Именинник (Мамин-Сибиряк)/XXII
На старинных часах с кукушкой пробило девять часов. Прасковьи Львовны все не было!
— Ты куда это собралась, на ночь глядя? — окликнула Марфа Петровна, настигнув Анну Ивановну в передней, когда она надевала пальто.
— Мне нужно… к Прасковье Львовне, — спокойно ответила Анна Ивановна. — Лошадь вернулась из клуба?
Ей было душно в комнатах. Холодный воздух сразу оживил ее, и она с удовольствием дохнула всей грудью. Мокрый снег покрывал все кругом белым саваном. Когда кучер подал, Анна Ивановна проговорила:
— К Прасковье Львовне!
Выехав из ворот, Анна Ивановна задумалась — ей вдруг не захотелось ехать к Глюкозовым. Кучеру было приказано ехать на Консисторскую и остановиться на углу Гаврушковского переулка. Снег все шел колебавшимися в воздухе крупными хлопьями. Пешеходов не было видно, и глухо дребезжали одни извозчичьи разбитые экипажи. Анной Ивановной вдруг овладело такое хорошее и радостное чувство, какого она еще никогда не испытывала.
— Ты подождешь меня здесь… — твердо проговорила она кучеру, выходя из экипажа.
— Слушаю-с… — ответил старик-кучер, живший у Злобиных лет двадцать.
Анна Ивановна торопливо пошла по мокрому тротуару, прямо к сажинскому дому, до которого от угла было шагов двести. Прежнее бодрое чувство усилилось от ходьбы и какого-то детского чувства полной свободы. Фонари едва мигали, и в темноте ее никто не узнает. У подъезда она позвонила твердой рукой и вышедшему на звонок Семенычу проговорила коротко:
— Проведи меня к Василисе Ивановне.
— Они чай кушают-с! — докладывал Семеиыч, почтительно забегая по коридору вперед бочком. — Вот сюда направо!
В распахнутую Семенычем дверь на Анну Ивановну пахнуло знакомым воздухом, какой застаивается в таких маленьких комнатках. На шум показалась сама Василиса Ивановна, повязанная темненьким платочком. Увидев Анну Ивановну в шубе, покрытую хлопьями снега, старушка сделала шаг назад и всплеснула молча руками. Семеныч помог гостье снять шубу и, сделав налево кругом, удалился.
— Анна Ивановна Злобина… — отрекомендовалась гостья, входя в гостиную.
Василиса Ивановна узнала ее по какому-то инстинкту и, махнув рукой, тихо заплакала. Она поняла, зачем пришла эта поздняя гостья… В гостиной на столе стоял остывший, самовар, в углу теплилась лампадка. На особом столике кучкой стояли какие-то пузырьки с лекарствами. Анне Ивановне хотелось что-нибудь сказать плакавшей старушке, но она чувствовала, что голова у нее кружится и что-то давит горло.
— Анна Ивановна… голубушка… — шептала Василиса Ивановна, не вытирая катившихся слез. — Вот как господь привел свидеться!
— Доктор был?
— Заезжал, а там теперь фершел. Плох Павел-то Васильич, всего разварило. Ах, господи, да как это вы-то, моя голубушка… Доктор и слушал и стукал, а лекарства не дал… А как Павел-то Васильич тосковал в последнее время!
Василиса Ивановна задушевно и горько выговаривала все, что у нее накипело на душе, и вытирала передником катившиеся по сморщенному лицу слезы. Старое представление о «сажинской наложнице» исчезло само собой, и Анна Ивановна, поддаваясь безотчетному чувству, поцеловала убивавшуюся старушку — ей хотелось утешить ее и приласкать.
— Матушка, Анна Ивановна! Не осудите старуху на глупом слове: думала я об вас не один год и ждала… только не судил бог по-моему, как я загадывала. Теперь-то уж все можно сказать: не к чему таиться! Был грех… Хотелось мне послужить вам на старости лет, порадоваться… А вы-то вот как пришли к нам!
Сначала Анна Ивановна не поняла смысла этих бессвязных речей, а потом с грустной улыбкой проговорила: — Зачем, Василиса Ивановна, вы говорите это?
— Сердце выболело, голубушка… Да и Павел Васильич не жилец на белом свете, — оно уж все заодно.
— Доктор сказал?
— Нет, доктор молчит, а у меня душа ноет… чувствую…
Присев на диван, Анна Ивановна подробно расспросила про болезнь Сажина и все время всматривалась в лицо Василисы Ивановны, в котором чувствовалось что-то такое знакомое и близкое. Да, эта старушка понимала ее — понимала, что привело ее сюда и что она сейчас чувствует. То, что, казалось, было похоронено навеки и скрыто от всех глаз, вырвалось наружу вот здесь, в этой маленькой комнатке.
— Можно будет мне взглянуть на больного? — тихо спросила Анна Ивановна после длинной паузы.
— Можно, можно, моя голубушка… Я провожу вас…
Они поднялись по узкой лесенке прямо в столовую, где горела лампа и было совсем пусто. Проходя по коридору, Анна Ивановна в отворенную дверь увидала Окунева и о. Евграфа, споривших вполголоса о чем-то. Бильярд служил им вместо классной доски, и Окунев, отложив мелом по зеленому сукну две параллельные линии, шопотом говорил:
— Понимаете: одиннадцатая теорема Эвклида — это исходный пункт новой математики… да. Центр вне окружности… тело, ограниченное выпуклыми поверхностями, обращенными внутрь…
— Как поврежденные… — прошептала Василиса Ивановна. — Все у них тары да бары.
Окунев заметил Анну Ивановну, прищурил глаза и даже фукнул носом — появление неизвестной женщины нарушило его математические соображения. В зале было совсем темно, и только в приотворенную дверь кабинета выползала широкая полоса зеленоватого света. Стеариновая свеча, защищенная зеленым шелковым абажуром, стояла на письменном столе. У внутренней стены на кровати белела неподвижная масса, а около нее в двух креслах, друг против друга, сидели Чалко и Пружинкин. Больной тяжело дышал, и слышно было, как что-то хрипело и клокотало у него в груди. Появление Анны Ивановны заставило Пружинкина вскочить, точно в дверях стояло привидение. Чалко тоже сделал движение всем корпусом и неловко заерзал в кресле, а потом около стенки благополучно выбрался в залу и только там вздохнул свободнее, как человек, благополучно отделавшийся от большой опасности.
— Плох-с… — говорил Пружинкин движением голбвы и рук.
Анна Ивановна заняла место Чалки у изголовья больного, который лежал с закрытыми глазами. Лицо было багрово-красное, сквозь запекшиеся губы вылетала с сухим свистом горячая струя воздуха, грудь быстро поднималась. Ею вдруг овладело невыразимое чувство жалости к этому беспомощному человеку, сгоравшему лихорадочным огнем. Вот эта голова, из которой фонтаном била живая, искрившаяся огнем мысль; вот эти воспаленные, потухающие глаза, эти бессильные руки с напружившимися жилами и грудь, задыхавшаяся от недостатка воздуха… Анна Ивановна инстинктивно набрала всей грудью воздуха, точно хотела помочь дыханию больного, поправила резиновый мешок со льдом, скатившийся на подушку, и, приложив руку к горевшему лбу, прислушивалась к этой молчаливой борьбе жизни и смерти. Да, все кончено, и нет больше места для обыденных расчетов и соображений.
— Плохо-с… — прошептал голос Пружинкина над самым ухом Анны Ивановны.
Василиса Ивановна стояла попрежнему в дверях и наблюдала происходившую сцену. Она видела, как больной тяжело раскрыл глаза и быстрым испуганным взглядом посмотрел на наклонившееся над ним лицо — он узнал ее и что-то хотел сказать, но из труди вырвалось всего одно слово:
— Прощайте… прощайте…
— Мы будем еще жить… долго жить… — шептала Анна Ивановна, поправляя прилипшие ко лбу его волосы.
— Нет… кончено…
Больной хотел сказать еще что-то, сделал беспокойное движение головой и бессильно закрыл глаза, погрузившись в прежнее полузабытье. Пружинкин и Василиса Ивановна вышли из комнаты. Глаза больного опять раскрылись и с тревогой искали дорогого лица, но оно уже наклонилось и шептало о жизни, о прощении, о будущем. Жизнь, молодая и полная сил, была тут, рядом, и чья-то маленькая ласковая рука опять лежала на горевшей голове.
— Прощайте… благодарю…
— Нет, вы должны жить…
В столовой Анну Ивановну ожидали подробные рассказы о результатах докторского диагноза: поражено правое легкое, но есть надежда на благополучный исход. Знакомые неотлучно дежурят при больном и уж постараются поднять его на ноги. В дверях столовой на мгновение показались рыжие усы Окунева, и Анна Ивановна почувствовала на себе пристальный взгляд тайного врага. Но ей было не до того — нужно было уходить… Как во сне, она сошла по лестнице вниз, простилась с Василисой Ивановной и, когда стала надевать шубу, почувствовала, как Пружинкин целовал у нее руку.
— Ангел прилетел… наш ангел… — шептал старик.
Василиса Ивановна убежала в свою спальню и, упав на кровать, плакала с тяжелыми всхлипываниями. Да, она, эта желанная гостья, приходила — закрыть ему глаза… На улице шел тот же снег и так же печально мигали редкие фонари, когда Анна Ивановна торопливо шла по тротуару к своему экипажу. За ней шел Пружинкин и повторял:
— Как же это, Анна Ивановна, дома-то?.. Ах, ты, господи, еще неприятность выйдет.
— Идите, Егор Андреевич, назад, а то еще простудитесь… — спокойно отвечала Анна Ивановна, чувствуя себя необыкновенно легко.
— Нет… дома-то Марфа Петровна…
— Ничего… пустяки.
Кучер сделал вид, что ничего особенного не заметил, и только нерешительно повернул голову, ожидая приказания ехать к Глюкозовым.
— Домой! — коротко ответила Анна Ивановна на этот немой вопрос.
У нее мелькнула малодушная мысль внушить кучеру, что они-де ездили к Прасковье Львовне, но этот обман оттолкнул ее. К чему?.. Глюкозова могла заехать к ним в это время, и обман раскрылся бы сам собой. Притом ей решительно все равно: да, она была в сажинском доме, что же из этого?.. Прежнее хорошее чувство овладело ей, и она удивлялась, как все это вышло само собой. Ведь она выехала из дому с намерением ехать к Прасковье Львовне. Нет, она должна была видеть его, и он не умрет…
Глюкозова, действительно, заезжала к Злобиным, и Марфа Петровна встретила дочь в передней — она знала все через Агашу, которую посылала до сажинского дома.
— Где ты была, голубушка? — как-то зашипела старуха.
— У Сажина! — коротко ответила Анна Ивановна и даже улыбнулась.
— Вот как!
— Да… так… Можете донести об этом по принадлежности: мне все равно.
Спокойный тон испугал Марфу Петровну, и она даже отшатнулась от дочери, как от сумасшедшей. Анна Ивановна вызывающим взглядом смотрела на мать и опять улыбалась.
— Хорошо… хорошо… голубушка! — забормотала старуха, размахивая руками. — Ужо посмотрим, как будешь с мужем-то разговаривать. Ишь, какую прыть напустила!..
— Это уж мое дело, а вы не решитесь ему ничего сказать… по привычке всех обманывать… Да и мне все равно: говорите-жалуйтесь… Прислуга знает и разболтает все без вас, так что вам не о чем заботиться.
— Да ты в своем ли уме? Какие ты слова говоришь матери?
Но Анна Ивановна не слыхала этих возгласов — она думала о том, что Василиса Ивановна отлично знает не только ее прошлое, но и настоящее. Да, это ясно из того участия, с каким она отнеслась к ней. Из своей комнаты Анна Ивановна опять долго смотрела через сад в светившиеся окна сажинского дома и теперь отлично представляла себе всю обстановку. Ей делалось жутко и хорошо, когда она перебирала в уме подробности этого визита: как задушевно и тепло встретили ее все, точно хозяйку дома… Ведь она могла быть хозяйкой этих пустых комнат, в которых жизнь совсем замерла, и, может быть там кипела бы теперь другая жизнь. Недаром плакала Василиса Ивановна…