Из трясины на дорогу (Шеллер-Михайлов)/ДО

Из трясины на дорогу
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1894. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА. ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ. Приложеніе къ журналу «Нива» за 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.

1905.

ИЗЪ ТРЯСИНЫ НА ДОРОГУ.
РОМАНЪ.

I.

— Ли-за, это кто тамъ приходилъ?

— Дворникъ, бабушка! За квартиру требуетъ.

— А ты бы ему сказала, что вотъ, молъ, какъ отецъ мѣсто получитъ, такъ и отдадимъ! Откуда намъ теперь взять? Совсѣмъ неоткуда!..

Отвѣта не послѣдовало.

Въ небольшой комнатѣ съ двумя окнами, безъ занавѣсокъ и шторъ, съ двумя кроватями, нѣсколькими потертыми стульями и обѣденнымъ столомъ, воцарилась тишина. Слышались только легкое постукиваніе вязальныхъ иголокъ въ рукахъ непомѣрно раcплывшейся и рыхлой старушки въ бѣломъ чепцѣ, сидѣвшей у одного окна на большомъ засаленномъ креслѣ и вязавшей чулокъ, да частое щелканье иглы по коленкору въ рукахъ молодой, ярко румяной дѣвушки, помѣстившейся на стулѣ у другого окна и занято! шитьемъ.

— Пристаютъ тоже: отдай за квартиру, а какія цѣны дерутъ сами, — немного нараспѣвъ начала старушка и, опустивъ на колѣни вязанье, сдвинула очки на лобъ, что всегда означало у нея приготовленіе къ продолжительному разговору. — Когда мы съ моимъ покойнымъ Лукьяномъ Аркадьевичемъ въ Хутынскѣ съ полкомъ стояли, мы цѣлый домъ тамъ занимали, а платили всего сто восемьдесятъ рублей ассигнаціями въ годъ за весь домъ. Прекрасный домъ былъ, и съ садомъ, и на солнцѣ весь. Въ саду, бывало, лѣтомъ ягодъ не оберешься. Я вѣдь всегда лакомка была; какъ поспѣетъ малина — меня изъ саду и не выгонишь. И молода была: на четырнадцатомъ году и замужъ отдали. Куклу въ первые дни замужества подъ подушкой держала. Покойный Лукьянъ Аркадьевичъ такъ меня «ребятишкой» и звалъ. Бывало, пора спать: возьметъ меня на руки и несетъ въ спальню. «Спать, спать, ребятишка, пора», а самъ меня на ходу цѣлуетъ. Нечего сказать, очень любилъ меня, хоть и былъ на двадцать лѣтъ старше.

На минуту снова воцарилось молчаніе. Добродушное лицо замолчавшей и охваченной воспоминаніями старушки, съ отвислыми розовыми щеками, озарилось улыбкой; крупныя губы довольно большого рта слегка шевелились, точно продолжая разсказывать что-то о ея свѣтломъ прошломъ; полупотухнувшіе каріе глаза безцѣльно глядѣли на окно, за стеклами котораго шлепались крупныя капли съ быстро таявшихъ ледяныхъ сосулекъ и толкались на подоконникѣ голуби, привыкнувшіе къ тому, что имъ ежедневно высыпались изъ форточки крошки хлѣба. Старушка, наконецъ, громко вздохнула, опять заговорила вслухъ:

— А здѣсь-то мы, Лиза, что платимъ въ годъ? — спросила она.

— Триста рублей, бабушка, — громко отвѣтила внучка.

Лиза старалась возвышать голосъ, такъ какъ бабушка начинала плохо слышатъ.

— Это на серебро, Лиза? Нынче вѣдь все на серебро считать стали. И съ чего это? Считали, считали все на ассигнаціи и вдругъ приказали всѣмъ на серебро считать. Зачѣмъ? Я вотъ и до сихъ поръ не научилась. Ты говоришь, триста рублей мы за квартиру платимъ. А на ассигнаціи-то сколько его будетъ?

— Тысячу пятьдесятъ рублей, бабушка, — почти выкрикнула внучка.

— Господи, какая куча деньжищъ-то! Ты-сяча пять-десятъ рублей! Шутка сказать! Ахъ, какая куча! А что за помѣщеніе! Двѣ премизерныя комнатёнки въ третьемъ этажѣ, на второмъ дворѣ. И свѣту-то Божьяго не видно. Ни небесъ, ни солнца не видимъ, точно въ колодцѣ сидимъ. Въ Хутынскѣ у насъ дома были низенькіе, одинъ, либо два этажа, не болѣе; комнаты просторныя и свѣтлыя… А тутъ конурки подъ небесами и ты-сячу пять-десять рублей платимъ, а…

— Съ дровами зато, бабушка, — перебила ее Лиза, не дослушавъ начатой рѣчи.

— Съ дровами? — повторила старушка и, пожевавъ губами, что-то вспомнила: — Что-жъ Лена вчера наплела: говорила, что дровъ не хотятъ давать? А ты говоришь: съ дровами.

— Если не заплатимъ, бабушка, такъ не будутъ давать дровъ. Это вчера старшій дворникъ мамѣ пригрозилъ, — пояснила Лиза. — Сердится онъ, что мало ему платимъ и на чай не даемъ. Тарасовы, вѣрно, объ этомъ и не знаютъ; это онъ отъ себя: и рвеніе хочетъ показать, и непріятность намъ нанести.

Старушка беззвучно пошевелила губами, качая годовой.

— У насъ при покойномъ Лукьянѣ Аркадьевичѣ изъ полка дрова привозили, когда мы въ Хутынскѣ стояли, — припомнила она, вздыхая. — Ну, а у себя въ имѣніи, въ «Пчелиной балкѣ», лѣсъ свой былъ, да и все тамъ свое было. Ахъ, лѣсъ, лѣсъ! Вотъ-то я любила въ лѣсъ ходить! Никоновна, нянюшка-то моя, бывало все пугала: «Ужъ съѣдятъ тебя, пучеглазая, когда-нибудь волки голодные въ этомъ самомъ лѣсу! Убѣжишь, самовольница, а потомъ ищи тебя, озорницу, отвѣчай за тебя передъ Лукьяномъ Аркадьевичемъ!» Извѣстно, старуха была, ворчать любила, въ строгости меня держала, а сама не меньше меня лѣсъ любила; только я, бывало, бѣгаю по немъ, аукаюсь, а ей какъ бы посидѣть въ немъ, въ тишинѣ да привольѣ, въ шушунъ завернувшись. Сядетъ, бывало, на опушкѣ, прислонится къ деревцу, зажмуритъ глаза и грѣется на солнышкѣ, а внизу, рѣчкой перерѣзанные, широко луга раскинулись, цвѣтами яркими разубранные, и конца-края нѣтъ имъ…

На минуту старушка снова замолчала, отдавшись воспоминаніямъ. Память ей стала сильно измѣнять относительно всего, что касалось недавнихъ происшествій, но старину она помнила хорошо; казалось, непроглядный мракъ черною тучей окуталъ все окружавшее ее. и яркое веселое солнце озаряло только безконечныя дали.

— И что за лѣсъ-то у насъ былъ въ «Пчелиной балкѣ», а-ахъ, какой лѣсъ! — заговорила она, опять нараспѣвъ. — Въ былые годы, бѣглые и разбойные люди въ тамошнихъ лѣсахъ скрывались, скиты раскольничьи строились въ чащахъ непролазныхъ. Удивительные лѣса въ нашей сторонѣ были. Отецъ твой вотъ помнитъ нашъ-то пчельниковскій лѣсъ… Да что я говорю-то… Ты вѣдь тоже его должна помнить. Родилась тоже тамъ.

— Онъ ужъ былъ вырубленъ, бабушка, когда я жила тамъ, — со вздохомъ сказала Лиза.

— Вы-ру-бленъ? — протяжно проговорила бабушка не безъ удивленія и наконецъ припомнила: — Да, да, вырубленъ! Точно что вырубленъ! Дѣла, видишь, Лиза, подъ гору тогда у насъ пошли, одно за другимъ, одно за другимъ, дальше да больше, ну, и лѣсъ вырубили. Чуть не родилась я въ немъ, а что-жъ дѣлать — дѣла пошли хуже да хуже, ну, и вырубили. Тарасовы тогда и скупили все: откупами они жили, и у нихъ все въ гору, а у насъ подъ гору пошло…

Старушка опять вздохнула, въ раздумьѣ качая головой. Никакъ не могла она въ толкъ взять, какъ это случилось, что дѣла у нихъ тогда пошли подъ гору, хуже да хуже, а у какихъ-то мужиковъ-міроѣдовъ Тарасовыхъ въ гору, все лучше и лучше. Молодая дѣвушка поднялась съ мѣста, чувствуя, что у нея подступаютъ къ горлу слезы.

— Ты куда это, Лизокъ?

— Въ кухню, бабушка, взглянуть, кипитъ ли супъ, — отвѣтила внучка, скрываясь за дверью.

Въ передней, отдѣленной стеклянною перегородкой отъ полутемной кухни, послышался легкій звонокъ. Лиза открыла дверь. Въ переднюю вошла женщина лѣтъ сорока пяти, худая, высокая, съ проступавшими на щекахъ красными пятнами, съ полусѣдыми волосами, выбившимися на ходу прямыми прядями изъ-подъ измятой старой шляпки. Ея легкое, для холоднаго времени года, пальто порыжѣло отъ времени, покрылось пятнами, а мѣстами и протерлось почти до дыръ. Войдя въ переднюю и повѣсивъ на вбитый въ стѣну гвоздь свое пальто, она, съ трудомъ переводя дыханіе и слегка кашляя, присѣла на подоконникъ, за неимѣніемъ въ передней стула или табурета.

— Устала, мама? — спросила особенно заботливо и ласково Лиза.

Пришедшая махнула безнадежно рукой, съ трудомъ переводя духъ.

— Много ли дали за вещи? — спросила дочь.

— Сорокъ рублей.

— Что-жъ мы дѣлать будемъ? За квартиру двадцать пять рублей надо отадть, хоть за мѣсяцъ; дворнику тоже…

— Я тебѣ говорила, я говорила, что надо было давно съѣхать на другую квартиру, — отрывисто и нѣсколько строптиво заговорила мать: — въ подвалъ куда-нибудь, въ уголъ. Такъ слушать меня не хотѣли!..

— Мама, насъ пятеро!.. И притомъ, какъ же будетъ учиться Сережа, гдѣ? — тихо проговорила дочь.

— А голодать лучше? — перебила ее рѣзко мать. — Голодный-то онъ можетъ учиться? Ты мнѣ отвѣть: можетъ? Нѣтъ, мать моя, нѣтъ! Все равно придется гибнуть. Что ты мнѣ говоришь о томъ, что нельзя жить въ углу? Нужно такъ жить! Нищіе все должны выносить.

— Мама, не сердись, тебѣ вредно, — ласково начала ее успокаивать дочь. — Все это еще перемѣнится. Вотъ отецъ достанетъ мѣсто.

— Ахъ! — вырвался болѣзненный стонъ у матери. — Что ты мнѣ говоришь о мѣстѣ! Мало непріятностей, что ли, что еще и ты раздражаешь глупостями? Никакого мѣста не будетъ. Проклятые люди, проклятые, развѣ они войдутъ въ чужое положеніе? Съ голоду умри — они пальцемъ не шевельнутъ. Натопить бы надо было квартиру, закрыть двери, окна и трубы, и помереть всѣмъ отъ угара. Напечатали бы въ газетахъ: «Страшная драма. Цѣлая семья Волошиновыхъ съ голоду рѣшилась на самоубійство». У, проклятые, самимъ бы имъ ни дна, ни покрышки!

Она стала кашлять, вздрагивая всѣмъ тѣломъ. Молодая дѣвушка поникла головой. Если воспоминанія добродушной и немного выживавшей изъ ума бабки о быломъ богатствѣ ихъ семьи доводили ее иногда до слезъ, то проклятія матери на судьбу и на людей, сопровождавшіяся то истерическими слезами, то припадками кашля, положительно приводили ее въ отчаяніе. Каждый разъ, въ такихъ случаяхъ, въ ея головѣ поднимался одинъ и тотъ же проклятый вопросъ: гдѣ же исходъ? Неужели, дѣйствительно, имъ всѣмъ придется наложить на себя руки? Этотъ вопросъ мучилъ ее и теперь. Незапертая входная дверь въ эту минуту отворилась и въ нее вошелъ довольно полный и грузный господинъ въ военной фуражкѣ и въ порыжѣвшемъ статскомъ пальто. Его добродушное и озаренное улыбкой лицо было обвѣтрено и красно, глаза, сильно выпуклые, были навыкатъ, какъ бываетъ часто у страдающихъ зобистымъ воспаленіемъ. Незнавшіе его люди по лицу могли бы легко заподозрить, что онъ сильно выпиваетъ. На голоднаго и несчастнаго онъ во всякомъ случаѣ не походилъ по виду.

— Ну, что? — спросила его Волошинова, немного успокоившаяся отъ кашля.

— Анекдотъ, доложу вамъ, — проговорилъ онъ, усмѣхаясь не то безпечно, не то съ горькой ироніей. — Просидѣлъ три часа въ пріемной у Филина. Семьдесятъ человѣкъ сидѣло. Ей-Богу. Ну-съ, вышелъ секретарь, князекъ какой-то съ моноклемъ въ глазу, вызвалъ по фамиліямъ десятерыхъ, а остальнымъ объявилъ, что ихъ его высокопревосходительство не приметъ. Ей-Богу! Тутъ форменно бунтъ начался: «Какъ не приметъ! Мы пятую пятницу ходимъ! Когда же приметъ?» А тутъ одинъ маленькій чиновникъ, лицо съ кулачоюь, кривыя ножки, мнѣ и выяснилъ шепоткомъ, подъ шумокъ, все дѣло. «Его высокопревосходительство, — говорилъ онъ, табачкомъ носъ затыкая, — принимаетъ только тѣхъ, у кого, значитъ, отъ особъ, а тѣмъ паче отъ высшаго духовенства, отъ іерарховъ, такъ сказать, рекомендательныя письма есть. А такъ, безъ письма, никогда никого, доложу вамъ, не приметъ. Ни-ни». Ей-Богу!

— Да ты, вѣрно, не заходилъ къ Лыжину? Ахъ, Кадя, Кадя, вѣдь еще вчера говорили, что надо было къ Лыжину зайти. Вѣдь онъ знакомъ съ Филинымъ. Ты же хотѣлъ у него попросить рекомендательное письмо къ Филину, — нѣсколько раздражительно упрекнула мужа жена.

— Ну, это, доложу тебѣ, одно горе и полтора несчастія. Ей-Богу, — отвѣтилъ мужъ, снова усмѣхаясь. — Зашелъ я, изволите видѣть, къ Лыжину, говорю: «такъ и такъ, Иванъ Савельевичъ, теперь все это отъ васъ зависитъ, дайте мнѣ письмо къ Филину». А онъ: «Я, говоритъ, Аркадій Лукьяновичъ, душой бы радъ услужить вамъ, но я по принципу никого не рекомендую; я врагъ всякихъ протекцій и кумовства». Анекдотъ, анекдотъ, однимъ словомъ.

— Негодяй онъ этакій! — воскликнула рѣзко Волошинова. — Да вѣдь матушка же сотни разъ разсказывала, что твой отецъ его голоштаннымъ гимназистомъ прикармливалъ, въ Петербургъ на службу отправилъ на свой счетъ…

— А у него, изволишь видѣть, принципъ теперь, чтобы протекцій и кумовства не было, — проговорилъ съ усмѣшкой Волошиновъ: — вотъ ты тутъ и вертись. Филинъ безъ письма рекомендательнаго не принимаетъ, а Лыжинъ по принципу писемъ этихъ никому не даетъ…

И съ добродушной улыбкой прибавилъ:

— Ну, да чортъ съ ними! У меня теперь, кажется, на другой сторонѣ дѣло выгоритъ. Заводимъ изъ другой оперы музыку. Барыньку одну обѣщали мнѣ пустить въ ходъ; на одного туза она вліяетъ: что прикажетъ ему, то онъ и дѣлаетъ. Мужъ ея въ секретаряхъ или чиновникомъ особыхъ приключеній состоитъ у туза-то, а она, изволишь видѣть, дѣлами чуть не министерскими ворочаетъ. Обѣщали замолвить ей за меня слово, ей-Богу. Только, знаешь, сегодня не могъ я ужъ идти къ ней, проголодался до смерти. Завтра пойду.

— Ахъ, и завтра то же будетъ! — безнадежно сказала жена упавшемъ голосомъ. — Въ воду, съ головой намъ, Надо, броситься надо — вотъ и все.

— Да полно, Лена, что ты, голубка! Вотъ, ей-Богу, выдумала? — немного испуганно проговорилъ онъ и ласково поцѣловалъ ее въ голову.

Слова отца о голодѣ напомнили Лизѣ объ обѣдѣ и она торопливо прошла въ кухню, а отецъ и мать направились въ комнату, гдѣ сидѣла за вязаньемъ старушка.

— А, вернулась? — сказала она, увидѣвъ входившихъ, въ комнату сына к его жену. — Ну, что, Кадя?

— Все то же, мамахенъ, все то же! — сказалъ Аркадій Лукьяновичъ, цѣлуя ея руку. — Все завтраками кормятъ, а хотѣлось бы, наконецъ, и пообѣдать! Ей-Богу?

Онъ смотрѣлъ почти молодымъ человѣкомъ, хотя ему было подъ пятьдесятъ лѣтъ. Онъ былъ на видъ почти такъ же добродушенъ и веселъ, какъ въ то время, когда вышелъ въ отставку изъ военной службы, чтобы приняться за сильно разстроенное его отцомъ и старшими братьями хозяйство въ деревнѣ. Хорошій армейскій офицеръ, превосходный товарищъ, душа каждаго провинціальнаго общества, — гдѣ онъ смѣшилъ всѣхъ и не хитрыми остротами, и фокусами, — онъ принялъ послѣ отца имѣніе въ запущенномъ видѣ, «голыми руками», какъ говорилъ самъ, и сразу началъ путаться еще въ большихъ долгахъ. «Пчелиная балка» въ былыя времена была полною чашей, гдѣ пили и ѣли званые и незваные, друзья и недруги. Покойный Лукьянъ Аркадьевичъ держался всегда однихъ и тѣхъ же правилъ въ управленіи имѣніемъ; первое правило гласило: «чтобы у меня все было»; второе говорило: «а не то я по-военному». И откуда-то все являлось, такъ что «по-военному» не приходилось расправляться, по крайней мѣрѣ, самому барину, за котораго, спасая свою шкуру, расправлялись по-своему съ мужиками приказчики, конторщики и старосты. Дѣда шли такимъ порядкомъ вплоть до того времени, когда подросли Никишка и Лёнька, старшіе сыновья Лукьяна Аркадьевича, и когда начался періодъ непрерывныхъ войнъ между Никишкой и Лёнькой съ одной стороны и Лукьяномъ Аркадьевичемъ съ другой. Сыновья оказались прожигателями жизни, мотами, кутилами и ворами. Сначала Лукьянъ Аркадьевичъ только журилъ ихъ и платилъ карточные и другіе долги; потомъ сталъ дѣлать имъ генеральныя сраженія, отказывался наотрѣзъ платить долги и, въ концѣ концовъ, все-таки платилъ ихъ; наконецъ, онъ рѣшительно выгналъ дѣтей изъ дому и въ одинъ прекрасный день умеръ отъ удара, когда, съ одной стороны, узналъ, что Никишка проворовался въ казнѣ и угодилъ въ солдаты, а съ другой — впервые услыхалъ отъ старосты, въ отвѣтъ на приказъ: «чтобы у меня все было», горькое извѣстіе, что денегъ нѣтъ, а заимодавцы грозятъ судомъ самому ему, Лукьяну Аркадьевичу. Именно въ эту-то пору и пришлось Аркадію Лукьяновичу, или «Кадькѣ-баляснику», «Кадькѣ-бабѣ», «Кадькѣ-юбочнику», какъ называлъ его отецъ, взяться «голыми руками» за поправленіе разстроенныхъ дѣлъ.

Въ спискѣ геніальныхъ людей Аркадій Лукьяновичъ никогда не числился; едва ли можно было ему выдать свидѣтельство и на званіе умнаго человѣка; всѣ, даже очень недальновидные люди, пившіе и ѣвшіе на его счетъ, говорили про него послѣ его обѣдовъ, что онъ пороху не выдумаетъ, и всѣ отлично знали, что его способности — смѣшить барышень, дѣлать фокусы, быть хорошимъ товарищемъ, любить мать, жену и дѣтей — къ дѣлу управленія имѣніемъ были вовсе не пригодны. Взявшись за это дѣло, онъ метался, какъ муха въ паутинѣ, покуда не пришлось сперва все заложить и перезаложить, а потомъ продать и съ кое-какими крохами перебраться окончательно въ Петербургъ, гдѣ онъ надѣялся найти хоть какое-нибудь мѣсто. Этой надеждой онъ питался нѣсколько лѣтъ, живя не на проценты съ оставшихся крохъ, а проѣдая капиталъ. Въ теченіе четырехъ-пяти лѣтъ, при помощи экономіи Елены Степановны, жизнь въ Петербургѣ была еще сносною, и Аркадій Лукьяновичъ удивлялся умѣнью жены сводить концы съ концами, при чемъ самъ онъ продолжалъ все говорить о необходимости достать мѣсто. Но въ послѣдніе годы началось предвѣстіе голода и нищеты, такъ какъ Волошиновы жили уже и не на капиталъ, а на закладыванье вещей: сегодня закладывалась шуба, завтра платье и серебро, затѣмъ вся сколько-нибудь сносная мебель; груда билетовъ «гласныхъ кассъ» росла, и пожирала деньги на уплату процентовъ, такъ что чѣмъ бѣднѣе становились Волошиновы, тѣмъ болѣе приходилось имъ тратить денегъ помимо квартиры, ѣды и одежды; наконецъ и проценты было не изъ чего платить, и вещи пропадали, продавались за ничто. Мѣсто же все не являлось, хотя Аркадій Лукьяновичъ сталъ уже не только говорить о мѣстѣ, но и серьезно хлопотать о немъ, то-есть обивалъ зря и наивно помоги всякихъ канцелярій, конторъ, управленій, справляясь, нѣтъ ли мѣста, и уходилъ, получивъ отвѣтъ, что мѣста нѣтъ.

— Анекдотъ, доложу вамъ! Ей-Богу! — говорилъ онъ, видя безплодность своихъ поисковъ.

Но этотъ анекдотъ начиналъ превращаться въ трагедію, по крайней мѣрѣ, для Елены Степановны. Выросшая въ деревенской глуши на подножномъ корму, провинціальною барышней, не знавшею никакихъ заботъ и нуждъ, и, полюбившая когда-то до безумія своего Кадю за его доброту и веселость, она никогда не роптала на судьбу, когда пошатнулись ихъ дѣла: въ тяжелые дни, она по-своему, правда, нѣсколько безтолково, экономничала, шила съ грѣхомъ пополамъ что умѣла, стряпала, какъ могла, нехитрыя кушанья, мыла даже, хотя и съ большимъ усиліемъ, полы. Но ея экономія, ея трудъ и трудъ дочери все же не могли спасти семью отъ нищеты, когда, не говоря уже о разныхъ родахъ, крестинахъ, болѣзняхъ и похоронахъ нѣсколькихъ человѣкъ дѣтей, нужно было не только кормиться самимъ, но еще давать образованіе сыну-гимназисту и содержать старуху мать. Еленѣ Степановнѣ стало понемногу измѣнять здоровье и начали появляться въ характерѣ желчность, ропотъ на судьбу, досада на свою неумѣлость, проклятія на людей.

— Жить не умѣли, — говорила теперь она, сердясь и на это неумѣнье, и на запоздалость своего раскаянія, — прежде къ намъ всѣ шли, пили и ѣли, драли съ насъ и печенымъ, и варенымъ, а когда вотъ нужда пришла — никто и руки не протянетъ для помощи, въ подворотни, подлецы, попрятались. Тоже вѣрили людямъ, ну, и обиралъ каждый, кто могъ. Нѣтъ, если хочешь цѣлъ остаться, — грабь, притѣсняй, гроша никому не давай, хоть бы съ голоду люди рядомъ умирали. Только подлецы да кулаки и могутъ жить, ихъ еще прославляютъ за то, что они изъ награбленнаго храмы да богадѣльни строятъ и людямъ благодѣтельствуютъ; имъ и на томъ свѣтѣ хорошо будетъ, потому что ихъ вѣчно поминать будутъ за ихъ пожертвованія изъ награбленныхъ денегъ, а простота хуже воровства, — простотой до того доведешь себя, что безъ рубашки останешься да, хуже преступника въ глазахъ людей будешь.

Эти рѣчи, какъ нѣчто непривычное и новое въ характерѣ матери, пугали Лизу, которой чаще всего приходилось выслушивать ихъ. Она пробовала возражать матери:

— Ну, мама, у насъ хоть совѣсть чиста!

— Ахъ, что ты мнѣ говоришь: совѣсть чиста! — строптиво восклицала мать. — У кого это она чиста? У тебя чиста, потому-что ты жертва. А мы? Ты думаешь, меня не грызетъ совѣсть, когда я вижу, какъ ты бьешься въ черномъ трудѣ? Тебя надо было въ институтъ отдать, дипломъ добыть тебѣ, а мы разсуждали «ей не въ гувернантки идти» и давали тебѣ домашнее образованіе, какихъ-то гувернантокъ обтерханныхъ съ улицы брали, глядя не на то, что онѣ знаютъ, а на то, что онѣ симпатичны и бѣдны. Вотъ и осталась ты такой же малообразованной, какъ я да отецъ. Будь у тебя дипломъ, ты хоть сыта бы была, служа въ гувернанткахъ, да половъ не мыла бы.

— Развѣ я жалуюсь, мама? — бодро говорила дочь.

— Добивать не хочешь насъ, вотъ и все, — произносила мать съ горечью. — Ты думаешь, меня не грызетъ и то, что я тебя въ свое время не уговорила выйти замужъ за Тарасова?

— Мама, не раздражай меня этимъ! — перебила ее дочь, каждый разъ въ этихъ случаяхъ краснѣя до ушей. — Ты знаешь, что я никогда не пошла бы за этого наглеца.

— Жена этого наглеца-то въ каретахъ ѣздить…

— Ну, и Богъ съ ней, я ей не завидую!..

Но мать не унималась и продолжала высчитывать свои грѣхи, за которые ее упрекала теперь совѣсть.

— А Аркадій? Подумай о немъ! — съ особеннымъ сокрушеніемъ восклицала она.

— Что-жъ, брать Аркадій на службѣ въ полку, — замѣчала уклончиво дочь, зная, что мысль объ Аркадіи является однимъ изъ самыхъ больныхъ мѣстъ матеря.

— На службѣ! на службѣ! — восклицала мать. — Хороша служба: гдѣ-то на плацу маршировкой занимается. Тоже работѣ. Отецъ-то вотъ послѣ этой работы ни къ чему другому неспособнымъ сталъ. И Аркадій такой же. Ты сама знаешь, почему я боюсь за Аркадія. Слава Богу, письма его видишь.

Каждое письмо Аркадія было или жалобой на безденежье, или просьбой о присылкѣ денегъ.

— А кто виноватъ? Мы же! — продолжала Клена Степановна. — Пока въ корпусѣ учился, мы ему и деньжонки посылали, и всякіе капризы его исполняли, и ни разу не написали, что ждетъ его въ будущемъ.

— Вы же не знали тогда, что дѣла пойдутъ такъ плохо.

— Надо было знать! Надо! Мы не Тарасовы: у насъ все не въ гору шло, а подъ тору; это Тарасовы наживались, когда мы въ долги влѣзали. Мы-то вотъ сюда ни съ чѣмъ пріѣхали; а у нихъ дома ужъ здѣсь были. На виду все это дѣлалось. Должны мы были знать, до чего это доведетъ. Такъ нѣтъ, глаза закрывали, дѣтей обманывали. Вотъ зачѣмъ въ корпусъ Аркадія отдали? Потому что дѣдъ, дядя и отецъ военными были! Не знали мы, что ли, что даетъ военная служба, къ чему пріучаетъ? Какія такія знанія у Аркадія? Что онъ станетъ дѣлать, если придется ему выйти въ отставку, какъ отцу?

— Да зачѣмъ же ему, мама, выходить въ отставку? Худо въ полку, а все же лучше, чѣмъ безъ мѣста.

— Зачѣмъ выходить въ отставку? зачѣмъ? Не знаю и этого, а чуетъ мое сердце, что будетъ это когда-нибудь. Тогда онъ же насъ проклинать будетъ. Еще, можетъ-бытъ, въ дядюшекъ выйдетъ. Хороши тоже были. Одинъ съ круга спился, другой проворовался и въ солдаты угодилъ. Вонъ мы объ Аркадіи только то знаемъ, что онъ жалуется на ограниченность своихъ средствъ и у насъ денегъ проситъ. А гдѣ мы ему возьмемъ? Душу мою переворачиваетъ каждое его письмо. А ты говоришь: совѣсть у насъ чиста. Нѣтъ, не чиста, потому что мы своихъ собственныхъ дѣтей загубили. Недостаетъ только, чтобы Сергѣй изъ-за нашей нищеты не доучился…

Эти рѣчи мучительно отзывались на Лизѣ, а рядомъ шли другія рѣчи — рѣчи бабки о томъ, какъ она жила съ покойнымъ Лукьяномъ Аркадьевичемъ.

— Преосвященный Йринархъ, бывало, всегда уже въ праздникъ къ покойному Лукьяну Аркадьевичу заѣзжалъ на обѣдъ, — нараспѣвъ разсказывала въ тысячный разъ старушка одну и ту же исторію. — «Нигдѣ, говоритъ, бывало, — такихъ рыбныхъ котлетъ я не ѣдалъ, какъ у тебя, Лукьянъ Аркадьевичъ». А это нашъ поваръ Ермолай рыбьи котлеты на сливочномъ маслѣ такъ готовилъ. Удивительный былъ поваръ! Пилъ, какъ бочка; сколько разъ покойный Лукьянъ Аркадьевичъ дралъ его за это на конюшнѣ, а ужъ чуть пиръ надо устроить — безъ Ермолая не обойдешься, никакъ не обойдешься! Водой отольютъ, выдерутъ, а ужъ готовитъ обѣдъ не кто другой, какъ онъ. Самъ губернаторѣ — Челищевъ, большой гурманъ, тогда еще у насъ губернаторомъ былъ — все уговаривалъ покойнаго Лукьяна Аркадьевича, чтобы онъ продалъ ему Ермолая. «Продай да продай!» Только покойный Лукьянъ Аркадьевичъ и слышать не хотѣлъ. «Запорю, говоритъ, бывало, — въ гробъ вколочу, а никому не продамъ этого подлеца». Разъ, въ мои именины, покойный Лукьянъ Аркадьевичъ далъ обѣдъ…

И долго-долго распространялась старушка медленно и однотонно о былыхъ пирахъ, не дослыша, какъ изъ груди Елены Степановны вырывались мучительныя восклицанія:

— Господи, хоть бы не рвала сердца на части! Душу всю вымотала! Дѣды и отцы бражничали, а дѣтей по-міру пустили…

И теперь Елену Степановну, какъ ножомъ, рѣзалъ по сердцу разговоръ, завязавшійся между вернувшимся Аркадіемъ Лукьяновичемъ и его матерью по поводу Лыжина. Аркадій Лукьяновичъ шутливымъ тономъ разсказывалъ «анекдотъ» о томъ, что Лыжинъ по принципу не хлопочетъ ни за кого, а старушка Волошинова пустилась въ длиннѣйшія воспоминанія о томъ, что сдѣлалъ покойный Лукьянъ Аркадьевичъ для противнаго этого Ванюшки. Вспоминалась каждая пара сапогъ, подаренная этому «голяку», перечислялось количество дней, когда подкармливался этотъ «поросенокъ» въ «Пчелиной балкѣ».

— Да я сама пойду къ нему и пристыжу его, негоднаго этакого человѣка, — пояснила старушка, волнуясь. — Всѣмъ обязанъ покойному Лукьяну Аркадьевичу, а тутъ вдругъ принципы какіе-то завелись, чтобы не поддерживать никого. Да что бы съ нимъ-то было, если бы его не поддерживали, голоштанника? Покойный Лукьянъ Аркадьевичъ его и преосвященному Иринарху рекомендовалъ, потому что у преосвященнаго Иринарха большія связи были въ Петербургѣ, ну, а у насъ онъ свой человѣкъ былъ. Бывало, каждый праздникъ у насъ обѣдывалъ. Ермолай для него…

Елена Степановна, принявшаяся уже за шитье, быстро, нетерпѣливымъ движеніемъ, отбросила работу и вышла въ переднюю: тамъ стояли Лиза и юноша лѣтъ семнадцати, съ карими, сосредоточенно смотрѣвшими, глазами и съ небольшимъ лбомъ, который казался еще меньше, когда юноша нахмуривался. Выраженіе упрямства и настойчивости, а въ то же время и смышлености, сразу бросалось въ глаза въ этомъ некрасивомъ лицѣ. Елена Степановна уловила фразы дочери и сына.

— Что? — спрашивалъ онъ.

— Все то же! — отвѣтила Лиза.

— Да, да, голубчикъ, все то же, — замѣтила мать, въ отвѣтъ на эти фразы. — Совѣстно глядѣть-то на тебя. Горю-конца нѣтъ, а тутъ учись…

— Ну, мнѣ же все легко даетея, — рѣшительно отвѣтилъ онъ самоувѣреннымъ тономъ и поцѣловалъ мать. — А вотъ ты-то береги себя: Лиза на тебя жаловалась. Опять отчаяніе! Этимъ не поможешь.

— Не могу же я такъ относиться къ дѣлу, какъ отецъ и ты…

Юноша слегка сдвинулъ брови, видимо, задѣтый за живое.

— Развѣ я такъ отношусь къ дѣлу, какъ отецъ? — проговорилъ онъ нѣсколько рѣзко и вспыльчиво.

Мать заторопилась поправиться:

— Нѣтъ, нѣтъ! Папа добродушенъ, безпеченъ, а ты… Молодъ ты, Сережа, бодрости и энергіи у тебя много. Ты только-напрасно винишь папу…

— Я не виню его, — перебилъ онъ: — только… Шутить онъ все!.. Чего тутъ шутить, когда ты сама на себя не похожа?.. И ты, и Лиза вотъ бьетесь, а онъ…

Мать только вздохнула. Ей самой иногда было тяжело слышать шутливый тонъ мужа, но она такъ любила его, что простила бы ему даже и этотъ тонъ; мало того, она чутко слышала, въ послѣднее время, въ этомъ тонѣ горечь и не безъ тревоги замѣчала, что эта горечь все усиливается и усиливается, шутки начинаютъ превращаться въ сарказмы и упреки судьбѣ. Въ то же время она не смѣла винить и сына за то, что онъ порою не безъ нѣкоторой рѣзкости обрывалъ шутки отца, такъ какъ ему-то, самолюбивому юношѣ, было вовсе не до нихъ.

Когда всѣ собрались за обѣденнымъ столомъ, отецъ спросилъ сына:

— Ну, что, молодецъ, нуля не закрутили за латынь?

— Покуда нѣтъ, а если бы и закрутили, такъ удивляться было бы нечему — сухо отвѣтилъ сынъ: — хоть это и не было бы забавно.

— Тебѣ бы министромъ быть по серьезности, — подшутилъ отецъ, глядя на сдвинувшіяся густыя брови сына.

— Только бы не пришлось гранить мостовую, — отвѣтилъ сынъ хмуро.

Мать поспѣшила прервать эту бесѣду. Ей было больно за обоихъ, и обоихъ она оправдывала въ душѣ: Кадя, кажется, умирать съ голоду будетъ, а шутить на словахъ не перестанетъ; сыну же не до шутокъ, когда учиться негдѣ и некогда — онъ угла не имѣетъ свободнаго, а еще уроки сталъ давать за деньги и все время первымъ ученикомъ въ гимназіи числится. Особенно сильно она чувствовала нынче, что сыну, можетъ-быть, не до шутокъ, такъ какъ самой ей было горько, какъ никогда. Въ возможность достать мѣсто черезъ какую-то жену чьего-то секретаря, — какъ сказалъ Аркадій Лукьяновичъ, — она не вѣрила вовсе. Напротивъ того, именно это обстоятельство какъ будто бы окончательно убило всѣ ея надежды, казалось какой-то насмѣшкой, точно мужъ сказалъ ей: «ну, теперь только остается надѣяться на китайскаго императора, онъ-то навѣрное достанетъ мѣсто». Но что же дѣлать, если надеждъ на мѣсто болѣе нѣтъ?.. Должать еще за квартиру и жить впроголодь? Вѣрныхъ у нихъ всего тридцать пять рублей ассигнаціями, — пенсія старухи Волошиновой. На эти десять рублей серебромъ не проживешь. Шитье и вязанье ея и Лизы приносятъ пустяки: онѣ не ученыя вязальщицы или швеи и могутъ вязать и шить только простые носки и простое бѣлье, не умѣя даже кроить и строчить мужскихъ денныхъ сорочекъ изъ тонкаго полотна. Бѣлоручками росли. Имъ не выработать даже настолько, чтобы доплатить недостающія деньги для найма этой квартиры. А пить и ѣсть? А обувь и одежда? А книги и тетради для Сергѣя? Нѣгь, имъ надо нанять помѣщеніе гдѣ-нибудь въ подвалѣ, въ семь-восемь рублей, и то не сведутъ они концовъ съ концами. Ихъ пять ртовъ. И еще «бабушка» все ноетъ, что давно она ничѣмъ не лакомилась. Пойдетъ пенсію получать и, глядишь, цѣлый рубль истратитъ на яблоки, на пирожное, на пряники. Сколько сценъ изъ-за этого выходить. Сдерживать себя совсѣмъ разучилась Елена Степановна. Разбушуется, а потомъ самой совѣстно: кого вѣдь попрекаетъ? несчастную, выживающую изъ ума старуху! А какъ будетъ учиться Сережа, когда у него и вовсе угла не будетъ? Теперь вотъ онъ хоть въ кухнѣ пристроился, вечеромъ и ночью можетъ тамъ заниматься… И зачѣмъ это она, Елена Степановна, не уговорила дочь выйти замужъ за Тарасова? Положимъ, Иванъ Дмитріевичъ — необразованный купчикъ, не особенно красивъ собою и грубоватъ въ обращеніи, но съ нимъ бы Лиза не только не голодала, но и могла бы помогать семьѣ, главное, дала бы возможность Сережѣ встать на ноги. Старуха-тетка Тарасова, Наталья Аѳанасьевна, правду сказала ей при случайной встрѣчѣ въ церкви, что въ прежнее-то время дѣвокъ и не спрашивали, нравится или не нравится имъ тотъ или другой женихъ, потому что по своему невинному положенію онѣ и понимать-то не смѣли, что мужчина можетъ нравиться; только нынче этотъ срамъ завелся, оттого и разлады всякіе да несуразности пошли, такъ какъ яйца курицу учить стали. Положимъ, Наталья Аѳанасьевна недалекая, женщина, только за богатство почетомъ пользуется, а въ этомъ она все же права.

— Нѣтъ, разъ съ преосвященнымъ Иринархомъ анекдотъ случился, Сереженька, такъ ужъ именно анекдотъ, — медленно и однотонно разсказывала, между тѣмъ, внуку старушка Волошинова, сидя за вечернимъ чаемъ. — Къ намъ былъ назначенъ новый губернаторъ, Эймерсъ. Челищева онъ смѣнилъ. На нѣмцевъ въ то время урожай пошелъ. Куда ни плюнь, все нѣмецъ сидитъ. Сынъ у него былъ идіотъ совершенный, хоть и учили его разные гувернеры и учителя. Вотъ только-что разъ преосвященный Иринархъ и пріѣзжаетъ съ визитомъ къ Эймерсу, а тотъ еще не одѣтъ былъ, заторопился и говоритъ своему сыну: «Прими преосвященнаго владыку, скажи, что я сейчасъ выйду, ну, и займи его на пять минутъ, какъ слѣдуетъ, разговоромъ; спроси о здоровьѣ, пока я переодѣнусь». Самъ и ушелъ. Входить владыка; молодой Эймерсъ раскланивается, расшаркивается: «Мое почтеніе, преосвященный владыка, батюшка сейчасъ выйдетъ. Садитесь». Владыка присѣлъ. «Какъ ваше здоровье? — спрашиваетъ вѣжливый хозяинъ. — Супруга ваша здорова ли?» Владыка сдвинулъ брови, а вѣжливый хозяинъ продолжаетъ: «Какъ поживаютъ ваши дѣтки?» — «Да ты съ кѣмъ это говоришь-то?» спросилъ гнѣвно владыка. Горячій былъ у насъ Иринархъ-то. И вѣдь чуть не уѣхалъ, сочтя это за насмѣшку. Потомъ только ужъ старикъ Эймерсъ выяснилъ ему, что сынъ у него идіотъ, что его, какъ попугая, научили говорить при появленіи гостей такія фразы: «какъ ваше здоровье, супруга ваша здорова ли, какъ поживаютъ ваши дѣти». Извѣстно, идіотъ.

— Идіотъ! — повторилъ насмѣшливо Сережа, нахмуривъ узенькій лобъ, надъ которымъ щетиной стояли коротко остриженные и вихрастые темные волосы. — А вы говорили: потомъ онъ служилъ?

— Служилъ, служилъ, и до большихъ чиновъ дослужился по благотворительнымъ учрежденіямъ, — проговорила старушка. — Не все же однимъ умнымъ служить, голубчикъ. Да тамъ и ума особеннаго не требуютъ, отъ благотворительныхъ-то учрежденій. И дѣти потомъ у него были. Люди говорили: «Простъ онъ и недалекъ, а ничего!» Ну, да вѣдь и то сказать, звѣзды съ неба не всѣ хватаютъ.

— Чего ему было и хватать ихъ съ неба, когда онѣ сами ему на грудь, изволите видѣть, валились, — замѣтилъ, шутя, Волошиновъ-отоцъ.

— Связи, Кадя, связи! — пояснила старушка, обращаясь, къ сыну. — Безъ связей ничего не подѣлаешь: будь-ка живъ теперь преосвященный Иринархъ, этотъ Филинъ все бы для тебя сдѣлалъ; онъ вѣдь для такихъ лицъ, какимъ былъ преосвященный Иринархъ, въ воду полѣзетъ, а мѣсто доставитъ человѣку. Благочестивый человѣкъ. Тоже вотъ графиня Строгова будь жива, да она бы всѣхъ на ноги подняла, а мѣсто тебѣ достала бы. Она, бывало, когда ей кто скажетъ, что чего-нибудь нельзя сдѣлать, такъ и говорила: «И что это за глупости! Нельзя только птичьяго молока достать, а остальное все возможно». Екатерининскаго времени женщина была, ничего невозможнаго для нея не было.

— Это со связями-то, бабушка? — допрашивалъ Сергѣй.

— Конечно, Сереженька, со связями и съ деньгами, а безъ связей и безъ денегъ — кому же мы нужны? Это вѣдь все слова пустыя, когда тамъ говорится: «добрый онъ человѣкъ», «умный онъ человѣкъ». Прежде всего, на связи и на деньги смотрятъ, — разсуждала старушка. — Вотъ когда покойный Лукьянъ Аркадьевичъ мой живъ былъ, развѣ мы такъ жили, какъ теперь? Развѣ мы не были и умными-то, и добрыми-то людьми? Кто-кто не бывалъ у насъ въ имѣніи! Бывало, именинный обѣдъ пятаго сентября устроить покойный Лукьянъ Аркадьевичъ въ честь мнѣ…

И старушка начала разсказывать о своемъ житьѣ-бытьѣ при мужѣ, о ежегодныхъ парадныхъ обѣдахъ въ день ея именинъ, — «выматывать душу», какъ выражалась Елена Степановна.

Особенно сильно расшатало ей нервы такое выматыванье души въ этотъ вечеръ.

— Ужъ хоть бы не разсказывала о безпутномъ прошломъ, когда настоящее такъ страшно, что хоть въ воду съ головой! — проговорила она досадливымъ шопотомъ и выронила изъ рукъ блюдечко, которое вытирала полотенцемъ.

Блюдечко со звономъ разлетѣлось на мелкіе куски. Елена Степановна раздражительно поднялась съ мѣста.

— Посуды перемыть не умѣю! — болѣзненно вырвалось у нея восклицаніе. — Въ домѣ нищета, а я еще посуду бью!

Она рѣзкимъ движеніемъ положила на столъ полотенце и пошла въ другую комнату. Лиза и Сергѣй замѣтили, что у нея брызнули изъ глазъ слезы, и тревожно переглянулись между собой. Даже Аркадій Лукьяновичъ замѣтилъ выраженіе сильно осунувшагося лица жены и встревожился. Наскоро допивъ свой стаканъ, онъ тоже прошелъ въ другую комнату, гдѣ обыкновенно спали онъ и его жена. Войдя въ спальню, онъ думалъ, что жена уже уснула, такъ какъ она лежала, не шевелясь, на постели; но онъ услышалъ ея тихія всхлипыванія и подошелъ къ кровати.

— Лена, голубушка, полно! На себя ты не похожа сетодня! — заговорилъ онъ ласково. — Что же отчаиваться, вѣдь я же говорилъ тебѣ, что завтра…

— Ничего не будетъ завтра, ничего! — перебила она его рѣчь, неутѣшно плача. — И какъ ты можешь еще надѣяться? На чью-то любовницу, на какую-то потаскушку надѣяться! Это насмѣшка, это втаптыванье въ грязь человѣческаго достоинства… Нѣтъ, довольно! Все для насъ кончено, все. И самъ ты это знаешь, только скрываешь. Развѣ я но вижу, какъ ты сталъ улыбаться? Улыбаешься, а на глазахъ слезы! Такой ли ты былъ прежде?

Онъ, точно пойманный врасплохъ, только могъ растерянно прошептать:

— Вотъ выдумала!

И къ его горлу тоже подступили слезы… Нервы у него были давно уже разстроены, пожалуй, не меньше, чѣмъ у нея, но онъ по привычкѣ шутилъ и улыбался, жалко улыбался почти идіотской улыбкой, какъ нерѣдко улыбаются растерявшіеся отъ несчастій недалекіе люди. Она продолжала страстнымъ и безсвязнымъ шопотомъ говорить о томъ, что исхода нѣтъ, что имъ слѣдуетъ переѣхать въ подвалъ, что у нихъ петля на шеѣ, что было бы лучше всего умереть, такъ какъ они неумѣлые люди, недалекіе невѣжды, искалѣченные бѣлоручки. Дочери не могли порядочнаго образованія дать; сынишка долженъ учиться въ голодѣ и холодѣ; о другомъ сынѣ и говорить нечего — онъ еще покажетъ имъ себя, еще наплачутся они съ нимъ. И во всемъ одни они виноваты, а не кто другой. У нея недоставало теперь достаточно сильныхъ выраженій, чтобы высказать вполнѣ все презрѣніе къ своей собственной неумѣлости и безпомощности. Онъ испугался: — самъ онъ никогда не думалъ до этой поры о томъ, что они такое ничтожество, что имъ остается только смерть.

— Лена, милая, не говори этого, не говори! — перебилъ онъ ее. — Не говори о смерти. Ну, тяжко намъ, все потеряно, но все же, изволишь видѣть, мы всѣ любимъ другъ друга, это уже счастье. Ей-Богу! Вѣдь вотъ мы, какъ въ первый день нашей свадьбы, оба преданы другъ другу, ничто не поколебало этихъ чувствъ. до, Лена? Ты не разлюбила своего Кадю?

— Этого только недоставало! — сквозь слезы произнесла она и хотѣла еще что-то сказать.

Но онъ покрывалъ уже поцѣлуями ея руки и лицо, не умѣя утѣшать ее словами, не зная ужъ этихъ утѣшительныхъ и ободряющихъ словъ, не отличаясь вообще мастерствомъ говорить серьезно, безъ шутокъ и прибаутокъ.

— Кадя, перестань… Тише, — прошептала она въ смущеніи, стараясь отстраниться.

Теперь уже заговорилъ онъ, заговорилъ сбивчиво и испуганно о томъ, что онъ неудачникъ, что онъ запутался въ долгахъ, что у него, можетъ-быть, и умѣнья мало, и развитія нѣтъ, но что онъ всегда былъ честенъ, что онъ людямъ дѣлалъ только добро, въ этомъ его утѣшеніе; онъ перечь людьми и передъ Богомъ чистъ.

— Да развѣ я не знаю тебя, Кадя, — шептала она. — Что ты оправдываешься?

— Знаешь, да, знаешь?.. Меня все мучило, изволишь видѣть, что ты меня винишь… А точно что… но я, изволишь видѣть, не самъ по себѣ… Оно, конечно, со стороны можно винить… Ей-Богу… а какъ взглянешь…

— Да, полно, полно! — остановила она его спутанную рѣчь. — Развѣ я тебя виню?

— Не винишь?.. Нѣтъ?.. Голубка!

Онъ опять сталъ горячо цѣловать ес; а она притихла, смутилась, уговаривала его успокоиться. За дощатой стѣной слышалось, какъ укладывается, кряхтя и охая, бабушка въ постель, какъ перемываетъ чашки Лиза.

II.

На слѣдующій день утромъ, какъ только Аркадій Лукьяновичъ и Сергѣй ушли изъ дому, Елена Степановна, особенно долго возившаяся въ это утро въ своей комнатѣ и какъ-то мелькомъ являвшаяся въ общую комнату, заторопилась идти нанимать новую квартиру. Лиза, въ свою очередь, все утро какъ-то особенно тревожно присматривавшаяся къ матери, когда та на минуту выходила изъ спальни, наконецъ не выдержала и сказала:

— Мама, ты бы не ходила сегодня.

— Чѣмъ скорѣе это рѣшится, тѣмъ лучше, — отвѣтила Елена Степановна, озабоченно перебирая какіе-то лоскутки своей работы. — Каждый лишній день затягиваетъ только петлю на шеѣ, да и квартиру, что я присмотрѣла, могутъ занятъ. Бѣднаго-то люда не надо; за дешевымъ угломъ всѣ гонятся…

— Но не ходи сегодня; ты смотришь такой усталой, — настойчиво проговоряладочь.

— Всегда я такая, а не сегодня только, — коротко и отрывисто проговорила Елена Степановна, быстро отвернувшись въ сторону. — Выдумала тоже!

— Ты такъ долго плакала ночью, — поясняла Лиза.

Лицо Елены Степановны покрылось пятнами румянца, и она совсѣмъ отвернулась отъ дочери.

— Радоваться-то нечему, — почти сердито проворчала она и торопливо, не глядя на дочь, вышла изъ своей квартиры.

Спустившись съ лѣстницы во дворъ, она встрѣтила господина лѣтъ двадцати пяти. Это былъ, повидимому, богатый, щегольски одѣтый купчикъ, изъ тѣхъ, которые вкусили частичку цивилизаціи въ первыхъ классахъ коммерческаго училища и окончательно доцивилизовались въ циркахъ, въ опереткахъ, въ балетахъ. Онъ заботливо осматривалъ лошадь, выведенную кучеромъ изъ конюшни на дворъ, и горячо обсуждалъ, почему она захромала. Увидавъ Волошинову, онъ приподнялъ вѣжливо свою бобровую шапку и спросилъ:

— Какъ поживаете? Давно не имѣлъ удовольствія васъ видѣть.

Волошинова немного смутилась, стѣсняясь передъ нимъ своимъ нарядомъ, но, вспомнивъ что-то, поспѣшила овладѣть собою и проговорила:

— Я огонь рада, что вижу васъ. Мнѣ надо было сказать вамъ нѣсколько словъ. Я хотѣла сама зайти къ вамъ.

Ея сердце забилось сильнѣе: такъ она обрадовалась внезапно пришедшей ей въ голову мысля.

— Всегда къ вашимъ услугамъ. Чѣмъ могу служить? — съ дѣланной вѣжливостью отвѣтилъ онъ, расшаркиваясь на снѣгу и разводя руками, и отошелъ отъ кучера, державшаго подъ уздцы лошадь.

Волошинова перевела духъ, точно ей было очень трудно говорятъ. Тѣмъ не менѣе, она рѣшилась прямо высказать озарившую ее неожиданно мысль.

— Мы, Иванъ Дмитріевичъ, — заговорила она: — какъ вы сами знаете, живя въ домѣ вашего покойнаго дяди много лѣтъ, платили всегда исправно за квартиру; черезъ васъ же нерѣдко и деньги передавали; а вотъ теперь передъ вами оказываемся неисправными плательщиками.

— Неужели? — спросилъ онъ и любезно замѣтилъ: --Пустяки какіе-нибудь. Я, признаюсь, еще не разсматривалъ домовыхъ книгъ послѣ смерти дяди… да покуда домъ и принадлежитъ-то вовсе не мнѣ: тетушка будетъ до смерти пользоваться съ него доходами, и я только по ея просьбѣ завѣдую ея дѣлами…

Водошинова начала пояснять ему:

— Мы задолжали за два мѣсяца…

— Ну, пустяки и есть! — проговорилъ онъ, перебивая ее. — Живите спокойно… Тетушкѣ это наплевать…

— Вотъ въ томъ-то и дѣло, что мы можемъ теперь отдать только за мѣсявъ, — торопливо сказала уже обрадованная оборотомъ дѣла Елена Степановна: — а между тѣмъ намъ придется съѣхать съ квартиры.

Онъ посмотрѣлъ на нее удивленными глазами. — Съѣхать? — спросилъ онъ. — Съ чего это?

— Мы не можемъ нанимать даже и такой квартиры, какую нанимаемъ теперь. Намъ придется немного сократить свои расходы и стѣснить себя.

— Да ужъ чего же еще болѣе стѣснять-то? Кажется, и такъ стѣсняете…

— Ну, что же дѣлать. У всякаго своя судьба. Я вотъ только хотѣла просить васъ: обождите незаплаченныя за мѣсяцъ деньги. Мы переѣдемъ и понемногу уплатимъ вамъ этотъ долгъ.

Онъ пожалъ плечами.

— Я и совсѣмъ не вижу для васъ нужды выѣзжать. Ну, задолжаете еще, потомъ поправитесь — отдадите. Тетушка потерпитъ…

— Нѣтъ, нѣтъ, Иванъ Дмитріевичъ! — почти съ испугомъ сказала Волошинова. — Мы этимъ-то путемъ и запутались въ долгахъ, только этимъ. Надо было сразу обрѣзать себя во всемъ, признать себя нищими, а мы все думали: «поправимся и отдадимъ»: закладывали, перезакладывали, платили проценты и только путались." Въ этомъ все и зло, — въ надеждахъ-то, въ неумѣньѣ во-время понять, что выхода нѣтъ, что нужно сократить расходы или вовсе самимъ сократиться. Долги только долги и родятъ. Это вѣдь снѣжный комъ — долги-то. Я это по опыту знаю… Впрочемъ, что же я вамъ досаждаю этими разсужденіями. Вы меня простите; это у меня наболѣло. Я только попросить хотѣла, чтобы вы и ваша тетушка обождали…

Онъ смотрѣлъ совершенно серьезно; его румяное, круглое лицо, обыкновенно туповатое и самодовольное, было теперь осмысленно. Казалось, онъ что-то соображалъ.

— Ну, хорошо, такъ вѣдь за квартиру можно сбавить, — началъ онъ. — Вы въ какую цѣну берете теперь квартиру?

Ея исхудалыя щеки покрылись румянцемъ.

— Нѣтъ, мы въ захолустье переѣзжаемъ и добыли очень дешевую квартиру: — заговорила она, уклоняясь отъ прямого отвѣта на .его-вопросъ. — Я только прошу извинить насъ, что за мѣсяцъ мы останемся должны…

Онъ покачалъ головой и пожалъ плечами.

— Гордости въ васъ много, дворянства этого самаго много, — рѣзко проговорилъ онъ. — И въ васъ, и въ Лизаветѣ Аркадьевнѣ… Это и дядя покойный говаривалъ. Это васъ и погубило. Нынче на дворянство-то свое наплевать надо. Деньги, вотъ что важно… Ну, да что-жъ толковать, насильно милъ не будешь.

И, раскланиваясь съ Волошиновой, онъ небрежно проговорилъ уже нѣсколько хвастливымъ, пошловатымъ тономъ:

— А о такихъ пустякахъ, какъ какіе-нибудь двадцать пять рублей, не извольте безпокоиться… Для тетушки и для меня это гроши. Она вонъ въ годъ на каторжниковъ въ тюрьму вдесятеро больше жертвуетъ… А я… меня вонъ вчера наши приходскіе попы выпросили двадцать тысячъ на домъ для приходской богадѣльни. Что-жъ намъ ваши двадцать пять рублей?

Онъ направился опять осматривать лошадь, а Волошинова пошла къ воротамъ. По двадцати тысячъ онъ можетъ бросать на какія-то богадѣльни, а они, Волошиновы, голодаютъ! А немного лѣтъ тому назадъ имъ стоило сказать слово, и онъ женился бы на Лизѣ. Они, отецъ и мать, не сказали этого слова и Лиза отказала ему, отвѣтивъ, что она никогда не выйдетъ за такого «нахала». Что-жъ, она была тогда совсѣмъ дѣвочкой, не понимала ничего; въ родныхъ четырехъ стѣнахъ выросла, какъ въ теплицѣ; она могла отказаться отъ такой партіи ради пустого дѣтскаго каприза. Можетъ-быть, ей еще что-нибудь натрубила тогда въ уши и ея полоумная гувернантка Любовь Васильевна. Тоже нашли они, Волошиновы, кого взять въ воспитательницы дѣтей! Такая юродивая могла, конечно, только поддакнуть дѣвчонкѣ, когда та заартачилась выйти замужъ. А они-то, отецъ и мать, понимали вѣдь, что близки къ нищетѣ, что такой женихъ, какъ Тарасовъ, ды ихъ дочери настоящій кладъ, что имъ только Бога благодарить оставалось за такую партію. Они должны были растолковать ей, что этотъ «нахалъ» можетъ спасти и ее, и ихъ. И не растолковали, не растолковали! Ихъ дитя къ гибели шло, а они не сумѣли указать этому дѣтищу другого, пути — пути къ спасенію! И ничего такого онъ не сдѣлалъ, чтобы было зау что особенно негодовать на него. Когда они, Волошиновы, переѣхали нѣсколько лѣтъ тону назадъ въ домъ его дяди, котораго они еще въ «Пчелиной балкѣ» знали, — такъ какъ «Пчелиная балка» и перешла къ его отцу, — тогда Лизѣ было лѣтъ двѣнадцать; краснощекая, большеглазая, бѣлозубая, съ вѣчнымъ смѣхомъ на лицѣ, она могла назваться настоящей русской деревенской красавицей, какія вырастаютъ только въ провинціи. Она и росла до этой пори почти исключительно въ деревнѣ. Они наняли квартиру въ домѣ Тарасовыхъ въ нервомъ этажѣ въ пять комнатъ. Тогда у нихъ еще были на это средства или, вѣрнѣе сказать, имъ еще казалось, что у нихъ были эти средства: не понимали, что они уже нищіе. Черезъ нѣсколько времени Лиза попросила, чтобы, въ ея комнатѣ, выходившей окнами за дворъ, сдѣлали занавѣски у нижнихъ стеколъ, такъ какъ за ней подсматривалъ какой-то мальчишка изъ хозяйской квартиры; потомъ раза два она пожаловалась, что ей не даетъ проходу на лѣстницѣ все тотъ же молодой нахалъ, и какъ-то разъ она даже пришла домой вся въ слезахъ, обиженная этимъ негодяемъ, при чемъ никто не могъ отъ нея добиться, въ чемъ состояла обида. Затѣмъ прошло не мало времени, и этотъ нахалъ и обидчикъ, кругленькій, румяный и голубоглазый, точно откормленный на убой теленокъ, съ глуповато-самодовольнымъ видомъ, сталъ появляться подъ разными предлогами отъ имени своего дяди въ ихъ квартирѣ и каждый разъ Лиза сдвигала брови и краснѣла до ушей при его появленіи и спѣшила уйти въ свою комнату. Сами Волошиновы ничего не замѣчали въ этомъ молодомъ человѣкѣ, что могло бы возмутить ихъ: онъ казался недалекимъ, неособенно образованнымъ, любилъ слегка покутить, былъ нѣсколько распущенъ, но и только, — не хуже, не лучше, другихъ. Наконецъ, онъ прямо присватался къ Лизѣ.. Когда ей сказали объ этомъ, она проявила такой гнѣвъ, что Елена Степановна даже испугалась. Никогда она не считала Лизу способной на проявленіе такой ненависти къ человѣку.

— Негодяй, какъ смѣлъ! Да его на порогъ не слѣдовало бы пускать! Знаетъ, что я нечего не разскажу, потому и осмѣлился не только прійти, но еще и проситъ коей руки!

Отецъ и мать старались сначала разспросить ее о причинѣ итого взрыва негодованія, но Лиза расплакалась и наотрѣзъ отказалась выяснить что бы то ни было.

— Оскорблять только умѣетъ, пользуясь безпомощностью дѣвушки. Я тогда еще ребенкомъ была, а онъ Богъ вѣсть что придумывалъ, проходу не давалъ.

Жившая у нихъ въ то время горничная тоже выразила свое неодобреніе Тарасову и замѣтила про него:

— Ужъ такого-то озорника да обидчика поискать надо! Почище всякаго мастерового будетъ! Зналъ, что благородные люди здѣсь живутъ, а онъ у себя нагишомъ, проста Господи, передъ окномъ ходилъ, да Богъ знаетъ чему ребенка учить вздумалъ.

И тутъ же посплетничала на неуважаеную ею гувернантку Воіошиновыхъ:

— Не будь наша Любовь Васильевна блаженненькою, она бы его отбрила при первой же встрѣчѣ за озорство. Ну, а Любовь Васильевна — муха ей сядь на носъ, она и того не замѣтитъ… А ужъ что онъ дѣлалъ, что дѣлалъ!

Отплевываясь и бранясь, она пролила нѣкоторый свѣтъ на циничныя выходки юнаго нахала.

Узнавъ объ этомъ и видя серьезную тревогу дочери, отецъ и мать оставили, ее въ покоѣ и не стали ни разспрашивать о дальнѣйшихъ подробностяхъ, ни уговаривать принять предложеніе Тарасова. А между тѣмъ, — какъ теперь вполнѣ убѣдилась Елена Степановна, — уговорить было нужно. Если, будучи мальчишкой, Тарасовъ и оскорбилъ нравственное чувство ихъ дочери какими-то циничными выходками, то это слѣдовало ему проститъ, принявъ во вниманіе его юность, его среду, его необразованность. Притомъ и страсти у него расходились отъ любви къ Лизѣ. Они же ничего не сообразили и отказали ему, а вѣдь сами знали, что ихъ дѣла ужо были окончательно разстроены, что имъ нужно искать спасенія. Прошло не болѣе года, какъ Ивана Дмитріевича женили на какой-то богатой купчихѣ, а они, Волошиновы, въ это время должны, были отпустить не только жившую у нихъ гувернантку, но даже и прислугу, и переѣхать въ ту тѣсную, квартиру, гдѣ жили теперь. Лиза такъ и осталась недоучившейся, потому-что ей было уже не до ученья. Теперь вотъ, когда домъ, гдѣ они жили, уже перешелъ, въ сущности, къ Ивану Дмитріевичу, теткѣ котораго были оставлены только по смерть доходы съ этого дома, имъ нечѣмъ платить и за эту квартиру; приходится даже просить Ивана Дмитріевича и его тетку подождать уплаты двадцати пяти рублей. Неожиданно для себя самой, Елена Степановна перескочила отъ воспоминаній о томъ, что они упустили изъ рукъ крупное богатство и счастіе дочери, къ мысли о томъ, что нельзя ли не отдать теткѣ Ивана Дмитріевича и тѣхъ двадцати пяти рублей, которые она хотѣла отдать. И съ чего это она сразу не попросила простить ихъ долгъ, благо ужъ ее случайно осѣнила счастливая мысль поговорить объ этомъ долгѣ? Ему вѣдь все равно, а у нихъ сберегутся всѣ сорокъ рублей, и они переѣдутъ въ новое помѣщеніе не безъ гроша. Это соображеніе поглотило всѣ ея мысли и даже ободрило немного. Да, ему и его теткѣ все равно: двадцать пять или пятьдесятъ рублей задолжаютъ имъ Волошиновы, а имъ, Волошиновымъ, — передохнуть можно, имѣя въ рукахъ, при переѣздѣ на новую квартиру, сорокъ рублей. Надо будетъ зайти къ самой Натальѣ Аѳанасьевнѣ и объясниться съ нею. На каторжниковъ жертвуетъ сотни рублей, такъ ужъ имъ-то, навѣрно, пятьдесятъ рублей проститъ. Незамѣтно для самой себя, Волошинова теперь думала не объ отсрочкѣ долга за квартиру, а о полномъ прощеніи этого долга кредиторами-хозяевами.

Новая квартира была уже намѣчена ею и теперь приходилось только дать задатокъ: правда, Сережѣ будетъ нѣсколько дальше ходить въ гимназію съ Петербургской стороны, но учиться ему будетъ можно и въ этой квартирѣ такъ какъ его съ отцомъ помѣстятъ въ чистой комнатѣ, а онѣ, женщины, помѣстятся въ просторной кухнѣ. Это даже и не подвалъ, а просто первый этажъ вросшаго въ землю дома; окна только находятся почти на землѣ, но все же они не малы, въ шесть стеколъ. А дешевизна-то какая: семь рублей въ мѣсяцъ; дровъ выйдетъ, круглымъ счетомъ, рубля на три въ мѣсяцъ; значитъ, вся квартира и съ услугами дворника обойдется рублей въ одиннадцать или двѣнадцать. Изъ пенсіи «бабушки» почти можно оплачивать жилище. Хоть на улицѣ подъ заборомъ они не помрутъ. Если бы сразу по пріѣздѣ въ Петербургъ они поняли, что имъ такъ именно и нужно жить — на-вѣкъ хватило бы.имъ оставшихся послѣ продажи имѣнія крохъ, такъ нѣтъ — надѣялись они на что-то, проживали капиталъ, закладывали вещи, путались въ долгахъ. И снова ее охватило позднее раскаянье, поднялись упреки за неумѣлость, за непредусмотрительность. Вся прошлая жизнь теперь представлялась ей рядомъ неумѣлыхъ поступковъ, неразсчетливости, ошибокъ. Именно этимъ путемъ люди и доходятъ до нищеты; а разъ они дойдутъ до нищеты — всѣ отшатнутся отъ нихъ, всѣ станутъ презирать. Въ ея душѣ опять закипѣло негодованіе на отвернувшихся отъ нихъ людей, на людей вообще, такъ какъ всѣ люди отвернулись отъ нихъ. Исключеніемъ явилась развѣ только одна Любовь Васильевна, гувернантка Лизы, да и то потому, что она такъ же глупа, какъ сами Волошиновы. Когда-то Волошиновы и взяли ее въ гувернантки потому, что она показалась имъ очень несчастною и очень симпатичною. Они не справились даже о серьезности ея знаній, и эти знанія оказались потомъ далеко не удовлетворительными: хромали и нѣмецкій языкъ, и музыка. «Оттого и несчастна, что глупа», — почти съ презрѣніемъ подумала теперь о ней Волошинова. Она презирала теперь всѣхъ неумѣлыхъ, глупыхъ бѣдняковъ и съ озлобленіемъ чувствовала, что сознаніе неумѣлости не сдѣлало ее болѣе, умѣлой. Шагая по тротуарамъ, мокрымъ отъ растаявшаго подъ февральскимъ солнцемъ снѣга, она не замѣчала ничего, — вся охваченная думами, говоря иногда вслухъ съ самой собою. Только приближаясь къ своему жилищу, она чувствовала страшную усталость и едва добрела по лѣстницѣ до своей квартиры. — Анекдотъ, ей-Богу; одинъ, анекдотъ, — долетѣлъ до нея громкій голосъ Аркадія Лукьяновича, когда она вошла въ переднюю и присѣла передохнуть на подоконникъ.

Аркадій Лукьяновичъ разсказывалъ своей матери и дочери о посѣщеніи той особы, которая, — какъ говорилъ пріятель, — могла доставить ему мѣсто:

— Живетъ, доложу вамъ, какъ принцесса какая-нибудь. Шелкъ, бархатъ, бронза, сама разодѣта, брильянтовыя кольца, браслеты. И за что дается все? Ни кожи, ни рожи, ей-Богу! Только юркая, вертлявая, стрекотать умѣеть по-сорочьи. Приняла меня, изволите видѣть, точно мы друзьями всегда были. Усадила, начала говорить: «я и такого-то опредѣлила, и такому-то пенсію выхлопотала, и такой-то дѣтей помѣстилъ черезъ меня въ учебныя заведенія». А сама вертится на креслѣ и хохочетъ, соловьемъ заливается. «У меня вѣдь, — говоритъ, — лучшее петербургское общество собирается, итальянцы прежде всего, по пріѣздѣ въ Петербургъ, у меня поютъ, всѣ артисты у меня на обѣдахъ бываютъ, лучшіе писатели, — вотъ эти Дунинъ, Григоровъ, Ботенянъ, — да, всѣ, однимъ словомъ, у меня свои драмы и комедіи читаютъ». Чортъ ее знаетъ, хвастаетъ, пожалуй, а, можетъ-быть, и точно всѣ передъ ней такъ лебезятъ, зная, кто ей покровительствуетъ. Потомъ стала мнѣ ни съ того, ни съ сего разныя картины, статуетки показывать. «Это, — говорятъ, — мнѣ наши художники на память преподнесли». И тутъ же начала выкладывать, кто и куда черезъ нее пристроилъ за дорогую цѣну свои художественныя произведенія. Трещала, трещала, такъ что я, изволите видѣть, едва могъ высказать ей свою просьбу о мѣстѣ. «Да, да, — говоритъ, — меня уже просилъ за васъ вашъ пріятель. Я все сдѣлаю. Я для всѣхъ готова. Какъ жаль только, что васъ нельзя пристроить по моему вѣдомству. Вотъ, если бы вы были артистъ или художникъ — завтра же все сдѣлала бы. Но вы не отчаивайтесь. Я могу и по другимъ вѣдомствамъ. У меня изъ разныхъ вѣдомствъ случайные люди бываютъ. Меня всѣ уважаютъ. Вы мнѣ напитайте письмо. Я ужъ буду настаивать. Вѣдь мы, женщины, все можемъ: не добьемся ласкою, истерика въ ходъ пойдетъ, губки надуемъ». И захохотала, захохотала, мечась на кушеткѣ, какъ угорѣлая. «Вы знаете, — говоритъ, — что значитъ для мужчины, когда женщина надуваетъ губки?»

Онъ махнулъ рукою.

— Чортъ ее знаетъ, что за бѣсъ! Кувыркается, визжитъ, въ ладоши хлопаетъ. Ей-Богу! Въ горничныя ее не взялъ бы, — а она, вонъ, извольте видѣть. Говоритъ: «по нашему вѣдомству я все могу да и по другимъ могу постараться». Посмотримъ, что выйдетъ.

Елена Степановна, уже сбросившая пальто и шляпку, рѣзкимъ движеніемъ вошла въ комнату и проговорила:

— Шлюха! Ничего не выйдетъ. И какъ-это ты можешь надѣяться на какую-то шлюху?

Она обратилась къ дочери и дѣловито проговорила:

— Надо будетъ укладывать вещи. Квартиру я наняла и переговорила съ нашимъ хозяиномъ: онъ не потребуетъ при переѣздѣ всѣхъ денегъ.

О томъ, что она рѣшилась не отдавать ему вовсе денегъ, она не упомянула, хотя и была уже твердо увѣрена, что не отдастъ ни копейки изъ этого долга, хоть умри они — не отдастъ! У нея за послѣднее время вошло въ привычку скрывать даже отъ дочери, если у нея откуда-нибудь утягивался лишній рубль. Ей все казалось, что домашніе станутъ тратить больше, узнавъ объ этомъ припрятанномъ на время рублѣ.

— А Иванъ Дмитріевичъ предлагалъ не мѣнять квартиры, предлагалъ сбавить цѣну съ этого помѣщенія и ждать уплаты сколько угодно, — проговорила она, съ укоризной взглянувъ на Лизу. — Что тамъ ни говоря, а онъ добрый человѣкъ. Вотъ на-дняхъ пожертвовалъ двадцать тысячъ на богадѣльню.

— Слава Богу, что мы уѣдемъ подальше отъ этого наглеца, — сказала нѣсколько раздражительно Лиза. — Это только, и примиряетъ меня съ новой квартирой. Хоть встрѣчать его не буду. Понять тоже не можетъ, что внѣ тяжело его видѣть. Лѣзетъ всегда въ глаза съ поклонами да съ улыбками.

Мать вздохнула.

— Голода мы не знали бы съ этимъ-то наглецомъ, — проворчала она тономъ упрека. — А теперь и близокъ локоть да не укусишь.

Лиза поднялась съ мѣста, чтобы идти въ кухню.

— Ты это напрасно дуешься, когда правду говорятъ, — вдогонку ей проговорила раздраженная мать.

У Лизы выступили на глазахъ слезы.

— Плачешь? О чемъ? Опять стряслось что-нибудь? — сталъ разспрашивать ее вернувшійся изъ гимназіи Сергѣй.

— Пустяки, Сережа, — отвѣтила Лиза и постаралась улыбнуться. — Услыхала вотъ, что Иванъ Дмитріевичъ на приходскую богадѣльню двадцать тысячъ пожертвовалъ и, вѣрно, позавидовала и богадѣльнѣ, и его женѣ…

Она нервно засмѣялась. Прежде она часто смѣялась неудержимомъ смѣхомъ и ее звали «хохотушкой», но прежде ея смѣхъ не былъ такимъ истеричнымъ, какимъ сталъ теперь.

— Зачѣмъ ты лжешь? — рѣзко спросилъ братъ, котораго всегда передергивало отъ этого напускного смѣха. — Мать, вѣрно, опять попрекнула, что ты не вышла замужъ за этого прохвоста?

— На маму нельзя сердиться, — вмѣсто отвѣта сказала Лиза. — Ей тяжело…

Онъ разгорячился, понявъ, что мать точно опять попрекнула Лизу Тарасовымъ.

— А тебѣ? а мнѣ легко? Развѣ мы виноваты въ томъ, что они разорились? — строптиво заговорилъ онъ. — Разорились сами и разорили насъ? Они пожили, они насладились жизнью, а мы… Легко тебѣ кухаркой быть? Легко мнѣ учиться среди этой обстановки, среди этой жизни впроголодь? Иногда бросилъ бы все, опустилъ бы руки, хоть трава не расти! Оборванцемъ въ гимназію теперь хожу. Сколько разъ замѣчанія дѣлали за неряшливость. А я первый по ученью!

Цѣлый потокъ жалобъ и упрековъ полился съ языка раздраженнаго юноши. Лиза испугалась: ей было жаль брата, жаль отца и мать; она знала, что буйный порывъ брата кончится какой-нибудь рѣзкой сценой за обѣдомъ.

— Успокойся, успокойся, Сережа! Всѣмъ намъ не легко, — уговаривала она его. — Что-жъ дѣлать? Никто въ этомъ не виноватъ.

Онъ молча, тяжело дыша, подошелъ къ крану въ кухнѣ, налилъ въ ковщъ воды и выпилъ-ее почти залпомъ, большими глотками. Потомъ онъ вошелъ въ комнату, гдѣ уже былъ накрыть столъ, и поздоровался молча съ отцомъ, матерью и бабкой.

— Что, братъ, вѣрно, государственными дѣлами озабоченъ? — спросилъ насупившагося сына, за обѣдомъ, Аркадій Лукьяновичъ своимъ обычнымъ шутливымъ тономъ, но лицо Сергѣя покрылось яркимъ румянцемъ, и онъ уже готовился что-то отвѣтить, когда Лиза поспѣшно заговорила:

— Мы вотъ сейчасъ толковали о переѣздѣ на новую квартиру. Когда, мама, переѣзжать будемъ? Завтра или послѣзавтра?

— Не знаю еще, все же поторопимся, — отвѣтила, мать и тоже поспѣшила заговорить о новой квартирѣ, инстинктивно почуявъ, что нельзя давать Сережѣ возможность заговорить съ отцомъ. — Квартирка очень удобная. Не надо подниматься по этой проклятой лѣстницѣ. Воздухъ тамъ чище, на Петербургской-то сторонѣ. Садъ есть при домѣ. Вотъ только тебѣ, Сережа, ходить дальше будетъ въ гимназію…

— Мнѣ все равно, — отрывисто, отвѣтилъ онъ.

— Ноги еще молодыя, — замѣтилъ отецъ: — не уходились.

— Этого еще недоставало, чтобы и силы измѣнили! — рѣзко вставилъ сынъ вызывающимъ тономъ, почти гнѣвно взглянувъ на отца.

Мать и сестра опять торопливо заговорили, какъ они размѣстятся. Бабушка Елизавета Евлампіевна, сама Елена Степановна и Лиза помѣстятся въ кухнѣ. Кухня очень, большая. Драпировку можно въ ней сдѣлать. И покупать ситцу не придется: хватитъ того, что прежде висѣлъ у кухарки и горничной около кроватей въ видѣ пологовъ. Хорошо вотъ, что сберегли; полинялъ онъ, а ничего, — крѣпокъ. Отлично имъ будетъ въ кухнѣ. А у Сережи и Аркадія Лукьяновича останется просторная комната.

— Значитъ, мы на положеніи господъ будемъ жить, — проговорилъ Аркадій Лукьяновичъ, продолжая шутить: — а прекрасный полъ будетъ не въ авантажѣ обрѣтаться. Пожалуй, что это и не по-рыцарски будетъ. Ты какъ объ этомъ думаешь, философъ? — обратился онъ къ сыну.

Сергѣй взглянулъ на отца почти съ ненавистью. Этотъ безпечный, шутливый тонъ выводилъ его изъ себя; чѣмъ безотраднѣе становилась жизнь, тѣмъ досадливѣе дѣлались шутки; горечи въ шутливомъ тонѣ отца сынъ еще не умѣлъ подмѣтить. Наскоро кончивъ обѣдъ, Сергѣй всталъ изъ-за стола, поблагодарилъ за обѣдъ отца и мать, и вышелъ въ переднюю.

— Куда ты? — спросила его Лиза, видя, что онъ одѣвается.

— Не знаю; куда глаза глядятъ, — отвѣтилъ онъ. — Не могу я, не могу жить съ нимъ! Мы на краю пропасти, мы нищіе, а онъ шутитъ и смѣется, точно умышленно вызываетъ меня на ссору.

Онъ вышелъ, оставивъ Лизу въ тревогѣ. Сергѣй шелъ, дѣйствительно, «куда глаза глядятъ», безъ опредѣленной цѣли, безъ сознанія, куда онъ идетъ. Ему нужно было просто уйти изъ дому, чтобы не видать и не слыхать ничего, что тамъ дѣлается. Эта потребность бѣгства изъ дома ощущалась имъ все чаще и чаще. Мать, начавшая озлобляться и попрекавшая Лизу за то, что та не вышла замужъ за нелюбимаго ею человѣка; отецъ, цѣлыхъ два года искавшій службы и въ то же время продолжавшій, повидимому, безпечно шутить и смѣяться, простодушно, дразня сына за его серьезность; бабушка, жившая воспоминаніями о быломъ богатствѣ среди нищеты и неумышленно вызывавшая въ душѣ внука озлобленіе противъ людей и порядковъ; нѣжно любимая сестра, превращавшаяся изъ безпечной хохотушки въ истеричную дѣвушку, — все это раздражало страстную молодую душу. Ото всего этого хотѣлось бѣжать, какъ отъ хаоса, среди котораго не было силъ разобраться, на чемъ-нибудь успокоиться. Скорая ходьба и свѣжій воздухъ чудеснаго февральскаго дня мало-по-малу успокоили расходившіеся нервы юноши. Онъ безсознательно умѣрилъ шаги и оглянулся кругомъ: передъ нимъ бѣлѣлось широкое пространство Невы, черезъ которую тянулись мостки на Петербургскую сторону. Почти не отдавая себѣ отчета, Сергѣй машинально свернулъ на нихъ и направился черезъ Неву давно знакомою ему дорогой. Прошло еще нѣсколько минута и онъ уже стоялъ передъ дверью хорошо знакомой ему квартирки въ деревянномъ домѣ, недалеко отъ домика Петра I. Сколько разъ, взволнованный чѣмъ-нибудь дома, онъ почти безсознательно направлялся именно къ этой квартирѣ. Онъ постучался въ двери, дверь отворилась, и онъ спросилъ у служанки:

— Любовь Васильевна дома?

— Дома! дома, Сережа! — раздался изъ сосѣдней комнаты женскій голосъ, звучавшій такой радостью, точно относился къ кому-то прибывшему послѣ долгой разлуки на первое свиданіе. — Кофеемъ вотъ пробавляюсь… Онъ переступилъ порогъ этой комнаты, небольшой, но довольно чистенькой, съ постелью, застланной бѣлымъ пикейнымъ одѣяломъ, съ дешевыми цвѣтами на окнѣ, съ бѣлыми кисейными занавѣсками, — и двѣ довольно неуклюжія, крупныя руки съ длинными пальцами сжали нѣсколько экзальтированно его руку. Передъ нимъ стояла съ широкой улыбкой на некрасивомъ розовомъ лицѣ съ воспаленной кожей дѣвушка лѣта тридцати пяти, низенькая ростомъ, съ сильной наклонностью къ полнотѣ. Въ крѣпкомъ, почти мужскомъ рукопожатіи, въ широкой улыбкѣ, въ тонѣ разговора у дѣвушки слышалась сильная восторженность, приподнятость настроенія, склонность къ преувеличеніямъ. Она смотрѣла какъ-то особенно, въ неопредѣленное пространство, иногда улыбаясь, точно видя передъ собой какіе-то волшебные образы и сцены. Это была бывшая гувернантка Сергѣя и его сестры, Любовь Васильевна Дымова. При видѣ Сергѣя, ея щеки раскраснѣлись еще болѣе, а въ сѣрыхъ мечтательныхъ глазахъ отразилась радость. — Угощать кофеишкой? — спросила она преувеличенно развязнымъ тономъ.

— Да, я выпью, Любовь Васильевна, — отвѣтилъ онъ, снимая пальто и вѣшая его на гвоздь около двери.

— Ваше здоровье? — спросила она, наливая ему кофе. — Ничего особеннаго, надѣюсь, не случилось?

— Всѣ здоровы покуда, и все идетъ по-старому! — отвѣтилъ онъ, и легкая тѣнь проскользнула по его лицу.

Она уловила не эту тѣнь, такъ какъ уже смотрѣла въ пространство, но подмѣтила горечь тона и пошутила:

— Бѣдная мама сердится, несчастный папа шутитъ, бабушка живетъ въ прошломъ…

Онъ страстно перебилъ ее:

— О, бѣжалъ бы, бѣжалъ бы отъ этихъ раздраженій, шутокъ, воспоминаній!

— Ну! Бѣжалъ бы отъ шутокъ, — проговорила она съ легкой гримасой: — а самъ идешь ко мнѣ! Я тоже неунывающая россіянка, гляжу на все шутя. И него тужить?

Въ эту минуту ей и точно казалось, что она смотритъ на все шутя, что она очень смѣла, хотя въ дѣйствительности ничего этого вовсе не было.

— Вы знаете, что я только у васъ и отдыхаю душою, — сказалъ онъ мягко, взглянувъ съ любовью на ея некрасивое улыбающееся лицо.

— Я знаю, — отвѣтила она съ блаженной улыбкой, кивая головой. — Меня всѣ любятъ. Это большое счастье!

Она желала, чтобы ее всѣ любили, и потому была твердо увѣрена въ томъ, что ее точно любятъ всѣ, — и обучаемые ею усердно, хотя и съ сильными поблажками, нисколько не боявшіеся ея ученики, и обсчитывающіе ее родители этихъ учениковъ, убѣжденные, что для нея «и того довольно», и разные, иногда прошедшіе огонь и воду, сироты, которыхъ она назойливо пристраивала черезъ разныхъ, морщившихся при одномъ ея появленіи, благотворителей въ пріютахъ. Если бы она не вѣрила въ эту общую любовь къ ней, она была бы безмѣрно несчастна со своей смѣшно-некрасивой наружностью, со своимъ бѣганьемъ по урокамъ въ холодъ и дождь, со своей жизнью впроголодь. Къ счастію, она, шлепая по грязи въ заплатанной обуви, витала мысленно въ какихъ-то райскихъ обителяхъ, гдѣ всѣ люди были любящими братьями и притомъ братьями, восхищавшимися ея красотой. Кромѣ нея самой, только Сергѣй покуда не находилъ ее уродомъ.

Никогда онъ не могъ понять, какъ могутъ люди называть ее некрасивой дѣвушкой или «кускомъ сырого мяса», какъ называла ее теперь его озлобленная мать. Все въ ней казалось ему прелестнымъ: и ея порывистыя движенія, и бодрая смѣлость, и полные мечтательности глаза, и ея мягкая, блаженная улыбка, скользившая по лицу, когда Любовь Васильевна, уносясь мыслями въ созданный ею рай, смотрѣла безцѣльно въ пространство. Ему казалось, что никто не умѣетъ такъ причесывать волосы, какъ она, причесывавшая ихъ совершенно гладко, закручивая косу на затылкѣ въ простой узелъ; онъ былъ увѣренъ, что нельзя одѣться болѣе къ лицу, чѣмъ она, одѣтая въ мѣшковатое сѣрое шерстяное платье, съ чернымъ ременнымъ кушакомъ, съ бѣлыми гладкими воротничкомъ и манжетами, какъ у мужчины.

— Ну, садись и пей кофе, пока онъ горячъ, — сказала она, подвигая къ нему стаканъ. — Сегодня, вѣрно, опять наглупилъ, надѣлалъ дерзостей отцу, огорчилъ маму и Лизу, а потомъ, какъ кающійся грѣшникъ, сбѣжалъ? Такъ вѣдь? А?

— Почти такъ, — отвѣчалъ онъ, кивнувъ головой: — хотя дерзостей и не надѣлалъ, но былъ близокъ къ тому; огорчилъ всѣхъ и сбѣжалъ. Старая исторія, Любовь Васильевна!

Она сдѣлалась на минуту серьезной, повидимому, переставъ носиться мыслями въ облакахъ.

— Когда же новая будетъ?

— Дайте мнѣ свою душу, тогда, можетъ-быть, и пойдетъ новая исторія, — отвѣтилъ онъ.

Она покачала головой.

— Ахъ, Сережа, Сережа, неисправимъ ты! — проговорила она, смотря на него съ лаской, какъ на любимаго брата. — Кажется, я скоро отрекусь отъ тебя!

Онъ засмѣялся.

— Не пугайте — не испугаюсь; знаю, что не отречетесь!

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, голубчикъ, нельзя же такъ жить, — мягко сказала она. — Неглупый юноша, — читаешь много, учишься хорошо, а характеръ…

— Ужъ не станете ли вы меня за характеръ упрекать. Кажется, я… — началъ онъ горячо.

Она перебила его и вдругъ впала въ дидактическій тонъ, заговоривъ книжными фразами:

— Да, да, за характеръ! Совсѣмъ глупый характеръ. Силы воли нѣтъ. Владѣть собой не умѣешь. Не можешь привыкнуть къ тому, что передѣлать ближнихъ нельзя, что, живя съ ними, надо прежде всего примириться съ ихъ мелкими недостатками, хорошо сознавая, что это люди добрые, честные, а — главное — глубоко несчастные. Люди всѣ несчастны, а твои родные — особенные неудачники. Да что я говорю: ты это все самъ знаешь и любишь ихъ, конечно, больше, чѣмъ я, а все же укротить себя не умѣешь и подливаешь горечи въ ихъ, и безъ того не сладкую, жизнь.

— А мнѣ сладко? — запальчиво спросилъ онъ.

— Не сладко и потому ты хочешь, чтобы имъ было еще хуже? — спросила она. — Логика тоже! Да что логика? Безъ логики можно жить, а безъ доброты, безъ снисхожденія къ ближнимъ…

— Ну, да, вы хотите, чтобы подставлять правую щеку, когда бьютъ по лѣвой…

— А ты хочешь, чтобы другіе были искалѣчены за то, что тебѣ больно? — спросила она съ ироніей. — Ну, что-жъ, вѣчная потасовка и будетъ. Обезоружить ихъ старайся, обезоружить, а то и они въ синякахъ будутъ, и ты съ фонарями подъ глазами будешь ходить. Эффектное зрѣлище! Вѣдь ужъ если люди веревочкой связаны, такъ надо приспособляться…

Онъ хотѣлъ что-то сказать, протестовать, но она быстро продолжала, довольная собой и пользуясь случаемъ поораторствовать:

— И съ чего ты кипятишься? Отецъ шутитъ и подсмѣивается? Такъ вѣдь это его привычка. Ты это долженъ разъ навсегда запомнить. Онъ даже не понимаетъ, что это можетъ тебя сердить, да если бы и понималъ — не могъ бы отвыкнуть отъ этого. И для чего отвыкать на старости лѣтъ? Вѣдь ужъ теперь, какъ онъ ни смотри на жизнь, лучше она не пойдетъ. Прошлаго не воротишь и только дай Богъ, чтобы новаго чего-нибудь дурного не проявилось и въ образѣ жизни и въ привычкахъ.

— То-есть чего это? — спросилъ Сергѣй.

— А вдругъ пить съ отчаянья начнетъ! Нѣтъ, ужъ пусть лучше шутитъ, пока шутится. Горе — не свой братъ. Вотъ и твоя мама? Развѣ она была прежде придирчива и сварлива? Помнишь, какимъ милымъ человѣкомъ она была? На всякое чужое горе отзывалась, всѣхъ жалѣла. Теперь только все это исчезло. Это горе ее сдѣлало такой раздражительной, желчной, несправедливой.

— Ну, и меня не радость сдѣлала раздражительнымъ! — воскликнулъ онъ, ходя по комнатѣ. — Имъ вы все прощаете, а мнѣ…

— Тутъ дѣла не въ прощеніи! Но подумай: что же потомъ-то будетъ съ тобою? — спросила она, перебивая его. — Меня только это и заботитъ. Потому только я и журю тебя. Что станешь послѣ дѣлать? На стѣну полѣзешь? Драться съ людьми станешь? Теперь тебя любящіе люди раздражаютъ, а потомъ вѣдь чужіе, совсѣмъ чужіе люди будутъ стоять около тебя; тѣ еще менѣе поцеремонятся, совсѣмъ не станутъ справляться о твоихъ вкусахъ. Что же ты станешь дѣлать съ ними? Опять синяки и фонари подъ глазами въ ходъ пойдутъ? Голубчикъ, всѣхъ не перебьешь!

— Что же, по-вашему, подставить шею, — пусть меня бьютъ?

— Нѣтъ, надо идти по возможности своей дорогой и пусть лаютъ: полаютъ и отстанутъ.

Она что-то вспомнила и засмѣялась.

— Вотъ надъ моей круглой шляпой долго смѣялись за ея простоту, а теперь попривыкли къ ней, даже поняли, что бѣдной учительницѣ было бы неприлично ходить въ цвѣтахъ и въ перьяхъ, мѣняя, ради моды, десятки разъ головной уборъ. Я доказала всѣмъ, что иначе одѣваться, чѣмъ я одѣваюсь, учительницѣ просто неприлично, и всѣ. это поняли.

И она сѣла на своего конька, — пустилась въ разсказы о томъ, какъ ее любятъ, какъ уважаютъ и какъ слушаютъ.. Разсужденія на эту тему приводили ее въ восторженное состояніе, въ такой экстазъ, въ какой могутъ впадать только набожныя визіонерки.

Они допили кофе; она вымыла посуду и убрала ее въ маленькій шкапъ; потомъ принялась за вязанье кружевъ, улыбаясь и слегка шевеля губами. Онъ продолжалъ ходить въ раздумьѣ изъ угла въ уголъ. Въ комнатѣ было тепло, уютно, тихо. На рабочемъ столикѣ Любови Васильевны лежалъ томикъ въ ярко-красной блестящей обложкѣ, съ закладкой на серединѣ. Сергѣй взялъ книгу, присѣлъ къ столу, раскрылъ ёе на томъ мѣстѣ, гдѣ была вложена закладка, и мелькомъ спросилъ Любовь Васильевну:

— Читать?

— Да, продолжай, — сказала она, не переставая улыбаться и видимо думая о другомъ. — Я нарочно безъ тебя не читала.

Онъ принялся за чтеніе прочитаннаго до половины романа. Это былъ «Николай Никльби» Диккенса во французскомъ переводѣ. По мѣрѣ чтенія, волненіе юноши все болѣе и болѣе утихало, личныя невзгоды забывались, на душѣ стала тихо и хорошо. Въ присутствіи убѣжденной въ своемъ счастіи Любови Васильевны онъ всегда испытывалъ это ощущеніе. Ничто не измѣнялось въ его жизни въ эти минуты, но измѣнялось его личное настроеніе, и этого было довольна для счастія, которое есть не что иное, какъ чисто личное ощущеніе. Онъ все болѣе и болѣе ясно начиналъ сознавать это, присматриваясь къ Любови Васильевнѣ. Когда онъ кончилъ чтеніе, пробило уже семь часовъ.

— Пора! — сказалъ онъ, закрывая книгу.

— Когда зайдешь опять? — спросила она, ласково глядя ему въ лицо и держа его руку въ своихъ теплыхъ рукахъ.

— Завтра забѣгу. Теперь скоро будемъ видѣться каждый день. На-дняхъ переѣдемъ на Петербургскую сторону. Вы не знаете, какъ я радъ этому переѣзду.

— Да?

— И вы еще спрашиваете!

Онъ склонился къ ея рукѣ и горячо поцѣловалъ ее: Она съ чувствомъ прикоснулась губами къ его лбу.

Выйдя отъ нея, онъ почти безсознательно, по привычкѣ, свернулъ къ домику Петра. Этотъ домикъ онъ любилъ не менѣе жилища Любови Васильевны, любилъ безъ думъ, безъ размышленій, безотчетной любовью. Заходилъ онъ сюда часто съ той поры, какъ разъ побывалъ здѣсь случайно съ отцомъ. Его тянуло сюда, какъ магнитомъ. Ему было сладко молиться здѣсь въ тяжелыя минуты, видѣть вокругъ себя бьющихся о помостъ людей, иногда вздыхающихъ, иногда плачущихъ, мечтать о неопредѣленномъ будущемъ въ этомъ садикѣ въ лѣтніе дни, задумываться о томъ, что въ этихъ крошечныхъ комнатахъ жилъ не кто иной, какъ самъ великій царь, довольствовавшійся ими, работавшій, какъ простой плотникъ. Развѣ вообще нельзя такъ жить людямъ? Что въ роскоши, въ богатствѣ? Самъ Христосъ жилъ въ простой плотничьей семьѣ. Онъ задумывался, какъ провелъ дѣтство Христосъ, среди какой обстановки, за какимъ трудомъ… Въ часовнѣ еще теплились лампады и горѣли свѣчи передъ образомъ Спасителя, когда въ нее вошелъ теперь Сергѣй. Юноша, осѣнясь крестнымъ знаменіемъ, опустился на колѣни, устремивъ взоръ къ изображенію Христа въ терновомъ вѣнцѣ. Большіе, пристально глядящіе глаза страдающаго за міръ Богочеловѣка смотрѣли, казалось, прямо на него, серьезно и спокойно. Такъ же серьезно и спокойно было теперь на душѣ у Сергѣя. Ему вспомнились слова Христа: «Пріидите ко Мнѣ вси труждающіе и обремененные и Азъ упокою вы. Возьмите иго Мое на себя и научитесь отъ Меня, ибо Азъ кротокъ и смиренъ сердцемъ, и обрящете покой душамъ вашимъ. Ибо иго Мое благо есть». Именно въ этомъ домикѣ впервые услышалъ онъ эта знаменательныя слова въ тяжелую минуту жизни, и они глубоко запали въ его душу, запали сразу глубже всякихъ спряженій и склоненій латинской и греческой грамматикъ, надъ которыми приходилось ему изъ года въ годъ просиживать ежедневно долгіе вечера въ своемъ углу въ кухнѣ. Онъ помимо своей воли сталъ задумываться объ этихъ словахъ, объ этихъ «труждающихся и обремененныхъ», объ этомъ игѣ и объ этомъ обѣщанномъ упокоеніи.

III.

Давно уже Елена Степановна не чувствовала себя въ такомъ сильномъ возбужденіи, какъ наканунѣ переѣзда на новую квартиру. Утромъ въ этотъ день ей пришлось посѣтить Наталью Аѳанасьевну Тарасову, а вечеромъ нужно было укладывать съ дочерью вещи и посуду. И то, и другое сильно расшевелило ея больные нервы. Это сказывалось въ теченіе всего дня рядомъ отрывистыхъ отвѣтовъ и мелкихъ придирокъ. Сережѣ досталось за то, что онъ «опять, вѣрно, къ поврежденной идетъ», то-есть къ Любови Васильевнѣ. Аркадій Лукьяновичъ, все еще надѣявшійся на протекцію «случайной барыни», выслушалъ нѣсколько рѣзкихъ замѣчаній жены насчетъ того, что стыдно въ его лѣта вѣрить въ каждый вздоръ, какъ мальчишкѣ. По адресу бабушки, пѣвуче разсказывавшей о преосвященномъ Иринархѣ, — благо она плохо слышала, — было направлено нѣсколько болѣзненныхъ восклицаній: «душу вымотала», «и кого она отпѣваетъ?», «да когда же это кончится?» Къ вечеру все немного поутихло: Сережа ушелъ къ Любови Васильевнѣ; Аркадій Лукьяновичъ, узнавшій отъ «случайной барыни», что по ея вѣдомству его нельзя опредѣлить, а что въ другихъ вѣдомствахъ она не рѣшается, по нѣкоторымъ причинамъ, хлопотать за него, — пошелъ справляться къ пріятелю, почему не выгорѣло его дѣло и почему барыня перемѣнила тонъ по отношенію къ нему; бабушка прилегла «отдохнуть на часокъ», и Елена Степановна осталась съ глазу на глазъ съ одной Лизой, всегда умѣвшей молчать, когда горячилась и придиралась мать.

— Одни лохмотья остались, жидъ ломанаго гроша за все не далъ бы, — ворчала Елена Степановна, перебирая и укладывая въ комодъ остатки столоваго и носильнаго бѣлья и всякія принадлежности одежды. — Истинные нищіе! Нѣтъ, ты посмотри, посмотри, до чего износилось бѣлье, — настойчиво говорила она молчавшей дочери, развертывая передъ нею салфетки и сорочки и показывая ихъ на свѣтъ. — Рѣшето рѣшетомъ! Заплатокъ некуда нашивать. Мыть станешь — все въ корытѣ останется.

Лиза давно уже знала не хуже матери, насколько все это расползлось, и только молчала, боясь и подумать о томъ времени, когда нужно будетъ все это пополнить или остаться вовсе безъ бѣлья и одежды, безъ возможности выйти на улицу. Теперь, укладывая все это, мать и дочь должны были какъ бы подводить итоги своего обнищанія. Оно было поистинѣ страшно. Вещи уже были заношены до того, что руки не поднимались ихъ чинить: отъ штопанья все расползалось. Елена Степановна особенно сильно напирала теперь на это положеніе ихъ скарба и, казалось, испытывала своеобразное наслажденіе, тыча пальцами въ каждую прорѣху, какъ бы бередя со страстнымъ ожесточеніемъ больныя язвы. Съ нѣкоторыхъ поръ, у нея появилась въ характерѣ новая черта — желаніе терзать и мучить себя толками о безвыходности положенія ея семьи. Молодая дѣвушка молчала, боясь проронить слово, такъ какъ каждое слово могло еще болѣе раздражить мать. Она усердно завертывала въ бумагу и тряпки, и потрескавшіяся разнокалиберныя чашки, и блюдечки, и тарелки, засовывая все это въ комодъ между бѣльемъ.

— Не укладывать, а выбросить бы все это нужно было, сжечь, какъ негодный хламъ, — продолжала озлобленно ворчать Елена Степановна. — Скоро нагишомъ будемъ ходить. И теперь чуть не босыми ходимъ. Штопать нечего ужъ. Это развѣ чулки? А? Ужъ лучше босой ходить, чѣмъ въ этой рвани! А изъ чего новые сдѣлать? Все, что наработаешь, въ брюхо идетъ. Еще бы! пять ртовъ ѣдятъ!

Она въ изнеможеніи сѣла на кровать.

— А другіе утопаютъ въ богатствѣ, — наконецъ, договорилась она до того, что грызло ее въ этотъ день. — Выше горла сыты. Вотъ посмотрѣла я сегодня на Наталью Аѳанасьевну. Господи, чего-чего у нихъ въ домѣ нѣтъ! И что за помѣщеніе! Столовая — сто человѣкъ помѣстить можно, все въ русскомъ вкусѣ отдѣлано, потолокъ рѣзной, стѣны рѣзныя; каждая салфетка, каждая скатерть ручной вышивки. Старуха вся въ шелку, въ лентахъ пріѣхала отъ ранней обѣдни, на столѣ и чай, и кофе, и булки; и просфоры нарочно для нея каждый день просвирня печетъ, а кругомъ цѣлая свора прихлебательницъ, — и родныя, и знакомыя, чтобы не скучно было старухѣ, и всѣ-то сытыя, довольныя, говорятъ, точно поютъ, отъ пресыщенія задыхаются. Истинно сытое царство!

Оборвавъ эту рѣчь, она съ горечью замѣтила:

— Меня чуть не закормила: тяжело имъ видѣть передъ собою исхудалаго человѣка, точно боятся, что онъ возьметъ да и помретъ при нихъ, покой ихъ смутитъ.

Она тяжело вздохнула.

— Сердце у меня перевернулось, какъ я на нихъ посмотрѣла. Всѣ-то онѣ такія довольныя, мягкія, добродушныя, живутъ, какъ у Христа за пазухой; умирать не надо, попавъ въ такое царство небесное.

Лиза немного раздражилась.

— Добродушныя, а пальцемъ о палецъ не стукнутъ, чтобы кого-нибудь спасти.

— Ну, ужъ ты это напрасно! — сурово возразила мать. — Совсѣмъ напрасно! Что же имъ идти на улицу, что ли, и раздавать свое богатство? На-те, берите, молъ, нищіе и голодные. Тогда самимъ придется по-міру идти. Вотъ бабушка-то да ея Лукьянъ Аркадьевичъ разбросали все, а теперь намъ-то каково? Преосвященныхъ Иринарховъ, — прости, Господи, — на убой кормили, а дѣтей съ голоду помирать оставили. Раздать-то все можно, только каково будетъ дѣтямъ послѣ того? Нѣтъ, такая-то доброта, мать моя, хуже воровства. А Наталья Аѳанасьевна хоть и не швыряетъ денегъ направо и налѣво, а близкаго бѣднаго человѣка не обидитъ. Ты посмотри на ея прислугу: у всѣхъ рожи отъ жиру лоснятся; а живущія при ней родственницы и подруги — у каждой счастье-то на лицѣ написано. Въ домѣ и сытость, и тишина. Сама-то такъ и говоритъ: «Всѣмъ не поможешь, а слава Богу, если кругомъ тебя люди поддержаны тобою». Тоже и къ чужому горю не глуха она. Сама въ молодости видѣла горе и не забыла, каково переносить его. Вотъ, хоть бы къ примѣру, я пришла… Обидѣли мы ихъ сами… ужъ что говорить, обидѣли…

Лиза затаила дыханіе, боясь, что вотъ-вотъ мать заговоритъ объ ея отказѣ Тарасову. Матъ продолжала:

— А какъ только заговорила я о долгѣ, такъ сейчасъ Наталья Аѳанасьевна и руками замахала: «Полноте, полноте, не заботьтесь! Ну, понемногу заработаете. Я вотъ вамъ работы припасу. У меня всегда есть работа. И зачѣмъ съѣзжаете съ квартиры? Жили бы, ей-Богу. Раньше-то что не сказали? Вѣдь ни я, ни Ваня не гонимъ васъ. Конечно, Ваню обидѣла ваша барышня, ну, да что-жъ дѣлать, насильно милъ не будешь. Молода она тогда была.»

Елена Степановна оборвала рѣчь и замѣтила со вздохомъ:

— Да, истинно добрые люди!.. На моей душѣ лежитъ грѣхъ, что мы не породнились съ ними… Я одна въ этомъ виновата…

— Мама, не говорите мнѣ объ этомъ! — остановила ее Лиза. — Я не жалѣю…

— Не жалѣешь, не жалѣешь! — перебила ее строптиво мать, — Не жалѣешь, что придется тебѣ всю жизнь чуть не кухаркой быть, не жалѣешь, что всѣ мы голодать и холодать весь вѣкъ должны? Да Иванъ Дмитріевичъ тебя на рукахъ бы носилъ и насъ покоилъ бы. А ужъ о Натальѣ Аѳанасьевнѣ и говорить нечего: чужихъ она пригрѣваетъ. Нѣтъ, нѣтъ, ты мнѣ не возражай! — горячо остановила она дочь, подмѣтивъ ея нетерпѣливое движеніе и думая, что та хочетъ возражать. — Этотъ грѣхъ на моей душѣ лежитъ. Да! Ты была дѣвочкой, ты могла оскорбиться и разсердиться; что онъ тамъ обидѣлъ тебя чѣмъ-то. А я-то вѣдь знаю людей. Мало ли мальчишки и юноши какія пакости дѣлаютъ и какъ дурятъ, — такъ каждое лыко нельзя въ строку ставить. Ты теперь ужъ не дѣвочка, должна понимать, съ чего это и къ чему ведетъ. Мальчишки и юноши распущены вездѣ, воображеніе разнуздано уже въ школѣ; говорятъ о всякихъ сальностяхъ съ шестнадцати лѣтъ; какъ только усы пробьются, уже хороводятся съ разными дѣвчонками — и все такое. Иной изъ нихъ даже и не подозрѣваетъ, что можно дѣлать, чего нельзя. Ну, вотъ и онъ надурилъ; можетъ-быть, еще и не въ своемъ видѣ тогда былъ, — такъ это не смертный грѣхъ, не кровная обида. Пройдетъ юность — пройдетъ и это. Повѣнчались бы — и забылось бы! Вотъ и теперь, онъ, — послушала бы ты! — съ какимъ почтеніемъ о тебѣ говоритъ. А ему тоже не легко; несчастнымъ, можетъ-быть, изъ-за тебя сдѣлался…

— Несчастнымъ? Изъ-за меня? — съ удивленіемъ сказала. Лиза, обернувшись лицомъ къ матери.

— Ну, да, ты отказала ему, а онъ съ горя и женился на первой встрѣчной, которую ему дядя посваталъ. Можетъ, въ пику тебѣ женился: на, молъ, знай, что за меня всякая пойдетъ. Что-жъ, и пошла! Человѣкъ онъ простой души, не шлифованный.

Лиза презрительно усмѣхнулась.

— Тоже хороши взгляды на любовь, на бракъ. Одну любилъ, на другой женился! Любить-то, вѣрно, не умѣетъ.

— Молода ты, не смыслишь ты еще ничего въ жизни!

— Не жизнь это, а сумбуръ, — отвѣтила Лиза. — Былъ онъ развратнымъ нахаломъ-мальчишкою, а теперь сдѣлался, вѣроятно, сквернымъ мужемъ и обвиняетъ во всемъ жену, въ гробъ еще ее вгонитъ…

Елена Степановна покачала укоризненно головой.

— И откуда у тебя эта злоба на человѣка явилась, который ничего въ сущности не сдѣлалъ тебѣ дурного? Ты вотъ оскорбила его отказомъ, ты его толкнула на несчастье, а послушала бы ты, какъ о тебѣ отзываются и Наталья Аѳанасьевна, и онъ самъ. «Хорошая, чистая она у васъ дѣвушка. Труженица». Только я отъ нихъ и слышала о тебѣ. Тѣни неудовольствія у нихъ противъ тебя нѣтъ, а ты вотъ…

— Мама, для чего вы мнѣ все это говорите? — неожиданно спросила Лиза болѣзненнымъ тономъ, точно кто-то терзалъ ее.

— А потому, что мнѣ горько видѣть, какъ ты несправедлива къ людямъ, которые насъ же выручаютъ.

— Да, двадцать пять рублей долгу ждать будутъ!

— А хоть бы и такъ, хоть бы и двадцать пять рублей. Двадцать-то пять рублей эти намъ передохнуть дадутъ. Нищіе мы, каждый рубль для насъ спасеніе. Да и въ будущемъ работу тоже Наталья Аѳанасьевна намъ дастъ. «У меня, говоритъ, всегда есть работа. Слава Боту, всѣхъ обшить надо». Работа-то для насъ тоже благодѣяніе. Не всякая намъ повѣритъ: не ученыя мы швеи, не магазинъ у насъ; коли дадутъ намъ работу, такъ это мы за благодѣяніе должны принимать. Люди такихъ-то швей опасаются: имъ работу дадутъ, а онѣ ее въ залогъ съ голоду снесутъ. Бывало это тоже не разъ. Очень просто!

Елена Степановна впала въ тотъ тонъ, который для Лизы былъ страшнѣе раздражительности и негодованія матери. Этотъ «тонъ нищихъ» положительно приводилъ въ отчаяніе Лизу, не мирившуюся съ тѣмъ, что они должны теперь считать даже и работу за благодѣяніе, и работодателей — за благодѣтелей.

— Я пойду укладывать кухонную посуду, — проговорила она, спѣша уйти отъ матери.

Войдя въ кухню, она присѣла на кровать брата и задумалась, смотря на царствовавшій здѣсь хаосъ: горшки, кочерги, щипцы, старые кофейники, чайники, утюги, — все это было сдвинуто въ кучу, приготовлено къ уборкѣ. На поду стоялъ ящикъ изъ-подъ свѣчей, въ который надо было укладывать кухонную посуду. Тутъ же лежало сѣно. Все было неприглядно, старо, плохо вычищено, такъ какъ у Лизы и Сергѣя не хватало еще умѣнья чистить кухонную посуду. На минуту, впервые въ жизни, въ головѣ молодой дѣвушки мелькнула горькая мысль о томъ, точно ли хорошо она сдѣлала, что наотрѣзъ отказалась отъ предложенія Тарасова. Одно слово ея могло бы спасти всю семью отъ нищеты. Она этого слова не сказала, но развѣ она тогда знала, что будетъ съ ними черезъ какой-нибудь годъ или два? Отецъ и мать скрывали положеніе своихъ дѣлъ или, вѣрнѣе сказать, обманывались сами насчетъ этого положенія. Если бы она знала все, что ждетъ ихъ впереди, она, конечно, не отказалась бы тогда отъ предложенія Тарасова, принесла, бы всякія жертвы. Она поймала себя на этой мысли и сердито сдвинула брови, вспомнивъ, какое негодованіе вызвалъ въ ея еще дѣтскомъ сердцѣ этотъ нахалъ своими циничными выходками, какъ долго, заливалъ ея щеки яркій румянецъ при встрѣчѣ съ этимъ человѣкомъ, на котораго она положительно не могла смотрѣть безъ стыда и отвращенія. Онъ первый пробудилъ въ ея воображеніи грязныя мысли и оскорбилъ ея цѣломудріе. Торопливо поднявшись съ мѣста, она принялась укладывать въ ящики кое-какую кухонную посуду, стараясь заглушить въ себѣ всякія думы. Она такъ углубилась въ это занятіе, что даже не слыхала; какъ вошли въ переднюю братъ и почти слѣдомъ за нимъ отецъ.

— Я же тебѣ говорилъ, чтобы ты не возилась съ уборкой этого хлама, — окликнулъ Сергѣй. — Я сказалъ, что приду и уложу все.

Она вздрогнула и поднялась съ пола, на которомъ стояла на колѣняхъ.

— Безъ дѣла хуже, — отвѣтила она.

— Нѣтъ, нѣтъ, оставь, я это все уложу передъ сномъ, — настаивать Сергѣй; вырывая изъ ея рукъ кухонную посуду, и съ особымъ тревожнымъ видомъ спросилъ ее, указывая движеніемъ головы на прошедшаго въ комнату Аркадія Лукьяновича: — Что съ отцомъ? Tы видѣла его? на себя не похожъ. Точно пришибли его.

— Вѣрно, узналъ, что мѣста не дадутъ, — сообразила Лиза. — Вчера уже эта барыня, что сперва взялась хлопотать за него, сказала, что «по ея вѣдомству», какъ она говоритъ, — нельзя его опредѣлить, а по другимъ вѣдомствамъ хлопотать о немъ она не можетъ…

— Ну, это старая пѣсня, отказы-то, — замѣтилъ Сергѣй. — Одинъ анекдотъ и больше ничего, какъ онъ говоритъ. Къ этому онъ привыкъ. Нѣтъ, тутъ что-то другое случилось, похуже и посерьезнѣе…

Братъ и сестра вошли въ общую комнату, гдѣ семья обыкновенно обѣдала и пила чай. Аркадій Лукьяновичъ ходилъ по комнатѣ изъ угла въ уголъ и смотрѣлъ какимъ-то смущеннымъ, жалкимъ.

— Что же, Кадя, узналъ что-нибудь у пріятеля-то своего? — разспрашивала его старуха-мать, поднявшись съ кровати.

Онъ очнулся отъ думъ и разсѣянно отвѣтилъ:

— Какъ же, какъ же, узналъ…

— Ну, что же? — продолжала допрашивать Елизавета Евлампіевна.

— Все старая исторія, все старая исторія, — отвѣтилъ онъ разсѣянно и потеръ лобъ рукою.

— Ничего, вѣрно, не выхлопотала эта барыня, — сообразила старушка и, качая головой, начала говорить нараспѣвъ: — Охъ, ужъ эти нынѣшнія хвостотрепки: егозятъ, егозятъ, наобѣщаютъ, насулятъ всего, и ничего не сдѣлаютъ. Нѣтъ, въ наше время не то было. Правда, и тогда черезъ женщинъ многое въ администраціи дѣлалось. Но зато какія женщины-то были? Старыя барыни, изъ аристократіи, изъ вельможъ величественныхъ, при дворѣ роль играли. А эта такъ себѣ, изъ дрянца какого-нибудь, вѣрно, случайно выщелкнулась, пристроилась при какомъ-нибудь чиновномъ человѣкѣ, за деньги дѣлишки обдѣлываетъ, чтобы пополнить то, чего онъ не подастъ. Теперь эти чиновныя-то особы изъ выскочекъ все норовятъ, какъ бы даже содержанку на казенный коштъ содержать, не изъ своего кармана ей платить. Оно, конечно, обоимъ выгода. Ну, зато ужъ такія-то безъ денегъ шагу не ступятъ. Вотъ и тебѣ она наболтала съ три короба, а ничего не сдѣлала безъ подачки. Смазка имъ нужна; онѣ тѣмъ и живутъ при своихъ чиновникахъ.

— Да, да, не по ея вѣдомству ищу мѣста, — проговорилъ Аркадій Лукьяновичъ. — «Жаль, говорила, изволите видѣть, вчера, — что вы актеромъ никогда не были… То же, если бы картину вашу пристроить надо было»… Точно вышучивала, точно на смѣхъ поднимала. А сперва такъ горячо принялась… Ей-Богу! Странная исторія, странная…

Онъ оборвалъ рѣчь, присѣлъ къ окну и сталъ барабанить пальцами по подоконнику, покачивая въ раздумьѣ головой. Что-то видимо тяготило его, какое-то новое горе ошеломило, и онъ, казалось, не могъ разобраться въ своихъ мысляхъ.

— Рожа, и та поперекъ дороги встала, — вдругъ произнесъ онъ съ горечью, не обращаясь ни къ кому.

Въ эту минуту вошла въ комнату Елена Степановна. Онъ обратился къ ней.

— Вотъ, Лена, лицо, изволишь видѣть, передѣлать надо, — заговорилъ онъ съ непривычной горечью и силясь улыбнуться, — Пятьдесятъ слишкомъ лѣтъ съ этой физіей проходилъ, а теперь богопротивной оказалась она, передѣлывай на другую. Ей-Богу! Покровитель этой барыни, что мѣсто-то мнѣ хотѣла достать по своему вѣдомству, отказался, изволишь видѣть, опредѣлить меня, объявилъ, что онъ никогда не взялъ бы къ себѣ на службу такого забулдыгу, какъ я, хоть бы я и могъ занять мѣсто по его вѣдомству. Для него, видишь ли, благообразіе прежде всего. Ну, а гдѣ же у меня благообразіе? На лицѣ, видишь ли, написано, что горькую пью. Это я-то! Ей-Богу! Вотъ такъ анекдотъ!

— Да ну ихъ, мерзавцевъ! — раздражительно воскликнула Елена Степановна, оскорбившаяся за своего Кадю. — Сами трескаютъ шампанское, такъ и въ другихъ пьяницъ видятъ. На улицахъ не валяются только потому, что у нихъ собственные экипажи есть. Личину-то съ нихъ боятся сорвать, а то увидали бы всѣ, что они грязнѣе грязи. Связываться-то не стоило съ этими людьми. Я тебѣ впередъ говорила.

— Вотъ свинья-то! — проворчалъ Сергѣй, тоже обозлившись за отца, и прошелъ въ кухню ставить самоваръ

Онъ теперь былъ убѣжденъ, что отца ошеломилъ именно этотъ отзывъ о немъ. Да какъ же и не ошеломить: человѣкъ не пьетъ, а про него говорятъ, что его нельзя взять на мѣсто уже ради его физіономіи, говорящей, что онъ — забулдыга и пропойца. Это ли не обида? По мордѣ бы избить того, кто сказалъ это про отца! Наливъ самоваръ и наложивъ въ трубу горячихъ угольевъ, Сергѣй услыхалъ, что отецъ продолжаетъ что-то разсказывать, и сталъ прислушиваться.

— Да это мнѣ наплевать бц, что думаютъ обо мнѣ разные подлецы, — продолжалъ Аркадій Лукьяновичъ: — а мнѣніе-то ихъ не прошло даромъ и Богъ вѣсть, этотъ Господинъ, что за забулдыгу меня счелъ, все-таки сталъ наводить обо мнѣ справки въ разныхъ мѣстахъ и добился-таки, что узналъ истину, благо связей да знакомствъ у него много. Фактъ! Сообщилъ ему, между прочими свѣдѣніями, кто-то изъ военныхъ, что я не только разорившійся и неумѣлый землевладѣлецъ, а не что иное, какъ мазурикъ, выгнанный изъ полка за растрату казенныхъ денегъ, или за какіе-то фальшивые векселя, или за какую-то грязную картежную продѣлку. Точно онъ не могъ опредѣлить моего преступленія, но зналъ навѣрное, что меня попросили удалиться изъ полка.

— Это они тебя съ твоимъ покойнымъ братомъ Никитой смѣшали! — воскликнула Елена Степановна. — Старую исторію вспомнили. Имъ вѣдь все равно: виноватъ Никита — марай грязью Аркадія!

— Господи, и въ могилѣ-то не дадутъ покоя человѣку, — со вздохомъ сказала старушка Елизавета Евлаипіевна. — Никитка былъ виноватъ, что говорить; такъ онъ и кару понесъ за это. Нечего теперь кости его тревожить. И не онъ виноватъ въ сущности. Самъ покойный Лукьянъ Аркадьевичъ, — не тѣмъ будь онъ, голубчикъ, помянутъ! — избаловалъ и его, и Леню. Оба и сбились съ пути…

Аркадій Лукьяновичъ всталъ и заходилъ опять въ сильномъ волненіи по комнатѣ, проговоривъ тревожно:

— Въ томъ-то и бѣда, что это не старая исторія, а недавняя, и что этого выгнаннаго изъ полка негодяя, по справкамъ этихъ господъ, зовутъ не Никитой, а тоже Аркадіемъ. Фактъ!

Всѣ притихли. Сергѣй, оставивъ кухню, стоялъ молча въ дверяхъ. Всѣхъ точно пришибло тайное предчувствіе, что этотъ, выгнанный недавно изъ полка, Аркадій — не кто иной, какъ старшій сынъ Аркадія Лукьяновича. Среди тишины, какимъ-то чуть слышнымъ стономъ пронесся вопросъ, ни къ кому не обращенный, вырвавшійся изъ груди совершенно растерянной Елены Степановны:

— Господи, что же это будетъ?!

IV.

Первые лучи майскаго солнца заливали яркимъ свѣтомъ просторную, хотя и низенькую комнату, оклеенную довольно свѣтлыми дешевыми обоями, съ двумя окнами, выходившими на дворъ и почти касавшимися земли нижними краями. Въ комнатѣ, кромѣ нѣсколькихъ потертыхъ стульевъ и большого стола съ письменными принадлежностями, учебниками и тетрадями, стояли три желѣзныя кровати. На двухъ изъ нихъ спали сладкимъ утреннимъ сномъ двое мужчинъ, на третьей лежалъ юноша, успѣвшій уже давно проснуться и всматривавшійся задумчивыми карими глазами въ одного изъ спящихъ людей. Этотъ спящій лежалъ на спинѣ съ растрепавшимися курчавыми волосами, съ разгорѣвшимися щеками, съ открытыми ярко-красными губами, изъ-за которыхъ виднѣлись красивые бѣлые зубы. Онъ немного разметался и изъ-подъ его сорочки виднѣлась широкая бѣлая грудь. Темныя брови дугою, длинныя рѣсницы, правильный лобъ, легкій пушокъ надъ верхней губой и едва курчавившіяся около ушей баки, — все это дышало свѣжестью, молодостью, здоровьемъ. Онъ былъ очень красивъ. Около его кровати стоялъ стулъ, на которомъ лежали принадлежности офицерской формы. Это былъ только наканунѣ пріѣхавшій въ Петербургъ Аркадій Аркадьевичъ Волошиновъ. Разглядывавшій его теперь, лежа на кровати, Сергѣй любовался его полной силы фигурой и удивлялся въ то же время безмятежному спокойствію его лица. Смотря на выраженіе лица этого спящаго человѣка, трудно было представить весь тотъ переполохъ, всѣ тѣ тревоги, которыми ознаменовался его пріѣзда къ родителямъ вчера. Онъ всѣмъ точно снѣгъ на голову упалъ. Въ головѣ Сергѣя мелькали теперь всѣ мельчайшія подробности вчерашняго дня, — горькая шутка отца: «на подножный кормъ собрался», рѣзкое замѣчаніе матери: «не голодалъ видно», и бойкіе отвѣты новопріѣзжаго: «довольно ногами служить, когда голова есть». Смѣлость и бойкость новопріѣзжаго настолько поразили всѣхъ, что никто не рѣшился даже заикнуться о томъ, выгнали ли его изъ полка, или онъ ушелъ по доброй волѣ, проворовался онъ, или задохнулся среди провинціальной армейской атмосферы; никто не узналъ даже того, на время ли онъ пріѣхалъ въ Петербургъ, или совсѣмъ, въ отставкѣ ли онъ, или только въ отпуску. Онъ же самъ шумно ораторствовалъ только о пустотѣ такой дѣятельности, какъ шагистика, о затхлости провинціальнаго общества, о потребностяхъ ума и сердца, о необходимости умственной жизни для молодого человѣка, о карьерѣ, про которую нельзя и думать въ провинціи, безъ связей, тогда какъ въ Петербургѣ легко достигнуть всего, когда могутъ помочь и князь Петя Зудовъ, и графъ Коля Чибисовъ, и баронъ Фрицъ Морензеймъ, однимъ словомъ, всѣ гимназическіе однокашники… И вдругъ среди этихъ воспоминаній, при взглядѣ на кровать, на которой спалъ Аркадій, Сергѣй безсознательно задалъ себѣ вопросъ:

— А на чемъ же спитъ сегодня Лиза?

Лишнихъ кроватей или дивановъ въ квартирѣ не имѣлось, и Лиза уступила брату свою кровать, которую и перенесли вчера вечеромъ сюда изъ кухни, гдѣ спали за ситцевой драпировкой женщины.

— Я какъ-нибудь устроюсь, — сказала Лиза.

Какъ-нибудь! Долго ли ей придется спать «какъ-нибудь»? Что думаетъ предпринять Аркадій? Что это вообще за человѣкъ? Сергѣй его почти не зналъ. Аркадій воспитывался въ военной гимназіи, потомъ въ военномъ училищѣ, затѣмъ, служилъ въ провинціи. О немъ приходилось слышать только одно: «Аркадію нужны деньги», «Аркадій пишетъ, что на офицерское жалованье нельзя жить», «Аркадій надѣлалъ долговъ». Мысль о немъ преслѣдовала Елену Степановну, какъ кошмаръ, и чѣмъ плачевнѣе становилось положеніе семьи, тѣмъ чаще Елена Степановна восклицала въ отчаяніи: «А вотъ еще, спаси Господи, Аркадій пріѣдетъ: что тогда будетъ?» Перечитывая письма Аркадія, Сергѣй всегда представлялъ его себѣ весельчакомъ, легкомысленнымъ и безпечнымъ человѣкомъ. «Вѣроятно, онъ таковъ и есть», — думалъ теперь юноша, смотря на старшаго брата и вспоминая, какъ вчера хохоталъ Аркадій, разсказывая анекдоты. «Пріѣхалъ въ семью, не справившись, можетъ ли она принять его, не извѣстилъ даже никого о своемъ намѣреніи пріѣхать; увидалъ, что семья живетъ тѣсно, въ подвалѣ, и все же остановился у нея въ квартирѣ». Сергѣй не замѣтилъ даже неудовольствія или смущенія на лицѣ брата, когда тотъ увидалъ, какъ живутъ его родные. Онъ болталъ такъ развязно и безпечно, точно кругомъ него всѣ были и счастливы, и довольны судьбою. «Вѣрно, шалопай онъ, а все же добрый малый», — заключилъ Сергѣй.

Аркадій въ это время проснулся, сладко зѣвнулъ, потянулся и начать слегка похлопывать себя ладонями по голой груди, едва слышно насвистывая что-то. Потомъ его заинтересовали его бѣлыя красивыя руки; онъ сталъ поглаживать ихъ, разглядывая отъ локтя до кисти, затѣмъ залюбовался своими ногтями, дѣйствительно ровными и выхоленными. Почти случайно онъ бросилъ взглядъ на Сергѣя, увидалъ, что тотъ не спитъ, и небрежно замѣтилъ:

— А ты, вѣрно, съ пѣтухами просыпаешься?

— Привыкъ рано вставать. По буднямъ рано въ гимназію надо уходить. Далеко! — отвѣтилъ Сергѣй.

— Да, васъ вѣдь мучатъ. Латынь, греческій языкъ, вся эта ненужная чепуха убиваетъ молодыя силы, сушитъ мозги. Не мудрено, что молодежь на первыхъ же норахъ дѣлается и худосочною, и болѣзненною. И на что нужны всѣ эти глупости? Я понимаю, въ католическихъ земляхъ, въ государствахъ, получившихъ наслѣдіе Рима; а у насъ-то?.. Мы славянство должны изучать, должны ямъ проникнуться, а не у нѣмцевъ въ хвостѣ идти. Непониманіе собственныхъ интересовъ и того, въ чемъ наша сила!

Онъ сбросилъ съ себя простыню и поднялся съ постели въ одной сорочкѣ. Пройдя къ столу, онъ взялъ портътабакъ, вынулъ листикъ папиросной бумаги и, положивъ въ него щепотку табаку, сталъ дѣлать, «крученку», уже довольно громко насвистывая «Стрѣлочка». Вставивъ папиросу въ мундштукъ и закуривъ ее, онъ сталъ прогуливаться по комнатѣ, похлопывая себя по голому тѣлу и задавая брату отрывистые вопросы:

— Что наша старушенція все еще благоговѣйно вспоминаетъ о своемъ Лукьянѣ Аркадьевичѣ и о событіяхъ изъ временъ царя Гороха? Деспотъ ея Лукьянъ Аркадьевичъ былъ и развратникъ.. Тридцати пяти лѣтъ женился онъ на четырнадцатилѣтней дѣвочкѣ, изнасиловалъ ее и держалъ потомъ, какъ въ гаремѣ, немного лучше крѣпостныхъ любовницъ. Всѣ они, наши дѣды, таковы были: татары въ душѣ съ европейской полировкой снаружи. Пикнуть она передъ нимъ не смѣла, двухъ старшихъ сыновей такъ и загубилъ онъ своимъ деспотизмомъ. А у нея, у жены-рабы, убита всякая воля, остановилось всякое развитіе; атрофія умственныхъ способностей явилась. Должно-быть, не весело вамъ слушать ея вѣчные гимны и пѣснопѣнія въ честь прошлаго. Недаромъ мать такой раздражительной стала.

Онъ на минуту остановился передъ Сергѣемъ.

— Сколько мнѣ помнится, прежде она была благоразумнѣе. Я вѣдь очень давно не видалъ всѣхъ васъ, многое забылъ и вообще былъ мало знакомъ съ господами родителями и родственниками. Но все же, помнится, она не была такой салопницей.

— Ты это о комъ спрашиваешь? — спросилъ Сергѣй.

— О мамахенъ. Она теперь привередничаетъ, шипитъ какъ-то, ехидныя словца вставляетъ. Прежде, кажется, этого не было. Человѣческій языкъ еще былъ въ ходу.

Сергѣя передернулъ отзывъ о матери.

— Жизнь не легка! — отвѣтилъ онъ. — Ты бы пожилъ на ея мѣстѣ!

— Кто-жъ виноватъ, что глупо все прожилось? Съ дворянской неумѣлостью и бѣлоручничествомъ далеко не уйдешь. Теперь ужъ рабовъ нѣтъ!

Онъ усмѣхнулся.

— Да и трагизмъ дѣлать изъ того, что въ шелкахъ нельзя ходить, тоже смѣшно. Мужики и того часто не имѣютъ, что имѣемъ мы. Надо по одежкѣ протягивать ножки, умѣть приспособляться къ жизни, знать, что за насъ никто не станетъ мозгами ворочать.

Сергѣй услыхалъ, что въ кухнѣ зашевелились, и сталъ торопливо одѣваться. Проснулся и Аркадій Лукьяновичъ, немного удивившійся спросонья при видѣ своего старшаго сына.

— А вы богатырскимъ сномъ спите, — сказалъ Аркадій. — Мы тутъ уже съ полчаса философствуемъ съ Сергѣемъ pro domo sua.

— Что-жъ мнѣ и дѣлать, какъ не спать, если, изволишь видѣть, ни на что другое не признаютъ годнымъ, — отвѣтилъ Аркадій Лукьяновичъ. — Жаль вотъ, гимнастикѣ не учился, а то, можетъ-быть, въ клоуны въ циркъ взяли бы.

Аркадій засмѣялся.

— Да, да, я еще помню, вы прежде умѣли разныя штучки отмачивать и колѣнца откалывать. Потѣшали всѣхъ балагурствомъ.

Отецъ промолчалъ, но его если не задѣлъ за живое, то какъ будто опечалилъ развязный тонъ сына, вызванный его неосторожной фразой о себѣ. Сергѣй, поспѣшно прибирая постель, вдругъ необычайно рѣзко обратился къ брату:

— Однако ты, франтъ, не очень-то путешествуй нагишомъ: сейчасъ нужно будетъ отворить двери, а тамъ сестра, мать… У насъ не десять комнатъ…

И, не дожидаясь отвѣта, прибавилъ:

— Да прибери свою постель. У насъ слугъ нѣтъ.

— Я удивляюсь, что вы не возьмете какую-нибудь дѣвчонку: за рубль, за два въ мѣсяцъ она бы у васъ всю грязную работу дѣлала, — проговорилъ Аркадій. — Этихъ босоножекъ на всѣ руки вездѣ много шляется безъ пристанища.

— Рублей-то этихъ нѣтъ! — сказалъ Сергѣй.

— Глупости это. Выгадали бы ихъ на чемъ-нибудь другомъ.

Аркадій Аркадьевичъ одѣлся и, не постилая постели, кое-какъ задернулъ ее одѣяломъ. Сергѣй покосился на него, и въ его головѣ мелькнула злая мысль:

«Ужъ не думаешь ли ты, что я за тобой прибирать буду?»

Невольно его взглядъ окинулъ комнату: на полу около кровати Аркадія лежалъ раскрытый чемоданъ; на столѣ, гдѣ лежали книги Сергѣя и стояла чернильница, было насорено табакомъ и стояли окурки папиросъ, обожженными концами вверхъ; тутъ же валялись остатки «кручонокъ». Сергѣя это раздражало. Недоставало еще того, чтобы ихъ жилище, и безъ того неказистое, превратилось въ мусорную яму. Чистотой его дорожила вся семья. Отчасти это мирило ихъ съ «подваломъ», какъ называла свою квартиру Елена Степановна; отчасти являлось простою необходимостью, такъ какъ въ сору и грязи было неудобно шить и вышивать Еленѣ Степановнѣ и Лизѣ, у которыхъ теперь не переводилась работа, доставлявшаяся имъ Натальею Аѳанасьевною. Глядя на безпорядокъ въ комнатѣ, Сергѣй почувствовалъ, что у него съ братомъ прежде всего начнутся изъ-за этого ссоры. Онъ ужъ, разумѣется, не спуститъ брату и заставитъ его приноровляться къ порядкамъ дома.

Когда всѣ уже были умыты и одѣты, семья собралась въ кухнѣ за чайнымъ столомъ. Аркадій уже успѣлъ прифрантиться и въ своемъ военномъ мундирѣ смотрѣлъ бравымъ красавцемъ. Ходя изъ угла въ уголъ и прихлебывая чай изъ стакана, онъ сообщилъ, что намѣренъ сегодня осмотрѣть Петербургь, — посмотрѣть Исаакіевскій соборъ, завернуть въ Эрмитажъ, побывать на Невскомъ и разыскать кое-кого изъ прежнихъ товарищей: князя Петю Зудова, графа Льва Чибисова, барона Фрица Морензейма. Да, въ провинціи ничего этого не увидишь, на свиней развѣ смотрѣть на улицѣ, ожидая того времени, когда самъ сдѣлаешься не человѣкомъ, а такимъ же грязнымъ хрюкающимъ животнымъ. Онъ говорилъ насмѣшливо и не безъ нѣкоторой пошловатой ѣдкости о провинціи.

— Дьяконъ у насъ въ Боровскѣ, и тотъ съ тоски допился до бѣлой горячки и сталъ жаловаться на преслѣдованіе со стороны соціалистовъ — «спеціалистами» онъ ихъ называетъ, — а почтмейстеръ въ мистицизмъ отъ одурѣнія впалъ и началъ философствовать: что лучше — рай или нирвана, блаженство или небытіе? Да что люди! Въ прошломъ году появился у насъ на улицахъ страдающій сплиномъ боровъ, заставлявшій визжать барышень, когда онъ появлялся, громко сопя и ожесточенно тыча въ грязь носомъ на улицахъ. Что-жъ мудренаго, что нашъ мѣстный тузъ Сила Терентьевичъ Лавровъ въ умопомраченіи такіе дебоши и карамболи сталъ производить, что не то полицейскія мѣры надо было противъ него принимать, не то врачебную помощь призывать и въ сумасшедшій домъ его вести, для спасенія отъ него высѣченной имъ публично жены. Водка и карты, карты и водка, — вотъ въ чемъ ищутъ забвенія всѣ въ нашихъ, Богомъ забытыхъ, захолустьяхъ.

Его не прерывалъ никто; всѣ находились въ какомъ-то подавленномъ настроеніи. Это настроеніе сразу охватило всѣхъ, какъ только онъ пріѣхалъ, и все еще не могло разсѣяться. Съ чего? въ этомъ никто еще не могъ дать себѣ отчета. Наконецъ, онъ допилъ чай и собрался идти.

— Нѣтъ ли платяной щетки? — обратился онъ къ Сергѣю. — Почисти мнѣ сзади сюртукъ.

Сергѣй всталъ и сердито началъ чистить сюртукъ брата.

— Спасибо! — проговорилъ Аркадій и взялъ пальто. — Подержи. Мнѣ неудобно надѣвать его самому, погоны задѣваютъ. Глупѣйшая форма: навѣсили разныхъ цацъ, а про главное забыли — про потребности желудка — и вышло, что у каждаго изъ насъ на брюхѣ шелкъ, а въ брюхѣ — щелкъ.

Онъ надѣлъ пальто при помощи Сергѣя и, простившись со всѣми, вышелъ.

Сергѣй молча сѣлъ на свое мѣсто допивать чай. Въ его угловатыхъ движеніяхъ сказывалось раздраженіе.

— Ты не знаешь, надолго ли онъ пріѣхалъ? — спросила Елена Степановна у мужа.

— Хорошо, если не навсегда, — вмѣсто отвѣта сказалъ Аркадій Лукьяновичъ.

— Какъ навсегда, если намъ самимъ тѣсно тутъ? — рѣзко проговорила жена. — И не можетъ же Лиза валяться Богъ вѣсть какъ, на тычкѣ спать.

— Мнѣ, мама, довольно мѣста у васъ на постели, — замѣтила Лиза. — Я отлично спала эту ночь!

Елена Степановна видимо смутилась.

— Нельзя же намъ всегда на одной постели спать, — проговорила она и вдругъ тяжело вздохнула: — Ахъ, Господи, Господи!

Это былъ болѣзненный стонъ, какой-то безпомощный вопль о спасеніи. Не разъ уже слышала Лиза за послѣднее время такіе стоны матери. Ее поражали они, такъ какъ, именно за послѣднее время причинъ для отчаянія было меньше, если не считать пріѣзда Аркадія. Работы въ это время было у семьи достаточно; Наталья Аѳанасьевна давала то дѣлать мѣтки на бѣльѣ, то подрубать простыни и полотенца, то шить ночное бѣлье для Ивана Дмитріевича. «Кормитъ голодныхъ», — говорила при полученіи новыхъ заказовъ Елена Степановна, и сама Лиза стала мало-помалу понимать, что Тарасова дѣйствительно «изобрѣтаетъ». работы, чтобы только накормить ихъ семью. Съ чего же именно теперь стала такъ часто и болѣзненно стонать мать?

— Надо будетъ кровать сегодня же купить, — рѣшила, Елена Степановна: — и матрацъ тоже. Ты сходи, Кадя.

— Мама, потѣснимся еще двѣ-три ночи! — сказала Лиза, знавшая, какъ тяжела матери выдача въ пять-шесть рублей, и удивившаяся, что она рѣшается на этотъ расходъ, тогда какъ обыкновенно держится теперь обѣими руками за каждый рубль при новой затратѣ. — Можетъ-быть, Аркадій не долго пробудетъ здѣсь. Вѣдь онъ, вѣрно, въ отпускъ пріѣхалъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — возразила мать. — Это неудобно. Мало ли что можетъ случиться. Ты сходи, Кадя, и купи… Да, вотъ бѣда-то, вотъ бѣда!

Потомъ она обратилась опять къ дочери.

— Ты сходи сегодня, Лизокъ, къ Натальѣ Аѳанасьевнѣ съ работой… Мнѣ не такъ-то здоровится сегодня… Не хотѣлось бы одѣваться…

Лиза встревожилась: ей было тяжело идти къ Тарасовой, у которой она не была еще ни разу, и въ тоже время ее безпокоило нездоровье матери. Вообще она замѣчала, что мать смотритъ какъ-то странно въ послѣдніе дни: ходитъ въ кофтѣ, постоянно накидываетъ на себя большой платокъ и какъ-то избѣгаетъ глазъ Лизы, когда та пристально смотритъ на нее.

Къ полудню, кронѣ Елены Степановны и бабушки, всѣ Волошиновы разошлись въ разныя стороны: Аркадій Лукьяновичъ пошелъ покупать кровать и матрацъ, Сергѣй направился къ Любови Васильевнѣ Лиза пошла къ Тарасовой. Нѣкоторое разстояніе Сергѣю и Лизѣ пришлось пройти вмѣстѣ. Онъ предложилъ:

— Не отнести ли мнѣ за тебя работу? Снесу, получу деньги — и конецъ. Тебѣ тяжело; пожалуй, еще увидишь этого нахала, да и сама Тарасова играетъ роль благодѣтельницы.

— Нѣтъ, я снесу, ничего; надо же когда-нибудь побывать и самой у нихъ. Мама что-то все больше сидитъ дома, одѣваться даже не можетъ, лифы жмутъ, все въ кофтѣ сидитъ. Что съ ней? Кажется, кашель пересталъ, легче ей…

Они поговорили съ безпокойствомъ о матери и у дома, гдѣ жила Любовь Васильевна, простились. Лиза сказала на прощаньи, что она зайдетъ на минуту за братомъ на возвратномъ пути. Любовь Васильевна засыпала Сергѣя вопросами, какъ это всегда бывало, если они не видались два-три дня. Ее болѣе или менѣе интересовало все, касавшееся семьи Волошиновыхъ.

— Братъ Аркадій пріѣхалъ. Точно снѣгъ на голову свалился и поразилъ насъ всѣхъ, — сказалъ Сергѣй.

— Въ отпускъ? — спросила Любовь Васильевна.

— Нѣтъ, кажется, навсегда; отставку, должно-быть, взялъ, — пояснилъ Сергѣй. — Никто еще ничего не знаетъ: спросить всѣ боятся, — такъ поразилъ.

И онъ сталъ горячо передавать свое впечатлѣніе. Братъ — красавецъ; бойко и много говоритъ; тонъ такой, точно повелѣваетъ и требуетъ, чтобы всѣ повиновались безъ возраженій; разобраться трудно въ томъ, что онъ говоритъ, чего хочетъ, а фразы громки и трескучи; горя или горечи и слѣда нѣтъ, — смѣется, остритъ. Службу военную ругаетъ, провинцію тоже, толкуетъ о потребностяхъ умственной жизни, о болѣе широкой дѣятельности, о литературѣ и театрѣ.

— Теперь у сестры и матери еще лишній ротъ прибавится, — заключилъ онъ рѣзко.

— Но, можетъ-быть, онъ дѣйствительно отыщетъ какое-нибудь занятіе, — проговорила Любовь Васильевна, стараясь вездѣ искать, прежде всего, хорошее.

— Ничего онъ не отыщетъ и искать не будетъ, — рѣшительно возразилъ Сергѣй. — Чувствую я одно, что намъ всѣмъ теперь будетъ еще тяжелѣе жить. Я, по крайней мѣрѣ, и ума не приложу, что будетъ дальше, что дѣлать.

Любовь Васильевна немного растерялась, не зная, что посовѣтовать юношѣ, какъ успокоить его. Прописныхъ истинъ у нея всегда былъ большой запасъ, практическихъ совѣтовъ не находилось никогда.

— Сначала, судя по его письмамъ, я думалъ, что онъ просто безпечный весельчакъ, добрый малый, пустельга армейская, — заговорилъ Сергѣй: — а теперь мнѣ кажется, что въ немъ бездушный эгоистъ сидитъ.

Онъ сталъ передавать подмѣченныя имъ мелочи, ничтожныя черточки, бросившіяся ему въ глаза.

— Сядетъ онъ на насъ и поѣдетъ, — рѣзко заключилъ Сергѣй.

— Ну, ты-то не дашь сѣсть на себя, — замѣтила шутливо Любовь Васильевна, у которой уже ныло сердце за семью Волошиновыхъ. — Тоже воевода!

Сергѣй смотрѣлъ, однако, хмуро, чувствуя, что и Любови Васильевнѣ какъ-то не шутилось; обычныхъ одобрительныхъ совѣтовъ у нея не находилось, да и что же можно было посовѣтовать, когда у голодныхъ явился еще одинъ лишній ротъ. Къ счастію, Любовь Васильевна была неспособна долго печалиться настоящимъ и дѣйствительнымъ, и быстро уносилась въ заоблачныя страны, созданныя ея воображеніемъ. Тамъ все было свѣтло и радостно.

Лиза, вернувшаяся отъ Тарасовой, застала брата въ невеселомъ настроеніи. Она же, напротивъ того, смотрѣла довольно бодро. Отъ ея разгорѣвшагося лица вѣяло молодымъ здоровьемъ.

— Ну, что, не случилось никакихъ непріятностей? — спросилъ братъ, здороваясь съ нею.

— Нѣтъ, нѣтъ; мама правду говорила, что Наталья Аѳанасьевна добродушная женщина, — отвѣтила Лиза. — Сразу обласкала, ободрила. Странное впечатлѣніе она производитъ: сытая, спокойная, мало подвижная, она смотритъ какой-то милостивой богиней.

Лиза засмѣялась.

— Она ужъ и тѣмъ похожа на богиню, что не старится: свѣжа, бѣла, румяна, а ей ужъ подъ шестьдесятъ.

— Еще бы стариться, когда горя нѣтъ, — вставилъ Сергѣй. — Живетъ въ свою утробу, ни до кого и дѣла нѣтъ.

— Ну, ты этого не говори, — возразила Лиза. — Она, можетъ-быть, и. точно пальцемъ о палецъ не стукнетъ для спасенія человѣка, умирающаго съ голоду гдѣ-то на сторонѣ, за тысячу верстъ, а если передъ ней человѣкъ стоитъ — ей все хочется усадить его, чтобы онъ не усталъ; если онъ не ѣстъ — ей все кажется, что онъ голоденъ, и она угощаетъ его. Я вотъ принесла узелъ съ работой — ты видѣлъ, небольшой узелокъ былъ, — а она первымъ дѣломъ начала ужасаться, что я пѣшкомъ шла и тащила его по жарѣ, да вѣдь такъ искренно начала ужасаться, точно сама чувствовала боль отъ тяжелой ноши.

Лиза разсмѣялась и обратилась къ брату съ вопросомъ:

— А ты знаешь, кто она? Она вовсе не изъ купеческаго званія, а была выходной актрисой на русской сценѣ, изъ очень бѣдныхъ. Она мнѣ сейчасъ все разсказала о своемъ прошломъ, неторопливо, спокойно, просто, не рисуясь. "Я — говоритъ — сама испытала бѣдность. Матушка у меня тоже бѣдной швеей была, при театрѣ держали. Ахъ, ужъ эта швейная работа, — ослѣпнуть можно! Тоже капризы: то не такъ, это не ладно! Бѣда! И мнѣ не сладко пришлось въ театрѣ, когда пристроили туда. Объученьѣ ужь и не говорю, способностей ни на что не было, а пѣть и танцевать, и музыкѣ все же учили. Сколько за одни танцы били да слезъ заставили пролить. А начто нужны танцы, чтобы за нихъ тиранить? И хоть бы толкъ вышелъ, а то дальше выходной актрисы ни до чего не доучили. Трусость мнѣ во всемъ мѣшала. Бывало, роль дадутъ маленькую, а у меня сердце отъ страху въ груди колотится, ноги дрожать передъ выходомъ. Крестишься, молишься; прежде чѣмъ выйти. Большихъ мнѣ ролей такъ и не давали, отчасти по интригамъ, отчасти потому, что ужъ очень пуглива я была. Разъ отъ страха сказала вмѣсто: «слеза скатилась по щекѣ» — «щека скатилась по слезѣ». Весь театръ чуть ли не до истерики смѣялся. Оштрафовали. И то сказать, какъ тутъ не трусить: на дѣвушекъ вообще мужчины нахально смотрятъ, а на актрисъ еще болѣе. На выставкѣ актрисы: точно товаръ на прилавкѣ, ихъ выставляютъ. Какъ же тутъ не трусить. Нѣтъ, плохо вообще дѣвушкѣ жить на свѣтѣ, а въ актрисы и злѣйшей непріятельницѣ не совѣтовала бы идти. Совсѣмъ какъ на продажу выходишь. И сколько слезъ я пролила, когда мнѣ гусаромъ пришлось разъ выйти. И стыдъ передъ людьми, и грѣхъ передъ Богомъ. И для чего все это

Лиза опять улыбнулась.

— Смѣшная она «За скромность, говоритъ, на мнѣ и женился мой покойный Терентій Николаевичъ и далъ мнѣ вздохнуть свободнѣе, — взялъ изъ театра, отъ грѣха этого. Люди бѣдствуютъ, люди спины не разгибаютъ, люди въ тюрьмахъ томятся, а тутъ это скоморошество. На что заведено? на одинъ срамъ и грѣхъ».

— Вотъ она какая! — проговорилъ задумчиво Сергѣй.

— Мелькомъ замѣтила мнѣ, — продолжала Лиза: — что она жалѣетъ, что я не вышла замужъ за Ивана Дмитріевича «Конечно, молоды вы были, почти ребенокъ, не понравился онъ вамъ чѣмъ-то, ну, и отказали. Жаль, мамаша ваша тогда не подумала со мной повидаться; тоже и онъ все тайкомъ дѣлалъ. Я бы уговорила васъ, даромъ, что онъ не нравился вамъ. И что такое: нравится или не нравится? Это пустяки. Дѣвушкѣ стыдно даже понимать это. Каковъ ни будь мужчина, все равно, лишь бы былъ не извергъ рода человѣческаго. Добрый человѣкъ всегда понравится послѣ замужества. Дѣвушкой же оставаться весь вѣкъ — бѣда сущая. Конечно, при богатствѣ можно, а бѣдной — петля на шеѣ. Что дѣвушка можетъ сдѣлать? Шить, вышивать, стряпать? Да развѣ этимъ можно жить? И тоже ни защиты, ни безопасности. Всего насмотрится, всего натерпится».

Лиза опять улыбнулась.

— Странная она, право! Она это говоритъ, а около нея приживалки смѣшныя такія, въ косинкахъ, въ буколькахъ на височкахъ, съ проборами на боку, одна даже шепелявитъ изъ кокетства, всѣ изъ старыхъ дѣвъ, — какъ только услыхали о беззащитности дѣвушекъ, сейчасъ же заговорили всѣ разомъ: «Ахъ, по улицѣ одной нельзя пройти, чтобы не пристали, и все съ озорствомъ! А чего можно насмотрѣться и наслушаться, живя по меблированнымъ комнатамъ, — самыхъ то-есть послѣднихъ скандаловъ! Да вотъ въ газетахъ недавно писали, какъ къ одной дѣвицѣ благороднаго поведенія ворвался пьяный господинъ и погубилъ ее, прежде чѣмъ она пискнуть успѣла». И всѣ онѣ — старыя дѣвы, некрасивыя, смѣшныя и всѣ говорятъ разомъ и боятся мужчинъ.

Лиза была видимо ободрена Тарасовой, а потому безпечно и весело шутила, представляя въ комическомъ видѣ всю обстановку Тарасовой. Любовь Васильевна и Сергѣй не могли удержаться отъ смѣха, когда Лиза разсказывала, мелкія подробности о жизни въ этомъ домѣ. Отъ бездѣлья, сама Тарасова и ея старыя дѣвы-приживалки дрессируютъ кошекъ и собакъ, ходящихъ на заднихъ и на переднихъ лапахъ, кувыркающихся, носящихъ поноски. Всѣ эти штуки тотчасъ же продѣлываются передъ каждымъ новымъ гостемъ. Кормить въ домѣ стараются всѣхъ на убой и приходятъ въ ужасъ отъ разсказовъ и извѣстій о голодѣ въ какой-нибудь мѣстности или семьѣ. Вообще ужасъ вызывается каждымъ газетнымъ дневникомъ приключеній и вызываетъ наивныя восклицанія. «И зачѣмъ это сдѣлали желѣзныя дороги? Души только христіанскія губятъ!» — восклицала одна дѣва, услышавъ о человѣкѣ, раздавленномъ на полотнѣ желѣзной дорогѣ. «Господи, вѣдь этакъ и людей больше не будетъ, если вездѣ пойдетъ холера!» — ужасаются онѣ, прочитавъ о холерѣ гдѣ-то въ невѣдомой имъ Сиріи. «Да какъ же жить-то безъ ѣды, если всѣ продукты поддѣлываютъ?» — волнуются онѣ, узнавъ о поддѣлкѣ съѣстныхъ припасовъ. Вообще всѣ и все, что находится за предѣлами ихъ дома, возбуждаетъ ихъ страхъ и ужасъ, точно вся жизнь — какой-то адъ, а земля кажется такой маленькой-маленькой — въ одну холеру вся опустѣть можетъ.

— Что-жъ, адъ, не адъ, а сумбуръ-то изрядный, — замѣтилъ Сергѣй съ серьезностью школьника, считающаго себя взрослымъ. — Вотъ посадить бы ихъ къ намъ, пусть бы разобрались въ этомъ сумбурѣ. Одинъ пріѣздъ братца чего стоить!

Лиза вдругъ сдѣлалась серьезной и озабоченной.

— Да, слышали вы объ этомъ горѣ? — обратилась она къ Любови Васильевнѣ. — Я рѣшительно не знаю, что мы станемъ дѣлать, если онъ останется жить у насъ.

— Не останется! — безъ всякаго основанія успокоила Любовь Васильевна и начала разсуждать: — Нельзя же думать, чтобы человѣкъ его лѣтъ не понялъ, что вамъ и безъ него тяжело. Онъ же долженъ понимать вещи. Да и ему самому неудобно будетъ у васъ. Франтъ онъ, какъ говоритъ Сережа.

Лиза пожала плечами.

— Я боюсь, что онъ ничего не пойметъ!

Сестра и братъ пошли домой. Лиза попробовала дорогой снова настроиться на веселый тонъ, говоря о Тарасовой, но веселое настроеніе уже исчезало.

— А она очень хвалила его, — вдругъ сказала она, видимо договоривъ вслухъ бродившія въ головѣ мысли.

— Ты это про кого? — спросилъ братъ, продолжая думать объ Аркадіи.

— Про Ивана Дмитріевича. Его хвалила Наталья Аѳанасьевна, — пояснила Лиза.

— Это нахала-то этого? — воскликнулъ братъ.

— Она не знаетъ, почему я отказала ему, — сказала сестра. — Думаетъ, что онъ лицомъ мнѣ не понравился. «Съ лица, говоритъ, не воду пить. А онъ, говоритъ, человѣкъ такой, что жены не обидитъ. Истинно теленокъ».

— Ужъ ты не жалѣешь ли, что не вышла за него замужъ?

— Ну, вотъ еще! Мнѣ только горько, что бѣдность эта…

Она вздохнула.

— Была бы замужемъ за нимъ, конечно, не нуждались бы…

Они дошли до дома. Мать уже ждала ихъ къ обѣду. Аркадій Аркадьевичъ вернулся съ прогулки и ораторствовалъ объ Исаакіи, Невскомъ, Пассажѣ. Это не свиные хлѣва провинціи. Здѣсь памятники искусства, великія созданія генія, плоды цивилизаціи. Всѣ слушали его молча, понуро, точно что-то опять пригнетало всѣхъ.

— Князя Петра Зудова встрѣтилъ, — мелькомъ сообщилъ Аркадій небрежнымъ тономъ. — Ужасно обрадовался. Надо будетъ завернуть къ нему, вспомнить старину. Вмѣстъ вѣдь на школьной скамьѣ сидѣли.

Бабушка тотчасъ же вмѣшалась въ разговоръ, услышавъ фамилію князя Зудова.

— Это ужъ не изъ нашихъ ли князей Зудовыхъ, что въ Хутынскѣ жили, когда покойный…

— Тѣ, бабушка, давно померли! почти выкрикнулъ Аркадій.

— Ой, батюшка, какъ ты кричишь! — обидѣлась Елизавета Евлампіевна. — Не такъ же я глуха, чтобъ кричать. И почему ты знаешь, что они всѣ умерли?

— Потому что имъ было давно пора умирать, — такъ же громко сказалъ Аркадій. — Имъ теперь было бы по полутораста лѣтъ съ небольшимъ.

— И вовсе неправда, вовсе неправда! — запротестовала, бабушка. — Князь Викторъ Ивановичъ Зудовъ…

— Можно вставать? — обратился Аркадій къ матери, не обращая вниманія на бабку. — Больше ничего не будетъ?

— У насъ не изъ-за чего десять блюдъ готовить, — не безъ ѣдкости отвѣтила мать.

— Да я и не прошу столько, — равнодушно отвѣтилъ Аркадій и всталъ изъ-за стола.

Обѣдъ кончился. Всѣ поднялись съ мѣстъ. Старуха-бабушка направилась къ своему креслу у окна, ворча вполголоса о томъ, что князь Викторъ Ивановичъ Зудовъ былъ ровесникомъ ей, а вовсе не такимъ старикомъ, чтобъ ему было теперь сто пятьдесятъ лѣтъ И съ чего это Аркадій выдумалъ?

Сергѣй поспѣшно прошелъ изъ кухни въ комнату и принялся за чтеніе книги, сѣвъ къ своему столу. Аркадій тоже вошелъ въ комнату, походилъ по ней, куря папиросу, потомъ сѣлъ на кровать, снявъ сюртукъ, и сталъ стаскивать щегольскіе узенькіе сапоги. Они не слѣзали съ ногъ.

— Сережа, — окликнулъ онъ брата. — Помоги стащить эти проклятые сапоги. Жмутъ, канальи, точно кандалы.

Сергѣй обернулся къ нему съ хмурымъ выраженіемъ на лицѣ.

— Ты что же это сапогъ самъ снять не умѣешь? — спросилъ онъ.

— Да эти вонъ и высоки, и узки, всегда денщика находилось звать.

— Ну, здѣсь денщиковъ нѣтъ. Надо самому изучаться.

— Пожалуйста, безъ наставленій — прикрикнулъ Аркадій. — Трудно тебѣ, что ли? Или: какъ это можно благородному юношѣ съ брата сапоги снимать? Видно, нужда-то еще спеси не сшибла?

— Не тебѣ объ этомъ говорить! — рѣзко оборвалъ его Сергѣй.

— А я думаю, что именно мнѣ-то и нужно учить тебя, — сильнѣе прикрикнулъ Аркадій. — Не драли, видно, давно! Ты еще мальчишка и жизни не знаешь. Со спесью далеко не уйдешь.

Въ эту минуту вошелъ Аркадій Лукьяновичъ и, увидавъ старшаго сына сидящимъ на постели и силящимся снять одною ногою сапогъ съ другой, спросилъ:

— Ты это что?

— Сапога не могу стащить.

Аркадій Лукьяновичъ подошелъ къ нему, наклонимся, взялся за сапогъ и снялъ его съ ноги сына, потомъ проговорилъ:

— Давай другую ногу! Да упрись въ мою!

И снялъ другой сапогъ съ ноги Аркадія.

Лицо Сергѣя залилось румянцемъ. Въ его головѣ разомъ поддались сотни вопросовъ. Что же это будетъ? Слугами придется всѣмъ быть у братца? Какъ поступать? Переругиваться? Заставлять отца играть роль денщика? Или, какъ говоритъ Любовь Васильевна, примиряться съ мелкими недостатками ближнихъ и услуживать брату для избѣжанія ссоръ? А онъ будетъ платить имъ тѣмъ же или сядетъ на нихъ и поѣдетъ верхомъ, благо они не сопротивляются?

V.

Лѣто было въ полномъ разгарѣ и на дворѣ стояли тѣ дни, когда человѣка, особенно въ многолюдныхъ, сильно застроенныхъ столицахъ, невольно тянетъ изъ душныхъ комнатъ на свѣжій воздухъ, куда-нибудь за городъ, гдѣ больше простора, больше зелени. Въ эти дни Сергѣй, — уже, по обыкновенію, прекрасно сдавши переходные экзамены и свободный на лѣто отъ гимназическихъ занятій, — сталъ почти ежедневно уходить изъ дому рано по утрамъ, когда всѣ еще спали въ квартирѣ Велошиновыхъ. Чтобы не будить домашнихъ путешествіемъ черезъ кухню и отмыканіемъ входной двери, озъ пускался на свои утреннія прогулки просто черезъ окно, вооружившись удочкой и всякими принадлежностями рыбной ловли. Цѣлые часы проводилъ онъ внѣ дома, ловя рыбу, съ какого-нибудь плота, или съ барки въ пустынныхъ усадкахъ около Петровскаго и Крестовскаго острововъ, и тутъ же купаясь на вольномъ воздухѣ. Его привлекало не самое уженье рыбы, не ея количество, не купанье въ холодной невской водѣ, а возможность побыть одному, отдаться вполнѣ своимъ думамъ о томъ, какъ быть, что дѣлать дальше. Онъ уходилъ на уженье рыбы въ трудныя минуты жизни, какъ прежде уходилъ въ такія же минуты къ Любови Васильевнѣ — отнести душу за чтеніемъ, за спорами, за обмѣномъ мыслей, или въ часовню Спасителя, гдѣ всегда одинаково успокаивающимъ образомъ дѣйствовали на него слова евангелія и видъ скромной дворцовой комнаты великаго царя. Теперь трудныхъ минутъ у него было уже слишкомъ много; казалось даже, что вся его семейная жизнь превратилась въ сплошныя трудныя минуты и уже ни у Любови Васильевны, ни въ домикѣ Петра не находилъ юнопіа успокоенія и отдыха. Жизнь становилась сложной и нестерпимой; разные возникавшіе въ головѣ вопросы не разрѣшались такъ просто, какъ прежде, такъ какъ давила уже не одна нищета, а начиналъ чувствоваться какой-то разъѣдавшій семью разладъ, какія-то неясности, въ отношеніяхъ членовъ семьи, точно всѣ что-то скрывали другъ отъ друга. Страстный и увлекающійся по натурѣ, Сергѣй съ неопытностью недальновиднаго юноши все дурное въ семьѣ приписывалъ теперь Аркадію Аркадьевичу. Этотъ красавецъ-мужчина, этотъ праздный краснобай, этотъ нарядный бѣлоручка сдѣлался у него бѣльмомъ на глазу. Сергѣя, подавленнаго съ дѣтства все ухудшавшимся матеріальнымъ положеніемъ семьи и почти не знавшаго дѣтскаго веселья, бѣсилъ даже безпечный смѣхъ Аркадія Аркадьевича, любившаго беззаботно балагурить и смѣяться, и отличавшагося завидною способностью быть веселымъ и добродушнымъ черезъ какія-нибудь пять минутъ послѣ того, какъ онъ всласть накричался за что-нибудь на младшаго брата, что случалось нерѣдко и разстраивало Сергѣя на цѣлые дни. Аркадій былъ просто нестерпимъ для Сергѣя. Онъ мѣшалъ Сергѣю читать, начиная ораторствовать, когда тотъ брался за книгу; онъ вынуждалъ Сергѣя убирать за нимъ въ комнатѣ, такъ какъ по его милости всюду разбросаны были окурки, вездѣ валялось грязное бѣлье, постоянно лежало неприбранное платье; изъ-за него нерѣдко не во-время обѣдали и просыпались ночью отъ сладкаго сна, такъ какъ онъ изволилъ возвращаться съ загородныхъ гуляній въ часъ и два ночи; со времени его пріѣзда, Сергѣй сталъ ощущать непріятное чувство необходимости перебранокъ, мелочной войны изъ-за всякихъ пустяковъ. Окрики: «болванъ», «оболтусъ», «дуракъ» то и дѣло летѣли по его адресу и, когда онъ нахмуривался на цѣлый день, братъ съ пренебреженіемъ и смѣхомъ замѣчалъ: «нашъ Федулъ опять губы надулъ». Самъ Аркадій Аркадьевичъ, какъ говорилъ онъ о себѣ, не былъ ни злопамятнымъ, ни мстительнымъ, имѣлъ отходчивое сердце, и могъ, какъ ни въ чемъ не бывало, выругавъ человѣка, тотчасъ же шутить съ нимъ. Сотни неуловимыхъ мелочей дѣлали все болѣе и болѣе страстной ненависть Сергѣя къ Аркадію, и потому Сергѣй сталъ уже приписывать всѣ бѣды исключительно брату. Бѣдъ же было, не мало и болѣе всего тревожили Сергѣя два обстоятельства — положеніе матери и сестры. Елена Степановна за послѣднее время стала неузнаваема; желчность и раздражительность теперь стали проявляться рѣже и замѣнялись то какой-то растерянностью, то тупой апатіей, то горькими слезами; она казалась человѣкомъ, на котораго нежданно-негаданно обрушилась бѣда, и потеряла способность понимать, какъ быть, что дѣлать. Сергѣй былъ убѣжденъ, что эта бѣда есть не что иное, какъ появленіе въ домѣ брата Аркадія. И точно, развѣ это не бѣда? Мало того, что въ домѣ прибавился лишній ротъ, — мать должно мучить поведеніе Аркадія: вышелъ онъ въ отставку или числится на службѣ? Имѣетъ онъ право носить мундиръ или нѣтъ? На какія средства онъ одѣвается, ѣздитъ по увеселительнымъ заведеніямъ? Гдѣ онъ пропадаетъ иногда по ночамъ? Какъ онъ, живущій на счетъ голодной семьи, можетъ заводить знакомства съ богачами, о которыхъ то и дѣло говоритъ дома? Развѣ всѣ эти вопросы могутъ не безпокоить, не убивать мать? Больнѣе всего было для Сергѣя то, что мать какъ будто немного боялась Аркадія и отчасти признавала въ немъ умнаго и способнаго человѣка. Они вотъ изъ богатыхъ людей въ нищихъ превратились, а Аркадій еще сдѣлаетъ себѣ карьеру, не сгніетъ въ подвалѣ. Порой казалось, что она даже немного гордится своимъ старшимъ сыномъ, когда онъ начиналъ говорить небрежно и свысока о высокопоставленныхъ лицахъ, съ твердой увѣренностью, что и онъ дойдетъ до степеней извѣстныхъ, такъ какъ не боги же горшки обжигаютъ. И въ сестрѣ, конечно, подъ вліяніемъ того же обстоятельства, то-есть пріѣзда брата, происходитъ ощутительная перемѣна, какъ замѣчалъ Сергѣй. Лиза волей-неволей все чаще и чаще посѣщаетъ теперь Тарасову, такъ какъ прихварывающая мать почти не выходить изъ дому. Тарасова теперь является если не единственной, то. во всякомъ случаѣ главной поддержкой ихъ семьи, давая имъ работу, и Лиза все больше и больше чувствуетъ благодарность, къ ней, видя въ Тарасовой уже не работодательницу, а благодѣтельницу. Раза два-три у Лизы вырвалось даже сожалѣніе о томъ, что она ради «ребяческихъ глупостей» отказала Тарасову. Сергѣй страшно разсердился на нее за это и сталъ стыдить за эти сожалѣнія, но, несмотря на его рѣзкія слова, Лиза коротко и грустно замѣтила, что онъ еще мальчикъ и ничего не понимаетъ, что есть обстоятельства, когда на все пойдешь ради близкихъ. Его поразилъ горькій тонъ, какимъ сказала это Лиза, и онъ понялъ, что и Лизу подавило ихъ теперешнее положеніе, вызванное пріѣздомъ брата Аркадія. Онъ даже замѣтилъ ей не безъ злобы, что жалѣть ей нечего о потерѣ, богатаго жениха, такъ какъ, въ сущности, — что ни дѣлай, — въ ихъ семьѣ лучше не будетъ, потому что братецъ «Аркадій Аркадьевичъ все слопаетъ». Сергѣй пояснилъ, что самого его, Сергѣя, не веселятъ теперь даже его заработки на урокахъ: приноситъ онъ заработанныя деньги въ домъ и знаетъ, что частью этихъ денегъ поживится братецъ-лежебока, котораго стоило бы не кормить, а въ шею вытолкать на улицу; мало того, что онъ ѣстъ и пьетъ на счетъ семьи, онъ еще осмѣливается «перехватывать» у матери деньги на свои поѣздки въ увеселительныя заведенія, коротко замѣчая при этомъ, что ему нужны связи съ вліятельными людьми, а потому сидѣть сиднемъ дома не приходится. Чѣмъ болѣе росла и крѣпла въ душѣ Сергѣя ненависть къ брату, тѣмъ глубже и горячѣе дѣлалась его привязанность къ матеря и сестрѣ, страдавшимъ изъ-за брата. Даже къ отцу онъ началъ относиться нѣсколько теплѣе, видя, что отецъ становится все серьезнѣе, все рѣже шутитъ и подсмѣивается. Но понялъ онъ, что творится въ душѣ отца, не. сразу, чисто случайно.

Однажды, поднявшись на зарѣ для обычной прогулки, Сергѣй удивился, увидавъ, что отецъ тоже успѣлъ не только проснуться, но и уйти изъ комнаты. «Куда это онъ вышелъ ни свѣтъ, ни заря?» — подумалъ Сергѣй, уходя изъ дому. Онъ, но обыкновенію, пошелъ удить рыбу и купаться. Но даже и свѣжій утренній воздухъ, и любимый его утолокъ между Петровскимъ и Крестовскимъ островами, — откуда виднѣлась гладь залитаго солнцемъ, блестящаго, какъ полированное серебро, взморья, — не произвели на него успокаивающаго впечатлѣнія. Мысль объ отцѣ тревожила его. Куда ушелъ отецъ? Почему онъ такъ рано поднялся? Что вообще дѣлается съ нимъ за послѣднее время? Для чего это старикъ такъ услуживаетъ Аркадію? Снимаетъ съ того сапоги, — чиститъ ему эти сапоги. Вздумалъ даже разъ вычистить сапоги и ему, Сергѣю. Это послѣднее обстоятельство заставило юношу взволноваться; Онъ ясно припомнилъ происшедшую тогда сцену: увидавъ, что отецъ чиститъ его сапоги, онъ съ невольной рѣзкостью вырвалъ ихъ изъ рукъ отца и проговорилъ:

— Что это ты вздумалъ? Рукъ у меня, что ли, нѣтъ?

— Онѣ и у меня есть, — отвѣтилъ добродушно отецъ, видимо смущенный рѣзкостью сына.

— Я, кажется, не просилъ, чтобы за мной прибирали и чистили, — проговорилъ Сергѣй. — Пусть другіе пользуются твоими услугами, если стыла нѣтъ. А и вовсе этого не желаю.

— Онъ, тяжело переводя духъ, сталъ самъ отчищать свои сапоги.

— А онъ у васъ съ душномъ! — вдругъ повышался насмѣшливый голосъ Аркадія. — Сапогъ не дастъ вычистить, а нагрубитъ за двоихъ.

Сергѣя точно водой облило это замѣчаніе. Онъ даже не могъ ничего отвѣтить брату, чувствуя, что онъ точно былъ крайне грубъ съ отцомъ.

Вспомнивъ случайно эту сцену теперь, онъ съ горечью подумалъ о томъ, что былъ всегда грубъ и рѣзокъ съ отцомъ, а въ этотъ разъ даже не могъ оправдать своего поведенія. Отецъ добродушно желалъ услужить ему, а онъ нагрубилъ отцу. Онъ не на отца и разсердился тогда, а на брата, который позволялъ отцу, чистить его сапоги; но вышло такъ, что, сердясь на брата, онъ въ сущности огорчилъ отца за его желаніе услужить. И теперь, сожалѣя о своей выходкѣ, онъ мысленно упрекалъ все-таки отца: зачѣмъ онъ лакействуетъ, и передъ кѣмъ же? Передъ своимъ сыномъ, передъ лежебокомъ! И теперь этотъ сынокъ уже командуетъ отцомъ, смотритъ на послѣдняго, какъ на денщика, къ чорту посылаетъ всѣхъ, если у него не вычищено платье:

— Мнѣ такъ въ люди нельзя показаться! мнѣ связи нужны! Мнѣ по-свински ходить нельзя. Будешь свиньею смотрѣть — никакого мѣста не получишь, ничего не добьешься. Кажется, по себѣ вы это должны бы знать! Куда вотъ вы сунетесь въ своихъ лохмотьяхъ? Я не намѣренъ, какъ другіе, хлѣвомъ свинымъ довольствоваться. Если мое все прожито другими, то мнѣ самому надо добыть хлѣбъ!

Сколько разъ уже слышалъ эти окрики Сергѣй и видѣлъ, какъ терялся отъ нихъ отецъ, не пытавшійся даже оправдываться или прикрикнуть на сына.

Сергѣй поднялся съ мѣста, сложилъ удочки, потомъ раздѣлся и бросился въ воду. Холодная вода немного освѣжила его и успокоила. Одѣвшись снова, онъ направился домой. Проходя по двору къ своей квартирѣ, онъ услыхалъ легкое насвистываніе какого-то грустнаго мотива и бросанье досокъ въ ихъ сараѣ. Онъ направился къ полуоткрытымъ дверямъ сарая и увидалъ тамъ отца. Аркадій Лукьяновичъ, въ одной рубашкѣ и панталонахъ, разбирался среди набросанныхъ въ безпорядочную груду обрѣзковъ досокъ и полѣньевъ, сортируя ихъ, сбрасывая и складывая въ болѣе правильномъ порядкѣ, у стѣны сарая. И куски досокъ, и полѣнья были мокры; изъ нѣкоторыхъ торчали гвозди, и Волошиновъ, замѣтивъ ихъ, брался за клещи и молотокъ, чтобы вытащить эти гвозди, которые выправлялись и складывались имъ въ отдѣльную кучку. Съ его лба катились струйки пота.

— Ты это что, отецъ, дѣлаешь? — спросилъ Сергѣй.

— Да вотъ, изволишь видѣть, часть провизіи заготовлена, такъ надо въ порядокъ ее привести, чтобы очистить мѣсто, — отвѣтилъ Аркадій Лукьяновичъ, обернувшись къ сыну раскраснѣвшимся и вспотѣвшимъ лицомъ. — Зима-то, братъ, скоро придетъ, а холодъ не свой братъ.

— Купилъ дровъ? — спросилъ Сергѣй.

— Набралъ, — отвѣтилъ отецъ: — продолжая вытаскивать изъ досокъ гвозди.

— Набралъ? — переспросилъ съ удивленіемъ Сергѣй.

— Да, понемногу-понемногу, а, видишь, сколько набралось: въ одну кучу ужъ и валить нельзя. До зимы, Богъ дастъ, весь сарай заполню. Ей-Богу!

Сергѣя охватило странное ощущеніе: его опять поразила въ отцѣ простота отношенія къ дѣлу, которая поразила его и тогда, когда отецъ впервые снялъ при немъ съ Аркадія сапоги.

— Ты когда же это успѣлъ? — началъ онъ тихо и нерѣшительно.

— Да вотъ, изволишь видѣть, по утрамъ: ты рыбу ловишь, а я полѣнья да чурки разныя собираю; въ хозяйствѣ все пригодится, сгоритъ, — отвѣтилъ Аркадій Лукьяновичъ. — Тутъ съ солдатикомъ однимъ я сдружился; лодка у него есть; изъ-за нея самой, доложу тебѣ, и сдружились; вмѣстѣ и удимъ полѣшки. Славный старикъ.. Про николаевскія времена все бесѣдуетъ. Прелюбопытно. Ей-Богу!

И добродушное его лицо вдругъ озарилось улыбкой. Казалось, онъ былъ радъ возможности мирно побесѣдовать съ сыномъ. Давно уже дома у него какъ-то не клеились разговоры съ семьей.

— Вотъ зимой-то ты и увидишь, что въ теплѣ будетъ удобнѣе тебѣ изучать твоихъ римлянъ и грековъ, — безхитростно пошутилъ онъ.

Лицо Сергѣя вдругъ залилось румянцемъ, точно его задѣли за живое. Съ его языка невольно сорвалось рѣзвое замѣчаніе:

— Не ради же одного меня ты это дѣлаешь!

Отецъ поднялъ голову и съ удивленіемъ взглянулъ на него, заслышавъ снова рѣзкія ноты въ его голосѣ.

— Разумѣется, тепло всѣмъ нужно… не одному тебѣ, — отвѣтилъ онъ и снова принялся за работу.

Сергѣй уже каялся въ душѣ за сорвавшійся у него съ языка грубый вопросъ, вызванный добродушною шуткой отца.

— Отчего же ты мнѣ раньше не сказалъ, что ловишь дрова, — началъ онъ рѣшительно. — Я бы помогъ тебѣ…

— Тутъ и помогать-то нечего, дѣло не трудное, — отвѣтилъ отецъ. — Ты рыбу удишь, изволишь видѣть, а я дрова ловлю…

— У тебя все не трудное дѣло! Сапоги съ ногъ сыновей стаскиваешь, чистишь имъ обувь, комнату убираешь; скоро станешь выносить послѣ нихъ…

Сергѣй замолчалъ, не кончивъ фразы и со стыдомъ вспомнивъ, что отецъ и теперь уже исполняетъ самыя послѣднія услуги ради Аркадія. Аркадій Лукьяновичъ опять поднялъ голову отъ досокъ, изъ которыхъ вытаскивалъ клещами гвозди.

— Ишь ты математикъ какой, — съ горькой усмѣшкой проговорилъ онъ: — все сосчиталъ, ничего не пропустилъ безъ вниманія. Ей-Богу! Съ тобой этакъ страшно, какъ разъ у тебя въ долгу останешься… Аркадій вотъ, изволишь видѣть, давно высчиталъ все, что я ему задолжалъ…

Сергѣй что-то хотѣлъ сказать, но Аркадій Лукьяновичъ перебилъ его непривычно-серьезнымъ и горькимъ тономъ:

— Ну, ну, не кипятись! Не попрекаю я тебя. Ей-Богу. Я только знаю, что ты въ разговорѣ каждое лыко въ строку ставишь и шутокъ не любишь… Что-жъ ты, изволишь видѣть, ученымъ хочешь быть, серьезнымъ человѣкомъ хочешь сдѣлаться, въ профессора мѣтишь; заниматься тебѣ не легко, такъ оно и точно, что тебѣ не до шутокъ… потому того… дѣло твое серьезное… А я и учился мало, и въ провинціи заржавѣлъ, и характеръ тоже дурацкій, все кажется, что какъ пошутишь, такъ будто и легче; иногда, доложу тебѣ, и самъ не радъ, что глупость съ языка сорвется, такъ что матери грозу отводить приходится, между нами становиться…

Онъ опять наклонилъ голову къ работѣ и уже совсѣмъ грустно добавилъ:

— Только мать-то беречь теперь надо: нездорова она, вредно ей тревожиться изъ-за насъ.

Сергѣй стоялъ, какъ пришибленный. Никогда до эуой минуты онъ даже и не подозрѣвалъ, что происходитъ въ душѣ отца; никогда онъ не думалъ, что отецъ замѣчалъ рѣзкія выходки, вызванныя его шутками и прекращавшіяся вмѣшательствомъ матери или сестры.

— Ты, отецъ, извини меня, — началъ онъ искреннимъ тономъ.

— За что? — спросилъ Аркадій Лукьяновичъ и засмѣялся. — За то, что кипятишься-то? Что-жъ, съ характеромъ ничего не подѣлаешь, изволишь видѣть, да и жизнь-то не сладка. Это фактъ! Вонъ недаромъ, доложу тебѣ, Аркадій говоритъ, что мы васъ ограбили и разорили.

— Подлецъ онъ! — горячо воскликнулъ Сергѣй.

— Что-жъ, онъ правъ отчасти; и мать, и я сознаемся, что не умѣли сберечь для васъ послѣднихъ крохъ; чужое добро, — дѣтское добро растратили; это наша вина, — спокойнымъ тономъ сказалъ Аркадій Лукьяновичъ, точно это вовсе и не касалось его. — И онъ, и Лиза, и ты въ правѣ упрекать насъ за это, да, вѣрно, и упрекали не разъ въ душѣ… Какъ не упрекать!.. Тоже люди!.. Хоть, можетъ-быть, изволишь ли видѣть, мы и не совсѣмъ виноваты: воспитали насъ самихъ такъ, что не умѣли мы ничего, то-есть, сберечь… не умѣли, значитъ, ни за что приняться… за торговлю, либо… Ну, да, видно, дрова вотъ только ловить способны…

По его лицу скользнула горькая усмѣшка.

— Вотъ тебѣ бы разсказать про мои мытарства въ поискахъ за мѣстомъ, такъ ты ужаснулся бы. Ей-Богу! Въ одномъ мѣстѣ не принимаютъ, потому — что же умѣетъ дѣлать отставной офицеръ? Въ другомъ косятся, потому что со своимъ хозяйствомъ не управился, значитъ, изволишь видѣть, съ чужимъ и подавно не сладить. Въ третьемъ, физія не нравится, такъ какъ по виду ужъ легко замѣтить пропойцу. Въ четвертомъ, дворянина боятся взять въ какіе-нибудь смазчики колесъ или въ десятники при постройкѣ, потому что, изволишь видѣть, ему нельзя зуботычину дать и крѣпкимъ словцомъ его выругать. Одинъ подрядчикъ изъ мужиковъ такъ и сказалъ мнѣ прямо: «Нѣтъ ужъ, ваше благородіе, ты ступай. Я тебѣ сгоряча въ морду дамъ, такъ ты меня по судамъ измаешь. Одинъ грѣхъ будетъ». Фактъ! Охъ, всего и не разскажешь. Въ крючники пошелъ бы, лишь бы приняли, потому что тоже не легко, доложу тебѣ, жить на заработки жены, дочери и сына…

— Я-то при чемъ тутъ! Что я добываю? — воскликнулъ Сергѣй.

— Уроки даешь…

И опять, даже не подозрѣвая настроенія сына, Аркадій Лукьяновичъ пошутилъ грустнымъ тономъ:

— Да еще, изволишь видѣть, считаешься, если тебѣ отецъ въ благодарность сапоги почиститъ!

Сергѣй закусилъ губы, опять почуявъ въ словахъ отца заслуженный упрекъ. До сихъ поръ онъ и не воображалъ, что онъ на каждомъ шагу огорчалъ отца — огорчалъ пустяками, не умѣя относиться такъ же просто къ старику, какъ тотъ. относился къ семьѣ. Ему вдругъ вспомнилось все прошлое: недалекій по уму, неразвитой, вѣчно шутящій кстати и некстати, Аркадій Лукьяновичъ любилъ семью той безхитростной любовью, при которой не ведется никакихъ счетовъ между членами семьи и не соблюдается никакихъ предосторожностей въ обращеніи, не ставится каждое лыко въ строку. Наколоть дровъ, вымыть полъ, вычистить посуду, исполнить самую грязную работу, все это готовъ былъ сдѣлать Волошиновъ для семьи. Въ то же время, онъ не стѣснялся, подшучивая надъ собой и надъ близкими, и не думалъ, что этими шутками оскорбится кто-нибудь, не понявъ, что онѣ вызваны простой, безхитростной любовью, что безъ нея человѣкъ воздержался бы отъ нихъ и взвѣшивалъ бы каждое свое слово.

Не замѣчая растеряннаго выраженія въ лицѣ сына, Аркадій Лукьяновичъ окончилъ работу, досталъ платокъ изъ кармана повѣшеннаго на гвоздь холщоваго пиджака, отеръ потъ съ лица и потомъ облачился въ этотъ пиджакъ. Было уже около перваго часа, когда обыкновенно обѣдала лѣтомъ семья Волошиновыхъ. Отецъ и сынъ прошли въ свою квартиру. Въ кухнѣ работали женщины: онѣ тутъ и стряпали, и шили, хотя обыкновенно шитьемъ занимались въ комнатѣ, такъ какъ тамъ было удобнѣе и чище утромъ, во время стряпни. Увидавъ, что шьютъ въ кухнѣ, Сергѣй сразу понялъ, что Аркадій еще не вставалъ. Это опять взволновало и взбѣсило его. Онъ со злымъ выраженіемъ на лицѣ прошелъ въ комнату и увидалъ Аркадія, по его собственному выраженію, «берущимъ воздушныя ванны», то есть расхаживающимъ въ одной сорочкѣ, по комнатѣ.

— Ты это что, — только-что всталъ? — спросилъ отрывисто Серіѣй.

— Да, — коротко отвѣтилъ. Аркадій, видимо находившійся не въ духѣ. — Поздно вернулся и уснуть здѣсь нельзя въ эти проклятыя лѣтнія ночи: завѣсили какой-то дырявой кисеей окна, а чортъ ли въ ней, если она свѣтъ со двора пропускаетъ? Цѣлыхъ, два часа проворочался, прежде чѣмъ уснуть…

— Ну, да ужъ сколько бы, ты не ворочался, а спать до обѣда нельзя, — отвѣтилъ Сергѣй. — Изъ-за тебя всѣмъ приходится, въ кухнѣ сидѣть.

— Я никому не мѣшаю и здѣсь сидѣть.

— Когда ты нагишомъ ходишь?

— Ну, вотъ еще! Сидѣли бы здѣсь — не ходилъ бы такъ. Да и что мы чужіе, что ли или не видали другъ друга въ дезабилье? Ужъ если живемъ въ этой трущобѣ и спимъ чуть не въ повалку, такъ разные дворянскія церемоніи, да деликатности въ сторону приходится отбросить….

— Ужъ ты-то не либеральничалъ бы! — сердито сказалъ Сергѣй, выходя изъ комнаты.

Аркадій сталъ одѣваться. Въ это время часы пробили часъ и въ кухнѣ послышался звонъ посуды, возвѣщавшій о приготовленіи къ обѣду. Аркадій началъ ворчать, что семья ввела нелѣпый обычай обѣдать ни свѣтъ, ни заря, когда порядочные люди только завтракаютъ. Когда всѣ собрались за обѣденнымъ столомъ, Аркадій, по обыкновенію, оживился и началъ говорить за всѣхъ. Онъ обладалъ изумительною способностью развязно говорить, не умолкая, и не стѣсняясь, со всѣми и обо всемъ, какъ могутъ говорить только болтливые дураки, невѣжды или наглецы. Иногда онъ, въ пылу увлеченія, перемѣшивалъ иностранныя слова и, ни на минуту не смущаясь этимъ обстоятельствомъ, продолжалъ ораторствовать, какъ ни въ чемъ не бывало. Въ обществѣ, какъ онъ хорошо зналъ, эта способность къ болтовнѣ создавала ему успѣхи, но въ его семьѣ всѣ чувствовили себя словно придавленными, когда онъ начиналъ ораторствовать, точно учитель, точно старшій въ семьѣ, точно все знающій, говоря съ паѳосомъ и въ приподнятомъ тонѣ даже о пустякахъ. Его всезнайство часто ставило втупикъ не только малообразованныхъ и недалекихъ по уму отца и мать, считавшихъ въ душѣ старшаго сына чуть не геніемъ по уму; но самого Сергѣя, учившагося очень прилежно и уже успѣвшаго прочитать не мало книгъ, знанія брата сильно озадачивали. О любой книгѣ, о любой картинѣ могъ говорить Аркадій авторитетнымъ тономъ; онъ даже нерѣдко разсуждалъ о петербургскихъ театрахъ, объ оперныхъ русскихъ и итальянскихъ артистахъ, хотя въ домѣ всѣ знали, что онъ все время жилъ въ провинціи и не могъ видѣть этихъ артистовъ. Никто не могъ сообразить, откуда у него всѣ эти свѣдѣнія, и никто, конечно, не подозрѣвалъ, что Аркадій, не прочитавшій внимательно ни одной серьезной книги, не изучавшій основательно ни одной науки, прошелъ всю школу газетнаго образованія и всю школу скитанья съ полковыми пріятелями по разнымъ россійскимъ кафешантанамъ, клубамъ, трактирамъ и кабакамъ. Его свѣжая память была складомъ всего вычитаннаго въ газетахъ и слышаннаго по разнымъ угламъ Россіи. Онъ умѣлъ отдѣлать любого генія литературы, музыки и живописи по бойкой фельетонной замѣткѣ, уснащая рѣчь словами: «реализмъ», «тенденціозность», «архитектоника», «ракурсы», «мазки», «музыка кучкистовъ» и могъ въ то же время указать на тѣ или другіе недостатки и достоинства нашей торговли на разныхъ ярмаркахъ или гдѣ-нибудь въ Персіи, со словъ какого-нибудь купчика, встрѣченнаго имъ гдѣ-нибудь въ провинціальномъ трактирѣ или въ вагонѣ желѣзной дороги. По газетнымъ извлеченіямъ онъ зналъ статьи государственной росписи, порицая излишество затратъ по тому или другому министерству, и изъ тѣхъ же газетъ почерпалъ хозяйственные совѣты о лучшемъ способѣ соленія огурцовъ и стирки бѣлья, нерѣдко поражая слушателей своими оригинальными и новыми остротами и анекдотами, которые перешли въ русскія газеты изъ иностранныхъ современныхъ изданій. Бойкость и рѣзвость выраженій и критическія замѣчанія насчетъ всѣхъ и всего, смѣлый и громкій голосъ дѣлали его непогрѣшимымъ оракуломъ, или заглушавшимъ споры своимъ возвышеннымъ голосомъ, или прекращавшимъ ихъ кстати сказанной шуткой. Слабыя и дурныя стороны легче отыскивать, чѣмъ сильныя и хорошія, и потому онъ казался всегда наблюдательнымъ человѣкомъ, а умѣнье вышутить ближнихъ всегда привлекаетъ къ остроумному шутнику русскихъ людей, не научившихся относиться съ уваженіемъ къ человѣческой личности, потому что цѣлые вѣка они не встрѣчали этого уваженія и по отношенію къ себѣ.

— А я сегодня встрѣтилъ твой предметъ, — съ ироніей замѣтилъ онъ Сергѣю.

— Ты про кого это? — спросилъ угрюмо Сергѣй.

— А развѣ у тебя уже много амуровъ? — засмѣялся Аркадій. — Раненько началъ. Я думалъ, что ты преданъ душой и тѣломъ одной Любови Васильевнѣ.

Лицо Сергѣя покрылось румянцемъ.

— Глупости ты выдумываешь! — проворчалъ онъ и покраснѣлъ, еще не привыкнувъ къ разнымъ двусмысленнымъ намекамъ брата насчетъ любовныхъ похожденій.

— Нѣтъ, какъ же! Вѣдь и мама говоритъ, что ты все свободное время у нея пребываешь, — продолжалъ Аркадій. — Что у васъ все еще теорія проходится или дошли до практики?

— Я съ нею читаю по-французски, — отвѣтилъ Сергѣй, не отвѣчая на двусмысленность. — Мнѣ нужно знать хоть какой-нибудь новѣйшій языкъ… Въ гимназіи…

— Ну, да, толкуй! Нѣжные романы читаете вмѣстѣ, подучиваетесь чувствительнымъ сценамъ. Въ твои годы всегда въ такихъ зрѣлыхъ дѣвъ влюбляются. Что-жъ, это ничего. Только ужъ и выбралъ же ты, братецъ, рожу. Есть и получше въ ея годы.

Сергѣй вспылилъ.

— Оставь ее въ покоѣ!

— Виноватъ, виноватъ! Для тебя вѣдь она, конечно, красавица. Но ужъ что кислятина она — это вѣрно. Я встрѣтилъ ее сегодня и разговорился съ нею, какъ она можетъ такъ жить: бѣгаетъ по урокамъ, десять лѣтъ одну шляпку треплетъ, въ комнатенкѣ грошовой жмется — и довольна! И какъ вы думаете, что она мнѣ отвѣтила? — обратился онъ къ сидящимъ за столомъ и пояснилъ: — «А вамъ, говоритъ, непремѣнно хочется быть изъ тѣхъ, которые исторію создаютъ?» «Ну, говорю, во всякомъ случаѣ я не желаю быть человѣкомъ, играющимъ вѣчно въ своей собственной участи на пониженіе». Впрочемъ и то сказать, ей-то иначе и нельзя жить: въ такую, какъ она, никто не влюбится, кромѣ развѣ мальчиковъ, изучающихъ съ нею французскій языкъ… Отъ нихъ не разживешься и не развернешься вволю, у нихъ все par amour, а не за деньги. Да и платоническими вздохами все больше ограничивается… Поневолѣ надо прикидываться довольной своею мышиною участью въ подпольѣ и прихваливать выпадающіе на долю объѣдки, наперекоръ угрямъ на лицѣ…

Онъ засмѣялся.

— И что у нея за манія: воображаетъ, что ее всѣ любятъ.

— Сама она всѣхъ любитъ, такъ ей хотѣлось бы, чтобы всѣ и ее любили, — пояснилъ Сергѣй.

— Ишь какая ненасытная! — съ гримасой сказалъ Аркадій. — Хорошо, что природа надѣлила ее такой рожей непозволительной, а то у нея было бы больше любовниковъ, чѣмъ у Тамары Коварной и Лукреціи Борджіи…

— У тебя все пошлости на умѣ, — вспылилъ Сергѣй. — Она нравственная дѣвушка.

— По независящимъ обстоятельствамъ, — вставилъ Аркадій. — Потому и одурѣла. Одной половиной живетъ, такъ тутъ поневолѣ съ ума сойдешь.

— Она пользу людямъ приноситъ, а не баклушничаетъ, — горячо проговорилъ Сергѣй тѣмъ подчеркнутымъ тономъ, которымъ говорятся юношами великія истины или ѣдкія колкости.

Аркадій захохоталъ.

— Это и въ прописяхъ рекомендуютъ дѣлать. Только не подросъ ты еще, сусликъ, настолько, чтобы прописи-то забыть или понять ихъ нелѣпости. Пользу приноситъ! Кому? какую? Кто это знаетъ, въ чемъ польза? Какой философъ? Кантъ? Спенсеръ? Шопенгауэръ? Почитать тебѣ надо, чтобы этихъ благоглупостей прописныхъ о принесеніи пользы не говорить. Разрѣши этотъ вопросъ о принесеніи пользы или вреда — и весь міръ перевернется… Зло каждому дураку ясно, только ни одинъ мудрецъ не указалъ еще средствъ для борьбы съ нимъ… А она — переродить, что ли, человѣчество она хочетъ? Ну, такъ нравственными сентенціями, педагогическими назиданіями святые не дѣлаются. Подрастешь, поумнѣешь, такъ узнаешь, что для этого надо.

Онъ откинулся на стулъ и, ковыряя въ зубахъ спичкой, насмѣшливо сказалъ:

— Я вотъ видѣлъ тысячи людей, уже ведущихъ безупречную жизнь, не пьянствующихъ, не прелюбодѣйствующихъ, не эксплуатирующихъ другъ друга, не грабящихъ, не убивающихъ своихъ ближнихъ, посѣщающихъ аккуратно храмъ Божій…

Сергѣй не безъ удивленія взглянулъ на брата.

— Видѣлъ? Гдѣ это? — спросилъ онъ.

— Въ одиночномъ заключеніи въ тюрьмѣ, — отвѣтилъ Аркадій: — гдѣ же и могутъ такъ жить люди, какъ не тамъ? Святыми только тамъ и можно быть; а на волѣ — ты не ограбишь, такъ тебя ограбятъ, ты не зарѣжешь — тебя зарѣжутъ.

Елена Степановна тяжело вздохнула и проговорила:

— Дѣйствительно, волками люди стали!

— Да и всегда такими они были и будутъ, — отвѣтилъ Аркадій. — И слава Богу: этимъ только прогрессъ и создается. Борьба, конкуренція, война, — вотъ главные двигатели человѣчества. Нужно быть поврежденнымъ, чтобы не понимать этого. Чтобы жить и выиграть среди близкихъ — напроломъ нужно идти!

Всѣ поднялись изъ-за стола.

Аркадій и отецъ послѣ обѣда легли отдохнуть, остальные члены семьи принялись за работу; Сергѣй взялся за книгу. Чтеніе не шло у юноши. Въ его головѣ назойливо повторялись слова брата о томъ, что въ жизни надо идти напроломъ. Для него этотъ взглядъ былъ новъ: никто еще въ его семьѣ не шелъ напроломъ; всѣ жили спустя рукава; всѣхъ несло какое-то теченіе. Мало того, съ дѣтства около него стояла такая личность, какъ Любовь Васильевна, которая по убѣжденію проповѣдывала если не покорность, то примиреніе, проповѣдывала это даже тогда, когда всѣ осыпали ее насмѣшками, какъ юродивую, и обманывали, какъ дурочку. Наконецъ, сегодня онъ убѣдился, что и его отецъ, въ сущности, можетъ-быть, безсознательно является послѣдователемъ этой теоріи покорности, примиренія, смиренія. И вдругъ, среди этого царства пассивной выносливости, громко произносится фраза о необходимости идти напроломъ. Опустивъ книгу, Сергѣй всматривался изъ своего угла въ лицо сладко заснувшаго брата. Здоровый, румяный, безмятежный, съ широкой грудью, равномѣрно поднимавшейся я опускавшейся подъ сорочкою, съ полуоткрывшимися во снѣ, сочными алыми губами, изъ-за которыхъ виднѣлись здоровые бѣлые зубы, онъ могъ внушать зависть своею красотой, своей фигурой, своимъ богатырскимъ здоровьемъ. Такой человѣкъ могъ идти напроломъ. Онъ и шелъ такъ: пріѣхалъ въ голодную семью, поселился въ ней, пьетъ и ѣстъ на заработокъ другихъ, ѣздитъ на разныя гулянья, повидимому, имѣетъ даже деньги на это. Онъ стѣснилъ всѣхъ, и всѣ точно покорились ему, выбиваясь въ то же время изъ силъ надъ работой. Мать даже начинаетъ, какъ кажется, гордиться имъ, когда онъ развязно говоритъ о своихъ связяхъ, о своихъ знакомствахъ, и, вѣроятно, втайнѣ надѣется, что онъ спасетъ когда-нибудь семью отъ нищеты. У Сергѣя этихъ надеждъ нѣтъ, онъ видитъ въ братѣ только обузу, разорителя, нахала, — видитъ это и пальцемъ о палецъ не стукнетъ, чтобы освободиться отъ него. Отчего же не пойти напроломъ противъ него, чтобы освободиться отъ его присутствія? Отчего никто не попробуетъ этого? Вотъ уже слишкомъ мѣсяцъ, какъ онъ живетъ въ домѣ, а никто не знаетъ даже, вышелъ ли онъ въ отставку, или нѣтъ, и что онъ намѣренъ дѣлать дальше. Никто не знаетъ даже, зачѣмъ къ нему изъ полиціи приходили и почему его требовали въ какое-то управленіе, — къ коменданту, кажется. Надо же когда-нибудь все выяснить.

Въ душѣ Сергѣя созрѣло рѣшеніе выдвинуть всѣ эти вопросы прямо и открыто.

Когда Аркадій проснулся, Сергѣй спросилъ его, поѣдетъ ли онъ куда-нибудь сегодня. Аркадій отвѣтилъ, что сегодня онъ никуда не ѣдетъ.

— Такъ пройдемся хоть въ Петровскій паркъ или на Елагинъ островъ.

— Пожалуй, хоть я и не очень-то люблю шляться пѣшкомъ по этимъ мѣстамъ. Скучища тамъ.

Однако, Сергѣй уговорилъ его идти. Дома говорить откровенно съ братомъ ему было неудобно. Едва они достигли Петровскаго парка, какъ Сергѣй заговорилъ:

— А ты что думаешь дѣлать? Выйдешь изъ военной служоы?

— Да я уже въ отставкѣ теперь. Платье вотъ статское на-дняхъ будетъ готово, — отвѣтилъ Аркадій. — Довольно шагистикой заниматься и киснуть въ провинціи.

— Какъ? ты и статское платье заказалъ? — спросилъ Сергѣй, пропуская мимо ушей послѣднюю фразу.

— Нельзя же ходить въ военномъ мундирѣ. И то въ управленіе призывали…

— А деньги?

— Что деньги? Безъ денегъ не стали бы шить!

— Такъ онѣ у тебя есть, а дома… какъ-же ты не поможешь отцу и матери!

— Мнѣ самому едва хватаетъ. Иди ты думаешь, что я могу ухлопать все въ домъ да ѣду, да бабушкѣ на лакомства, и ходить оборванцемъ? Вонъ отецъ достукался до своей амуниціи, теперь и явиться просить мѣста не въ чемъ. Пристраиваться, искать мѣста можно только до тѣхъ поръ, пока ты прилично одѣтъ, пока ты можешь швейцарамъ и писарямъ на чаи давать. Обтрепался, оборвался, не имѣешь гроша въ карманѣ — ну, и скажи прости-прощай всякому порядочному мѣсту. Люди, братъ, по одеждѣ встрѣчаютъ, а по уму провожаютъ. Христа Самого въ домъ не впустятъ въ рубищѣ, не мытаго и не бритаго. И если кто будетъ возражать тебѣ противъ этого, то такъ и знай, что онъ лжетъ и притомъ знаетъ, что лжетъ.

Онъ усмѣхнулся.

— А если оборванца впустятъ въ порядочный домъ, такъ ты такъ и знай, что этотъ оборванецъ не бѣднякъ, а юродствующій богачъ. Я вотъ видѣлъ, какъ разныхъ самодуровъ въ смазныхъ сапогахъ въ гостиныхъ на шелковую мебель сажали, такъ это потому, что у этихъ нахаловъ туго набитые кошели были. Деньги, братъ, все и противъ нихъ идутъ только тѣ, у кого ихъ по горло много. Не имѣющіе денегъ никогда не возстаютъ противъ нихъ, не будучи сумасшедшими, и знаютъ, что на свѣтѣ только деньги и спасаютъ. Только когда обожрешься, тогда и начнешь противъ обжорства возставать. Мнѣ нужно связи поддерживать, потому и нужно смотрѣть щеголемъ и ненуждающимся человѣкомъ. Я вотъ тутъ разыскалъ старыхъ товарищей въ гвардіи, черезъ нихъ орудую, перехватилъ деньжищъ, мѣста ищу.

— Ну, — недовѣрчиво сказалъ Сергѣй, знавшій уже, что мѣста добываются съ трудомъ: — мѣсто не легко найти… да тутъ еще про тебя говорили, что у тебя въ полку какая-то нехорошая исторія была, сцена, — и это тебѣ можетъ помѣшать.

— А! и до васъ дошли слухи, — воскликнулъ Аркадій. — Далеко разнеслось! Я и не зналъ, что вамъ говорили объ этомъ.

— Отцу за то и не дали одного мѣста, смѣшали его съ тобой.

— А онъ выяснить не могъ! Простота ходячая! Нѣтъ, меня на этомъ не поддѣнешь. Я эту исторію самъ разсказываю вездѣ. Ничего тутъ позорящаго нѣтъ. Задолжалъ я и потомъ далъ плюху своему кредитору, — вотъ и все. Пришлось, правда, изъ-за этого выйти изъ полка, но это но бѣда — я билъ, а не меня били, вотъ что главное; это честь, а не позоръ, А ужъ будь я не я, если я не выведу окончательно, на свѣжую воду и не ошельмую этого подлеца, изъ-за котораго пришлось уйти изъ полка: и побилъ, и потоплю!

И онъ началъ съ горячностью говорить о мерзавцахъ, дающихъ въ долгъ деньги, берущихъ расписки и прижимающихъ потомъ должниковъ. Между благородными людьми и между товарищами такъ поступать нельзя. Умѣешь одолжать деньги — умѣй и ждать.

— Но когда же ты думаешь получить мѣсто? — спросилъ Сергѣй, прерывая его горячую рѣчь.

— А, право, не знаю покуда. Удочекъ много закинуто. Тутъ, главнымъ образомъ, улыбается одно мѣсто — главное управленіе имѣніями князей Зудовыхъ.

— Да развѣ ты знаешь сельское хозяйство?

— А для чего мнѣ его знать? Тутъ нужно только умѣть воровъ-управляющихъ и конторщиковъ ловить. Это легко: воруютъ всѣ и потому накрывай любого человѣка — всегда попадешь на вора. Не ворующихъ нѣтъ, есть только градаціи воровъ. Графиня Горичева хлопочетъ обо мнѣ. Бабенка она ничего себѣ, за сорокъ лѣтъ, а сохранилась, — начерно волосы выкрашены, зубы вставлены бѣлые…

Онъ разсмѣялся.

— Дастъ это мѣсто — въ претензіи на насъ не останется, лицомъ въ грязь не ударимъ, ну, а не дастъ — у насъ и другія бабенки найдутся.

Сергѣй недоумѣвалъ.

— Она, видишь ли, сильно пріударяетъ теперь за мной. У ея брата, князя Петра Зудова, я недавно встрѣтился съ нею. Увидала и влюбилась; вотъ оно и заиграло; ну, а я прежде всего закинулъ удочку о мѣстѣ; безъ мѣста у насъ, молъ, не клюетъ, — шалишь, матушка. Она, конечно, съ радостью дала бы мѣсто, да ея имѣнія не отдѣлены отъ имѣній братьевъ, и одинъ изъ нихъ покуда упрямится, стоитъ за стараго завѣдующаго дѣлами ихъ имѣній. Петька, конечно, на моей сторонѣ, какъ товарищъ. Да и дуракъ онъ, на кривой кобылѣ его объѣхать можно. Ну, а старшій брать — кремень. Посмотримъ, чья возьметъ. Я, впрочемъ, надѣюсь на успѣхъ и потому не беру покуда никакихъ другихъ мѣстишекъ…

— Ты бы отцу выхлопоталъ мѣсто, если у тебя есть въ виду нѣсколько мѣстъ.

Аркадій пожалъ плечами.

— Кто его возьметъ? Старъ, недалекъ, необразованъ, да и физія-то очень ужъ подгуляла у нашего папахенъ. Совсѣмъ кабацкимъ ярыгой смотритъ.

Сергѣй разсердился.

— Стыдись такъ объ отцѣ говорить!

— Да развѣ я ему такую физію далъ? Отъ Бога это. Ну, а ужъ если она разъ такая, то въ карманъ ее не спрячешь. Это ты только можешь воображать, что и твоя Любовь Васильевна — красавица.

Сергѣй, пропуская это замѣчаніе мимо ушей, продолжалъ идти къ цѣли разговора:

— Ну, самъ-то ты хоть скорѣе пристраивайся. Отцу и матери крайне трудно насъ всѣхъ содержать.

Аркадій усмѣхнулся.

— Чта-жъ, мы не просили, чтобы они насъ рожали. Вотъ и тебя придется имъ еще лѣтъ пятокъ кормить. Пока не кончишь гимназіи и университета, будешь сидѣть такъ или иначе у нихъ на шеѣ; и будутъ возить. Это ужъ какъ ни вертись, а ихъ обязанность. А тамъ, глядишь, поднимай на ноги и новаго гостя. Люби, братъ, кататься — умѣй и саночки возить.

Онъ увидалъ проѣзжавшій экипажъ и обратилъ на него вниманіе:

— Каковы лошади? Это зудовскаго завода. Старшій князь Зудовъ проѣхалъ, — Вадимъ. Ему бы шею свернуть. Ну, да ужъ приберу я его, упрямаго осла, къ рукамъ, какъ онъ ни лягайся.

Сергѣй пропустилъ и это безъ вниманія и спросилъ:

— О какомъ еще новомъ гостѣ ты сейчасъ сказалъ?

— А Господь его вѣдаетъ: о сестрицѣ, либо о братцѣ. Это у бабушки-повитухи надо спросить.

— Да насъ же трое. Я не понимаю.

— Будетъ и четвертый.

Сергѣй даже остановился.

— Что ты плетешь? — воскликнулъ онъ, краснѣя до ушей.

— Да ты слѣпъ, что ли, что не видишь, въ какомъ положеніи мать? Тебѣ сколько лѣтъ-то, паренекъ? Чай, семнадцать-то годковъ давно минуло? У иныхъ свои дѣтки въ эту пору есть.

Онъ засмѣялся.

— Или ты думаешь еще, что журавли братцевъ и сестеръ изъ-подъ кустика приносятъ?

Сергѣя точно пришибло. Аркадій началъ разглагольствовать. Вотъ нищаются отецъ и мать, а семью плодятъ. Что ни шагъ, то глупость! Теперь и молодые люди ограничиваютъ число дѣтей: одинъ-два ребенка и шабашъ! Слава Богу, средствъ на это придумано много. Нельзя же распускаться. И что за радость въ этихъ поросятахъ? Хорошо еще, если помретъ новорожденный, увидавъ, что вовсе нѣтъ никакого резона жить; а какъ вдругъ возьметъ, дуракъ, да и выживетъ на это всѣмъ людямъ и курамъ на смѣхъ. Бываютъ такіе чудаки. Какъ будутъ тогда родители поднимать его на ноги! Да еще вдругъ сами умрутъ, тогда придется братьямъ и сестрѣ поднимать на ноги поросенка. Благодарю, не ожидалъ! Это ужъ точно неожиданный репримандъ! И чего отъ него ждать: дохленькій какой-нибудь родится поскребышъ. Только и дѣлаютъ на своемъ вѣку папахенъ и мамахенъ, что дурятъ. Сами сознаютъ это: вотъ мать все сидитъ въ большомъ платкѣ, скрыть старается свое положеніе, сквозь землю готова провалиться, только бы люди ничего не замѣтили. Какъ будто это можно скрыть? Лицо-то не подъ маской. Отецъ тоже дѣлаетъ видъ, что ничего не замѣчаетъ: мое, молъ, дѣло — сторона. Охъ, ужъ эти блудливые коты! Набѣдокурятъ, облизнутся и отойдутъ къ сторонкѣ съ смиреннымъ видомъ постниковъ. Не я, молъ, молоко вылакалъ! Лиза, — та совсѣмъ растерянной ходитъ, точно сама нагрѣшила и готовится сдѣлаться матерью. Оно, конечно, ей стыдно: съ одной стороны надо дѣлать видъ, что ничего такого и не понимаешь по своему дѣвическому положенію, а съ другой — приготовляться къ назрѣвающимъ событіямъ. Одна бабушка перевираетъ по-старому про времена царя Гороха, когда Иринархъ у нея котлеты рыбныя ѣлъ, а покойный дѣдушка Лукьянъ Аркадьевичъ дралъ мужиковъ и насиловалъ дѣвокъ.

Онъ говорилъ еще много, все въ томъ же пренебрежительномъ тонѣ съ сальными намеками, но Сергѣй уже ничего не слыхалъ, ничего не понималъ, охваченный одной страшной для него мыслью, что у нихъ готовится рожденіе брата или сестры. Что будетъ съ ребенкомъ, съ матерью, со всей семьею, и безъ того терпящей нужду? И вдругъ ему пришла мысль: а роды? Это, говорятъ, что-то страшное, мучительное, опасное. Выживетъ ли мать? Что если она умретъ? Ребенокъ тоже, можетъ-быть, не выживетъ. А если мать умретъ, а ребенокъ останется живъ, кто выкормитъ его, кто подниметъ на ноги? И какъ переживется ими всѣми это время?

VI.

Въ квартирѣ Волошиновыхъ царствовала мертвая тишина, нарушаемая только барабанившимъ въ окна дождемъ. Съ утра погода стояла хорошая, но послѣ обѣда начали набѣгать темныя тучи, густымъ слоемъ заволакивая небо, и, наконецъ, къ пятому часу начался сильный дождь съ порывистымъ холоднымъ вѣтромъ, напоминавшимъ о близости осени. Изо всей семьи Волошиновыхъ дома оставались только Елизавета Евлампіевна и Елена Степановна: Аркадій уѣхалъ съ утра куда-то на гонку; Аркадій Лукьяновичъ и Сергѣй отправились на лодкѣ ловить дрова съ пріятелемъ Аркадія Лукьяновича, солдатомъ Анемподистомъ Четыркинымъ; Лиза понесла работу къ Тарасовымъ, жившимъ еще на дачѣ, на Каменномъ островѣ. Перемѣны погоды съ утра не предвидѣлъ никто, и потому всѣ вышли изъ дома налегкѣ, не запасшись ничѣмъ на случай дождя и холода. Елена Степановна была сильно встревожена этимъ обстоятельствомъ, то и дѣло посматривая на широкій, мѣстами покрытый травою дворъ, раскинувшійся передъ окнами ея квартиры и теперь почти сплошь залитый водою. Видя вскакивающіе на лужахъ крупные пузыри, она пришла къ убѣжденію, что сегодня нечего и ждать конца дождя и, но обыкновенію, ей стали представляться разныя бѣды: всѣ простудятся и заболѣютъ, придется звать доктора, а у нихъ и такъ всего въ обрѣзъ. Она уже такъ привыкла къ тому, что на нихъ обрушиваются всякія несчастія, что постоянно предвидѣла ихъ впередъ и волновалась, прежде чѣмъ они наступали.

— И кто могъ думать, что такой дождь начнется! — говорила она, гладя на стекла оконъ, по которымъ быстро слезились струйки воды. — Перемокнутъ всѣ, перепростудятся.

— Не даромъ у меня кости сегодня ломило, — замѣтила старушка-бабушка. — Это ужъ всегда у меня передъ погодой. Я такъ и ждала, что либо дождь, либо вѣтеръ будетъ.

— Ну, у васъ это отъ лѣтъ, — отрывисто отвѣтила Елена Степановна, недовольная даже тѣмъ, что бабушка предвидѣла приближеніе дурной погоды, а вотъ она не предвидѣла.

— Что лѣта! — проговорила старушка. — Вонъ покойный Иринархъ чуть не до ста лѣтъ жилъ, а бывало все шутитъ, все анекдоты разсказываетъ. Отъ заботъ человѣкъ старѣется; кто заботливъ, такъ и старѣется. А преосвященный Иринархъ…

— Ахъ, Господи, Господи, и сапожки-то у Лизы прюнелевые, мало что промокнутъ, такъ еще и разлѣзутся, — вздохнула тяжелымъ вздохомъ Елена Степановна, не слушая бабушку.

Старушка подняла на лобъ очки и, смотря на Елену Степановну, спросила:

— Да куда же это, Лена, они всѣ разбѣжались? Кадя-то съ Сережей куда ушли?

— Дрова ловятъ по обыкновенію, — отвѣтила Елена Степановна и съ горечью проговорила: — Какъ разъ подходящее дѣло для дворянъ! Тоже помѣщикъ былъ, офицеръ, а вотъ теперь… съ солдатомъ какимъ-то въ дружбу вступилъ, еще и одолжается имъ…

Она съ отчаяніемъ махнула рукой.

— Сергѣю-то и позволять бы не слѣдовало этимъ дѣломъ заниматься. — сказала она. — Ужъ пусть бы онъ зналъ свое дѣло, учился, а этимъ не занимался. Не уличный мальчишка, не мужицкій сынъ, слава Богу, а на что сталъ похожъ? Совсѣмъ мужикомъ становится. Лучше ужъ въ холоду сидѣть, чѣмъ… Охъ, нужда, нужда, и самъ человѣкъ не знаетъ, до чего изъ-за нея опустится… Вонъ я этой Тарасихѣ кланяюсь и Лизу туда посылаю, а не будь нужды, такъ я, можетъ-быть, и смотрѣть-то не захотѣла бы ни на нее, ни на ея племянника-оболтуса. Тоже Лизѣ каково бывать тамъ? Безъ нужды не пошла бы…

Она начала жаловаться на свое положеніе съ горечью, съ озлобленіемъ. Хуже всего нужда именно тѣмъ, что заставляетъ она и кошкѣ въ ножки кланяться, принижаетъ человѣка, подличать заставляетъ.

— Привираю вотъ Тарасихѣ о своемъ положеніи, издѣваясь надъ собой, — сказала она. — Безъ того оно скверно, а я еще привираю; боюсь, что не разжалобится, если только одну правду буду говорить! Не обѣдаемъ, говорю, но недѣлямъ…

— Это вѣрно, Лена, вѣрно, — простодушно согласилась старушка и, всегда имѣя въ запасѣ примѣры на случай, начала разсказывать нараспѣвъ: — Вотъ, когда мы еще въ «Пчелиной балкѣ» съ покойнымъ Лукьяномъ Аркадьевичемъ жили, былъ у насъ одинъ сосѣдъ, Вахрамѣевымъ звали, Анемподистомъ Вахрамѣевымъ. Пренесчастный человѣкъ былъ. «Макаромъ» его въ шутку прозвалъ покойный Лукьянъ Аркадьевичъ, потому что на Вахрамѣева, какъ на бѣднаго Макара, что называется, всѣ шишки валились. И перехоронилъ-то онъ всѣхъ близкихъ, и погорѣлъ-то весь, и сосѣдъ-то богатый землицу оттягалъ у него. Іовъ многострадальный, какъ есть Іовъ. Какъ сейчасъ его помню: сгорбившійся, облысѣвшій, плюгавенькій, глазки красные моргаютъ, руки морщинистыя трясутся, а самъ всего конфузится и боится, въ растерянности все волосы на височкахъ слюнями приглаживаетъ. Такъ что ты думаешь, до чего онъ дошелъ? Образъ человѣческій потерялъ, ни чести, ни стыда, ни совѣсти. За какую-нибудь подачку, за кусокъ хлѣба или выпивку всякія штуки быль готовъ выдѣлывать, руки, и ноги у людей цѣловать, пѣтухомъ на потѣху нѣтъ. Для одного глумленія люди его къ себѣ и принимали, и хуже, чѣмъ надъ послѣднимъ скотомъ, надъ нимъ издѣвались, тѣшились. Разъ даже покойный Лукьянъ Аркадьевичъ за одну его продѣлку грязную, среди опьянѣвшихъ шутниковъ-помѣщиковъ, съ омерзѣніемъ его ногой въ лицо ткнулъ, такъ что онъ отъ боли расхныкался. Няняша покойная тогда еще жива была и тоже разсердилась: «И мало еще, говоритъ, отплевываясь, — тебя, сударь, казнятъ за дѣйствія твои безстыдныя; не то, что мы, простые люди, а тварь неразумная, да и та до такихъ пакостей не дойдетъ, до какихъ ты достукался. Какъ ты передъ Господомъ-то Богомъ, послѣ сквернъ этихъ, предстанешь на страшномъ судилищѣ!» А все это отъ бѣдности, отъ нищеты, потому какова ни будь жизнь, а жить человѣку хочется. Вотъ, говорятъ, во время голода матери собственныхъ дѣтей съѣдали.

Елена Степановна неожиданно разрыдалась.

— Ты что же это, Лена? — озабоченно спросила старушка, глядя на нее широко открытыми глазами съ выраженіемъ недоумѣнія.

— Да зачѣмъ вы это мнѣ разсказываете? Душу вы у меня выматываете! — воскликнула Елена Степановна съ горечью, продолжая плакать.

— Да вѣдь это, Лена, давно было, еще при покойномъ Лукьянѣ Аркадьевичѣ, — пояснила старушка, качая головой. — Самого этого Вахрамѣева и на свѣтѣ нѣтъ. Успокоился тоже отъ треволненій земныхъ. Всѣ успокоились…

Она покачала въ раздумьѣ головой и тихо замѣтила:

— Да, тоже много несчастныхъ людей пришлось мнѣ на своемъ вѣку видѣть. Вотъ тоже вспоминается мнѣ…

Елена Степановна быстро встала и, отирая слезы и шумно сморкаясь, вышла изъ комнаты на кухню. Бѣжать ей хотѣлось куда-нибудь, бѣжать отъ этой нищенской обстановки, отъ сознанія, что не только для нея, но и для ея дѣтей нѣтъ исхода; отъ мысли о томъ, что ждетъ ея будущаго ребенка; отъ разсказовъ бабушки про то, до чего доводитъ бѣдность. Хорошо знала это Елена Степановна: до униженія, до подлостей, до болѣзней, до смерти доводитъ бѣдность. И погибнутъ всѣ они, Волошиновы, непремѣнно погибнутъ; спасется развѣ только Аркадій; онъ одинъ силенъ и тѣломъ, и духомъ.

— Мама, что случилось? Опять слезы? — окликнула Елену Степановну вернувшаяся Лиза, видя, что мать сидитъ въ кухнѣ и плачетъ. — Не бережешь ты себя!

Елена Степановна отерла платкомъ глаза и проговорила:

— Ничего… Ты-то какъ дошла? Перемокла вся? Господи, и съ узломъ еще… Раздѣвайся скорѣе. Вотъ я бѣлье достану. Башмаки-то сними, а то еще расползутся отъ сырости; высушить ихъ скорѣе на плитѣ надо, новыхъ-то не изъ чего покупать…

Елена Степановна поднялась поспѣшно съ мѣста, чтобы достать бѣлье для Лизы. Лиза ее остановила.

— Я не смокла, — произнесла она въ смущеніи, и ея и безъ того сильно зарумянившееся лицо покраснѣло еще болѣе. — Меня довезли… въ крытомъ экипажѣ… Тутъ только по двору пробѣжала…

И, не допуская дальнѣйшихъ разспросовъ, она сама торопливо стала разспрашивать, гдѣ отецъ и Сергѣй. Она смотрѣла необыкновенно оживленной.

— За дровами ушли… Будь они прокляты, эти дрова, — страстно заговорила мать. — Для чего отецъ сталъ брать Сергѣя? Неужели и ему предстоитъ нищимъ быть, щепки собирать на улицѣ? Къ этому мы его готовили, что ли? Ты взгляни на него, чѣмъ онъ сдѣлался за послѣднее время? Бѣгаетъ по лавкамъ, рубитъ и колетъ дрова, собираетъ щепки, сдружился съ какимъ-то старикомъ-солдатомъ, который лодку имъ даетъ. Вотъ уроки-то блаженной дуры Любови Васильевны и сказались: о равенствѣ всѣхъ людей говорила, толковала, что жить просто надо…

— Мама, при чемъ же тутъ Любовь Васильевна? --вступилась за свою бывшую гувернантку Лиза.

— Ну да, и она, и я, и отецъ, всѣ, конечно, одинаково виноваты… Да не въ томъ дѣло, а въ томъ, что съ Сергѣемъ будетъ… Ужъ не думаетъ ли онъ гимназію бросить?

— Полно, мама! Просто старается юноша помочь въ домѣ, какъ можетъ! — заступилась за брата Лиза.

— Это и отецъ говоритъ! — воскликнула Елена Степановна. — Ну, да отецъ-то со всѣмъ свыкся, со всѣмъ примирился, у него вонъ теперь и лучшаго друга нѣтъ, чѣмъ его Четыркинъ, а ты-то! Неужели ты не понимаешь, что Сергѣй опускается? На сына порядочной семьи перестаетъ походить. Неряхой становится. Манеры-то какія пріобрѣлъ? Шапку-то какъ сталъ носить? Замѣтила? Нахлобучитъ на затылокъ, смотрѣть тошно. А руки-то — кажется, что ногтями покойниковъ изъ земли вырывалъ. Точно дразнитъ кого: смотрите, молъ, чѣмъ я не мужицкій сынъ, чѣмъ я не фабричный! И съ чего это вдругъ? Да что я говорю! Не вдругъ это сдѣлалось! Все одно къ одному гало: мало, что мы довели семью до нищеты, такъ еще такимъ людямъ поручали дѣтей воспитывать, какъ Любовь Васильевна. Ужъ довольно и того, что нищета принижала, а тутъ еще эта блаженная пѣла: не бѣдность страшна, а безчестье! Гдѣ эта честь-то при бѣдности? Бѣднякъ-то хуже подлеца: прокаженный это, зачумленный; сторонятся отъ него, чтобы не запачкаться…

— Мама, не волнуйся! — перебила Лиза Елену Степановну, видя, что у той проступили на лицѣ багровыя пятна. — Просто, Сережа видитъ, что намъ теперь все труднѣе становится жить… и…

Лиза оборвала рѣчь, не смѣя сказать матери о томъ, что Сергѣй, вѣроятно, отлично знаетъ, что за событіе готовится въ ихъ семьѣ. Объ этомъ готовящемся событіи она сама ни разу еще не говорила ни съ матерью, ни съ братомъ, но она была увѣрена, что Сергѣй все видитъ и все понимаетъ. Недаромъ же онъ смотритъ какъ-то особенно торжественно и серьезно, точно хранитель великой тайны или участникъ великихъ событій. Вообще Сергѣй съ нѣкоторыхъ поръ сталъ неузнаваемъ: онъ, казалось, готовъ былъ выбиться изъ силъ, только бы помочь семьѣ мелкими услугами, черной работой, замѣчая при этомъ: «мы должны беречь мать», «не все же отцу за насъ работать». Несмотря на нескрываемое нерасположеніе къ старшему брату, онъ теперь даже услуживалъ ему: чистилъ сапоги, стлалъ ему постель, прибиралъ за нимъ, однимъ словомъ, дѣлалъ все то, что до сихъ поръ безмолвно и спокойно дѣлалъ отецъ. Къ отцу, онъ началъ чувствовать особенную привязанность: безмолвная покорность судьбѣ, спокойное сознаніе своихъ прошлыхъ ошибокъ и неумѣлости, безтревожное прилаживаніе къ обстоятельствамъ, къ черному труду, — все это стало бросаться теперь въ глаза Сергѣю и удивляло его. Онъ все чаще и чаще сталъ разговаривать съ отцомъ, чего прежде никогда не дѣлалъ. Среди этихъ разговоровъ отецъ нерѣдко замѣчалъ:

— Что-жъ, я, изволишь видѣть, въ военной службѣ служилъ, такъ всего насмотрѣлся. Ей-Богу! И подъ открытымъ небомъ ночевалъ, и одними заплѣсневѣлыми сухарями питался. Меня никакими лишеніями не удивишь. Это фактъ! За васъ, изволить видѣть, только страшно.

Иногда онъ при Сергѣѣ заговаривалъ съ Четыркинымъ о службѣ въ арміи и Анемподистъ оживлялся: разсказывать про военную службу николаевскихъ временъ — это было конькомъ отставного служаки. Четыркинъ былъ отъявленнымъ ненавистникомъ новыхъ порядковъ: по его мнѣнію, все теперь ослабло, и человѣкъ потому, съ одной стороны, «осмѣлился», а съ другой «опрохвостился». Это ужъ неизбѣжно: лошадь — скотина простая, а и та, если ее не взнуздывать да на вожжахъ не держать, такія тебѣ штуки покажетъ, что вверхъ тормашками съ нея полетишь. Четыркинъ говорилъ весьма спутаннымъ языкомъ, такъ что бы ю не легко услѣдить за нитью его мыслей. Но понятія его о человѣкѣ были очень просты и несложны: не потакай, тогда человѣкъ и будетъ «гнать свою линію»; какъ станешь потакать, такъ прохвостомъ и сдѣлается человѣкъ. Закалиться надо, а безъ закала человѣкъ слабъ, потому прохвостничество въ немъ съ рожденія сидитъ; недаромъ говорится, что въ грѣхѣ родится человѣкъ, — грѣхъ-то этотъ и надо выбить изъ него; слабому человѣку бѣда, потому въ жизни-то всего бываетъ: сегодня густо, а завтра пусто, такъ вотъ ты и будь ко всему готовъ. Къ слабымъ людямъ Четыркинъ относился презрительно, сильныхъ одобрялъ. Онъ одобрялъ и Аркадія Лукьяновича, потому что считалъ его сильнымъ, то-есть пригоднымъ на всякое дѣло. Баринъ онъ, офицеръ, а вотъ съ мужикомъ въ работѣ потягается, — значитъ и не пропадетъ. Сергѣю очень нравилось, что Анемподистъ похваливаетъ его отца. Какъ это онъ прежде не замѣчалъ, что отецъ на практикѣ, можетъ-быть, безсознательно исполняетъ то, чему учила его, Сергѣя, Любовь Васильевна, когда совѣтовала прилаживаться къ обстоятельствамъ и людямъ. «Возьмите иго Мое на себя» — вспомнились ему любимыя слова Христа, и онъ чуть не съ гордостью говорилъ: «Отецъ взялъ на себя это иго». Подражать отцу, облегчать его трудъ, идти съ нимъ рука объ руку — это было теперь главной задачей Сергѣя.

— Вотъ ужъ наказываетъ насъ Богъ за наши грѣхи и ошибки, — проговорила Елена Степановна, присаживаясь противъ принявшейся за шитье Лизы и продолжая роптать. — Одинъ сынъ омужичивается въ нищетѣ, а другой… Надѣялась я на него, какъ онъ пріѣхалъ: говорить мастеръ, собой красивъ, знаетъ все. «Ну, думала, этотъ пробьетъ дорогу». А на повѣрку что вышло: пальцемъ о палецъ онъ не стукнетъ и только пыль въ глаза всѣмъ пускаетъ.

— Какъ знать, мама, что изъ него выйдетъ, онъ скрытенъ, хоть и кажется говорливъ.

— Ничего изъ него не выйдетъ!

— Ты знаешь, его Иванъ Дмитріевичъ сильно расхваливаетъ, — невольно сорвалось съ языка Лизы.

— Иванъ Дмитріевичъ? Ты его видѣла? — спросила Елена Степановна, пытливо взглянувъ на дочь.

— Да, мелькомъ, — отвѣтила Лиза въ смущеніи и, отвернувшись въ сторону, хотѣла перемѣнить разговоръ.

Ей почему-то не хотѣлось говорить о томъ, что сегодня ее и подвезъ Тарасовъ, но мать полюбопытствовала:

— Какъ они познакомились? — спросила она.

— Гдѣ-то на скачкахъ. Ты вѣдь знаешь, Иванъ Дмитріевичъ любитъ лошадей. Ну, Аркадій тоже, какъ онъ говорить, безъ ума отъ нихъ. Вотъ они и встрѣчались на скачкахъ. Самъ Аркадій подошелъ къ нему и отрекомендовался, поблагодарилъ за заботы Натальи Аѳанасьевны о насъ. Очаровалъ Ивана Дмитріевича толками о лошадяхъ и страстью къ нимъ. И откуда у него эти познанія и любовь? Конечно, на этомъ конькѣ легко объѣхать Ивана Дмитріевича, любителя и знатока лошадей. Да его и вообще легко объѣхать. Такта у него нѣтъ, тонкости и чутья въ обращеніи съ людьми нѣтъ, а сердце…

Она вдругъ оборвала свою горячую рѣчь и въ смущеніи смолкла, замѣтивъ пристальный взглядъ матери. Мать не знала, что Лизѣ уже много разъ приходилось бесѣдовать съ Иваномъ Дмитріевичемъ, который какъ-то случайно всегда попадалъ въ покои Натальи Аѳанасьевны, когда тамъ бывала Лиза. Сама Лиза ни разу не задумывалась объ этихъ встрѣчахъ и даже не подозрѣвала, что она, мало-по-малу, хорошо ознакомилась съ Тарасовымъ. Только теперь, заговоривъ о немъ съ матерью, она вдругъ сознательно уразумѣла, что не только узнала коротко Тарасова, но даже составила, опредѣленное мнѣніе о его характерѣ — мнѣніе въ пользу Тарасова, котораго она уже не называла наглецомъ. Это ее сильно смутило, — смутило главнымъ образомъ потому, что ея теперешнія мнѣнія о Тарасовѣ вовсе не походили на прежніе взгляды.

— Да ты-то развѣ его знаешь? Говоришь съ нимъ? — спросила Елена Степановна въ недоумѣніи.

— Такъ мелькомъ, — отвѣтила уклончиво смущенная Лиза. — Но вѣдь разглядѣть его сразу можно…

— Да, а вотъ прежде говорила, что нахалъ!

Лиза вспыхнула до ушей.

— Что же, онъ мимо воли можетъ оскорбить и обидѣть чуткаго человѣка до слезъ! — горячо заговорила она. — У него ни чуткости, ни деликатности, ни воспитанія нѣтъ. Это я и теперь скажу. Иногда приживалки Натальи Аѳанасьевны чуть не плачутъ отъ него, когда онъ при нихъ же безъ всякаго умысла ругаетъ всякихъ дармоѣдовъ или глумится надъ старыми дѣвами. Скажи ему, что онъ обидѣлъ ихъ, — онъ удивится: «развѣ я про нихъ говорилъ, вотъ дуры-то!»

Мать тяжело вздохнула. У нея мелькнула въ головѣ мысль, что было бы съ ними, если бы Лиза вышла замужъ за Ивана Дмитріевича. Въ каретахъ ѣздили бы! А кто виноватъ, что не случилось этого? Она, мать! Не умѣла настоять на своемъ, потакала капризамъ дочери-дѣвочки. Вотъ и теперь не умѣетъ она сына спасти, хоть и видитъ, что онъ гибнетъ.

Часамъ къ семи вернулись домой и Аркадій, и Аркадій Лукьяновичъ съ Сергѣемъ. Переодѣвшись въ сухое платье, Аркадій Лукьяновичъ и Сергѣй направились въ сарай прибирать добытыя ими дрова, чтобы очистить мѣсто для будущей добычи. Оба они были бодры и почти веселы. Аркадій Лукьяновичъ шутилъ теперь совершенно свободно и Сергѣй не сердился на шутки, отшучиваясь въ свою очередь… Сразу бросалось въ глаза измѣненіе отношеній между отцомъ и сыномъ.

— А ты меня и не замѣтила, прокативъ мимо съ Иваномъ Дмитріевичемъ, — обратился, между прочимъ, Аркадій къ Лизѣ, ходя по кухнѣ и смотря, какъ сестра раздуваетъ уголья въ самоварѣ.

Лиза смутилась. Елена Степановна зорко взглянула на донъ.

— Онъ меня подвезъ, — отвѣтила брату Лиза. — По дорогѣ ему было…

— Превосходныя лошади у него. Дура ты, право, что не вышла за него замужъ. Такой мужъ — кладъ. Ужъ одного того довольно, что сотнями тысячъ ворочаетъ и глупъ. Вотъ-то олухъ! Въ мужѣ это обстоятельство да богатство главнѣе всего. Богатство все, а своимъ трудомъ его не наживешь, хоть будь семи пядей во лбу. Я вотъ напроломъ готовъ идти, а все же когда-когда еще что перепадетъ. Можетъ-быть, роса глаза выѣстъ, прежде чѣмъ солнце взойдетъ…

Онъ обернулся къ матери:

— Да, кстати, мамахенъ, я перебираюсь отъ васъ: мѣсто опрастываю для новыхъ жильцовъ.

Онъ усмѣхнулся, подмигнувъ глазомъ.

— Переѣзжаешь, мѣсто досталъ? — спросила, обрадовавшись, Елена Степановна.

— Нѣтъ, еще не досталъ покуда, но достану, — самоувѣренно отвѣтилъ Аркадій. — Здѣсь неудобно и невыгодно: прежде всего, надо имѣть возможность не только бывать у людей, но и у себя принимать ихъ. Мѣста хорошія выпадаютъ не тѣмъ, кто ищетъ ихъ ради голода, а тѣмъ, кто можетъ выбирать между мѣстами. Вообще, если хочешь быть сытымъ, умѣй и самъ прикармливать.

— Да, это такъ, такъ! — согласилась съ Аркадіемъ бабушка. — Преосвященный Иринархъ бывало говаривалъ: «бросишь хлѣбъ позади, а онъ»…

— Это, бабушка, не преосвященный Иринархъ говаривалъ, — возразилъ со смѣхомъ Аркадій.

— А кто же, скажешь? — запротестовала старушка. — Всегда ты споришь! Манеру тоже взялъ. Ужъ я очень хорошо помню, что это онъ говаривалъ. Разъ даже…

— Это прописи, бабушка, говорятъ, а не преосвященный Иринархъ, — крикнулъ ей почти у самаго уха Аркадій.

Старушка заворчала что-то, а Аркадій сталъ снова развивать свои мысли о томъ, какъ и при какихъ обстоятельствахъ можно быть требовательнымъ въ полученіи мѣста. Не тотъ, кто въ дырявыхъ сапогахъ пороги обиваетъ, получаетъ хорошія мѣста, а тотъ, кто успѣетъ во-время кутнуть съ нужными людьми. Съ Минерашекъ да изъ будуаровъ кокотокъ вѣрнѣе всего путь къ хлѣбнымъ мѣстамъ. Онъ называлъ нѣсколько крупныхъ администраторовъ, которые именно изъ этихъ, мѣстъ проникли на высшія должности.

— Всѣхъ этихъ дѣйствительныхъ статскихъ совѣтниковъ изъ балета и не пересчитаешь, — закончилъ онъ небрежно.

При этомъ онъ не пропустилъ случая мимоходомъ хвастливо замѣтить, что и у него уже есть въ виду нѣсколько мѣстъ, но всѣ они кажутся ему мелкими.

— А на что же жить будешь до мѣста? — спросила мать.

— На первый случай у меня есть деньги. Въ Петербургѣ вовсе не трудно раздобыть ихъ, — отвѣтилъ Аркадій. — Разумѣется, какой-нибудь нищій или проходимецъ не достанетъ денегъ, а порядочный человѣкъ никогда не останется безъ нихъ. Не добудешь въ одномъ мѣстѣ, достанешь въ другомъ; не достанешь у пріятелей, разживешься у ростовщиковъ.

— А платить-то изъ чего?

— Будутъ деньги — будетъ чѣмъ и платить долги, а не будетъ денегъ — кредиторы же въ накладѣ останутся, потому что на нѣтъ и суда нѣтъ.

Вошедшій въ комнату Сергѣй, услыхавъ, что братъ переѣзжаетъ отъ нихъ, чуть не вскрикнулъ отъ радости. Онъ такъ былъ обрадованъ этой новостью, что даже шепнулъ мимоходомъ отцу:

— Слава Богу, братъ переѣзжаетъ на отдѣльную квартиру!

Эта новость обрадовала даже Елену Степановну, которая то гордилась старшимъ сыномъ, то сомнѣвалась въ немъ, но во всякомъ случаѣ стѣснялась его присутствіемъ въ ихъ маленькой квартиркѣ, — стѣснялась особенно при мысли о томъ, что должно было произойти въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ. Ложась спать въ эту ночь, она задумалась невольно объ этомъ будущемъ и расплакалась. Что будетъ? Выживетъ ли она? Какъ отнесутся къ этому дѣти? Какой стыдъ и срамъ, что это такъ случилось! Стыдъ терзалъ ее болѣе всего.

— Мама, полно! Тебѣ это вредно! — послышался около нея голосъ подошедшей Лизы. — Богъ дастъ, все обойдется благополучно…

Она еще ни разу не заговаривала съ матерью объ этомъ щекотливомъ вопросѣ. Но теперь рѣшилась объясниться: слезы матери въ затишьѣ ночи надрывали ей сердце.

— Лиза, прости ты меня! Въ глаза никому не смѣю смотрѣть! — проговорила въ волненіи Елена Степановна, — сразу понявъ; что дочь уже все знаетъ. — О, Господи, стыдъ какой! Что Сережа скажетъ! Онъ уже большой мальчикъ, а не ребенокъ. И что будетъ… какъ я подниму ребенка?… Гдѣ силы?..

— Мама, это не твоя забота! Это мой ребенокъ будетъ! Я его выкормлю и воспитаю! — горячо сказала Лиза.

— Ты? Дѣвочка! Гдѣ же тебѣ! — проговорила мать. — И такъ довольно у тебя заботъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, это будетъ мой ребенокъ. Я… вотъ ты увидишь, какимъ славнымъ ребенкомъ онъ вырастетъ у меня. Да я все сдѣлаю, чтобы поднять его. Ты такъ и не думай о немъ…

— Голубушка, не знаешь ты, что значитъ съ дѣтьми няньчиться! — сказала мать.

— Ну, вотъ и узнаю, — бодро отвѣтила Лиза. — Вѣдь, если бы я была замужемъ, пришлось бы со своими дѣтьми возиться…

Она долго успокаивала мать, которая съ нервной раздражительностью повторяла о томъ, что ей стыдно дѣтямъ смотрѣть въ глаза, что она предчувствуетъ ожидающія ихъ несчастія и тому подобное. А бабушка? Она ничего не видитъ, не понимаетъ. Всѣмъ будетъ мѣшать и надоѣдать, когда это все случится. И убрать ее некуда на-время. Хоть бы только на десятокъ дней убрать во время родовъ! Елена Степановна уже давно дошла до того настроенія души, когда люди придираются къ каждому удобному случаю, чтобы пожаловаться и поплакать. Теперь она дала полную волю слезамъ и жалобамъ. Далеко за полночь продолжалась бесѣда дочери съ матерью, и въ чуткой тишинѣ ночи, когда полуглухая бабушка и не желавшій ни во что вслушиваться Аркадій покоились сладкимъ сномъ, Сергѣй и Аркадій Лукьяновичъ слышали, лежа на своихъ кроватяхъ, похожій на шорохъ мыши шопотъ въ кухнѣ и тихое, осторожное сморканье плакавшихъ Елены Степановны и Лизы. «Неужели начинается? Кажется, еще рано, — мысленно разсуждалъ Аркадій Лукьяновичъ и, пересчитывая мѣсяцы, насчитывалъ всего шестой мѣсяцъ. — Нѣтъ, должно-быть, это такъ, просто понездоровилось ей сегодня, къ перемѣнѣ погоды. А все же, слава Богу, что Аркадій выбирается отъ насъ теперь. Неловко, если бы при немъ. Богъ съ нимъ, пусть живетъ на сторонѣ». «Это она съ Лизой объ этомъ говорить, — разсуждалъ въ свою очередь Сергѣй. — Тревожитъ ее это. А что опасно это или нѣтъ? Вотъ мы же родились, не умерла она. Надо будетъ ее въ комнату помѣстить, а самимъ въ кухню перебраться. Такъ будетъ удобнѣе. И какое счастье, что Аркадій переѣзжаетъ».

На слѣдующее утро Сергѣй смотрѣлъ особенно пытливо на мать и сестру. Его начинало тревожить будущее, близкое будущее, какъ начинало казаться ему. Улучивъ свободную минуту, онъ обратился къ Лизѣ:

— Ты бы посовѣтовала мамѣ перебраться въ комнату, а мы съ отцомъ перешли бы въ кухню. Такъ будетъ лучше для матери. Брать, слава Богу, уѣзжаетъ, и намъ съ отцомъ будетъ удобно въ кухнѣ.

— Зачѣмъ же, — начала Лиза, немного, смутившись.

— Ты же понимаешь, что нашъ долгъ теперь заботиться о матери, — отвѣтилъ онъ съ серьезностью взрослаго и спросилъ: — Это не опасно, какъ ты думаешь?

— Я думаю, нѣтъ, — отвѣтила она, стыдливо глядя въ сторону. — Я еще не знаю… съ докторомъ не говорили.

— Надо будетъ поговорить. Ты должна настоять. Мнѣ же неудобно говорить съ ней объ этомъ.

— Она-то и не думаетъ о докторѣ.

— Мало ли что! Она все только разсчитываетъ гроши. Это наша обязанность позаботиться о ней. Она намъ мать.

Онъ вдругъ обернулся къ сестрѣ и почти весело, съ оживленіемъ проговорилъ:

— А знаешь, я очень, очень радъ этому… У насъ хоть цѣль въ жизни будетъ… Да, вѣдь?..

Онъ крѣпко сжалъ руку сестры. Цѣль въ жизни — ребенокъ, съ которымъ они будутъ возиться, котораго они вырастятъ съ колыбели, для котораго они будутъ жить. Съ чисто дѣтскимъ увлеченіемъ онъ восторгался этою мыслью и былъ готовъ принести всякія жертвы ради этого, еще никому невѣдомаго ребенка. Какія жертвы будутъ для этого нужны — этого не знали ни онъ, ни его сестра.

VII.

Въ ненастные дни октября, Елена Степановна стала все чаще и чаще прихварывать, и ее охватывалъ неодолимый страхъ передъ близкимъ будущимъ, передъ предстоящими расходами. Денегъ, вырабатываемыхъ ею, Лизой и Сергѣемъ, едва хватало на самыя первыя потребности, — на ѣду, одежду и обувь. Для экстренныхъ же расходовъ не могло быть припасено ничего. Особенно тяжелы были для Елены Степановны долгія безсонныя ночи, когда мысли, не развлекаемыя ничѣмъ постороннимъ, становились все мрачнѣе и мрачнѣе, сосредоточиваясь на одномъ и томъ же: «что будетъ?» когда пугающія предчувствія громоздились одно за другимъ, когда наводилъ уныніе какой-нибудь неустанно барабанившій въ окна дождь, а какой-нибудь заунывный вой продрогнувшей на холоду дворовой собаки Урѣзки казался зловѣщимъ пророчествомъ будущихъ несчастій.

— Господи, и что это она воетъ, что это она воетъ! — тихо шептала Елена Степановна и уже представляла себя лежащей въ гробу среди обезумѣвшей отъ горя семьи.

Въ одну изъ такихъ ночей, страдая отъ безсонницы и головной боли, она не могла удержаться отъ стоновъ:

— Охъ, не могу я, не могу, смерть моя приходитъ!

Эти тихіе стоны пробудила Лизу, спавшую въ комнатѣ съ Еленой Степановной и бабушкой, тогда какъ Аркадій Лукьяновичъ и Сережа уже перемѣстились въ кухню, такъ какъ Аркадій освободилъ семью отъ своего присутствія. Лиза торопливо вскочила со своей постели, подбѣжала къ матери и послышался сдержанный шопотъ.

— За акушеркой, за докторомъ надо послать?

— Нѣтъ, нѣтъ, голубка, не надо… Это такъ еще разнемоглась я… То еще не скоро… И будить-то тебя не хотѣлось… мучу только людей… Силъ только болѣе нѣтъ терпѣть… Ты мнѣ только горчичникъ поставь къ затылку… Голову разломило у меня… Вотъ ужъ истинно не то, такъ другое: только порадовалась, что кашель совсѣмъ прекратился, а тутъ эти головныя боли явились… Въ шкапчикѣ есть горчица готовая, въ баночкѣ… на тряпочку намажь… Охъ, и что это Урѣзка нынче все по ночамъ воетъ!..

— Мама, хорошо ли это, горчичники-то? Не лучше ли за докторомъ сперва съѣздить? — съ опасеніемъ спросила Лиза

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо… Горчичникъ только…

Въ полутемной комнатѣ, едва озаренной свѣтомъ лампады, постоянно теплившейся въ послѣднее время у образа, начались хлопоты. Лиза, въ надѣтыхъ на босую ногу башмакахъ, сновала по комнатѣ отъ посуднаго шкапчика къ постели матери, стараясь не шумѣть, чтобы не разбудить никого. Но ея старанія были напрасны: въ кухнѣ уже не спали ни Аркадій Лукьяновичъ, ни Сергѣй и прислушивались, затаивъ дыханіе, и къ шопоту женщинъ, и къ движеніямъ Лизы; въ то же время, и отецъ, и сынъ боялись встать, заговорить другъ съ другомъ, мучительно выжидая, что вотъ-вотъ ихъ позоветъ на помощь Лиза.

— Охъ, измучила я тебя! — шептала больная. — Что же послѣ-то будетъ? Худшее-то впереди… Хоть бы еще бабушки не было… А то она по рукамъ и ногамъ свяжетъ, одними разспросами съ ума сведетъ; выкрикивать ей все нужно… Тоже Сережа… юноша онъ… Хорошій примѣръ, нечего сказать… Нѣтъ, уйти мнѣ надо будетъ. Въ родильный пріютъ уйти надо… Господи, наказалъ Ты меня!

Лиза пробовала успокоить мать, но и ее сильно тревожила мысль о томъ, какъ сложатся далѣе обстоятельства.

Ужъ не первый разъ приходилось ей проводить безсонныя ночи, или помогая матери, страдавшей то головными болями, то тошнотой, или утѣшая ее, когда она вдругъ начинала плакать и жаловаться на судьбу. Каждый разъ послѣ такихъ безсонныхъ ночей, Сергѣй зорко всматривался въ лицо сестры, не рѣшаясь спросить ее, скоро ли кончится это. Воображеніе его преувеличивало опасности, рисовало будущность въ самыхъ мрачныхъ краскахъ, а окружающая жизнь не радовала ничѣмъ, что могло бы настроить юношу болѣе празднично. Порой, сидя въ классѣ, онъ вдругъ вспоминалъ: «А что мать?» и все, что происходило вокругъ него, — разговоры школьниковъ, вопросы учителя, выученные уроки, — исчезало, заслонялось картинами происходившихъ дома событій. Его думы прерывались внезапнымъ возгласомъ учителя. «Волошиновъ, отвѣчайте!» Онъ поднимался съ мѣста, точно очнувшись отъ сна, не сразу соображалъ, зачѣмъ его зовутъ, чего отъ него хотятъ, путался въ отвѣтахъ. Какія отмѣтки ставились ему учителями — ему было уже все равно. Товарищи не узнавали въ немъ прежняго — самолюбиваго и настойчиваго — перваго ученика въ классѣ. Что творится съ нимъ — они не знали, такъ какъ онъ сразу отстранился отъ нихъ и сдѣлался рѣзкимъ и грубымъ. Онъ отстранился, впрочемъ, не только отъ нихъ, но почти пересталъ навѣщать и Любовь Васильевну, такъ какъ ея утѣшенія и подбадриванія стали только раздражать его. «Вотъ тоже создала по своему вкусу фантастическій міръ, — ворчалъ онъ теперь про нее: — населила его выдуманными ею самою людьми; вообразила, что всѣ они ее любятъ, и счастлива, шлепая по грязи и служа предметомъ насмѣшекъ. Самъ онъ жилъ всецѣло интересами своей семьи и ея заботами…

Особенно тревожно слѣдилъ онъ за сестрою послѣ той безсонной ночи, когда онъ въ затишьѣ ясно разслышалъ шопотъ матери о бабушкѣ и о немъ самомъ.

— Ты что же, Сережа, не идешь въ гимназію? — спросила его Лиза утромъ, видя, что, онъ не собирается идти въ классы.

— А у насъ сегодня первыхъ уроковъ не будетъ, — отвѣтилъ онъ въ замѣшательствѣ, безъ подготовленія выдумавъ отговорку, и озабоченно поторопился отозвать сестру въ сторону. — Лиза, — началъ онъ: — это скоро будетъ теперь?

— Я не знаю, — отвѣтила она и прибавила, не глядя на него: — Кажется, черезъ мѣсяцъ…

— Надо навѣрное узнать, — настойчиво проговорилъ онъ.

Тогда она отвѣтила уже прямо:

— Я навѣрное знаю, что черезъ мѣсяцъ…

Онъ немного стѣснялся сказать то, что надо было сказать, наконецъ объяснилъ:

— Я слышалъ, что мама говорила сегодня ночью обо мнѣ и бабушкѣ… Это она правду сказала… Видишь ли, я придумалъ: я найду уголъ у Четыркина на это время… Много ли мнѣ мѣста нужно? Калачомъ свернусь и вездѣ усну… А если пристроюсь у Четыркина, то удобно будетъ для всѣхъ: понадоблюсь я тебѣ на помощь — тутъ рукой подать до него, всего два дома… А, съ бабушкой…

Онъ нерѣшительно посовѣтовалъ сестрѣ:

— Ты бы съ Тарасовой, Лиза, поговорила… У нея тамъ приживалки разныя, квартира въ пятнадцать комнатъ… Что ей значить пріютить старуху на недѣльку. Это вѣдь не дольше продолжится? Да?..

— Я не знаю; вѣроятно, не дольше, — отвѣтила Лиза. — А насчетъ Тарасовой — это ты хорошо придумалъ, Сережа, хоть и тяжело мнѣ просить… Я сегодня же схожу…

— Да, да, сегодня. У насъ вотъ первыхъ уроковъ нѣтъ… ты и сходишь, а я побуду дома… одного отца нельзя же оставить, понадобится докторъ или акушерка, — съ кѣмъ онъ. оставитъ мать? Бабушка не помощница… совсѣмъ изъ ума выживаетъ.,

Онъ ни на минуту не остановился на мысли о томъ, что ему не слѣдуетъ пропускать классовъ: всѣ его мысли были теперь заняты положеніемъ матери. Впервые въ жизни гимназія и ученье совсѣмъ отошли у него на задній планъ, перестали играть роль въ его жизни, даже начинали раздражать его, когда приходилось о нихъ вспоминать поневолѣ. „Нищимъ не до ученья“, — отрывисто говорилъ онъ про себя.

Лиза отправилась къ Тарасовой, волнуясь надеждами и сомнѣніями. Какъ приступить къ Тарасовой со щекотливой просьбой? Исполнитъ ли она эту просьбу? Она вѣдъ даже не знаетъ бабушку; видѣла старуху раза два въ церкви и то давно. Очень ужъ безцеремонно просить ее — пріютить незнакомую и почти безпомощную женщину. И безъ того, подъ видомъ заказовъ, Тарасова въ сущности благодѣтельствуетъ имъ; иногда рублей на двадцать въ мѣсяцъ онѣ нашьютъ ей. Онѣ уже не просто бѣдныя труженицы, а нищія, для которыхъ изобрѣтаются работы. И все же можетъ ихъ семья жить трудомъ только впроголодь, а чуть понадобится обувь, одежда — тотчасъ же имъ нечѣмъ и обернуться. Еще хорошо, что отецъ научился сапоги шить и чинить, — все же помощь. И какъ быстро носятся эти дешевыя вещи, словно сгораютъ. Что же будетъ дальше, когда понадобится акушерка, можетъ-быть, акушеръ, лѣкарства? Одѣяльца новенькаго для ребенка не могли они приготовить, пеленки изъ старыхъ тряпокъ готовятъ… У нея навернулись на глаза слезы. Все бы она сдѣлала, все бы отдала, только бы^ это дитя явилось въ міръ при лучшихъ условіяхъ, не было бы съ перваго же дня жизни облечено въ лохмотья. Всѣ эти мысли неотступно роились въ головѣ молодой дѣвушки во время дороги, и все-таки, переступая порогъ квартиры Натальи Аѳанасьевны, Лиза не обдумала даже, съ чего начать разговоръ съ Тарасовой… Къ счастью, ее тотчасъ же неумышленно выручила сама Наталья Аѳанасьевна.

По обыкновенію, Лиза застала Тарасову за чайнымъ столомъ, вокругъ котораго собрались и ея приживалки со своими болонками и мопсами. Эта „богадѣльня престарѣлыхъ дѣвицъ“, — какъ шутливо называлъ домъ тетки Иванъ Дмитріевичъ, — вѣчно что-нибудь ѣла или пила, играла въ карты или забавлялась съ собачками, немолчно жужжа, какъ пчелиный рой. Столовая была сборнымъ пунктомъ всѣхъ домашнихъ и знакомыхъ Тарасовой.

— А, Лизочка, здравствуйте, — привѣтливо сказала Наталья Аѳанасьевна и, не трогаясь съ мѣста, протянула Лизѣ свою выхоленную бѣлую руку.

Старуха, — если только можно было назвать старухою эту, все еще блиставшую своей холодной красотой, женщину, — была по обыкновенію одѣта щеголевато — въ костюмъ своего любимаго стального цвѣта, съ массою бѣлыхъ кружевъ и бантовъ лиловаго цвѣта. Въ ея ушахъ были большія серьги съ темными аметистами. На груди виднѣлась крупная брошка, а на бѣлыхъ рукахъ красовались тяжеловѣсные браслеты съ такими же каменьями. Приживалки, принаряженныя, подпудренныя, въ завитушкахъ на лбахъ, повставали съ мѣстъ, съ сладенькими улыбочками чмокая въ губы и щеки молодую дѣвушку. Всѣ онѣ уже ухаживали за ней: однѣ только за то, что къ ней благоволила Тарасова; другія, можетъ быть, и за то, что она сама была симпатичнымъ существомъ.

— Вы что это, Лизочка, сегодня плакать изволили, что ли! — спросила Тарасова, смотря на Лизу своими спокойными, слегка холодными глазами. — Ну, вотъ и покраснѣли опять! Ну, еще немного, еще! — ласково пошутила она, видя, какъ заливается отъ ея словъ яркой краской лицо Лизы.

— Мамѣ нездоровится, — отвѣтила Лиза въ смущеніи.

— Чаю или кофе? — спросила Тарасова, взявъ въ руки чашку для Лизы.

— Мнѣ все равно, — отвѣтила Лиза.

— Ну, такъ я кофе налью. Сейчасъ сливки привезли съ дачи, густыя, какъ сметана, — рѣшила Тарасова и, опять переходя къ начатому разговору, спросила: — Звали доктора къ мамѣ?

— Нѣтъ, обошлись своими средствами покуда…

Лиза до этой поры все еще не знала, понимаетъ ли Тарасова положеніе ея матери. Но Тарасова сказала ей теперь:

— Смотрите, въ ея положеніи нельзя шутить болѣзнью.

Тогда Лиза отвѣтила:

— Я знаю это, Наталья Аѳанасьевна. Потомъ, разумѣется, надо будетъ прибѣгнуть къ медицинской помощи… черезъ мѣсяцъ это…

Тарасова вздохнула и посовѣтовала:

— Не запускайте, смотрите!

Она подала Лизѣ чашку кофе и замѣтила:

— И какъ досадно, что вы въ нашемъ домѣ не остались жить… Надо было откровенно все сказать… Тутъ все бы подъ рукой было… И тѣсно, вѣроятно, у васъ теперь?

— Ну, что дѣлать, — въ замѣшательствѣ сказала Лиза и пояснила: — Вотъ только бабушка мѣшать будетъ во время болѣзни… глуховата она, все кричать ей надо… тоже ноги иногда измѣняютъ…

— Да вы ее сюда сплавьте, — раздался за Лизою веселый голосъ незамѣтно вошедшаго въ комнату Ивана Дмитріевича: — въ дополненіе коллекціи..

Лиза чуть не вскрикнула отъ неожиданности и опять раскраснѣлась до ушей. Слышалъ ли онъ все, о чемъ говорили онѣ? Онъ, глядя на нее безцеремонно въ упоръ, поздоровался съ всю и обратился къ теткѣ:

— Ничего серьезнаго съ Беркутомъ; пусть денекъ отдохнетъ, — вотъ и все. А Якову я нахлобучку дамъ: не умѣетъ съ лошадьми обходиться; думаетъ, что лошадь то же, Что мужикъ.

— Бѣда со своими лошадьми, — пояснила Наталья Аѳанасьевна, не обращаясь ни къ кому въ особенности: — только привыкнешь, полюбишь, а тутъ что-нибудь и приключится.

Затѣмъ она обратилась къ Лизѣ:

— А это правду Ваня сказалъ: вы привезете сюда свою старушку, пусть погоститъ… У насъ и просторъ, и свѣтъ, и подправится она немного.

Лицо Лизы горѣло: ей послышалось даже, вмѣсто слова „подправится“, слово „подкормится“. Она сдѣлала надъ собой усиліе и сказала:

— Мы и безъ того такъ обязаны вамъ и Ивану Дмитріевичу…

— Мнѣ-то за что? — спросилъ Тарасовъ. — За то развѣ, что подвезъ васъ однажды въ дождь… Ну, такъ эта услуга вамъ самимъ дорого обошлась…

Лиза взглянула на него вопросительно.

— Пришлось въ наказанье цѣлыхъ полчаса пробыть въ моемъ обществѣ съ глазу на глазъ, — пояснилъ онъ съ насмѣшливой улыбкой, смущая ее своимъ пристальнымъ взглядомъ. — Можетъ-быть, для васъ легче бы было до костей промокнуть.

— Я бы не поѣхала съ вами, если бы это было мнѣ такъ непріятно, — просто отвѣтила Лиза.

Иванъ Дмитріевичъ не спускалъ съ Лизы глазъ. Въ ней все пробуждало въ немъ страстныя ощущенія: въ ея отсутствіи онъ часто вспоминалъ о ней съ чисто животными желаніями, которыя пробудила она въ немъ уже въ тѣ дни, когда онъ былъ почти мальчишкой и „еще не перебѣсился“, какъ онъ говорилъ самъ, и эти животные инстинкты наводили его на мысль, что „онъ отдалъ бы все за нее“ и сдѣлалъ бы все, чтобы обладать ею. При ней же, со времени ея отказа, онъ проникался какимъ-то невольнымъ уваженіемъ и говорилъ съ ней, насколько могъ, серьезно, какъ ни съ кѣмъ, особенно съ женщинами, которыхъ онъ презиралъ и ставилъ наравнѣ съ вещами, — и это безотчетное уваженіе къ ней бѣсило его, точно ему казалось обиднымъ чувствовать себя порабощеннымъ какою-то „дѣвчонкою“. Послѣ каждой встрѣчи съ Лизой, онъ на нѣкоторое время былъ не въ дулѣ, окончательно охладѣвалъ въ женѣ и придирался въ ней за ея мелочные капризы, за ея безвкусное щегольство, за ея жеманное кривлянье, — однимъ словомъ, за каждый шагъ этой богатой купеческой дочки, желавшей играть роль свѣтской барыни и благотворительницы. Все въ ней казалось ему гораздо хуже, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ, и онъ даже не старался или, вѣрнѣе, не умѣлъ скрыть этого, какъ не умѣлъ скрывать ничего, даже и тогда, когда, глубоко оскорблялъ людей своей „душой на распашку“, своимъ „нашему нраву не препятствуй“. Нерѣдко дѣло доходило до безобразныхъ выходокъ съ женой. Та приглашала его ѣхать въ театръ, а онъ замѣчалъ:

— Вы бы, Марья Потаповна, взглянули сегодня на себя въ зеркало: на кого вы похожи! На камелію французскую! А я съ камеліями только въ отдѣльные кабинеты ѣзжу, а не въ театры.

Или вдругъ ни съ того, ни съ сего оскорблялъ ее совѣтомъ:

— Вы бы умылись. У васъ лицо въ мукѣ запачкано!

Марья Потаповна обыкновенно не оставалась въ долгу, и между мужемъ и женою происходили возмутительныя сцены площадныхъ перебранокъ, при чемъ Ивану Дмитріевичу казалось отвратительнымъ въ женѣ все, — каждая черта, каждый жестъ, каждое слово. Ему вспоминалась въ этихъ случаяхъ Лиза: ея цвѣтущая здоровьемъ фигура, ея румяное лицо, ея спокойная походка, ея сдержанная рѣчь, ея всегда простое платье съ гладкимъ лифомъ, на который онъ не могъ смотрѣть безъ волненія, мысленно раздѣвая ее. Нерѣдко въ немъ поднималось глухое негодованіе на Лизу, почти ненависть въ ней за то, что она отказала, ему, за то, что онъ изъ-за нея женился „на крашеной куклѣ на пружинахъ“; за то, что она и теперь словно дразнитъ его и появляется передъ нимъ такой спокойной, все проще и проще относясь къ нему и ужъ не думая бѣжать прочь, какъ въ былые дни. Такой порывъ раздражительности охватилъ его со всей силой теперь при послѣднихъ словахъ Лизы. Онъ грубовато и насмѣшливо проговорилъ:

— Это съ которыхъ же поръ, Лизавета Аркадьевна, васъ перестало тошнить отъ одного моего присутствія? Любопытно было бы знать!

Ее точно обожгло отъ этого вопроса, отъ этого тона. Краска бросилась ей въ лицо; она почувствовала, что вотъвотъ у нея брызнутъ изъ глазъ слезы. Но она сдѣлала усиліе надъ собой, замѣтивъ, что всѣ приживалки слѣдятъ за нею, и съ легкимъ смѣхомъ, стараясь скрыть волненіе, отвѣтила:

— Да, вѣроятно, съ той поры, Иванъ Дмитріевичъ, когда я перестала ожидать отъ васъ такихъ вопросовъ, какъ теперешній.

И, отвернувшись отъ него, она заговорила съ Натальей Аѳанасьевной о какой-то вышивкѣ, наобумъ, поспѣшно, только бы избѣжать дальнѣйшихъ объясненій съ нимъ. На минуту ей вспомнился прежній „нахалъ“, но она не разсердилась на него, а просто почувствовала, что ей стало больно за него: зачѣмъ онъ не сдерживаетъ себя!

Минутъ черезъ десять, получивъ позволеніе привезти бабушку къ Тарасовой, когда будетъ нужно, Лиза поспѣшила домой.

Ходъ къ квартирѣ Тарасовой находился на первомъ большомъ дворѣ, выложенномъ узоромъ, мелкими камнями, залитыми асфальтомъ, и украшенномъ двумя высокими канделябрами, поставленными у подъѣзда съ бронзовыми рѣшетками, съ массивными дубовыми дверьми, съ зеркальными узорчатыми стеклами. Старуха жила въ третьемъ этажѣ, тогда какъ на площадкѣ бель-этажа находилась входная дверь занимаемой Иваномъ Дмитріевичемъ половины. Какъ только вышла Лиза изъ квартиры Натальи Аѳанасьевны, на лѣстницѣ за нею послышались торопливые мужскіе шаги.

— Вы разсердились на меня? — остановилъ Лизу голосъ нагнавшаго ее Тарасова.

— Разсердилась? — переспросила Лиза, покачавъ головой и продолжая спускаться съ лѣстницы. — Нѣтъ! Я уже давно потеряла право сердиться на кого бы то ни было.

— Нѣтъ, я знаю, что разсердились, — настаивалъ онъ.

— Увѣряю васъ, что нѣтъ, — сказала она. — Но мнѣ обидно стало. Это точно. Вы какого отвѣта ждали на свой вопросъ? Чтобы я сказала, что я примирилась съ вашимъ присутствіемъ съ той поры, какъ мы обнищали, съ той поры, какъ ваша тетушка стала благодѣтельствовать намъ? Да?

— Позвольте, — началъ онъ въ замѣшательствѣ: — я и не думалъ…

— Нѣтъ, вы именно этого отвѣта, только этого отвѣта и могли ждать, — настойчиво и страстно перебила она его съ горящимъ лицомъ. — Но вы ошибаетесь: меня не нищета заставила иначе относиться къ вамъ, не страхъ потерять расположеніе вашей тетки. Нѣтъ, я еще до этого не дошла. Мнѣ просто стало казаться, что вы лучше на дѣлѣ, чѣмъ казались мнѣ сперва. Вотъ и все.

— А теперь вы пришли къ заключенію, что я и на дѣлѣ таковъ, какимъ показался вамъ съ перваго взгляда?

— Вамъ ни тепло, ни холодно отъ того, что и кто думаетъ о васъ, — отвѣтила она, уклоняясь отъ прямого отвѣта.

— Вы думаете? — спросилъ онъ.

— Я въ этомъ убѣждена, да и вы сами знаете это.

Онъ хотѣлъ что-то сказать, но Лиза заторопилась, поровнявшись съ дверями его квартиры, на площадкѣ бельэтажа:

— Вы меня, Иванъ Дмитріевичъ, простите, я тороплюсь; матушка одна дома, и я могу тамъ понадобиться.

Она поспѣшно сошла съ лѣстницы, оставивъ Тарасова одного. Лиза вернулась домой съ хорошими вѣстями: бабушку можно было „сбыть съ рукъ“ на недѣлю, на двѣ къ Тарасовой. Тѣмъ не менѣе, Сергѣй не повеселѣлъ. И тотчасъ же по возвращеніи Лизы домой куда-то заторопился. Все это утро онъ провелъ въ тревогѣ и, улучивъ минуту, спросилъ отца:

— А какъ мы справимся съ деньгами, папа, когда понадобятся экстренные расходы?

Аркадій Лукьяновичъ посмотрѣлъ на сына вопросительно, потомъ сообразилъ, что тотъ уже все знаетъ и видитъ, и отвѣтилъ:

— Я ужъ и такъ, доложу тебѣ, руками развожу. Если бы чорту душу отдать было можно — отдалъ бы. Ей-Богу!

— Ты бы къ Аркадію обратился, — посовѣтовалъ Сергѣй: — переѣхалъ онъ, живетъ припѣваючи…

Аркадій Лукьяновичъ перебилъ слова сына:

— Какое же я право-то имѣю? Его же деньги растратилъ, изволишь видѣть, а теперь къ нему пойду. Нѣтъ, ужъ это не резонъ.

— Никакихъ ты его денегъ не тратилъ! Чего ты обвиняешь всегда себя? — прервалъ его горячо Сергѣй.

— Ну да, положимъ, что и такъ, то-есть, что не я виноватъ, но и въ этомъ случаѣ, изволишь видѣть, чего же можно требовать отъ него. Поди, самъ перебивается съ хлѣба на квасъ. Ей-Богу!

— Не перебивается, а пыль въ глаза пускаетъ людямъ.

— Ты же откуда знаешь?

— У насъ племянникъ графини Горичевой учится въ гимназіи. Спрашивалъ меня, не мой ли братъ онъ. Отъ этого Горичева я и знаю, что онъ съ золотой молодежью кутитъ.

Аркадій Лукьяновичъ вздохнулъ.

— Что же, это ничего не доказываетъ. Изволишь видѣть, и дяди его кутили, а кончили — хуже, чѣмъ я, кончили. Ей-Богу.

— Ну, онъ-то такъ не кончитъ, — сказалъ Сергѣй съ явнымъ нерасположеніемъ къ брату. — Онъ и себя, и душу свою продастъ, а выйдетъ сухъ изъ воды. Онъ изъ новыхъ!

Мысль о необходимости, достать денегъ на черный день, — на то время, когда могутъ понадобиться и акушерка, и докторъ, и лѣкарства, — теперь засѣла въ головѣ Сергѣя, и онъ пошелъ. Никому не сказавъ объ этомъ, къ брату. Какъ утопающій, онъ готовъ былъ схватиться за каждую соломинку. Аркадій Аркадьевичъ поселился въ очень приличныхъ „меблированныхъ комнатахъ“ и жилъ, повидимому, хорошо, не нуждаясь. Сергѣй засталъ его дома. Тотъ въ домашнемъ пиджакѣ ходилъ изъ угла въ уголъ, засунувъ руки въ карманы брюкъ и что-то насвистывая. Онъ былъ хмуръ и озабоченъ.

— Ты какими судьбами? — отрывисто спросилъ онъ брата, когда тотъ вошелъ къ нему.

— По дѣлу, — отвѣтилъ Сергѣй, здороваясь съ нимъ

— Изъ гимназіи, что ли, выгнали? — спросилъ небрежно Аркадій и прибавилъ: — Ты, кажется, юродствуешь тамъ, плохо учишься, обращаешь на себя вниманіе своимъ поведеніемъ, держишь себя странно. Чѣмъ бы сблизиться съ порядочными товарищами, ты…

— Я къ тебѣ не за наставленіями пришелъ, — перебилъ его Сергѣй.

— Мало ли что, а я считаю долгомъ старшаго брата учить тебя. Иди ты желаешь быть такимъ же нищимъ, какъ отецъ, чтобы и отъ тебя отвернулись всѣ порядочные люди?

— Кого ты порядочными-то людьми считаешь? — спросилъ Сергѣй. — Всѣхъ прохвостовъ, у которыхъ деньги есть?

— А ужъ ты не тѣхъ ли только и считаешь за угодниковъ Божіихъ, у которыхъ рыла вымыть нечѣмъ, которые нагишомъ ходятъ? — проговорилъ Аркадій. — Ахъ, вы, юроды!

Онъ вдругъ остановился передъ Сергѣемъ и придирчивымъ тономъ спросилъ его, окидывая глазами его костюмъ:

— Сегодня ты былъ въ гимназіи?

— А тебѣ что? — въ свою очередь спросилъ Сергѣй.

! — А то, что если былъ, то тебя могли выгнать за неряшество! Это у тебя какая рубашка надѣта? Изъ трубы вынута? А это что? Гдѣ пуговица? Это чѣмъ залито?

Онъ тыкалъ въ его мундиръ рукою и трясъ его за рукавъ, принявъ начальническій строгій тонъ. Сергѣй стиснулъ зубы, стараясь удерживаться, чтобы не разругаться съ братомъ.

— Да у насъ въ корпусѣ ты бы изъ-подъ ареста не выходилъ за неряшество! — прикрикнулъ на него Аркадій. — Тебя бы драли какъ Сидорову козу…

— А ты бы далъ намъ денегъ, чтобы мы могли жить, какъ ты, въ чистотѣ и порядкѣ, — отвѣтилъ сдержанно Сергѣй и прибавилъ: — Я вотъ и пришелъ затѣмъ, чтобы…

— Денегъ, денегъ! — перебилъ его раздражительно Аркадій. — У меня у самого гроша, нѣтъ. Но я не свинья, какъ вы, я всегда привыкъ жить по-человѣчески и всегда буду жить такъ…

— Вотъ ты и дай намъ, чтобы мы тоже могли жить по-человѣчески, — сказалъ. Сергѣй.

— Откуда у меня деньги, чтобы раздавать? Меня же ограбили, да я же еще помогать долженъ.

— Ты знаешь, у отца и матери скоро будутъ, большіе расходы.

— Ахъ, это ты про роды? Ну, умѣли кататься, пусть и саночки возятъ… Я вотъ не хожу къ нимъ за помощью, а у меня хуже родовъ обстоятельства. Они у меня вотъ гдѣ сидятъ, — онъ показалъ на затылокъ. — Вотъ, ты бы послушалъ, что сейчасъ передъ твоимъ приходомъ изволилъ говорить здѣсь одинъ изъ моихъ кредиторовъ.

Онъ въ волненіи заходилъ быстрѣе по комнатѣ.

— Если черезъ мѣсяцъ я не получу мѣста или денегъ, крупныхъ денегъ — мнѣ надо будетъ пулю въ лобъ пустить. Эти мерзавцы-кредиторы меня погубятъ: они даютъ, но умѣютъ и прижать. Каждой кошкѣ въ ножки придется кланяться…

Онъ перевелъ съ трудомъ духъ.

— Ну, да я даромъ судьбѣ не сдамся! Я самъ скорѣе кого-нибудь задушу, чѣмъ меня задушатъ. Я не щенокъ паршивый, котораго можно, въ мѣшокъ да и въ воду!

Онъ опять началъ насвистывать въ раздраженіи какой-то мотивъ, шагая изъ угла въ уголъ. Сергѣй сидѣлъ понуривъ голову и, тупо смотря въ полъ, вертѣлъ въ рукахъ порыжѣвшую гимназическую фуражку. Онъ видѣлъ, что отъ Аркадія, который самъ прижать къ стѣнѣ, нечего ждать помощи. Но гдѣ-же ее взять? Какъ быть, когда настанетъ роковое время родовъ? Онъ, точно пришибленный, машинально поднялся съ мѣста и въ забывчивости, не прощаясь съ братомъ, надѣвъ фуражку, побрелъ изъ комнаты.

— Эй ты, олухъ! — крикнулъ ему въ догонку Аркадій. — Въ конюшнѣ ты, что ли, что фуражку надѣлъ?

— А, ну тебя! — отрывисто отвѣтилъ Сергѣй, махнувъ рукою, и вышелъ.

Ему было не до брата, не до приличій; его всего охватила тревога за будущее, подавляющее отчаяніе. Возвращаясь домой, онъ встрѣтилъ Любовь Васильевну. Она сейчасъ же начала оживленно разспрашивать, здоровы ли всѣ его домашніе; что дѣлается у нихъ, и на отвѣтъ его о томъ, что у нихъ дѣла идутъ все хуже и хуже, сказала успокоительнымъ, ободряющимъ тономъ:

— Ну, Богь дастъ, все обойдется хорошо!..

Онъ сильно раздражился

— Что вы ходячія-то фразы безъ смысла повторяете? — рѣзко оборвалъ онъ ее. — Богъ дастъ! Богъ дастъ! Ничего еще покуда съ неба не падало, чтобы надѣяться на то, что теперь манна на насъ посыплется. Хорошо вамъ говорить, когда вы одна, какъ перстъ, и за облаками витаете!

Онъ махнулъ безнадежно рукою и пошелъ своей дорогой, даже не простившись съ озадаченной Любовью Васильевной.

VIII.

Откинувшись на спинку большого кресла у письменнаго стола и протянувъ на черной медвѣжьей шкурѣ свои ноги подъ этимъ столомъ, Иванъ Дмитріевичъ Тарасовъ, съ зубочисткой въ рукѣ, слушалъ не безъ любопытства, послѣ сытнаго обѣда, горячую рѣчь гостя, ходившаго походкой военнаго по его просторному и заставленному разными предметами роскоши кабинету, и отъ времени до времени задавалъ короткіе вопросы словоохотливому посѣтителю. Хозяинъ говорилъ нѣсколько пренебрежительнымъ тономъ и, повидимому, не особенно стѣснялся со своимъ посѣтителемъ, прерывая его иногда на полусловѣ или возражая ему со своимъ нестерпимо-откровеннымъ лаконизмомъ: „Это все чепуха“, „это ужъ вы вздоръ говорите“, „выдумывать-то вы мастеръ“. Отъ такихъ замѣчаній по лицу гостя пробѣгали едва замѣтныя гримасы, говорившія, что онъ мысленно называетъ, вѣроятно, хозяина и „осломъ“, и „скотомъ“, и „мужикомъ“; тѣмъ не менѣе, онъ внѣшнимъ образомъ оставался попрежнему хлыщевато-развязнымъ и не обрывалъ своей рѣчи, такъ какъ „собака лаетъ — вѣтеръ носитъ“ и „на всякое чиханье не наздравствуешься“. Разговоръ больше всего вертѣлся на Лизѣ Волошиновой, о которой разспрашивалъ хозяинъ, хотя гость, разсыпаясь въ похвалахъ Лизѣ, старался въ то же время свести рѣчь на какой-нибудь другой предметъ, очевидно, гораздо болѣе интересовавшій его въ данную минуту, чѣмъ Лиза.

— Такъ, значитъ, ваша семья находится въ гораздо болѣе скверномъ положеніи, чѣмъ я предполагалъ, — замѣтилъ Тарасовъ, прочищая зубы черепаховой зубочисткой.

— Я вамъ говорю, что отецъ все прожилъ, все до копейки, — отвѣтилъ ходившій по кабинету господинъ, въ которомъ не трудно было узнать Аркадія Аркадьевича. — Кромѣ того, что онъ разорилъ насъ неумѣлымъ веденіемъ хозяйства, глупыми аферами и бросаньемъ денегъ направо и налѣво, я имѣю основаніе предполагать, что онъ и жилъ шибко, въ карты проигрывалъ много и, вѣроятно, тайкомъ попивалъ. Недаромъ въ старой арміи служилъ, — превратился въ бурбона. Вы, впрочемъ, замѣтили видъ его лица — и этого довольно.

— Пьянымъ я его не видалъ, — сухо сказалъ Тарасовъ.

— Я тоже не могу ничего сказать навѣрное, — проговорилъ Волошиновъ: — но отъ него всего можно ждать, тѣмъ болѣе, что два его брата прямо спились съ круга. Эти люди безъ твердыхъ характеровъ, неумѣлые и нерасчетливые, чаще всего спиваются съ кругу отъ неудачъ. Они раскисаютъ тамъ, гдѣ надо бороться. Но какъ бы то ни было, зіеня, какъ громомъ, поразило все то, что я увидалъ дома, пріѣхавъ въ Петербургъ.

— Вы раньше не знали, въ какомъ положеніи находится ваша семья? — спросилъ Тарасовъ.

— О, если бы я раньше зналъ это, развѣ я вышелъ бы въ отставку, развѣ я не взялъ бы выгоднаго мѣста въ провинціи? Это мнѣ было такъ легко сдѣлать въ губернскомъ городѣ, гдѣ всѣ порядочные люди хорошо знали меня. Но отъ меня скрывали все до послѣдней минуты, вѣроятно, боясь, что я явлюсь въ Петербургъ и прекращу во-время безалаберную жизнь. Наконецъ, будь я здѣсь — сестра никогда не надурила бы, и ей не пришлось бы горько раскаиваться за прошлую ошибку, какъ теперь.

— Ну, это вы напрасно о сестрѣ, — проговорилъ грубовато Тарасовъ. — Ни въ чемъ она не кается.

— Вы думаете? — мелькомъ спросилъ Аркадій Аркадьевичъ. — Голодать не сладко, голодъ заставитъ рѣшиться на все.

— Не изъ такихъ она! — сказалъ рѣзкимъ тономъ, Тарасовъ.

Онъ положилъ на столъ зубочистку и началъ молча обрѣзать сигару.

— Ахъ, вы не знаете, что значитъ голодъ! — произнесъ Волошиновъ.

— Ну, голодать-то, я полагаю, вашей сестрѣ еще не приходилось во всякомъ случаѣ, — сказалъ Тарасовъ, закуривая сигару.

— Вы ошибаетесь! — горячо возразилъ Аркадій Аркадьевичъ. — Я вамъ не все досказалъ. Когда я пріѣхалъ и увидалъ, въ какой нищетѣ живетъ вся моя семья, я пришелъ въ ужасъ и, разумѣется, отдалъ ей все, что у меня было. Правда, пустяки были, какіе-нибудь двѣсти-триста рублей сбереженій, вотъ и все. Но что это значитъ тамъ, гдѣ нѣтъ ни бѣлья, ни одежды, ни обуви, а ѣды просятъ пять ртовъ! И вѣдь это не дѣти, не малолѣтки, а взрослые люди, которымъ даже не втолкуешь, что надо быть экономными, какъ, напримѣръ, выживающей изъ ума бабкѣ. Ей извольте и лакомства давать, она къ этому привыкла. Семья съѣла сразу не только привезенныя мною деньги, но заставила меня влѣзть въ долги. Вотъ почему я, какъ уже говорилъ вамъ, и рѣшился сегодня обратиться…

Тарасовъ съ нѣкоторой поспѣшностью перебилъ его рѣчь именно на томъ самомъ мѣстѣ, къ которому уже нѣсколько разъ съ разныхъ сторонъ подходилъ Волошиновъ.

— Чѣмъ же они теперь живутъ? — тревожно спросилъ онъ.

— О, и сказать не могу! Конечно, я дѣлалъ все, чтобы помочь имъ, поддержать ихъ, такъ какъ у меня былъ до нынѣшняго дня кое-какой кредитъ въ ожиданіи обѣщаннаго мнѣ мѣста. Но сегодня мнѣ самому пригрозили кредиторы, и я очутился въ такомъ положеніи, что не только не могу помочь теперь семьѣ, но и опасаюсь не дожить до полученія мѣста, которое обезпечило бы мою семью. А, между тѣмъ, еще сегодня ко мнѣ забѣгалъ братишка сказать, что у нихъ завтра ѣсть будетъ нечего. Много ли я могъ дать? Тяжело признаваться, но мнѣ самому остается только пустить себѣ пулю въ лобъ. Вотъ почему я, какъ уже сказалъ вамъ, и рѣшился…

Тарасовъ опять прервалъ его на полусловѣ:

— Значитъ, они такъ-таки и голодаютъ? — спросилъ онъ не безъ видимаго волненія.

— Я же вамъ это и говорю, — сказалъ Аркадій Аркадьевичъ. — Голодаютъ въ буквальномъ смыслѣ слова.

— У вашей матери, кажется, на-дняхъ долженъ родиться ребенокъ? — спросилъ Тарасовъ мелькомъ.

— Да, этой глупости еще недоставало! — воскликнулъ Волошиновъ презрительно. — Новую обузу навяжутъ сестрѣ. Она, конечно, готова на все для нихъ. Она не понимаетъ, что они искалѣчили и такъ всю ея жизнь, а теперь еще добьютъ ее. И такъ ужъ часто приходится плакаться, вспоминая, что было и что могло бы еще быть…

Тарасовъ всталъ и заходилъ по комнатѣ, почти не слушая того, что продолжалъ говорить Аркадій Аркадьевичъ. Его впервые охватило глубокое сожалѣніе къ Лизѣ, безъ всякой примѣси тѣхъ животныхъ чувствъ, которыя она пробуждала въ немъ всегда. Какъ сквозь сонъ, доносились до него слова Аркадія Аркадьевича о томъ, что отецъ и мать — эти страшные эгоисты: — превратятъ Лизу чуть не въ кухарку, заставятъ няньчитьсй съ ребенкомъ, дѣлать за нихъ черную работу и все для того, чтобы она, затянувшись въ этой работѣ, въ концѣ-концовъ, все-таки погибла, не спасши никого и ни отъ чего, такъ какъ гдѣ же ей спасти всю семью: и безпутнаго дармоѣда-отца; и больную, ворчливую мать, и выжившую изъ ума нѣженку-бабку, и грубіяна-брата, начинающаго даже плохо учиться, и, наконецъ, того жалкаго щенка, который Богъ-вѣсть для чего долженъ родиться на свѣтъ! Разумѣется, помочь можетъ только онъ, Аркадій Аркадьевичъ, получивъ обѣщанное ему крупное мѣсто главнаго управляющаго у князей Зудовыхъ, которые уже извѣстили его, что черезъ мѣсяцъ, а можетъ-быть, и раньше, мѣсто будетъ предоставлено ему. Но для того, чтобы получить это мѣсто, нужно ждать мѣсяцъ, а въ этотъ мѣсяцъ… Сестра вѣдь, пожалуй, на улицу пойдетъ, себя продастъ ради спасенія семьи… Онъ припомнилъ малороссійскую пословицу о томъ, что „прежде чѣмъ взойдетъ солнце — роса очи выѣстъ“.

— Я уже говорилъ вамъ, что мой кредиторъ… — коснулся онъ опять того вопроса, къ которому приступалъ уже чуть ли не въ десятый разъ въ этотъ визитъ къ Тарасову.

— Вамъ сколько нужно-то? — отрывисто спросилъ выведенный изъ раздумья Тарасовъ, на минуту останавливаясь передъ нимъ, и что-то недружелюбное прозвучало въ его голосѣ.

— Пятьсотъ рублей, по крайней мѣрѣ, — смѣло отвѣтилъ Волошиновъ. — Я не рѣшился бы просить, если бы, кромѣ уплаты долговъ, мнѣ не предстояли расходы на семью…

— Хорошо, — перебилъ его рѣзко Тарасовъ и прибавилъ насмѣшливо: — Я вамъ, по крайней мѣрѣ, именно столько и дамъ.

Онъ вынулъ бумажникъ, досталъ деньги и, передавая ихъ Волошинову, отчетливо проговорилъ:

— Только вы не воображайте на будущее время, что я охотно швыряю деньги и даю ихъ въ долгъ первымъ встрѣчнымъ.

Аркадій Аркадьевичъ вспыхнулъ до ушей и стиснулъ зубы, чтобы не обругать Тарасова „хамомъ“, но тутъ же его охватило веселое настроеніе при мысли, что все же онъ „облапошилъ болвана“.

Иванъ Дмитріевичъ, между тѣмъ, снова продолжалъ ходить по кабинету, опять погрузившись въ думы и, повидимому, забывъ о Волошиновѣ. Въ его головѣ неотступно вертѣлась мысль, что Лиза можетъ пойти на улицу для спасенія семьи… Аркадій Аркадьевичъ помялся немного на мѣстѣ и, наконецъ, сталъ откланиваться, увѣряя, что онъ, какъ порядочный человѣкъ, сочтетъ долгомъ тотчасъ по полученіи мѣста… Тарасовъ протянулъ ему руку и, не дослушавъ его рѣчи, простился съ нимъ, какъ бы говоря, что ему здѣсь болѣе нечего дѣлать. Уже не разъ бывалъ у него Аркадій Аркадьевичъ, напросившись на знакомство съ нимъ на скачкахъ, и, послѣ двухъ-трехъ визитовъ Волошинова къ Тарасову, Марья Потаповна Тарасова, слыша безконечные разсказы Аркадія Аркадьевича о разныхъ графахъ и князьяхъ, нашла, что онъ — „очень милый болтунъ“, а Иванъ Дмитріевичъ Тарасовъ, тоже послѣ двухъ-трехъ визитовъ гостя, что онъ — „преизрядный прохвостъ“, при чемъ жена стала ждать, когда Волошиновъ станетъ за ней волочиться и объясняться ей въ любви, а мужъ сталъ ждать, когда новый знакомый займетъ у него денегъ. Ожидаемое Тарасовымъ событіе произошло. Аркадій Аркадьевичъ заѣхалъ къ Ивану Дмитріевичу отобѣдать и послѣ обѣда заговорилъ о томъ, какъ разорилась вся его семья; но это, давно ожиданное Тарасовыми, объясненіе открыло ему то, чего онъ никакъ не ожидалъ; онъ узналъ, что Волошиновы не просто „стѣснили себя“, не просто „прижались“, не просто „поразорились“, но что они — наканунѣ голодной смерти. Это никогда и въ голову не приходило Ивану Дмитріевичу до настоящей. минуты. И Лиза — Лиза можетъ пойти на улицу!.. Правда, Аркадій Аркадьевичъ старался сгущать краски для своихъ цѣлей, но Тарасовъ своимъ здоровымъ практическимъ умомъ русскаго купчика понялъ не однѣ громкія и трескучія фразы, а и суть дѣла. „Пять ртовъ и десять рублей въ мѣсяцъ вѣрныхъ получекъ“, — вотъ что лучше всѣхъ громкихъ словъ обрисовывало положеніе семьи Волошиновыхъ. Стоитъ заболѣть самой Волошиновой, и семьѣ дѣйствительно останется одно — умереть съ голоду; какая же работа пойдетъ на умъ Лизѣ во время болѣзни матери, да если бы и пошла, то что же она можетъ сдѣлать одна? Торговать собой придется!»

«Кается за прошлое», мелькнули въ его головѣ слова Аркадія Аркадьевича, и онъ вдругъ разсердился. — «Ни въ чемъ она не кается! Видно, правда, что насильно милъ не будешь. Еще сегодня на лѣстницѣ оборвала меня и отдѣлала». Опять поднялась въ его душѣ злоба на нее. Отказала ему, не согласилась выйти замужъ, толкнула его связаться съ какой-то накрашенной дурой, а теперь и сама терпитъ муки, и его терзаетъ…

— Барыня приказали доложить, что онѣ готовы, — прервалъ его думы голосъ лакея.

Тарасовъ очнулся и вопросительно взглянулъ на слугу, не сразу понявъ, о чемъ тотъ говоритъ. Слуга пояснилъ:

— Въ оперу-съ ѣхать…

— Скажи, что я не поѣду, — отвѣтилъ отрывисто Тарасовъ.

Лакей вышелъ. Не прошло и пяти минутъ, какъ въ кабинетъ Ивана Дмитріевича вошла, шелестя шелковымъ платьемъ, молодая женщина съ узенькимъ лбомъ и завитой чолкой надъ самыми бровями, со вздернутымъ носомъ и довольно крупнымъ ртомъ. Въ косѣ у нея красовались двѣ чайныя розы съ дрожавшей въ нихъ брильянтовой звѣздой и такія же розы были приколоты брильянтовою брошкой у довольно большого вырѣза на лифѣ посрединѣ груди. Волоча длинный шлейфъ съ массою кружевъ, она не безъ кокетства драпировалась въ слегка накинутую на плечи бархатную ротонду, на бѣломъ мѣху, придерживаемую ею спереди руками въ длинныхъ бѣлыхъ перчаткахъ, на которыхъ блестѣли браслеты съ крупными брильянтами.

— Ты не ѣдешь? — спросила она, входя въ комнату къ Ивану Дмитріевичу и останавливаясь посрединѣ. — Опять какіе-нибудь капризы? Это, наконецъ, становится скучнымъ! По крайней мѣрѣ, нужно было бы предупредить, чтобъ я могла кого-нибудь пригласить съ собою. Я одна не могу сидѣть въ ложѣ, какъ какая-нибудь кокотка. Да и тѣ возятъ съ собой компаньонокъ.

Онъ взглянулъ на нее со злой насмѣшкой.

— Жаль, что вотъ этотъ прохвостъ Волошиновъ ушелъ. Съ нимъ ты могла бы ѣхать, — пояснилъ онъ. — Тебѣ вѣдь и онъ кажется изящнымъ кавалеромъ и милымъ болтуномъ.

— Ужъ ты не ревновать ли вздумалъ за то, что я была любезна съ нимъ сегодня за обѣдомъ? — спросила она, гримасничая. — Отъ тебя всего можно ожидать!

— Ахъ, матушка, можешь, кому угодно, бросаться на шею, мнѣ все равно, — отвѣтилъ онъ.

— Ты и дождешься этого! — произнесла она небрежно.

— Я знаю, что ты на все способна, — сказалъ онъ.

— Это просто становится глупымъ! — проговорила она и спросила: — Однако, ѣдешь ты или нѣтъ?

— Не ѣду!

— Такъ я поѣду и одна, только не пеняй потомъ…

Онъ отвернулся и пробормоталъ съ презрѣніемъ:,

— Кому ты нужна?

Она возбуждала въ немъ отвращеніе: ея взбитая чолка изъ чужихъ волосъ, ея подведенныя брови, которыя были слишкомъ свѣтлы безъ искусственной подкраски, ея привязной шиньонъ, ея губы, всегда сальныя отъ красной губной помады, — все было ему противно теперь. Онъ видалъ ее въ спальнѣ и зналъ, сколько у нея всего чужого, всего притертаго, всего накрашеннаго. Онъ взглянулъ ей вслѣдъ, когда она пошла изъ его кабинета. И откуда у нея эта привычка вилять бедрами на ходу? У Карменъ переняла, что-ли, и думаетъ, дура, что этимъ можно мужчину привлечь… У него сорвалось съ языка площадное ругательство. И тутъ же ему вспомнился другой образъ… Эта вотъ женщина, которой бы слѣдовало судомойкой быть или шляться по Невскому, одѣта въ шелкъ и въ бархатъ, ѣздитъ по операмъ, принята въ такъ-называемомъ порядочномъ обществѣ, а та, прекрасная, чистая, самоотверженная, погибаетъ въ нищетъ среди чернаго труда. Говорилъ онъ, что онъ всегда любилъ ту прекрасную дѣвушку, а между тѣмъ, пальцемъ о палецъ не стукнулъ, чтобы помочь ей, облегчить ея участь, спасти ее. Мало того, онъ даже не справлялся серьезно, до какихъ размѣровъ дошла ея бѣдность…

Онъ торопливо пошелъ изъ кабинета и, точно боясь куда-то опоздать, боясь передумать что-то, быстро вышелъ изъ дому, нанялъ извозчика и поѣхалъ. Быстрый въ своихъ рѣшеніяхъ, онъ понималъ теперь только одно: что надо помочь, спасти…

— Господи, опять Урѣзка заливается лаемъ… Ночью опять выть станетъ, это ужъ непремѣнно, — говорила Елена Степановна, слыша на дворѣ неистовый лай дворовой собаки. — Ахъ, ужъ эти ночи, ночи! Душу онѣ всю у меня вымотаютъ. Выйди, Сережа, посмотри, что тамъ. Опять, вѣрно, дворникъ въ трактирѣ сидитъ, а на дворѣ кто-нибудь чужой бродитъ…

Сережа накинулъ пальто и вышелъ. По темному двору, дѣйствительно, кто-то бродилъ, ища дворницкой.

— Вамъ кого? — окликнулъ Сергѣй незнакомаго человѣка.

— Скажите, юноша, гдѣ тутъ живутъ Волошиновы? — раздался голосъ Тарасова.

Сергѣй узналъ этотъ голосъ и смутился. Впервые онъ устыдился, что кто-то чужой, — и притомъ не просто чужой, а «нахалъ» Тарасовъ, — увидитъ, какъ они живутъ.

— Мы вотъ тутъ живемъ, — началъ онъ въ смущеніи и безсознательно остановился у входа въ сѣни, какъ бы защищая его: — только теперь… поздно теперь… и притомъ мамѣ несовсѣмъ хорошо…

Тарасовъ тоже неожиданно растерялся, узнавъ Сергѣя, и былъ ужъ не радъ, что явился сюда. За минуту передъ тѣмъ ему казалось, что дѣло очень просто: зайдетъ онъ къ Волошиновымъ, дастъ денегъ и конецъ. Теперь же онъ чувствовалъ, что изумить всѣхъ своимъ приходомъ и оскорбить всѣхъ своимъ «подаяніемъ».

— Да я и не зайду къ вамъ, — началъ онъ и обрадовался пришедшей ему неожиданно въ голову мысли: — Я только заѣхалъ по дорогѣ сказать, что тетушка завтра пришлетъ въ двѣнадцать часовъ экипажъ за вашей бабушкой, такъ пусть она будетъ готова…

— Спасибо, — коротко отвѣтилъ Сергѣй.

— А я васъ и не узналъ сразу, — сказалъ Тарасовъ, чтобы только что-нибудь сказать.

— Темно.

— Да, да… Ну, что, учитесь вы?

— Теперь не до ученья, — отвѣтилъ Сергѣй.

— Такъ какъ же?… Надо же кончить курсъ.

Сергѣй, не отвѣчая на вопросъ, сказалъ:

— Такъ я передамъ, Иванъ Дмитріевичъ, матери, что вы говорили.

— Да, да, скажите, — произнесъ Иванъ Дмитріевичъ и, пожавъ руку Сергѣю, вышелъ.

Его удивило, какою широкою, шершавою и мозолистою стала рука Сергѣя, совсѣмъ какъ у мужика. Онъ направился къ воротамъ и уже изъ калитки оглянулся на деревянный надворный флигель, гдѣ въ нижнемъ этажѣ, на освѣщенной изнутри бѣлой коленкоровой занавѣскѣ, вырисовывался силуэтъ занятой шитьемъ Лизы. Тарасовъ посмотрѣлъ съ минуту, какъ равномѣрно-быстро поднималась и опускалась рука дѣвушки, поспѣшно сшивая что-то. Вотъ эта рука опустилась совсѣмъ, и онъ замѣтилъ, какъ склоненная головка поднялась отъ работы и повернулась въ сторону. Вѣроятно, это вошелъ Сергѣй и началъ разсказывать о немъ, о Тарасовѣ. Прошло съ минуту, Лиза снова принялась шить. Тарасовъ сѣлъ на дрожки и поѣхалъ. Въ головѣ поднялись думы: съ чего онъ не вошелъ къ нимъ? съ чего сконфузился? Онъ думалъ помочь имъ и, вѣроятно, на него посыпались бы благословенія всѣхъ членовъ семьи, а онъ вотъ переступить ихъ порога не смѣлъ. Ужъ не она ли такъ пугаетъ его? Да вѣдь не могла бы она отказаться отъ помощи? Ее до этого родные не допустили бы, да и сама она теперь не отказалась бы. Теперь на все она согласится! Голодъ не тетка. Онъ досадовалъ на себя, ругалъ себя мальчишкой, кисляемъ. Какой-то дѣвчонки боится! И что ему въ ней? Не захотѣла быть женой, такъ любовницей и подавно не будетъ! Чего-жъ особенно и думать о ней? Мало ли людей гибнетъ съ голода! На днѣ души его снова поднималась безотчетная злоба. Опять онъ наговорилъ бы Лизѣ колкостей, если бы встрѣтился съ нею въ эту минуту…

IX.

Было около десяти часовъ утра, когда Лиза поспѣшно вышла изъ дому и направилась къ Тарасовымъ. Ея лицо было блѣднѣе обыкновеннаго, ея глаза носили еще слѣды слезъ. Минувшая ночь досталась ей дорого и потрясла ее такъ, какъ не потрясали давно никакія бѣды, посѣщавшія ихъ семью за послѣднее время. Это была та послѣдняя капля, которая переполняетъ налитый до краевъ сосудъ.

Когда наканунѣ Сергѣй вернулся вечеромъ въ квартиру послѣ разговора на дворѣ съ Тарасовымъ, онъ передалъ сестрѣ, что за бабушкой пришлютъ экипажъ отъ Натальи Аѳанасьевны. Лиза радостно обратилась къ матери и выяснила ей, что это она просила, Тарасову взять бабушку погостить на-время, что Тарасова очень добродушно согласилась на это, и теперь даже экипажъ за бабушкой пришлетъ. Молодая дѣвушка немного оживилась, пріободрилась и начала соображать, какъ объяснить завтра бабушкѣ, почему ее везутъ къ Тарасовой, какъ ее принарядить, чтобы старушка была попригляднѣе. Обсуждая все это, Лиза объявила, что она встанетъ рано утромъ и приготовитъ бабушкѣ тотъ чепецъ, который старушка надѣвала къ причастью во время говѣнья. Онъ совсѣмъ еще новенькій и чистый, и его только нужно разгладить утюгомъ, расправивъ смявшіяся кружевца. Болтая объ этомъ, Лиза даже добродушно подшутила о томъ, какъ будетъ рада бабушка возможности разсказать новымъ людямъ о преосвященномъ Иринархѣ и покойномъ Лукьянѣ Аркадьевичѣ, замѣтивъ при этомъ, что «она вѣдь, право, очень интересной будетъ для нихъ, такъ какъ ея разсказовъ на мѣсяцъ хватитъ». Давно неслыханный юморъ, давно неслыханная веселость звучали въ словахъ молодой дѣвушки, когда она, желая развеселить мать, стала представлять, какъ будетъ бабушка разсказывать о поварѣ Ермолаѣ и о приготовлявшихся имъ рыбьихъ котлеткахъ. Елена Степановна, однако, при первыхъ же словахъ Лизы измѣнилась въ лицѣ и притихла, точно пришибленная или приговоренная къ смерти. Лиза замѣтила это, наконецъ, и не могла понять, что дѣлается съ матерью. Она съ грустью подумала о томъ, что ея бѣдную мать теперь не радуютъ даже хорошія вѣсти: такъ она привыкла къ горю. Когда всѣ улеглись спать, она услышала тихія всхлипыванья Елены Степановны и поспѣшила подойти къ ея кровати.

— Мама, что съ тобой? — спросила она тревожно. — Опять плачешь? Плохо тебѣ?

— Смерти на меня нѣтъ! — прошептала въ отчаяніи мать. — До всякихъ низостей дошла, до воровства дошла. Только этого и недоставало!

У нея мелькнула мысль, что у матери сдѣлался бредъ.

— Да, да! Воровкой стала, родныхъ граблю!.. Не въ чемъ везти бабушку… Салопъ ея… сатентюрковый салопъ я еще тамъ, когда на той квартирѣ жили, заложила… Потихоньку отъ всѣхъ, воровски заложила, а теперь… пропалъ онъ, пропалъ въ закладѣ!

У Лизы замеръ духъ отъ волненья. Она знала, что у бабки изъ теплой одежды, кромѣ этого салопа, былъ одинъ дырявый шушунъ.

— И платье, капотъ сатентюрковый, что къ причастью всегда надѣвала… тоже и это украла, — прерывисто разсказывала Елена Степановна. — Воровка, старушку обокрала… Это вотъ, когда Сережа былъ нездоровъ въ январѣ, тогда я рѣшилась… ни на доктора, ни на лѣкарства тогда денегъ не было. Думала: выкуплю, а потомъ… пріѣхалъ это Аркадій, расходы начались большіе и хлопоты эти… ну и не перезаложила; не отсрочила… запамятовала. Да лучше бы мнѣ сквозь землю теперь провалиться, чѣмъ это… Вѣдь я все это время только и думала: вдругъ соберется старуха въ церковь, — что я скажу ей, какъ объясню, когда она и понимаетъ-то плохо. Врала-то сколько, когда переѣзжали съ квартиры: увѣрила ее, что далеко запрятала салопъ, и заставила ее въ шушунѣ рваномъ ѣхать. Потомъ ее же разбранила, когда она разъ пристала, чтобы я вынула ей салопъ: «и безъ васъ хлопотъ по горло, на ногахъ еле держусь, а тутъ еще отрывай ваши, уложенныя въ сундуки, вещи»… Уложенныя вещи! Гдѣ онѣ? Что доставать-то было?

Она вдругъ въ порывѣ отчаянія призналась:

— Думала, подлая я женщина: «авось не спроситъ покуда, а тамъ умретъ!» Да, да, только этой мыслью себя и успокаивала… Господи, думала ли я, что доживу до такихъ низостей! Злилась на нее, придиралась за то, что живетъ…

— Ну, полно, мама, — упавшимъ голосомъ сказала Лиза.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты что же думаешь, что я своей души не знаю, — горячо продолжала больная: — не знаю, что все во мнѣ исподличалось, загрязнилось, затаскалось… Ни любви, ни сожалѣнія ни къ кому нѣтъ.

Лиза впервые въ жизни не находила въ душѣ даже словъ для утѣшенія матери. Она молчала, не видя болѣе выхода. Теплый салопъ бабки изъ сатентюрка и ея платье изъ той же матеріи, надѣвавшееся ею только къ причастію и изрѣдка къ обѣднямъ по большимъ праздникамъ, были единственныя цѣнныя вещи изъ гардероба бабки, хранившіяся ею болѣе двадцати пяти лѣтъ. Замѣнить ихъ было нечѣмъ, безъ нихъ нельзя было вывезти бабку гостить къ Тарасовой, такъ какъ безъ теплаго салопа ѣхать нельзя, а имѣвшіяся у старухи еще два платья изъ ситца были такъ жалки, что въ нихъ было бы странно гостить у Тарасовой. Вѣроятно у судомойки Натальи Аѳанасьевны была лучшая одежда. Лиза не обвиняла, не упрекала мать, — она была просто подавлена, точно впервые поняла вполнѣ то, де чего они дошли, въ какую трясину погружались по уши. Что будетъ дальше, какъ они выберутся на дорогу, она не думала объ этомъ; теперь она сознавала только, что ей не далѣе, какъ завтра же утромъ, надо будетъ идти къ Тарасовой и объявить, что бабушка не пріѣдетъ къ ней гостить. Почему? Надо будетъ сказать, что старушка нездорова, что опасно везти. Лгать надо. Нельзя же сказать всю правду. Развѣ чужіе люди поймутъ, какимъ путемъ дошла мать до такихъ проступковъ! Все это надо пережить, перестрадать, чтобы понять…

Именно ради этихъ объясненій насчетъ нездоровья бабки она и направилась къ Тарасовой въ десять часовъ поутру, несмотря на слякоть и мелкій дождь. Проходя по двору къ подъѣзду Тарасовой, она увидала Ивана Дмитріевича. Онъ осматривалъ захромавшаго наканунѣ и еще не оправившагося Беркута. Замѣтивъ идущую по двору Лизу, онъ немного удивился ея раннему посѣщенію и не безъ тревоги поспѣшилъ къ ней навстрѣчу.

— Лизавета Аркадьевна, что съ вами? Случилось что-нибудь? — поспѣшно спросилъ онъ, пристально всматриваясь въ ея глаза, еще хранившіе слѣды слезъ, и задерживая ея руку въ своей.

— Нѣтъ, Иванъ Дмитріевичъ, — отвѣтила она въ смущеніи. — То-есть случилось, но это пустяки. Бабушка не можетъ пріѣхать сегодня; немного прихворнула. Знаете, старый человѣкъ; день здорова — два лежитъ. Я вотъ и иду къ Натальѣ Аѳанасьевнѣ предупредить ее, чтобы она не присылала экипажа.

— И отъ этого вы всю ночь плакали? — спросилъ онъ рѣзко, угадывая, что Лиза что-то скрываетъ, и, замѣтивъ, что Лиза смутилась еще сильнѣе, онъ болѣе мягкимъ тономъ проговорилъ: — и зачѣмъ вы говорите неправду?

Она тихо отвѣтила:

— Что-жъ разсказывать? Кому какое дѣло до насъ?

— А! вотъ что! Одолжаться не желаете! — опять рѣзкимъ тономъ сказалъ онъ. — Только не знаю я, кого вы удивить хотите тѣмъ, что ваша мать изъ-за вашей гордости безъ помощи умереть можетъ!

Лиза вздрогнула при этихъ словахъ о смерти матери и съ горечью сказала:

— У меня и такъ довольно горя, Иванъ Дмитріевичъ!

Онъ уловилъ этотъ болѣзненный тонъ упрека и опять произнесъ мягко:

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, Лизавета Аркадьевна, поговоримте серьезно о вашемъ положеніи.

Они поднимались въ это время по лѣстницѣ и дошли до площадки бельэтажа.

— Тетушка еще не вернулась отъ обѣдни, такъ зайдемте переговорить ко мнѣ, — проговорилъ онъ: — а то тамъ всѣ эти престарѣлыя дѣвицы облѣпятъ, какъ мухи…

Лиза смутилась и отвѣтила:

— Къ вамъ?.. Нѣтъ, Иванъ Дмитріевичъ…

— Что же вы меня за разбойника съ большой дороги считаете? Я еще никого не грабилъ и не насиловалъ! — съ необычайной грубостью произнесъ онъ и, круто поворачивая къ двери въ свое жилище, закончилъ насмѣшливымъ, вульгарнымъ тономъ: — Впрочемъ, навязываться со своими услугами я не стану-съ, если онѣ такъ оскорбляютъ васъ. Мое почтеніе-съ!

Онъ быстро отомкнулъ дверь висѣвшимъ у него на цѣпочкѣ часовъ ключикомъ и, раскланявшись молча съ Лизой, скрылся за дверь, прежде чѣмъ Лиза успѣла что-нибудь отвѣтить. Вся эта сцена почти не оставила въ ея душѣ никакого впечатлѣнія: такъ сильно тревожили ее другіе вопросы. У нея въ головѣ былъ положительно хаосъ; разобраться въ своихъ мысляхъ она не могла; не могла даже дать себѣ отчета, зачѣмъ она идетъ къ Натальѣ Аѳанасьевнѣ. Не затѣмъ ли, чтобы сказать, что экипажа за бабушкой не надо присылать? Но это скажетъ Тарасовой и Иванъ Дмитріевичъ. Не затѣмъ ли, чтобы попросить денежной помощи у Натальи Аѳанасьевны? Но у нея не поворотится языкъ просить о чемъ бы то ни было. Она дошла до дверей Тарасовой и позвонила. Когда служанка отперла ей двери, она попросила ее вызвать одну изъ приживалокъ Тарасовой, Ольгу Дмитріевну Пустовцеву. Эта молодящаяся старая дѣва, картавящая, сюсюкающая и по-ребячески подпрыгивающая, выскочила къ Лизѣ въ бѣлыхъ папильоткахъ на лбу, съ нестертой пудрой на носу и на щекахъ, и, облобызавъ Волошинову, затараторила:

— Сто зе вы, ангелъ Лизоцка, не лаздѣваетесь? Наталья Аѳанасьевна сколо велнется отъ обѣдни. Въ домовую целковь къ Званцовымъ поѣхала она къ обѣднѣ; тамъ быстло концаютъ.

— Нѣтъ, я на минуту зашла, хотѣла только сказать, что бабушка немного прихворнула, такъ что я прошу сегодня не присылать за ней экипажа, — отвѣтила Лиза.

— Экипаза? Да лазвѣ Наталья Аѳанасьевна хотѣла сегодня плисдать за нею калету?

— Да.

— Нѣтъ, дуседка, вы, осибаетесь. Объ этомъ и лазговола не было вчела. Богомъ вамъ клянусь!

— Вы вѣрно не знали, Ольга Дмитріевна. Наталья Аѳанасьевна говорила объ этомъ Ивану Дмитріевичу.

— Да она не видала его послѣ того, какъ вы вышли отъ насъ съ нимъ.

— Да я же знаю навѣрное, что она ему говорила объ этомъ.

— Ахъ, Бозе мой, кто зе луце меня цто-нибудь знаетъ! Вплочемъ, милоцка, цтобы успокоить васъ, цто я не влу, я сейцасъ у Аннетъ и у Мимки сплавлюсь. Ахъ, вы Ѳома, Ѳома невѣлный!..

И, прежде чѣмъ Лиза успѣла что-нибудь сказать, Ольга Дмитріевна уже понеслась вприпрыжку къ Аннетъ и Мимкѣ, двумъ другимъ приживалкамъ, жившимъ у Тарасовой.

«Значитъ, это онъ отъ себя, — промелькнуло въ головѣ Лизы. — Заботится! Что мы ему? Я обидѣла его, отказала, а онъ… Да развѣ я могла согласиться выйти за него тогда? И что бы за жизнь это была; онъ терзалъ бы меня своими безтактными выходками… Правда, мама, отецъ, бабушка, всѣ спасены были бы, а теперь»…

Она прислонилась безъ силъ къ двери, точно у нея подламывались ноги.

— Нѣтъ, нѣтъ, ангелоцекъ, это осибка, — зазвенѣлъ около нея дребезжащій голосъ Пустовцевой. — И Аннетъ, и Мима навѣлное знаютъ, цто Наталья Аѳанасьевна сегодня не собилалась посылать за вашей сталушкой.

— И прекрасно, и прекрасно, — пробормотала какъ бы во снѣ Лиза и сдвинулась съ мѣста, безучастно отдавшись на минуту объятіямъ и поцѣлуямъ Ольги Дмитріевны и прибѣжавшихъ вслѣдъ за него другихъ приживалокъ Тарасовой, Аннетъ и Мимки, тоже тарантившихъ что-то около нея… Очутившись за дверями, она стала спускаться внизъ и вздрогнула, услышавъ оглушительные крики Ивана Дмитріевича: «Чтобы твоего духа, мерзавецъ, въ моемъ домѣ не было! Всѣхъ я васъ разгоню, подлецы». Казалось, эти крики гремѣли около ея уха. Она оглядініась и поняла, что это онъ кричитъ на слугъ за стеклянной дверью своей квартиры. Она вздохнула тяжелымъ вздохомъ и пошла дальше.

Какъ она сошла съ лѣстницы, какъ направилась домой, — она сама не сознавала. Въ головѣ мелькала только одна мысль: «что если я теперь заболѣю и свалюсь!» Это ее приводило въ ужасъ. Она сознавала, что теперь не имѣетъ права хворать. Хворать? Думала ли она когда-нибудь о болѣзни еще два года тому назадъ? Гдѣ ея цвѣтущее здоровье, ея вѣчный смѣхъ, ея жизнерадостность? Все это точно замерло среди этой безвыходной трясины, называемой бѣдностью и засасывающей человѣка. За что же ухватиться, чтобы выбиться на свѣжій воздухъ, на просторъ, на дорогу? Въ сѣнцахъ передъ входомъ въ свою квартиру Лиза, къ своему крайнему изумленію, неожиданно натолкнулась на Елизавету Евлампіевну, давно уже почти никуда не выходившую изъ дома.

— Бабушка, вы куда? — спросила съ испугомъ Лиза, видя, что старушка идетъ куда-то въ накинутомъ на плечи ватномъ старинномъ шушунѣ, покрытомъ заплатками и штопками.

— Ахъ, это ты, Лизокъ… За отцомъ твоимъ… Вышелъ вотъ, а у насъ бѣда… Съ Леной что-то… Стонетъ, мечется…

Старушка, видимо, совсѣмъ растерялась. Лиза наскоро спросила:

— Гдѣ же отецъ?

— Къ Четыркину пошелъ, сапоги тамъ починяетъ… своихъ колодокъ нѣтъ…

— Ну, ступайте, ступайте домой, я сейчасъ сбѣгаю… Скажите мамѣ, что я побѣжала за отцомъ.

Лиза побѣжала за отцомъ и въ какія-нибудь пять минутъ отецъ и дочь были уже дома. Елена Степановна металась на постели. Нужно было бѣжать за докторомъ, за акушеркой. Все уже дѣлалось теперь впопыхахъ.

— Лизочка, да что же это?.. Беременна, значитъ, Лена была? — допрашивала внучку старушка-бабка.

— Да, да, — отрывисто отвѣтила Лиза, разводя огонь въ плитѣ и ставя на нее чайникъ и котелокъ, чтобы имѣть подъ рукой нагрѣтую воду.

— То-то я замѣчала, что полнѣетъ она все въ тальѣ, а лицо худое, — соображала Елизавета Евлампіевна. — И чего скрывала? Отъ дурного глаза если, такъ все это глупости! Я вотъ когда была беременна Кадей, такъ уже такой же полной была, какъ вотъ теперь…

— Бабушка, послѣ, послѣ! — прервала ее Лиза и побѣжала изъ кухни въ комнату на зовъ матери.

Та охала:

— Вотъ, Лиза, Господъ наказываетъ… Вчера, какъ-это я созналась тебѣ, мысль пришла въ голову — руки на себя наложить… удавиться… силъ не хватило… всѣхъ бы освободила. Ты на мѣсто пошла бы, бабушку пристроили бы… Охъ!

— Полно, мама! — остановила ее Лиза. — Тебѣ теперь спокойствіе нужно…

— Да, да, силъ нѣтъ больше… Докторъ бы скорѣе пришелъ, — снова заметалась больная.

Наконецъ, явились докторъ и акушерка:

— Вѣроятно, было какое-нибудь нравственное потрясеніе? — вопросительнымъ тономъ говорилъ докторъ, осмотрѣвъ больную и прописывая для нея въ кухнѣ лѣкарства.

— Нѣтъ, — растерянно отвѣтилъ стоявшій около него Аркадій Лукьяновичъ: — кажется, ничего особеннаго не случилось… Что-жъ особеннаго можетъ быть у насъ?.. Ничего, доложу вамъ. Это фактъ… А только вотъ жизнь сама, — изволите видѣть, — нравственное потрясеніе. Ей-Богу.

Докторъ взглянулъ на его лицо и сразу понялъ, что это одинъ изъ тѣхъ пропойцъ, которые потеряли даже способность связно говорить.

— Да, но надо постараться, чтобы хотя во время болѣзни ничто не нарушало спокойствія вашей жены, — строго и внушительно сказалъ врачъ, и на него непріятно подѣйствовала глуповатая и жалкая улыбка Аркадія Лукьяновича.

— Гдѣ ужъ тутъ спокойствіе! — пробормоталъ Волошиновъ.

— Надо заботиться, стараться, чтобы оно было, — сказалъ докторъ. — Иначе не для чего и лѣкарства прописывать.

X.

Въ столовой Натальи Аѳанасьевны вся ея обычная компанія была въ сборѣ и сидѣла за чайнымъ столомъ. Нѣкоторое время всѣхъ развлекало, какъ Бижу Мимы или, иначе говоря, Маремьяны Порфирьевны Дребезговой, обучился кататься кубаремъ по полу, чтобы за это получать куски сахару. Потомъ Ольга Дмитріевна заняла всѣхъ разсказами, какъ она вылѣчила безъ всякихъ этихъ «ветелиналовъ» своего кота Ваську, явившагося къ ней «въ самомъ то-есть ободланномъ видѣ», и какъ онъ, почувствовавъ облегченіе, сталъ самъ ходить къ ней «на пелевязку». Затѣмъ Мима, какъ любительница собакъ, заговорила о неблагодарности кошекъ, за которыхъ и вступилась Ольга Дмитріевна, при чемъ начала разсказывать о разныхъ случаяхъ благодарности кошекъ.

Интересные разсказы Ольги Дмитріевны были прерваны приходомъ Ивана Дмитріевича. Всѣ взглянули на него съ. особеннымъ любопытствомъ, и сразу увидали по его сдвинутымъ бровямъ и характерной, залегшей между ними, поперечной складкѣ, что онъ былъ все еще «не въ духахъ», какъ выражались приживалки Натальи Аѳанасьевны, наперерывъ одна передъ другой утѣшавшія въ теченіе нѣсколькихъ дней «душечку Марью Потаповну», приходившую жаловаться капризнымъ тономъ теткѣ на своего «противнаго» мужа. Отъ душечки Марьи Потаповны всѣ онѣ знали, что онъ «рветъ и мечетъ» и «бѣсится съ жиру», и совершенно резонно увѣряли ее, что «это пройдетъ», а когда она уходила, начинали серьезно обсуждать на всѣ лады вопросъ о причинахъ этого бѣшенства. Всѣ старыя дѣвы приходили къ заключенію, что «это, вѣрно, отъ ревности», на что опытная въ супружескихъ дѣлахъ Наталья Аѳанасьевна равнодушно и спокойно поясняла имъ, что «у мужчинъ это бываетъ отъ разныхъ причинъ, такъ какъ у нихъ свои дѣла». Когда это пройдетъ? и чѣмъ это кончится? — эти вопросы не только занимали всѣхъ старыхъ дѣвъ, не менѣе вопросовъ о здоровьѣ Васьки или Крыски, — кошекъ и собакъ, бывшихъ въ домѣ, — но даже внесли нѣкоторое оживленіе въ однообразную сытую жизнь и заставляли то ту, то другую изъ старыхъ дѣвъ шмыгать въ накинутыхъ на головы платочкахъ по грязному ходу къ душечкѣ Марьѣ Потаповнѣ съ вопросами: «ну, что? ну, какъ?» Отвѣтомъ на эти вопросы служили однѣ и тѣ же жалобы на грубость и необразованность Ивана Дмитріевича, которому слѣдовало бы взять въ жены не порядочную барышню, а деревенскую дѣвку, — совсѣмъ простую деревенскую дѣвку.

— А, Ваня! — привѣтствовала племянника своимъ невозмутимымъ тономъ Тарасова: — здравствуй. Чаю или кофе?

— Ничего я не хочу! — отрывисто отвѣтилъ онъ, цѣлуя ея руку.

— Здоровъ?

— Что намъ дѣлается! Развѣ вотъ отъ обжорства лопнемъ, — отрывисто проговорилъ онъ, и тотчасъ же сталъ жаловаться: — взбѣсили вотъ меня сейчасъ! Распустили вы прислугу и дворника, и швейцара. Крестите у нихъ ребятишекъ, они и думаютъ, что они родня Тарасовымъ. Вездѣ грязь, неисправность.

И цѣлый рядъ преступленій былъ взваленъ имъ на виновныхъ дворника и швейцара. Приживалки переглядывались многозначительно между собою, какъ бы говоря одна другой: «все еще бѣсится». Онѣ знали, что всѣмъ приходится плохо, когда онъ раздраженъ чѣмъ-нибудь.

— Да вѣдь ты же самъ крестилъ этихъ ребятъ со мною, — отозвалась равнодушно Тарасова.

— Ну я, ну я, такъ что же изъ того? — запальчиво воскликнулъ Тарасовъ. — Крестилъ ради васъ и очень жалѣю, что сдѣлалъ это… И чортъ меня дернулъ самому управлять домомъ. Грошъ бы заплатить Волошинову-старику, такъ онъ, высуня языкъ, бѣгалъ бы по дому.

— Вотъ въ самомъ дѣлѣ не пришло тогда въ голову, — согласилась Тарасова.

— Намъ ничего никогда не придетъ въ голову во-время, хоть умирай человѣкъ рядомъ съ нами съ голоду, — отрывисто сказалъ Тарасовъ.

Наталья Аѳанасьевна обернулась, не спѣша, къ Ольгѣ Дмитріевнѣ:

— Ольга Дмитріевна, вели убирать посуду… засидѣлись мы сегодня за чаемъ… скоро и завтракать время, а у насъ еще утренній самоваръ на столѣ…

Потомъ, также неспѣшно, она обернулась къ Ивану Дмитріевичу:

— А кстати о Волошиновыхъ. Я сегодня посылала узнать, выздоровѣла ли ихъ старушка-бабка, и, представь себѣ, у нихъ роды… совсѣмъ неожиданно, прежде времени…

— Роды? — почти воскликнулъ онъ. — Какъ же… Что же… Вы послали имъ что-нибудь?.. Вѣдь они, вѣрно, безъ гроша сидятъ.

— Да, вотъ послѣ завтрака пошлю, — отвѣтила Тарасова.

— Послѣ завтрака, послѣ завтрака! — передразнилъ ее Иванъ Дмитріевичъ. — Они безъ хлѣба умереть могутъ съ голоду, а мы — послѣ завтрака пойдемъ къ нимъ на помощь! А еще добрыми людьми слывемъ, благодѣтелями, богадѣльни строимъ, въ тюремныхъ комитетахъ засѣдаемъ!..

Онъ, почти не прощаясь, вышелъ изъ столовой тетки, хлопнувъ дверью, и какъ только закрылась за нимъ дверь, такъ тотчасъ же всѣ приживалки заговорили разомъ, наперебой:

— Правду сказала душечка Марья Потаповна, что это не только не соскочило съ него, а еще хуже стало: не дотронись до него, точно порохъ!

И онѣ затараторили о Тарасовѣ, припоминая всѣ мелочи его дурного настроенія, которыя онѣ разузнали отъ душечки Марьи Потаповны и отъ слугъ или подмѣтили сани. Опять начались предположенія, за что онъ разсердился на жену, къ кому ее приревновалъ. Тарасова покачала головой, слушая ихъ предположенія, и проговорила:

— Ничего я не соображу; только одно вѣрно, что не ему надо ее ревновать, а скорѣе ей…

— То-есть какъ это, Наталья Аѳанасьевна? — спросила одна изъ старыхъ дѣвъ, не понимая мысли Тарасовой.

— Да такъ… Онъ и ухомъ не повелъ бы, если бы за его женой сталъ кто-нибудь ухаживать, а вотъ онъ ужъ что-то очень близко къ сердцу принялъ судьбу Волошиновыхъ…

Одна изъ приживалокъ сообразила, въ чемъ дѣло.

— Вы думаете, онъ это ради Лизочки?

— Какъ знать, Мимочка? Первая его любовь это, — сказала старуха.

— Ахъ, Лизочка не такая, чтобы позволить ему ухаживать за нею! — воскликнула Маремьяна Порфирьевна.

— Да, да, она честная! — проговорила Тарасова въ раздумьѣ и вышла изъ столовой.

Когда она вышла, старыя дѣвы заговорили опять разомъ:

— А что, если и въ самомъ дѣлѣ, онъ ради Лизы волнуется? Никогда онъ не любилъ душечку Марью Потаповну. Что же Лиза-то скажетъ, если замѣтитъ, что онъ за ней опять ухаживаетъ? И. какіе такіе намеки онъ дѣлалъ Лизѣ въ послѣдній разъ? И тоже, когда она ушла — сорвался съ мѣста, какъ саврасъ безъ узды, и побѣжалъ, за нею.

Онѣ терялись въ догадкахъ, и интересъ ко всей этой исторіи поглотилъ ихъ всецѣло. Онѣ начали дѣлать еще болѣе предположеній насчетъ причинъ дурного расположенія духа Тарасова.

— Вѣрно, Лизочка опять ему карету подала, какъ и тогда, когда онъ сватался за нее! Вотъ онъ и рветъ, и мечетъ. Да иначе и не можетъ быть, потому что Лизочка — честная дѣвушка и сама себя потерять не захочетъ. Ему-то на все наплевать, а у нея дѣвичья честь есть. Ужъ бѣснуйся онъ или нѣтъ, а Лизочка чести своей не погубитъ.

— И лезона ей вовсе нѣтъ тепель, — поясняла Ольга Дмитріевна: — согласаться на какія-нибудь гнусныя его пледлозенія, лазъ узе отказалась быть его зеной.

— Конечно, конечно! — восклицали подруги Ольги Дмитріевны и радовались: — пусть поскачетъ теперь, пусть! Это чудесный урокъ имъ, мужчинамъ! Думаютъ, что нашу сестру только пальцемъ помани… Нѣтъ, многихъ тоже манили, а онѣ своей чести не продали!

Дѣйствительно, съ той самой минуты, когда Тарасовъ грубо простился съ Лизой, онъ не могъ не только настроить себя на свой обыкновенный ладъ безпечнаго и самодовольнаго богача, жившаго въ свое удовольствіе, но не могъ даже дать себѣ отчета, на кого и за что онъ сердится. Какими-то безсвязными отрывками прорывалась его злость. Онъ злился на то, что сдуру далъ денегъ этому шалопаю, мерзавцу, прохвосту — всѣ эти эпитеты казались ему недостаточно сильными для Аркадія Аркадьевича, — благо этотъ мерзавецъ подвернулся не въ добрый часъ, тогда какъ старикъ Волошиновъ на его глазахъ погибалъ съ семьею, и онъ не предложилъ ему, ну, хоть бы мѣста управляющаго домомъ, «старшаго дворника» въ домѣ, какъ онъ выражался со злобой. Отъ этихъ злыхъ мыслей онъ перескакивалъ съ негодованіемъ на мысли о женѣ, ругая ее за то, что она только и знаетъ, что подрумяниваться, подкрашиваться, подвиваться и кокетничать, тогда какъ «другимъ женщинамъ» приходится убивать и здоровье, и силы, и молодость на черный трудъ, — и дѣлалъ на каждомъ шагу сцены женѣ, точно именно она была виновата въ страданіяхъ этихъ «другихъ женщинъ». Рядомъ съ этимъ, въ немъ вспыхивали порывы мстительнаго самодурства относительно Лизы, я онъ со злобнымъ смѣхомъ говорилъ про себя: «ну-съ, Лизавета Аркадьевна, не угодно вамъ было пользоваться благодѣяніями, такъ и попляшите отъ голода; еще кулаками слезы будете утирать да только поздно будетъ». И вдругъ тутъ же, сжимая кулаки и грозя ими самому себѣ, громко выругивался: «и подлецъ же я, подлецъ!» Все это было чѣмъ-то стихійнымъ, хаотическимъ — и вдругъ все это слилось, послѣ разговора съ Натальей Аѳанасьевной, въ одно такое же стихійное рѣшеніе: «Помочь Волошиновымъ! Спасти Волошиновыхъ!»

Онъ захватилъ съ собой денегъ и покатилъ къ Волошиновымъ. Ни колебаній, ни сомнѣній у него уже не было въ душѣ, ни на секунду онъ не задумывался о томъ, ловко ли пріѣхать къ нимъ и привезти деньги, приметъ ли Лиза помощь. Онъ былъ теперь вполнѣ убѣжденъ, что она приметъ все, что онъ предложитъ ей, и приметъ съ благодарностью, какъ отъ добраго знакомаго. Почему? Онъ самъ не отдавалъ себѣ въ этомъ отчета. Мало того, ему казалось теперь, что онъ и Лиза не только близко знакомые, но друзья, родные. И опять-таки онъ не задумывался, почему ему приходятъ въ голову такія мысли, не нелѣпы ли онѣ? Когда онъ переступилъ порогъ подвала Волошиновыхъ, онъ увидалъ Лизу, стоящую на колѣняхъ и растапливающую огонь въ плитѣ. Отблески огня ярко освѣщали ея лицо, разгорѣвшееся яркимъ румянцемъ. Она подняла голову, услыхавъ скрипъ двери, и, увидавъ Тарасова, тихо проговорила:

— А, это вы, Иванъ Дмитріевичъ!.. Спасибо вамъ… Я хотѣла вамъ писать…

Онъ ждалъ именно этого, ждалъ привѣтливаго пріема, и все-таки смутился. Тонъ ея мягкаго голоса, едва замѣтная привѣтливая улыбка, ласковыя слова, — все это тронуло его, шевельнуло какія-то новыя струны въ его душѣ. Лива не безъ усилія поднялась съ полу, видимо измученная и усталая отъ непосильной лихорадочной дѣятельности, отъ безсонныхъ ночей, отъ непрерывныхъ заботъ. Только теперь, когда ее пересталъ озарять отблескъ огня, Тарасовъ увидалъ, какъ она измѣнилась въ лицѣ: всѣ эти опасенія, хлопоты, заботы, безсонныя ночи оставили на ея лицѣ глубокій слѣдъ..

— Вотъ вамъ, вотъ на первый разъ, — торопливо пробормоталъ онъ, сунувъ ей деньги въ руку, безъ всякихъ предисловій. — Вамъ надо передохнуть, переѣхать! Такъ нельзя!

И, не зная, что сказать еще, онъ спросилъ:

— А ребеночекъ живъ?

— Живъ, живъ! — радостно сказала Лиза, и растроганно прибавила: — Какой вы добрый!

Она отвернулась, чтобы скрыть слезы. Изъ-за этого ребенка она пошла бы на все.

— Полноте! о чемъ же? Теперь все пойдетъ хорошо! — проговорилъ онъ и ласково положилъ ей на плечо руку, заглядывая въ лицо.

Она не шевельнулась, продолжая тихо, безмолвно плакать. Эти слезы давно уже душили ее, и ей нуженъ былъ только предлогъ, чтобы разрыдаться. Въ комнатѣ раздался зловѣщій кашель.

— Кто это? — спросилъ Тарасовъ, осматриваясь вокругъ.

— Мама, — отвѣтила Лиза и въ тревогѣ, отеревъ слезы, стала разсказывать: — Прежде мама сильно кашляла, всѣ даже боялись, что у нея чахотка; потомъ, мало-по-малу, прошло это совсѣмъ, а вотъ теперь, послѣ родовъ, опять сразу начался кашель да еще такой страшный…

— Простудилась, вѣрно, — проговорилъ Тарасовъ. — У васъ сыро здѣсь.

Онъ осмотрѣлся кругомъ на стѣны, съ зловѣщими пятнами плѣсени.

— Да, конечно, — отвѣтила Лиза. — Сначала не замѣчали: обои были новыя, чистенькія, при переѣздѣ сюда, а теперь вездѣ пошла плѣсень по угламъ, хоть мы и топимъ много… Доктору я разсказывала, спрашивала, отчего это у мамы опять возобновился кашель. Говоритъ, что это бываетъ въ такихъ случаяхъ, что квартира тутъ ни при чемъ.

— Все же вамъ надо переѣхать, — настаивалъ Тарасовъ. — Тутъ жить нельзя… Докторъ вретъ, что это не отъ квартиры… всѣ они врутъ.

— Главное не это, — проговорила она. — Вы даете возможность спасти ребенка…

Она немного замялась и пояснила потомъ.

— У мамы молока нѣтъ. Кормилицу приходится взять, ребенокъ слабъ и на рожкѣ не выживетъ. Вотъ почему я и хотѣла писать вашей тетѣ… вамъ… Голову я потеряла. Вѣдь тутъ идетъ вопросъ о жизни малютки…

— Такъ вы возьмите еще…

Онъ сдѣлалъ движеніе, чтобы достать еще денегъ; она удержала его руку.

— Нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ же? Вы и такъ дали слишкомъ много.

Онъ усмѣхнулся и съ досадой воскликнулъ:

— Много? Въ иной вечеръ на одну попойку больше тратится! На всякую сволочь больше швыряется.

— Что-жъ, вы въ правѣ на себя тратить свои деньги, — замѣтила тихо Лиза.

Слабый плачъ ребенка въ сосѣдней комнатѣ прервалъ ихъ разговоръ. Лиза мелькомъ сказала Тарасову, что тамъ при ребенкѣ ея братъ Сережа, — бѣдный юноша даже гимназію забросилъ для этого; — но онъ не умѣетъ няньчиться съ малюткой, неловкій, неумѣлый, какъ всѣ мужчины, въ этомъ дѣлѣ. И, наскоро простившись съ посѣтителемъ, она прошла въ комнату къ матери. Успокоивъ новорожденнаго, съ которымъ няньчился Сергѣй, Лиза подошла къ матери и, видя, что та не спитъ, проговорила ей:

— Теперь, мамочка, все пойдетъ хорошо! Иванъ Дмитріевичъ привезъ намъ денегъ и можно даже мамку взять. Какой онъ добрый!

— А мнѣ все равно… все равно! — слабымъ голосомъ прошептала равнодушно Елена Степановна, держась за грудь и едва переводя духъ. — Вотъ только бы Урѣзка пересталъ выть… а то сна нѣтъ, бабушка храпитъ, а Урѣзка воетъ… къ смерти это… И какъ еще живу: днемъ бьетъ кашель, а ночью — Господи, что это за ночь! — все въ голову приходитъ, все прошлое, настоящее, будущее. И потомъ скажи…

Больная сильно закашляла и замолчала, хватаясь въ отчаяніи за грудь и мечась на постели.

— Мама, ты что-то начала говорить, — сказала Лиза, когда кашель Елены Степановны стихъ.

Молодая дѣвушка не безъ тревоги стала замѣчать, что за послѣдніе дни мать часто теряетъ нить начатыхъ разговоровъ и начатыхъ фразъ.

— А? что я начала говорить? — словно проснувшись отъ сна, проговорила Елена Степановна и, наконецъ, вспомнила: — Да, скажи этой блаженной-то, Любови Васильевнѣ, чтобы она не ходила сюда сидѣть у меня… Раздражаетъ только своими утѣшеніями. У нея все «Богъ дастъ», «все устроится»… Гдѣ она живетъ, въ какомъ царствѣ, что жизни не понимаетъ?.. Ничего не устроится, ничего Богъ не дастъ… горя одного ждать можно, а не счастія… смерть моя вотъ пришла, а для васъ — никто вамъ не поможетъ… Сколько лѣтъ еще мучиться придется!

Она, въ сильномъ возбужденіи, снова страшно раскашлялась и потомъ впала въ забытье отъ изнеможенія. Лиза на цыпочкахъ вышла на минуту изъ комнаты въ кухню, гдѣ шопотомъ разговаривали Сергѣй и Аркадій Лукьяновичъ, вернувшійся съ рынка. Лиза торопливо разсказала отцу, что у нихъ былъ Иванъ Дмитріевичъ и привезъ денегъ. Теперь они передохнутъ, имѣя возможность спасти и мать, и ребенка. Надо только поскорѣе найти кормилицу. Это необходимо для ребенка, иначе нечего и думать спасти его. Въ сильномъ возбужденіи она торопила отца ѣхать за мамкой. Теперь ей уже казалось, что каждая минута дорога для спасенія жизни ребенка. Потомъ она распорядилась, чтобы Сережа вымылъ мясо, очистилъ зелень и поставилъ вариться супъ, а сама снова вернулась къ постели матери. Отецъ, Лиза и Сережа во всѣ эти дни чередовались между собою въ занятіяхъ и буквально не имѣли ни минуты свободной. У нихъ не было средствъ даже для найма самой простой поденщицы. Иногда къ нимъ заходила Любовь Васильевна, но она не столько помогала въ работѣ, сколько старалась утѣшить ихъ своими теоретическими соображеніями о томъ, что все устроится, все пойдетъ къ лучшему. Эти утѣшенія особенно сильно раздражали теперь больную и Сергѣя, который грубовато говорилъ своей бывшей любимицѣ:

— Нѣтъ, ужъ вы объ этомъ послѣ распространяйтесь… Теперь хлѣбъ нуженъ, а не разсужденія о томъ, что будетъ, когда мы помремъ.

По уходѣ Аркадія Лукьяновича, въ квартирѣ воцарилась тишина и было только слышно, какъ въ кухнѣ храпѣла за ситцевой драпировкой бабушка, проводившая теперь почти все время лежа на постели, такъ какъ въ эти дни суматохи ее совершенно затолкали всѣ возившіеся около больной и ребенка люди, и если бы она лучше слышала — она услыхала бы, что на нее прикрикиваютъ раздражительно даже тѣ лица, которыя всегда говорили съ ней терпѣливо и ласково. Она вдругъ стала не просто лишней въ домѣ, но даже помѣхой, не во-время подвертывалась подъ руку, когда несли горячую воду, или начинала громко говорить, когда нужна была полнѣйшая тишина. Сидя теперь въ комнатѣ, у постели задремавшей матери, Лиза ощутила впервые за послѣдніе дни сладкое чувство отъ сознанія, что скоро она можетъ немного отдохнуть и физически, и нравственно. Наймутъ они кормилицу, и ребенокъ будетъ спасенъ; имѣя деньги, они попросятъ доктора посѣщать мать по два раза въ день, и онъ навѣрное поможетъ ей, такъ какъ кашель, мучившій больную, навѣрное можетъ пройти и теперь, какъ прошелъ онъ еще недавно; это не чахотка, а простуда; чахотка не могла бы прекратиться и начаться опять; ея теченіе, какъ слышала Лиза, не останавливается. Сережа также примется за занятія: бѣдный юноша сколько времени уже не ходитъ въ гимназію и сбился съ ногъ, какъ и отецъ, таская воду и дрова, бѣгая въ аптеку, стряпая и вынося помои; онъ отсталъ, вѣроятно, за эти дни отъ товарищей, а какъ прекрасно учился, какъ рѣдко, — и то во время болѣзней, — онъ манкировалъ уроками прежде. Какъ тяжело, должно-быть, ему сознавать, что онъ уже не будетъ первымъ ученикомъ въ классѣ, какъ это было въ теченіе всѣхъ семи лѣтъ его пребыванія въ гимназіи. Впрочемъ, онъ наверстаетъ потерянное; онъ самолюбивъ и настойчивъ; что захочетъ сдѣлать, то и сдѣлаетъ; недаромъ же ему завидуютъ такіе баловни, какъ графъ Горичевъ. Ну, да теперь вообще все пойдетъ хорошо. Спасъ ихъ Иванъ Дмитріевичъ, хотя онъ и имѣлъ право сердиться на нихъ! По глупости она, Лиза, отказала ему когда-то въ согласіи на бракъ, и родители не выяснили ей этой глупости. Женился онъ послѣ того на нелюбимой имъ дѣвушкѣ. Тоже скороспѣлка! Все у него порывами дѣлается. А потомъ раскаиваться приходится, вотъ какъ въ этой женитьбѣ. Раза два онъ мелькомъ, съ горечью, уже замѣтилъ Лизѣ, что нѣтъ большаго несчастія, какъ быть скованнымъ брачными узами съ нелюбимымъ существомъ. Тогда она пропустила мимо ушей эти слова, теперь она понимаетъ всю ихъ горечь. Конечно, онъ самъ виноватъ, что сдѣлалъ эту глупость — женился. Но у него характеръ такой: горячъ онъ, неразборчивъ въ поступкахъ и такта нѣтъ. Зато, что за сердце! Въ какую минуту пришелъ онъ къ нимъ на помощь!

— О ребенкѣ спросилъ: «А ребеночекъ живъ?» — почти вслухъ повторила она его тономъ его слова, и по лицу ея скользнула улыбка.

Ей вспомнилось, какъ сконфуженно совалъ онъ ей въ руку деньги, какъ заботливо разспрашивалъ о мелочахъ… Плачъ ребенка прервалъ ея думы. Она подошла къ малюткѣ и взяла его за руку. Елена Степановна почти вовсе не думала объ этомъ непрошенномъ гостѣ и со страшнымъ эгоизмомъ, который проявляется нерѣдко у жестоко страдающихъ больныхъ, вся сосредоточивалась на однѣхъ своихъ мукахъ. Видъ ребенка, между тѣмъ, былъ удручающимъ. Это было жалкое, маленькое, морщинистое существо, какъ бы состарѣвшееся уже въ утробѣ матери, какъ бы насупившееся, подъ бременемъ огорченій и лишеній. Трудно было ожидать, чтобы изъ этого младенца-старичка вышелъ здоровый, бодрый и красивый человѣкъ. Но Лиза смотрѣла на него съ безпредѣльной любовью, точно это было ея собственное, много обѣщавшее въ будущемъ, дитя, и тихо шептала:

— Погоди, погоди, крошка, сегодня тебѣ дадутъ молочка! Сегодня тебя накормятъ до-сыта!

XI.

Стоялъ ненастный петербургскій ноябрь. Дни становились все короче и короче. Разсвѣтало поздно, смеркалось рано. Солнца не было видно по цѣлымъ днямъ, и дождь чередовался со снѣгомъ. Мостовая то покрывалась липкой, скользкой грязью и большими лужами; то, скованная морозомъ, гремѣла, какъ чугунъ, подъ колесами экипажей и копытами лошадей. Окна въ бѣдныхъ квартиркахъ, сырыхъ или холодныхъ, то покрывались, какъ слезами, каплями и струйками воды, то разукрашивались сплошными морозными узорами, пропуская въ комнаты мало свѣта, когда его и такъ недоставало рабочимъ людямъ. Въ такую пору — больше всего больныхъ, въ такую пору учащаются самоубійства… Въ это-то время, въ жилищѣ Волошиновыхъ нравственное положеніе семьи стало невыносимымъ, такъ какъ всѣ ясно сознавали, что въ этомъ жилищѣ угасаютъ двѣ жизни, которымъ, казалось, недоставало свѣта, недоставало чистаго воздуха. Правда, одна изъ этихъ жизней гасла тихо, безъ протестовъ, безъ проклятій: маленькое существо, еще недавно явившееся на свѣтъ, было не только хило, болѣзненно, безпомощно, но у него не хватало даже голоса на крики и плачъ; оно только пищало и морщилось, но этотъ пискъ, эти конвульсивныя гримасы крошечнаго созданія, неудавшагося человѣка, щемили сердце хуже всякихъ буйныхъ проявленій здороваго и сильнаго, но чѣмъ-нибудь недовольнаго и неудовлетвореннаго организма. Не такъ прекращалась другая жизнь — жизнь Елены Степановны. Когда Лиза объясняла доктору, что «мама прежде кашляла сильно, въ послѣднее же время кашель прошелъ совсѣмъ — или, какъ выразилась тогда Лиза, „вылѣчился“, — и только вотъ теперь, послѣ родовъ, вдругъ Богъ знаетъ съ чего возобновился опять въ такой страшной степени», — докторъ отвѣтилъ ей коротко, что «это бываетъ». Онъ не договорилъ, что именно бываетъ, не объяснилъ ей, что чахотка нерѣдко какъ бы прекращается по внѣшнимъ признакамъ въ послѣднее время беременности, зато послѣ родовъ часто сразу дѣлается галопирующей, скоротечной. Лиза потеряла голову, слыша страшный кашель матери и проклятія больной на судьбу, на людей. Сдѣлавшись вдругъ какъ бы безчувственной по отношенію ко всѣмъ окружающимъ, къ ихъ усталости, къ ихъ страданіямъ, Елена Степановна сознавала только одно, — что она сама страдаетъ нестерпимо, что ей самой грозить неминуемая смерть, и въ квартирѣ слышались только ея гнѣвныя и нетерпѣливыя жалобы.

— Да разбудите вы бабушку, чтобы она перестала храпѣть! — раздражительно говорила больная. — Ни днемъ, ни ночью покоя нѣтъ отъ нея. Привыкла, чтобы около нея ходили на цыпочкахъ, а до другихъ ей и дѣла нѣтъ… Господи, не можете вы, что ли, унять Урѣзку, чтобы она но завывала… И безъ того ночи конца нѣтъ, а тутъ еще этотъ вой… Точно въ аду живемъ…

«Перемѣнить квартиру надо; скорѣе перемѣнить ее надо, — мелькало въ головѣ Лизы. — Это нужно и для ребенка, и для мамы, и для Сережи, и для отца. Не сладко Сережѣ и отцу ночевать у Четыркина, жаться гдѣ-то на полу вдвоемъ. И учиться Сережа не можетъ. Ходитъ тоже, бѣдняжка, какъ ночь темная. А какъ занимался-то всѣ семь лѣтъ! Первымъ всегда былъ въ классѣ, а теперь… Гдѣ ужъ теперь ему учиться!»

И рядомъ съ этимъ возникали вопросы: а какъ же перевезти больныхъ — ребенка и мать? Не перепростудятся ли они еще болѣе? Какъ перевезти бабушку, когда старухѣ придется объяснить, что ея салопъ пропалъ въ закладѣ? Ей кричать объ этомъ надо, а она начнетъ переспрашивать, распространяться, ворчать, охать, и все это встревожитъ мать. Крупныя опасенія смѣшивались съ мелкими; иногда даже эти мелкія тревоги терзали сильнѣе, чѣмъ крупныя опасенія. Но за переѣздъ стоялъ и Иванъ Дмитріевичъ. Онъ то и дѣло навѣдывался къ Лизѣ и настаивалъ на переѣздѣ семьи въ другое помѣщеніе. Онъ готовъ былъ теперь щедро сорить деньгами, только бы доставить семьѣ всѣ удобства и снасти ее отъ всякихъ лишеній; онъ предложилъ Волошинову поступить управляющимъ въ его домъ, занятый сплошь мелкими жильцами и потому требовавшій управителя, что, впрочемъ, Иванъ Дмитріевичъ призналъ необходимымъ только теперь, такъ какъ прежде управлялъ домомъ одинъ старшій дворникъ. Въ его отношеніяхъ къ Лизѣ проявлялась теперь такая сердечность, на какую, казалось, нельзя было считать его способнымъ: повидимому, онъ уже видѣлъ въ ней не просто соблазнявшую его когда-то своею красотою дѣвушку, но существо родное, близкое, связанное съ нимъ прочными узами; онъ уже не просто былъ влюбленъ въ нее, но любилъ глубоко, искренно, но разсуждая даже о томъ, что будетъ дальше. Расчеты сразу отошли куда-то на задній планъ; руководила дѣйствіями одна только любовь. Онъ торопилъ Лизу рѣшиться переѣхать изъ ея проклятаго подвала, боясь потерять ее, боясь, что ея силы не выдержатъ.

— Добрый вы человѣкъ, Иванъ Дмитріевичъ, — сказала она ему въ одно изъ посѣщеній, когда онъ особенно горячо уговаривалъ ее перебраться въ новое помѣщеніе. — Все-то вы тревожитесь о насъ. Я вотъ спрошу доктора, можно ли намъ перевезти больныхъ.

— Да вы сегодня же, голубушка, спросите, сегодня же, — настаивалъ онъ и взялъ ее за обѣ руки. — Да? спросите, Лизавета Аркадьевна? — приставалъ онъ, гляди ей въ глаза.

— Хорошо, хорошо! спрошу сегодня же, — отвѣтила она, стараясь улыбнуться.

Въ эту минуту вошелъ въ кухню Сергѣй и, недружелюбнымъ взглядомъ взглянувъ на Тарасова, дружески сжимавшаго руки Лизы, угловато поклонился ему и торопливо прошелъ въ комнату.

— Кстати, мамѣ, кажется, немного легче, — продолжала Лиза: — кашель какъ будто уменьшился и сердиться она перестала на то, что бабушка и Урѣзка мѣшаютъ ей спать…

— Ну, вотъ видите, значитъ отчаиваться нечего, — живо проговорилъ Тарасовъ. — Если здѣсь ей лучше становится, то въ хорошемъ помѣщеніи она и совсѣмъ поправится.

Тарасовъ не успѣлъ еще уйти, когда явился докторъ. Иванъ Дмитріевичъ обрадовался.

— А мы васъ ждали, докторъ, — сказалъ онъ, здороваясь съ нимъ. — Посовѣтоваться надо съ вами Елизаветѣ Аркадьевнѣ. Перевезти больныхъ на новую квартиру она думаетъ. Можно ли это сдѣлать безъ вреда для нихъ? Разумѣется, въ экипажѣ ихъ повезутъ, закутаютъ, — простудиться будетъ трудно.

Онъ торопился объяснить все за Лизу, боясь, что она не будетъ такъ энергично настаивать на вопросѣ о переѣздѣ.

— Конечно, можно, — отвѣтилъ докторъ. — Здѣсь и тѣсно, и неудобно.

— Да? Можно? — радостно воскликнула Лиза и стала пояснять: — къ тому же мамѣ, кажется, лучше. Кашляетъ она сегодня меньше, не раздражается, что ее безпокоятъ шумомъ. Да вы пройдите къ ней, докторъ, взгляните…

Докторъ прошелъ въ комнату вмѣстѣ съ Лизой. Тарасовъ остался въ кухнѣ, нетерпѣливо ожидая рѣшительнаго отвѣта доктора.

Въ квартирѣ было тихо; только слышалось, какъ ворочалась и охала на постели бабушка за драпировкой. Старуха уже почти не сходила съ своей кровати, все чаще и чаще ворча на то, что и обѣдъ, и чай нынче даются не во-время и что «тоже нашли, кого заставить приготовлять обѣдъ: Кадю и Сережу! Повара — нечего сказать! Да покойный Ермолай ихъ за уши отъ плиты оттащилъ бы, если-бъ былъ живъ»…

Прошло съ четверть часа. Докторъ и Лиза вышли, наконецъ, снова въ кухню.

— Ну, что, докторъ? какъ нашли больную? — спросилъ поспѣшно Иванъ Дмитріевичъ.

— Слаба, очень слаба, — отвѣтилъ докторъ, нерѣшительно и съ видимымъ смущеніемъ.

— Да, но перевезти-то ее все же можно? — допрашивалъ настойчиво Тарасовъ.

— Отчего же и нѣтъ, хотя…

Докторъ замялся и искоса взглянулъ на Лизу.

Она поблѣднѣла и торопливо спросила:

— Докторъ, она въ опасности? Ради Бога, не скрывайте ничего! Лучше все знать… все.

Докторъ на минуту затруднился отвѣтомъ, потомъ сказалъ:

— Конечно, вы должны быть готовы ко всему: ея болѣзнь такова…

— Но ей легче, кажется, — перебила его Лиза.

— Ей гораздо хуже, — отвѣтилъ докторъ, подчеркивая эту фразу. — Она не жалуется на шумъ, потому что уже не слышитъ его…

— Но если перевезти ее, если… — начала горячо Лиза.

— Лучше уже не тревожить ее теперь, — отвѣтилъ безнадежно докторъ.

Лиза закрыла лицо руками и горько заплакала. Тарасовъ безсознательно охватилъ ее рукою за плечи, и она безпомощно припала головой къ его плечу. Она только сознавала, что мать можетъ умереть каждую минуту; онъ былъ весь охваченъ страхомъ за Лизу. Докторъ началъ успокаивать Лизу банальными фразами, досадливо понимая въ то же время всю ихъ банальность. Онъ сталъ совѣтовать увезти скорѣе ребенка съ кормилицей куда-нибудь въ лучшее помѣщеніе.

— Это я устрою… это сегодня же все будетъ исполнено, — заторопился Иванъ Дмитріевичъ. — Квартира готова, обстановка есть… это сегодня же… Только какъ же оставить больную одну?..

— Какъ одну? — проговорила Лиза, отирая слезы. — А я-то? Пусть всѣ переѣдутъ — я все-таки останусь при мамѣ.

— Сидѣлку вѣдь можно къ ней взять, — началъ Тарасовъ.

— Да… но я все же не уйду отсюда, пока она жива…

Докторъ ушелъ, и Лиза въ сильномъ волненіи обратилась къ Тарасову:

— Ради Бога, ради Бога, сдѣлайте все… спасите, голубчикъ, хоть ребенка. Я… я…

Она схватила его руку и, не понимая сама, что дѣлаетъ, прижала ее къ своимъ губамъ. Онъ оторопѣлъ, растерялся и, взявъ ее за голову, поцѣловалъ въ лобъ.

— Полноте! полноте! — заговорилъ онъ въ смущеніи. — Вамъ надо успокоиться, отдохнуть. Положитесь во всемъ на меня.

Онъ заторопился, почти побѣжалъ изъ квартиры Волошиновыхъ. У него вдругъ явились: цѣль въ жизни, серьезныя заботы, тревожившія его хлопоты. До этой поры онъ приказывалъ: «сдѣлать то-то», «устроить это», «сходить туда-то». Теперь ему казалось, что никто не можетъ сдѣлать ничего за него: надо было самому наблюсти, хорошо ли протопили въ его домѣ квартиру, отведенную Волошиновымъ; нужно было самому пригласить сидѣлку къ больной и озаботиться наймомъ въ комиссіонерской конторѣ служанки для Лизы; слѣдовало не только послать за ребенкомъ и за бабушкой экипажъ, но и присмотрѣть, какъ ихъ усадятъ.

Совершенно противоположную роль въ это время играли Сергѣй и Аркадій Лукьяновичъ. У нихъ, казалось, вдругъ не стало ни собственной воли, ни свободы дѣйствій, и они пассивно подчинились какой то стихійной силѣ: сначала они должны были удалиться, покуда длились роды, искать пристанища въ ночное время у Четыркина, — благо онъ далъ имъ уголъ даромъ, — а днемъ рыскать въ аптеки за лѣкарствами, по рынку за провизіей и выполнять всѣ тяжелыя и черныя работы по дому, которыя были не подъ силу Лизѣ. Потомъ, когда явилась помощь, ихъ переселили по волѣ Ивана Дмитріевича въ теплую и свѣтлую квартиру, гдѣ помѣстились также ребенокъ, кормилица, бабушка, служанка. Аркадій Лукьяновичъ отнесся къ своему новому положенію просто и пассивно, не радуясь особенно тому, что наконецъ-то онъ, столько времени тщетно старавшійся пристроиться, неожиданно получилъ мѣсто «управляющаго домомъ», и не сѣтуя на то, что это мѣсто открылось для него слишкомъ поздно, чуть не наканунѣ жениной смерти, которой онъ, не обманывая себя никакими надеждами, ожидалъ съ часу на часъ, скорбно и покорно. Не такъ отнесся къ происшедшему Сергѣй: выбиваясь изъ силъ въ домашнихъ хлопотахъ, бѣгая по двадцати разъ въ мелочныя лавки то за не купленной по разсѣянности солью, то за недоставшимъ хлѣбомъ, то за какимъ-нибудь фунтомъ сахару, таская воду, вынося помои и растапливая плиту и печь, онъ былъ весь поглощенъ думами о матери и новорожденномъ братѣ; гимназія была забыта и брошена, точно она никогда и не играла видной роли въ его существованіи, точно онъ не хвалился съ гордостью тѣмъ, что все время числился первымъ ученикомъ, обгоняя всякихъ матушкиныхъ сынковъ, въ родѣ ненавидѣвшаго его графа Горячева, у котораго были гувернеры и репетиторы изъ гимназическихъ учителей. Когда однажды отецъ заговорилъ съ нимъ о гимназіи, Сергѣй коротко отвѣтилъ:

— Мнѣ нечего и думать доучиваться въ ней теперь…

Отецъ вопросительно взглянулъ на него.

— Что же ты будешь дѣлать?.. нельзя же, изволишь видѣть, такъ бросать все… Ей-Богу!

— Пусть пройдетъ это время, а тамъ подготовлюсь къ чему-нибудь и безъ гимназіи, — отвѣтилъ Сергѣй. — Теперь все равно не могу учиться… силъ нѣтъ… голова идетъ кругомъ отъ того, что дѣлается…

— Что-жъ, теперь, изволишь видѣть, все же поправляются немного дѣла… положеніе стало лучше..

— Полно, лучше ли? — хмуро спросилъ Сергѣй. — Иного улучшенія хоть бы и не было…

Отецъ вздохнулъ, но не возражалъ, не спрашивалъ, на что намекаетъ Сергѣй, не говорилъ, что онъ понимаетъ этотъ горькій намекъ. Чтобы не тревожить Лизу, Аркадій Лукьяновичъ не сказалъ ей ни слова о рѣшеніи Сергѣя. Объ этомъ рѣшеніи онъ снова заговорилъ только съ самимъ Сергѣемъ, когда они перебрались на новую квартиру.

— Теперь ты могъ бы, Сережа, продолжать ученіе, — началъ онъ осторожно: — дѣла, изволишь видѣть, поправляются… Теперь у меня свои собственныя заработанныя деньги есть…

Сергѣй перебилъ его:

— Но говори объ этомъ… Я ужъ такъ рѣшилъ. Не могу я ходить въ гимназію, гдѣ Богъ вѣсть что говорятъ о братѣ… Что-жъ ты хочешь, чтобы скандалъ у меня вышелъ съ Горичевымъ?.. Рта я ему не зажму, а онъ — давно уже онъ меня ненавидитъ и теперь радъ случаю вывести изъ терпѣнія. Ты знаешь, это легко и безъ того; я несдержанъ, а теперь и подавно…

Сергѣй не разсказывалъ, что именно говорили ему объ его брагѣ графъ Горичевъ и его прихвостники, случайно встрѣтившіеся съ Сергѣемъ; Аркадій Лукьяновичъ не разспрашивалъ. Онъ спросилъ только сына:

— Что же ты думаешь дѣлать?

— Буду подготовляться дома къ выпускными экзаменамъ… Директоръ любитъ меня… Еще бы! гордился мною… Я объяснюсь съ нимъ, что болѣзнь и домашнія обстоятельствѣ.. Ну, да какъ бы тамъ ни было, а онъ похлопочетъ обо мнѣ и постарается сдѣлать, что можно… Я во всякомъ случаѣ не пропаду… А потомъ, кромѣ того, при первой возможности сдамъ экзаменъ на званіе народнаго учителя…

— Народнаго учителя? — переспросилъ отецъ.

— Да, тошно здѣсь… Не смотрѣлъ бы на то, что дѣлается въ домѣ и вокругъ. Гдѣ-нибудь въ деревнѣ легче было бы. Вотъ бы вмѣстѣ съ тобою тамъ пожить вдвоемъ.

Отецъ вздохнулъ.

— Да, доложу тебѣ, я и самъ бы радъ… Ну, да что говорить объ этомъ… Слава Богу, что и здѣсь мѣсто добылъ!

— Слава Богу! — повторилъ Сергѣй, и въ его голосѣ послышалась злоба. — Слава Богу! Нѣтъ, лучше бы никогда не было этого мѣста… этой помощи.

И, неожиданно для него самого, у него сорвалось съ языка:

— Вотъ на-дняхъ встрѣтилъ я одного изъ Горячевыхъ блюдолизовъ, и этотъ негодяй тоже о братѣ Аркадіи началъ распространяться. Вертится онъ среди этихъ прохвостовъ. Такія вещи выдѣлываетъ, что со стыда сгорѣть надо. Ну, а эта сволочь рада про него трезвонить, конкурента въ немъ видитъ, боится, что онъ ея лакомый кусокъ оттягиваетъ. Избилъ бы этихъ людей, хоть и знаю, что правду говорятъ…

Его всего передернуло.

— Да, поправились мы, поправились! — желчно проговорилъ онъ. — Были нищими, съ голоду погибали, да людямъ прямо въ глаза могли смотрѣть, а теперь…

Онъ торопливо вышелъ изъ комнаты, чтобы не говорить болѣе объ этомъ предметѣ. Вспышки злобы и гнѣва теперь то-и-дѣло проявлялись въ его характерѣ, и отецъ, замѣчая ихъ, только вздыхалъ, зная, какъ не сладко живется его самолюбивому и чуткому сыну, который все понималъ, все видѣлъ, что дѣлается въ семьѣ. И вообще для всѣхъ теперь настало такое время, когда никто не упрекалъ другъ друга ни за какія неровности, рѣзкости и вспышки, какъ не считаются люди толчками и тычками во время пожара или наводненія, зная, что тутъ нельзя требовать ни деликатности, ни вѣжливости, ни осторожности. Но перечувствовалось, перестрадалось, тѣмъ не менѣе, каждымъ очень многое за это время. Привередничать въ эту пору могла только бабушка Елизавета Евлампіевна, все болѣе и болѣе выживавшая изъ ума среди окружавшихъ ее тревогъ и неурядицъ. Перебравшись на новую квартиру, она занялась отъ бездѣлья, между сномъ и ѣдою, разборомъ своего скуднаго скарба въ старинномъ кованномъ сундукѣ и громко ворчала:

— Да гдѣ же мой сатентюрковый салопъ? Ужъ не подъ кроватью ли у себя его держитъ Лена? Отъ нея всего станется. И тоже капота сатентюрковаго нѣтъ. Такія дорогія вещи — и Богъ знаетъ гдѣ валяются. Очумѣли, право, всѣ! И Лиза-то хороша, нарядила меня, какъ кухарку, при переѣздѣ сюда, въ шушунъ старый, когда у меня салопъ сатентюрковый есть. Люди-то, поди, какъ на чучело глядѣли!..

Не нашедши завѣтныхъ вещей среди своихъ старыхъ тряпокъ, она поймала на ходу Аркадія Лукьяновича и поручила ему спросить объ этихъ вещахъ у Лизы, а потомъ, когда онъ ушелъ, пристала къ Сергѣю:

— Ужъ ты, Сережа, это непремѣнно скажи Лизѣ. Пусть поищетъ у матери гдѣ-нибудь. Этакія вещи прекрасныя и затискали Богъ вѣсть куда! Ты скажи Лизѣ. Отецъ-то забудетъ. Нынче онъ все забывать сталъ. Это у него и прежде замѣчалось, а теперь и совсѣмъ безпамятенъ сталъ. Это у него не отъ лѣтъ, — какіе еще его годы! Это у него сроду разсѣянность-то. Недаромъ покойный мой Лукьянъ Аркадьевичъ называлъ его вѣтрогономъ. Бывало, ему о дѣлѣ говорятъ, а онъ, глядишь, съ барышнями балагуритъ. Прелегкомысленный человѣкъ!

— Хорошо, хорошо, — отрывисто отвѣчалъ Сергѣй, но слушая бабку, и поспѣшилъ изъ дому.

— И что это они всѣ нынче точно угорѣли? — начала разсуждать старушка, провожая взглядомъ Сергѣя и укоризненно качая головой. — Мать родила, такъ мало ли кто родитъ? Слава Богу, у меня десять человѣкъ дѣтей родилось, а никогда никакой суматохи не бывало и все шло своимъ порядкомъ. Разъ пріѣхалъ къ намъ преосвященный Иринархъ на пятой день послѣ рожденія Никиты и удивился, когда я къ нему вышла, точно ничего со мной и не случилось, румяная, здоровая; только въ тальѣ поопала немного. Ну, развелъ онъ руками, а самъ смѣется: «вы, говоритъ, Елизавета Евлампіевна, по-военному дѣйствуете». Любилъ тоже пошутить, хоть и строптивъ былъ… И что же тутъ такого особеннаго? Каждый день родятся дѣти. Вотъ бабы жнутъ, жнутъ, родятъ, а тамъ опять жнутъ, жнутъ. Совсѣмъ обыкновенное дѣло!

Она присѣла къ окну предназначенной для нея чистенькой комнатки и задумалась о прошломъ, о настоящемъ: опять развернулись передъ ея воображеніемъ озаренныя яркимъ солнцемъ дали прошлаго и опять какимъ-то непонятнымъ представилось настоящее.

— И что за суматошливое время нынче! — разсуждала она въ раздумьѣ. — Всѣ точно съ ума сошли. Съ одной квартиры на другую скачутъ. То въ подвалъ какой-то перекочевали, теперь опять въ порядочную квартиру перетащились. И зачѣмъ было тогда съѣзжать? Такъ, зря, тормошатся. Нѣтъ, въ наше время не то было. Солидные люди были. По десяткамъ лѣтъ на одномъ мѣстѣ жили.

И ярко-ярко озарился передъ нею весь ея домъ въ «Пчелиной балкѣ», гдѣ она прожила десятки лѣтъ со своимъ Лукьяномъ Аркадьевичемъ; стали вырисовываться тучная и приземистая фигура ничѣмъ не волнующагося преосвященнаго Иринарха, сановитый образъ гурмана Челищева, сухощавый нѣмецъ Эймерсъ, пристраивающій къ мѣсту даже сына идіота, вѣчно пьяный поваръ Ермолай, котораго драли до обѣда и драли послѣ обѣда… Какъ давно все это было, но какъ хорошо она все это помнила!..

Совсѣмъ обыкновенное для Елизаветы Евлампіевны дѣло кончалось для Елены Степановны страшною развязкою — смертью. Бывали минуты, когда Лиза не знала, о чемъ молиться: о скорой ли смерти матери, или о томъ, чтобы она прожила еще, — такъ тяжелы были муки больной, особенно по ночамъ, когда она металась и бредила, проклиная и жизнь, и людей, и свою нищету.

— Души нѣтъ въ людяхъ, — бредила больная: — только тогда и опомнятся, когда человѣкъ умретъ съ голода… Пока еще пухнетъ съ голоду — не вѣрятъ: «обманываетъ», говорятъ; «отъ водки», говорятъ… Охота связываться тебѣ съ ними, Кадя, наплюй на нихъ, на шлюху эту; никакого мѣста она тебѣ не дастъ… А?

Больная озиралась кругомъ, приходя въ сознаніе; потомъ опять начинался бредъ.

— Вотъ жена-то его въ экипажахъ ѣздитъ, а мы съ голоду умираемъ… Не завидуешь? нѣтъ, нельзя не завидовать, когда семья гибнетъ… Уведите же бабушку, уведите, глаза намозолила, надоѣла, душу выматываетъ со своимъ Иринархомъ… А куда увести? Некуда увести! Вотъ и Урѣзка опять завыла. А куда увести?.. Совсѣмъ некуда.

Лизѣ иногда начинало дѣлаться страшно отъ этого бреда больной, силившейся подняться на постели и смотрѣвшей вокругъ блуждающими глазами. Еще большій страхъ охватывалъ молодую дѣвушку, когда больная лежала, какъ мертвая, и только хрипѣніе мокроты въ груди говорило о томъ, что физическій процессъ жизни еще не прервался въ этомъ разрушавшемся организмѣ. Два раза больная, среди ночного затишья, въ страшномъ волненіи потребовала:

— Образъ, образъ дайте! дѣтей благословить передъ смертью. Скорѣе, скорѣе!

Но, прежде чѣмъ успѣли призвать Сережу, она уже забыла о своемъ желаніи и снова лежала неподвижно, какъ мертвая.

Иванъ Дмитріевичъ, заходя ежедневно справляться о здоровьѣ Лизы, желалъ только одного, чтобы скорѣе настала развязка, чтобы Лиза не сломилась подъ гнетомъ тяжелыхъ испытаній. Впервые, послѣ давно забытаго дѣтства, онъ горячо сталъ молиться — молиться о спасеніи любимаго имъ существа, заходя въ церковь, ставя свѣчи и служа молебны. Съ суевѣрнымъ страхомъ онъ думалъ о томъ, что Богъ наказываетъ его за грѣхи, что онъ заслуживаетъ наказанія. Жены, дома для него уже не существовало, и кругомъ него всѣ шептались о происшедшей въ немъ перемѣнѣ: онъ похудѣлъ, поблѣднѣлъ, не кричалъ и не раздражался, какъ прежде, и былъ подавленъ горемъ. Онъ даже не задумывался о томъ, какъ это такъ вдругъ случилось, что онъ сталь жить чужой жизнью, чужими муками, чужими интересами.

Смотря на него, Наталья Аѳанасьевна качала съ сомнѣніемъ головою и, вздыхая, говорила загадочно:

— Ну, теперь ужъ выхода ему нѣтъ…

Ея приживалки тоже угадывали истину и разсуждали:

— Да неужели вы считаете Лизочку способною разстроить чужое семейное счастье?

Наталья Аѳанасьевна такъ же загадочно отвѣчала:

— А убить любящаго ее человѣка развѣ она способна? Да вообще и у нея выхода нѣтъ…

И ей вспомнилось ея далекое, далекое прошлое, какъ ея покойный мужъ — тогда еще женихъ — говорилъ ей, что онъ наложитъ на себя руки, если она, бѣдная актриса, боясь сопротивленій и угрозъ его матери-старовѣрки, не выйдетъ за него замужъ. И она вышла за него, хоть это и стоило жизни его катери, съ которой сдѣлался параличъ, когда она узнала, что сынъ женился «на проклятой актеркѣ». И тоже очень ужъ жутко было ея положеніе на сценѣ, — выйти изъ него хотѣлось…

XII.

— Лизавета Аркадьевна… Лизочка… милая, дорогая моя, — слышался тихій мужской шопотъ около лежавшей на диванѣ, почти безъ чувствъ, Лизы.

Она открыла глаза и увидала около себя при свѣтѣ свѣчи, заслоненной абажуромъ, склонившагося надъ нею Ивана Дмитріевича. Она тяжело вздохнула и провела рукой но глазамъ, силясь вполнѣ очнуться.

Онъ припалъ къ ея рукамъ губами. Она не отнимала этихъ рукъ, не протестовала, усталая, впавшая въ апатичное состояніе.

— Гдѣ же папа, Сережа? — спросила, наконецъ, она, какъ бы сквозь сонъ, обводя незнакомую ей комнату глазами, и вспомнила: — Тамъ панихида?

— Да… Но успокойся… береги себя… для меня береги, — нѣжно прошепталъ Тарасовъ.

Ее не удивило даже, что онъ говоритъ ей «ты», что онъ тутъ, около нея, въ какомъ-то незнакомомъ ей помѣщеніи, въ то время какъ тамъ, въ подвалѣ, идетъ панихида. Ее теперь ничто не волновало, не тревожило. Упадокъ силъ былъ полный.

— Зачѣмъ мнѣ не сказали, что и ребенокъ умеръ? — спросила она

— Развѣ мало было для тебя мукъ и безъ того за эту недѣлю? — сказалъ онъ.

— Да, устала я, — слабымъ голосомъ произнесла она

Спустя нѣсколько минутъ, приподнявшись на локтѣ, она спросила:

— Когда же меня привезли сюда? Утромъ? Да, должно быть, утромъ. Какая ночь была, какая страшная ночь! Она все твердила, что бабушка храпитъ и Урѣзка воетъ… унять просила, а ихъ уже не было… Потомъ проклинать стала всѣхъ, и эти конвульсіи… эти конвульсіи! Ахъ, какъ страшно умирать!

Она содрогнулась и опять закрыла глаза, казалось, для того, чтобы не видать вспоминавшейся ей сцены страшной смерти. Эта сцена врѣзалась ей въ память со всѣми ужасающими мелочами послѣдней борьбы, послѣдняго протеста побѣжденнаго и не желающаго сдаться человѣка.

— Эти конвульсіи, эти конвульсіи! — шептала она. — Я ихъ никогда не забуду!

— Полно, полно! — успокаивалъ онъ ее. — Береги теперь себя… береги для меня…

Она взяла безсознательно въ свои руки его голову и стала пристально всматриваться въ лицо, качая въ раздумьѣ головой.

— Похудѣлъ какъ, бѣдный… тоже измучился… Это я все виновата, — какъ бы во снѣ шептала она.

И вдругъ, опомнившись, рѣзкимъ движеніемъ попробовала приподняться.

— Нѣтъ, что же я… Мнѣ надо туда. Мама умерла. На панихиду надо…

Она хотѣла встать, идти куда-то, и опять упала безъ чувствъ на диванъ… Когда вернулись съ панихиды Аркадій Лукьяновичъ и Сергѣй, они застали еще не ушедшую изъ дома кормилицу умершаго ребенка и Тарасова въ хлопотахъ около Лизы. Сережа, сдвинувъ брови, вышелъ тотчасъ же изъ комнаты, даже не взглянувъ на лежавшую безъ памяти сестру.

— Далъ бы хоть мать похоронить прежде! — злобно проворчалъ онъ.

Никогда еще въ жизни не ненавидѣлъ онъ никого такъ, какъ ненавидѣлъ въ эту минуту Ивана Дмитріевича. Онъ видѣлъ въ немъ не безумно любящаго его сестру человѣка, а гнуснаго развратника, который пользуется случаемъ, чтобы купить себѣ любовницу. И какимъ случаемъ пользуется, въ какія минуты! Въ молодой страстной душѣ шевельнулись проклятія этому человѣку, людямъ, судьбѣ. Сергѣй понималъ только одно, что на его брата указываютъ пальцами, какъ на человѣка, пристроившагося на содержаніе къ старой богатой женщинѣ, а теперь и его любимая сестра дѣлается любовницей женатаго человѣка, и онъ съ отцомъ будетъ жить на средства этого человѣка.

Онъ вышелъ изъ новой квартиры и направился опять къ жилищу, гдѣ лежало тѣло его матери. Тамъ было все по возможности прибрано, приведено въ порядокъ; полъ былъ посыпанъ пескомъ и ельникомъ, около покойницы лежали дорогіе вѣнки, было видно, что кто-то сорилъ деньгами, чтобы прикрасить эту конуру. Сергѣя и это задѣло за живое, какъ издѣвательство надъ прахомъ его матери: кто заботится о приличной обстановкѣ въ этой конурѣ? тотъ, кто дѣлаетъ своей любовницей дочь этой покойницы… Въ квартирѣ оставались только два читальщика. Сергѣй прошелъ къ тѣлу матери, открылъ ея исхудалое лицо, прикрытое кисеей, посидѣлъ около нея, всматриваясь въ ея — теперь вполнѣ спокойныя — черты; потомъ закрылъ ея голову снова и прошелъ въ кухню, гдѣ и прилегъ на сдвинутыхъ имъ стульяхъ. Часовъ въ десять сюда пришелъ и Аркадій Лукьяновичъ, и очень удивился, увидавъ здѣсь дремавшаго сына. Сережа очнулся и всталъ.

— А ты что же… Ночевать сюда пришелъ? — спросилъ Аркадій Лукьяновичъ.

— Что-жъ, не бросать же ее одну, благо она умерла… Другой матери не будетъ, — отвѣтилъ Сергѣй. — Я не Аркадій и не…

Онъ не кончилъ.

— Ну, что же… и Аркадій проявился сегодня, — замѣтилъ отецъ. — Тоже пришелъ, изволишь видѣть, на панихиду… Слышалъ ты: мѣсто получилъ. Главный завѣдующій главной конторой князей Зудовыхъ, изволишь видѣть…

— Главный прохвостъ онъ, вотъ что! — проворчалъ Сергѣй и вдругъ горячо произнесъ: — Нѣтъ, Господь бы далъ только возможность бѣжать отъ всего этого… въ деревню скрыться, не видать ничего, забыть…

Аркадій Лукьяновичъ вздохнулъ. Они замолчали, погрузившись въ думы.

— Ты тоже хочешь здѣсь остаться? — спросилъ, наконецъ, Сергѣй, видя, что отецъ не собирается уходить.

— Да… жизнь, изволить видѣть, прожили вмѣстѣ, — пояснилъ отецъ. — Тоже все перенесли вмѣстѣ — и радость, и горе…

Онъ опустилъ голову, руки его упали на разставленныя колѣни.

— Никогда, доложу тебѣ, словомъ дурнымъ не обидѣли другъ друга… По любви сошлись, тоже подъ вѣнцомъ клялись… ну, и жили вмѣстѣ… общей то-есть жизнью, изволишь видѣть…

Онъ оборвалъ рѣчь, не умѣя выяснить. ничего, а слезы такъ и лились по его лицу, по бородѣ, падали на полъ. Они снова замолчали, погрузившись опять въ тяжелыя думы о прошломъ, о радостяхъ, о горестяхъ, прожитыхъ съ усопшею. Что-то прочное связало ихъ въ эти минуты, хотя они не говорили другъ другу ни чувствительныхъ фразъ, ни какихъ-нибудь увѣреній въ томъ, что они и дальше пойдутъ рука объ руку, но оба невольно думали о томъ, что хорошо бы имъ вмѣстѣ уѣхать въ деревню и зажить новою жизнью, отдохнуть за другою работою, среди иныхъ людей.

Какъ-то инстинктивно они оставались неразлучными за панихидами, на похоронахъ. Только къ Лизѣ, лежавшей въ постели, Аркадій Лукьяновичъ заглядывалъ одинъ, безъ Сергѣя, который, при мысли о сестрѣ, нахмуривалъ брови и чувствовалъ, что у него на душѣ поднимается буря. Еще такъ недавно онъ чуть не боготворилъ ее…

Его душевной бурѣ суждено было, наконецъ, разразиться. Дней черезъ пять послѣ похоронъ Елены Степановны, къ Волошиновымъ заглянулъ Аркадій Аркадьевичъ. Онъ засталъ Аркадія Лукьяновича и Сергѣя сидящими за вечернимъ чаемъ. Лиза была еще больна, а бабушка уже успѣла лечь спать. Аркадій Аркадьевичъ, расфранченный, въ кольцахъ, съ брильянтовой булавкой въ галстукѣ, смотрѣлъ веселымъ и бодрымъ, говорилъ развязно и покровительственнымъ тономъ. Онъ теперь устроилъ всѣ свои дѣла. Князья Зудовы и графиня Горичева поручили ему наблюденіе за всѣми ихъ имѣніями. Онъ — главный завѣдующій главною конторою князей Зудовыхъ и графини Горячевой. На немъ теперь будетъ лежать контроль надъ всѣми управляющими князей Зудовыхъ и графини Горичевой. Онъ зналъ, что этимъ все должно кончиться. Графиня Горичева долго не могла придумать предлога, чтобы удалить старика, главнаго завѣдующаго главною конторою; тогда онъ, Аркадій Аркадьевичъ, попросилъ показать ему отчеты этого старика, и тотчасъ же нашелъ упущенія — упущенія всегда можно найти. Хочешь выдвинуться — накрывай воровъ и ищи упущеній, и то, и другое найдется — вотъ ты и выдвинешься. Въ имѣніи Воронежской губерніи главный завѣдующій не былъ почти два года; въ новогородскомъ имѣніи, какъ узналъ Аркадій Аркадьевичъ, управляющимъ былъ зять старика и, значитъ, навѣрное «рука руку мыла»; важнѣе всего то, что старикъ не вводилъ ничего новаго, позволялъ вести во всѣхъ имѣніяхъ дѣло рутиннымъ порядкомъ, не знакомился вовсе съ научными указаніями при веденіи сельскаго хозяйства

— Впрочемъ, я въ засѣданіи нашего «общества» успѣлъ завоевать благорасположеніе даже этого осла, князя Вадима, который больше всего и упрямился, когда говорили о моемъ назначеніи, — съ усмѣшкой закончилъ Аркадій Аркадьевичъ свой разсказъ.

— А развѣ у нихъ засѣданія бываютъ по управленію имѣніями? — спросилъ Аркадій Лукьяновичъ.

— У кого это? у князей Зудовыхъ? Я же не о нихъ говорю, а о нашемъ «обществѣ дрессированныхъ охотничьихъ собакъ». Меня выбрали секретаремъ комитета. У насъ теперь состоятъ членами…

И онъ началъ пересчитывать имена важныхъ и высокопоставленныхъ особъ.

— Премилый народъ! Я съ ними сошелся! — проговорилъ онъ, перечисливъ десять именъ.

Онъ, довольный всѣми и всѣмъ, заходилъ по комнатѣ, охваченный сильнымъ возбужденіемъ.

— Да, теперь наши неурядицы, кажется, кончились! — проговорилъ онъ. — Теперь вотъ я ѣду на-время съ графиней Горичевой въ ея южное имѣніе; тамъ, вѣроятно, пробуду мѣсяца полтора.

Онъ усмѣхнулся.

— Нельзя же, медовый мѣсяцъ!..

Потомъ, перемѣняя тонъ, добавилъ:

— Я особенно радъ тому, что теперь могу спокойно уѣхать, зная, что вы пристроились, хотя теперь, конечно, вы могли бы и безъ мѣста просуществовать, пока живы.

Онъ говорилъ такъ, какъ будто бы поддерживалъ прежде семью или просто хотя бы справлялся, не голодаетъ ли она. Аркадій Лукьяновичъ молчалъ, и по его лицу было трудно угадать, что онъ ощущалъ при словахъ старшаго сына, но Сергѣя всего передернуло отъ нихъ, и онъ нѣсколько грубо пробормоталъ:

— Да если бы отецъ и не пристроился, тебѣ не было бы ни тепло, ни холодно.

Аркадій свысока взглянулъ на брата, съ выраженіемъ пренебреженія.

— Я думаю, это во всякомъ случаѣ заботило меня гораздо больше, чѣмъ тебя, такъ какъ ты въ восемнадцать лѣтъ еще сидишь на шеѣ отца, а я вотъ уже который годъ самъ пробиваю себѣ дорогу, — отвѣтилъ онъ: — и, разумѣется, мнѣ бы пришлось теперь позаботиться о семьѣ, если бы нашъ милѣйшій Иванъ Дмитріевичъ не поддержалъ во-время нашего отца.

— Истинно во-время! — съ раздраженіемъ сказалъ Сергѣй, котораго больно кольнула фраза брата: «нашъ милѣйшій Иванъ Дмитріевичъ». — Умереть-то и мать, и братишка могли бы и безъ него…

— Ахъ ты, глупецъ! — насмѣшливо сказалъ Аркадій Аркадьевичъ. — Что же нашъ Иванъ Дмитріевичъ — Богъ, что ли, чтобы требовать отъ него спасенія людей отъ смерти, какихъ-то чудесъ? И при немъ, и безъ него могли бы умереть и мать, и братишка! Нашелъ, за что упрекать человѣка! Важно то, что теперь онъ избавляетъ васъ отъ дальнѣйшей нужды, что вы теперь за нимъ, какъ за каменной стѣной. Нужно бы быть болѣе благодарнымъ…

— Ради насъ онъ, что ли, это дѣлаетъ? Кажется, ты не младенецъ, понимаешь, что дѣлается, — отрывисто проговорилъ Сергѣй и глухо прибавилъ: — Не дай Богъ никому спасаться такой цѣной!

Аркадій Лукьяновичъ смутился и, стараясь прервать разговоръ, торопливо спросилъ Аркадія, не хочетъ ли онъ еще чаю.

— Нѣтъ, — коротко отвѣтилъ отцу Аркадій и обратился снова къ брату: — Что ты за тонъ принялъ въ послѣднее время? Это ужъ не отъ того ли, что ты изволишь лодырничать? Кстати, я слышалъ, что ты еще не началъ ходить въ гимназію.

— Я и не буду болѣе посѣщать ее, — отвѣтилъ Сергѣй.

— То-есть, это какъ же? — сказалъ Аркадій, останавливаясь передъ братомъ. — Слоновъ намѣренъ продавать? Или съ шарманкой будешь ходить? То-то мнѣ молодой графъ Горичевъ говорилъ…

— Оставь его, — сухо и коротко сказалъ старшему сыну Аркадій Лукьяновичъ.

Выраженіе его лица сдѣлалось необычайно мрачно; было видно, что въ его душѣ происходитъ нѣчто необычайное.

— То-есть какъ это оставить? --запальчиво спросилъ Аркадій Аркадьевичъ, не замѣчая, что отецъ измѣнился въ лицѣ. — Я очень хорошо знаю, что вы на все смотрите спустя рукава, что вы всю жизнь прожили…

— Не тебѣ учить отца! — оборвалъ его запальчиво Сергѣй. — Да и не меня…

— Нѣтъ, именно мнѣ, потому что я старшій братъ и вовсе не желалъ бы видѣть тебя, въ концѣ концовъ, гдѣ-нибудь на скамьѣ подсудимыхъ, таскающимъ въ грязи нашу фамилію.

— Не я ее таскаю въ грязи! — отрывисто произнесъ Сергѣй.

Аркадій Лукьяновичъ поднялся съ мѣста и съ непривычной для него суровостью прикрикнулъ на старшаго своего сына:

— Прекрати этотъ разговоръ!

— Да не могу же я прекратить его, если я яснѣе васъ вижу послѣдствія извѣстныхъ поступковъ! — съ возрастающимъ задоромъ отвѣтилъ Аркадій Аркадьевичъ. — Кажется, по личному опыту знаете разные скользкіе пути жизни, можете понять, до какихъ мерзостей способенъ дойти Сергѣй. Сегодня начнется лѣнь, завтра шлянье по улицамъ, дальше — пьянство и всякія подлости и преступленія. Эти рода лодыри всегда являются кандидатами на скамью судимыхъ и на путешествіе по Владиміркѣ. Его поведеніе такъ бросается всѣмъ въ глаза. Правду молодой графъ Горичевъ говорилъ про него, что онъ юродствуетъ…

Сергѣй поднялся съ мѣста, тяжело переводя духъ.

— Оставишь ты меня въ покоѣ или нѣтъ? — гнѣвно проговорилъ онъ. — Вѣдь я же не говорилъ тебѣ, щадя отца, что тотъ же Горячевъ называетъ тебя Альфонсомъ, живущимъ на содержаніи у его беззубой тетки…

— Мерзавецъ! — крикнулъ Аркадій Аркадьевичъ и звонко ударилъ по щекѣ Сергѣя.

Прежде чѣмъ опомнился Сергѣй отъ неожиданной пощечины, сильная рука Аркадія Лукьяновича уже схватила шиворотъ и душила Аркадія Аркадьевича за горло.

— Какъ собаку задушу, какъ собаку! — хрипло шепталъ старикъ посинѣвшими губами, тряся за воротъ сына и колотя объ стѣну. — Своими руками задушу!

Онъ былъ поистинѣ страшенъ. Его широкое лицо побагровѣло; и безъ того выпуклые глаза налились кровью и, казалось, вышли изъ орбитъ. Его мощныя мозолистыя руки съ узловатыми жилами трясли, какъ пустой мѣшокъ, тщетно старавшагося высвободиться изъ нихъ посинѣвшаго Аркадія Аркадьевича. Сергѣй испугался и только могъ молящимъ голосомъ пробормотать:

— Родной, родной, оставь! Папа!

Аркадій Лукьяновичъ пришелъ въ себя, опустилъ руки и тяжело дыша, почти безсознательно продолжалъ шептать:

— Собака! собака!

Прислонившійся къ стѣнѣ Аркадій Аркадьевичъ моталъ головою и передергивалъ плечами, расправляя шею и еще не собравшись съ силами.

— Уходи! — шепнулъ ему Сергѣй, все еще охваченный паническимъ страхомъ и за него, и за отца.

Аркадій Лукьяновичъ, между тѣмъ, сидѣлъ грузно на стулѣ и тяжело дышалъ. Сергѣй подалъ ему стаканъ съ водою.

— Выпей, папа, выпей! — говорилъ онъ, поднося ему ко рту воду.

Аркадій Лукьяновичъ жадно выпилъ ее большими глотками, потомъ молча обнялъ одною рукою Сергѣя за плечи и прижалъ его голову къ своей груди, точно боясь, что кто-нибудь его обидитъ или отниметъ-у него. Оба они не проронили ни слова. Сергѣй только чувствовалъ, какъ, но всему крупному тѣлу отца пробѣгала конвульсивная дрожь.

Аркадія Аркадьевича уже не было въ комнатѣ.

XIII.

Лиза уже давно оправилась отъ болѣзни и могла выходить изъ дому. Здоровый организмъ сдѣлалъ свое дѣло, и на лицѣ молодой дѣвушки появился опять прежній румянецъ. Бывали минуты, когда она даже чувствовала себя безконечно счастливой; правда, это бывали только минуты, — тѣ минуты, когда она украдкой, съ глазу на глазъ, видалась съ Иваномъ Дмитріевичемъ, шептавшимъ ей сладкія слова любви, готовымъ просиживать съ нею цѣлые часы, безъ конца любоваться ею. Но и въ эти минуты свиданій иногда передъ нею вставалъ вопросъ: а что же будетъ дальше? и она вся точно холодѣла, не смѣла высказать вслухъ своихъ мыслей, чувствуя, что и онъ, любимый ею человѣкъ, съ несвойственною ему нерѣшительностью, пугливо старается обойти этотъ роковой вопросъ. Чѣмъ болѣе оправлялась она, тѣмъ сильнѣе начиналъ ее безпокоить и вопросъ о томъ, какъ она взглянетъ на Наталью Аѳанасьевну. Надо же когда-нибудь зайти въ Тарасовой. Та такъ много помогала ей и ея матери; она справлялась о здоровьѣ матери, она даже была на панихидахъ и на похоронахъ Елены Степановны; она не разъ справлялась и о здоровьѣ самой Лизы, и черезъ слугъ, и сама лично. Ни разу Лиза не слышала отъ старухи ни одного намека, говорившаго, что старуха что-нибудь подозрѣваетъ. Тѣмъ не менѣе, идти къ ней, въ тотъ домъ, гдѣ живетъ Тарасовъ со своею женою, она долго не рѣшалась, откладывая со дня на день этотъ визитъ. Самъ Иванъ Дмитріевичъ, когда заходилъ вопросъ о посѣщеніи Лизою Натальи Аѳанасьевны, разсѣянно говорилъ:

— Да, да, конечно, надо какъ-нибудь собраться… Тетка спрашивала о твоемъ здоровьѣ, а впрочемъ…

Онъ не договаривалъ и отрывисто замѣчалъ

— Какъ-нибудь соберешься…

Наконецъ, Лиза рѣшила, что откладывать этотъ визитъ нельзя: что чѣмъ дальше будетъ онъ откладываться, тѣмъ затруднительнѣе будетъ ея положеніе, — надо будетъ изобрѣтать отговорки, лгать, почему она такъ долго не шла.

Выбравъ свѣтлый декабрьскій день, она направилась къ Тарасовой. Ее всю охватило смущеніе, когда она вошла во дворъ этого дома, гдѣ пережила не мало свѣтлыхъ дней дѣтства, еще не предчувствуя разоренія своей семьи, и такъ много скорбныхъ дней молодости, когда ей стало ясно, въ какую трясину увязаетъ ея семья. Вогь окна, которыя она просила завѣсить, чтобы скрыться отъ наглыхъ взглядовъ юноши Тарасова. Какъ ненавидѣла она тогда этого нахала! Вотъ и лѣстница, гдѣ, много лѣтъ спустя, она впервые смутно угадала, какъ безумно любитъ ее Иванъ Дмитріевичъ. Какъ защемило ей тогда сердце, какъ жаль стало ей этого человѣка. Она на минуту остановилась на площадкѣ бельэтажа, точно надѣясь услышать тамъ, за стеклянной дверью, его голосъ, потомъ рѣшительно пошла дальше, стараясь побѣдить охватившій ее страхъ. Что-жъ, нельзя же воротиться! Надо же исполнить этотъ тяжелый долгъ. Она позвонила у дверей квартиры Натальи Аѳанасьевны, и черезъ двѣ-три минуты ее разомъ охватила знакомая атмосфера «пріюта престарѣлыхъ дѣвъ», какъ называлъ Иванъ Дмитріевичъ квартиру тетки. Вотъ такъ же сидятъ Натальи Аѳанасьевна и ея приживалки за чаемъ, такъ же безмятежно-привѣтливо протягиваетъ ей руку хозяйка дома и такъ же бросаются къ ней навстрѣчу, съ объятіями и поцѣлуями, ея приживалки. Раздаются возгласы:

— Да вы все такая же красавица!

— Лизоцка наса, цайная лозоцка!

— Расцвѣли еще за это время!

— И какъ къ вамъ идетъ черный нарядъ!

«Съ чего это онѣ всѣ говорятъ о моей красотѣ?» — мелькнуло въ головѣ Лизы, и она смутилась, покраснѣла. Наталья Аѳанасьевна тоже особенно пристально всмотрѣлась въ нее и вздохнула. Дѣйствительно, Лиза похорошѣла, стала не такой полной, какъ была; въ черномъ шерстяномъ платьѣ ея фигура казалась и стройнѣе, и граціознѣе, чѣмъ прежде; въ лицѣ появилось совсѣмъ новое выраженіе тихой задумчивости; оно стало болѣе осмысленнымъ, дѣтское выраженіе пропало окончательно. Начался разговоръ о томъ, что теперь Лиза совсѣмъ здорова, что она теперь опять примется за работу.

— Ну, зацѣмъ зе, ангелоцекъ мой, тепель вамъ лаботать? — сорвался возгласъ съ языка Ольги Дмитріевны.

— Какъ же жить безъ работы, Ольга Дмитріевна? — проговорила Лиза, снова краснѣя.

— Да тепель васъ папаса залованье полуцаетъ, или мѣстѣ онъ, — поясняетъ Пустовцева.

— Нѣтъ, нѣтъ, довольно вы поработали, надо и отдохнуть, — поддержала Пустовцеву Аннетъ, и чѣмъ-то шипящимъ отозвалось ея замѣчаніе: — Работа и здоровье, и красоту уноситъ.

— Ну, и отъ бездѣлья можетъ и то, и другое пропасть, — проговорила Лиза.

— Кофе или чаю? — безмятежнымъ тономъ спросила Тарасова.

— Позвольте кофе, — отвѣтила Лиза. — Мнѣ чай еще запрещенъ…

Ей хотѣлось сказать, что не нужно ни чаю, ни кофе, что ей нужно торопиться, что ее ждутъ дома. Ей вдругъ стало какъ-то жутко здѣсь, точно какое-то предчувствіе сжало ей сердце. Она торопливо стала пить налитый ей кофе, чтобы скорѣе уйти, и даже не замѣтила, что Мими Дребезгова куда-то вышла изъ-за стола. Не прошло и четверти часа, какъ дверь въ столовую распахнулась и въ ней шумно появилась довольно стройная фигура молодой женщины, съ сильно подкрашеннымъ лицомъ, съ курчавой чолкой надъ бровями, въ шелковомъ платьѣ съ длиннымъ треномъ, въ тяжелыхъ браслетахъ на рукахъ. Она небрежно, театральнымъ движеніемъ, сбросила съ головы дорогую кружевную косынку и поздоровалась съ Натальей Аѳанасьевной.

— А, Маша! — безстрастнымъ тономъ произнесла Тарасова и, видя, что молодая женщина пристально смотритъ на Лизу, отрекомендовала ей послѣднюю: — Лизавета Аркадьевна Волошинова…

— А-а! — протяжно произнесла молодая женщина, сощуривъ глаза, и кивнула небрежно Лизѣ головой, не протягивая руки и окинувъ ее пристальнымъ взглядомъ. — Я объ васъ слышала…

Лиза почувствовала, что ея лицо горитъ, какъ въ огнѣ, что все кружится передъ ея глазами, и опять не замѣтила, что Мими Дребезгова появилась снова въ столовой съ невиннымъ видомъ кошки, слакавшей тайкомъ чужое молоко.

«Уйти! уйти! — пронеслось въ головѣ Лизы и тутъ же мелькнула мысль: — Тогда всѣ поймутъ разомъ, скажутъ, что я испугалась! Нѣтъ, надо хоть нѣсколько минутъ переждать».

А Марья Потаповна, жаждавшая разыграть въ жизни одну изъ сценъ, какія она видѣла, не разъ на сценѣ въ театрѣ, уже заговорила съ неделикатностью мстящей и торжествующей соперницы-мѣщанки о томъ, что она сейчасъ только кончила чтеніе какого-то романа.

— И что за глупыхъ героинь рисуютъ эти романы! — воскликнула она, кривляясь и гримасничая. — Вообразите, жена умираетъ отъ измѣны мужа. Совершенно вотъ такъ, какъ въ «Свѣтскихъ ширмахъ». Боже мой, съ чего тутъ умирать изъ-за какихъ-то шалостей и интрижекъ мужчинъ! Кто же не знаетъ, что безъ этого не можетъ прожить ни одинъ мужчина. Женамъ тутъ нечего волноваться. Законный мужъ всегда останется законнымъ мужемъ, потому что развѣнчать нельзя и развестись тоже насильно нельзя, а любовница, въ концѣ концовъ, надоѣстъ… и будетъ брошена…

— Ахъ, душечка, Марья Потаповна, развѣ можно на это разсчитывать! — воскликнула Мими Дребезгова. — А вдругъ не надоѣстъ?

— Ахъ, и сколько такихъ случаевъ бывало! — высказала свое мнѣніе Аннетъ.

— Цесныя зенцины нелѣдко стладаютъ! — со вздохомъ произнесла Ольга Дмитріевна.

— Ну, такъ что же, — проговорила съ пренебреженіемъ Марья Потаповна. — Даже если и не надоѣстъ любовница, то именно ей-то и будетъ не сладка жизнь. Законная жена всегда останется законной и уважаемой въ обществѣ, а любовница — кто же станетъ принимать въ порядочные дома ее и ея незаконныхъ дѣтей?

Она разсмѣялась вульгарнымъ смѣхомъ:

— Наконецъ… я не знаю, конечно, законовъ, но, кажется, даже по законамъ назначается какое-то наказаніе этимъ… ну, дотъ этимъ, что соблазняютъ женатыхъ мужчинъ…

Лиза сидѣла, какъ приговоренная къ смерти; прежде ее мучило, что она разбиваетъ чье-то счастье: теперь она ясно сознавала, что эта женщина не стоитъ сожалѣнія; но это сознаніе не обрадовало ее, не ободрило: ее всю охватилъ непреодолимый ужасъ передъ тѣмъ, чего могутъ ожидать отъ этой женщины въ будущемъ и она, и Иванъ Дмитріевичъ. Такая особа пойдетъ на все, — на скандалы, на преслѣдованія, на доносы, если не изъ злобы, то по глупости. «И какъ же долженъ страдать онъ съ такою женою! До чего она можетъ довести его при его характерѣ»… Лиза не разслышала даже, что ее окликнула Наталья Аѳанасьевна.

— Лизочка! — повторила Наталья Аѳанасьевна.

— А? — отозвалась Лиза, вздрогнувъ отъ испуга.

— Однако, какая вы мечтательница! — опять съ тѣмъ же вульгарнымъ смѣхомъ проговорила ей Марья Потаповна.

— Я? мечтательница? — переспросила Лиза, слегка пожавъ плечами.

— Да!.. Тетя васъ зоветъ, а вы замечтались и не слышите! — съ гримасой пояснила Марья Потаповна.

— У меня такъ много было горя, что я еще не совсѣмъ оправилась отъ потрясеній, — сдержанно пояснила Лиза.

— Такъ, значитъ, о васъ плохо заботятся? — уже совсѣмъ нагло спросила Марья Потаповна.

— Я думаю, никакія заботы не могутъ возвратить мнѣ матери, — отвѣтила Лиза и встала на зовъ Натальи Аѳанасьевны, говорившей ей:

— Пойдемте, Лизочка, я вамъ покажу работу, которую мнѣ нужно сдѣлать!

Лиза пошла за старухой и услыхала, какъ вслѣдъ ей, прежде чѣмъ за нею затворилась дверь, раздался насмѣшливый голосъ Марьи Потаповны, спрашивавшей у приживалокъ тетки:

— Какъ? ее еще заставляютъ работать? Хороша любовь!

Наталья Аѳанасьевна ввела Лизу въ свою спальню и, усадивъ ее противъ себя, со вздохомъ проговорила своимъ спокойнымъ, ровнымъ голосомъ, которымъ она обыкновенно спрашивала: «вамъ чаю или кофе?»

— Я не ради работы васъ вызвала сюда, а потому что боялась, какъ бы не сдѣлалось вамъ дурно. Лица на васъ не было. Вы не сердитесь, Лизочка, на то, что я вамъ скажу. Я васъ не осуждаю и не виню ни за что. Я человѣкъ не молодой и на все насмотрѣлась, все понимаю. Но все же вамъ лучше не заходить ко мнѣ. Я васъ очень люблю, но что же дѣлать съ моими старыми дѣвками? Всегда онѣ могутъ вамъ наговорить чего-нибудь непріятнаго или, вотъ какъ сегодня, напустить на васъ эту дуру. Вы видѣли, что это за сокровище!

Тарасова опять вздохнула.

— Жаль мнѣ васъ, право, жаль, потому что я и предвидѣть не могу, чѣмъ это кончится для васъ. Развода вѣдь она никогда ему не дастъ, а у васъ могутъ быть дѣти. Положимъ, Ваня не бросить васъ для другой любовницы, обезпечитъ дѣтей, положитъ деньги и на ваше, и на ихъ имя…

— О! — вырвался какой-то болѣзненный стонъ изъ груди Лизы, и сама она не могла дать себѣ отчета, когда ей было больнѣе: въ присутствіи ли пошлаго врага, раздражительно оскорбившаго ее, или въ присутствіи этого безмятежнаго друга, выражавшаго ей свое сочувствіе, свои сожалѣнія и свои утѣшенія.

Тарасова положила свою выхоленную руку на руку Лизы, видя, что та хочетъ подняться съ мѣста.

— Конечно, сдѣланнаго не передѣлаешь, но я вамъ дружески посовѣтую, Лизочка: поберегите Ваню. Онъ человѣкъ вспыльчивый, необузданный, безъ шлифовки. Ему не много надо, чтобы довести его до ножа.

Лиза чуть не вскрикнула.

— Да, да, Лизочка. Не настаивайте на разводѣ, старайтесь не вооружать его противъ этой дуры, терпите и сносите свое положеніе, а то… Боюсь я, Лизочка, что онъ въ одинъ прекрасный день возьметъ да и прирѣжетъ это сокровище-то. Тогда вы-то, голубушка, и передъ людьми, и передъ Богомъ въ отвѣтѣ будете…

У Лизы кружилась голова, она не могла даже говорить… Она не помнила, какъ выбралась изъ этого дома; она не могла собраться съ мыслями, что-нибудь обдумать; она только чувствовала, что ея ноги не переступятъ больше этого порога. А давно ли ей казались такими добрыми всѣ эти женщины среди своего сытаго счастья? Давно ли всѣ эти Мимочки, Аннеточки, Олечки осыпали ее такими горячими поцѣлуями? Теперь же онѣ, казалось, готовы были нанести ей всякія оскорбленія, чтобы только услужить этой ненавидящей ее женщинѣ. И сколько еще такихъ же личностей придется ей встрѣтить въ жизни? А роковыя предположенія и пророчества Натальи Аѳанасьевны? «Конечно, Ваня не броситъ васъ для другой… Берегите его, чтобы онъ не убилъ жену… Передъ людьми и передъ Богомъ будете въ отвѣтѣ». Отрывки этихъ фразъ проносились въ головѣ Лизы, приводя ее въ ужасъ.

Подавленная и смущенная, она подходила къ подъѣзду того дома, гдѣ жила теперь, и смутилась еще болѣе, увидавъ, какъ швейцаръ, разговаривавшій у воротъ съ дворниками дома, опрометью бросился къ подъѣзду отворять ей дверь. «Любовницей хозяина меня считаетъ», — мелькнуло въ ея головѣ. Но она сдѣлала надъ собой усиліе, и пожала нетерпѣливо плечами, рѣшивъ: «какія глупости лѣзутъ въ голову; швейцаръ всѣмъ старается услужить, а мнѣ и подавно, такъ какъ я дочь управляющаго домомъ; нервы у меня и безъ того разстроены, а эта женщина разстроила ихъ еще болѣе».

Она дошла по лѣстницѣ до дверей своей квартиры, позвонила и вошла въ комнату, которая служила для семьи гостиной. Тотчасъ же при ея появленіи, изъ этой комнаты вышелъ Сергѣй, задумчиво ходившій взадъ и впередъ съ отцомъ. Не разъ уже, при появленіи Лизы, Сергѣй старался поспѣшно уйти, явно избѣгая встрѣчи съ нею, но она до настоящей минуты не замѣчала этого; теперь же ей бросилось это въ глаза, отозвалось какъ-то больно въ сердце. Прежде она жила съ братомъ душа въ душу, и не было того дня, когда онъ не подѣлился бы съ нею своими радостями и горестями. Что же произошло теперь? Онъ почти не говоритъ съ нею, онъ бѣгаетъ отъ нея: онъ, какъ она теперь ясно вспомнила, все шепчется съ отцомъ и уходитъ при ея появленіи. Чѣмъ онъ недоволенъ? За что сердится? Отчего ей не скажетъ ничего отецъ, если онъ что-нибудь слышалъ отъ Сергѣя про нее?

Она невольно взглянула на отца и увидала, что онъ не то смущенъ, не то опечаленъ.

— Я помѣшала, кажется, — нетвердымъ голосомъ начала она, снимая шляпку.

Она вдругъ рѣшилась выяснить все сегодня же, сейчасъ же.

— Нѣтъ, Лизочка, нѣтъ, — растерянно проговорилъ Аркадій Лукьяновичъ. — Такъ, изволишь видѣть… говорилъ съ Сережей… Съ кѣмъ же мнѣ и говорить теперь, какъ но съ нимъ?..

— Что съ нимъ? — спросила она отрывисто.

— То-есть, какъ это: что съ нимъ? — переспросилъ Аркадій Лукьяновачъ. — Ничего, Лизочка…

— Онъ бросилъ гимназію, бѣгаетъ отъ меня…

— Ну, вотъ еще выдумала…

Аркадій Лукьяновичъ вздохнулъ, не зная, какъ начать объясненіе съ дочерью, какъ сказать Лизѣ то, что онъ ежедневно обсуждалъ съ Сережей. Онъ былъ во всемъ согласенъ съ тѣмъ, что говорилъ ему сынъ, но глубоко сожалѣлъ дочь и боялся сказать ей правду, откладывая объясненіе съ нею. То ему казалось, что она еще не оправилась, то онъ считалъ себя недостаточно подготовленнымъ къ объясненію. Теперь она сама требовала этого объясненія, и онъ смутился до послѣдней степени. Хитрить онъ не умѣлъ, и душевная тревога отразилась на его лицѣ.

— Папа, у тебя есть что-то на душѣ, чего ты не хочешь мнѣ сказать, — проговорила Лиза.

— Въ другой разъ, Лизочка, въ другой разъ, — началъ Аркадій Лукьяновичъ просящимъ тономъ.

— Нѣтъ, ужъ ты лучше выскажи все сегодня, — настойчиво сказала она и прибавила: — сегодня меня уже ничто не взволнуетъ…

Она была увѣрена, что не можетъ услышать ничего худшаго, чѣмъ то, что выслушала въ домѣ Тарасовой.

— Ну, какъ знаешь! — со вздохомъ сказалъ Аркадій Лукьяновичъ. — Какъ знаешь! Сережа, изволишь ли видѣть, самъ боится…

— Онъ сдѣлалъ что-нибудь дурное? — быстро и заботливо спросила Лиза.

— Нѣтъ, нѣтъ, Лизокъ… Развѣ ты не знаешь Сережу… Что же дурного онъ могъ сдѣлать? — поспѣшно вступился за своего любимца Аркадій Лукьяновичъ. — Боится онъ самъ объясниться съ тобою, изволишь ли видѣть, потому… Какъ бы это тебѣ сказать? Понимаешь ли, все же онъ братъ, а не отецъ… осторожности, изволишь видѣть, не можетъ быть. Ну, и молодъ онъ, горячъ…

Онъ запутался совсѣмъ и, вынувъ платокъ, отеръ мокрый отъ поту лобъ.

— Я тебя не понимаю! — нетерпѣливо проговорила Лиза. — Рѣшительно не понимаю.

— Жить намъ здѣсь неудобно, — вдругъ отрѣзалъ Аркадій Лукьяновичъ и передохнулъ широкимъ вздохомъ.

Она вопросительно смотрѣла на отца, продолжая недоумѣвать.

— Ты понимаешь, Лизочка, неудобно намъ жить здѣсь по многимъ причинамъ, — началъ пояснять онъ, опять теряясь. — И тебя, изволишь видѣть, мы стѣсняемъ…

— Меня? — переспросила она съ удивленіемъ.

— Ну, да, Лизочка… Ты не сердись, голубушка, и не обижайся. Сережа, конечно, мальчуганъ, юноша, и опять же идеи у него разныя изъ книжекъ… ну, онъ ничего и не понимаетъ… А я, я, изводишь видѣть, могу понять… Онъ только кипятится, а я… я, Лизокъ, знаю все, понимаю все, прощаю все, потому мнѣ самому, изволишь видѣть, Господь да проститъ… а все-таки… неудобно тебѣ тутъ, при юношѣ-братѣ…

Аркадій Лукьяновичъ снова вытащилъ платокъ, отеръ себѣ лобъ и, улыбнувшись жалкой, плачевной улыбкой, пошутилъ:

— И ораторъ же я, Лизокъ… Сережа вотъ говорилъ, изволишь видѣть, что я лучше… Вовсе не лучше.

Онъ замолчалъ и, продолжая улыбаться, не замѣтилъ, что по его щекамъ катятся одинокія слезинки. Лиза теперь смутно уже поняла, что хотѣлъ сказать отецъ своей сбивчивой рѣчью: ей неудобно принимать при юношѣ-братѣ и при отцѣ своего любовника. Да, да, онъ именно это хотѣлъ сказать! Брать — строптивый юноша и обвиняетъ ее за то, что она пошла въ любовницы. О, да, да, какъ же ему не обвинять ее за это? Она вѣдь не разъ, вмѣстѣ съ нимъ, возмущалась братомъ Аркадіемъ, говоря, что онъ на содержаніе готовъ идти; они вѣдь возмущались поведеніемъ легкомысленныхъ дѣвушекъ и женщинъ. «Идеи у него разныя изъ книжекъ», — сказалъ отецъ. И у нея есть эти идеи, и она читала эти книжки. Любовь Васильевна тоже говорила… изъ книжекъ же!

Лиза прислонилась къ стѣнѣ, точно ища опоры, и безсознательно прошептала:

— Такъ, такъ… что же дальше?..

— Тоже и для насъ, изволишь видѣть. Мнѣ все равно, я буду служить, я буду жалованье получать за труды… А Сережа… Ты прости его, Лизокъ. Онъ молодъ, изволишь видѣть… «Не могу, говоритъ, я жить на счетъ…» Ну, ты понимаешь? Я ему толковалъ, Лизочка, все время толковалъ, что это онъ на мой счетъ будетъ жить, а онъ… Ахъ, молодость, молодость! Говоритъ, вотъ, что дворники и швейцаръ и тѣ будутъ указывать пальцами: «вотъ, молъ, отецъ и брать хозяйской…» Въ гимназію вотъ онъ теперь не ходитъ, потому тамъ этотъ графъ Горичевъ и его прихлебатели знаютъ, изволишь видѣть, на какія средства Аркадій живетъ… «Мундиръ, говоритъ Сережа, не въ заплатахъ увидятъ и то скажутъ: это онъ сшилъ на счетъ брата, благо тотъ на содержаніи живетъ, или тоже на счетъ сестры…» Юноши развращенные и злые, а Сережа обидчивъ. Я бы вотъ все снесъ… Что мнѣ? Я оббился… Вотъ тоже и Любовь Васильевна говоритъ; «наплевать! Надо мной тоже смѣялись». Любовь Васильевна въ небесахъ, изволишь видѣть, живетъ, не отъ міра сего, потому и уговариваетъ, а онъ-то… это я про Сережу… бродитъ это еще все въ немъ, дрожди эти… изъ книжекъ…

Аркадій Лукьяновичъ, окончательно спутавшись, смолкъ на минуту.

Она опять безсознательно прошептала:

— Такъ, такъ…

Аркадій Лукьяновичъ, видя, что она согласилась съ нимъ, заторопился.

— Такъ вотъ Сережа переѣхать думаетъ въ каморку какую-нибудь… покуда, изволишь видѣть… пока экзамены сдастъ, чтобы то-есть ни тебя не стѣснять, ну, и тоже самому не видать… И вотъ тоже я хочу просить Ивана Дмитріевича. У него, изволишь видѣть, много знакомыхъ изъ этихъ желѣзнодорожниковъ, знаешь… Мѣстишко бы мнѣ въ провинціи, на станціи гдѣ-нибудь, подальше… какое бы то ни было. Я не баринъ… дрова готовъ таскать… въ стрѣлочники пойду. Мы бы съ Сережей потомъ и уѣхали, народнымъ учителемъ хочетъ онъ сдѣлаться… проще жить. Бабушку бы взяли…

— Бабушку? — какъ эхо, повторила Лиза.

— Ну, да, что же? она только стѣснять тебя будетъ, приставать начнетъ: какъ и что?.. Дѣтки тамъ Богъ дастъ будутъ, а она начнетъ спрашивать: «когда же замужъ вышла? за кого?» Гдѣ же все объяснить… она старушка, другого вѣка человѣкъ, ей всего не выяснишь…

И вдругъ, видя, что она падаетъ, онъ бросился къ ней съ крикомъ:

— Лизочка, Лизочка! Маточка моя, что съ тобой?

---

Вся будущая жизнь Лизы зависѣла теперь отъ одного человѣка: онъ могъ наградить эту жизнь краденымъ счастьемъ и могъ превратить ее въ мрачную драму.