Иллюзии и реальность в психологии эмигрантской молодёжи (Бердяев)

Иллюзии и реальность в психологии эмигрантской молодёжи
автор Николай Александрович Бердяев

Опубл.: 1928. Источник: Путь. — 1928. — № 14. — С. 3-30. — odinblago.ru

I

В эпохи исторических катастроф и переломов особенно остро сознается смена поколений. В Poccии всегда направления складывались по десятилетиям, и одно десятилетие побеждало другое. Мы привыкли о прошлом веке говорить: люди двадцатых, тридцатых, сороковых, шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых, девяностых годов. В нашу же эпоху раздел между поколениями отцов и детей более глубок, чем прежде, так как между ними лежит катастрофа мировой войны и революции. Обычно различие поколений очень преувеличивается ими самими. Человеческая душа не меняется так быстро, и основы человеческой природы остаются все те же. Но можно считать законом, что новое поколение, пришедшее после катастрофы, несет с собой реакцию против поколений предшествующих и готово чувствовать большую близость к более отдаленному историческому прошлому. Меня будет интересовать душевная структура русской эмигрантской молодежи после революционной эпохи, ее основные аффекты и движущие мотивы. Характеризовать я буду средний преобладающий тип. Типологическая характеристика не может давать индивидуальных портретов. Всегда возможны разные степени индивидуализации, и отдельные люди могут не узнать себя в такого рода характеристике.

Русской эмигрантской молодежи выпала несчастная доля, и не по ее вине. Судьба ее трагична. Быть оторванным от родины — великое несчастье. Оторванность эта калечит человеческую душу, лишает ее нормального источника питания. Молодежь эта в массе своей не приняла революционного процесса, происходившего в русском народе. Она не приняла не только большевизма и советской власти, она не приняла революции в целом и потому оказалась выброшенной за борт России. Она принадлежит к классам, по которым революция ударяла. Она обречена на незнание России, на очень малый объем опыта о России. Но чем меньше она Россию знает, чем дальше от нее отстоит, тем более страстно о ней мечтает. Любовь в разлуке есть особенно напряженная любовь. Молодежи эмигрантской, не принявшей революции, дан был опыт очень острый, но опыт очень суженный, при котором очень затруднено сравнение России современной, послереволюционной с Россией старой, дореволюционной. Молодежи доступно лишь очень отвлеченное знание старой России, или книжное или по искаженным воспоминаниям старших поколений. Лишь в детстве она знала старую Poccию. В период же созревания ей был дан опыт о России в мировой войне, т. е. в совершенно исключительном состоянии, потом устрашающий опыт революции, гражданской войны, работы на фабрике, скитаний по всему свету, чужому и далекому. И основным аффектом, которым определяется душевная структура молодежи, является аффект ужаса перед революцией и перед всем, что революцию породило и сделало несчастной ее собственную долю, лишило ее возможности жить нормальной жизнью. При этом бывает очень трудно понять революцию в исторической перспективе. Такое понимание редко бывает дано жертвам революционного процесса. Ужас, страх не благоприятствует познанию. Необходимо победить страх, чтобы понять и осмыслить. Страх создает неврозы, невропатический темперамент, которому кое-что открывается, но многое закрывается. Аффект страха определяет большую часть эмигрантских настроений, эмигрантскую установку сознания.

Эмигрантская молодежь обречена жить в состоянии внешнего разрыва, небывалого по своей остроте и по своим размерам. Но этот внешний разрыв, эта обреченность жить в разрушенном, распыленном быту усиливает жажду внутренней цельности и освященности жизни. Никогда еще внешний уклад жизни не был так мало органичен, так мало освящен. Но это усиливает мечту об органическом и освященном укладе жизни. Вместе с тем душа молодежи жаждет приобщиться к подлинным реальностям, не хочет жить призраками и иллюзиями, обманчивыми идеологиями прошлого, хочет правдивости в отношении к жизни. Усложненная внутренняя раздвоенность прежних поколений отталкивает молодежь. Ей претит та внутренняя нецельность и размягченность, которая в прошлом породила у нас тип «лишних людей», окончательно, по-видимому, уничтоженных революцией. Она не хочет рефлексии, ослабления воли, хочет жить целостной волей. И в этом ее преимущество, хотя обратной стороной этого преимущества является ослабление мышления, нелюбовь к познанию. Катастрофа и кризис приводит душу к освобождению от многих старых иллюзий, от старых кумиров. И прежде всего освобождает от иллюзий революционных, от прежних социальных утопий. По генезису своему молодежь эмиграции связана с гражданской войной и белым движением. В этом зачалась душевная установка всего эмигрантского отношения к революции и процессам, происходящим в России. И молодежи, более чуткой и подвижной, чем старшие поколения эмиграции, приходится мучительно изживать последствия этого своего происхождения от периода гражданской войны со всеми ее погибшими надеждами и иллюзиями. Белое движение было необходимым моментом самой революции, и оно целиком принадлежит периоду разлива революции с ее стихийными процессами. Оно совсем не означало изживания революции и возникновения процесса пореволюционного. Никто не может отрицать элементов героических и мотивов чести и страстного патриотизма в белом движении, наряду с грязью, насильничеством и корыстными вожделениями, которые к нему прилипали. Но белое движение, связанное с элементами дореволюционными, с классами и политическими направлениями, ушибленными и вытесненными ходом революции или игравшими роль лишь в первой стадии революции, обречено было па неудачу. Оно не могло быть исходом революции. Так революции никогда не кончаются. Это есть изжитая первоначальная стадия эмиграции. Изжито все дореволюционное и возможно лишь все пореволюционное. И изживание это с особенной остротой протекает в душах молодежи, которая не может не быть обращена к будущему. Изживание это и возникновение новых направление страшит старые слои эмиграции и старые политические направления.

В последние годы среди эмиграции возникают новые направления, совсем уже не связанные с первоначальной установкой эмиграции относительно процессов, происходящих внутри России. Они характеризуются поворотом к внутренней России. Эти направления — или чисто духовные, религиозные, или национально-политические, но стремящиеся обосновать себя на духовных, религиозных началах. Чисто духовным, религиозным является Христианское Студенческое Движение молодежи, отделяющее себя от всякой политики. Движение же духовно-национальных и духовно-политических нарождается целый ряд. Таковы прежде всего евразийцы, наиболее себя выявившие и привлекшие к себе внимание, лидеры и идеологи которых не могут уже быть причислены к молодежи и принадлежать к старшему поколению. Таковы младороссы и национал-большевики или национал-максималисты. Это уже течения, не связанные с традициями белого движения, не отрицающие внутренней России. Течения эти не хотят быть реставрационными, контрреволюционными, сознают себя течениями пореволюционными и возникновение их несомненно связано с периодом изживания революции и осмысливания ее последствий. Молодежь начинает замечать, что, как ни ужасна и ни безобразна революция, последствия ее могут быть не только отрицательными, но и положительными. Начинают сознавать, что революция ведет к положительным последствиям для Православной Церкви в России, к религиозному возрождение и обновлению. С другой стороны сознают, что революция имеет и положительные социальные последствия, пpиoбщая к активной исторической жизни новые слои русского народа. Сознают, наконец, что последствия революции для нашего национального сознания не только отрицательные, что внутри Poccии по-новому укрепляется национальное сознание, сознание великой миссии России в мире. Но эти новые, пореволюционные, обращенные к будущему направления возникают в реставрационной по своей структуре душе, и это очень запутывает эти течения и способствует созданию новых иллюзий.

II

Какие мотивы способны действовать на душу современной молодежи и вдохновлять ее? Таких мотивов только два — религиозно-церковный и национально-государственный. К этому можно было бы прибавить еще мотив технический. Увлечение молодежи техникой есть мировое явление. Но оно захватывает совсем особые слои молодежи, и мало интересно для моей темы. Современной молодежи чужды мотивы искания социальной правды и освобождения человеческой личности, которые вдохновляли ряд поколений XIX века. Пафосом свободы или социальной справедливости не загораются сердца современной молодежи. Эти мотивы представляются ей разрушительными и приведшими к революции. Свободолюбивые мечты по сознанию молодежи и довели Poccию до революции, внушающей ей ужас. Социальная правда обернулась большевизмом. Также чужда современной молодежи, за редким исключением, жажда творчества духовной культуры, стремление к познанию, как самостоятельной цели, к усложненной и утонченной мысли, любовь к философии и искусству. Этим увлечено было поколение начала XX века, к которому я принадлежу, и увлечение это привело к своеобразному русскому ренессансу. Современная молодежь психологически наиболее походит на нигилистическую и революционную молодежь 60 и 70 г. г., хотя во всем противоположна ей по верованиям и идеям. В нынешнем поколении молодежи ослабела пытливость ума, в нем нет духовного волнения и умственного вопрошания предшествующего поколения или поколения 30 и 40 г. г. прошлого века. Особенно это приходится сказать про молодежь зарубежную. Внутри России молодежь более пытлива, более жаждет знаний. Я несколько лет в советский период в Москве читал лекции в «Государственном Институте Слова». Это была аудитория революции, среди слушателей было много анархистов и коммунистов, вышедших из новых слоев, выдвинутых революционной волной. После лекций я устраивал беседы, и у меня осталось самое лучшее воспоминание об огромной жажде знания, об умственной пытливости, о мучительной жажде разрешить основные вопросы жизни этой мало подготовленной и мало культурной молодежи. Особенно выдавалось своей взволнованностью и жаждой знания анархически настроенная молодежь. Творческая жизнь умственной культуры слагается из двух элементов — из культурной традиции умственной и духовной аристократии, связанной с великим культурным прошлым, и из жажды приобщения к культуре и знанию новых народных слоев, обладающих свежестью варвара, пробудившегося к умственной жизни. Но самое печальное явление представляет деградация и варваризация внутри культуры и культурных слоев. С этим явлением мы часто встречаемся в эмиграции. Это есть усталость и испуганность ума.

И в области церковной, которая так искренно привлекает молодежь, она боится творчества и настроена традиционалистически-консервативно. Христианство она понимает прежде всего и более всего литургически. В этом есть своя большая правда, но очень суженная и односторонняя. Молодежь ищет прочности, авторитета, опоры в крепкой и успокаивающей традиции, боится религиозных исканий. Эта жажда во всем незыблемости и авторитета есть психология, свойственная людям претерпевшим кораблекрушения в разбушевавшемся океане. Ищут властного капитана, который спасет от гибели, и готовы авторитету его вручить свою жизнь. Церковь воспринимается прежде всего, как якорь спасения, как тихая пристань после бурного плавания. Усталые, измученные души припадают к Церкви и не имеют силы и дерзновения ставить внутри Церкви творческие задачи. Пытливость религиозной мысли пугает, и всякая религиозная проблематика представляется ересью, грозящей новыми бурями. Такова же и современная католическая молодежь Франции. Техника представляется, быть может, единственной областью, в которой допускается творчество. Это объясняется тем, что техника есть область наиболее нейтральная и наименее возбуждающая духовный бури. И это есть область неустанных изобретений и открытий, в которой авторитет и традиция не могут играть преобладающей роли. По душевной ее структуре современную молодежь отталкивает индивидуальная творческая мысль, творческая инициатива, исходящая из глубины личности, из личного своеобразия. Вопрос тут не в индивидуализме, который подлежит преодолению, а в отношении к личности. Персонализм совсем не то же самое, что индивидуализм, и имеет вечное значение. Молодежь коллективистична по своему мышлению. В этом молодежь эмиграции формально сходится с молодежью коммунистической. В комсомоле мыслит коллектив, а не личность. Более того, этой своей чертой русская молодежь сходится с молодежью других стран, с итальянскими фашистами, мышление которых может быть названо полковым и является маршировкой по приказу полкового командира, с молодежью, группирующейся вокруг «Action Francaise». Тут есть, конечно, здоровая реакция против индивидуализма XIX в., против оторванности от социального целого рафинированных культурных групп. Но есть и большая опасность отрицания личного начала, опасность гибели человеческой личности в социальном коллективе, которую мы и видим в коммунизме. Мышление современной молодежи социально. И не потому оно социально, что социальные проблемы являются предметами мышления, а потому, что социален, коллективистичен, не индивидуален самый субъект мышления. Мышление коллективистическое, социальное всегда стремится быть ортодоксальным и боится ереси, оно авторитарно. Всякий коллективизм сознания стремится образовать свою ортодоксию. Ортодоксия коллектива характерна для современной молодежи, при этом ортодоксия эта может быть очень разнообразна, от ортодоксии марксистской до ортодоксии фашистской или ортодоксии церковного консерватизма. Это обычно и отталкивает от философской мысли, которая наименее коллективистична, наиболее свободна и индивидуальна. Социальный коллективизм сознания и мышления внушает также нелюбовь к свободе. Свобода допускается исключительно как выявление целостной воли социального коллектива, как обнаружение его сверхличной строительной энергии. Я не говорю здесь об ортодоксии самой Истины христианского откровения, которая требует свободы личного духа.

После пережитой катастрофы душе русской молодежи открылись подлинные реальности, реальности религиозные и национальные. В этом ее преимущество. Для ряда поколений XIX в. эти реальности были закрыты, и этим души были искалечены, не приобщаясь к истокам подлинного бытия и не получая духовного питания. Многие иллюзии, многие призрачные идеологии рухнули и изобличилась их пустота. Таковы прежде всего иллюзии революционные. Сто лет жила русская интеллигенция революционной мечтой. Этот век кончился русской революцией. И мечта эта уже не будет владеть душой русской молодежи. Но возникли новые иллюзии, перемешивающиеся с реальностями. Полнота никогда не достигается односторонними реакциями души. Если рухнули иллюзии революционные, то на их место стали иллюзии реставрационные, которые психологически на них очень походят. Духовная направленность эмигрантской молодежи изначально и коренным образом реставрационная, она вызвана реакцией против революции, пережитой, как ужас и зло. Эта душевная подпочва чувствуется за всем многообразием направлений и течений, прикрытых другими мотивами. Когда действуешь среди эмиграционной молодежи, то не можешь не сознавать, что действуешь в среде реакционной. Я сейчас употребляю этот термин не в старом политическом смысле, а в смысле психологическом и духовном. Старое деление политических направлений на «правые» и «левые» потеряло всякий смысл и сейчас меня совсем не интересует. Но существует реакционная формация души, в которой всегда играет господствующую роль аффект испуга и страха, боязнь творчества и свободы. Такого рода душевная формация неизбежно порождает целый ряд иллюзий и призраков. Важно прежде всего установить, что реакционная душа также неверно устанавливает свое отношение к прошлому, настоящему и будущему, как и душа революционная. Иллюзорное прошлое и иллюзорное будущее одинаково предстоит перед той и другой душой. Это всегда есть бессилие справиться с проблемой времени, основной проблемой человеческой жизни, бессилие достигнуть душевной цельности и полноты через обращение к вечности, ложное искание вечности в прошлом или будущем, в разорванных частях времени.

III

Русская интеллигенция XIX в. чувствовала себя оторванной от настоящего и страстно мечтала о будущем. Такой нелюбви к настоящему, такой оторванности от него и восстания против него, какое мы видим в истории русского сознания прошлого века, не знал ни один народ Западной Европы. Это есть характерно русское отщепенство и скитальчество духа. Оно давало своеобразную свободу и дерзновение, оно противоположно всякому мещанству. Но такая исключительная направленность к будущему создавала ряд иллюзий, иллюзий революционных. Она означает перенесение вечного блага и вечной правды в тот отрывок времени, который называется будущим. Современное поколение молодежи, ушибленное революцией, поворачивает обратно свою духовную направленность. Оно также и даже еще более оторвано от настоящего, чем поколение XIX в., но мечтает не о будущем, а о прошлом. Прошлое нередко представляется эмигрантской молодежи золотым веком. Одни идеализируют Poccию императорскую, другие Poccию допетровскую и московскую, третьи Poccию татарскую. Природа мечты такова, что она одинаково может быть направлена и на будущее и на прошлое. Но одинаково ошибочна и порождает иллюзии и метательная идеализация прошлого и мечтательная идеализация будущего. Ибо Царства Божьего, царства правды, совершенной жизни нельзя найти ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем, а лишь в вечном. И лишь обращенность к вечному и воля, направленная к реализации вечного в каждом мгновении жизни, освобождает от иллюзии и призраков, делает людей подлинными реалистами. Современной молодежи свойственно мечтательное отношение к старой России, особенная любовь к той России, которой она никогда не видела и никогда не увидит. У наиболее бескорыстной, отрешенной от всяких интересов молодежи есть романтическое отношение к старому строю, есть чувство рыцарской верности тому, что представляется священным. Русской эмигрантской молодежи приходится жить среди разрушенного и распыленного быта, среди чуждых ей народов. И в душе ее легко рождается иллюзия, что в прошлом быт был цельным, освященным и священным. Что в прошлом, до революционной катастрофы, быт был болee цельным и освященным, чем в наши дни, это бесспорно. Но нужно помнить, что уже двести лет послепетровская Россия переживала переход критический, не органический. Стиль Домостроя прогрессивно разрушался. Русское дворянство и русская интеллигенция, весь наш культурный слой, пережили столь сильное западное влияние, что о цельном и едином стиле освященного быта не могло быть и речи. Но и в болee цельной и органической допетровской Руси, где жизнь во всем определялась и освящалась Церковью, были и смутные эпохи и религиозный раскол. Искать в прошлом идеальной органической цельности освященного быта всегда ведь есть иллюзия, разрушаемая объективной исторической наукой. В прошлом было много вечного, прекрасного и доброго, и нет ничего более неблагородного, чем революционное отрицание всего прошлого. Но в прошлом было и много временного и тленного, уродливого и недоброго.

Основная иллюзия мечтательного и идеализирующего отношения к прошлому порождает целый ряд частных иллюзий. Такова, прежде всего, очень сильно действующая иллюзия священной монархии и священной власти. Спасение России видят в восстановлении священной монархической власти. Прочной и авторитетной представляется лишь власть, опирающаяся на Церковь, а не на зыбкие стихии миpa. И многим кажется, что русская монархия в прошлом действительно осуществила идеал священного, теократического самодержавия. Но это иллюзия. Даже Л. Тихомиров, главный теоретик у нас религиозно освященного самодержавия, принуждает признать, что настоящего самодержавия и в России никогда не было, как не было и в Византии, что у нас преобладал абсолютизм, который принципиально отличается от самодержавия. Невозможно отрицать, что монархия играла огромную положительную роль в русской истории. Возможны споры о том, что в ближайшем будущем для России более целесообразно и правдоподобно, монархия или республика. Но для значительной части эмиграции, как молодой, так и старой, монархия сейчас есть рожденная ненавистью к настоящему утопия совершенного общественного строя. Она играет ту же роль, какую играл социализм в течение всего XIX века, который также был утопией совершенного социального строя. Не только социалисты в точном смысле слова, но и либералы преклонялись у нас перед идеалом социализма, но только не считали себя достойными служить осуществлению такой великой идеи, требующей жертв и героизма. У нас никогда не было самостоятельного либерализма. Либерал был человек, который говорил, что социализм, конечно, выше всего, но у него жена, дети, и он не имеет силы характера все отдать для осуществления социализма. Теперь таким идеалом первого сорта является монархия, республика же является идеалом второго сорта. И я боюсь, что вот что может произойти: сто лет в монархическом строе у нас мечтали о социализме, теперь сто лет в строе социалистическом у нас будут мечтать о монархии. Национальное чувство, которое революция довела до большого напряжения, неизбежно связывается с монархией и этим получает подчиненное значение. Если человек хочет любить только монархическую Poccию, то значит любовь к Poccии и к русскому народу не является у него первичной и главенствующей, им движет любовь к государству и государственной форме, а не к своей земле и своему народу.

Рождается еще другая иллюзия, — иллюзия статического, застывшего, окончательно раскрывшегося и вполне достроенного Православия. Эта иллюзия очень сильна и владеет всего более душами молодежи. Но она покоится на незнании истории Церкви и христианства, на неспособности различать вечное и временное, божественное и человеческое. Эта историческая иллюзия ведет к отрицанию возможности творческого процесса развития внутри Церкви, внутри Православия. Единственной задачей представляется вживание в Православие, окончательное обращение к Церкви, но внутри Церкви, внутри самого Православия уже не ставится никаких творческих задач, уже не мыслится никакого движения. Человек входит в абсолютный порядок и абсолютный покой. Есть движение к Церкви, но нет движения в Церкви. Это в сущности есть монофизитское понимание Церкви, отрицание ее богочеловеческого характера, из которого неизбежно вытекает человеческая в ней активность. Всякое творческое религиозное движение внутри Церквии Правocлавия пугаeт, как нарушeниe традиции, как разрушeниe вeчнoгo пoрядка и пoкoя, как вoзмoжнocть eрecи. C этим cвязана иллюзия абcoлютнoгo автoритeта иeрархии, кoтoрая казалocь бы пoлучаeт cамыe cильныe удары oт coврeмeннoй цeркoвнoй раcпри, кoгда выcшиe иeрархи Цeркви oтрицают друг друга и утвeрждают прoтивoпoлoжнoe. Пoтрeбнocть oпeрeтьcя на абcoлютный автoритeт иeрархии нocит coвeршeннo пcихoлoгичecкий, эмoциoнальный характeр и нe имeeт oбъeктивнoгo дoгматичecкoгo oбocнoвания в coзнании Правocлавнoй Цeркви. Пoтрeбнocть вo вceм вoзлoжитьcя на внeшний автoритeт и иcкать этoгo автoритeта ecть пoрoждeниe уcталocти и иcпуганнocти, бoязнь брeмeни cвoбoды выбoра, личнoй oтвeтcтвeннocти, нeoбхoдимocти cамoму чтo-тo рeшать. Этo ecть тo, чтo гeниальнoe былo прeдвидeнo Дocтoeвcким и выражeнo в Лeгeндe o Вeликoм Инквизитoрe. Хриcтианcтвo в Лeгeндe Дocтoeвcкoгo и ecть cвoбoда духа, вoзлoжeниe на ceбя брeмeни и тягoты cвoбoды выбoра, coглаcиe на cтраданиe вo имя cвoбoды. Дажe та coврeмeнная мoлoдeжь, кoтoрая Дocтoeвcкoгo чтит и любит, пo-видимoму, нe вникаeт в ocнoвную идeю вceгo твoрчecтва Дocтoeвcкoгo. Иначe oна нe cтанoвилаcь бы на cтoрoну Вeликoгo Инквизитoра. Oна пoняла бы, чтo cвoбoда нe ecть притязаниe и правo, cамoраcпуcканиe и cамoудoвлeтвoрeниe чeлoвeка, а ecть вeликая oтвeтcтвeннocть, брeмя и тягoта, вoзлoжeнная на чeлoвeка Бoгoм. Нe чeлoвeк трeбуeт cвoбoды oт Бoга, а Бoг трeбуeт cвoбoды oт чeлoвeка и принимаeт eгo лишь cвoбoдным. Cвoбoда нe лeгкая вeщь, cвoбoда cамая трудная вeщь, трeбующая oт чeлoвeка вeликих жeртв, вeликoй внутрeннeй активнocти духа. Лeгкoй являeтcя жизнь пo автoритeту, жизнь пo принуждeнию. Вeликий Инквизитoр хoчeт уcтрoить для людeй приятную и лeгкую жизнь дeтeй и oбличает Христа в том, что Он недостаточно любил людей, требуя от них свободы.

IV

Новые течения среди молодежи не хотят быть реставрационными, считают себя пореволюционными и по-иному определяют свое отношение к внутренней Poccии и к революции. Наиболее живая часть молодежи освобождается от дурной эмигрантской психологии и хочет усвоить себе социальные последствия революции, соединив их с началами церковными и национально-государственными, которые были чужды прежним искателям социальной правды. Такого рода тенденция мне представляется в основном верной и заслуживающей сочувствия. Но и та молодежь, которая делается более чуткой к мотивам социальной правды, не имеет верной исторической перспективы. Эти новые и более живые пореволюционные течения возникают у молодежи, душа которой изначально определилась, как реакционная в отношении к революции и ко всему, что вело к ней, и реставрационная. Усвоение такой душой социальных результатов революции — процесс очень сложный и мучительный. Нелегко ей будет подойти к душе рабочего. Мы видим, что молодежь, согласная ввести социальную правду в свое миросозерцание и свою программу, относится с враждой и даже ненавистью к русской левой интеллигенции, которая сто лет стремилась к социальной правде и отдала ей всю жизнь. Во имя социальной правды и справедливости, во имя блага трудового народа эта интеллигенция пожертвовала всем, шла на каторгу и виселицу, соглашалась поглупеть и умственно опроститься до исповедания самых жалких материалистических учений, — она отказалась от красоты, от радостей личной жизни на земле и от надежды на жизнь вечную. Даже религиозные надежды на жизнь вечную представлялись ей противоречащими исканиям социальной правды. Ей был свойствен своеобразный аскетизм, из аскетизма отрицала она и религиозную веру. Это есть религиозный феномен, неведомый Западу, и требующий еще изучения. Но в нем религиозная направленность души была извращена и искалечена. Поклонялись кумиру вместо живого Бога. Я в течение двадцати лет моей жизни много сил отдал критике русской интеллигенции, опровержению ее ложного миросозерцания и я не принадлежу к ее духовному типу. Но сейчас я особенно остро чувствую потребность в справедливости. Наши почвенные сословия, которые сейчас склонны идеализировать в противовес интеллигенции, беспочвенной и бессословной, никогда социальной правды не искали. Не искало ее ни столь крепкое сословие духовное, ни сословие купеческое и мещанское, ни чиновничество. Только избранная часть русского дворянства, т. е. класса наиболее заинтересованного в социальной неправде, отдавала себя исканию социальной правды, прежде всего борьбе против крепостного права. От Радищева, сказавшего: «душа моя страданиями человеческими уязвлена стала», и этим открывшего истоpию русской интеллигенции, через декабристов до деятелей освобождения крестьян до кающихся дворян лучшая часть нашего дворянства готова была отдать себя служению социальной правде и справедливости. Искал ее, хотя и не нашел, интеллигент на троне Александр I. Герцен, Бакунин, Крапоткин, Л. Толстой принадлежали к высшему слою русского дворянства. На этом пути дворянство теряло свой сословный характер и превращалось в интеллигенцию.

Культурный слой нашего дворянства создал великую русскую литературу, которая потрясла мир своими мотивами сострадания, человеколюбия и народолюбия, своей любовью к правде и своим сочувствием к униженным и угнетенным. Но не эти стороны русского дворянства и русской литературы привлекают сейчас молодежь. Она гораздо более отзывчива к мотивам военной доблести и государственного служения. Николай Ростов ей ближе Пьера Безухова и князя Андрея Болконского. Представители современных направлений, согласных признать социальные результаты революции и стремление к социальной правде сделать одним из своих лозунгов, изначально были равнодушны к этим мотивам, и ни к какой социальной правде не стремились. Я не вижу, чтобы евразийцы в своем душевном и социальном генезисе интересовались социальным вопросом и имели самостоятельный интерес к осуществлению социальной справедливости. То же нужно сказать про младороссов. За редкими исключениями представители этих направлений, готовых идти с комсомолом, определяют свое отношение к социальным последствиям революции и к социальной правде исключительно из тактических соображений. Часть молодежи поняла, что кончить революцию можно лишь признав и приняв ее существенные социальные результаты, что тут ничего не поделаешь, что нужно согласовать свои лозунги с рабоче-крестьянскими массами, которые не уступят завоеванного ими положения. При этом в центре продолжает стоять не социальная проблема, не проблема организации труда, а проблема завоевания власти. Молодые направления сходятся и с большевизмом и со старой эмиграцией в том, что самым важным считают завоевание и укрепление государственной власти. В сознании русских коммунистов проблема организации и охранения власти окончательно заслонила проблему социальной правды, проблему организации труда. То же нужно сказать и про все эмигрантские направления, которые прежде всего хотят восстановить власть и ищут путей ее возможного укрепления. Никто не интересуется социальной правдой по существу, пафос социальной правды скомпрометирован коммунистической революцией даже в глазах самих коммунистов. А без пафоса, без непосредственного духовного порыва ничего нельзя сотворить. Тактическое принятие рабоче-крестьянской платформы есть вещь совершенно бесплодная и ненужная.

В другом еще отношении современная молодежь неблагодарна и не имеет памяти. Результатами эмансипационного движения 60 и 70 г.г. воспользовались и те последующие поколения, которые ему враждебны и всегда его поносят. Это ведь обычное явление в истории, ибо неблагодарность есть основное человеческое свойство, при этом сознаваемое обычно не как грех, а как добродетель. В женском эмансипационном движении 60 и 70 г.г. было немало уродливого, комического и отрицательного, вызывающего против себя справедливую духовную реакцию. Но в нем были достигнуты результаты, которые приняты всеми нами. Все ныне живут более по Чернышевскому, чем по Домострою. Христианское Движение Русской Молодежи в эмиграции с активным участием девушек было бы невозможно, если бы не было Чернышевского. Кружки молодых людей и молодых девушек, большая свобода их общения, отсутствие внешних условностей и стеснений, высшее образование девушек и занятие их медициной, — все это возможно лишь после эмансипационного движения русского нигилизма. Такого рода явления нашего времени предполагают сломленный Домострой. Молодежь не может уже жить по Домострою и не живет, хотя бы отвлеченно признавала его вечную правду. Мораль Домостроя не есть вечная христианская мораль, это есть временная и преходящая мораль. «Что делать?» Чернышевского, книга, художественно бездарная, безвкусная и элементарная, в известном смысле представляет собой более высокую ступень нравственного сознания, чем Домострой. Это очень нравоучительная, добродетельная, по-своему аскетическая книга, морально оклеветанная. Ее никто давно уже не читает, да и нет никакой надобности читать, — заинтересоваться ею можно лишь исторически. Но большая часть пожеланий Чернышевского стали давно уже достояниями нравственного и общественного сознания, и он даже поражает минимализмом своих требований. Кого теперь испугает идея кооперативных швейных мастерских? Бухарев, один из самых замечательных русских богословов XIX в., очень высоко ставил «Что делать?» с нравственно-христианской точки зрения. Говорю обо всем этом, потому что современная молодежь, не имея исторической перспективы, не понимает, до чего ее собственная жизнь зависит от освободительного движения прошлого века, которым был разрушен деспотизм семьи, бытовые и сословные предрассудки, мешавшие людям свободно двигаться и дышать, были завоеваны права интимных человеческих чувств, была потребована правдивость и изобличена и низвержена с пьедестала условная ложь и лицемерие в человеческих отношениях. И современные любители и искатели абсолютного авторитета во всем тоже хотят свободно дышать и двигаться, тоже не потерпят, чтобы жизнь их калечилась бессмысленными условностями, предрассудками и самодурскими инстинктами. Теперь никто не отрицает прав девушек на высшее образование, на медицинскую профессию, но в прошлом это было завоевано с величайшим трудом движением, которое сейчас вызывает отвращение. Христианская молодежь, группирующаяся сейчас вокруг Монпарнасса, вполне воспользовалась Чернышевским и его соратниками и могла бы повесить его портрет в зале своих собраний. Так и христианство вошло некогда в мировую историю, вполне воспользовавшись результатами античной языческой культуры, без которой учители Церкви не могли бы создать своих богословских учений. Христианское возрождение в России, конечно, воспользуется социальными освободительными движениями XIX в. Это — закон жизни, который действует без того, чтобы его сознавали.

V

Источник всех иллюзий и утопий всегда лежит в абсолютизации относительного. Когда относительным и преходящим вещам присваивается абсолютное и непреходящее значение, всегда рождаются иллюзии, всегда исчезает подлинный реализм в отношении к жизни. Все государственные и социальные формы человеческого общежития относительны и преходящи, принадлежат историческому времени и находятся в состоянии изменчивости, текучести, процесса развития. Известная форма государственной власти и хозяйства хороша для одного времени и места, но плоха для другого. Монархия или частная собственность также не являются абсолютными и непреходящими началами общежития, как и демократическая республика или социалистическое хозяйство. Абсолютными и непреходящими являются лишь духовные, религиозные и нравственные основы человеческого общежития, но не формы политические или социальные. Такая же ложь и иллюзия считать монархию абсолютной формой государства, как и считать таковой республику. Формы монархии или республики имеют подчиненное и временное значение. Относительна природа самого государства. Государство относится к средствам, а не к целям человеческой жизни. Совершенная жизнь означала бы отмирание государства. Утопия монархической государственности так же абсолютизирует относительные вещи, связанные с преходящими средствами жизни, как и утопия социалистической общественности. Из реакции против коммунизма в эмиграции начинают придавать абсолютное значение формам частной собственности и даже капиталистическому хозяйству, столь явно исторически преходящему. Совершенно так же социалисты считают социалистическое хозяйство абсолютной формой, единственной справедливой и должной. Иллюзии абсолютной формы государственной власти тем более странны, что именно наша эпоха благоприятствует изобличению того непомерного преувеличения политики и государственной власти, которое свойственно было новой истории. Именно наша катастрофическая эпоха ведет к сознанию абсолютного примата духовного над всеми внешними формами человеческого общежития. В Европе уже изверились в спасительное значение парламентских демократий, монархий или социалистических форм общества. Все решается реальной силой и реальными качествами людей, прежде всего силой духовной, а затем силой хозяйственно-трудовой. Моменту хозяйственно-социальному также принадлежит примат над моментом государственно-политическим. Это и есть переход к социальному реализму, освобождение от иллюзий.

Такое перенесение центра тяжести в духовные начала жизни дает верную ориентировку и направленность жизни. Лишь в духовной жизни можно найти абсолютное. Его нельзя найти во внешней общественной жизни, в государстве. И именно поворот к духовной жизни, как жизни абсолютной и непреходящей, ведет к социальному реализму, к освобождению от иллюзий и утопий, к верному зрению, всему находящему свое место, ничего не преувеличивающему. Только переход к новой спиритуальности и внутренней углубленности сделает нас настоящими реалистами в общественной жизни, свободными от дурной мечтательности, способными к реальному строительству и к действительному внесению вечного во временное. Все формы человеческого быта являются относительными и преходящими, не принадлежащими вечности. Относительным и преходящим является и самый исторический стиль Православия. Он принадлежит историческому времени. Только незнание истории может вести к иллюзии, что Православие всегда имело один стиль. Православие в своей исторической судьбе имело уже несколько стилей и может иметь еще несколько. Стиль Православия константиновской эпохи очень отличается от стиля Православия эпохи доконстантиновской. Стиль эпохи первохристианской отличается от эпохи вселенских соборов и великих учителей Церкви. Стиль русского Православия петровской эпохи очень отличается от стиля русского Православия эпохи допетровской. И те, которые верят в вечный стиль Православия, принимают обычно за абсолютный — стиль какой-нибудь отдельной эпохи, чаще всего эпохи непосредственно предшествующей. Жизнь Церкви есть богочеловеческий процесс и человеческая сторона Церкви изменчива, подвержена процессу развития, в ней должно быть вечное творчество. Дух не может быть прикован к конечным и преходящим формам, он динамичен по своей природе и всегда стоят перед ним новые творческие задачи. Абсолютизация относительного, прикрепление бесконечного духа к конечным формам есть процесс духовного окостенения, угашение духа. Христианский динамизм есть единственное верное понимание духовной жизни и верное отношение к задачам жизни.

После революционного разложения и крушения старого строя, старого быта отношение к нему делается не реально-органическим, а мечтательно-эстетическим или утилитарно-политическим. Отошедшее в вечность прошлое имеет над нашей душой исключительное обаяние. Мы бываем зачарованы красотой прошлого. Мы совершаем относительно прошлого творческий акт эстетического преображения. Наше преображающее эстетическое воспоминание совершает отбор в прошлом ценного, пребывающего, достойного вечной жизни. Уродливое, тленное, лишенное ценности в прошлом сплошь и рядом выпадает из нашей памяти и из нашей любви. Эстетическое преображение говорит о прошлом совсем не то, что говорит холодная и объективная историческая наука. Полны прелести и обаяния старые усадьбы, памятники и развалины, старые портреты, книги и письма, старые предания и воспоминания. Через них воспринимается совсем не то прошлое, которое реально, прозаически когда-то было. Совсем не то значат памятники прошлого, что они значили для современников. Между нами и прошлым лежит очарование эстетического преображения, отбор вечного и прекрасного, забвение тленного и уродливого. Старина есть в настоящем, а не в прошлом.

Отношение к прошлому есть художество, искусство, и в нем раскрывается совсем особого рода реальность, быть может, большая, чем та, которая действительно была. Для моего «настоящего» есть большая прелесть, красота, обаяние в «прошлом» русского дворянства, дворянских усадеб, дворянского быта. Но я знаю, что это есть красота эстетического отбора и преображение. Попробуйте восстановить крепостное право, дворянские привилегии, дворянские предрассудки, и обаяние немедленно исчезнет, предстанет несправедливость и уродство реально бывшего прошлого. Для сохранения красоты и обаяния прошлого, для его увековечения именно нужно не восстановлять его. Прошлое входить в вечность, делается достижением вечности, когда оно не реставрируется, не восстанавливается в своей прежней смешанной реальности, когда оно преображается эстетически и не только эстетически, а и духовно, одухотворяется выживанием лишь вечных в нем элементов когда побеждается тяжесть бывшей в нем грубой материи. Это есть великий парадокс времени. И его нужно понять тем, которые идеализируют прошлое для его реставрации. Именно они то и мешают введению прошлого в вечность, узаконяя в нем тленное и временное. Политически-утилитарное и корыстное отношение к прошлому есть отвержение его от вечности, есть уродование его, отбирание дурного в прошлом. Ни один человек «настоящего» не может жить органически бытом «прошлого», никогда этот быть не бывает для него тем, чем он был для людей прошлого. Он может определять свое отношение к прошлому или эстетически и духовно преображая его и тогда отбирая в нем прекрасное и вечное или политически реставрируя его и тогда отбирая в нем дурное и тленное.

VI

Нет ничего труднее, как установить должное соотношение между духовным и мирским, природно-историческим, между Церковью и государством, обществом, культурой, — между вечным и временным. Это должное соотношение постоянно нарушается в ?6е стороны душевными реакциями людей, их эмоциями, страстями, страхами, интересами. И те, которые стоят за абсолютное преобладание Церкви, нередко вносят в свое понимание Церкви власть исторически-относительного, прилипшего в прошлом от слишком мирского, от мирской суеты, от царства кесаря. Ошибочно думать, что обмирщение Церкви, происходить лишь от гуманистической культуры и гуманистической общественности. Оно не менее происходит от авторитарного государства, от иерархического властолюбия. Человеческие притязания по-разному себя выражали в Церкви и искажали церковную жизнь человеческими интересами. Царство кесаря наложило на историю Церкви роковую печать в прошлом и исказило даже формулировку христианских догматов. И многим кажется сейчас, что они защищают нерушимость церковного начала и верны церковной традиции, в то время как они охраняют традиции старого царства кесаря, искажавшего жизнь Церкви и порабощавшего Церковь. Необходима огромная духовная трезвость, отрешенность и зрячесть, чтобы видеть размеры совершившегося переворота и в нем различать духовное и мирское. Нужно победить новые иллюзии молодежи, чтобы увидать неотвратимые последствия революции и до конца сознать вступление в новую историческую эпоху.

Эмигрантской молодежи раньше или позже предстоит встреча с пореволюционной Россией, вне которой она сформировалась, жила и определила свое мечтательное и нередко иллюзионистическое отношение к России дореволюционной. Ей предстоит встреча с новым социальным слоем из рабочих и крестьян, который стал активной исторической силой. В этом слое она встретит пытливость и взволнованность, которые ей чужды. Нелегко ей будет защищать свои верования. Перед Православной Церковью в России стоят новые задачи. Радикально изменилось отношение Церкви к государству, Церковь должна действовать в новой социальной среде и имеет новый социальный базис. Молодежь эмигрантская не всегда понимает это изменение положения Церкви и иногда готова навязать Церкви свои новые иллюзии, искренно веря, что этим она остается верна церковной традиции. Аффект ужаса от революции может помешать встрече эмигрантской молодежи с молодой Россией, родившейся в революции. И это может быть очень трагично. Быть может, более всего нужно молодежи освободиться от патологического страха, от древнего ужаса, появляющегося во все новых и новых формах. Истинный духовный путь и заключается в том, чтобы страх миpa, страх людей, страх зла был побежден страхом Божиим, а страх Божий был изгнан совершенной любовью. Аффект страха мешает творческому движению. Говорят о Христианском Студенческом Движении. Но движение может быть лишь творческим. Не творческое движение есть contradictio in adjecto. Только творческое движение плодотворно и жизненно. Даже реакционное движение заключает в себе творчество. Не творческое движение безжизненно и мертвенно, оно несет с собой скуку, которая не будет лучше от того, что она будет благочестивой. Отсутствие творческого темперамента есть самое большое зло всякого жизненного движения.

Внутри Церкви ставятся огромные творческие задачи, задачи богословско-гностические, апологетические, культурные, социальные. И речь идет не о движениях Церкви, а о движении в Церкви. Многие думают, что движения внутри Церкви быть не может, а возможно лишь движение к ней, к самой же Церкви начинается бездвижный, застывший покой. Это есть вредная иллюзия, которая должна быть преодолена. Мотивы церковные и национальные должны укрепиться в душах молодежи. В этом она более права, чем поколения предыдущие. Но, утверждая абсолютный примат духовной жизни, как начала вечного, нужно изнутри духовной жизни творчески преображать историю, общество, культуру, мысль. Тогда только будет движение жизни, и сама духовная жизнь не превратится в благочестивую скуку. Творческое духовное движение будет вместе с тем верно лучшим традициям русской религиозной мысли XIX в. Духовный возврат молодежи на родину будет означать, что вера в великую миссию России и русского народа осталась несокрушенной революцией. Тогда только религиозное движение может имеет силу и способность преображать жизнь.