Ильичъ.
правитьЕсть у насъ въ городѣ Остолопѣ чудакъ одинъ — Ильичъ. Никто изъ насъ не можетъ понять этого чудака; только мы и знаемъ, что онъ дворянинъ, сосланъ къ намъ за что-то, занимался въ земскомъ судѣ и уголовной палатѣ, чудилъ тамъ, а теперь нигдѣ не служитъ. Человѣкъ онъ женатый ужо на другой, имѣетъ пятерыхъ ребятъ, изъ коихъ самый старшій, Алексѣй Петровичъ Колотыринъ, семнадцати лѣтъ, служитъ писцомъ въ уѣздномъ судѣ, и надо вамъ сказать, шельма, отчаянный человѣкъ, вылитый батюшка. Да, чудной этотъ человѣкъ Ильичъ! кто его не знаетъ въ городѣ? Его даже собаки, коровы, кошки боятся: какъ завидятъ они Ильича, выходящаго изъ-за угла, безъ оглядки бѣгутъ, куда попало, а объ нашихъ дѣтишкахъ и говорить нечего: это просто, не то, чтобы на улицу выйти, къ окошку, что есть, боятся подойти!.. Жены да мы привыкли къ нему, да и то иной разъ Ильичъ такого страху напуститъ на насъ, какъ попадешься ему на улицѣ, — давай только Богъ ноги! Съ одного его реву такъ перепугаешься, что и уснуть долго не можешь.
И зачѣмъ это такой человѣкъ у насъ живетъ?
Сегодня ночью я едва способился съ моей женой; ей-Богу! Лежимъ мы на кровати и, какъ будто, засыпаемъ. Только вдругъ жена вздрагиваетъ, вздрагиваетъ эдакъ, — даже я испугался — открыла глаза и смотритъ на дверь.
— Что, говорю, душка?
— Ильичъ… шепчетъ она.
— Гдѣ? спрашиваю.
— Ровно онъ пришелъ.
Перекрестилъ я ее; нѣтъ: сѣла на кровать и вслушивается.
— Это онъ непремѣнно… онъ! Кричалъ: бужу, бужу!! держи-и! ловии-и!!!…
Ну кое-какъ успокоилъ! А жена у меня, Богъ съ ней, больно нервная. Не дай Богъ, какъ она отъ какого-нибудь Ильича захвораетъ.
А сегодня, слушайте, какого онъ мнѣ страху напустилъ. Иду это я утромъ въ казначейство. Иду, не торопясь, потому-что, сами знаете, въ это время у насъ спѣшной этакой работы нѣту-ка. Ну и задумался, такъ пріятно о чемъ-то задумался, вдругъ, какъ крикнетъ этотъ лѣшій, что есть мочи, какъ изъ ружья выстрѣлилъ.
— Бужу, бужу! Ана-еѳ-ма!!!
Я вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ; по тѣлу морозъ, сердце заледенѣло, а онъ стоитъ на углу противъ Максимовскаго дома и смотритъ на меня. И такая, знаете ли, на меня напала трусость, что я рѣшительно не зналъ, что дѣлать: хоть провалиться, такъ въ ту же пору! Всталъ я и стою эдакъ, гляжу на него; а онъ стоитъ на одномъ мѣстѣ и тоже на меня глядитъ: а на улицѣ хоть бы собака была — нужды нѣтъ, что утро, и въ это время всегда много ходитъ по ней нашей братіи. Признаюсь, я никогда не видалъ Ильича хорошенько, потому раньше не случалось съ нимъ встрѣчаться такъ близко. Знаете, высокій такой, чуть не сажень, лицо морщинистое, глаза большущіе, носъ широкій, волоса длинные, всклокоченные, въ нихъ торчатъ не то стружки, не то перья птичьи, а бороды нѣтъ. Это ничего, а вотъ то страшно, какъ онъ вдругъ сердито взглянетъ, да кулаки сожметъ, да крикнетъ… голосъ у него — ухъ какой отчаянный! — куды нашему соборному басу?! И это ничего!.. Нѣтъ, вы полюбуйтесь-ко на него: на немъ надѣтъ вицъ-мундиръ, да и надѣтъ-то просто на рубаху; въ лѣвой рукѣ шляпа; безъ брюкъ, въ однихъ штанахъ, босикомъ… да это просто жалости достойно!.. Ну, какой онъ благородный послѣ этого! ну, какъ можно дозволять благородному марать свое достоинство… Я коллежскій регистраторъ, и Боже меня избави, чтобы я когда-нибудь, даже за ворота, и то въ халатѣ, босикомъ вышелъ. Случилось, какъ-то, я на пожаръ прибѣжалъ въ халатѣ, да надѣлъ фуражку съ кокардой, такъ предсѣдатель такую фтору мнѣ задалъ!.. стыдъ! А этотъ-то, этотъ-то! гдѣ же глаза у начальства?
Ну вотъ я и стою, боязнь прошла, только не знаю, идти ли впередъ или подождать кого-нибудь. Идти впередъ придется мимо Ильича, а онъ, знаю, не пропуститъ. Идти назадъ, думаю, опоздаю, казначей спроситъ. Только, — что же вы думаете, положилъ онъ шляпу на тротуаръ — а шелъ дождь — и ворчитъ что-то, потомъ вицъ-мундиръ скинулъ, разостлалъ его на тротуарѣ, поглядѣлъ на все это, прискокнулъ и вдругъ какъ выпрямится весь, да ткнетъ однимъ пальцемъ правой руки вверхъ, и крикнетъ:
— Вотъ!.. Во-о-тъ… вы всѣ тутъ, а я здѣсь, здѣсь… здѣ-съ!.. Нѣтъ, шалишь! И запѣлъ онъ: шалишь, шалишь — ну, просто, страхъ. Даже одна молодая женщина, выглянувшая въ это время въ окно и посмотрѣвшая на это чудо, ойкнула.
Долго онъ простоялъ такъ, долго ворчалъ что-то, потомъ пошелъ, и вещи оставилъ, пошелъ по улицѣ по направленію ко мнѣ.
— По тротуарамъ не ходить! ногъ не марать! подолы не обтирать!.. Пиши! подпиши про слободу всѣмъ миромъ. Я васъ… О! ворчалъ Ильичъ.
Къ счастію моему вышелъ изъ воротъ чиновникъ какой-то. А Ильичъ мелетъ, понять невозможно: выпустятъ?.. карманъ подставляй… кланяться шея болитъ… Молчать, Степка! Шшш…
— А, Ильичъ! загулялъ братъ? — спросилъ Ильича чиновникъ.
— Подвязки потерялъ, да не сыщу, — пробурлилъ Ильичъ и остановился. Ужъ больно страшно было его лицо въ это время. Чиновникъ захохоталъ, а онъ закричалъ:
— Подлецы!! страшный судъ на улицѣ, а вы что? что! Я скажу, все скажу!
И заплачь же Ильичъ на эту пору! Вотъ диво-то? Эдакой дубина, пятидесяти лѣтъ человѣкъ и вдругъ плачетъ. Жалости достойно!
— О чемъ вы плачете, г. Ильичъ, — спросилъ чиновникъ Ильича.
— Ребятъ моихъ хоронятъ… малютокъ… — и запѣлъ вдругъ похоронную.
— Отчего вы не служите, коли вамъ ѣсть нечего? И такъ вамъ почти въ долгъ и водку-то подаютъ, — спросилъ опять чиновникъ, когда Ильичъ затихъ и сѣлъ на тротуаръ.
Я похвалилъ это, но Ильичъ какъ закричитъ вдругъ: бужу! бужу! и подбѣжалъ къ намъ, мы давай только Богъ ноги! Я только у своего казначейства опомнился.
— Ну, это просто ни на что не похоже! Наконецъ я вамъ скажу, по улицамъ въ нашей сторонѣ ходить нельзя.
Чиновники всѣ хохотали надо мной, даже я чуть не заплакалъ съ досады… Говорили они, что Ильичъ вчера нашего предсѣдателя испугалъ такъ, что тотъ славно отвозилъ его палкой. Оно такъ и слѣдуетъ: не дури, не дури!.. Охъ, если бы я былъ предсѣдатель!
А отчего Ильича не садятъ за это въ полицію? Оттого, что онъ явнаго вреда никому не дѣлаетъ, кромѣ жены. Человѣкъ онъ, видите ли, пьяница горькая, но плутъ такой, что бѣда! А зла никому не дѣлаетъ: покричитъ, покричитъ и только. Пожалуй, ночью и спать не дастъ. А онъ каждую ночь къ плотинѣ бѣгаетъ и кричитъ: держи, лови, держи его! грабители, мучители! а никого вѣдь не побьетъ. Даже и не воруетъ вѣдь… Это-то вотъ и хорошо. Наши вонъ мѣщанишки да старыя бабы за юродиваго его считаютъ, потому онъ зимой босикомъ по снѣгу ходитъ, да мы-то понимаемъ. Этого еще не достаетъ!.. Нынче немного наюродничаешь: народъ моднѣе сталъ и нашего брата не проведешь — не тѣ времена.
А Ильичъ совсѣмъ не то: этотъ просто придурой, и вотъ что досадно-то: зачѣмъ ему поблажаютъ, добро бы уѣздный городъ! И добро бы человѣкъ-то былъ неизвѣстный.
Сначала, какъ онъ былъ сюда привезенъ, этого чудачества въ немъ не было. Пьяница-то онъ былъ большой и буянъ первой руки, должно полагать, и прежде пріѣзда сюда. Видите ли, ему больно не нравилось, что его никуда на службу не принимаютъ. Мы и теперь брезгаемъ ссыльными, да и теперь у насъ у самихъ чиновники безъ мѣстовъ живутъ… Ну вотъ онъ и пилъ, будто оттого, да по міру ходилъ. Ужъ не знаю только, какимъ это образомъ онъ попалъ въ земскій судъ, не въ коронную, а такъ, вмѣсто мебели. Жалованья ему не давали, потому, коли хочешь — занимайся, не хочешь — разсказывай сказки. Онъ дѣло хорошо зналъ, лучше даже секретаря судейскаго, и поэтому секретарь и исправникъ давали ему сочинять бумаги, а такъ какъ онъ переписывалъ скоро, то ему и поручали переписывать большіе журналы. За это, по-моему, надо было бы ему хоть сколько-нибудь назначить; а ему не давали, потому-де, что онъ долженъ даромъ работать. Вотъ онъ и сталъ выдѣлывать штуки. Однажды подходитъ онъ къ исправнику въ присутствіе, и говоритъ:
— Семенъ Семенычъ, такъ и такъ, дайте хоть сколько-нибудь.
— Ничего я не могу дать. Казенныхъ я дать боюсь.
— Ну хоть своихъ.
Думалъ, думалъ исправникъ и сказалъ: перевернись какъ-нибудь.
Что жъ бы вы думали? Ильичъ и давай перекувыркиваться — три раза перекувырнулся, какъ маленькіе ребята черезъ голову перекувыркиваются.
Исправникъ удивился.
— Ты чего это, Ильичъ? — спрашиваетъ онъ Ильича, а тотъ стоитъ, какъ ни въ чемъ не бывало.
— Ахъ, подлецъ. Ну, дѣлать нечего.
И далъ ему исправникъ рубль, а какъ Ильичъ еще разъ перевернулся, то онъ велѣлъ положить Ильичу три цѣлковыхъ и сталъ мучить Ильича; зато, если Ильичъ получитъ жалованье, цѣлыя двѣ недѣли не ходитъ на службу, за это время дѣла и остановятся. Пошлетъ секретарь сторожей за Ильичемъ, тѣ найдутъ его въ кабакѣ пьянаго: видите ли, онъ прошенія мужикамъ сочинялъ, тѣ и потчивали его — ну и свяжутъ его да и притащатъ въ судъ, сапоги запрутъ. Однако Ильичъ и безъ сапогъ убѣгалъ изъ суда. Стали въ присутствіи запирать.
А тутъ пришлось и выгнать Ильича изъ суда. Часто онъ говорилъ архиваріусу:
— Зачѣмъ это ты дѣла караулишь, продавалъ бы зналъ.
— Продавать я боюсь, а оклеивать комнаты оклеиваю. Двѣ комнаты оклеилъ, да зятю отдалъ, да и то я ношу старыя сенатскія вѣдомости.
Ну и сталъ онъ таскать дѣла въ кабаки да въ лавки, а тамъ брали и давали ему табаку и водки. Говорятъ, половину архива стаскалъ. Только архиваріусъ былъ больно старый человѣкъ, сталъ говорить ему.
— Ты бы, Ильичъ, постыдился: вѣдь ужъ скоро таскать нечего будетъ.
Ладно, думаетъ Ильичъ и утащилъ у него алфавитъ. Архиваріусъ пожаловался исправнику, — Ильича и не стали пускать въ судъ. А что эта кража сошла съ рукъ такъ легко, такъ это потому, что исправникъ самъ увозилъ домой на оклейку кухни и прихожей старые архивные журналы. Да исправникъ и боялся съ Ильичемъ тягаться, потому что Ильичъ всѣ его плутни зналъ.
Житье было бы плохое, если бы онъ не прикинулся такимъ чудакомъ. Одинъ годъ даже онъ служилъ въ уголовной палатѣ, за столоначальника тамъ управлялъ и попалъ туда онъ тоже хитростью.
Такъ какъ онъ сочинялъ разныя кляузы, то наши губернскіе тузы слышали объ немъ. А какъ онъ сталъ эдакъ шататься босикомъ по улицамъ, пѣть да кричать, что есть мочи, то объ немъ всѣ узнали. Губернскіе тузы наши даже останавливались, чтобы послушать, что мелетъ Ильичъ, и хохотали, если онъ рѣзкости говорилъ. Ужъ не понимаю, что имъ тутъ нравилось… Только предсѣдатель былъ именинникъ. Вотъ Ильичъ и входитъ въ прихожую предсѣдателя, а у того гости уже разгулялись. Лакеи толкаютъ Ильича, кричатъ, а онъ нейдетъ.
— Что тамъ такое? — спросилъ предсѣдатель лакеевъ.
— Дурачекъ Ильичъ пришелъ.
— Ахъ, кстати… Пожалуйте сюда, Ильичъ. Что это у васъ? — говоритъ предсѣдатель. Ильичъ держалъ въ рукахъ кошку; на шеѣ у той висѣлъ капустный листъ.
— У этой особы младенцы родились, такъ она прошеніе вамъ принесла на капустномъ листѣ, — сказалъ Ильичъ.
И не хохочетъ вѣдь, бестія.
Гости и предсѣдатель захохотали и долго хохотали. А скажи нашъ братъ такое слово — бѣда! Счастье этимъ плутамъ.
— О чемъ она проситъ? — спросилъ кто-то, помирая со смѣху.
— Выдать ей пособіе.
Опять гости захохотали. О дамахъ и говорить нечего.
— Балакиревъ! — кричали гости.
— А твоя кошка умѣетъ танцовать? — спросила одна дама.
— Если угодно я за нее, только даромъ мы плясать не намѣрены: она недавно родила, а я по ея милости все за докторами бѣгалъ. Потомъ, какъ крикнетъ: бужу! бужу!.. дамы попадали въ обморокъ, мужчины попятились. Ильичъ что-то началъ кричать угрожающее, его вытолкали, а на другой день потребовали къ полицеймейстеру. Онъ былъ у насъ старый человѣкъ и почему-то поблажилъ Ильичу.
— Отчего ты не служишь? Гдѣ ты находишься? — спросилъ его полицеймейстеръ.
— Въ комитетѣ для топтанія дорогъ и площадей, — отвѣтилъ тотъ рѣзко.
— Если ты еще будешь шляться по домамъ да дѣлать скандалы, въ сумасшедшій я тебя упеку.
— Дайте мнѣ работу.
— Хорошо. Ступай къ предсѣдателю.
И сталъ онъ тамъ сочинять бумаги и доклады на рѣшенія. За это ему платили десять рублей въ мѣсяцъ, только онъ никакъ не могъ отстать отъ пьянства и чудачества. Всѣ его любили тамъ за то, что онъ смѣло говорилъ съ предсѣдателемъ, смѣшилъ служащихъ, показывалъ столоначальникамъ, и всѣ хвалили его, когда онъ былъ трезвый, но пьяный онъ никогда не ходилъ въ палату и чудилъ на улицахъ, а въ это время у него умерла любимая имъ дочь. Съ этихъ-то поръ на него нашло больше блажи, онъ рѣдко сталъ ходить въ палату; стали его оставлять тамъ безъ сапогъ, онъ и вовсе пересталъ ходить туда. Онъ даже и жену по-своему любилъ: кусаетъ ее. Она говоритъ, что онъ не дерется и не ругается, а сидитъ-сидитъ, смотритъ на нее, вдругъ соскочитъ и давай кусать ухо или, что попало. Удивительно, что онъ дѣтей еще не кусаетъ, а какъ только посадитъ къ себѣ на колѣни сына или дочь и начинаетъ плакать: «бѣдные вы, говоритъ; а развѣ я виноватъ». И пойдетъ блажить. Жалости достойно. Что-то будетъ съ нимъ дальше.
Наши жены говорятъ: лучше бы онъ ужъ померъ. Тогда бы намъ спокойнѣе было. Да, пожалуй, онъ и помретъ скоро: весь день кружитъ по городу, а ночью валяется гдѣ-нибудь около кабаковъ. Это ужъ рѣдкость, что не слыхать Ильича. А не слыхать его потому, что онъ трезвый сидитъ дома, какое-то прошеніе строчитъ. Тогда у насъ тихо въ городѣ, и жена не нахвалится имъ. Ну, да она полы моетъ да бѣлье стираетъ въ городѣ, а вотъ ребятъ-то жалко; даромъ ихъ никуда не принимаютъ, Олешка самъ три цѣлковыхъ получаетъ. Совѣтуемъ мы ей разсовать ихъ къ портнымъ или сапожнымъ мастерамъ, да жалко, говоритъ. И баба эта тоже чудная: «я, говоритъ, съ мужемъ не разстанусь, надъ нимъ, больнымъ человѣкомъ, всѣ, говоритъ, издѣваются, только я, говоритъ, одна утѣшницею… А что если онъ покусаетъ въ сумасшествіи, такъ это заживетъ»… Жалости достойно!.. На что Ильича ужъ не одинъ разъ хотѣли посадить въ сумасшедшій домъ за то, что онъ на улицахъ блажитъ, такъ она вѣдь все вымаливала. Я думаю, не одинъ разъ изъ-за него по полу ползала передъ нашими уважаемыми начальниками. А дойдетъ, поди, дѣло до того, что посадятъ Ильича въ сумасшедшій домъ, только ждутъ случая, когда онъ жену загрызетъ.