорилъ о своихъ надеждахъ видахъ на французскій престолъ… Долго, постоянно изучая сочиненія Наполеона I, онъ пріобрѣлъ манеру и привычку своего дяди смотрѣть съ высока на Французскій народъ, считать его просто матеріаломъ, изученіемъ и управленіемъ котораго занимается чужой этому матеріалу умъ. Въ долгіе годы его тюремнаго заключенія и изгнанія, отношеніе между нимъ и фракціею, которую онъ изучалъ, были очень похожи на отношенія между анатомомъ и трупомъ. Онъ читалъ лекціи о немъ, онъ разсѣкалъ его по суставамъ, онъ объяснялъ его отправленія, онъ показывалъ, какъ дивно природа, въ своей безконечной мудрости, приспособила это тѣло на службу династіи Бонапарта, и какъ безъ попечительности этихъ Бонапартовъ оно истлѣетъ и исчезнетъ съ лица земли».
«Если его умъ былъ менѣе, чѣмъ какой предполагали въ немъ во время англо-французскаго союза, то онъ былъ гораздо выше той тупой ограниченности, какую приписывали ему въ прежнее время, начиная съ 1836 и до конца 1851 года. Люди долго не могли признать ловкости итого ума потому, что наука, надъ которою онъ работалъ, имѣла отталкивающій характеръ. И до него было много людей, унижавшихъ себя до внесенія обмана въ политику; еще больше людей, трудившихся на менѣе возвышенномъ поприщѣ, прилагая свою ловкость къ дѣламъ, нанимающимъ собою суды исправительной полиціи и уголовные; но едва ли кто нибудь изъ людей нашего поколѣнія, кромѣ принца Люи Бонапарта, проводилъ въ трудолюбивой юности и въ серьезной молодости цѣлые часы и часы, придумывая, какъ примѣнить стратагему къ юридической наукѣ… А когда онъ рѣшилъ быть претендентомъ на императорскій престолъ, то, разумѣется, ему нужно было обдумывать, какимъ же образомъ грубое бонапартовское иго 1804 года можетъ быть передѣлано такъ, чтобы мягко легло на шею Франціи. Франція — европейская держава; а иго въ сущности было такое, какое монголы наложили на китайцевъ, — изъ этого слѣдовало, что требуемая передѣлка должна быть просто поддѣлкою, коварствомъ.»
"Итакъ, скорѣе отъ требованія своего наслѣдственнаго притязанія, чѣмъ отъ врожденной испорченности своего сердца, принцъ Люи Наполеонъ сдѣлался обманщикомъ; требовать отъ него, чтобы онъ былъ не вѣроломенъ передъ фракціею, не отказавшись совершенно отъ своихъ претензій, было рѣшительною несообразностью. Цѣлые годы онъ изучалъ это странное ремесло и, усердно занимаясь, сталъ очень искусенъ въ немъ. Задолго передъ тѣмъ, когда открылась ему возможность примѣнить къ дѣлу его крючковатое мастерство, онъ уже научился тому, по какимъ правиламъ составляется конституція, которая на словахъ устанавливала бы одно, а на дѣлѣ другое. Онъ научился, какъ употреблять, напримѣръ, слово «судъ присяжныхъ» въ законахъ, отмѣняющихъ его, умѣлъ дѣлать ловушку изъ слова «вотированіе безъ ценза» (suffrage universel), зналъ, какъ отнять у націи свободу ночью посредствомъ вещи, которую онъ называлъ «плебисцитъ»….
«Его постояннымъ желаніемъ было привлечь на себя удивленное вниманіе свѣта, а случайность рожденія указала ему на престолъ Наполеона I, какъ на предметъ, къ которому онъ можетъ прикрѣпить спою надежду; поэтому его жажда, извѣстности начала казаться честолюбіемъ, хотя корень ея былъ просто въ тщеславіи. Но умственное уединеніе, въ которое онъ былъ поставленъ странностію той науки, надъ которою работалъ, кажущаяся бѣдность его ума, его деревянный взглядъ, а болѣе всего видимая отдаленность успѣха, всѣ эти сомнительныя обстоятельства, страннымъ своимъ контрастомъ съ великостью его цѣли, заставляли людей видѣть въ его претензіи только комическую глупость. Съ страстнымъ желаніемъ взобраться на такую высоту, чтобы всѣ смотрѣли на него, въ немъ было соединено сильное, почти эксцентрическое пристрастіе къ тѣмъ фокусамъ, которыми производитъ свои мелодраматическія продѣлки плохой драматургъ или актеръ. Такимъ образомъ пристрастіе и фантазія влекли его придумывать сценическіе эффекты и сюрпризы, героемъ которыхъ онъ всегда ставилъ самого себя, Эта наклонность такъ сильно владычествовала надъ нимъ, что скорѣе можно видѣть въ ней искреннее расположеніе, а не. просто страсть театральничать. Если бы она была одинока, то, вѣроятно, только придала бы особый характеръ его развлеченіямъ; но, но случайности, такой человѣкъ родился претендентомъ на французскій престолъ; его желаніе подражать Наполеону I и воспроизвести его имперію связало его фокусничество съ тѣмъ, что можно назвать солиднымъ его честолюбіемъ; поэтому, когда онъ былъ изгнанникомъ, онъ постоянно былъ занятъ мыслію скопировать возвращеніе Наполеона съ Эльбы и разыграть это представленіе въ дѣйствительности, а не на сценѣ, и притомъ собственною персоною, „ (Стр. 325—333).
Изъ этой характеристики, основанной отчасти на личныхъ наблюденіяхъ Кинглэка, ясно видно, къ какому разряду характеровъ относится творецъ декабрьскаго переворота. Отъ геніальнаго человѣка, способнаго давать тонъ и направленіе историческимъ событіямъ, возвышаться надъ окружающими его обстоятельствами. — Люи Наполеонъ былъ очень далекъ. Онъ могъ только пародировать своего дядю, замѣнивъ отвагу великаго полководца изворотливостью мелкаго адвокатскаго ума. А такого ума было слишкомъ мало не только для такого дѣла, какъ возстановленіе второй имперіи на развалинахъ республики, но и для такого комическаго предпріятія“ какъ его страсбурскій заговоръ. Въ самомъ дѣлѣ, какому геніальному человѣку придетъ въ голову нарядиться въ мундиръ маренгскаго вождя, надѣть его извѣстную трехъугольную шляпу, выставить поддѣльное знамя Наполеона I, и въ этомъ полушутовскомъ костюмѣ явиться передъ отрядомъ солдатъ, чтобы увлечь ихъ за собою нѣкогда любимымъ именемъ знаменитаго полководца. Положимъ, что эта попытка была сдѣлана Люи Наполеономъ въ молодости, когда ему было только 28 лѣтъ, положимъ, что это былъ первый опытъ въ искусствѣ переодѣвать себя и другихъ изъ одного мундира въ другой и производить coup d'ètat съ помощію картонныхъ декорацій, но во всякомъ случаѣ этотъ фарсъ ниже всякой критики. Достаточно было имѣть нѣсколько здраваго смысла и вѣрнаго пониманія тогдашняго состоянія Франціи, чтобы удержаться отъ подобнаго предпріятія. Но Люи Наполеонъ не остановился на первомъ опытѣ, какъ онъ ни былъ смѣшенъ и вреденъ для его репутаціи; онъ повторилъ его въ Булони, гдѣ онъ хотѣлъ разыграть новое возвращеніе съ Эльбы, но только въ новыхъ костюмахъ и съ новыми декораціями. „Пока онъ готовилъ, говоритъ Кинглэкъ, поддѣльные флаги и поддѣльныхъ солдатъ, мундиры для его сообщниковъ были сшиты но образцу 42-го полка, квартировавшаго въ Булони, и пуговицы съ этихъ нумеровъ были заказаны въ Бирмингамѣ; пока онъ училъ несчастнаго орла играть роль императорской птицы — предвѣщательницы успѣха, онъ занимался дѣломъ, въ которомъ былъ искусникъ; мастеръ онъ также былъ въ сочиненіи прокламацій и плебисцитовъ, составлявшихъ значительную долю груза, съ которымъ онъ поѣхалъ черезъ море во Францію, но онъ долженъ былъ знать, что если ему удастся пробраться куда онъ задумаетъ, то вѣдь онъ увидитъ себя поутру на дворѣ булонскихъ казармъ, окруженнаго толпою вооруженныхъ спутниковъ, поддерживаемаго однимъ изъ офицеровъ гарнизона, обѣщавшихся помогать ему; но что тутъ же будетъ стоять толпа солдатъ, изъ которыхъ одни будутъ за него, другіе противъ него, а третьи не будутъ знать, что имъ дѣлать. Такъ и случилось. Онъ устроилъ дѣло такъ ловко и счастливо, что куда хотѣлъ придти, туда и пришелъ; и вотъ онъ стоялъ наконецъ въ томъ самомъ положеніи, къ которому заботливо проложилъ себѣ дорогу. Но тутъ его характеръ выдалъ его. Онъ взволновался, растерялся — такъ онъ самъ говорилъ передъ палатою перовъ; но словамъ его, онъ былъ въ такомъ волненіи, что безъ всякаго съ его стороны намѣренія пистолетъ его выстрѣлилъ и ранилъ солдата, который былъ не противъ него; мысли его не сладили съ опасностію, смѣшались; въ немъ не было ни пылкости, ни удальства, которыя дѣлаютъ людей воинственными въ критическія минуты, и натурально, что онъ не годился управлять разгоряченными солдатами. Поэтому, когда наконецъ успѣлъ ворваться на дворъ казармы твердый и сердитый офицеръ, подполковникъ Пюижелье, — онъ почти въ одинъ мигъ уничтожилъ принца силою болѣе твердаго характера и выгналъ его на улицу, со всѣми его 50 вооруженными спутниками, и съ знаменемъ, и съ орломъ, и съ поддѣльнымъ императорскимъ штабомъ, — будто погналъ труппу бродячихъ актеровъ“. (Стр. 339).
Таковы были первыя попытки Лю и Наполеона въ государственныхъ переворотахъ, которые онъ съ совершенно инымъ успѣхомъ увѣнчалъ декабрьскимъ ударомъ. Очевидно, что тамъ, гдѣ приходилось ему дѣйствовать одному, въ силу своего ума и характера, онъ представлялся въ жалкомъ и смѣшномъ видѣ. Роль авантюриста довольно странно смѣшивалась съ ролью политическаго агитатора, прикрывавшагося знаменитой тѣнью своего дяди. Къ этому нечего прибавлять, что геніальные люди могутъ дѣлать величайшія ошибки, но никогда, не могутъ быть въ своихъ предпріятіяхъ смѣшными. Поэтому, ни теперь, ни послѣ, ни въ Булони, нивъ Страсбургѣ, тѣмъ болѣе въ Парижѣ, не по силамъ Люи Наполеона была такая громадная политическая катастрофа, какъ декабрьскій coup d'ètat.
Но что же могло создать этотъ переворотъ и самого Наполеона III? Въ политическихъ катаклизмахъ очень часто случается, что человѣкъ самыхъ ограниченныхъ способностей, только благодаря ошибкамъ другихъ и чисто случайному стеченію обстоятельствъ, возвышается надъ всѣми и удовлетворяя извѣстнымъ стремленіямъ господствующаго класса, упрочиваетъ свое положеніе. Франція уже не разъ видѣла во главѣ своего правительства подобныя личности, и какъ страна, лишенная всякаго политическаго воспитанія, легко относилась къ подобнымъ фактамъ. Мы увидимъ дальше, что Наполеонъ III былъ произведеніемъ именно такого порядка вещей. Поэтому странно слышать, что будто опорой его возвышенія было сочувствіе большинства лучшей части французскаго общества. Напротивъ, какъ мы видѣли выше, никто изъ людей, пользовавшихся народнымъ довѣріемъ, не хотѣлъ его слушать, и только ничтожная кучка авантюристовъ, въ родѣ промотавшагося берейтора Флери, примкнула къ его кружку, извѣстному подъ названіемъ „елисейской компаніи“. Національное собраніе на первыхъ же порахъ стало сомнѣваться въ искренности президента республики, говорившаго одно, а дѣлавшаго другое…Не смотря на ясныя завѣренія въ уваженіи въ конституціи, говоритъ Тено, и въ преданности республикѣ, Люи Наполеонъ всегда былъ подозрѣваемъ многими въ желаніи возстановить имперію; не хотѣли думать, чтобы онъ, имѣя въ рукахъ такія могучія средства для захвата диктатуры, могъ устоять противъ соблазна повторить 18 брюмера». (стр. 33). И чѣмъ ближе подходила катастрофа, чѣмъ прозрачнѣе стали высказываться затаенныя намѣренія президента, тѣмъ больше онъ отталкивалъ отъ себя лучшихъ людей Франціи. Притомъ, три года его политической дѣятельности были такъ бѣдны сколько нибудь замѣчательными распоряженіями, такъ безцвѣтны по своимъ событіямъ, что общество стало смотрѣть на главу націи, какъ на самаго ограниченнаго правителя…Изъ тысячи людей, говоритъ Кинглавъ, искренно желавшихъ, чтобы на мѣсто республики явилась власть диктатора, какого бы то ни было, лишь бы способнаго. почти никто не могъ повѣрить, что президентъ республики годится быть такимъ человѣкомъ" (стр. 340). Какъ мало вѣрили въ блестящую звѣзду Люи Бонапарта даже парижскіе банкиры объ этомъ можно судить по тому, что когда нужно было снабдить деньгами Флери, отправлявшагося въ Алжиръ «дѣлать генераловъ», то президенту никто не хотѣлъ дать 100,000 франковъ подъ вексель. Такъ низко стояли денежные фонды президента, пока онъ не овладѣлъ въ ночь на 3 декабря кассой государственнаго банка. Даже либеральная буржуазія, обыкновенно преданная всякому порядку вещей, лишь бы онъ не понижалъ биржеваго курса, — и та была не на сторонѣ «елисейской братіи». Если она съ одной стороны боялась крайнихъ республиканцевъ, которыхъ роялисты представляли ей въ видѣ «краснаго призрака» разрушенія и смутъ, то съ другой она вовсе не желала и второй имперіи, зная по опыту, что имперія также не обойдется безъ войнъ и раззоренія. Съ именемъ Бонапартовъ въ ея мнѣнія давно соединялись военный деспотизмъ и опустошенія буржуазныхъ кармановъ. Только между самыми нисшими слоями этого класса, невѣжественнаго и тупого, были партизаны Люи Наполеона, потому что его могущество обѣщало имъ въ будущемъ прежнія побѣды, соединенныя съ легкой наживой на чужой землѣ и съ почетнымъ легіономъ за храбрость. Но эти поддонки городскаго населенія, въ особенности парижскаго, не имѣли никакого соціальнаго значенія. Такимъ образомъ, буквально говоря, Люи Наполеонъ былъ одинокъ и никто не хотѣлъ вѣрить въ успѣхъ замышляемаго переворота; всѣ думали, что если онъ и случится, то кончится какой нибудь комической фанфаронадой, въ родѣ страсбургскаго или булонскаго спектакля.
А между тѣмъ вышло совсѣмъ иначе. Три года подземной работы, веденной систематически, съ упорнымъ и холоднымъ разсчетомъ, три года постояннаго и сосредоточеннаго обдумыванія второй имперіи и ниспроверженія республики, три года униженія и скрытности, наконецъ, увѣнчались такимъ торжествомъ, какого не ожидала самая смѣлая фантазія. въ три дня весь конституціонный механизмъ рухнулъ безслѣдно, и на мѣстѣ его явился вовсе не театральный абсолютизмъ Наполеона I, не съ поддѣльными орлами и мундирами, а съ настоящими, какъ слѣдуетъ быть. Реставрація была произведена такъ быстро, что Парижъ не успѣлъ опомниться отъ кровопролитныхъ сценъ 4 декабря, какъ «имперія, по выраженію Тьера, была готова..» Въ три дня Франція обезлюдѣла: тысячи гражданъ ея были отправлены въ Кайену, другіе бѣжали за границу, третьи сидѣли въ тюрьмахъ, и цѣлыя тысячи были убиты на улицахъ, на дворѣ префектуры или растрѣляны по приказанію Сентъ-Арно. На самый живой и веселый городъ въ мірѣ вдругъ налегъ такой Мрачный видъ, такой паническій ужасъ, что никто не могъ поручиться за свою жизнь и цѣлость впродолженіи нѣсколькихъ дней. Ниже мы изложимъ подробно факты этого переворота и ближайшія послѣдствія его для Франціи, а теперь обратимся къ вопросу: кто же собственно приготовилъ эту катастрофу и чѣмъ былъ силенъ Люи Наполеонъ въ выполненія ее? Кому онъ обязанъ императорскимъ трономъ, котораго такъ неудачно добивался въ Страсбургѣ и Булони? Спустя семнадцать лѣтъ, когда какъ личныя черты Наполеона III достаточно выяснились, такъ и факты, сопровождавшіе основаніе второй имперіи, очистились отъ фальшивой позолоты, намъ нетрудно посмотрѣть на дѣло прямо. Французскіе историки, изъ уваженія къ своему національному достоинству, стараются обходить этотъ вопросъ молчаніемъ; а мажду тѣмъ въ немъ вся сущность и развязка этого запутаннаго дѣла. Тено коснулся его мимоходомъ и всю вину, какъ водится, свалилъ на Наполеона III, какъ Кинглэкъ чуть не преобразилъ Флери въ творца міроваго событія, не отрицая однакожъ, что способностей Флери могло хватить только на отчаянную выходку жаднаго до денегъ спекулянта. Мы видѣли, что Тено и Кинглэкъ не признаютъ за Люи Наполеономъ ни генія, ни сочувствія его плану со стороны лучшей части французскаго общества, и все-таки онъ является у нихъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ. Но это противорѣчіе такъ очевидно, что повторять его крайне невыгодно даже для національнаго самолюбія Франціи. Въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ мы должны считать народъ, состоящій изъ 37 милліоновъ населенія, народъ, прошедшій чрезъ долгіе и горькіе опыты своего политическаго роста — чѣмъ онъ долженъ показаться тому, кто серьезно спроситъ: неужели всѣ эти тридцать семь милліоновъ были въ рукахъ самаго посредственнаго президента именно тѣмъ трупомъ, за который его принимали, по мнѣнію Кинглэка, Бонапарты? Мы не думаемъ такъ, потому что не хотимъ наносить глубочайшаго оскорбленія Франціи. Народъ былъ обманутъ своими представителями, которые вырыли ту пропасть, въ которую упали сами и съ собою увлекли неопытную и довѣрчивую массу. Они цѣлымъ рядомъ своихъ ошибокъ и недобросовѣстныхъ отношеній къ своимъ обязанностямъ создали переворотъ 2 декабря. Теперь мы знаемъ, что это были за люди, называвшіе себя либеральной партіей, которая преобладала въ законодательномъ собраніи республики. Кинглэкъ довольно удачно сравнилъ ихъ съ тѣми насѣкомыми, отъ которыхъ арабъ избавляетъ свой бурнусъ — если ужь ихъ разводится слишкомъ много — бросая его на муравьиную кучу. Люи Наполеонъ поступилъ совершенно по правиламъ араба. Въ самомъ дѣлѣ, для какого народнаго представительства и вообще для какого серьезнаго дѣла могли быть способны люди, которыхъ весь умъ, логика и совѣсть заключались только въ красивыхъ фразахъ? Чего можно было ожидать, кромѣ напудренныхъ рѣчей и бездушнаго эгоизма отъ такихъ господъ, какъ Ламартинъ. Монталамберъ, Бенуа Дави, Беррье, Тьеръ, Одилонъ Баро и т. п. А между тѣмъ эти люди были довѣренные вожди народа, органы его воли и хранители его интересовъ. На, нихъ положилась Франціи, и отъ нихъ въ нравѣ была требовать ручательства за свое благосостояніе. Посмотримъ же, какъ они оправдали ея довѣріе.
Предполагаемъ, что читатели наши знаютъ, при какихъ соціальныхъ условіяхъ пала мѣщанская монархія Люи Филиппа, и потому мы не будемъ останавливаться на подробностяхъ этой эпохи. Люи Бланъ въ «Исторіи 1848 года» очень вѣрно замѣчаетъ, что «экономическое положеніе Франціи, съ ея возраставшимъ пролетаріатомъ, съ ея бѣднымъ, отупѣвшимъ сельскимъ населеніемъ, дало первый толчекъ февральской революціи.» Послѣдующія событія развивались въ этомъ направленіи. На первомъ планѣ стоялъ рабочій вопросъ и разрѣшеніе его законодательнымъ порядкомъ. Этого требовала логика фактовъ, общественная совѣсть и настоятельныя нужды страны, въ которой четыре милліона работниковъ имѣли одно неотъемлемое право — быть во всякое время голодными и обобранными своими патронами. Сначала либеральная партія, во главѣ ея съ медоточивымъ Ламартиномъ, невольно обратила вниманіе въ эту сторону, но, какъ извѣстно, кромѣ краснорѣчія и обѣщаній она ничего не дала людямъ, просившимъ труда и хлѣба. Рѣчи, дѣйствительно, лилась неудержимымъ потокомъ съ балконовъ дворцовъ, съ національной трибуны, на всѣхъ улицахъ и площадяхъ, но дѣло не подвигалось ни на одинъ вершокъ впередъ. Та подлая чернь, которую совѣтовалъ либеральный Гизо держать въ бѣдности, какъ на привязи, вдругъ превратилась въ предметъ самого нѣжнаго обращенія; вмѣсто canaille ей стали говорить cytoyens и на первое время отворили ей двери національнаго собранія. Но эти шутовскія выходки, когда потребовались но слова, а примѣненіе ихъ къ жизни, наконецъ наскучили либераламъ, и они отодвинули экономическій вопросъ на задній планъ. Во время составленія республиканской конституціи въ концѣ 1848 года, о немъ не было и помину, какъ будто весь февральскій переворотъ только для того и былъ совершенъ, чтобы толковать въ общихъ фразахъ о свободѣ. «Труда и хлѣба»! раздавалось во всѣхъ концахъ Франціи, а краснорѣчивые либералы отвѣчали на этотъ крикъ: «да здравствуетъ республика и Люи Наполеонъ»! Это тупоуміе наконецъ дошло до того, что люди, искренно желавшіе дать событіямъ того времени мирный исходъ и утвердить республику на прочныхъ народныхъ началахъ, были оглашены ретроградной и либеральной прессой опасными соціалистами. врагами всякаго мира и порядка. Реакція наконецъ собралась съ силами и бѣдные cytoyens опять обратились въ нѣмую и подлую чернь. Люи Наполеонъ — какимъ ограниченнымъ ни считали его либералы — лучше ихъ понималъ духъ времени и потребности народа. При всякомъ удобномъ случаѣ онъ ясно выражался, что всѣ его заботы устремлены къ улучшенію положенія массы, но пока у него будутъ связаны руки національнымъ собраніемъ, онъ ничего не можетъ сдѣлать. Такъ въ Дижонѣ, при открытіи желѣзной дороги, онъ обратился къ народу съ слѣдующими словами: «Если мое правительство не могло осуществить всѣхъ улучшеній, какія оно имѣло въ виду, то причиною итого были происки партій… Въ теченіе трехъ лѣтъ можно было замѣтить, что національное собраніе всегда содѣйствовало мнѣ, когда нужно было подавлять безпорядокъ мѣрами строгости. Но когда я хотѣлъ дѣлать добро, улучшать судьбу населенія, оно отказывало мнѣ въ своемъ содѣйствіи». На. сколько было правды въ этихъ словахъ — это сдѣлалось яснымъ только впослѣдствіи; но тогда впечатлѣніе, произведенное ими, было громадное. Рабочее населеніе должно было согласиться, что національное собраніе дѣйствительно ничего не сдѣлало въ пользу его и даже не подумало о томъ. Въ этомъ случаѣ президентъ былъ совершенно правъ. Поэтому передъ самымъ декабрьскимъ переворотомъ рабочее населеніе съ недовѣріемъ смотрѣло на своихъ представителей; оно понимало, что интересы его и интересы депутатовъ, представлявшихъ не націю, а парижскую буржуазію, совершенно противоположны. Вотъ почему оно оставалось равнодушнымъ и безучастнымъ къ тѣмъ крикамъ либеральной партіи, которыми она призывала его къ сопротивленію государственной измѣнѣ. «Неужели вы думаете, говорилъ одинъ работникъ, что мы пойдемъ умирать изъ за вашихъ 25 франковъ дневнаго содержанія»? Такъ думало большинство рабочаго класса въ Парижѣ; и за это нельзя его обвинять. Оно не могло предвидѣть, что ожидаетъ его впереди послѣ переворота, но оно знало очень хорошо, что въ прошломъ національное собраніе ни на одну іоту не улучшило его положенія, что оно отыгрывалось только красивыми фразами и либеральными обѣщаніями; и потому естественно было думать ему по русской пословицѣ: кто ни попъ, тотъ батька. Й вотъ оно, сложивъ руки, апатично смотрѣло на открывшуюся борьбу между парламентомъ и президентомъ.
Такимъ образомъ, потерявъ подъ своими ногами почву, либеральная партія превратила конституцію въ мертвую букву и обезсмыслила ходъ событій, вытекавшихъ изъ февральской революціи. Кто-то изъ англичанъ, послѣ іюньскихъ дней, остроумно замѣтилъ, что французы еще не пробовали императорской республики, и непремѣнно попробуютъ ее. Послѣ охлажденія къ національному собранію массы, послѣ рѣшительныхъ протестовъ ея по поводу нѣкоторыхъ ретроградныхъ мѣръ, какъ напр., учрежденія выборнаго ценза, главное орудіе, которымъ національное собраніе могло бороться съ деспотизмомъ было у него отнято, и оно осталось безъ всякихъ матеріальныхъ и нравственныхъ средствъ, — съ одной конституціей въ 10 листовъ бумаги. Этимъ-то оружіемъ оно и хотѣло побѣдить 60 тысячъ штыковъ и сорокъ пушекъ, разставленныхъ въ Парижѣ до перваго сигнала разгромить городъ, если этого потребуютъ обстоятельства. Тѣ же самые либералы, которые подсмѣивались надъ Люи Наполеономъ, когда онъ пародировалъ дядю съ поддѣльными солдатами въ Страсбургѣ, теперь находились въ болѣе смѣшномъ положеніи. Не имѣя въ своемъ распоряженіи ни войска, ни силъ народа, они вышли на борьбу съ депутатскими шарфами черезъ плечо и съ тирадами изъ конституціонного кодекса. Въ нихъ стрѣляютъ пулями и картечью, а они отстрѣливаются восклицаніями о драгоцѣнной народной свободѣ и о чести націи. Между такимъ героизмомъ и донъ-кихотствомъ трудно провести черту различія.
Точна такая же недальновидность выказывается изъ самой сущности конституціи, сочиненной либералами. Такъ какъ они всегда были крайне бѣдны послѣдовательными и логическими мыслями — и всегда пристрастны къ красивымъ словамъ, то и конституція вышла изъ ихъ рукъ такой безтолковой, что на основаніи ея можно было управлять Франціей и Люи Плану, и Наполеону I. Самые ретроградные и прогрессивные элементы французской имперіи соединялись тутъ съ непонятною странностію. «Основной Законъ республики, говоритъ Тено, окончательно принятый и утвержденный учредительнымъ собраніемъ 4 ноября 1843 года, былъ компромиссомъ между демократическими стремленіями Франціи и ея монархическими преданіями. Ловко эксплуатируя впечатлѣніе, произведенное печальными іюньскими днями, реакціонеры собранія (т. е. воя либеральная партія) успѣли ввести въ конституцію республики возможно больше ретрограднаго элемента. Предразсудки нѣкоторыхъ республиканцевъ въ ихъ представленіяхъ о власти также сильно содѣйствовали этому результату.»
«Эта конституція сохраняла весь спой деспотическій организмъ, устроенный Бонапартомъ послѣ 18 брюмера.»
«Она удержала абсолютную централизацію, которая подавляетъ всякую независимость, всякую мѣстную жизнь, развиваетъ чиновничество въ ужасающихъ размѣрахъ, парализируетъ свободную иниціативу гражданъ, вдѣваетъ всю Францію въ петли громадной сѣти, главная затягивающая веревка которой находится въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ.»
«Она подтвердила для католической церкви уродливое положеніе. созданное конкордатомъ; духовенство, врагъ демократической свободы. получало отъ республики пособія, очень часто употребляемыя на борьбу противъ самой же республики».
«Она сохранила несмѣняемую магистратуру, выбираемую исполнительною властью, которая держала ее въ зависимости надеждой на повышенія и на почетныя отличія; кромѣ того, магистратура состояла изъ людей, по самой должности своей враждебныхъ утвержденію демократической республики».
«Наконецъ, было удержано учрежденіе самое несовмѣстное съ существованіемъ свободной республики — это постоянная армія, вербуемая посредствомъ конскриціи. Пятьсотъ тысячъ солдатъ, имѣвшіе только одинъ догматъ — пассивное повиновеніе, знавшіе только одинъ законъ — приказаніе іерархическаго начальника, продолжили существовать среди полнаго мира, вооруженные въ средѣ безоружной націи».
«Но это не все. Конституція 1848 года отдавала всю исполнительную власть президенту, избираемому всеобщей подачей голосовъ. Она облекала его весьма обширными полномочіями и правами, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, даже высшими противъ тѣхъ, которыми располагаютъ государи многихъ конституціонныхъ монархій. Президенту принадлежала верховная власть надъ двумя большими организованными силами, посредствомъ которыхъ можно держать въ рукахъ всю Францію надъ арміею административною и арміею въ собственномъ смыслѣ, надъ пятью стами тысячъ чиновниковъ и пятью стами тысячъ солдатъ. Кромѣ того способъ его избранія сообщалъ ему значительный авторитетъ и величіе. Только одинъ президентъ былъ неоспоримо выбраннымъ большинствомъ народа; тогда какъ каждый членъ собранія былъ на дѣлѣ представителемъ нѣсколькихъ тысячъ избирателей, его назначившихъ, — президентъ получалъ свою инвеституру отъ милліоновъ гражданъ.»
«Подлѣ президента конституція ставила національное собраніе, имѣвшее верховную власть въ дѣлахъ финансовъ, налоговъ и законодательства, и такую же власть, по крайней мѣрѣ, теоретически, въ управленіи внѣшней политикой страны. Въ принципѣ, президентъ былъ мозгомъ, который мыслитъ и приказываетъ, а національное собраніе — рукою, которая повинуется и исполняетъ.» «Случай отказа въ повиновеніи со стороны президента рѣшеніямъ собранія быль заботливо предусмотрѣнъ конституціей. Національное собраніе имѣло право обвинять президента и его министровъ и предавать ихъ суду въ верховномъ судѣ.»
«Конечно, собраніе не имѣло никакого матеріальнаго средства принудить къ повиновенію непокорнаго президента. Оно оставило за собою только моральную силу, которая вытекаетъ изъ права, написаннаго въ текстѣ закона; но вся матеріальная пни находились въ рукахъ президента республики.»
Очевидно, что непослѣдовательнѣе трудно быть конституціонному акту, и эта сумбурность идей и результатовъ, теоріи и практики вполнѣ выражаетъ характеръ той либеральной партіи, которая сочинила эту конституцію. Объявивъ ее народу, она и успокоилась на ней. Дальнѣйшее развитіе и примѣненіе къ жизни теоретически выработанныхъ правъ какъ будто и не составляло обязанностей національнаго собранія. До какой степени оно недальновидно дѣйствовало но отношенію къ рабочему населенію — это мы видѣли выше. Точно также оно поступало и въ отношеніи президента. Находя его человѣкомъ тупымъ, фанатически проданнымъ своей династической идеѣ, оно открыло ему доступъ къ кандидатурѣ на президентское кресло. Подозрѣвая его въ стремленіи ниспровергнуть республику, слушая его рѣчи съ ясными намеками на необходимость диктатуры, видя наглые аресты людей, искренно преданныхъ народу, зная, что Флери отправляется въ Африку «дѣлать генераловъ» и ведетъ дѣятельную интригу, оно не позаботилось предотвратить грозящую опасность ни однимъ декретомъ, ни одной своевременной мѣрой. Оно допустило созрѣть и укорениться заговору, и не обезопасило себя и Францію ни однимъ энергическимъ актомъ. Однимъ словомъ, нельзя было дѣйствовать глупѣе и никто лучше не могъ подготовить злосчастный декабрьскій переворотъ, какъ это сдѣлала либеральная партія, которой Франція имѣла несчастіе ввѣрить свою судьбу.
Въ слѣдующей статьѣ мы посмотримъ, какъ легко могъ воспользоваться ошибками такихъ людей самый обыкновенный смертный.