ИМПЕРАТОРЪ ІОАННЪ АНТОНОВИЧЪ * И ЕГО РОДСТВЕННИКИ править
2. Шлюссельбургская катастрофа въ 1764 году. править
Роскошь и великолѣпіе окружали колыбель Іоанна Антоновича. Двухмѣсячный младенецъ, послѣ смерти Анны Іоанновны, былъ провозглашенъ императоромъ. На подушкѣ покрытой порфирой, малютку выносили на торжественныхъ выходахъ двора; вельможи и всѣ государственные чины лобызали его ножку; императора показывали въ окно народу и войску и громкое ура привѣтствовало царственнаго малютку. Дни его тезоименитства и рожденія, равно какъ подобные же дни его родителей, ознаменовывались торжественными праздниками, обѣдами, придворными балами, фейерверками, иллюминаціями и поздравительными одами…. Преосвященный Амвросій, профессоръ Штелинъ, надзорный совѣтникъ Юнкеръ, студентъ Михайло Ломоносовъ, въ стихахъ и прозѣ льстили правительницѣ и ея сыну, въ выспреннихъ фразахъ пророчили императору жизнь долгую, царствованіе славное великими дѣяніями, безсмертіе въ потомствѣ и пр.[1] По случаю его вступленія на престолъ чеканена медаль, на которой видно изображеніе Іоанна: подымающаяся къ небесамъ императрица Анна Іоанновна ему подаетъ корону.[2]
Годомъ позже, маленькій императоръ превратился въ арестанта, и двадцатью четырьмя годами позже, этотъ арестантъ былъ убитъ въ Шлюcсельбургѣ, потому что хотѣли освободить его изъ заключенія.
Мы уже знаемъ о путешествіяхъ Іоанна изъ Петербурга въ Ригу и Дюаамюнде, оттуда въ Раненбургъ, затѣмъ въ Ходмогоры и наконецъ въ 1756 году въ Шлюссельбургъ.
Въ публикѣ между тѣмъ, какъ видно изъ позднѣйшихъ разказовъ, ходили разные слухи о дѣтствѣ Іоанна. Такъ напримѣръ Сальдернъ разказываетъ въ своемъ сочиненіи о Петрѣ III что Іоаннъ до пятилѣтняго возраста находился въ какомъ-то монастырѣ подъ надзоромъ монаховъ, а затѣмъ его предоставили надзору одного вполнѣ преданнаго императрицѣ полковника. Этому полковнику было вмѣнено въ обязанность не обучать его грамотѣ. Чрезъ одного караульнаго солдата однако Іоаннъ узналъ о своемъ происхожденіи, послѣ чего императрица, получивъ извѣстіе чрезъ полковника о такомъ нарушеніи тайны, велѣла привезти Іоанна въ Москву, а оттуда онъ былъ отправленъ въ Шлюссельбургъ.[3]
По другому разказу, Іоаннъ, между тѣмъ какъ его родственники были отправлены въ Холмогоры, оставался въ Раненбургѣ. Оттуда одинъ монахъ хотѣлъ увезти его за границу. Бѣглецы однако были остановлены въ Смоленскѣ, а послѣ этого Іоаннъ содержался въ Валдаѣ и наконецъ лишь отсюда былъ отправленъ въ Шлюссельбургъ.[4]
Фельдмаршалъ Миннихъ въ своемъ сочиненіи Ebauche sur la forme du gouvernement en Russie, говоритъ что Іоанна уже въ 1746 году перевезли изъ Холмогоръ въ Шлюссельбургъ.
Изъ приведенныхъ нами выше данныхъ, основанныхъ на архивномъ матеріалѣ, видно что Іоаннъ въ 1744 году былъ отправленъ въ Холмогоры, гдѣ онъ содержался нѣсколько лѣтъ.
За нѣсколько лѣтъ до 1756 года мы имѣемъ очень мало данныхъ о Іоаннѣ. Въ приведенной выше описи бумагамъ относящимся къ Брауншвейгской фамиліи, встрѣчаются данныя о пребываніи Іоанна въ Холмогорахъ, относящіяся къ ноябрю 1751 года. Такъ какъ о подполковникѣ Миллерѣ и его пребываніи въ Холмогорахъ говорится еще въ декабрѣ 1753 года, то едва ли монетъ подлежать сомнѣнію что вмѣстѣ съ нимъ въ продолженіе всего этого времени въ Холмогорахъ находился и Іоаннъ, о которомъ г. Соловьевъ разказываетъ, на основаніи документовъ, что въ 1756 году его изъ Холмогоръ отправили въ Шлюссельбургъ. По всей вѣроятности несчастный юноша спокойно оставался въ Холмогорахъ непрерывно въ продолженіе двѣнадцати лѣтъ. За то совсѣмъ невѣроятнымъ кажется пребываніе Іоанна въ Валдаѣ или въ Москвѣ на пути въ Шлюссельбургъ, потому что ни то, ни другое мѣсто не находятся на пути между Холмогорами и Шлюссельбургомъ, и наконецъ потому что мы имѣемъ архивныя данныя о пребываніи Іоанна въ Шлюссельбургѣ въ 1757 году.
До чего доходила нелѣпость разказовъ относительно Іоанна, видно между прочимъ изъ замѣтки въ сочиненіи Сумарокова о Екатеринѣ II, будто «императрицѣ Елисаветѣ предлагали вступить съ Іоанномъ въ супружество, чтобы тѣмъ уничтожить на будущее время возстанія всякаго рода».[5] Елисавета родилась въ 1709 году, значитъ она была тридцатью однимъ годомъ старше Іоаина.
Нѣсколько странны кажутся разказы о томъ что Елисавета въ 1756 году велѣла привезти Іоанна въ Петербургъ въ закрытомъ экипажѣ, что она видѣла его два раза: однажды въ домѣ Воронцова, а второй разъ въ домѣ графа Петра Шувалова, и что онъ, бесѣдуя съ императрицей, не зналъ съ кѣмъ онъ говорилъ. Трудно отрицать возможность такого свиданія; однако подробности въ разказахъ объ этомъ случаѣ, напримѣръ разныя данныя объ его красотѣ, краснорѣчіи и слезахъ и т. д. весьма сомнительны.[6]
О темницѣ въ которой содержался Іоаннъ въ Шлюссельбургѣ распространены были самые мрачные разказы. У одного современнаго писателя встрѣчается слѣдующее описаніе: «Небольшія окна каземата были закрыты, дневной свѣтъ не проникалъ сквозь нихъ, свѣчи горѣли безпрестанно. Не имѣя при себѣ часовъ, арестантъ не зналъ времени дня и ночи. Было время когда офицерамъ сторожившимъ его было запрещено бесѣдовать съ нимъ или отвѣчать на его вопросы. Онъ не умѣлъ ни читать, ни писать; одиночество сдѣлало его задумчивымъ; мысли его не всегда были въ порядкѣ; тѣло его было очень нѣжно, потому что онъ не выходилъ на воздухъ; онъ весь обросъ бородою и находилъ удовольствіе расчесывать ее и пр.»[7]
Гораздо любопытнѣе чѣмъ такіе разказы современниковъ, не имѣвшихъ возможности знать подробно о пребываніи Іоанна въ Шлюссельбургѣ, нѣкоторые документы сообщенные г. Соловьевымъ въ двадцать второмъ томѣ его сочиненія Исторія Россіи и представляющіе ясное изображеніе житьябытья бывшаго императора въ Шлюссельбургѣ.
Надзоръ за нимъ былъ порученъ гвардіи капитану Шубину, который получилъ такую инструкцію отъ Ал. Ив. Шувалова вѣдавшаго тайныя дѣла послѣ Ушакова: «Быть у онаго арестанта вамъ самому, и Ингерманландскаго пѣхотнаго полка прапорщику Власьеву, а когда за нужное найдете, то быть и сержанту Лукѣ Чекину въ той казармѣ дозволяется, а кромѣ жь васъ и прапорщика въ ту казарму никому ни для чего не входить, чтобъ арестанта видѣть никто не могъ, такожь арестанта изъ казармы не выпускать; когда жь для убиранія въ казармѣ всякой нечистоты кто впущенъ будетъ, тогда арестанту быть за ширмами чтобъ его видѣть не могли. Гдѣ вы обрѣтаться будете, запрещается вамъ и командѣ вашей подъ жесточайшимъ гнѣвомъ ея императорскаго величества никому не писать; когда жь имѣть будете писать въ домъ вашъ, то не именуя изъ котораго мѣста при прочихъ репортахъ присылать, напротивъ которыхъ и къ вамъ обратно письма присылать будутъ отъ меня чрезъ майора Бередникова (шлюссельбургскаго коменданта). Арестанту пища опредѣлена въ обѣдъ по пяти и въ ужинъ по пяти жь блюдъ, въ каждый день вина по одной, полпива по шести бутылокъ, квасу потребное число. Въ которомъ мѣстѣ арестантъ содержится, и далеколь отъ Петербурга или отъ Москвы, арестанту не сказывать, чтобъ онъ не зналъ. Вамъ и командѣ вашей, кто допущенъ будетъ арестанта видѣть, отнюдь никому не сказывать каковъ арестантъ, старъ или молодъ, Русскій или иностранецъ, о чемъ подтвердить подъ смертною казнію коли кто скажетъ.»
За болѣзнію Шубина отправленъ былъ капитанъ Овцынъ, къ которому Шуваловъ писалъ 30го ноября 1757 года: «Въ инструкціи вашей упоминается чтобы въ крѣпость, хотя бъ и фельдмаршалъ и подобный имъ, никого не впущать и комнаты его императорскаго высочества великаго князя Петра Ѳедоровича камердинера Карловича въ крѣпость не пускать и объявить ему что безъ указа тайной канцеляріи пускать не велѣно.»[8]
Въ этихъ инструкціяхъ заключается ясное доказательство что правительство опасалось появленія какой-либо партіи въ пользу Іоанна. То обстоятельство что въ Петербургѣ считали вѣроятнымъ появленіе у воротъ Шлюссельбургской крѣпости камердинера наслѣдника престола, заставляетъ думать что Петръ Ѳеодоровичъ нѣкоторымъ образомъ сочувствовалъ Іоанну Антоновичу. Мы увидимъ ниже что Петръ, вступивъ на престолъ, намѣревался значительно смягчить судьбу арестанта. Изъ инструкціи Овцыну видно что императрица Елисавета вѣроятно имѣла нѣкоторое основаніе безпокоиться на счетъ претендента содержавшагося въ Шлиссельбургѣ, и что поэтому чрезвычайныя мѣры предосторожности считались не лишними.
Перемѣняя мѣстопребываніе Іоанна, правительство, какъ мы видѣли, старалось оставлять публику въ невѣдѣніи относительно того мѣста гдѣ находился бывшій императоръ.[9] Эта цѣль и была достигнута. Весьма лишь не многія лица знали о пребываніи Іоанна въ Шлиссельбургѣ. Изъ дѣла Мировича мы знаемъ что когда одинъ изъ подсудимыхъ, подпоручикъ Чефаридзевъ, спросилъ другаго, регистратора Безсонова, въ Шлиссельбургѣ, знаетъ ли онъ кто находится въ казематѣ подъ № 1, то Безсоновъ отвѣчалъ отрицательно.[10] Авторъ сочиненія Histoire d’Ivan III, писавшій подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ извѣстія о смерти Іоанна, прямо говоритъ что очень долгое время не знали и слѣдовъ причта, такъ что даже начали думать что разказъ о существованіи его есть басня, пока наконецъ послѣ шлюссельбургской катастрофы не сдѣлалось извѣстнымъ мѣсто гдѣ онъ содержался.[11] Даже высокопоставленный сановникъ, сенаторъ Неплюевъ, описывая впечатлѣніе произведенное на него извѣстіемъ о кончинѣ Іоанна, увѣряетъ что «о томъ что тотъ несчастно рожденный принцъ былъ въ Шлюссельбургѣ, мы прежде и не вѣдали».[12]
Публика, однако, хотя и не зная точно о мѣстопребываніи Іоанна, старалась составить себѣ понятіе о характерѣ и способностяхъ узника. Говорили о его красотѣ и любезности, о его талантахъ и о нравственномъ величіи съ которымъ онъ переносилъ свою судьбу, о ясности съ которою онъ размышлялъ о своемъ положеніи. Иные разказывали что вопреки всѣмъ запрещеніямъ, онъ научился грамотѣ у своего отца; по другимъ извѣстіямъ, его наставникомъ при обученіи грамотѣ былъ какой-то нѣмецкій офицеръ (ужь не Миллеръ ли?). Авторъ сочиненія Histoire d’Iwan уже изъ того обстоятельства что правительство считало принца опаснымъ, выводитъ заключеніе что Іоаннъ не только не былъ идіотомъ, какъ разглашали, а чрезвычайно способнымъ человѣкомъ.[13]
Но не безъ основанія правительство утверждало что Іоаннъ Антоновичъ идіотъ. Въ своемъ манифестѣ о кончинѣ Іоанна, Екатерина говорила о немъ что «онъ не зналъ ни людей, ни разсудка, не умѣлъ доброе отличить отъ худаго, такъ какъ и не могъ при томъ чтеніемъ книгъ жизнь свою пробавлять, а за едино блаженство себѣ почиталъ довольствоваться мыслями тѣми въ которыя лишеніе смысла человѣческаго его приводило»[14]. Также и Панинъ разказывалъ англійскому посланнику что принцъ былъ въ совершенномъ помѣшательствѣ.[15]
Все это подтверждается донесеніями офицеровъ находившихся при Іоаннѣ. Въ маѣ 1759 года Овцынъ писалъ: «Объ арестантѣ доношу что онъ здоровъ, и хотя въ немъ, болѣзни никакой не видно, только въ умѣ нѣсколько помѣшался, что его портятъ шептаньемъ, дутьемъ, пусканьемъ изо рта огня и дыма; кто въ постели легка повернется или ногу переложитъ, за то сердится, сказываетъ шепчутъ и тѣмъ его портятъ; приходилъ разъ къ подпоручику чтобъ его бить и мнѣ говорилъ чтобъ его унять, и ежели не уйму, то онъ станетъ бить; когда я стану разговаривать (разубѣждать), то и меня такимъ же еретикомъ называетъ; ежели въ сѣняхъ и на галлереи часовой стукнетъ или кашлянетъ, за то сердится.» Въ іюнѣ: «Арестантъ здоровъ, а въ поступкахъ также какъ и прежде не могу понять, воистину ль онъ въ умѣ помѣшался или притворничествуетъ. Сего мѣсяца 10го числа осердился что не далъ ему ножницъ; схвативъ меня за рукавъ, кричалъ что когда онъ говоритъ о порчѣ чтобы смотрѣть на лицо его прилежно, и будто я съ нимъ говорю грубо, а подпоручику, крича, говорилъ: смѣешь ли ты, свинья, со мною говорить? садился на окно: я опасенъ чтобы, разбивъ стекло, не бросился вонъ; и когда говорю чтобы не садился, не слушаетъ и многія безпокойства дѣлаетъ. Во время обѣда за столомъ всегда кривляетъ ротъ, головой и ложкой на меня, также и на прочихъ, взмахиваетъ и многія другія проказы дѣлаетъ. Стараюсь ему угождать, только ничѣмъ не могу, и что болѣе угождаю, то болѣе безпокойствуетъ. 14го числа, по обыкновенію своему, говорилъ мнѣ о порчѣ; я сказалъ ему: „пожалуй оставь, я этой пустоты болѣе слушать не хочу“, потомъ пошелъ отъ него прочь. Онъ, схватя меня за рукавъ, съ великимъ сердцемъ рванулъ такъ что тулупъ изорвалъ. Я, боясь чтобъ онъ не убилъ, закричалъ на него: „что ты меня бить хочешь! поэтому я тебя уйму“. И еслибъ я не вышелъ изъ казармы, онъ бы меня убилъ. Опасаюсь чтобы не согрѣшить, ежели не донести что онъ въ умѣ не помѣшался, однакожь весьма сомнѣваюсь, потому что о прочемъ обо всемъ говоритъ порядочно, доказываетъ Евангеліемъ, Апостоломъ, Минеею, Прологомъ, Маргаритою и прочими книгами, сказываетъ въ которомъ мѣстѣ и въ Житіи котораго святаго пишется; когда я говорилъ ему что напрасно сердится, чѣмъ прогнѣвляетъ Бога и много себѣ худа сдѣлаетъ, на что говоритъ: ежелибъ онъ жилъ съ монахами въ монастырѣ, то бы не сердился, тамъ еретиковъ нѣтъ; и часто смѣется только весьма скрытно; понѣшнее время предъ прежнимъ гораздо болѣе безпокойствуетъ.» Въ іюлѣ: «Прикажите кого прислать, истинно возможности нѣтъ; я и о нихъ (офицерахъ) весьма сомнѣваюсь что нарочно раздражаютъ; не знаю что дѣлать, всякій, часъ боюсь что кого убьетъ; пока репортъ писалъ, нѣсколько разъ принужденъ былъ входить къ нему для успокоиванія, и много разъ старается о себѣ кто такой сказывать, только я, запрещая ему, выхожу вонъ.»
По приказанію Шувалова, Овцынъ спросилъ у арестанта кто онъ? Сначала онъ отвѣтилъ что онъ человѣкъ великій, и одинъ подлый офицеръ то у него отнялъ и имя перемѣнилъ; а потомъ назвалъ себя принцемъ. «Я ему сказалъ», писалъ Овцынъ, «чтобъ онъ о себѣ той пустоты не думалъ и впредь того не вралъ, на что, весьма осердясь на меня, закричалъ для чего я смѣю ему такъ говорить и запрещать такому великому человѣку. Я ему повторялъ чтобъ онъ этой пустоты конечно не думалъ и не вралъ и ему то приказываю повелѣніемъ, на что онъ закричалъ: я и повелителя не слушаю, лотомъ еще два раза закричалъ что онъ принцъ и пошелъ съ великимъ сердцемъ ко мнѣ; я, боясь чтобъ онъ не убилъ, вышелъ за дверь и опять, помедля, къ нему вошелъ: онъ, бѣгая по казармѣ въ великомъ сердцѣ, шепталъ что не слышно. Видно что нонѣ гораздо болѣе прежняго помѣшался; дня три какъ въ лицѣ, кажется, нѣсколько почернѣлъ, и чтобъ отъ его не робѣть, въ томъ, высоко сіятельнѣйшій графъ, воздержаться не могу; одинъ остаться не могу; когда станетъ шалить и сдѣлаетъ странную рожу, отъ чего я въ лицѣ измѣнюсь; онъ, то видя, болѣе шалитъ.»
Однажды Іоаннъ Антоновичъ началъ бранить Овцына неприличными словами и кричалъ: «Смѣешь ты на меня кричать: я здѣшней Имперіи принцъ и государь вашъ.» По приказу Шувалова, Овцынъ сказалъ арестанту что «если онъ пустоты своей врать не отстанетъ, также и съ офицерами Драться, то все платье отъ него отберутъ и пища ему не такая будетъ.» Услыхавъ это, арестантъ спросилъ: «Кто такъ велѣлъ сказать?» «Тотъ кто всѣмъ намъ командиръ», отвѣчалъ Овцынъ. «Все это вранье», сказалъ Іоаннъ, «и никого не слушаюсь, развѣ сама императрица мнѣ прикажетъ.»
Въ сентябрѣ 1759 года арестантъ велъ себя нѣсколько смирнѣе, потомъ опять сталъ браниться и драться и не было спокойнаго часа; съ ноября опять сталъ смиренъ и послушенъ. Въ апрѣлѣ 1760 года Овцынъ доносилъ: «Арестантъ здоровъ и временемъ безпокоенъ, а до того всегда его доводятъ офицеры, всегда его дразнятъ.» Въ 1761 году придумали средство лѣчить его отъ безпокойства, не давали чаю, не давали чулокъ крѣпкихъ, и онъ присмирѣлъ совершенно.[16]
Власьевъ и Чекинъ, находившіеся при Іоаннѣ Антоновичѣ восемь лѣтъ, показали послѣ кончины его, во время слѣдствія произведеннаго надъ Мировичемъ, что принцъ «обладалъ совершеннымъ здоровьемъ, но былъ косноязыченъ: не только произношеніе словъ съ крайнѣйшею трудностію и столь неразумительно производилъ что постороннимъ почти вовсе, а намъ, яко безотлучно при немъ находившимся, весьма трудно словъ его понять можно было; но еще для сего крайне неразумительнаго словопроизводства подбородокъ своей рукою поддерживалъ и къ верху привздымалъ; и къ тому принужденнымъ находился что безъ того и произносимыхъ словъ хоть мало понятными произвесть былъ не въ состояніи. При ѣдѣ былъ Жаденъ и неразборчивъ. Ни единаго, во время 8 лѣтъ, нами момента не примѣчено въ коемъ бы онъ настоящимъ употребленіемъ разума пользовался. Не взирая на косноязычество, безпрестанно самъ вопросы себѣ чиня и отвѣтствуя, говорилъ такія коловратныя слова что всякому человѣку себя вообразить трудно, объявляя по часту о себѣ что онъ необыкновеннаго и преимущественнаго предъ нами и прочими людьми сложенія состоитъ, и что тѣло его есть принца Іоанна, назначеннаго предъ симъ императоромъ россійскимъ, который уже издавна отъ міра отшелъ, а самымъ дѣломъ онъ есть небесный духъ, а именно Св. Григорій, который на себя принялъ образъ и тѣло Іоанна, почему, презирая насъ и всѣхъ имъ видимыхъ человѣкъ, самомерзѣйшими тварями почиталъ. Сказывалъ что онъ часто въ небѣ бываетъ, что произносимыя нами слова и изнутри исходящій духъ — нечистый и огненный состоитъ, называлъ еретиками и опорочивалъ насъ въ томъ что какъ мы другъ предъ другомъ, такъ и предъ образами святыми поклоняемся, симъ мерзость и непотребство наше оказывается, а небесные де духи, изъ числа коихъ и онъ, никому поклоняться не могутъ. Очень хотѣлось ему быть митрополитомъ.» Власьевъ и Чекинъ возражали ему «что митрополитомъ быть ему нельзя, потому что митрополитъ и образамъ и людямъ кланяется; Иванъ отвѣчалъ что попроситъ у Бога дозволенія временемъ и поклоны чинить. Былъ сердитаго, горячаго и свирѣпаго нрава и никакого противорѣчія не сносилъ.»[17]
Вотъ каковъ былъ несчастный арестантъ, бывшій императоръ; онъ едва ли могъ считаться опаснымъ претендентомъ. Быть-можетъ онъ какъ-нибудь и научился грамотѣ. Знакомство съ духовною литературой можетъ, пожалуй, заставить думать что онъ, въ самомъ дѣлѣ, между 1754 и 1756 годами находился нѣкоторое время въ какомъ-нибудь монастырѣ. Хотя онъ, какъ видно, и зналъ о своемъ происхожденіи, и вѣроятно тѣмъ болѣе страдалъ отъ грубаго съ нимъ обращенія офицеровъ, однако велъ себя не какъ принцъ или вообще какъ представитель высокаго общества, а совершенно усвоилъ себѣ пріемы той среды въ которой онъ находился съ дѣтства. Къ тому же въ его помѣшательствѣ нельзя сомнѣваться.
Послѣ Елисаветы на престолъ вступилъ Петръ III. Чрезвычайно любопытно то обстоятельство что въ публикѣ тогда ходили слухи будто императрица въ послѣднее время своего царствованія хотѣла назначить наслѣдникомъ престола не Петра Ѳедоровича, а Іоанна Антоновича. По крайней мѣрѣ бывшій митрополитъ Ростовскій, Арсеній Малевичъ, содержавшійся арестантомъ въ Корельскомъ монастырѣ, осуждая образъ дѣйствій правительства въ отношеніи къ Мировичу и Іоанну, говорилъ между прочимъ о Елисаветѣ что она «бывшаго государя (Петра III) не любила и не хотѣла чтобъ онъ былъ послѣ нея преемникомъ престола. Ивана-то жь Антоныча поближе и привезли для того чтобъ онъ послѣ ея престолъ принялъ.» Эти слова возбудили особенный гнѣвъ императрицы Екатерины. Въ «проектѣ указа объ Арсеніѣ», составленномъ при содѣйствіи самой императрицы, сказано въ четвертомъ пунктѣ: «Оный же Арсеній противу настоящаго и будущаго Россійской Имперіи благосостоянія ложно жь разсѣвалъ, что яко бы въ Бозѣ Усопшая государыня, Елисаветъ Петровна, намѣрена была возвести на престолъ, по кончинѣ своей, принца Ивана, однакожь въ томъ что и сіи слова вымышлены имъ самимъ, по самой его коварной и зломъ объятой совѣсти, а къ Государству явному недоброходству, не признался, а показалъ что будто бы отъ кого тѣ слова слышалъ не помнитъ, чему по тому жъ вѣритъ не можно, ибо какъ онъ сіи разглашенія ложныя дѣлалъ, то въ то время тѣмъ людямъ того чтобъ отъ кого онъ тѣ слова слышалъ нимало не упоминалъ, а выговаривалъ такимъ образомъ какъ бы въ самой истинѣ то ея величества намѣреніе онъ утвердительно вѣдалъ.»[18]
Хотя въ народѣ и ходили слухи о таковомъ намѣреніи императрицы Елисаветы, нельзя однако считать вѣроятнымъ чтобъ она въ самомъ дѣлѣ когда-нибудь могла имѣть такое намѣреніе. Мы знаемъ что между Елисаветою и ея племянникомъ иногда и былъ разладъ, но едва ли такія непріятности могли внушать Елисаветѣ мысль о лишеніи Петра правъ на престолъ. Петръ III безъ малѣйшаго препятствія вступилъ на престолъ, Іоаннъ же оставался въ заключеніи.
Чрезвычайно любопытно еще другое извѣстіе, будто въ 1749 году нѣкоторыми вельможами и сановниками былъ составленъ заговоръ съ цѣлью въ случаѣ скоропостижной кончины императрицы арестовать Петра Ѳеодоровича и его супругу Екатерину и провозгласить императоромъ Іоанна Антоновича. О таковомъ предположеніи писалъ въ своей депешѣ отъ 14/25 декабря извѣстный дипломатъ Линаръ, который, между прочимъ, разказываетъ что заговорщиковъ было очень много, но что всѣ они дѣйствовали столь осторожно, что никто изъ нихъ не подвергнулся слѣдствію.[19]
Нельзя при совершенномъ пока отсутствіи прочихъ данныхъ, опредѣлить точно, былъ ли дѣйствительно составленъ такой заговоръ ила нѣтъ. Во всякомъ случаѣ Петръ Ѳеодоровичъ какъ наслѣдникъ престола, не пользовался популярностью. Съ различныхъ сторонъ указывались опасные для него соперники. По случаю рожденія великаго князя Павла Петровича, Бестужевъ рѣшилъ, въ случаѣ кончины государыни, возвести на престолъ ея внука, а правительницею провозгласить Екатерину. Съ рожденіемъ правнука Петра Великаго, объ Іоаннѣ Антоновичѣ говорили менѣе.
Все это однако не помѣшало Петру вступить на престолъ. Послѣдній, освобождая многихъ ссыльныхъ и арестантовъ, возвращая ко двору разныхъ политическихъ преступниковъ, наказанныхъ при императрицѣ Елисаветѣ, вспомнилъ и объ Іоаннѣ Антоновичѣ и, по нѣкоторымъ извѣстіямъ, намѣревался отправить его въ Германію, а по другимъ, да же мечталъ объ усыновленіи Іоанна и о назначеніи его наслѣдникомъ престола. Говориля также о намѣренія Петра III женить Іоанна на принцессѣ Голшитейнъ-Бекской, находившейся тогда въ С.-Петербургѣ. {См. монографію Васильчикова о семействѣ Разумовскихъ, въ Осѣмнадцатомъ Вѣкѣ. II. 378.
См. депешу Брюля въ соч. Геррманна Gesch. d. russ. Staats V. — 72, и біографію Екатерины, Кастейра (въ нѣм. перев.) I, 47.}
Во всякомъ случаѣ несомнѣнно что Петръ III серіозно мечталъ о средствахъ смягчить судьбу Іоанна Антоновича, несмотря на то что «арестантъ» и при Петрѣ III считался опаснымъ претендентомъ. Между лицами ожидавшими въ Росіи переворота въ пользу Іоанна Антоновича, мы встрѣчаемь Фридриха Великаго.
Фридрихъ былъ весьма многимъ обязанъ Петру III, вступленіе на престолъ котораго было спасеніемъ для Пруссіи. Уже во время царствованія императрицы Елисаветы, наслѣдникъ престола тайно переписывался съ Прусскимъ королемъ, доносилъ ему о намѣреніяхъ русскаго правительства, о состояніи русскаго войска, о приготовленіяхъ къ войнѣ и пр. Дружба между Петромъ III и Фридрихомъ Великимъ была поэтому довольно естественною. Фридрихъ Великій долженъ былъ желать чтобы Петръ не подвергалъ своего царствованія какимъ-либо опасностямъ. Для этой цѣли онъ постоянно сообщалъ ему свои на этотъ счетъ соображенія и былъ не только другомъ, но нѣкоторымъ образомъ и наставникомъ Русскаго императора.
Переписка между двумя государями недавно была напечатана въ Русской Старитъ" Изъ нея мы видимъ какъ Фридрихъ Великій не совсѣмъ одобрялъ намѣренія Петра объявить войну Даніи, потому что война въ Голштиніи, требовавшая продолжительнаго отсутствія императора изъ Россіи, по мнѣнію Прусскаго короля, легко могла бы подать поводъ къ возстанію противъ Петра и въ пользу шлюссельбургскаго арестанта. Въ письмѣ отъ 23го апрѣля (4го мая), Фридрихъ представлялъ Петру что какой-нибудь авантюристъ, во время пребыванія императора за границею, легко могъ бы затѣять бунтъ, освободить Іоанна съ помощію чужихъ денегъ, собрать войско и возвести на престолъ Брауншвейгскаго принца и пр. Въ своемъ отвѣтѣ на это письмо, Петръ III замѣтилъ что на счетъ Іоанна нѣтъ основанія безпокоиться, ибо онъ содержится подъ крѣпкимъ карауломъ, что онъ вообще довѣряетъ своимъ подданнымъ и не видитъ никакой опасности и пр.[20]
Скоро послѣ отправленія этого письма, Петръ III былъ въ Шлюссельбургѣ чтобы лично познакомиться съ Іоанномъ Антоновичемъ. Объ этомъ свиданіи мы имѣемъ два разказа, которые основаны оба на устномъ сообщеніи барона Корфа. сопровождавшаго Петра III въ Шлюссельбургъ и бывшаго свидѣтелемъ бесѣды между императоромъ и арестантомъ. Эти разказы помѣщены въ монографіи объ Іоаннѣ Антоновичѣ, напечатанной въ сборникѣ Бюшинга, и въ сочиненіи Кастейра о Екатеринѣ. Хотя оба автора черпали изъ одного общаго источника, ихъ показанія значительно расходятся во многихъ частностяхъ. Гораздо болѣе правдоподобнымъ кажется разказъ въ сборникѣ Бюшинга. Онъ короче повѣствованія Кастейра, который очень любитъ сочинять анекдоты и книга котораго вообще наполнена многими неточными данными и произвольными предположеніями не подтверждаемыми фактами и не выдерживающими критики.
Сущность этихъ разказовъ, основанныхъ на сообщеніи того же самаго Корфа, который, какъ мы видѣли выше, по порученію императрицы Елисаветы, въ 1744 году провожалъ Брауншвейгскую фамилію изъ Раненбурга въ Холмогоры,[21] заключается въ слѣдующемъ:
Въ мартѣ 1762 года, однажды рано утромъ, императоръ, въ сопровожденіи генерала и полицеймейстера барона Корфа, Александра Нарышкина, Унгернъ-Штернберга и Волкова, тайно, въ извощичьихъ экипажахъ, отправился изъ Петербурга въ Шлиссельбургъ; даже дядя императора, герцогъ Георгъ Людвигъ, только въ полдень того дня узналъ объ отсутствіи государя. Какъ кажется и комендантъ шлюссельбургскій не долженъ былъ знать офиціально кто были посѣтители. Говорится о собственноручномъ приказаніи Петра Бередичкову доказать посѣтителямъ въ Шлиссельбургѣ все безъ исключенія.
Немного ранѣе Петра пріѣхалъ въ Шлиссельбургъ генералъ-адъютантъ Унгернъ-Штернбергъ, который осмотрѣлъ помѣщеніе служившее тюрьмою для Іоанна. Комната была большая, но нѣсколько темная, потому что имѣла лишь одно небольшое окно, предъ которымъ были поставлены дрова. На вопросъ Унгернъ-Штернберга арестанту, знаетъ ли онъ кто онъ такой, Іоаннъ отвѣчалъ что знаетъ и называлъ себя Іоанномъ Антоновичемъ; впрочемъ онъ оказался совершенно неспособнымъ мыслить ясно и говорить отчетливо. Когда пріѣхали императоръ и другіе гости, они передали Іоанну разные подарки, часы, табатерки, шелковый шлафрокъ. Принцъ особенно былъ обрадованъ шлафрокомъ, положилъ его подъ подушку и замѣтилъ что надѣнетъ въ ближайшій будущій праздникъ. Его постель была совершенно простая, также и платья его были простыя, но онъ старался содержать ихъ опрятно и порядочно. Его кожа отличалась бѣлизною. На вопросъ Петра, почему арестантъ воображаетъ себя императоромъ и кто внушилъ ему эту мысль? Онъ отвѣчалъ что знаетъ объ этомъ отъ родителей и отъ солдатъ. На вопросъ что онъ знаетъ о своихъ родителяхъ, заключенный отвѣчалъ что ихъ еще помнитъ. Затѣмъ жаловался на офицеровъ, но хвалилъ Корфа и т. д.
Все это намъ кажется болѣе или менѣе сомнительнымъ. Съ Корфомъ Іоаннъ Антоновичъ, какъ мы знаемъ изъ документовъ, имѣлъ дѣло лишь весьма короткое время, бывши четырехъ-лѣтнимъ ребенкомъ въ Раненбургѣ. На пути въ Холмогоры и въ Холмогорахъ, не Корфъ, а Миллеръ находился при Іоаннѣ. Значитъ разказы о благопріятныхъ отзывахъ Іоанна о Корфѣ не заслуживаютъ особеннаго довѣрія. Каетейръ разказываетъ даже что Унгернъ-Штернбергъ спросилъ мнѣнія принца о судьбѣ предстоявшей Петру III (!) и что Іоаннъ на это отвѣчалъ будто предположеніемъ что Петръ не будетъ царствовать долго, потому что Русскіе не любятъ иностранныхъ принцевъ и т. п. Авторъ біографіи Петра III разказываетъ другую нелѣпость, будто Іоаннъ изъявилъ Петру желаніе чтобы послѣдній царствовалъ дольше его. У Бюшинга встрѣчается замѣтка будто Іоаннъ, не знавшій что съ нимъ говоритъ императоръ, сказалъ Петру что онъ слыхалъ о Петрѣ и Екатеринѣ и что онъ непремѣнно велитъ казнить обоихъ тотчасъ послѣ своего вступленія на престолъ. Гораздо вѣроятнѣе подобныхъ анекдотовъ, разказъ что арестантъ, по предложенію Петра высказать свои желанія, просилъ свѣжаго воздуха, съ которымъ ознакомился чрезъ разбитое оконное стекло.
Императоръ предполагалъ построить для Іоанна особый домъ въ Шлюссельбургской крѣпости и предоставить ему болѣе свободы. Легаціонный секретарь при саксонскомъ посольствѣ, Гельбигъ, котораго Геррманнъ считаетъ авторомъ біографіи Петра III, напечатанной въ Тюбингенѣ въ 1808 году, разказываетъ будто тотъ домъ, строившійся до окончанія царствованія Петра, оставался въ послѣдствіи долгое время въ неоконченномъ видѣ. Онъ же замѣчаетъ что въ этотъ же самый домъ Петръ хотѣлъ заключить и свою супругу императрицу. Сальдернъ разказываетъ что Петръ приказалъ обучать Іоанна грамотѣ, пріучать его къ нахожденію на свѣжемъ воздухѣ, но не отвѣчать на его вопросы о происхожденіи. Довольно смѣшною оказывается замѣтка у Кастейра, будто посѣщеніе Іоанна Петромъ усилило въ послѣднемъ желаніе назначить Іоанна наслѣдникомъ престола. Кастейра далѣе говоритъ о намѣреніи императора окружить Іоанна въ Шлюссельбургѣ придворнымъ штатомъ и пр. Нѣсколько правдоподобнѣе замѣтка, встрѣчающаяся и у Кастейра и въ біографіи Іоанна у Бюшинга, будто дядя Петра III; принцъ Георгъ Людвигъ Голштейнскій убѣждалъ императора отправить и Іоанна и родственниковъ его за границу.
Всѣ эти данныя могутъ считаться шаткими. Мы не имѣемъ основанія сомнѣваться въ томъ что Петръ вообще имѣлъ свиданіе съ Іоанномъ въ Шлюссельбургѣ, о частностяхъ же того свиданія не знаемъ ничего положительнаго.
Еще одинъ вопросъ обращаетъ на себя наше вниманіе. Кастейра, авторъ біографіи Петра III (Гельбигъ) и авторъ біографіи Іоанна у Бюшинга, разказываютъ будто бы Іоаннъ въ 1762 году находился нѣсколько недѣль въ Кексгольмѣ. Кастейра говоритъ: «Петръ пока довольствовался отправленіемъ Іоанна въ Кексгольмъ, находившійся гораздо ближе къ Петербургу нежели Шлюссельбургъ. Мы при этомъ не можемъ не упомянуть о слѣдующемъ обстоятельствѣ, доказывающемъ что судьба неумолимо преслѣдовала всюду несчастнаго Іоанна. Какъ скоро Іоаннъ взошелъ на судно, на которомъ онъ долженъ былъ переѣхать въ Кексгольмъ, сдѣлалась жестокая буря, такъ что судно его едва не потонуло.» Въ этомъ разказѣ утверждается будто Кексгольмъ ближе къ Петербургу нежели Шлюссельбургъ, между тѣмъ какъ разстояніе между Петербургомъ и Кексгольмомъ въ четыре раза значительнѣе чѣмъ разстояніе между Петербургомъ и Шлюссельбургомъ. Гельбигъ разказываетъ что "по смерти Петра III Іоаннъ на нѣсколько недѣль былъ отправленъ въ Кексгольмъ, а затѣмъ возвратился въ свою прежнюю темницу въ Шлюссельбургѣ. О тайномъ перевозѣ Іоанна на короткое время въ Кексгольмъ, въ первое время царствованія Екатерины, говоритъ и авторъ біографа Іоанна у Бюшинга.[22] При отсутствіи документальныхъ данныхъ обо этомъ дѣлѣ, вопросъ о пребываніи Іоанна въ 1762 году въ Кексголъмѣ долженъ пока оставаться открытымъ.
Лѣтомъ 1762 года Екатерина II вступила на престолъ. Мы видѣли что при Петрѣ III Фридрихъ Великій считалъ Іоанна Антоновича опаснымъ соперникомъ императора. При Екатеринѣ II Вольтеръ выразилъ такого рода опасенія въ письмѣ къ графу д’Аржанталю, отъ 28 сентября 1762 года: «Я немного безпокоюсь насчетъ моей императрицы Екатерины. Вы знаете что она поручила мнѣ просить энциклопедистовъ чтобъ они перенесли печатаніе своего словаря къ ней въ Россію. Эта пощечина, данная изъ Скиѳіи глупцамъ и бездѣльникамъ, доставила мнѣ высочайшее удовольствіе, которое и вы должны раздѣлять со мною, но я крѣпко боюсь чтобъ Іоаннъ не свергъ съ престола нашей благодѣтельницы, а вѣдь этотъ молодой человѣкъ, воспитанный въ Россіи монахами, далеко, вѣроятно, не будетъ философомъ.»[23] Повидимому Вольтеръ не надѣялся на прочность образовавшагося въ Россіи новаго правительства. При неожиданности и быстротѣ перемѣнъ на русскомъ престолѣ онъ считалъ возможнымъ новый переворотъ, а именно въ пользу шлюссельбургскаго узника. Любопытно что и Вольтеръ говорилъ о воспитаніи Іоанна монахами.
Екатерина вступила на престолъ вслѣдствіе государственнаго переворота. Начало ея царствованія въ этомъ отношеніи было сходно съ началомъ царствованія Елисаветы. Мы видѣли какъ послѣдняя въ первое время считала свое положеніе не достаточно обезпеченнымъ, какъ она безпокоилась и принимала разныя мѣры для сохраненія новаго порядка. Современники сообщаютъ о подобныхъ опасеніяхъ и въ первое время царствованія Екатерины. Иностранный дипломатъ Беранже пишетъ: «Малѣйшее приключеніе возбуждаетъ сильныя опасенія императрицы. Часто она безпокоится безъ всякаго основанія, и только съ большимъ трудомъ можно разсѣять ея опасенія.»
Мы имѣемъ лишь неполныя данныя о мѣрахъ принятыхъ Екатериною въ первое время ея царствованія въ отношеніи къ Іоанну Антоновичу. Намъ неизвѣстно откуда г. Семевскій заимствовалъ слѣдующую замѣтку: «Екатерина II, по восшествіи своемъ на престолъ, нашла нужнымъ, по отношенію къ Іоанну, возобновить прежнія о немъ распоряженія Елисаветы: запретила выводить его изъ каземата, говорить съ окружающими, читать, писать и вообще заниматься чѣмъ бы то ни было что только служитъ къ развитію умственныхъ способностей.»[24] Такія мѣры не согласуются съ тѣми данными которыя заключаются въ манифестѣ о кончинѣ Іоанна Антоновича. Онѣ не согласуются и съ характеромъ Екатерины. Столь тяжелое обвиненіе императрицы едва ли имѣетъ основаніе. Вотъ что говоритъ она сама въ манифестѣ о кончинѣ шлюссельбургскаго арестанта: «Когда… Богъ благословилъ вступить намъ на престолъ., и мы, вѣдая въ живыхъ еще находящагося тогда принца Іоанна…. то первое намъ было, по принесеніи хвалы Богу Всемогущему, желаніе и мысль, по природному нашему человѣколюбію, чтобы сему судьбою Божіею низложенному человѣку сдѣлать Жребій облегченный въ стѣсненной его отъ младенчества жизни. Мы тогда же положили сего принца сами видѣть, дабы, узнавъ его душевныя свойства, и жизнь ему по природнымъ его качествамъ и по воспитанію которое онъ до того времени имѣлъ опредѣлить спокойную. Но съ чувствительностію нашею увидѣли въ немъ кромѣ весьма ему тягостнаго и другимъ почти невразумительнаго косноязычества, лишеніе разума и смысла человѣческаго. Всѣ бывшіе тогда съ нами видѣли сколько наше сердце сострадало жалостію человѣчеству. Всѣ напослѣдокъ и то увидѣли что намъ не оставалось сему нещастно-рожденному, а нещастнѣйше еще взросшему, иной учинить помощи, какъ оставить его въ томъ же жилищѣ въ которомъ мы его нашли затвореннаго, и дать всякое человѣческое возможное удовольствіе, что и дѣломъ самимъ немедлено учинить повелѣли, и т. д.»[25]
Изъ этого документа видно что Екатерина, подобно Петру HI, посѣтила Іоанна Антоновича въ Шлюссельбургѣ, Когда именно состоялось это свиданіе, мы не знаемъ. Нигдѣ мы не находимъ данныхъ относящихся къ этому случаю.[26]
Между записками Екатерины относящимися къ первому времени ея царствованія встрѣчается слѣдующая записка къ Н. И. Панину. Мы не знаемъ, о какомъ лицѣ говорится, однако содержаніе записки можетъ относиться къ Іоанну Антоновичу. Императрица пишетъ: «Мое мнѣніе есть чтобъ…, изъ рукъ не выпускать, дабы всегда въ охраненіи отъ зла остался, только постричь нынѣ и перемѣнить жилище въ не весьма близкой и въ не весьма отдаленный монастырь, особливо въ такой гдѣ богомолья нѣтъ, и тутъ содержать подъ такимъ присмотромъ какъ и нынѣ; еще справиться можно нѣтъ ли посреди Муромскихъ лѣсовъ, въ Колѣ или въ Новгородской епархіи такихъ мѣстъ».[27]
Впрочемъ кромѣ Іоанна Антоновича въ то время находился въ заключеніи еще другой важный арестантъ, а именно бывшій митрополитъ Ростовскій, Арсеній Мацѣевичъ. Но записка не можетъ относиться къ послѣднему. Арсеній уже былъ монахомъ; нельзя было писать что слѣдуетъ его «постричь».
Мы говорили выше о странной мысли женить Іоанна Антоновича на императрицѣ Елисаветѣ. Изъ статьи о Іоаннѣ помѣщенной въ Сборникѣ Бюшинга мы узнаемъ что въ первое время царствованія Екатерины подобная мысль возникла и въ отношеніи къ ней. Тамъ сказано: «Скоро послѣ кончины Петра III, нѣкоторыя лица сдѣлали императрицѣ нелѣпое предложеніе вступить въ бракъ съ принцемъ Іоанномъ. Я называю такое предложеніе нелѣпымъ потому что принцъ не только былъ гораздо моложе императрицы, ной совершенный невѣжда и идіотъ. Тѣмъ не менѣе Синодъ былъ склоненъ къ осуществленію этой мысли: однако монархиня не согласилась на такое предложеніе.»[28]
Былъ, какъ извѣстно, слухъ что императрица въ началѣ своего царствованія желала вступить въ бракъ съ Григоріемъ Орловымъ, но что нѣкоторые изъ высшихъ сановниковъ старались убѣдить Екатерину въ неудобствѣ такой мѣры. Въ публикѣ ходили толки и слышались неблагопріятные отзывы.
Между лицами распускавшими слухи о намѣреніи императрицы вступить съ бракъ съ однимъ изъ своихъ поданныхъ былъ камеръ-юнкеръ Хитровъ, довольно богатый человѣкъ, имѣвшій родственныя связи со знатными людьми, впрочемъ, какъ кажется, легкомысленный и сверхъ того лично оскорбленный гордостью Орловыхъ. Онъ вздумалъ собрать патріотовъ и предлагалъ имъ: «явиться всѣмъ вмѣстѣ къ государынѣ, представить ей что бракъ съ Орловымъ будетъ гибеленъ для нея и отечества, что если ей угодно выйти замужъ, то лучше ей избрать въ супруги одного изъ Иванушкимыхъ братьевъ, или же выдти за какого-нибудь иностраннаго принца».
Все это сдѣлалось извѣстнымъ правительству. Хитровъ однако не былъ строго наказанъ; съ него взята подписка о храненіи всѣхъ обстоятельствъ сего дѣла въ глубочайшей тайнѣ, а кромѣ того онъ удаленъ отъ двора и столицы.[29]
Мы уже не разъ упоминали объ Арсеніѣ Мацѣевичѣ, тогда находившемся въ ссылкѣ въ Корельскомъ Николаевскомъ монастырѣ. Онъ же говаривалъ слова такія о Екатеринѣ: «Ея де величество наша не природная, и она де не тверда въ законѣ нашемъ и не надлежало де ей россійскаго престола принимать, а слѣдовало Ивану Антоновичу, или бы лучшее было кабы ея величество за него вступила въ супружество, то бы де ей уже и престолъ слѣдовалъ, а ея де величество съ нимъ не въ ближнемъ родствѣ, а въ шестомъ колѣнѣ, а для такихъ бы персонъ Синодъ бы дозволить могъ». При допросѣ Арсеній сказалъ что говорилъ это со словъ подпрапорщика Алексѣевскаго, ибо оный сказывалъ ему что государыня объявила въ Сенатѣ что она вступаетъ въ супружество за Орлова и тогда де всѣ сенаторы вставъ просили государыню чтобы того не было, на что онъ тогда Алексѣевскому и сказалъ: «Такъ де лучше ей за Ивана Антоныча итти, нежели за Орлова, да и Синодъ бы въ томъ позволилъ».[30]
Изъ этого дѣла видно что вопросъ о бракѣ Екатерины интересовалъ публику и что съ этимъ вопросомъ было тѣсно сопряжено имя Іоанна.
При такомъ настроеніи умовъ въ отношеніи къ Іоанну, не мудрено что правительство считало нѣсколько опасными разные толки о бывшемъ императорѣ. Французскій публицистъ и астрономъ Шаллъ д’Отерошъ, въ своемъ сочиненіи Путешествіе въ Сибирь, разказываетъ слѣдующее: «Въ бытность мою въ Петербургѣ, мнѣ случилось быть у служащаго иностранца. Изъ любознательности я спросилъ умеръ ли принцъ Иванъ или еще живъ; мнѣ отвѣтили шопотомъ на ухо что объ этомъ принцѣ въ Россіи не говорятъ. Насъ однако въ комнатѣ было только три Француза, и она имѣла болѣе тридцати футовъ въ квадратѣ».[31]
Мы знаемъ что самъ Іоаннъ не могъ быть опаснымъ. Но его имя было опасно. Онъ оставался претендентомъ. Лица недовольныя правительствомъ легко могли надѣяться на него при какой-либо попыткѣ произвести государственный переворотъ. Первое время царствованія Екатерины представляло цѣлый рядъ затрудненій, съ которыми боролось новое правительство. У нея было много противниковъ. Зная ея энергію, нѣкоторые современники считали вѣроятнымъ что она сдѣлаетъ все возможное дабы избавиться отъ вѣчно грозившей опасности со стороны Іоанна Антоновича. Чрезвычайно любопытно на этотъ счетъ замѣчаніе въ сочиненіи Геррманна, основанное, безъ всякаго сомнѣнія, на депешѣ одного изъ иностранныхъ дипломатовъ, что въ первое время царствованія Екатерины, по случаю разныхъ манифестацій противъ новаго правительства, люди знающіе при дворѣ говорили что Іоанну никакъ нельзя миновать смерти.[32]
Двумя годами позже, Мировичъ сдѣлалъ попытку освободить Іоанна изъ Шлюссельбурга и возвести его на престолъ, я при этомъ случаѣ развѣнчанный императоръ былъ убитъ. Пошли слухи будто императрица желая имѣть случай для умерщвленія Іоанна принимала нѣкоторое тайное участіе въ заговорѣ Мировича.
При довольно богатомъ архивномъ матеріалѣ которымъ мы располагаемъ въ настоящее время относительно этого мрачнаго эпизода царствованія Екатерины можно доказать что слухи о тайномъ участіи Екатерины, въ дѣлѣ Мировича лишены всякаго основанія, хотя и вѣрили этимъ слухамъ не только нѣкоторые современники Екатерины, а именно нѣкоторые дипломаты и публицисты, но и нѣкоторые позднѣйшіе историки, а между ними осторожный и во многихъ отношеніяхъ замѣчательный авторъ сочиненія Geschichte des russischen Staats, профессоръ Марбургскаго университета Эрнстъ Геррманнъ. Въ пятомъ томѣ этого сочиненія катастрофѣ Іоанна посвящено нѣсколько страницъ, однако этотъ разказъ, основанный исключительно на сообщеніяхъ дипломатовъ-современниковъ, не согласуется съ тѣми данными которыя заключаются въ доступномъ намъ архивномъ матеріалѣ.
Прежде всего наша задача заключается въ разборѣ тѣхъ источниковъ которые впервые говорили о заговорѣ Мировича и объ убіеніи Іоанна какъ о результатѣ сложной и хитрой интриги императрицы Екатерины. Эти писатели именно Кастейра, Сальдернъ и Гельбигъ.
Кастейра разказываетъ что Екатерина желала освободиться отъ опаснаго соперника и въ то же время старалась дать всему дѣлу такой оборотъ чтобъ участіе ея ни въ чемъ не было замѣчено. Потому будто бы сказали Мировичу что онъ предпринимая освобожденіе Іоанна легко можетъ сдѣлать карьеру. Екатерина знала де обо всемъ уже отправляясь въ Прибалтійскій край, въ то время когда Мировичъ приступилъ къ исполненію дѣла. Поэтому она обнаруживала во время своего пребыванія въ Ригѣ сильное безпокойство и съ нетерпѣніемъ ожидала извѣстія о совершившемся преступленіи. Даже ночью она иногда вставала, спрашивая не пріѣхалъ ли курьеръ изъ Петербурга. Рижскій губернаторъ Браунъ приписывалъ безпокойство императрицы какому-то сверхестественному предчувствію. Кровавое происшествіе въ Шлюссельбургѣ, утверждаетъ Кастейра, сдѣлало Екатерину ненавистною въ глазахъ ея подданныхъ; въ публикѣ собирали мельчайшія данныя о преступленіи Мировича, подвергали всѣ эти данныя строгому разбору, и пришли де къ такому результату что Екатерина до отъѣзда въ Лифляндію приняла всѣ мѣры къ осуществленію столь коварнаго предпріятія. По случаю ея возвращенія въ Петербургъ, народъ, бывшій свидѣтелемъ ея въѣзда, старался будто бы видѣть въ чертахъ ея лица доказательство ея вины, однако она казалась де совершенно спокойною и ни малѣйшимъ знакомъ не обнаружила что совѣсть ея обременена сознаніемъ тяжелаго преступленія. По случаю процесса Мировича, небрежность съ которою произведено было слѣдствіе, самонадѣянность, нахальство и шутки Мировича при допросахъ доказывали де явно что онъ дѣйствовалъ по соглашенію съ органами правительства. Вездѣ разказывали что Мировичъ положительно не ожидалъ казни, но что онъ сдѣлался жертвою своего легковѣрія, что на эшафотѣ спѣшили казнить Мировича, вопервыхъ, чтобъ этимъ разсѣять слухъ о томъ «будто Екатерина пригласила его къ умерщвленію Іоанна», а вовторыхъ, чтобъ избавиться этимъ самымъ отъ свидѣтеля который каждую минуту могъ компрометтировать высокихъ соучастниковъ.[33]
Такъ разказываетъ Кастейра, очевидно основываясь на слухахъ и толкахъ. Не трудно открыть въ этомъ разказѣ противорѣчія. Въ началѣ сказано что Мировичъ дѣйствуя за одно съ высокопоставленными лицами хотѣлъ освободить Іоанна для того чтобы возвести его на престолъ, а въ концѣ разказа что Екатерина не желала показывать вида будто она пригласила Мировича къ умерщвленію Іоанна. Авторъ, очевидно, желаетъ представить все дѣло въ такомъ видѣ будто сообразно съ проектомъ интриги, Мировичъ долженъ былъ сдѣлать попытку освободить Іоанна лишь съ тою цѣлью чтобы тѣмъ самымъ подать поводъ къ убіенію его сторожившими его офицерами. Далѣе Кастейра разказываетъ что Мировичъ видя неудачу, то-есть видя трупъ Іоанна Антоновича, ужаснулся, и наконецъ повѣствуетъ о томъ какъ Мировичъ зная что все дѣло ни болѣе ни менѣе какъ комедія, разыгрывающаяся по заранѣе составленной программѣ, нагло шутилъ при допросахъ.
Довольно сходенъ съ разказомъ Кастейра разказъ Сальдерна, заключающійся глазнымъ образомъ въ слѣдующемъ. Лица окружавшія Екатерину совѣтовали де императрицѣ для того чтобъ освободиться отъ Іоанна воспользоваться инструкціею данною при императрицѣ Елисаветѣ и въ силу которой офицерамъ находящимся при Іоаннѣ вмѣнялось въ обязанность убить принца въ ту же минуту когда кѣмъ бы то ни было будетъ сдѣлана попытка къ его освобожденію. Петръ III отмѣнилъ де эту инструкцію, но Екатерина, до поѣздки въ Лифляндію, возобновила оную; а затѣмъ старалась оправдаться тѣмъ что будто забыла отмѣнить это распоряженіе существовавшее со времени Елисаветы. Мировичъ дѣйствительно де желалъ освободить Iоанна и надѣялся возвести его на престолъ, но этотъ проектъ былъ составленъ не имъ самимъ, а нѣкоторыми высокопоставленными лицами, обѣщавшими ему во всякомъ случаѣ освобожденіе отъ всякой отвѣтственности и отъ всякаго наказанія. Сальдернъ допускаетъ что согласно съ отзывами сторонниковъ императрицы Мировичъ дѣйствовалъ по собственному побужденію, но къ этому прибавляетъ — и при этомъ случаѣ обнаруживается вся несостоятельность гипотезы о сложной сѣти придворныхъ интригъ — что Мировичъ не могь дѣйствовать безъ высокихъ покровителей, потому что иначе не могъ надѣяться на успѣхъ. Еслибы, продолжаетъ Сальдернъ, Мировичъ дѣйствовалъ по собственной иниціативѣ, онъ очевидно былъ бы сумашедшимъ и потому слѣдовало бы не казнить его, а заключить въ домъ умалишенныхъ. Вмѣсто наказанія Мировичъ ожидалъ будто бы награжденія. Подымаясь на эшафотъ, онъ во всемъ этомъ видѣлъ фарсъ, смѣялся отъ души, пока наконецъ не отрубили ему головы. Въ доказательство злобы Екатерины, Сальдернъ разказываеть что она возвратившись изъ Лифляндіи, значитъ осенью 1764 года, велѣла уничтожить всѣ монеты на которыхъ находилось изображеніе Іоанна.[34]
Изъ этого послѣдняго показанія мы можемъ вывести заключеніе относительно достовѣрности повѣствованій Сальдерна вообще. Мы знаемъ что при императрицѣ Елисаветѣ, въ сороковыхъ годахъ, принимались разныя мѣры для уничтоженія бумагъ, монетъ и пр. напоминавшихъ царствованіе Іоанна Антоновича. О подобныхъ мѣрахъ въ 1764 году ничего неизвѣстно. Значитъ послѣднее обвиненіе Екатерины оказывается лишеннымъ всякаго основанія. Разказъ объ интригѣ, жертвами которой сдѣлались Іоаннъ и Мировичъ, также оказывается построеннымъ на произволѣ и на предубѣжденіи гипотезою. Мировичъ могъ совершенно обладать умственными способностями и все-таки составить по собственной иниціативѣ планъ освобожденія и воцаренія Іоанна. Чрезвычайно многіе претенденты и заговорщики затѣивали подобное не сошедши съ ума и не располагая большими средствами чѣмъ какими располагалъ Мировичъ. Все это предпріятіе, какъ увидимъ, было возможно и безъ тайнаго участія высокопоставленныхъ лицъ.
Въ сочиненіи Russische Günstlinge, приписываемомъ саксонскому секретарю Гельбигу, въ біографіи Григорія Николаевича Теплова, сказано что именно послѣдній былъ изобрѣтателемъ «адскаго» плана устранить вышеозначеннымъ образомъ на всегда опасность грозившую Екатеринѣ со стороны Іоанна. Гельбигъ разказываеть слѣдующее:
Такъ какъ не знали какимъ путемъ избавиться приличнымъ образомъ отъ Іоанна, то обратились къ Теплову, коварство и злость котораго были извѣстны, и онъ изобрѣлъ программу дѣйствій, осуществленіе которой удалось вполнѣ. И въ разказѣ Гельбига вопросъ о томъ зналъ ли Мировичъ что цѣль залючается не въ освобожденіи, а въ умерщвленіи Іоанна, остается не рѣшеннымъ. Далѣе Гельбигъ подробно разказываетъ о томъ, какъ Мировичъ, когда его арестовали, велъ себя очень спокойно, какъ онъ былъ веселъ во время слѣдствія и какъ онъ смѣялся на эшафотѣ, пока наконецъ не отрубили ему головы, такъ что «не ранѣе», какъ выражается Гельбигъ, «чѣмъ послѣ своей казни, несчастный могъ убѣдиться въ своей ошибкѣ и въ коварствѣ своихъ палачей.»[35]
Гельбигъ, равно какъ и вышеприведенные авторы, не при водитъ источника своего разказа. Онъ самъ пріѣхалъ въ Петербургъ восемнадцатью годами позже событія. Многіе анекдоты разказанные въ сочиненіи Russische Günstlinge ни болѣе, ни менѣе какъ пустыя сплетни. Чрезвычайно многія данныя въ его сочиненіяхъ вообще не выдергиваютъ критики и оказываются искаженіемъ истины. Извѣстій подтверждающихъ показаніе Гельбига относительно Теплова мы не имѣемъ, за то многіе документы и матеріалы прямо противорѣчатъ его разказу.
Такимъ образомъ изъ разказовъ Кастейра, Сальдерна и Гельбига мы не узнаемъ ничего положительно о томъ какъ происходила катастрофа въ Шлюссельбургѣ, но получаемъ любопытныя свѣдѣнія о слухахъ ходившихъ тогда въ обществѣ.
И изъ другихъ современныхъ данныхъ мы узнаемъ какіе толки появились тотчасъ же послѣ страшнаго эпизода разыгравшагося въ Шлюссельбургѣ.
Вотъ что разказываетъ, напримѣръ, неизвѣстный авторъ біографіи Іоанна въ сборникѣ Бюшинга: «Многіе видѣли въ необыкновенномъ мужествѣ выказанномъ Мировичемь во время слѣдствія, при допросахъ и на эшафотѣ, доказательство что какіе-то тайные соучастники обнадежили его совершеннымъ помилованіемъ, однако это мужество легко можетъ быть чертою его эксцентрическаго характера, выказаннаго имъ при разныхъ случаяхъ. Подозрѣніе будто дворъ нѣкоторымъ образомъ покровительствовалъ его предпріятію уничтожается, вопервыхъ, его публичною казнью, а вовторыхъ, ужаснымъ манифестомъ составленнымъ имъ вмѣстѣ съ Ушаковымъ и найденнымъ у него въ карманѣ.»[36]
И въ народѣ говорили о происшествіи. Въ Николаевскомъ Корельскомъ монастырѣ «монахъ» Арсеній, то-есть бывшій митрополитъ ростовскій, говорилъ: «Какъ де Мировичъ приступалъ къ Ивану Аатонычу, то де нельзя чтобъ онъ это вздумалъ одинъ, а конечно де много было и большихъ господъ согласниковъ, то де въ такомъ случаѣ подлежало его пытать, то бъ де истинную правду узнали».[37]
Въ народѣ все еще думали что при судопроизводствѣ пытка необходимое средство для приведенія въ ясность! Фактовъ относящихся къ совершенному преступленію. Мы увидимъ ниже что императрица не желала подвергнуть Мировича пыткѣ. Публика въ этомъ видѣла доказательство что слѣдствіе производится не съ цѣлію открыть истину, а лишь въ видѣ пустой формальности. О томъ что происходило во время слѣдствія надъ Мировичемъ и прочими подсудимыми, въ публикѣ ходили слухи подтверждавшіе вышеупомянутые толки о существованіи какой-то таинственной связи между Мировичемъ и дворомъ.
Членамъ суда и самой императрицъ было хорошо извѣстны слухи распространявшіеся о слѣдствіи. Мы узнаемъ объ этомъ изъ слѣдующихъ данныхъ.
Кастейра разказываетъ: «Судьи относились къ дѣду весьма небрежно и, казалось, только опасались раскрыть настоящую тайну всего дѣла. Только одинъ сенаторъ, добросовѣстнѣе другихъ, жаловался на такой образъ дѣйствій своихъ товарищей. Однако его рвеніе заслужило ему рѣзкое порицаніе, ему грозили лишеніемъ мѣста и дворянскаго достоинства и этимъ самымъ заставили его молчать.»[38]
Изъ самаго дѣла Мировича, насколько документы къ нему относящіеся сдѣлались извѣстными, видно что дѣйствительно во время слѣдствія случился эпизодъ который легко могъ служить къ распространенію разныхъ толковъ. Когда дѣло шло о сентенціи, то оберъ-прокуроръ Соймоновъ началъ говорить президенту медицинской коллегіи барону Черкасову что нѣкоторые изъ духовенства приговариваютъ Мировича пытать. Тутъ князь Вяземскій подошелъ и повелительнымъ образомъ запретилъ Соймонову продолжать разговоръ о мнѣніи духовенства, а у Черкасова спросилъ чтобы немедленно дать отвѣтъ, должно ли приступить къ сентенціи. Черкасовъ въ торопяхъ отвѣчалъ что должно, но потомъ представилъ письменное мнѣніе что Мировича надобно пытать съ цѣлью открылъ сообщниковъ или наустителей. «Намъ необходимо нужно жестокимъ розыскомъ злодѣю оправдать себя не токмо предъ всѣми теперь живущими, но и слѣдующими по насъ родами, а то опасаюсь чтобы не имѣли причины почитать насъ машинами, отъ посторонняго вдохновенія движущимися, или и комедіантами.»
Особенно послѣднія выраженія сильно оскорбили собраніе, которое озлобилось и просило императрицу о защитѣ отъ оскорбленій Черкасова. Черкасовъ извинился что онъ сожалѣетъ что такія слова въ добромъ намѣреніи употребилъ которыми собраніе огорченнымъ себя почло.
Екатерина однако узнала объ этомъ случаѣ, и въ слѣдующей запискѣ къ генералъ-прокурору Вяземскому также говорила о разныхъ толкахъ ходившихъ по городу по поводу дѣла Мировича. Она писала: «Князь Александръ Алексѣевичъ, пріѣхалъ ко мнѣ Черкасовъ и сказываетъ мнѣ что цѣлымъ собраніемъ на него жаловаться хотятъ мнѣ. Я его голоса видѣла и въ немъ иного не написано какъ то что ему чистое и не лицемѣрное усердіе диктовало. А какъ съ другой стороны чужестранные недоброжелательныхъ дворовъ министры по городу разсѣеваютъ что я сама въ семъ дѣлѣ заставляю собраніе для закрывательства истины комедію играть; сверхъ того и у насъ уже партіи дѣйствуютъ: того ради повелѣваю вамъ впредь болѣе не присовѣтывать, ни отговаривать отъ пытокъ, но дайте большинству голосовъ совершенную волю.»[39]
Императрица, значитъ, приписывала распространеніе такихъ слуховъ недоброжелательству нѣкоторыхъ иностранныхъ дипломатовъ. Зная что по городу ходятъ нелѣпые разказы, она остается спокойною, безпристрастною. Она какъ бы привыкла къ такимъ сплетнямъ.
При важныхъ политическихъ процессахъ, очень часто являются ложные слухи о тайныхъ сношеніяхъ подсудимыхъ съ разными партіями или вліятельными лицами, о продажности судей, о нарушеніи законнаго порядка судопроизводства и пр.
При довольно глубокомъ впечатлѣніи произведенномъ на публику извѣстіемъ о Шлюсседьбургскомъ событіи, появленіе и распространеніе ложныхъ слуховъ о Мировичѣ, о его сторонникахъ и т. д. не представляетъ ничего особеннаго. До этого въ публикѣ ничего не знали о Мировичѣ. Самая таинственность окружавшая личность Іоанна Антоновича должна была возбуждать воображеніе. Такимъ образомъ случаи въ родѣ эпизода съ Черкасовымъ превращались въ устахъ разкащиковъ въ цѣлую систему интригъ и преступленій и выдумывать самыя странныя сказки, самаго нелѣпаго свойства.
Современники разказывали еще о другомъ эпизодѣ случившемся во время процесса Мировича, эпизодѣ, который также очень легко могъ служить матеріаломъ для сочиненія разныхъ исторій о связи высокопоставленныхъ лицъ съ Мировичемъ. Анекдотъ этотъ заключается въ слѣдующемъ. Когда спросили Мировича, кто подалъ ему мысль предпринять такое ужасное дѣло, Мировичъ отвѣчалъ: г. гетманъ, графъ К. Г. Разумовскій. Какъ? вскрикнули всѣ и самъ графъ, тутъ же находившійся. Мировичъ объяснилъ что во время измѣны еще Мазепы предки его были невинно оговорены и имѣнія у нихъ отобраны. По окончаніи изслѣдованія они найдены невинными, возвращена имъ свобода и честь, положено было отдать и имѣніе, но за разными справками и т. п. дѣло было безъ конца забыто и брошено вовсе. Мировичъ просилъ де гетмана Разумовскаго разсмотрѣть его права и хотя часть возвратить, Графъ обратилъ просьбу его въ шутку; сказалъ: мертваго изъ гроба не ворочаютъ; ты молодой человѣкъ, самъ себѣ прокладывай дорогу, старайся подражать другимъ, старайся схватить фортуну за чубъ и будешь такимъ же паномъ какъ и другіе. Эти слова графа подали де ему мысль искать счастія въ возведеніи принца Іоанна Антоновича на престолъ.[40]
Понятно что разказъ объ этомъ фактѣ при передачѣ далѣе и далѣе легко могъ превратиться въ миѳъ о вельможахъ которые будто совѣтовали Мировичу отважиться на освобожденіе изъ Шлюссельбурга Іоанна Антоновича.
Затѣмъ мы не можемъ не обратить вниманія на то обстоятельство что въ разказахъ многихъ другихъ современниковъ нѣтъ упоминанія о слухахъ относительно мнимой интриги Екатерины и ея совѣтниковъ. Донесенія посланниковъ, въ изданіи Раумера Beiträge zur neueren Geschichte, депеши Бокингама, въ изданіи La cour de Russie, il y a centans, не заключаютъ въ себѣ ни малѣйшаго намека о подозрѣніи падавшемъ будто бы на императрицу. Одинъ изъ дипломатовъ, между прочимъ, писалъ 11го сентября 1764 года: «Процессъ Мировича еще не оконченъ. Въ продолженіе его многое было очень непріятно императрицѣ, такъ напримѣръ, ревность нѣкоторыхъ судей пытавшихся поднять вопросъ о томъ правы ли были офицеры убивая Іоанна. Лица посещавшія Екатерину въ это время ясно замѣчали ея встревоженный видъ; она убѣдилась что дѣло Мировича далеко не такъ маловажно какъ думала о немъ при первомъ извѣстіи. Все, однако, въ чемъ ее можно упрекнуть, состоитъ въ томъ что она не освободила Брауншвейгскую фамилію, какъ ей предлагали это при вступленіи на престолъ.»[41] Изъ депеши Бокингама также видно что онъ не думалъ объ участіи двора въ дѣлѣ Мировича. Онъ писалъ о распространившемся тогда слухѣ, будто княгиня Дашкова была участницею въ этомъ дѣлѣ.[42]
Сама княгиня Дашкова въ то время находилась въ нѣкоторомъ разладѣ съ Екатериною. Тѣмъ не менѣе она считала себя обязанною защитить Екатерину отъ лишеннаго всякаго основанія упрека. Говоря въ своихъ запискахъ о дѣлѣ Мировича, она писала: «Вообще думали и писали въ Европѣ что все это дѣло ни больше ни меньше какъ ужасная интрига Екатерины, которая будто бы подкупила Мировича на это злодѣяніе и потомъ пожертвовала имъ. Во время моего перваго путешествія, въ 1770 году, мнѣ часто случалось говорить объ этомъ заговорѣ и защищать императрицу отъ двойной клеветы. Особенно Франція убѣдила меня въ томъ что народы съ завистью взирающіе на колоссальную силу Россіи обратили ее какъ бы для политическаго равновѣсія въ предметъ всякой клеветы противъ ея образованной и дѣятельной царицы. Помнится, разговаривая объ этомъ происшествіи въ Парижѣ, я выразила удивленіе, подобно тому какъ прежде господину и госпожѣ Неккеръ, въ Спа, что трудно понять какимъ образомъ Французы, имѣвшіе министромъ кардинала Мазарини, затрудняются въ объясненіи этого факта, когда ихъ собственныя лѣтописи полны подобныхъ тайнъ и трагическихъ придворныхъ событій.»[43]
Авторъ сочиненія Histoire d’Iwan III, столь рѣзко осуждающій убіеніе Іоанна, кажется, ничего не знаетъ объ обвиненіи Екатерины въ столь ужасной интригѣ.
Слухи поддерживались главнымъ образомъ тѣмъ обстоятельствомъ что въ публикѣ были убѣждены въ существованіи инструкціи офицерамъ находившимся при Іоаннѣ, убить его въ случаѣ попытки освободить его изъ заключенія.
Была ли на самомъ дѣлѣ такая инструкція?
Неизвѣстный авторъ біографіи Іоанна въ сборникѣ Бюшинга замѣчаетъ что еще при императрицѣ Елисаветѣ была дана такая инструкція, оставшаяся въ силѣ до самой катастрофы Іоанна. Онъ къ этому прибавляетъ что такое приказаніе «имѣло политическое основаніе».[44] Также и Сальдернъ говоритъ о существованіи этой инструкціи и при Елисаветѣ и при Екатеринѣ.[45]
Арсеній Мацѣевичъ говорилъ: «У приставленныхъ де къ нему (Іоанну) офицеровъ была дана инструкція отъ покойной государыни, въ коей велѣно было что если кто для взятья его приступать будетъ, то бъ его живаго не отдавать, а умертвить; да конечно де, она забыла, а то бы при кончинѣ ту инструкцію отобрала, затѣмъ что бывшаго государя она не любила и не хотѣ іа чтобъ онъ былъ послѣ ея преемникомъ престола.»
Екатерина, весьма недовольная Арсеніемъ Мацѣевичемъ, въ проектѣ указа о его наказаніи утверждала что всѣ разказы объ этой инструкціи ни что иное какъ ложь. Тамъ именно сказано: «оный Арсеній, забывъ всѣ покойныя государыни, Елисаветъ Петровны, монаршія милости, по врожденной своей злости, безбожно и безсовѣстно не устыдился причитать убивство принца Іоанна яко бы данной караульнымъ офицерамъ отъ нея инструкціи, чѣмъ не только доказалъ къ ней свою неблагодарность, но и въ Бозѣ опочивающей благочестивой государынѣ сдѣлался оскорбителемъ, а на протопопа клеветникомъ, на коего показывалъ онъ Арсеній что будто сіи слова слышалъ онъ отъ него, а наконецъ въ очной уже съ тѣмъ протопопомъ ставкѣ съ того сговорилъ; однакожь и тутъ по всегдашней его и довольно доказанной ко злу и къ возмущеніямъ склонности, чистосердечно въ томъ не признался что сіи слова имъ самимъ вымышлены, а закрывая собственную злость и вину свою, показалъ что отъ кого слышалъ, не помнитъ, чему однако же повѣрить не можно, ибо важность таковыхъ словъ заставляетъ всегда помнить кѣмъ оныя говореньи были.»[46]
Очевидно, правительство, утверждая что Арсеній Мацѣевичъ выдумалъ сказку объ инструкціи, отрицало самымъ рѣшительнымъ образомъ существованіе инструкціи. И въ манифестѣ о кончинѣ Іоанна Антоновича разумѣется не говорится о томъ что офицеры убившіе принца дѣйствовали сообразно съ данными имъ порученіями, а просто сказано что Власьевъ и Чекинъ «увидя предъ собою совсѣмъ силу непреодолѣнную и неизбѣжно предтекшее погубленіе (ежели бы сей ввѣренной былъ освобожденъ) многаго невиннаго народа отъ послѣдующаго чрезъ то въ обществѣ мятежа, приняли между собою крайнѣйшую резолюцію, пресѣчь оное пресѣченіемъ жизни одного къ несчастію рожденнаго. И такъ (въ разсужденіи томъ что ежели бы они столь великимъ озартомъ отъемломаго у нихъ арестанта изъ рукъ своихъ упустили, то бы сами подвержены быть могли строгости законовъ) умертвили его» и т. д.[47]
«Упустить изъ рукъ арестанта» дѣйствительно значило: взять на себя чрезвычайно тяжелую отвѣтственность. Власьевъ и Чекинъ и безъ инструкціи могли поступить какъ поступили. Принимая однако въ соображеніе всѣ обстоятельства катастрофы и постоянныя опасенія правительства что въ пользу Іоанна будетъ дѣйствовать какая-либо партія, мы считаемъ весьма естественнымъ, совершенно сообразнымъ съ политическими правилами тогдашняго времени и вообще довольно вѣроятнымъ существованіе такой инструкціи, несмотря на то что правительство не желало чтобъ о ней знали въ публикѣ Д поэтому отрицало существованіе оной.
При содержаніи въ заключеніи весьма опасныхъ политическихъ арестантовъ такія предписанія не разъ являлись печальною необходимостью вызываемою требованіями государственной безопасности, и правительство въ сущности не было компрометировано такимъ распоряженіемъ, которое однако нѣкоторымъ образомъ давало пищу распространеннымъ въ публикѣ слухамъ о мнимой интригѣ двора, имѣвшей будто бы цѣлью покончить съ несчастнымъ Іоанномъ Антоновичемъ.
Приступимъ къ изложенію самого событія — заговора Мировича и убіенія Іоанна. Мы увидимъ что всѣ ходившіе толки лишены основанія, что Мировичъ дѣйствовалъ исключительно по своей собственной иниціативѣ и что вообще это событіе вовсе не требуетъ какого-либо искусственнаго толкованія.
Прежде всего слѣдуетъ обратить вниманіе на личность Мировича, на его характеръ, на его способности, на его положеніе. Василій Яковлевъ Мировичъ происходилъ изъ довольно знатной малороссійской фамиліи. Его дѣдъ находился въ связи съ Мазепою и участвовалъ въ его измѣнѣ въ 1709 году. Вслѣдствіе этого были конфискованы имѣнія Мировичей. Какъ кажется, и отецъ Мировича при какомъ-то случаѣ столкнулся съ правительствомъ, потому что Василій Мировичъ названъ во время процесса «внукомъ и сыномъ измѣнниковъ».[48] Въ манифестѣ отъ 17го августа 1764 года, о случившемся въ Шлюссельбургѣ сказано что Мировичъ «перваго измѣнника съ Мазепою внукъ, по крови своей, какъ видно, отечеству вѣроломный».[49]
Лѣтомъ 1764 года, когда Мировичъ рѣшился на отважное предпріятіе, ему было не болѣе 24 лѣтъ. Его экономическое положеніе было разстроено. Въ качествѣ подпоручика Смоленскаго пѣхотнаго полка онъ получалъ лишь весьма скудное жалованье. Къ тому же онъ былъ расточителенъ, склоненъ къ мотовству, любилъ карточную игру, дѣлалъ долги и безпрестанно нуждался въ деньгахъ. Въ одномъ изъ своихъ писемъ Екатерина говоритъ что онъ былъ характера вѣтренаго, легкомысленнаго, чрезмѣрно и безразсудно самолюбивъ[50]. У него были три сестры, лишенныя, какъ и онъ самъ, всякихъ средствъ.
Не разъ онъ обращался къ правительству съ прошеніями объ отдачѣ ему конфискованнаго имущества, но тщетно. Эти документы недавно были изданы въ сборникѣ г. Кашлирева Памятники новой русской исторіи. Такъ напримѣръ въ апрѣлѣ 1764 года было подано Мировичемъ прошеніе въ которомъ онъ говоритъ: «особливо принудили меня несносности трехъ неимущихъ родныхъ сестеръ, которыя въ дѣвичествѣ въ Москвѣ странствуютъ и на себѣ всю бѣдность какъ предъ симъ сносили, такъ и по нынѣ носятъ, единственно носятъ отъ давняго приключенія злосчастнаго и вреднаго намъ предка нашего» и т. д.
Когда въ первый разъ Мировичъ просилъ объ отдачѣ имѣнія, собственноручная конфирмація Екатерины была слѣдующая: «По прописанному здѣсь просители никакого права не имѣютъ и для того надлежитъ Сенату отказать имъ». Послѣ втораго прошенія резолюція, также собственноручная императрицы, была: «довольствоваться прежнею резолюціею».[51] Это рѣшеніе послѣдовало Это іюня 1764 года, значитъ, четыре недѣли до катастрофы въ Шлюссельбургѣ.
Мы почти ничего не знаемъ о сношеніяхъ Мировича съ вельможами до Шлюсселѣбургскаго дѣла. Изъ записокъ княгини Дашковой мы узнаемъ что Мировичъ весною 1764 года бывалъ часто у Петра Панина, дяди княгини. Прежде Мировичъ служилъ въ полку у Панина и даже былъ его адъютантомъ. Къ Панину онъ ходилъ, какъ говоритъ Дашкова, «по своему дѣлу производившемуся въ Сенатѣ». Послѣ катастрофы въ Шлюссельбургѣ, Екатерина, узнавъ о знакомствѣ Панина съ Мировичемъ, подозрѣвала что существуетъ какая-то таинственная связь между Мировичемъ и княгинею Дашковой): Ей донесли будто бы Мировича часто видѣли приходившимъ рано по утру въ домъ княгини Дашковой. Елагинъ, выслушавъ императрицу, замѣтилъ что это ложь. «Невозможно», сказалъ онъ, «чтобы Дашкова жившая въ уединеніи стала заговаривать съ такимъ лицомъ какъ Мировичъ, она должна была принять его за дурака, еслибы только коротко знала». Затѣмъ Елагинъ замѣтилъ что если государыня желала подробно познакомиться съ этимъ загадочнымъ характеромъ, никто не въ состояніи удовлетворить ея любопытству въ такой степени какъ онъ, потому что Мировичъ долго служилъ въ его полку. Государыня послала за Панинымъ и послѣдній представилъ ей самый отвратительный портретъ Мировича. Дашкова замѣчаетъ: «Въ человѣкѣ безъ всякаго воспитанія, надменномъ своимъ невѣжествомъ и неспособномъ даже оцѣнить послѣдствій своего предпріятія, трудно ей (Екатеринѣ) было не узнать разительную характеристику Григорія Орлова».[52] Немногимъ дальше Дашкова говоритъ что она никогда и не видѣла Мировича.
Дѣйствительно Петръ Панинъ въ бесѣдѣ съ императрицею не хвалилъ Мировича. Екатерина въ запискѣ къ графу Никитѣ Ивановичу Панину замѣтила: «братъ вашъ сказываетъ про него что онъ лжецъ и безстыдный человѣкъ и при томъ трусъ великій».[53]
Эта характеристика Мировича едва ли въ точности соотвѣтствуетъ истинѣ. При исполненіи своего предпріятія, во время слѣдствія и на эшафотѣ, Мировичъ не казался трусомъ, а напротивъ, человѣкомъ рѣшительнаго характера. Однако умственныя способности его во всякомъ случаѣ были посредственными. Неясность въ мысляхъ, суевѣріе, легкомысліе — вотъ что явно бросается въ глаза въ образѣ дѣйствій Мировича. Самое благочестіе его имѣло эксцентрическій характеръ. Такъ напримѣръ между его бумагами найдены двѣ записки его руки, гдѣ онъ даетъ обѣтъ Николаю Чудотворцу, болѣе въ карты не играть, табаку не курить и пр.[54] Современники считали его фанатикомъ.[55] Изъ бумагъ его было видно что онъ намѣревался убить Екатерину. Объ этомъ пишетъ сама Екатерина, занявшаяся еще во время своего пребыванія въ Прибалтійскомъ краѣ просмотромъ этихъ бумагъ.[56] Разумѣется не должно обращать слишкомъ много вниманія на отзывы о Мировичѣ въ манифестахъ правительства о кончинѣ Іоанна Антоновича, гдѣ между прочимъ онъ названъ «чудовищемъ въ родѣ человѣческомъ», говорится о его «звѣрской окаменѣлости», сказано что «лишась всѣхъ способовъ къ законному достиженію чести и счастія, напослѣдокъ отступилъ отъ закона Божія и присяги своей» и т. д. За то и въ частныхъ кругахъ тогдашняго общества разказывали разныя черты о странностяхъ съ характерѣ Мировича, о томъ какъ онъ въ своемъ предпріятіи надѣялся на помощь святыхъ и т. п.[57]
Мировичъ не зналъ и никогда не видѣлъ принца Іоанна Антоновича. Не раньше какъ въ октябрѣ 1763 года онъ узналъ отъ отставнаго барабанщика Шлюссельбурскаго гарнизона что въ крѣпости содержится бывшій императоръ, и желая какимъ бы то ни было средствомъ возвыситься и обогатиться а съ тѣмъ вмѣстѣ отмстить императрицѣ за двоекратный отказъ возвратить ему часть имѣнія его предковъ, Мировичъ вздумалъ произвести перемѣну въ правленіи, вывести принца Іоанна изъ крѣпости и провозгласить императоромъ. Причины наиболѣе его къ тому побудившія, какъ онъ самъ показалъ при допросѣ, были слѣдующія: "1) что онъ не имѣлъ свободнаго входа при высочайшемъ дворѣ въ тѣ комнаты гдѣ ея императорское величество присутствовать изволитъ и въ кои только штабъ-офицерскаго ранга люди допускаются. 2) Что въ тѣ оперы въ которыхъ ея императорское величество сама лресутствоватъ изволила, онъ равномѣрно допущаемъ не былъ. 3) Что въ полкахъ штабъ-офицеры не такое почтеніе какое слѣдуетъ офицерамъ по своей чести отдаютъ, и что тѣхъ кои изъ дворянъ съ тѣми кои изъ разночинцевъ сравниваютъ и ни въ чемъ преимущества первымъ противъ послѣднихъ не отдаютъ. 4) Что по поданной имъ ея императорскому величеству челобитной о выдачѣ ему изъ отписанныхъ предковъ его имѣній, сколько изъ милости ея императорскаго величества пожаловано будетъ ему, въ резолюціи отъ ея величества, апрѣля 18го дня, надписано было: какъ по прописанному здѣсь проситель никакого права не имѣетъ, для того Сенату отказать, и что на вторичное ея императорскому величеству поданное письмо, коимъ онъ просилъ о награжденіи изъ предковыхъ имѣній или о пожалованіи пенсіи сестрамъ его, въ резолюціи отъ ея величества подписано: чтобъ довольствоваться прежнею резолюціею.[58]
Мировичъ говоритъ здѣсь о второй резолюціи Екатерины. Мы знаемъ что эта резолюція была дана не раньше 9го іюня. Однако уже въ маѣ мѣсяцѣ, какъ мы увидимъ нибе, Мировичъ былъ занятъ приготовленіями къ исполненію своего замысла. Очень вѣроятно что онъ, быть-можетъ чрезъ Панина, за нѣсколько недѣль до резолюціи зналъ о несомнѣнной безуспѣшности своей просьбы.
Къ сожалѣнію мы только изъ записки Екатерины ко графу Никитѣ Панину узнаемъ о намѣреніи Мировича убить императрицу. Она писала 16го іюля 1764 года: «я прочла календарь и записки онаго злодѣя, изъ которыхъ единомышленныхъ не видится, но только изъ одного листа видно что онъ меня убить хотѣлъ, а чтобъ они по Петербургу не разглашали свои намѣренія, тому кажется вѣрить не можно, понеже со Святой недѣли много о семъ происшествіи почти точные доносы были, которые моимъ неуваженіемъ презрѣны.»[59]
О «единомышленныхъ» Мировича можно сказать слѣдующее. Всѣ лица судившіяся вмѣстѣ съ Мировичемъ и болѣе или менѣе строго наказанныя за участіе въ его заговорѣ, за исключеніемъ одного придворнаго лакея Касаткина, принадлежали къ военному сословію.
О Касаткинѣ въ приговорѣ сказано что онъ «имѣлъ непозволенные и ему неприличные разговоры съ Мировичемъ, по важности которыхъ ему надлежало безъ всякаго времени отлагательства всемѣрно о томъ донесть, чего онъ не учинилъ, а сверхъ того и собственное изъявилъ продерзостію негодованіе свое.»[60] Когда именно происходили эти разговоры между Касаткинымъ и Мировичемъ мы не знаемъ. Вѣроятно это случилось весною, до отправленія Мировича въ Шлюссельбургскую крѣпость. Изъ бумагъ дѣла Мировича, собранныхъ графомъ Блудовымъ и напечатанныхъ въ біографіи сего послѣдняго, видно что Касаткинъ, изъявляя неудовольствіе на дворъ, прибавлялъ что есть толки въ народѣ будто принца Іоанна возведутъ на престолъ.[61] Можетъ-быть что эти разговоры съ Касаткинымъ навели Мировича на мысль освободить Іоанна. Во всякомъ случаѣ придворный лакей не могъ считаться важнымъ соучастникомъ Мировича. Мы даже не знаемъ было ли ему извѣстно намѣреніе Мировича свергнуть съ престола Екатерину и возвести Іоанна.
Гораздо важнѣе было участіе въ заговорѣ поручика Великолуцкаго полка Аполлона Ушакова, принимавшаго прямое участіе въ приготовленіяхъ къ заговору. Мировичъ искалъ себѣ сообщника на котораго могъ бы положиться. Давнишняя дружба и сходство въ нравахъ съ Ушаковымъ побудили его открыть Ушакову свое намѣреніе.[62] Это случилось 8го или 9го мая. Онъ получилъ согласіе Ушакова помогать ему во всемъ, пошелъ съ нимъ 13го мая въ церковь Казанской Божіей Матери, гдѣ отслуживъ по себѣ акаѳистъ и паннихиду какъ бы надъ умершими, они условились никому другому о семъ не говорить и сообщниковъ болѣе не искать. Послѣ сего ѣздили осматривать Шлюссельбургскую крѣпость и мѣсто на Выборгской Сторонѣ гдѣ былъ артиллерійскій лагерь; тутъ дали обѣщаніе, въ случаѣ успѣшнаго исполненія ихъ предпріятія, построить церковь.
Первый планъ Мировича и Ушакова былъ слѣдующій: на третій день или не позднѣе недѣли послѣ отъѣзда императрицы въ Лифляндію, Мировичу должно было стараться быть посланнымъ въ караулъ въ Шлюссельбургскую крѣпость, а Ушакову, одѣвшись въ штабъ-офицерскій мундиръ, пріѣхать ночью на шлюпкѣ въ сію крѣпость подъ именемъ ордонанса ея величества подполковника Арсеньева и предъявить Мировичу, какъ караульному офицеру, будто совершенно ему незнакомому, ложный, приготовленный ими отъ имени ея величества, указъ: взять подъ арестъ коменданта крѣпости и, сковавъ, вмѣстѣ съ арестантомъ везти въ Петербургъ въ Сенатъ. Мировичъ, чтобъ удобнѣе обмануть солдатъ, долженъ былъ имъ прочесть сей указъ и потомъ, взявъ восемь человѣкъ рядовыхъ, арестовать и сковать коменданта, а Ушакову между тѣмъ итти къ содержавшимъ при Іоаннѣ Антоновичѣ особый караулъ офицерамъ и объявить имъ что онъ присланъ отъ ея императорскаго величества съ указомъ къ караульному офицеру, который теперь арестуетъ коменданта; а чтобъ они между тѣмъ убирались. Потомъ, освободивъ Іоанна Антоновича, взять крѣпостную шлюпку и посадя также съ собою барабанщика для битія тревоги, немедленно отправиться въ Петербургъ, гдѣ, приставъ къ Выборекой Сторонѣ, представить Іоанна Антоновича артиллерійскому лагерю, а еслибы лагерь не былъ еще поставленъ, то артиллерійскому пикету стоящему на Литейной.
Барабанщику было бы приказано ударить тревогу, и собравшемуся народу былъ бы прочтенъ приготовленный Мировичемъ и Ушаковымъ манифестъ, и объявлено: «что представляющаяся особа есть дѣйствительно государь Іоаннъ Антоновичъ, который, по семилѣтнемъ въ крѣпости Шлюссельбургской содержаніи, оттуда ими освобожденъ». Мировичъ и Ушаковъ ~ надѣялись что послѣ сего артиллерійскіе служители и народъ пристанутъ къ нимъ, и хотя не имѣли никакихъ сношеній съ офицерами артиллерійскаго корпусу но полагали что по многолюдству сего корпуса, они найдутъ въ немъ себѣ сообщниковъ.
По учиненіи присяги новому императору, была бы послана команда для занятія С.-Петербургской крѣпости и произведена съ оной пушечная пальба, дабы собрать еще болѣе народа и привесть его въ страхъ. Также были бы поставлены пикеты къ мостамъ, чтобъ имѣть повсюду свободное сообщеніе; изъ присягнувшихъ офицеровъ нѣкоторые отправились бы въ Сенатъ, Синодъ и коллегіи и во всѣ состоящіе въ С.-Петербургѣ полки, для приведенія ихъ къ присягѣ; въ случаѣ же нужды, одному изъ заговорщиковъ надлежало туда ѣхать самому, но другому находиться безотлучно при Іоаннѣ Антоновичѣ, которому оставаться до времени въ артиллерійскомъ корпусѣ. Императрицу и великаго князя Павла Петровича полагали заточить въ какое-либо отдаленное мѣсто.
Для исполненія сего плана были приготовлены Мировичемъ:
1) означенный выше ложный указъ отъ имени императрицы на имя караульнаго офицера Шлюссельбургской крѣпости. 2) Письмо къ принцу Іоанну. 3) Манифестъ отъ его имени. 4) форма клятвеннаго обѣщанія.[63]
Таковъ былъ планъ заговорщиковъ, по показаніямъ Мировича. Очевидно и онъ самъ и Ушаковъ не имѣли представленія о затрудненіяхъ съ какими сопряжено подобное рискованное предпріятіе. Нельзя не удивляться легкомыслію которое заставляло Мировича и Ушакова надѣяться на легковѣріе солдатъ, офицеровъ, чиновниковъ и всего народа. Съ другой стороны, нельзя отрицать что въ продолженіе восемнадцатаго вѣка были случаи удавшихся переворотовъ произведенныхъ съ незначительными силами. Въ 1741 году престолъ Іоанна былъ опрокинутъ горстью солдатъ: въ 1764 году Мировичъ надѣялся опять-таки горстью солдатъ возстановить престолъ Іоанна. Самое вступленіе на престолъ Екатерины было однимъ изъ такихъ переворотовъ. Въ немъ участвовали люди до того не имѣвшіе почти никакого политическаго значенія. Княгиня Дашкова прямо говоритъ въ своихъ запискахъ что «конечно вслѣдствіе необыкновенной удачи послѣдняго переворота Мировичу казалось низверженіе Екатерины предпріятіемъ легкимъ, и вообразивъ прослыть героемъ, онъ рѣшился предоставить корону сумашедшему принцу».[64]
Участіе Ушакова въ предпріятіи Мировича ограничивалось обѣщаніемъ содѣйствовать предпріятію и помощью при редакціи вышеупомянутыхъ документовъ, содержаніе которыхъ, къ сожалѣнію, намъ неизвѣстно. Когда по случаю арестованія Мировича были отобраны всѣ его бумаги, сама Екатерина занялась просмотромъ этихъ бумагъ, и въ отношеніи къ документамъ составленнымъ съ цѣлію заговора, писала къ Панину: «Извольте примѣчать еще въ семъ дѣлѣ что три руки есть: манифесты мелкимъ письмомъ писаны; письмо — крупнымъ письмомъ, а Ушакова рука третья, и только одна подписка его имени».[65] Спрашивается: кто могъ быть третьимъ участникомъ въ составленіи этихъ бумагъ? Во время слѣдствія о такомъ лицѣ не говорится.
О содержаніи письма къ Іоанну намъ ничего не извѣстно. Вѣроятно оно было составлено какъ бы отъ имени Сената. О содержаніи манифеста здѣсь и тамъ встрѣчаются намеки — онъ былъ подписанъ Мировичемъ и Ушаковымъ и заключалъ въ себѣ ужасную критику царствованія Екатерины съ цѣлью сдѣлать ее ненавистною народу и доказать необходимость государственнаго переворота.[66] Кастейра разказываетъ будто въ манифестѣ было сказано что Сенатъ приглашаетъ Іоанна Антоновича на царство вслѣдствіе того что императрица удалилась въ Лифляндію съ намѣреніемъ вступить въ бракъ съ польскимъ королемъ Станиславомъ Понятовскимъ и чрезъ это лишила себя всѣхъ правъ на русскій престолъ.[67] Намъ неизвѣстно откуда профессоръ Геррманнъ заимствовалъ слѣдующее содержаніе этого подложнаго сенатскаго указа: «Такъ какъ Екатерина не желаетъ болѣе управлять варварскими и неблагодарными народами, не понимающими ея стремленій къ высокимъ цѣлямъ, она рѣшилась оставить Имперію и вступить въ бракъ съ графомъ Орловымъ, передавая императорскую корону несчастному Іоанну. Поэтому Сенатъ приказываетъ Мировичу освободить Іоанна изъ заключенія и привезти его въ Петербургъ.»[68]
Въ «сентенціи по злодѣйскимъ винамъ Мировича и его сообщниковъ» сказано что Мировичъ «сочинилъ и подписалъ и составилъ въ ужасномъ злодѣйствѣ возмутительныя сочиненія, наполненныя неизрѣчимыми непристойностями какъ въ оскорбленіи освященной ея императорскаго величества особы, такъ и въ разсужденіи спокойствія и тишины государства, чѣмъ онъ себя учинилъ оскорбителемъ же величества» и пр.[69] Къ тому же въ біографіи Іоанна напечатанной въ сборникѣ Бюшинга сказано что Панинъ между бумагами Мировича нашелъ столь «ядовитыя и страшныя клеветы противъ императрицы что предпочелъ препроводить къ ней самой для собственноручнаго уничтоженія этихъ бумагъ.»[70] Все это гораздо вѣроятнѣе разказовъ будто Ушаковъ и Мировичъ выдумали сказку о намѣреніи Екатерины вступить въ бракъ съ Орловымъ или Понятовскимъ. Поношенія направленныя противъ императрицы очень хорошо согласуются съ показаніями Мировича въ допросѣ о его неудовольствіи и съ намѣреніемъ его убить Екатерину.
Ушаковъ еще до приведенія въ исполненіе программы заговора быстро сошелъ со сцены. 25го мая онъ былъ посланъ военною коллегіей изъ С.-Петербурга съ казною къ генералу князю М. Н. Волконскому. Онъ надѣялся что возвратится до предпринятія государынею путешествія въ Лифляндію, и что отлучка его не помѣшаетъ исполнить ихъ намѣренія, но на дорогѣ утонулъ въ рѣкѣ.[71] Этотъ фактъ, случившійся весною, во время разлива рѣкъ, не заключаетъ въ себѣ ничего особеннаго. Однако здѣсь и тамъ встрѣчаются разныя предположенія о какой-то тайнѣ сопряженной съ кончиною Ушакова. Геррманнъ замѣчаетъ что Ушаковъ погибъ «загадочнымъ образомъ»,[72] а Кастейера даже говоритъ что Ушаковъ самъ искалъ смерти.[73]
Лишившись товарища, Мировичъ рѣшился одинъ непремѣнно привести въ исполненіе свое предпріятіе. Вѣроятно въ это время онъ открылъ свое намѣреніе подпоручику изъ Грузинцевъ Семену Чефаридзеву, не сообщая ему однако ничего точнаго въ какое именно время онъ хотѣлъ исполнить свое намѣреніе. Мировичъ разказалъ Чефаридзеву о предполагаемомъ освобожденіи и привозѣ Іоанна Антоновича въ Петербургъ къ артиллерійскому корпусу, о томъ что «къ сожалѣнію солдатство не согласны и не скоро ихъ на то проведешь». Вина Чефаридзева заключалась въ томъ что онъ не донесъ тотчасъ же о сообщеніяхъ Мировича своему начальству и что спросилъ регистратора Безсонова въ Шлюссельбургѣ знаетъ ли онъ кто содержится въ заключеніи въ первомъ нумеръ. Знать о нахожденіи Іоанна Антоновича въ Шлюссельбургскомъ казематѣ тогда считалось дѣломъ до того опаснымъ, что Безсоновъ въ отвѣтъ на сообщеніе Чефаридзева ударилъ его въ голову и отвѣтилъ: «дуракъ, да у дурака спрашиваешь». Чефаридзевъ, наказаніе котораго состояло въ шестимѣсячномъ заключеніи въ тюрьму и написаніи въ солдаты, нисколько не участвовалъ въ предпріятіи Мировича: онъ только зналъ о немъ.[74]
Другихъ товарищей знавшихъ о намѣреніи Мировича въ столицѣ не было. Съ офицерами артиллерійскаго корпуса на Выборгской Сторонѣ Мировичъ не имѣлъ никакихъ сношеній, хотя и предполагалъ впервые туда повезти изъ Шлюссельбурга освобожденнаго Іоанна Антоновича.[75]
Тогда однако ходили слухи о содѣйствіи какихъ-то тайныхъ заговорщиковъ въ Петербургѣ. Они подтверждались слѣдующимъ разказомъ, о которомъ въ статьѣ у Бюшинга встрѣчаются довольно любопытныя показанія. Неизвѣстный біографъ Іоанна пишетъ: «въ Петербургѣ занимались вопросомъ могъ ли Мировичъ приступить къ дѣлу только располагая горстью солдатъ и не имѣя сообщниковъ. Существованіе послѣднихъ считали тѣмъ болѣе вѣроятнымъ, что по разказамъ современниковъ въ роковую ночь 4го на 5е іюля были замѣчены нѣкоторыя лодки наполненныя людьми. Эти лодки подымались вверхъ по Невѣ въ направленіи къ Шлюссельбургу, остановились въ близкомъ отъ крѣпости разстояніи и, какъ полагали, имѣли назначеніе повезти освобожденнаго принца въ Петербургъ.» Авторъ однако прибавляетъ къ этому: "Я впрочемъ на счетъ этого обстоятельства не могъ узнать ничего достовѣрнаго, а Мировичъ до казни утверждалъ что кромѣ шлюссельбургскихъ солдатъ не имѣлъ никакихъ сообщниковъ.[76] Чрезвычайно важно то обстоятельство что объ этихъ лодкахъ упомянуто и въ одной изъ записокъ императрицы къ Панину. Она писала изъ Риги 14го іюля 1764 года: «Я получила сегодня курьера отъ выборгскаго губернатора съ репортами, кои при семъ къ вамъ посылаю. Вы можете по онымъ приказать генералъ-поручику Веймарну чтобъ онъ отыскалъ того унтеръ-офицера который будучи при шлюзахъ доносилъ своему командиру, ассессору Бекоу, что онъ видѣлъ прибывшія изъ Петербурга въ Шлюссельбургъ шлюпки съ людьми въ маскахъ, его допросилъ, подлинно ли онъ видѣлъ, и старался бы всячески развѣдывать не откроется ли чрезъ это какихъ сообщниковъ извѣстному бунту.»[77]
Другаго намека объ этихъ шлюпкахъ съ людьми въ маскахъ мы нигдѣ не находимъ. Но едва ли можно считать вѣроятнымъ чтобы заговорщики отправились въ Шлюссельбургъ «въ маскахъ». Въ то время года ночи бываютъ почти совершенно свѣтлыя. Путешественники въ маскахъ должны были обратить на себя вниманіе случайныхъ зрителей находившихся на берегу Невы. Кто желалъ оставаться незамѣченнымъ, едва ли могъ рѣшиться на такую мѣру. Унтеръ-офицеръ о которомъ говорится въ письмѣ Екатерины можетъ-быть увлекся сильнымъ воображеніемъ и видѣлъ маски которыхъ не было.
За то мы знаемъ что въ ту роковую ночь дѣйствительно происходило сообщеніе лодками между Шлюссельбургомъ и столицею. Какъ мы увидимъ ниже, въ Шлюссельбургѣ въ ту ночь получена была во второмъ часу депеша, а также изъ Шлюссельбурга отправлены депеши къ графу Панину. Для, этого было необходимо отправленіе лодокъ, потому что Шлюссельбургская крѣпость находится на островѣ. Въ этихъ лодкахъ однако находились не заговорщики-сообщники Мировича, а курьеры правительственныхъ мѣстъ.
Когда на другое утро распространился слухъ о случившемся въ Шлюссеньбургѣ, воображеніе публики легко могло разыграться. Замѣченныя ночью на Невѣ лодки съ курьерами легко могли подать поводъ къ разказамъ объ ѣхавшихъ къ Шлюссельбургу столичныхъ заговорщикахъ въ маскахъ.
Мы къ сожалѣнію не имѣемъ тѣхъ писемъ Панина и выборгскаго губернатора на которыя Екатерина отвѣчала изъ Риги. Въ нихъ можетъ-быть мы нашли бы болѣе подробныя данныя объ этомъ слухѣ о маскахъ. Во всякомъ случаѣ пока мы не знаемъ ничего положительнаго на счетъ этого обстоятельства и не имѣемъ основанія придавать ему особенное значеніе. Во всякомъ случаѣ замѣчанія Екатерины относящіяся къ этому предмету подтверждаютъ наше мнѣніе о томъ что императрица не могла имѣть никакого отношенія къ заговорщикамъ и совершенно неожиданно узнала объ этомъ происшествіи.
Принимая во вниманіе всѣ вышеприведенныя данныя о сообщникахъ Мировича, мы не имѣемъ основанія предполагать чтобы въ столицѣ, кромѣ Чефаридзева и Касаткина, кто-либо еще былъ посвященъ въ тайну заговора. Даже и Кастейра говоритъ что «Мировичъ не мало гордился тѣмъ что предпринимаетъ это дѣло безъ помощи кого-либо».
20го іюня императрица отправилась изъ Петербурга въ Прибалтійскій край. Тотчасъ же послѣ этого Мировичъ явился въ Шлюссельбургѣ въ качествѣ караульнаго офицера Смоленскаго полка. Караульные офицеры въ Шлюссельбургѣ оставались недѣлю и затѣмъ смѣнялись другими. Въ продолженіе этой недѣли, пока Мировичъ былъ на очереди, онъ долженъ былъ приступить къ дѣлу.
Мировичъ началъ съ того что однажды, во время прогулка по крѣпостному валу, онъ ознакомился подробно съ положеніемъ того помѣщенія гдѣ содержался Іоаннъ Антоновичъ.[78] Однако недѣля прошла и Мировичъ не могъ приступить къ исполненію своего предпріятія. Желая выиграть время, онъ, 3го іюля, выпросился не въ очередь оставаться караульнымъ офицеромъ въ Шлюссельбургской крѣпости. Мы не знаемъ о причинѣ заставившей Мировича отложить приведеніе въ исполненіе замысла. Біографъ Іоанна въ сборникѣ Бюшинга полагаетъ что обстоятельства въ продолженіе этой недѣли не благопріятствовали исполненію плана. Кастейра приписываетъ отсрочку малодушію Мировича, низъ того обстоятельства что онъ просилъ дозволенія еще и долѣе оставаться въ Шлюссельбургѣ выводитъ заключеніе что «можетъ-быть тѣ которые за кулисами дѣйствовали заодно съ Мировичемъ старались ободрить его». Геррманнъ находитъ весьма страннымъ что комендантъ Шлюссельбургской крѣпости, Бередниковъ, согласился оставить Мировича внѣ опереди въ крѣпости и вообще удивляется тому что Мировичъ не встрѣтилъ важныхъ препятствій. Мы увидимъ вигке что послѣднее замѣчаніе лишено основанія и что Мировичъ приступая къ дѣлу встрѣтилъ цѣлый рядъ весьма значительныхъ затрудненій. Геррманнъ усматриваетъ въ согласіи Бередникова оставить Мировича еще недѣлю въ Шлюссельбургѣ указаніе что комендантъ дѣйствовалъ какъ бы за одно съ Мировичемъ. Это предположеніе нельзя не назвать опрометчивымъ, необдуманнымъ.[79]
Какъ бы то ни было, въ ту минуту когда Мировичъ рѣшился дѣйствовать, онъ былъ внѣ очереди караульнымъ офицеромъ въ Шлюсельбургѣ. Не ранѣе какъ въ самые послѣдніе дни и часы до катастрофы онъ старался уговорить нѣкоторыхъ капраловъ и солдатъ къ участію въ бунтѣ. Въ «сентенціи» сказано что «Мировичъ всевозможнымъ образомъ старался злоковарною хитростью своею и искушеніемъ опутать и другихъ несмысленныхъ и простыхъ людей въ свои измѣнническія сѣти и предуспѣлъ простѣйшихъ команды своей людей склонить въ сообщество измѣнническаго своего предпріятія, другихъ же лестью и обманомъ, а иныхъ насильствомъ и умертвить стращая» и пр.[80] Далѣе сказано въ «сентенціи» о нѣкоторыхъ капралахъ что они «за нѣсколько часовъ до начинанія Мировичемъ злаго его предпріятія имъ самимъ къ тому соглашены и подговорены», что они «при первомъ Мировичемъ согласованіи отъ сообщества усильно отговаривались и желанія своего отнюдь не оказывали, но напротивъ того, его самого отъ того отвращали, и что лотомъ болѣе по простотѣ и несмысленности своей на сіе злодѣйство злоковарною хитростью онаго Мировича подговорены, и повидимому точно сего имъ Мировичемъ предпріятаго злодѣйства въ тотъ же день въ дѣйство произведеннымъ быть иногда не уповали, и на размышленіе о семъ брали, себѣ время; къ тому же состоя подъ его командою, опасались дабы за непослушаніе ихъ отъ него не послѣдовало имъ истязанія, а паче съ тѣмъ намѣреніемъ чтобы скорѣе отъ него отойтить, болѣе къ тому и склонными себя объявили.» О большей части солдатъ, участвовавшихъ послѣ въ перестрѣлкѣ съ гарнизонною командой, сказано въ «сентенціи» что они «о намѣреніи Мировича заранѣе свѣдѣнія никакого не имѣли и стрѣляли повинуясь просто командѣ своего офицера».[81]
Геррманнъ замѣчаетъ что Мировичъ, вѣчно до того нуждавшійся деньгами, на этотъ разъ былъ снабженъ деньгами и подкупомъ дѣйствовалъ на капраловъ и солдатъ. Указанія на какой-либо источникъ этого свѣдѣнія мы у г. Геррманна не находимъ и нигдѣ не встрѣчается малѣйшаго намека о томъ будто денежныя средства находившіяся въ распоряженіи какой-то таинственной партіи склонили солдатъ и капраловъ принимать участіе въ бунтѣ.
Какъ не осторожно и не обдуманно дѣйствовалъ Мировичъ въ послѣднія минуты до начала предпріятія, видно изъ его попытки склонить на свою сторону капитана Власьева. О бесѣдѣ между Мировичемъ и Власьевымъ мы изъ бумагъ о дѣлѣ Мировича узнаемъ слѣдующее.
4го іюля Мировичъ прсхаживался по галлереѣ крѣпости съ гарнизоннымъ капитаномъ Власьевымъ, бывшимъ караульнымъ при Іоаннѣ Антоновичѣ, и замѣтивъ что Власьевъ старается отклонить прогулку ихъ близь мѣста пребыванія Іоанна Антоновича, пожелалъ было тогда открыться Власьеву I въ своемъ предпріятіи, вступилъ съ нимъ въ разговоръ и спросилъ его: «Не погубитъ ли онъ его прежде предпріятія?» Власьевъ, прервавъ Мировича, отвѣчалъ: «Когда предпріятіе такое чтобы къ погибели Мировича слѣдовало, то онъ не токмо внимать, но даже и слышать не хочетъ». Послѣ сего Мировичъ не рѣшился объясниться Власьеву. Они однакожь прохаживались и еще на пристани и напослѣдокъ разошлись, не говоря болѣе о семъ предметѣ.[82]
Мировичъ, возвратившись въ офицерскую караульню, открылъ свое намѣреніе своему вѣстовому,[83] и съ помощію его пригласилъ на свою сторону нѣсколькихъ своей команды солдатъ, которые однакожь дали въ томъ слово одни изъ подчиненности, а другіе думая что Мировичъ оставитъ сіе дѣло какъ невозможное.[84] Затѣмъ Мировичъ написалъ еще указъ отъ имени Іоанна Антоновича командиру Смоленскаго пѣхотнаго полка полковнику Корсакову, гдѣ будто новый императоръ, жалуя его (Корсакова) генераломъ, приказываетъ немедленно привести полкъ къ присягѣ и слѣдовать съ онымъ въ С.-Петербургъ къ Лѣтнему Дворцу.[85]
Отрывистая бесѣда съ Мировичемъ между тѣмъ очевидно испугала Власьева, который въ тотъ же вечеръ рѣшился извѣстить графа Н. И. Панина о случившемся. Въ своемъ «репортѣ» онъ доноситъ слѣдующее: "Сего іюля 4го дня, послѣ полудня, въ 5 часу, вышелъ я для прогулки въ крѣпости и сошелся со мною находящійся въ Шлюссельбургской крѣпости караульный оберъ-офицеръ Смоленскаго пѣхотнаго полка и началъ мнѣ говорить: «Ежели дозволите мнѣ вамъ говорить и не погубите меня». «Примѣтилъ я изъ тѣхъ разговоровъ что клонился до нашей коммиссіи.»[86] Послѣднее выраженіе техническій терминъ относящійся къ порученію караулить арестанта. Это же выраженіе употребляется часто въ отношеніи къ Брауншвейгской фамиліи въ Холмогорахъ.
Кажется Мировичъ сначала не предполагалъ приступить къ дѣлу въ ту же ночь которая слѣдовала разговору съ капитаномъ Власьевымъ; мы имѣемъ основаніе думать что слѣдующія обстоятельства принудили его, не теряя времени, рѣшиться на отважное предпріятіе. Онъ хотя и призвалъ къ себѣ изъ стоявшихъ съ нимъ въ караулѣ нѣсколькихъ капраловъ и рядовыхъ, убѣждалъ ихъ помогать ему,[87] но не сказалъ имъ, какъ мы уже видѣли, когда именно онъ намѣренъ исполнить злой умыселъ; самъ же онъ раздѣлся и легъ въ постель.
Ночью во второмъ часу, отъ коменданта Бередник она присланъ былъ къ Мировичу унтеръ-офицеръ Лебедевъ, чтобы въ крѣпость пропущены были гребцы. Чрезъ нѣсколько минутъ, а именно въ половинѣ втораго же часа, сей унтеръ-офицеръ пришелъ опять съ объявленіемъ что велѣно пропустить канцеляриста. Когда же пришелъ въ третій разъ съ по велѣніемъ отъ коменданта пропустить гребцовъ опять изъ крѣпости, то Мировичъ заключилъ изъ отправленія курьера въ Петербургъ что можетъ-быть Власьевъ донесъ коменданту о разговорѣ его съ нимъ, и положилъ болѣе не терять ни минуты.
Предположеніе Мировича было справедливо. Мы знаемъ что Власьевъ написалъ рапортъ и просилъ коменданта немедленно отправить его съ нарочнымъ въ С.-Петербургъ.[88] По всей вѣроятности тѣ же самые гребцы, только-что прибывшіе въ Шлюссельбургъ съ «канцеляристомъ», были отправлены обратно въ Петербургъ. Эти же гребцы, какъ мы изложили выше, можетъ-быть и подали поводъ къ слухамъ о маскированныхъ заговорщикахъ.
Однако тутъ раждается вопросъ: почему не арестовали Мировича послѣ того какъ онъ компрометтировалъ себя въ бесѣдѣ съ капитаномъ Власьевымъ?
Тѣ историки которые, какъ напримѣръ Геррманнъ, считаютъ вѣроятною какую-то таинственную связь между Мировичемъ и дворомъ и по мнѣнію которыхъ событія въ Шлюссельбургѣ совершились сообразно съ заранѣе приготовленною программою, въ томъ обстоятельствѣ что Мировичь не былъ арестованъ вечеромъ 4го іюля легко могли видѣть подтвержденіе предположеній компрометирующихъ Екатерину и ея совѣтниковъ.
Съ другой стороны, нельзя сказать чтобы Мировичъ своимъ краткимъ отрывистымъ вопросомъ былъ компрометированъ до того чтобы Власьевъ могъ настаивать на его арестованіи. Власьевъ не далъ ему кончить, остановилъ его именно въ ту минуту когда Мировичъ былъ готовъ открыть ему свое намѣреніе. Предположеніе Власьева что слова Мировича относятся къ Іоанну Антоновичу было справедливо, однако оно было лишь предположеніемъ и не могло оправдать крутыхъ мѣръ противъ Мировича. Можетъ-быть въ депешѣ къ Панину Власьевъ испрашивалъ инструкцію арестовать ли Мировича или нѣтъ. Мы не знаемъ всего содержанія депеши.
Въ такихъ случаяхъ подчиненные не любили дѣйствовать рѣшительно и самостоятельно. Обыкновенно наказы начальства и направляли всѣ дѣйствія Вындомскаго и Миллера въ Холмогорахъ, Власьева и Чекина въ Шлюссельбургѣ. Къ тому же мы не знаемъ сообщилъ ли капитанъ Власьевъ коменданту Шлюссельбургской крѣпости о бесѣдѣ съ Мировичемъ. Бывало что люди которымъ поручались коммиссіи въ родѣ той какую имѣли Власьевъ и Чекилъ переписывались непосредственно съ высокопоставленными лицами въ Петербургѣ, сохраняя многое въ тайнѣ даже предъ непосредственнымъ мѣстнымъ начальствомъ.
Какъ бы то ни было, Мировичъ имѣлъ возможность приступить къ дѣлу. Послѣ троекратной посылки къ нему унтеръ-офицера Ледедева, Мировичъ, будучи уже раздѣтъ, схватилъ въ руки свой мундиръ, шляпу, шпагу, шарфъ и пр., сбѣжалъ внизъ въ солдатскую караульню и закричалъ: къ ружью! Пославъ въ разныя мѣста собирать всю команду, самъ одѣлся, вышелъ предъ фронтъ, велѣлъ зарядить ружья боевыми патронами и отправилъ одного капрала и двухъ солдатъ къ воротамъ и калиткѣ съ приказаніемъ: никого въ крѣпость не впускать и никого изъ нея не выпускать.[89]
Все это происходило чрезвычайно быстро, какъ видно изъ письма Чекина къ графу Панину: «Какъ сего 4го іюля посланный мною рапортъ для отправленія вашему высокопревосходительству я персонально господину полковнику Бередникову послѣ полуночи во второмъ часу вручилъ и оный того жь числа отправилъ съ нарочно посланнымъ при мнѣ, и я пошелъ къ своему мѣсту и еще до того не дошелъ, и вдругъ вскричали на гауптвахтѣ: къ ружью! и тотчасъ всѣмъ фронтомъ приступили къ нашему посту».[90]
Приказаніе не выпускать никого изъ крѣпости могло имѣть цѣлью остановить отправленіе курьера съ депешами къ Панину. Что же касается до запрещенія впускать кого-либо въ крѣпость, то мы въ запискахъ Екатерины находимъ слѣдующую замѣтку: «Написано въ допросѣ что окромя маленькихъ шлюпокъ впускать злодѣй не велѣлъ, что подаетъ причины думать будто онъ сикурса ждалъ».[91] Во всякомъ случаѣ такого «сикурса» не было, и Мировичъ, располагая исключительно своею командой Смоленскаго полка, долженъ былъ сражаться съ гарнизонною командой, находившеюся около каземата (служившаго тюрьмою для Іоанна Антоновича. Изъ «сентенціи» можно вывести заключеніе что команда Мировича участвовавшая въ дѣлѣ состояла изъ 45 человѣкъ.
Гарнизонная команда была менѣе многочисленна. Если Мировичъ могъ разчитывать на своихъ подчиненныхъ, онъ былъ сильнѣе мѣстной власти. Въ перестрѣлкѣ, которая началась около тюрьмы Іоанна Антоновича, участвовало не болѣе 16ти солдатъ гарнизонной команды, какъ сказано въ статьѣ г. Кочубея, составленной по архивнымъ матеріаламъ. Гарнизонная команда исполнила свой долгъ добросовѣстно и поэтому не могла подлежать наказанію. О томъ какъ вели себя другіе солдаты, находившіеся въ Шлюссельбургской крѣпости, въ дѣлѣ Мировича, а именно въ «сентенціи», встрѣчаются самыя подробныя данныя. Особенно достойными наказанія считались пять артиллерійскихъ солдатъ которые, по приказанію Мировича, притащили пушку, зарядили оную и направили противъ гарнизонной команды, затѣмъ одинъ фуріеръ и нѣсколько человѣкъ солдатъ которые безъ ружей были поставлены Мировичемъ для караула при арестованномъ полковникѣ Бередниковѣ. Наконецъ еще упомянуто о 17ти солдатахъ которые были на часахъ на разныхъ болѣе отдаленныхъ отъ театра дѣйствій пунктахъ и никакого въ дѣлѣ не принимали участія.
Что касается до капитана Власьева и поручика Чекина, то въ манифестѣ о кончинѣ Іоанна Антоновича о нихъ говорится почти какъ объ инвалидахъ, то-есть что имъ «по долговременной военной службѣ и изнуренномъ здоровьѣ, а при томъ и неимуществу, надобно было дать вмѣсто награжденія покой и пропитаніе до конца ихъ жизни», и что потому имъ поручили яадзоръ надъ Іоанномъ Антоновичемъ. Они оборонялись ихъ дѣйствія были стѣснены необходимостью сторожить Іоанна именно въ столь роковыя минуты. Мировичъ, дѣйствуя наступательно, располагая большимъ числомъ солдатъ, нападая на гарнизонную команду совершенно неожиданно, находился въ сравнительно выгодномъ положеніи.
Какъ только Мировичъ закричалъ: къ ружьюі и собралъ свою команду съ намѣреніемъ приступить къ каземату Іоанна Антоновича, комендантъ Бередниковъ вышелъ на крыльцо и спросилъ Мировича, для чего онъ собираетъ команду; но Мировичъ, вмѣсто отвѣта, съ ружьемъ въ рукахъ бросился на коменданта и, сказавши ему: «Ты здѣсь держишь невиннаго государя», ударилъ его ружейнымъ прикладомъ такъ что разбилъ лобъ, повредя и черепъ, лотомъ схватилъ его за воротъ халата, отдалъ командѣ подъ караулъ. Солдаты, бѣжавшіе безъ ружей съ одними тесаками, повиновались и сторожили раненаго Бередникова.[92] Никто изъ присутствовавшихъ не защитилъ коменданта. Очевидно Мировичъ й-ь эту минуту своею рѣшимостью сдѣлался обладателемъ крѣпости. Солдаты, не ожидавшіе ничего подобнаго, не понимавшіе хода дѣла, скорѣе были готовы оставаться зрителями, нежели остановить предпріятіе Мировича.
Всѣ эти свѣдѣнія основаны на допросахъ участвовавшихъ въ дѣлѣ. Не совсѣмъ согласны эти данныя съ показаніями историковъ, которымъ, разумѣется, архивныя дѣла были недоступны. Кастейра, напримѣръ, разказываетъ что Мировичъ на вопросъ коменданта почему онъ собираетъ людей, тихонько похлопалъ его прикладомъ по плечу и затѣмъ отдалъ его солдатамъ, и что комендантъ чрезвычайно спокойно далъ арестовать себя. Этому разказу слѣдуетъ и Геррманнъ, находящій въ томъ обстоятельствѣ что комендантъ не спалъ еще во второмъ часу ночи, подтвержденіе своего убѣжденія что всѣ эти событія совершились по заранѣе составленной программѣ, и что поэтому Бередниковъ, когда его взяли подъ стражу, не оказалъ ни малѣйшаго сопротивленія. Мы однако знаемъ что комендантъ еще во второмъ часу былъ занятъ отправленіемъ депешъ въ Петербургъ, и что онъ послѣ удара прикладомъ въ лобъ едва ли былъ въ состояніи противиться арестованію.
Выстроивъ своихъ солдатъ въ три шеренги, Мировичъ пошелъ къ казармѣ гдѣ жилъ Іоаннъ Антоновичъ. Гарнизонная команда, не получивъ на окликъ отвѣта, кромѣ «идемъ васъ брать», а изъ устъ Мировича: «иду къ государю», начала стрѣлять. Сначала выстрѣлилъ одинъ изъ солдатъ гарнизонной команды, затѣмъ, по приказанію Чекина, выстрѣлили изъ четырехъ ружей. Мировичъ съ своей стороны приказалъ также выстрѣлить фронтомъ, а гарнизонная команда отвѣчала ему залпомъ. Послѣ этого солдаты Мировича отступили.
Въ статьѣ графа Блудова, составленной по архивнымъ матеріаламъ, сказано что съ обѣихъ сторонъ было сдѣлано 124 выстрѣла. Никто не убитъ и не раненъ, вѣроятно, какъ сказано въ экстрактѣ изъ дѣла, «по причинѣ бывшаго тогда большаго тумана и потому отчасти что фронтовая команда на высокомъ, а гарнизонная въ низкомъ и нѣсколько покрытомъ мѣстѣ стояли, болѣе же оттого что люди отъ сна не вовсе въ настоящую память вошли».
На сторонѣ Мировича и на сторонѣ Чекина вмѣстѣ едва ли могло быть болѣе 60 человѣкъ солдатъ. При 124 выстрѣлахъ, каждый долженъ былъ выстрѣлить по два раза. По вышеизложенному разказу однако каждый выстрѣлилъ только разъ. Значитъ въ нашихъ данныхъ тутъ встрѣчается нѣкоторая несообразность. Къ сожалѣнію и въ рапортѣ Чекина не встрѣчается ничего подробнѣе объясняющаго ходъ дѣла. Тамъ только сказано: «Всѣмъ фронтомъ приступили къ нашему посту, наши отбили непріятеля». {} Кастейра, во всемъ происшествіи видя только фарсъ, полагаетъ что ружья имѣли лишь холостые заряды. Геррманнъ, слѣдуя неизвѣстному намъ, но очевидно не особенно надежному источнику, разказываетъ что по словамъ офицера находившагося де въ Шлюссельбургѣ до Мировича и послѣ него, вообще не было сдѣлано никакихъ выстрѣловъ.
Однако отступленіе солдатъ команды Мировича объясняется лишь выстрѣлами команды Чекина. Солдаты Мировича разсыпались и собравшись поодаль отъ казармы, «противъ мѣста гдѣ лежали пожарные инструменты», требовали вида по чему онъ такъ поступаетъ. Мировичъ отвѣчалъ что онъ имѣетъ вѣрный видъ и, сходивши въ кордегардію, принесъ оттуда хранившійся въ ращелинѣ лжеооставленный манифестъ и прочиталъ изъ онаго тѣ мѣста коими надѣялся возбудить, въ солдатахъ ревность. По прочтеніи же поздравилъ ихъ съ государемъ. Солдаты въ послѣдствіи на допросахъ показали что не разслышали и не поняли что имъ читалъ Мировичъ.
Послѣ сего Мировичъ, подойдя снова къ казармѣ, самъ требовалъ чтобы болѣе не стрѣляли, а сдались и впустили его; потомъ нѣсколько разъ съ тѣми же предложеніями посылалъ гарнизоннаго сержанта.
Видя что угрозы его не дѣйствуютъ, онъ взялъ изъ комендантскихъ покоевъ ключи и съ нѣсколькими солдатами и артиллерійскими служителями пошелъ на бастіонъ за пушкою, артиллерійсскому капралу велѣлъ достать изъ погреба пороху и снарядовъ и между тѣмъ кричалъ какъ стоящему на томъ бастіонѣ человѣку, такъ и прочимъ: Заряжайте ружья и не пускайте никого изъ крѣпости и въ крѣпость. Поставивъ шестифунтовую пушку предъ казармой и велѣвъ зарядить ее ядромъ, Мировичъ снова послалъ сержанта сказать гарнизонной командѣ чтобы болѣе не противились, или онъ откроетъ огонь изъ пушки.
Тогда-то именно настала минута предусмотрѣнная въ инструкціи Власьева и Чекина. «Они видѣли что привезена; пушка, что она заряжена и что имъ невозможно противиться Мировичу, и чтобы сласти команду отъ напрасной и безполезной смерти, должны были, какъ означено въ ихъ показаніи, сему внутреннему и сугубо злѣйшему непріятелю уступитъ; они отвѣчали Мировичу чрезъ его сержанта что стрѣлять не будутъ, но въ то жь время закололи Іоанна Антоновича.» Такъ разказываетъ графъ Блудовъ, слѣдуя документамъ всего дѣла.
Въ донесеніи Чекина графу Панину очень кратко говорится: «Наши отбили непріятеля, они вторично наступать начали и взяли пушку, и мы, видя превосходную силу, арестанта обще съ капитаномъ умертвили.»[93] Столь краткое донесеніе, не заключающее въ себѣ ни одного слова о причинахъ побудившихъ Власьева и Чекина приступить къ этой крайности, нѣкоторымъ образомъ подтверждаетъ наше предположеніе о существованіи инструкціи. Въ манифестѣ же о кончинѣ Іоанна Антоновича сказано слѣдующее: «Вышеупомянутые капитанъ Власьевъ и поручикъ Чекинъ, увидя предъ собою совсѣмъ силу непреодолѣнную и неизбѣжно предтекущее погубленіе (ежели бы сей ввѣренной былъ освобожденъ) многаго невиннаго народа отъ послѣдующаго чрезъ то въ обществѣ мятежа, приняли между собою крайнѣйшую резолюцію, пресѣчь оное пресѣченіемъ жизни одного къ несчастію рожденнаго. Итакъ (въ разсужденіи томъ что ежели бы они столь великимъ азартомъ отъемлемаго у нихъ арестанта изъ рукъ своихъ упустили, то бы сами подвержены быть могли строгости законовъ) умертвили его, не устрашась что тѣмъ же самымъ животъ свой подвергали мучительной смерти отъ отчаяннаго злодѣя.»[94]
Въ офиціальныхъ бумагахъ нѣтъ никакихъ данныхъ о подробностяхъ убіенія Іоанна. Тамъ просто сказано что оба офицера вмѣстѣ «умертвили» его. Въ статьѣ графа Блудова сказано что они «закололи» его. Въ статьѣ Кочубея что «тиранство сіе произвелъ своими руками капитанъ Власьевъ», но въ донесеніи Чекина къ Панину прямо говорится и о его, Чекина, участіи въ этомъ дѣлѣ.
На современниковъ извѣстіе объ убіеніи Іоанна произвело чрезвычайно глубокое впечатлѣніе. Неудивительно поэтому что въ разказахъ объ этомъ происшествіи сообщались разныя болѣе или менѣе вымышленныя подробности.
Сальдернъ разказываетъ что Іоаннъ очень скоро былъ убитъ однимъ ударомъ кинжала. Біографъ Іоанна въ сборникѣ Бюшинга говоритъ что сперва его ранили въ ногу, затѣмъ въ руку, что принцъ защищался, но умеръ вслѣдствіе ранъ нанесенныхъ ему въ грудь. Самый оживленный разказъ, какъ обыкновенно, встрѣчается въ сочиненіи Кастейра. Тутъ подробно говорится о томъ какъ несчастный арестантъ, разбудившійся вслѣдствіе ружейныхъ выстрѣловъ, просилъ пощадить его, какъ на него бросились офицеры, какъ онъ отчаянно боролся съ ними и, покрытый ранами, сломалъ еще шпагу, пока наконецъ не закололи его штыкомъ. Послѣдній разказъ, какъ кажется, былъ распространенъ въ публикѣ, по крайней мѣрѣ и въ донесеніи Бокингама находятся нѣкоторыя соотвѣтствующія данныя. Самыя неточныя данныя встрѣчаются въ сочиненіи Histoire d’Iwan III, гдѣ напримѣръ сказано что комендантъ Бередниковъ сначала попытался убить Іоанна, но что онъ, не бывши въ состояніи справиться съ арестантомъ, призвалъ еще другаго палача, что затѣмъ трупъ Іоанна былъ выброшенъ изъ окна и пр.[95] И Сальдернъ разказываетъ что трупъ Іоанна, брошенный изъ окна, упалъ въ глазахъ Мировича[96].
Дѣло въ томъ что кромѣ Власьева и Чекина никто не присутствовалъ при этой сценѣ, что они одни могли сообщать подробности объ этомъ происшествіи и что, по всей вѣроятности, все это происходило весьма быстро, потому что два офицера, къ тому же вооруженные, легко могли покончить съ погруженнымъ въ сонъ и разслабленнымъ многолѣтнимъ нахожденіемъ въ тюрьмѣ юношею.
Въ «сентенціи» сказано: «Какъ приневоленное умерщвленіе къ несчастію рожденнаго принца Іоанна есть единственно слѣдствіемъ его, Мировичева, отчаяннаго предпріятія, то всемѣрно его же первоначальною причиной смерти и самимъ сего безсчастнаго принца убійцомъ признать должно, въ чемъ онъ, Мировичъ, и самъ предъ собраніемъ признался.»[97] Очевидно, правительство не хотѣло сознаться что Власьевъ и Чекинъ дѣйствовали на основаніи данной имъ заранѣе инструкціи. Между тѣмъ разказывали будто Власьевъ и Чекинъ убѣждали Мировича оставить свое предпріятіе, ибо де иначе они, въ силу данной имъ инструкціи, должны убить принца,[98] а о Екатеринѣ ходили слухи что ей досаждала «ревность нѣкоторыхъ судей пытавшихся поднять вопросъ о томъ правы ли были офицеры убивая Іоанна».[99]
Между тѣмъ какъ внутри казармы происходило убіеніе Іоанна, Мировичъ, получивъ извѣстіе что гарнизонная команда сдается, вбѣжалъ немедленно на галлерею, схватилъ поручика Чекина за руку и тащилъ въ сѣни, спрашивая: «Гдѣ государь?» Чекинъ сказалъ: «У насъ государыня, а не государь!» Мировичъ, толкнувъ его въ затылокъ, кричалъ: «Поди, укажи государя и отпирай двери.» Чекинъ отперъ ихъ. Въ комнатѣ было темно; пошли за огнемъ. Между тѣмъ Мировичъ, держа Чекина лѣвою рукой за воротъ, а въ правой ружье со штыкомъ, говорилъ: «Другой бы, каналья, давно закололъ тебя.» Наконецъ онъ вошелъ въ казарму и увидѣлъ на полу мертвое тѣло Іоанна.
«Ахъ, вы, безсовѣстные!» вскричалъ онъ на караульныхъ офицеровъ. «Боитесь ли Бога! За что вы пролили кровь такого невиннаго человѣка?» Офицеры отвѣчали «что не знаютъ кто былъ сей человѣкъ, а знаютъ только что онъ арестантъ, и кто надъ нимъ это сдѣлалъ, тотъ поступилъ по присяжной должности».
Нѣкоторые изъ ворвавшихся въ казарму солдатъ требовали у Мировича дозволенія заколоть Власьева и Чекина, но Мировичъ не допустилъ ихъ, говоря: «Теперь помощи намъ никакой нѣтъ, и они правы, а мы виноваты». Затѣмъ онъ подошелъ къ мертвому тѣлу, поцѣловалъ онаго руку и ногу, приказалъ вынести тѣло на кровати изъ казармы на гауптвахту. Это было сдѣлано въ сопровожденіи всей команды, при которой веденъ былъ и капитанъ Власьевъ. Тѣло было поставлено предъ фронтомъ. Тогда команда, по приказанію Мировича, построилась въ четыре шеренги, а Мировичъ велѣлъ бить утренній пробудокъ, потомъ сдѣлать въ честь скончавшагося на караулъ и бить полный походъ; поцѣловалъ у покойника руку и сказалъ: «Вотъ нашъ государь Іоаннъ Антоновичъ, и теперь мы не столько счастливы, какъ безсчастны, и я болѣе всѣхъ! За то я все и перетерплю; вы не виноваты, вы не вѣдали что я хотѣлъ сдѣлать, и я за всѣхъ васъ буду отвѣтствовать и всѣ мученія на себѣ сносить.» Съ сими словами онъ проходилъ всѣ шеренги и сталъ цѣловать всѣхъ солдатъ. Когда онъ подходилъ къ послѣднимъ солдатамъ четвертой шеренги, то капралъ Мироновъ, по приказанію тутъ же бывшаго подъ арестомъ коменданта Бередникова, подойдя сзади, схватилъ его шпагу; Мировичъ, осмотрѣвшись, сказалъ чтобы самъ комендантъ пришелъ взять оную, но Мироновъ, съ помощію другихъ, отнялъ шпагу. Между тѣмъ подошелъ и комендантъ, сорвалъ съ него офицерскій знакъ; тѣмъ же солдатамъ которые, по приказу Мировича, арестовали его, онъ въ свою очередь приказывалъ содержать Мировича подъ арестомъ, и солдаты повиновались.
Въ то самое время прибылъ съ командою Смоленскаго пѣхотнаго полка полковникъ Римскій-Корсаковъ, и когда онъ съ майоромъ Кудрявцевымъ подошелъ къ фронту, Мировичъ сказалъ ему: «Можетъ-быть вы не видали живаго Ивана Антоновича, такъ нынѣ мертваго можете посмотрѣть. Онъ кланяется вамъ теперь не духомъ, а тѣломъ.»[100]
Въ этомъ разказѣ составленномъ по офиціальнымъ документамъ, на основаніи допросовъ, главнымъ образомъ два обстоятельства обращаютъ на себя наше вниманіе: вопервыхъ, появленіе въ Шлюсселѣбургской крѣпости Римскаго-Корсакова съ Кудрявцевымъ и командою солдатъ, а вовторыхъ, нѣкоторая театральность, нѣкоторый странный паѳосъ въ поведеніи Мировича.
Что касается до появленія на театрѣ дѣйствія Римскаго-Корсакова, то мы не знаемъ ничего положительнаго о томъ какимъ образомъ онъ былъ приглашенъ явиться въ Шлюссельбургъ неожиданно для многихъ и ночью. Можетъ-быть комендантъ Бередниковъ или же и капитанъ Власьевъ нашли средство извѣстить командира Смоленскаго полка о томъ что въ крѣпости происходитъ нѣчто чрезвычайное. Смоленскій полкъ стоялъ въ мѣстечкѣ Шлюссельбургѣ, значитъ въ ничтожномъ отъ крѣпости разстояніи.
Что же касается до образа дѣйствій Мировича, то современники прежде всего удивлялись тому что онъ нисколько не противился своему арестованію и не сдѣлалъ попытки къ бѣгству или къ лишенію себя жизни. Геррманнъ въ такомъ поведеніи Мировича видитъ даже доказательство что онъ во всемъ дѣлѣ былъ однимъ лишь слѣпымъ орудіемъ другихъ. «Ничто», сказано въ Geschichte des russischen Staats, «не мѣшало Мировичу спастись бѣгствомъ; пои немъ были ключи крѣпости, которые наканунѣ не были должнымъ образомъ отданы коменданту, что не случилось бы еслибы сей послѣдній хотѣлъ исполнить свою обязанность какъ слѣдуетъ. Еслибы Мировичъ по собственному побужденію рѣшился на освобожденіе Іоанна, если онъ въ самомъ дѣлѣ былъ виноватымъ, если онъ не совсѣмъ такъ же какъ и убійцы Іоанна имѣлъ право ссылаться на полученныя свыше инструкціи — онъ непремѣнно попытался бы бѣжать».[101]
На это можно возразить что бѣгство было сопряжено съі большими затрудненіями. Смѣлость съ которою капралъ Мироновъ схватилъ шпагу Мировича заставляетъ думать что между солдатами команды Мировича были многіе которые не одобряли его предпріятія. Солдаты, особенно послѣ неудачи при попыткѣ освободить Іоанна, знали что они, какъ участвовавшіе въ столь опасномъ дѣлѣ, находились въ чрезвычайно невыгодномъ положеніи; они могли ожидать что будутъ подвергнуты слѣдствію. Въ нихъ въ случаѣ попыткѣ бѣжать со стороны Мировича легко могла родиться мысль остановить его, какъ зачинщика всего дѣла, вовлекшаго ихъ въ бѣду. Выдавъ его, они могли разчитывать на смягченіе собственной участи. Кромѣ того мы знаемъ что Мировичъ былъ эксцентрическаго характера и увлекался мыслью какого-то героизма. Когда онъ вмѣстѣ съ Ушаковымъ отслужилъ въ Казанскомъ соборѣ по себѣ паннихиду «какъ надъ умершими», онъ очевидно считалъ себя способнымъ играть роль мученика. Къ тому же и сознаніе о томъ что онъ чрезъ свое предпріятіе погубилъ многихъ солдатъ, дѣйствительно понесшихъ въ послѣдствіи строгое наказаніе, могло мучить его. Однимъ словомъ, поведеніе Мировича, по нашему мнѣнію, достаточно объясняется его характеромъ, положеніемъ въ которомъ онъ находился, и не представляетъ собою доказательства того чтобъ онъ дѣйствовалъ по внушенію другихъ, по какой-то тайной программѣ.
Тотчасъ же послѣ арестованія Мировича Власьевъ и Чекинъ отправили донесеніе о случившемся въ Шлюссельбургѣ къ графу FL И. Панину, у котораго они въ вѣдѣніи состояли. Панинъ же отправилъ немедленно въ Шлюсселѣбургъ подполковника Кашкина для наблюденія за сохраненіемъ въ крѣпости тишины и для составленія протокола о происходившемъ. Одновременно же графъ Панинъ, находившійся тогда въ Царскомъ Селѣ при великомъ князѣ Павлѣ Петровичѣ, далъ знать въ Ригу императрицѣ о Шлюсселѣбургскомъ событіи.[102] Между тѣмъ нужно было распорядиться погребеніемъ Іоанна. Авторъ біографіи его въ сборникѣ Бюшинга разказываетъ что тѣло было выставлено въ крѣпостной церкви въ Шлиссельбургѣ, но что чрезмѣрное стеченіе публики заставило мѣстное начальство распорядиться о закрытіи гроба и погребеніи тихомолкомъ.[103] Онъ прибавляетъ что трупъ убитаго юноши былъ и въ гробѣ одѣтъ въ тотъ самый бараній тулупъ въ которомъ онъ лежалъ на постелѣ въ минуту нападенія на него Власьева и Чекина. Кастейра говоритъ о матросскомъ платьѣ въ которомъ выставлено де было тѣло и о бараньей шкурѣ въ которую будто бы завернули трупъ при погребеніи. Геррманнъ разказываетъ, по неизвѣстному источнику, что трупъ былъ одѣтъ въ русскую синюю обшитую красною лентой крестьянскую рубашку, что маленькая рыжая борода и необыкновенно бѣлая кожа покойника обращали на себя вниманіе зрителей.[104] Кастейра говоритъ что Іоаннъ былъ очень высокаго роста и имѣлъ 6 футовъ вышины.
О мѣстѣ гдѣ былъ похороненъ Іоаннъ Антоновичъ существуютъ разныя преданія. Нѣкоторые источники говорятъ что Іоаннъ былъ погребенъ безъ всякой церемоніи въ Тихвинскомъ монастырѣ. А. П. Башуцкій, долго бывшій послушникомъ въ томъ монастырѣ, говоритъ что онъ никогда не слыхалъ тамъ о могилѣ принца Іоанна Антоновича, что, впрочемъ, ничего не доказываетъ, потому что его могли похоронить не называя покойника.[105] Въ статьѣ графа Блудова сказано что тѣло Іоанна погребено, какъ доносилъ комендантъ, въ Шлюссельбургской крѣпости, въ особенномъ мѣстѣ.[106] Это извѣстіе подтверждается замѣткою въ письмѣ Екатерины къ графу Н. И. Панину изъ Риги отъ Это іюля: «Безымяннаго колодника велите хоронить по христіанской должности въ Шлюссельбургѣ безъ огласки.»[107]
О глубокомъ впечатлѣніи произведенномъ на публику катастрофою въ Шлюссельбургѣ мы знаемъ лишь чрезъ немногіе намеки въ современныхъ источникахъ. Такъ напримѣръ разказываетъ авторъ статьи о Іоаннѣ въ сборникѣ Бюшинга что извѣстіе объ этомъ печальномъ событіи въ тотъ же самый день распространилось въ С.-Петербургѣ и что скорбь и негодованіе были общими. «Нельзя выразить», сказано далѣе въ той статьѣ, «какъ смѣло и рѣзко даже и простолюдины разсуждали публично объ томъ событіи.»[108]
Мы уже знаемъ что тогда же распространился слухъ о таинственной связи существовавшей будто между Мировичемъ и дворомъ. Нѣтъ сомнѣнія что этотъ слухъ былъ однимъ изъ главныхъ предметовъ разговоровъ въ столицѣ.
Арестованіе Мировича, предварительное слѣдствіе въ Шлюссельбургѣ, приготовленія къ слѣдствію въ Петербургѣ — все это происходило безпрепятственно и спокойно. Однако въ одномъ изъ источниковъ говорится о нѣкоторомъ замѣченномъ тогда волненіи въ войскѣ. Въ статьѣ о Іоаннѣ у Бюшинга сказано: «Въ гвардейскихъ полкахъ убіеніе Іоанна произвело большое движеніе, которое ночью 13го на 14е іюля усилось до того что можно было ожидать самыхъ крайнихъ послѣдствій. Князь Александръ Голицынъ предотвратилъ зло тѣмъ что онъ велѣлъ раздать свинцу и пороху армейскимъ полкамъ и этимъ самымъ привелъ въ страхъ гвардейцевъ, такъ что все успокоилось.»[109] Объ этомъ эпизодѣ изъ другихъ источниковъ ничего не извѣстно.
Какъ кажется, правительство не считало нужнымъ объявить всенародно о шлюссельбургскомъ событіи до 17го августа. Тогда только, значитъ, четыре недѣли послѣ возвращенія Екатерины изъ прибалтійскаго края въ С.-Петербургъ, былъ публикованъ манифестъ о кончинѣ Іоанна Антоновича, въ которомъ довольно подробно было изложено все событіе и который напечатанъ въ Полномъ Собраніи Законовъ[110].
Однако уже до этого, тотчасъ же послѣ полученія извѣстія о заговорѣ Мировича и объ убіеніи Іоанна, были приняты разныя административныя мѣры, вызванныя событіемъ.
Въ запискахъ сенатора Неплюева, тогда во все время отсутствія императрицы Екатерины бывшаго главнокомандующимъ въ Петербургѣ и имѣвшаго свою квартиру во дворцѣ, а подробно разказано о полученіи извѣстія о шлюссельбургскомъ происшествіи. Неплюевъ говоритъ что получилъ это извѣстіе 20го іюля. Это несправедливо, потому что Екатерина уже въ письмѣ отъ 11го іюля къ Панину говоритъ о полученіи письма отъ Неплюева о состояніи столицы послѣ распространившагося тамъ слуха о происшествіи въ Шлюссельбургѣ[111]. Да и наконецъ, нельзя считать возможнымъ чтобы Парнинъ увѣдомилъ Неплюева объ этомъ событіи двумя недѣлями послѣ полученія имъ самимъ донесенія отъ Власьева и Чекина, и далѣе чтобы Неплюевъ, живя въ столицѣ, гдѣ уже 15го іюля говорили столько о Мировичѣ и Іоаннѣ, не узналъ бы ничего до 20го. Неплюевъ пишетъ: «20го числа іюля мѣсяца, а въ оное по полуночи во 2мъ часу, былъ я разбуженъ, по случаю присланнаго ко мнѣ изъ Сорскаго Села, отъ Никиты Ивановича Панина, бригадира Савина, черезъ котораго онъ на словахъ приказалъ мнѣ слѣдующее: что нѣкто изъ Малороссіянъ, именемъ Мировичъ, дослужившись до офицерства, и былъ въ Слюссельбургской крѣпости на караулѣ, предпріялъ злодѣйскій умыселъ сдѣлать возмущеніе, при коемъ несчастно-рожденный принцъ Іоаннъ лишился жизни, и хотя онъ, Мировичъ, и его сообщники всѣ переловлены и содержатся подъ карауломъ, но потребно взять и въ столицѣ по сему случаю должную предосторожность и, сіе объявя, онъ, Савинъ, отъ меня обратно въ Сорское Село поѣхалъ, а я того жъ моменту послалъ къ себѣ позвать правящаго генералъ-прокурорскую должность генералъ-майора князя Александра Алексѣевича Вяземскаго, и пока онъ ко мнѣ не пріѣхалъ, отправилъ нарочнаго на почтѣ черезъ Новгородъ къ моему сыну, чтобъ онъ по полученіи моего письма, тотъ бы часъ и ни для чего не отлагая, всевозможно поспѣшилъ скорѣе ко мнѣ возвратиться. По пріѣздѣ онаго князя сдѣлали мы совѣтъ что публиковать о семъ происхожденіи не было нужды, а за нужное признали увѣдомить всѣхъ командъ командировъ а о томъ что тотъ несчастно-рожденный принцъ былъ въ Слюссельбургѣ, мы прежде и не вѣдали, почему и послалъ я къ себѣ звать князя Александра Михайловича Голицына, Ѳеодора Ивановича Ушакова, Ѳеодора Ивановича Вадковскаго, Семена Ивановича Мордвинова и Николая Ивановича Чичерина, и о семъ имъ сообща, рекомендовалъ чтобы каждый въ своей командѣ дѣлалъ примѣчанія о порядкѣ и о спокойствіи имѣлъ бы попеченіе. Съ самой той минуты какъ я Савинымъ разбуженъ былъ, находился я въ превеликомъ безпокойствіи, ибо самъ Богъ сердца моего зритель, что я здравіе и благополучіе всемилостивѣйшей государыни моей я тысячу кратъ дороже считалъ моей жизни, а о происхожденіе и намѣреніи сего злодѣянина я болѣе, какъ выше сказалъ ничего не вѣдалъ и пр.»[112]
Въ нѣкоторыхъ кругахъ петербургскаго общества тогда разказывали что Екатерина считала весьма вѣроятнымъ какой-нибудь бунтъ и поэтому при отъѣздѣ въ Прибалтійскіе краи приняла разныя мѣры для отвращенія опасности и для подавленія мятежа. Говорили даже что она считала графа Панина способнымъ къ какому-либо направленному противъ нея предпріятію. Ходили слухи что ближайшимъ приверженцамъ императрицы, оставшимся въ столицѣ, было поручено въ случаѣ бунта тотчасъ взять великаго князя Павла и везти его къ матери и что для этой цѣли въ продолженіе всего времени отсутствія императрицы были готовы лошади и экипажи. Толковали о томъ будто императрица для устраненія опасности взяла съ собою въ Прибалтійскій край нѣкоторыхъ лицъ которыхъ она считала способными сдѣлать революцію и пр.[113] Изъ другихъ источниковъ мы не только ничего не узнаемъ о такихъ опасеніяхъ Екатерины, но даже знаемъ что она была спокойна и тогда когда получила извѣстіе о заговорѣ Мировича. Въ этомъ отношеніи весьма любопытны ея письма къ Панину, въ которыхъ довольно подробно говорится о шлюссельбургскомъ дѣлѣ и изъ которыхъ мы узнаемъ о ея взглядѣ на это событіе.
Екатерина писала 9го іюля: «Никита Ивановичъ! Я съ великимъ удивленіемъ читала ваши репорты и всѣ дивы происшедшія въ Шлюссельбургѣ: руководствіе Божіе чудное и неиспытанное есть! Я къ вашимъ весьма хорошимъ распоряженіямъ инаго прибавить не могу, какъ только что теперь надлежитъ слѣдствіе надъ винными производить безъ огласки и безъ всякой скрытности (понеже само собою оное дѣло не можетъ остаться секретно, болѣе двухъ сотъ человѣкъ (sic) имѣя въ немъ участіе)…. Мнѣ разсудилось что есть ли неравно искра кроется въ пеплѣ, то не въ Шлюссельбургѣ, но въ Петербургѣ, и весьма желала бы чтобъ это не скоро до резиденціи дошло; а кой часъ дойдетъ до Петербурга, то уже надобно дѣло повести публично; и того ради велѣла заготовить указъ къ генералъ-поручику той дивизіи Веймарну, дабы онъ слѣдствіе произвелъ, который вы ему отдадите; онъ же человѣкъ умный и далѣе не пойдетъ какъ ему повелѣно будетъ. Вы ему сообщите тѣ бумаги которыя для его извѣстія надобны, а прочія у себя храните до моего прибытія; я весьма любопытна знать, арестованъ ли поручикъ Ушаковъ и нѣтъ ли болѣе участниковъ? Кажется у нихъ планъ былъ. Сіе письмо или нужное изъ онаго покажите Веймарну, дабы оно служило ему въ наставленіе. Шлюссельбургскаго коменданта и вѣрныхъ офицеровъ и команду господинъ Веймарнъ имѣетъ обнадежить нашею милостію за ихъ вѣрность…. Весьма, кажется, нужно смотрѣть, въ какой дисциплинѣ находится Смоленскій полкъ.»[114]
Изъ этого письма ясно видно что извѣстіе о заговорѣ Мировича было совершенною неожиданностію для Екатерины. Выраженія надежды что Веймарнъ при слѣдствіи «не пойдетъ далѣе какъ ему повелѣно будетъ» не можетъ служить признакомъ какого-то искусственнаго руководства надъ дѣйствующими лицами въ процессѣ съ цѣлью сохранить что-то въ тайнѣ, а скорѣе монетъ служить доказательствомъ что Екатерина въ такихъ случаяхъ любила дѣйствовать съ умѣренностью, осторожностью, не увлекаясь лишнею недовѣрчивостью. Въ такихъ случаяхъ лица которымъ поручалось произведеніе слѣдствія иногда увлекались чрезмѣрнымъ рвеніемъ. Мы увидимъ ниже что сенаторъ Неплюевъ хотѣлъ арестовать не менѣе сорока человѣкъ въ Петербургѣ, которыхъ онъ, безъ всякаго основанія, подозрѣвалъ въ участіи въ заговорѣ Мировича.
Такъ напримѣръ безъ всякаго основанія въ публикѣ говорили что княгиня Дашкова находилась въ какихъ-то сношеніяхъ съ Мировичемъ. Сама Дашкова разказываетъ въ своихъ Запискахъ что Алексѣй Орловъ писалъ императрицѣ въ Ригу о дѣлѣ Мировича и что въ концѣ письма было упомянуто что Мировича часто видѣли приходившимъ рано утромъ въ домъ княгини Дашковой, и продолжаетъ: «Грустно и жалко было видѣть ложное вліяніе отуманившее мозгъ Екатерины до того что она готова была подозрѣвать самыхъ истинныхъ патріотовъ и самыхъ преданныхъ ей друзей; и когда казнили Мировича, я не имѣя причинъ оплакивать участь его, благословила свою судьбу за то что никогда не видѣла его» и пр.[115]
Въ письмахъ Екатерины къ Панину, ежедневно въ это время отправляемыхъ въ столицу, мы не находимъ намековъ о томъ что императрица подозрѣвала свою прежнюю подругу въ участіи въ заговорѣ Мировича. За то мы узнаемъ изъ этихъ писемъ въ какой мѣрѣ Екатерина слѣдила за ходомъ процесса.
Императрица узнавала обо всемъ и старалась вести дѣло въ одно и то же время рѣшительно и осторожно. Очень скоро успѣли Панинъ и Неплюевъ доставить ей всѣ нужныя свѣдѣнія относящіяся къ заговору Мировича. Съ необыкновенною проницательностью она обращала вниманіе на самыя мелкія частности во всемъ дѣлѣ.
11го іюля она писала къ Панину: "Вчерашняго числа г. Кашкинъ сюда пріѣхалъ и подалъ мнѣ первый допросъ злодѣя Мировича (сынъ и внукъ бунтовщиковъ) и показанія съ нимъ бывшихъ унтеръ-офицеровъ и солдатъ, а сегодня я получила отъ г. Неплюева письмо о состояніи города по сему случаю, съ приложеннымъ рапортомъ отъ Шлюссельбургской артиллеріи команды къ главной ихъ командѣ, въ которомъ я нашла нѣсколько несходства съ первымъ допросомъ. Хотя по вашимъ примѣчаніямъ съ основаніемъ видится будто у Мировича сообщниковъ нѣтъ, однако полагаться не можно на злодѣя, такого твердаго въ семъ предпріятіи, но должно съ разумною строгостью изслѣдовать сіе дѣло. Я тѣмъ менѣе каюся что я вамъ послала указъ для г. Веймарна, что уже сіе дѣло не тайна, а онъ, какъ дивизіонный командиръ, оное производство натурально сдѣлать можетъ. Написано въ допросѣ что окромя маленькихъ шлюпокъ впускать злодѣй не велѣлъ, что подаетъ причины думать будто онъ сикурса ждалъ. Брата утопшаго Ушакова тоже допросить надобно, не вѣдалъ ли онъ братниныхъ мыслей? Еще упоминается въ артиллерійскомъ рапортѣ о канцеляристѣ который приказывалъ пушку съ зарядами везти, о чемъ въ разспросахъ не упомянуто. Я нынѣ болѣе спѣшу какъ прежде возвратиться въ Петербургъ, дабы сіе дѣло скорѣе покончить и тѣмъ дальныхъ дурацкихъ разглашеній пресѣчь.
«Если вы заблагоразсудите чтобы Кашкина придать Вейнарну, то я на сіе согласна…. Еще же знать желаю въ артиллеріи (куда они вести намѣрены были) нѣтъ ли сообщниковъ, тѣмъ болѣе что командиръ у нихъ весьма не любимъ, о чемъ неоднократно уже до меня доходило эхо.»
Въ тотъ самый день Екатерина изъявила удовольствіе Неплюеву сдѣланными имъ распоряженіями «по шлюссельбургской нелѣпѣ», надежду на скорое окончаніе «сего безумнаго дѣла» и сожалѣніе «что Аполлонъ Ушаковъ утонулъ». «Сумнительно чтобы братъ его зналъ его мысли, однако хорошо сдѣлано что онъ арестованъ.»
Далѣе Екатерина писала между прочимъ къ Панину: «Господинъ Кашкинъ» (бывшій въ Шлюссельбургѣ въ первый День послѣ катастрофы и сообщившій лично императрицѣ въ Ригѣ о результатахъ предварительнаго слѣдствія) «повезъ къ вамъ три мои письма, а вчерашній день я получила отъ васъ еще письмо съ репортами изъ Шлюссельбурга и также вашу корреспонденцію съ господиномъ Неплюевымъ. Я надѣюсь что нынѣ уже все сіе пресѣчется, понеже до вашихъ рукъ не отмѣнно дошелъ уже указъ мой къ Веймарну, которому придайте Кашкина, дабы никакое несходство не произошло. Никто лучше сего послѣдняго дѣла изъяснить не можетъ»[116].
Къ Неплюеву Екатерина писала 13го іюля: «Репорты ваши отъ 10го числа сего мѣсяца получены исправно. Что принадлежитъ до извѣстнаго шлюссельбургскаго происшествія, къ оному дѣлу надлежащія мѣры уже отъ меня не только приняты, но и съ довольнымъ наставленіемъ къ Никитѣ Ивановичу о томъ писано, а для слѣдствія и генералъ-поручикъ Веймарнъ въ Шлюссельбургъ отправленъ по именному моему указу. Буде уже въ городѣ слухи точные о томъ носятся, то смотрѣть только того чтобъ они не имѣли никакого вреднаго слѣдствія и тишина бы пребывала ненарушимо.»
14го іюля Екатерина писала къ Панину о необходимости допросить унтеръ-офицера видѣвшаго будто людей въ маскахъ въ шлюпкахъ; 16го о прочтеніи бумагъ Мировича и о намѣреніи сего послѣдняго убить Екатерину. Между прочимъ въ этомъ письмѣ сказано: «Изъ письма вашего отъ 12го числа іюля я усмотрѣла что господинъ Веймарнъ уже вступилъ въ дѣйство. Теперь ожидать надобно что выйдетъ. Сколь я желаю чтобы Богъ вывелъ, есть ли есть, сообщниковъ, столь я Всевышняго молю дабы невинныхъ людей въ семъ дѣлѣ не пропадало.» Къ Неплюеву и Вяземскому императрица писала 18го іюля: «Я изъ письма вашего, отъ 14го числа іюля, усмотрѣла сколь вы встревожены шлюссельбургскимъ дѣломъ. Осторожность вашу не инако какъ похвалить могу что вы за Мировичами» (родственниками Василія) «приказали безъ огласки подсматривать; однако если дѣло не дойдетъ до нихъ, то арестовать ихъ не для чего, понеже пословица есть: „братъ мой, а умъ свой“. Все же я никакъ не желаю чтобы невинные пострадали.»
18го іюля Екатерина писала къ Панину: «Кажется Веймарнъ съ умомъ взялся за дѣла, чему свидѣтельствуетъ приказъ въ крѣпость Шлюссельбургскую имъ отданный.» На дорогѣ въ Петербургъ, въ Гостилицахъ, Екатерина писала Панину о полученіи между Нарвою и Гостилицами вопросовъ и отвѣтовъ извѣстнаго злодѣя чрезъ подполковника Кашкина и замѣтила: «Кажется дѣло гладко; я весьма господину Кашкнау рекомендовала чтобы безъ крайности не прибѣгнуть къ строгости; я надѣюсь что вы остальные вопросы для ясности предпишите господину Веймарну окончить какъ (благоразуміе) скорѣе дозволитъ, понеже я думаю что молва народная лишь концомъ всего дѣла пресѣчется.»
Изъ этихъ писемъ[117] видно что Екатерина относилась ко всему дѣлу безъ всякой задней мысли, что для нея всѣ эти событія были неожиданными и что не можетъ быть и рѣчи о какой-то таинственной связи между Екатериною и Мировичемъ.
Графъ Никита Ивановичъ Панинъ тотчасъ же послѣ вступленія на престолъ Екатерины получилъ порученіе имѣть надзоръ надъ Іоанномъ Антоновичемъ. Поэтому съ нимъ, какъ мы видѣли, находились въ перепискѣ Власьевъ и Чекинъ. Онъ долженъ былъ принять первыя мѣры по случаю катастрофы Іоанна. Въ его распоряженіи находились, какъ кажется, особыя денежныя средства, которыми онъ располагалъ и въ данномъ случаѣ.[118] Послѣ возвращенія Екатерины изъ Прибалтійскаго края онъ сдѣлалъ императрицѣ предложеніе увѣдомить о случившемся находившихся за границею русскихъ дипломатовъ.
Въ Диканьскомъ архивѣ князя С. В. Кочубея найдено черновое письмо Панина къ императрицѣ, въ которомъ сказано: «Какъ безъ сумнѣнія полагать можно что теперь уже во всѣ стороны писано о Шлюссельбургскомъ происшествіи и что притомъ каждой писатель въ изъясненіи неизвѣстныхъ публикѣ обстоятельствъ слѣдовалъ единственно своимъ гаданіямъ и пристрастію: то, дабы раждающіеся въ Европѣ при такихъ многообразныхъ, отъ большей части неосновательныхъ, а отчасти можетъ-быть и злостныхъ еще описаній, всякіе предосудительные и развращенные толки и разглашенія могли благовременно и надежно въ самомъ корени ихъ уничтожаемы быть, почелъ я по долгу моего всеподданнѣйшаго къ службѣ вашего императорскаго величества усердія за нужно сдѣлать всѣмъ вашего величества министрамъ другое сходственное описаніе, дабы они на основаніи онаго отзывы свои располагать и пустые слухи истреблять въ состояніи были.» Панинъ затѣмъ просилъ «апробаціи» Екатерины для приложеннаго имъ проекта циркулярнаго письма. Въ этохмъ послѣднемъ сказано: «Случившееся въ ночи съ 4го на 5е число въ Шлюссельбургской крѣпости происшествіе хотя и не имѣетъ по себѣ никакихъ слѣдствій, но въ самомъ существѣ своемъ столь странно что по неизвѣстности въ публикѣ прямыхъ дѣла обстоятельствъ, безъ су мнѣнія должно изъ онаго ожидать многихъ пустыхъ, а можетъ-быть и ненавистнѣйшихъ еще толковъ между тѣми кои благополучію россійскому завидуютъ. Для предупрежденія сего неудобства и отвращенія по тому всѣхъ худыхъ дѣйствій, кои могли бы иногда противники клеветами своими, по крайней мѣрѣ на первое время, возпричинствовать, не хотѣлъ я оставить чтобъ не увѣдомить васъ предварительно объ истинности происшествія а его причинѣ, что и будетъ уже служить вамъ основаніемъ и руководствомъ къ испроверженію всякихъ затѣваемыхъ лжей. Содержался отъ нѣкотораго времени въ той крѣпости одинъ арестантъ подъ именемъ Безъимяннаго, который въ причинѣ такого своего ареста соединялъ со штатскимъ резономъ резонъ и совершеннаго юродства[119] въ своемъ умѣ, и потому былъ порученъ особливому храненію двухъ состарѣвшихся въ службѣ оберъ-офицеровъ, при которыхъ подъ ихъ командою былъ малый отъ гарнизона пикетъ. Стоящій же въ крѣпости на недѣльномъ караулѣ подпоручикъ, узнавъ то мѣсто гдѣ арестантъ содержится, принялъ безполезное, но отчаянное намѣреніе освободить его; и для того, встревожа ночью весь свой караулъ и объявя солдатамъ имъ самимъ сочиненный подложный ея императорскаго величества имянной указъ, который будто скорѣйшаго требовалъ исполненія, повелъ ихъ къ квартирѣ коменданта и его арестовалъ, а лотомъ атаковалъ оружіемъ и мѣсто арестантово; но, получа такое супротивленіе своему измѣнническому предпріятію, какого только отъ вѣрныхъ и заслуженныхъ офицеровъ ожидать было должно, наконецъ взять и арестованъ тою собственною командою коя тогда изъ супротивленія ясно увидѣла что командиръ ихъ начиналъ своевольно дѣло безотвѣтственное и противное должности и присягѣ его. Какъ и по сему главному, такъ и по всѣмъ другимъ обстоятельствамъ, видно весьма что предпріятіе караульнаго подпоручика не было слѣдствіемъ какого-либо знатнаго заговора, но единственно происходило отъ собственнаго его побужденія или, лучше сказать, отъ отчаянія молодаго, промотавшагося и оттого въ фанатизмъ впавшаго человѣка, каковъ онъ оказался и по другимъ его нынѣ открытымъ приватнымъ дѣламъ. Сообщая вамъ сіе, прошу я васъ дѣлать изъ онаго такое употребленіе какое разсудите вы за полезнѣе для службы его императорскаго величества и уничтоженія всякихъ ложныхъ разглашеній, въ коихъ конечно не будетъ недостатковъ. А что далѣе иногда откроется, о томъ не премину я васъ въ свое время извѣстить.»[120]
Нельзя понять какимъ образомъ графъ Панинъ могъ считать редакцію этой циркулярной депеши цѣлесообразною. Вопервыхъ, въ ней не сказано что арестантъ былъ Іоаннъ Антоновичъ и не упомянуто о намѣреніи Мировича возвести его на престолъ. Умалчивать въ такомъ документѣ о столь важныхъ обстоятельствахъ, во всякомъ случаѣ значило дать новую пищу толкамъ распространившимся о шлюссельбургскомъ событіи. Эта депеша на каждаго читателя должна была дѣйствовать какъ доказательство что правительство не хотѣло говорить вою правду. Между тѣмъ какъ въ публикѣ разказывали подробно о кончинѣ Іоанна, въ этой депешѣ ни слова не сказано о томъ что Іоаннъ погибъ вслѣдствіе попытки Мировича освободить его. Именно для кабинетовъ европейскихъ дворовъ, при которыхъ были аккредитованы получатели этой депеши, самымъ важнымъ обстоятельствомъ была смерть бывшаго императора, члена Брауншвейгской фамиліи, состоявшей въ родствѣ съ разными дворами.
Мы не знаемъ согласилась ли Екатерина на отправленіе этой депеши или нѣтъ, но два обстоятельства заставляютъ васъ сильно сомнѣваться въ «апробаціи» Екатерины. Боперахъ, мы знаемъ изъ другаго источника что въ то время о кончинѣ Іоанна Антоновича сообщили офиціально нѣкоторымъ иностраннымъ дворамъ, вовторыхъ же, въ манифестѣ отъ 17го августа, который былъ публикованъ, ясно излагаются всѣ обстоятельства шлюссельбургскаго дѣла, такъ что изложеніе въ проектѣ депеши Панина въ сравненіи съ манифестомъ кажется ничтожнымъ, неяснымъ, скорѣе скрывающимъ нежели объясняющимъ.
Авторъ сочиненія Histoire d’Iwan III разказываетъ что императрица о кончинѣ Іоанна дала знать Прусскому двору, брауншвейгскимъ родственникамъ убитаго и Генеральнымъ Штатамъ, то-есть Голландской республикѣ. Онъ къ этому прибавляетъ что находившійся тогда въ голландской службѣ герцогъ Брауншвейгъ-Вольфенбюттельскій, какъ родственникъ умершаго Іоанна, носилъ трауръ.[121]
Можетъ-быть Екатерина сама участвовала въ редакціи манифеста 17го августа. Она по крайней мѣрѣ писала князю Волконскому въ это время: «Продолжавшійся болѣе нежели я думала возвратный мой путь изъ Риги и между тѣмъ воспослѣдовавшее въ Шлюссельбургѣ злоключительное происшествіе съ несчастно-рожденнымъ принцомъ Іоанномъ, о чемъ вы на сихъ дняхъ публичное и обстоятельное извѣстіе имѣть будете, не допустили мнѣ по сіе время ни на представленія ваши дать резолюціи, ниже отвѣтствовать на ваши ко мнѣ послѣднія письма.»[122]
Въ манифестѣ, на которомъ показано число 17го августа, который однако былъ изданъ двумя днями позже, прежде всего говорится о Іоаннѣ «который былъ незаконно во младенчествѣ опредѣленъ ко Всероссійскому престолу императоромъ», затѣмъ, какъ уже выше было сказано, говорится о мѣрахъ для облегченія судьбы Іоанна и о заговорѣ Мировича. О цѣли этого заговора сказано только что Мировичъ «сдѣлалъ себѣ предметъ, чрезъ какое бы то ни было въ народѣ кровопролитное смятеніе, счастіе для себя возвысить». Наконецъ, послѣ обстоятельнаго разказа о ходѣ событія въ Шлюссельбургѣ, говорится объ убіеніи Іоанна, объ арестованіи Мировича и объ учрежденіи суда надъ участвовавшими въ этотъ дѣлѣ.[123]
До разбора матеріаловъ относящихся къ процессу Мировича, мы не можемъ не сообщить нѣкоторыя данныя о наградахъ которыхъ удостоены лица содѣйствовавшія подавленію мятежа.
Уже въ первомъ своемъ письмѣ къ Панину послѣ полученія извѣстія о заговорѣ Мировича, Екатерина замѣтила: «ІПлюссельбургскаго коменданта и вѣрныхъ офицеровъ и команду господинъ Веймарнъ имѣетъ обнадежить нашею милостію за ихъ вѣрность».[124] Между матеріалами относящимися къ дѣлу Мировича и изданными въ сборникѣ Осѣмнадцатый Вѣко, мы находимъ весьма любопытную замѣтку что «Власьевъ и Чекинъ получили по 7.000 руб. награжденія и отставлены отъ всякой службы».[125] Они, такъ-сказать, были награждены и наказаны въ одно и то же время. Исполнивъ свой долгъ, они заслужили значительное денежное награжденіе, однако выраженіе «отставлены отъ всякой службы» заставляетъ насъ думать что они послѣ убіенія Іоанна считались какъ бы неспособными оставаться офицерами. И Миллеръ, сторожившій нѣсколько лѣтъ Іоанна въ Холмогорахъ, заслужилъ себѣ значительныя матеріальныя награды, — ему были подарены деревни, — а затѣмъ онъ получилъ выгодное мѣсто въ Казани. Служба же Власьева и Чекина кончилась убіеніемъ Іоанна.
Кастейра разказываетъ будто при общемъ негодованіи на убійцъ Іоанна жизнь обоихъ офицеровъ находилась въ опасности. Поэтому для нихъ былъ приготовленъ корабль на которомъ они отправились въ Данію. Тамъ же они были приняты весьма ласково русскимъ посланникомъ. Немногимъ позже онц возвратились въ Россію и были повышены чинами.[126] 10 повышеніи чинами говоритъ и авторъ сочиненія Vie d’Iwan, также о пожизненной пенсіи.[127] И авторъ біографіи Іоанна въ сборникѣ Бюшинга замѣчаетъ что оба офицера сдѣлались ненавистными публикѣ, такъ что когда въ послѣдствіи они явились при дворѣ, они были приняты всѣми съ холодностью и отвращеніемъ.[128] И повышеніе чинами и отправленіе въ Данію и появленіе при дворѣ Власьева и Чекина — все это подлежитъ сомнѣнію. Нѣтъ сомнѣнія что ихъ наградили: они восемь лѣтъ находились при Іоаннѣ. Нѣтъ сомнѣнія что въ обществѣ не особенно уважали ихъ. Но дальнѣйшая судьба ихъ намъ неизвѣстна.
Въ отношеніи къ Смоленскому полку, въ которомъ служилъ Мировичъ, Екатерина объявила что честь этого полка преступленіемъ этого офицера нисколько не запятнана и что полкъ и въ будущемъ монетъ пользоваться милостью императрицы.[129]
Мы переходимъ теперь къ разбору слѣдствія произведеннаго надъ Мировичемъ и несчастными капралами и солдатами участвовавшими въ его предпріятіи.
Предварительное слѣдствіе, которое произвелъ генералъ-поручикъ Веймарнъ, было довольно продолжительнымъ. Множество свидѣтелей допрошено. Мировичъ бралъ всю вину себя; его показанія были откровенны. Для окончательнаго суда и произнесенія приговора было назначено собраніе состоявшее изъ Правительствующаго Сената, Святѣйшаго Правительствующаго Синода, особъ первыхъ трехъ классовъ и президентовъ коллегій.
Объ этомъ процессѣ напечатаны, кромѣ сентенціи въ Полномъ Собраніи Законовъ, нѣкоторыя, составленныя по документамъ, замѣтки въ статьѣ графа Блудова и въ статьѣ о Мировичѣ помѣщенной въ сборникѣ Памятники Новой Русской Исторіи Кашпирева.[130]
Княгиня Дашкова въ своихъ запискахъ[131] замѣчаетъ что «судъ, веденный чрезвычайно гласно, при полномъ Сенатѣ, въ присутствіи всѣхъ президентовъ и вице-президентовъ департаментовъ и всѣхъ дивизіонныхъ генераловъ Петербурга, открывалъ дѣло въ ясномъ свѣтѣ предъ всею Россіей. Конечно вслѣдствіе необыкновенной удачи послѣдняго переворота, Мировичу казалось низверженіе Екатерины предпріятіемъ легкимъ, и вообразивъ прослыть героемъ, онъ рѣшился предоставить корону сумашедшему принцу.»
Нельзя не упомянуть о замѣткѣ въ статьѣ о Іоаннѣ у Бюшивга, будто сенаторъ Неплюевъ желалъ забрать въ свои руки слѣдствіе надъ Мировичемъ и намѣревался арестовать сорокъ человѣкъ, которыхъ онъ подозрѣвалъ въ участіи въ заговорѣ, но что оберъ-гофмейстеръ Панинъ взялъ на себя веденіе дѣла и руководствовался совсѣмъ иными правилами.[132]
Это замѣчаніе важно потому что оно можетъ содѣйствовать усиленію подозрѣнія относительно какаго-то искусственнаго веденія дѣла съ цѣлью сохраненія въ тайнѣ какихъ-то сношеній между Екатериною и нѣкоторыми высшими сановниками съ одной стороны и Мировичемъ съ другой.
Дѣло въ томъ что сенаторъ Неплюевъ едва ли могъ имѣть какое-либо право брать на себя веденіе дѣла Мировича; графъ Панинъ находился въ такомъ же положеніи. Предварительное слѣдствіе, по порученію Екатерины, производилось Веймарномъ. Впрочемъ мѣра къ которой хотѣлъ приступить будто Неплюевъ, арестованіе сорока лицъ въ Петербургѣ, возбудила бы въ разныхъ кругахъ общества сильное волненіе. Одно подозрѣніе, не подтверждаемое никакими фактами, подозрѣніе въ родѣ того которое безъ всякаго основанія пало тогда на княгиню Дашкову, не могло оправдывать такой мѣры. Подобный образъ дѣйствій не согласовался бы нисколько съ гуманностью и осторожностью Екатерины, которая даже не желала чтобъ были арестованы родственники Мировича и Ушакова.
Нигдѣ мы не находимъ подтвержденія этой замѣтки о желаніи Неплюева руководить процессомъ Мировича. Въ запискахъ самого Неплюева, въ которыхъ подробно говорится объ отношеніи его къ дѣду Мировича, ничего не сказано о такомъ желаніи стараго, дряхлаго, страдающаго глазною болѣзнію сенатора руководить этимъ слѣдствіемъ.
Геррманнъ, слѣдуя неизвѣстному намъ источнику, разказываетъ что предварительное слѣдствіе производилось сенаторомъ Неплюевымъ, тайнымъ совѣтникомъ Тепловымъ и генералъ-поручикомъ Веймарномъ; на слѣдующей страницѣ одинаково этотъ же авторъ замѣчаетъ что донесеніе Веймарна о предварительномъ слѣдствіи служило главнымъ руководствомъ для членовъ суда. Нельзя понять почему одинъ только Веймарнъ донесъ о предварительномъ слѣдствіи, послѣ того какъ онъ былъ только членомъ коммиссіи, состоявшей изъ трехъ лицъ, Въ письмахъ Екатерины къ Панину нѣсколько разъ говорится о Веймарнѣ какъ о томъ лицѣ которому поручено веденіе дѣла до окончательнаго процесса. О Тепловѣ нигдѣ не упомянуто. Съ Неплюевымъ императрица была въ перепискѣ о состояніи столицы въ это время. О немъ, какъ о членѣ коммиссіи для предварительнаго слѣдствія, нигдѣ не упомянуто. Къ тому же мы имѣемъ основаніе думать что предварительное слѣдствіе происходило въ Шлюссельбургѣ, между тѣмъ какъ Неплюевъ, командовавшій въ Петербургѣ во время отсутствія Екатерины, едва ли могъ выѣхать изъ столицы на долгое время.
Упомянувъ далѣе что Екатеринѣ были извѣстны ходившіе въ народѣ слухи будто убіеніе Іоанна было заранѣе подготовлено и свершилось съ ея вѣдома, Геррманнъ говоритъ: «Для устраненія такого упрека она объявила въ собраніи Сената что она въ отношеніи къ Іоанну подтвердила лишь тѣ правила которыя служили руководствомъ для сторожившихъ Іоанна офицеровъ при прежнемъ правительствѣ, и что хотя въ качествѣ абсолютной монархини она имѣетъ право назначить чрезвычайную коммиссію для обсужденія шлюссельбургскаго дѣла, на этотъ разъ однако считаетъ болѣе удобнымъ не пользуясь своею властью назначить двѣнадцать сенаторовъ судьями и уполномочить ихъ рѣшить дѣло окончательно безъ какой-либо высшей инстанціи. Несмотря на это объявленіе всѣ были убѣждены что императрица назначитъ только такихъ лицъ судьями на которыхъ она могла надѣяться вполнѣ относительно желаемаго ею направленія даннаго слѣдствію. И дѣйствительно: какъ скоро одинъ или другой изъ судей выражалъ желаніе разслѣдовать основательно сцѣпленіе обстоятельствъ, графъ Орловъ всегда находилъ средства прекращать слишкомъ подробное изслѣдованіе. Мировичъ во все время держалъ себя чрезвычайно осмотрительно, спокойно и самонадѣянно. Для судей было трудно ставить ему вопросы такимъ образомъ чтобъ онъ не могъ привести ихъ въ затрудненіе Казалось что онъ нисколько не ожидалъ исполненія произнесеннаго надъ нимъ смертнаго приговора.»
Очевидно источникомъ разказа Геррманна были одни лишь толки въ петербургскомъ обществѣ объ интригѣ двора и о тенденціозности процесса. Однако всѣ эти данныя не выдергиваютъ критики и не согласуются съ другими не подлежащими сомнѣнію и находящимися въ нашемъ распоряженіи данными.
Нельзя считать вѣроятнымъ чтобъ Екатерина явилась въ Сенатѣ и произнесла тамъ рѣчь. Содержаніе мнимой рѣчи Екатерины, впрочемъ, оказывается нѣсколько сходнымъ съ манифестомъ 17го августа, о которомъ мы узнаемъ что онъ былъ читанъ въ Сенатѣ и что Сенатъ рѣшилъ публиковать оный. Въ манифестѣ сказано о назначеніи суда, однако иначе чѣмъ въ вышеприведенной рѣчи Екатерины. Въ послѣдней мы встрѣчаемъ странное противорѣчіе: Екатерина говоритъ будто что не желаетъ пользоваться своимъ правомъ и назначить коммиссію, а въ то же время назначаетъ таковую изъ двѣнадцати сенаторовъ. Мы знаемъ что судъ состоялъ не изъ коммиссіи, въ которой участвовали немногіе члены, а изъ многочисленнаго собранія состоявшаго изъ высшихъ административныхъ мѣстъ. При этомъ не могло быть и рѣчи о назначеніи лишь такихъ лицъ которыя повели бы дѣло исключительно по желаніямъ Екатерины и не заходя слишкомъ глубоко. Между лицами подписавшими приговоръ мы встрѣчаемъ Неплюева, который желалъ распространить слѣдствіе на весьма многихъ особъ, которыхъ онъ подозрѣвалъ въ участіи въ заговорѣ, далѣе барона Черкасова, который желалъ чтобы Мировичъ былъ подвергнутъ пыткѣ, наконецъ нѣкоторыхъ членовъ высшаго духовенства, также желавшихъ прибѣгнуть къ столь жестокой мѣрѣ для болѣе основательнаго разслѣдованія истины. Всѣ эти люди не подходятъ къ мнимой программѣ Екатерины назначатъ въ судьи лишь такихъ лицъ которыя не настаивали бы на разборѣ «сцѣпленія обстоятельствъ». Изъ вышеприведенныхъ писемъ Екатерины къ генералъ-прокурору Вяземскому мы даже знаемъ что Екатерина, хотя въ принципѣ и опровергавшая пытку, защитила противъ другихъ членовъ суда барона Черкасова, желавшаго подвергнуть Мировича пыткѣ.[133]
Въ слѣдующемъ отношеніи однако разказъ Геррманна подтверждается разказами современниковъ. Дѣйствительно, не разъ судьи, ставя вопросы подсудимому, были сконфужены его отвѣтами. Выше мы уже упомянули объ эпизодѣ съ графомъ Григоріемъ Разумовскимъ, о которомъ Мировичъ сказалъ что онъ совѣтовалъ ему рѣшиться на отважное дѣло. Еще два анекдота такого рода разказывались тогда въ публикѣ. Графъ Григорій Орловъ спросилъ его тономъ вельможи-судьи допрашивающаго преступника, Мировичъ отвѣчалъ: «Я предпринималъ сдѣлать то что вашему сіятельству удалось и поставило васъ въ возможность говорить со мною такимъ тономъ. Но повѣрьте мнѣ, графъ, что ежели бы я успѣлъ въ своемъ намѣреніи, и натурально тогда мы съ вами были бы въ противныхъ теперешнему отношеніяхъ, то я васъ бы не винилъ. Не вините же и меня, графъ, за то что я идучи по столамъ вашимъ не былъ такъ счастливъ въ успѣхѣ какъ вы.»[134] Графъ Петръ Панинъ, подъ начальствомъ котораго Мировичъ прежде служилъ, спросилъ его, для чего онъ предпринималъ такой злодѣйскій умыселъ? "Для того, отвѣчалъ Мировичъ, — чтобъ быть тѣмъ чѣмъ ты сталъ.[135]
Трудно сказать случились ли въ самомъ дѣлѣ эти эпизоды. Разказы о нихъ однако доказываютъ что тогда многія лица считали Мировича способнымъ предпринять заговоръ по собственной иниціативѣ и не служить лишь орудіемъ въ рукахъ какой-нибудь закулисной партіи.
Эти анекдоты согласуются съ замѣчаніемъ Кастейра о «наглыхъ отвѣтахъ Мировича»[136] и со слѣдующимъ разказомъ одного иностраннаго дипломата. «Во все время слѣдствія Mnровичъ велъ себя съ достоинствомъ и мужествомъ. Его твердость судьи объяснили жестокосердіемъ и упрекнули его въ этомъ въ одномъ изъ допросовъ. Онъ отвѣчалъ что не считаетъ себя болѣе гражданиномъ сего міра и знаетъ что долженъ ожидать позорной казни, которую готовъ принять какъ заслуженное наказаніе за свое преступленіе. Спрошенный о своихъ сообщникахъ, Мировичъ отвѣчалъ что у него нѣтъ сообщниковъ и что едва ли можно желать чтобъ онъ обвинилъ невинныхъ. Затѣмъ, обращаясь къ генералъ-прокурору, онъ спросилъ его: желаете ли вы чтобъ я назвалъ сообщникомъ и васъ? При каждомъ случаѣ онъ сожалѣлъ о несчастій солдатъ и капраловъ которые имъ были убѣждены участвовать въ его предпріятіи.»[137]
Когда ему грозили пыткою, Мировичъ отвѣчалъ: «Знавши уже меня, неужели вы надѣетесь успѣть симъ средствомъ въ своемъ намѣреніи?» Разказывали далѣе что Екатерина, узнавъ о предполагаемой пыткѣ, строжайше оную запретила, сказавъ: «Оставимъ несчастнаго въ покоѣ и утѣшимъ себя мыслію что государство не имѣетъ враговъ.»[138]
Предварительное слѣдствіе продолжалось болѣе мѣсяца. Не ранѣе какъ 19го августа, Сенатъ, выслушавъ манифестъ о кончинѣ Іоанна въ общемъ собраніи всѣхъ департаментовъ, опредѣлилъ: напечатавъ съ онаго потребное число экземпляровъ, публиковать во всемъ государствѣ и во всѣ судебныя мѣста и города разослать, а для суда созвать собраніе (Синодъ, Сенатъ, персонъ трехъ первыхъ классовъ и президентовъ всѣхъ коллегій) къ 23му августа.
24го августа было засѣданіе. Генералъ-прокуроръ князь Вяземскій прежде всего объявилъ именной указъ императрицы чтобы по дѣлу Мировича сентенцію подписывать напередъ Сенату и Синоду, а лотомъ прочимъ персонамъ по старшинству ихъ чиновъ. Далѣе слушали экстрактъ дѣла о предварительномъ слѣдствіи. Въ этомъ же засѣданіи сдѣлано было опредѣленіе что «какъ по тому дѣлу быть могутъ разныя разсужденія тайности подлежащія, то хранить оныя по должности присяги, но исполненіе чего всѣ бывшіе у производства и при разсмотрѣніи того дѣла обязаны были подписками. Затѣмъ рѣшено поднести императрицѣ докладъ, которымъ просить дозволенія чтобы въ разсужденіи важности того дѣла, на тотъ только случай, уполномочить собраніе въ рѣшеніи того дѣла по большинству голосовъ». Съ этимъ докладомъ отправилась депутація въ Царское Село къ императрицѣ. На это предложеніе послѣдовала высочайшая конфирмація.
Къ засѣданіи 27го августа собраніе опредѣлило: «Мировича и всѣхъ сообщниковъ его предъ собраніемъ спросить каждаго порознь, ихъ ли руками подписаны отвѣты, и во всемъ литомъ что въ нихъ показано признаютъ себя виновными, и не закрыли ли кого, и не имѣютъ ли чего объявить, и чтобы по рѣшительномъ окончаніи того дѣла, все производство напечатавъ, обнародовать».
Въ засѣданіи Зіго августа рѣшено: «для лучшаго приведенія Мировича въ чувство и полное раскаяніе, сдѣлать ему увѣщаніе изъ присутствующихъ въ собраніи одной духовной и тремъ свѣтскимъ персонамъ, и именно: преосвященному Ростовскому митрополиту Аѳанасію, графу Кириллѣ Григорьевичу Разумовскому, князю Александру Михайловичу Голицыну и барону Александру Ивановичу Черкасову, которые его, Мировича, и увѣщевали и что показалъ, оное на письмѣ собранію предложили».[139]
Въ этомъ допросѣ Мировичъ не показалъ ничего новаго. О причинахъ которыя побудили его рѣшиться на освобожденіе Іоанна уже было сказано выше. Теперь же онъ ограничивался подтвержденіемъ своихъ прежнихъ показаній, причемъ объявилъ что готовъ умереть и что не умолчалъ ни о какихъ обстоятельствахъ, и что онъ къ тому что его рукою подписано болѣе ничего объявить не имѣетъ.[140]
1го сентября собраніе рѣшило: "его, Мировича, лиша чиновъ и сковавъ, содержать подъ секретнымъ карауломъ, а по предложенной изъ законовъ выпискѣ приступить къ сочиненію сентенціи.
2го сентября, случился вышеупомянутый эпизодъ съ барономъ Черкасовымъ, который, указывая на распространившіеся въ городѣ слухи о томъ что судей «почитаютъ машинами отъ посторонняго вдохновенія движущимися или и комедіантами», требовалъ чтобы Мировичъ былъ подвергнутъ пыткѣ, потому что судьямъ нужно «оправдать себя не токмо предъ всѣми теперь живущими, но и слѣдующими по насъ родами». Собраніе озлобилось, хотѣло жаловаться императрицѣ, и Черкасовъ долженъ былъ изъявить «сожалѣніе что такія слова въ добромъ намѣреніи употребилъ которыми собраніе огорченнымъ себя почло». Мы уже знаемъ что Екатерина старалась оправдать образъ дѣйствій Черкасова и что она предоставила собранію право большинствомъ голосовъ рѣшить вопросъ объ употребленіи или неупотребленіи пытки. Она была весьма недовольна такимъ несогласіемъ въ собраніи, писала къ генералъ-прокурору Вяземскому довольно рѣзко: «Мнѣ весьма удивительно что собраніе, чѣмъ ему упражняться и окончить то что ему мною поручено, вздоромъ упражняется. Есть ли они завтра также горячо за голосъ Черкасова примутся, то можете имъ представить чтобъ они удовольствовались тѣмъ что онъ изъ своего голоса вычертитъ тѣ слова которыя ихъ тронули. Притомъ вы сказать можете, сколько вы знаете, что мнѣ всякія въ Россіи несогласія и раздоры весьма противны; что они тутъ чтобы судить Мировича; что несогласія въ семъ собраніи суть наипаче соблазны для публики, и что сію ссору должно сократить въ разсужденіи объекта изъ котораго она начало свое имѣетъ, и ко мнѣ для того не вносить сіе несогласіе для менажмента: ко мнѣ, которая о всемъ Мировича дѣлѣ съ крайнею чувствительностью слышитъ. Кой часъ сентенція подписана будетъ, то уже собранію незачѣмъ болѣе, кажется, собираться. Однимъ словомъ, скажите имъ на ухо что вы знаете что я говорю что собраніе, чѣмъ ему порученнымъ дѣломъ упражняться, упражняется со вздоромъ и несогласіями, къ крайнему соблазну моему и публики. Вы все сіе употребить можете съ обыкновенною осторожностью и по вашему разсмотрѣнію. Только отклоните отъ жалобы на Черкасова ко мнѣ и примирите ихъ всѣхъ, есть ли возможно. Есть ли же надежды нѣту, то пресѣките собраніе или доведите до множественнаго числа разныхъ голосовъ. А Черкасову выбиться нельзя: онъ ровной тутъ имъ. Онъ писалъ изъ усердія и съ излишнею горячностью, а не болѣе.»[141]
Этимъ и кончился этотъ эпизодъ. Мировичъ не былъ подвергнутъ пыткѣ. Сочиненіе сентенціи было возложено на особую коммиссію, состоявшую изъ сенатора Олсуфьева, генералъ-поручика Веймарна и президента юстицъ-коллегіи Эмле. Члены Святѣйшаго Синода объявили «что они увидя собственное признаніе преступниковъ, согласуютъ что они достойны казни, и какая по тому заключена будетъ сентенція, отъ оной не отступаются, но какъ они духовнаго чина, то къ подписанію на смерть приступить не могутъ».
3го сентября собраніе, узнавъ что Мировичъ по скованіи его началъ плакать, и считая возможнымъ что онъ пришелъ въ раскаяніе, опредѣлило еще его увѣщевать. Это порученіе было возложено на Ростовскаго митрополита,[142] Голицына, Черкасова и Бутурлина. Не довѣдавшись ничего новаго наконецъ собраніе произнесло приговоръ.
Приговоръ былъ слѣдующій: «Мировичу отсѣчь голову и оставя тѣло его народу на позорище до вечера, сжечь оное вмѣстѣ съ эшафотомъ. Трехъ капраловъ и трехъ рядовыхъ участвовавшихъ въ бунтѣ прогнать сквозь строй чрезъ тысячу человѣкъ десять разъ (одного же, болѣе виновнаго, двѣнадцать) и сослать вѣчно въ каторжную работу. Подпоручика князя Чефарыдзева, который не донесъ о слышанномъ отъ Мировича, когда онъ отчасти открывалъ ему свое намѣреніе, лишить чиновъ, посадить въ тюрьму на шесть мѣсяцевъ, потомъ написать въ рядовые. Придворнаго лакея Касаткина, который въ разговорахъ съ Мировичемъ, изъявляя неудовольствіе на дворъ, прибавлялъ что есть толки въ народѣ: будто принца Іоанна возведутъ на престолъ, наказать батогами и написать въ рядовые въ дальнія команды. Изъ прочихъ виновныхъ разныхъ нижнихъ чиновъ, всего 41 человѣкъ, прогнать сквозь строй, а капраловъ сверхъ того написать вѣчно въ солдаты въ дальнія команды.»[143]
Сентенція была подписана 9го сентября. Затѣмъ приступили къ приготовленіямъ къ экзекуціи, назначенной къ 15му сентября. Въ тотъ же день положили публиковать сентенцію.[144]
Этотъ ходъ слѣдствія не представляетъ никакихъ данныя сколько-нибудь подтверждающихъ нелѣпые слухи о томъ будто все дѣло было какою-то комедіею, устроенною съ вѣдома императрицы. Напротивъ, все то что мы знаемъ о дѣлѣ Мировича по достовѣрнымъ источникамъ представляетъ намъ весь ходъ событій весьма естественнымъ образомъ.
Въ источникахъ которые сообщаютъ намъ разныя данныя о мнимомъ участіи Екатерины въ заговорѣ Мировича, встрѣчаются и довольно любопытныя подробности о томъ какъ держалъ себя Мировичъ въ день казни. Уже мы замѣтили выше что Гельбигъ и Кастейра, а вмѣстѣ съ ними и Германнъ разказываютъ будто Мировичъ на пути къ эшафотуи на самомъ эшафотѣ былъ веселымъ, смѣялся и этимъ доказывалъ де что надѣялся скорѣе на награду, нежели на наказаніе.[145]
Ни Кастейра, ни Гельбигъ не были современниками казни Мировича. Оба они находились въ Россіи гораздо позже. Посмотримъ, каковы отзывы объ этомъ событіи лицъ которыя были свидѣтелями казни Мировича или по крайней мѣрѣ могли получить точныя свѣдѣнія отъ лицъ бывшихъ свидѣтелями той сцены.
Въ депешѣ одного изъ иностранныхъ дипломатовъ отъ 17го (28го) сентября сказано: «Мировичъ и во время слѣдствія и на эшафотѣ обнаруживалъ чрезвычайную твердость духа.»[146] Графъ Строгановъ, Это октября, за столомъ у великаго князя Павла Петровича, говорилъ также о твердости духа и благоговѣніи которыми Мировичъ отличался въ послѣднія минуты своей жизни.[147]
Очень любопытенъ разказъ Квитки о казни Мировича. «Войска наряженныя быть при исполненіи казни имѣли ружья заряженныя при полномъ числѣ патроновъ. Прочіе полки были собраны по полковымъ дворамъ и находились тамъ чрезъ цѣлый день; и имъ патроны розданы. Въ послѣдующую ночь усилены были вездѣ караулы и строжайше наблюдаемы были улицы города. По вездѣ было покойно, какъ равно и слѣдующіе дни. Мировичъ, везомый на казнь, увидѣвъ любопытствующій народъ, сказалъ близь него находившемуся священнику: посмотрите, батюшка, какими глазами смотритъ на меня народъ. Совсѣмъ бы иначе на меня смотрѣли и даже привѣтствовали бы при появленіи моемъ, ежели бы мнѣ удалось мое предпріятіе. Прибывъ на мѣсто казни, онъ спокойно взошелъ на эшафотъ, онъ былъ лицомъ бѣлъ и замѣчали въ немъ что онъ въ ту минуту не потерялъ обыкновеннаго своего румянца въ лицѣ; одѣтъ онъ былъ въ шинель голубаго цвѣта. Когда прочли ему сентенцію, онъ вольнымъ духомъ сказалъ что онъ благодаренъ что ничего лишняго не взвели на него въ приговорѣ. Снявъ съ шеи крестъ съ мощами, отдалъ провожавшему его священнику, прося молиться о душѣ его; подалъ полицеймейстеру, присутствовавшему при казни, записку объ остающемся своемъ имѣніи, прося его поручить камердинеру его исполнить все по ней; снявъ съ руки перстень, отдалъ палачу, убѣдительно прося его, сколько можно удачнѣе исполнить свое дѣло и не мучить его; лотомъ самъ, поднявъ длинные свои бѣлокурые волосы, легъ на плаху. Палачъ былъ изъ выборныхъ, испытанъ прежде въ силѣ и ловкости. Онъ долженъ былъ однимъ ударомъ отрубить голову барану съ шерстью; послѣ нѣсколькихъ удачныхъ опытовъ, допущенъ къ дѣлу, и… не заставилъ страдать несчастнаго.»[148]
Г. Геррманнъ разказываетъ, по неизвѣстному источнику, о казни Мировича: «Безчисленная толпа оставалась безмолвною при этомъ зрѣлищѣ. Прошло много времени до исполненія приговора, потому что полицеймейстеръ по данному ему предварительно приказанію ждалъ помилованія Мировича до извѣстной минуты. Ожиданіе было тщетное и Мировичу отрубили голову не столько для наказанія его собственной вины сколько для разсѣянія слуховъ о загадочной кончинѣ Іоанна.»[149]
Дѣйствительно тогда ожидали что въ послѣднюю минуту будетъ отмѣнена казнь Мировича. Въ запискѣ Квитки мы встрѣчаемъ слѣдующее замѣчаніе: «Говорятъ что будто Екатерина располагала даровать жизнь преступнику; подписала о семъ указъ скрытно отъ окружающихъ ее, дабы выслать его къ эшафоту предъ исполненіемъ, но была обманута дѣйствовавшими; будто казнь совершена днемъ ранѣе, нежели по докладу ей онъ былъ назначенъ. Можетъ-быть нѣкоторые интересовались чтобъ онъ былъ казненъ скорѣе.»[150]
Въ такихъ случаяхъ очень часто и легко распространяются подобные слухи. Трудно сказать въ какой мѣрѣ въ данномъ случаѣ эти слухи могли имѣть основаніе. Волненіе въ публикѣ, отвыкшей отъ казней при императрицѣ Елисаветѣ, было чрезвычайное. Очевидецъ Г. Д. Державинъ разказываетъ: «Извѣстному Мировичу отрублена голова на эшафотѣ. Народъ, стоявшій на кровляхъ домовъ и на мосту, необыкшій видѣть смертной казни, и ждавшій почему-то милосердія государыни, когда увидѣлъ голову въ рукахъ палача, единогласно ахнулъ и такъ содрогнулся что отъ сильнаго движенія мостъ поколебался и перила обвалились.» Вечеромъ того же дня помостъ съ обезглавленнымъ трупомъ казненнаго былъ сожженъ. Впечатлѣніе произведенное казнью Мировича было чрезвычайно сильно и подѣйствовало не на одинъ народъ. Въ запискахъ Порошина сказано: «Великій князь и наслѣдникъ престола Павелъ Петровичъ, узнавъ о кровавомъ событіи, опочивалъ весьма худо».[151]
Въ запискахъ Бибикова разказывается что Екатерина, желая разсѣять публику и отвлечь всеобщее вниманіе отъ этого эпизода съ Іоанномъ и Мировичемъ, устроила вскорѣ великолѣпныя игры, карусели, турниры, героями которыхъ были Орловы, славившіеся силою и наѣздничествомъ, а главнымъ судьею былъ престарѣлый фельдмаршалъ Минихъ.[152]
О впечатлѣніи произведенномъ кончиною Іоанна Антоновича на публику въ западной Европѣ мы можемъ судить по любопытной брошюрѣ Histoire d’Iwan III, напечатанной въ Лондонѣ вскорѣ послѣ шлюссельбургской катастрофы. Неизвѣстный авторъ полагаетъ что всему свѣту трудно будетъ вѣрить ужасному разказу о вопіющемъ фактѣ, и что даже въ древней исторіи, столь богатой кровавыми сценами и страшными эпизодами, не было совершено такого преступленія, служащаго доказательствомъ что въ нынѣшнемъ столѣтіи любовь къ ближнему и истинная добродѣтель считаются химерою. Авторъ хвалитъ ('безъ всякаго основанія, какъ мы знаемъ) высокія качества и необыкновенныя способности несчастнаго принца и по этому еще болѣе сожалѣетъ о его погибели. Онъ считаетъ весьма вѣроятнымъ что вельможи имперіи погружены въ глубокую печаль и будутъ печалиться, пока не будетъ наказано это преступленіе Провидѣніемъ. Невольно авторъ приходитъ къ тому заключенію что можно сравнить Конрадина Гогенштауфенскаго съ Іоанномъ Антоновичемъ. Довольно подробно онъ при этомъ случаѣ разказываетъ исторію Конрадина. Въ реторическомъ воззваніи къ тѣни Іоанна, и въ другомъ «кликѣ обращенномъ къ царямъ земнымъ, и призывѣ ихъ на месть за убіеніе невиннаго государя» онъ замѣчаетъ что кончина Іоанна доказываетъ всю ничтожность мірскаго величія и свидѣтельствуетъ какимъ страшнымъ опасностямъ подвергаются государи. Послѣ ужасной сцены въ Шлюссельбургѣ, полагаетъ онъ, каждый государь долженъ трепетать за жизнь своихъ дѣтей. Убійцъ Іоанна онъ считаетъ хуже Лернейской змѣи и цербера; онъ называетъ ихъ двуногими животными, ясно доказавшими что царство зла положило конецъ царству добра. Самымъ любопытнымъ отдѣломъ въ этой брошюрѣ можно считать воззваніе къ убійцамъ принца Іоанна. Онъ называетъ это воззваніе «Mercuriale», очевидно потому что въ парламентѣ во Франціи этимъ терминомъ обозначались засѣданія въ которыхъ подвергались строгой критикѣ злоупотребленія правительственныхъ органовъ. Тутъ онъ называетъ убійцъ Іоанна безчеловѣчными палачами, адскими чудовищами, убившими принца которому они должны были служить какъ слуги и хранители, какъ защитники и покровители противъ его непріятелей. По мнѣнію автора, столь великое преступленіе не можетъ оставаться безнаказаннымъ, и убійцы не избѣгнутъ правосудія небеснаго, и пр.[153]
Гораздо интереснѣе такихъ громкихъ фразъ и ходульныхъ выраженій намъ кажется то обстоятельство что въ этой брошюрѣ мы не встрѣчаемъ обвиненія Екатерины. Очевидно авторъ не зналъ о слухахъ относительно какой-то таинственной связи между Екатериною и Мировичемъ или объ инструкціи которую имѣли Власьевъ и Чекинъ. Все негодованіе автора направлено противъ послѣднихъ. Хотя онъ называетъ одинъ изъ отдѣловъ своей книги: «Reflexions politiques et critiques», онъ нисколько не обращаетъ вниманія на политическое значеніе всего событія, разсматриваемаго имъ, такъ-сказать, исключительно какъ обыкновенное уголовное преступленіе. О значеніи заговора Мировича авторъ не говоритъ вовсе. Единственный намекъ о томъ что авторъ понималъ политическое значеніе кончины Іоанна для Екатерины, заключается въ приведеніи словъ изъ исторіи Конрадина: Vita Conradini mors Caroli, mors Conradini vita Caroli. Нельзя полагать чтобъ эта брошюра была написана въ интересѣ Брауншвейгской фамиліи; иначе въ ней говорилось бы о правахъ ея на престолъ Россіи. Характеръ брошюры заставляетъ насъ думать что авторъ ея не былъ настоящимъ публицистомъ или политическимъ дѣятелемъ, а диллетантомъ и частнымъ лицомъ слѣдившимъ за событіями исключительно съ точки зрѣнія моралиста.
Эта брошюра едва ли могла считаться опасною. Гораздо опаснѣе могли быть толки распространившіеся въ самой Россіи послѣ шлюссельбургскаго событія. Мы знаемъ что образъ дѣйствій правительства подвергался критикѣ въ разныхъ группахъ общества. Мы уже видѣли что особенно въ столицѣ и преимущественно въ кругахъ дипломатовъ говорили много объ убіеніи Іоанна и считали императрицу сильно компрометтированною этимъ дѣломъ. Такіе толки въ одномъ лишь случаѣ, сколько намъ извѣстно, повлекли за собою жестокое преслѣдованіе распространителя ихъ. На разборѣ этого случая нельзя не остановиться особенно потому что сама Екатерина слѣдила за этимъ дѣломъ, а далѣе и потому что изъ этого случая видно какъ строго правительство смотрѣло на разглашеніе молвы вредившей авторитету его.
Бывшій митрополитъ ростовскій, Арсеній Мацѣевичъ, въ 10 году былъ лишенъ сана и заключенъ въ Николаевскій Корельскій монастырь за его протесты противъ секуляризаціи духовныхъ имѣній и за неблагопріятные отзывы о личности Екатерины. Такъ онъ, по доносу одного офицера, бывшаго у него въ Николинъ день, 1767 года, на водкѣ, говорилъ что Іоаннъ Антоновичъ былъ законный государь, ибо ему присягали, что не Екатеринѣ слѣдовало царствовать, а Іоанну, или бы лучше было еслибъ ея величество вступила въ бракъ съ Іоанномъ, что офицеры имѣли инструкцію убить Іоанна, что Мировичъ имѣлъ вѣроятно тайныхъ сообщниковъ, что слѣдовало бы казнить не Мировича, а офицеровъ за пролитіе царской крови, и что въ Россіи будутъ царствовать два юноши «и также будетъ Россіи благополучіе, и Турка выгонятъ и возьмутъ Грецію, и нынѣ де то время приходитъ, и будетъ де царствовать двое: первый его высочество (Павелъ Петровичъ), а другой принца Ивана братъ, Петръ, который содержится въ Холмогорахъ и ему де уже лѣтъ съ пятнадцать».[154]
Арсенія взяли, перевезли въ Архангельскъ и допрашивали тамъ въ губернской канцеляріи. Всѣ бумаги относящіяся къ этому дѣлу доставлялись Екатеринѣ, находившейся тогда въ Москвѣ. Тамъ она занималась разборомъ ихъ вмѣстѣ съ генералъ-прокуроромъ Шишковскимъ. Все дѣло хранилось въ глубочайшей тайнѣ. Говорили въ послѣдствіи что даже Григорій Орловъ и Никита Панинъ не знали о занятіяхъ императрицы дѣломъ Арсенія. Послѣдняго приговорили къ отправленію въ Сибирь, въ Верхнеудинскую крѣпость. Проектъ приговора, снабженный разными поправками Екатерины, напечатанъ въ Чтеніяхъ. Она между прочимъ приказала чтобъ Арсенія называли не его именемъ, а не иначе какъ «Андрей Враль». Изъ бумагъ относящихся ко всему дѣлу видно что правительство всѣми мѣрами старалось устроить такъ чтобы въ публикѣ не знали о мѣстопребываніи важнаго государственнаго преступника. Сохранились инструкціи офицерамъ которымъ были даны порученія относительно отправленія Арсенія въ Сибирь и т. д. Майору Тулзакову было приказано взять колодника изъ Архангельской канцеляріи и везти его въ Вологду, а тамъ отдать его тому кто объявитъ о колодникѣ ордеръ; по отдачѣ же его требовать отъ того кому онъ отданъ будетъ въ пріемѣ колодника расписки; колодника везти секретно, никому его не показывать, везти его закрывши въ саняхъ, разговоровъ съ нимъ не имѣть, о имени и состояніи его не спрашивать и писемъ писать ему не давать; если онъ будетъ разглашать что-либо, то его отнюдь не слушать и ему ни въ чемъ не вѣрить, а стараться какъ возможно отъ того вранья его удерживать; что же услышано будетъ кѣмъ-либо, то оное содержать до кончины живота секретно. Въ другой инструкціи другому офицеру приказано отправиться въ Вологду, взять тамъ колодника у майора Тулзакова и нѣсколько часовъ послѣ отъѣзда послѣдняго изъ Вологды отправиться съ колодникомъ въ Ревель, «миновавъ какъ возможно Петербурга», и въ Ревелѣ отдать колодника тамошнему господину оберъ-коменданту. Въ третьей инструкціи, ревельскому оберъ-коменданту, даются приказанія какъ секретно содержать въ заключеніи опаснаго колодника; офицерамъ и солдатамъ запрещалось съ нимъ болтать; изъ каземата его не пускать; запретить ему говорить, «съ такимъ притомъ прещеніемъ что если онъ станетъ что-либо говорить, то положенъ будетъ ему въ ротъ кляпъ, котораго отнюдь, однако, въ ротъ ему не класть, а имѣть его только въ карманѣ, для одного ему страха». Всѣ инструкціи просмотрѣны и дополнены самою императрицей. Онѣ подписаны княземъ Вяземскимъ, къ которому ревельскій оберъ-комендантъ ежемѣсячно долженъ былъ доносить о состояніи колодника, съ надписью на пакетѣ: «о секретномъ дѣлѣ» Въ проектѣ третьей инструкціи Арсеній названъ не «Андреемъ Вралемъ», а «Бродягинымъ». Екатерина между прочимъ прибавила что «если Бродягинъ умретъ, то можно при смертномъ часу до него допустить попа съ потребою, взявъ съ попа подписку подъ смертною казнью что не скажетъ вѣкъ объ немъ никому».
Изъ нѣкоторыхъ писемъ оберъ-коменданта Ревельской крѣпости, Тизенгаузена, къ князю Вяземскому видно что въ Ревелѣ было заранѣе приготовлено помѣщеніе для колодника и что онъ прибылъ въ началѣ января 1768 года. Сама Екатерина писала Тизенгаузену чтобы наблюдалъ за колодникомъ и не допускалъ бы его «сотворить людямъ невиннымъ чрезъ пустое болтанье зло». Когда Тизенгаузенъ былъ замѣненъ Бенкендорфомъ, Екатерина въ запискѣ къ Вяземскому просила послѣдняго писать къ Бенкендорфу, чтобъ онъ за Вралемъ имѣлъ смотрѣніе такое какъ и Тизенгаузенъ имѣлъ, а то, продолжаетъ Екатерина, «боюсь чтобъ не бывши еще проученъ, Враль не заводилъ въ междуцарствіи свои какія ни на есть штуки, и чтобъ не стали слабѣе за симъ звѣркомъ смотрѣть, а намъ отъ того не выливались новыя хлопоты». Не задолго уже предъ смертію Арсенія, императрица писала къ оберъ-коменданту Кохіусу: «У васъ въ крѣпкой клѣткѣ есть важная птичка; береги, чтобы не улетѣла, надѣюсь, не подведешь себя подъ большой отвѣтъ…. народъ его очень почитаетъ; изстари уже привыкъ считать его святымъ, а онъ о’олыпе ничего какъ превеликой плутъ и лицемѣръ.»
Дѣйствительно Арсеній пользовался въ народѣ значительнымъ авторитетомъ. Разказывали разныя частности о его отправленіи въ Сибирь, о его кончинѣ на пути въ мѣсто ссылки, о разныхъ чудесахъ случившихся при этомъ случаѣ. Знали ли тогда въ Ревелѣ кто былъ опасный колодникъ? Тамъ сохранилось преданіе о немъ, какъ его содержали въ казематѣ, находившемся въ каменной городской стѣнѣ, подъ задѣланными тогда воротами, извѣстными подъ названіемъ: «Schmiede-Pforte», ведущими въ «Goldschmidt-Strasse»; какъ сначала допускали русскихъ жителей города посѣщать узника, который имѣлъ даже позволеніе, въ сопровожденіи стражи, ходить въ церковь и по городу, но какъ послѣдніе три или четыре года своей жизни онъ провелъ въ одиночествѣ и ему будто бы отказывали не только въ одеждѣ, но даже и въ пищѣ, такъ что сквозь разбитыя стекла и сквозь желѣзныя рѣшетки съ крикомъ умолялъ онъ проходящихъ не допустить его умереть съ голоду и холоду, и будто православные снабдили его веревкою, къ которой привязали корзину; въ оную клали хлѣбъ, а по временамъ платье, бѣлье, даже дрова и воду, а по строгомъ осмотрѣ несчастный Арсеній могъ приподнимать къ себѣ это подаяніе, которое поддерживало жизнь его, и пр. Арсеній скончался въ Ревелѣ около 1780 года.[155]
Многое въ этихъ разказахъ можетъ считаться сомнительнымъ и загадочнымъ. Во всякомъ случаѣ правительство считало его весьма опаснымъ человѣкомъ. Вслѣдствіе его протеста противъ секуляризаціи духовныхъ имѣній и нѣкоторыхъ весьма неосторожныхъ замѣчаній сдѣланныхъ имъ въ отношеніи къ Екатеринѣ, онъ былъ сосланъ въ Корельскій монастырь. Когда однако послѣ катастрофы Іоанна въ Шлюссельбургѣ онъ позволилъ себѣ критиковать образъ дѣйствій правительства, когда онъ выразилъ надежду что будетъ царствовать братъ Іоанна вмѣстѣ съ Павломъ Петровичемъ, тогда началось гоненіе гораздо хуже прежняго, гоненіе которое даже какъ-то вовсе не идетъ къ умѣренному, кроткому образу дѣйствій Екатерины въ подобныхъ случаяхъ. Такія явленія раздражали императрицу. Можетъ-быть именно такіе толки въ народѣ останавливали Екатерину въ намѣреніи дать свободу родственникамъ Іоанна находившимся въ Холмогорахъ.
Мало-по-малу исчезало глубокое впечатлѣніе произведенное на современниковъ заговоромъ Мировича и убіеніемъ Іоанна Антоновича. По временамъ однако и въ слѣдующіе годы возобновляется память о Іоаннѣ и его родственникахъ.
Когда въ 1774 году авантюристка извѣстная подъ именемъ «Таракановой» находилась въ Италіи, тогда разнесся I между прочимъ слухъ что она сестра Іоанна Антоновича.[156]
Въ мартѣ 1788 года явился самозванецъ выдававшій себя за Іоанна Антоновича. Объ этомъ эпизодѣ сохранились слѣдующія данныя.
Герцогъ курляндскій Петръ Биронъ прислалъ при письмѣ отъ 4го апрѣля (24го марта) 1788 года къ рижскому губернатору графу Броуну человѣка показавшагося ему въ высшей I степени подозрительнымъ и опаснымъ. Допрошенный въ канцеляріи Броуна этотъ человѣкъ показалъ что онъ не кто иной, какъ Иванъ Ульрихъ, сынъ Антона Ульриха Брауншвейгскаго и Анны Леопольдовны, но что братьевъ и сестеръ онъ не знаетъ. Освобожденіе свое изъ Шлюссельбургской крѣпости онъ объяснялъ слѣдующимъ образомъ. Въ 1762 году комендантъ крѣпости Ребиндеръ, пришедъ къ нему, палъ на колѣни и сказалъ: «ищи случая и спасай жизнь; я на твое мѣсто человѣка похожаго на тебя уговорилъ», который былъ изъ Чухонъ, именемъ Петръ, и который, какъ онъ послѣ слышалъ, стражею заколотъ. Получивъ будто бы отъ коменданта 3.000 рублей золотою и серебряною монетой, показывалъ далѣе допрашиваемый, онъ подъ видомъ купца затѣмъ путешествовалъ долго по Россіи, былъ въ Сѣчи, гдѣ его принялъ кошевой Петръ Ивановичъ Калпышъ, гдѣ онъ доучился читать и писать и гдѣ онъ остался до 1774 года. Оттуда онъ ходилъ въ походъ подъ Очаковъ, затѣмъ былъ въ Астрахани и ѣздилъ по другимъ мѣстамъ тамошняго края для осмотрѣнія тамошнихъ мѣстъ къ предпринятому своему намѣренію, былъ въ Крыму, лотомъ въ 1782 году въ Петербургѣ, гдѣ подъ видомъ купца жилъ у купца Пчолкина и у купца Рыканова. Изъ Петербурга ѣздилъ въ Архангельскъ для полученія извѣстія о своихъ родственникахъ, о которыхъ въ Холморогахъ онъ узналъ отъ матросовъ: что отецъ и мать его померли, а братья и сестры сосланы на суднѣ Полярной Звѣздѣ въ Океанъ…. Затѣмъ онъ опять жилъ въ Петербургѣ и помышлялъ со временемъ какъ о родственникахъ своихъ такъ и самомъ себѣ, и имѣя надобность до курляндскаго герцога Бирона, самую ту дабы узнать въ точности какимъ образомъ онъ сверженъ императрицею Елисаветою съ престола и какъ отецъ его Бирона посланъ въ заточеніе въ Ярославль, то-есть матерью ли его или императрицею Елисаветою, а равно и о томъ въ какое время сосланы были въ Холмогоры Антонъ Ульрихъ съ женою и дѣтьми, онъ чрезъ Могилевъ и Херсонъ (sic) отправился въ Курляндію. Тутъ онъ въ Вирценѣ не имѣлъ возможности видѣть самого герцога, подалъ письмо содержанія вышеписаннаго, но герцогъ во всякой помощи ему отказалъ, объявя, что онъ опасенъ Россіи, и приказалъ взять подъ стражу и отправить въ Ригу.
Въ тотъ же день Броунъ велѣлъ заковать въ ручныя и ножныя желѣза арестанта и съ конвоемъ отправилъ въ Петербургъ ко графу Безбородко. Въ письмѣ къ Екатеринѣ Броунъ замѣтилъ что разказъ арестанта «скорѣе на сказку нежели на истину походитъ, тѣмъ паче что коменданта Ребиндера въ Шлюссельбургѣ не было, а былъ тогда Бередниковъ», и что поэтому и «для важности дѣла и соблазна въ народѣ произойти могущаго», онъ считалъ нужнымъ отправить подъ стражею этого человѣка въ Петербургъ. Въ письмѣ ко графу Безбородко, Броунъ замѣтилъ что нельзя было не принять этой мѣры «какъ для прекращенія разглашенія въ публикѣ, такъ и отвращенія произойти могущихъ иногда неистовыхъ лжей: ибо отъ выдаваемой вѣсти онъ не отходитъ, произнося притомъ много непристойностей, кои по здравому разсудку не заслуживаютъ никакого вниманія».
2го апрѣля арестантъ былъ привезенъ въ Петербургъ, а 19го мая генералъ-прокуроръ извѣстилъ графа Броуна о томъ что арестантъ есть кременчугскій купецъ Тимоѳей Ивановъ сынъ Курлиловъ, бѣжавшій по причинѣ долговъ, и что о немъ «по высочайшей всемилостивѣйшей государыни воли рѣшеніе уже воспослѣдовало».[157]
Вотъ что мы знаемъ объ этомъ самозванцѣ. Каково было его наказаніе, намъ неизвѣстно. Другихъ эпизодовъ представляющихъ нѣкоторую связь съ Брауншвейгскою фамиліей мы не встрѣчаемъ. Мы только видимъ что въ продолженіе нѣсколькихъ десятилѣтій послѣ катастрофы Іоанна въ Шлюссельбургѣ еще считали опаснымъ вообще говорить объ этомъ несчастномъ семействѣ. Мы видѣли какъ тайно происходили въ 1780 году приготовленія къ отправленію холмогорскихъ арестантовъ за границу.
Когда Бантышъ-Каменскій, находясь въ Полтавѣ въ 1817—1819 годахъ, познакомился тамъ съ архимандритомъ Іосифомъ и, узнавъ о восьми лѣтнемъ пребываніи послѣдняго въ Ютландіи, въ Горсензѣ, спросилъ его о причинѣ такого пребыванія въ этомъ мѣстѣ, архимандритъ уклонялся дать отвѣтъ и замѣтилъ только что имѣлъ порученіе отъ правительства. Только въ послѣдствіи, когда Бантышъ-Каменскій и архимандритъ короче узнали другъ друга, Іосифъ сообщилъ извѣстному историку нѣкоторыя подробности о дѣтяхъ Анны Леопольдовны.[158]
Изъ этого обстоятельства видно что полвѣка послѣ Шлюссельбургской катастрофы считалось еще опаснымъ бесѣдовать о Брауншвейгской фамиліи. Въ настоящее же время историческая наука не только имѣетъ право, но и обязана заниматься разборомъ частностей этого любопытнаго, хотя и мрачнаго эпизода изъ исторіи Россіи въ восемнадцатомъ столѣтіи.
- ↑ См. статью Семевскаго въ Отеч. Зап. 1866, т. CLXV, стр. 531.
- ↑ См. изображеніе медали у Бюшинга VI, стр. 519.
- ↑ Saldern, Histoire de la vie de Pierre III, p. 17.
- ↑ Кастейра (нѣм. пер.) стр. 97. Также у Бюшинга VI, 529.
- ↑ Сумароковъ, Обозрѣніе царствованія Екатерины II. I, стр. 117.
- ↑ См. объ этахъ свиданіяхъ соч. Кастейра (нѣм. пер.) I, 97 и 192; біографію Іоанна въ сборникѣ Бюшинга, VI, 530. Ebauche, Мюнниха, стр. 163.
- ↑ Бюшингъ, VI, 530.
- ↑ Соловьевъ, XXII, 101.
- ↑ «Ioann était sans cesse promené d’un bout de l’empire à l’autre, de forteresse en forteresse, afin que ses partisans, s’il en avait, ignorassent toujours où ils le pourraient trouver.» Rulhière l. c. 7.
- ↑ Полн., Собр. Зак. № 12,241.
- ↑ Vie d’Iwan. Предисловіе, стр. XII—XIV.
- ↑ Жизнь Ивана Ивановича Неплюева, имъ самимъ описанная, въ Русскомъ Архивѣ, 1871, стр. 680.
- ↑ Разныя денныя на этотъ счетъ см. въ сочиненіи Histoire d’Iwanlll, стр. VI, 20, 21, 76. Далѣе у Кастейра (нѣм. пер.), 1,192. У Бюшинга VI, 529 и 530, сказано что до осьмаго года Антонъ Ульрихъ давалъ сыну уроки, но что послѣ этого Іоаннъ остался безъ всякаго обученія.
- ↑ П. С. З. № 12.228.
- ↑ Raumer, Beiträge zur neueren Gcschichte) II, 551.
- ↑ Соловьевъ, Исторія Россіи, XXII. 100—103.
- ↑ См. документы о Мировичѣ въ сочиненіи Ег. Ковалевскаго о графѣ Блудовѣ, стр. 229 и 230.
- ↑ Приведенное нами курсивомъ зачеркнуто Екатериною. См. Чтенія 1862, III. Смѣсь 166 и 176.
- ↑ По важности этого извѣстія мы считаемъ не лишнимъ привести все мѣсто депеши относящееся къ этому дѣлу: «L’année passée, lorsque l’Impératrice eût â Moscow cette forte attaque de colique qui lui fit perdre toute connaissance et la mit à deux doigts de la mort, il у eût de très grands mouvements à la cour aussi bien qu’en ville. Pendant toute la nuit il n' у eût que des assemblées et des conférences secrètes, où il fut concerté parmi les principaux ministres et officiers, qu’aussitôt que l’impératrice aurait rendu l'âme, on s’assurerait de la personne du grand-duc et de la grande-duchesse, et proclamerait le prince Iwan empereur. Le nombre des personnes qui ont trempé là dedans est fort grand, quoique jusqu’ici, malgré les querelles particulières qui en divisent plusieurs, il ne se soit encore trouvé aucun qui ait trahi l’autre, puisque étant tous complices, ils savent bien qu’il faudrait toujours commencer par souffrir le knouth, et qu’en rendant les autres malheureux, 18 le deviendraient eux-mômos. Je soupèonne beaucoup do gens d’avoi été du complot, su tont ceux qui ont raison de se méfier du grand duc et quinatuellornent se promettent plus de faveur de la part d’un prince, â l'élé ation duquel ils auraient contribué.» См. сочиненіе Геррманна Geschichte des ни s s* Staats. V. 166.
- ↑ См. переписку между Фридрихомъ и Петромъ, въ Русской Старинѣ 1871 года, мартъ.
- ↑ У Бюшинга, VI, отр. 571 оказано въ концѣ разказа: «Ich habe alle obige Umstände von dem Besuche…. aus dem Munde seines Begleiters, des Generals von Korff, erfahren». У Кастейра, I, 92 «Seine (Ioann’s) uns durch den Baron Korff wörtlich mitgetheilten… Auaserungen gegen Peter III». Германнъ заимствовалъ свой разказъ, V, 272, изъ заключающаго въ себѣ многія неточности сочиненія: Biographie Peters III. Tubingen, 1808. II, 77.
- ↑ Кастейра I, 137. Biographie Peters des Dritten II. 79 Büschtngs Magazin VI, 532.
- ↑ См. статью Шугурова о Дидро въ сборникѣ Осьмнадцатый Вѣкъ I, 338.
- ↑ См. статью г. Семевскаго въ Отеч. Зап. т. 165, стр. 537.
- ↑ Полное Собраніе Законовъ, № 12.228.
- ↑ Въ біографіи Іоанна напечатанной у Бюшинга сказано, IV, 532: «Um (iiesrlbe Zeit (то есть когда Іоаннъ изъ Кексгольма отправленъ былъ въ ІІІлюссельбургь) war auch die Kaiserin neugierig ihn zu sehen; ich weiss aber weder wo sie ihn gesehen hat, noch was bei dieser Gelegenheit voigefallen ist. Es wird aber im Namen der Monarchin etwas daven in ihrem Manifest erzählt.»
- ↑ См. Сборникъ Русскаго Историческаго Обуіества, т. VII, стр. 364.
- ↑ Büching, Magazin IV, стр. 532.
- ↑ Осьмнадцатый Вѣкъ I, 77—78.
- ↑ См. Чтенія Mock. Общ. Истор. и Др. 1862. III. Смѣсь. 106 и слѣд.
- ↑ См. Voyage en Sibérie, par Chappe d’Auteroche. Amsterdam, 1769. 1.192. Екатерина впрочемъ старалась объяснить этотъ случай слѣдующимъ образомъ, въ своемъ сочиненіи Antidote, написанномъ для опроверженія Шалла д’Отероша: "Былъ особый случай въ 1762 году когда аббатъ проѣзжалъ чрезъ Петербургъ: три Француза искатели приключеній понадѣялись заслужить большую награду доносомъ на рѣчи противъ правительства, веденныя въ знатномъ домѣ, въ которомъ они состояли на службѣ. Фактъ этотъ сдѣлался гласнымъ, очень можетъ быть что хозяинъ дома въ которомъ находился аббатъ зналъ эту исторію и не былъ особенно хорошаго мнѣнія о двухъ Французахъ находившихся въ комнатѣ, по словамъ аббата. Итакъ, опасаясь послѣ приведеннаго случая, происшедшаго весьма недавно, чтобы не было дано вредное толкованіе опрометчивымъ рѣчамъ его собесѣдника и его собственнымъ отвѣтамъ, онъ чтобъ отдѣлаться отъ аббата, сказалъ ему на ухо то что онъ передаетъ.- См. Осьмнадцатый Вѣкъ VI, 323.
- ↑ Ausseruug eines mit der Geheimgeschichte jener Zeit vertrauten Diplomaten…. der instruirte Theil des Hofes habe davon gesprochen, dass Ioann werde sterben müssen. Herrman V, 647.
- ↑ Кастейра (нѣм. пер.) I. 196—199.
- ↑ Saldern l. c., 225—235.
- ↑ Russische Günstlinge, 315 и 316.
- ↑ Büsching, Magazin VI. 536.
- ↑ См. дѣла Арсенія Мацѣевича въ Чтеніяхъ Московскаго Общества Исторіи и Древностей 1862. III. Смѣсь стр. 166.
- ↑ Кастайра (нѣм. пер.). I. 198.
- ↑ Осъпнадцатый Вѣкъ, III. 386—387, 365.
- ↑ Записка о Мировичѣ, Квитки, въ Русскомъ Архивѣ 1863, стр. 478.
- ↑ Räumer, Beiträge III, 381.
- ↑ Тамъ же II, 553.
- ↑ Записки княгини Г. Р. Дашковой, Лондонъ, 1859, стр. 94.
- ↑ Büsching VI, 530 и 636.
- ↑ Saldern l. с. 37 и 227.
- ↑ Чтенія 1862, III. Смѣсь, 176.
- ↑ П. С. З. 12.228.
- ↑ Сборникъ Русск. Ист. Общ. VII, стр. 366.
- ↑ Полное Собраніе Законовъ 12.228.
- ↑ См. бумаги Блудова въ соч. Ковалевскаго, стр. 222.
- ↑ См. Кашларева, Памятники новой русской исторіи, I. 308 и 309. Тотъ самый Тепловъ который Гельбигомъ считался изобрѣтателемъ вышеупомянутой интриги составилъ докладную записку о прошеній Мировича.
- ↑ Записки Дашковой, стр. 93.
- ↑ Осьмнадцатый Вѣкъ, II, 359.
- ↑ См. Ковалевскаго l. с. 222.
- ↑ Büsching, Magaizn VI. 536.
- ↑ Сборникъ Русск. Ист. Общ. VII. 370.
- ↑ Записки Порошина, стр. 53. Разказы Строгонова и И. Панова, 9-го октября.
- ↑ Ковалевскій, Блудовъ, стр. 222—223.
- ↑ Сборникъ Р. Ист. Общ. VII. 370.
- ↑ П. С. З. № 12241.
- ↑ Ковалевскій, 229.
- ↑ Откуда Геррманнъ, V. 649, заимствовалъ извѣстіе будто не Мировичъ, а Ушаковъ впервые возымѣлъ мысль освободить Іоанна?
- ↑ Блудовъ 223—226.
- ↑ Записки Дашковой, 94.
- ↑ Сборникъ Р. Ист. Общ. VII 366.
- ↑ Büsching, VI стр. 633 и П. С. З. 12.241.
- ↑ Кастейра, I. 196.
- ↑ Herrmann, V. стр. 660.
- ↑ П. С. З. № 12.241.
- ↑ Бюшингъ, VI, стр. 536.
- ↑ См. статью Кочубея въ Чтеніяхъ, 1860, III, стр. 151.
- ↑ Herrmann, Gesch, d. russ Staats, V. 649.
- ↑ Кастейра, I, стр. 192, Екатерина сначала не знала о кончинѣ Ушакова. См. Сборникъ Р. Ист. Общ, VII. 365.
- ↑ См. П. С. 3. 12241.
- ↑ Ковалевскій, Блудовъ, стр. 224.
- ↑ Büsching, VI. 536.
- ↑ Сборникъ Р. Ист., Общ., VII. 370.
- ↑ Въ біографіи Іоанна у Бюшинга, VI, стр. 533, сказано что Мировичъ велѣлъ обозначить это мѣсто незамѣтнымъ для постороннихъ образомъ «№ 1».
- ↑ Herrmann, V. 649 и 650.
- ↑ П. С. З. № 12.241.
- ↑ П. С. 3. 12.241.
- ↑ См. біографію Блудова, соч. Ковалевскаго, стр. 225 и статью Кочубея въ Чтеніяхъ 1880. III. Смѣсь, стр. 151.
- ↑ Очевидно Пискловъ о которомъ говорится въ П. С. 3. 12.241 подъ № III и который у Кастейра названъ Писковымъ.
- ↑ Чтенія 1860, III, 161.
- ↑ Ковалевскій, стр. 225.
- ↑ Осьмнадцатый Вѣкъ, III, стр. 385.
- ↑ Нѣкоторые изъ нихъ уговаривали его оставить эту мысль, другіе отвѣчала: «Ежели солдатство будетъ согласно, то и мы согласны.» Ковалевскій, стр. 229.
- ↑ См. Ковалевскаго Біографія Блудова, стр. 226, и Кочубея статью аъ Чтеніяхъ 1860, III, 151.
- ↑ Чтенія 1860, III. Смѣсь, стр. 151—152. Ковалевскій, стр. 226.
- ↑ Осьмнадцатый Вѣкъ, III, 385.
- ↑ Сборникъ Ист. Общ., VIII. 366.
- ↑ Въ «сентенціи» сказано: «уязвя» коменданта. Мы слѣдуемъ разказу Кочубея. Въ статьѣ Блудова о раненіи Бередникова не упомянуто.
- ↑ Восьмнадцатый Вѣкъ, III, 385.
- ↑ Полн. Собр. Закон., № 12.228.
- ↑ Histoire d’Iwan III, стр. 33.
- ↑ Vie de Pierre III, стр. 226.
- ↑ Полн. Собр. Зак., 12.241.
- ↑ Räumers Beiträge, II, 552.
- ↑ Тамъ же, III, 391.
- ↑ См. статью Кочубея въ Чтеніяхъ, 1860. III, 153, и гр. Блудова, стр. 227.
- ↑ Herrmann, V, 651.
- ↑ П. С. З. 12.228.
- ↑ Büsching, VI, 335.
- ↑ Herrmann V, 651.
- ↑ Семевскій, Отеч. Зап. т. 165, стр. 546.
- ↑ Ковалевскій l. с. стр. 230.
- ↑ Сборникъ Р. Ист. Общ. VII. 365. Сальдернъ, 1. с., говоритъ о погребеніи въ монастырѣ Александро-Невскомъ въ С.-Петербургѣ.
- ↑ Büsching, VI. 535.
- ↑ Büeching, VI, 536.
- ↑ 12.228. Еще разъ напечатано въ сборникѣ Осьмнадцатый Вѣкъ, стр. 361—364.
- ↑ Сборникъ Русс. Ист. Общ., VII, 366.
- ↑ Русскій Архивъ, 1871, стр. 680—681.
- ↑ Herrmann, Gesck. d. ruse. Staats, V, 648—649.
- ↑ Сборн. Истор. Общ., VII, 965.
- ↑ Записки Дашковой, стр. 94.
- ↑ Письмо это безъ числа; можно полагать что оно писано 13го іюля; въ концѣ письма сказано о полученіи письма Панина отъ 10го.
- ↑ Почти всѣ эти письма уже были напечатаны въ третьемъ томѣ сборника Осьмнадцатый Вѣкъ, стр. 358 и слѣд. Одно изъ нихъ уже прежде было издано въ Чтеніяхъ Московскаго Общества, Исторіи и древностей. Недавно всѣ письма, и еще два, три до того неизвѣстныя, были напечатаны въ Сборникѣ Русскаго Истор. Общества, VII. 365 и слѣд.
- ↑ См. Herrmann, V, 651, о взятіи Панинымъ изъ крѣпости 60.000 червонцевъ и о невыдачѣ ему другой суммы въ размѣрѣ 600.000 р.
- ↑ Въ поправкѣ Панина въ черновой рукописи этого письма стоитъ: уродства.
- ↑ Русскій Архивъ 1871, стр. 1.421—1.424.
- ↑ Histoire d’Iwan, 47 и 65.
- ↑ Осьмнадцатый Вѣкъ, 1,83. Екатерина, возвращаясь въ Петербургъ, знала что будетъ чрезвычайно занята въ столицѣ, между прочимъ а шлюссельбургскимъ дѣломъ, называемымъ ею «скареднымъ». 22го іюля она писала изъ Гостилицъ что желаетъ отдохнуть въ Петергофѣ, потому что «не отдыхавъ, въ городъ, гдѣ все на меня навалитъ, пріѣхать невозможно». См. Сборщикъ Ист. Общ., VII, 372.
- ↑ П. С. З., № 12.228. Осѣмнадцатый Вѣкъ, III, 361—364.
- ↑ Оборникъ Ист. Общ., VII, 365.
- ↑ Осьмнадцатый Вѣкъ, III, 386. И Сальдернъ, стр. 227, говоритъ о значительной денежной наградѣ которую будто получилъ капитанъ Власьевъ.
- ↑ Кастейра, I, 197.
- ↑ Vie d’Iwan, 70 и 71.
- ↑ Büsching, VI, 636.
- ↑ П. С. З., № 12.237. Vie d’Iwan, стр. 73.
- ↑ С.-Петербургъ, 1871, стр. 309.
- ↑ Стр. 94.
- ↑ Büsching VI, 351. Der Senator Neplujew wollte sicli die Untersuchung der Sache zueignen…. allein der Oberhofmeister Herr von Panin übernahm die Untersuchung und verfuhr nach sndern Massregeln.
- ↑ Осьмнадцатый Вѣкъ, III, 365 и 387.
- ↑ См. записку о Мировичѣ Г. Ѳ. Квитки, въ Русскомъ Архивѣ 1863, стр. 478 и 479.
- ↑ Бантышъ-Каменскій. Біографія росcійскихъ генералиссимусовъ, I, 226.
- ↑ Кастейра, I, 198.
- ↑ Raumer, Beiträge, Gesell. III, 383.
- ↑ Квитка въ Русскомъ Архивѣ, 1863, стр. 479. т. CXIV.
- ↑ Записка о судѣ въ изд. Кашпарева, I, 310.
- ↑ Сентенція. П. С. З. 12.241.
- ↑ Осѣмнадцатыті Вѣкъ, III, 387—365.
- ↑ Напрасно г. Семевскій, I. с. 548, говоритъ что это былъ Арсеній Мацѣевичъ. Арсеній тогда уже былъ лишенъ сана и считался государственнымъ преступникомъ.
- ↑ См. П. С. З. 12.241, а также въ сборникѣ Осьмнадцатый Вѣкъ, III, 367—383. Büsehing, VI, 541—556.
- ↑ Каширева Сборникъ, I, 311.
- ↑ Russische Günstlinge, 316. Кастейра, I, 198. Herrmann, V, 654.
- ↑ Raumer, Beiträge, III, 386.
- ↑ Записки Порошина, I, 53.
- ↑ Русскій Архивъ 1863, 480.
- ↑ Herrmann, Gesch. d. russ Staats, V, 654.
- ↑ Русскій Архивъ 1863, стр. 481.
- ↑ Порошинъ, Записки I, 15, 53.
- ↑ Семевскій l. с. 553.
- ↑ Vie d’Iwan, предисловіе, и стр. 64—100.
- ↑ Чтенія, 1863, III, 137, 165—167 и сдѣд.
- ↑ См. Чтенія 1672, II. Смѣсь 3—39 и III. 134—194.
- ↑ Die vorgebliche Tochter der Kaizerin Elisabeth. Berlin 1867, стр. 102.
- ↑ См. бумаги относящіяся къ этому дѣлу въ сборникѣ Осьмнадцатый Вѣкъ. I. 460—65.
- ↑ Русская Старина 1873, стр. 68.