Из старых сказаний (Гнедич)/ДО
| Изъ старыхъ сказаній |
| Источникъ: Гнѣдичъ П. П. Семнадцать разсказовъ. — СПб.: Типографія Н. А. Лебедева, 1888. — С. 219. |
Давно, давно это было. Всюду шумѣли дѣвственные лѣса пальмы и бука, переплетенные цѣпями ліанъ. Бѣдные люди жались въ гористыхъ ущельяхъ, поддерживая скудный огонь во тьмѣ мрачныхъ пещеръ. Тогда табуны дикихъ коней носились по тучнымъ пажитямъ невоздѣланныхъ земель. Стихійные боги одни только и являлись человѣку, грозно вставая изъ пѣны водопада, или изъ полымя разгорающагося костра. Ихъ чуяли смутно младенческимъ духомъ люди въ косматыхъ одеждахъ, стройные, сильные, неустрашимые, трепетавшіе только передъ чернымъ щитомъ луны, закрывающимъ солнце, и передъ грознымъ перекатомъ грома въ облачныхъ высяхъ, когда могучій тучегонитель полосовалъ своими огненными стрѣлами накаленный воздухъ.
Но тамъ, на югѣ и на востокѣ, въ горячихъ полуденныхъ странахъ, гдѣ въ бирюзовыя рѣки смотрѣлись дивныя деревья, гдѣ лѣса́ дымились опьяняющимъ благоуханіемъ таинственныхъ травъ, гдѣ яркія птицы, какъ живые цвѣты, кружились и переливались въ изумрудной чащѣ, тамъ боги были милостивѣе къ человѣку, и онъ воспрянулъ духомъ, воспрянулъ — и покорилъ себѣ и птицъ, и звѣрей и даже этихъ боговъ, испуганныхъ неожиданною силою, тоже божественною, того маленькаго смѣлаго существа, что въ скорлупахъ переплывало моря, со дна его набирало жемчугъ, и мчалось въ бой на разукрашенныхъ золотомъ слонахъ…
Не было тамъ, на югѣ, богаче, счастливѣе, могучѣе однаго царства, на много дней пути тянувшагося на востокъ. Едва путникъ вступалъ въ его границы, какъ уже чувствовалъ онъ, въ какую необычную страну пришлось ему зайти. На ступеняхъ бѣло-мраморнаго храма. стоялъ жрецъ въ бѣлой одеждѣ, опершись на высокій посохъ, и съ тихою ласкою благословлялъ пришельца.
— Да благословятъ тебя боги! — говорилъ онъ, возлагая руки на его голову. — Если съ чистымъ сердцемъ и безгрѣшнымъ помысломъ пришелъ ты къ намъ, то пусть страна наша, какъ родная, приметъ тебя на свое лоно и напитаетъ тебя тѣмъ млекомъ, что одно даетъ и жизнь, и силу, и счастье.
И онъ подавалъ гостю маленькое полукруглое блюдце съ сухими покоробленными золотыми листочками. Гость бросалъ щепотку листьевъ на треугольный жертвенникъ, листья коробились еще больше, и отъ нихъ голубыми клубами поднимался тонкій дымокъ. Онъ окутывалъ гостя какъ облакомъ, и тотъ вдыхалъ его живительный ароматъ полною грудью. Глаза́ его расширялись, румянецъ сильнѣе вспыхивалъ на побѣлѣвшихъ отъ усталости щекахъ, кровь живѣе струилась по жиламъ, а въ груди что-то весело начинало и пѣть, и радостно плакать. Храмъ становился еще праздничнѣе, красивѣе, выше. Лицо жреца становилось еще добрѣе, а черные глаза́ его еще болѣе проникали въ душу. На темени пришельца лежала его ладонь, и изъ нея струилась такая прохлада, такое умиротворяющее спокойствіе, что, казалось, всей прежней жизни какъ-бы не бываю, а есть одно радужное сіяніе, одно счастіе, одна жизнь, вотъ здѣсь, въ этой странѣ свѣта и блеска.
И гость вступалъ съ своимъ караваномъ, если то былъ купецъ, или одинъ, если онъ былъ одинокій путникъ, — вступалъ съ весельемъ въ городъ черезъ широкіе ворота храма. Усталости какъ не бывало. Жаръ, истома отъ пути, голодъ — все это мгновенно прошло, отъ одной маленькой лепешки, отъ какого-то шарика, что далъ проглотить ему тотъ-же жрецъ. Блестящими глазами смотритъ онъ на серебристые фонтаны, на пурпурныя ткани, распластавшіяся въ воздухѣ надъ верандами, на колесницы съ бѣлыми конями, быстро несущіяся по широкимъ площадямъ, на этотъ красивый, счастливый, спокойный народъ, гордо, неторопливо идущій по улицамъ. И точно каждое лицо съ полнымъ самодовольствомъ говоритъ: вотъ, глядите, каковы мы, и нѣтъ въ мірѣ иной земли, нѣтъ въ мірѣ ничего лучшаго, какъ здѣсь, у насъ, въ нашей благословенной странѣ!
И говорятъ они пришельцу:
— Мы сильны и славны. Мы безконечно сильны нашимъ единствомъ, нашею любовью другъ къ другу. Мы любимъ всѣхъ людей, дома наши — дома нашихъ гостей. Мы богаты — потому что намъ ничего не надо. Мы ничего не ищемъ, потому что природа сама даетъ намъ все, — а все, что дается намъ — мы беремъ. Все красиво у насъ, божественно-чудно. Это потому, что мы боговъ носимъ въ себѣ; мы творимъ только прекрасное, потому что ничего безобразнаго мы не признаёмъ. Человѣкъ — это часть божества, какъ и весь міръ — это только капля крови въ огромномъ тѣлѣ. Радуйся, путникъ, что божество привело тебя къ намъ, и если хочешь — входи сюда полноправнымъ гражданиномъ. Мы не народъ, мы святое братство. Хочешь быть братомъ для насъ, оставайся; не хочешь, — мы наполнимъ виномъ твои мѣха, и ты уйдешь съ благословеніями и пожеланіями добраго пути.
И почти всегда случайный путникъ оставался въ счастливой странѣ, перевозилъ туда и жену, и дѣтей. А если дѣла́ звали его неотступно на родину, то покончивъ ихъ, онъ опять рвался всѣми силами души въ этотъ дивный, чудесный край.
Однажды, въ ясное, прозрачное утро, пришелъ туда путникъ. Онъ былъ пѣшій. Ни осла, ни верблюда не видѣлось за нимъ. Но усталости на лицѣ его не было и слѣда. Онъ пришелъ царственною, гибкою походкою, слегка опираясь на тонкое копье. Бѣлая, золототканая одежда его не была въ пыли; и щитъ, и лукъ небрежно были заброшены за спину. Сандаліи свѣжи и не стерты. Черныя кудри разсыпались по плечамъ, а глаза́ смотрѣли не то гордо, не то насмѣшливо. Онъ не былъ юноша, не похожъ былъ и на мужа. По алымъ губамъ его ползала полускрытая улыбка. Когда жрецъ простеръ къ нему руки съ привѣтствіемъ, въ немъ замѣтно было колебаніе: подойти или не подойти. Онъ подошелъ, однако, и, склонился передъ старцемъ, и листьевъ бросилъ на жертвенникъ.
— Куда лежитъ путь твой? — спросилъ старецъ. — Не хочешь-ли отдохнуть и пожить у насъ?
— Нѣтъ, отецъ, не собираюсь, — отвѣтилъ незнакомецъ. — А куда лежитъ путь мой, не все-ли тебѣ равно?
— Не все-равно. Я могу тебѣ быть въ чемъ-нибудь полезнымъ. У тебя нѣтъ коня, я тебѣ могу дать. Нашъ народъ помогаетъ пришельцамъ.
Незнакомецъ покачалъ головою.
— Я хочу свободы! Я не хочу никакихъ связей и обязательствъ. Вѣдь я, за ваши дары, долженъ быть вамъ благодарнымъ? А я не хочу имѣть никакихъ долговъ. Я никому не долженъ ничего.
— Мы не нуждаемся въ твоей благодарности, — укоризненно замѣтилъ жрецъ. — Мы хотимъ, чтобы всѣ были счастливы и свободны.
— И ты стоишь здѣсь каждый день и благословляешь пришельцевъ? Эту обязанность наложило на тебя государство?
— Да, сынъ мой!
— Это рабство. Каждый день, едва розовая заря помчится по небу, ты уже здѣсь?
— Я служу свободѣ.
— Это рабство. Всякое служеніе — рабство.
— Ты играешь словами, пришлецъ!
— А ты чувствами, старикъ. Чѣмъ ты лучше раба, который обязанъ обжигать кирпичи? Онъ обожжетъ ихъ извѣстное число въ день, а ты извѣстное число путниковъ благословишь. Рабъ счастливѣе тебя. Его мускулы заняты, а умъ свободенъ. Онъ беретъ въ руки глину, а самъ летитъ мыслью за предѣлы мірозданья. А ты — ты цѣлый день не допускаешь въ своемъ мозгу спокойнаго цвѣтенія мысли. Въ твою душу постоянно врываются посторонніе образы. Можешь-ли ты проникнуться силою творческой мечты? Нѣтъ. Ты утѣшаешься тѣмъ, что посвятилъ себя на высокое служеніе любви къ людямъ. Нуждаются-ли они въ ней? Вотъ мнѣ — мнѣ не нужна твоя любовь. Любишь-ли ты, нѣтъ-ли — не все-ли мнѣ равно? Солнце свѣтитъ такъ-же ясно, птицы поютъ также звонко, тигръ такъ-же свирѣпъ, а собака такъ-же ласкова. Отъ твоей любви и ненависти міръ не измѣнится. Что твои слова́, что твои чувства?
У пропилей храма собралась толпа. И старцы, и юноши, и женщины яркимъ моремъ цвѣтовъ переливались въ этомъ живомъ потокѣ. Всѣ слушали незнакомца. Онъ говорилъ такъ спокойно, все съ тою-же полуулыбкою. Только голосъ его все крѣпчалъ, и глаза́ порою вспыхивали презрительнымъ, надменнымъ пламенемъ.
— Зачѣмъ придаете вы значеніе, — говорилъ онъ, — всякимъ словамъ, и дурнымъ, и хорошимъ? Что такое слова́? Это звукъ, это потрясеніе воздуха. Не все-ли равно, тѣ или иные звуки раздаются? Такъ-же безслѣдно исчезнутъ они, какъ молнія, какъ эти облака, что вонъ тамъ несутся надъ нами. Гдѣ они будутъ завтра? Кто ихъ вспомнитъ? Кто о нихъ будетъ плакать? Зачѣмъ-же вы плачете надъ словомъ, зачѣмъ вы смѣетесь словамъ? Вы радуетесь, воздвигнувъ эти храмы, но вѣдь этихъ храмовъ не будетъ, вѣдь и они сотрутся съ лица земли, исчезнутъ, какъ и слова́ ваши, — только они нѣсколько дольше сло́ва продержатся. А что такое «дольше»? Не все-ли это равно? Для васъ это еще разница, а для божества, вмѣщающаго весь міръ, все одно мгновенье.
Толпа молчала. Жрецъ поднялъ голову.
— Сынъ мой, — сказалъ онъ, — весь міръ дѣлится на двѣ части: на хорошее и дурное, на прекрасное и гнусное, на свѣтъ и тьму. Мы дѣти свѣта, мы стремимся къ добру и ненавидимъ зло. Это такъ просто.
Незнакомецъ засмѣялся.
— А кто вамъ сказалъ, что все, что вы творите — добро? — проговорилъ онъ. — Можетъ быть вы во тьмѣ? Быть можетъ вы заблуждаетесь жестоко? Быть можетъ главное зло — ваша вѣра.
Ахнула въ ужасѣ толпа. Взоры всѣхъ устремились къ могучей статуѣ, возсѣдавшей за алтаремъ. Она смотрѣла грозно, руки сжимали судорожно жезлъ, брови были сдвинуты и насуплены.
— Боги сами пришли къ намъ, — заговорилъ жрецъ, — сами открылись намъ въ таинственныхъ проявленіяхъ всѣхъ стихій. Они царятъ надъ нами, покровительствуютъ намъ. Мы имъ молимся, какъ молились наши отцы и дѣды.
— Они уйдутъ, — безжалостно продолжалъ незнакомецъ, — уйдутъ такъ-же, какъ пришли. Они обратятся въ ничто, въ пыль и прахъ, какъ и ваши храмы, какъ и весь вашъ городъ. Смотрите, какое ликованье. Дымъ отъ душистыхъ куреній, цвѣты… Цвѣты къ вечеру завянутъ, и ихъ швырнутъ въ огонь. Дымъ, о которомъ я говорилъ, гдѣ онъ? Его уже нѣтъ, это другіе, новые клубы. — А! вотъ, я вижу, несутъ черезъ площадь покойника… Стройная, печальная музыка… Это вдова, должно быть, плачетъ? А когда ее понесутъ такъ-же, она не заплачетъ, а только черви въ землѣ будутъ радоваться новой добычѣ. И музыка эта улетаетъ въ воздухъ безслѣдно. Будетъ время, здѣсь будутъ другіе звуки… Вокругъ будутъ лежать обломки, обломки — много всякихъ обломковъ. и голова вашего божества, что такъ сердито хмурится тамъ, упадетъ на землю съ отбитою щекою… А по нимъ, среди раскаленной пыли, будутъ ходить шакалы, и выть, не находя добычи. И змѣи, шипя, поползутъ по лицу вашего божества, и страусъ будетъ ронять перья на обломанные жертвенники…
— Уходи, грозный пророкъ, — произнесъ жрецъ. — Уходи скорѣе, не смущай нашего ликованья.
— Я не пророкъ, — отвѣтилъ пришелецъ, — я только говорю, что думаю, а думаю то, что подсказало мнѣ божество…
— Демоны подсказали это тебѣ! — крикнулъ жрецъ. — И неужели нашъ могучій владыко неба не уничтожитъ тебя, дерзновеннаго? Смотри, какъ онъ воззрился на тебя. Смотри, сейчасъ дрогнетъ перунъ въ его рукѣ…
Толпа въ ужасѣ отступила, но незнакомецъ улыбался, опираясь такъ-же спокойно на копье.
— Онъ меня не уничтожитъ! — проговорилъ онъ.
— Уходи, — продолжалъ жрецъ. — Мы счастливы и свободны. Мы довольны жизнью и міромъ. Мы любимъ, и полны любовью.
— Вы несчастны! — возразилъ путникъ. — Я жалѣю васъ. Я уйду, потому что не привыкъ жить въ клѣткахъ. Я привыкъ къ простору и свободѣ. А есть-ли у васъ свобода духа, когда вы всѣ прикованы къ вашей вѣчной заботѣ о счастьѣ? Вы въ каждомъ шагѣ, въ каждой мысли отдаете себѣ отчетъ. Вы воздвигаете дворцы и храмы, затрачиваете свою мысль на созданье какихъ-то колоннъ и ступеней. Вы несчастны!
И онъ сталъ спускаться отъ жертвенника внизъ, къ толпѣ.
— Незнакомецъ, остановись! — раздалось за нимъ.
Онъ оглянулся. Жрецъ опять протягивалъ къ нему руки, — чело его разгладилось.
— Возвратись! — говорилъ онъ. — Останься съ нами. Выбери прекраснѣйшую изъ женъ въ подруги. Красота ея очаруетъ тебя, убаюкаетъ тихимъ, счастливымъ сномъ. Женская любовь очиститъ тебя.
— Красота! — засмѣялся путникъ. — Красота въ природѣ. Море, отъ котораго вы ушли въ эти стѣны на много часовъ пути — вотъ красота. Лазурныя небеса — вотъ красота. На нихъ если набѣжитъ сумракъ бури, такъ потомъ они кажутся еще невиннѣе и чище. А женщина? Слѣды времени изглаживаются-ли съ ея лица? Нѣтъ, тѣ бо́розды неизгладимы…
И онъ сталъ еще быстрѣе спускаться внизъ.
— Остановись, — звучало сзади его. — Куда ты идешь? въ пустыню! Человѣкъ могучъ только сплоченою массою, одинокій онъ болѣе жалокъ и безпомощенъ, чѣмъ любое животное… Примкни къ людямъ!
Онъ уже сошелъ на дорогу. Взгляды толпы сосредоточились на немъ. Сколько тутъ было дивныхъ, глубокихъ женскихъ глазъ, сверкавшихъ огнемъ распаляющей страсти.
— Здѣсь скучно и душно, — пожавъ плечами сказалъ онъ, остановившись въ послѣдній разъ. — Живите подъ покровительствомъ вашихъ божествъ, я васъ не осуждаю. Любите другъ друга, быть можетъ это и лучше, чѣмъ ненавидѣть. Но не будьте тиранами: не заставляйте всѣхъ подчиняться вашей любви.
Онъ пошелъ тою-же гибкою, свободною походкою, не оглядываясь, не ускоряя шагъ. Золотою звѣздою горѣлъ на его спинѣ щитъ и скользилъ перебѣгающими лучами по безмолвной толпѣ. Въ дымкѣ яркаго дня онъ долго былъ видѣнъ, пока, наконецъ. не пропалъ гдѣ-то вдали, словно потонулъ въ сизомъ туманѣ.
— Кто-же это былъ передъ нами? — съ трепетомъ спросилъ жрецъ.
Отвѣта не было. Толпа будто окаменѣла. Только огромное изображеніе божества, съ уходомъ незнакомца, словно съежилось, потускло. Гнѣва не было и слѣда на грозномъ челѣ: что-то робкое, какое-то пугливое недоумѣніе разлилось по всему изваянію.
И такъ это выраженіе навсегда и осталось на немъ.