Илья-Громовник (Амфитеатров)/ДО

Илья-Громовник
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ

Дата созданія: 1898—1900, СПБ.. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сказочныя были. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 235.^[1]

Ветхозавѣтный библейскій міръ сравнительно слабо отраженъ сказочною фантазіей христіанскихъ народовъ. Собственно говоря, это странно: казалось бы, времена чудесъ, какими полна каждая страница Пятикнижія, книги Іисуса Навина, книги Судей, Пророки, воинственный эпосъ книги Царствъ и Маккавейской, должны были глубоко запасть въ душу дикаря-неофита когда онъ мѣнялъ простодушную мистику своей первобытной, стихійной миѳологіи на возвышенную простоту религіи Христа, за которую, какъ основной фонъ ея, просвѣчивала религія Моисея и тысячелѣтняя таинственная исторія «избраннаго» народа, ею созданнаго, ею управляемаго. Между тѣмъ, заглянувъ хотя бы въ связанныя съ церковнымъ календаремъ легенды, повѣрья и преданія древней Руси, мы найдемъ, что грандіозныя фигуры Моисея, Самуила, Давида, Исаіи, Іереміи или не оставили въ нихъ вовсе слѣда, или — только мимолетный, гораздо блѣднѣйшій, чѣмъ даже второстепенные и третьестепенные дѣятели христіанской эры. Какъ будто — новообращеннымъ народамъ Ветхій Завѣтъ становился извѣстенъ не сразу, но — когда они уже выходили изъ своего, такъ сказать, эпическаго дѣтства, отказывались, — за отвычкою, — отъ потребности поставить на мѣсто старой своей, нынѣ запретной миѳологіи, новую, извлеченную изъ неправильнаго пониманія книгъ Св. Писанія и Преданія. Книжники древней Руси знаютъ Ветхій Завѣтъ въ совершенствѣ, но книжники — не народъ, а раскольничьи хитросплетенія на ветхозавѣтныя темы нельзя принимать за вышедшія изъ глубины народнаго міровоззрѣнія: это — византійское, схоластическое вѣяніе, достояніе интеллигенціи XVI и XVII вѣковъ, которое вліяло на ограниченный кружокъ письменныхъ людей, распространяясь въ народѣ врядъ ли больше, чѣмъ, напримѣръ, современныя религіозно-философскія достоянія интеллигенціи, — спиритизмъ и теософизмъ, — откликаются въ современномъ народѣ. Адамъ, Каинъ и Авель на лунѣ, бряцающій на лирѣ царь Давидъ, магикъ Соломонъ — вотъ едва ли и не всѣ библейскіе образы, произведшіе на народную фантазію столь сильное впечатлѣніе, что она отозвалась на нихъ самостоятельнымъ творчествомъ. Царя Давида мы видимъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ въ апокрифѣ, ставшемъ народнымъ въ излюбленномъ духовномъ стихѣ древней Руси «О книгѣ Голубиной»; имя и характеръ Самсона сохранились лишь, какъ намекъ, въ былинахъ о «старшихъ» богатыряхъ; Соломонъ зашелъ въ народъ не столько изъ библіи, сколько изъ восточныхъ сказокъ, съ характеромъ царя-чародѣя изъ «Тысячи и одной ночи». Народъ создавалъ десятки легендъ о Козьмѣ и Даміанѣ, Борисѣ и Глѣбѣ, Фролѣ и Лаврѣ, о св. Сисиніи, грозѣ лихорадокъ, о Параскевѣ-Пятницѣ, не говоря уже о святыхъ любимцахъ его воображенія — ап. Петрѣ, Іоаннѣ-Крестителѣ, Николаѣ-Чудотворцѣ, но въ ветхозавѣтный пантеонъ онъ почти не заглядываетъ — міръ ante Christum natum^[2] оставался въ вѣдѣніи книгочеевъ, начетниковъ изъ «интеллигенціи», едва ли не до послѣдняго времени, т.-е. до школьной грамотности. Обстоятельство это, быть можетъ, — отчасти искусственнаго происхожденія. Намъ извѣстно изъ исторіи первыхъ вѣковъ христіанства, что оно не сразу примирило ученіе Евангельское съ наслѣдіемъ Моисея и пророковъ, что были секты, полагавшія Ветхій Завѣтъ совершенно упраздненнымъ черезъ Новый, а иныя изъ ересей гностическихъ доходили въ послѣдовательномъ развитіи этой идеи даже до той крайности, что вовсе отметали Ветхій Завѣтъ, какъ порожденіе обмана, въ который ввелъ человѣчество низшій духъ, властитель земли, — врагъ верховнаго Божества и «эона» Іисуса, ниспосланнаго, чтобы спасти обманутую духомъ-самозванцемъ землю. Такъ какъ слабое вліяніе ветхозавѣтной исторіи на народное творчество, отмѣченное для русской легенды, почти таково же и на Западѣ, то, быть можетъ, не будетъ неосторожнымъ предположить, что первые миссіонеры христіанства у кельтовъ, германцевъ, славянъ, — памятуя недоразумѣнія, какими неоднократно отзывалось столкновеніе грозныхъ фактовъ библейской исторіи съ краткою евангельскою моралью въ умахъ робкихъ, неопытныхъ и еще нетвердыхъ въ вѣрѣ, — не слишкомъ усердно настаивали на ближайшемъ знакомствѣ неофитовъ съ Ветхимъ Завѣтомъ, довольствуясь краткими его обзорами — конспективнаго характера, въ родѣ тѣхъ, что встрѣчаемъ мы у апологетовъ II вѣка или у Нестора. Извѣстно, что католическая церковь объявила въ средніе вѣка библію книгою, опасною для чтенія частныхъ лицъ, и воспретила послѣднимъ имѣть ее на дому, особенно, въ переводѣ съ латинскаго текста. Косвенное отраженіе того же взгляда находимъ мы въ житіи св. Никиты, епископа Новгородскаго (ум. 1108 г.), одного изъ первыхъ затворниковъ Кіевопечерской лавры. Когда онъ былъ въ затворѣ, «бѣсъ, явившійся въ видѣ ангела, далъ ему совѣтъ оставить молитву и заниматься только книгами, а на себя принялъ молиться за него и молился въ виду его. Скоро сталъ Никита прозорливымъ и учительнымъ. Никто не могъ сравниться съ нимъ въ знаніи книгъ Ветхаго Завѣта; онъ зналъ ихъ на память; но книгъ Новаго Завѣта онъ чуждался. По этой послѣдней странности поняли, что онъ обольщенъ. Игуменъ и подвижники печерскіе, помолясь о заблудшемъ братѣ, прогнали бѣса-прельстителя. Они вывели Никиту изъ затвора и спрашивали о Ветхомъ законѣ, желая что-нибудь услышать отъ него. Но онъ съ клятвою увѣрялъ, что никогда не читалъ книгъ. Тотъ, который прежде зналъ наизусть всѣ ветхозавѣтныя книги, теперь не помнилъ ни слова, и отцы едва, научили его грамотѣ». Впрочемъ, незачѣмъ забираться въ глубь вѣковъ. Всего въ первой половинѣ нашего столѣтія, предпріятіе русскаго перевода библіи было встрѣчено большимъ недоброжелательствомъ Фотіевой клики, послужило поводомъ къ пылкимъ спорамъ чуть не объ ереси и, во всякомъ случаѣ, о неблагонадежности религіозной, и испортило жизнь о. Павскому, переводъ котораго такъ и остался недоконченнымъ. Когда Лѣсковъ, въ одномъ изъ полу-историческихъ разсказовъ-анекдотовъ своихъ^[3] влагаетъ въ уста извѣстнаго ханжествомъ своимъ фельдмаршала Остенъ-Сакена совѣтъ: «Не читайте библіи, — это мірская книга!» — онъ выражаетъ лишь мнѣніе, дѣйствительно, распространенное среди многихъ теологовъ: для всѣхъ-де — толкованія библіи, самая же библія — лишь для умѣющихъ обращаться съ нею богослововъ-спеціалистовъ.

Но одинъ изъ самыхъ величественныхъ ветхозавѣтныхъ образовъ, дойдя до свѣдѣнія народнаго, поразилъ фантазію обращеннаго язычника слишкомъ ярко, чтобы не запечатлѣться въ ней на вѣка вѣчные, не сродниться съ нею, не стать въ ней на одно изъ первенствующихъ и властныхъ мѣстъ — въ непосредственной послѣдовательности за самимъ Христомъ и Богородицею, на-ряду съ «Егоріемъ Храбрымъ» и «Миколою Чудотворцемъ». Образъ этотъ — св. Иліи-пророка. Величайшій изъ ветхозавѣтныхъ предтечъ Христа, бесѣдующій въ бурѣ, громахъ и въ тихомъ вѣтрѣ съ Богомъ на Хоривѣ, низводящій огонь небесный на жрецовъ Вааловыхъ и воиновъ Ахава, питаемый врагами, возносящійся въ небо на пламенной колесницѣ, запряженной огнедышащими конями, пришелся по душѣ славянину-полуязычнику; послѣдній увидалъ въ немъ христіанское переложеніе исконнаго, стихійнаго бога громовъ и молніи, культъ котораго — общее достояніе всѣхъ арійскихъ народовъ, параллельное съ культомъ солнечныхъ боговъ. Можно съ большою достовѣрностью предположить, что громовые и молніеносные миѳы, соединяемые въ фантазіи простолюдина съ именемъ Ильи-пророка, — древнѣйшіе въ ряду многочисленныхъ приспособленій христіанства къ остову древне-языческихъ воззрѣній. Глубоко знаменателенъ тотъ фактъ, что Илья-пророкъ — первый изъ христіанскихъ святыхъ становится покровителемъ крещаемыхъ кіевлянъ и еще до Владиміра имѣетъ въ Кіевѣ храмъ, разсадникъ будущей религіи. Громоносецъ христіанства борется съ громоносцемъ-Перуномъ и побѣждаетъ его, какъ нѣкогда побѣждалъ Ваала.

Процессъ замѣны бога-громовника Ильею-пророкомъ, какъ онъ свершался въ славянскихъ земляхъ, легко прослѣдить наглядно, если присмотрѣться къ вѣрованіямъ осетинъ (арійскаго племени, неизвѣстнаго происхожденія, разсыпаннаго по ущельямъ между Владикавказомъ и Гудауромъ). Культурный уровень осетинъ врядъ-ли выше, чѣмъ предковъ нашихъ въ эпоху крещенія Руси, а религія — странная смѣсь христіанства, магометанскихъ наслоеній и первобытнаго язычества. Въ Осетіи, какъ и въ Чечнѣ, мулла свободно кричитъ при колокольномъ звонѣ, языческій кумиръ покойно стоитъ въ старой, оставленной церкви царицы Тамары. Какъ всѣ первобытныя религіи востока, хотя и прошедшія чрезъ ревнивое горнило магометанства, вѣрованія осетинъ полны демоническимъ началомъ; по всѣмъ стихійнымъ миѳологіямъ можно прослѣдить, что гдѣ — ядъ, тамъ и противоядіе, гдѣ демоны, тамъ и врагъ ихъ — могущественный богъ-молніеносецъ. Но послѣдняго нѣтъ уже на осетинскомъ языческомъ олимпѣ: онъ всецѣло и нераздѣльно уступилъ свое мѣсто и свои обязанности Ильѣ-пророку, нынѣ главному покровителю Осетіи, а самъ исчезъ во мракѣ неизвѣстности. Пророкъ, всю жизнь свою воевавшій противъ идолослуженія «на высотахъ», самъ покорилъ себѣ кавказскія высоты. Впрочемъ, не только кавказскія: имя св. Ильи носятъ теперь весьма многія горы, нѣкогда посвященныя богамъ грома и молніи. Такъ, высочайшая вершина Эгины, гдѣ возсѣдалъ когда-то обще-эллинскій Зевсъ, въ настоящее время также называется горою св. Иліи. Въ пещерахъ и другихъ мѣстахъ, посвященныхъ горными осетинами Ильѣ, приносятъ въ жертву ему козъ: мясо ихъ съѣдаютъ, а кожу развѣшиваютъ на большое дерево, предъ которымъ совершаютъ «дубровныя празднества». Въ Ильинъ день просятъ «пророка» спасти отъ града и ниспослать богатую жатву. Если кого поразитъ громъ, то всѣ близкіе радуются въ увѣренности, что убитый взятъ на небо Ильею, кричатъ отъ радости, поютъ и пляшутъ около тѣла. Со всѣхъ сторонъ сбѣгаются люди, пристаютъ къ пляшущимъ и поютъ: «О, Илья, Илья! житель горныхъ вершинъ!» Повторяя мѣрно этотъ крикъ, они, построившись въ кружокъ, то приближаются, то отходятъ далѣе. Припѣвъ затягиваетъ сначала запѣвала, а потомъ уже его повторяетъ толпа. По окончаніи грозы, переодѣваютъ покойника въ другое платье и, положивъ на подушку, оставляютъ на томъ же мѣстѣ и въ томъ же положеніи, въ какомъ онъ былъ найденъ, а затѣмъ поютъ и пляшутъ до полуночи. Родственники убитаго такъ же веселятся, какъ-будто на празднествѣ: грустный видъ почитается оскорбительнымъ для Ильи и впослѣдствіи достойнымъ наказанія. Этотъ праздникъ продолжается восемь дней, по истеченіи которыхъ свершается съ большою торжественностью погребеніе. Надъ могилою насыпаютъ кучу камней и подлѣ нея съ одной стороны вѣшаютъ на высокомъ мѣстѣ черную козью кожу, а съ другой — платье покойника. Путешествуя осенью 1888 года по Кавказу пѣшкомъ, я неоднократно былъ свидѣтелемъ мѣстнаго поклоненія пророку Ильѣ, сопровождаемаго кровавыми жертвами. Въ Ильинъ день, въ Ананурѣ, говорятъ, вся церковная ограда бываетъ залита кровью ягнятъ, заколаемыхъ во славу святого. Послѣ обѣдни, священникъ благословляетъ животныхъ, приведенныхъ на убой, и начинается бойня: часть битой скотины поступаетъ въ приношеніе священнику, а остальное мясо — на шашлыки, которые жарятся тутъ же на кострахъ. Это — самый веселый день въ горахъ. Костры пылаютъ, вино льется, и пѣсни гремятъ до глубокой ночи. Обычай жертвенныхъ общественныхъ трапезъ на Ильинъ день держался, сравнительно въ недавнее время, еще кое-гдѣ и на Руси, — напр., какъ записалъ Сахаровъ, въ селѣ Обыченскомъ, Пермской губерніи. Поселяне, на мірскую складчину, приводили съ собою — кто быка, кто теленка, убивали ихъ и съѣдали всею деревнею. Въ Тульской губерніи на мірскую складчину, въ старину, пекли новый хлѣбъ и раздавали его нищей братіи отъ всей деревни. Памятью о старинныхъ жертвенныхъ пиршествахъ въ Ильинъ день сохранились на Руси поговорки: «на Илью — баранью голову на столъ», «Илья — бараній рогъ», «на Илью — барашка въ лобъ» и т. п., индѣ, впрочемъ, примѣняемыя и къ Петрову дню. Въ сѣверныхъ губерніяхъ (напримѣръ, въ Новгородской, гдѣ память общественныхъ праздниковъ еще свѣжа) существуетъ сказаніе, что къ пиршеству этому, ежегодно, выбѣгалъ изъ лѣсу олень, который и былъ заколаемъ для народнаго пира; въ другомъ варіантѣ, оленя замѣняютъ двѣ лани: одну изъ нихъ убивали, варили и съѣдали, а другая уходила. Но однажды какой-то неправедный «попъ Ванька» «замолилъ» обѣихъ, и съ тѣхъ поръ лани перестали появляться. Слово «замолить», въ смыслѣ убить живое существо, какъ эхо далекихъ жертвоприношеній, до сихъ поръ звучитъ въ народномъ языкѣ. Изучая пресловутое мултанское дѣло, постоянно встрѣчаешься съ нимъ: «вотяки замолили человѣка» и т. п. Мотивъ легенды о чудотворномъ посланіи оленя на потребу вѣрующимъ звучитъ въ извѣстномъ сказаніи изъ житія св. Макарія Желтоводскаго. Когда Улу-Махметъ отпустилъ Макарія изъ полона, онъ съ братіей направился въ Галичъ, лѣсами и болотами. Дѣло было въ Петровки. Путники поймали лося, но Макарій убѣдилъ ихъ сохранить постъ и отпустить звѣря на свободу до Петрова дня, обѣщая, что въ этотъ праздникъ лось самъ явится къ нимъ на закланіе. Лосю надрѣзали ухо и пустили его въ лѣсъ. Въ Петровъ день, когда настала пора путникамъ разговѣться, мѣченный лось, дѣйствительно, пришелъ и былъ «благопотребленъ».

Грозная миссія бога-громовника уничтожать демоновъ всецѣло передана осетинами св. Ильѣ. Въ ту же путину свою по Кавказу, я записалъ любопытное осетинское сказаніе, гдѣ горецъ, въ ссорѣ съ шайтаномъ, отдаетъ себя подъ покровительство св. Ильѣ, и шайтанъ сталъ безсильнымъ надъ своимъ врагомъ, кромѣ шапки его, о которой осетинъ забылъ помолиться: шайтанъ сдулъ вихремъ шапку съ головы осетина; жадный горецъ бросился догонять ее, да такъ и до сихъ поръ носится съ горы на гору, изъ ущелья въ ущелье, въ упрямой, но безплодной погонѣ; шапка все катится отъ него, толкаемая вѣчнымъ, неутомимымъ вихремъ. Это — горная версія «Моряка-Скитальца». (См. мой сборникъ «Сонъ и Явь», разсказъ «Блуждающій Осетинъ»). Въ осетинской колыбельной пѣснѣ, записанной мною на ночевкѣ подъ Казбекомъ, мать молитъ, чтобы Илья и падучая звѣзда спасли дитя ея отъ нечистой силы. По объясненію моихъ спутниковъ, падучая звѣзда, подобно молніи, — оружіе, коимъ Богъ и Илья-пророкъ уничтожаютъ демонскія полчища. (См. мой сборникъ «Грезы и Тѣни», разсказъ «Ариманъ»). Галиційская легенда о происхожденіи міра, отмѣченная рѣзко дуалистическимъ характеромъ, говоритъ, что, когда чортъ услыхалъ, какъ ангелы славили Бога въ пѣсняхъ, онъ захотѣлъ тоже имѣть подчиненныхъ духовъ; для этого онъ омылъ свое лицо и руки водою, брызнулъ ею назадъ отъ себя — и сотворилъ столько чертей, что ангеламъ недоставало уже мѣста на небесахъ. Богъ приказалъ Ильѣ-Громовнику напустить на нихъ громъ и молнію. Илья гремѣлъ и стрѣлялъ молніями, лилъ дождемъ сорокъ дней и ночей: вмѣстѣ съ великимъ дождемъ попадали съ неба и всѣ черти; еще до сего дня многіе изъ нихъ блуждаютъ по поднебесью свѣтлыми огоньками (т.-е. падучими звѣздами) и только теперь достигаютъ до земли. Такимъ образомъ, падучая звѣзда — эта молнія ночи — принимается то за орудіе, то, наоборотъ, за самую злую силу, убѣгающую отъ стрѣлъ громовника. Въ Малороссіи думаютъ. что не хорошо смотрѣть на «маньяка»^[4] — названіе падающей звѣзды, — и что куда онъ сверкнетъ, — вѣрный знакъ, что тамъ дѣвица лишилась невинности: повѣрье, сближающее «маньяка» со сказочными огненными змѣями что летаютъ къ царевнамъ, одинокимъ женамъ-молодицамъ и краснымъ дѣвицамъ. Что огненный змѣй — воплощеніе молніи, дѣло ясное не только по тысячамъ характерныхъ сближеній (напр. у Афанасьева), но и по здравому смыслу по, такъ сказать, непосредственной наглядности въ метафорѣ. Тамбовцы вѣрятъ, что во время грозы летаютъ огненные змѣи-дьяволы, и стараются укрыться отъ мѣткихъ стрѣлъ Бога или пророка Иліи; если стрѣла настигнетъ змѣя близъ стога, дома, церкви или дерева они загораются отъ брызговъ змѣиной крови. Даже мусульмане, — при всей боязни ислама передъ какими-либо воплощеніями стихійныхъ силъ, изъ опасенія идолопоклонническихъ соблазновъ, — имѣютъ преданіе, что, отчасти однозвучный съ Иліею, исторически извѣстный Али, двоюродный братъ Магомета, возсѣдаетъ на облакахъ, и что громъ есть его голосъ, а молнія — бичъ, которымъ онъ наказываетъ злыхъ. Пока народное воображеніе считаетъ громъ явленіемъ отдѣльнымъ отъ молніи, оно видитъ въ послѣдней гонимаго громомъ змѣя-демона; когда научается сливать и громъ, и молнію въ одно явленіе, — принимаетъ ихъ за орудіе преслѣдованія, а демона-змѣя предполагаетъ или незримымъ для глаза человѣческаго, или укрывающимся подъ видомъ оборотней, Преслѣдуемые стрѣлами Ильи-пророка, нечистые духи перекидываются змѣями и другими гадами земными, говоритъ великорусская легенда. При неурожаяхъ, болгары думаютъ, что злые духи женскаго пола, змѣевидныя ламіи, пожираютъ хлѣбъ, и если бы не побивалъ ихъ Илья-пророкъ, то земля вовсе бы оскудѣла. Переходя отъ метафоры къ дѣйствительности, народъ перенесъ миссію гонителя змѣевъ небесныхъ на землю — къ змѣямъ, звѣрямъ и гадамъ обыкновеннымъ. Въ Ильинъ день крестьяне опасаются выгонять не пастбище скотину, такъ какъ въ этотъ праздникъ «Илья отдыхаетъ»; пользуясь его бездѣйствіемъ, нечистые духи, вселясь въ звѣрей и гадовъ, мстятъ людямъ за обычное свое безсиліе; выходятъ изъ своихъ норъ и бродятъ по лѣсамъ и лугамъ, терзая и жаля домашній скотъ, пока наглостью своею не выведутъ Илью изъ терпѣнія и не заставятъ взяться за громъ, единственно страшную имъ угрозу. Боязнь дьявольскаго оборотничества настолько велика, что многіе въ этотъ день не рѣшаются держать въ избѣ даже собакъ и кошекъ: неравно и въ нихъ укроется нечистая сила и навлечетъ на домъ стрѣлу грознаго Ильи! Левитовъ поэтически передаетъ разсказъ, какъ во время грозы прасолъ подобралъ барашка, взялъ его въ телѣгу, спряталъ подъ армякъ, молніи, точно живыя, стали виться около телѣги, а барашекъ все тѣснѣе жмется-жмется къ своему избавителю и, наконецъ, въ тоскливомъ страхѣ, вдругъ говоритъ человѣческимъ голосомъ: «Дяденька, а, дяденька! пусти-ка меня къ себѣ въ ротъ!»^[5]. Прасолъ, въ ужасѣ, столкнулъ барашка съ телѣги, и въ ту же минуту его расшибло громомъ въ кучу золы. Знахари, по преданіямъ русскаго чернокнижія, сбираютъ на Ильинъ день змѣй, чтобы топить изъ нихъ сало на чудодѣйственныя волшебныя свѣчи. Другое обычное воплощеніе демона-оборотня на землѣ — волкъ. Замѣчательно, что Ильѣ-пророку приписывается такъ же, какъ и Егорію Храброму, роль «волчьяго пастыря». Онъ выгоняетъ звѣря изъ логовищъ; поселяне увѣрены, что волки выходятъ изъ своихъ норъ послѣ покосовъ; а до тѣхъ поръ будто, никто не можетъ открыть «волчьихъ выходовъ». Старинные охотники выѣзжали въ Ильинъ день въ поле травить волковъ. У нихъ была примѣта: если они затравятъ тогда звѣря, то весь годъ будутъ удачливы.

Въ самыхъ православныхъ поученіяхъ церковныхъ иногда попадаются образы, относящіе къ Ильѣ-пророку понятіе огненосца болѣе матеріальное, чѣмъ то приличествуетъ христіанству святому. Народъ же, какъ извѣстно. крѣпко стоитъ еще и въ наши дни на томъ, что «Илья-пророкъ разъѣзжаетъ по небу на огненной колесницѣ», «Илья грозы держитъ», «Илья словомъ дождь держитъ и низводитъ», «Вознесенье съ дождемъ, Илья съ грозой», «На Ильинъ день гдѣ-нибудь отъ грозы загорается», «Ильинская пятница безъ дождя — пожаровъ много» и т. д. Одинъ изъ моихъ друзей увѣрялъ меня, что видѣлъ, если не ошибаюсь, въ Ростовѣ, — къ сожалѣнію, разговоръ былъ давно, и я не поручусь за точность мѣста, — образъ Ильи-пророка, на огненной колесницѣ, въ пламенныхъ ризахъ, съ ярко красными волосами и бородою и съ молотомъ въ рукахъ. Если это — правда, то мы имѣемъ разительнѣйшій примѣръ перелива языческаго образа въ христіанскій: всѣ перечисленныя принадлежности — непремѣнные аттрибуты бога-громовника славяно-германской миѳологіи, включительно до молота Mjölnir’а^[6] скандинавскаго Тора рыжебородаго. Въ одномъ изъ варіантовъ вышеприведенной галиційской легенды Богъ, чтобы избавиться отъ безчисленно расплодившихся чертей, беретъ въ руки молотъ и, ударяя по камню, высѣкаетъ изъ него, въ видѣ искръ, тьмы того небеснаго воинства, которое поражаетъ нечистыхъ. Въ осетинскомъ преданіи падучая звѣзда и крестъ имѣютъ одинаковое названіе. Илья-пророкъ бросаетъ въ шайтана пламенными крестами и опаляетъ его. Но еще вопросъ, всегда ля крестъ, побѣждающій демона, обозначаетъ въ миѳологіи народный крестъ христіанскій, а не первобытный громовой молотъ, котораго форма въ каменномъ вѣкѣ, когда слагались стихійные культы и миѳы, была крестообразная: увѣсистый булыжникъ, обтесанный къ одной сторонѣ тоньше, къ другой, къ обуху, толще и продыравленный по срединѣ, чтобы можно было глубоко насадить его на круглое древко. Громовникъ финновъ Укко машетъ огненнымъ молотомъ, знаменитый Mjölnir^[6] Тора имѣетъ чудесное свойство — поразивъ жертву, вновь возвратиться въ руки бога, его метнувшаго; ту же способность приписываютъ, въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ Германіи и славянскаго Запада, молніи — «круглымъ пулямъ изъ огненнаго камня», которыми, въ лѣтнихъ грозахъ, охотятся за нечистою силою Господь Богъ, ангелы, пророкъ Илья или ап. Петръ, являющійся въ миѳологическомъ творчествѣ, весьма часто, также съ аттрибутами громодержца.

Трудно въ статьѣ миѳологическаго содержанія упомянуть слово «охота» безъ того, чтобы не вспомнить о «дикой охотѣ» — этомъ дивномъ образѣ ночной грозы, созданномъ фантазіей средневѣкового германца, зачавшею его въ гулѣ и мракѣ вѣковыхъ дубовыхъ лѣсовъ. Представленія грозы, какъ охоты, сопровождаемой быстрымъ, неудержнымъ движеніемъ, сохраняетъ и образъ Ильи-пророка, мечущаго стрѣлы или пули въ демоновъ, одѣтыхъ въ личины, волковъ, гадовъ или россомахъ, носясь на грохочущей колесницѣ. Воинственныя грозы эти, какъ замѣчалъ народъ, имѣли. однако, дважды благодѣтельную силу: уничтожая зло, онѣ сѣяли благо; гоня демона засухи огненными стрѣлами, онѣ, въ то же время, низводили на землю влагу небеснаго океана и оплодотворили почву. Полный миѳологическій образъ этого представленія мы находимъ, весьма цѣльно и сжато высказаннымъ, въ одномъ изъ заговоровъ стариннаго русскаго волхвованія. «На морѣ — на окіянѣ, на островѣ на Буянѣ гонитъ Илья-пророкъ въ колесницѣ громъ съ великимъ дождемъ». Кто держитъ въ рукахъ своихъ громъ и бурю, тотъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, является и властелиномъ-распорядителемъ плодородія. «Пророкъ Илья лѣто кончаетъ, жито зажинаетъ», «первый снопъ на Ильинъ день», «Илья-пророкъ копны считаетъ», говорятъ великорусскія примѣты, съ которыми согласуется и ласкательное наименованіе праздника 20-го іюля — «Илья — надѣла́ша», т.-е. надѣляющій хлѣбомъ. Жатвенная страда вся стоитъ подъ покровительствомъ св. Ильи, замѣняющаго въ данномъ случаѣ того таинственнаго житнаго дѣда, кому славяно-германскіе земледѣльцы посвящали послѣдній дожиночный снопъ, что сохранилось и сейчасъ въ безсознательно-языческомъ обрядѣ дожинокъ, знакомомъ даже тѣмъ, кто отродясь не бывалъ въ деревнѣ — хотя бы по оперѣ «Евгеній Онѣгинъ». Искони считается недоброю примѣтою, снимая для себя плоды земные, — хлѣбъ съ поля, яблоки изъ сада, зерно съ гумна, — обобрать ихъ наголо, до послѣдняго. Чтобы и на слѣдующій годъ урожай былъ не хуже, находятъ полезнымъ суевѣрно оставлять на полосѣ нѣсколько не сжатыхъ колосьевъ, въ саду нѣсколько не сорванныхъ яблокъ и т. п. Этотъ обычай — не что иное, какъ утратившее смыслъ культурное переживаніе старинной жертвы житному духу, приносимой ему отъ его же даровъ, чтобы и онъ могъ сдѣлать запасъ корма себѣ на зимовку. Обычай извѣстенъ и въ великорусскихъ губерніяхъ, при чемъ оставить такой жертвенный клокъ жнивья, на языкѣ народномъ, опредѣляется характернымъ терминомъ «завязать Ильѣ бороду». Духи житные и духи грозы — во всѣхъ миѳологіяхъ, родные братья, — вѣрнѣе, даже, двѣ стороны одной и той же медали, два видоизмѣненія одного и того же миѳа. Страшный молніеносецъ-громовникъ — онъ же и кроткій оплодотворитель. Народъ вѣритъ, что подъ Новый годъ Илья-пророкъ незримо ходитъ по землѣ съ «пугой житяною»: гдѣ пугой махнетъ, тамъ жито растетъ. То же самое приписывается ап. Петру, чье миѳологическое значеніе близко къ пророку Ильѣ: «Петръ съ колоскомъ, а Илья съ колобкомъ». Оба они держатъ ключи отъ неба, — не въ духовномъ, переносномъ смыслѣ, какъ принимаетъ религія христіанская, но въ прямомъ, стихійномъ. Сербскіе и болгарскіе духовные стихи, изображая св. Илью гнѣвнымъ на людскія прегрѣшенія, влагаютъ въ уста его такія слова, обращенныя къ «Огняной Маріи»^[7][8], т.-е. къ Божіей Матери, воображаемой божествомъ — молніей, и къ самому Христу-Спасителю: «Дай мнѣ ключи отъ неба, я запру туманы и облака; пусть три года не падаетъ дождь, три года не грѣетъ солнце, три года не дуетъ вѣтеръ, три года не родятся ни вино, ни жито!»

Какъ образъ грозный, карающій и въ то же время властный надъ плодородіемъ, Илья-пророкъ въ иныхъ легендахъ является въ спорѣ съ кроткимъ, мягкимъ, справедливымъ патрономъ крестьянина-земледѣльца, св. Николаемъ-Чудотворцемъ. Популярнѣйшая — какъ поссорились между собою попъ и мужикъ, и первый избралъ своимъ покровителемъ Илью, а второй Николу. Попъ намолилъ у Ильи на мужика всякихъ бѣдъ, но Никола, своевременными совѣтами, успѣвалъ все зло перемѣнить въ пользу своего молельца: напримѣръ, попъ вымолилъ, чтобы Илья выколотилъ мужикову ниву градомъ; Никола является мужику и совѣтуетъ какъ можно скорѣе продать ниву попу же, тотъ покупаетъ съ радостью, соображая, что, разъ нива стала его, ей больше не грозитъ опасность, но, такъ какъ онъ не успѣлъ предупредить Илью о происшедшей перемѣнѣ, то градъ истребляетъ хлѣбъ на купленной полосѣ. Это — старинный споръ суроваго грома съ ласковымъ солнцемъ въ доисторической стихійной миѳологіи. Чеченцы — полуязычники, полумусульмане — разсказываютъ его въ такой формѣ. У одной вдовы былъ маленькій сынъ. Однажды онъ говоритъ матери: «Мама! я пойду къ Богу и попрошу у Него чего-нибудь, мы бѣдны и у насъ многаго недостаетъ». — «Сынъ мой, — говоритъ мать, — ты такой оборванный; приближенные Бога не допустятъ тебя до Него». Сынъ снова говоритъ: «Нѣтъ, мама, я надѣюсь добраться до Бога, — пойду попытаю счастья». Но ангелы и приближенные, увидѣвъ оборванную одежду мальчика, не допустили его къ Богу. Мальчикъ печальный возвращался домой. По дорогѣ встрѣтился онъ съ сыномъ Бога, — Елтою. — «Куда ты идешь? — спрашиваетъ Елта, — и отчего такъ печаленъ?» — Мальчикъ разсказалъ Елтѣ о своей неудачной попыткѣ проникнуть въ жилище Бога. — «Отецъ мой управляетъ цѣлымъ міромъ!» — воскликнулъ Елта, — «неужели я не могу управлять однимъ мальчикомъ? Я беру тебя подъ свое покровительство: проси у меня, чего ты хочешь». Мальчикъ отвѣчалъ: «Я хочу посѣять пшеницу и прошу урожая». — «Пусть будетъ урожай на твоей пашнѣ. Иди и сѣй», — сказалъ Елта и пошелъ дальше. Мальчикъ съ матерью посѣяли пшеницу. Къ великой радости, у нихъ былъ такой хорошій урожай, какого не было ни у кого изъ сосѣдей: на одномъ стеблѣ выросло по два колоса. Когда хлѣба стали созрѣвать, Богъ послалъ своихъ ангеловъ посмотрѣть урожаи. Ангелы, осмотрѣвъ всѣ пашни, донесли Богу, что на пашнѣ мальчика, котораго они не допустили къ Нему, урожай лучше, чѣмъ у всѣхъ остальныхъ людей. Услышавъ отвѣтъ ангеловъ, Богъ воскликнулъ: «Какъ могъ явиться у мальчика урожай безъ моего повелѣнія! Наведите на его пашню громъ и грозу, пусть они погубятъ хлѣбъ его!» Ангелы передали приказаніе Бога матери грома и грозы, чтобы она послала своихъ дѣтей для истребленія пашни мальчика. Когда Елта узналъ о приказаніи отца, то послалъ сказать мальчику, чтобы онъ съ матерью поспѣшили убрать хлѣбъ свой.

Они дружно принялись за работу и, когда убирали уже послѣдній снопъ, пошелъ сильный дождь съ грозой и градомъ и истребилъ всѣ хлѣба на сосѣднихъ поляхъ. Богъ посылаетъ своихъ ангеловъ осмотрѣть хлѣба. Когда возвратившіеся ангелы донесли Ему, что у всѣхъ жителей хлѣба истреблены, а у мальчика цѣлы, Богъ сильно разгнѣвался за невыполненіе Его воли и приказалъ позвать мать вѣтровъ. Когда она явилась, Богъ сказалъ ей: «Подними бурю и разнеси хлѣбъ мальчика!» Елта же послалъ сказать мальчику, чтобы тотъ перенесъ весь свой хлѣбъ на гумно и прикрылъ его хорошенько. Лишь только мальчикъ съ матерью окончили укладку хлѣба, поднялась страшная буря и стала разносить клочками по воздуху весь хлѣбъ сосѣдей, а хлѣбъ мальчика, прикрытый каменьями, остался цѣлъ. Ангелы, посланные Богомъ, чтобы узнать о дѣйствіи бури, въ третій разъ донесли Ему, что буря разнесла и погубила всѣ хлѣба у жителей, а хлѣбъ мальчика остался невредимъ. Тогда Богъ велѣлъ, чтобы у всѣхъ жителей съ каждаго тока получалось только по одной мѣркѣ хлѣба. Елта, узнавъ объ этомъ, предупредилъ мальчика, чтобы онъ обмолочивалъ свой хлѣбъ не сразу, а по одному снопу. Мальчикъ поступилъ по указанію Елты и отъ каждаго снопа получилъ по мѣркѣ пшеницы, между тѣмъ, какъ у сосѣдей почти ничего не было. У мальчика уродилось столько хлѣба, что онъ роздалъ очень много своимъ сосѣдямъ, наиболѣе пострадавшимъ отъ неурожая. Когда Богъ узналъ, что и четвертое Его приказаніе не достигло свой цѣли, то страшно прогнѣвался и приказалъ позвать къ себѣ Елту и мальчика. Когда они явились, Богъ грозно обратился къ мальчику: «почему у тебя вышелъ хорошій хлѣбъ, въ то время, какъ у остальныхъ жителей плохой, и кто помогалъ тебѣ въ этомъ?» — Мальчикъ подробно разсказалъ объ всемъ. — «Какъ ты смѣлъ идти противъ моихъ желаній?» — грозно обратился Богъ къ Елтѣ. — «Тебѣ слѣдовало бы за твое ослушаніе выколоть глазъ!» При этихъ словахъ Богъ такъ сильно ткнулъ пальцемъ въ глазъ Елты, что онъ выскочилъ вонъ, и съ тѣхъ поръ Елта остался одноглазымъ. Любопытно, что, въ противуположность первенствующему по имени, но менѣе могущественному фактически богу грома, солнечное божество и у кавказскихъ инородцевъ, какъ въ скандинавской миѳологіи, является одноглазымъ.

Низводитель на землю небесныхъ потоковъ чествуется, какъ цѣлебная сила, въ самой влагѣ, видимо имъ низвергаемой: Ильинскимъ дождемъ умываются, окачиваются отъ призора и болѣзней. Но чествуютъ его и у земныхъ источниковъ — въ особенности же у тѣхъ «источниковъ на высотахъ», противъ обоготворенія которыхъ такъ энергично боролся Илья-пророкъ при жизни своей. О горныхъ и вообще не въ болотистой, а въ каменистой почвѣ бьющихъ источникахъ существуетъ въ народѣ убѣжденіе, что они явились изъ нѣдръ земныхъ, выбитые ударомъ молніи. Вѣроятно, каждый изъ читателей, — если дѣтство его протекало въ уѣздной или деревенской глуши, — припомнитъ въ своей мѣстности какой-нибудь «гремячій», «громовой», «святой» ключъ или колодезь, а то и прямо «Ильинскій», «Ильинъ», «Ильину Криницу» и т. п. Въ степной Екатеринославской губерніи одно село имѣло обыкновеніе справлять на Илью крестный ходъ къ мѣстному колодцу, сопровождая его языческими суевѣріями. Вновь назначенный въ село священникъ воспротивился стародавнему обычаю. Случилось такъ, что въ наступившій затѣмъ Ильинъ день гроза залила ливнемъ въ степномъ оврагѣ стадо овецъ, принадлежавшее священнику, а, верстахъ въ пяти отъ села, молнія, обрушивъ глыбу земли съ обрыва, дѣйствительно, открыла выходъ подземному ключу. Источникъ этотъ — «Ильина Криница» слыветъ въ народѣ богоданнымъ, а священнику пришлось перевестись въ другой уѣздъ, — такъ обострилась нелюбовь къ нему населенія. О мытищенскихъ ключахъ, снабжающихъ водою Москву, тоже разсказываютъ, будто они потекли отъ громового удара. Огненныя стрѣлы, копыта коней въ колесницѣ Ильи-пророка или богатырскаго коня Ильи-Муромца, одноименнаго ветхозавѣтному святому и тоже признаваемаго святымъ, — обычные, по воззрѣнію народному, создатели гремячихъ источниковъ. Миѳъ древній, какъ міръ: достаточно вспомнить Кастальскій ключъ, брызнувшій изъ-подъ копытъ Пегаса, когда помчалъ онъ въ высь небесъ Беллерофонта, этого типичнѣйшаго изъ громовниковъ эллинизма. Еще большимъ почетомъ пользуются тѣ изъ громовыхъ источниковъ, которые текутъ изъ-подъ корней какого-нибудь дерева, напр., матерого дуба. Быть можетъ, Афанасьевъ правъ, когда видитъ въ народномъ почитаніи такого соединенія живой влаги съ пышною древесною растительностью отголосокъ старинныхъ доисторическихъ представленій о «міровомъ деревѣ», — напр., о скандинавскомъ ясенѣ Игдразилѣ, съ источникомъ Норнъ, — перешедшихъ, видоизмѣненно, и въ христіанскіе апокрифы. Въ одной рукописи XVI вѣка читаемъ: «А посреди рая древо животное, еже есть божество, и приближается верхъ того древа до небесъ… А отъ корня его текутъ млекомъ и медомъ двѣнадцать источниковъ». Ильинъ дубъ, Петровъ дубъ — частыя названія въ русскомъ народѣ замѣчательныхъ по величинѣ и древности экземпляровъ этого дерева, во всѣхъ племенахъ и во всѣ вѣка язычества, посвященнаго богу грома. Когда Илью-Муромца иные миѳологи, какъ Афанасьевъ и Орестъ Миллеръ, стараются представить воплощеніемъ громовника во всей послѣдовательности его подвиговъ, это, конечно, — преувеличеніе ученой фантазіи, готовой, въ интересахъ своей теоріи, на какія угодно натяжки; но метаніе богатыремъ этимъ стрѣлъ каленыхъ въ дубы, обитаемые демоническими существами, въ родѣ Соловья-Разбойника, — несомнѣнно, черта громовническая, сильно напоминающая стрѣлы, разсыпаемыя тезкою богатыря св. Ильею-пророкомъ по нечистой силѣ, бѣгущей отъ него въ лѣса и дебри. Что касается Петровыхъ дубовъ, то ихъ, обыкновенно, связываютъ съ именемъ Петра Великаго: «вотъ-де этотъ дубъ старинный, его самъ царь Петръ посадилъ», хотя весьма часто попадаются они въ мѣстностяхъ, гдѣ Петръ никогда не бывалъ, и почти всегда подобный дубъ оказывается въ дѣйствительности старше Петра I на многіе вѣка. Дѣло въ томъ, что историческая память Петра Великаго вытѣснила изъ фантазіи народной первоначальное посвященіе дубравныхъ великановъ ап. Петру, «небесному ключарю», раздѣлившему съ Ильею-пророкомъ въ христіанствѣ языческое наслѣдіе громового культа. Къ такимъ дубамъ посылаютъ знахари болѣющихъ зубами — грызть кору и дресву святого дерева. При многихъ монастыряхъ русскихъ можно видѣть дубы, искусанные и даже обглоданные паломниками; въ родствѣ съ этимъ обычай грызть дубовыя колоды, служившія гробами св. угодникамъ, напр., въ Сергіевой Троицкой лаврѣ, а также знахарскій совѣтъ — коли зубы болятъ, выкури изъ дубовой трубки пригоршню дубоваго моха, и все пройдетъ, только во рту горько дня на три будетъ. Характерно, что зубную боль народъ поставилъ подъ прямое покровительство св. Пантелеймона — цѣлителя вообще, но зубныхъ страданій по преимуществу: св. Пантелеймонъ, по южному произношенію, Палѣй или Палій также изъ святыхъ громовниковъ. Сербы думаютъ, что Илья завѣдуетъ громомъ, Огняна Марія — молніями, а св. Пантелеймонъ — бурями. Дни. посвященные этимъ святымъ, всѣ приходятся на числа между 20 и 28 числами іюля.

Великорусскій крестьянинъ кончаетъ Ильинымъ днемъ лѣто и зачинаетъ осень. «На Илью до обѣда лѣто, послѣ обѣда осень», говоритъ пословица. Съ этого праздника заборониваютъ паръ и перестаютъ купаться, считая, что вода холодѣетъ. «Съ Ильина дня работнику двѣ угоды: ночь длинна, да вода холодна». Связь охлажденія земныхъ водъ съ ильинскою грозою и дождями выражается весьма наивнымъ представленіемъ, уже одною первобытностью своею, ясно указывающею на древнее стихійное вѣрованіе, предполагавшее дождь мочею громовника. Охлажденіе воды такимъ способомъ приписывается или самому Ильѣ, или оленю, еленю, — по созвучію съ Ильею, — или же, наконецъ, медвѣдю, что опять уноситъ наше воображеніе въ темныя области стихійной доисторической вѣры, ибо медвѣдь былъ «Перуновымъ звѣремъ» и однимъ изъ любимыхъ воплощеній громовника. Можетъ быть, не лишнее вспомнить тутъ и тѣхъ оленей, что посылалъ Илья-пророкъ изъ лѣсовъ мірянамъ для закланія на его жертвенныхъ пиршествахъ.

Стихійная теорія имѣетъ предъ всѣми другими въ миѳологіи преимущество эластичности: при нѣкоторомъ усиліи, подъ ея положенія можно подогнать рѣшительно какой угодно фактъ бытовой и исторической жизни. Брался же кто-то доказать, что Наполеонъ — не дѣйствительный герой нашего вѣка, но солнечное божество, окруженное 12 маршалами, т.-е. двѣнадцатью мѣсяцами^[9]. Поэтому, ничуть не стоя за гипотезу, о которой сейчасъ будетъ рѣчь, я считаю долгомъ лишь упомянуть о ней. Одна изъ частныхъ метафоръ дождя въ древнихъ миѳологіяхъ — амрита индусовъ и нектаръ эллиновъ, вино и медъ — скандинавовъ, германцевъ и славянъ. Нѣтъ ничего невѣроятнаго, если и, въ качествѣ своемъ покровителя медоваго и воскового промысла, Илья-пророкъ является преемникомъ древнихъ громовниковъ. Но я лично больше склоненъ думать, что поговорки народныя — въ родѣ «богатъ, какъ ильинскій сотъ», равно какъ примѣты, учащія на Ильинъ день подрѣзывать соты, подчищать ульи, перегонять пчелъ, вызваны просто тѣмъ обстоятельствомъ, что въ эту пору соты окончательно поспѣваютъ, добыча («взятка») пчелы начинаетъ умаляться, — «ильинскій рой не въ корысть!» говоритъ пословица пчелинцевъ, — а первый осенній праздникъ, да еще какъ мы видѣли, справляемый всѣмъ обществомъ, давалъ предлогъ обробовать новые меды. Такія же хозяйственныя, ничего общаго не имѣющія съ небесными медами, пословицы — «до Ильина дня сѣно сметать — пудъ меду въ него накласть», «до Ильина дня въ сѣнѣ пудъ меду, а послѣ Ильина — пудъ навозу» и т. п. Рѣзкій поворотъ лѣта на осень, пріуроченный къ празднику, отмѣченъ въ народномъ календарѣ множествомъ подробностей. Съ Ильина дня «и камень прозябаетъ» — по первымъ утренникамъ; «до Ильина дня тучи по вѣтру идутъ, а послѣ Ильина противъ вѣтру»; «до Ильи попъ дождя не умолитъ, — послѣ Ильи баба фартукомъ нагонитъ»; «до Ильина дня и подъ кустомъ сушитъ, послѣ Ильина дня и на кустѣ не сохнетъ» и т. д. Ясно по здравому смыслу, что изреченія эти — плоды отнюдь не суевѣрія, но просто естественнаго наблюденія за годовымъ кругомъ. Лишь одна изъ примѣтъ, говорящая о нагонѣ дождя бабьимъ фартукомъ, содержитъ намекъ на колдовской способъ «накликать дождь», махая одеждою, упоминаемый не только во многихъ дѣдовскихъ процессахъ, но и въ разсказѣ князя Андрея Михайловича Курбскаго о взятія Казани. Но шутливый тонъ примѣты указываетъ, что она создалась въ весьма позднее время, когда въ колдовство уже перестали вѣрить, дерзали надъ нимъ трунить и подсмѣиваться, какъ надъ безсильною небывальщиной. Вѣрованіе стихійной религіи, христіанское суевѣріе и культурное переживаніе, безсознательное и незамѣчаемое, или же исполняемое съ окраскою насмѣшливаго скептицизма, — таковы три исторически послѣдовательныхъ фазиса въ жизни каждаго миѳическаго образа и представленія. Переживъ ихъ всѣ три, повѣріе изчезаетъ, и память о немъ стирается съ лица земного. Ильинскія повѣрья — еще въ третьемъ фазисѣ: надъ ними иной разъ трунятъ, но съ ними считаются.

Примѣчанія

1. Вошелъ въ Амфитеатровъ А. В. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1907. — С. 51.
2. лат.
3. «Фигура».
4. укр.
5. «Степная дорога ночью».
6. др.-сканд. Mjölnir — Сокрушитель
7. болг.
8. сербск. 
9. Въ послѣднее время тотъ же опытъ очень остроумно продѣлалъ dr. Zoll съ «солнечнымъ миѳомъ о Бисмаркѣ».