ИЗЪ РАЗГОВОРОВЪ СЪ ПРІЯТЕЛЯМИ 1.
править1 Пріятель, изъ разговоровъ съ которымъ составленъ настоящій очеркъ, есть тотъ самый Протасовъ, котораго, за злоязычіе, въ кругу его знакомыхъ, въ шутку называли Пигасовымъ, и желчные разговоры котораго ужь были приводимы мною въ одномъ изъ недавнихъ очерковъ. Позволю себѣ вкратцѣ напомнить физіономію моего пріятеля для лицъ, которыя не читали предшествовавшаго очерка. Это былъ человѣкъ лѣтъ подъ сорокъ, сильно измятый впечатлѣніями послѣднихъ двадцати лѣтъ русской жизни; съ юношескихъ лѣтъ онъ желалъ и надѣялся, что послѣ освобожденія крестьянъ, въ Россіи все пойдетъ «по хорошему» и «по тихому» — а вышло какъ разъ наоборотъ и притомъ безъ малѣйшихъ къ этому резоновъ, какъ это и оказывается по немногу въ наши дни. Теперь, когда съ каждымъ днемъ все яснѣе и яснѣе стало оказываться именно то самое, что предрѣкалъ Протасовъ пятнадцать лѣтъ назадъ — казалось бы, для Протасова настало время просіять и возрадоваться. Но увы! Закрылись глаза его на яркія и радостныя стороны жизни, болятъ измолотыя кости, онъ напуганъ прошлымъ и боится глядѣть впередъ. Старыя раны болятъ у него, и онъ можетъ только глядѣть въ прошлое — такъ оно нажгло его и физически и нравственно… Теперь, онъ ищетъ въ Петербургѣ какого-нибудь безобиднаго мѣстечка, чтобы сидѣть въ углу, и вырабатывать столько, чтобы можно было поддерживать семью, живущую въ деревнѣ, въ средней Россіи. Въ Петербургѣ кто-то обѣщалъ ему какое-то мѣстечко въ желѣзно-дорожной конторѣ, и вотъ, въ ожиданіи объ немъ извѣстія, онъ иногда пріѣзжаетъ ко мнѣ, за городъ, на день, на два. Здѣсь мы читаемъ, молчимъ, а иногда и разговариваемъ. Одинъ изъ такихъ разговоровъ я приводилъ ранѣе, а теперь приведу и другіе, предупреждая читателя, что новаго, т. е. чего-нибудь такого, о чемъ уже не было нами говорено, въ немъ не будетъ, но кое-что недоговоренное доскажется, и вообще все, что казалось маломальски достойнымъ записать въ памятную книжку деревенскаго обывателя, будетъ закончено, чтобы, наконецъ, свести концы съ концами.
ОЧЕРКИ.
правитьI. Финиковая пальма. — Два Мишаньки, въ двухъ разныхъ видахъ. — Граница между благообразіемъ и неблагообразіемъ.
правитьРазговаривали мы съ пріятелемъ все объ одномъ и томъ же то есть объ отечествѣ и главнымъ образомъ о томъ, отчего это отечество наше могло выдумать для вѣрныхъ сыновъ своихъ только массу затрудненій и, повидимому, нетолько не обѣщаетъ убавить ихъ, а какъ-будто даже грозится преувеличить? Въ сущности, разговоры эти — самое простое толченіе воды въ ступѣ, но разъ этимъ занимается почти все отечество, почему же и мы не можемъ дѣлать тоже самое? И мы дѣлали. И вотъ, въ одинъ зимній вечеръ, произошло такое толченіе воды въ размѣрахъ весьма значительныхъ. Долгое время мы молчали, одинъ сидя въ одномъ углу съ газетой, другой въ другомъ съ книгой. И вдругъ, намъ обоимъ захотѣлось говорить сразу. Я прочиталъ въ газетѣ такой фактъ, что вдругъ какъ бы одеревенѣлъ и сразу пересталъ понимать рѣшительно все (есть такіе факты и, притомъ, попадаются они частенько), а Протасовъ, напротивъ, вдругъ оживился до такой степени, что я, только-что было собравшись съ силами послѣ изумленія, хотѣлъ раскрыть ротъ, чтобы повѣдать Протасову объ ошеломляющемъ фактѣ, какъ онъ, не давая мнѣ сказать слова, быстро подбѣжалъ ко мнѣ съ книгою въ рукахъ, и, хлопая ладонью по открытой страницѣ, почти вопіялъ, съ какимъ-то даже умоляющимъ выраженіемъ лица:
— Читай! Ради Бога, читай вотъ это… вотъ! Отъ «сихъ до сихъ»…
— Позволь, сказалъ было я: — я тутъ такой фактъ вычиталъ, что у меня даже дыханіе прекратилось…
— Чи-тай! Читай, прошу тебя! вопіялъ Протасовъ, и, не обращая вниманія на то, что и мнѣ тоже необходимо было освободиться отъ факта, захватившаго мнѣ дыханіе, совалъ мнѣ въ руки книгу и тыкая въ страницу пальцемъ умолялъ:
— Читай, я тебѣ говорю!.. Вотъ именно это мѣсто! Ты увидишь потомъ… Вотъ — вотъ!
Волей-неволей я долженъ былъ уступить Протасову и, къ удивленію моему, прочиталъ слѣдующее:
«…Культурное значеніе финиковой пальмы громадно… Только благодаря ей, населеніе Аравіи могло сгуститься настолько, чтобы выдѣлить ко всѣмъ концамъ свѣта тѣ полчища, которыя такъ далеко распространили владычество ислама. Всемірно-историческая роль арабовъ прямо связана съ этимъ ихъ священнымъ деревомъ; оно одно позволяетъ держаться и странствовать въ пустынѣ, но оно не принуждаетъ человѣка къ постоянному труду и осѣдлости, позволяетъ ему оставаться кочевникомъ, и потому не ведетъ его выше умѣренной степени культуры и позволяетъ застаиваться цѣлыя тысячелѣтія въ тѣхъ же привычкахъ, взглядахъ и потребностяхъ. На всей необъятной полосѣ распространенія финиковой пальмы, мы видимъ тѣ же бытовые порядки и туже косность въ вещественномъ и умственномъ строѣ жизни. Быть можетъ, самый культъ ислама, который до такой степени къ этой жизни подходитъ, такъ быстро покорилъ себѣ всю эту область и царитъ въ ней одинъ, какъ выраженіе этого однообразія и того предѣла, который положила человѣческому уму природа, осчастливившая эти страны финиковой пальмой[1].
— Довольно! повелительно воскликнулъ Протасовъ, когда я дочиталъ до послѣдняго слова, и взялъ изъ моихъ рукъ книгу. Очевидно, тѣ строки, которыя онъ далъ прочитать мнѣ, сильно интересовали его, потому что все время, пока я читалъ, онъ, стоя съ боку меня и заглядывая въ книгу, поминутно тыкалъ пальцемъ въ тѣ слова и строки, которыя у меня подчеркнуты. Взявъ изъ моихъ рукъ книгу, онъ не далъ мнѣ ни минуты на то, чтобы выразить свое изумленіе по поводу того, какимъ образомъ перечисленныя достоинства финиковой пальмы такъ сильно могутъ волновать моего соотечественника, и заговорилъ, съ особенной выразительностію отдѣляя каждое слово и на каждомъ словѣ останавливаясь.
— Видишь, заговорилъ онъ: — „по-зво-ляетъ“… „не позволяетъ“… „препятствуетъ“… „не мѣшаетъ“… „кладетъ предѣлъ“ кто? что? Дерево! Дерево оказывается настолько властнымъ надъ человѣкомъ, что нетолько организуетъ его бытовые порядки, но даже создаетъ религіозный культъ, поз-во-ляетъ или приказываетъ разнести его по всѣмъ концамъ свѣта, формируетъ личный характеръ милліоновъ массъ… И опять, кто же этотъ творецъ и зиждитель? Дере-во! Де-рево! Понимаешь ли ты что это такое? И какъ же у насъ на Руси не идти на ржаное поле и не обращаться къ колосу за отвѣтомъ на вопросы о всѣхъ, рѣшительно о всѣхъ особенностяхъ, даже о мельчайшихъ случайностяхъ русской жизни? (Онъ на секунду остановился, не спуская съ меня глазъ и тотчасъ продолжалъ). Все это старо, я знаю, все это боклевщина — и это мнѣ извѣстно; я знаю, что это не свѣтъ солнечный, который освѣщаетъ все, но въ темную ночь нѣту солнца, и я радъ этой боклевской лучинкѣ… Кой-что я вижу, благодаря этой лучинѣ — и радъ! Радъ я этой лучинѣ — такая тьма и тьма… (онъ опять помолчалъ). И даже очень-очень многое вижу, а если немножко быть посмѣлѣй, такъ не будетъ бѣды, если я скажу, что наше ржаное поле, нашъ колосъ ржи, рѣшительно-таки все мнѣ объясняетъ…
— Ужь будто все? проговорилъ я, желая немного поохладить моего пріятеля.
— Все! рѣшительно произнесъ онъ, бросивъ книгу на столъ, и возбужденно зашагалъ изъ угла въ уголъ, ероша свои жидкіе волосы.
— Ну, сказалъ я: — а вотъ это, вотъ что я сейчасъ прочиталъ въ газетѣ: любопытно, объяснишь ли ты ржанымъ полемъ?
— Что такое ты прочиталъ?
И я немедленно же сталъ разсказывать ему прочитанный фактъ, радуясь возможности избавиться отъ того впечатлѣнія, которымъ этотъ фактъ меня буквально ошеломилъ, и не заботясь о томъ, насколько онъ соотвѣтствуетъ громадному значенію финиковой пальмы, которымъ Протасовъ былъ поглощенъ.
Фактъ этотъ состоялъ въ слѣдующемъ: нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, въ одинъ осенній вечеръ, по Загородному проспекту въ Петербургѣ ѣхалъ, извощикъ и везъ сѣдока. И сѣдокъ и извощикъ, повидимому, были оба мертвецки пьяны; оба они качались то взадъ, то впередъ, то направо, то налѣво, что дальше, то больше, и, наконецъ, на поворотѣ въ какой-то переулокъ, куда лошадь повернула сама, такъ какъ извощикъ ею не правилъ, оба сѣдока свалились — одинъ въ одну сторону, другой въ другую. Лошадь ушла. Сѣдоки лежатъ бездыханны. По обыкновенію, ихъ взяли и свезли въ часть и здѣсь одинъ изъ нихъ — извощикъ — умеръ, не приходя въ сознаніе, а другой пришелъ въ себя и оказался фельдшеромъ обуховской больницы; въ карманѣ его найдена стклянка, въ которой оказался хлоралъ-гидратъ; по вскрытіи тѣла извощика, оказалось, что онъ отравленъ также хлоралъ-гидратомъ, принятымъ въ лошадиной пропорціи. Фельдшеръ былъ арестованъ, и дѣло его не успѣло еще разъясниться, какъ въ другомъ концѣ Петербурга произошло слѣдующее. Ночью сидитъ у воротъ одного дома дворникъ и видитъ: два мужика несутъ за ноги и за голову третьяго, въ безчувственномъ состояніи. „Что такое? куда? кто?“ спросилъ ихъ дворникъ, когда они поровнялись съ воротами дома и хотѣли пронести свою ношу. — „Да тутъ, отвѣчалъ одинъ изъ мужиковъ: — братанъ… натрескался въ кабакѣ… Изъ деревни пріѣхалъ, нажрался съ устатку-то… несемъ домой… въ фатеру… пусть проспится“… — „Ну, несите“, разрѣшилъ дворникъ и мужики понесли… Стуча сапогами, и цѣпляя ими за камни мостовой двора, понесли они свою ношу — но не въ „фатеру“, а прямо, чрезъ весь дворъ, въ дальній уголъ, гдѣ была разверста зловонная пасть помойной ямы, и, раскачавъ свою ношу — „братана“ -то — ввергли его въ эту яму, какъ какое-нибудь полѣно. Ввергли и ушли въ „фатеру“. Долго ли, коротко ли, но братана этого разыскали въ помойной ямѣ; онъ былъ мертвъ и, какъ оказалось, былъ принесенъ уже мертвымъ. Братана вскрыли, и опять оказалось, что онъ отравленъ хлоралъ-гидратомъ. Эти два случая отравленія однимъ и тѣмъ же ядомъ заставили слѣдователя энергично приняться за дѣло, результатомъ чего и былъ судебный процессъ. На процесѣ этомъ выяснилось, что жили-были въ Петербургѣ „на фатерѣ“ мужикъ съ бабой и „надумали“, „этакимъ вотъ манеромъ“, деньги наживать… Достали сонныхъ капель отъ фельдшера, растолковали двумъ Мишанькамъ, деревенскимъ парнямъ, какъ капли эти въ водку „пущать“ и какъ деньги вытаскивать изъ кармана, и отправили ихъ на добычу. И вотъ Мишаньки принялись — вѣроятно, за харчи (работы ноне мало… хошь съ голоду помирай!) — орудовать, но съ непривычки (кабы знать, какъ препорція!) стали бухать въ водку извощикамъ такое количество капель, что закатывали людей на смерть. Даже фельдшеръ, который сонныя капли доставалъ, и тотъ чуть на тотъ свѣтъ не отправился. „ — Что вы, дуроломы, ругала ихъ баба-хозяйка, отправляя на промыселъ и вручая пузырекъ съ каплями: — дуромъ лекарство-то изводите! Вѣдь оно дорогое! Вѣдь деньги за него плачены — не щепки! Не жаль хозяйскаго добра-то… О-о-охъ, Господи батюшка! Грѣхи, грѣхи тяжкіе! Бухаете по цѣлому пузырьку — не напасешься!.. О-охъ, отче Макаріе, праведные угодники печерскіе, помилуй насъ грѣшныхъ! Берегите лекарствіе-то, безумные!..“ Но Мишаньки не умѣли, не пріобыкли, и даже, можетъ быть, со страху, продолжали не жалѣть хозяйскаго добра: угощая водкой послѣднюю жертву хозяйской выдумки, какого-то иззябшаго на морозѣ извощика (котораго потомъ спустили въ яму), одинъ изъ Мишанекъ бухнулъ ему въ стаканъ такую пропасть сонныхъ капель, что извощикъ умеръ въ то же самое мгновеніе, какъ выпилъ стаканъ, умеръ сразу, не успѣвъ отереть усовъ, а только дохнулъ какимъ-то звукомъ, похожимъ на „у-уххъ!“, и грохнулся объ земь, уже испустивъ духъ. Результатомъ всей этой хозяйской выдумки, такъ безпрекословно, хотя и весьма топорно исполненной Мишаньками-работниками, было то, что, отправивъ на тотъ свѣтъ двоихъ человѣкъ, они выручили всего на всего около четырехъ цѣлковыхъ, которые и предоставили хозяину копейка въ копейку. (Мнѣ чужого не надо! говоритъ Мишанька по чистой совѣсти и, какъ говоритъ, такъ, дѣйствительно, и дѣлаетъ).
Разсказавъ Протасову этотъ газетный фактъ, я не могъ удержаться, чтобы тотчасъ же не высказать моего мнѣнія объ этомъ нелѣпѣйшемъ изъ нелѣпѣйшихъ и глупѣйшемъ изъ глупѣйшихъ злодѣйствъ. Именно глупость, полное отсутствіе какого-нибудь смысла или разсчета въ поступкахъ этихъ Мишанекъ, этого хозяина и хозяйки и ошеломили меня, едва я только впервые прочиталъ объ этомъ фактѣ, ошеломили до того, что я сразу какъ-то пересталъ понимать, что такое творится на бѣломъ свѣтѣ. Судите сами: есть ли какой-нибудь человѣческій смыслъ, поправлять свои дѣла, отравляя — кого? извощиковъ, у которыхъ никогда не можетъ быть болѣе двухъ-трехъ рублей! Настоящій злодѣй, рискуя каторгой, въ самомъ дѣлѣ выдумываетъ что-нибудь такое, что можно выразить выраженіемъ „либо панъ, либо пропалъ“. Этотъ же, „по мужицкому своему званію“, „надумалъ“ морить и грабить своего брата, ночниковъ-извощиковъ, тогда какъ по пальцамъ могъ бы сосчитать, что для того, чтобы „такимъ манеромъ“ заработать, положимъ, сто рублей, нужно усѣять Петербургъ трупами и переполнить мертвецами всѣ помойныя ямы. Самый простой разсчетъ, казалось, говоритъ этому выдумщику, что затѣя его нелѣпа. Изъ четырехъ цѣлковыхъ, вырученныхъ безпрекословными Мишаньками, вѣдь надо отдать было за лекарствіе фельдшеру, надо угостить его водкой, надо водкой поить извощиковъ, надо съ Мишаньками подѣлиться, потому что они вѣдь стараются, буквально „себя не жалѣютъ“, да наконецъ, надо ихъ кормить, вѣдь они ѣдятъ по четыре фунта въ день одного хлѣба, да хлёбова все надо дать хоть разъ-то въ день, а вѣдь теперь все дорого („способовъ нѣту!“ говоритъ хозяйка) Какой же смыслъ и разсчетъ? Ничего, кромѣ самой глупѣйшей-глупости, увѣнчиваемой каторжными работами. Не отравляя и не рискуя каторгой и сознаніемъ грѣха, всѣ эти четыре человѣка на поденьщинѣ (если бы она случилась) могли бы, считая по 70 копеекъ, заработать 2 рубли 80 копеекъ въ сутки, и были бы на милліонно-верстномъ разстояніи отъ убійства, отъ каторги, да и щи были бы у нихъ съ мясомъ. Но забралась въ какую-то, очевидно, глупую голову мысль насчетъ сонныхъ капель, мысль, вѣроятно, почерпнутая отъ настоящихъ мазуриковъ, въ какомъ-нибудь темномъ углу, и вотъ она осуществляется, при помощи Мишанекъ, осуществляется совершенно „по топорному“, безобразно глупо, безцѣльно, нелѣпо, словомъ, глупо до безчувствія. Людей валятъ „дуромъ“, кое мѣсто объ мостовую, кое въ помойную яму. Точно въ самомъ дѣлѣ это не люди, а дрова, и Мишаньки нанялись эти дрова валить туда, куда прикажутъ хозяева…
— Да! сказалъ Протасовъ: — это документъ! и документъ, я тебѣ скажу, превосходнѣйшій. То есть, для меня, и для того, о чемъ я теперь думаю.. Отличнѣйшій, отличнѣйшій документа!
— То есть, отличнѣйшій, переспросилъ я его: — въ пользу все того же ржаного поля?
— Конечно! Только то, что ты разсказалъ, надобно немного дополнить… Надобно сдѣлать небольшую прибавочку, и тогда ты доймешь, что фактъ этотъ имѣетъ глубочайшее значеніе и для ржаного поля.
— Чѣмъ же ты его дополнишь?
— А вотъ чѣмъ… Ты вонъ разсказалъ о глупомъ и жестокомъ поступкѣ всѣхъ этихъ Мишанекъ. Глупы-глупы они, эти Мишаньки, и нелѣпы, а пришлось, случилось — исполнили что приказано и исполнили, какъ видишь, безъ сумленія. Какъ-никакъ, а двухъ человѣкъ отправили на тотъ свѣтъ, хоть и потопорному… Словомъ, ты сообщилъ такой фактъ, въ которомъ Мишаньки являются со стороны своей глупости и безобразнѣйшей умственной нелѣпицы. Теперь я представлю себѣ этихъ же самыхъ Мишанекъ совершенно въ другомъ видѣ… Разумѣется, ихъ приговорили къ каторгѣ, и вотъ тутъ-то мы ихъ увидимъ совершенно въ другомъ видѣ… Во-первыхъ, они ужь въ артели, это непремѣнно, и здѣсь, тѣ самые люди, которые „безъ разсудку“, „такъ зря“, спустили въ помойную яму человѣка, бросили его такъ, какъ бросаютъ полѣно — посмотри какъ они ведутъ себя въ этой артели острожной… Погляди, напримѣръ, какъ они ѣдятъ. Вотъ шесть человѣкъ, такихъ же все Мишанекъ, и старыхъ и молодыхъ, сидятъ за чашкой щей… Въ чашкѣ, положимъ, накрошено мясо (нѣкто пожертвовалъ по случаю благополучной неотдачи денегъ въ скопинскій банкъ), такъ вотъ посмотри, какъ они ѣдятъ и эти щи, и это мясо… Во-первыхъ, сначала для того, чтобы никому изъ артельщиковъ не было обиды — ѣдятъ всѣ шестеро одни только щи, мяса не трогаютъ… Хлебаютъ. И хлебаютъ по порядку. Первый дожидается шестого, чтобы вновь опустить свою ложку. Такъ продолжается до тѣхъ поръ, покуда въ комъ-нибудь изъ шестерыхъ не созрѣетъ убѣжденіе (а убѣжденіе зрѣетъ въ каждомъ, такъ какъ каждый наблюдаетъ за собой и за всѣми), что насталъ часъ приступить и къ мясу. И вотъ, убѣдившись, что и другіе раздѣляютъ это мнѣніе, артельщикъ стучитъ ложкой о край чашки. Только тогда, также попорядку, одинъ за другимъ, начинаютъ ѣсть мясо; и точно также какъ прежде, шестой даетъ возможность первому вновь опустить ложку въ чашку и взять кусокъ; кто-нибудь задумался, и вмѣсто щей съ мясомъ взялъ ложкой однихъ щей — напомнятъ, скажутъ: „ты что-жь кусокъ-то пропустилъ…“ И куски всѣ нарѣзаны точь въ точь поровну; словомъ, на глотокъ, на каплю нѣтъ несправедливости къ сосѣду, къ щамъ, къ мясу и къ хлѣбу… Похожи ли, спрошу я тебя — эти Мишаньки, эти товарищи, внимательнѣйшіе другъ къ другу, справедливѣйшіе другъ къ другу, словомъ, Мишаньки, дающіе тебѣ возможность чувствовать всю прелесть братскихъ отношеній между людьми, на тѣхъ Мишанекъ, которые валятъ братановъ, и валятъ зря (вотъ что главное-то!) въ помойныя ямы? Похожи? Нѣтъ? Совсѣмъ не похожи. Но вѣдь это одни и тѣже Мишаньки — вотъ что ужасно, вотъ что важно! вотъ почему фактъ, который ты сообщилъ, вмѣстѣ съ моимъ дополненіемъ, которое я имѣю право сдѣлать безъ малѣйшей тѣни сомнѣнія въ его справедливости, вотъ почему оба эти факта, слитые воедино, (а они на Руси всегда слиты воедино), знаменательны; они даютъ русской жизни ту главную, преобладающую черту ненужнаго, излишняго „неблагообразія“, которая дѣлаетъ ее, въ концѣ-концовъ, мучительной..
— Ужь я не говорю, продолжалъ Протасовъ: — собственно о деревенской жизни; здѣсь положительно, на каждомъ шагу тебя то морозъ деретъ по кожѣ, то душа растворяется въ нѣжнѣйшемъ умиленіи. „ --Знаешь, говоритъ тебѣ, положимъ, сегодня утромъ какой нибудь пріятель, я былъ въ деревнѣ и не знаю… кажется никогда въ жизни не испытывалъ такихъ поистинѣ благоговѣйныхъ ощущеній. Какая въ нихъ простота, доброта, какой свѣтлый умъ, сколько остроумія, какое терпѣніе, какіе удивительно широкіе, просторные идеалы жизни!.. Я былъ недолго, это правда, но ужь и того, что я видѣлъ достаточно, чтобъ сказать, что у нашего народа — великая будущность — великая!.. Мы, со всѣми нашими интеллигентными потрохами, ноль… больше ничего, ничтожество!..“ А вечеромъ приходитъ другой пріятель, такъ же отвѣдавшій деревни и вотъ что говоритъ: — „Знаешь, на этихъ дняхъ мнѣ пришлось провести нѣсколько времени въ деревнѣ, такъ я ей-Богу до сихъ поръ не могу опомниться, придти въ себя. Что я тамъ только видѣлъ — уму непостижимо! Понимаешь ли, до сихъ поръ не могу еще опомниться, очувствоваться, придти въ себя, а я ужь больше недѣли, какъ воротился оттуда… Понимаешь ли… (разсказчикъ переводитъ духъ) просто — дерутъ другъ съ друга шкуру! Такого безчеловѣчія, такого безсердечія я… да, нѣтъ! это невозможно!“ И какъ первый изъ посѣтителей деревни, пріѣхавшій оттуда въ восхищеніи, заваливалъ тебя разсказами о самыхъ привлекательнѣйшихъ явленіяхъ деревенской жизни, которыя онъ видѣлъ „собственными своими глазами“, такъ и второй преподноситъ факты, такъ же видѣнные „собственными своими глазами“, но ужь потрясающіе безобразіемъ и безчеловѣчностію. А сойдутся оба пріятеля — еще того хуже; тутъ начинаются такіе разговоры, въ которыхъ ничего понять невозможно. — „Я — съ разстановкой и съ явнымъ желаніемъ придать каждому слову непоколебимую тяжеловѣсность, говоритъ одинъ изъ пріятелей: — самъ, собственными своими глазами, видѣлъ, какъ на сходѣ, здоровенный мужикъ, котораго съ перваго взгляда можно было бы принять за разбойника, просилъ у общества, и кланялся ему въ ноги — понимаете ли? въ ноги кланялся и у-мо-л-я-лъ отдать ему шестерыхъ сиротъ, оставшихся безъ отца и матери. Я, самъ, своими собственными глазами это видѣлъ“… „ --Позвольте, возражаетъ другой: — очень можетъ быть, что вы все это видѣли..“ То есть, нетолько „можетъ быть“, а навѣрно, но поручитесь ли вы, что этотъ благодѣтель, похожій на разбойника, не взвалитъ сиротъ на телегу, не отвезетъ ихъ въ Москву, чтобы раздать по лавкамъ и кабакамъ, и на полученныя по контрактамъ деньги не купитъ для своего хозяйства сиваго мерина?.. Я говорю это потому, что я „самъ своими собственными глазами“ видѣлъ, какъ (желаніе придать тяжеловѣсность каждому слову начинаетъ невольно овладѣвать и этимъ наблюдателемъ) родная мать — понимаете ли — родная мать, не хотѣла — слышите-ли? — нехотѣла лечить родного сына, который умиралъ и котораго можно было вылѣчить! — не хотѣла потому, что иначе старшій ея сынъ, который ее кормилъ столярной работой, долженъ бы былъ пойдти въ солдаты… Она, на моихъ глазахъ сорвала съ ребенка компресы, вылила въ помойную яму лекарство, и ему, живому, умоляющимъ голосомъ просившему испить, „мамынька горитъ въ нутрѣ, охъ мамынька-мамынька“… совала въ руки восковую свѣчку какъ умирающему, а воды не давала..» Вотъ что я видѣлъ собственными своими глазами". « --Не знаю! говоритъ другой — впрочемъ, мало-ли на свѣтѣ злодѣевъ и уродовъ… Я нетолько не видалъ ничего подобнаго, но напротивъ видѣлъ такія удивительныя, нѣжныя отношенія матерей и отцовъ къ дѣтямъ, выше которыхъ нельзя ничего себѣ представить… Да вотъ я вамъ разскажу…» И разсказываетъ такой фактъ, отъ котораго у перваго пріятеля, какъ говорится, языкъ, прильпе къ гортани и слова онъ не можетъ вымолвить. Такъ блистателенъ и великолѣпенъ фактъ, преподнесенный въ опроверженіе примѣра безсердечія и безчеловѣчія… — «Не знаю, въ свою очередь, говоритъ опровергнутый: — очень можетъ быть… впрочемъ, я мало знаю народную жизнь… Но мнѣ случалось видѣть… вотъ что»… И вновь преподноситъ какое-нибудь, такое деревенское изобрѣтеніе, что и восторженный поклонникъ деревни не находитъ возможнымъ сказать чего-нибудь, кромѣ того же: «не знаю… можетъ быть, впрочемъ… я такъ мало знаю…»
— Но это еще не все. Восторженный и ожесточенный опять ѣдутъ въ деревню и опять возвращаются оттуда съ фактами и наблюденіями, но на этотъ разъ съ ними произошла значительная перемѣна… Осовѣлъ восторженный и поутихъ ожесточенный… — «Да-а! растягивая слова, говоритъ восторженный, чувствуя въ головѣ своей какой-то шумъ, точно послѣ ошеломляющаго удара: — да-а… дѣйствительно, что-то тамъ какъ будто не вполнѣ»… и разсказываетъ такую исторію: — «Помните я разсказывалъ, какъ мнѣ тамъ понравилось… Я попалъ на передѣлъ, и мнѣ до того они всѣ показались благородными и справедливыми, что я положительно пришелъ въ восторгъ. Вотъ теперь былъ я во второй разъ, и говорю одному старику, который мнѣ особенно понравился. „Что, говорю, вѣдь я хочу тутъ жить у васъ, у васъ славно, просто, хорошо.“ — Обрадовался старикъ: „живи, живи, мы хорошимъ людямъ рады…“ И пошелъ мнѣ расписывать гдѣ и у кого купить домъ, какъ починить сарай и такъ далѣе… Точно о маломъ ребенкѣ заботится — что я ему? Чужой человѣкъ, а онъ рѣшительно каждый гвоздь предусмотрѣлъ и обдумалъ въ томъ домѣ, который еще не купленъ, и обдумалъ все до послѣдняго гвоздя въ мою пользу… — „А баню, говоритъ, мы за двадцать пять цѣлковыхъ отхватимъ за мое почтеніе… Только ты не спѣши, не торопись, не суй денегъ въ руки, когда не надо, а погоди, повремени…“ И сталъ онъ тутъ говорить не громко, и даже какъ-то не губами говорилъ, а носомъ: верхнюю губу подвинулъ къ носу, и такъ сквозь щетину-то и сталъ пропускать носовые звуки такого содержанія: — „Успѣется, главная причина — спѣшить не надо, а пообгодить, да пообождать… Вотъ по веснѣ… такъ тутъ мы съ тобой такую штуку укупимъ, которую ежели теперь торговать, такъ шестьдесятъ либо семьдесятъ рублей отдашь, а по веснѣ-то мы за двадцать отломимъ… вотъ что я тебѣ скажу…“ — Почему же такъ? — Да потому, что нужда, братецъ ты мой, нужда настигнетъ, а нужда вѣдь, братецъ ты мой — о-о-охъ какъ она нашего брата нажимаетъ!.. Теперь вотъ у иного хлѣба, -то на мѣсяцъ не осталось, а по веснѣ-то и совсѣмъ негдѣ взять… вотъ отъ чего, другъ сердечный, и за двадцать отдадутъ которая вещія шестьдесятъ, семьдесятъ стоитъ… Только ужь ты слухай меня, я тебя не обману…» Сказалъ онъ мнѣ это наивно, добродушно, даже прямо жалѣлъ тѣхъ, кому по веснѣ придется продавать вещію, вмѣсто восьмидесяти, за двадцать — и вполнѣ, вполнѣ искренно жалѣлъ… А не хорошо, неловко стало у меня на душѣ". « — И знаете, прибавляетъ ошеломленный этимъ фактомъ соболѣзнующаго грабительства: — я сталъ замѣчать, что у нихъ два рода разговоровъ: то орутъ, такъ что за двадцать верстъ слышно, орутъ во всю глотку, на міру, а то какъ-то какъ будто совсѣмъ не говорятъ… сойдутся, пошевелятъ носами и усами, помычатъ что-то… а потомъ и разойдутся… Вотъ этотъ-то разговоръ ужасно непріятенъ, удручающъ… Не все, стало быть, тутъ чисто и откровенно… Есть, стало быть, тутъ дѣла, которыя понимаются почти только обнюхиваніемъ другъ друга. И если они обнюхиваютъ по такимъ дѣламъ, какъ вотъ эта баня… такъ право не хорошо что-то… Впрочемъ, я не знаю, я такъ вообще мало знакомъ съ народной жизнью, что… вообще не знаю! Мудрено!» Такъ заключаетъ свою рѣчь восторженный поклонникъ деревни, чувствуя какую-то слабость и въ головѣ и во всемъ тѣлѣ, и не имѣя возможности высвободиться изъ подъ ошеломляющаго впечатлѣнія только-что разсказаннаго факта… А вотъ является и другой наблюдатель, вчера еще ожесточенный несказанно, и почти бѣсновавшійся — и онъ тоже какъ будто осовѣлъ, и, раскланиваясь со своимъ недавнимъ врагомъ-собесѣдникомъ, нетолько не сердито, а напротивъ въ высшей степени умильно смотритъ на него, и съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ пожимаетъ руку. Очевидно, они виноваты другъ противъ друга. Погорячились не зная дѣла. Одинъ изъ нихъ, какъ мы уже видѣли, покаялся, а скоро начинаетъ каяться и другой: " --Да! начинаетъ онъ сконфуженно отирая потный (также отъ конфуза) лобъ: — да… дѣйствительно… Тутъ разумѣется, играетъ главную роль незнаніе… Пріѣдешь, поглядишь и позволяешь себѣ судить… Между тѣмъ какъ при болѣе внимательномъ изученіи… иногда просто поражаешься фактомъ у-д-ди-вительной душевной чистоты..! — «Какъ! восклицаю я, посторонній слушатель. — Да ты же самъ вчера говорилъ, что тамъ другъ съ друга чуть не сдираютъ кожу? Какая же это душевная чистота?» — «Я говорилъ и повторю… Потому что я самъ видѣлъ..» но я также могу привести и такой примѣръ: у одного моего пріятеля, земскаго врача, живетъ старикъ, одинокій, 80 лѣтъ. Этотъ старикъ, двадцать восемь лѣтъ работалъ на одного купца, работалъ буквально какъ волъ — у него сзади на шеѣ образовался даже твердый желвакъ отъ носки бочекъ съ сахаромъ, кулей и такъ далѣе, нѣчто въ родѣ лошадиной холки. Прослужилъ онъ двадцать лѣтъ, и долженъ былъ уйти куда глаза глядятъ, потому что купецъ какъ-то вдругъ прогорѣлъ, сталъ пить, и въ концѣ концовъ наложилъ на себя руки. Послѣ него осталась большая семья въ самомъ бѣдственномъ положеніи. Старику пришлось уйти, искать мѣста, и ушелъ онъ буквально безъ копейки. Ни одежи, ни хлѣба, ничего буквально у него не было, когда ему пришлось выйти изъ этого дома прямо на мостовую, на шоссе искать себѣ хлѣба. И рѣшительно, какъ разсказывалъ мой пріятель, никогда ни одного упрека не слыхалъ онъ отъ старика на счетъ своей горькой доли. «Богъ съ ними! сами они въ нуждѣ. Грѣхъ и брать-то…» А вѣдь за двадцать восемь лѣтъ службы, считая по самой умѣренной платѣ, и то бы пришлось старику не одну сотню получить… И вотъ эти-то сотни онъ терялъ безъ всякаго сожалѣнія… Шелъ слабыми ногами невѣдомо куда искать хлѣба, тогда, когда ужь собирался перестать работать и, запасшись заработанными деньгами, обойти нѣкоторыя излюбленныя святыя мѣста, а потомъ и умереть, честно и праведно… Ни малѣйшаго сожалѣнія объ утраченныхъ деньгахъ, о нищенской старости никогда мой пріятель отъ старика не слыхалъ. Но вотъ на этихъ дняхъ, устроилъ мой пріятель для своихъ и для деревенскихъ дѣтей елку… Набралось много народу, мужиковъ, бабъ, парней, мальчиковъ и дѣвочекъ. И старикъ приплелся, стоитъ въ передней, выставивъ бороду и какъ ребенокъ радуется: «каково хорошо!» «каково весело…» Стали раздавать подарки, коробочки, всякіе пустяки, и старику дали… Держитъ, любуется, боится раздавить. А есть тутъ, у этого же моего пріятеля, дѣвушка, тоже крестьянка, въ услуженіи… И ужь невѣста, и ей досталась коробка, но въ коробкѣ случайно оказалась конфетка, на которой былъ нарисованъ «парень». Показала она подругамъ — тѣ и засмѣяли: «о парняхъ, молъ, думаетъ, такъ вотъ парень и достался». Сгорѣла она при всѣхъ отъ стыда. — «Позвольте говоритъ, обмѣнять мнѣ его на сахарную собаку». Ей не позволили, потому что было ужь очень смѣшно ея смущеніе. Да и парни также возроптали. — Ишь ты! Парня на собаку хочешь мѣнять! Вотъ она, чтобы отдѣлаться отъ этого смѣха и пристала къ старику — промѣняться коробками: «на кой тѣ лядъ?» — Не отдамъ! «Дѣдушка родименькій!» Не отдаетъ, насупился, брови нахмурилъ. — Пошла, не приставай. Облапилъ подарокъ обѣими руками, ощетинился, но та не церемонилась съ нимъ, подкарауливъ минуту, выхватила изъ его рукъ коробку, сунула туда свою съ парнемъ и пустилась бѣжать, старикъ за ней, да вѣдь какъ звѣрь! ноги-то не ходятъ… догнать не можетъ… схватилъ полѣно у печки, пустилъ въ догонку… Ну, совершенныя дѣти! Понравилась ему игрушка, и облапилъ какъ сокровище, а двадцать восемь лѣтъ труда пропали — ничего… «Богъ съ ними…» Чистыя дѣти… Нѣтъ! вы (обращается къ вчерашнему оппоненту) — вы правы… Дѣствительно, чистота души…" « — Нѣтъ, прерываетъ оппонентъ, чистота, конечно… И я самъ чистоту видѣлъ… но дѣйствительно иногда и шкуру, какъ вы говорите…»
— Такъ вотъ и идетъ! Чистота души… шкура… Любовь къ ближнему и «забилъ на смерть»… высшая справедливость… Жестокая несправедливость — и все это вмѣстѣ, все рядомъ и все иногда въ одномъ и томъ же лицѣ… Поди вотъ, разбирай, гдѣ они и когда сливаются, когда расходятся, что въ нихъ «въ самомъ дѣлѣ», а что — нѣтъ… Что свое, что чужое, наносное… Поди вотъ разбери, гдѣ граница благообразія и начало неблагообразія? Чистое сердце и благообразіе, чистое сердце и безобразіе — вотъ изъ безпрерывнаго соединенія явленій, того и другого рода вмѣстѣ, и выходитъ то положеніе вещей, взглянувъ въ которое, можешь только содрогаться. «Ты — сказалъ покойный Некрасовъ — и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и безсильная…» Признаки вѣрные, но чтобъ эти признаки не были пустыми словами, надо же, наконецъ, хоть какой-нибудь опредѣленный отвѣтъ: въ чемъ именно могучая? въ чемъ именно безсильная? въ чемъ обильная и въ чемъ убогая?.. Необходимо дать себѣ на эти вопросы самый грубый, самый общедоступный отвѣтъ, иначе всякій русскій человѣкъ не отдѣлается отъ страшной необходимости таить въ своемъ сердцѣ радужныя, почти дѣтскія желанія, и чувствовать необходимость закалять свое сердце въ ожесточеніи… Безплодная тягота жизни, безпрерывное ощущеніе неблагообразія отношеній, безпрестанная тоска ожиданія чего-то обѣщающаго не добро… Право, иной разъ ночью, проснешься покурить — и испугаешься… Чего? Да такъ всего… Тотчасъ при воспоминаніи дня, что-то начинаетъ давить грудь, и думаешь… Чего этотъ прошлый день хочетъ добиться? Изъ-за чего онъ такъ ужасно и такъ необычайно серьёзенъ (даже «сурьезенъ»), и такъ необычайно грубъ, глупъ, и нелѣпъ!.. И кто же съ такою упорною настойчивостью, что называется непокладаючи рукъ, воспроизводитъ этотъ грубый, глупый, сурьезный, нелѣпый день, воспроизводитъ его безъ передышки цѣлыми годами? «Ничего не выйдетъ!» — вотъ мысль, которой оканчиваются мечты ночного пробужденія и ночного страха. Я хочу знать — отчего «все это можно»? Что жь это наконецъ такое? Почему я могу «ненарокомъ» сокрушить превосходнаго Мишаньку, а превосходный Мишанька можетъ также «играючи» сокрушить меня? Какъ-нибудь да надо знать — что у меня есть хорошаго и худого? Въ чемъ я убогъ и въ чемъ я могучъ? И вотъ я радъ этому господину Фишеру, который съ своей финиковой пальмой, даетъ мнѣ капельку возможности разобраться въ моихъ мукахъ.. Я иду къ Мишанькѣ, этому корню русскаго добра и зла, а съ Мишанькой иду на ржаное поле и вижу…
— Видишь?
— Да, вижу… И знаешь ли что? Вижу, кажется, яснѣе, чѣмъ тогда, когда всѣ наши недуги разрѣшаются такими, примѣрно, пріемами: «баринъ плохъ, а мужикъ великолѣпенъ; все что въ полушубкѣ — хорошо, а все, что не въ полушубкѣ — плохо; или вообще народъ хорошъ, а интеллигенція — плоха». Или: «Интеллигенцію надобно понимать внѣ званій и состояній, внѣ размѣровъ благосостоянія и общественнаго положенія. Интеллигенція среди всякихъ положеній, званій и состояній, исполняетъ всегда одну и ту же задачу. Она всегда — свѣтъ, и только то, что свѣтитъ или тотъ, кто свѣтитъ, и будетъ иси мнять интеллигентное дѣло, интеллигентную задачу. Въ полѣ — грѣютъ сучья хвороста, въ избѣ лучина, въ богатомъ домѣ — лампа и т. д. Но вездѣ, разными способами задача исполняется одна и таже: во тьму вносится свѣтъ…»
— Разскажу тебѣ одинъ небольшой примѣръ по этому случаю. Какъ извѣстно тебѣ, освобожденіе крестьянъ совершилось не вдругъ: нужно было много усилій «лучшихъ людей», чтобы крѣпостная неправда стала для общества настолько общедоступною, чтобы общество это рѣшилось чѣмъ-нибудь пожертвовать для прекращенія этой неправды. Въ высшемъ обществѣ работала литература, и вообще людъ гуманнаго образа мыслей, дѣйствуя такими средствами, которыя въ этомъ обществѣ оказывались возможными и наиболѣе достигающими цѣли; одни ходатайствовали, другіе писали чувствительныя драмы народныхъ страданій, осторожно дѣйствуя на сердце и чувство читателей, состоявшихъ изъ помѣщиковъ и помѣщицъ. Такъ поступали интеллигентные люди, стараясь достигнуть извѣстныхъ цѣлей въ кругу образованнаго общества… Но и въ деревнѣ и въ курной избѣ, тамъ, гдѣ вмѣсто лампы горитъ лучина — и тамъ были свои интеллигентные люди, добивавшіеся тѣхъ же самыхъ цѣлей, что и интеллигентные люди высшаго общества, но по своему… Жилъ не подалеку отъ нашей усадьбы, я помню, одинъ помѣщикъ, кажется, по фамиліи Строевъ, или Устроевъ, — хорошенько не помню — но помню, что никто не называлъ его настоящей фамиліи, а именовали его «Сквозьстроевымъ» — и именовали вслѣдствіе необузданной его жестокости. Онъ владѣлъ большой деревней на большой дорогѣ и не подалеку отъ нея былъ его господскій домъ. Это былъ въ полномъ смыслѣ слова тиранъ. Мало ему было барщины, оброковъ и т. д., всего, что надлежало получать помѣщику, ему еще надобно было тѣшить свою «удаль молодецкую»… Безпрекословнымъ, молчаливымъ и угрюмымъ исполнителемъ всѣхъ его тиранствъ былъ дворовый мужикъ Тихонъ, онъ и кучеромъ былъ у барина. Казалось, это былъ не человѣкъ, а машина, стѣнобитное орудіе, одинаково молчаливое на сожалѣніе, какъ и на ненависть. «Холопства» — т. е. потаканія и ободренія барскихъ прихотей, въ Тихонѣ не было ни капли, но не было и порицанія. Что прикажутъ, то исполнялъ съ точностію, а ни одобреній ни порицаній не выражалъ. Но вотъ у него въ одинъ годъ отъ холеры померли жена, два сына и дочь — словомъ, исчезло все семейство, и онъ остался одинъ одинешенекъ, какъ перстъ. Вѣроятно, тоска одиночества навела его на мысль о «Божіемъ наказаніи» — припомнилось ему какъ вопіяли однодеревенцы, припомнились ему ихъ возгласы, «кровопивецъ ты», «накажетъ тебя Богъ», «чтобъ тебѣ не своею смертью помереть» и т. д., и т. д. И подъ вліяніемъ этихъ мыслей и полнаго одиночества, молчаливый, желѣзно-равнодушный Тихонъ сталъ преображаться въ глубочайшаго ненавистника. Онъ сталъ все чаще и чаще, какъ говорится, «храпѣть» на барскія приказанія, затѣмъ сталъ прямо рѣзко и грубо отказываться исполнять ихъ, а когда его самого за это стали наказывать, то онъ уже не молчалъ, а клялъ все и вся, во всю глотку, и не стѣсняясь ни какими выраженіями… И, наконецъ, надумалъ месть. Въ одинъ жгучій лѣтній день, когда вся деревня была на работѣ, вспыхнулъ пожаръ. Загорѣлось почти мгновенно въ одномъ, въ другомъ, въ третьемъ домѣ, потомъ, спустя незначительный промежутокъ, въ другомъ концѣ деревни — и чрезъ нѣсколько минутъ надъ деревней бушевала буря огня… Завидѣвъ пожаръ, народъ опрометью бѣжалъ съ полей, спасать свое имущество — и тутъ-то ему представилось необыкновенное зрѣлище: погорѣльцы увидѣли Тихона, который съ горящей головешкой, какъ безумный, метался по деревнѣ и поджигалъ тѣ строенія, которыхъ еще не коснулся пламень. « --Погоди! вопіялъ онъ въ изступленіи: — я тебѣ докажу права! Поплачешь и ты у меня! На, на! вотъ тебѣ гостинецъ!» Оралъ онъ и совалъ головешку то въ соломенную крышу, то въ скирдъ хлѣба, то въ стогъ сѣна. Ожесточенные несчастіемъ мужики, увидѣвъ, что творитъ Тихонъ, набросились на него, отняли головешку, связали, стали бить и, по обыкновенію, куда-то «поволокли». — Братцы! взывалъ Тихонъ, изнемогая подъ ожесточенными ударами односельчанъ, волочившихъ его по землѣ безъ всякого состраданія. — это я за васъ… за всѣхъ… " — Анаѳема ты этакая! Дьяволъ ты проклятый! Іюдино ты отродье сатанинское! не переставая наносить удары чѣмъ попало, возражали ошеломленные горемъ односельчане… Зачѣмъ же ты, поганая твоя душа, насъ то, насъ-то раззорилъ на смерть! Вѣдь сироты мы голые остались! вѣдь укрыться нечемъ! треклятая твоя душа! « — Братцы! возопилъ Тихонъ, уже чувствовавшій близкую смерть: — это я за васъ… чтобъ вамъ лучше… Сожги я его усадьбу — онъ васъ заставитъ новую строить… Новую выстроитъ… А теперь… безъ васъ — онъ и въ усадьбѣ должонъ помереть… Что съ васъ взять? У васъ ничего нѣтъ… и у него нѣтъ… А васъ Богъ пріютитъ…» И умеръ. Мужики опустили кулаки, бросили камни и дубины и, тяжело дыша, стояли надъ Тихономъ, испустившимъ духъ… Кое-какъ послѣ пожара они размѣстились по сосѣднимъ деревнямъ, и долго бѣдствовали, но и господинъ Сквозьстроевъ также обнищалъ, отощалъ, запутался въ долгахъ и погибъ жертвою приказной кляузы, осѣтившей его со всѣхъ концовъ и поминутно поднимавшей противъ него тысячи дѣлъ.
— Единомышленники интеллигентныхъ цѣлей разсѣяны среди всѣхъ званій, состояній и положеній, и несмотря на разныя средства, обязательныя для извѣстнаго званія и положенія, непремѣнно стремятся къ цѣлямъ одинаковымъ, и непремѣнно къ такимъ, которыя бы имѣли результатъ: чтобы было лучше жить на свѣтѣ. И сейчасъ есть въ народной средѣ типы интеллигентные, преслѣдующіе тѣже цѣли, что и интеллигентные типы другихъ слоевъ обществъ, но по своему, на свой образецъ, хотя, къ сожалѣнію, благодаря полной безпомощности въ умственномъ развитіи, типы собственно народной интеллигенціи не могутъ видѣть свою задачу во всемъ объемѣ, толкутся въ тьмѣ пустяковъ и вздоровъ и свѣту отъ нихъ, «по нонешнимъ временамъ», мало, а иногда и совсѣмъ не видно… Но мы оставимъ этихъ людей, такъ какъ у насъ совсѣмъ другая задача. Намъ нужно найдти границу, гдѣ чистосердечное благообразіе переходитъ въ чистосердечное же неблагообразіе. Исключивъ интеллигенцію, которую чистосердечно благообразный Мишанька то вдохновляетъ, то также чистосердечно-неблагообразно искореняетъ; искореняетъ и вдохновляетъ «зря», «не нарокомъ» «играючи», или «по ошибкѣ» и т. д. — мы будемъ имѣть передъ собою націю вообще.
…"И вотъ тутъ-то, въ стомилліонномъ океанѣ русскихъ живыхъ существъ, я и хочу разглядѣть, гдѣ и что здѣсь прочно, благообразно, радостно и жизненно, и, съ другой стороны, гдѣ и въ чемъ неблагообразно, мертво, безформенно и мучительно?.. — И вотъ, благодаря той лучинѣ, которую вручилъ мнѣ господинъ Фишеръ, я и вижу, что у насъ на Руси все, что радуетъ, все, что красиво, стройно, оригинально, все, что дисциплинировано, все, что имѣетъ попятныя и радующія формы — все это лежитъ у самаго ржаного поля, и чѣмъ ближе, тѣмъ лучше. Ржаное поле, обязавъ человѣка извѣстными свойствами труда, приказываетъ ему устроить, на основаніи своихъ свойствъ и свойствъ этого труда, свой семейный и общественный бытъ, свои семейныя и общественныя отношенія. Вопреки увѣреніямъ г. Достоевскаго, который въ одномъ изъ своихъ романовъ сказалъ, что «благообразіе» вообще встрѣчается на Руси въ привилегированномъ сословіи, я думаю, какъ-разъ наоборотъ: оно все цѣликомъ сосредоточено въ нашемъ крестьянствѣ… незабывай, что интеллигенцію я исключаю… Я приведу примѣръ удивительнаго благообразія, о которомъ не снилось никакому привилегированному обществу, но это потомъ…
— И такъ, я смѣю думать, что благообразіе и оригинальность формъ человѣческихъ отношеній — все сосредоточено у ржаного поля и колоса, т. е. въ крестьянствѣ, но, восхищаясь этими формами благообразія, я говорю, что онѣ сдѣланы не волею и мыслью благообразно живущаго человѣка, а волею ржаного поля, колоса, и что поэтому прочность этихъ благообразныхъ формъ жизни точь-въ-точь такая же, какъ прочность узоровъ, которые морозъ дѣлаетъ на стеклѣ: по прихоти мороза они возникаютъ, по прихоти его, они такъ удивительно хороши; но и исчезаютъ они тогда, когда этого пожелаетъ морозъ… Узоры эти, вмѣстѣ съ тѣмъ, и вѣковѣчны, потому что вѣковѣчны и прихоти мороза. Также вѣковѣчно и ржаное поле, вѣковѣчны и его приказанія человѣку, вѣковѣчны и формы жизни, основанныя на этихъ приказаніяхъ, но все это и прекрасно, и вѣковѣчно только потому, что прекрасно и вѣковѣчно ржаное поле. Такъ происходитъ Мишанька чистосердечно-благообразнаго типа. Но какъ только вліяніе приказаній ржаного поля ослабѣваетъ, какъ только ослабѣваетъ сила мороза, такъ начинаютъ таять великолѣпные узоры, такъ и оказывается, что «за душой» у Мишаньки «своего» очень мало, а часто и ничего нѣтъ. Это второе мое умозаключеніе я доказываю себѣ тѣмъ, что какъ только чистосердечно-благообразный Мишанька выходитъ изъ-подъ опеки ржаного поля и организованнаго имъ труда, такъ онъ сразу теряетъ и благообразіе формъ жизни, и широту мысли, и обнаруживаетъ полное отсутствіе способности нетолько благообразной, а даже просто какой бы то ни было выдумки… Такимъ образомъ, чистосердечно-неблагообразный Мишанька начинаетъ съ того момента, когда, «освободившись», такъ или иначе, отъ организованнаго ржанымъ полемъ труда и всего жизненнаго обихода, вступаетъ въ область своей воли. Назовемъ эту область вообще областію досуга, тогда какъ первый видъ Мишаньки относится къ области труда. И тутъ мы замѣчаемъ, что, по мѣрѣ увеличенія досуга и уменьшенія труда на ржаномъ полѣ (только на немъ), Мишанька начинаетъ глупѣть и теряетъ всѣ свои превосходныя качества, которыя таютъ точь-въ-точь, какъ узоры мороза. Вотъ онъ кулачокъ, кабатчикъ, лавочникъ, купецъ, чиновникъ и т. д., все хуже и хуже. И чѣмъ обезпеченнѣе, чѣмъ для «своей воли» больше возможности или, вѣрнѣе, резона (возможность принадлежитъ ему самому) проявиться, тѣмъ все хуже и тѣмъ все съ большею и большею ясностію обнаруживается, какъ слаба Мишанькина мысль, какъ не напрактикована его совѣсть, какъ узки, тупы его желанія. И для Мишанькина благообразія, и для Мишанькина неблагообразія я потомъ какъ-нибудь на досугѣ приведу живые примѣры, взятые изъ живой дѣйствительности. Теперь я усталъ и хочу пока свести концы съ концами тому, что наговорилъ тебѣ… А въ концѣ-концовъ, мнѣ и кажется, что если сдѣлать попытку опредѣленія характерныхъ чертъ русской земли, которая, какъ уже сказано, одновременно и убога, и могуча, и обильна, и безсильна, то и окажется, что обильна она тѣмъ, что Господь Богъ далъ ей даромъ: обильна полями, лѣсами, морями, рѣками, и звѣремъ, и птицей, и камнемъ, желѣзомъ, серебромъ и золотомъ, а убога она тамъ, гдѣ надо распорядиться всѣмъ этимъ добромъ такъ, чтобы на этой большой и обильной землѣ не плакалъ, и притомъ, по напрасну бы не плакалъ человѣкъ. Истребить добро — можемъ. Превратить Волгу въ сухое мѣсто — также можемъ. И могучею она оказывается тамъ, гдѣ также безъ ея нравственныхъ усилій, волею ржаного поля и кормильца-колоса, созданъ для нея великолѣпный типъ человѣка, который можетъ сказать про себя: я самъ «слуга и хозяинъ»; могуча она тою дисциплиной, которую вноситъ въ жизнь этого человѣка ржаное поле, могуча она его терпѣніемъ, воспитаннымъ тѣмъ же полемъ, его безропотностію, къ которому пріучило его то же поле — ну, а вотъ тамъ, гдѣ надо стоять своею совѣстью и своею нравственной силой за правду и за благообразіе человѣческихъ отношеній, благообразіе не случайное, какъ узоръ мороза, а необходимое во имя справедливости, увы! — тутъ она покуда «безсильная».
II. По поводу одной маленькой картинки. — Черты удивительнаго благоразумія. — Мужъ и жена.
править— Ну, сказалъ Протасовъ, когда опять какъ-то при случаѣ выдалось время поболтать и поговорить: — давай теперь разговаривать о благообразіи русской жизни… Начну я объ этомъ разговоръ издалека, и разскажу тебѣ сначала небольшой и на первый взглядъ какъ бы не подходящій къ дѣлу эпизодъ… Потомъ ты увидишь, что эпизодъ подходитъ къ дѣлу. Эпизодъ этотъ состоитъ въ слѣдующемъ: какъ-то вотъ съ недѣлю тому назадъ, былъ я въ Петербургѣ и, какъ тебѣ извѣстно, искалъ мѣста. Вотъ въ это-то время, толкаясь тамъ и сямъ въ ожиданіи всякихъ благъ, встрѣчалъ я разныхъ старыхъ знакомыхъ; толковали, «балакали», и одинъ изъ этихъ старинныхъ знакомыхъ затащилъ меня какъ-то случайно въ мастерскую одного молодого художника.
"Поглядѣлъ я, по обыкновенію, съ какимъ-то деревяннымъ благоговѣніемъ (а благоговѣніе непремѣнно нужно въ такихъ случаяхъ: хоть тресни, а благоговѣй, дѣлай видъ, что не въ силахъ высказать ничего опредѣленнаго отъ той огромной важности, которая заключается во всѣхъ этихъ «полотнахъ», «этюдахъ», «скульптурныхъ» маскахъ и т. д.)… Поглядѣлъ я, повторяю, на обыкновенную обстановку мастерской, дополненную, до обыкновенію, обязательной для ничего непонимающихъ зрителей тишиной и молчаніемъ, и вдругъ ожилъ, очувствовался, возвратился въ состояніе здраваго ума и полной памяти. Увидалъ я одну маленькую картинку — и она-то вотъ сразу вывела меня изъ глубокомысленнаго столбняка и деревяннаго благоговѣнія къ вещамъ, совершенно непонимаемымъ. Картинка эта, повидимому, ничѣмъ особеннымъ не замѣчательна. Вотъ она: дѣвушка, лѣтъ пятнадцати-шестнадцати, гимназистка или юная студентка, бѣжитъ «съ книжкой подъ мышкой», на курсы или на уроки… " — Такихъ дѣвушекъ, «съ книжкой подъ мышкой», въ пледѣ и мужской круглой шапочкѣ, всякій изъ насъ видалъ и видитъ ежедневно, и ужь много лѣтъ подъ рядъ, и притомъ въ огромномъ количествѣ. Одни изъ насъ, «изъ публики», просто опредѣляютъ это явленіе словами: «бѣгаютъ на курсы»; другіе, черезъ пень колоду, присоединяютъ разсужденія «о женскомъ вопросѣ»; иной почему-то произнесетъ слово «самостоятельность» и ехидно улыбнется. Словомъ, всѣ мы, «публика», имѣемъ понятіе о томъ, что «бѣгаютъ», что «идутъ противъ родителей», иногда «помираютъ не своей смертью», что, съ другой стороны, самостоятельность «хорошо», что «пущай», что лучше всего «мать»; назначеніе женщины — «мать», а не бѣгать на курсы, что мозгъ женщины малъ, что ничего не выйдетъ и что опять-таки какъ будто «хорошо». Словомъ, обо всей этой современной бѣготнѣ, книжкахъ, мужскихъ шапкахъ, непочитавіи родителей, пледахъ, очкахъ, самостоятельности, медицинѣ, материнствѣ, маломъ объемѣ мозга и т. д., и т. д. — мы, публика, толкуемъ, бормочемъ, судимъ, тараторимъ, говоримъ множество шаблонныхъ умныхъ вещей, множество оригинальныхъ глупостей и пошлостей, и въ существѣ не понимаемъ того главнаго, существеннаго, что таится въ глубинѣ всей этой толкотни, бѣготни, разсужденій о мозгѣ, книжкахъ, пледахъ, очкахъ и т. д., и т. д.
" — И вотъ художникъ, выхватывая изъ всей этой толпы «бѣгущихъ съ книжками» одну самую ординарную (за исключеніемъ типичности лица), обыкновенную фигуру, обставленную самыми ординарными аксессуарами простого платья, пледа, мужской шапочки, подстриженныхъ волосъ и т. д., тонко и деликатно подмѣчаетъ и передаетъ вамъ, «зрителю», «публикѣ», самое главное, самое важное во всемъ этомъ, что мы, «публика», изжевали своими разглагольствованіями; это — главное: — чисто женскія, дѣвичьи черты лица, проникнутыя на картинѣ, если можно такъ выразиться, присутствіемъ юношеской, свѣтлой мысли. Я знаю, что я говорю грубо, можетъ быть, совсѣмъ непонятно, но я хочу быть хоть приблизительно точнымъ. Главное же, что особенно свѣтло ложится на душу, это то, что прибавившаяся къ обыкновенному женскому типу — опять-таки не знаю, какъ сказать — мужская черта, черта свѣтлой мысли вообще (результатъ всей этой бѣготни съ книжками и т. д.) не приклеенная, а органическая, что она уже въ крови, что если, прежде, напримѣръ, въ тридцатыхъ годахъ, какая-нибудь Марья Петровна должна была предварительно разойтись съ тремя мужьями, чтобы задуматься о несчастномъ положеніи женщины, и только черезъ посредство трехъ «очень развитыхъ молодыхъ людей» дошла до мысли о необходимости самостоятельности, то здѣсь, въ этомъ нарождающемся «новомъ типѣ» женщины, они даже и не вопросы, и думать-то о нихъ нечего, такъ какъ они, повторяю, достались уже даромъ… Вотъ это то изящнѣйшее, не выдуманное, и притомъ, реальнѣйшее слитіе дѣвичьихъ и юношескихъ чертъ въ одномъ лицѣ, въ одной фигурѣ, осѣненной не женской и не мужской, а «человѣческой» мыслью, сразу освѣщало, осмысливало и шапочку, и пледъ, и книжку, и превращало въ новый, народившійся, небывалый и свѣтлый типъ…
"Сначала, взглянувъ на эту картинку въ томъ состояніи деревяннаго благоговѣнія, о которомъ я говорилъ, я было-хотѣлъ уже перенести мой деревянно-благоговѣйный взглядъ на другіе предметы, и сдѣлалъ было уже шагъ далѣе, какъ почувствовалъ, что не могу двинуться, словно кто ухватилъ меня за полу или словно я зацѣпилъ карманомъ, какъ иногда бываетъ, за ручку двери. И точно, зацѣпился. Не пустила картинка. Я остановился и думалъ, а тѣмъ временемъ подошло еще два-три человѣка посѣтителей, и тоже поглазѣли по сторонамъ, также зацѣпились карманомъ за ручку двери, какъ и я, дойдя до этой картинки, и всѣ говорили: — «Д-а-а-а-а… Отлично!.. Вотъ, что такъ, то такъ». И также начинали думать, а о чемъ всѣ мы думали и что такое означали выраженія: «вотъ что такъ, то такъ», которыя срывались съ устъ рѣшительно каждаго изъ зрителей — это понемногу разъяснилось послѣ, когда мы, выйдя изъ мастерской художника, гдѣ случайно перезнакомились, какъ-то случайно же сошлись за однимъ столомъ въ сосѣднемъ ресторанѣ и стали обѣдать…
"Вотъ тутъ-то и начались разговоры, разсужденія и пересказъ тѣхъ впечатлѣній, которыя внушила картинка. И странное дѣло. О картинкѣ никто уже не напоминалъ и не говорилъ, и не хвалилъ, совсѣмъ объ ней и разговору не было, а всѣ толковали о женщинахъ, о семейной жизни, о современной семьѣ, разсказывали тысячи семейныхъ нелѣпицъ, и во всѣхъ этихъ разговорахъ — не могу утаить — женскому полу таки порядочно доставалось… Но подробно разсказывать я этого не буду, хотя и здѣсь, какъ и въ ресторанѣ, нѣтъ дамъ. Вообще, еслибы я хотѣлъ привести въ порядокъ всѣ сѣтованія, какія я тамъ слышалъ, то немного бы ошибся, еслибъ сказалъ, что всѣ они сводились къ одному: именно къ отсутствію въ современной семьѣ (говорилось объ «обществѣ»), между мужемъ и женой, между мужчиной и женщиной, такой нравственной — замѣть, нравственной! — необходимости (кромѣ такой зоологической связи, какъ дѣти), которая бы дѣлала союзъ мужа и жены дѣйствительно нравственно-неразрывнымъ, и чтобы изъ этой духовно нерасторжимой жизни выходило бы, въ самомъ дѣлѣ, одно гармоническое цѣлое. Бываютъ «случаи», конечно, но рѣдко. Высказывалось такое мнѣніе, что въ женщинѣ («общества») развито слишкомъ много чисто женскихъ чертъ, доведенныхъ иногда до махровой красоты и махровой безплодности, чертъ, нарушающихъ равновѣсіе сожительства въ пользу обременительной, хотя и красивой пустоты, пустоты досадной, зарождающей въ душѣ человѣка сѣмена холоднаго презрѣнія. Не пощажены были, надо также сказать правду, и спеціально мужскія, тоже не въ мѣру иногда разростающіяся махровыя свинства, но вообще, найдено было, что такого нравственнаго единенія, которое бы было необходимо, настоятельно нужно, неизбѣжно для «обѣихъ сторонъ», чтобы изъ этого необходимаго, настоятельно нужнаго нравственнаго единенія выходила одна гармоническая во всѣхъ отношеніяхъ жизнь — нѣтъ, и неизвѣстно, когда она еще будетъ…
"Все это говорилось, очевидно, по поводу картинки, къ которой и возвратились собесѣдники. «А вотъ тамъ, сказалъ одинъ изъ нихъ, кивая головой въ сторону, вѣроятно, по направленію мастерской: — вѣроятно, что-нибудь и выйдетъ. Тамъ ужь человѣкъ, а не бутончикъ. Тамъ ужь много убавлено махровыхъ пустяковъ и много прибавлено заботы ума…» — «Ну, нѣтъ! возразилъ другой. — Можетъ быть, когда-нибудь это и будетъ, да непремѣнно и такъ должно быть, къ тому оно идетъ, по долго, долго еще не будетъ этого… И я не знаю жизни, столь исполненной величайшихъ трудностей, какъ та, которая предстоитъ. Вѣдь тутъ, кромѣ женщины, еще и убѣжденный человѣкъ, у-бѣж-ден-ный… вотъ и подумайте, легко ли устроить въ современномъ обществѣ такое духовное единеніе, о которомъ вы разговариваете…» И на эту тэму, о предстоящихъ затрудненіяхъ для новаго типа женщины, завязался живой и бойкій разговоръ. « — Нетолько трудно и мучительно (такъ какъ безъ компромиссовъ и, къ несчастію, уже сознательныхъ, никакое единеніе невозможно), а иногда мучительно глупо, потрясающе глупо будетъ надъ ними подшучивать жизнь. Именно потрясающе. Представьте, напримѣръ, вотъ какъ: мужъ, будемъ такъ говорить, артиллерійскій офицеръ, а жена докторъ… Сошлись они по убѣжденію, духовное единеніе полное… Но вотъ война… Оба идутъ на войну. Мужъ палитъ изъ пушки и рветъ у людей руки и ноги, а жена ихъ склеиваетъ, перевязываетъ и т. д. Вѣдь это что-жь такое? Вѣдь отъ этого результата пулю въ лобъ можно пустить!» — «И пускаютъ!» сказалъ кто-то. — «Но вѣдь эти-то ужасы и перерабатываютъ жизнь. Ужасы будутъ, и безчисленнѣйшіе, но они не остановятъ дѣла. Нѣтъ, невозможно! Не скоро, а будетъ же когда-нибудь выработанъ жизнью вполнѣ гармоническій типъ любящейся пары, вполнѣ духовно единой и не отрывающей другъ у друга ни капли личной самостоятельности…»
"Долго, очень долго шли разговоры на эту тэму, но такъ какъ всему бываетъ предѣлъ, то, наконецъ, и разговоры эти кончились, и мы разошлись. Но я почему-то, возвращаясь домой, въ гостинницу, продолжалъ размышлять на заданныя картиной и разговоромъ въ ресторанѣ тэмы. И вотъ что мнѣ пришло въ голову: «Когда-то еще будетъ этотъ типъ любящейся пары, гдѣ бы, при полномъ нравственномъ единеніи мужа и жены, не страдала индивидуальность каждаго изъ нихъ, а вотъ въ крестьянской средѣ, живущей подъ охраною велѣній ржаного поля, онъ уже давнымъ-давно существуетъ и иногда въ такомъ совершенствѣ, выше котораго, право, нельзя себѣ ничего представить».
«Я не могу здѣсь входить во всѣ подробности тѣхъ спеціальныхъ, только исключительно ржаному полю принадлежащихъ качествъ и особенностей, такъ какъ это дѣло весьма многосложное и хлопотливое, но повторяю, что удивительная гармонія сожительства мужчины и женщины, образчики которой иногда встрѣчаются въ крестьянской жизни, произведена имъ, ржанымъ полемъ. Оно, налагая на мужика и бабу, по отношенію къ себѣ, безконечное количество обязанностей, создаетъ вмѣстѣ съ тѣмъ для нихъ жизнь, полную дѣйствительно неразрывнаго единенія и одновременно полной другъ для друга самостоятельности. Мужикъ и баба дѣлаютъ дѣйствительно одно и тоже дѣло и въ тоже время у всякаго есть „своя часть“, но эта „своя часть“ не носитъ на себѣ для каждаго изъ нихъ печати той исключительности, которая бы давала возможность сожительствующимъ сказать другъ другу: „Это не твое дѣло“ или: „Ты тутъ ничего не понимаешь“, или: „Я въ твоемъ дѣлѣ ничего не понимаю, а ты не мѣшайся въ мое“ и т. д., какъ это частенько-таки бываетъ въ сожительствахъ немужицкаго общества, гдѣ супругъ съ супругой въ тоже время, т. е. не понимая дѣлъ другъ друга и „не мѣшаясь“ въ дѣла другъ друга, ознаменовываютъ прочность союза едва ли только не тѣмъ, что ходятъ другъ съ другомъ „подъ руку“, чего, кстати сказать, я никогда не замѣчалъ у мужиковъ и бабъ. Всегда они идутъ рядомъ… Такъ и въ жизни. (Я говорю о благопріятнѣйшихъ условіяхъ). Они идутъ въ жизни рядомъ, но каждый самостоятельно дѣлаетъ одно и тоже дѣло. Это двѣ руки, исполняющія одну и ту же пьесу. Мужикъ понимаетъ все бабье дѣло и цѣнитъ бабу по этому дѣлу: безъ этого бабьяго дѣла не было бы и его дѣла, мужицкаго; баба также понимаетъ все дѣло своего мужа, да и ея дѣло ничего бы не значило безъ дѣла мужа. Здѣсь, дѣйствительно, полная неразрывная связь мужа и жены въ самыхъ малѣйшихъ движеніяхъ мысли; здѣсь нерѣдко пониманіе „безъ разговоровъ“, „по одному взгляду“. Примѣровъ подобнаго единенія въ такъ называемомъ „обществѣ“ нѣтъ, потому что нѣтъ такой формы труда, организація котораго, подобно организаціи, сдѣланной для человѣка особенными свойствами ржаного поля, давала бы возможность проявиться рѣшительно всѣмъ, и нравственнымъ, и физическимъ сторонамъ человѣческаго существа. Необходимо упомянуть здѣсь еще объ одной, весьма важной сторонѣ мужицкаго сожительства, именно о дѣтяхъ и ихъ воспитаніи: дѣти не являются здѣсь существами, которыхъ необходимо сдать кому-то на руки, потому что родителю, служащему въ департаментѣ „обиняковъ“, рѣшительно нѣтъ ни времени, ни охоты разговаривать съ ребенкомъ о птичкѣ или разсказывать сказку тогда, когда голова его занята мыслями „посерьёзнѣе“, а мать, хотя и переворачиваетъ повременамъ листы какой-то книжки, но, сколько я могъ замѣтить, даже это, весьма непослѣдовательное переворачиваніе страницъ, большею частію „раздражаетъ“ нервную мать. Она не можетъ быть безпристрастна къ своему ребенку (все резоны) и поэтому весьма скоро прекращаетъ это занятіе, вручая собственное дитя постороннему попеченію. Въ той же гармонично-живущей крестьянской семьѣ воспитаніе дѣтей составляетъ также „одно“ съ жизнію родителей, и такъ какъ трудъ, возложенный на нихъ ржанымъ полемъ, составляетъ одновременно и самую жизнь (то и другое одножизнь), то и воспитаніе дѣтей не отдѣляется отъ общей жизни отца и матери, а составляетъ съ этой жизнью — одно…»
" — «Нѣтъ!» какъ-то вдругъ прервавъ рѣчь о гармоніи семейной жизни въ крестьянской избѣ, устроенной по повелѣнію ржаного поля, восторженно воскликнулъ Протасовъ. — Нѣтъ! Ничего болѣе благороднаго, болѣе отвѣчающаго потребностямъ и духа, и тѣла человѣческаго я не знаю другого, какъ то, что можно опредѣлить выраженіемъ «крестьянскій трудъ!» Возьми ты хотя бы просто-напросто одну физическую сторону труда, вѣдь въ немъ дѣйствительно нуженъ весь человѣкъ, такой, какимъ создала его природа, а нетолько кусокъ человѣка, не мозгъ, не рука, не горло, наконецъ, не ноги только… а весь сполна! и если ты вникнешь во всѣ подробности этого труда, то ты увидишь, что ни одного нерва, ни одного мускула — безъ упражненія, въ условіяхъ этого труда, не остается, разъ этотъ мускулъ существуетъ… Все работаетъ и работаетъ равномѣрно. Нѣтъ того, чтобы, атрофируя двѣ трети своего организма, какъ несчастный чиновникъ или рабочій, стоящій у станка, и т. д., человѣкъ скоплялъ бы силу атрофированныхъ членовъ въ двойномъ, въ тройномъ усиливаніи проявленія какой-нибудь человѣческой способности или недостатка. Уравновѣшенность духовной и физической дѣятельности, встрѣчающаяся, повторяю, въ нашемъ крестьянствѣ, въ счастливыхъ случаяхъ, въ полной чистотѣ и совершенствѣ, дѣлаетъ его поистинѣ образцомъ того, къ чему долженъ стремиться такъ называемый прогрессъ. Эта уравновѣшенность до такой степени иногда поражала меня, что я помню однажды, находясь подъ впечатлѣніемъ знакомства съ одной изъ такихъ полныхъ гармоніи крестьянскихъ семействъ, я былъ пораженъ, поистинѣ, пораженъ образомъ «Манфреда», когда случайно взялъ въ руки эту поэму возвратясь послѣ посѣщенія любезной мнѣ семьи. "Что это за уродъ? думалось мнѣ. — Какъ такъ можно, чтобы весъ человѣкъ превратился въ одно страданіе, не находилъ бы покоя и вылъ, какъ волкъ голодный, на весь свѣтъ (на Сен-Готардъ пробрался!): «Мнѣ ску-у-ушно! мнѣ у-ужа-асно!..» Потомъ, я опамятовался, но впечатлѣніе было сильное. Здѣсь же, въ этомъ «образчикѣ» гармоническаго существованія, ничто не замираетъ и ничто не разростается до несоотвѣтственныхъ съ благообразіемъ уродливыхъ размѣровъ. Всѣ физическія и духовныя способности дѣйствуютъ въ мѣру, не шибко, не поражаютъ грандіозностію, по дѣйствуютъ всѣ, и вотъ эта всесторонность въ общемъ производитъ и грандіозное, и граціозное впечатлѣніе. Всему, даже любви, здѣсь отведено мѣсто, «по препорціи». Хотѣлось бы мнѣ сказать тебѣ очень много вотъ именно по этому послѣднему пункту, «о препорціи въ любви» — вещь очень любопытная, но объ этомъ будемъ разговаривать въ другой разъ и подробно. Теперь же обращу твое вниманіе вообще на всю сумму жизненныхъ проявленій, обнаруживаемыхъ каждымъ благоустроеннымъ крестьянскимъ домомъ, благодаря повелѣніямъ ржаного поля. Вѣдь здѣсь находятъ выраженія всѣ и физическія, и нравственныя свойства человѣка, вѣдь здѣсь все сдѣлано своими руками: шерсть, чулокъ, рубашка и т. д., и т. д. — какое разнообразіе дѣятельности! здѣсь всякій умѣетъ пѣть, всякій музыкантъ и умѣетъ играть на гармоніи. Здѣсь все сами, здѣсь каждый есть слуга себѣ и хозяинъ самого себя. Что можетъ быть лучше, благороднѣе и совершеннѣе этого типа?
Протасовъ остановился и вперилъ въ меня вопросительный взоръ.
— "Безъ нѣкотораго, самаго жгучаго ощущенія, продолжалъ онъ, не дождавшись моего отвѣта: — я не могу вспомнить тѣхъ юношескихъ, но исполненныхъ огромнѣйшаго невѣденія минуты, когда я, устроивая съ однимъ пріятелемъ, въ одной глухой нетронутой цивилизаціею деревнѣ, ссудное товарищество, основывалъ доказательства пользы, которую оно принесетъ, на томъ, что молъ вамъ будетъ легче! « — Теперь у тебя баба сидитъ всю зиму, гнется надъ станкомъ, чтобы выткать три аршина холста, а тогда (увы-увы-увы!) ты просто можешь купить двадцать аршинъ, и баба у тебя будетъ свободна. Теперь почему она у тебя спины не разгибаетъ? Потому что у тебя неначто купить. Почему у тебя не на что купить? потому что нужда тебя заставляетъ продать теленка за пять рублей, тогда какъ, еслибы ты имѣлъ время погодить, то теленокъ превратился бы въ быка и стоилъ бы сорокъ цѣлковыхъ. Вотъ товарищество и дастъ тебѣ эти пять рублей, которые дадутъ тебѣ возможность погодить»… и т. д., и т. д. Словомъ, юношеская неопытность и незнаніе, какую огромную роль играетъ именно многосложность, именно обиліе труда въ сознаніи крестьяниномъ нравственной полноты существованія, правды его и устойчивости, дѣлали то, что я на всѣ лады проповѣдывалъ только какое-то огромное облегченіе, необыкновенную легкость существованія, и представлялъ въ яркихъ краскахъ такія времена, когда никто ничего не будетъ дѣлать, будетъ всѣмъ полная свобода; причемъ выходило, что при полномъ отдохновеніи будутъ получаться въ тоже время какіе-то и откуда-то весьма значительные барыши… И никто изъ подлинныхъ самыхъ симпатичныхъ мнѣ крестьянъ не довѣрялъ мнѣ, думая, что тутъ «подвохъ», что какъ бы чего не вышло… и стали брать деньги прежде всѣхъ люди сомнительнаго положенія, а потомъ и кулачки… И не развилось товарищество и не сплотило, а вотъ сектантъ, пробирающій нонешнее крестьянство за то, что оно отстаетъ отъ работы — сплотитъ въ единую, трудящуюся семью цѣлую массу народа, оторваннаго новыми вліяніями отъ своего хозяйства, отвѣдавшаго прелести свободнаго житья и на деньги, и натерпѣвшагося горя и голодовокъ, перемежающихся съ кабацкимъ веселіемъ… «Богъ насъ и сотворилъ для того, проповѣдуетъ одинъ изъ такихъ учителей: — чтобы мы работали, да отъ трудовъ своихъ и другимъ помогали. Оттого-то теперь и горе всюду, что никто работать не хочетъ. Одни на наслѣдство надѣются, другіе хорошихъ ярмарокъ ожидаютъ, и работать всѣ не хотятъ… Всѣ стали наровить, чтобы не работая жить и хлѣбъ ѣсть… И дорого все стало оттого, что работающихъ людей мало стало: все больше прикащики да торгаши»[2]. Да! въ трудѣ и правда и смыслъ народнаго существованія; онъ для народа — сама жизнь. Работать и жить, трудъ и человѣкъ — до такой степени одно, какъ вотъ (Протасовъ искалъ сравненія) ты… и вѣсъ твоего тѣла… Ты не чувствуешь тяжести самого себя, между тѣмъ въ тебѣ навѣрное пуда четыре есть… Эти четыре пуда ты носишь съ собой вездѣ и не замѣчаешь тяжести. Такъ и крестьянинъ не замѣчаетъ тяжести своего огромнаго домашняго труда, лишь бы онъ былъ свой… Дай я тебѣ поднять на третій этажъ полупудовую покупку — ты скажешь «тяжело», и если не скажешь, то почувствуешь тяжесть… Сдѣлай я крестьянина работникомъ, приставь, положимъ, къ однимъ коровамъ — скучно ему и тяжко, пока нужда не пріучитъ, а вѣдь, повидимому, за однѣми коровами легче ходить, чѣмъ самому дѣлать все?.. Вотъ что такое для крестьянина (не забывай только случайно, въ настоящее время, имѣющаго возможность сохранить въ чистотѣ и соблюсти свои трудовыя желанія) — этотъ для насъ, лѣнивыхъ и неправильно развитыхъ людей, этотъ безпрерывный и, повидимому, каторжный трудъ. Это обращикъ правильнѣйшаго существованія, и самаго совершеннаго человѣческаго типа. Этотъ типъ у насъ есть… И знаешь ли, о чемъ я думаю?..
Я не зналъ о чемъ онъ думаетъ и поэтому не отвѣчалъ, да кажется мой собесѣдникъ и не нуждался въ этомъ.
— «Я думаю, помнишь, о той гоголевской слесаршѣ, которая высѣкла сама себя… Что такое за нелѣпица? Самъ взялъ да и высѣкъ себя же? А бываетъ! Мишанька не такія еще дѣла дѣлаетъ съ самимъ собой… И вотъ, припоминая подвиги Мишаньки за послѣднія двадцать лѣтъ, я вижу, что онъ только и дѣлалъ, что изводилъ этотъ благороднѣйшій типъ человѣка съ лица русской земли… Что имъ руководило въ этомъ безсмысленномъ злодѣяніи, рѣшительно неизвѣстно… Неповоротливымъ, непривычнымъ для выраженія собственныхъ своихъ мыслей языкомъ, онъ иногда въ объясненіе этого безобразія бормочетъ: „такъ въ Европахъ… желѣзные законы… безпремѣнно надо раззориться въ раззоръ“… Бормочетъ, а хорошенько право не понимаетъ, что такое творится въ Европахъ… А въ Европахъ (я тебя не буду мучить разглагольствованіями) творится, въ короткихъ словахъ, вотъ что: близь Люттиха существуетъ образцовый фамилистеръ, нѣчто вродѣ отеля для рабочихъ; этотъ отель именно за свою образцовость получилъ медаль на всемірной выставкѣ въ Парижѣ 1873 г. И дѣйствительно онъ стоитъ награды: за 1 ф. 50 с. въ день, рабочій можетъ имѣть два завтрака, обѣдъ и ужинъ; у него есть помѣщеніе, отопленіе и стирка бѣлья. Въ отелѣ есть ресторанъ, гдѣ онъ имѣетъ залъ для чтенія, казино, гдѣ есть музыка, и гдѣ онъ можетъ проводить свои вечера. Онъ можетъ имѣть столъ, какой пожелаетъ, за отдѣльнымъ столикомъ. Общихъ столовъ нѣтъ. Рабочій сохраняетъ, такимъ образомъ, свою полную независимость».
Протасовъ съ особеннымъ усиліемъ и настоятельностію въ голосъ дѣлалъ ударенія на тѣхъ словахъ, которыя въ моемъ пересказѣ подчеркнуты.
Понимаешь ли, почти наступая на меня, продолжалъ онъ: — понимаешь ли — такъ-таки слово въ слово и пропечатано: «такимъ образомъ, рабочій можетъ сохранять полную независимость, не стѣсняясь казарменными формальностями». Полная независимость! Независимость, да еще полная — это такая побѣда надъ роковыми трудностями жизни, что изобрѣтателя этой независимости дѣйствительно слѣдовало наградить медалью… Рабочій освобожденъ отъ казарменной формальности, преслѣдующей его въ этихъ многоэтажныхъ казармахъ фабрикъ, въ общихъ спальняхъ ночлежныхъ домовъ и т. д., освобожденъ, по крайней мѣрѣ, за обѣдомъ: ему, наконецъ, отвоеванъ «отдѣльный столикъ» и полная независимость обѣдать за этимъ отдѣльнымъ столикомъ! Что бы сказалъ нашъ мужикъ, любой, навыборъ взятый, еслибы я сталъ увѣрять его, какое огромное счастье рабочаго человѣка составляетъ этотъ «отдѣльный столикъ» и «полная независимость» ѣсть такую съѣстную дрянь, какую пожелаешь? А между тѣмъ, какую ужасную родословную имѣетъ эта побѣда, въ европейскомъ рабочемъ мірѣ, въ этомъ мірѣ неустаннаго труда, неугасимаго огня, и застилающихъ лучи солнца тучъ дыма!.. Въ этой же самой книжицѣ, изъ которой я привелъ тебѣ цитату о «полной независимости» и отдѣльномъ столикѣ, есть прекрасное стихотвореніе римскаго поэта (конца римской республики), современника изобрѣтенія водяной мельницы… «Рабы! писалъ онъ (я заучилъ это стихотвореніе наизусть): — рабы, которымъ приказано вертѣть жернова, дайте отдыхъ вашимъ рукамъ и спите спокойно! Напрасно звонкій голосъ пѣтуха возвѣщаетъ утро — спите! Теперь работа молодыхъ дѣвушекъ дѣлается наядами и вотъ онѣ прыгаютъ на вертящемся колесѣ, сверкающія и легкія… Онѣ увлекаютъ ось (мельничнаго колеса) своими лучами и приводятъ въ движеніе тяжелый жерновъ, который вертится кругомъ… Будемъ жить счастливой жизнью и наслаждаться, не трудясь, благами, которыми осыпаетъ насъ богиня»… Вотъ какъ радо было чувственное сердце поэта тому, что съ плечь раба спадетъ забота, тягота труда, что ему будетъ легче, что онъ можетъ спать спокойно… Вотъ когда судьба раба трогала и заботила чуткія къ справедливости сердца! Чуткія сердца не дремали, и, несмотря на страшныя разочарованія въ своихъ надеждахъ, продолжали безпрестанно воевать во имя «справедливости». Такъ или иначе, но «отдѣльный столикъ» съ «полною независимостію» и т. д., завоеванъ.
" — Теперь обрати вниманіе какъ мизеренъ этотъ «отдѣльный столикъ», съ полною независимостію смотрѣть въ стѣну и ѣсть блюдо, состоящее изъ объѣдковъ (буквально) — въ сравненіи съ нашею крестьянскою семьей того случайно благообразнаго и благоустроеннаго вида, о какомъ я тебѣ такъ много говорилъ? Имѣя передъ своими глазами такой типъ человѣческаго существованія, спрашиваю я тебя, какія такія утопіи и теоріи могутъ быть для насъ страшны, непозволительны и преступны? Вѣдь мы уже имѣемъ обращикъ вполнѣ независимаго во всѣхъ отношеніяхъ существованія, а не за отдѣльнымъ только столикомъ, этимъ едва ли не послѣднимъ словомъ практическаго осуществленія заботъ о меньшемъ братѣ? Такъ именно всѣмъ намъ, россіянамъ, кажется; отдѣльный столикъ не представляется намъ ни чѣмъ, кромѣ подлости и безчеловѣчія, тогда какъ у насъ… И тутъ намъ рисуется великолѣпный образчикъ крестьянской семьи, крестьянскаго благоустроеннаго дома, который во всемъ самъ себѣ хозяинъ..
" — И, однако, мы рѣшительно неправы, предаваясь необузданной гордости по поводу «обращиковъ», которыми владѣемъ даромъ. Столикъ — точно мизерность, но онъ побѣда, онъ завоеваніе, вершковое, но, непремѣнно, завоеваніе въ пользу справедливости… Самъ по себѣ, онъ ничтожество, но съ нимъ дѣйствительно, прибавляется мысль о полной независимости. Въ глубинѣ всѣхъ этихъ мизерныхъ опытовъ, важна именно мысль о полной независимости человѣка. Опытъ малъ, но мысль велика, и мысль о независимости съ каждымъ днемъ завоевываетъ себѣ большее и большее пространство и большее вниманіе. Мысль эта, развиваясь и укрѣпляясь, будетъ осуществляться практически, и все, что будетъ добыто ею, будетъ вѣковѣчно и прочно.
" — У насъ, у нашего крестьянина, повторяю, эта независимость, идеалъ ея самой высшей пробы и самой совершеннѣйшей степени, есть уже, но онъ созданъ ржанымъ полемъ, а не человѣкомъ. Весь строй, все обличье образцовой крестьянской семьи, образцоваго крестьянскаго дома, о которомъ я говорилъ — неизмѣримо выше, красивѣй, полнѣй, совершеннѣй всего, что только можно себѣ представить по части завоеванной независимости, въ видѣ ли она ищущей независимости женщины (съ книжкой подъ мышкой), въ видѣ ли столика, съ полною независимостію сидѣть за нимъ отдѣльно и самостоятельно смотрѣть въ стѣну; но эта величественность и стойкость семьи и дома, дѣлающая ихъ по истинѣ обращикомъ того отдаленнѣйшаго типа независимаго существованія, до котораго еще Богъ знаетъ когда добьется ищущій независимости человѣкъ — непрочна, неустойчива, потому что источникъ красоты находится не въ сознаніи человѣка, а внѣ его, въ полѣ, въ колосьяхъ ржи… Благообразіе мысли, благообразіе типа даны готовыми, и вотъ почему благообразный Мишанька можетъ превратиться и въ неблагообразнаго…
" — Вотъ тутъ-то, мнѣ кажется, и кроется органическое безсиліе русской интеллигентной мысли. Европейскіе порядки обличены европейскою же мыслью во всемъ своемъ объемѣ. Тутъ ужь нечего заимствовать для образца. Что такое этотъ «отдѣльный столикъ», это послѣднее слово завоеванной независимости? Сунься-ка я съ нимъ къ мужику — онъ меня просмѣетъ на смерть; тутъ нечего взять для насъ; впечатлѣніе столика такъ мизерно, что благообразіе крестьянскаго дома выростаетъ до размѣровъ огромнаго значенія. Итакъ, съ одной стороны безобразіе и мизерность, а съ другой огромное благообразіе; одно намъ не нужно; другое слишкомъ совершенно. Ну, интеллигентному человѣку и остается убираться вонъ, и не соваться, не мѣшаться и не портить… И, дѣйствительно, ему придется убраться вонъ, если онъ будетъ только соваться и портить и мѣшать. А между тѣмъ, у него есть огромное дѣло: ему надо только знать, что мы обладаемъ образцовѣйшими типами существованія человѣческаго. Надо знать, что именно этотъ типъ, который я тебѣ описалъ изъ пятаго въ десятое, именно и есть образцовѣйшій. Надо всѣмъ своимъ существомъ убѣдиться въ этомъ и дѣлать все, чтобы одъ превратился въ сознательно образцовѣйшій и пересталъ быть образцовымъ безсознательно… Образчикъ этого образцоваго существованія долженъ лечь въ основаніе школы, пробраться въ умы всѣхъ имѣющихъ право что-нибудь дѣлать на общественномъ поприщѣ.
III. Уклоненія отъ благообразія.
правитьДолго и шумно спорили мы съ Протасовымъ по поводу его чрезмѣрно холоднаго отношенія къ участію сознательности въ благоустройствѣ «образцоваго» крестьянскаго дома и благообразіи «слуги и хозяина», но онъ, изломанный и изуродованный жизнью, хотя и соглашался, по временамъ, съ моими возраженіями, но говорилъ: «все это такъ», «все это я понимаю», и тотчасъ же прибавлялъ «но»… а затѣмъ повторялъ тоже самсе, что говорилъ и прежде. Такъ ужь онъ былъ изломанъ, что рѣшительно не былъ въ состояніи понимать и видѣть въ русской жизни благообразіе сознательное. Благообразіе безсознательное слишкомъ дало ему себя знать, такъ что почти передъ самымъ отъѣздомъ отъ меня (онъ получилъ мѣсто), среди хлопотъ и заботъ о предстоящей перевозкѣ семьи, и т. д., онъ не утерпѣлъ, чтобы не возвратиться къ разговору о томъ же предметѣ и не оставить въ воспоминаніе о себѣ какого-то горькаго впечатлѣнія…
— Есть у мужиковъ, говорилъ онъ между прочимъ: — такая пословица, резюмирующая, на мой взглядъ, всю мужицкую исторію: насъ (т. е. мужиковъ) только печкой не били. Однако, мужикъ все тотъ же, какъ будто его ничѣмъ и не били… Онъ, какъ видишь, своей пословицей, весьма точно констатируетъ фактъ — а ничего! Какъ будто бы даже такъ выходитъ, что не онъ утомился, а самъ лупитель утомился, устыдился и бросилъ… А мужикъ, который все это перенесъ, какъ бы даже утомилъ своимъ упорнымъ безмолвіемъ энергію лупителя, убѣдилъ его, что ничего не подѣлаешь, ничего не добьешься. Сознаніе-то у него чужое, данное ржанымъ полемъ, а тамъ главное: повинуйся, а съ своими мыслями и желаніями не суйся… Тосковать, умирать отъ слезъ еще можемъ, а больше ничего и нѣгъ. Нельзя! Этому нельзя — научило также ржаное поле…
" — Вотъ, продолжалъ Протасовъ: — я теперь поѣду по Николаевской дорогѣ… Сколько разъ на своемъ вѣку я сдѣлалъ этихъ поѣздокъ по ней въ Петербургъ, и изъ Петербурга въ Москву… ѣзжу я, замѣчаю перемѣны въ постройкахъ, замѣчаю перемѣны въ вагонахъ, замѣчаю, что вырубленные лѣса выростаютъ, а дремучіе вырубаются; вспоминаю старое и вижу, какъ я много прожилъ, и какъ я старѣю съ каждой поѣздкой… А вотъ эти маленькія дѣвочки, которыя двадцать лѣтъ тому назадъ, когда я впервые ѣхалъ по этой дорогѣ, пищали подъ окномъ вагона; «Дядинька! купи цвѣточковъ! Дядинька, купи малинки! Малина хороша!» — точь-въ-точь такія же и теперь, какъ двадцать лѣтъ: и такія же ростомъ, и лицомъ, и костюмомъ, и голоса, и лица у нихъ все такія же, и возрастъ тотъ же: и девяти, и восьми, и двѣнадцати… Какъ же такъ? Я мѣняюсь и старѣю, а онѣ все такія же?.. Да! все такія же, но уже это не тѣ Марфутки и Лизутки… Тѣ ужь, можетъ быть, вывезены на Преображенское кладбище по желѣзной дорогѣ, или разжились кулацкимъ достаткомъ, или пропадаютъ гдѣ-нибудь въ «заведеніи», а это — другія Марфутки и Лизутки, но точь-въ точь такія, какъ и тѣ… Точь-въ-точь такое же и ржаное поле, которое ихъ ростило, какъ и малина, и цвѣточки — все тѣже… Да и самая деревни точь-въ-точь такая же: вонъ Мишанька бѣжитъ съ недоуздкомъ и кошолкой, въ которой насыпано немного овса, чтобы приманить имъ и обротать гуляющую въ полѣ сивую кобылу, и баба точь-въ-точь такая же, какъ и двадцать лѣтъ назадъ, поднимается съ ведрами отъ рѣчки, и старикъ Силантій грѣется на заваленкѣ, и дѣвчонки пѣсни поютъ, на той сторонѣ за рѣчкой и т. д. Все тоже самое, но люди ужь другіе, хоть точь-въ-точь такіе же, какъ и тѣ, которые давно померли, взяты въ солдаты, проворовались или ушли въ Сибирь, или разбогатѣли. Ржаное поле поставляетъ все точь-въ-точь такихъ же людей и дядей Силантьевъ, и тетокъ Авдотій, несмѣтныя тысячи, которыя лежатъ въ землѣ, по всѣмъ концамъ земли русской… А сколько они вынесли, какъ погибли, гдѣ и какъ пропади? и отчего? и какъ? это до ржанаго поля не касается, этого невидно и неслышно и на деревенской улицѣ… Ржаное поле имѣетъ дѣло только съ живымъ и сильнымъ, а до мертваго, до слабаго, до погибающаго, ему нѣтъ дѣла..
" — Можно, поэтому, любоваться и этой устойчивостію деревенскихъ формъ жизни, и ихъ красотою, и широтою, но объяснять ихъ прочность и широту обиліемъ созидающаго сознанія, невозможно… Я, по крайней мѣрѣ, не могъ бы этого сдѣлать и взять грѣхъ на душу…
" — Въ какую бы сторону отъ этого благоустроеннаго ржанымъ полемъ типа человѣческаго существованія, которымъ нельзя не восхищаться, ты ни пойдешь, вездѣ ты нетолько наткнешься, а потонешь въ фактахъ, которые докажутъ тебѣ, что будь въ глубинѣ этихъ прекрасныхъ формъ жизни сознательная зиждитеіьность, никогда ни подъ кикимъ видомъ не могло бы быть тѣхъ наивныхъ ужасовъ, которые, повторяю, немедленно начинаются, какъ только ты отъ этого главнаго благоустроеннаго типа уклонишься, либо въ сторону упадка, либо въ сторону благосостоянія.
« — Для человѣка, отвоевавшаго себѣ „полную независимость за отдѣльнымъ столикомъ“, невозможно утратить эту независимость, потому что право на это есть достояніе его сознанія, а сознаніе не горитъ въ огнѣ и не тонетъ въ водѣ; оно не можетъ отказаться отъ того, что пріобрѣтено, оно должно рости. Но можно все утратить, тамъ гдѣ корень формъ существованія не въ человѣкѣ, а внѣ его… Вотъ славная крестьянская семья. Мужъ, жена, два мальчика и дѣвушка… Трудненько справляться мужику, но у него есть подспорье, отличная работящая жена и дочь на возрастѣ; ей ужь шестнадцатый годъ. Справляются. Отецъ хочетъ взять мужа дочери во дворъ, и подумываетъ объ этомъ, подъискиваетъ подходящихъ парней. Тогда бы домъ былъ полный… Но вотъ отецъ зашибъ ногу и слегъ; зашибъ онъ ногу въ самую жаркую рабочую пору, по веснѣ. Сосѣди, люди, которыхъ „Господь не посѣтилъ“ такимъ несчастьемъ, люди, живущіе благоустроенно, говорятъ, глядя на несчастіе семьи. — Эко горе какое! Ахъ, ты горе-то, горе какое стряслось, въ самую-то горячую пору… Теперича имъ безпремѣнно надо двухъ телокъ продать, надо работника нанимать!.. Вотъ Марьюшкиной свадьбѣ-то и не бывать». И все точно такъ и выходитъ: двѣ телки, которыя приберегались къ продажѣ осенью, чтобы сыграть Марьюшкину свадьбу, продаются и Марьюшкина свадьба дѣлается ужь невозможной: не начто ее съиграть! Кое-какъ работникъ сдѣлалъ что надо, а хозяинъ все лежитъ да лежитъ; лечитъ его лекарка, прикладываетъ на тряпкѣ разные составы, а ногѣ все хуже да хуже. А тутъ косьба подошла, тутъ ужь не начто работника нанять, тутъ большакъ перемогся, всталъ самъ, кое-какъ отбилъ косу, пошелъ въ поле, косилъ и натрудилъ ногу пуще прежняго. Въ самую косьбу — большакъ отдалъ Богу душу! — «Ну, теперь, говорятъ сосѣди: — Марьюшкѣ надо безпремѣнно въ услуженіе идти, деньги матери присылать, теперь ужь ее никто замужъ не возьметъ… Ахъ горькія горькія!..» И точно; опять все точь въ точь такъ и выходитъ. Теперь Марьюшку нельзя взять, ничего у нея нѣтъ — это первое, а второе, войти къ ней въ домъ нельзя, куча народу: двое братьевъ малолѣтковъ, старуха, да свои дѣти пойдутъ — какъ тутъ справиться одному. Нельзя. А нужны подати, нужна земля, безъ земли пропадай, нуженъ работникъ, и вотъ Марьюшка ѣдетъ по машинѣ… Она ничего не умѣетъ городского, и ей нужно все въ себѣ передѣлать, начиная съ костюма; сколько лѣтъ она должна биться, чтобы выработать себѣ платье, въ которомъ не стыдно бы служить въ порядочномъ домѣ, башмаки, которые, при петербургскихъ лѣстницахъ, изнашиваются необычайно быстро, огнемъ горятъ… Теперь представь себѣ тѣ безчисленныя случайности, какъ обольщеніе, рожденіе ребенка и возвращеніе съ нимъ въ деревню на вѣчный позоръ и посрамленіе, простое ничтожное обстоятельство вродѣ того, что господину, въ семействѣ котораго пришлось служить, отказали отъ мѣста и онъ три мѣсяца не могъ платить жалованья, такъ что Марьюшка ничего не могла выслать въ самое нужное время. Уплаты податей и разсчеты съ работникомъ дѣлаютъ то, что у старухи отбираютъ землю, а чтобы уплатить работнику продаютъ корову. Что дѣлать бабѣ, угнетенной горемъ, потрясенной нищетой, возрастающей съ каждымъ днемъ? У нея на рукахъ два ребенка, десяти и одиннадцати лѣтъ… они не работники… но имъ нечего ѣсть… И вотъ они ѣдутъ по машинѣ къ той же Марьюшкѣ, и добрый человѣкъ дворникъ пристраиваетъ ихъ въ трактирное заведеніе, въ портерную… Осталась одна старуха. Ей скучно, она истомилась одна горемъ и нуждой… Она продаетъ домъ и идетъ куда глаза глядятъ; съ котомкой за плечами, она идетъ къ угоднику и молится тамъ… И за мужа и за мальчиковъ, чахнущихъ въ трактирѣ и портерной, и за Марьюшку, съ которой невѣдомо что творится… «Эка болѣзная! Эка горькая!» говорятъ и жалѣютъ сосѣди, провожая владѣтельницу раззорившагося гнѣзда… А потомъ черезъ недѣльку другую, привѣтствуютъ новыхъ жильцовъ ея дома… Въ немъ поселилась новая, молодая семья; мужъ здоровенный парень, жена молодчина, и всего одинъ ребенокъ… Закипѣло дѣло у нихъ — любо смотрѣть. — «Ужь любо, любо, поглядѣть-то любо!..» говорятъ сосѣди… А недавняя драма — прошла… «Теперича ей надыть идтить побираться» — констатировали сосѣди положеніе вдовы, когда она отослала въ Питеръ обоихъ мальчиковъ и продала домъ. И точно, она пошла побираться. И такихъ мгновенныхъ гибелей, раззореній безконечное число; они на каждомъ шагу, ихъ такъ много, что при долгой жизни дервенѣешь отъ ихъ обилія, и безрезультатности страданія, постоянно созерцаемаго… И что же, если сознаніе народныхъ благоустроенныхъ формъ жизни такъ велико, какъ кажется, такъ отчего-жь оно не захватываетъ и этой области «случайностей» деревенской жизни — случайностей, которыя всякаго самаго богатаго изъ деревенскихъ богачей могутъ въ одно мгновеніе превратить въ нищаго, въ вора, въ убійцу, и т. д.
" — Не могу забыть одного дня, принесшаго мнѣ самое непереваримое по тяжести впечатлѣніе деревенской жизни… Дѣло было въ деревнѣ, въ студеный осенній день… Рыжія поля, голыя деревья, сухой шумъ сухихъ листьевъ, гонимыхъ по землѣ сухимъ, холоднымъ вѣтромъ, рѣжущимъ по лицу и шеѣ тупымъ и грубымъ лезвіемъ… Скучно, холодно, непривѣтливо… Было часовъ девять утра и я стоялъ на дворѣ, глядя какъ пріѣхавшій изъ сосѣдней деревни крестьянинъ складывалъ у забора дрова… Не любилъ я этого мужика; какая-то безпредѣльная затаенная алчность — казалось мнѣ на основаніи многихъ фактовъ — алчность неустрашимая язвой точила его душу; и въ то времы какъ лицо всегда было благообразно и благопристойно, глаза только выдавали душевную тайну… Мрачныя впечатлѣнія деревни, къ несчастію, долгіе годы, безпрерывно и безъ отдыху мной переживаемые, накопили и въ моей душѣ что-то жесткое, непривѣтливое… Душа какъ-то закрылась, заперлась, точно на замокъ и отвыкала съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе отъ желанія растворяться, раскрывать себя радостному явленію… Напротивъ, я сталъ замѣчать, что какъ только что нибудь свѣтлое или отрадное мелькнетъ мнѣ въ этой холодной и темной атмосферѣ, такъ я инстинктивно отворачиваюсь, мнѣ больнѣй: не хочу я видѣть этого и думать объ этомъ потому, что меня сейчасъ что-нибудь придавитъ и мнѣ втрое будетъ хуже… Такъ вотъ въ такомъ-то мрачномъ душевномъ настроеніи, воспитанномъ во мнѣ годами, и не покидавшемъ меня въ послѣдніе годы пребыванія въ деревнѣ ни на минуту, стоялъ я на дворѣ, въ то памятное мнѣ осеннее утро, и смотрѣлъ на дюжую спину нелюбимаго мужика… Мы переговаривались съ мужикомъ по словечку чрезвычайно холодно, но вмѣстѣ деликатно… А думалось мнѣ почему-то одно: «убьётъ!..» Кого? когда? какъ? Не знаю!.. Просто какъ-то такъ стало выходить, невольно, несознательно… Поглядишь на такое благообразное лицо, отвѣтишь на благообразный поклонъ или благообразный вопросъ, а самъ въ тоже время почему-то думаешь: «а вѣдь разорветъ, анаѳема, въ клочья!» Вотъ и въ это утро шевелились въ моей мысли тѣ же непривѣтныя слова… Да и вѣтеръ меня мучилъ, царапая своимъ тупымъ лезвіемъ по лицу, по шеѣ и забираясь въ рукава, да и поле — ужь мертвое, ободранное, облѣзлое, какъ облѣзлая шкура мертваго животнаго — гнело душу. Изъ-за забора, съ проѣзжей дороги вѣтеръ поднималъ сухую, холодную пыль… «Убьетъ…» опять мелькнуло у меня, и я хотѣлъ было уйти, какъ, вдругъ нѣчто совершенно неожиданное съ неба свалившееся приковало меня къ мѣсту, и приковало какъ разъ на половинѣ этого страшнаго слова «убьетъ»… Какъ разъ въ ту минуту, когда отравленная душа вымучила изъ себя эту страшную мысль о мужикѣ, который клалъ дрова и спину котораго я созерцалъ изъ-за-забора, сначала какъ первая капля дождя, падающая въ крышу, послышался какой-то ясный, свѣтлый звукъ, за нимъ другой, третій, и вдругъ, эти странные звуки быстрымъ и рѣзвымъ оборотомъ перешли какъ-то сразу въ развеселый, разъудалый, разухабистый вальсъ изъ какой-то оперетки… Шарманщикъ, пробираясь изъ столицы въ губернскій городъ, заслышалъ разговоръ за заборомъ — а заборъ-то былъ около усадьбы, повидимому, не крестьянской — вотъ онъ и заигралъ вальсъ. Грубый вѣтеръ, грубыми толчками, точно дрался съ этими звуками, разнося ихъ по пыльной улицѣ, угоняя вверхъ, опрокидывая внизъ… Когда-то я слышалъ эти звуки, и ничего въ нихъ не было, кромѣ опереточной «клубнички», но появленіе ихъ здѣсь въ деревнѣ, среди этихъ соломеныхъ крышъ, этихъ ободранныхъ полей, рваныхъ полушубковъ, ошеломили меня… Они нежданно-негадано принеслись и поставили, среди этой суровой деревенской обстановки, образы довольства, веселья, праздности, роскошной, залитой золотомъ и упоенной «своимъ удовольствіемъ». Они такъ превосходно нарисовали этотъ другой міръ, а мое истомленное однообразіемъ деревенскихъ впечатлѣній воображеніе, съ такою яркостію отпечатлѣло его, что я не додумалъ даже до послѣдней буквы страшнаго слова «убьетъ…» какъ ужь и мужикъ, котораго я только-что ненавидѣлъ и его чорная съ глубокими ямами шея и его рваная шапка, словомъ, все, все въ немъ пробудило во мнѣ взрывъ, да, именно взрывъ необычайной жалости. «Какъ я могъ думать это… убьетъ?..» истерически билось у меня гдѣ-то не-то въ головѣ, не-то въ сердцѣ… Истерическія слезы какъ-то неудержимо стремились вылиться и оплакать одновременно и неустанные труды этихъ неустанныхъ рукъ, и холодъ избъ, и тьму ночей съ бьющимся отъ страшнаго сна ребенкомъ, и жестокость этого же мужика къ родному брату, котораго эти же руки ободрали, буквально ободрали, и воровство этими руками въ темную ночь чужихъ дровъ, и эту неустрашимую алчность, неусыпающую въ душѣ мужика, и чорствый хлѣбъ и грязную соску во рту ребенка… Шарманщикъ игралъ, мужикъ клалъ холодными руками, на холодномъ вѣтрѣ, холодныя и грубыя полѣнья, холодный вѣтеръ рѣзалъ и толкалъ… а въ глубинѣ души разверзалось что-то горячее, какъ огонь, разливалось жаромъ рыданій, рыданій…
Протасовъ долго ходилъ по комнатѣ, не говоря ни слова, и подолгу останавливаясь у окна, спиной ко мнѣ, и смотрѣлъ на улицу, также ни слова не произнося… Я не мѣшалъ ему овладѣть собою…
— А вѣдь знаешь, заговорилъ онъ, отходя, наконецъ, отъ окна и стараясь казаться совершенно спокойнымъ, даже слегка, хотя и напряжонно улыбаясь: — вѣдь дѣйствительно, этотъ мужикъ-то содралъ съ брата шкуру, какъ говорится у насъ, «по деревенски»… Нужда! Чѣмъ ее поправить? А вотъ насупротивъ живетъ братанъ, Алешка, братанъ нескладный; все у него незадача… Было у этого Алешки мѣсто лѣсника, семь рублей въ мѣсяцъ жалованья — отбилъ, потому Алешка пьетъ, а этотъ, Николай, капли въ ротъ не беретъ… «Ему эти деньги все одно ни къ чему». Надумалъ Алешка дрова возить куда-то по два съ полтиной сажень, Николай «вызналъ» мѣсто, сталъ возить по два… отбилъ… — Вози, говоритъ, нѣшто я препятствую тебѣ?.. « --Ну, констатируютъ сосѣди, таперича Алешка должонъ совсѣмъ подохнуть». Тутъ все только констатируютъ… «должонъ теперича по міру пойдтить…», «теперчи ёнъ бы ужь помирать должонъ…» Когда Николай отбилъ ютъ Алешки мѣсто (--"Николаю-то семь цѣлковыхъ дюже хорошо!.. констатировали сосѣди… теперича онъ должонъ шибко поправляться!), и когда отбилъ поставку дровъ, и когда потомъ отбилъ сѣнокосъ, который Алешка снималъ у сосѣдняго барина (всего-то пудовъ на 60), тогда сосѣди констатировали такъ: — «Теперича, надо полагать, Алеха, должонъ совсѣмъ порѣшиться, начисто пошелъ на раззоръ…» И Алеха пошелъ на раззоръ… Дѣтей у него куча, все маленькія, жена слабая, больная, и на несчастье плодущая… Алешка началъ раззоряться и пьянствовать, сталъ жестоко колотить жену, чтобы усмирить въ ней эту плодовитость, уравновѣсить плодущую бабу съ окружающимъ недостаткомъ, но не уравновѣсилъ… Алешка сталъ пьянствовать и я сталъ встрѣчать его въ самомъ растерзанномъ видѣ; раза два я видѣлъ его лежащимъ въ грязи, въ канавѣ лицомъ внизъ, бездыханнымъ… « — Должонъ Алеха, надо быть, покончиться, съ эстаго съ пьянства», констатировали объэктивные наблюдатели міряне… Но Алеха не померъ, а случилось съ нимъ новое и огромное несчастіе.
" — Въ одинъ день разнеслась вѣсть, что три дѣвочки, дочери Алехи, оставшись дома безъ матери, которая ушла зачѣмъ-то къ сосѣдямъ, на рукахъ девятилѣтняго парнишки (отца также не было дома, «воровалъ дрова» въ графскомъ лѣсу) — опрокинули на себя во время игры, огромный, бѣлымъ ключомъ кипѣвшій самоваръ… и обварились съ головы до ногъ. « --Теперича ужь пожалуй и помирать должны бы… вчерась обварились-то…» констатировали деревенскіе діагносты… — «Должны помереть, подтверждали безпристрастные наблюдатели, коли ежели не отходятъ». — «Коли отходятъ, въ ту пору и живы должны остаться, ну, а коль скоро не отходятъ, то само собой, окончательно сказать, должны покончиться…» — «Безпремѣнно покончутся, коли ежели какихъ способовъ не будетъ отходить…» — «Да, теперича, пожалуй, что ужь и померши, коли ежели и т. д…» А такъ какъ всѣмъ хорошо извѣстно, что въ деревнѣ существуетъ самый внимательный контроль другъ надъ другомъ и надъ всѣмъ домашнимъ бытомъ каждаго дома, то къ этому констатированію неизбѣжной для дѣвочекъ смерти (ежели не отходятъ) присоединилось констатированіе и другого факта. — «А пожалуй, что Алеха-то теперь должонъ пойдтить на поправку… Горе, горе, что говорить! Всякому свое жалко… А и такъ ежели сказать, Божіимъ повелѣніямъ человѣкъ не указчикъ… Неизвѣстно, можетъ Господь-то премудро все это послалъ… А что Алехѣ все полегче станетъ — это вѣрно, потому какже? остался онъ въ троихъ… куда съ этакой аравой ребятъ выбиваться… А теперича, пожалуй что и на поправку должонъ пойдтить… Право, должонъ». Дѣти, дѣйствительно умерли, а Алеха, дѣйствительно, пошелъ на поправку… Долго я не видалъ его послѣ этого несчастія, и не знаю, какъ онъ его пережилъ, но когда я его увидѣлъ, наконецъ, онъ былъ и трезвъ, и опрятенъ, и взоръ его былъ и чистъ, и свѣтелъ, и уменъ… — «Слава тебѣ Господи, кабысь немножечко дѣло мое поправляться стало… Дай Богъ здоровья (имя рекъ), мѣсто мнѣ далъ — мостъ на желѣзной дорогѣ караулить, черезъ день, рубль серебромъ, свои харчи, маленько поправляться сталъ… А то всего бы рѣшился, чисто бы померъ безсловесно!.. До весны какъ-нибудь промерзну въ землянкѣ-то, рублей подъ шестьдесятъ деньжонокъ накопится, опять возьмусь за хозяйство… Слава тебѣ Господи, землю то кое-какъ у мужиковъ „отпоилъ“ — не отняли… А то бы начисто бы пришлось покончиться». О дѣтяхъ мы не говорили… Такъ вотъ какіе эпизоды иногда выручаютъ человѣка изъ погибели…
— О, какъ бы я желалъ, говорилъ Протасовъ, спустя нѣкоторое время: — еслибы можно свалить всю вину на знаменитую пословицу «только печкой не били». Когда приказываютъ, Мишанька не можетъ ослушаться, онъ привыкъ слушаться, ржаное поле пріучило его. А вотъ о несчастіи нѣтъ приказаній ржаного поля и Мишанька только констатируетъ факты съ боткинскою точностію, и привыкъ погибать, также исполняя съ точностію собственную свою погибель, разъ она этимъ ржанымъ полемъ ему предуказана… Формъ, въ которыя бы вылилась настрадавшаяся чужимъ и своимъ несчастіемъ Мишанкина мысль — нѣтъ, кромѣ слезъ… Нѣтъ формъ, въ которыя бы вылилось и Мишанькино благополучіе, досугъ, достатокъ… Нѣтъ въ этомъ досугѣ, достаткѣ, ничего благообразнаго… Почему это Мишанька, у котораго тѣмъ или другимъ путемъ, «счастьемъ» очутились деньги въ рукахъ, деньги, которыя позволяютъ ему держать работника, а самому не мозолить рукъ, почему, спрашиваю, въ такихъ случаяхъ Мишанька теряетъ благообразіе образцоваго типа, и превращается въ ненавистный тому же деревенскому міру типъ кулака, кабатчика, маклака? Если онъ, будучи образцовымъ типомъ, жилъ сознательно, то почему теперь, когда у него благосостояніе достигло уже до возможности имѣть досугъ, почему онъ вдругъ дѣлается узколобымъ хищникомъ? Почему даже его домашній бытъ теряетъ всякое благообразіе, дѣлается вдругъ безпорядочнымъ, нелѣпымъ, помѣсью портвейна съ дегтемъ, рычаньемъ на дѣтей и жену вмѣсто разговоровъ, и даже самый языкъ его дѣлается отвратительною безсмыслицей, если онъ попробуетъ поговорить, побесѣдовать на досугѣ… Подними Мишаньку выше, выведи въ городскіе мѣщане — худо; выведи въ купцы — вотъ тебѣ томы Островскаго, любуйся этими фигурами людей вполнѣ досужихъ и обезпеченныхъ, ихъ бытомъ, отношеніями мужей и женъ, отцовъ и дѣтей… И замѣчательно, что у насъ, по мѣрѣ удаленія отъ благообразныхъ формъ жизни, основанной на приказаніяхъ ржаного поля, и по мѣрѣ приближенія къ сферамъ достатка и обезпеченности, узость и безформенность проявленій личнаго эгоизма, дѣлается все болѣе и болѣе поразительною, и собственно, работа мысли все болѣе и болѣе умаляется. Вотъ тебѣ «во всѣхъ отношеніяхъ» обезпеченные помѣщики Гоголя, а Достоевскій? Всѣ многочисленные герои его произведеній трактуютъ исключительно свое я, свой эгоизмъ, и что же, принялъ ли когда-нибудь этотъ эгоизмъ въ его произведеніяхъ хотя какое-либо обличье симпатичности, какой-нибудь широты, какого-нибудь благообразія? Нѣтъ! Человѣкъ не знаетъ, что дѣлать съ нимъ, съ этимъ я, и ничего, кромѣ самопожиранія, самоѣденія, ничего не находитъ въ чемъ бы могъ его выразить… Когда ты смотришь на этихъ самопожирающихъ эгоистовъ, ты не видишь вокругъ нихъ ни чьихъ чужихъ интересовъ, точно весь свѣтъ вымеръ вокругъ нихъ, самоѣдящихъ себя людей… Ничто не помогаетъ… Ни обезпеченіе, ни весь огромный опытъ, который лежитъ готовымъ въ европейской жизни, ни средства, ни всяческія иныя возможности — ничто…
Протасовъ помолчалъ.
« — Вотъ мы и опять пришли къ тому же, съ чего начали разговоръ: хорошо и благообразно у насъ то, что дано ржанымъ полемъ. Больше я ничего не знаю… и прощай!» На этомъ Протасовъ кончилъ свою рѣчь.