1908.
правитьСтарая княгиня Любовь Никитишна Ядринская была именинница и только что вернулась отъ поздней обѣдни изъ приходской церкви. Ее привела старуха Еликанида, бывшая ея крѣпостная, а нынѣ кухарка и компаньонка, сухая и бодрая еще женщина лѣтъ шестидесяти слишкомъ. Сама княгиня, маленькая, сморщенная старушка, была въ бѣломъ кашемировомъ платьѣ, сильно пожелтѣвшемъ отъ времени, въ старинномъ креповомъ, вышитомъ шелками, бѣломъ платкѣ съ необычайно длинной бахрамой и въ чепцѣ-наколкѣ съ бѣлыми лентами. Отъ обѣдни явилась она съ просфорой и тотчасъ-же потребовала себѣ чаю. Еликанида загремѣла въ кухнѣ самоваромъ и стала перекликаться съ барыней разговоромъ. Квартирка была маленькая, всего изъ двухъ комнатъ съ кухней. Княгиня сидѣла въ столовой, она-же и гостиная, находившейся рядомъ съ кухней. Въ отворенныя двери кухни отлично были слышны слова Еликаниды, но княгиня была изрядно глуховата и то и дѣло переспрашивала, что Еликанида говоритъ.
— Ты говори громче! Что у тебя словно каша во рту! — кричала ей княгиня.
— Я говорю, матушка, ваше сіятельство, пріѣдетъ-ли ужъ кто сегодня поздравить-то? Вѣдь ужъ графъ Василій-то Иванычъ померши, — повторила Еликанида.
— А генералъ Аглашовъ? Онъ долженъ пріѣхать. Каждый годъ пріѣзжаетъ, — отвѣчала княгиня.
— Да живъ-ли онъ, княгинюшка-матушка?
— Что?
— Я говорю, не умеръ-ли ужъ генералъ-то?
— Ну, вотъ… Я ужъ слышала-бы. Ты вотъ что… Ты за сколько шаль-то мою турецкую продала?
— А за восемнадцать рублей, матушка-княгинюшка. Я вѣдь сказывала вамъ.
— За сколько?
— За восемнадцать! — закричала Еликанида. — Я вѣдь сказывала вамъ, ваше сіятельство.
— Ну, забыла я, забыла. Какая хорошая шаль-то была. Мнѣ ее покойникъ изъ Константинополя…
— Никто, матушка-княгинюшка, больше не давалъ. Всѣ говорили, что не въ модѣ нынче шали, что никто ихъ не носитъ.
— Какой вздоръ! Дорогая турецкая шаль.
— Да вѣдь вотъ вы сами, ваше сіятельство, тоже не носили.
— Что ты говоришь?
— Да вѣдь и вы, я говорю, тоже не носили эту шаль.
— Я? Я дѣло другое… Но теперь шали мѣщанки носятъ, купчихи.
— И тѣ не носятъ. А купчихи еще больше по послѣдней модѣ одѣваются, чѣмъ кто-либо другой. Смотрите, купчихи-то какъ одѣваются!
— Что? Говори громче. Что ты говоришь?
Еликаиндѣ надоѣло повторять каждую фразу и она отвѣчала:
— Да ничего не говорю.
— Слышишь, у тебя мимо-ли отъ восемнадцати-то рублей осталось? — крикнула ей княгиня.
— Больше десяти рублей еще осталось, ваше сіятельство.
— Сколько?
— Красненькая бумажка еще есть.
— Ну, такъ ты вотъ что… Ты ступай въ кондитерскую… Или нѣтъ, не уходи. Сама уйдешь, такъ дверей отворить будетъ некому… А ты пошли дворника. Пусть онъ сходитъ въ кондитерскую… Да ты слышишь?
— Слышу, слышу, матушка-княгинюшка.
— Поди сюда!
Еликанида вошла въ комнату.
— Пошли ты дворника въ кондитерскую…
— Да ужъ слышала, слышала,
— И вели ему купить полфунта шоколаду хорошаго. Полфунта шоколада и полфунта бисквитъ. Генералъ Аглашовъ шоколадъ любить и мы его шоколадомъ угостимъ. Ты сварить-то умѣешь шоколадъ?
— Ну, вотъ еще! Всегда варила, а тутъ разучилась. Отлично сварю.
— Постой, постой… Куда ты бѣжишь? Вѣдь еще не все. Да пусть дворникъ полбутылки мадеры купитъ. Только чтобъ хорошая мадера была. Старый графъ Логинъ Карлычъ Оксштирнъ можетъ пріѣхать поздравить, а онъ мадеру всегда съ удовольствіемъ…
— Не пріѣдетъ. Откуда-же ему пріѣхать?
— Что ты говоришь?
— Говорю, что не пріѣдетъ, ваше сіятельство. Вѣдь сами-же вы разсказывали, что онъ много долговъ надѣлалъ здѣсь по ресторанамъ, сынъ его заплатилъ за него и навсегда увезъ его къ себѣ въ деревню.
— Да, да… Такъ… Это мнѣ въ Пасху въ церкви Удѣловъ у заутрени Марья Петровна Колтовская разсказывала… Дѣйствительно сытъ увезъ старика изъ Петербурга, — припомнила княгиня.
— Ну, вотъ видите. Такъ мадеры-то ужъ не покупать? — спрашивала Еликанида.
— Все равно купи. По моему, старику графу въ деревнѣ не усидѣть и онъ навѣрное давно ужъ сбѣжалъ оттуда, — отвѣчала княгиня. — А если онъ въ Петербургѣ, онъ ужъ вспомнитъ меня, старуху, онъ не преминетъ поздравить. Вѣдь другъ юности. Помнишь, Еликанида?
— Еще-бы не помнить, княгинюшка. Такъ шоколаду, бисквитъ и мадеры?
— Да, да… Не графъ, такъ генералъ рюмку выпьетъ. Генералъ тоже мадеру любитъ. Да грушъ, грушъ, пустъ дворникъ пятокъ возьметъ! Только хорошихъ. Ольховская Екатерина Петровна ужъ навѣрное пріѣдетъ. Подруга вѣдь… вмѣстѣ въ институтѣ….
— Параличемъ вѣдь разбита, — замѣтила Еликанида.
— Что ты говоришь! — удивилась княгиня.
— Да, какъ-же… Сами-же вы разсказывали.
— Не можетъ быть. Въ прошломъ году въ Екатерининъ день я у ней была, поздравляла. Ты-же меня туда и возила.
— Да помню, помню… А только съ прошлаго года, съ Екатеринина-то дня сколько воды утекло! А я помню, вы разсказывали мнѣ, что у ней параличъ. Кажется, вотъ генералъ-то вамъ и сообщилъ о параличѣ.
Княгиня отрицательно покачала головой.
— Не помню, — сказала она. — А ты все-таки грушъ-то пятокъ купить вели дворнику. А потомъ, когда онъ все это принесетъ, дай ему четвертакъ на чай.
Еликанида стояла и переминалась передъ княгиней съ ноги на ногу.
— Что ты говоришь? А? — спросила ее княгиня, смотря ей въ лицо.
— Да покуда ничего еще не говорю, матушка-княгинюшка. А вотъ должна вамъ сказать, что вы не очень транжирьте, не очень роскошествуйте.
— Что? А?
Княгиня затрясла головой, что съ ней случалось всегда, когда она очень волновалась.
— Не очень, говорю, транжирьте деньги, матушка, а то намъ завтра и на провизію не останется. Да… Придется канделябры бронзовые продавать.
— Ну ты меня не учи, а дѣлай! — строго сказала княгиня. — Не могу-же я своихъ гостей по-мужицки принимать. Да для бисквитъ-то достать изъ шкафа серебряную вазочку…
— Экъ, хватились, ваше сіятельство! Продана ужъ давно, — отвѣчала Еликанида.
— Когда? — удивилась опять княгиня.
— Да по веснѣ тутъ какъ-то продали. Сами-же вы и приказали продать.
— Не помню…
Голова княгини затряслась еще больше.
— Изъ-за чего-же я и говорю, что не транжирьте, — продолжала Еликанида. — Вѣдь вещей-то все меньше и меньше становится. Шутка-ли, сколько продали! Холодильникъ продали, вазочку серебряную продали…
— Уходи, уходи… Пусть дворникъ сходить и купитъ, что я приказывала, — махнула рукой княгиня.
Еликанида удалилась
II.
правитьКнягиня Любовь Никитишна Ядринская сидѣла около маленькаго самовара и пила чай съ просфорой. Вѣрная ея «Личарда», какъ княгиня называла иногда свою Еликаниду, суетилась около стола, выкладывая на красивую фарфоровую тарелку съ изящнымъ рисункомъ букета розъ принесенныя дворникомъ груши изъ бумажнаго тюрюка. На столѣ стояла маленькая бутылка мадеры и три граненыя рюмки на маленькомъ серебряномъ подносѣ, въ хрустальной вазочкѣ лежали бисквиты, положенные въ клѣтку. Старушка княгиня смотрѣла на приготовленія Еликаниды и шамкала беззубымъ ртомъ:
— Съ каждымъ годомъ все меньше и меньше у меня поздравителей въ день моего ангела…
— Да вѣдь всѣ ваши знакомые перемерли, ваше сіятельство, такъ кому-же поздравлять-то! — проговорила ей въ утѣшеніе Еликанида.
— Нѣтъ, есть и живые, но забыта я, совсѣмъ забыта. У меня родной племянникъ губернаторомъ въ Западномъ краѣ, онъ никогда и телеграммы поздравительной не пришлетъ. Бѣдна я, нища, Еликанидушка, на вещи свои живу, а такихъ тетокъ не почитаютъ.
Въ голосѣ княгини слышалась горесть.
— Что я теперь? Ни силы у меня, ни вліянія, ни денегъ, — продолжала она. — А вѣдь когда-то, помнишь?
— Какъ не помнить, матушка-княгинюшка.
— Шоколадница-то у насъ серебряная еще не продана? — спросила княгиня.
— Не продана, не продана, ваше сіятельство. А только вотъ, что я думаю, матушка-княгинюшка… Снять-бы вамъ съ себя это бѣлое платьице и надѣть вашъ любимый капотикъ. Въ капотикѣ-то много спокойнѣе будетъ. А то дама вы ужъ не молодая.
— Оставь… Вѣдь я готовлюсь къ пріему.
— Да что пріемъ! Генералъ Аглашовъ-то, такъ онъ и не осудитъ васъ. Да не только не осудитъ, а и не увидитъ васъ, въ какомъ такомъ вы платьѣ. Очки у него синія.
— Брось, Еликанида…
— Да что: брось… Вотъ и чепецъ-то-бы сняли… А то ни прилечь, ни что. Да и сапожки-то-бы сняли, а на мѣсто ихъ туфельки войлочныя я вамъ подамъ. А то кто туфли видитъ?
— Нѣтъ, ужь оставь… Была я всегда въ этотъ день въ бѣломъ и останусь.
Еликанида покачала головой.
— Годъ отъ году вы все капризнѣе, княгинюшка, Богъ съ вами, — сказала она.
— А ты все навязчивѣе и навязчивѣе. Ступай, вари шоколадъ-то.
— Да вѣдь сначала надо, чтобы кто-нибудь пришелъ.
— Кто пришелъ? — раздался возгласъ.
Княгиня вздрогнула и обернулась.
— Ахъ, милый попочка! — проговорила она. — Его-то мы и забыли! На, милый, сахарку…
Княгиня поднялась изъ-за стола и направилась къ мѣдной клѣткѣ, гдѣ сидѣлъ большой зеленый попугай.
— Чистила-ли ты, Еликанида, у него сегодня въ клѣткѣ? — спросила она.
— Еще-бы не чистить! Само-собой чистила. Что это вамъ вздумалось спрашивать? — обидчиво проговорила Еликанида. — Неужели я забуду!
Въ кухнѣ звонокъ. Княгиня встрепенулась и сказала:
— Иди, иди… Отворяй скорѣй. Это должно быть генералъ… Да припри дверь-то сюда изъ кухни и потомъ доложи мнѣ.
Княгиня отошла отъ клѣтки и усѣлась къ столу, поправивъ рукой на лбу рѣдкіе сѣдые волосы. Еликанида удалилась, но черезъ нѣсколько времени вернулась:
— Никаноръ пришелъ васъ съ ангеломъ поздравить, — проговорила она.
— Какой такой Никаноръ? — спросила княгиня.
— А бывшій выѣздной вашъ лакей.
— Ахъ, да, да… Помню… помню… Ну, впусти его… Пусть поздравитъ.
Вошелъ старикъ съ сѣдыми бакенбардами, лысый, высокій, въ сѣромъ сюртукѣ и, поклонясь княгинѣ, произнесъ:
— Честь имѣю съ ангеломъ поздравить васъ, ваше сіятельство, и пожелать вамъ всего хорошаго.
— Спасибо, спасибо, Никаноръ, — отвѣчала княгиня. — Ты гдѣ теперь служишь, Никаноръ?
— Да нигдѣ, матушка, ваше сіятельство, нигдѣ. Старъ сталъ, да и рана на ногѣ… Опять-же видѣть сталъ плохо, такъ дочка къ себѣ взяла жить. Дочка у меня портниха.
— Что? говори громче. Не слышу, — пробормотала княгиня.
— Дочка у меня портниха, замужемъ за слесаремъ на желѣзной дорогѣ, такъ вотъ…
— Ты громче говори. Я плохо слышу.
— Чего-съ? Что изволите? Я, ваше сіятельство, на ухо-то тугъ, такъ вы извините…
— Ничего не слышу. Ну, да Богъ съ тобой. Сутпай. Спасибо тебѣ, что не забылъ, Еликанида! Дай ему рубль! — крикнула княгиня.
Никаноръ откланялся.
Прошло болѣе часа. Княгиня по прежнему сидѣла въ креслѣ у стола, но спала и клевала носомъ. На дворѣ раздался крикъ какого-то разносчика. Княгиня очнулась и повела рукой по глазамъ.
— Еликанида! Ты гдѣ? — крикнула она.
— Здѣсь, здѣсь, матушка-княгинюшка, — послышался голосъ изъ кухни.
— Который часъ?
— Третій часъ, матушка, ваше сіятельство, сорокъ минутъ третьяго, да часы наши отставши.
— Генералъ не былъ?
— Не былъ, не былъ, ваше сіятельство.
— И никто другой не-билъ?
— Да кому-же быть-то, ваше сіятельство.
— Ты можетъ быть спала и не слышала звонка? На грѣхъ и я-то задремала.
— Нѣтъ, нѣтъ. Точно, что я прикурнула, но сонъ у меня чуткій. Я все слышу.
— И шоколадъ еще не варила?
— Да для кого-же варить-то, ваше сіятельство?
— Вари, вари… Все равно вари.
Прошло еще съ часъ. Княгиня занималась съ попкой, потомъ покормила морскихъ свинокъ, сидѣвшихъ въ ящикѣ, которыхъ она, очень любила. Еликанида доложила, что шоколадъ готовъ.
— Ты отставь его, Еликанидушка, но держи, чтобы онъ не простылъ. Можетъ быть кто-нибудь подъѣдетъ, — сказала княгиня.
— Кому теперь подъѣхать! Теперь ужъ никто не подъѣдетъ. А мы вотъ что… Вы снимите съ себя бѣлое-то платье, да и садитесь за столъ. Кушать пора. Я вамъ обѣдать подамъ.
— Какой-же обѣдъ, если я гостей жду!
— Да никто ужъ теперь не пріѣдетъ. Пятый часъ. А вы, ваше сіятельство, шутка-ли это, съ утра ничего не кушали, кромѣ просвирки. Пойдемте, княгинюшка, я васъ раздѣну.
— Нѣтъ, нѣтъ. Я подожду. Если не генералъ, то Ольховская старушка должна пріѣхать! Я у ней была въ Катерининъ день, — упрямилась княгиня.
Пробило пять часовъ.
— Кушайте, ваше сіятельство, — снова предложила ей Еликанида. — У насъ сегодня супъ куриный и манная кашка отъ вчерашняго осталась. А потомъ шоколадомъ чашечкой запьете. Шоколадъ-то ужъ перепрѣлъ, поди, совсѣмъ.
Княгиня больше не упрямилась.
— Ну, накрывай на столъ, — сказала она и въ голосѣ ея слышались слезы. — Но все-таки, я думаю…
Она хотѣла что-то прибавить и не могла, Еликанида накрыла ей на столъ и поставила приборъ и миску съ супомъ.
— Садись вмѣстѣ со мной, — сказала ей княгиня. — Сегодня я именинница.
— Зачѣмъ-же я съ вами-то сяду? Я послѣ васъ могу…
— Садись… Раздался звонокъ.
— Ну, вотъ и генералъ Аглашовъ! — оживилась княгиня. — Не говорила-ли я тебѣ!..
Еликанида пошла отворять дверь и вернулась съ телеграммой.
— Телеграмма, — сказала она. — Очки подать вамъ?
— Давай…
Поданы очки. Княгиня раскрыла телеграмму, надѣла очки.
— Отъ Ольховской… Поздравляетъ… — проговорила она.
— Вотъ перышко. Распишитесь… — совала ей Еликанида перо, обмокнутое въ чернила. — Распишитесь, что телеграмму-то получили.
— Хорошо, хорошо… Дай разсыльному пятіалтынный… — бормотала княгиня, расписавшись. — Но удивительно, что генералъ…
Въ голосѣ ея дрожали слезы.
Княгиня взяла ложку, зачерпнула супу, хотѣла ѣсть и не могла.
Она расплакалась.
— Никто, никто… Рѣшительно никто… — шептала она, плача.