Из современных записок (Лонгинов)/ДО

Из современных записок
авторъ Михаил Николаевич Лонгинов

Опубл.: 1861. Источникъ: az.lib.ru

ИЗЪ СОВРЕМЕННЫХЪ ЗАПИСОКЪ.

1.

Преданій связь давно забыта,

Съ прошедшимъ справиться смѣшно,
И память наглухо забита,
Какъ въ домѣ лишнее окно.

Князь Вяземскій.

Въ С.-Петербургской академіи наукъ праздновался 2 го марта юбилей пятидесятилѣтней литературной дѣятельности князя Петра Андреевича Вяземскаго. По поводу этого праздника появилось въ журналахъ и газетахъ нѣсколько статей, совершенно противорѣчащихъ одна другой. С.-Петербургскія Вѣдомости помѣстили въ своихъ столбцахъ похвальное слово юбиляру и торжеству, написанное графомъ Сологубомъ, который сочинилъ и стихи на этотъ случай, гдѣ переступилъ всякія границы похвалъ и увлекся до полной несправедливости къ современной литературѣ, преданной имъ закланію во славу прошлаго. Современникъ отнесся объ юбилеѣ слегка и съ нѣкоторою ироніей. Искра, вѣрная своему призванію, не только осмѣяла праздникъ въ злыхъ и бойкихъ стихахъ, но допустила въ нихъ такія выходки противъ лица юбиляра, которыхъ желательно было бы не встрѣчать даже и въ сатирической газетѣ. Въ Сѣверной Пчелѣ явилась чрезвычайно хвалебная статья г. Греча и другая г. Ѳ. Толстаго, которая остается для насъ какою-то загадкою. Тутъ дѣло идетъ не столько о князѣ Вяземскомъ и его юбилеѣ, сколько о лицѣ автора, который хотѣлъ говорить рѣчь, не сказалъ ея и напечаталъ мысли, долженствовавшія быть въ ней изложенными. Мысли эти сбивчивы и обличаютъ отсутствіе опредѣленности въ его взглядѣ. Видно, что автора тревожили разнородныя побужденія; онъ то желаетъ, чтобы на современную литературу имѣло вліяніе высшее общество, къ которому влекутъ его давнишнія симпатіи и съ которымъ онъ какъ бы боится поссориться, если выкажется преданнымъ ей; то какъ бы заискиваетъ благорасположенія этой же литературы, расточая ей похвалы, которыя однако парализируются другими его замѣчаніями и намеками. Статья эта произвела на всѣхъ, съ кѣмъ намъ случилось говорить о ней, очень непріятное дѣйствіе, именно потому что даетъ поводъ къ самымъ разнообразнымъ и страннымъ толкованіямъ, въ основаніи которыхъ все-таки лежитъ убѣжденіе, что ее внушило чувство какого-то безпокойнаго, неугомоннаго самолюбія, задѣтаго за живое неизвѣстно чѣмъ и какъ. Другіе журналы и газеты, сколько намъ извѣстно, отозвались объ академическомъ праздникѣ иные вскользь, немного свысока, иные съ оттѣнкомъ враждебности. Въ Нашемъ Времени, было сказано нѣсколько теплыхъ словъ о немъ и напечатаны превосходные стихи, написанные въ честь князя Вяземскаго Ѳ. И. Тютчевымъ, на которые, кажется, никто даже не потрудился обратить должнаго вниманія. Результатъ выходитъ тотъ, что отзывовъ холодныхъ и враждебныхъ гораздо больше чѣмъ похвальныхъ, и что до этихъ поръ не было сказано безпристрастнаго слова о талантѣ князя Вяземскаго, о его юбилеѣ; наконецъ, что журналистика наша прошла молчаніемъ лучшія литературныя заслуги князя Вяземскаго.

Начнемъ съ того, что характеръ юбилея дѣйствительно имѣлъ въ себѣ много такого, что не имѣетъ никакого литературнаго оттѣнка. Правда, что торжество происходило въ академіи, что члены ея были на лицо и привѣтствовали юбиляра. Но въ числѣ распорядителей былъ только одинъ литераторъ, нынѣ впрочемъ уже давно ничего не пишущій, князь Одоевскій. Письменныя распоряженія о звѣздахъ, лентахъ, бѣлыхъ жилетахъ и т. п. были странны и неумѣстны. Литераторовъ было очень мало. Но кто же виноватъ? Еслибы духъ партій, пристрастіе, исключительность и узкость нѣкоторыхъ воззрѣній, прославляющихъ себя широкими и прогрессивными, самодовольное ослѣпленіе, считающее все прошедшее и пережитое за ничто, а собственныя свои, часто сомнительныя и мнимыя заслуги, за единственно существенныя; совершенное незнаніе того, что сдѣлано предшественниками, умышленное умолчаніе объ ихъ трудахъ; еслибы все это не занимало такого огромнаго мѣста въ нашемъ литературномъ мірѣ, и въ немъ сознавалось бы многое изъ того, что въ другихъ сложившихся обществахъ извѣстно каждому какъ дважды два и всѣми признано: то праздникъ, подобный юбилею князя Вяземскаго, не могъ бы принять такого характера. Иниціатива его принадлежала бы литературѣ, хотя бы она и шла другимъ путемъ чѣмъ въ то время, когда онъ постоянно дѣйствовалъ въ первыхъ рядахъ ея. Но этого у насъ быть не могло. Такъ неужели же упрекать его сверстниковъ и пріятелей, захотѣвшихъ отпраздновать юбилей поэта, которымъ они долго восхищались, и пенять на то, что они дослужились до генераловъ, сдѣлались сенаторами и т. д.? Они догадались дать праздникъ, а вы нѣтъ; они и праздновали посвоему. Спросятъ: отчего же эти господа не пригласили къ участію всѣхъ литераторовъ, и ихъ на обѣдѣ

было не болѣе десяти? На это отвѣтимъ, вопервыхъ, тѣмъ, что въ волѣ учредителей было приглашать кого угодно изъ тѣхъ, которые были бы по настоящему обязаны устроить праздникъ, но этого не сдѣлали. А вовторыхъ, скажите, положа руку на сердце, встрѣтило ли бы такое приглашеніе сочувствіе въ тѣхъ, которые теперь негодуютъ. Изъ сказаннаго нами сейчасъ объ увлеченіяхъ и пристрастіяхъ въ литературномъ мірѣ и изъ отзывовъ, появившихся недавно о юбилеѣ князя Вяземскаго, не въ правѣ ли всякій заключить, что учредители праздника, такими приглашеніями, цѣли бы не достигли, а себя поставили бы въ чрезвычайно неловкое и непріятное положеніе? Что же касается до юбиляра, то нечего и говорить, что будучи самъ единственнымъ гостемъ на этомъ торжествѣ, онъ не можетъ отвѣчать ни за составъ присутствовавшаго на немъ персонала, ни за какія-либо распоряженія по устройству.

Таковы были мысли, возбужденныя въ насъ юбилеемъ князя Вяземскаго и сужденіями о немъ. Казалось, что всѣ такія сужденія и pro и contra достаточно уже высказались, со всевозможными оттѣнками, начиная отъ неумѣстныхъ, преувеличенныхъ до-нельзя восхваленій графа Соллогуба, и кончая достойными сожалѣнія выходками Искры, выходящими изъ всякихъ предѣловъ шутки и насмѣшки. Но дѣло не ограничилось злыми куплетами. Сѣверная Пчела, въ № 55 которой помѣщены были статья г. Греча, назвавшаго князя Вяземскаго геніальнымъ писателемъ, и длинный rebus г. Ѳ. Толстаго, котораго никакъ нельзя заподозрить въ нерасположеніи къ юбиляру, Сѣверная Пчела, въ № 75, представила читателямъ Фельетонъ, трактующій еще разъ о юбилеѣ. Фельетонъ этотъ побудилъ и насъ взяться за перо и, подобно автору его, «высказать откровенное свое мнѣніе объ этомъ предметѣ».

Справедливо осуждая гиперболическіе возгласы графа Соллогуба, утверждавшаго напримѣръ, что всѣ желавшіе участвовать на юбилеѣ князя Вяземскаго едва ли умѣстились бы на Адмиральтейской площади и т. п., Пчела впадаетъ въ другую крайность. Тонъ ея непріязненъ, рѣзокъ, исполненъ ироніи; враждебные намеки проглядываютъ изъ-за немногихъ саркастическихъ похвалъ; указанія поверхностны; приговоры односторонни и несправедливы. Статья начинается насмѣшками надъ шумихами, пущенными графомъ Соллогубомъ. Затѣмъ говорится о томъ, что сейчасъ повторили и мы, именно о томъ, что литераторы нисколько не думали о юбилеѣ. Но если мы считаемъ такое явленіе печальнымъ и невозможнымъ въ обществѣ, сложившемся разумнѣе чѣмъ наше, то Пчела какъ будто гордится имъ и съ высоты величія объявляетъ, что юбилей князя Вяземскаго былъ чѣмъ-то недостойнымъ вниманія со стороны современныхъ дѣятелей русской мысли. Странно! Положимъ, что эти дѣятели ушли впередъ отъ тѣхъ, въ числѣ которыхъ, на одномъ изъ самыхъ видныхъ мѣстъ, много лѣтъ дѣйствовалъ прежде князь Вяземскій. Но вѣдь эта русская мысль не родилась же съ вами, въ томъ видѣ, какъ теперь существуетъ. Неужели же тѣ, которые съ пользою служили ей когда-то, въ томъ или другомъ періодѣ ея развитія, не стоятъ уваженія своихъ преемниковъ и осуждены на задорныя насмѣшки со стороны ихъ? Неужели вы хотите, чтобы люди другаго времени, дѣйствовавшіе при иныхъ, гораздо неблагопріятнѣйшихъ общественныхъ и другихъ условіяхъ и все же сдѣлавшіе на своемъ вѣку хоть что-нибудь для общаго дѣла, являлись на современный намъ судъ не иначе какъ съ доказательствами, что дѣятельность ихъ совершенно согласна по духу и по всему прочему съ тѣмъ, что господствуетъ теперь? Такой ребячески-заносчивый и самодовольный взглядъ на вещи ведетъ прямо къ тѣмъ нелѣпымъ сужденіямъ, которыя высказываются у насъ, къ несчастію, о комъ угодно, о Державинѣ, о Карамзинѣ, о Жуковскомъ, даже о Пушкинѣ, и должны бьпь отнесены къ литературнымъ забіячествамъ, возможнымъ лишь тамъ, гдѣ большинство знакомо съ литературою только изъ голословныхъ приговоровъ, изрекаемыхъ судьями, которые сами знаютъ ее только со временъ основанія Отечественныхъ Записокъ или много-много Московскаго Телеграфа. Радуйтесь тому, что мысли теперь больше простора и употребляйте ваше время и ваши способности на то, чтобы дать ей здоровую пищу и достойное поприще дѣятельности, какъ Это дѣлывали предшественники ваши, а не на то, чтобъ осыпать ихъ несправедливыми и безсильными укорами. Любуйтесь новыми успѣхами мысли и слова, но имѣйте добросовѣстность сознаться, что при всѣхъ выгодахъ нынѣшняго положенія для умственныхъ трудовъ ими вполнѣ пользуются немногіе, и что въ настоящее время нѣтъ ни одного даровитаго дѣятеля, принявшагося за дѣло, напримѣръ подобное дѣлу Карамзина, который при неблагопріятнѣйшихъ ученыхъ условіяхъ успѣлъ создать себѣ и своей эпохѣ такой памятникъ, какого послѣ не бывало и не предвидится даже до сихъ поръ. Это отсутствіе связи между различными эпохами и литературныхъ преданій, дѣлающихъ изученіе успѣховъ языка и умственнаго движенія обязательнымъ и привлекательнымъ, это легкомысліе, съ которымъ мы отказываемся отъ послѣдовательной и честной генеалогіи, завѣщанной намъ отцами, вотъ одна изъ причинъ нашихъ относительно малыхъ успѣховъ, на которые мы же не рѣдко жалуемся. Трудно напримѣръ бороться съ разнаго рода препятствіями и враждебными силами, когда мы сами за собой не чувствуемъ на что опереться, и даемъ поводъ возражать на наши жалобы: «Да чего вы хотите? Вотъ ваши предмѣстники тоже жаловались, а вы теперь говорите, что они ничего не смыслили. Что же. бы вышло, еслибъ ихъ тогда послушали? И про васъ тоже скажутъ лѣтъ черезъ двадцать. Такъ молчите же и не суйтесь не въ свое дѣло.»

Сѣверная Пчела повѣствуетъ подробно и иронически объ аристократическомъ происхожденіи князя Вяземскаго; она говоритъ, въ какомъ колѣнѣ онъ происходитъ отъ Рюрика, какими удѣлами владѣли его предки, какой у него гербъ, какія ленты и чины имѣли его отецъ и дѣдъ; упоминаетъ о знатномъ ирландскомъ родѣ, къ которому принадлежала его мать. Тутъ даже слегка упомянуто о томъ, что одинъ изъ предковъ его, князь Аѳанасій Ивановичъ, былъ знаменитымъ исполнителемъ звѣрскихъ казней Іоанна Грознаго, хотя на дѣлѣ оказывается, что этотъ прославленный сбирръ былъ правнукомъ внучатнаго брата того князя Вяземскаго, который былъ прямымъ родоначальникомъ князя Петра Андреевича въ семнадцатомъ колѣнѣ отъ Рюрика, а князь Петръ Андреевичъ, по показанію самой Пчелы, принадлежитъ уже къ двадцать пятому изъ этихъ колѣнъ. Заботливость истинно трогательная! Послѣ этого, казеннымъ слогомъ Формулярнаго списка, говорится о служебномъ поприщѣ самого князя Вяземскаго, который теперь сенаторъ и пр.

Что же тутъ общаго съ литературными заслугами князя Вяземскаго? Или какіе тутъ поводы къ ироніи, которой трудно не замѣтить, читая статью Пчелы? Кажется, справедливѣе было бы выразить сочувствіе къ тому, что пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ осьмнадцатилѣтній юноша, обезпеченный состояніемъ, имѣвшій связи, родство, а слѣдовательно и протекцію, не прельстился однимъ мундиромъ, не предался исключительно разсѣяніямъ свѣта или честолюбивымъ замысламъ, а по призванію присоединился къ кружку лучшихъ и образованнѣйшихъ людей того времени и сталъ заниматься литературою. Родословная и гербъ тутъ ничему не мѣшаютъ; кичиться ими такъ же безразсудно, какъ и презирать ихъ. Стыдиться ихъ никто не будетъ, кромѣ лицемѣра, который въ угоду модѣ станетъ поносить то, что вездѣ уважается человѣкомъ, — память предковъ, а въ тайнѣ будетъ надменнѣе иного отъявленнаго гордеца. Не лучше ли было бы, говоря о дебютахъ князя Вяземекаго въ литературѣ, помянуть добромъ хоть его семейство, его отца, не за александровскую ленту, но за то, что домъ его былъ однимъ изъ центровъ, куда сходились и гдѣ были своими даровитые писатели и ученые, гдѣ симпатіи къ ихъ занятіямъ привились къ молодому его сыну съ самыхъ раннихъ лѣтъ? Служебная карьера князя Вяземскаго не мѣшала его литературнымъ занятіямъ, а было время, когда онъ, на досугѣ отъ другихъ обстоятельствъ, надъ которыми никто не властелинъ, исключительно предался имъ. Подумаешь, право, что теперь нѣтъ служащихъ писателей.

Все это, кажется, было нужно автору статьи, чтобы сказать по «слухамъ», что князь Вяземскій отличается не только «благородствомъ души, живымъ умомъ», но и «изящными великосвѣтскими манерами», что онъ «чрезвычайно пріятный собесѣдникъ», что «друзья его сановники и аристократы», а «всѣ его симпатіи въ великосвѣтскомъ кругу.» Признаемся, что насъ очень удивляетъ это соединеніе отзывовъ о душѣ и умѣ человѣка, вещахъ весьма серіозныхъ, съ упоминаніемъ о его манерахъ, которыя могутъ быть или не быть великосвѣтскими. Что касается до дружескихъ связей князя Вяземскаго, мы не считаемъ себя въ правѣ доискиваться кто его друзья или родные, съ которыми онъ друженъ болѣе всего и поздравимъ его только съ тѣмъ, что онъ успѣлъ нажить себѣ друзей въ той сферѣ своей домашней и частной жизни, къ которой принадлежалъ по рожденію, какъ и всякій человѣкъ принадлежитъ къ какой-либо сферѣ. Но если дѣло пойдетъ о тѣхъ связяхъ князя Вяземскаго, которыя подлежатъ общему обсужденію, то нельзя не сказать, что они имѣютъ достоинство въ глазахъ не одного только великосвѣтскаго человѣка. Карамзинъ, Дмитріевъ, Жуковскій, Батюшковъ, Блудовъ, Уваровъ, Дашковъ, Крыловъ, Тургеневъ, Пушкинъ, Плетневъ, Гнѣдичь, Козловъ, Дельвигь, Баратынскій, Языковъ, Давыдовъ, Грибоѣдовъ, Тютчевъ, Хомяковъ, Одоевскій, вотъ напримѣръ имена, которыя можно произносить съ нѣкоторымъ уваженіемъ. Неужели же лучше было, еще въ старое время, испугаться возгласовъ противъ аристократіи, пущенными въ ходъ разными Фигляриными и Тряпичкиными, которые сыпали стрѣлы грошоваго остроумія на такъ-называемыхъ литературныхъ аристократовъ, то-есть на людей, чуждыхъ дрязгъ задняго двора литературы, и снизойдти до ихъ общества, въ угоду большинству подобныхъ писателей и достойныхъ ихъ читателей? Вы говорите, что князь Вяземскій «съ такой высоты родоваго и личнаго своего значенія въ продолженіи 50 лѣтъ удостоивалъ русскую литературу своимъ участіемъ» и что «всѣ его симпатіи — въ великосвѣтскомъ кругу». Едва ли князь Вяземскій извѣстенъ болѣе въ Россіи въ качествѣ одного изъ потомковъ Рюрика, которыхъ такое множество пребываетъ весь вѣкъ въ совершенномъ ничтожествѣ, или какъ директоръ департамента, сенаторъ и пр., каковыхъ также не мало на Руси, чѣмъ какъ писатель, принадлежащій къ лучшимъ нашимъ писателямъ. Не Фамиліи своей онъ обязанъ успѣхами такого рода. Хвостовъ былъ графомъ, былъ племянникомъ Суворова, двоюроднымъ братомъ министра князя Горчакова и пр., а все-таки остался всю жизнь «притчей во языцѣхъ» литературы. Съ другой стороны многіе стихотворцы, печатавшіе свои стихи въ тѣхъ же журналахъ и альманахахъ, какъ и князь Вяземскій, а слѣдовательно имѣвшіе одинаковые съ нимъ способы пріобрѣсти извѣстность, все-таки остались на заднемъ планѣ, и немногіе теперь помнятъ имена: В. Панаева, Ободовскаго, Олина, Григорьева, Коншина, Зайцевскаго, Аладьина, Глѣбовыхъ, Родзянки, Ѳедорова, Башилова, Бороздны и пр. и пр. Видно князь Вяземскій выходилъ изъ ряда, потому что имя его и тогда было очень извѣстно, и теперь не забыто. А что у него при талантѣ было громкое имя, такъ это случайность, о которой жалѣть ни ему, ни кому другому не подобаетъ, и о которой Пушкинъ сказалъ давно въ надписи къ его портрету (Соч. Пушкина, изд. Исакова, т. 1, стр. 237):

«Судьба свои дары явить желала въ немъ.

Въ счастливомъ баловнѣ соединивъ ошибкой:

Богатство, знатный родъ си возвышеннымъ умомъ.

И простодушіе съ язвительной улыбкой».

Нѣтъ, князь Вяземскій не «удостоивалъ литературу своимъ участіемъ», хотя и это было уже не такъ дурно, какъ кажется, въ прежнее время; онъ занимался литературою по призванію и притомъ съ блистательнымъ успѣхомъ, а репутаціи его не повредятъ ни забавныя гиперболы графа Сологуба, который забылъ мудрое изреченіе Талейрана: «pas trop de zélé», ни несправедливыя нареканія Фельетоновъ.

О томъ, что «симпатіи князя Вяземскаго всѣ въ великосвѣтскомъ кругу» также можно поспорить. Изъ названныхъ нами друзей его, большая часть точно принадлежала, какъ мы уже сказали, къ этому кругу, но къ той его сферѣ, гдѣ занимались не одними свѣтскими вздорами, а слѣдили съ участіемъ за ходомъ просвѣщенія и предавались умственнымъ трудамъ. Впрочемъ и изъ нихъ напр. Баратынскій, Языковъ, Дельвигъ, вовсе не были свѣтскими людьми. Что же касается до другихъ, то не во гнѣвъ будь сказано многимъ, «современнымъ дѣятелямъ русской мысли», имъ нечего и думать равняться образованіемъ съ Карамзинымъ, Жуковскимъ, Уваровымъ или Тургеневымъ. Мы знаемъ, что теперь образованныхъ людей числомъ гораздо болѣе чѣмъ прежде, что спеціалистовъ также болѣе, но позволимъ себѣ усомниться, чтобы многіе теперешніе писатели могли похвалиться такимъ множествомъ разнородныхъ познаній, какимъ обладали названные нами друзья князя Вяземскаго. Утверждая, что «всѣ симпатіи его въ великосвѣтскомъ кругу», развѣ забыли вы кто поддержалъ въ началѣ Московскій Телеграфъ, основанный Полевымъ, котораго даже иные ученые мужи упрекали, не за великосвѣтскость, а за купеческое званіе и винный заводъ? Князь Вяземскій, который смотрѣлъ не на званіе Полеваго, а на его личность, возбуждавшую тогда сочувствіе къ себѣ, и на дѣло, имъ предпринятое и обѣщавшее быть полезнымъ. И онъ сталъ помогать ему въ этомъ дѣлѣ, способствовалъ его успѣху въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ, бывшихъ лучшимъ временемъ Телеграфа, и покинулъ его только тогда, когда журналъ нопалъ на другой путь, несогласный съ убѣжденіями князя Вяземскаго, за что и посыпалась на него въ тогдашней журналистикѣ брань, которая не могла оскорбить никого изъ честныхъ людей.

Далѣе Сѣверная Пчела говоритъ, что князь Вяземскій «пятьдесятъ лѣтъ сочинялъ стихи, за что и почтенъ былъ званіемъ члена Россійской академіи» и юбилеемъ. О заслугахъ его какъ академика и талантѣ его какъ поэта мы будемъ говорить дальше, а теперь перейдемъ ко взгляду Пчелы на участіе знатныхъ людей русскихъ въ занятіяхъ словесностію и на метаморфозу совершившуюся не такъ давно въ нашей литературѣ.

Сто лѣтъ тому назадъ, говоритъ Пчела, на литераторовъ смотрѣли какъ на паразитовъ, годныхъ только для восхваленія своихъ милостивцевъ и на роли скомороховъ. Въ примѣръ приводится лицо Титыча изъ Старыхъ городовъ, повѣсти г. Печерскаго, лицо не писателя а домашняго пьянаго шута, жившаго въ деревнѣ богатаго князя и слагавшаго какія-то нелѣпыя доморощенныя вирши. Потомъ говорится, разумѣется, о побояхъ, понесенныхъ Тредьяковскимъ, о травляхъ Сумарокова съ Ломоносовымъ и пр., при чемъ благоразумно умалчивается о письмѣ Ломоносова къ И. И. Шувалову, гдѣ разсердившійся за подобную попытку поэтъ говоритъ: «не токмо у стола знатныхъ господъ, или у какихъ земныхъ владѣтелей дуракомъ быть не хочу, но ниже у Самого Господа Бога, который мнѣ далъ смыслъ, пока развѣ отниметъ.» (Соч. Jom. изд. Смирд. 1847, T. I, стр. 687.) Затѣмъ князю Потемкину ставится въ упрекъ его высокомѣрное обращеніе съ піитами. При этомъ не худо было бы упомянуть, что онъ обращался не лучше и съ князьями, и съ генералами, что слѣдовательно это было общее правило, истекавшее изъ духа времени, но что отношенія къ нему хотя бы напр. лирика и переводчика Энеиды В. П. Петрова были таковы, что дѣлаютъ честь Потемкину, умѣвшему отличать и цѣнить ученаго писателя.

Такое униженіе литераторовъ, говоритъ Пчела, стало нѣсколько улучшаться по слѣдующимъ обстоятельствамъ, которыя и приводятся ею изъ разныхъ эпохъ, совершенно ею перепутанныхъ, и вслѣдствіе этихъ обстоятельствъ, люди знатныхъ фамилій начинаютъ заниматься литературой. Вопервыхъ они узнали, что Державинъ получилъ отъ Екатерины подарокъ за Фелицу (это было въ 1783 году). Вовторыхъ, вслѣдъ за этимъ являются комедіи самой Екатерины (изъ числа которыхъ, именно всѣ три, названныя въ Пчелѣ, піесы напечатаны и играны на театрѣ еще: въ 1772 году, когда Державина и въ поминѣ не было). Втретьихъ, послѣ всею этого великосвѣтскіе люди русскіе принимаютъ въ соображеніе, что многіе Французскіе графы и маркизы пишутъ стихи. (Причемъ не мѣшаетъ замѣтить, что Вольтеръ говоритъ о стихахъ, которые писалъ по Французски и печаталъ молодой графъ А. П. Шуваловъ еще съ 1765 года, а въ 1774 году тотъ же графъ Шуваловъ сдѣлался очень извѣстенъ своею Epitre à Ninon приписанною Вольтеру.) И вотъ начинаютъ писать: князь А. М. Бѣлосельскій, князья А. И. и А. П. Голицыны, князь Д П. Горчаковъ, князь И. М. Долгорукій, князь Ѳ. А. Козловскій (между прочимъ погибшій еще въ 1770 году въ сраженіи при Чесмѣ), графъ П. С. Потемкинъ (также между прочимъ переводившій Руссо и печатавшій свои переводы еще въ 1767 и 1768 годахъ, когда самъ не былъ еще графомъ, и когда родственникъ его еще не былъ въ силѣ при дворѣ). Какая путаница, какія натяжки!

Все дѣло объяснить очень легко. Высшій классъ въ Россіи, послѣ реформы, Петра сблизился до нѣкоторой степени съ европейскимъ образованіемъ. Старанія И. И. Шувалова и особенно основаніе Московскаго университета открыли дворянамъ возможность учиться, а выучившіеся чему-нибудь захотѣли распространять знанія. Сословныя же подраздѣленія стали мало-помалу сглаживаться подъ благотворнымъ вліяніемъ просвѣщенія. Такъ уже въ 1767 году, при университетѣ, подъ руководствомъ директора М. М. Хераскова, учреждается общество для перевода Энциклопедіи, и въ немъ участвуютъ вмѣстѣ съ профессорами университета П. Д. Веніаминовымъ, С. Г. Зыбелинымъ, П. И. Погорецкимъ, А. А. Барсовымъ, значительные сановники, какъ А. И. Бибиковъ, А. II. Мельгуновъ, Д. В. Волковъ, придворные какъ С. М. Кузьминъ, С. Ѳ. Стрекаловъ, С. Г. Домашневъ, А. А. Ржевскій, С. В. и А. В. Нарышкины, наконецъ молодые люди знатныхъ Фамилій, недавніе питомцы университета, князь Ѳ. А. Козловскій, князь H. Н. Трубецкой, графъ А. П. Шуваловъ. (См. Соврем. 1857, № 7, отд. 5, стр. 73—78.) Замѣтимъ также, что громкая Фамилія не была еще признакомъ вельможества, которое давалось богатствомъ, чинами и значеніемъ, при дворѣ; многіе знатные роды или отрасли ихъ, сливались съ среднимъ дворянствомъ. Такъ изъ названныхъ въ Пчелѣ лицъ только князь А. М. Бѣлосельскій былъ вельможей; прочіе же не были ни богаты, ни чиновны. Князь Д. П. Горчаковъ былъ не богатый коллежскій совѣтникъ, князь А. И. Голицымъ майоръ; князь И. М. Долгорукій получилъ нѣкоторое служебное значеніе только въ послѣдствіи, и принадлежалъ къ роду «захудалому», который не могъ долго поправиться послѣ ссылки и казни его дѣда, знаменитаго Фаворита Петра II. Нѣтъ сомнѣнія, что нѣкоторые придворные принялись писать изъ подражанія Екатеринѣ, уговорившей княгиню Дашкову и другихъ заняться сочиненіемъ комедій, но это только одна случайная причина явленія, условія котораго коренились въ ходѣ и духѣ времени, не во гнѣвъ будь сказано автору статьи Сѣверной Пчелы, отвергающему подобнаго рода объясненіе

Взглядъ его на слѣдующую эпоху литературы также не совсѣмъ вѣренъ. Авторъ статьи говоритъ, что.литераторы стали стремиться въ раззолоченныя палаты, куда ихъ уже зазывали и гдѣ ихъ лелѣяли, расточая имъ лесть, хотя они были и не знатны породой. Онъ приводитъ въ примѣръ успѣховъ ихъ: Карамзина — въ Твери у великой княгини Екатерины Павловны, Жуковскаго — во дворцѣ, Дмитріева и Шишкова — на мѣстахъ министровъ. Вопервыхъ, одно изъ двухъ: или писателей зазывали, или они напрашивались въ эти палаты. Конечно, образованныхъ, а тѣмъ болѣе пишущихъ людей было тогда не очень много, и всѣ они принадлежали къ одному избранному кругу общества, изъ котораго и выходили сановники, а въ числѣ ихъ были и лучшіе писатели. Не худо было бы отмѣтить, какъ вели себя эти люди, ставъ на виду, и пожелать, чтобы впредь подобныхъ имъ людей цѣнили все болѣе и болѣе. Карамзинъ, на котораго смѣютъ нападать разные борзописцы за то, что онъ не думалъ и не писалъ въ ихъ духѣ, Карамзинъ былъ одаренъ гражданскою честностью и гражданскимъ мужествомъ, какихъ дай Богъ поболѣе на Руси. Онъ отказывался отъ должности министра, перомъ Тацита писалъ приговоръ Іоанну, не угождалъ ни одному временщику и смѣло подавалъ государю записки о разныхъ государственныхъ дѣлахъ первой важности, не взирая на то, что мысли его противорѣчили взглядамъ Александра. Благородство Жуковскаго вошло въ пословицу. Шишковъ ошибался, но былъ честнѣйшій изъ людей, твердый въ правилахъ и неспособный согнуться ни передъ кѣмъ, ни передъ чѣмъ, словомъ достойный другъ Мордвинова. Справьтесь, какая память живетъ въ министерствѣ юстиціи о Дмитріевѣ и теперь, черезъ сорокъ пять лѣтъ послѣ его отставки? Если Пушкинъ, по замѣчанію автора, хотѣлъ болѣе походить на свѣтскаго человѣка чѣмъ на писателя, то это ничего не доказываетъ ни противъ литературы, ни противъ него.. Байронъ поступалъ точно также, а англійская литература отъ того не страдаетъ и все-таки имъ гордится. Притомъ же какъ, дѣлать окончательныя заключенія изъ словъ Пушкина, которыя онъ можетъ-быть говорилъ только въ минуты раздраженія противъ литературныхъ дрязгъ, не желая, чтобъ его смѣшивали съ литературною чернью, представленною напримѣръ въ Воспоминаніяхъ г. Панаева, или же передъ такими людьми, съ которыми говорить иначе значило метать бисеръ и пр.?

Затѣмъ авторъ увѣряетъ, что въ то время «литература была забавой, потѣхой, отдыхомъ, невиннымъ занятіемъ въ часы досуга, но отнюдь не дѣломъ». Какъ? И вы говорите такъ о литературѣ, въ которой дѣйствовалъ Пушкинъ, котораго послѣднія предсмертныя строки были написаны о литературѣ и журналистикѣ? Дмитріевъ, который на смертномъ одрѣ говорилъ о началѣ литературной дѣятельности Карамзина? Объ эпохѣ, когда Гнѣдичъ началъ, при содѣйствіи Уварова и Оленина, и во время ученаго спора, поднятаго Капнистомъ, великій трудъ и совершилъ его съ такою честію, что въ другой литературѣ не нашли бы словъ для его прославленія? О времени, когда Карамзинъ писалъ свою исторію съ такимъ рвеніемъ, что одна смерть могла выхватить перо изъ его холодѣвшихъ рукъ? Вы вѣрно шутите, г. Фельетонистъ. Но Богъ да избавитъ насъ отъ шутокъ гамъ, гдѣ есть мѣсто только чувству уваженія и признательности.

Вотъ каковы были представители этой литературы, о которой Сѣверная Пчела говоритъ, что «ее не волновали общественные интересы; ей не предстояло борьбы; она безучастно относилась къ народу, не сочувствовала ему, думала по французски, не знала русскаго человѣка, пѣла свысока французскія свои пѣсни, а говорить по-просту, по-русски, считала чуть не преступленіемъ!» Дай Богъ всѣмъ намъ говорить по-русски такъ, какъ говорили они! А что касается до борьбы, интересовъ и пр., то у нихъ были свои заботы. Всякому свой урокъ дается въ жизни, и честь тому, кто честно исполнилъ его. Расинъ не Мюссе, Шиллеръ не Гейне, а попробуйте умному Французу или Нѣмцу поговорить съ презрѣніемъ о Расинѣ или Шиллерѣ, онъ вѣроятно даже не почтетъ за нужное продолжать съ вами разговоръ.

Разительнымъ примѣромъ тому, какъ солидарны и преемственны всѣ литературныя явленія, какъ всегда настоящее обязано прошедшему и должно уважать его, можетъ послужить появленіе Гоголя, которое Сѣверная Пчела описываетъ по своему, и начинаетъ съ него новый періодъ въ нашей литературѣ. Послѣднее справедливо, но странно говорить обо всемъ предшествующемъ какъ о какомъ-то призракѣ. Эпохи Державинская, Карамзинская, Пушкинская, наконецъ новѣйшая всѣ отличаются другъ отъ друга, но всѣ необходимы, всѣ въ связи между собою. Не будь на свѣтѣ первой, не было бы и второй и т. д. Тутъ есть непрерывная цѣпь преданія, которую напрасно стараются разорвать. Гоголь явился, когда Пушкинъ освѣтилъ поэзіею міръ дѣйствительности, послѣ того какъ она прошла періоды и торжественный, и сентиментальный, которые въ свое время были и естественны, и необходимы. Гоголь пошелъ въ этомъ отношеніи еще далѣе чѣмъ Пушкинъ, начавъ съ той точки, гдѣ послѣдній остановился. А кто были первые цѣнители Гоголя? Кто ободрялъ и подкрѣплялъ его? Сами же вы говорите, что Пушкинъ. А мы прибавимъ, и всѣ друзья его: Жуковскій, князь Вяземскій и ранѣе всѣхъ П. А. Плетневъ. Вліяніе таланта Гоголя на молодое поколѣніе было огромно, и пришла пора новой эпохи. Разнороднѣйшія обстоятельства создали другой строй, другія условія всему обществу, и всѣ лучшіе люди его, а не одни литераторы, которые все-таки всегда съ нимъ въ живой связи, «перестали кланяться, перестали у великихъ міра сего искать покровительства, искать похвалъ и одобреній отъ людей великосвѣтскихъ» и пр. пр.

Такимъ-то образомъ дошли мы, по мнѣнію «Пчелы», до счастливаго времени, въ которое живемъ. Повидимому оно кажется ей столь блаженнымъ, что имѣетъ право глумиться надъ всѣмъ прошедшимъ и не признавать въ немъ почти ничего хорошаго. Дѣйствительно, чего мы не достигли, если послушать Сѣверную Пчелу? Литература взглянула на Русь прямо, увидѣла, что въ ней нѣтъ ни «Феба», ни «пастушекъ». Она "выразила свое сочувствіе къ мужику, не отвергнулась отъ него потому только, что отъ него не амброй пахнетъ, а подъ его дырявою пестрядинною рубахой нашла грудь, въ которой бьется прекрасное сердце, она предалась всѣми своими силами своей родинѣ, своему народу, своимъ бѣднымъ огрубѣвшимъ, новъ основѣ своей честнымъ добрымъ братьямъ, носящимъ вонючіе кафтаны, живущимъ въ курной избѣ, мерзнущимъ зимою, палимымъ лѣтомъ на пашнѣ лучами солнца, не знающимъ вѣкъ свой мясной пищи и запивающимъ горе свое въ шумныхъ кабакакъ зеленымъ виномъ. Сорвавъ Французскую перчатку, она протянула свою русскую, братскую руку заскорузлой отъ честнаго труда рукѣ мужика-лапотника; присматриваясь съ любовію къ русскому деревенскому міру, она увидѣла свою «родную семью», почувствовала себя на «родной почвѣ». Она презрѣла свои прежнія французскія увлеченія. Литература «смѣлою рукой бросила въ лицо свѣтскому обществу свое жесткое, суровое, правдивое слово». (А Лермонтова, великосвѣтскаго Лермонтова, умершаго ранѣе даже появленія Мертвыхъ Аутъ, забыли вы, г. авторъ?) Литераторы подвергли анализу прошлое и разрушили литературные кумиры (а новыхъ не воздвигли?). Люди прежняго поколѣнія разсердились и съ ними сохранили сношенія только тѣ, отъ которыхъ отвернулись «честные дѣятели современной литературы». (Кланяйтесь, гг. Гончаровъ, Писемскій, Щербина, Полонскій, Майковъ и немногіе другіе, бывшіе на юбилеѣ одного изъ такихъ прокаженныхъ.) Наконецъ литераторы «перестали кланяться» и пр. (зри выше), посѣщать салоны, и пришлось большому свѣту "пробавляться людьми прежняго времени или иностранными литераторами, напр. Дюма (котораго между прочимъ честили и петербургскіе литераторы, между тѣмъ какъ въ Москвѣ этого шарлатана почти никто изъ литераторовъ даже не пустилъ къ себѣ). «Современные литераторы, будучи проникнуты духомъ народности, стремятся къ духовному единенію съ свѣжимъ, бодрымъ, юнымъ, роднымъ своимъ русскимъ народомъ». «Они отдѣлились отъ великосвѣтскихъ литераторовъ и вообще отъ великосвѣтскаго общества; имъ противна Французская рѣчь на русскихъ устахъ, не умѣющихъ хорошо говорить на родномъ языкѣ.» Словомъ «современные дѣятели русской мысли» всѣ выходятъ Аристидами и Катонами, а время наше просто золотой вѣкъ всѣхъ добродѣтелей. Результатомъ же всего этого выходитъ у Пчелы слѣдующее: «Вотъ отъ чего на литературномъ юбилеѣ князя Вяземскаго было литераторовъ всего одиннадцать.» Секретъ открытъ!

Однако, позвольте. Въ вашемъ хвалебномъ гимнѣ, проскочило невольно нѣсколько словъ, наводящихъ насъ на размышленія, которыя какъ-то колеблютъ вѣру въ описанное вами эльдорадо. Вотъ эти предательскія слова, сказанныя вами послѣ заявленія, что современные литераторы перестали искать благорасположенія высшаго общества: «они стали искать популярности въ своемъ кругу и въ кругу массы читателей.»

Вотъ что правда, то правда. Только мы лучшаго мнѣнія о литературѣ чѣмъ вы. Мы увѣрены, что истинно даровитые и независимые писатели не станутъ искать популярности ни въ свѣтскомъ, ни въ литературномъ кругу, а тѣмъ менѣе въ массѣ читателей, т. е., между толпою, которая требуетъ лести своимъ грубымъ инстинктамъ. Мы убѣждены, что такіе писатели пишутъ только то, что думаютъ, хотя бы это и не нравилось массѣ, передъ которою вы хотите заставить ихъ преклоняться, или литературнымъ ареопагамъ, дѣйствующимъ въ томъ же духѣ. Неужели поклоненіе какому-нибудь журнальному откупщику, какое вамъ вѣрно случалось видѣть, лучше поклоненія великолѣпному князю Тавриды? Вы прочли диссертацію о болѣзняхъ прошлаго вѣка и нечаянно мимоходомъ указали на болѣзнь современную, которая ужь никакъ не лучше прежней.

Да, едва ли когда-нибудь была у насъ сильнѣе эта жажда пріобрѣтенія популярности въ массѣ, хотя бы и самыхъ «некомпетентныхъ» (употреблю ваше выраженіе) судей въ дѣлѣ оцѣнки произведеній ума и вкуса. Никогда еще не создавалось такого невидимаго, но ощутительнаго литературнаго трибунала, судящаго не по вѣчнымъ законамъ истиннаго и прекраснаго, а по прихоти модныхъ идей вычитанныхъ, но не дочитанныхъ, усвоенныхъ на столько, на сколько нужно чтобы прослыть современнымъ и прогрессивнымъ. Передъ неумолимостію этого трибунала иногда останавливаются и лепечутъ не то что хотѣли бы сказать иные изъ такихъ людей, которые могли бы сами давать правильный ходъ этому мнимому общему мнѣнію. Дурное на свѣтѣ было, есть и будетъ всегда. Не хвалите же такъ громко свое время, сознайте за вашими предшественниками хоть то достоинство, что они не впадали въ такое ослѣпленіе насчетъ своего вѣка. Въ то время льстили сильнымъ міра сего, называя ихъ по имени и отчеству, льстили отъ своего лица. Теперь существуетъ лесть хуже и опаснѣе: лесть всему, признанному за современное, безъ разбора хорошо оно или дурно, лишь бы камертонъ данъ былъ изъ извѣстныхъ сферъ, которыя заступили мѣсто прежнихъ милостивцевъ. Теперь льстятъ часто не отъ себя, а коллективно, за всѣхъ, зная, что другимъ протестовать трудно, если не совсѣмъ невозможно Ложь существуетъ на столько же какъ прежде, но измѣнила Форму. Прежніе Ахалкины, Фіалкины и Чертополоховы, въ стихахъ и прозѣ, вздыхали надъ ручейкомъ и проливали слезы надъ цвѣточками, а на дѣлѣ, можетъ-быть, били по зубамъ слугъ и крестьянъ. Неужели мы такъ скоро освободились совершенно отъ такихъ противорѣчій? Неужели если множество торжественныхъ хваленій, множество унылыхъ мечтаній и пр., были не что иное какъ пустозвонныя фразы, не такими же фразами можно назвать великое множество изъ теперешнихъ возгласовъ о братствѣ, о правдѣ и т. п.? Не въ правѣ ли мы думать, что иной толкуетъ о любви къ народу и мужичку, восхваляя его насчетъ всѣхъ остальныхъ классовъ общества согласно господствующему направленію, и протягиваетъ ему братскую руку только на словахъ, а въ сущности думаетъ только о томъ, какъ бы половче запустить по старой привычкѣ эту руку за пазуху его пестрядинной рубашки, чтобы благовиднѣе стянуть съ несчастнаго такую же, если не большую лепту какъ бывало? Нельзя ли заподозрить, что иной голосъ, громко обличающій взятки и злоупотребленія, административныя и судебныя, получилъ всю силу своего негодованія отъ досады на то, что хозяинъ его былъ отставленъ за кое-какіе казусы того же рода, и теперь, пользуясь полу-гласностію, надѣется надуть публику и опять пристроиться подъ шумокъ куда-нибудь ловить въ мутной водицѣ рыбку? При нынѣшнемъ потопѣ обличеній и пр. трудно распознать всѣ голоса. Дай Богъ имъ раздаваться чаще и громче. Но позвольте же не вѣрить всякому на слово. Вы ничего хорошаго не находите въ прошедшемъ; дайте и другимъ право хоть не все находить хорошимъ въ настоящемъ и подозрѣвать въ немъ то, что естественно должно быть въ немъ дурнаго. А это дурное — еще новенькое и вѣрно не лучше стараго. Не будьте такъ исключительны; насъ, право, занимаютъ разказы о полицейскихъ злоупотребленіяхъ, о кривдахъ того или другаго суда, даже протестовъ противъ поступка г. Камня-Виногорова съ г-жою Толмачовой; но не предавайте насъ анаѳемѣ, если мы признаемся, что читаемъ съ удовольствіемъ стихи Ѳ. И. Тютчева или князя Вяземскаго.

Мы должны сдѣлать одну оговорку. Мы привели мнѣнія Сѣверной Пчелы и, кажется, имѣли право сказать, что авторъ Фельетона, повѣствующаго о судьбахъ русской литературы и о юбилеѣ князя Вяземскаго, рядомъ съ подробнымъ описаніемъ скандальнаго событія, которое называется концертомъ абиссинскаго маэстро Лазарева, уничтожаетъ всю нашу прежнюю литературу. Поэтому мы считаемъ сказаннымъ такъ, для красоты слога, то мѣсто въ концѣ его статьи, гдѣ онъ нѣсколько оговаривается и съ высоты своего величія удостоиваетъ сказать, что изъ писателей карамзинско-пушкинской эпохи «намъ не чужды» Крыловъ (его одного хвалитъ онъ и прежде), Карамзинъ, Грибоѣдовъ и Пушкинъ, потомъ рѣшается назвать еще Батюшкова и Лермонтова, а наконецъ и Жуковскаго. Въ заключеніе онъ говоритъ: «всѣ остальные намъ чужды; мы не ихъ преемники.» Конечно, это очень жаль….

Скажемъ еще, что мы совершенно согласны съ авторомъ насчетъ послѣднихъ его замѣчаній о неприличіи и преувеличеніи въ прозѣ и стихахъ графа Сологуба и повторимъ, что думаемъ, что г. Ѳ. Толстой сражался въ своей статьѣ-загадкѣ съ вѣтряными мельницами. Послѣ этого перейдемъ къ указанію заслугъ, которыя оказалъ князь Вяземскій какъ академикъ, и поговоримъ о достоинствахъ его какъ поэта.

Россійская Академія (нынѣ отдѣленіе русскаго языка и словесности при академіи наукъ) основана была въ 1783 году, по плану, похожему на планъ знаменитой французской Академіи. Предметы такого рода учрежденій: разработка отечественнаго языка, филологическія разысканія, занятія исторіею языка, опредѣленіе значенія лучшихъ писателей, установленіе твердыхъ правилъ для языка, разрѣшеніе вопросовъ въ спорахъ о нововведеніяхъ въ немъ, здравая критика литературныхъ трудовъ, раздача наградъ за нихъ, охраненіе правилъ хорошаго вкуса и т. п. Французская академія существуетъ съ 1635 года и была предметомъ безконечныхъ насмѣшекъ и эпиграммъ. Ее упрекали за то, что она мало занимается дѣломъ, принимаетъ иногда въ свои члены полуграмотныхъ знатныхъ господъ или не очень извѣстныхъ литераторовъ, между тѣмъ какъ многіе славные писатели не удостоиваются этой чести и пр. Дѣйствительно, членами ея не были люди, какъ Декартъ, Мальбраншъ, Паскаль, Мольеръ, Реньяръ, Ларошфуко, оба Руссо, Лесажъ, Вовенаргъ, Дидеро, Бомарше, Мирабо, Курье, Б. Констанъ, Беранже, Ламмене, Бальзакъ и нѣкоторые другіе менѣе знаменитые, но очень извѣстные во Франціи авторы, какъ Ротру, Менажъ, ДюФрени, Данкуръ, Дюмарсе, Расинъ-сынъ, Пиронъ, Мильвуа. Съ другой стороны, въ прежнее время, въ число сорока ея членовъ точно бывали принимаемы нѣкоторые знатные господа, не имѣвшіе на то правъ, между прочимъ знаменитый волокита герцогъ Ришелье, который не умѣлъ грамотно написать двухъ строкъ. Но академію нельзя упрекнуть въ бездѣйствіи. Она напечатала нѣсколько изданій словаря, сообразуясь съ успѣхами языка, была постоянно органомъ здравой критики, а главное трудами и засѣданіями своими распространяла постоянно въ публикѣ тотъ эстетическій вкусъ, развивала въ ней то уваженіе къ достоинствамъ безсмертныхъ твореній великихъ писателей, благодаря чему во Франціи не можетъ первый встрѣчный заставить вѣрить публику всему, что придетъ ему въ голову говорить объ этихъ писателяхъ. Засѣданія академіи, пріемы новыхъ членовъ и пр. составляютъ для всего Парижа ученыя торжества, куда стремится попасть всякій образованный человѣкъ. Писатели, выставляющіе на видъ полное равнодушіе къ тому, что не попали въ члены академіи, потихоньку хлопочутъ, чтобы добиться этой чести. Общество французское на столько образовано, что считаетъ существованіе такого учрежденія не только совмѣстнымъ съ движеніемъ литературы и своимъ собственнымъ, но совершенно необходимымъ, какъ убѣжище для истиннаго вкуса, для независимаго голоса людей знающихъ и почтенныхъ, для охраненія вѣчныхъ законовъ прекраснаго отъ посягательствъ легкомыслія и невѣжества. Поэтому академія руководствуется при выборѣ своихъ членовъ не только степенью таланта, а еще менѣе популярностью того или другаго автора, но считаетъ условіемъ для того классическое образованіе писателя, свойство его ученыхъ пріемовъ, мастерство его владѣть языкомъ, его вкусъ и критическій даръ. Она приметъ въ члены скромнаго малоизвѣстнаго толпѣ поэтаЛапрада, недвали скоро допуститъ въ свою среду напр. блестящаго, "популярнаго;) бойкаго Теофиля Готье. Мериме удостоился этой чести за три или четыре тома разказовъ, а самые плодовитые романисты никогда не будутъ академиками, такъ же какъ и задорные публицисты, написавшіе много книгъ и брошюръ, какъ г. Гранье Кассаньякъ и тому подобные борзописцы, между тѣмъ какъ въ числѣ сорока безсмертныхъ, какъ ихъ называютъ, находится Саси, не писавшій ничего кромѣ статей въ Journal des Dйbats, но за то статей, обличающихъ основательнаго мыслителя и писатея. Викторъ Гюго, въ апогеѣ своей славы, не могъ сдѣлаться академикомъ до самаго 1841 года, поточу что, несмотря на свое блестящее дарованіе, грѣшилъ часто противъ чистоты языка и здраваго вкуса, которые такъ уважены въ учрежденіи, гдѣ засѣдали тонкіе судьи ихъ, этому качеству преимущественно обязанные общимъ почетомъ, ихъ окружавшимъ: Андріе, Фелецъ, Нодье, Сальванди и пр. Замѣтимъ впрочемъ, что въ настоящее время академія уже почти не заключаетъ въ своей средѣ людей, попавшихъ въ нее неизвѣстно почему, какъ это бывало. Въ ней засѣдаютъ, кромѣ поэтовъ стараго времени, Бриффо, Лебрюна, Вьенне, историки, какъ Гарантъ, Тьеръ, Гизо, Минье, публицисты и ораторы, какъ Дюпенъ, Ремюза, Ноаль, Монталамберъ, Берріе, Саси, Фаллу, Брогліо, Лакордеръ; критики, какъ Вилльменъ, Кузенъ Сенъ-Маркъ-Жирарденъ, Сентъ Бёвъ, Патенъ, Низаръ, Амперъ; романисты, какъ Виньи, Мериме, Сандо, драматурги, какъ Вите, Летуве, Ампи, Понсаръ, Ожье, поэты какъ Ламартинъ, Понжервиль, В. Гюго, Лапрадъ, ученый Флурансъ и пр. Изъ этого видно, что теперь нападки на академію совершенно неосновательны, потому что составъ ея представляетъ блестящее собраніе лучшихъ писателей Франціи.

Россійская академія существенно отличается отъ французской слѣдующимъ французская академія имѣетъ дѣло съ языкомъ, давно установившимся, гордящимся славными писателями, которые остаются до сихъ поръ превосходными образцами, родственными нынѣшнимъ литераторамъ, несмотря на своебытность послѣднихъ. Наша же академія доселѣ еще работаетъ надъ языкомъ новымъ, измѣняющимся, подверженнымъ вліянію многихъ родственныхъ нарѣчій и капризамъ всякаго пишущаго, вносящаго въ языкъ свои пріемы, свои нововведенія въ словахъ, выраженіяхъ и оборотахъ. Несмотря на то она совершила нѣсколько полезныхъ трудовъ, издавъ словари русскій, областныхъ нарѣчій, церковно-славянскаго языка, грамматику, разныя Филологическія и другія изслѣдованія, наконецъ содѣйствуя постороннимъ работамъ по отраслямъ знаній, ей подлежащимъ. Въ числѣ первыхъ ея членовъ были между прочими Елагинъ, Херасковъ, Болтинъ, Фонъ-Визинъ, Державинъ, Барсовъ, Львовъ, Княжнинъ. Въ послѣдствіи почти всѣ лучшіе писатели были ея членами, и если они не завоевали себѣ постояннаго первенства въ ней, то это не была вина учрежденія.

При безпрерывномъ измѣненіи вкуса и переворотахъ въ языкѣ, у насъ была бы полезнѣе чѣмъ гдѣ-либо корпорація независимая, съ авторитетомъ въ дѣлѣ словесности. Она нисколько не стѣсняла бы доброй воли всякаго писать какъ ему угодно. Но она была бы хранилищемъ, гдѣ всякій могъ бы почерпнуть свѣдѣнія дѣльныя, центромъ, гдѣ публика знакомилась бы съ научными и литературными пріемами, узнавала бы серіезно исторію языка и словесности. Наконецъ она была бы мѣстомъ соединенія, гдѣ сходились бы писатели разныхъ партій, которые теперь сидятъ по большей части безвыходно въ своихъ кружкахъ, въ ущербъ публикѣ, литературѣ и самимъ себѣ, потому что они нечего не видятъ кромѣ своихъ же дѣйствій, ничего не слышатъ кромѣ своихъ же рѣчей, повторяемыхъ близкими ихъ, да разныхъ литературныхъ сплетень. Но можно ли думать о томъ, когда фельетонисты завладѣваютъ вниманіемъ читателей, уничтожаютъ все что было до нихъ, и провозглашаютъ, что они знать не хотятъ общества, то есть соединенія болѣе или менѣе образованнныхъ людей, а ищутъ популярности между своею братіей и въ массахъ? У насъ въ литературѣ развита какая-то ненависть къ серіознымъ литературнымъ корпораціямъ, не входящимъ въ фельетонныя сплетни и журнальныя войны. Точно будто нападающіе на нихъ боятся за безраздѣльность своего вліянія и могущества въ этихъ массахъ. Въ этихъ журнальныхъ сферахъ не хотятъ или не могутъ понять, что ежедневная борьба литературы нисколько не мѣшаетъ занятіямъ, хотя и не имѣющимъ прямаго отношенія къ практическимъ интересамъ общества, но полезнымъ для всякаго, кто захочетъ образовать свой разумъ, необходимый во всякой дѣятельности.

Изученіе исторіи языка и словесности имѣетъ однимъ изъ главныхъ своихъ предметовъ знакомство не только съ тѣмъ направленіемъ и способомъ выраженія мыслей, которые господствовали въ литературѣ въ ту или другую эпоху, но и съ постепеннымъ ходомъ измѣненія, которымъ подвергался языкъ у того или другаго писателя. Настоящее есть плодъ прошедшаго; не смѣйтесь надъ языкомъ Елагина или Сумарокова; не пишите имъ, но помните, что языкъ долженъ былъ пройдти черезъ нихъ, чтобъ образовать изъ себя прозу Карамзина и стихъ Пушкина, которымъ мы обязаны всѣмъ, что у насъ есть хорошаго. Поэтому важно изучать языкъ оригинальнѣйшихъ или ученѣйшихъ писателей, принадлежащихъ къ разнымъ, даже отдаленнымъ эпохамъ, тѣмъ болѣе что, проникнувъ въ ихъ тайну, вы сами овладѣете подобными же пріемами, которые съ пользою приложите и теперь къ дѣлу. Для эстетическаго удовольствія вы не станете перечитывать напр. Кострова; но изучать языкъ писателя, который въ данную минуту приспособлялъ съ успѣхомъ обороты и геній латинскаго и греческаго языковъ къ русской рѣчи, которою онъ передавалъ Апулея и Гомера, переводя ихъ съ подлинниковъ, полезно для всякаго, кто занимается русскимъ словомъ. Пушкинъ не пренебрегалъ этимъ дѣломъ и былъ знатокомъ языка во всѣхъ его видоизмѣненіяхъ. Дѣло это, которое составляетъ одну изъ обязанностей академическихъ, занимало многихъ изъ лучшихъ писателей нашихъ. Князь Вяземскій принадлежитъ къ ихъ числу; мало кто лучше его знакомъ съ нимъ, что доказывается разными его замѣчаніями, разсыпанными въ его журнальныхъ статьяхъ и другихъ сочиненіяхъ, имъ написанныхъ. Онъ и самъ много работалъ надъ языкомъ и пытался подчинять его требованіямъ и условіямъ, необходимымъ для точнаго воспроизведенія по-русски чужеземныхъ твореній, совершенно удаляющихся отъ склада нашего языка по слогу, оборотамъ и самому духу. Съ этою цѣлію перевелъ онъ романъ Бенжамена Констана Адольфъ (1830), котораго подлинникъ такъ же высоко цѣнится по глубинѣ своей идеи и мастерскому разказу, сколько признается своебытнымъ по языку, самому безыскусственному, но передающему съ удивительною ясностію тончайшіе оттѣнки чувствъ самыхъ сложныхъ и мыслей самыхъ оригинальныхъ и отвлеченныхъ.

Столько же замѣчателенъ князь Вяземскій, какъ знатокъ исторіи русской литературы. Многія его замѣтки и статьи доказываютъ какъ близко знакомы ему литературныя тайны прошлаго времени, біографіи прежнихъ писателей, особенности ихъ характера, отношенія ихъ между собою и къ обществу, обстоятельства развитія ихъ талантовъ и пр. Безъ сомнѣнія, онъ тутъ прежде всего обязанъ тому кругу, въ которомъ онъ какъ бы воспитанъ и гдѣ хранились преданія о прошломъ, живою нитью связанныя съ людьми его поколѣнія. У насъ такъ мало записывали и собирали черты этого рода, что нельзя не считать заслугой подобнаго дѣла, въ высшей степени любопытнаго и полезнаго.

Превосходное знаніе языка и литературы, при короткомъ знакомствѣ съ литературами другихъ странъ, соединено въ князѣ Вяземскомъ съ замѣчательнымъ критическимъ даромъ, который развивался въ немъ постепенно. Послѣ статьи его о Державинѣ (1816), слѣдуетъ другая объ Озеровѣ (1817), этомъ замѣчательномъ поэтѣ, котораго мы теперь знать не хотимъ, потому что до насъ понаслышкѣ дошло извѣстіе, что планъ его Эдипа заимствованъ у Дюсиса, а совѣтъ въ Дмитріи Донскомъ напоминаетъ сцены изъ Вольтеровыхъ трагедій. Статья эта уже обширнѣе первой: взгляды въ ней глубже, характеристики опредѣленнѣе, эстетическія оцѣнки тоньше и вѣрнѣе. Третья статья о Дмитріевѣ (1822) уже мастерской этюдъ, гдѣ обрисованъ не только образъ поэта и человѣка, поистинѣ замѣчательнаго, хотя также презрѣннаго теперь невѣжествомъ, но и набросана картина его вѣка. Въ этой статьѣ разсыпаны щедрою рукой остроумныя и глубокія замѣчанія о людяхъ, нравахъ и разныхъ литературныхъ предметахъ, замѣтки, которыя никогда не потеряютъ своей цѣны, сужденія о писателяхъ, русскихъ и иностранныхъ, вѣрныя и оригинальныя. Если перенестись въ то время, когда писаны эти статьи, то нельзя не согласиться, что едва ли кто-нибудь написалъ тогда что-либо лучшее въ этомъ родѣ. Затѣмъ князь Вяземскій много содѣйствовалъ разъясненію публикѣ значенія Пушкина, и первый познакомилъ ее съ Мицкевичемъ. Поэтому нечего удивляться, что уже около сорока лѣтъ тому назадъ князь Вяземскій признанъ былъ однимъ изъ отличнѣйшихъ писателей, и непозволителенъ намекъ, будто репутаціей своею онъ обязанъ, дружескимъ связямъ, и что она составлена на кредитъ.

Произведеніе, въ которомъ особенно выразился князь Вяземскій какъ мастеръ языка, какъ знатокъ исторіи литературы и общества, и какъ тонкій критикъ, есть книга его Фонъ-Визинъ, вышедшая въ. 1848 году, вскорѣ послѣ того какъ появились оригинальныя статьи его о Языковѣ и Гоголѣ. Эта книга, плодъ долголѣтнихъ трудовъ надъ изученіемъ одного изъ оригинальнѣйшихъ нашихъ писателей и блестящаго вѣка, въ которомъ онъ жилъ, уже одна вездѣ доставила бы автору громкую извѣстность. Это единственная превосходная монографія, которую можно поставить на ряду съ лучшими произведеніями такого рода, каковы Вилльмена, Ломени и т. п. Она заключаетъ въ себѣ полную характеристику Фонъ-Визина, вѣрную оцѣнку его литературнаго значенія, тонкую критику его произведеній во всѣхъ отношеніяхъ, живую картину современной ему литературы, общества, въ которомъ онъ дѣйствовалъ, и двора Екатерины Кажется, будто авторъ самъ жилъ среди этого двора, съ Дашковою Паниными, и былъ въ обществѣ Фонъ-Визина и другихъ писателей того времени. Что касается до языка, можно смѣло сказать, что у насъ нѣтъ книги, написанной лучше этой. Сжатость, сила и живописность слога поразительны; языкъ, чистый и свободный въ высочайшей степени, является постоянно послушнымъ и блестящимъ орудіемъ писателя, одинаково способнымъ, къ выраженію глубокомысленныхъ изслѣдованій или остроумныхъ замѣтокъ. Во всей книгѣ нѣтъ ни одной страницы, которая не была бы поистинѣ увлекательна. Когда она появилась, ее очень хвалилъ даже литературный противникъ князя Вяземскаго, Бѣлинскій, котораго приговоры до сихъ поръ считаютъ многіе непогрѣшимыми во всемъ и котораго Фельетонистъ Сѣверной Пчелы признаетъ своимъ родоначальникомъ. Но видно и близкое потомство забывчиво. О Фонъ-Визинѣ князя Вяземскаго никто не почелъ за нужное вспомнить, говоря о его юбилеѣ.

Мы не предполагали дѣлать полный критическій разборъ сочиненій князя Вяземскаго, а хотѣли только указать на его заслуги, по незнанію ли, но намѣренію ли, пропущенныя въ разказахъ о его юбилеѣ. Недостатки его показаны другими въ увеличительное стекло; поэтому мы обращаемъ вниманіе только на его достоинства, которыя, конечно, сторицею искупаютъ эти недостатки. Мы исполнили свою задачу относительно академическихъ трудовъ князя Вяземскаго, о которомъ имѣютъ смѣлость печатать, что онъ «пятьдесятъ лѣтъ сочинялъ стихи, за что и удостоенъ былъ отъ Россійской Академіи званія члена». Теперь перейдемъ къ «сочиненнымъ» имъ стихамъ и посмотримъ: нѣтъ ли въ нихъ кое-какихъ достоинствъ? Сѣверная Пчела, чтобы судить о поэтическомъ дарованіи князя Вяземскаго, стала искать источниковъ, для узнанія какихъ-либо его стихотвореній, съ которыми очевидно не была знакома. Она прибѣгла для этого къ христоматіи Г. Галахова, книгѣ, какъ показываетъ само ея заглавіе, предназначенной для учениковъ. Смиреніе и прилежаніе похвальныя. Авторъ Фельетона Пчелы вычиталъ въ христоматіи превосходное стихотвореніе: «Смерть жатву жизни коситъ, коситъ» и умолчавъ о его достоинствѣ, извлекъ изъ него только отрицаніе всякой связи и солидарности своей съ поэтомъ. Затѣмъ онъ ни слова не говоритъ о достоинствахъ упоминаемаго имъ, однако, Посланія къ Жуковскому, и подсмѣивается надъ четырьмя мелкими піесами, составляющими вмѣстѣ не болѣе тридцати стиховъ, и которымъ конечно авторъ не приписываетъ большаго значенія. Мы попробуемъ обратиться къ другимъ источникамъ, которые не худо бы знать тѣмъ, кто берется судить о достоинствахъ или недостаткахъ русскихъ писателей.

Первыми литературными опытами князя Вяземскаго были стихи. Первое его напечатанное стихотвореніе "Посланіе къ въ деревню (къ Жуковскому) появилось въ Вѣстникѣ Европы 1808 года (ч. 41, № 19, сгр. 178.), когда поэту былъ всего семнадцатый годъ отъ роду (онъ родился 12 іюля 1792 года, въ Москвѣ). Эти стихи неопытнаго стихотворца были исправлены Жуковскимъ. Въ послѣдствіи князь Вяземскій, отвлеченный отечественною войною (онъ былъ между прочимъ въ сраженіи подъ Бородинымъ, гдѣ подъ нимъ убита лошадь) отъ мирныхъ литературныхъ занятій, не оставилъ ихъ однако, и славныя событія того времени внушили ему стихотворенія, принадлежащія къ лучшимъ въ этомъ родѣ: Надпись къ бюсту Александра 1, Русскій плѣнникъ въ стѣнахъ Парижа, Польскій на взятіе Парижа и пр. Но истинное его призваніе обнаружилось въ цѣломъ рядѣ сатирическихъ піесъ, эпиграммъ, пѣсень, куплетовъ, посланій и пр., который непрерывно слѣдовалъ въ теченіи многихъ лѣтъ и обратилъ на поэта общее вниманіе. «Смѣлость, сила, умъ и рѣзкость!» Такъ характеризировалъ стихи, его 1821 году Пушкинъ (Соч. Пушк. изд. Исакова, т. IV, стр. 20.) Стихотворенія князя Вяземскаго отличались, кромѣ того, высокимъ чувствомъ благородства и негодованія къ лжи и пороку. Онъ имѣлъ право говорить (Уныніе, въ Нов. Собр. образц. русск. соч. и перев. въ стихахъ, вышедш. въ свѣтъ отъ 1816 по 1821 годъ, Ч. 1, стр. 133):

Но слава не вотще мнѣ голосъ подала!

Она вдохнула мнѣ свободную отвагу,

Святую ненависть къ безчестному зажгла

И чистую любовь къ изящному и благу.

Изъ этихъ піесъ особенно замѣчательны посланія: къ Жуковскому, къ Дмитріеву, къ Тургеневу, къ перу моему, къ Каченовскому и пр. Сатирическое перо его было опасно для чванства, подлости и глупости, и онъ говорилъ не безъ основанія, обращаясь къ нему (Тамъ же, ч. II, стр. 34.):

Обычай дуренъ твой; пропасть недолго съ нимъ;

Не разъ противъ меня ты подстрекало мщенье.

Рожденный сердцемъ добръ, я бъ всѣми былъ любимъ,

Когда бъ не ты меня вводило въ искушенье.

Такъ какъ эти піесы болѣе извѣстны чѣмъ другія, то мы и не дѣлаемъ изъ нихъ выписокъ, и лучше представимъ читателямъ другаго рода стихотворенія. Начнемъ съ піесы Первый снѣгъ, о которой вмѣстѣ съ Эдой упоминаетъ Пушкинъ въ Онѣгинѣ: (Глава V, стр. 3.)

Согрѣтый вдохновенья богомъ,

Другой поэтъ роскошнымъ слогомъ

Живописалъ намъ первый снѣгъ

И всѣ оттѣнки зимнихъ нѣгъ.

Онъ васъ плѣнитъ, я въ томъ увѣренъ.

Рисуя въ пламенныхъ стихахъ

Прогулки тайныя въ саняхъ;

Но я бороться не намѣренъ

Ни съ нимъ покамѣсть, ни съ тобой,

Пѣвецъ Финляндки молодой!

Нотъ это стихотвореніе князя Вяземскаго, написанное въ 1817 году (Собр. нов. русск. стих. вышедш. въ свѣтъ съ 1821 по 1823 годъ. Ч. I, стр. 223):

Пусть нѣжный баловень полуденной природы,

Гдѣ тѣнь душистѣе, краснорѣчивѣй воды,

Улыбку первую привѣтствуетъ весны!

Сынъ пасмурныхъ небесъ полуночной страны,

Привыкшій къ свисту бурь и реву непогоды,

Привѣтствую душой и пѣснью первый снѣгъ.

Съ какою радостью нетерпѣливымъ взглядомъ

Волнующихся тучъ ловлю мятежный бѣгъ,

Когда съ небесъ они на землю вѣютъ хладомъ!

Вчера еще стеналъ надъ онѣмѣвшимъ садомъ

Вѣтръ скучной осени, и влажные пары

Стояли надъ челомъ угрюмыя горы,

Иль мглой волнистою клубилися надъ боромъ.

Унынье томное бродило тусклымъ взоромъ

По рощамъ и лугамъ, пустѣющимъ вокругъ.

Кладбищемъ зрѣлся лѣсъ, кладбищемъ зрѣлся лугъ.

Пугалище Дріадъ, пріютъ крикливыхъ врановъ,

Вѣтвями голыми махая, древній дубъ

Чернѣлъ въ лѣсу пустомъ, какъ обнаженный трупъ;

И воды тусклыя подъ пеленой тумановъ,

Дремали мертвымъ сномъ въ безмолвныхъ берегахъ,

Природа блѣдная, съ унылостью въ чертахъ,

Поражена была томленіемъ кончины.

Сегодня новый видъ окрестность приняла,

Какъ быстрымъ маніемъ чудеснаго жезла,

Лазурью свѣтлою горятъ небесъ вершины;

Блестящей скатертью подернулись долины

И яркимъ бисеромъ усѣяны поля;

На праздникѣ зимы красуется земля

И насъ привѣтствуетъ живительной улыбкой.

Здѣсь снѣгъ, какъ легкій пухъ, повисъ на ели гибкой;

Тамъ темный изумрудъ подернувъ серебромъ,

На мрачной соснѣ онъ разрисовалъ узоры.

Разсѣялись нары и засверкали горы

И солнца жаръ взыгралъ на небѣ голубомъ.

Волшебницей зимой весь міръ преобразованъ;

Цѣпями льдистыми покорный прудъ окованъ

И синимъ зеркаломъ сравнялся въ берегахъ.

Забавы ожили; пренебрегая страхъ,

Сбѣжались смѣльчаки съ бреговъ толпой игривой

И, празднуя зимы ожиданный возвратъ,

По льду свѣтящему кружатся и скользятъ.

Тамъ ловчихъ полкъ готовъ; ихъ взоръ нетерпѣливой

Допрашиваетъ слѣдъ добычи торопливой;

На бѣгство робкаго нескромный снѣгъ донесъ;

Съ неволи спущенный, за жертвой хищный песъ

Ввѣряется стремглавъ предательному слѣду

И довершаетъ ножъ кровавую побѣду.

Покинемъ, милый другъ, темницы мрачной кровъ!

Красивый выходецъ кипящихъ табуновъ,

Ревнуя на бѣгу съ крылатоногой ланью,

Топоча хрупкій снѣгъ, насъ по полю помчитъ.

Украшенъ твой нарядъ лѣсовъ сибирскихъ данью

И соболь на тебѣ чернѣетъ и блеститъ.

Презрѣвъ мороза гнѣвъ и тщетныя угрозы.

Румяныхъ щекъ твоихъ свѣжѣй алѣютъ розы

И лиліи свѣжѣй бѣлѣютъ на челѣ.

Какъ лучшая весна, какъ лучшей жизни младость,

Ты улыбаешься утѣшенной землѣ.

О пламенный восторгъ! Въ душѣ блеснула радость,

Какъ искры яркія на снѣжномъ хрусталѣ.

Счастливъ, кто испыталъ прогулки зимней сладость!

Кто въ тѣснотѣ саней, съ красавицей младой,

Ревнивыхъ не боясь, сидѣлъ рука съ рукой,

Жалъ руку, нѣжную въ самомъ сопротивленьи

И въ сердцѣ дѣвственномъ впервой любви смятенье,

И думу первую, и первый вздохъ зажегъ.

Къ побѣдѣ чистыя любви пріявъ залогъ.

Кто можетъ выразить счастливцовъ упоенье?

Какъ вьюга легкая, ихъ окриленный бѣгъ

Браздами ровными прорѣзываетъ снѣгъ

И яркимъ облакомъ съ земли его взвѣвая,

Сребристой пылію окидываетъ ихъ.

Стѣснилось время имъ въ одинъ крылатый мигъ.

По жизни такъ скользитъ горячность молодая

И жить торопится, и чувствовать спѣшитъ!

Напрасно прихотямъ ввѣряется различнымъ:

Вдаль увлекаема желаньемъ безграничнымъ,

Пристанища себѣ она нигдѣ не зритъ.

Счастливыя лѣта! Пора тоски сердечной!

Но что я говорю? Единый бѣглый день,

Какъ сонъ обманчивый, какъ привидѣнья тѣнь,

Мелькнувъ, уносишь ты, обманъ безчеловѣчной!

И самая любовь, намъ измѣнивъ какъ ты,

Приводитъ къ опыту безжалостнымъ урокомъ

И, чувства истощивъ, на сердцѣ одинокомъ

Намъ оставляетъ слѣдъ угаснувшей мечты.

Но въ памяти души живутъ души утраты.

Воспоминаніе какъ чародѣй богатый,

Имъ пепла хладнаго минувшее зоветъ

И гласъ умолкшему и праху жизнь даетъ.

Пусть на омытые луга росой денницы

Красивая весна бросаетъ изъ кошницы

Душистую лазурь и свѣжій блескъ цвѣтовъ;

Пусть, растворяя лѣсъ очарованьемъ нѣжнымъ,

Влечетъ любовниковъ — подъ кровомъ безмятежнымъ

Предаться тихому волшебству сладкихъ сновъ!

Не измѣню тебѣ воспоминаньемъ тайнымъ,

Весны роскошныя смиренная сестра!

О сердца моего любимая пора!

Съ тоскою прежнею, съ волненьемъ обычайнымъ,

Клянусь платить тебѣ признательную дань,

Всегда привѣтствовать тебя сердечной думой,

О первенецъ зимы блестящій и угрюмой,

Снѣгъ первый, нашихъ нивъ о дѣвственная ткань!

Представимъ теперь стихотвореніе нѣсколько позднѣйшаго времени, гдѣ поэтъ говоритъ о воспоминаніи, этомъ лучшемъ утѣшеніи жизни, смущенной бурями. Вотъ его піеса Воспоминаніе (Невскій Альм. на 1826 годъ, стр. 85):

Пусть времени полетъ стремится

И все съ собой уноситъ онъ,

Въ душѣ тоскующей хранится

Любви моей послѣдній сонъ.

День каждый падаетъ за мною,

Какъ близкихъ бурь послыша свистъ,

Угрюмой осени порою

Валится съ дуба мертвый листъ.

Уже весны моей не стало,

Уже полсердца отцвѣло,

И на лицѣ печали жало

Слѣды глубоко провело.

Но памяти волшебной силой

Еще присутственъ прошлый часъ,

И образъ незабвенно-милой

Въ воображеньи не угасъ.

Какъ въ день счастливый первой встрѣчи,

Небесный гость! Я зрю тебя,

Мнѣ языкомъ любви, безъ рѣчи,

Сказавшій тайну бытія.

Еще невыразимымъ взглядомъ

Восторгами волнуешь грудь

И по долинѣ жизни рядомъ

Со мной свершаешь тайный путь.

Глаза любуются прилежно

Струями черными волосъ,

Которые зефиръ небрежно

По мраморной груди разнесъ

На головѣ твоей прелестной

Изъ свѣтлыхъ яхонтовъ нарядъ;

Въ одеждѣ синевы небесной

Твой стройный станъ красиво сжатъ.

Какъ мягкое, струисто злато,

Роскошнаго Востока дань,

Волнуясь, падаетъ богато

На плечи брошенная ткань.

Еще я при тебѣ печальный,

Тоской окованный, стою,

И жадно голосъ твой прощальный

Въ пустынномъ воздухѣ ловлю.

Все, что похитилъ жребіи гнѣвный,

Все, что не взвидѣлъ взоръ слѣпый

Я перенесъ въ тайникъ душевный

Отъ глазъ завистливой толпы.

Тамъ поклоненьемъ нераздѣльнымъ

Боготворю любви кумиръ,

И тамъ желаньямъ безпредѣльнымъ

Открытъ мечты безбрежный міръ.

Другъ вѣрный неизмѣнной думѣ.

Вездѣ сопутствуешь ты мнѣ:

Съ одной тобой — я въ свѣтскомъ шумѣ,

Съ одной тобой наединѣ.

Во всѣхъ явленіяхъ природы

Зрю отпечатокъ красоты,

Твой образъ отражаютъ воды

И въ чистомъ утрѣ свѣтишь ты!

Роскошно пью твое дыханье

Въ душистомъ вѣяньи цвѣтовъ,

Твой голосъ слышенъ мнѣ въ шептаньи

Перепорхнувшихъ вѣтерковъ.

Ты сострадательной рукою

Стираешь слезы съ влажныхъ глазъ,

Когда къ Незримому съ душою

Я возношу молящій гласъ.

Когда какъ сѣткою горящей

Небесъ обложится шатеръ,

Въ звѣздѣ привѣтнѣе блестящей

Тебя отыскиваетъ взоръ.

Когда слетаетъ тихій геній

На ложе свѣжей тишины,

Игрой таинственныхъ видѣній

Ты очаровываешь сны.

Давно умолкнувшую радость

Нашептываешь сердцу вновь,

Надежды пробуждаешь сладость,

Лелѣя сирую любовь.

Годы прошли и душа поэта возмужала; поэтическія думы его стали строже и сосредоточеннѣе. Природа внушаетъ ему мысли величественныя, и внушаетъ піесу Море (Сѣверные Цвѣты, на 1828 годъ, стр. 18):

Какъ стаи гордыхъ лебедей.

На синемъ морѣ волны блещутъ.

Лобзаются, ныряютъ, плещутъ

По стройной прихоти своей.

Какъ упивается мой слухъ

Ихъ говоромъ необычайнымъ,

Какъ сладко предается духъ

Мечтамъ плѣнительнымъ и тайнымъ.

Такъ! Древности постигъ теперь

Я баснословную святыню:

О волны! Красоты богиню

Я признаю за вашу дщерь!

Такъ, вѣрю: родилась она

Изъ вашей колыбели зыбкой

И пробудила міръ отъ сна

Своею свѣжею улыбкой.

Такъ вѣрю: здѣсь явилась ты,

Очаровательница міра!

Въ прохладѣ влажнаго сафира,

Въ стихіи свѣтлой чистоты.

Намъ чистымъ сердцемъ внушены

Прекрасныхъ таинствъ откровенья:

Изъ лона чистой глубины

Явилась ты, краса творенья.

И въ наши строгія лѣта,

Лѣта существенности лютой,

При васъ однѣхъ, хотя минутой,

Вновь забывается мечта.

Не смѣли измѣнить вѣка

Вашъ образъ свѣтлый, вѣчно-юный,

Ни смертныхъ хищная рука,

Ни рока грознаго перуны.

Въ васъ нѣтъ слѣдовъ житейскихъ бурь,

Слѣдовъ безумства и гордыни,

И вашей дѣвственной святыни

Не опозорена лазурь.

Кровь ближнихъ не дымится въ ней;

На почвѣ, смертнымъ непослушной,

Нѣтъ мрачныхъ знаменій страстей,

Свирѣпыхъ въ злобѣ малодушной.

И если смертный возмутитъ

Вашъ миръ преступною отвагой,

Вы очистительною влагой

Спѣшите смыть мгновенный стыдъ.

Отринутый изъ чуждыхъ нѣдръ,

Онъ поглащаемъ шумной бездной:

Такъ пятна облачныя вѣтръ

Сметаетъ гнѣвно съ сѣни звѣздной.

Людей и времени раба,

Земля состарѣлась въ неволѣ:

Шутя, ея играютъ долей

Владыки, вѣки и судьба.

Но вы все тѣ жь, что въ день чудесъ,

Какъ солнце первое въ васъ пало,

О вы, незыблемыхъ небесъ

Ненарушимое зерцало!

Такъ и теперь моей мечтѣ

Изъ лона зеркальной пустыни

Свѣтлѣетъ ликъ младой богини

Въ прозрачно-влажной красотѣ.

Вокругъ нея, какъ радугъ блескъ,

Вершины волнъ горятъ игривѣй

И звучный ропотъ ихъ и плескъ

Еще душѣ краснорѣчивѣй.

Надъ ней, какъ звѣзды, свѣтятъ сны,

Давно померкшіе въ туманѣ,

Которые такъ ясно ранѣ

Горѣли въ небѣ старины.

Изъ волнъ, цѣлующихъ ее,

Мнѣ вѣютъ рѣчи дивной дѣвы:

Въ нихъ слышно прежнее бытье,

Какъ лѣтъ младенческихъ напѣвы.

Онѣ чаруютъ и цѣлятъ

Тоску сердечнаго недуга,

Какъ мировое слово друга,

Всѣ чувства межъ собой мирятъ.

Въ невыразимости своей

Сколь выразителенъ сей лепетъ:

Онъ пробудилъ въ душѣ моей

Восторговъ тихихъ сладкій трепетъ.

Какъ звучно льнетъ зефиръ къ струнамъ,

Играя арфою воздушной;

Такъ и въ душѣ моей послушной

Есть отзывъ пѣснямъ и мечтамъ.

Волшебно забываетъ умъ

О настоящемъ, жизнь гнетущемъ,

И въ сладострастьи стройныхъ думъ

И весь въ протекшемъ, весь въ грядущемъ.

Сюда, поэзіи жрецы!

Сюда, существенности жертвы!

Кумиры ваши здѣсь не мертвы

И не померкли ихъ вѣнцы.

Про васъ поэзія хранитъ

Свои преданья и повѣрья;

И здѣсь, гдѣ море вамъ шумитъ,

Святыни свѣтлыя преддверья!

Пропустимъ нѣсколько лѣтъ и посмотримъ какъ въ зрѣлой порѣ поэтъ воспѣвалъ красоту, которой онъ всегда былъ поклонникомъ. Для этого прочтемъ его Разговоръ, написанный въ 1832 году и посвященный графинѣ Е. М. Завадовской, которой очаровательная красота прославилась во всей Европѣ. (Новоселье, ч. I, стр. 497.)

Нѣтъ, нѣтъ, не вѣрьте мнѣ: я предъ собой лукавилъ,

Когда я васъ на споръ безумно вызывалъ;

Вашъ май, вашъ Петербургъ порочилъ и безславилъ,

И въ вашихъ небесахъ я солнце отрицалъ.

Во лжи рѣчей моихъ глаза уликой были:

Я васъ обманывалъ, но могъ ли обмануть?

Взглянули бъ на меня, и первыя не вы ли

Къ тому, что мыслю я, легко нашли бы путь?

Я Петербургъ люблю, съ его красою стройной,

Съ блестящимъ поясомъ роскошныхъ острововъ,

Съ прозрачной ночью, дня соперницей беззнойной,

И съ свѣжей зеленью младыхъ его садовъ.

Я Петербургъ люблю, къ его пристрастенъ лѣту:

Какъ пышно свѣтится оно въ водахъ Невы!

Но болѣе всего, какъ не любить поэту

Прекрасной родины, гдѣ царствуете вы?

Природы сѣверной любуяся зерцаломъ,

Въ васъ любитъ онъ ея величье, тишину,

И жизнь, цвѣтущую подъ хладнымъ покрываломъ,

И зиму яркую, и кроткую весну.

Роскошенъ жаркій югъ, съ своимъ сіяньемъ знойнымъ

И чудно-знойными глазами женъ и дѣвъ,

Симъ чуткимъ зеркаломъ ихъ думамъ безпокойнымъ,

Въ которомъ такъ кипятъ любви восторгъ и гнѣвъ.

Обворожительны ихъ прелестей зазывы,

Ихъ нъга, ихъ тоска, ихъ пламенный покои,

Ихъ бурныхъ прихотей нежданные порывы,

Какъ вспышки молніи изъ душной тмы ночной.

Любовь бѣснуется подъ воспаленнымъ югомъ;

Не ангеломъ она святитъ тамъ жизни путь, —

Она горитъ въ крови отравой и недугомъ

И уязвляетъ въ кровь болѣзненную грудь.

Но сердцу русскому есть красота иная,

Сынъ сѣвера призналъ другой любви законъ:

Любовью чистою таинственно старая,

Кумиръ божественный лелѣетъ свято онъ.

Красавицъ сѣверныхъ онъ любитъ безмятежность,

Чело ихъ, чуждое язвительныхъ страстей,

И свѣжесть ихъ лица, и плечъ ихъ бѣлоснѣжность,

И пламень голубой ихъ дѣвственныхъ очей.

Онъ любитъ этотъ взглядъ, въ которомъ нѣтъ обмана,

Улыбку свѣжихъ устъ, въ которыхъ лести нѣтъ,

Величье стройное ихъ царственнаго стана

И чистой прелести ненарушимый цвѣтъ.

Онъ любитъ ихъ рѣчей и ласкъ неторопливость,

И въ шумѣ свѣтскихъ игръ примѣтныя едва,

Но сердцу внятныя: чувствительности живость,

И чувствомъ звучныя, немногія слова.

Красавицъ сѣверныхъ царица молодая!

Чистѣйшей красоты высокій идеалъ!

Вамъ глазъ и сердца дань, вамъ лиры пѣснь живая

И лепетъ трепетный застѣнчивыхъ похвалъ!

Въ pandant къ этому стихотворенію, выпишемъ и другую прелестную піесу, Бальтійское видѣніе, которая написана въ Ревелѣ, въ томъ же періодѣ жизни поэта, (Новоселье, ч. II, стр. 48.)

Мнѣ улыбнулася бальтійскихъ водъ царица

И сердце отъ ея улыбки разцвѣло,

Какъ въ утро майское, когда взойдетъ денница,

Взыграетъ сонныхъ водъ сафирное стекло.

Какъ лебедь царствуетъ на зеркалѣ спокойномъ

Залива тихаго, подобья небесамъ,

Младая, статная, она въ величьи стройномъ

Живописуется внимательнымъ глазамъ.

Какъ пѣна свѣжая волны среброкипящей,

Прозрачной бѣлизной чаруетъ взоръ она;

Но озаренная звѣздой веселья, чаще

Оттѣнкой алою въ ней дышитъ бѣлизна.

Лазурью чистою, какъ небо голубое,

Ея безпечные глаза освѣщены;

Въ нихъ сердце свѣтится свободное, живое,

Какъ жизнь младенчества, какъ херувимовъ сны.

Въ нихъ нѣтъ минувшаго съ его печальной тѣнью,

Тоски о будущемъ, нѣтъ страха, нѣтъ страстей:

Лишь благодарность въ нихъ сіяетъ къ Провидѣнью,

За жизнь, которая такъ миловидна въ ней.

Перейдемъ къ другой эпохѣ. Опытъ жизненный даетъ мыслямъ поэта иной строй; онъ умиляется передъ молитвою, и видитъ въ соединеніи ея съ пѣснію и любовью свое призваніе [Одесскій альманахъ на 1840 годъ, стр. 448).

Любить. Молиться. Пѣть. Святое назначенье

Души, тоскующей въ изгнаніи своемъ,

Святаго таинства земное выраженье,

Предчувствіе и скорбь о чемъ-то неземномъ,

Преданье темное о томъ, что было яснымъ

И упованіе того, что будетъ вновь,

Души, настроенной къ созвучію съ прекраснымъ,

Три вѣчныя струны: молитва, пѣснь, любовь!

Счастливъ, кому дано познать отраду вашу,

Кто чашу радости и горькой скорьби чашу

Благословлялъ всегда съ любовью и мольбой

И пѣсни внутренней былъ арфою живой!

Въ то же время онъ воспѣваетъ красоты природы въ Утрѣ на Волгѣ, на берегахъ которой онъ когда-то описалъ прекрасный вечеръ. Но теперь душой его владѣетъ другое чувство; онъ приходитъ отдыхать въ объятія этой природы, отъ которой долго былъ оторванъ тревогами и страстями жизни (Утренняя заря на 1841 годъ, стр. 235).

Еще волнуются туманы,

Еще объята мглой рѣка,

Какъ безобразны великаны

По небу мчатся облака,

Ночною ризою земля еще одѣта,

Но въ легкомъ, чуткомъ полуснѣ

Ужь ждетъ прекраснаго разсвѣта

Въ нетерпѣливой тишинѣ.

Вотъ утра свѣжій вѣтръ повѣялъ,

Расшевелилъ дремавшій лѣсъ,

И паръ съ лица земли разсѣялъ,

И растворилъ лазурь небесъ.

Какъ мысль Всевышняго, на пурпурномъ востокѣ

Златая искра занялась

И быстро въ огненномъ потокѣ

Лучами свѣта разлилась.

Природы пиръ, творенья радость,

Свѣтлѣетъ утро на землѣ:

Такъ, улыбаясь, блещетъ младость

На чистомъ дѣвственномъ челѣ.

Волнуются луга бродящими стадами

И звонко ожили древа

Сладкозвучащими хвалами

Крылатыхъ пѣвчихъ Божества.

Предупреди разсвѣтъ денницы,

Рыбакъ на дерзостномъ челнѣ,

Закинувъ легкія пловницы,

Скользитъ по трепетной волнѣ.

Напрасно сладкій сонъ его лелѣетъ вѣжды,

Онъ отъ одра уже бѣжитъ:

Весло его въ рукѣ надежды,

Корысть съ нимъ на кормѣ сидитъ.

Влекомый вѣтеркомъ прохладнымъ,

Онъ гонитъ быструю ладью

И сторожитъ вниманьемъ жаднымъ

Добычу тайную свою.

О радость! Счастливъ ловъ! На злачный брегъ влечется

Чешуйчатая дань зыбей

И плѣнница напрасно бьется

О сѣть, безжалостную къ ней.

Сынъ матери чадолюбивой,

Природы сынъ и вѣрный другъ,

Сбираетъ пахарь съ щедрой нивы

Плодъ годовыхъ своихъ заслугъ.

Усѣяны поля согбенными толпами:

Сверкаютъ острые серпы,

И позлащенными холмами

Встаютъ тяжелые снопы.

Все торжествуетъ дня рожденье,

И долъ, и тверди высота;

Повсюду стройное движенье,

Порядокъ, польза, красота.

Промчался жизни духъ надъ спящею землею!

Все пробудилось, расцвѣло,

Все блещетъ силой молодою,

Все звукъ и душу обрѣло.

Бѣглецъ природы, рабъ пристрастья,

Постыдный данникъ суеты,

Донынѣ зрѣлъ я безъ участья

Природы свѣтлой красоты.

Не для моихъ очей и лѣто разстилало

Ткань изумрудную въ лугахъ,

И алчной жатвѣ созрѣвало

Богатство осени въ поляхъ.

Не для меня ручьи шумѣли,

Благоухалъ зеленый лѣсъ

И дальнихъ горъ верхи синѣли,

Теряясь въ бирюзѣ небесъ.

Не для моихъ очей и утро облачалось

Въ златой и праздничный уборъ

И небо звѣздное купалось

Въ струистомъ зеркалѣ озеръ,

Въ груди моей не отзывались

Созвучья неба и земли,

И чувства хладно пресмыкались

Во тмѣ, въ молчаньи и въ пыли.

Не здѣсь упала съ глазъ туманная завѣса:

Я красоту долинъ прозрѣлъ —

И шумъ краснорѣчивый лѣса,

И ропотъ водъ уразумѣлъ.

Я твой, природа! Твой отнынѣ!

Отступника усынови!

Я подхожу къ твоей святынѣ

Съ сердечнымъ трепетомъ любви.

Повѣдай мнѣ свои святыя откровенья,

Согрѣй меня и озари,

И тихимъ жаромъ умиленья

Мнѣ умъ и душу раствори.

Но скоро ли свободно сброшу

Ярмо, гнетущее меня,

Какъ труженикъ наемный ношу

Бросаетъ на закатѣ дня?

Когда же къ пристани повѣетъ вѣтръ попутный,

И радугу благословлю?

И вѣрный якорь жизни смутной

О брегъ надежный укрѣплю?

Въ твоихъ святилищахъ прохладныхъ

О дай мнѣ, Волга, утолить

Тоску страстей слѣпыхъ и жадныхъ,

Дай жизнью новой мнѣ ожить!

Ожить для радостей, для мудраго покоя,

И безболѣзненные дни

Дай уберечь отъ бурь и зноя

Въ твоей затиши и тѣни.

Наконецъ въ душѣ поэта происходитъ окончательный переломъ. Безпрерывныя утраты милыхъ людей, безпрестанныя испытанія освобождаютъ его вполнѣ отъ тѣхъ обмановъ, которые тревожатъ и увлекаютъ пламенную молодость. Онъ предается свѣтлому религіозному чувству, проникается чистою вѣрою въ лучшую жизнь, находя однако и въ земномъ существованіи отраду въ убѣжденіи, что исполняетъ лучшее предназначеніе человѣка. (Московскій Сборникъ, 1846, стр. 539.)

Предъ Господомъ Богомъ я грѣшенъ,

И кто же не грѣшенъ предъ Нимъ?

Но тѣмъ я хоть мало утѣшенъ,

Что братъ я всѣмъ братьямъ моимъ.

Что слезы мнѣ всѣ симпатичны,

Что съ плачущимъ плачу и я.

Что въ сердцѣ есть отзывъ привычный

На каждую скорбь бытія.

Что духъ мой окрѣпъ подъ ненастьемъ,

Что въ язвахъ созрѣла душа,

Что жизнь мнѣ не блескомъ, не счастьемъ,

А тайной тоской хороша;

Что въ міръ и его обаянья

Недолго вдаваться я могъ,

Но всѣ его понялъ страданья

И чувство для нихъ уберегъ;

Что тайная есть мнѣ отрада

Внезапно войдти въ Божій домъ

И тамъ, гдѣ мерцаетъ лампада,

Съ молитвой поникнуть челомъ.

Что дня не проходитъ и часу,

Чтобъ внутреннимъ слухомъ не внялъ

Я смерти призывному гласу

И слухъ отъ него уклонялъ;

Что въ самой житейской тревогѣ

Сей голосъ не чуждъ для меня;

И мыслью стою при порогѣ

Послѣдняго, страшнаго дня!

И вотъ поэтъ стремится въ страну, откуда просіялъ впервые свѣтъ той вѣры, которая служитъ лучшею отрадою скорбнымъ. Полюбуйтесь тѣмъ, какіе образы, мысли и звуки находитъ шестидесятилѣтній поэтъ, посѣщая этотъ обаятельный край Востока, внушившій ему нѣсколько пѣсней, принадлежащихъ къ драгоцѣннѣйшимъ произведеніямъ нашей поэзіи. Вотъ его стихотвореніе Палестина. (Изв. II Отд. Академіи Наукъ, T. VII, выпускъ I.)

Сводъ безоблачно синій Іудейскихъ небесъ,

Безпредѣльность пустыни,

Одинокихъ древесъ,

Пальмы, маслины скудной

Безпріютная тѣнь,

Позолотою чудной

Ярко блещущій день.

По степи рѣчки ясной

Не бѣжитъ полоса,

По дорогѣ безгласной

Не слыхать колеса.

Только съ ношей своею

(Что ему зной и трудъ?)

Длинно вытянувъ шею

Выступаетъ верблюдъ.

Ладья и телѣга

Безпромышлеиныхъ странъ,

Онъ идетъ до ночлега.

Вслѣдъ за нимъ караванъ;

Иль бурнусомъ обвитый,

На верблюдѣ верхомъ,

Бедуинъ сановитый,

Знойно смуглый лицомъ.

Словно зыбью качаясь,

Онъ торчитъ и плыветъ,

На ходу подаваясь

То назадъ, то впередъ.

Иль промчитъ кобылица

Шейха съ длиннымъ ружьемъ,

И кружится, какъ птица,

Подъ лихимъ сѣдокомъ.

Помянувъ Магомета,

Всадникъ, встрѣтясь съ тобой,

Къ сердцу знакомъ привѣта

Прикоснется рукой.

Полдень жаркій пылаетъ,

Воздухъ словно огонь:

Путеикъ жаждой сгораетъ

И томящійся конь.

У гробницы съ чалмою

Кто-то вырылъ родникъ,

Путникъ жадной душою

Къ хладной влагѣ приникъ.

Благодѣтель смиренный!

Онъ тебя отъ души

Помянулъ, освѣженный

Въ опаленной глуши.

Вотъ подъ сѣнью палатокъ

Бытъ пустынныхъ племенъ:

Женскій складъ — отпечатокъ

Первобытныхъ временъ.

Вотъ библейскаго вѣка

Вѣрный сколокъ: точь-въ-точь

Молодая Ревекка,

Ваѳуилова дочь.

Голубой пеленою

Станъ красивый сокрытъ;

Взоръ восточной звѣздою

Подъ рѣсницей блеститъ.

Величаво, спокойно

Дѣва сходитъ къ ключу:

Водоносъ держитъ стройно,

Прижимая къ плечу.

Въ полѣ кактусъ иглистый

Распускаетъ свой цвѣтъ.

Въ дальней тмѣ — каменистый

Аравійскій хребетъ.

На вершинахъ суровыхъ

Гаснетъ день средь зыбей

То златыхъ, то лиловыхъ,

То зеленыхъ огней.

Чудно блещутъ картины

Яркихъ красокъ игрой.

Свѣтлый край Палестины!

Упоенный тобой.

Предъ разсвѣтомъ, пустыней,

Я несусь на конѣ

Богомольцемъ къ святынѣ,

Съ дѣтства родственной мнѣ.

Шейхъ съ летучимъ отрядомъ —

Мой дозоръ боевой:

Впереди, сзади, рядомъ

Вьется пестрый ихъ рой.

Недовѣрчиво взгляды

Озираютъ вокругъ:

Хищный врагъ изъ засады:

Не нагрянетъ ли вдругъ?

На пути, чуть пробитомъ

Средь разорванныхъ скалъ,

Конь мой чуткимъ копытомъ

По обломкамъ ступалъ.

Сонъ подъ звѣзднымъ наметомъ;

Запылали костры;

Сонъ тревожитъ налетомъ

Вой шакаловъ съ горы.

Эпопеи священной

Древній міръ здѣсь разверзтъ:

Свитокъ сей неизмѣнной

Начерталъ Божій перстъ.

На Израиль съ завѣтомъ

Здѣсь сошла Божья сѣнь-.

Возсіялъ здѣсь съ разсвѣтомъ

Человѣчества день.

Край святой Палестины,

Край чудесъ искони!

Горы, дебри, равнины,

Дни и ночи твои,

Внѣшній міръ, міръ подспудной,

Все, что было, что есть,

Все поэзіи чудной

Благодатная вѣсть.

И въ отвѣтъ на призванье,

Жизнь, горѣ возлетѣвъ,

Жизнь — одно созерцанье

И молитвы напѣвъ.

Отблескъ свѣтлыхъ видѣній

На душѣ не угасъ:

Дни святыхъ впечатлѣній,

Позабуду ли васъ?

Съ тѣхъ поръ стихи князя Вяземскаго являются чаще чѣмъ въ послѣдніе годы до путешествія въ Палестину, и нельзя не сказать, что-всякое новое его стихотвореніе до такой степени зрѣло и исполнено поэзіи, стихъ его такъ великолѣпно хорошъ, что никогда поэтъ не достигалъ до такого совершенства. Мы хотѣли бы привести для окончанія піесу На церковное строеніе, шла къ живописцу Иванову, или Остафьево, или Киссингенъ, или Сознаніе или что-нибудь другое въ этомъ родѣ. Но чтобы доказать, что князя Вяземскаго нельзя обвинить въ безучастіи къ современнымъ вопросамъ, занимающимъ общество, мы выписываемъ его стихотвореніе; У страха глаза велики, которое доказываетъ, что онъ нисколько не потерялъ своей мѣткости и силы; конечно, оно стоитъ многихъ томовъ новѣйшихъ обличеній (За-границей, корректурн. листы изъ стихотв. Кн. П. А. В., стр. 41).

Есть люди, — и такихъ не мало —

Вся жизнь ихъ безконечный страхъ,

Не Божій, мудрости начало,

А страхъ больной съ бѣльмомъ въ глазахъ.

Глаза ихъ чѣмъ тупѣй и лживѣй,

Тѣмъ дальновиднѣй быть хотятъ:

Ихъ мудрость въ томъ, что все пугливѣй

Они на все и всѣхъ глядятъ.

Они живутъ въ особомъ мірѣ;

Имъ мало видѣть то, что есть:

Гдѣ прочимъ дважды два четыре,

Тамъ имъ съ испугу пять и шесть.

У нихъ всегда какъ отъ угара,

Въ глазахъ рябитъ, въ ушахъ звенитъ:

Имъ свѣчка — зарево пожара,

Набатомъ — каждый звукъ звучитъ.

Предусмотрительность ихъ мучитъ,

Но прозорливость ихъ смѣшна;

Она въ быка лягушку пучитъ

И муху жалуетъ въ слона.

Огонь ли дальній домъ затронетъ?

У нихъ ужь дѣйствуетъ труба,

И какъ, во дни потопа, тонетъ

Ихъ неповинная изба.

Кто заболѣетъ въ дальнемъ царствѣ,

Хотя за тридевять земель,

Они сидятъ ужь на лѣкарствѣ

И лечь готовятся въ постель.

Закрыты ставни, чтобъ заразой

Къ нимъ внѣшній воздухъ не проникъ;

И смотритъ докторъ пучеглазой

Разъ двадцать на день ихъ языкъ.

Чтобъ оставаться невредимо,

Чтобъ съ мѣста тронуться, чтобъ встать

Имъ напередъ необходимо

Себя зашить, запаковать.

Все озираясь слѣва, справа,

На цыпкахъ выступаетъ трусъ,

Какъ будто подъ ногами лава

Иль землю взбудоражилъ трусъ.

Они готовы въ ослѣпленьи,

Когда, бъ ихъ страху волю дать,

На карантинномъ положеньи

Весь Божій міръ пересоздать.

Ихъ блажь себя дурманомъ кормитъ

И тотъ одинъ, у нихъ съ умомъ,

Кто такъ себя захлороформитъ,

Чтобъ жизнь оцѣпенѣла въ немъ.

Нельзя глядѣть на нихъ безъ смѣха;

Но грусти этотъ смѣхъ сродни;

Въ вратахъ добра, въ вратахъ успѣха,

Какъ пугала торчатъ они.

Благоразумія личиной

Свой малодушный умъ прикрывъ,

Они ложатся тяжкой льдиной

На каждый доблестный порывъ.

Стращаютъ мысль и упованья,

Развязкой горькой имъ грозя;

На всѣ вопросы, всѣ призванья

Одинъ отвѣтъ у нихъ; нельзя!

Нельзя! твердятъ сыны коснѣнья;

Но въ человѣческой груди

Къ чему жь сей лозунгъ Провидѣнья?

«Трудись, надѣйся и гряди!»

Самонадѣянность насъ губитъ

И мнительность, болѣзнь ума:

Одна теряться въ тучахъ любитъ,

Другой — что новость, то чума.

Мужъ благодушья, воли твердой,

Равно умѣетъ пренебречь

Пылъ опрометчивости гордой

И робость, сей Дамокловъ мечъ.

Въ душѣ, его благое пламя,

Великихъ дѣлъ святой закалъ:

Онъ высоко подъемлетъ знамя,

Которымъ путь свой указалъ.

Судебъ избранникомъ послушнымъ

Идетъ онъ, вождь передовой,

Въ борьбѣ съ усердьемъ двоедушнымъ

И съ трусостью, поднявшей вой.

Оканчиваемъ свои выписки. Мы не считали нужнымъ много распространяться о приводимыхъ нами стихахъ и лучше желали, чтобы поэтъ говорилъ самъ за себя. Мы не выбирали, а выписывали почти наудачу и увѣрены, что читатели, даже мало знакомые съ стихотвореніями князя Вяземскаго, пожелаютъ теперь, чтобы скорѣе вышло изданіе его сочиненій, обѣщанное академіей. Мы полагаемъ, что напоминая о стихотвореніяхъ Вяземскаго и знакомя съ ними быть-можетъ многихъ, которымъ трудно отыскать ихъ по журналамъ и альманахамъ, мы только исполняемъ долгъ признательности къ нему за тѣ наслажденія, которыя онъ такъ много лѣтъ доставлялъ намъ своими произведеніями. Мы видѣли, что талантъ его созрѣвалъ, росъ и дошелъ до своего апогея въ то время, когда друзья его задумали праздновать его юбилей. Отъ души присоединяемся мы къ желаніямъ г. Тютчева и сочувствуемъ всему, что сказано имъ въ его прекрасныхъ стихахъ на юбилей князя Вяземскаго, которые и выписываемъ въ заключеніе, желая наибольшаго ихъ распространенія, о чемъ никто еще не позаботился. Пусть читатели увидятъ характеристику поэта, сдѣланную другимъ поэтомъ, а не съ голоса враждебныхъ и проникнутыхъ духомъ партій Фельетонныхъ отзывовъ. Вотъ стихи г. Тютчева. (Наше Время, 1861, № 8, стр. 141.)

У музы есть различныя пристрастья,

Дары ея даются не равно;

Стократъ она божественнѣе счастья,

Но своенравна какъ оно.

Иныхъ она лишь на зарѣ лелѣетъ.

Цѣлуетъ шелкъ ихъ кудрей молодыхъ, —

Но вѣтерокъ чуть жарче лишь повѣетъ,

И съ первымъ сномъ она бѣжитъ отъ нихъ.

Тѣмъ у ручья, на луговинѣ тайной,

Нежданная является порой,

Порадуетъ улыбкою случайной,

Но послѣ первой встрѣчи нѣтъ второй…

Не то отъ ней присуждено вамъ было:

Васъ юношей настигнувъ въ добрый часъ,

Она въ душѣ васъ крѣпко полюбила

И долго всматривалась въ васъ…

Досужая, она не мимоходомъ

О васъ пеклась, ласкала, берегла,

Учила васъ, и съ каждымъ новымъ годомъ

Любовь ея все крѣпла и росла.

И какъ старѣе, пламенный напитокъ,

Все пламеннѣй, и чище, и сильнѣй,

Такъ и на васъ даровъ ея избытокъ

Все съ каждымъ годомъ нисходилъ полнѣй.

И никогда такимъ виномъ какъ нынѣ

Вашъ славный кубокъ вѣнчанъ не бывалъ:

Давайте жь, князь, подымемъ въ честь богинѣ

Вашъ полный пѣнистый фіялъ.

Потомъ мы всѣ, въ молитвенномъ молчаньи,

Священныя поминки сотворимъ.

Мы сотворимъ тройное возліянье

Тремъ незабвенно дорогимъ.

Нѣтъ отклика на голосъ ихъ зовущій,

Но въ свѣтлый праздникъ вашихъ именинъ

Кому жь они не близки, не присущи:

Жуковскій, Пушкинъ, Карамзинъ?

Такъ, вѣримъ мы: незримыми гостями

Теперь они, покинувъ горній міръ,

Сочувственно витаютъ между нами

И освящаютъ этотъ пиръ.

За ними, князь, во имя музы вашей,

Подносимъ вамъ заздравное вино, —

И долго, долго въ этой свѣтлой чашѣ

Пускай кипитъ и искрится оно.

Да, пусть долго, долго раздается еще голосъ поэта! Много истинно-прекраснаго и вѣчно-юнаго надѣемся мы еще слышать отъ него, въ новое доказательство, что духовныя силы могутъ не падать, а рости съ годами. Намъ еще пріятнѣе видѣть въ немъ не преемника, удаляющагося съ поприща, а старшаго современника, который умѣетъ сочувствовать всѣмъ лучшимъ интересамъ жизни, своимъ вполнѣ созрѣвшимъ умомъ глубоко понимать всѣ ея стороны, и этимъ словомъ, исполненнымъ свѣжести и энергіи, выражать смыслъ ея разнородныхъ явленій.

Михаилъ Лонгиновъ.

Москва.

9 апрѣля 1861.

"Русскій Вѣстникъ", № 4, 1861