1893
правитьИЗЪ СПОРОВЪ О ДУШѢ
1870.
править
Самостоятельное начало душевныхъ явленій. Психофизіологическое изслѣдованіе, написанное съ цѣлію полученія степени доктора философіи въ Императорскомъ Московскомъ университетѣ докторомъ Іенскаго университета и. д. экстраординарнаго профессора Императорскаго Варшавскаго университета, Генрихомъ Струве. Москва, 1870. 102 стр.
Подспудный матеріализмъ. По поводу диссертаціи-брошюры г-на Струве. Н. Аксакова. Москва. 1870. 32 стр.
По поводу диссертаціи". Генриха Струве. Сергѣя Усова Москва, 18 апрѣля. 12 стр.
I.
правитьСуществуетъ-ли душа? Вопросъ чрезвычайно интересный, а главное — чрезвычайно современный. Въ современности его насъ очень убѣдительно увѣряетъ г. Струве, желающій показать, что онъ не занимается какими-нибудь старыми и избитыми предметами, а пишетъ о томъ, что входитъ въ программу послѣднихъ, новѣйшихъ успѣховъ человѣческаго мышленія. Существуетъ-ли душа, или нѣтъ, — въ этомъ еще могутъ расходиться наши философы, но что прогрессъ существуетъ, и что слѣдуетъ заниматься современными вопросами, — это — святая истина, непререкаемый догматъ для самыхъ разнорѣчащихъ нашихъ мыслителей.
«Вопросъ о самостоятельномъ началѣ душевныхъ явленій, или, какъ обыкновенно говорятъ, о существованіи души (такъ начинаетъ г. Струве), безъ всякаго сомнѣнія принадлежитъ къ самымъ важнымъ вопросамъ настоящаго времени».
Вотъ главная причина, по которой г. Струве написалъ свой трактатецъ. Г. Струве не самъ выбираетъ себѣ предметы и задачи, а примыкаетъ къ общему движенію науки, говоритъ о томъ, о чемъ говорятъ другіе. Нѣмцы усумнились въ существованіи души въ человѣкѣ, сдѣлали изъ этого вопросъ; г. Струве твердо вѣритъ, что и намъ, для блага науки, слѣдуетъ трудиться надъ этимъ вопросомъ. Но вотъ бѣда. Если нѣмцы задаютъ себѣ извѣстныя темы для размышленій и сочиненій, то они же, не спрашиваясь насъ, конечно и рѣшаютъ свои задачи. Можетъ быть, какой-нибудь нѣмецкій профессоръ уже окончательно рѣшилъ этотъ современный вопросъ, уже вполнѣ доказалъ, что душа есть, или что ея вовсе нѣтъ. Тогда не напрасно-ли мы будемъ соваться туда, гдѣ насъ не спрашиваютъ, гдѣ дѣло и начали и кончатъ безъ насъ? У кого нѣтъ своего вопроса, своей мысли, тотъ, занимаясь современными вопросами, можетъ очутиться въ положеніи человѣка совершенно некстати и понапрасну мѣшающагося не въ свое дѣло. Это соображеніе поразило г. Струве.
"Правда, « — говоритъ онъ, — „въ послѣднія десять лѣтъ появилось значительное число разнородныхъ, по большей части популярныхъ сочиненій, которыя разбираютъ этотъ вопросъ со всѣхъ возможныхъ точекъ зрѣнія“.
Ну вотъ видите! Число сочиненій значительное — зачѣмъ же его увеличивать? Они появились въ послѣднія десять лѣтъ, слѣдовательно стоятъ на высотѣ современной науки, или, по крайней мѣрѣ, выражаютъ въ своей разнородности современный фазисъ человѣческаго мышленія. При томъ, они разбираютъ этотъ вопросъ со всѣхъ возможныхъ точекъ зрѣнія, — слѣдовательно новой точки намъ и не выдумать. Зачѣмъ же писать, когда за насъ и безъ того думаютъ нѣмцы?
Такимъ образомъ, г. Струве приходитъ къ необходимости оправдывать появленіе своего сочиненія чѣмъ нибудь другимъ, а не однимъ тѣмъ, что вопросъ о существованіи души принадлежитъ къ самымъ важнымъ вопросамъ настоящаго времени. Г. Струве рѣшается выразить, хотя весьма осторожно, что онъ недоволенъ всею этою литературою по вопросу о душѣ.
„Но при всемъ томъ“, — говоритъ онъ, — „нельзя сказать, чтобъ обиліе помянутыхъ сочиненій дѣлало совершенно излишними безпристрастное изслѣдованіе этого вопроса и попытку его критическаго рѣшенія“.
Повидимому г. Струве хочетъ сказать, что нѣмцы разсуждаютъ недовольно безпристрастно и рѣшаютъ дѣло не вполнѣ критически, и что, слѣдовательно, разсужденіе вполнѣ безпристрастное и критическое не будетъ совершенно излишнимъ въ современной философской литературѣ. Но такъ только повидимому. Въ сущности, эти выраженія употреблены г. Струве единственно для красоты слога, для приданія рѣчи всевозможной мягкости, для того — если прямо говорить — чтобы замаскировать свое положеніе относительно вопроса и его литературы, чтобы отнять у этого положенія всякую рѣзкость и опредѣленность. Ему никакъ не хочется прямо сказать, рѣшенъ-ли или нѣтъ вопросъ о душѣ, и что такое думаетъ дѣлать онъ самъ, г. Струве: хочетъ-ли онъ предложить намъ самостоятельное рѣшеніе дѣла, или же будетъ повторять только то, что сказано другими? Вмѣсто яснаго и опредѣленнаго указанія на эти существенные пункты, г. Струве выражается слѣдующимъ образомъ:
„Различіе мнѣній по этому вопросу сихъ поръ еще такъ велико и недоразумѣнія между борющимися сторонами такъ многочисленны, что каждый, кто безпристрастно понимаетъ трудности предмета, охотно встрѣтитъ всякую попытку внести сюда ясность и точность и въ подобномъ стремленіи усмотритъ полезное подготовленіе къ окончательному рѣшенію вопроса“.
И такъ, дѣло у г. Струве ограничивается только попытками и стремленіями, и на сей разъ уже не къ добросовѣстности и критичности, а къ ясности и точности. Притомъ, онъ и не мечтаетъ о рѣшеніи вопроса, а только о нѣкоторомъ полезномъ подготовленіи къ рѣшенію. Но и этого мало. Скромность г. Струве простирается до того, что тотчасъ послѣ приведенныхъ словъ онъ говоритъ:
„Хотя, естественно, мы не будемъ въ состояніи удовлетворить всѣмъ такимъ ожиданіямъ…“
Вотъ поистинѣ примѣрное уваженіе къ наукамъ и къ современнымъ вопросамъ. Г. Струве не дерзаетъ ни свой вопросъ предложить, ни свое мнѣніе имѣть, ни постоять даже за то, что онъ исполнитъ то или другое свое обѣщаніе. Это скромнѣйшій ученый, который предупреждаетъ, что онъ не можетъ удовлетворить требованіямъ высокаго предмета, за который берется. Г. Струве скроменъ до того, что съ перваго раза не разберешь, имѣетъ-ли онъ что-нибудь сказать, желаетъ-ли примкнуть къ какому-нибудь опредѣленному ученію, или же ограничивается только стремленіемъ къ точности, ясности, добросовѣстности, основательности и другимъ подобнымъ качествамъ, конечно весьма похвальнымъ и полезнымъ, но, къ сожалѣнію, совершенно неопредѣленнымъ, несоставляющимъ никакой методы, никакого ученія.
Есть вещи, однакоже, въ которыхъ скромность не помогаетъ. Не смотря на усилія г. Струве, для внимательнаго читателя совершенно ясно, напримѣръ, что брошюра г. Струве есть вовсе не изслѣдованіе, а простая компиляція изъ посредственныхъ философскихъ книгъ, которыхъ такое множество въ Германіи. Г. Струве такъ уважаетъ науку, что ему и въ голову не приходило думать самому, отважиться хоть на какую нибудь самостоятельную попытку. Вѣроятно, онъ полагалъ, что всякая самостоятельность только повредила бы добросовѣстности и точности его работы.
Въ силу своей скромности, онъ ни на минуту не усумнился, что вопросъ о душѣ стоитъ именнно такъ, какъ онъ является въ безчисленныхъ книгахъ и журналахъ, сочиняемыхъ нѣмцами, что относительно существованія души существуетъ великое разнообразіе мнѣній и господствуютъ многочисленныя недоразумѣнія и трудности. Г. Струве вѣритъ, что вопросъ не рѣшенъ, но что, если еще лѣтъ пять будетъ выходить журналъ Фихте младшаго, и профессора нѣмецкихъ университетовъ будутъ писать свои книги, то мы дойдемъ наконецъ до рѣшенія вопроса. Самъ г. Струве, въ качествѣ основательнаго и добросовѣстнаго ученаго, еще не смѣетъ утверждать окончательно, что душа существуетъ; онъ, какъ мы видѣли, только собирается дѣлать полезныя подготовленія къ твердому установленію этой истины.
Что вы, о поздніе потомки,
Помыслите о нашихъ дняхъ?
Такъ вотъ мы какой прогрессъ сдѣлали! Такъ вотъ до чего дошло человѣчество въ своемъ долгомъ и напряженномъ развитіи! Мы даже не знаемъ, существуетъ-ли душа, или нѣтъ. Мы сдѣлали изъ этого вопроса современный, новѣйшій вопросъ, и безъ конца пишемъ книги въ видѣ полезны съ подготовленій къ его рѣшенію.
Книги — большое зло; въ этомъ нужно согласиться съ гр. Л. Н. Толстымъ. Вѣра въ книги есть большое суевѣріе, мѣшающее ясному и здоровому взгляду на вещи. Чтеніе книгъ, когда человѣкъ не умѣетъ правильно относиться къ читаемому и исполненъ суевѣрнаго уваженія къ литературѣ, сбиваетъ съ толка, путаетъ понятія, наполняетъ голову призраками и пустяками.
Для насъ поразительно и дико, какимъ образомъ нѣмцы успѣли вѣчный вопросъ о душѣ обратить во временный, какимъ образомъ можно подумать, что этотъ вопросъ будто бы разработывается только въ послѣднія пятнадцать лѣтъ (Самост. Нач, стр. 30). Имѣя въ виду важность предмета и сравнивая съ нею незначительность и времени, и той горсти людей, которая занималась этихъ предметомъ, мы готовы предположить, что тутъ ошибка, что вопросъ остается глубокимъ и общеинтереснымъ вопросомъ всѣхъ временъ, но что въ послѣдніе пятнадцать лѣтъ нѣкоторые люди сбились съ толку и извратили смыслъ дѣла. Куча книгъ, которую эти люди написали, не должна пугать насъ; всѣ эти книги могутъ оказаться вздоромъ сравнительно съ сущностію и важностію самаго вопроса. Отчасти въ этомъ укрѣпляетъ насъ изложеніе самаго г. Струве. Онъ говоритъ:
„Вслѣдствіе огромныхъ успѣховъ естественныхъ наукъ, особенно физіологіи, вопросъ о существованіи души принялъ въ послѣднее время совершенно новый характеръ. Теперь уже нельзя рѣшать его на основаніи метафизическихъ и абстрактныхъ изслѣдованій. Теперь, при его рѣшеніи, особенно нужно обращать вниманіе на физіологію и указывать на его отношенія къ новѣйшимъ изслѣдованіямъ этой науки“. (Стр. 26).
Изъ этихъ словъ ясно, что не философія подняла современный вопросъ о душѣ, а что все дѣло зависитъ отъ физіологіи и ея огромныхъ успѣховъ. Физіологія будто бы заставила философовъ бросить метафизическія и абстрактныя изслѣдованія и дать вопросу совершенно новый характеръ.
Фактъ, изложенный совершенно невѣрно и превратно. Физіологи никогда не занимались философіею, не разработывали вопроса о душѣ, а дѣлали свое дѣло, — занимались физіологіею. Отличные физіологи, какъ напримѣръ прежде Іоганнесъ Миллеръ, нынѣ Клодъ Бернаръ, Гельмгольцъ, — никогда не были матеріалистами, и въ физіологіи, какъ наукѣ, нѣтъ никакихъ элементовъ, которые противорѣчили бы философіи и могли заставить ее измѣнять свои рѣшенія. Дѣло было вовсе не такъ. Пока физіологи спокойно работали, философы очутились безъ кормила и весла, потеряли всякую руководящую нить, и вообразили, что физіологія перебьетъ имъ дорогу и будетъ сильнѣе всякой философіи. Фолософы струсили передъ матеріалистами, которыхъ отнюдь не должно смѣшивать съ настоящими физіологами, и которые только постоянно ссылались на физіологію, чтобы поразить своихъ противниковъ авторитетомъ строгой науки. И вотъ гдѣ источникъ новаго характера, принятаго вопросомъ о душѣ; этотъ источникъ не въ успѣхахъ науки, не въ физіологіи, а въ появленіи матеріалистовъ. Г. Струве самъ подтверждаетъ это въ строкахъ, тотчасъ слѣдующихъ за приведенными: „Современный матеріализмъ стремится къ возобновленію давно извѣстныхъ теорій и мнѣній на основаніи новыхъ результатовъ естественныхъ наукъ. Вслѣдствіе того вопросъ о существованіи души пересталъ быть вопросомъ чистой философіи, метафизики, или психологіи, а принялъ направленіе, которое вводитъ его въ кругъ естественныхъ наукъ, особенно физіологіи“(стр. 26).
Вотъ гдѣ причина дѣла, гдѣ источникъ современнаго прогресса въ мышленіи. Матеріалисты! Они надѣлали всѣ эти чудеса; они убѣдили философію, что она до сихъ поръ шла ложнымъ путемъ; они разрушили авторитетъ чистой философіи и метафизики, они ввели вопросъ о душѣ въ кругъ естественныхъ наукъ. Матеріалисты должны быть признаны истинными обновителями философской мысли, реформаторами методовъ мышленія и взаимныхъ отношеній между науками, словомъ — творцами величайшаго переворота въ философіи.
„Понятно“, продолжаетъ г. Струве, „что вслѣдствіе того и всѣ изслѣдованія нашего вопроса, начиная съ Платона и кончая Гегелемъ, не принимающія во вниманіе ученій физіологіи, потеряли свое значеніе и замѣчательны только въ историческомъ отношеніи“ (стр. 27).
Вотъ до чего мы дожили. Всѣ великіе философы отъ Платона до Гегеля потеряли свое значеніе въ вопросахъ о душѣ. Появленіе матеріалистовъ составило эру, съ которой не сравнятся никакіе прежніе перевороты. Вслѣдствіе этого, г. Струве со всею наивностію и точностію ставитъ литературу матеріалистовъ на первое мѣсто въ числѣ книгъ по вопросу о существованіи души. Съ матеріалистовъ онъ начинаетъ изложеніе исторіи своего вопроса, и вообще всюду даетъ понять, что они настоящіе зачинатели новаго философскаго движенія. Хотите знать, любезные читатели, кто первый далъ толчекъ этому движенію? Это былъ Карлъ Фохтъ, и знаменитое событіе совершилось въ 1842 году.
„Первый“, — говоритъ г. Струве, — „возобновившій въ наше время матеріалистическія теоріи французскихъ энциклопедистовъ XVIII вѣка, Кондильяка, Ламетри, Гельвеція, въ особенности Кабани, былъ извѣстный нѣмецкій физіологъ Карлъ Фохтъ — (Physiologische Briefe. 1842)“ (стр. 27).
Вотъ кто сдѣлалъ излишнимъ изученіе Платоновъ и Гегелей, кто первый перевелъ вопросъ о существованіи души изъ области чистой философіи и психологіи въ физіологію.
Замѣтимъ кстати, что г. Струве въ этомъ случаѣ и во многихъ другихъ обнаруживаетъ большое незнаніе естественныхъ наукъ и ихъ литературы. Карла Фохта нельзя назвать извѣстнымъ нѣмецкимъ физіологомъ; онъ никогда не занимался физіологіею, не дѣлалъ никакихъ физіологическихъ опытовъ и наблюденій, а работалъ только по зоологіи. Написать популярную физіологическую книгу не значитъ быть извѣстнымъ физіологомъ. Въ другомъ мѣстѣ ошибка г. Струве еще грубѣе. Онъ называетъ (стр. 31) Бэра — знаменитымъ русскимъ энтомологомъ. Но Бэръ никогда энтомологіею не занимался, а не знать трудовъ этого великаго ученаго въ другихъ областяхъ — значитъ не имѣть самыхъ элементарныхъ свѣдѣній въ исторіи естественныхъ наукъ.
Но это — мимоходомъ. Если Карлъ Фохтъ не только не извѣстный физіологъ, но и весьма посредственный зоологъ, то за то онъ — знаменитый матеріалистъ, и въ этомъ все дѣло. Все дѣло, очевидно, въ томъ, что въ Германіи появился матеріализмъ, и что нашлось не мало людей, которые задались мыслью — его опровергнуть. Вся исторія только въ этомъ и заключается и до Платоновъ и до Гегелей вовсе не касается. Матеріализма испугались, матеріализму придали важность первостепенной задачи, глубочайшаго вопроса, — и вотъ появилась цѣлая quasi-философская литература, которая весь свой raison d'être имѣетъ только въ матеріализмѣ.
Если же исторія такова, то спрашивается, какое значеніе ей слѣдуетъ приписать, какой дѣйствительный ея смыслъ? Что это — прогрессъ или шагъ назадъ? Не рано-ли отказываться отъ Платоновъ и Гегелей?
Вотъ вопросъ, который слѣдовало бы разрѣшить и о которомъ г. Струве, увлеченный теоріею прогресса, вовсе и не подумалъ. Современный фазисъ нѣмецкой философіи весь держится на отрицаніи матеріализма, слѣдовательно имѣетъ лишь на столько смысла, на сколько имѣетъ силы и значенія матеріализмъ. Матеріализмъ есть одно изъ заблужденій; заблужденія всегда существовали и будутъ существовать; можно-ли думать, что движеніе философской мысли состоитъ не въ нѣкоторомъ положительномъ стремленіи къ истинѣ, а въ послѣдовательномъ опроверженіи тѣхъ или другихъ уклоненій отъ истины?
Чѣмъ мы докажемъ, что матеріализмъ есть нѣкоторое характерное заблужденіе, новое, особенное, указывающее философіи новыя задачи? Матеріализмъ существовалъ всегда, отъ глубокой древности; онъ — одна изъ естественныхъ ошибокъ, въ которыя впадаетъ умъ человѣческій. Когда философія была сильна, имѣла хорошихъ представителей, двигалась и развивалась, — матеріализмъ исчезалъ; когда философія ослабѣвала, теряла свое дѣйствіе на умы, — матеріализмъ усиливался, совершенно такъ, какъ мракъ усиливается и распространяется, когда уменьшается свѣтъ. Въ былыя времена философія никогда не боролась съ матеріализмомъ, не занималась его отрицаніемъ и критикою; она его побѣждала и изгоняла тѣмъ, что спокойно излагала и проповѣдывала свои ученія, и онъ исчезалъ безъ всякой особенной о томъ заботы. И такъ, нынѣшняя борьба противъ матеріализма едва-ли доказываетъ его силу; скорѣе она доказываетъ слабость философіи.
Что новаго въ носомъ матеріализмѣ? На это напрасно мы ищемъ отвѣта не только у г. Струве, но и во всей той литературѣ послѣднихъ пятнадцати лѣтъ, которую онъ предпочитаетъ Платону и Гегелю. Въ матеріализмѣ нѣтъ ничего новаго, какъ нѣтъ его въ тысячѣ другихъ заблужденій, постоянно сопровождающихъ умственную жизнь людей, постоянно складывающихся по однимъ и тѣмъ же законамъ. Какъ бы далеко ни подвинулось развитіе науки и философіи, есть ошибки, которыя будутъ повторяться до конца вѣковъ. Такъ, сколько бы ни трудились астрономы, они никогда не уничтожатъ того естественнаго обмана, по которому люди думаютъ, что земля неподвижна, а солнце ходитъ вокругъ нея.
Все это ведетъ къ одному, — не имѣемъ-ли мы основаній признать вздоромъ не только матеріализмъ, но и всю философскую литературу послѣднихъ лѣтъ, которая занимается матеріализмомъ? Вопросъ дерзкій, но если ужь философствовать, такъ не нужно бояться смѣлыхъ мыслей и рѣшительныхъ постановокъ дѣла. Конечно, скромному ученому этотъ вопросъ будетъ не по душѣ. Подумайте только — сколько книгъ, сколько журналовъ! Скромные ученые расположены думать какъ думаютъ другіе, и видѣть въ каждой книгѣ нѣкоторый вкладъ въ сокровищницу науки. Увы! Книги большею частію представляютъ напрасную трату времени и силъ, и истинно бременятъ землю. Особенно нужно быть осторожнымъ съ нѣмецкими книгами. Нѣмцы все обращаютъ въ ремесло; у нихъ стало ремесломъ и писаніе книгъ, и проподаваніе философіи. Нѣмцы замѣчательны способностію останавливаться на какой нибудь мысли, часто самой ограниченной и узкой, и потомъ цѣлую жизнь разработывать эту мысль, дѣлать изъ нея книги, читать на нее лекціи, и умереть, ни разу не подумавши о крайнихъ выводахъ этой мысли, о связи ея съ остальными дѣлами и мыслями.
Мы не шутимъ. Въ доказательство нашихъ дерзкихъ сомнѣній мы приведемъ слѣдующее: ни матеріализмъ, ни философія, которая съ нимъ берется, до сихъ поръ не представляютъ ни одного имени, стоющаго славы, ни одной книги стоющей вниманія и чтенія. Написана куча книгъ, — и всѣ они одного сорта, всѣ одинаково плохи, одинаково мало заключаютъ въ себѣ философіи.
Матеріализмъ никогда не имѣлъ талантливыхъ представителей, не породилъ ни единой книги истинно философской. Онъ никогда самъ не формулировалъ ясно своихъ принциповъ, своей методы; самое лучшее, что писано но матеріализму, принадлежитъ нѣкоторымъ натуралистамъ (напр. Лапласу), то есть людямъ, которые хотя впали въ это заблужденіе, но были истинно учеными людьми, привыкшими къ научному изложенію. Что касается до новыхъ нѣмецкихъ матеріалистовъ, то все ими писанное — такой вздоръ, который читать и разбирать можно только изъ любви къ ближнимъ, а никакъ не ради философскаго интереса.
Любовь къ ближнимъ — вотъ на что могутъ сослаться тѣ новые нѣмецкіе философы, которые цѣлью своей жизни поставили подробное и аккуратное опроверженіе матеріализма. Признавая за ними это доброе намѣреніе, мы, къ сожалѣнію, должны отказать имъ въ другихъ качествахъ, въ философскомъ талантѣ и глубинѣ мысли. Можетъ быть, впрочемъ, они за этимъ и не гнались, а стремились только къ ясности, точности, добросовѣстности, и т. д. — словомъ не столько къ успѣхамъ въ наукахъ, сколько къ хорошему поведенію. Какъ бы то ни было, между ними не выдалось ни одной талантливой головы, и между ихъ книгами нѣтъ ни одной даже просто знаменитой. Оно и понятно. Человѣкъ съ талантомъ сейчасъ выдумаетъ что-нибудь свое, станетъ проповѣдывать какія-нибудь свои собственныя мысли, а не осудить себя на всю жизнь — разбирать глупости, сочиненныя другими, не станетъ, какъ выразился Фейербахъ, пережевывать то, что уже переварено.
Для поясненія нашего взгляда на матеріализмъ сдѣлаемъ небольшое отступленіе, коснемся самой сущности дѣла.
II.
правитьСуществуетъ-ли душа?
Если понимать этотъ вопросъ въ матеріалистическомъ смыслѣ (а такъ вѣдь хотятъ его понимать новые философы, сдѣлавшіе для себя матеріализмъ мѣриломъ философскаго мышленія), то онъ будетъ значить слѣдующее: есть-ли въ человѣкѣ что-нибудь отличное отъ тѣла, отъ вещества? Не все-ли въ немъ матерія?
Но что такое матерія? Прежде всего это есть изъ понятій, составляемыхъ нашею душою. Отсюда слѣдуетъ, что неизвѣстно, существуетъ ли сама матерія, то, что мы воображаемъ подъ этимъ понятіемъ, но что навѣрное существуетъ душа, то, что составляетъ понятія. Мыслю, слѣдовательно существую, хотя бы ни въ одной моей мысли не было еще и крупицы истины. Я составляю понятія, слѣдовательно я — существо, способное составлять понятія, хотя бы совершенно было неизвѣстно, годятся-ли куда-нибудь эти понятія, сообразны-ли онѣ хоть сколько-нибудь съ дѣйствительностію. Можетъ быть всѣ мои мысли — пустая фантазія, бредъ, пустяки, но одно несомнѣнно, — что я есть существо, производящее эти фантазіи, этотъ бредъ. Cogito, ergo sum.
И такъ, душа есть нѣчто непосредственно извѣстное. Она не есть вещество уже потому, что въ веществѣ всегда можно усумниться, признать его созданіемъ воображенія, а въ душѣ усумниться невозможно. Матерія есть одинъ изъ вопросовъ души, а душа, есть нѣчто, стоящее внѣ всякаго вопроса и напротивъ — производящее всякіе вопросы. Сказать, что душа есть матерія такъ же нелѣпо, какъ сказать, что вопросъ существуетъ безъ вопрошающаго, или что тотъ, кто спрашиваетъ — не существуетъ, а существуетъ только то, о чемъ еще спрашивается, то, что подлежитъ сомнѣнію. Если мы думаемъ, размышляемъ, сомнѣваемся, то первое, что мы должны признать существующимъ, есть наша мысль, наше сомнѣніе, а никакъ не тотъ предметъ, о которомъ мы еще только думаемъ, въ существованіи котораго еще сомнѣваемся.
Но обыкновенно разсуждаютъ иначе. Источникъ большей части ошибокъ, какъ самыхъ грубыхъ, такъ часто и весьма тонкихъ, заключается въ томъ, что люди мысли принимаютъ за дѣйствительность. Человѣкъ всегда расположенъ въ вѣрѣ, а не въ сомнѣнію. Ошибка матеріализма именно въ этомъ и состоитъ. Первое правило философіи заключается въ томъ, что надобно изслѣдовать, правильно-ли мы думаемъ, не ошибается*ли душа въ своихъ представленіяхъ. Матеріалисты же идутъ прямо противоположнымъ путемъ: они такъ вѣрятъ въ свои представленія, что не спрашиваютъ объ ихъ правильности, а на оборотъ, спрашиваютъ, подходитъ-ли душа подъ ихъ представленія? Между тѣмъ, сомнѣваться въ душѣ есть нелѣпость; а сомнѣваться въ томъ, имѣютъ-ли надлежащій видъ и дѣйствительное значеніе наши понятія, напримѣръ, какой вѣсъ слѣдуетъ приписать понятію вещества — есть дѣло вполнѣ философское.
Если мы способны познавать истину, то первое условіе для этого должно состоять въ томъ, чтобы была возможность какъ-нибудь защититься отъ своихъ понятій, какъ-нибудь провѣрять ихъ, подвергать пробѣ и изслѣдованію. Мало-ли что мерещится человѣку, мало-ли всякихъ фантазій онъ создаетъ себѣ; люди грубые и неразвитые вѣрятъ во всѣ созданія своей души; люди же просвѣщенные, философствующіе — не вѣрятъ всякой мысли, приходящей имъ въ голову, а сперва строго ее изслѣдуютъ. И такъ, намъ нужно разобрать, — есть-ли правильный смыслъ и соотвѣтствіе дѣйствительности въ понятіи вещества. Конечно, отсюда не слѣдуетъ, чтобы мы при этомъ имѣли какое-нибудь правильное и ясное понятіе о душѣ; но несомнѣнно слѣдуетъ, что душа не есть вещество, такъ какъ знаніе о ней, увѣренность въ ея существованіи возможны и неизбѣжны и въ томъ случаѣ, когда мы сомнѣваемся въ состоятельности понятія о веществѣ, или даже вовсе отвергаемъ его существованіе. Вещество не есть ли призракъ, который мы себѣ создаемъ? Возможность и безупречная логичность такого вопроса доказываютъ, что нелѣпо признавать душу веществомъ. Кто это спрашиваетъ, кто предполагаетъ небытіе вещества, тотъ вмѣстѣ съ тѣмъ неизбѣжно предполагаетъ другое бытіе, которое уже не есть призракъ, бытіе собственной души. Cogito, ergo sum.
Къ душѣ мы относимъ не только мышленіе, познаніе, сомнѣніе, но и каждое ощущеніе. Въ каждомъ ощущеніи, не исключая и самаго простѣйшаго, повторяется появленіе той неизгладимой черты, которая отдѣляетъ непосредственно достовѣрный душевный міръ отъ всего остальнаго, что существуетъ или можетъ существовать. Возьмемъ что-нибудь самое простое, напримѣръ ощущеніе сладкаго. Это ощущеніе столь же хорошо извѣстно малому ребенку, какъ и ученѣйшему физику, химику, физіологу; оно независимо отъ всякихъ понятій о свойствахъ и составѣ сладкихъ веществъ, о нервахъ, мозгѣ и т. д. Мы можемъ тысячу разъ измѣнить химическую формулу сахара, меда и пр, тысячу разъ передѣлать наши представленія объ устройствѣ нервовъ и ихъ дѣятельности, но все это нимало не будетъ касаться ощущенія сладости; въ этомъ ощущеніи мы ничего не можемъ измѣнить, не можетъ ни Іоты прибавить къ нему или отнять отъ него, и оно для величайшаго ученаго будетъ тѣмъ же самымъ, чѣмъ для дикаря или ребенка.
Такимъ образомъ, данное, извѣстное, достовѣрное будетъ въ этомъ случаѣ — ощущеніе сладкаго; и правильный вопросъ, правильный ходъ мышленія будетъ такой: что я какъ производитъ это ощущеніе? Отъ извѣстнаго мы должны идти къ неизвѣстному. Извѣстно — ощущеніе, неизвѣстна — его причина, т. е. вещество, нервы и т. д. Матеріализмъ представляетъ совершенное извращеніе логическаго мышленія, такъ какъ оборачиваетъ вопросъ; матеріалистъ говоритъ: существуетъ вещество, — какъ объяснить изъ него ощущеніе? Между тѣмъ слѣдуетъ сказать: существуетъ ощущеніе; какъ объяснить его изъ вещества, или изъ чего вамъ угодно? Матеріализмъ принимаетъ за достовѣрное то, что составляетъ еще вопросъ, еще предметъ изслѣдованія, и считаетъ вопросомъ то, что одно достовѣрно, одно можетъ дать намъ право на какіе нибудь вопросы. Это столь грубая ошибка, что ея не сдѣлаетъ никто, сколько нибудь понимающій правильные пріемы мышленія, сколько нибудь умѣющій разсуждать безъ предвзятыхъ понятій, не. предполагать существующимъ и достовѣрнымъ то самое, что подлежитъ еще изслѣдованію.
И такъ, міръ души и міръ вещества различаются тѣмъ, во первыхъ, что душа непосредственно достовѣрна и должна служить исходною точкою всякаго познанія, вещество же есть нѣчто понимаемое посредственно, не имѣющее прямой достовѣрности, а подлежащее сомнѣнію, разбору, составляющее предметъ выводовъ и заключеній. Все-таки, могутъ намъ сказать, въ концѣ концовъ можетъ оказаться, что бытіе, представляемое веществомъ, есть тоже самое, которымъ обладаетъ душа; вещество познается иначе, чѣмъ душа, но можетъ быть это именно познаніе и открываетъ намъ сущность дѣйствительности. Міръ вещества является намъ посредствомъ выводовъ, заключеній, изслѣдованій; но потомъ мы можетъ быть найдемъ, что въ этомъ мірѣ заключается разгадка и непосредственно-извѣстнаго намъ міра души.
Но если мы разсмотримъ понятіе вещества, изслѣдуемъ какъ оно образуется и что въ себѣ содержитъ, то намъ станетъ вполнѣ ясно, что не только оно не можетъ служить исходною точкою при началѣ изслѣдованія, а и никогда никакое изслѣдованіе не признаетъ его началомъ, изъ котораго можно выводить все существующее.
Вещество есть чистый объектъ. Понятіе вещества образуется такъ, что въ него влагается только то, что можетъ быть объективнымъ и никакой субъективности получить не можетъ. Такимъ образомъ, вещество есть всегда,
нѣчто, находящееся внѣ душевнаго міра и не могущее имѣть съ нимъ ничего общаго. Вещество есть то, что познается, но что само познавать не можетъ; вещество мыслится, но само не мыслитъ, ощущается, но само не ощущаетъ, бываетъ видимо, осязаемо и пр., но само не видитъ, не осязаетъ и т. д. Оно не можетъ совершать ничего подобнаго не потому, чтобы это было невозможно для той сущности, которую мы облекаемъ этимъ понятіемъ, а потому, что мы такъ составляемъ самое это понятіе. То, что мы называемъ вещественнымъ міромъ, есть наше представленіе, изъ котораго мы, ради объективности, исключаемъ всякую жизнь, всякое подобіе души. Отсюда слѣдуетъ, что не только душа никакъ не можетъ быть вещественною, но что и то, что находится внѣ души, едва-ли подходитъ подъ чистое и строгое понятіе вещества. Декартъ вѣрилъ, что природа только вещественна, но большею частію философы были другаго мнѣнія, и весьма основательно. Нельзя думать, что въ природѣ нѣтъ никакой жизни, что она есть голый предметъ, голый механизмъ. Это такое же грубое заблужденіе, какъ вѣра въ неподвижность земли или ея плоскій видъ. Потому, что природа есть нашъ предметъ, есть то, что извѣстнымъ образомъ мыслится и познается, нельзя думать, что она есть только такой предметъ, только нѣчто такъ мыслимое и познаваемое, и ничего больше въ себѣ не заключаетъ. Это значило бы тоже самое, что, видя движеніе солнца, думать, что оно имѣетъ именно это видимое движеніе и никакого другого имѣть не можетъ.
И такъ, мы можемъ ясно видѣть, что такое наше понятіе о веществѣ. Это очевидно фикція, которую мы создаемъ ради удобства познанія, ради того, чтобы всякая вещь, которую можно подвести подъ эту фикцію, была какъ можно предметнѣе, объективнѣе. Такъ человѣкъ естественно считаетъ себя центромъ окружающаго и, плывя по рѣкѣ, воображаетъ, что онъ неподвиженъ, а берега движутся.
Главный теоретическій соблазнъ матеріализма заключается именно въ той ясности, которая получается, когда предметъ разсматривается только какъ предметъ, какъ вещество. Но ясность не есть доказательство достовѣрности, а часто лишь поводъ въ заблужденію. Что яснѣе того, что земля неподвижна, а солнце ходитъ? Между тѣмъ мы знаемъ же, что въ дѣйствительности дѣло идетъ иначе. Матеріалистамъ кажется, что сущность міра и всего, что въ немъ совершается, вещественна, то есть пространственна и фигурна, можетъ быть если не видима на самомъ дѣлѣ, то во всякомъ случаѣ нарисована, изображена такъ, какъ она могла быть видима. Имъ кажется нелѣпостію, чтобы могло существовать что-нибудь менѣе ясное, и кажется несомнѣннымъ, что то, что имѣетъ такое ясное бытіе, существуетъ самымъ полнымъ и достовѣрнымъ образомъ. Но именно стремленіе къ такой грубой и узкой ясности должно бы наводить насъ на мысль о ложности этой точки зрѣнія. Очень легко усмотрѣть субъективность матеріализма, то его свойство, по которому онъ подводитъ вещи подъ извѣстныя формы мышленія не по свойству самихъ вещей, а потому, что отдаетъ этимъ формамъ предпочтеніе передо всѣми другими.
Когда говорятъ о трудности вывести изъ вещества и его движенія какое бы то ни было душевное явленіе, напримѣръ ощущеніе, то часто дѣлу даютъ такой видъ, какъ будто это какая нибудь сложная и запутанная задача. Между тѣмъ, это просто задача невозмооюная, ни въ какомъ случаѣ не разрѣшимая, подобно тому, какъ въ геометріи нельзя найти точки пересѣченія перпендикуляровъ, поставленныхъ на одной и той же прямой линіи. Когда въ самый вопросъ внесено условіе, недопускающее извѣстнаго рѣшенія, тогда это рѣшеніе никогда не будетъ возможнымъ для этого вопроса. Такой именно видъ имѣетъ дѣло въ вопросѣ о веществѣ и ощущеніи. Понятіе вещества такъ построено, въ него внесены такія условія, что изъ него никогда и ни въ какомъ случаѣ не можетъ получиться выводъ ощущенія. И такъ, нечего удивляться трудности и неуловимости этой задачи; это — задача невозможная.
Вотъ что легко усмотрѣть при нѣкоторомъ, самомъ элементарномъ философскомъ пониманіи.
III.
правитьВотъ нѣсколько очень простыхъ соображеній, касающихся вопроса о душѣ. Изъ нихъ совершенно ясно видно и то, что душу нельзя признавать чѣмъ либо вещественнымъ, и то, что матеріализмъ есть очень грубое, очень явное заблужденіе. И то и другое будетъ несомнѣнно для всѣхъ, кто только вникнетъ въ постановку вопроса, пойметъ ходъ мыслей, котораго слѣдуетъ держаться.
Нѣкоторыя вещи трудно уразумѣть только потому, что они слишкомъ просты, что мы приступаемъ къ нимъ съ Богъ знаетъ какими лишними и посторонними предубѣжденіями, а не прямо и открыто. Если найдется какой-нибудь читатель, которому предъидущія страницы будутъ новы и которому они помогутъ попасть на настоящую постановку дѣла, то вотъ первое и главное, о чемъ мы будемъ просить такого читателя: пусть онъ повѣритъ — не намъ или кому бы то ни было — пусть онъ повѣритъ самому пусть не сомнѣвается, что если онъ уразумѣлъ вопросъ, то ему слѣдуетъ безбоязненно держаться этого разумѣнія.
Знаете-ли, достолюбезные читатели, какое самое сильное возраженіе противъ нематеріальности души? Это возраженіе заключается не въ какихъ либо доводахъ и фактахъ, касающихся самой души, а въ томъ страхѣ передъ нѣмецкою мудростію, подъ которымъ мы живемъ. „Неужели дѣло такъ просто?“ — подумаетъ иной читатель. „Не можетъ быть! Вѣроятно, я самъ себя обманываю, Страховъ меня обманываетъ, или самъ обманывается. Тамъ, за границею есть множество ученыхъ и умныхъ людей, которые проповѣдываютъ матеріализмъ; написано по-французски, по-нѣмецки, по-англійски множество книгъ, въ которыхъ доказывается, что душа матеріальна. Хоть мнѣ и кажется, что это вздоръ, но вѣроятно есть другіе доводы, другія соображенія, болѣе тонкія и глубокія, которыми подтверждается матеріализмъ. Тамъ это должно быть лучше извѣстно, и слѣдовательно, не смотря на всѣ мои разсужденія, я долженъ признать, что душа есть нѣчто вещественное или, по крайней хѣрѣ, что вещественность ея имѣетъ за себя сильнѣйшія основанія“.
Вотъ самое сильное доказательство противъ нематеріальности души. Мы живемъ подъ вѣчнымъ страхомъ передъ западной мыслью и западной литературой, и этотъ страхъ мѣшаетъ намъ думать, отнимаетъ у насъ вѣру въ собственное разумѣніе.
Между тѣмъ, дѣло идетъ на Западѣ именно такъ, какъ мы изложили. Матеріализмъ тамъ укрѣпился и разросся не потому, чтобы это было какое-нибудь тончайшее, новѣйшее, имѣющее глубокія основы заблужденіе, а именно потому, что это заблужденіе грубое, тяжелое, общедоступное, чуждое всякой философской глубины, отвергающее первые элементы философскаго мышленія. Причина распространенія матеріализма лежитъ не въ его силѣ, а въ слабости философіи, въ упадкѣ духовной дѣятельности, въ потерѣ всякаго стремленія къ высшимъ интересамъ человѣка. Матеріалисты не занимаются опроверженіемъ философіи и ея взглядовъ на исторію, природу и проч.; они прямо и нахально говорятъ, что они знать не хотятъ никакой философіи, никакихъ высшихъ взглядовъ, что они подобными пустяками не занимаются. Они не производятъ себя ни отъ какой философіи, обрываютъ всѣ связи съ тѣмъ умственнымъ, общественнымъ, литературнымъ развитіемъ, которое имъ предшествовало и еще ихъ окружаетъ. Все это имъ не нужно, все это для нихъ лишнее, и вотъ въ чемъ ихъ сила.
Вотъ та точка зрѣнія, съ которой матеріализмъ можетъ быть очень интересенъ, съ которой онъ заслуживаетъ величайшаго вниманія. Онъ составляетъ признакъ извѣстнаго состоянія общества, въ которомъ господствуетъ, онъ есть указаніе на внутреннюю, глубокую болѣзнь этого общества. Онъ интересенъ не самъ по себѣ, а по тѣмъ предметамъ и вопросамъ, на которые наводитъ.
Исторія новѣйшаго матеріализма въ этомъ смыслѣ поучительна и для самой философіи. Естественно, что онъ долженъ былъ возбудить реакцію въ философіи, но эта реакція какъ нельзя яснѣе обнаружила только слабость философіи. Философы, какъ мы уже говорили, испугались. Они принялись работать, но уже не съ цѣлью проповѣдывать свои идеи, а только съ единственною цѣлью ниспровергнуть матеріализмъ. Образовалась цѣлая школа, которую нужно называть въ строгомъ смыслѣ спиритуалистическою, такъ какъ матеріализму противоположенъ спиритуализмъ, а не идеализмъ, какъ это обыкновенно пишутъ, какъ пишетъ и г. Струве, забывая, по общему обыкновенію, точный смыслъ философскихъ терминовъ. Идеализму противоположенъ реализмъ, — два понятія болѣе высокаго разряда, понятія; матеріализму же противоположенъ спиритуализмъ, — понятія догматическія, слѣдовательно такія, которыя могли имѣть значеніе только до Канта, или даже до Локка, и съ тѣхъ поръ, собственно, не должны бы были играть никакой роли въ философіи.
Произошло, вообще говоря, зрѣлище весьма жалкое и позорное. Философія, принявшись опровергать то, въ опроверженіи чего не настояло никакой надобности, задавшись задачами не только разрѣшенными, но и никогда не имѣвшими права на имя научныхъ задачъ, спустила и исказила свой уровень до невозможности. Она бросила свои методы, все то оружіе, которымъ прежде дѣйствовала, — такъ какъ матеріализмъ, изволите видѣть, не вниманія на это оружіе, — и схватилась за такіе пріемы и такія оружія, которыя удостоились бы его вниканія, за тѣ, которыми онъ самъ дѣйствовалъ. Дѣло было бы позволительное и безвредное, если бы при этомъ философія не забывала своего значенія, своихъ высшихъ областей, если бы работа происходила изъ нѣкоторой любви къ ближнимъ, хотя и въ такомъ случаѣ полезнѣе было бы заниматься своимъ дѣломъ, чѣмъ оставлять его для попытокъ, которыя по самому существу дѣла не могли быть вполнѣ научными и постоянно сбивались бы на геометрію безъ доказательствъ и на другую подобную педагогическую фальшь. Но, такъ какъ работа была предпринята не изъ любви къ ближнимъ, а скорѣе изъ страха передъ ближними, то философія по немногу сошла на одну доску съ матеріализмомъ, и стала думать, что не только можно говорить съ нимъ однимъ языкомъ и бороться одинаковыми пріемами, но что никакого другаго языка и другихъ пріемовъ употреблять не должно, что вся цѣль философствованія состоитъ въ этой борьбѣ и что нужно оставить болѣе высокія притязанія и задачи.
Такъ какъ Россія волей неволей должна слѣдовать за Европой, у насъ конечно должны были появиться матеріалисты, и появились они очень скоро. Но новѣйшіе спиритуалисты что-то долго у насъ не появлялись, или показывались очень слабо, не обнаруживали замѣтной дѣятельности. Съ появленіемъ труда г. Струве, мы можемъ наконецъ себя поздравить: появился чистѣйшій образчикъ нѣмецкаго спиритуализма, вызваннаго противодѣйствіемъ матеріализму. Его трудъ какъ нельзя лучше знакомитъ насъ съ этою школой; г. Струве понялъ, что для русскихъ читателей будутъ любопытны вещи самыя общеизвѣстныя въ Германіи, и потому въ своей маленькой брошюркѣ онъ чуть ли не исчерпалъ весь сокъ этой новой мудрости; онъ вкратцѣ изложилъ существенные пункты, которые нѣмцы излагаютъ въ цѣлыхъ томахъ. Сочиненіе г. Струве было бы очень странно въ Германіи, особенно какъ докторская диссертація; дѣло походить на то, какъ если бы для полученія ученой степени по исторіи кто-нибудь представилъ сочиненіе, состоящее напримѣръ изъ краткаго изложенія древней исторіи на какихъ нибудь ста страницахъ. Но, такъ какъ древняя исторія намъ уже извѣстна, по новому же спиритуализму у насъ почти никто не писалъ, то мы и должны быть признательны г. Струве, что онъ пополнилъ такой важный пробѣлъ въ нашей литературѣ и на немногихъ страницахъ изложилъ многія сокровища науки, процвѣтающей въ Германіи.
Къ сожалѣнію, у насъ не достаетъ времени, чтобы воспользоваться такимъ удобнымъ случаямъ и анализировать свойства этихъ сокровищъ на живомъ примѣрѣ. Ограничимся нѣкоторыми общими замѣчаніями.
Одна изъ главныхъ чертъ новаго спиритуализма заключается въ страхѣ передъ физіологіею, въ признаніи за этою наукою величайшаго авторитета. Матеріалисты вѣчно ссылаются на физіологію; новые спиритуалисты пошли по слѣдамъ своихъ руководителей и тоже стали видѣть въ физіологіи верховную рѣшительницу вопросовъ, которыми они занимаются. Г. Струве, какъ мы видѣли, прямо утверждаетъ, что вопросъ о существованіи души пересталъ быть вопросомъ психологіи, что въ послѣднее время онъ входитъ въ кругъ естественныхъ наукъ, особенно физіологіи. Если взять дѣло строго, то выходитъ, что разсужденіе г. Струве вовсе не психологическое, а относится къ физіологіи, или, пожалуй, къ какой-нибудь другой естественной наукѣ. Мы не видимъ причины, почему бы намъ не признать г. Струве физіологомъ, особенно послѣ того, какъ Карлъ Фохтъ призналъ извѣстнымъ физіологомъ, а Карлъ Бэръ знаменитымъ русскимъ энтомологомъ.
Признаніе чужаго авторитета есть всегда дѣло вредное для науки. Только та наука заслуживаетъ имени науки, которая обладаетъ въ извѣстной мѣрѣ самостоятельностію, имѣетъ право на свой голосъ, стоитъ наравнѣ съ другими науками.
Первая бѣда отъ признанія авторитета физіологіи была потеря вѣры въ психологію, потеря возможности судить о дѣлѣ самостоятельно. Сильнѣшій аргументъ въ пользу матеріальности души былъ такой: не можетъ быть, чтобы матеріалисты все врали: должно бытъ физіологія имѣетъ сильныя основанія объяснять всѣ душевныя явленія матеріально.
За тѣмъ, философы, предположивши такую мудрость и глубину въ физіологіи, пустились отыскивать ее въ физіологическихъ книгахъ, и, разумѣется, прежде всего стали путаться и попадать во всякаго рода промахи. Можно по истинѣ сказать, что въ наше время уваженія къ наукамъ, въ просвѣщенный и любознательный XIX вѣкъ, нѣтъ зрѣлища болѣе позорнаго и жалкаго, какъ эта борьба, совершавшаяся во имя такой прекрасной и многообѣщающей (она еще молода) науки, какъ физіологія. И матеріалисты, и ихъ противники, одинаково лишенные точныхъ и ясныхъ познаній въ этой наукѣ, одинаково занятые не ею, а своими предвзятыми идеями, одинаково смотрѣвшіе на физіологію не какъ на цѣль, а какъ на средство, на орудіе, на поприще борьбы, надѣлали грубѣйшихъ ошибокъ, перетолковали и исказили каждый въ свою сторону разныя физіологическія ученія, и могли бы повредить наукѣ, если бы она не была къ счастію настоящею наукою, т. е. не обладала бы самостоятельностію. По счастію, физіологи не обращаютъ вниманія ни на матеріалистовъ ни на философовъ; фальшивыя теоріи, фальшивые споры, фальшивыя понятія не могутъ имѣть такой силы, чтобы воздѣйствовать на настоящую науку.
Г. Струве раздѣляетъ общую участь той школы, къ которой принадлежитъ; онъ не умѣетъ говорить о физіологическихъ предметахъ не дѣлая промаховъ на каждомъ шагу. Такъ, напримѣръ, мозговые рефлексы, по его мнѣнію суть, не что иное, какъ большее или меньшее укороченіе какой-нибудь группы мышцъ (стр. 28). Профессоръ Сѣченовъ будтобы принимаетъ мысли и чувствованія за укороченіе мышцъ!
Но не станемъ подбирать неточныя выраженія и мелкія ошибки. Приведемъ лучше пространное разсужденіе, которое ясно покажетъ, какъ далекъ г. Струве отъ пониманія самыхъ главныхъ началъ физіологіи. Какой физіологъ не засмѣется, прочитавъ слѣдующее мѣсто:
„Тѣлесный организмъ человѣка исполняетъ своя отправленія непрестанно въ течете всей жизни, но, несмотря на то, существенное ихъ содержаніе измѣняется въ каждый моментъ ихъ явленія. Живой организмъ отнюдь не удерживаетъ постоянно одного и тою же отправленія, но повторяетъ только постоянно похожія одно на другое, тѣмъ не менѣе въ своихъ составныхъ началахъ совершенно-новыя отправленія. Каждый новый моментъ этихъ органическихъ, отправленій не тожественъ съ предъидущими моментами, но. отличается отъ нихъ своимъ новымъ содержаніемъ. Далѣе, и способъ соединенія этихъ различныхъ моментовъ органическихъ отправленій не есть явленіе постоянной и безпрерывной традиціи, гдѣ одинъ моментъ, уступая мѣсто другому, могъ бы передать свое содержаніе слѣдующему за нимъ; но каждый моментъ, каждый отдѣльный актъ отправленія организма обнаруживается самъ по, какъ конечное слѣдствіе извѣстныхъ конечныхъ причинъ, и соединяется съ другимъ только на основаніи механической послѣдовательности времени. Каждый отдѣльный актъ существуетъ до тѣхъ поръ“ пока его мѣсто не займетъ другой; а этотъ послѣдній не принимаетъ содержанія предъидущаго и не соединяется съ нимъ внутреннимъ способомъ, то есть не знаетъ своего предшественника, но заключаетъ въ себѣ вновь свои собственныя физическія начала, которыя раждаютъ свои послѣдствія до тѣхъ поръ, пока не уступятъ мѣста новому теченію органической жизни. Вслѣдствіе того, традиція физической жизни представляется намъ въ формѣ ряда отдѣльныхъ физическихъ актовъ, наступающихъ другъ за другомъ безъ всякой внутренней связи, чисто механически, согласно съ общими физическими законами.» (Стр. 50 и 51).
Какой физіологъ, освоившійся съ духомъ своей науки, не засмѣется, услышавъ, что такимъ образомъ, въ силу какихъ-то неизвѣстныхъ наукѣ требованій, какой-то неизвѣстной точки зрѣнія, отвергаются элементарныя понятія физіологіи, самыя привычныя ея формулы и положенія? Какой физіологъ согласится, будто бы организмъ совершаетъ каждый моментъ новыя отправленія? Или что одно состояніе, одна дѣятельность организма не имѣетъ съ предъидущимъ состояніемъ и дѣятельностію никакой внутренней Или, наконецъ, что каждое явленіе въ организмѣ обнаруживается само по себѣ? Все это — безсмыслица и нелѣпость для каждаго, знакомаго съ наукою объ организмахъ.
Форма для организма существеннѣе, нѣмъ его вещество, — это говорилъ еще Кювье. Совершеніе однихъ и тѣхъ же отправленій при измѣняющемся веществѣ, измѣненія — не какъ смѣна различныхъ явленій, а какъ различныя степени, какъ развитіе одного и того же существа, тѣснѣйшая связь между всѣми явленіями этого существа, — вотъ неизмѣнныя, существенныя принадлежности организма, безъ которыхъ организмы не составляли бы особаго класса существъ. Эти черты организмовъ подробно разъяснены въ органическихъ наукахъ, подведены подъ отчетливыя формулы и понятія, составляютъ главныя задачи изслѣдованія, пункты никогда не упускаемые изъ вида. Наука медленно и терпѣливо созидаетъ свои характеристики, внимательно вглядывается въ глубокія тайны, которыя ей предлежатъ. Что можетъ быть таинственнѣе и чудеснѣе, какъ развитіе человѣка отъ первой клѣточки до полнаго блеска его силъ и дѣятельности, до полныхъ формъ его богоподобнаго образа? И вдругъ являются ученые, которые увѣряютъ, что все это есть не болѣе какъ рядъ физическихъ актовъ, наступающихъ другъ за другомъ безъ всякой внутренней связи!
Ошибка г. Струве, и вообще всей школы философовъ, къ которой онъ принадлежитъ, заключается въ томъ, что они понимаютъ физіологію матеріалисты, тогда какъ она сама все яснѣе и яснѣе получаетъ характеръ органическій. Эти философы вносятъ въ науку свои собственныя понятія, мѣряютъ ее на свой аршинъ; въ своихъ толкованіяхъ они искажаютъ истинный характеръ физіологіи, понижаютъ ея понятія и задачи, затемняютъ ея истинный духъ. Съ того времени, какъ физіологія признала теорію эпигенезиса, она навсегда отказалась отъ матеріалистическаго взгляда на развитіе организмовъ, подобно тому, какъ признавши теорію зрѣнія Беркли, излагаемую нынѣ во всѣхъ элементарныхъ курсахъ физики, она навсегда отказалась отъ матеріалистическаго взгляда на дѣятельность чувствъ, слѣдовательно вообще на всю область душевныхъ явленій. Въ каждой наукѣ не мало есть плохихъ ученыхъ, не понимающихъ ея духа и питающихъ заблужденія, часто рѣзко противорѣчащія этому духу. Философамъ, казалось бы, приличнѣе всего было — не знать какихъ-нибудь подробностей науки, но за то вѣрно понимать ея духъ и наставлять въ этомъ отношеніи заблуждающихся спеціалистовъ. Вмѣсто того, что мы видимъ? Новые философы становятся на одну доску съ самыми односторонними еретиками науки и вмѣстѣ съ ними даютъ научнымъ толкованіямъ ложный смыслъ и ложное направленіе.
Этого мало. Зло, разумѣется, на этомъ не могло остановиться. Если новые философы искажаютъ физіологію, — то этимъ, по счастію, они вредятъ только себѣ, а не этой наукѣ; но они неизбѣжно должны были вмѣстѣ исказить и свою науку, — философію, ту науку, которой они были единственными представителями, — по крайней мѣрѣ по ихъ собственному мнѣнію. Испугавшись матеріализма, признавъ за естественными науками верховный авторитетъ, они вступили въ соревнованіе съ матеріалистами, заговорили ихъ языкомъ и стали употреблять естественно-научные пріемы. Отсюда невообразимая порча философскаго языка и философскихъ понятій. Такъ, напримѣръ, душу стали разсматривать, какъ разсматривается какое-нибудь вещество въ химіи, или общее начало какихъ-нибудь явленій въ физикѣ. Философы заговорили о наблюденіи и опытахъ, о фактахъ и ихъ сравненіи, о душевномъ накалѣ, о составныхъ частяхъ души, о свойствахъ душевнаго начата и т. д. Вся физическая терминологія, то есть та, которую употребляетъ матеріализмъ, была внесена въ науку о душѣ, и естественно, что мудрые ученые дошли такимъ образомъ до понятія, что душа есть нѣкоторое невѣсомое, эѳирное существо. (Самост. Нач. стр. 43). Что они внесли въ свою мысль, то, разумѣется, и должны были получить какъ результатъ, какъ выводъ.
Имѣетъ ли душа вѣсъ? спрашиваютъ себя эти яко-бы строгіе изслѣдователи. Не имѣетъ. Ну, значитъ душа есть нѣчто невѣсомое; равнымъ образомъ — нѣчто безцвѣтное, не имѣющее ни запаха, ни вкуса, слѣдовательно, — подобна тончайшему газу или эѳиру. Вотъ результатъ наблюденій и опыта.
Можно ли душевныя явленія объяснить посредствомъ электричества или тяжести? Нѣтъ; ну, значитъ эти явленія имѣютъ особое начало, самостоятельное, независимое. Вотъ гипотеза, построенная будто бы по правиламъ точныхъ наукъ.
Чѣмъ отличается душа отъ теплоты или электричества, отъ кислорода или водорода? Тѣмъ, что она имѣетъ свойства сознанія (см. ту же 43 стр.), а въ кислородѣ или въ теплотворномъ началѣ мы такого свойства не замѣчаемъ, а находимъ, напримѣръ, что теплота расширяетъ тѣла, электричество даетъ имъ способность притягивать и т. д. Вотъ результатъ сравнительнаго изученія.
Понятно, что сколько бы мы ни шли подобнымъ путемъ, мы ни до чего не дойдемъ, кромѣ какой-то нелѣпой матеріи, такъ какъ мы заранѣе предполагаемъ душу матеріальною и ищемъ только мѣста, на которое ее слѣдуетъ поставить между другими матеріальными предметами.
Нелѣпость заключается въ самой попыткѣ трактовать душу наравнѣ матеріальными явленіями. Наблюдать можно только то, что не дано раньше наблюденія; доказывать опытомъ только то, что не можетъ быть извѣстно а priori, сравнивать — только вещи между между собою однородныя. Что сказалъ бы математикъ, если бы нашелся трудолюбивый ученый, который для доказательства Пиѳагоровой теоремы сталъ дѣлать опыты и наблюденія? Или какой результатъ мы получимъ, если станемъ сравнивать совершенно разнородные предметы, напримѣръ, зеленый цвѣтъ съ прямоугольнымъ треугольникомъ, чашку чаю съ философскою дессертаціей? Между тѣмъ, новые спиритуалисты впадаютъ совершенно въ такія же ошибки, въ такія же нелѣпыя сближенія, которыя только не такъ рѣзко бросаются въ глаза, вслѣдствіе отвлеченности предметовъ.
Такова эта плачевная исторія. Источникъ новаго спиритуализма, его цѣли, его способъ дѣйствія, свойства его работъ, результаты, къ которымъ онъ приходитъ, все несомнѣнно и ясно свидѣтельствуетъ объ одномъ, — что философія упала въ наше время, что она потеряла всякую самостоятельность и порождаетъ только фальшивые взгляды и ученія, ублюдочныя явленія, недолговѣчныя и уродливыя.
IV.
правитьПрочитавши брошюру г. Струве, мы легко убѣдились, что она принадлежитъ къ школѣ новыхъ нѣмецкихъ спиритуалистовъ и носитъ на себѣ всѣ характеристическіе ея признаки. Этимъ заключеніемъ мы и хотѣли ограничиться въ своемъ разборѣ. Но труду г. Струве посчастливилось въ нашей литературѣ. Появились отдѣльными брошюрами два разбора, заглавія которыхъ мы выставили въ началѣ статьи, и о которыхъ мы должны дать нѣкоторый отчетъ нашимъ читателямъ. Если отъ этого приговоръ надъ произведеніемъ г. Струве станетъ несравненно тяжеле, то это будетъ уже не наша вина.
Да въ чемъ, вообще, причина такого необыкновеннаго вниманія къ небольшому разсужденію г. Струве? Въ чемъ причина, между прочимъ, и нашей статьи? Мы отвѣтимъ на этотъ вопросъ ради удовлетворенія тѣхъ философствующихъ умовъ, которые любятъ изысканіе причинъ и всегда стараются прозрѣть какъ можно глубже въ источникъ литературныхъ явленій.
Причина та, что трактатецъ г. Струве былъ представленъ въ Московскій университетъ какъ диссертація на степень доктора философіи. Диспутъ происходилъ 13 марта (см. «Моск. Вѣдомости» № 58, 17 марта), и былъ блистательный. Пренія продолжались безъ малаго пять часовъ. Подъ конецъ раздались «такія рукоплесканія, какихъ давно не было при подобныхъ случаяхъ». (См. «Моск. Вѣдомости» № 59).
Кромѣ того, извѣстности г. Струве и привлеченію общаго вниманія къ его труду содѣйствовали слѣдующія обстоятельства. 1) Его диссертація была цѣликомъ напечатана въ № 2 «Русскаго Вѣстника». (Спѣшимъ предупредить любопытныхъ питателей, что отдѣльное изданіе диссертаціи есть буквальная перепечатка, и слѣдовательно въ J6 2 «Русскаго Вѣстника» они имѣютъ передъ собою всю диссертацію отъ первой до послѣдней строчки). 2) «Московскія Вѣдомости» напечатали двѣ довольно длинныя и чрезвычайно благосклонныя статьи о диспутѣ (№№ 58 и 59). 3) Въ № 3 «Русскаго Вѣстника» явилась статья г. Струве — Физіологія Людвига съ психологической точки зрѣнія, служащая дополненіемъ и защитою диссертаціи. 4) Въ «Журналѣ Министерства Народнаго Просвѣщенія» (№ 3) помѣщена о диспутѣ г. Струве корреспонденція изъ Москвы, Гр--ва; въ этой корреспонденціи г. Струве выставляется какъ образецъ нашимъ ученымъ, вообще говоря, не имѣющимъ двухъ вещей: методической выработки и духа, тона, направленія[1].
Вообще, по свидѣтельству г. Усова, съ 1845 года не было защищаемо въ Московскомъ университетѣ ни одной диссертаціи, которая бы производила столько шума. Объ этой диссертаціи, говорить г. Усовъ, «толкуется чуть не во всѣхъ закоулкахъ первопрестольной Москвы» (Стр. 1).
Вотъ причина появленія разборовъ гг. Аксакова и Усова, а также и нашей статьи. Естественно, что когда подымается шумъ, то на него обращаютъ вниманіе. Кто хочетъ, чтобы его не разсматривали слишкомъ внимательно, тотъ долженъ держать себя какъ можно незамѣтнѣе. Теперь же, если каждая строчка г. Струве будетъ разобрана по достоинству, пусть онъ жалуется на себя и на своихъ почитателей, а не на то, что потерпѣлъ отъ людской злобы и зависти.
Впрочемъ, дѣло можно взять если угодно съ самой возвышенной точки зрѣнія и дать ему вполнѣ систематическій видъ. Г. Струве явился къ намъ съ проповѣдью извѣстной философской школы. Но мы не совсѣмъ же вѣдь варвары; летъ у насъ натуралисты, есть и люди занимающіеся философіею, сохранившіе кой-какія преданія этой науки, нѣкогда такъ у насъ любимой, а потомъ изгнанной изъ университетовъ и забытой въ журналахъ. Естественно, что г. Струве долженъ былъ встрѣтить противодѣйствіе; со стороны естественныхъ наукъ выступилъ противъ него г. Усовъ, со стороны философіи г. Н. Аксаковъ.
Сдѣлаемъ отступленіе. Замѣтимъ кстати, что отношеніе г. Струве къ русской литературѣ уже охарактеризовалось въ его диссертаціи. Литература наша очень бѣдна; всѣ книги, всѣ дѣятели наперечетъ, заблудиться въ ней трудно, но г. Струве ухитрился заблудиться. По психологіи есть у насъ двѣ книги, которыя, и но достоинству, и по объему, рѣзво выдаются изъ другихъ, бросаются въ глаза какъ нельзя яснѣе. Это — Нѣмецкая психологія, М. Троицкаго и Человѣкъ какъ предметъ воспитанія. К. Ушинскаго. Если ужь говорить о психологической русской литературѣ, то эти книги слѣдуетъ поставить на первое мѣсто, имъ посвятить наибольшее вниманіе. Что же сдѣлалъ г. Струве? Онъ перечисляетъ всевозможныя крохи, какія есть у насъ по психологіи, а объ этихъ книгахъ не упоминаетъ ни однимъ словомъ. Нельзя сказать, чтобы въ этомъ обнаруживалась особенная добросовѣстность и точность. Вообще, замѣтно, что между русскою наличною литературою и ученостію, съ одной стороны, и г. Струве, съ другой стороны, есть какой-то разладъ, который и ведетъ къ борьбѣ. Вотъ въ чемъ дѣло, если брать его съ возвышенной точки зрѣнія.
Коротенькій разборъ г. Усова, профессора зоологіи Московскаго университета, заключаетъ въ себѣ изложеніе возраженій, которыя г. Усовъ сдѣлалъ г. Струве на диспутѣ, именно представляетъ хладнокровное, ясное и точное указаніе на ошибки г. Струве въ естественныхъ наукахъ. Съ этимъ разборомъ мы обязаны согласиться отъ первой до послѣдней строки. Г. Усовъ доказываетъ, что г. Струве не знаетъ трудовъ K. М. Бэра даже по наслышкѣ, что онъ исказилъ истинный смыслъ словъ слѣдующихъ физіологовъ: Флурана, Лонхе, Фолькмана, Людвига. Подобныя ошибки были бы не важны, если бы г. Струве не придавалъ физіологіи того авторитета, какой онъ ей придаетъ. Замѣтимъ вообще, что на философовъ часто нападаютъ за ихъ ошибки въ естественныхъ наукахъ, но этимъ ошибкамъ дается совершенно неправильный вѣсъ въ томъ случаѣ, если сами философы не выдаютъ себя за физіологовъ и не приписываютъ физіологіи верховнаго авторитета. Философъ можетъ сказать вѣрное общее положеніе и сослаться на невѣрный фактъ. Какая въ томъ бѣда, если общее положеніе опирается не на этомъ фактѣ, а на иныхъ основаніяхъ? Но философъ, который говоритъ, что онъ выводитъ свое заключеніе изъ данныхъ фактовъ, и который искажаетъ эти факты, — конечно виноватъ кругомъ. Вотъ почему, для г. Струве должно быть смертельнымъ ударомъ доказательство, что онъ, какъ выражается г. Усовъ «вовсе незнакомъ лично съ физіологической литературой» и можетъ читать естественно-историческія сочиненія только «съ крайнею трудностію» (стр. 7). Г. Усовъ совершенно справедливо заключаетъ: «И такъ, г. Струве не имѣлъ никакого нрава свою книжку назвать психо-физіологическимъ изслѣдованіемъ». (Тамъ же).
Но факты въ наукѣ не самое важное дѣло; этого не знаютъ иные философы, но это знаетъ каждый истинный ученый. Наука никогда не имѣетъ голаго эмпирическаго характера; главное въ ней — метода. Философу, какъ и всякому другому ученому, можно еще простить ошибку въ фактахъ; ошибка же въ методѣ непростительна ни для какого ученаго, а для философа и подавно.
Г. Струве провозгласилъ, что онъ держится въ философіи метода естественныхъ наукъ; но если такъ, то для него верхъ посрамленія заключается въ слѣдующихъ словахъ г. Усова:
Перехожу къ послѣднему и, по моему мнѣнію, самому существенному возраженію. Вся диссертація г. Струве основана на слѣдующемъ силлогизмѣ:
«Посылка 1-я:По основному методологическому правилу естественныхъ наукъ, невозможность изъясненія извѣстной группы явленій на основаніи знакомыхъ началъ считается совершенно достаточною причиною для принятія новаго самостоятельнаго начала».
«Посылка 2-я: Такъ называемыя психическія явленія не объясняются знакомыми физіологическими и физическими началами».
«Заключеніе. Слѣдовательно мы имѣемъ совершенно достаточную причину для принятія новаго самостоятельнаго начала психическихъ явленій».
«Со 2-й посылкой не согласиться нельзя, но считаю первую посылку и невѣрною, и для рѣшенія вопроса о душѣ въ смыслѣ ученія анти-матеріалистическою вполнѣ негодною.
„а“) Такого методологическаго правила вовсе не существуетъ, хотя дѣйствительно есть обычай называть особыми силами или началами комплексъ однородныхъ явленій, неразъяснимыхъ при извѣстномъ возрастѣ науки силами уже извѣстными. Таковы въ физикѣ нѣкогда были невѣсомыя жидкости, гальванизмъ и проч.».
«б) Эти начала имѣли только смыслъ гипотетическій, а въ большинствѣ случаевъ и гипотезъ не выражали, а имѣли лишь значеніе заголовковъ».
«в) За таковыя начала естествоиспытатели никогда и не стояли и безжалостно ихъ вычеркивали, какъ вычеркнуты въ настоящее время imponderabilia прежнихъ физиковъ».
«Неужели г. Струве поднималъ рать для того, чтобы установить понятіе только гипотетическое, которое при первомъ удобномъ случаѣ вычеркнутъ изъ списка? Въ этомъ смыслѣ признаютъ душу самые крайніе матеріалисты, какъ напр. Бюхнеръ».
«Новѣйшіе естествоиспытатели допускаютъ принятіе такихъ гипотетическихъ началъ вовсе не на основаніи, какъ полагаетъ г. Струве (стр. 35), что данная группа явленій не разъясняется извѣстнымъ началомъ, а на томъ лишь основаніи, что новое начало совершенно `разъясняетъ неразъясненную уже извѣстными началами данную группу явленій».
«Для принятія гипотетическаго начала естественными науками требуется: а) чтобы извѣстная группа явленій не разъяснялась уже признанными наукою началами; б) чтобы новое гипотетическое начало вполнѣ разъясняло само данную группу явленій, и в) чтобы существованіе новаго гипотетическаго начала доказывалось еще чѣмъ-либо. Этимъ тремъ требованіямъ вполнѣ удовлетворяетъ свѣтовой эѳиръ; напротивъ того, имъ не удовлетворяетъ ни нервный эѳиръ, ни растительная душа. Поэтому, свѣтовой эѳиръ имѣетъ полное право на названіе гипотезы научной, а нервный эѳиръ и растительная душа отвергаются какъ негодныя».
«Изъ вышеприведеннаго слѣдуетъ, что слова г. Струве: Это значитъ: истинный естествоиспытатель не имѣетъ никакой причины противиться допущенію понятія о душѣ болѣе, чѣмъ допущенію эѳира, атомовъ и т. п. Вопросъ только въ томъ, можно-ли объяснить такъ называемыя душевныя явленія изъ извѣстныхъ физіологическихъ основъ, или нѣтъ? Этотъ-то взглядъ мы ясно и точно высказали во второй главѣ нашей диссертаціи о методѣ изслѣдованія нашего вопроса» (Русск. Вѣстн. № 3, стр. 360) — совершенно невѣрно ставятъ вопросъ, какъ невѣрно ставитъ тотъ же вопросъ вторая глава его диссертаціи". (По стр. 9, 10 и 11).
Такъ говоритъ натуралистъ, говоритъ въ истинномъ духѣ своей науки, съ полнымъ пониманіемъ ея метода. Такимъ образомъ подтверждается то, что мы высказали выше: очевидно, философъ очень дурно понимаетъ ту науку, которой вздумалъ подражать; онъ составилъ о методѣ этой науки невѣрное, именно низкое понятіе; онъ подумалъ, что этотъ методъ состоитъ въ грубыхъ эмпирическихъ попыткахъ, тогда какъ онъ — несравненно строже, несравненно выше по своимъ требованіямъ. Хороши философы, которые обращаются въ наукамъ не съ требованіемъ большей логической точности, а съ желаніемъ позаимствоваться отъ нихъ самыми несовершенными пріемами! Хороши философы, которые принимаютъ эти предварительные, несовершенные пріемы за высшую мудрость, и прилагаютъ къ изученію души способъ, который уже давно признанъ негоднымъ для изслѣдованія природы!
Такъ этому, однако же, должно было быть; испугъ передъ матеріализмомъ, отсутствіе всякой самостоятельной точки зрѣнія, желаніе дѣйствовать на поприщѣ чужой, неизвѣстной, трудной науки, неимѣніе собственнаго оружія и хватанье неумѣлыми руками за чужое вооруженіе, — все это неминуемо должно было привести къ такимъ результатамъ, болѣе забавнымъ, чѣмъ грустнымъ.
Но бѣды г. Струве этимъ не кончились. Г. Аксаковъ не успѣлъ говорить на диспутѣ, но поспѣшилъ въ особой брошюркѣ заявить свое мнѣніе и даже негодованіе. Тутъ вопросъ берется преимущественно со стороны философской Г. Аксаковъ приступаетъ къ г. Струве съ требованіемъ послѣдовательности, доводитъ его положенія до ихъ крайнихъ выводовъ и объявляетъ, что ученіе г. Струве ведетъ къ тому же матеріализму, что это только скрытый, подспудный матеріализмъ. Съ этимъ заключеніемъ нельзя не согласиться, прибавивши впрочемъ, что философы, къ числу которыхъ принадлежитъ г. Струве, сами не вѣдятъ, что творятъ.
Мы ужь видѣли, что г. Струве съ торжествомъ, не подобающимъ философу, ссылается на знаменитаго Вирхова, который называетъ душу невѣсомымъ, эфирнымъ существомъ, имѣющимъ свойство сознанія (Самост. нач. стр. 43). Г. Н. Аксаковъ, кромѣ того, указываетъ на слѣдующія положенія самого г. Струве:
«Вопросъ: существуетъ-ли душа, или нѣтъ, — не содержитъ въ себѣ, по нашему мнѣнію, ничего другаго, кромѣ вопроса, имѣютъ-ли такъ называемыя душевныя явленія особое самостоятельное начало?» (стр. 34).
Г. Аксаковъ замѣчаетъ, что такое опредѣленіе ни мало не противорѣчитъ матеріализму, что самостоятельное начало можетъ быть особымъ, самостоятельнымъ и все-таки матеріальнымъ (Подсп. Мат., стр. 6).
«Матеріализмъ, отрицающій существованіе души» — продолжаетъ г. Струве, — «имѣетъ, по большей части въ виду одностороннее, идеалистическое понятіе о душѣ, по которому душа есть существо не владѣющее никакими силами реальнаго, матеріальнаго бытія, существо противопоставляющееся безусловно всякой вещественности и не имѣющее съ нею ничего общаго».
"Мы согласны, что такой идеалистической души " (стр. 15).
И такъ, выводитъ г. Аксаковъ, душа, по мнѣнію г. Струве, «владѣетъ силами реальнаго, матеріальнаго бытія». Если она владѣетъ матеріальными силами, то должна имѣть и матеріальный субстратъ (Подсп. Мат, стр. 8).
«Отличіе души отъ началъ физическихъ явленій» — продолжаетъ г. Струве, — «не составляетъ еще никакъ абсолютной противоположности этихъ явленій, исключающей общія для нихъ и для души основанія» (стр. 15).
Г. Аксаковъ выводитъ: «причина душевныхъ явленій составляетъ такимъ образомъ, по мнѣнію г. Струве, самостоятельное начало, имѣющее однако общее со всѣми физическими явленіями основаніе, владѣющее силами матеріальнаго бытія, или, что тоже самое, просто — матеріальными силами» (тамъ же).
«Вѣдь мы и въ физическомъ отношеніи» говоритъ г. Струве, «ясно отличаемъ разныя силы и причины извѣстныхъ физическихъ явленій, не принимая однако же между ними никакой враждебной противоположности, нарушающей единство матеріальнаго міра; электричество, напримѣръ, имѣетъ совершенно другое начало, нежели тяжесть; причины этихъ явленій основательно различаются, но эта разница, при всей своей основательности, не становится противоположностію, исключающею общее матеріальное начало этихъ явленій» (стр. 16).
«Опредѣленіе г. Струве» — возражаетъ г. Аксаковъ, — "было бы можетъ быть и остроумно, если бы, въ ущербъ ему, не открыла современная наука противнаго выписаннымъ нами словамъ и неизвѣстнаго должно быть автору разбираемой брошюры закона взаимодѣйствія силъ, по которому всѣ дѣйствующія въ природѣ силы составляютъ только произведенныя обстоятельствами видоизмѣненія одной и той же общей для всѣхъ ихъ силы. Теплота, звукъ, свѣтъ и т. д. составляютъ только видоизмѣненія движенія, но могутъ сами видоизмѣняться въ движеніе же и переходить другъ въ друга. Свѣтъ можетъ обращаться въ теплоту, электричество въ свѣтъ, тепло « звукъ и т. д.»
«Если бы была вѣрна теорія г. Струве, то и сила духовная, на основаніи закона соотношенія силъ, должна была бы подвергаться процессамъ взаимодѣйствія и видоизмѣненія. Она сама могла бы обращаться въ другія физическія силы и всѣ физическія силы могли бы видоизмѣняться въ нее» (Подсп. Мат, стр. 9 и 10).
Вотъ полная аргументація г. Н. Аксакова. Изъ нея видно, что г. Струве такъ составляетъ свое понятіе о душѣ, употребляетъ для этого такія категоріи, что не можетъ прійти къ нематеріальности души. Онъ ставитъ душу наравнѣ съ физическими началами, и отличаетъ ее, напримѣръ, отъ электричества лишь настолько, насколько отличаетъ электричество отъ тяжести. Но естественныя науки, какъ оказывается, не только не проповѣдываютъ самостоятельности своихъ началъ, а даже прямо учатъ смотрѣть на нихъ, какъ на видоизмѣненія одного начала. Г. Струве вообразилъ, что естественныя науки останавливаются на грубомъ эмпирическомъ признаніи различія между силами, производящими различныя явленія. Между тѣмъ эти науки уже пошли дальше, уже опытомъ и наблюденіемъ доказываютъ то единство силъ, которое нѣкогда было только апріористическимъ требованіемъ философіи. Самостоятельныхъ началъ уже нѣтъ въ физикѣ, но, исчезнувши въ физикѣ) они, какъ мы видимъ, появились въ новой психологіи, вздумавшей подражать физикѣ и схватившейся за старые учебники.
Нынѣ для физики матерія едина, и всѣ начала суть видоизмѣненія одною; слѣдовательно, и такъ называемое самостоятельное начало душевныхъ явленій, если оно не болѣе самостоятельно, чѣмъ другія, должно быть признано однимъ изъ этихъ видоизмѣненій.
Такимъ образомъ, г. Усовъ, какъ мы видѣли раньше, доказалъ, что г. Струве не знаетъ, какъ устанавливаются въ естественныхъ наукахъ особыя начала для особыхъ явленій, и не имѣетъ права признавать для душевныхъ явленій особаго гипотетическаго начала. А г. Н. Аксаковъ доказалъ, что если бы г. Струве и установилъ какъ слѣдуетъ гипотезу, то и тогда онъ не ушелъ бы отъ матеріализма, а напротивъ прямо бы къ нему пришелъ. Г. Струве не знаетъ ни того, какъ дѣйствуютъ естественныя науки, ни того, къ какой цѣли они идутъ. Онъ доказываетъ не то, чего ему хочется, но и этого онъ не умѣетъ доказывать. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что г. Струве не желаетъ быть матеріалистомъ; но онъ матеріалистъ противъ собственной воли и вопреки своимъ усиліямъ.
1 мая, 1870.
- ↑ Изъ этой корреспонденціи мы узнали, что нѣкто г. Андреевъ помѣстилъ во «Всеобщей Газетѣ», за нѣсколько дней до диспута, критическую статью о диссертаціи г. Струве. «Г. Андреевъ, — пишетъ корреспондентъ, — спѣшитъ предупредить факультетъ, чтобы докторантъ не былъ имъ удостоенъ степени, которой онъ ищетъ».