ИЗЪ ПУТЕВЫХЪ ЗАМѢТОКЪ.
правитьI. Мелочи путевыхъ воспоминаній.
править…Есть на Каспійскомъ морѣ одно весьма любопытное мѣстечко, носящее на географическихъ картахъ какое-то странное, «нежилое», — если такъ можно сказать — названіе: «Девять-футъ». Подъѣзжая къ этому мѣстечку ночью (когда именно и пришлось ѣхать мнѣ), уже за десять пятнадцать верстъ начинаешь замѣчать какую-то массу едва мерцающихъ и скученныхъ въ одномъ мѣстѣ огней… Скоро пароходъ, на которомъ вы ѣдете, вступаетъ въ какую-то «водяную» улицу, обставленную, точь въ точь какъ на Невскомъ, съ обѣихъ сторонъ фонарями, укрѣпленными на вѣхахъ въ якоря, и чѣмъ дальше онъ подвигается, тѣмъ ярче становятся огни, которые я уже давно замѣтилъ. Съ каждой минутой вамъ становится виднѣе, какъ много этихъ огней, на какое огромное пространство они разбросались, и въ вашемъ воображеніи невольно возникаетъ мысль о близости берега, земли и большого, оживленнаго, кипучаго жизнію города… Но пароходъ идетъ, а ни направо, ни налѣво, ни впередъ, нѣтъ ни малѣйшихъ признаковъ земли, пароходъ продолжаетъ идти все таки по морскому, водяному Невскому проспекту, освѣщенному фонарями — все вода, и съ права и съ лѣва, а огней все больше и больше… Къ огнямъ фонарей понемногу начинаютъ прибавляться огни судовъ, мимо которыхъ вамъ приходится проходить, и чѣмъ дальше, тѣмъ этихъ освѣщенныхъ огнями судовъ, баржъ, пароходовъ больше и больше, и вотъ вы, наконецъ, въ самой серединѣ огромнаго каравана всевозможнаго вида и званія судовъ — это и есть «девять футъ». Это городъ, весь плавающій въ открытомъ морѣ: на якоряхъ здѣсь качаются огромныя баржи, на которыхъ помѣчаются конторы разныхъ пароходныхъ обществъ, транспортирующихъ клади въ Астрахань и обратно. На этихъ же баржахъ домики для служащихъ, у домиковъ балконы-вышки, въ окнахъ видны занавѣски, лампа, диванъ, и неизбѣжная по всей Россіи премія «Нивы»: «Дорогой гость»… Въ самой глубинѣ огромныхъ баржъ, на палубѣ которыхъ выстроены конторы и помѣщенія для служащей интеллигенціи, устроены помѣщенія для рабочихъ, нары, печка, каморки для «старостъ» и «пріемщиковъ» и т. д. Такихъ баржъ разставлено въ разныхъ мѣстахъ не одинъ десятокъ, и около каждой баржи скучены десятки перегружающихся судовъ; все это кишитъ народомъ, который работаетъ, играетъ въ карты, влюбляется, пьетъ водку, поетъ романсы, назначаетъ свиданія, налагаетъ штрафы, разсуждаетъ о харчахъ, о торговомъ кризисѣ, о литературѣ и т. д.
Словомъ, этотъ плавающій городъ, эта русская, изъ дерева сколоченная Венеція, живетъ среди открытаго моря, покачиваясь на якоряхъ, какъ и всякій россійскій городъ на твердой россійской землѣ, съ тѣми огромными преимуществами противъ обыкновенныхъ родившихся и живущихъ на землѣ обывателей, которыя даетъ обывателямъ море и вода. Кромѣ обыкновенныхъ человѣческихъ ногъ, рукъ, глазъ, у нихъ есть еще «морскія» ноги, «морскія» руки (умѣютъ держать совершенно полную рюмку во время самаго отчаяннаго шторма и не прольютъ капли), «морскіе» глаза… Ужь и дѣйствительно, глаза у этихъ моряковъ! Въ то время, когда вы, обитатель твердой земли, очутившись въ морѣ, при самомъ превосходномъ зрѣніи не можете, даже при полномъ свѣтѣ дня, при полной тишинѣ и глади моря, и при всемъ напряженіи вашего зрѣнія, примѣтить на необъятой линіи горизонта малѣйшихъ признаковъ какого-либо движенія или присутствія какого-либо плавучаго предмета, морскіе глаза видятъ этотъ предметъ нетолько днемъ, но и вечеромъ, и съ помощію «морскихъ» устъ передаютъ вамъ нетолько то, что именно идетъ «тамъ», гдѣ вы ровно ничего не видите, т. е. нароходъ-ли, или парусное судно и т. д., но скажутъ вамъ и его названіе, узнаютъ, тамъ ли Николай Иванычъ или вмѣсто его идетъ Робертъ Карлычъ и т. д. Не хуже морскихъ глазъ и морской языкъ девяти-футовыхъ обывателей: вонъ въ темнотѣ, въ сторонѣ отъ нашей «Костромы», несется какой-то пароходъ, несется мимо насъ и куда-то въ сторону, но онъ такъ странно свиститъ (точно лаетъ маленькій щенокъ), и притомъ такъ долго, что знающіе этотъ лай съ совершенною точностью переводятъ его на обыкновенный человѣческій языкъ такъ: «Это Филиповскій проѣхалъ на „Вѣрѣ“… кланяется… будетъ якорь бросать…» А вотъ другой пароходъ, откуда-то издалека завываетъ какъ голодный волкъ, завываетъ разъ, два и три — и опять все извѣстно: «Василій Иванычъ зоветъ Петра Иваныча въ шашки играть. Матрасы, говоритъ, привезъ изъ Баку…» Въ отвѣтъ на волчій вой послышался откуда-то жалобный звукъ, напоминающій плачъ ребенка: «Жена не пускаетъ», перевели знатоки, «говоритъ: напьется»… Вообще, можно еще разъ повторить, что мѣстечко это весьма любопытное.
Здѣсь на «Девяти футахъ» идетъ перегрузка товаровъ изъ большихъ морскихъ судовъ (если товаръ идетъ въ Астрахань) въ малыя мелко сидящія суда, такъ какъ начиная съ «Девяти футъ» и особенно въ устьяхъ Волги, изобилующихъ песчаными наносами, глубина воды становится неодинакова, а мѣстами бываетъ весьма незначительна. Точно также, здѣсь на «Девяти футахъ» происходить перегрузка и съ мелко сидящихъ судовъ на большія морскія суда и грузовые пароходы, идущіе въ море, но всему побережью Россіи и Персіи. Пришлось и намъ, немногимъ случайнымъ пассажирамъ огромнаго, превосходно устроеннаго грузового парохода «Кострома», принадлежащаго товариществу «Каспій», пересаживаться на маленькій, рѣчной пароходикъ, который долженъ былъ доставить насъ въ Астрахань. Дѣло было въ лунную, ярко свѣтлую, тихую весеннюю ночь; и небо и вода сверкали обильнымъ разливомъ блеска полной луны. Чудесная была ночь, только чистый, здоровый до тѣхъ поръ морской воздухъ началъ понемногу отравляться запахомъ керосина, которымъ была нагружена большая часть судовъ, и который кстати сказать, отравляетъ воздухъ всего Закавказья, отъ Каспійскаго моря до Чорнаго, да запахъ сырой рыбы, предвѣстникъ близости рыбныхъ волжскихъ ватагъ.
Подъѣхалъ къ «Костромѣ» маленькій рѣчной пароходъ, собрали мы свои пожитки, простились съ однимъ добрымъ спутникомъ, остававшимся на «Девяти футахъ», и поѣхали въ Россію[1]. Пароходикъ былъ малъ, да удалъ, пыхтѣлъ, скрипѣлъ, и не «ѣхалъ», а, какъ говорится, «дулъ на пропалую», увлекая насъ къ берегамъ родины… О родинѣ напоминало и отсутствіе татарской прислуги; всѣ матросы ужъ русскіе, другая пароходная прислуга тоже русаки; и капитанъ ужь не нѣмецъ или далматинецъ (не то славянскіе-итальянцы, не то итальянскіе славяне), которыхъ такъ много «ходитъ» въ Каспійскомъ морѣ, а чистый русакъ, въ полушубкѣ и съ бородой; слышится ужь не непонятная татарская, или нѣмецкая, или итальянская рѣчь, а русскій, чистый великороссійскій говоръ, крѣпкое, отъ нечего дѣлать, по привычкѣ или просто «само собою» сказанное слово… Все русское, все Русью пахнетъ, сулитъ близость Россіи… И вдругъ… становится убійственно скучно… До того скучно становится, что, поистинѣ, съ какимъ-то страхомъ спрашиваешь себя: — «Что это такое? Отъ чего? Что такое начало грызть тебя»?
«Однако, подумаетъ читатель, что-жь это за путевыя впечатлѣнія, которыя начинаются съ конца путешествія? Когда было видано, чтобы въ началѣ путешествія описывался конецъ его? Вспомните нашихъ старыхъ русскихъ путешественниковъ, старыхъ русскихъ писателей…»
Знаю, знаю я все это, но что же дѣлать? Что дѣлать, если и отъѣздъ изъ отечества въ чужіе края, и возвращеніе въ него изъ чужихъ краевъ, «по нонѣшнимъ временамъ», отмѣчаются въ душѣ путешественника почти одними и тѣми же душевными ощущеніями. У стариннаго русскаго путешественника-литератора, я очень хорошо это помню, первая глава путевыхъ воспоминаній, всегда была посвящена разлукѣ съ родными берегами и съ дорогими сердцу друзьями. Вся такая первая глава была написана путешественникомъ «не чернилами», какъ пишутъ въ крестьянскихъ письмахъ, а «слезами». Родина, отечество, родные берега были такъ для него дороги, онъ такъ неразрывно былъ связанъ съ ними, такъ плотно приросъ всѣмъ сердцемъ всѣмъ нутромъ къ нимъ, "что корабль (носившій какое-нибудь задумчивое названіе вродѣ «Эвріанта» или «Аглаида» и т. д.), уносившій путешественника отъ родныхъ береговъ, казался какимъ-то безсердечнымъ, жестокимъ существомъ, которое чуть не съ мясомъ отрываетъ путника отъ всего дорогого, съ чѣмъ онъ «сросся» и душой и тѣломъ. Читая эту раздирательную главу, посвященную разлукѣ, я всегда испытывалъ ту жгучую физическую боль, которую мнѣ, во время послѣдней поѣздки, пришлось испытать на божьемъ промыслѣ,[2] гдѣ на моихъ глазахъ изъ живыхъ, бьющихся и мечущихся по полу анатомического сарая бѣлугъ и осетровъ, жестокосердые рабочіе съ трескомъ выдирали изъ самаго нутра рыбій клей (подоплёку) или, также съ трескомъ, даже со свистомъ выдергивали изъ разрѣзаннаго, также у живой твари, позвоночного столба, широкую и прозрачную ленту визиги, послѣ чего животное мгновенно испускало духъ. Вотъ именно съ такою жестокостью и «Эвріанта», казалось мнѣ, въ былое время отрывала старинного почтеннаго путешественника отъ родного берега, къ которому онъ приросъ, какъ рыбій клей къ нутру бѣлуги, и безъ котораго онъ, какъ бѣлуга безъ визиги, долженъ немедленно испустить духъ. И точно, почтенный путешественникъ обыкновенно «едва» не лишался чувствъ въ то мгновеніе, когда Эвріанта, наконецъ, взмахивала крыломъ; только дуновеніе вѣтра поддерживало его силы; все лицо его и всѣ лица дорогихъ существъ, оставшихся на берегу, бывали, въ моментъ разлуки «залиты» буквально слезами; сквозь ручьи слезъ видѣлъ путешественникъ, какъ остающіеся на родинѣ машутъ ему платками, шляпами, посылаютъ поцѣлуи; наконецъ, и ручьи слезъ, и даль, уже отдѣляющая путника отъ родины — мѣшаютъ видѣть ему что-нибудь, кромѣ неба и моря. Но отъ самаго Кронштадта до Копенгагена, онъ не можетъ отойдти отъ борта, и все смотритъ въ сторону Кронштадта… Затѣмъ даже въ Штетинѣ и Гамбургѣ онъ пытается устремить взоры въ томъ же направленіи, и хотя убѣждается, что родина «далеко», и что усиліе разсмотрѣть изъ Гамбурга Кронштадтъ напрасны, но мысль о родинѣ во всякомъ случаѣ не покидаетъ его. Неизвѣстно, когда бы мысль эта наконецъ покинула его, еслибы на выручку и для начала второй главы не являлась буря… Понемногу да понемногу — сначала «легкая зыбь», потомъ легкая качка, а тамъ и «шквалъ», а тамъ, глядишь, и лампой ударило путника, а тамъ, понемногу да помаленьку, придавило его тюфякомъ, на которомъ онъ лежалъ, мечтая о друзьяхъ и о родинѣ; дальше да больше — и дѣло разыгрывается не на шутку; послѣ тюфяка и лампы, слѣдуетъ ударъ въ темя сорвавшимся со стѣны зеркаломъ; немного погодя, путешественникъ «съ трудомъ» вылѣзаетъ изъ-подъ дивана, получивъ еще ударъ «евангеліемъ» въ кожаномъ переплетѣ съ мѣдными застежками (подарокъ друга), а высвободившись изъ этихъ затрудненій, и кое-какъ добравшись до палубы и узнавъ отъ капитана, что никакой опасности нѣтъ, что это даже не буря, а весьма благопріятный «свѣжій вѣтерокъ», вновь ударомъ огромной волны повергается въ глубину каюты, и остается въ безчувственномъ состояніи до тѣхъ поръ, пока сильнѣйшіе припадки морской болѣзни не возвратятъ его къ жизни.
И только послѣ всѣхъ этихъ испытаній, путешественникъ рѣшается оставить надежду видѣть Кронштадтъ, и начинаетъ наблюдать чужеземныя мѣста и нравы. На пространствѣ трехъ-четырехъ томовъ, онъ добросовѣстно и всегда заманчиво для читателя описываетъ города, древности, обѣды, картины, внимательныхъ и любезныхъ начальниковъ, оказывавшихъ содѣйствіе, и національный танецъ, и встрѣчу акулы, и опять новаго любезнаго губернатора, и мѣстныхъ красавицъ, и храмъ, и танецъ и т. д., и т. д. Все это бывало написано такъ, что тянуло читателя въ дальнія чужеземныя страны, а между тѣмъ, у путешественника кончался отпускъ, данный въ департаментѣ, и уже въ предпослѣдней главѣ онъ вновь начинаетъ тосковать о родинѣ, а въ заключительной, у него нѣту уже другихъ помысловъ, какъ возвратиться въ отечество. День отъѣзда, который долженъ наступить такого-то числа, всего черезъ двое сутокъ, кажется ему отдаленнымъ на цѣлые года; онъ считаетъ часы и минуты. Наконецъ, начинаетъ считать мгновенья. Наконецъ, ѣдетъ, но не описываетъ ничего, все ему постыло. Жаднымъ взоромъ онъ ищетъ признаковъ родины, жаждетъ родного голоса, родного языка. Вотъ и Штетинъ… вотъ и Балтійское море. Сердце его стучитъ, какъ молотомъ бьетъ, когда виднѣется Кронштадтъ… Оно таетъ въ благоговѣйныхъ ощущеніяхъ, когда показывается наконецъ и шпиль, и куполъ Исакія… Вотъ и пристань, и друзья, и слезы, но радостныя, счастливыя слезы… И Морская, и Невскій, и Доминикъ, и звукъ колокола къ вечерни у Владимірской — все это одинъ безконечный восторгъ… А вотъ Николаевскій вокзалъ и отъѣздъ, съ кучею счастливѣйшихъ родныхъ и друзей, въ деревню… Начинаются благословенныя «тихія» поля, плакучія березы, ивы, нивы, соломенныя кровли, пахарь, родной домъ, самоваръ на берегу, удочки въ рукахъ, тихая рѣка, соломенная шляпа съ широкими долями и… «Спасибо, сторона родная, за твой врачующій просторъ»!..
Вотъ какъ ѣзжали наши предки, старинные русскіе путешественники! Теперь не то! Увы! Далеко не то теперь испытываетъ путешественникъ: уѣзжая въ чужедальнія страны, онъ чувствуетъ себя точно выпущеннымъ изъ лазарета или вставшимъ съ кровати послѣ продолжительной болѣзни, а возвращаясь и оправившись духомъ и тѣломъ, хотя и смутно, но сильно трепещетъ возможности опять попасть въ больные… Вотъ и я, путешественникъ нашихъ дней, испыталъ что-то подобное, возвращаясь въ Россію, и если началъ свои замѣтки съ конца, такъ это потому, что начать съ начала значило бы сразу погрузить читателя въ самую больничную, «лазаретную» атмосферу. Я выбираю лучшее и говорю о смутномъ, непонятномъ, еще плохо припоминаемомъ душевномъ безпокойствѣ.
И Боже мой, какъ трудно, какъ тяжело думать о томъ, что скоро опять придется надѣть больничный халатъ, лечь на жесткую койку и быть матеріаломъ для всевозможныхъ медицинскихъ экспериментовъ пьянаго фельдшера, про которыхъ и въ народѣ говорятъ невѣроятныя вещи: то онъ, «по ошибкѣ», отрѣзалъ ногу у человѣка, которому надо было поставить піявки, и поставилъ піявки человѣку, которому надо было дать соды, или, наконецъ, просто-на-просто, но тоже по ошибкѣ, взялъ да и зарылъ въ землю соннаго человѣка, полагая, что зарылъ мертваго. Конечно, все это вздоръ и никакихъ такихъ фельдшеровъ теперь нигдѣ нѣтъ, но ощущеніе, возникшее во мнѣ при мысли о томъ, что я ѣду «назадъ», не утаю, было такъ же смутно, такъ же тяжело, такъ же нелѣпо, какъ нелѣпы и смутны представленія народа о лазаретѣ и фельдшерѣ. Всю почти ночь пытался я выбраться изъ-подъ гнета этихъ нелѣпыхъ и смутныхъ ощущеній на истинный путь, пытался дать себѣ точный и пунктуальный отвѣть на вопросъ о томъ, почему именно мнѣ сдѣлалось такъ нескладно на душѣ, едва я убѣдился, что ѣду назадъ, и изъ какихъ составныхъ элементовъ образуется тотъ внутренній холодъ, который начинаетъ ощущаться въ груди всякій разъ, когда придетъ мнѣ въ голову неотвязное слово «опять», наконецъ, что такое это "опять, изъ чего оно состоитъ, что собственно обозначаетъ? Всю ночь, повторяю, ворочаясь съ боку на бокъ, я пытался дать себѣ на эти вопросы самый обстоятельный, пунктуальный отвѣтъ — и не могъ; за два слишкомъ мѣсяца до моей поѣздки, я почти отвыкъ понимать, почему фельдшеръ отрѣзываетъ ноги, когда надо ставить піявки, или почему онъ зарываетъ въ землю живыхъ, вмѣсто того, чтобы дать имъ проснуться во-время. Оказавалось необходимымъ растравить въ себѣ какую-то почти зажившую боль, чтобы понимать и этого фельдшера, и этотъ лазаретъ, словомъ, всю эту нелѣпую атмосферу, окружающую нелѣпыя картины, невольно угнетавшія воображеніе. Не растравивши того мѣста души, которое стало было подживать и «подсыхать», нельзя было понять и выяснить себѣ той странной и тяжкой тоски, которая понемногу, но настойчиво и немолчно, стала грызть душу.
Какъ это, быть можетъ, ни странно покажется читателю, а фактъ душевнаго состоянія, о которомъ сказано выше, какъ фактъ вполнѣ достовѣрный, заслуживаетъ нѣкотораго вниманія. Не мѣсто и не время распространяться здѣсь, отчего и какъ русская жизнь приняла такія не гармоническія краски и черты, но несомнѣнно, что «не радостное», «не гармоническое», а что-то неуклюже-тяжелое прочно залегло на днѣ коллективной русской души. Все это, конечно, пройдетъ, но покуда не прошло, какой-то червь безпокойной и неусыпающей тоски грызетъ русскую душу… Чтобы понять, что такое это «опять», которое меня пугаетъ, мнѣ казалось необходимымъ натолкнуться на что-нибудь «возмутительное», на что-нибудь такое, что отравило бы существованіе… Случись что-нибудь подобное — и мнѣ казалось, что и сейчасъ начну понимать то, что сталъ позабывать и чего теперь еще не могу представить въ полной ясности. Мало этого (будемъ говорить сущую правду), вновь начинавшая заболѣвать мысль, какъ бы для того, чтобы облегчитъ непріятное ощущеніе начинающейся боли, искала чего-нибудь непріятнаго, какого-нибудь «безобразія», чтобы начать болѣть уже болѣе или менѣе правильно, то-есть войти въ колею той жизни и той житейской обстановки, которая, нѣтъ сомнѣнія, ошибочно рисуется впереди.
Кстати сказать: проѣхавъ по желѣзнымъ дорогамъ отъ Петербурга до Владикавказа и отъ Царицына до Петербурга, могу положительно утвержать, что разговоръ «о безобразіяхъ» всякаго рода и, въ частности, о безобразіяхъ неправеднаго стяжанія сдѣлался рѣшительно преобладающимъ разговоромъ. Въ прежнее время, бывало, кто-нибудь изъ мужиковъ разсказывалъ, какъ онъ ходилъ въ Кіевъ и что видѣлъ, или какъ баба вѣдунья испортила его жену, и т. д. Попадался и молодой человѣкъ, съ которымъ можно было двое сутокъ говорить о томъ, какъ, когда и гдѣ, и въ кого онъ влюбился, и барыня попадалась, разсказывавшая свои романы, и офицеръ, участвовавшій при взятіи Гуниба, разсказывалъ свои похожденія и подвиги. Словомъ, были «разговоры» по человѣчеству. Несомнѣнно есть эти разговоры и теперь, но разговоръ о безобразіяхъ всѣ ихъ заглушаетъ, царить надо всѣми. Вотъ ѣдетъ крестьянская семья изъ Орловской губерніи на переселеніе въ Ставропольскую — поговорите съ мужиками и со второго же слова начинается повѣсть о всевозможныхъ безобразіяхъ: земельныхъ, мірскихъ, «правленскихъ» и т. п. Со второго слова начинается повѣсть о томъ, какъ староста обворовалъ, какъ старшина обворовалъ, какъ обворовалъ кабатчикъ… Дорожный мастеръ повѣствуетъ о подвигахъ строителей такія чудеса, о которыхъ во снѣ не приснится, а подрядчикъ желѣзной дороги, въ свою очередь, выдвигаетъ на сцену чудовищныя дѣянія по части наживы дорожныхъ мастеровъ. Земецъ не находитъ словъ, которыми можно бы достаточно точно выразить негодованіе на безобразія администраціи, а господинъ становой приставъ рисуетъ портреты земскихъ дѣятелей въ такомъ видѣ, что именно можно «удавиться съ тоски», если только изображеніе хоть чуть похоже на правду. «Никто ничего не дѣлаетъ, а всѣ воруютъ» — вотъ корень и основаніе этого разговора, угнетающаго всякіе разговоры «вообще», разговоры по человѣчеству. Кромѣ того, надобно прибавить, что разговоръ «О безобразіяхъ» и «возмутительныхъ фактахъ» почти единственный изъ разговоровъ, который общедоступенъ, открытъ для всесторонняго обсужденія, договаривается до конца и постоянно имѣетъ свѣжій и обильный газетный матеріалъ ежедневно сотнями ручьевъ и рѣчекъ, газетъ и газетокъ, какъ мутными потоками разливающійся среди публики поѣздовъ, бороздящихъ Россію; другого разговора, который бы также безъ утаекъ, умолчаній, экивоковъ договорился до конца, и также бы обильно получалъ питаніе, разговора, который бы не заражалъ, а освѣжалъ мысль разговаривающихъ, я рѣшительно не знаю, не слыхалъ и не замѣчалъ.
Напротивъ того, мнѣ, да какъ я думаю и не одному мнѣ, множество разъ приходилось убѣждаться въ томъ, что обыкновенный живой разговоръ, живыхъ людей, о живыхъ людскихъ нуждахъ и желаніяхъ, «по нонѣшнимъ временамъ», сдѣлался необыкновенно труднымъ, вслѣдствіе того, что его поминутно приходится поддерживать искуственно, дѣлать усилія для его продленія, зацѣплять готовую замереть фразу новой фразой, которую надо умѣть поскорѣй отыскать, чтобы бесѣда не была прервана мертвымъ молчаніемъ. Въ отношеніи внѣшней отдѣлки такого разговора, такъ-сказать техники его, общество наше сдѣлало огромные успѣхи; никогда на Руси не было такъ много людей, которые бы умѣли говорить такъ складно, умно, закругленно, законченно. словомъ, «красно», но, вмѣстѣ съ тѣмъ, никогда этого рода разговоръ не страдаль присутствіемъ того внутренняго холода, которымъ онъ страдаетъ теперь. Отсутствіе нетолько увѣренности, а и самой тѣни мысли осуществленія того, о чемъ идетъ рѣчь, глубоко въѣлось въ самый корень души современнаго образованнаго человѣка; земецъ, разговаривающій о земскихъ нуждахъ, о деревенской неурядицѣ, о народной школѣ, гласный думы, трактующій о недостаткахъ и задачахъ городского самоуправленія, наконецъ, просто отецъ семейства, говорящій о воспитаніи и т. д., всѣ они говорятъ такъ резонно и такъ литературно-хорошо, какъ дай Богъ сказать любому набившему руку на передовыхъ статьяхъ литератору; да и лучше, несравненно лучше любого современнаго литератора говоритъ огромное большинство образованныхъ людей общества, но эта блестящая рѣчь страдаетъ тою же болѣзнію, которою недугуетъ и рѣчь литературная. Какъ та, такъ и другая лишены жизненной энергіи, утратили связь слова и дѣла и рѣшительно отвыкли представлять собственныя мысли въ реальныхъ, осуществленныхъ формахъ. Слушать такіе разговоры — до крайности тяжело, точно слушать, какъ «безрукій» говоритъ (забывъ свое увѣчье), что вотъ онъ сейчасъ протянетъ руку, возьметъ, сдѣлаетъ… Другое дѣло россійскіе «ордюры»: тутъ человѣкъ можетъ жить вполнѣ и видѣть «на дѣлѣ» осуществленіе своихъ мыслей, удовлетвореніе своего негодованія. Вотъ выплылъ изъ тьмы вѣковъ какой-нибудь, какъ гоголевскій Вій, заплесневѣлый и обомшелый хищникъ; газета пропечатала всѣ его подвиги и этотъ разговоръ, не останется пустымъ звукомъ. Ты думалъ и утверждалъ, что хищника надо покарать, и его дѣйствительно караютъ, и если не твоими руками, то чьими-нибудь, его все-таки на твоихъ глазахъ, и согласно твоему мнѣнію, тащатъ въ Сибирь въ мѣста не столь и столь отдаленныя. Другихъ явленій жизни, которыя бы также были ярко и ясно видны, также были доступны для полнаго и всесторонняго обсужденія, и давали бы возможность видѣть на дѣлѣ осуществленіе ничѣмъ нестѣсненнаго общественнаго о нихъ мнѣнія, я не знаю. Нѣтъ такого другого общественнаго вопроса, общественнаго дѣла, которое бы могло быть также правдиво, просторно и свободно обсуждено и осуществлено на дѣлѣ, какъ осуществляется на Руси во всѣхъ формахъ своего развитія всякое «ордюрное» дѣло. И немудрено, что ордюрный элементъ разговора преобладаетъ и глушитъ всѣ другіе элементы человѣческой бесѣды; немудренно, что объ ордюрахъ говорятъ и мужики, и купцы, и чиновники, и земцы, и думцы — словомъ, всякаго званія и состоянія. Настанетъ, никто не сомнѣвается въ этомъ, время, когда слова «хищникъ» и «острогъ», цѣлами годами сосредоточивающіе на себѣ свободное вниманіе общества и свободное общественное сужденіе, не будутъ почти единственнымъ исходомъ для удовлетворенія общественной жажды къ проявленіямъ справедливости. Будутъ царствовать въ общественномъ вниманіи другія, не такія мрачныя темы, и желаніе справедливости въ человѣческихъ отношеніяхъ найдетъ возможность проявляться въ иныхъ мягкихъ и благородныхъ формахъ, и по поводу иныхъ, также благородныхъ дѣлъ. Но теперь «ордюръ» царитъ; и аппетитъ къ нему развитъ болѣе чѣмъ къ чему-нибудь другому, и негодованіе онъ возбуждаетъ болѣе, чѣмъ какое нибудь другое явленіе русской жизни. Иногда, право, кажется, что русской человѣкъ нашихъ дней не можетъ ни видѣть, ни понимать насущнѣйшихъ нуждъ времени, до тѣхъ поръ, пока не станетъ на ордюрную точку зрѣнія, не разстроитъ своей печени и вообще такъ или иначе не ожесточитъ себя.
Вотъ именно что-то подобное, то есть какую-то «потребность» въ какомъ-нибудь «непріятномъ» фактѣ, ощущалъ и я, желая разъяснить и опредѣлить зародившуюся въ душѣ тоску…. Случись, казалось мнѣ, какая-нибудь непріятность, и сейчасъ мои мысли придутъ въ порядокъ, я увижу «гдѣ болитъ», и мысли соберутся на настоящую дорогу, т. е., натолкнувшись на одну «непріятность», начнутъ припоминать и группировать тысячи другихъ. Состояніе духа сдѣлается опредѣленнымъ — и станетъ легче. Но пока, къ моему несчастію, не было ничего, что бы меня въ конецъ разстроило. Мѣсяцъ былъ также блестящъ и море также прекрасно; пароходикъ бѣжалъ быстро. Заслышалъ я какъ капитанъ-русакъ закричалъ въ трубу, проведенную къ машинисту. — «Ну, что нюни-то распустилъ? Шевелись тамъ!..» И немедленно же (и невольно) попробовалъ негодовать на русское разгильдяйство, халатность, невѣжество, особливо когда вслѣдствіе этого окрика, пароходъ пошелъ «валять» во всю мочь, и на палубѣ забѣгали, и стали толкаться сонные матросы. Немедленно же — и опять также само собой — припомнился мнѣ нѣмецъ-капитанъ, съ которымъ я ѣхалъ изъ Ленкарона, его пунктуальность, медленность и аккуратность во всѣхъ словахъ и поступкахъ; я немедленно рѣшилъ, что этотъ нѣмецъ никогда бы не позволилъ себѣ сказать «шевелись тамъ», не рисковалъ бы жизнію пассажировъ, какъ «этотъ», которому горя мало, если отъ этого «шевелись» разорветъ котелъ и всѣ погибнутъ, вмѣстѣ съ неучемъ капитаномъ, который думалъ, что можно разводить столько паровъ, сколько ему вздумается. И эта толкучка русскихъ матросовъ, натыкавшихся другъ на друга, и мимоходомъ бросавшихъ крѣпкія слова безъ всякой надобности, также показалась мнѣ матеріаломъ, весьма подходящимъ для негодованія, и для невыгодной параллели русскихъ съ татарами. «Какъ отлично ведутъ себя татары, думалъ я. — А эти!.. Татары дѣлаютъ все тихо смирно, медленно, но аккуратно; ни брани, ни толкотни нѣтъ — все ждетъ у нихъ благородно, изящно».. Словомъ, параллель невыгодная для репутаціи отечества, начала было уже вполнѣ складываться въ моихъ мысляхъ, но увы, неудачно… Припомнились вещи видѣнныя и слышанныя, которыя сразу разнесли эту параллель въ дребезги… Припомнился разсказъ одного капитана, ненавистника татаръ, который говорилъ, что они дѣло дѣлаютъ только когда, нѣтъ бѣды, а случись буря, всѣ попрячутся, «только и выгонишь дубиной изъ каюты», «а наши, говорилъ капитанъ: — не то… Пошли его прямо въ воду, въ какую хочешь бурю — только перекрестится, и бултыхъ… А эта сволочь… Случилось на моихъ глазахъ одному татарину за бортъ упасть, такъ онъ, каналья, и до воды-то еще не долетѣлъ, а ужь умеръ со страху… Какъ можно сравнить — наши или эта сволочь!» А вслѣдъ за капитанскимъ разсказомъ, припомнился мнѣ фактъ беззавѣтной неустрашимости русскаго матроса, фактъ, очевидцемъ котораго я былъ самъ, ѣхали мы на небольшомъ катерѣ по Кизиль-агачскому заливу; отъѣхавъ отъ берега, матросы стали ставить паруса, и въ это время кормовой, завидѣвъ, что желѣзный болтъ, лежавшій на носу катера, отъ качки все больше и больше подвигается къ краю лодки, и вотъ-вотъ упадетъ въ воду — закричалъ матросу, работавшему на носу катера: — «Михайло! Эй-эй! Болтъ! Болтъ-болтъ-болтъ-болтъ — ахъ!» Съ послѣднимъ восклицаніемъ въ воду шлепнулся болтъ, а за болтомъ шлепнулся и Михайло въ чемъ былъ, въ шапкѣ, въ сапогахъ, въ пиджакѣ, и, вынырнувъ съ болтомъ въ рукахъ, чуть не разбилъ головы объ водорѣзъ носа, и радостно воскликнулъ: «Эва! вотъ онъ!» Мгновенія не было у него истрачено на раздумье… Эти воспоминанія, какъ видите, уничтожили было начинавшіяся «непріятныя мысли», но потребность въ нихъ не исчезла, а съ русскихъ перешла на татаръ. «Да, стало думаться мнѣ, хороши, нечего сказать, аккуратны, тихи… Законопатили цѣлую половину рода человѣческаго, женъ, чуть не въ погреба или могилы, да и живутъ себѣ владыками». Припомнились мнѣ несчастныя татарскія женщины, обязанныя закрывать ротъ платкомъ, чтобы не осквернить своимъ дыханіемъ великолѣпнаго своего звѣря — мужчину; татарка работаетъ какъ волъ, и лица не смѣетъ показать на бѣлый свѣтъ; извольте-ка ухитриться стирать на рѣчкѣ, да въ тоже время дѣлать такъ, чтобы и лицо закрывать тѣми же рабочими руками… То-ли дѣло наша баба, россійская, вольная, открытая, горластая, не хуже любого мужика!.. Никто ее не запираетъ на замокъ, вездѣ она вольна, свободна, и т. д. Съ каждой минутой, вопреки желаніямъ начинавшей мучить меня внутренней язвы, Русь припоминалась въ свѣтлыхъ образахъ; а когда я думалъ о татарскихъ женщинахъ, пароходикъ нашъ проходилъ (дѣло было уже къ свѣту) мимо одной рыбной ватаги, гдѣ «наша баба» предстала мнѣ совершенно въ новомъ видѣ: на всѣхъ ватагахъ здѣсь работаетъ масса женщинъ, и всѣ онѣ одѣваются по-мужски… Десятки такимъ образомъ костюмированныхъ бабъ толпились вокругъ массы только-что изловленной и распластанной на полу рыбы, когда нашъ пароходикъ проходилъ мимо ватаги. Эти десятки бабъ такъ безцеремонно покрикивали пароходу безцеремонныя слова, и вообще видъ этой группы женщинъ, ихъ костюма, движеній и позъ, былъ до того неожиданъ и новъ, что невольно хотѣлось сказать опять: «что за молодчина наша русская женщина. Воистину свободная душа!»
Такъ и не вышло ничего путнаго изъ всей этой тревожной ночи, наполненной тревожнымъ исканіемъ такого факта, который далъ бы возможность разобрать и выяснить возникшіе признаки тоски. Слѣдующій день былъ счастливѣе въ этомъ отношеніи.. Проснувшись и выйдя на палубу часовъ въ двѣнадцать дня, я увидѣлъ, что мы ужь совсѣмъ въ Россіи… И песочекъ нашъ, и поля, и деревни, и ивовые кусты, и церкви съ зелеными главами, и деревни съ соломенными крышами — все, все наше… Блестящая отъ солнца поверхность рѣки, во многихъ мѣстахъ была усѣяна поплавками закинутыхъ рыболовныхъ сѣтей; чуть не на каждомъ шагу встрѣчались лодки съ рыбаками, ѣдущими метать сѣти, и другія лодки, полныя только-что пойманной блестящей рыбы… И надъ рѣкой, и надъ сѣтями, и надъ лодками съ пойманной рыбой вились и «хохотали» мартышки-чайки. — Какая это рыба? спросилъ я у сосѣда, похожаго на купца. — «Теперича пошла вобла… Теперича сплошь все вобла… Ишь вонъ ее сколько валитъ!» указалъ онъ глазами на первую рыбачью лодку, наполненную только что пойманной рыбой; ее было вытащено такъ много, что она буквально верхомъ наполняла лодку и, притомъ, форма и размѣры пойманной рыбы были такъ однообразны, одинаковы, что издали казалось будто лодка, наполнена новыми, только что отчеканенными двугривенными: масса рыбы и вся она одна въ одну; и на слѣдующей лодкѣ тоже, и еще на слѣдующей, и такъ безъ конца. А собесѣдникъ мой все толковалъ: «теперича она сплошь пошла». И дополнялъ это «сплошь» новыми фактами изъ рыбьяго міра, разсказывалъ, что когда идетъ изъ моря въ рѣки, напримѣръ, сомъ, нельзя проѣхать на лодкѣ, весломъ не разобьешь стадо; дно лодки стучитъ этому стаду объ головы, а оно все претъ, и все сплошь и сплошь. Это слово «сплошь», такъ часто повторяемое моимъ собесѣдникомъ, какъ-будто бы пролило нѣкоторый свѣтъ на ту душевную темноту и тоску, которую я всю ночь старался искуственно разсѣять. "Да, подумалось мнѣ: — вотъ отъ чего мнѣ и тоскливо… Теперь пойдетъ «все сплошь». И сомъ сплошь претъ, цѣлыми тысячами, цѣлыми полчищами, такъ что его разогнать невозможно, и вобла тоже «сплошь» идетъ милліонами существъ «одна въ одну», и народъ пойдетъ тоже «одинъ въ одинъ» и до Архангельска, и отъ Архангельска до «Адесты», и отъ «Адесты» до Камчатки, и отъ Камчатки до Владикавказа, и дальше до персидской, до турецкой границы. До Камчатки, до Адесты, до Петербурга, до Ленкорани — все теперь пойдетъ сплошное, одинаковое, точно чеканное: и поля, и колосья, и клячонки, и земля, и небо, и деревья, и птицы, и избы, и мужики, и бабы — все одно въ одно, одинъ въ одинъ, съ одними сплошными красками, мыслями, костюмами, съ одними пѣснями, словомъ, все и во всемъ теперь пойдетъ «сплошь», сплошь и сплошь… Да! подумалось мнѣ: — это не то, что я видѣлъ въ теченіи двухъ съ половиною мѣсяцевъ, почти все время проведенныхъ въ поѣздкахъ отъ Владикавказа до Тифлиса, отъ Тифлиса до Батума, отъ Батума до Баку, до Ленкорани, и т. д. Не было дня, въ который бы не приходилось пять разъ надѣвать и столько же разъ снимать шубу, переодѣваясь то въ осеннее, то въ лѣтнее пальто, и потомъ опять влѣзать въ шубу: холода и снѣга горныхъ вершинъ поминутно смѣнялись весенними красками и картинами горныхъ низменностей; и сейчасъ только вы видѣли цѣлыя сталактитовыя галлереи горныхъ замершихъ потоковъ, а черезъ часъ, потоки эти ужь журчатъ, и видна травка, а еще черезъ часъ — все зелено, повсюду цвѣты, фіалки, лиліи, и солнце печетъ по лѣтнему. О что ни мѣстность, то и свой типъ обывателя, и костюмъ, и нравъ, и обычай. Вотъ, по сю сторону рѣчки, за убійство наказываютъ Сибирью и тюрьмой, а по ту — убійца только платитъ денежную пеню и гуляетъ на свободѣ. Сію минуту вы пили мѣстное вино такого-то запаха и вкуса, а черезъ часъ пріѣзжаете въ иную мѣстность, гдѣ все другое, и народъ, и языкъ, и запахъ, и цвѣтъ, и вкусъ вина.
Даже наши русскіе люди, крестьяне сектанты, поселившіеся, по обыкновенію русскихъ людей, въ долинахъ и равнинахъ Ленкорана, и тѣ, уравненные («хлѣбушко-батюшка») однороднымъ трудомъ, «расѣйской» породой, и однообразіемъ мѣстностей во множествѣ подробностей быта — посмотрите-ка, какъ они здѣсь лелѣютъ свою нравственную самостоятельность! Въ этой деревнѣ живутъ баптисты, а въ этой «общіе», въ десяти верстахъ цѣлая деревня населена субботниками, а еще въ десяти одна огромная деревня, разрѣзанная рѣкой, по сю сторону населена молоканами, а по ту — православными. Мало того, въ иномъ домѣ помѣщается семья, состоящая вся изъ поклонниковъ различныхъ сектъ: мужъ баптистъ, жена молоканка, мать ея православная, а отецъ «общій» и т. д. Все это безконечное, неисчерпаемое разнообразіе климатовъ, растительности, племенъ, нарѣчій, обычаевъ, костюмовъ, религій и сектъ, мѣняющееся на каждомъ шагу вашего путешесівія, поминутно возбуждаетъ интересъ къ жизни человѣческой, поминутно говоритъ вамъ о томъ, какъ безконечно разнообразна природа и какъ еще безконечнѣй разнообразна въ своихъ желаніяхъ душа челвѣческая. Душу-то (вотъ что главное!) вспоминаешь здѣсь человѣческую, и сначала начинаешь удивляться, какъ она смѣетъ такъ своевольничать? а потомъ проникаешься воистину благоговѣніемъ къ этому своевольству, видишь, что этимъ и красна жизнь, что оно-то и любо въ человѣкѣ и ясно видишь что безъ него — нѣтъ жизни… холодъ, недоимка и урядникъ. Да, все это было, а теперь вотъ пойдетъ все сплошь, сплошь, одинъ климатъ, одинъ обычай, одинъ кислый квасъ (всегда стоящій почему-то на самомъ припекѣ солнца, на окнѣ вмѣстѣ съ еранью и дѣлающійся, вслѣдствіе солнечнаго припека, напиткомъ поистинѣ убійственнымъ по кислотѣ), все сплошное — и сплошная природа, сплошной обыватель и сплошная нравственность, сплошная правда, сплошная поэзія, словомъ, однородное, стомилліонное племя, живущее какой-то сплошной жизнью, какой-то коллективной мыслію, и только въ сплошномъ видѣ доступная пониманію. Отдѣлить изъ этой милліонной массы единицу, положимъ хоть нашего деревенскаго старосту Семена Никитина — и попробовать понять его, дѣло невозможное. Говорятъ, чтобы понять Семена Никитина, надобно не «до себя его поднять», а опуститься до него, уничтожить въ себѣ гордыню, проникнуться смиреніемъ христіанской любви, и тогда Семенъ Никитинъ будетъ понятенъ — не знаю, но это ужь слишкомъ многосложно, слишкомъ изнурительно, тѣмъ болѣе, что именно, мнѣ кажется, Семена Никитина можно понимать только въ кучѣ другихъ Семеновъ Никитиныхъ. Вобла сама по себѣ стоитъ грошъ, а милліонъ воблы капиталъ, и милліонъ Семеновъ Никитиныхъ составляютъ тоже полное интереса существо, организмъ, а одинъ онъ, съ своими мыслями, непостижимъ и неизучимъ. — Откуда, Семенъ Никитинъ, берутся деньги? — «Само собой, отъ царя!» — Какимъ образомъ? — «Значитъ сдѣлаютъ… накопаютъ золота ли, серебра ли тамъ, али мѣди наломаютъ — ну, и отпечатываютъ, сколько тамъ потребовается… Изготовятъ, и раздаютъ господамъ… ну, а господа-то у нашего брата, мужика, кто картофь, кто капусту, кто что, покупаетъ, вотъ и у нашего брата деньжонки отъ эфтого шевелятся… Глядишь — анъ Господь и посылаетъ рублевку. Летитъ она матушка, а мы ее цапъ-царапъ, да въ сундукъ, да на замокъ, крѣпко на-крѣпко, хе-хе-хе… А придетъ время, возьмемъ да купимъ картофи и рѣпы, и всего прочаго, да опять посадимъ, да опять къ господамъ повеземъ. И опять глядь-поглядь и трехрублевочка попархиваетъ. А мы ее цапъ-царапъ, да въ чулокъ… Вотъ такъ и идетъ оборотъ»… Это самъ Семенъ Никитинъ соображаетъ и тутъ съ нимъ невозможно разговаривать, не чувствуя на каждомъ шагу, какъ онъ тёменъ и нелѣпъ, но когда онъ говоритъ слова, доставшіяся ему даромъ отъ сплошного милліоннаго мироеозерцанія, созданныя милліоннымъ сплошнымъ умомъ, въ свою очередь воспитаннымъ сплошными условіями природы, климата и труда, онъ умница первой руки. Сейчасъ вотъ онъ сказалъ пословицу: «кто чѣмъ не торгуетъ, тотъ тѣмъ и не воруетъ». Что-жь, это онъ самъ выдумалъ? Нѣтъ, это выдумалъ океанъ людской, въ которомъ онъ живетъ, точь-въ-точь какъ Каспійское море выдумало воблу, а Черное — камбалу. Самъ Семенъ Никитинъ не запомнитъ за собой никакой выдумки. «Мы этимъ не занимаемся», «нѣшто мы учены»? говоритъ онъ, когда спросишь его о чемъ-нибудь самого; напримѣръ: Что такое Егорій? — «Святой!» — Разскажите про него… «Да вѣдь мы не учены, вамъ вѣрнѣй знать… а только что, дѣйствительно, для скотины молимся…» — Почему же Егорій для скотины собственно?.. «Да вѣдь какъ сказать… Это ужь издревле… отъ прародителей, какъ прородители наши, такъ и мы, а такъ, чтобъ сказать вполнѣ, какъ должно, этого мы не знаемъ… это ужь священникъ должонъ знать по своей части… а что дѣйствительно, такъ какъ для скотины бываетъ худое, и разный вредъ случается, и не дай Богъ этого никому — то вотъ, поэтому случаю и молебствуемъ, значитъ, Егорью-съ»! И, наговоривъ этой для самого удивительной ерунды, погладитъ бороду, но опять-таки, этотъ же Семенъ Никитинъ, исполненный всевозможной чепухи по части «личнаго мнѣнія», дѣлается необыкновенно умнымъ, какъ только начинаетъ предъявлять мнѣнія, пословицы, цѣлыя нравоучительныя повѣсти, созданныя невѣдомо кѣмъ, океаномъ Семеновъ Никитиныхъ, сплошнымъ умомъ милліоновъ. Тутъ и быль, и поэзія, и юморъ, умъ… Сборникъ произведеній народной поэзіи говоритъ вамъ о своеобразности народнаго творчества, объ оригинальности народной мысли и т. д. Но если мы пойдемъ вотъ на улицу нашей деревни и послушаемъ пѣсни вотъ этихъ, ровнымъ счетомъ пяти бабъ, то во-первыхъ, мы рѣшительно не поймемъ, почему бабы Новгородской губерніи поютъ казацкую пѣсню, во-вторыхъ, увидимъ, что очень часто за одну пѣсню считаютъ два куска двухъ разныхъ пѣсенъ, причемъ получается полная безсмыслица, а въ-третьихъ, что поютъ сплошь и рядомъ цѣлыя строки, въ которыхъ рѣшительно смысла человѣческаго нѣтъ. Что такое, напримѣръ, значитъ фраза «Ружьи-сабли (убитаго казака) на колясочкахъ везутъ»? Какія такія колясочки? Никому неизвѣстно и ни одна пѣвица не дастъ объясненія. «Семенъ Никитичъ! Что значитъ „на колясочкахъ“ везутъ»?.. «Мы этимъ не занимаемся… пёсъ его знаетъ! вамъ виднѣй по книжкамъ-то»… И это вполнѣ справедливо; дѣйствительно, нужно долго рыться «въ книжкахъ», чтобы возстановить то или другое произведеніе народнаго творчества.
Не могу, по истинѣ и сущей правдѣ, сказать, есть ли какое-нибудь преимущество въ силѣ и значеніи сплошныхъ идей, сплошного творчества; могу только сказать, что мнѣ было легче тамъ, гдѣ свободнѣй и шире предъявлялъ себя не океанъ человѣческій, а отдѣльный человѣкъ… Татаринъ, которому взгрустнулось сидѣть на берегу рѣчки, часъ, два, три поетъ такимъ мотивомъ, который кажется ему подходящимъ, о томъ именно, что ему пришло въ голову о рѣчкѣ, о птицѣ, которая пролетѣла, о татаринѣ, который мимо проѣхалъ на орбѣ; не скажу, что это лучше, или хуже, но мнѣ легче разговаривать съ человѣкомъ, который понимаетъ, что говоритъ, дѣлаетъ, поетъ, «именно онъ самъ», а не перевираетъ слово и звукъ, созданный невѣдомымъ творцомъ. Мнѣ легче, понятнѣе жить на свѣтѣ, живя и разговаривая не съ Семеномъ Никитинымъ, который необыкновенно уменъ готовымъ умомъ, а своимъ плохо понимаетъ, «потому мы неучены», а вотъ съ этимъ русскимъ же мужикомъ, обладающимъ точь-въ-точь такой же, какъ "у Семена Никитина, бородой и т. д., который на мой вопросъ: — Почему онъ изъ молоканъ перешелъ въ баптисты? не отвѣчаетъ обычной въ устахъ Семена Никитина фразой — «вамъ виднѣй въ книжкахъ»… или «кабы мы учены были» и т. д., а совершенно ясно и опредѣленно слѣдующее: — «А вотъ отчего, другъ ты мой: не могу я Христа по молокански понимать. Молокане, самъ знаешь, считаютъ его какъ человѣка: по плоти, молъ, родился; а я этого не могу понять. Голова-то моя понять не согласна, какъ этая-то доброта да отъ человѣка! Нѣтъ въ человѣкахъ этого, что въ Христѣ… Плоть-то, братецъ ты мой, только обликъ въ немъ, а то все божественный духъ… Вотъ отъ этого отъ самаго и отсталъ отъ нихъ… Здѣсь въ баптистахъ-то душа моя складнѣй себя чувствуетъ… Вотъ отъ чего!..»
Не скажу, чтобы я былъ въ особенномъ восхищеніи отъ нашихъ сектантовъ — объ этомъ будетъ говорено ниже и подробно — но я постоянно и безпрерывно чувствовалъ себя съ ними легко; я постоянно былъ въ обществѣ людей, жаждущихъ сознательной жизни, стремящихся дать смыслъ своему существованію на землѣ; не стѣсняя своего положенія, въ которое насъ поставила судьба, мы могли вести бесѣду, хотя и невсегда блестящую, объ общихъ вопросахъ — добро, зло, правда — и бесѣду на понятномъ для насъ обоихъ языкѣ. Чтобы вести такую же бесѣду съ Семеномъ Никитинымъ, мнѣ надо забыть писать, читать, надо превратиться въ пахаря, надо надѣть лапти, страдать отъ неурожая, засухи, голода, дифтерита, и т. д., отказаться отъ всякой личной воли, мысли, и покориться землѣ, труду на ней, и всѣмъ случайностямъ природы, отъ которыхъ онъ зависитъ; тогда въ мое сознаніе «само собой» войдетъ все міросозерцаніе, которое теперь само собой наполняетъ Семена Никитина, и только тогда мы будемъ понимать другъ друга. До тѣхъ поръ мы чужды другъ другу: я для него существую только какъ потребитель его картофеля — а то, по его мнѣнію, и жить бы мнѣ не слѣдовало — а онъ, по моему мнѣнію, «особь», опасная своею личною глупостію и дикостію, хотя и опытная, иногда очень интересная чужимъ, «отечественнымъ» умомъ, продуктомъ ума сплошной, милліонной, никому лично не принадлежащей и никѣмъ лично не выработанной мысли…
Да! Жутковато и страшновато жить въ этомъ людскомъ океанѣ, который все ближе и ближе надвигался на меня, по мѣрѣ того, какъ бѣжалъ впередъ пароходикъ. Жутко и страшновато исчезнуть въ этомъ океанѣ. Милліоны живутъ «какъ прочіе», причемъ каждый отдѣльно изъ этихъ прочихъ чувствуетъ и сознаетъ, что «во всѣхъ смыслахъ» цѣна ему грошъ, какъ воблѣ, и что онъ что-нибудь значитъ только «въ кучѣ»; жутковато было сознавать это, и хотя я понялъ, что именно отъ этого, предстоящаго мнѣ, и стало скучно, но чувствовалъ, что есть тамъ въ этомъ океанѣ еще что-то, что ужь окончательно должно выяснить мое тягостное душевное сознаніе… «Есть тамъ, думалось мнѣ: — еще что-то такое, отъ чего мурашки побѣгутъ по кожѣ, какъ только взглянешь, вспомнишь или подумаешь Вотъ если я встрѣчу это, тогда, казалось мнѣ, мнѣ ужь совсѣмъ станетъ понятно все. И точно; день по части разъясненій темныхъ ощущеній выдался удачный. Едва пріѣхали въ Астрахань, какъ это сейчасъ и встрѣтилось…
Пріѣхали мы въ Астрахань часовъ въ пять вечера, а въ семь, какъ оказалось по справкамъ, отходилъ пароходъ въ Царицынъ; медлить было нечего и мы тотчасъ послали взять билеты, а сами принялись укладывать вещи. Наконецъ, вещи уложены, оставалось только дождаться посланнаго, взвалить вещи на извощика и переѣхать на сосѣднюю пристань. Въ ожиданіи посланнаго ходилъ я по пристани: пристань была совершенно пуста; лѣниво ходило и стояло по ней человѣка два-три, не-то конторщики, не-то прикащики, словомъ, русскіе мужики въ „пиньжакахъ“. Дѣлать имъ было совершенно нечего. Въ это время, со стороны города къ пристани шелъ мужикъ, молодой парень, въ короткомъ рваномъ полушубкѣ, очень маленькомъ для его огромнаго роста, и съ огромнымъ вырѣзомъ у шеи. Шея его, длинная и голая, была совсѣмъ не прикрыта полушубкомъ; на ногахъ онучи и лапти, на головѣ рваная рыжая шляпа гречневикомъ. Пришелъ этотъ дѣтина лѣнивой походкой и сталъ на пристань, положилъ одну руку въ карманъ, а другую за-пазуху. Постоялъ онъ такъ минуты двѣ-три, зѣвнулъ во всю мочь, и не успѣлъ закрыть рта, какъ одинъ изъ мужиковъ, одѣтыхъ въ „пиньжаки“, подошелъ къ нему и такъ двинулъ въ грудь обѣими руками, что дѣтина грохнулся на спину, высоко поднялъ ноги въ лаптяхъ, а шапка откатилась далеко въ сторону. Поднявшись, дѣтина пошелъ за шапкой и что-то заговорилъ, а „пиньжакъ“ пошелъ назадъ и тоже что то говорилъ, и потомъ опять сталъ на мѣсто. Все дѣло заняло не болѣе двухъ секундъ, по этотъ эпизодъ сразу совершенно опредѣлилъ мое душевное состояніе: я все вспомнилъ, и все стало мнѣ ясно. За что онъ его „пхнулъ“! Я былъ увѣренъ, что ни за что; что это было сдѣлано такъ, зря, что малый такъ же мало ожидалъ того, что его „пхнутъ“, какъ и этотъ „пиньжакъ“ мало думалъ о томъ, что вотъ онъ кого-то пхнетъ… Зачѣмъ это? Не знаю! Вѣроятно, поднявшійся съ земли парень скажетъ: — „Ты чего пхаашь“? И вѣроятно, пиджакъ отвѣтитъ: — „А ты чего рыло-то выперъ“? — „Да мнѣ Иванъ Митрича повидать надо… чортъ этакой“: — „Такъ ты и говорилъ бы толкомъ, а не пёръ идоломъ“… „Да, еловая ты голова, ты бы спросилъ, а не пхалъ“! „Да, наспрашиваешься васъ тутъ, дьяволовъ“. Послѣ этого разговора, весьма вѣроятнаго, парень пойдетъ домой, а пиджакъ постоитъ-постоитъ и тоже пойдетъ домой. И такъ зачѣмъ же все это? „Ты бы спросилъ“! вѣдь это, кажется, резоннѣй… Но нѣтъ; этотъ эпизодъ тѣмъ и знаменитъ, что въ немъ „нѣтъ резону“, а еще болѣе онъ знаменитъ, какъ нашъ чисто національный элементъ, приправа нашей жизни. „Пхнуть человѣка безъ всякаго резону“ — вотъ что есть въ этомъ океанѣ и что страшнѣй самаго океана. Боже мой, сколько я вспомнилъ эпизодовъ изъ моего житейскаго опыта, гдѣ этотъ жестъ „пиньжака“, игралъ огромнѣйшую роль, калечилъ сотни жизней, хотя и сопровождался потомъ разговоромъ: „ты бы говорилъ толкомъ“! „а ты бы спросилъ“… Сколькихъ людей, которыхъ, прежде чѣмъ спросить „въ чемъ дѣло“, „пхнули“ вотъ эдакимъ манеромъ — вспомнилось мнѣ сразу, въ одно мгновеніе, и въ одно же мгновеніе я впалъ въ то самое душевное состояніе, которое я два съ половиной мѣсяца тому назадъ привезъ съ собой въ Владикавказъ… И вотъ теперь, когда по части происхожденія моей тоски, мнѣ уже все стало ясно, и когда весь интересъ мой сосредоточивается на воспоминаніи тѣхъ впечатлѣній, которыя дали мнѣ возможность эту тоску позабыть, я и могу возвратиться уже къ началу путешествія, и говорить о немъ по возможности послѣдовательно.
II. Кавказскія горы: Гудауръ, Нобель и Палашковскій. — Батумъ.
правитьВозвратившись въ концѣ прошлаго отрывка къ началу моихъ воспоминаній, и начиная новую главу, я уже хотѣлъ прямо приступить къ описанію Владикавказа и затѣмъ переѣзда по военногрузинской дорогѣ, какъ неожиданно почувствовалъ, что не могу сдѣлать этого, вновь не коснувшись того состоянія духа, которое я привезъ съ собой и которое долгое время окрашивало и отравляло новизну впечатлѣній. Но, почувствовавъ необходимость опять заговорить о „состояніи духа“, т. е. опять завести рѣчь о тоскѣ и т. д., я просто-таки испугался, испугался этой самой тоски, необходимости вновь пережить ее и перечувствовать, испугался ея безъисходной, тягостной сложности, безъ начала, конца и просвѣта… Я испугался этого неблагодарнаго, безплоднаго стона, этого душевнаго „скрипа“, противнаго, „какъ скрипъ тюремной двери“, испугался до того… что рѣшился просто-таки промолчать, не касаться тягостныхъ воспоминаній о тягостныхъ дняхъ прошлаго. Пусть читатель припомнитъ ихъ самъ, и какое-бы поверхностное впечатлѣніе ни оставили въ немъ самомъ эти дни, все-таки, я думаю, онъ не можетъ не понять, почему долгое время, въ началѣ поѣздки по новымъ мѣстамъ, и мои нервы рѣшительно не поддавались впечатлѣніямъ ихъ красотъ и прелестей…
Владикавказъ, низенькіе, малороссійскаго типа домики, которые утопаютъ среди высокихъ, съ дѣтства знакомыхъ и милыхъ тополей, близость и величіе горъ, обступающихъ его съ юга, не производили того впечатлѣнія, которое должны бы были произвести послѣ снѣговъ, трескучихъ морозовъ и вьюгъ три дня назадъ покинутаго сѣвера. „Хорошо — но мнѣ все равно“, вотъ что говорили одервенѣвшіе нервы. Тоже самое или почти тоже самое говорили они и въ то время, когда раннимъ пасмурнымъ, пахнувшимъ весенней влагой утромъ мы, усѣвшись въ почтовой каретѣ, выѣхали изъ Владикавказа въ горы.
На мгновеніе только шевельнулось что-то въ окаменѣлой душѣ, когда кондукторъ затрубилъ въ трубу; звукъ этой трубы пробудилъ что-то давно, давно забытое, ранніе годы дѣтства… и опять все затихло въ душѣ. Чувствовалась жажда тишины и молчанія… И эта жажда не покидала и тогда, когда и горы уже подошли къ намъ, стали къ намъ лицомъ къ лицу, удивительныя, суровыя, непонятныя каменныя тайны… Ни шатко, ни валко, ни шибко, ни тихо, мѣрно и ровно катится впередъ карета, позвякивая желѣзною цѣпью тормоза; мѣрно и ровно звучатъ удары копытъ четверки лошадей, и горы обступаютъ насъ понемногу и справа и слѣва… Но все молчитъ въ душѣ, а ощущенія начинаютъ отдаваться, если такъ можно выразиться, на тѣлѣ… даже на кожѣ… Начинаешь ощущать, что какъ будто становишься меньше ростомъ… Еще недавно, часъ тому назадъ, въ гостинницѣ во Владикавказѣ, я какъ будто былъ порядочнаго роста, а тутъ — что за чудо? — становишься все меньше и меньше! И дилижансъ, который часъ тому назадъ, выѣзжая изъ воротъ почтоваго двора, казался какой-то громадиной, едва могъ проѣхать по улицѣ, не зацѣпивъ и не своротивъ съ дороги въ канаву проѣзжавшихъ татарскихъ арбъ съ длинными двухъ-аршинными (колотыми вдоль) дровами, а теперь, что дальше въ горы, то онъ все меньше и меньше, и лошади маленькія, и скоро весь дилижансъ, четверка лошадей, три пассажира, кондукторъ, кучеръ — все это (въ чувствуете это на себѣ) превращается во что-то крошечное, едва-едва ползущее по какой-то, какъ ниткѣ бѣлой и какъ ниткѣ тонкой дорогѣ, вьющейся у подножія необычайной громады и точно протянутой по стѣнѣ Исакіевскаго собора снизу вверхъ… Но уже и въ этихъ физическихъ ощущеніяхъ таится доля исцѣленія духовнаго; чувствуя сначала свою физическую ничтожность, начинаешь иногда чувствовать физическую боль, просто боль, точно кто ударитъ кулакомъ, или морозъ по кожѣ подеретъ: такія „непонятныя“ вещи начинаютъ то и дѣло выдвигать непонятныя фантазіи непонятной матери природы. Иногда вырывается крикъ: „Ой-ой-ой“! иногда „ахъ“, и инстинктивное желаніе спрятаться въ уголъ кареты, иногда безсознательный вопль: „Боже мой, что это такое?“ и т. д. Но все это, именно потому, что рѣшительно непонятно, непостижимо, именно потому, что всего этого нѣтъ возможности объяснить, нѣтъ возможности отвѣтить себѣ: зачѣмъ? на что нужна этакая страсть? этакая прелесть этотъ ужасъ? Именно отъ того, что во всемъ этомъ нѣтъ „никакого смысла“, все начинаетъ утрачивать мертвый „смыслъ“ той пережитой вами муки, такой же узкой и такой же колючей, какъ узка и колюча какая-нибудь булавка. Непостижимость, отсутствіе возможности понять то, что вы видите, является въ такихъ огромныхъ размѣрахъ, въ такихъ необыкновенныхъ формахъ, что „непониманіе“ всего этого вытѣсняетъ мгновенно всю ту душевную смуту, которую вы, къ несчастію, такъ долго понимали и надъ которой удручали свой несчастный „смыслъ“…
Нуженъ былъ, однако-жь, хорошій ударъ по нервамъ со стороны матери-природы, чтобы окончательно „попрать смерть“ этого удушающаго человѣческаго смысла. И такой ударъ мать природа не замедлила приподнести намъ въ самомъ скоромъ времени. Могу увѣрить читателя, что онъ ничуть не хуже того удара зеркаломъ по головѣ, который приводилъ въ чувство путешественника старыхъ временъ, заставляя его оставить мечту объ отечествѣ и предаться наблюденію и изученію иностранныхъ людей и дѣлъ. Этотъ „ударъ“ нанесла намъ одна изъ безчисленныхъ выдумокъ непонятной природы, которыми полны эти мѣста. Звать эту выдумку Гудауромъ.
Еще задолго до приближенія къ станціи, которая носитъ названіе „Гудауръ“, проѣзжающіе начинаютъ поговаривать о немъ, какъ о конечномъ пунктѣ всевозможныхъ дорожныхъ ужасовъ и затрудненій. Ямщики — тѣ прямо говорятъ, „тамъ живо пойдетъ“, тамъ, съ Гудаура, на парочкѣ свезутъ живымъ манеромъ…» «Тамъ ужь, съ Гудаура, пойдетъ живо!» и т. д. Слушая такія успокоительныя рѣчи, и самъ начинаешь ожидать Гудаура, какъ мѣсто отдохновенія. А отдохнуть ужь пора; матушка-природа порядочно-таки надивила своими дивами за время съ семи часовъ утра; нервы поустали, да и кромѣ усталости, пріѣздъ въ Гудауръ означаетъ окончательное избавленіе отъ всевозможныхъ неудобствъ зимняго переѣзда чрезъ горы. Облавы, «особы», снѣга, погребающіе путниковъ, все это предшествуетъ Гудауру, а въ Гудаурѣ все это кончается. И какъ бы для того, чтобы ударъ, наносимый Гудауромъ впечатлительности неопытныхъ путниковъ, былъ сильнѣе, послѣдняя предъ нимъ станція, самая опасная въ зимнее время, вслѣдствіе снѣжныхъ заносовъ и осововъ, прошла для насъ самымъ превосходнымъ образомъ. Дали намъ на этой предпослѣдней станціи (забылъ и названіе) возокъ, открытый, на подобіе омнибусовъ, сзади для входа пассажировъ, и закрытый спереди и съ боковъ. Видѣть ужасы, которые могли открываться впереди насъ, благодаря описанному устройству возка, намъ не приходилось, мы видѣли только то, что уже благополучно миновали. Мѣсяцъ стоялъ въ небѣ; сани ѣхали по хорошо расчищенной дорогѣ; полозья скрипѣли, морозецъ стоялъ въ воздухѣ; и мимо насъ, уходя отъ насъ куда-то вдаль, проползали всѣ самыя «страшныя мѣста»… Вонъ ушла «майорша», мрачная, неуклюжая, широкая и плоская горища, снѣга которой, по разсказамъ, погребли не мало народу; благополучно уплыла другая «страсть Господня», съ огромной снѣжной утробой, выпятившейся надъ самой дорогой и, кажется, готовой обрушиться отъ малѣйшаго громкаго звука отъ кашля, чиха… И она, слава Богу — вонъ ужь куда ушла! И другія страсти ушли также… и вотъ уже нѣтъ никакихъ страховъ, совсѣмъ нѣтъ… ни громадныхъ вершинъ, ни пропастей; дорога идетъ по снѣжной равнинѣ, освѣщенной мѣсяцемъ, равнинѣ, по краямъ которой виднѣются «горки», величины и высоты нашего новогородскаго лѣса… И снѣгъ скрипитъ по новогородски, и даже новогородскій разговоръ начинается, и все ближе и ближе конецъ всѣмъ страхамъ и ужасамъ. Наконецъ, и Гудауръ. Тутъ все кончилось… Тутъ ужь, вмѣсто шестерки, восмерки, запрягаютъ пару. «Тутъ живо»! «Здѣсь съ одного маху»! «Ну, возись, что ли»! — «Ночевать пора… отдохнуть… Поскорѣй бы въ Млеты» — «спать хочется»! — «живо довеземъ». Пара запряжена въ телегу (тамъ дальше нѣтъ снѣгу), ямщикъ сѣлъ и мы сѣли, и тронулись… Вы такъ устали за всю эту дорогу, такъ хотите отдыха, и такъ исключительно думаете объ отдыхѣ, зная, что теперь «все страшное кончилось», что теперь «живо», «однимъ духомъ» — что вамъ ничего иного не рисуется въ воображеніи, кромѣ теплой комнаты и постели… Вы совершенно покойны (все кончилось!), сонъ клонитъ васъ и что-то укачиваетъ. Что такое укачиваетъ? Открывъ глаза, вы замѣчаете, что равномѣрныя покачиванія то въ одну, то въ другую сторону, происходятъ отъ слишкомъ частыхъ поворотовъ. Едва выѣхали со станціи, какъ круто повернули, и, пробѣжавъ пятокъ шаговъ, опять также круто повернули вправо, потомъ туже минуту влѣво, и опять туже минуту вправо, и такъ безпрестанно: то вправо то влѣво, и круто, почти подъ острымъ угломъ, и всегда подъ тѣмъ поворотомъ, который только что успѣли проѣхать. «Отчего это такъ вертитъ телега?» — «Здѣсь спускъ… спокойно отвѣчаютъ вамъ. — Станція-то вонъ она… видите чуть-чуть „черненькое“ внизу… Туда вертикально одна верста, а съ поворотами семнадцать… Здѣсь 68 поворотовъ… Спускъ съ высоты трехъ съ половиной тысячъ футовъ»… «Черненькое», которое вамъ указываютъ, вы не видите, но видите, что находитесь на страшной высотѣ, плоской и вертикальной, какъ стѣна буквально, и спускаетесь маленькими поворотами направо и налѣво по дорогѣ, которая прилеплена къ этой стѣнѣ, какъ полки для посуды къ стѣнѣ кухни… «Тутъ живо пойдетъ! единымъ духомъ!» почему-то вдругъ вспоминается валъ и вы съ ужасомъ представляете себѣ ту бездну, въ глубину которой васъ мчатъ «единымъ духомъ», поминутно раскатывая колесами на поворотахъ, точно полозьями саней.
Чтобы имѣть представленіе о томъ неожиданномъ ужасѣ, который вдругъ, нежданно-негаданно, послѣ того, какъ ужь «все кончилось», какъ молнія поражаетъ васъ, когда вы неожиданно узнаете, на какой дьявольской высотѣ вы находитесь и въ какую бездну стремитесь, необходимо сдѣлать нѣкоторое сравненіе. Голая цифра 3,500 футъ, не даетъ вамъ представленія объ этой высотѣ. Но если я скажу, что Исаакіевскій соборъ въ Петербургѣ имѣетъ (если не ошибаюсь) только 350 футъ, то высота Гудаура, съ которой вамъ приходится съѣзжать, это 10 Исаакіевскихъ соборовъ, поставленныхъ другъ на друга. Теперь представьте себѣ, что вы, на парочкѣ, «живой рукой» спускаетесь съ высоты купола этого десятаго собора, и въ огромной нескладной почтовой телегѣ, безпрестанно виляя съ этимъ нескладнымъ экипажемъ направо и налѣво, то есть безпрестанно ставя его бокомъ къ отвѣсу (какъ ставите вы ногу, поднимаясь на кручу) стѣны, къ которой прилѣплена дорога, мѣстами не высѣченная въ скалѣ, а буквально прилѣпленная къ ней искуственнымъ образомъ. Отвѣсъ, къ которому приклеена дорога, такъ крутъ, что вы не видите даже дороги, по которой будете сейчасъ спускаться послѣ перваго поворота — она приклеена иногда глубже подножія того перегона, но которому ѣдете вы теперь… Спускаясь съ самой вершины горы, съ купола ея, вы дѣлаете безпрестанные повороты, точно розмахи маленькаго маятника; намучившись такими розмахами своего экипажа и своего тѣла, вы начинаете замѣчать, что они какъ-будто увеличиваются и точно съ каждымъ поворотомъ становятся больше и больше. Тутъ вы ужь начинаете замѣчать и полотно дороги слѣдующаго за поворотомъ участка, но и это не въ утѣшеніе. Въ сумракѣ какого-то тусклаго подслѣповатаго мѣсяца, въ сумракѣ ущелья (здѣсь хребетъ горъ какъ-будто далъ долевую трещину, причемъ одна половина, южная, какъ бы откачнулась немного; вы спускаетесь по сѣверной, прямой, какъ стѣна) этотъ предстоящій вамъ за поворотомъ путь, на этотъ разъ уже длинный и какъ стрѣла прямой, кажется такъ же совершенно вертикально опущеннымъ сверху внизъ; бѣлая лента дороги виситъ, какъ бѣлая холстина на заборѣ, и вы съ ужасомъ спрашиваете себя: неужели мы поѣдемъ по ней?
Впечатлѣніе этой мѣстности, по крайней мѣрѣ, для меня было до того сильно, неожиданно, настигло меня въ такую нерасполагающую ко вниманію минуту (хотѣлось спать), мѣсто было до того дико, т. е. вполнѣ непривѣтливо, не жизненно, пусто, глухо и грозно, что едва я узналъ, на какой страшной высотѣ мы находимся, едва представилъ себѣ эти 3,500 футовъ въ мало-мальски реальномъ видѣ, какъ сразу почувствовалъ какую-то нестерпимую боль въ головѣ, груди, вискахъ. И шумъ въ ушахъ, головная боль, слѣдствіе неожиданнаго, черезчуръ ужь великолѣпнаго (для знатоковъ) впечатлѣнія, до того сокрушили физически, что и доѣхавъ до станціи Млеты, гдѣ ужь дѣйствительно можно было отдохнуть, я не переставалъ чувствовать и ужасъ, и страхъ, и боль, и замираніе сердца, и какое-то смутное, безпрерывное трепетаніе нервовъ. Тяжелымъ сномъ заснулъ я, и всю ночь меня давили какіе-то кошмары. И Гудауръ, и нашъ мужикъ Семенъ Никитинъ душили меня, говоря: «Земли, земли давай», и урядникъ стоялъ надо мной въ видѣ «майорши» и тоже собирался душить, и деревенскій кулакъ съ огромной утробой изъ снѣга хотѣлъ обрушить на меня эту утробу и кричалъ: «довольно попраздновали!» и т. д., и т. д. Я проснулся отъ собственнаго крика — и возрадовался…
Теплый, безъ солнца, но нѣжный весенній день стоялъ на дворѣ. Оглядѣвшись кругомъ, вы уже не видѣли тѣхъ жестокихъ каменныхъ кремневыхъ глыбъ, непривѣтливыхъ, суровыхъ линій скалъ и ущелій сѣвернаго склона кавказскаго хребта, которыя такъ васъ измучили вчера. Начинаются мягкія, нѣжныя линіи красивыхъ, оживленныхъ растительностію горъ, горъ южнаго склона, южнаго типа людей, южнаго мягкаго, нѣжнаго воздуха. Слава Богу! Гудауръ отбилъ у меня даже охоту вспоминать о сѣверѣ — и такъ увижу его, думалось мнѣ — и я ни за что не хотѣлъ даже думать, даже мысли допустить о немъ. Что-то холодное, сѣрое, желѣзное и мертвое, соединенное въ одно, представлялось мнѣ всякій разъ, когда мысль вспомнитъ этотъ сѣверъ. "Тамъ, думалось мнѣ, никому ничего нельзя, все проступки, да преступленія, да духъ какой-то нуженъ необыкновенный… Сѣрое, желѣзное, мертвое. Ну его!.. Я зналъ, что поѣздка моя не можетъ быть продолжительна, что мнѣ нельзя входить и вникать ни въ какія мѣстныя историческія бытовыя особенности и подробности: «буду, рѣшилъ я поэтому: — любоваться красками, линіями, цвѣтами, лицами». О краскахъ, о цвѣтахъ, о линіяхъ — мы тамъ на сѣверѣ забыли, давно забыли, точно ничего, кромѣ урядниковъ, и нѣтъ на свѣтѣ. А здѣсь вотъ цвѣты! Ахъ, какіе прелестные, и я могу на нихъ смотрѣть! Просто видѣть и любоваться, и хранить хорошее впечатлѣніе! Этого давно-давно не случалось со мною, нескончаемо давно. Даже не помню, сколько времени я не видалъ ни цвѣтовъ, ни воды, ни неба, хотя ходилъ и между цвѣтами, и подъ небомъ и у воды. Гнела какая-то каменная тоска. Теперь пусть же не будетъ ея хоть нѣсколько дней.
Новизна и оригинальность внѣшняго вида новыхъ мѣстъ до того овладѣла моимъ вниманіемъ, что я рѣшительно не могъ, напримѣръ, понимать, почему «цивилизованные» тифлисцы и вообще кавказцы не любятъ нецивилизованнаго, азіатскаго Тифлиса и Кавказа, почему они говорятъ: «Мы не можемъ ужь жить этою жизнью». Мнѣ, напротивъ, именно азіатское-то и нравилось, а вотъ какой-нибудь грузинъ, цивилизованный фуражкою съ кокардой чиновника казенной палаты, котораго встрѣчаешь на Головинскомъ проспектѣ, былъ мнѣ не по вкусу. Лучше бы, еслибы онъ былъ просто грузинъ, чѣмъ грузинъ съ портфелемъ подъ мышкой. И вотъ этого красиваго, оригинальнаго, типическаго малаго, шахсеванца, попавшаго прислугой во французскій отель, очень-очень мнѣ жаль. Какъ робко, по заячьи, блестятъ его прекрасные глаза, когда онъ несетъ въ рукахъ лампу, какъ онъ трепещетъ, боясь ее разбить, и какъ онъ боится, бѣдняга, неумолимо строгаго взгляда ординарнѣйшей французской буфетчицы, зорко наблюдающей за шахсеванцемъ. Право, казалось мнѣ, лучше бы было, еслибы шахсеванецъ не испытывалъ этихъ заячьихъ чувствъ, ради лампы. Вѣдь вотъ генерала Евдокимова или Барятинскаго онъ не такъ боялся, какъ этой ординарнѣйшей буфетчицы. А ужь какъ эта ординарная французская буфетчица казалась мнѣ ненавистной въ такихъ оригинальныхъ на каждомъ шагу своеобразныхъ мѣстахъ — этого и выразить невозможно. И вѣдь ничто не беретъ этотъ французскій буфетный типъ. Ни климатъ, ни народъ — ничто. Въ Каирѣ, въ Гонолулу, въ Китаѣ, въ Огненной землѣ и въ Архангельскѣ — вездѣ эта буфетная порода сохраняетъ въ неприкосновеннѣйшей шаблонности фигуру, мысли, пріемы, движенія, обычаи, даже разговоры парижскаго буфетно-трактирнаго племени. Истинно жалко шахсеванца. Какой красавецъ и какъ испугался этой куклы! И вотъ этого красавца-мингрельца также очень жалко мнѣ: представьте себѣ въ національномъ живописнѣйшемъ костюмѣ стоитъ за буфетомъ желѣзно-дорожной станціи и съ какимъ тщаніемъ рѣжетъ сыръ для бутербродовъ! Жалко! И этакому-то живописному красавцу какой-то московскаго типа кулачишка, весь, со всѣмъ своимъ внутреннимъ «я», какъ бы сдѣланный изъ мочалы отъ мучныхъ кулей, съ бороденкой буквально мочальной, покрикиваетъ: «Чилаэкъ! бутенброту дай!» Истинно обидно. Охъ, эта цивилизація и «желѣзно-дорожные пути». Какъ они умиротворяютъ, стираютъ съ лица земли всѣ національныя черты, особенности. Въ старое время, этого мингрельца, я думаю, пушкой нельзя было заставить быть лакеемъ купчишки съ мочальной бородой, а теперь вотъ цивилизація «съ путями» заставила: «шестнадцать съ полтиной даетъ, на хозяйскихъ харчахъ». И утихаютъ передъ этими благами цивилизаціи и дикіе шахсеванцы, и красавцы-мингрельцы. Цивилизація привезла сюда, совсѣмъ ужь «не къ мѣсту», (казалось мнѣ) и этого купчишку, сдѣланнаго кой-какъ, на живую нитку изъ мочалъ и рогожъ; и много ихъ «обнюхиваютъ» эти новыя мѣста, разузнавая, нѣтъ ли гдѣ какихъ «способовъ», чтобы запустить лапу. Можете представить мое удивленіе, когда въ горахъ, да въ тѣхъ же самыхъ Млетахъ (кажется), среди оригинальнѣйшихъ построекъ, развалинъ старинныхъ замковъ, башенъ, вдругъ вижу: «Овощная и мелочная торговля съ продажею чаю и сахару купца Бѣлохрюкова». Пробрался и прилепилъ свои сахарныя головы, фрукты, китайца, и вотъ, извольте посмотрѣть, стоитъ на крылечкѣ, поглаживаетъ бородку и дивитъ Гудауръ своими сапогами съ бураками. Мало этого. Вотъ Мцхетъ. Здѣсь Арагва сливается съ Курой (помните, у Лермонтова: Струи Арагвы и Куры, обнявшись, будто двѣ сестры и т. д.) — такъ вотъ это самое мѣсто, гдѣ сестры-то обнялись, уже арендовано (читаю я въ одной изъ кавказскихъ газетъ) также какимъ-то купцомъ и уже «дѣло о злоупотребленіяхъ купца N по арендованію рыбныхъ промысловъ при сліяніи Арагвы и Куры, какъ слышно, поступило на разсмотрѣніе» и т. д. Такимъ образомъ, нетолько ужь мочальная борода пробралась и запустила свою бакалейную и москательную лапу «въ каменную грудь» горъ и въ струю рѣкъ, но уже и злоупотребленіями озаботилась осчастливить новыя мѣста. Все это, подъ свѣжими впечатлѣніями новизны мѣста, было для меня положительно обидно.
Однако, несмотря на то, что каждая минута переѣзда съ мѣста на мѣсто, и безпрестанная измѣнчивость и новизна впечатлѣній давали возможность немедленно забывать всякое непріятное, неподходившее къ настроенію шероховатое явленіе — какъ на грѣхъ, эти шероховатости, эти толки о разныхъ «дѣлахъ» и «нуждахъ», стали все чаще останавливать на себѣ вниманіе, рѣшительно въ нихъ не нуждавшееся и всячески ихъ отвергавшее… Такъ, не помню уже гдѣ именно, въ первый разъ услышалъ я слово «Нобель». Услышалъ и пропустилъ мимо ушей, но, по мѣрѣ дальнѣйшаго путешествія, слово это стало повторяться все чаще и чаще… Проѣзжая въ Тифлисъ и изъ Тифлиса въ Баку, и изъ Баку въ Поти, все чаще и чаще стали повторять этотъ невѣдомый мнѣ звукъ… Я ужь сталъ примѣчать, что слышу его разъ по двадцати въ день, а пріѣхавъ въ Тифлисъ, сталъ слышать его на всѣхъ путяхъ, во всѣхъ мѣстахъ, каждый день и каждый часъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, къ этому непонятному звуку «Нобель, Нобель, Нобель» — сталъ прибавляться другой, невѣдомый мнѣ звукъ «Палашковскій, Палашковскій, Палашковскій», звукъ, повторявшійся такъ же часто и слышанный мною также на всѣхъ мѣстахъ и во всякій часъ дня и ночи, какъ и звукъ Нобель-Нобель-Нобель. Вмѣстѣ съ тѣмъ я сталъ замѣчать, что люди, произносившіе эти звуки, какъ бы разбиты параличемъ, не говорятъ никакихъ другихъ словъ, и вмѣсто словъ объясняютъ свои мысли жестами. Да и жесты все неутѣшительные: одинъ, произнеся слово «Нобель», вздохнетъ отъ самой глубины души и замолчитъ; другой, сказавъ «Палашковскій», погрозитъ едвали не самому небу; третій, произнеся одно изъ этихъ словъ, безпомощно ударитъ себя о бедра безпомощными руками… Мало по малу, при всемъ моемъ нежеланіи даже догадываться о томъ, что означаютъ эти звуки, я волей-неволей долженъ былъ убѣдиться, что Нобель и Палашковскій суть огромные, какъ Гудауръ, высокіе и страшные нефте-промышленные воротилы, причемъ одинъ изъ этихъ нефте-промышленныхъ воротилъ стоитъ на Каспійскомъ морѣ (Нобель), а другой — на Черномъ (Палашковскій). Сколько я могу судить, въ представленіи охающихъ лицъ, Нобель и Палашковскій огромны, до того огромны, что вершины ихъ теряются въ облакахъ неизвѣстности…
Волею судебъ и случая пришлось мнѣ подойдти и къ подножію этихъ нефтяныхъ Гудауровъ; видѣлъ я заводъ Нобеля и видѣлъ заводъ Палашковскаго и еще разъ могъ убѣдиться, что и тотъ и другой ничего, кромѣ унынія и вздоховъ, ни въ комъ не вызывали и не вызываютъ… Когда мы, въ числѣ нѣсколькихъ человѣкъ, осматривали заводъ Нобеля, то бывшіе тутъ же нѣкоторые нефте-промышленники и нѣсколько частныхъ лицъ — инженеръ-техники — выражали такіе примѣрно сужденія: посмотрятъ куда-нибудь въ резервуаръ и глубоко вздохнутъ. Вздохнутъ и молчатъ, стоятъ какъ статуи, и стоятъ такъ — по мужицкому выраженію — «съ полчаса мѣста», а послѣ этого опять вздохнутъ и кто-нибудь проговоритъ: «Убьетъ!» и замолчитъ. И пойдутъ молча въ другое мѣсто… Поглядятъ въ этомъ другомъ мѣстѣ на какую-нибудь трубу, попробуютъ что-нибудь пальцами, и опять мрачно, многозначительно, точно «предсмертно» замолчатъ, и вздохнутъ еще глубже и промолчатъ еще дольше, промолчатъ ужь съ часъ мѣста, какъ истуканы, и опять кто-нибудь ужь шопотомъ прошепчетъ: «Задушитъ!» Видѣлъ я также и подножіе горной вершины, теряющейся въ облакахъ, называемой Палашковскимъ. И здѣсь на берегу Чернаго моря ходили мы съ нефтениками: и техники были, и инженеры. Ходили мы, смотрѣли. И здѣсь нефтяники, инженеры и техники вздыхали еще глубже и молчали еще дольше… Поглядятъ куда-нибудь въ жестянку для керосина, постучатъ въ нее пальцемъ, вздохнутъ, помолчатъ и скажутъ: — «хоть топись!» Постучатъ носкомъ сапога въ какую-то трубу, протянувшуюся по землѣ, спросятъ что-то и опять вздохнутъ, помолчатъ, и скажутъ: — «Могила!» А кто-нибудь прибавитъ: — «Смерть!» И въ Батумѣ, и въ Тифлисѣ, и въ Баку, и между Батумомъ и Тифлисомъ, Тифлисомъ и Баку, взадъ и впередъ вездѣ толпятся цѣлыя полчища согбенныхъ нефтяными драмами людей, исторгающихъ изъ измученной груди глубокіе вздохи, и непроизносящихъ иныхъ словъ, кромѣ: «убьетъ», «аминь», «ау», «могила» и т. д.
Сколько я могъ понять, все дѣло и все горе происходитъ отъ такъ называемой «свободной конкурренціи». А что такое свободная конкуренція — это я представилъ себѣ такъ: одинъ человѣкъ, имѣющій средства купить обухъ, выходить на состязаніе съ другимъ человѣкомъ, у котораго средствъ хватаетъ только на покупку обыкновенной палки. Человѣкъ съ обухомъ, подойдя къ человѣку съ палкой, предлагаетъ ему единоборство, говоря: « — Я буду тебя бить обухомъ, а ты меня колоти палкой; если ты, мнѣ проломишь голову — твое счастье, а если я тебѣ проломлю — мое!» Господинъ Нобель взялъ въ руки дубину, вѣсомъ въ двѣнадцать милліоновъ рублей, пришелъ въ Баку и началъ единоборствовать съ противниками, у которыхъ въ рукахъ были нетолько копеечныя палки, а просто только курительныя трубки-папиросники… И господинъ Палашковскій тоже приготовилъ заблаговременно полновѣсную жестянку, и тоже сталъ конкуррировать съ людьми, у которыхъ въ рукахъ только бондарная клепка, цѣною въ грошъ. Вотъ въ какомъ видѣ представилось мнѣ выраженіе «свободная конкурренція». Заводы закрываютъ, сотни рабочихъ остаются безъ работы, пароходы и грузовыя суда безъ груза, а нефть льетъ, льетъ, льетъ фонтанами, ручьями, рѣками, и въ землю, и въ рѣки, и въ море… Сколько этого добра пропадаетъ даромъ, невозможно себѣ представить; лужа, въ которой по глазомѣру налило (такъ между прочимъ) до 2,000 пуд. нефти, ни во что не ставится. А такихъ лужъ, въ Балаханахъ (мѣсто близь Баку, гдѣ находятся нефтяные источники), гдѣ сотни нефтяныхъ колодцевъ (по здѣшнему «скважинъ») — нѣсть числа. Земля на сотни десятинъ въ окружности и на много аршинъ въ глубь вся залита, пропитана насквозь нефтью; на многіе десятки верстъотъ Баку по морю вы видите перламутровые отливы расплывшейся нефти… И все-таки она и день и ночь, ни на минуту не переставая, льетъ, льетъ и льетъ — и вызываетъ лишь стонъ и скрежетъ зубовъ.
Впрочемъ, при самомъ искреннемъ сочувствіи къ бакинскимъ и батумскимъ нефтянымъ страдальцамъ и, съ другой стороны, при самомъ глубочайшемъ несочувствіи къ тому способу промышленнаго единоборства, которое называется «свободною конкурренцію», мы, во имя справедливости, не можемъ не сказать, что батумскіе и бакинскіе страдальцы добрую половину наносимыхъ имъ ударовъ должны приписать «полностію» собственному своему неблагоразумію. Можете себѣ представить, что, имѣя подъ руками такіе необъятные источники богатства, какіе представляетъ собою балаханская нефтяная площадь, эти промышленные дѣятели (а еще хвалятъ армянъ за ихъ коммерческія способности!), до пришествія г. Нобеля, нисколько не заботились о томъ, чтобы изобрѣсти пункты для продажи этого продукта. Если не ошибаюсь, то только одно бакинское нефтянное общество — не знаю, до или ужь послѣ пришествія иноплеменниковъ — устроило нѣсколько складовъ для своихъ издѣлій изъ нефти по Волгѣ, въ Нижнемъ, и по Камѣ. Вся же остальная промышленная братія ничего не измыслила по части рынка, кромѣ того, чтобы валить свои продукты въ Астрахань, т. е. почти тутъ же, у порога собственнаго завода, и ждать, пока со всей Россіи и со всѣхъ концовъ Европы къ этому порогу придутъ покупатели. Нетолько по желѣзнымъ дорогамъ, избороздившимъ Россію изъ конца въ конецъ, нѣтъ ни у кого, кромѣ Нобеля (да и у того очень мало), никакихъ пунктовъ, гдѣ бы находились агенты и склады, но даже и по Волгѣ такихъ складовъ ни у кого нѣтъ. Масса шоссейныхъ путей, масса водяныхъ сообщеній и т. д., все это не обременяетъ удрученныхъ тоскою по «чистымъ деньгамъ» (безъ всякихъ усилій) бакинскихъ и батумскихъ Манфредовъ. Между тѣмъ, достаточно знать, что въ Россіи существуетъ 60 милліоновъ мужиковъ, имѣющихъ никакъ не менѣе 60 милліоновъ телегъ, которыя надобно ежедневно подмазывать, чтобы видѣть, какой огромный расходъ своихъ продуктовъ они могли бы имѣть, еслибы только подумали о томъ, что нельзя быть богатымъ, занимаясь только ожиданіемъ денегъ и держа въ рукѣ открытое портмоне… Новогородскій купецъ, чудовскій или тихвинскій лавочникъ не придутъ въ г. Баку за смазочною колесною мазью, она сама должна придти въ Чудово и Тихвинъ точно также и тою же дорогою, какою съумѣлъ придти и въ Чудово, и въ Тихвинъ, и во всякую глушь и дебрь россійскую англійскій крахмалъ, забравшійся рѣшительно во всѣ мѣста земного шара, гдѣ человѣкъ получилъ привычку носить хотя бы только одни панталоны, гдѣ есть хотя какой-нибудь утюгъ, есть хотя какое-нибудь представленіе о томъ, что такое кисель. Милліонной, сто-милліонной доли работы по части распространенія своего продукта, который природа даетъ въ невѣроятномъ, неисчерпаемомъ количествѣ и который въ неисчерпаемомъ количествѣ пропадаетъ буквально зря, не сдѣлали господа бакинскіе и батумскіе Манфреды. И сейчасъ, охая и стоная, и испуская изъ измученной груди «рыдающіе звуки», они ничего, кромѣ идеи ходатайствовать, жаловаться (наше любимое занятіе) начальству, подать прошеніе, чтобы «не приказали», «запретили» — не выдумали. Ничего, кромѣ ожиданія, когда "лопнетъ, «провалится», ухнетъ и т. д., не изобрѣли и не изобрѣтутъ… Да чего? Ужь, кажется, полиція г. Нобеля дала-таки себя почувствовать господамъ бакинскимъ предпринимателямъ, а когда открылась надежда исхода, при помощи батумскаго вывоза, и въ Батумѣ назначенъ былъ съѣздъ нефте-промышленниковъ (осенью и зимою прошлаго года), такъ и тутъ они, рыдая, жалуясь и стѣная, ничего не могли даже вымолвить но части своихъ желаній и до того «ослабѣли» по части коммерческихъ способностей, что даже и въ Батумѣ непостижимымъ образомъ предоставили распорядиться своею участью кому бы вы думали? Тому же Нобелю! Г. Нобель взялъ карту Батума, линейку, карандашъ и отлиновалъ для господъ Манфредовъ такой участокъ для складовъ, что нефтянникамъ осталось провалиться сквозь землю. Тѣмъ не менѣе, они сказали: «хорошо!» но когда стали соображать и когда просоображали мѣсяцевъ пять, то вдругъ зарыдали на всю Россію вплоть до министерства финансовъ, стали вопіять къ начальству и, кажется, до чего-то доплакались, горемыки, по крайней мѣрѣ, на Черномъ морѣ и на Закавказской дорогѣ. Но на Каспійскомъ морѣ горемыки не додумались, не доплакались, не дорыдались ровно ни до чего, кромѣ Астрахани: валить все въ Астрахань, а тамъ разберутъ… И цѣлые десятки лѣтъ валомъ-валили они свои бочки въ Астрахань, все въ одну точку и навалили до такой степени, что нетолько стало некуда дѣвать этихъ бочекъ, нетолько пресытились всѣ, но пресытился нефтянымъ запахомъ самый воздухъ и вода, пресытилась рыба, присытилась земля. Да, даже земля пресытилась и притомъ до такой степени, что съ годъ тому назадъ въ газетахъ появилась такая телеграмма: «Астрахань. Здѣсь (въ такомъ-то мѣстѣ) бьетъ нефтяной фонтанъ». Что же оказалось? Оказалось, что это бьетъ бакинская нефть, пролитая изъ бочекъ и пропитавшая землю складовъ до того, что ее стало фонтаномъ выпирать къ небесамъ… въ самой Астрахани и едва ли даже не около самыхъ присутственныхъ мѣстъ!.. Сколько же ее бьетъ въ Балаханахъ, въ Черномъ городѣ, въ Собунчахъ, въ Сураханахъ и т. д., этого исчислить невозможно. А кого ни спросишь: «какъ дѣла!» всѣ говорятъ: «смерть», «аминь», «могила», «матъ», «зарѣзъ» и т. д. Все только рыданія, слезы, стоны и нѣтъ другого слова, кромѣ «плохо», «худо», «хуже и хуже»…
Да и не съ одною нефтью творятся такія несчастія. Есть въ этихъ мѣстахъ другія также неисчерпаемыя богатства, напримѣръ, рыба — и то кого ни спросишь: «какъ дѣла?», отвѣчаютъ: «плохо», «худо», «хуже и хуже», а тамъ недалеко ужь и до рыданій о полной гибели и мечтаній о томъ, что надо жаловаться кому-то, чтобы «сдѣлали распоряженіе» о дарованіи промышленникамъ «чистыхъ барышей» въ такихъ размѣрахъ, которые бы разогнали ихнюю скуку и смягчили душевныя муки.
Обиліе рыбы, преимущественно въ извѣстные періоды времени, поистинѣ изумительно. Одинъ ленкоранскій обыватель, возвратясь нынѣшнею весной съ загородной прогулки и разсматривая свой разрѣзанный чѣмъ-то палецъ, разсказалъ, что этотъ разрѣзъ онъ сдѣлалъ о жабру судака, котораго поймалъ руками прямо изъ рѣки, по берегу которой шелъ — такой воистину сплошной стѣной идетъ рыба въ извѣстные періоды времени. Да вѣдь какіе великаны попадаются; за день до моего пріѣзда на Куру, была поймана бѣлуга, вѣсомъ ни много, ни мало въ 42 пуда, причемъ одной икры выпущено изъ этой знаменитости семь пудовъ. По самой сходной цѣнѣ такая знаменитость не можетъ стоить менѣе 450 руб.! И то все «скучно», «мало», «плохо, некому жаловаться!» Иной рыбопромышленникъ, весь отъ земли до луны обвѣшанный копчеными путумами, плетями балыковъ, сушеными и солеными судаками, лещами, весь на цѣлую версту обрытый траншеями съ тузлукомъ, въ которомъ просаливаются десятки тысячъ пудовъ севрюги, бѣлуги, осетрины и т. д., сидитъ между этой благодатью, какъ черная туча, какъ Дарьяльское ущелье въ темную, бурную ночь, и нѣтъ у него другихъ словъ, кромѣ «плохо», «мало», «совсѣмъ плохо». Я видѣлъ одного рыбопромышленника, у котораго была поймана бѣлуга съ бѣлой, какъ бумага (собственныя его слова), икрой, не имѣющей даже и цѣны — и что же? Лицо его нетолько не повеселѣло, но истинно стало «тюрьмы чернѣй», несмотря на бѣлую икру… И въ этомъ дѣлѣ опять-таки ничего не изобрѣтено мрачными предпринимателями, какъ и въ нефтяномъ. Ничего, кромѣ Астрахани… Только и знаютъ, что валятъ милліоны и милліоны въ Астрахань и Астрахань, и до того навалили, что нынѣшней зимой сгнило въ этой Астрахани безъ всякаго толку одного судака 3 милліона штукъ, сгнило самымъ безполезнымъ образомъ, несмотря ни на желѣзныя дороги, пароходы и т. д. Тамъ гніютъ милліоны пудовъ рыбы совершенно зря, а вотъ мы, новогородскіе жители, живущіе при самой станціи желѣзной дороги, можемъ добыть этого же сушенаго судака изъ Петербурга, причемъ на одну поѣздку взадъ и впередъ надобно истратить мало-мало 10 р. Если ужь, живя при желѣзной дорогѣ, нельзя добыть этой, гдѣ-то въ Астрахани гніющей задаромъ рыбы, если здѣсь нельзя пользоваться сокровищами морскихъ богатствъ (отъ которыхъ тамъ, на морѣ, т. е. на мѣстѣ, то же только скучаютъ и плачутъ), то спрашивается, когда же эту сушеную рыбу получитъ для собственнаго пропитанія крестьянинъ глухихъ мѣстъ? А вѣдь надо знать, что покуда вы, господа промышленники и нефтяные, и рыбные, не сдѣлаете, чтобы вмѣсто дегтю была ваша мазь во всѣхъ деревняхъ и чтобы, кромѣ гороху и квасу съ лукомъ, въ чашку мужика съумѣла бы попасть ваша рыба, гніющая теперь милліонами, благодаря вашему меланхолическому состоянію духа, то вѣдь никогда не будетъ у васъ «хорошо» и никогда вы не будете получать такихъ барышей, которые бы разогнали съ вашего чела черную, какъ ночь, нефтяную или рыбную кручину…
Единственный разъ, когда я, невольно прикасаясь къ мѣстной промышленности, не слыхалъ этого унылаго, «какъ скрипъ тюремной двери», стона и сокрушенія о томъ, что «плохо», «худо» — былъ при посѣщеніи много знаменитой рыбной ватаги на рѣкѣ Курѣ, носящей названіе «Божій промыселъ». Здѣсь не говорили ни «смерть», ни «могила», ничего, что слышишь безпрестанно среди нефтяныхъ богатствъ и рыбныхъ сокровищъ другихъ рыбопромышленниковъ. Но вѣдь, чтобы понять, почему здѣсь невидно унынія и неслышно унылыхъ словъ, надобно знать, что такое Божій промыселъ. Это такого рода мѣсто и такого рода рыбное учрежденіе, что, я думаю, будетъ не лишнимъ сказать о немъ слова два. «Божій промыселъ» находится на Курѣ, на правомъ берегу (по теченію), недалеко отъ впаденія Куры въ Каспійское море. Мѣстность, носящая это названіе, есть нѣчто въ родѣ небольшого городка съ прекрасными постройками для служащихъ, магазиномъ для сѣтей и другихъ рыбныхъ припасовъ и снастей, больницей, и т. д., и т. д. На берегу Куры, или вѣрнѣе у берега Куры, надъ водою, построены огромныя сараи-ватаги, гдѣ рыбу свѣжуютъ (я забылъ рыбный терминъ соотвѣтствующій этой операціи), солятъ, приготовляютъ балыки, которые потомъ развѣшиваютъ за сараемъ на солнцѣ, приготовляютъ икру, рыбій клей и т. д. Сарай, выстроенный надъ водой, въ нѣсколькихъ мѣстахъ имѣетъ спуски къ рѣкѣ, подобные тѣмъ спускамъ, какіе мы видимъ у желѣзнодорожныхъ платформъ, приспособленныхъ для вкатыванія бочекъ и перетаскиванія товаровъ съ земли на платформу. Къ этимъ спускамъ промысловый пароходъ подводитъ баржи съ пойманной рыбой, послѣ чего начинается сущее рыбное разбойство и кровопролитіе. Часть рабочихъ, стоящая на баржѣ, цѣпляя желѣзными баграми за что ни попало — почти всегда живыхъ осетровъ, бѣлугъ, шиповъ, севрюгъ и т. д. — швыряетъ ихъ на плоскости спусковъ; здѣсь другими, но такого же устройства, какъ и первые, желѣзными баграми, запуская ихъ въ живое мясо, подхватываютъ рыбу вверхъ по откосу, гдѣ третій рядъ рабочихъ, тоже желѣзными баграми, тащитъ ее по полу сарая къ мѣсту смерти. Все это время рыба, растерзанная уже въ трехъ мѣстахъ, еще жива и такихъ растерзанныхъ и живыхъ, бьющихся, разѣвающихъ рты и оттопыривающихъ жабры существъ, скоро накопляется на лобномъ мѣстѣ ватаги цѣлыя сотни. Но ужь въ то время, когда привезенная въ баржѣ рыба еще не вся перетаскана въ сарай, кровопролитіе уже началось. Рабочіе татары, небольшимъ ножикомъ, вродѣ сапожнаго, моментально, въ буквальномъ смыслѣ слова, умѣютъ срѣзать спинныя чешуйки, отрубить хвостъ, распороть животъ, выдрать изъ него все, что полагается, и швырнуть еще живое существо другимъ рабочимъ, которые, также моментально, выдернутъ изъ позвоночнаго столба рыбы визигу (послѣ чего она умираетъ) и настряпаютъ и балыковъ, и тешекъ, и головизнъ. Въ прежнія времена бросали головы осетровъ въ воду, теперь ихъ солятъ и продаютъ, а бросаютъ только хвосты, внутренности и молоки. Отрубленныя головы прежде прямо на лету ловили сомы, которые, говорятъ, кишѣли тогда подъ поломъ сарая въ огромномъ количествѣ, теперь сомовъ нѣтъ, хвосты не привлекаютъ ихъ аппетита и они предпочитаютъ глотать судаковъ и кутумовъ цѣлыми семействами, съ головами и хвостами одновременно. Картина избіенія сотенъ живыхъ существъ, огромныхъ, если можно сказать, «мужественныхъ», «солидныхъ», осанистыхъ, эти потоки крови, окровавленныя внутренности, эти сцены упорной борьбы съ жизнью (послѣднія нервныя содроганія замѣчаются, какъ разсказываютъ, даже на кускахъ рыбы ужь брошенной въ соль), эти со страшною силою бьющіеся головой и хвостомъ объ полъ сарая, уже лишонные внутренностей полутрупы, съ разлѣзающимися въ разныя стороны боками, все это производитъ сильное впечатлѣніе, именно впечатлѣніе убійства, кровопролитія. Но… впечатлѣніе это длится нѣсколько мгновеній. Я долго не могъ понять, почему, чрезъ пять минутъ кроваваго зрѣлища, я совершенно потерялъ чувствительность; оно не производило на меня нетолько потрясающаго, а просто никакого впечатлѣнія… Но скоро я понялъ это — не было звука протестующаго… Все это совершалось въ мертвомъ молчаніи: и избиватели и избиваемые молчали. Вотъ почему и бабы могутъ заниматься этимъ кровопролитнымъ дѣломъ… Но еслибы изъ тысячъ этихъ труповъ послышался бы какой-нибудь звукъ боли, я увѣренъ, всѣхъ бы обуялъ ужасъ. Да, молчаніе успокоиваетъ жестокость, дѣлаетъ ее дѣломъ весьма простымъ, обыкновеннымъ… А сколько хлопотъ бываетъ въ такихъ же случаяхъ, напримѣръ, съ поросенкомъ, пѣтухомъ, курицей. Мужики здоровенные не выдерживаютъ отчаяннаго крика чувствующей бѣду птицы, животнаго. Изъ десяти человѣкъ даже въ деревнѣ едва-едва отыщется одинъ, который рѣшится «убить» курицу, поросенка — вотъ что значитъ протестъ, хотя бы и на куриномъ языкѣ…
Изъ этого смертоубійственнаго сарая, перейдемъ въ другое помѣщеніе той же рыбной мануфактуры, въ помѣщеніе, гдѣ приготовляютъ икру. Икра, вынутая изъ разрѣзанной утробы бѣлуги или другой какой рыбы (большею частію мы ѣдимъ смѣшанную икру, разныхъ рыбъ; много очень употребляемъ икры шиповой и очень мало настоящей бѣлужьей, которую почти всю съѣдаютъ счастливые южане) уносится въ ведрахъ въ особое отдѣленіе, гдѣ ее выкладываютъ на желѣзныя частыя сѣтки (въ рамахъ), положенныя на чаны, наполненные на одну треть сухою солью. Сквозь эту сѣтку, рабочіе татары протираютъ икру руками, отбрасывая негодныя остатки; когда икры упадетъ на соль достаточное количество, льютъ тузлукъ (соляной растворъ), приготовляемый въ особомъ отдѣленіи и послѣ этого начинаютъ мѣшать лопатами, смѣшивая икру съ солью и тузлукомъ. Сухая соль бурлитъ, какъ сода, и этимъ оканчивается все дѣло; икра готова. Зерна икры почти не мѣняютъ цвѣта противъ того, который они имѣли тотчасъ послѣ свѣжеванія рыбы; послѣ солки они становятся только тверже и по твердости узнаютъ просолилась икра или нѣтъ. Затѣмъ, начинаютъ вынимать икру рѣшотами (она вся всплываетъ на поверхность) и, отцѣдивъ тузлукъ, ссыпаютъ ее въ обыкновенные рогожные кульки; когда кулекъ наполненъ до верха, его завязываютъ и ставятъ подъ прессъ. Пррссъ этотъ состоитъ изъ доски, на которую, просто-на-просто, садится россійскій мужикъ и, нажимая доску своими природными дарованіями, осчастливливаетъ отечество тѣмъ продуктомъ, названіе которому паюсная икра. Когда россіянинъ усядется на доску, изъ всѣхъ дыръ кулька начинаетъ лить бѣлая, какъ молоко жидкость, бѣлокъ икры; а встаетъ онъ съ доски тогда, когда жидкость перестаетъ литься. Всякій разъ, какъ только россіянинъ этотъ сядетъ на доску, изъ-подъ пресса появляется продуктъ, цѣнностью въ сто рублей серебромъ. На лицѣ россійскаго человѣка, производящаго ежеминутно такія цѣнности, единственно только помощью природныхъ своихъ дарованій — безъ всякаго вліянія Запада и интеллигенціи — замѣтно выраженіе необычайнаго ума, серьёзнаго, хотя и не напыщеннаго сознаніемъ собственнаго достоинства. И точно, едвали Эддисонъ или вообще какой-нибудь европейскій изобрѣтатель, при всей своей эрудиціи, можетъ похвалиться такими блестящими результатами своей дѣятельности, какихъ играючи достигаетъ умный и неиспорченный россіянинъ. Сѣлъ — и получай сто цѣлковыхъ.
Кромѣ этого изобрѣтателя, производящаго паюсную икру, тутъ помѣщаются и другіе изобрѣтатели того же направленія; въ маленькіе холщовые мѣшочки, рабочіе кладутъ икру руками и приминаютъ ее собственными кулаками; наколотивъ мѣшочекъ достаточно плотно, рабочій завязываетъ его и завязаннымъ концомъ привѣшиваетъ къ гвоздю въ стѣнѣ, а затѣмъ начинаетъ поворачивать (не спуская съ гвоздя) въ одну сторону, выжимая бѣлокъ уже собственными руками; это уже другого рода пресовка, не такая серьёзная какъ въ паюсной икрѣ, и этотъ сортъ продукта называется «мѣшечнымъ» (мѣшечная икра) — продуктъ превосходный. Въ Петербургѣ и даже Москвѣ получить его нельзя, онъ весь потребляется въ Закавказьѣ и на югѣ. Вообще, все, что дѣлается по рыбной части для Кавказа, для мѣстныхъ жителей, все дѣлается гораздо лучше, тщательнѣй, гигіеничнѣй, чѣмъ то, что дѣлается для массоваго россійскаго потребленія. Напримѣръ, судакъ, который идетъ въ Россію, свѣжуется самымъ обыкновеннымъ манеромъ: разрѣжутъ ему утробу, выбросятъ что не годится и солятъ или сушатъ. Тотъ же судакъ для мѣстнаго употребленія мало того, что потрошится такимъ же родомъ, т. е. съ брюха, но для лучшей солки и сушки, ему разрѣзываютъ спину и сдираютъ мясо со спины до конца реберъ, такъ что онъ можетъ быть провяленъ на солнцѣ превосходнѣйшимъ образомъ. Балыкъ, который у насъ имѣетъ заднюю поверхность круглою, для здѣшняго употребленія разрѣзывается и на спинѣ въ нѣсколькихъ мѣстахъ въ доль, тоже для лучшей сушки и солки, чѣмъ нашъ. Для потребленія нашихъ рабочихъ массъ, нашихъ милліоновъ мужиковъ, мнѣ на иныхъ ватагахъ приходилось встрѣчать продукты, одинъ взглядъ на которые невольно заставитъ припомнить грубое слово «слопаютъ» и вспомнить нашего, «безперечь» мучающагося «животомъ» и частенько помирающаго отъ соленой «ржавой» рыбы потребителя…
Однако, мнѣ кажется пора уже кончить и объ икрѣ и о рыбѣ вообще. Если я и завелъ рѣчь объ этихъ съѣстныхъ предметахъ, то вовсе не для того чтобы разжигать съѣстные аппетиты читателя, а единственно для того, чтобы упомянуть о «божьемъ промыслѣ», гдѣ первый и послѣдній разъ изъ всѣхъ видѣнныхъ мною промысловъ я не слыхалъ слова «плохо», «худо», «все стало» и т. д. Правда, и на божьемъ промыслѣ приходилось слышать мнѣ выраженіе, «что съ прошлымъ — нѣтъ никакого сравненія» или «конечно, какое же сравненіе — теперь и тогда» и т. д., но унынія все-таки здѣсь нѣтъ и сокрушенія невидно. Что же касается прошлаго, то это было дѣйствительно что-то необычайное. Если теперь менѣе, чѣмъ въ часъ времени, промысловый пароходъ подвезъ на моихъ глазахъ двѣ огромныхъ баржи, нагруженныхъ вплотную, по края и верхомъ рыбой, то что же было прежде, когда ловъ происходилъ здѣсь такимъ образомъ. Рѣка Кура съ одного берега на другой была перегорожена желѣзной «забойкой», т. е. двумя рядами желѣзныхъ вбитыхъ въ дно рѣки столбовъ, между которыми вставлялись желѣзныя рамы-сѣтки: рыба, шедшая изъ моря въ Куру, должна была останавливаться здѣсь вся, какъ есть вся, буквально, сколько бы ее тамъ ни было, и остановившись должна была ждать, пока ее всю выловятъ… Ловили ее такъ усердно, что, говорятъ, все устье Куры и самое море около устья превращались въ широкій кровавый потокъ. Конечно, какое же сравненіе! Теперь забойку ломаютъ и рыба можетъ проходить вверхъ по Курѣ, къ истокамъ. Но и теперь, какъ видите, дѣло идетъ не плохо, не худо. А то куда ни оглянется, кого ни послушаешь — все не ладно.
Не ладно, между прочимъ, и въ Ленкорани. Здѣсь то-же, на несчастіе мѣстныхъ жителей, Господь Богъ даровалъ колоссальнѣйшія богатства въ видѣ удивительнѣйшихъ и великолѣпнѣйшихъ лѣсовъ. Ничего подобнаго никогда, и положительно никто изъ россіянъ, живущихъ въ Европейской Россіи (про Сибирь не говорю), не видалъ и не могъ видѣть, сколько бы ему ни было отъ роду лѣтъ въ настоящее время, за исключеніемъ единственнаго случая, если россіянину будетъ лѣтъ двѣсти пятьдесятъ или триста отъ роду. Ну, тотъ пожалуй что-нибудь подобное и видѣлъ. Дѣвственные, тысячелѣтніе (едва ли ошибусь если скажу: теперь уже остатки только) дремучіе лѣса орѣховыхъ, кедровыхъ, дубовыхъ и др. деревьевъ, поистинѣ поражаютъ своимъ дремучимъ великолѣпіемъ, великолѣпіемъ именно лѣса, могуществомъ красоты, до котораго можетъ достигнуть дерево… Огромные и въ то же время легко и стройно поднимающіеся къ небу лѣса такихъ деревьевъ, оживлены персидскими деревеньками, огоньки которыхъ, по вечерамъ мелькая тамъ и сямъ, почти у подножья этихъ великановъ (рѣшительно не нахожу другого слова), придаютъ этимъ лѣсамъ какую-то непередаваемую прелесть, прелесть сна, сказки… Такъ вотъ эти-то чудные лѣса и послалъ Господь, наряду съ нефтью, съ рыбой, нашему генію на разживу. Геній нашъ, помолясь Богу, подумалъ о пользахъ государства, взялся за топоръ и занялся лѣсоистребленіемъ на законномъ основаніи и по «билету». Какая дарована ему благодать, можете судить потому, что всѣ деревья этихъ лѣсовъ — самый лучшій столярный матеріалъ: орѣхъ, красное дерево и т. д. Каждая хорошо распиленная доска такого дерева, привезенная въ Петербургъ, Москву, стоитъ сотни рублей, каждая фанерка десятки — нужно только пилить, нужно хоть какую-нибудь лѣсопилку завести. Но нашъ «геній» орудуетъ и безъ лѣсопилокъ: найметъ татаръ или персіянъ съ первобытными доисторическими топорами (длинное, болѣе аршина, прямое топорище и маленькій толстобокой топоръ съ лезвіемъ длиною много-много въ три вершка), заплатитъ этимъ топорамъ по 30 коп. за сажень дровъ — и «жаритъ», сколько влѣзетъ. Изъ одного такого дерева иногда выходитъ пятьсемь сажень дровъ; провезя ихъ три версты, нашъ геній продаетъ ихъ по восемнадцати рублей за сажень, для тонки печей. Такимъ образомъ, не потративъ на производство этого сокровища нетолько ни гроша, даже не въ силахъ будучи оглядѣть до верху эту величественную красоту, нашъ геній, при помощи татарскихъ рукъ, отъ каждаго срубленнаго дерева кладетъ себѣ десятки рублей. А все скучно! все не знаетъ кому подавать жалобу, чтобы вывели изъ критическаго состоянія…
Ужь право не знаемъ, чѣмъ и развеселить этихъ бѣдняковъ. Прежде всего, мнѣ кажется, ихъ надобно увѣрить, что они имѣютъ не совсѣмъ разсудительное представленіе о словахъ капиталъ и процентъ. Подъ словамъ капиталъ, они подразумѣваютъ рубль серебромъ, много два, а подъ словомъ процентъ такой оборотъ дѣлъ, который бы на этотъ рубль далъ доходу сто рублей. Если же истратить не рубль, а гривенникъ, то процентъ на него, по мнѣнію нѣкоторыхъ, не можетъ быть менѣе тысячи рублей чистыми деньгами. И мысли нѣтъ, чтобы 5 коп. на рубль можно было считать процентомъ — это наказаніе. Рубль-на-рубль — это ужь минимумъ, а самое настоящее — ничего незатрачивать, а получить рубль и сейчасъ же, чтобы на немъ другой рубль выросталъ. Вотъ это хорошо.
Къ такимъ не вполнѣ здравымъ воззрѣніямъ на капиталъ и процентъ привело нашего генія, какъ мнѣ кажется, обиліе «дарового» богатства; и рыба, и нефть, и лѣсъ, все это само собой родилось, выросло, и плыветъ въ руки. Это ослабило умственную энергію нашего генія. Но кромѣ этого, умственная энергія и вообще, вслѣдствіе множества другихъ причинъ, ослабла очень замѣтно: какъ будто бы не зачѣмъ стало казаться и добывать эти богатства. Какой-то страхъ передъ невѣдомымъ «зачѣмъ»? замѣтный во всѣхъ проявленіяхъ нашей умственной дѣятельности, замѣтенъ и здѣсь… И мнѣ кажется, что единственная возможность уничтожить эту апатію мысли, родившуюся изъ страха мыслить безъ результата, можно только страхомъ, но такимъ, чтобы весь организмъ человѣка потрясся до основанія. Хорошо бы для пробы издать строжайшее обязательное постановленіе, въ которомъ бы черезъ полицію объявить всѣмъ нефте-рыбо- и лѣсопромышленникамъ, что если, не позже какъ къ 1-му января 1884 года у нихъ не будетъ огромныхъ доходовъ и дивидендовъ (даже обязательную цифру назначить надо), то они подвергнутся наказаніямъ по всей строгости законовъ и примѣчаній, и дополненій къ примѣчаніямъ. Еслибы было что-нибудь сдѣлано въ этомъ родѣ, я увѣренъ, что тоскующій геній дѣйствительно бы воспрянулъ: сейчасъ бы, живехонько стали бы образовываться товарищества, ассоціаціи; изъ двадцати конторъ сдѣлалось бы двѣ, но большихъ; перестали бы тратить десятки тысячъ на буреніе колодцевъ, когда и тѣхъ, что уже существуютъ, больше, чѣмъ нужно въ десять разъ; послали бы въ разные концы Россіи агентовъ, и на станціи желѣзныхъ дорогъ, и по шоссейнымъ дорогамъ, и по рѣкамъ, вездѣ бы завели тысячи складовъ, и флотилію бы привели въ порядокъ, и вотъ этотъ сто тысячъ стоющій и брошенный заводъ также эксплуатировали бы, положимъ, для толковаго производства, такъ какъ шолку здѣсь много, а сила — нефть — готовая; для сукна и т. д. Словомъ, я увѣренъ, что если «вызвать» къ полиціймейстеру, да пригрозить, да велѣть получать дивиденды, такъ дивиденды и получите. А другихъ средствъ для оживленія убитой энергіи мысли, право нѣтъ.
Но есть на Кавказѣ, кромѣ вышеописанныхъ благословенныхъ мѣстъ, такое мѣстечко, которое, по свидѣтельству очевидцевъ, даже и мѣстнымъ туземнымъ жителямъ понять невозможно, а слѣдовательно, а тѣмъ болѣе простительно не понять мнѣ, случайно-заѣзжему человѣку. И точно, сколько я ни слушалъ, что разсказываютъ объ этомъ мѣстечкѣ — ничего не понялъ. И какъ тогда не понималъ, когда видѣлъ во-очію, такъ не понимаю и теперь, когда пишу эти замѣтки. Это непостижимое мѣстечко называется Батумомъ. Что такое Батумъ? Порто-франко, русское порто-франко. Что же такое означаетъ порто-франко и притомъ русское? Вотъ этого-то именно никто и не знаетъ и не понимаетъ… Еслибы меня кто-нибудь спросилъ: — "хорошо или худо то, что называютъ «порто-франко» — я бы долженъ былъ сказать — не знаю, ничего не понимаю… А видѣлъ я и слышалъ Богъ вѣсть что…
Если я въ любомъ изъ русскихъ уѣздныхъ, губернскихъ, столичныхъ городовъ, захочу что-нибудь купить, то я обыкновенно иду въ подходящую лавку и говорю: позвольте мнѣ ситцу, или позвольте мнѣ вина, или табаку… Все, что я спрошу и выберу, мнѣ завернутъ въ бумагу, получатъ деньги, и, я покупатель, возьму товаръ и пойду домой. Въ Батумѣ не такъ. Если ни вошли въ лавку и купили какой-нибудь матеріи, то вамъ не завернутъ ее просто, какъ въ обыкновенной лавкѣ, въ бумагу, и т. д., а поведутъ въ другую комнату, гдѣ-то за лавкой, попросятъ снять пальто, сюртукъ, жилетъ, и обмотаютъ (иногда раздѣваютъ до нога), а обматывая, бормочатъ что-то… «нельзя-съ, ничего… порто-франко». Если вы изъ этой лавки пойдете въ другую, и купите, положимъ, бутылку вина, то васъ опять поведутъ куда-то въ темную комнату и опять попросятъ разстегнуться… Табакъ также, продать-продадутъ и деньги возьмутъ, какъ у насъ, а спрячутъ за недостаткомъ мѣста, занятого ужь бутылкой и матеріей, ужь просто чортъ знаетъ какъ. И когда вы, купивъ чего вамъ нужно, за собственныя свои трудовыя деньги, выходите изъ лавки, вы мало того, что начинаете чувствовать себя прикосновеннымъ къ какому-то воровству, но еще физіономію должны дѣлать веселую, безпечную, точно ничего и не украдено. Что бы вы здѣсь ни съѣли, ни выпили, ни купили, все это заставляетъ васъ ощущать, что вы дѣлаете кому-то какой-то вредъ, у кого-то что-то похищаете. Выпили вы рюмку иностраннаго вина, и думаете: — «Вѣдь это я, кажется, что-то утянулъ у правительства по части акциза». — Купили табаку — и опять, что-то какъ будто украдено опять же у правительства. — Матеріи — тоже кого-то обидѣли и украли. Словомъ, какъ только въѣзжаешь въ Батумъ, такъ и превращаешься въ вора. Нѣтъ ужь ни одного поступка вашего, который бы не былъ воровствомъ и ущербомъ правительству, и главное, передъ лицомъ всей Россіи и всего свѣта. Выѣхать изъ Батума, пройти мимо таможенныхъ чиновниковъ съ пристани на пароходъ — адская мука! Все у тебя краденное, а ты дѣлаешь видъ безпечный, невинный, и представляешься восхищеннымъ морскимъ видомъ. Все у тебя краденое, нетолько подъ сюртукомъ, и въ прочихъ мѣстахъ, мои въ желудкѣ-то все, что ѣлъ и пилъ, все ворованное, неоплаченное пошлиной, безакцизное. Иной ѣдетъ съ пристани на пароходъ, такъ на человѣка бываетъ не похожъ, точно верблюдъ нагруженъ, а рожу дѣлаетъ такую, какъ будто бы онъ и въ самомъ дѣлѣ вѣрноподданный. Таможенные чиновники суровы, строги и справедливы… Но зачѣмъ бы, кажется, заводить такую нелѣпицу?
Таково общее впечатлѣніе, которое производитъ Батумъ. Пріѣзжаешь туда просто обыкновеннымъ человѣкомъ, а уѣзжаешь воромъ, съ головы до ногъ, и до самаго нутра. Почему нужны такіе города, это знаютъ дипломаты и международное право. Частности Батума, какъ русскаго порто-франко, также весьма загадочны. Какъ-то почему-то здѣсь рѣшительно ни для кого и ни для чего — невозможно ничего сдѣлать или учредить; все запрещено; и въ тоже время выходитъ какъ-то такъ, что какъ будто бы рѣшительно возможно сдѣлать все что угодно.
Возьмемъ хоть нефтяное дѣло. Нефтяники разсчитывали на безплатный провозъ въ Батумъ заграничной жести. Изъ этой жести они думали дѣлать жестянки и перевозить въ нихъ керосинъ за-границу. Въ то время, когда я былъ въ февралѣ, благодаря тому обстоятельству, что дѣло бакинскихъ нефтяниковъ организовалъ въ Батумѣ г. Нобель, оказалось, что всѣ мѣста для нефтепромышленниковъ отнесены за черту порто-франко, вслѣдствіе чего, жестянка, единственная ихъ спасительница, сдѣлалась недоступной. Разъ жесть перейдетъ черезъ порто-франко, она ужь обложена пошлиной, а разъ она обложена пошлиной, дѣлать жестянки невыгодно, а стало быть нѣтъ возможности дешево продавать керосинъ, и стало быть, все нефтяное дѣло проиграно въ Батумѣ. Однако, нѣтъ. Говорили тогда, что пошлину дѣйствительно будутъ брать, но сейчасъ же будутъ ее возвращать. Будетъ будто бы сидѣть на границѣ чиновникъ и записывать — на одной страницѣ книги «получили», а на другой «возвратили». Въ сущности, онъ не будетъ ни возвращать, ни получать, а будетъ ему просто положенъ приличный окладъ, съ отопленіемъ и освѣщеніемъ; но зачѣмъ все это нужно неизвѣстно.
Пристани строить было невозможно и строго запрещено; «нельзя, нельзя и нельзя», говорили батумскіе законы, но пристани кое-гдѣ ужь были выстроены.
— Стало быть можно же строить пристани?
— Да! То есть временно… Въ сущности, впрочемъ… нельзя.
— Но вѣдь вотъ выстроилъ же этотъ господинъ пристань. Вѣдь вотъ она.
— Пристань… точно… да… Только видите ли, просилъ разрѣшеніе на постройку купальни. «Позвольте мнѣ, молъ, выстроить купальню въ морѣ, для семейства». «Извольте». Но вѣдь нельзя же ходить въ купальню по водамъ, вотъ онъ и повелъ отъ берега платформу въ море, сажень на триста… а тамъ на концѣ и повѣсилъ эдакій маленькій холстинный сакъ-вояжикъ… купальня. Вотъ такимъ образомъ можно, а по закону нельзя…
«Переходное время», которое переживала батумская административная мысль, безъ всякаго сомнѣнія служитъ полнымъ оправданіемъ всевозможныхъ батумскихъ загадокъ. Но я не знаю другой такой земли, на всемъ земномъ шарѣ, гдѣ бы такъ безпрерывно и неуклонно продолжалось сплошное переходное время. Неудобства переходнаго времени, особливо въ идеяхъ администраціи, потому особенно чувствительны для обывателей, что ослабляя ихъ собственную умственную дѣятельность, замѣняютъ правильность и основательность здраваго разсудка какими-то фантастическими мечтаніями о несбыточныхъ надеждахъ и ожиданіяхъ, смѣняющимися не менѣе несбыточными предчувствіями ни на чемъ неоснованныхъ страховъ и трепетовъ… «Дадутъ то-то и то-то…» «Обѣщали», не сегодня, завтра будутъ раздавать и деньги, и земли, и всѣхъ простятъ, освободятъ, а такихъ-то и такихъ-то покараютъ, сотрутъ въ порошокъ… Или напротивъ, вдругъ разнесется вѣсть, что все отнимутъ, всѣхъ арестуютъ и заточатъ, все закроютъ, и всѣхъ искоренятъ, а бабъ и дѣвокъ отдадутъ въ Англію, или потребуютъ въ войска… Если такъ называемыя «переходныя времена и переходныя идеи» приносили такіе результаты на Руси, гдѣ все-таки можно, хотя русскимъ языкомъ, выразить неимѣющее опредѣленнаго смысла распоряженіе, или приказаніе, то что же должно было происходить въ такомъ мѣстѣ, какъ Батумъ, гдѣ русскія идеи, неимѣющія ни начала. ни конца, должны были циркулировать среди населенія, не имѣющаго понятія ни о Россіи, ни о русскомъ языкѣ? Въ то время, когда я былъ въ Батумѣ (начало февраля), агентъ одного С.-Петербургскаго общества страхованія разсказывалъ, что всѣ мѣстные жители — турки убѣждены, будто бы ихъ будутъ жечь, потому что зачѣмъ-то нужно, чтобы тамъ, гдѣ они живутъ, была улица. Жители преимущественно изъ бѣдныхъ классовъ, ничего не понимая, но видя, что говорится что-то «переходное», въ огромномъ количествѣ уплелись по добру, по здорову въ Турцію, или просто разбѣжались и пропали зря, а тѣ, кого неволя оставила на старыхъ мѣстахъ, массами спѣшили къ агенту, умоляя застраховать ихъ имущество въ какую бы то ни было цѣну.
Кстати, чтобы читатель видѣлъ, до какой степени замысловато такое учрежденіе, какъ русское порто-франко, приведу слѣдующій эпизодъ. Пили мы въ одной гостинницѣ кофе. Къ кофе было подано между прочимъ сливочное масло.
— Знаете, откуда получается это масло? спросилъ насъ одинъ изъ мѣстныхъ жителей, бывшій съ нами.
— Вѣроятно, здѣшнее.
— Нѣтъ. Это масло изъ Марсели. Да это и не масло, а такъ какая-то композиція. Я выписываю изъ Марсели и нахожу выгоднымъ, такъ какъ здѣсь иногда по долгу, по недѣлямъ нельзя достать масла.
— Отчего же такъ?
— Да жители всѣ разбѣжались. Окрестности пусты. Прежде, бывало, крестьяне придутъ изъ горъ и принесутъ всего, что надо на рынокъ, а теперь ушли. Какъ порто-франко стало, такъ и ушли, потому что прежде крестьянинъ продастъ бывало масло, и тотчасъ же купитъ сапоги, сахару, сукна. А теперь купи-ка онъ что-нибудь! Его на границѣ остановятъ, обыщутъ, сдерутъ и прибьютъ еще… Вотъ и опустѣло.
Помолчавъ, нашъ собесѣдникъ прибавилъ:
— Хотятъ переселенцевъ выписать…
— Отъ куда именно?
— Съ острова Хіоса…
— Почему же именно съ острова Хіоса?
— Да землетрясеніе тамъ было…
— Но мало ли гдѣ землетрясенія бываютъ… И на Кавказѣ и въ Россіи мало ли охотниковъ до земли…
— Да кавказцы, грузины, мингрельцы — пожалуй, подойдутъ сюда… Русскимъ здѣсь, особливо въ горахъ, не справиться… Съ горами надо сживаться десятками, сотнями лѣтъ… Впрочемъ, сюда и безъ переселенцевъ приходили старые, мѣстные жители — горцы, мухаджиры.
— Гдѣ же они?
— А, право, не знаю… Распропали… ушли, перемерли…
— Что-жь, они хлопотали о томъ, чтобы поселиться на старыхъ мѣстахъ?
— Хлопотали что-то… Да такъ… перемерли больше на площади…
— Отчего же ихъ не возвратили на старыя мѣста?
— Да знаете… время переходное, ничего еще неизвѣстно столько столкновеній, затрудненій… ну, они и того… прекратились какъ-то…
Въ настоящее время читатель уже знаетъ изъ газетъ, до какой степени всѣ эти наглядныя батумскія несообразности приведены въ благоустроенный видъ. Но тогда, когда пришлось быть мнѣ — что ни шагъ, то какая-то чепуха. Собрались мы уѣзжать изъ Батума. Пароходъ отходилъ въ 4 часа утра, но чтобы попасть на него, надо было съѣхать съ берега въ 7 часовъ, такъ какъ послѣ 7-ми часовъ всѣ лодки и казенныя, и частныя, вытаскиваютъ на берегъ и сообщенія нѣтъ. То есть, если хотите, сообщеніе-то есть и притомъ всю ночь на пролетъ, но все-таки существуетъ такой и притомъ довольно строгій законъ, по которому всякое сообщеніе съ берегомъ послѣ семи часовъ считается вполнѣ несуществующимъ. Мы не знали, какъ миновать этотъ законъ и съ семи часовъ были на пароходѣ, въ двухъ шагахъ отъ города и пристани.
— Хоть бы погулять…
— Нельзя! Законъ! Порто-франко.
— Ну ужь порто-франко!.. Сиди вотъ съ семи часовъ невѣдомо зачѣмъ.
— Отчего меня въ городъ не пускаютъ? спрашивалъ какой-то пассажиръ. — Гдѣ это видано? Что я, воръ что ли, что меня въ клѣтку засадили? У меня обороту на двѣсти тысячъ, а нельзя мнѣ ходить по землѣ!
— Порто-франко!
— Да отчего же я въ Нижнемъ, въ Таганрогѣ, въ Одессѣ — по всему свѣту — могу ходить по берегу, а тутъ меня не пускаютъ! Какое же можетъ быть черезъ это кому облегченіе?
— Законъ!..
— Какой законъ? Вавилонъ здѣсь, а не законъ. Наши московскіе разлетѣлись-было сюда съ товаромъ, такъ ихъ же нагрѣли — говорятъ, «иностранный» поддѣлалъ подъ русскій — и содрали пошлину. Насилу голову изъ этого хомута выболтали. Тутъ такой законъ, что и иностранецъ воймя воетъ, да и русскій ревмя реветъ… Вотъ какая тутъ порто-франка!
На пароходѣ разговоры шли также о явленіяхъ, касавшихся батумскаго переходнаго времени. И когда эдакихъ явленій накопилось въ общемъ сознаніи разговаривавшихъ не малое количество, причемъ каждому невольно представилась какая-то невозможная картина батумскихъ порядковъ вообще, кто-то не вытерпѣлъ и громко спросилъ:
— Господи! Да зачѣмъ же все это? Зачѣмъ все это нужно? Какія для всего этого основанія?
— А видите какія, отвѣтилъ также кто-то изъ пассажировъ. — Основанія всему этому вотъ какія: Батумъ превращенъ въ порто-франко, благодаря берлинскому конгрессу. Это не подарокъ намъ, русскимъ, а непріятность. Европа, дѣлая здѣсь порто-франко, хочетъ, силою трактата, сдѣлать брешь въ нашей границѣ для своихъ товаровъ; она, на зло намъ, хочетъ нанести вредъ нашей промышленности и претъ сюда съ своими товарами. Такъ поступаетъ Европа. А Россія, для которой порто-франко составляетъ вредъ, хоть и подчиняется трактату, но мысль, которая ею руководитъ, состоитъ все-таки въ томъ, чтобы порто-франко на дѣлѣ не существовало, чтобы здѣсь иностранные товары нетолько не имѣли благопріятной почвы для распространенія, а, напротивъ, чтобы всякій иностранецъ, который сюда сунетъ носъ, закаялся. Вотъ что такое порто-франко батумское. Если хотите, здѣсь, въ Батумѣ, Россія и Европа сошлись спина со спиной, одна напираетъ на другую — ну, разумѣется, между этими никому пальца просунуть и нельзя.
— Такъ и есть что нельзя! прибавилъ тотъ пассажиръ, который такъ неодобрительно отзывался о порто-франко. — Говорятъ, иностранцу носу сунуть нельзя. И московскаго-то носу не просунешь. Наши, было, сунулись съ московскимъ ситцемъ, такъ и ихъ въ обмолебствовали въ лучшемъ видѣ. Ужь можно сказать — хорошее обладили мѣстечко!..
Когда разговоры нѣсколько поутомили пароходныхъ собесѣдниковъ, я вспомнилъ, что мнѣ удалось, находясь въ Батумѣ, добыть 15 NoNo мѣстнаго «Батумскаго Листка», къ несчастію, уже прекратившаго свое существованіе. А при какихъ благопріятныхъ условіяхъ начиналъ онъ свое существованіе! Прежде всего къ числу благопріятныхъ условій надобно отнести собственное благоразуміе редакціи, не имѣющей ничего общаго съ фордыбаченьемъ столичныхъ газетъ. Въ первомъ же No, въ первой передовой статьѣ, редакція, опровергая тревожные слухи, ходившіе въ обществѣ передъ ея появленіемъ на свѣтъ, слухи о томъ, что изданіе газеты (въ настоящее переходное время) «безнадежно», говоритъ, что такіе слухи и доводы въ пользу ихъ исходятъ «отъ такого люда, который, инстинктивно только понимая пользу гласности, не всегда способенъ обобщать факты въ той мѣрѣ, чтобы разграничить дозволенное отъ недозволеннаго. Даже кругъ наиболѣе читающій, подъ вліяніемъ органовъ столичной прессы, очень часто поддается излишнему увлеченію, требуя отъ мѣстной газеты безусловнаго обсужденія тѣхъ вопросовъ, которые, по самому существу своему, не могутъ входить въ нашу программу, составляя область высшихъ правительственныхъ соображеній». И далѣе: «Не будемъ поселять раздора между населеніемъ, такъ недавно вошедшимъ въ предѣлы Россіи, и той властью, которая постановлена для ея устроенія». Какъ видите, благоразуміе, руководившее намѣреніями редакціи, было примѣрное и заслуживало всякой похвалы. И точно, въ № 3-мъ листка мы находимъ на мѣстѣ передовой статьи замѣтку, въ которой сказано, что въ опроверженіе «опасеній публики относительно того, что съ нашей стороны невозможно имѣть сужденій о дѣлахъ и нуждахъ, такъ какъ провинціальная газета состоитъ подъ опекою администраціи», редакція заявляетъ: «Наша батумская администрація нетолько не стp3;сняетъ насъ, но она какъ бы (?) помогаетъ намъ, наводя насъ на тѣ факты и злобы дня, которые имѣютъ дѣйствительный интересъ для публики. Она заявила, что нетолько не будетъ препятствоватъ намъ въ обнаруженіи недостатковъ и фактовъ, совершившихся, совершающихся и могущихъ совергимтѣся, но даже будетъ помогать. При такомъ направленіи нашей администраціи, мы увѣрены, что дѣла наши пойдутъ успѣшно…» И такъ, благоразуміе редакціи, увѣнчанное полнымъ сочувствіемъ администраціи — все это сулило редакціи свѣтлое будущее. Вѣроятно, подъ впечатлѣніемъ благосклоннаго направленія администраціи, она до такой степени почувствовала себя прочной и устойчивой, что въ томъ же No помѣстила стихотвореніе «Ребенку», въ которомъ безъ всякихъ околичностей и опаски, что называется «на чистоту», задаетъ ему такой вопросъ:
Ты хочешь ли быть генераломъ
Иль бѣднымъ, кроткимъ либераломъ?
(№ 3. Іюня 3, 82 г.).
И разрѣшаетъ его, кажется, въ пользу либерала, «деликатно» умалчивая о генералѣ.
И, увы! немногимъ болѣе, чѣмъ чрезъ мѣсяцъ, газета испустила свой «бѣдный и кроткій духъ». Наканунѣ своей смерти, она писала: «Приступая мѣсяцъ тому назадъ къ изданію нашей газеты, мы были увѣрены (а столичную-то прессу зачѣмъ обижали?), что намъ придется идти по тернистому пути…» И путь оказался точно тернистый. «Мы въ теченіи весьма непродолжительнаго времени, нѣсколько разъ касались животрепещущихъ вопросовъ нашей жизни; путемъ печати мы просили разъясненій и свѣденій у лицъ, въ рукахъ которыхъ находится судьба этихъ вопросовъ. Отвѣты на наши запросы мы получали въ формѣ многозначущаго молчанія. Невольно рождается вопросъ: гдѣ причина этого молчанія? Не въ враждебномъ и презрительномъ ли къ намъ отношеніи? Мы полагаемъ, что молчаніемъ не разъяснить всѣхъ недоразумѣній, существующихъ въ нашемъ обществѣ» (№ 14). Такимъ образомъ, всѣ надежды редакціи разлетѣлись прахомъ, но южный темпераментъ редакціи сказался и здѣсь: умирая, она воскликнула: «не здѣсь, тамъ, въ другомъ мѣстѣ, мы найдемъ возможность сказать правду тѣмъ, которые боятся ея пуще смерти и геенны огненной» (№ 14).
И точно она пыталась говорить правду, и касалась весьма жгучихъ животрепещущихъ вопросовъ. (Кстати: отчего это не было напечатано въ Б. 1. протокола нефтепромышленнаго съѣзда, на которомъ дѣйствовалъ г. Нобель, хотя и обѣщано было помѣстить его въ первомъ же номерѣ: вѣдь нефтяной вопросъ тоже животрепещущій и въ особенности до Батума? Стиховъ, курьёзовъ о четырнадцати-этажномъ домѣ въ Лондонѣ, объ убійствѣ гдѣ-то за-границей и т. д. много, а этого протокола, самаго важнаго документа по дѣламъ нефтяной тьмы — нѣтъ? А что сказано въ стихотвореніи «Ребенку»? «Странѣ будь вѣрнымъ гражданиномъ»! Вотъ что тамъ сказано)! Животрепещущихъ вопросовъ въ самомъ дѣлѣ было пропасть, но всѣ они, сколько можно было судить по статьямъ листка, были покрыты какой-то непостижимой таинственностію, такъ что предлагая ихъ, редакція очень часто прибѣгала къ вопросительной формѣ рѣчи: спрашивается — почему то-то и то-то? На какомъ основаніи? На основаніи какихъ резоновъ? И не находила резоновъ. Говоря много и горячо о земельныхъ непорядкахъ, редакція пишетъ: «Насколько намъ извѣстно, у насъ на Кавказѣ земли выдавались или людямъ состоятельнымъ, съ обязательствомъ произвести постройки, или же въ награду за особенныя заслуги отечеству. Спрашивается: чѣмъ въ данномъ случаѣ руководствовалась наша администрація? Если первымъ (основаніемъ для раздачи), то почему мы видимъ на дорогихъ земляхъ — огороды и постройки, напоминающіе макаронные ящики? Если же вторымъ, то почему не получили землю люди, обагрившіе вновь пріобрѣтеныя земли своею кровію и быть можетъ болѣе нуждающіеся въ нихъ, чѣмъ лакеи, повара, модистки и т. п. народы, получившій участки? Желательно бы знать, гдѣ они отличились и какую отечеству принесли пользу»? (№ 9).
Отвѣта не послѣдовало.
Въ № 10 редакція опять вопрошаетъ: «На комъ лежитъ если не законная, то, по крайней мѣрѣ, нравственная отвѣтственность за отнятіе у города лучшей и необходимой его части? Отчего все это дѣлается у насъ спустя рукава? Мы право недоумѣваемъ: къ чему отнести такое нетолько халатное, а даже враждебное отношеніе къ своимъ обязанностямъ? Чѣмъ объяснить такую колосальную аномалію, какъ дареніе г. Таирову лучшаго городского участка? Таирову за 600 рублей отдана земля, стоющая не менѣе 30,000 р. сер. Не подарокъ ли это»?
Отвѣта тоже не послѣдовало, и осталось неизвѣстнымъ, подарокъ это или не подарокъ…
Въ № 15 редакція разсказываетъ фактъ претензіи г. Я. І., и абхазцевъ на одинъ и тотъ же участокъ, г. Я. I. купилъ его у помѣщика бека, а абхазцы явились и заявили свои права. Въ качествѣ собственниковъ, они стали рубить на этой землѣ дрова, а управляющій г. Я. I. сталъ эти дрова отнимать. «Результатъ подобнаго положенія дѣлъ можетъ быть кровопролитнымъ», говоритъ редакція, и взываетъ: «Почему не выяснены до сего времени права абхазскихъ поселенцевъ въ Батумской области, когда для этого имѣются всѣ данныя? Если г. Я. I. признанъ законнымъ собственникомъ, то почему не принимаютъ мѣры для защиты его правъ? Если же абхазцы обижены, и права собственности ихъ нарушены, то почему же не приступить къ улаженію дѣла? Для кого же можетъ быть выгодно настоящее положеніе дѣлъ»?
Для кого — все это выгодно осталось неизвѣстнымъ. Отвѣта не поступило.
Итакъ, цѣлый мѣсяцъ: животрепещущіе вопросы и жгучія восклицанія по поводу ихъ редакціи — и никакого отвѣта. Объясненіе, данное Батуму однимъ изъ проѣзжающихъ, который, какъ ужь читатель знаетъ, сказалъ, что здѣсь Россія и Европа сошлись спина съ спиной и такъ крѣпко напираютъ другъ на друга, что исключаютъ малѣйшую возможность просунуться между ними, дѣлалось вполнѣ вѣроятнымъ. Дѣйствительно, казалось, что въ Батумѣ, сдѣлано все, чтобы отравить существованіе; всѣ вопросы: земледѣльческій, земельный, городской, нефтяной (этотъ ужь совсѣмъ бездыханный) и т. д., всѣ какъ бы умышленно изуродованы и приведены въ такое состояніе, при видѣ котораго можно только восклицать: зачѣмъ? На какомъ основаніи? Что это такое? Какой тутъ смыслъ и резонъ? и т. д. И не получить никакого отвѣта, кромѣ мертваго молчанія…
— Да, подумалъ я, здѣсь ничего невозможно; т. е. здѣсь рѣшительно все сдѣлано такъ, что существовать невозможно. Здѣсь никто никого не можетъ понимать…
И въ самомъ дѣлѣ, если ужь мужикъ не можетъ протискаться на базаръ между этихъ двухъ гигантскихъ спинъ, съ своими курами, масломъ и т. д., что можетъ сдѣлать кто бы то ни было другой? Я даже не могъ представить себѣ человѣка, который бы нашелся, оріентировался бы въ этой путаницѣ, узналъ бы въ чемъ тутъ суть, и на этомъ знаніи основалъ бы свое существованіе?
А между тѣмъ именно такой человѣкъ и отыскался почти тотчасъ же, какъ только я рѣшилъ, что такого человѣка быть не можетъ. И отыскался онъ въ томъ же самомъ Батумскомъ листкѣ.
Вотъ при какихъ условіяхъ объявился этотъ феноменальный человѣкъ и какъ увидите истинно русскій «геній».
Передовая статья, посвященная этому генію, для того чтобы должнымъ образомъ освѣтить его, долго и много толкуетъ о торговомъ значеніи Батума. Желѣзная дорога съ одной стороны, и море съ превосходной гаванью, обезпечиваютъ торговую будущность Батума. «Все это ясно сознавалось самимъ городомъ и, слѣдовательно, онъ долженъ былъ употребить всяческія усилія для собственнаго процвѣтанія. Для этого городъ долженъ былъ создать особыя статьи дохода, которыя бы давали ему возможность развиваться и удовлетворять общественнымъ нуждамъ. Съ этою цѣлью городъ строитъ городскую пристань, единственное мѣсто для причала судовъ, нагрузки и выгрузки товаровъ. Городская пристань необходима какъ для торговли, такъ и для доходовъ города, и легко представить, что доходъ этотъ возросъ бы въ значительной степени по открытіи желѣзной дороги, которая должна увеличить какъ вывозъ, такъ и привозъ».
Все это городъ отлично зналъ, понималъ и, подумавъ хорошенько, взялъ, да и отдалъ эту самую доходную статью своего бюджета г. Архипову въ аренду, предоставивъ ему право взимать въ собственную пользу по ½ к. съ пуда нагружаемыхъ и выгружаемыхъ товаровъ. Вотъ этотъ-то г. Архиповъ и есть тотъ самый человѣкъ, который знаетъ, что въ Батумѣ можно дѣлать и какъ именно дѣлать. Не задаваясь никакими вопросами о томъ, хорошо ли быть генераломъ, или же лучше быть кроткимъ либераломъ, русскій, простецкій умъ, пошелъ куда нужно, сдѣлалъ бумагу какую требовалось и сталъ «владать». Взялъ онъ въ аренду городскую пристань, а бумагу «сдѣлалъ» такую: 1-е) товаро-отправители и получатели обязаны разсчитываться съ откупщикомъ городской пристани (несказано: за какой товаръ расчитываться, за тотъ ли, который на пристани выгруженъ или въ другомъ мѣстѣ), если товаръ въ дѣйствительности выгруженъ. 2) Не разсчитавши же откупщика, никто невправѣ нагружать и выгружать товаръ". Сдѣлавъ «бумагу», съ такими пунктами, изъ которыхъ ничего, кромѣ тьмы кромѣшной, невидно, господинъ Архиповъ и сталъ владѣть всѣми пристанями, всѣми товарами, и всѣми товаро-отправителями и получателями. Въ этихъ двухъ пунктахъ, и сказывается нашъ практическій геній: выходитъ, что онъ арендаторъ и городской пристани и всѣхъ пристаней вмѣстѣ, какія бы ни выстроились въ Батумѣ. Этотъ человѣкъ очевидно зналъ, что дѣлать.
И онъ молчитъ и дѣлаетъ.
«Милостивый государь, г. редакторъ? Прошу Васъ дать мѣсто въ издаваемой вами газетѣ слѣдующему моему заявленію…
30-го іюня, утромъ я хотѣлъ нагрузить съ таможенной пристани на пароходъ 10 пустыхъ бочекъ; въ это время откуда невозьмись является г. Архиповъ, откупщикъ городской пристани, въ сопровожденіи полицейскихъ чиновъ (рѣшительно геніяльный умъ) и требуетъ отъ меня разсчета за нагрузку бочекъ. Зная хорошо, что ему отдана только городская пристань, я обратился къ стоявшему тутъ же городскому депутату съ вопросомъ: слѣдуетъ ли уплатить г. Архипову деньги или нѣтъ? Я получилъ отвѣтъ, что нѣтъ. Городской депутатъ, видя незаконное дѣйствіе Архипова, попросилъ полицейскаго офицера составить объ этомъ протоколъ, но полицейскій офицеръ отказалъ въ составленіи протокола, заявилъ, что навѣрно такъ и слѣдуетъ поступать, какъ поступаетъ г. Архиповъ, что онъ полный хозяинъ, и что обязанность его, то есть полицейскаго офицера, помочь ему, а не составлять протоколы… и д. т.» (№ 12).
Въ № 8 пишутъ. «2 дня тому назадъ, прибылъ заграничный пароходъ общества „Пакье“, нагруженный извѣстью, вытребованной и купленной батумскими купцами; г. Архиповъ является къ агенту общества „Пакье“ и требуетъ окончательнаго разсчета до выгрузки извѣсти… и т. д. Но всемогущій Архиповъ не дозволяетъ, известь выгруженная мокнетъ на дождѣ и т. д., и т. д.» Теперь спрашивается: имѣла ли полиція право вмѣшиваться въ дѣла Архипова и содѣйствовать ему?
Черезъ двѣ недѣли читаемъ:
«Говорятъ, въ Батумъ на дняхъ прибыло одно бѣднѣйшее семейство на фелюгѣ, которая пристала на таможенной пристани, и въ то самое время, когда семейство собиралось выгрузить изъ фелюги на пристань багажъ, состоящій изъ ветхой постели, является вездѣсущій Архиповъ, въ сопровожденіи полицейскихъ чиновъ, и до выгрузки требуетъ расплаты у семейства, быть можетъ, неимѣющаго ни гроша»…
Далѣе:
«Говорятъ, г. Архиповъ остановилъ мушу (рабочаго), стоявшаго по поясъ въ водѣ и державшаго на спинѣ нѣсколько пудовъ камня, и требовалъ немедленной уплаты полукопеечнаго сбора. И все это творится среди бѣлаго дня»…
И такъ далѣе, и такъ далѣе, и такъ далѣе…
Нѣтъ, еслибы мнѣ пришлось отвѣчать на вопросъ поэта: «ты хочешь ли быть генераломъ иль кроткимъ бѣднымъ либераломъ?» то я непремѣнно бы посовѣтовалъ вопрошаемому такъ отвѣтить: ни генераломъ, ни либераломъ я быть не хочу. Я хочу быть Архиповымъ! Русскій геній — а что г. Архиповъ русскій, едвали можетъ подлежать сомнѣнію — выручитъ его во всевозможныхъ положеніяхъ. Никакія затрудненія, созданныя трактатами, дипломатическими соображеніями, разсчетами государственной финансовой политики, общественными и экономическими условіями, времени, мѣста и т. д., и т. д., ничто, никогда не затмѣваетъ. ясности его цѣлей, не заставляетъ его колебаться хотя бы только на мгновеніе… Твердо зная, что въ карманѣ есть нѣсколько «сотельныхъ билетовъ», этотъ геній безбоязненно шествуетъ въ какія угодно вѣдомыя и невѣдомыя страны, и, помолившись на образъ начинаетъ осуществлять свои цѣли; гдѣ бы онъ ни былъ, онъ всегда найдетъ почву готовою для того, чтобы цѣли эти осуществились; всегда вездѣ, по всѣмъ концамъ Руси, отъ моря и до моря, отъ столицы до послѣдней деревушки, вездѣ онъ найдетъ возможность составить такую бумагу, въ которой ясною для всѣхъ будетъ являться какая-то мизерная ½ к. и тьмой будетъ покрыта самая суть дѣла… Суть же эта всегда — полученіе денегъ, получка безпрестанная и неукоснительная. Ни одна бочка, ни одна веревка, ни на водѣ, ни на землѣ, не минуетъ взора этого генія, взора, который ничего иного не видитъ, кромѣ веревокъ и бочекъ, и ничего иного не желаетъ, какъ получать. Зная, какъ написать бумагу, гдѣ изъ двухъ пунктовъ образуется третій, перевертывающій эти пункты вверхъ дномъ, онъ одинъ на всей Руси представляетъ собою типъ, про дѣянія котораго нельзя иначе выразиться, какъ: «навѣрно такъ и слѣдуетъ поступать, какъ поступаетъ г. Архиповъ…»
Воистину, это нашъ русскій цѣльный самобытный типъ. Другого типа, равносильнаго типу г. Архипова по прочности сознанія своего существованія на землѣ, я рѣшительно на Руси не вижу.
III. Бакинское побоище на масляницѣ въ нынѣшнемъ году. — Общій недугъ.
правитьВъ воскресенье, 27-го февраля, въ такъ называемый «прощёный день», я проводилъ вечеръ въ одномъ знакомомъ бакинскомъ семействѣ; вечеръ тянулся обычнымъ, въ настоящее время, порядкомъ: скорѣе скучно, чѣмъ весело, и за отсутствіемъ мало-мальски живого разговора (котораго теперь, что-то, нигдѣ неслышно), мирно приближался къ благополучному окончанію, т. е. ужину, за которымъ на этотъ разъ предполагалось «пробовать» новый бурдюкъ бѣлаго кахетинскаго вина. Маленькіе стаканчики бочоночками (хозяинъ былъ поклонникъ «русскаго стиля») уже позвякивали гдѣ-то въ отдаленіи, какъ въ комнату, въ которой было человѣкъ семь-восемь знакомыхъ хозяина, поспѣшно вошелъ слуга, блѣдный и встревоженный, и ломанымъ русскимъ языкомъ (какимъ говорятъ, обыкновенно, восточные человѣки) объявилъ, что въ городѣ «бунтъ», что «приказываютъ» запирать ворота, и что потребованы войска…
Не то, чтобы «испугъ» или особенную тревогу произвело это извѣстіе, а скорѣе какъ бы серьёзное недоумѣніе… Вѣдь вотъ, подумалось невольно каждому изъ присутствовавшихъ, мы тутъ сидимъ, скучаемъ, не знаемъ, какъ дотянуть время до ужина, болтаемъ о чемъ придется, не найдемъ разговора, который можно бы вести безъ усилій, не найдемъ темы для этого разговора, которая бы искренно сознавалась нами, какъ вполнѣ серьёзная… а тамъ, гдѣ-то, вотъ за этими стѣнами, за этими окнами, заставленными цвѣтами и плотно отъ постороннихъ глазъ занавѣшанными, тамъ… что-то бурлитъ, и бурлитъ до мордобитія, до свалки… до призыва войскъ… Мы сидимъ, скучаемъ, зѣваемъ, ждемъ книги, чтобы она оживила нашу изнывающую въ безсодержательности мысль, дала бы тему для разговора, только для разговора «до ужина»… а тамъ, вотъ, безъ разговоровъ, есть какія-то такія «темы», изъ-за которыхъ… войска зовутъ!.. И вороты велятъ запирать! Словомъ, извѣстіе, принесенное слугой, заставило всѣхъ призадуматься о томъ, что мы всѣ здѣсь бывшіе, образованные городскіе обыватели, что-то забыли, забыли что-то важное, серьёзное, и вотъ оно, это серьёзное, напоминаетъ о себѣ, напоминаетъ грубо и, главное, непонятно намъ… Не страшно намъ стало — нѣтъ, а какъ-то «виновато», горько, за свою тоскливую тяготу незнающаго «нужды» существованія… Вотъ, проклятая жизнь! подумали мы, относя слово «проклятый» не къ жизни тѣхъ, кто теперь «тамъ» затѣвалъ побоище, а къ себѣ, къ своему интеллигентному существованію… Невольно почувствовалась какая-то связь между нашимъ интеллигентнымъ нравственнымъ изнуреніемъ, и тѣми нравственными волненіями, которыя таились тамъ, въ глубинѣ массы людей побоища, хотя мы, къ несчастію, совершенно не понимали, что именно тамъ таится, и не могли бы этого объяснить толково и опредѣленно.
Разумѣется, всѣ, кто былъ въ комнатѣ въ ту минуту, когда вошелъ слуга съ извѣстіемъ о побоищѣ, поспѣшили «своими глазами» удостовѣриться въ томъ, что именно происходитъ въ городѣ. Дамы отправились смотрѣть побоище на балконъ, и, несмотря на то, что на дворѣ стояла тьма, и что балконъ выходилъ вовсе не на ту сторону, гдѣ могло происходить побоище, такъ какъ передъ самымъ балкономъ было море, въ волненіи утверждали, что слышно, какъ стрѣляютъ, что слышны стоны, крики, плачъ и даже огонь какой-то ужасный вспыхиваетъ гдѣ-то на горахъ, вѣроятно, пожаръ. Между тѣмъ и вѣтеръ, и шумъ моря, недававшіе возможности что-нибудь слышать, и полная тишина и безлюдность набережной могли бы убѣдить въ противномъ, т. е., что ни шороха, ни плача, ничего этого нѣтъ. Оно въ дѣйствительности такъ и было. Когда мы вышли на широкій дворъ, прилегающій къ дому и выходившій на набережную, то сквозь желѣзную рѣшотку, которою домъ этотъ окруженъ, могли видѣть на далекое разстояніе совершенно пустынную набережную, но которой носились столбы несносной бакинской пыли. Изрѣдка проѣзжалъ экипажъ съ фонарями (фонари здѣсь у каждаго извощика) и только по быстротѣ его ѣзды можно было чувствовать, что въ городѣ происходитъ что-то тревожное. Улицы, выходящія на набережную и отъ нея поднимающіяся въ центръ города къ тѣмъ мѣстамъ, гдѣ должна была происходить драка, также были почти совершенно пусты; изрѣдка попадались прохожіе, то поодиночкѣ, то небольшими группами, но особеннаго оживленія въ нихъ замѣтно не было… Вотъ плетется пьяный солдатъ-матросъ съ ружьемъ на плечѣ и въ разстегнутой шинели. На нашъ вопросъ — «гдѣ побоище? И кончилось ли»? — онъ бормочетъ какую-то безсмыслицу, и, споткнувшись о камень, падаетъ въ канаву. Поднимаясь все выше по улицѣ и углубляясь въ городъ, по направленію къ такъ-называемому Молоканскому саду — группы людей становятся чаще. Иные очень громко разговариваютъ; слышенъ гдѣ-то въ переулкѣ свистъ, и свистъ, надо сказать правду, разбойничій; переулокъ темный, а вѣтеръ буйный, разнося этотъ свистъ по окрестности, заставляетъ почувствовать что-то жуткое… Но это только минуту. Хотя группы людей попадаются все чаще, но нельзя не видѣть, что они расходятся, что все уже «кончилось» и народъ валитъ по «домамъ»… Вотъ и солдаты, тамъ и сямъ расположившіеся группами, и офицеръ, тревожно расхаживающій по своей линіи, и опять какія-то фигуры, то поодиночкѣ, то группами… По всему можно было замѣтить, что дѣло дѣйствительно окончилось, и теперь толкавшійся на мѣстахъ побоища народъ разсуждалъ о томъ, что было или отъ нечего дѣлать ждалъ, не будетъ ли еще чего? Самое оживленное мѣсто въ эту пору (былъ уже десятый часъ вечера) было около Молоканскаго сада; садъ этотъ находится поблизости отъ самыхъ бойкихъ и шумныхъ мѣстъ города, и, какъ мѣсто гулянья, обставленный трактирами съ арфистками, которыхъ такъ любятъ посѣщать разнообразнѣйшіе пришлые элементы морскихъ и фабричныхъ рабочихъ разнаго званія и положенія, самъ представляетъ мѣсто довольно оживленное и бойкое: здѣсь всегда много народу. Изъ разговоровъ толпившагося здѣсь люда, изъ котораго многіе были съ начала и до конца, а иные, какъ кажется, даже и участвовали, ничего существенно важнаго, при всемъ нашемъ желаніи разузнать, оказалось невозможнымъ. Именно въ чемъ дѣло-то, никто не могъ намъ растолковать, ни участники, ни зрители, ни даже «очевидцы», хвалившіеся, что все видѣли своими глазами и притомъ съ начала и до конца…
— Видите ли, начиналъ было какой-нибудь изъ этихъ очевидцевъ. — Я самъ былъ и видѣлъ. Дѣло очень просто; началось съ того, что одинъ рабочій, матросъ, пришелъ въ лавку, въ чайную, и разбилъ съ пьяну лампу, а хозяинъ ударилъ его за это по мордѣ.
— Нѣтъ, не ударилъ; вовсе этого не было. Хозяинъ сталъ требовать десять цѣлковыхъ, а мастеровой закричалъ: «грабятъ» — ну, и пошло.
— Но почему же онъ закричалъ «грабятъ», когда его не грабили?
— Да потому, что всѣ пьяны были. Очень просто!
— Нѣтъ-съ, не потому-съ!.. Онъ требуетъ десять цѣлковыхъ, когда можетъ быть она и трехъ рублей не стоитъ! Даже и рубля! можетъ быть, не стоитъ, Нѣтъ, они порядочные мошенники… Ужь ежели ободрать человѣка, такъ они мастера, это что говорить!
— Все-таки, какъ же это всеобщее-то буйство началось?
— Да видите, оно, буйство-то, началось теперь, дѣйствительно, по случаю того, что подпили, подгуляли. Что ужь! Надо говорить прямо, водочка-матушка тутъ дѣло не послѣднее, а надо вамъ сказать, что еще двѣ недѣли тому назадъ, ужь что-то затѣвалось… Помните какъ осла пускали?
— Какого осла?
— Да изъ саду, на воздушномъ шарѣ осла пускалъ французъ какой-то.
— Ну, такъ что же?
— Ну, тогда тоже народу скопилось около саду, глядѣть, какъ полетитъ оселъ въ небо… Ну, а какъ поднялся шаръ, да осла-то ударило объ загородку мордой, тутъ они и загалдѣли!..
— Кто?
— Тутъ больше, кажется, татары…
— Всѣ галдѣли; какое это удовольствіе? Привязать животное и пустить его чортъ знаетъ куда, увеселеніе, нечего сказать. Тутъ тогда всѣ, было, бросились…
— Ну, ужь извините, этого я не могу сказать подробно. А только и тогда я уже замѣтилъ озлобленіе… Дѣло до того дошло, что французъ-то этотъ поѣхалъ въ фаэтонѣ за осломъ за городъ, искать.
— Что-жь, нашелъ?
— Нашелъ. Здравъ и невредимъ. Стоитъ и оретъ. Ну, онъ его привезъ чуть ли не въ фаэтонѣ, показалъ публикѣ — живъ молъ. Ну, разошлись. А то такъ и лѣзутъ… Такъ вотъ я и говорю, и тогда было озлобленіе…
— На кого же? На француза или на татаръ?
— Причемъ же тутъ татары?
— Какъ причемъ? Плуты! Очень просто! Они вонъ всю землю городскую разворовали — въ одну ночь сколотитъ какую-нибудь печурку изъ камней на пустомъ мѣстѣ, а по ихнему закону, она его, земля-то, ежели застроена… Откуда-жь они богачами-то дѣлаются? Все отъ этого, отъ плутовства!..
— Такъ позвольте, въ полномъ недоумѣніи вопрошаетъ внимательный слушатель этого разговора и разъясненія. — Я все-таки не понимаю… Причемъ же тутъ оселъ?
— Оселъ тутъ къ тому, что въ народѣ есть ожесточеніе… Вотъ почему я объ ослѣ упомянулъ. Потому, что дума у насъ безголовая, вотъ почему!
— Это вѣрно! говоритъ кто-то съ полнымъ убѣжденіемъ.
— Тамъ все захватчики орудуютъ, воротилы… Вотъ отъ этого и выходитъ безобразіе.
— Такъ народъ захватчиковъ хотѣлъ проучить?
— И захватчиковъ, да и такъ вообще…
— То-есть?
— Чего «то-есть»? Кабы у насъ полиція была, такъ ничего бы не было!.. А то, я говорю, нешто у насъ дума?
— Какая у насъ полиція! Смѣхъ одинъ… Только у губернаторскаго дома и есть одинъ городовой, похожъ на человѣка, а то дуракъ на дуракѣ, шуты гороховые, а не полиція!…
— Вотъ я про это самое и говорю!.. Я говорю: будь у насъ порядокъ — ничего бы и не было! А то четыре человѣка какихъ-то одровъ лезутъ на тысячу человѣкъ пьянаго народа — что же они могутъ сдѣлать?
— Да почему народъ-то лезетъ?
— Да потому и лезетъ, что нѣтъ начальства, вотъ почему! Кабы былъ живъ генералъ (я забылъ фамилію), такъ при немъ бы этого не было… Нѣ-ѣтъ!.. Пррри ннемъ бы, братъ, не разгулялись!
— При немъ-то? Праху бы не оставилъ!
— Прри немъ бы ужь извини! Онъ и безъ войска, одинъ бы всю эту сволочь разогналъ въ секунду!.. Ужь онъ бы съумѣлъ… Бывало гаркнетъ, да топнетъ ногой — такъ… упаси Царица небесная.
— А что, почтенный, нёбо у него чорное было? иронически спрашиваетъ одинъ изъ слушателей.
— А тебѣ зачѣмъ?
— Да я хотѣлъ узнать какой породы…
— Не знаю, чорное или зеленое, или можетъ синее, а что вашему брату спуску бы не далъ! Нѣтъ, не попировали бы вы у него?
— А вы какого такого нашего брата знаете? Гдѣ вы съ нимъ познакомились?
— Да я вотъ тутъ все глядѣлъ, какъ вотъ такіе-то, на тебя похожіе — братья, должно быть — стекла изъ домовъ вышибали, а солдаты ихъ прикладами по спинѣ дули…
— По чемъ?
— По спинѣ.
— И чѣмъ же это?
— А прикладами, голубчикъ, прикладами… Что, не чешется спина-то?
— Нѣтъ, у меня ничего! Не чешется. А у кого-нибудь и очень зудитъ… Прикладами! Нѣтъ, господинъ, нониче эта консерватическая мѣра не годится…
— Мудреныя слова говоришь, а все-таки спину-то чешешь послѣ приклада-то?
— Эту консервативность пора оставить. Довольно! Спина у насъ точно чесалась отъ этихъ древнихъ обычаевъ. Теперь какъ бы у васъ не зачесалась… Ишь ты какъ ловко — «сволочь бы разогналъ»!.. Самъ ты сволочь, я вижу!..
— А не хочешь позову офицера?
— Я самъ офицеръ! поспѣшно отходя отъ разговаривающей группы, громко во всю мочь, заключаетъ опонентъ «очевидца», и ругаясь, исчезаетъ въ темнотѣ.
— Ужь этотъ навѣрно былъ!
— Да я самъ его видѣлъ! Это непремѣнно поджигатель. Какъ есть такую морду я видѣлъ, какъ лавку тушили…
— Чью лавку?
— Да вотъ тутъ на углу, не знаю…
— Почему же ее сожгли?
— Почему-почему! Подите, разберите, почему? Потому что порядку нѣтъ никакого…
Наслушавшись такихъ ничего не разъясняющихъ свѣденій и разсужденій, мы уже въ двѣнадцатомъ часу ночи возвратились по пустынной бакинской набережной домой, т. е. къ тому же гостепріимному хозяину, у котораго проводили вечеръ. Бурдюкъ уже былъ откупоренъ, вино разлито въ бутылки и ужинъ готовъ. Къ прежнимъ лицамъ присоединилось много новыхъ собесѣдниковъ и разговоръ, на этотъ разъ «оживленный» происходившими въ городѣ событіями (да и стаканчики «бочоночками» наполнялись весьма аккуратно), сдѣлался всеобщимъ и шумнымъ. Къ тѣмъ свѣденіямъ, которыя мы почерпнули изъ разговоровъ съ очевидцами на мѣстѣ побоища, прибавилось множество новыхъ, принесенныхъ новыми посѣтителями, изъ которыхъ иные сами были очевидцами, а другіе разсказывали то, что слышали отъ очевидцевъ. И, несмотря на такое обиліе свѣденій, все-таки не было никакой возможности выяснить себѣ какой-нибудь существенный резонъ, никакой возможности найти видимый и ясный центръ всему происходившему, отъ шума и хожденія толпами по базару, до бросанія каменьевъ, поджога и разбитія лавокъ включительно. То какъ-то выходило, что резоновъ для всего происходившаго очень много, то не оказывалось ровно никакихъ резоновъ, кромѣ того, что, «молъ, праздникъ, народъ пьянъ». Но едва дѣло упрощалось до такой степени, какъ сама собой для всѣхъ становилась ясною вся нерезонность такой простоты взглядовъ. Народъ празднуетъ девяносто дней въ году, а въ кабакѣ бываетъ и того чаще — отчего же именно сегодня водка довела его до сожженія двухъ лавокъ и свалки, въ которой, какъ разсказываютъ, были и убитые? Кто-нибудь, «углубившись» въ корень дѣла, выскажетъ, положимъ, такую мысль: «Помилуйте! теперь масса рабочихъ безъ дѣла, съ одной желѣзной дороги пришло болѣе пятисотъ человѣкъ… бѣдность!.. Я самъ видѣлъ множество рабочихъ, которые готовы работать за тридцать копеекъ въ день…» И едва вы начинаете соглашаться, что мнѣніе это имѣетъ свои резоны, какъ другой собесѣдникъ возражаетъ: «Такъ что же, неужели этимъ тысячамъ полегчаетъ отъ того, что они разнесутъ лавченку какого-нибудь Абдулки? Что же, развѣ они отъ этого получатъ больше тридцати копеекъ?» — Такъ-то такъ… да вѣдь вы посмотрите — вѣдь у насъ даже ночлежныхъ домовъ нѣтъ… вѣдь это все-таки люди… Извольте-ка безъ крова и пристанища… «И опять-таки все это вѣрно, но въ томъ, что нѣтъ ночлежныхъ домовъ — развѣ виноватъ Абдулка? Объ этомъ ужь дума должна позаботиться, а Абдулка тутъ ни причемъ…» — Да оно такъ… А когда мы, слѣдуя логическому теченію мыслей, начинали говорить о думѣ и самоуправленіи, то договорились, въ концѣ-концовъ, до Богъ знаетъ какихъ неожиданностей, напримѣръ, до свободы печати, причемъ, повидимому, терялась всякая связь съ тѣмъ, что происходило, и дѣйствительно, что общаго между свободой печати и негодованіемъ массы на то, что оселъ ушибъ себѣ морду о загородку въ городскомъ саду? Или татариномъ, который разсердилъ рабочаго, потребовавъ съ него десять рублей за разбитую лампу? «Къ чему тутъ свобода печати, когда всѣ были пьяны…» Словомъ, чѣмъ больше накоплялось свѣденій и наблюденій очевидцевъ и не очевидцевъ, тѣмъ болѣе терялась возможность дать тому, что происходило, какое-нибудь ясное и опредѣленное объясненіе. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ Америкѣ въ Чикаго происходило большое волненіе между желѣзнодорожными служащими и рабочими. Тамъ компанія желѣзной дороги нашла нужнымъ сильно сбавить заработную плату всѣмъ служащимъ и рабочимъ. Рабочіе и служащіе составили стачку противъ компаніи и вступили съ ней въ борьбу. Тутъ борьба понятна: одна сторона нажимаетъ на другую. Понятенъ и ужь совершенно ясенъ и самый родъ борьбы: когда для прекращенія стачки и защиты интересовъ желѣзнодорожниковъ явилось войско, то толпа рабочихъ овладѣла пушками и стала просто-на-просто разбивать желѣзнодорожныя постройки; изъ пушекъ стрѣляли въ вокзалъ, въ вагоны, съ совершенно ясной цѣлью нанести вредъ, причинить убытокъ врагу, заставить его сдаться. Въ этомъ дѣлѣ, какъ видите, все ясно до послѣдней степени: стрѣляютъ изъ пушки прямо въ сундукъ, въ карманъ, который не хочетъ сдаться. Абдулку тутъ никто не трогаетъ; виноватъ сундукъ — и бьютъ прямо въ сундукъ; торговку съ тряпками также никто не бьетъ, потому что и она, какъ Абдулка, въ этомъ, какъ говорится, «не причинна». Вотъ именно такой-то ясности и нельзя было достигнуть въ объясненіи волненія, происходившаго въ Баку, несмотря на множество мельчайшихъ подробностей, разсказанныхъ очевидцами и не очевидцами.
Странное нравственное состояніе испытывали мы, разсуждая объ этихъ новостяхъ дня; всѣ мы были люди интеллигентные, а всѣ современные интеллигентные люди, какъ извѣстно, скучаютъ, томятся, жаждутъ и не получаютъ, одновременно и терпятъ, и не надѣются. Намъ скучно и даже трудно, всегда и вездѣ, и дома, и на улицѣ, и въ думѣ, и въ земствѣ, и въ театрѣ. И дѣятельность насъ не удовлетворяетъ ни общественная, ни частная, не удовлетворяетъ ни семейная, ни общественная жизнь. Гнететъ насъ тягота безцѣльности существованія и точитъ червь тоски. Какъ при такомъ состояніи духа не отвести душу въ разговорѣ по поводу такого событія, какъ народное побоище? И мы за ужиномъ много и оживленно о немъ разговаривали. Наряду съ подробностями очевидцевъ, мы высказывали наши интеллигентныя соображенія, давали объясненія, толковали о мѣропріятіяхъ. Большинство изъ присутствовавшихъ за ужиномъ не были поклонниками палки, какъ мѣропріятія всеустрояющаго, и касались дѣла шире. И что же? Мы высказали совершенно свободно все, что тамъ, въ глубинѣ души, ѣло и томило насъ, всѣ наши негодованія и желанія — и опять ничего яснаго, живого, понятнаго и резоннаго не получилось! Мы все разобрали, всего коснулись, даже, какъ я уже упомянулъ, достигали до разсужденій о свободѣ печати, ширяли по поднебесью, а въ концѣ-концовъ опять-таки не получилось центра въ нашихъ разговорахъ! Множество было высказано мыслей, затронуто множество явленій, высказано множество нуждъ, но все это точно дребезги, точно куски, ничѣмъ не соединенные… И когда эти дребезги интеллигентныхъ нравственныхъ потребностей соединились въ моемъ воображеніи съ тѣми дребезгами множеотва вліяній, также не соединенными другъ съ другомъ, изъ которыхъ складываются такія народныя проявленія, какъ бакинское побоище, о которомъ шла рѣчь, то я невольно почувствовалъ — и на этотъ разъ совершенно ясно — связь между темной улицей, гдѣ дерется толпа, и этой свѣтлой комнатой, въ которой засѣдаютъ господа. Въ общемъ, картина уличнаго безобразія и картина того безобразія, которое мы, разговаривавшіе за ужиномъ, противопоставляли улицѣ въ объясненіе ея безобразій — все это рисовало такую нравственную тяготу и неурядицу идей, одинаково волнующихъ и гостинную, и улицу, отъ которой становилось и холодно, и тяжко. И гостинную, и улицу волнуютъ массы печалей, желаній, мыслей, но все это вполнѣ лишено здоровья, правильности органическаго развитія, которое даетъ явленіямъ жизни и прочность, и поучительность. Ни прочности этой, ни поучительности вы не ощущаете ни въ семьѣ, ни въ общественной дѣятельности, ни въ школѣ, ни въ думѣ, ни въ земствѣ, ни, наконецъ, на улицѣ, гдѣ бьютъ неповиннаго Абдулку. Вездѣ кишатъ идеи и желанія, но они смяты, скомканы, полу-живы, безъ начала, конца и центра.
Не знаю ужь какимъ образомъ на этомъ же самомъ ужинѣ, среди разговоровъ о подробностяхъ побоища, въ моемъ воображеніи стали возникать воспоминанія, ничего, повидимому, неимѣющія общаго ни съ Кавказомъ, ни съ избіеніемъ татаръ на бакинскихъ площадяхъ и въ бакинскихъ переулкахъ. Мнѣ припомнилась наша сѣверная деревня, занесенная сугробами снѣга. Вечеръ, темнота и тишина… По пустынной улицѣ, проваливаясь въ сугробы снѣга, возвышающіеся по сторонамъ узенькой, накатанной дровнями и скользкой какъ самый лучшій паркетъ дорожки, идетъ мужикъ, посланный старшиной, живущимъ въ сосѣдней деревнѣ за двѣ версты, пригласить «на совѣщаніе» по какому-то дѣлу особенно авторитетныхъ мужиковъ нашей деревни. Посланный мужикъ зашелъ въ одинъ, въ другой и третій домъ и вездѣ объявилъ, что у старшины сидитъ въ гостяхъ господинъ Черемухинъ, пріѣхалъ изъ города, о чемъ-то хочетъ разговаривать со стариками и вообще съ солидными деревенскими людьми. «Что-жь бумага, что ли, какая есть?» спрашиваютъ приглашаемые на совѣщеніе. — Стало быть, должна быть бумага!.. ничего не зная отвѣчаетъ посланный и добавляетъ: — чай теперича пьютъ съ ромомъ!" Авторитетные мужики нехотя собираются исполнить желаніе старшины. Каждый изъ нихъ въ ту минуту, какъ его потребовали на какое то совѣщаніе, думалъ «о своемъ» дѣлѣ: у одного забота платить за лошадь, другой обдумывалъ планъ женитьбы сына, третій строилъ планъ насчетъ сѣна: хотѣлось ему какъ-нибудь «притѣснить» сосѣднюю помѣщицу, чтобы она сдѣлала ему уступку. Словомъ, у всякаго были въ головѣ свои текущія, насущныя заботы и вопросы, вопросы настоящаго дня, и настоящаго часа. И вотъ съ такими-то «своими» вопросами въ головахъ идутъ приглашенные на совѣщаніе къ старшинѣ. Оказывается, что къ старшинѣ «нарочно» пріѣхалъ изъ города одинъ изъ земскихъ гласныхъ, спеціально ратующій за народное образованіе. Гласный этотъ искренно озабоченъ успѣхами народнаго просвѣщенія и благосостоянія. На этихъ же дняхъ онъ намѣренъ прочитать въ собраніи докладъ о ремесленныхъ классахъ при народныхъ школахъ, и такъ какъ есть шансы на то, что земство скупиться не будетъ, то вотъ онъ, чтобы дѣло было дѣломъ, а не перепиской, самъ лично посѣщаетъ тѣ пункты, гдѣ должны быть учреждены классы, не откладывая въ дальній ящикъ, и руководствуется въ этомъ «благомъ» дѣлѣ не произволомъ, хотя бы даже и интеллигентнымъ, а народнымъ, общественнымъ мнѣніемъ. «Такъ вотъ, господа, говорилъ онъ, обращаясь къ авторитетнымъ деревенскимъ людямъ: — какое бы мастерство, токарное, слесарное, кузнечное или какое иное находите вы лучшимъ для вашей мѣстности? Въ какого рода ремеслахъ ощущается наибольшая нужда?» Въ этомъ вопросѣ и въ этомъ намѣреніи пріѣзжаго гласнаго, какъ видите, очень много вниманія къ народу и дѣйствительное желаніе пользы и блага, а едва онъ произнесъ свой вопросъ, какъ и онъ самъ и авторитетные крестьяне почувствовали одно: какую-то неловкость. «Оно такъ-то такъ, а въ то же время какъ будто и глупо»… Тысячу лѣтъ жили — и вдругъ, именно сегодня, когда я думаю о сѣнѣ, когда другой думаетъ о свадьбѣ, а третій — о лошади, мы должны рѣшить вопросъ, что для насъ важнѣе: токарное или слесарное, или какое иное ремесло? Предложеніе исходитъ изъ хорошаго источника и имѣетъ хорошія цѣли, а между тѣмъ, отъ него становится какъ-то фальшиво на душѣ у всѣхъ. Почему же именно сегодня, въ восемь часовъ вечера, такъ необходимо оказалось нужнымъ знать, что лучше: токарное или слесарное? У меня забота со свадьбой, а я думай о токарномъ ремеслѣ. Оно хорошо-то хорошо, да какъ будто бы въ то же время и глупо. «Что-жь, говоритъ одинъ изъ приглашенныхъ: — токарное ежели?.. Ничего, можно и токарное! все на пользу»… А другой, кашлянувъ и чувствуя себя въ весьма глупомъ положеній, прибавляетъ: «Столярное — по столярной ежели части — дѣло тоже не худое… худова нѣту». — «Отъ этого худа не бываетъ», прибавляетъ третій. И бесѣда истощается. И еслибы для поддержанія ея старшина не провозгласилъ, что много бы лучше заняться по самоварной части, или бы вотъ лампы керосиновыя выдѣлывать, желаніе, которое уже всѣмъ показалось нелѣпымъ, то на этихъ похвалахъ столярному и токарному ремеслахъ и кончилось бы совѣщаніе съ свѣдущими людьми. Но кончить его такъ глупо совсѣмъ ужь негодится, и вотъ между гласнымъ и собесѣдниками устраивается соглашеніе на «тележномъ дѣлѣ». Дѣлать телегу — это лучше всего. Это и токарное ремесло, и столярное, и, наконецъ, телега нужна всякому. Найденъ, наконецъ, пунктъ полнаго сліянія съ общественнымъ деревенскимъ мнѣніемъ. Всѣ депутаты единодушно свидѣтельствуютъ, что ежели «телегу», такъ тутъ худого нѣтъ ничего, «окромя хорошаго». Ушли депутаты, уѣхалъ гласный, преданный народному благу, а какая и у него, и у этихъ депутатовъ смута и тягота отъ всего этого дѣла, въ которомъ ничего худого, окромя хорошаго, дѣйствительно, вѣдь нѣтъ! И депутаты, и гласный чувствуютъ, что бесѣда ихъ была пустая и будетъ имѣть пустые результаты, чувствуютъ потому, что эта сама по себѣ полезная затѣя является безъ связи какъ съ нуждами и заботами сегодняшняго дня, такъ и съ нуждами обще-народныхъ потребностей, мѣры для удовлетворенія которыхъ предлагаютъ также по одиночкѣ, безъ связи другъ съ другомъ, такъ же, какъ-то «вдругъ». Какъ это вдругъ, въ семь часовъ вечера, понадобилось рѣшить о токарномъ ремеслѣ! Одновременно съ разговорами о пользѣ ремесленныхъ классовъ, въ томъ же собраніи идетъ разговоръ и о томъ, что для народа нужны земельные банки, при посредствѣ которыхъ народъ можетъ увеличить свою земельную собственность и, слѣдовательно, благосостояніе. Постановлено: ходатайствовать и т. д. Но разъ дѣло, въ самомъ дѣлѣ, идетъ объ улучшеніи народнаго благосостоянія помощію увеличенія земельной собственности, надо же имѣть представленіе о томъ, что увеличеніе земли увеличитъ хозяйство, что потребуются въ дѣло всѣ руки, до рученокъ девятилѣтнихъ дѣтей включительно — кто же и зачѣмъ пойдетъ учиться столярному мастерству? Оба предложенія, обсуждаемыя на одномъ и томъ же собраніи, одно другое уничтожаютъ, и наша интеллигентная мысль такъ ослабла по части искренности, т. е. по части здоровья въ мышленіи, по части простоты и смѣлости, что не замѣчаетъ, какъ одно предложеніе дѣлается совершенно ненужнымъ при другомъ, и въ обѣ сами по себѣ хорошія затѣи вноситъ, такимъ образомъ, недодуманность, непослѣдовательность; въ обѣихъ оставляетъ пустоты, и въ концѣ-концовъ получается путаница, трата денегъ, всеобщая неудовлетворенная скука въ душѣ интеллигентнаго человѣка и досада въ душѣ не интеллигентнаго.
Побоище бакинское, какъ и другія подобнаго рода массовыя волненія послѣдняго времени, есть именно результатъ нездороваго, пришибленнаго состоянія русской интеллигентной мысли. Проникая въ народныя массы чрезъ разнаго рода общественныя и частныя учрежденія и мѣропріятія, а, главное, проникая въ такомъ «раздраженномъ» видѣ, какъ теперь, и въ добавокъ въ такомъ разорванномъ, неосмысленномъ, неискренномъ видѣ, она неправильно, нездорово волнуетъ народныя массы; затрогиваетъ ихъ во множествѣ отношеній, ни въ одномъ не удовлетворяя, а между тѣмъ, массы непосредственно должны на своихъ плечахъ переносить безрезонныя учрежденія и мѣропріятія, которыя, какъ мы уже сказали, проникнуты безрезонностью и неправдивостью, вслѣдствіе болѣзненнаго патологическаго состоянія русской интеллигентной мысли.
Я знаю, что теперь мнѣ слѣдовало бы тотчасъ же перейти къ подробному разбору всевозможныхъ элементовъ, изъ которыхъ сложилось бакинское побоище, чтобы показать, къ какимъ грустнымъ и безплоднымъ явленіямъ приводитъ болѣзненно направленная мысль интеллигентнаго общества, просѣянная сквозь учрежденія и мѣропріятія съ верху внизъ, изъ интеллигенціи въ народныя массы, но я чувствую, что недостаточно опредѣлилъ, что именно подразумѣваю я подъ «болѣзненностью» русской интеллигентной мысли, и въ чемъ именно вижу ея нездоровье, недугъ. Въ виду этого я опять сдѣлаю маленькое отступленіе отъ повѣствованія собственно о бакинскомъ побоищѣ и приведу нѣсколько примѣровъ, которые, хотя и не имѣютъ прямой связи съ моими путевыми впечатлѣніями, но къ дѣлу, какъ увидитъ читатель, подходятъ.
Вотъ, напримѣръ, передъ нами отчетъ одного земства объ учительскомъ съѣздѣ, бывшемъ осенью прошлаго года въ одномъ изъ губернскихъ городовъ. Отчетъ этотъ раздѣляется на двѣ половины, изъ которыхъ одна совершенно ясна и постижима, а другая и непостижима и неясна. Съ поразительной ясностью и точностью изображены въ отчетѣ матеріальныя нужды сельскаго учителя; съ самою добросовѣстною скромностью и точностью перечислено все, что требуется учителю, отъ пищи и одежды до почтовыхъ марокъ, галстуховъ и калошъ включительно. Ни лишней копейки, ни одной неумѣренной или неосновательной траты нѣтъ; вы видите изъ этого отчета, сколько именно недостаетъ учителю рублей и даже копеекъ, чтобы жить мало-мальски по человѣчески. Совсѣмъ не то представляетъ другая половина отчета, гдѣ дѣло идетъ о томъ, что нужно учителю для того, чтобы деньги, затрачиваемыя на него, не были пропащими, что бы онъ имѣлъ вліяніе и значеніе въ народѣ и чтобы самъ, отдавшись учительскому дѣлу, чувствовалъ, что не заѣдаетъ чужой трудъ и хлѣбъ, а въ самомъ дѣлѣ дѣлаетъ что-то. Съ тою же добросовѣстностію, какъ и въ перечисленіи матеріальныхъ нуждъ, всѣ почти учителя заявили, что дѣятельность ихъ въ народѣ не авторитетна въ настоящее время и что для нихъ много надо знаній, чтобы чувствовать свою совѣсть покойной и удовлетворить народнымъ желаніямъ. Одинъ объявилъ, что теперешнихъ знаній недостаточно, что, кромѣ обыкновенныхъ въ настоящее время знаній учителя, надобно знать и медицину; другой согласился съ этимъ и прибавилъ — «и законы»; третій согласился и съ первымъ, и со вторымъ, а отъ себя прибавилъ — «и агрономію»; четвертый согласился со всѣми предыдущими и прибавилъ — «геологію», и пятый и двадцатый — всѣ «примыкали» къ мнѣнію предшественниковъ и прибавляли кто одну цѣлую науку, а кто двѣ и три. И выходило нѣчто совершенно невозможное, хотя, какъ видите, изъ самыхъ благородныхъ побужденій — быть полезными народу и не даромъ ѣсть хлѣбъ. Невозможное потому оказывалось въ результатѣ хорошихъ побужденій, что ни въ какомъ отношеніи и ни какимъ родомъ осуществлено быть не могло. Какое-такое учебное заведеніе изъ самыхъ высшихъ могло бы удовлетворить высказанной господами учителями потребности въ такой невѣроятной массѣ знаній? Сколько средствъ и откуда надобно было бы добыть для осуществленія этого необыкновеннаго учебнаго заведенія? Кажется, если выполнить всю программу желаній гг. учителей, такъ вѣку человѣческаго не хватитъ, а главное, возможно ли, поглотивъ такую массу знаній, идти въ деревенскую глушь, въ общество полупьяныхъ плутовъ-писарей и кабатчиковъ, и на пятнадцати-рублевое жалованье, когда всякій, кончившій гдѣ-нибудь въ школѣ для урядниковъ и ни въ чемъ ничего не понимая, получаетъ безъ всякаго труда и тратъ силъ на умственную работу гораздо болѣе и живетъ вполнѣ обезпеченно? А между тѣмъ, этотъ невозможный результатъ разсужденій о весьма важныхъ вопросахъ произошелъ именно оттого, что мы отвыкли связывать наши мысли и желанія съ жизнью, боимся ихъ логическаго развитія и осуществленія, чувствуемъ потребность, но вслѣдствіе множества неблагопріятныхъ причинъ, высказываемъ о ней не просто и не жизненно.
Просто и жизненно высказанныя господами учителями желанія могли бы выразиться въ такомъ видѣ: «Народъ смотритъ на насъ, какъ на людей ученыхъ, которые умѣютъ писать, считать, и могутъ прочитать всякую книжку. Онъ думаетъ, что мы должны много знать, потому что насъ гдѣ-то учатъ, и идетъ къ намъ за всевозможными свѣденіями; одинъ проситъ написать письмо, другой приходитъ совѣтоваться о тяжбѣ, третій проситъ средства отъ нарыва, четвертый отъ червя, облепившаго капусту. Обо всемъ объ этомъ необходимо разговаривать; отвѣчать на вопросы крестьянъ: „не знаю“ — просто стыдно; они платятъ деньги и имѣютъ полное право считать насъ дармоѣдами, не видя отъ насъ никакой пользы и не получая отъ насъ ни одного полезнаго свѣденія. Какой же я учитель, если я на его просьбы и вопросы отвѣчаю незнаніемъ?» Еслибы мы привыкли такъ просто выражать наши нужды, какъ просто предъявляетъ ихъ жизнь, и еслибы были увѣрены, что простыя жизненныя требованія могутъ осуществляться просто, а главное, имѣютъ право осуществляться, то, вмѣсто необыкновеннаго учебнаго заведенія, которое привело разговоръ о важномъ дѣлѣ къ необходимости прекратить его, не получивъ никакихъ результатовъ, кромѣ недоумѣнія, правдиво направленная мысль привела бы только къ праву получать на земскій счетъ множество спеціальныхъ сочиненій, а главное, къ праву «разговаривать», не ограничиваться преподаваніемъ азбуки и басенъ Крылова дѣтямъ, а разговаривать съ взрослыми мужиками о томъ, про что они будутъ спрашивать. Простота и правдивость мысли привели бы, положимъ, къ тому, что земству понадобилась бы газета, что обязанности учителя усложнились бы не учительскими обязанностями; что, можетъ быть, жизнь заставила бы его иной разъ оставить школу и идти, по требованію крестьянъ, мѣрить землю, записывать магазинный хлѣбъ, вести статистику, на которую теперь не хватаетъ земскихъ денегъ. Слушаясь жизни и той мысли, которая изъ нея вытекаетъ, и не боясь ни того, ни другого, и земство, собравши учителей, дѣлало бы живое дѣло, и учителя думали бы о дѣлѣ и, имѣя смѣлость дѣлать его такъ, какъ повелѣваетъ жизненная правда, навѣрное, не сидѣли бы сложа руки и, навѣрное, дѣлали бы его въ тѣхъ размѣрахъ и въ тѣхъ возможностяхъ, какіе давала та же жизнь. Но мысль наша и не смѣла, и не здорова, и потеряла вѣру въ право быть осуществимой. Необыкновенное учебное заведеніе оказывается невозможнымъ и всѣ разговоры о необходимости знаній становятся ненужными и пустыми, а право учителей «разговаривать» обо всемъ съ мужиками до того пугаетъ не здорово направленную мысль земской интеллигенціи, что она разсылаетъ учителямъ циркуляръ, въ которомъ прямо запрещаетъ "разговоры съ мужиками. (Циркуляръ этотъ мы имѣемъ печатный въ подлинникѣ). А вѣдь все исходило изъ хорошихъ побужденій сдѣлать «какъ лучше» и притомъ для народа, но нездоровье ума и напуганная совѣсть не имѣли смѣлости просто удовлетворить простымъ жизненнымъ требованіямъ. Учитель попрежнему «чувствуетъ», что ему «много надо знать» и въ тоже время не имѣетъ права отвѣтить на вопросъ: куда подавать жалобу? или: какимъ порядкомъ будутъ выдаваться ссуды изъ банка? Мужикъ попрежнему платитъ и видитъ, что деньги его идутъ задаромъ, а земецъ, пекущійся о томъ, чтобы возвысить званіе учителя и опасающійся того, что учитель будетъ разговаривать съ мужиками, чувствуетъ себя, по крайней мѣрѣ, въ искреннія минуты весьма глупо. И вездѣ пустота и скука, безжизненность, напрасная трата денегъ, тоска и неудовольствіе. Вотъ почему Марья Петровна, супруга земца, одной рукой пишущаго бумаги о «благѣ», а другою — подписывающаго другія бумаги о прекращеніи всякихъ мыслей по этому предмету, находитъ своего мужа неинтереснымъ, полагаетъ, что все это было вздоръ, находитъ, что прокуроръ, который просто получаетъ деньги за одни только обвиненія, гораздо правдивѣе и даже красивѣе. А инженеръ, только получающій деньги, безъ всякихъ резоновъ, еще проще и лучше. «По крайней мѣрѣ, не врутъ!» говоритъ Марья Петровна и назначаетъ инженеру свиданіе въ клубѣ. Да и сынъ-гимназистъ, не получая отъ своего родителя ни одного опредѣленнаго, яснаго и смѣлаго отвѣта ни на одинъ изъ возникающихъ въ его головѣ вопросовъ, глядишь, подростетъ, почувствуетъ свою «подлость», дряблость, затоскуетъ и — пуститъ пулю въ лобъ. Вотъ почему, наконецъ, и самъ земецъ, видя все это, повременамъ глубоко вздыхаетъ и говоритъ, что жить нѣтъ возможности.
Иногда нежизненность, несправедливость интеллигентной мысли проявляется у насъ на Руси въ такихъ чертахъ, которыя возбуждаютъ глубочайшую грусть и недоумѣніе. Предъ образованнымъ, развитымъ, донимающимъ человѣкомъ стоитъ, положимъ, фактъ, выдвинутый самою жизнію, и требующій именно того развитія и того направленія мыслей, которымъ этотъ человѣкъ обладаетъ. Смотритъ на него, понимаетъ, видитъ, и — ничего, точно и нѣтъ предъ нимъ факта и точно фактъ не тотъ, который ему нуженъ. Вотъ человѣкъ говоритъ вамъ и много и долго о пролетаріатѣ, а передъ нимъ этотъ самый пролетаріатъ стоитъ и онъ его не видитъ, т. е. видитъ, но привыкъ такъ думать и такъ поступать, чтобы изъ его мыслей и поступковъ ничего живого не выходило. Сколько мы читали, напримѣръ, статей о сельско-хозяйственныхъ школахъ для крестьянъ, сколько о нихъ толковали земства и недалеко то время, когда на нихъ будутъ тратиться деньги. Совершенно резонное и добросовѣстное желаніе улучшить народное благосостояніе приводитъ къ мысли устроитъ такія улучшенныя хозяйства, которыя бы были примѣромъ для крестьянъ; крестьяне будутъ заимствоваться примѣрами благоустроенныхъ хозяйствъ, будутъ и сами улучшать свои хозяйства. Такая мѣра, которая можетъ быть осуществлена только при спеціальныхъ средствахъ и много-много въ десяти-двадцати пунктахъ во всей Россіи, признается спасительнымъ средствомъ для такой страны, которая на милліонъ верстъ покрыта милліономъ деревень, гдѣ каждый дворъ буквально представляетъ земледѣльческую школу, гдѣ притомъ всякій мальчикъ 5—6 лѣтъ знаетъ, что хорошія сѣмена лучше худыхъ, что хорошая лошадь лучше худой и т. д. И если пашутъ на худыхъ лошадяхъ и сѣютъ плохое сѣмя, такъ именно потому, что обходятся безъ спеціальныхъ средствъ, на которыхъ предполагается основать образцовыя школы. Эти школы считаются дѣломъ большой важности и о нихъ толкуется какъ о средствѣ, могущемъ противустать развитію въ Россіи бродяжества, бездомовничества, и вообще сельскаго пролетаріата. Между тѣмъ, передъ глазами всѣхъ, самымъ искреннимъ образомъ (мы не сомнѣваемся въ этомъ ни на минуту) трактующихъ объ этомъ дѣлѣ и на всѣхъ путяхъ и всякими способами отстаивающихъ его, стоитъ огромный пролетаріатъ: дворянскій, чиновническій, поповскій, пролетаріатъ, выросшій на даровыхъ хлѣбахъ крѣпостного права, не пріютившійся ни въ спеціальныхъ школахъ (которыхъ почти нѣтъ), не имѣющій возможности, по недостатку средствъ, пройти всю лѣстницу общаго образованія… И этотъ огромный пролетаріатъ не представляется вопросомъ, требующимъ разрѣшенія! Хорошо еще если повременамъ выйдетъ какой-нибудь циркуляръ, вродѣ циркуляра объ учрежденіи института урядниковъ и сразу потребуется масса нетрудящихся людей за приличное (вознагражденіе; тогда нѣсколько тысячъ человѣкъ такого пролетаріата выбираются изъ него, но, поручивъ готовый кусокъ, эти тысячи женятся и производятъ потомство, которое также потребуетъ новаго циркуляра, приглашающаго явиться получать жалованье всѣхъ, кто ничему не учился и ничего дѣлать не умѣетъ. Если для кого нужны земледѣльческія училища, такъ именно для этого рода пролетаріата, чтобы ласково, а не помощью грубой и ожесточающей нужды привести къ независимому труду, вовсе не мѣшающему быть и порядочнымъ, и образованнымъ человѣкомъ, труду, прекращающему типъ обивателя пороговъ, ничего не дѣлающаго Гамлета, человѣка, безплодно тоскующаго и пропадающаго въ по искахъ какихъ-нибудь средствъ существованія…
Это наше русское, обязательное для насъ рѣшеніе вопроса о пролетаріатѣ: рѣшить его не мордобитіемъ и не развитіемъ дармоѣдныхъ карьеръ, а просто и побожески привлеченіемъ къ благородному труду, къ независимому существованію трудами рукъ своихъ, къ превращенію дармоѣдныхъ гамлетовъ въ хозяевъ. Но чтобы рѣшать такъ просто и справедливо насущнѣйшіе вопросы, которые дали намъ жизнь и въ важности которыхъ убѣдилъ насъ европейскій опытъ, надо уважать свои мысли, и стоять за нихъ и за право ихъ логического осуществленія въ жизни. А вотъ мы именно этимъ и несчастны. Мысли у насъ есть, но чтобы изъ нихъ сдѣлать жизнь — мы этого не умѣемъ; благороднѣйшія мысли, вслѣдствіе коренного нашего недуга, не осуществляются логически. Вѣроятно такой не логическій результатъ ожидаетъ и земледѣльческія школы, и вопросъ о городскомъ пролетаріатѣ. Чувствуется, что земледѣльческія училища также поглотятъ массу этого пролетаріата, но поглотятъ нехорошо и безъ толку; городской пролетаріатъ пристроится въ нихъ въ качествѣ опытныхъ куроводовъ, спеціальныхъ коровниковъ, главныхъ надзирателей, скотныхъ инспекторовъ, помощниковъ смотрителей, экономовъ и экзекуторовъ, высшихъ ветеринаровъ и низшихъ агрономовъ и т. д. Все это «пристроится» въ новенькихъ квартиркахъ, будетъ играть на гитарѣ: «вотъ какъ желалъ бы я любить»… а потомъ и хищеніе обнаружится. А мужикъ останется при худой скотинѣ и при худыхъ сѣменахъ, потому что купить ихъ не на что — иначе онъ это сдѣлалъ бы и безъ школы.
Конечно, этихъ незначительныхъ фактовъ и ихъ поверхностнаго объясненія недостаточно для того, чтобы читатель могъ представить себѣ всю широкую картину нашего нравственнаго состоянія, но все-таки и изъ нихъ можно видѣть, что мы несчастны отъ того, что не слушаемся голоса нашей совѣсти, не покоряемся нашему сознанію, которое неотразимо приводитъ насъ къ убѣжденію, что мы, какъ народъ начинающій жить, обязаны основать свое нравственное развитіе на заботѣ о благоустройствѣ массъ. Начать жить съ хлопотъ о неблагоустройствѣ — невозможно. Хлопотать о томъ, напримѣръ, чтобы благоустроенная деревня разстроилась — немыслимо; надобно только открыто и прямо сознать, что именно на роду намъ написано и не бояться логическихъ послѣдствій. Но были причины, которыя насъ напугали, сбили съ толку, «соблазнили», и обезсилили, и вотъ обезсиленная мысль наша (которая, навѣрно, обязательно для насъ должна развиваться въ сторону благосостоянія массъ, о чемъ со временемъ будетъ сказано подробно), проявляясь въ обезсиленномъ, тускломъ, нездоровомъ видѣ въ общественныхъ и частныхъ учрежденіяхъ, и просачиваясь чрезъ нихъ въ томъ же тускломъ, тревожащемъ и неудовлетворяющемъ видѣ въ массы, для блага которыхъ мы дѣлали всѣ эти тусклыя, безрезультатныя дѣла, тревожитъ ихъ, надоѣдаетъ имъ, мутитъ ихъ и приводитъ къ безрезультатнымъ безобразіямъ.
Въ этомъ смыслѣ бакинское побоище и многосложно, и безрезультатно, и безобразно, и если можетъ быть представлено въ мало-мальски связномъ и опредѣленномъ видѣ, то только исключительно съ полицейской точки зрѣнія. Съ этой точки зрѣнія о немъ можно сказать нѣчто имѣющее и начало, и средину, и конецъ. По этимъ полицейскимъ наблюденіямъ и свѣденіямъ дѣло было такъ:
"27-го февраля, около четырехъ часовъ по-полудни, въ чайную лавку подъ гостинницею «Италія», зашло нѣсколько человѣкъ русскихъ чернорабочихъ, совершенно пьяныхъ. Одинъ изъ нихъ нечаянно разбилъ лампу, за которую хозяинъ лавки потребовалъ десять рублей. Рабочіе стали кричать, что татары ихъ грабятъ. Произошла перебранка, перешедшая вскорѣ въ драку между русскими и находившимися въ лавкѣ татарами, причемъ была перебита посуда и во второй комнатѣ лавки разнесенъ очагъ. Не удовольствовавшись этимъ, рабочіе стали звать товарищей съ улицы на выручку. На ихъ крикъ стали подходить возвращавшіеся изъ городского сада и вскорѣ образовалась толпа, приблизительно въ 200 человѣкъ, начавшая грабить лавку и бить проходившихъ мусульманъ. Прибывшіе на мѣсто, сначала дежурный помощникъ пристава, а потомъ полиціймейстеръ съ приставомъ, казаками и городовыми, тщетно старались усмирить разбушевавшуюся толпу, разграбившую до-чиста на ихъ глазахъ лавку подъ гостинницею. Вскорѣ съ угла Красноводской и Торговой улицъ стала надвигаться новая весьма значительная толпа, приблизительно въ 500 человѣкъ, вооруженная палками. Увидя подкрѣпленіе, успокоившаяся нѣсколько толпа вновь заволновалась. Полиціймейстеръ съ приставомъ Визировымъ, пятью казаками и тремя городовыми, поспѣшили на встрѣчу приближавшейся толпѣ, надѣясь не допустить ее до соединенія съ первою толпою. Дѣйствительно, на короткое время удалось имъ задержать передніе ряды напиравшихъ и у нѣкоторыхъ изъ нихъ были отобраны палки, но успѣхъ этотъ былъ непродолжителенъ. Раздались крики: «не слушай, бей ихъ всѣхъ». Постепенно тѣснимый по направленію къ гостинницѣ «Италія», полиціймейстеръ видѣлъ себя не въ силахъ остановить разъяренную толпу, уже начавшую разбивать другую лавку, и поручилъ приставу доложить губернатору о происходившихъ безпорядкахъ и просить распоряженія о присылкѣ военной силы. Сдѣлавъ необходимыя распоряженія о присылкѣ войскъ, губернаторъ лично отправился туда, гдѣ происходили главнѣйшіе безпорядки.
"Въ это время полиціймейстеръ пытался подѣйствовать на толпу внушеніями, но всѣ его усилія остановить грабежъ и буйство остались безуспѣшными; толпы нельзя уже было удержать и она все болѣе и болѣе надвигалась на полицейскихъ чиновъ и казаковъ. Полиціймейстеръ, получивъ два удара рукой по головѣ и одинъ камнемъ въ плечо, былъ втиснутъ толпою въ двери гостинницы «Италія», которыя немедленно за нимъ захлопнулись. Спустя ¼ часа, въ то самое время, когда полиціймейстеръ, съ прибывшими пятью конными казаками, оставивъ гостинницу, старался разогнать толпу, грабившую лавку бакинца, значительная часть пьяной и буйствующей толпы направилась къ сторонѣ Прачешной улицы, разбивая находящіяся по пути лавки. Прибывшій на мѣсто безпорядковъ губернаторъ, полагая, что войскъ мѣстнаго баталіона будетъ недостаточно, послалъ въ портъ за ротой моряковъ. Между тѣмъ, безчинство приняло крайне острый характеръ, явились подстрекатели, начались поджоги лавокъ. Подоспѣвшая, наконецъ, мѣстная воинская команда, пріостановила дальнѣйшее распространеніе безпорядковъ.
"Высланныя по распоряженію губернатора войска — полурота 4-й роты, 2-я рота мѣстнаго баталіона и рота Каспійскаго экипажа — оставались на мѣстахъ въ тѣхъ частяхъ города, гдѣ указывалась къ тому необходимость, до 9 часовъ вечера, послѣ чего, за прекращеніемъ безпорядковъ, 2-я рота была отправлена въ свою казарму, полурота 4-й роты оставлена при городской полиціи, а для усиленія средствъ къ охраненію безопасности въ городѣ была оставлена на ночь рота моряковъ, разставленная значительными патрулями на разныхъ пунктахъ и, кромѣ того, былъ усиленъ караулъ въ городской тюрьмѣ 15 нижними чинами. Ночь прошла спокойно.
"На другой день, 28 февраля, все было спокойно до 9 часовъ утра и народъ, если и скоплялся, то только изъ любопытства. Около 9 часовъ, въ Карантинѣ, толпою, приблизительно въ 300 человѣкъ, разграблена чайная лавка бакинца Ирза-Мамедъ-оглы, но дальнѣйшій грабежъ былъ прекращенъ въ этой мѣстности подоспѣвшими моряками. Въ предупрежденіе повторенія безпорядковъ были потребованы губернаторомъ 1-я, 3-я и 4-я роты мѣстнаго баталіона. Затѣмъ часть толпы подвинулась къ вокзалу желѣзной дороги и успѣла тамъ напасть и разграбить двѣ сакли.
"Остальной день прошелъ въ скопленіяхъ на улицахъ. Масса празднаго народа, производя крики и шумъ, нападала и бросала каменьями въ проходившихъ мусульманъ. Къ семи часамъ вечера, въ городѣ повсемѣстно возстановились порядокъ и спокойствіе, не нарушавшіеся и въ слѣдующіе дни.
"При усмиреніи толпы не было употреблено въ дѣло ни холоднаго, ни огнестрѣльнаго оружія; пѣхота дѣйствовала прикладами, а казаки — плетью.
"Результаты безпорядковъ слѣдующіе: разграблено 15 лавокъ, на сумму около 10 тысячъ рублей; поранено и убито 10 человѣкъ. Кромѣ того, у десяти чиновъ мѣстной команды ружейныя ложи разбиты камнями.
«Всѣхъ задержано 70 человѣкъ изъ русскихъ чернорабочихъ, обвиняемыхъ въ возстаніи, въ поджогѣ, грабежѣ и оскорбленіи властей».
Таковы, по словамъ оффиціальнаго описанія, результаты двухдневнаго побоища, но, какъ видитъ читатель, результаты это чисто полицейскіе: для полиціи совершенно достаточно дать подробный отчетъ о количествѣ убитыхъ, раненыхъ, ограбленныхъ и о полученныхъ увѣчьяхъ; но все это для насъ не результаты; читая это описаніе, мы не можемъ отвѣтить на вопросъ о томъ: зачѣмъ все это было нужно и отъ чего произошло? И какихъ результатовъ добивалась масса, какого рода вопросы разрѣшались помощію проломленныхъ головъ, убитыхъ и раненыхъ — отвѣта на эти вопросы намъ не даетъ полицейское описаніе, и мы должны отыскивать ихъ собственными средствами.
IV. Бакинское побоище 81 г. — «Наши» евреи и татары.
правитьПравильность и округленность въ описаніи такихъ неожиданныхъ и во многомъ непонятныхъ явленій, какъ такъ-называемые «безпорядки», особенно часто повторяющіеся на югѣ Россіи, правильность, ограниченная точнымъ указаніемъ «пунктовъ» волненій и заполненная не менѣе точнымъ перечисленіемъ разбитыхъ стеколъ, разломанныхъ домовъ и разграбленныхъ лавокъ, нисколько не погрѣшая въ топографіи и статистикѣ событія, тѣмъ не менѣе придаетъ этому событію совершенно неточный и неправильный видъ. Прочитавъ такое топографически и статистически точное описаніе, въ родѣ того, которое мы привели въ концѣ прошлой статейки, читатель видитъ передъ собой только грабящую и бушующую толпу, и невольно долженъ изумиться предъ вопросомъ о томъ, откуда могла взяться такая масса людей, жаждущихъ грабежа? Если даже читатель и не повѣритъ, несмотря на описаніе, существованію въ волновавшейся толпѣ исключительно грабительскихъ наклонностей, то все-таки онъ будетъ удивленъ необыкновенной цифрой ожесточенныхъ людей, вдругъ, внезапно, появляющихся на улицахъ того или другого города, иногда совершенно незначительнаго и малонаселеннаго. Откуда взялась такая масса буйнаго народа? Гдѣ она была прежде и, наконецъ, куда скрылась послѣ того, какъ побушевала два-три дня? А между тѣмъ, полицейски-опредѣленное описаніе (такого рода опредѣленностью, къ сожалѣнію, грѣшатъ и нѣкоторыя газетныя корреспонденціи), волей-неволей изображающее неизвѣстно откуда взявшуюся ожесточенную толпу, какъ разбойниковъ и грабителей, сулитъ и мѣропріятія противъ нихъ въ томъ же неизбѣжно правильномъ направленіи, то есть остроги, суды, и т. д. То есть сулитъ цѣлый рядъ, если не совершенныхъ неправдъ, то ужь навѣрное безплодно раздражающихъ и ничего недостигающихъ строгостей.
Не менѣе такой полицейской правильности взгляда на дѣло будетъ несправедлива и всякая другая «правильность», всякое (другое однообразное освѣщеніе факта. Попробуйте, пожалуйста, Усмотрѣть на «эти дѣла», какъ исключительно на войну «капитала и труда». Факты есть: 500 человѣкъ рабочихъ на желѣзной дорогѣ были разсчитаны передъ самыми бакинскими безпорядками и явились въ Баку безъ денегъ и безъ пристанища; нефтяной кризисъ, постоянно сопровождающій рабочихъ на нефтяныхъ заводахъ, наконецъ, просто неаккуратные платежи этими заводами денегъ и т. д., и вотъ ужь есть достаточной доводъ для того, чтобы объяснить это дѣло въ другомъ и совершенно опредѣленномъ направленіи. Но малѣйшаго вниманія къ дѣлу достаточно для того, чтобы видѣть, что правильность или, по крайней мѣрѣ, основательность такого объясненія сомнительна. Любой нефте-промышленникъ скажетъ вамъ, что это не такъ, и приведетъ такой примѣръ: "Рабочіе, приходя за разсчетомъ въ конторы заводовъ, говорятъ: «вы, господа, дайте намъ хоть что-нибудь на продовольствіе… А тамъ остальное, когда поправитесь; мы и сами знаемъ, что у васъ денегъ нѣтъ ни копейки. Чего ужь!» Ни желѣзная дорога, которая разсчитала 500 человѣкъ рабочихъ, ни заводы, которые ихъ постоянно разсчитываютъ и, стало быть, оставляютъ на улицѣ, да еще въ чужой сторонѣ — словомъ ни одинъ изъ прямыхъ виновниковъ увеличенія на улицахъ голоднаго народа не тронуты; всѣ здравы и невредимы, и не подвергаются ни малѣйшей опасности. Не подходитъ къ этому и окраска волнующейся толпы въ «пьяную чернь». Въ 1881 г. въ Баку происходили безпорядки во много разъ сильнѣйшіе, и главное зерно дерущихся были бондари, люди вполнѣ обезпеченные, выработывавшіе по сту рублей въ мѣсяцъ, наряжавшіе женъ въ парчевые душегрѣйки. Когда одного изъ такихъ бондарей, арестованнаго во время безпорядковъ, спустя долгое время, допрашивали у слѣдователя, то онъ, желая доказать свое отсутствіе во время безпорядковъ, говорилъ такія рѣчи:
— Гдѣ же вы были въ то время? спрашивали его.
— Я дѣлалъ визиты. (Побоище было на Святой).
— А на слѣдующій день?
— А на другой день, само собой, долженъ былъ визиты принимать. Очень, кажется, понятно!
Какая же это чернь и голытьба!
Точно также не будетъ вполнѣ согласно съ истиной, если свести дѣло на національную вражду русскихъ и татаръ, какъ въ Баку, или русскихъ и евреевъ, какъ вообще на югѣ. Если читатель помнитъ письмо крестьянина, напечатанное нѣсколько лѣтътому назадъ въ «Отечественныхъ Запискахъ», онъ, вѣроятно, не забылъ, что въ письмѣ этомъ, рекомендующемъ «бить жидовъ», всего менѣе говорилось объ этихъ послѣднихъ, а, напротивъ, рѣчь автора особенно была оживленна и гнѣвна, когда касалась поведенія духовныхъ лицъ, судей, помѣщиковъ и т. д., все людей русскихъ; точно также въ безпорядкахъ бакинскихъ невозможно всего дѣла исчерпывать національною враждою русскихъ и татаръ. Ознакомившись весьма подробно съ исторіею волненій въ Баку въ 1881 году, я, къ великому моему удивленію, увидѣлъ, что изъ числа трехъ отмѣченныхъ полиціею (состоящею преимущественно изъ татаръ и, какъ утверждаютъ русскіе, мирволящею татарамъ) вожаковъ, которые особенно бунтовали и больше всѣхъ кричали: «пойдемъ, ребята, разбивать и бить!», былъ одинъ только русскій, бондарь, прозванный Скобелевымъ, который, однако, никакихъ возгласовъ не произносилъ — по крайней мѣрѣ, изъ дѣла этого не видно — а остальные два вожака противъ татаръ, какъ бы вы думали, кто были? Одинъ татаринъ Сякаевъ, а другой — даже невѣроятно сказать — еврей Ш--въ! Вотъ вамъ и борьба русскихъ съ татарами!
Не подходитъ къ національной враждѣ также и такой фактъ, разсказываемый «подлинными» очевидцами безпорядковъ 1881 г.: «Толпа бондарей идетъ вдоль улицы и бросаетъ камнями въ убѣгающихъ татаръ и татарскіе дома. Одинъ изъ этихъ камней попадаетъ въ мечеть; татаринъ-сторожъ выходитъ изъ нея и говоритъ толпѣ враговъ: „Ребята! здѣсь мечеть!“ И на эту просьбу (собственное показаніе татарина) русскіе отвѣтили тѣмъ, что прекратили побоище и ушли въ другое мѣсто».
И чѣмъ больше мы будемъ искать опредѣленности, тѣмъ неопредѣленность все будетъ становиться шире и шире. Послѣ перваго дня безпорядковъ (1881 г.), когда въ полиціи сидѣло множество арестованныхъ, толпа подвалила къ полицейскому зданію и стала требовать освобожденія. Пріѣхалъ полиціймейстеръ, потомъ прокуроръ; толпа молча дожидалась исполненія своихъ желаній, только одинъ вышеупомянутый татаринъ отрицалъ во всеуслышаніе пользу просьбъ и разговоровъ съ начальствомъ, крича: «чего тутъ разговаривать, пойдемъ разбивать!» Послѣ нѣкотораго времени терпѣливаго ожиданія, заключенные были выпущены и толпа разразилась громкими криками «ура!» «Казалось, разсказываетъ также вполнѣ подлинный очевидецъ: — что она была вполнѣ удовлетворена и благодарна. Ни малѣйшаго желанія затѣвать драку ни у кого не было; два бондаря, отправившись въ зданіе полиціи, осмотрѣли его во всѣхъ подробностяхъ и объявили во всеуслышаніе: „Никого нѣтъ! всѣхъ выпустили, иди, ребята, по домамъ!“ И толпа повалила по домамъ. Но толпа татаръ, принявъ крики „ура“ за воинственные возгласы, бросилась бѣжать отъ русскихъ, а русскіе, „для смѣху“, бросились за ней… Мальчишки стали бросать камни, а напуганные татары, загнанные въ какой то переулокъ, стали защищаться также камнями — и опять произошла драка. Одинъ поступокъ и хорошъ, и резоненъ, а другой — сейчасъ-же сущая „зрятина“, для смѣху, безъ надобности и цѣли»…
Эта смѣсь нужнаго и ненужнаго, то-есть сколько-нибудь резоннаго и вовсе ни чѣмъ не объяснимаго — на каждомъ шагу. Окровавленный персъ вбѣгаетъ во дворъ одного обывателя, а за нимъ гонится толпа въ 300 человѣкъ. — «Что вы дѣлаете? обращается къ нимъ обыватель». — «Да вотъ, съ кинжаломъ поймали… вѣдь зарѣжетъ кого-нибудь, анаѳема». — «Вы вѣдь его убьете, и будете отвѣчать за убійство. Его надо отвести въ полицію и тамъ его накажутъ по закону». — «Ну, вези въ полицію! Тогда мы его и пальцемъ не тронемъ». — «Честное слово»? «Русскіе, разсказываетъ обыватель: — дали мнѣ честное слово и, дѣйствительно, оставили перса въ покоѣ, дождавшись, однако, пока я сѣлъ въ фаэтонъ и посадилъ съ собою перса… Толпа ушла. Но тотчасъ нахлынула другая и одинъ изъ этой толпы, ни съ того ни съ сего, ударилъ этого перса желѣзной палкой. Хорошо, что подоспѣли люди изъ той толпы, которая дала мнѣ слово не трогать, и битье прекратилось»!
При такихъ колебаніяхъ въ настроеніи волнующагося народа, «случайность», часто совершенно ничтожная, имѣетъ огромное значеніе. Въ нынѣшнимъ году, безпорядки начались изъ за лампы, за которую хозяинъ потребовалъ 10 руб., а въ 1881 г. случай, изъ-за котораго возникло волненіе гораздо болѣе сильное, былъ еще удивительнѣе. Русскіе ходили по базару, заходили въ кабаки (праздничное время), а на базарѣ, въ какомъ-то пунктѣ, стоялъ татаринъ-полицейскій, и всякій разъ, когда мимо него проходилъ русскій, онъ издавалъ ртомъ какой-то звукъ. Что это былъ за звукъ — изъ дѣла нельзя понять. И почему именно этотъ звукъ обижалъ русскихъ — также объяснить невозможно. Только въ концѣ-концовъ русскіе «не вытерпѣли» и началась свалка, сопровождавшаяся и разбитіемъ лавокъ, и уничтоженіемъ безвредныхъ лотковъ съ пряниками, и бросаніемъ камней, и, такими великодушными требованіями, какъ освобожденіе заключенныхъ и «уваженіе» просьбы сторожа мечети, и совершенно безцѣльными мордобитіями и жестокостями.
Слово «вожакъ», при такомъ многосложномъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ неопредѣленномъ направленіи мыслей толпы, также какъ будто ничего не значитъ, а съ другой стороны — какъ-будто и означаетъ что-то. Вотъ, напримѣръ, хоть бы этотъ русскій вожакъ, которому дали кличку Скобелевъ. По разсказамъ, это былъ «рыжій» бондарь, «предводительствовавшій» толпой. Встрѣтивъ это слово въ газетной корреспонденціи, читатель можетъ подумать, что толпа избрала себѣ предводителя, что предводитель понималъ и зналъ ея цѣли, иначе бы онъ и не былъ предводителемъ, что вообще у этой, какъ будто неорганизованной массы пьяницъ и грабителей, должна быть какая-то организація. Вѣдь вотъ есть «предводитель», да еще и кличка ему дана Скобелевъ. А между тѣмъ, на дѣлѣ выходитъ нѣсколько не такъ.
Этотъ рыжій бондарь, не имѣя никакихъ плановъ и цѣлей, просто-на-просто пришелъ изъ Балахановъ въ городъ на праздники, не зная, что тамъ идутъ драки, и, придя въ городъ, первымъ дѣломъ «на гулянкахъ» отправился въ кабакъ, нашелъ тамъ пріятеля и сталъ съ нимъ пить водку. Въ это время въ кабакъ вошла толпа солдатъ Ширванскаго полка, возвратившихся изъ ахал-текинской экспедиціи; солдаты также стали пить водку, и когда подгуляли, то начали превозглашать тосты за здоровье Скобелева. Громко орали они съ пьяну и, вѣроятно, до того громко, что въ кабакъ вошелъ городовой-татаринъ и сказалъ:
— Что за крикъ!
— За здоровье Скобелева-а-а!.. отвѣчали солдаты новымъ залпомъ криковъ.
Татаринъ не зналъ этого имени и сказалъ:
— Какой тутъ Скобелевъ? Гдѣ онъ тутъ?
— Да вотъ онъ! совершенно для смѣху сказали солдаты, указывая на бондаря.
— Я — Скобелевъ! гаркнулъ съ пьяну и бондарь, желая поддержать «своихъ» и разыграть изъ татарина дурака.
— Я тебя въ часть возьму!
— Какъ? Скобелева?
— Меня? Попробуй!
— Ребята, Скобелева не выдавай!
И съ криками «Скобелева не выдавай», толпа подгулявшихъ солдатъ высыпала на улицу.
— Скобелевъ! Гдѣ Скобелевъ!
— Я здѣсь!
И бондарь «для смѣху» вошелъ въ роль, и, попавъ въ двигавшуюся на татаръ толпу, гаркнулъ:
— За мной ребята!
— Валяй, Скобелевъ! Эво лошадь бѣжитъ! бери лошадь-то! Эво-эво!
И опять «для смѣху» бондарь вскочилъ на лошадь, которая, можетъ быть, убѣжала съ какого-нибудь раствореннаго двора, испуганная криками и шумомъ, и почувствовалъ себя еще болѣе Скобелевымъ. Сѣвъ на коня, ужь надо было «для картины» представить себя генераломъ.
— За мной, ребята! Скорымъ шагомъ, маршъ!
Хохотъ и смѣхъ. А тутъ, тоже «для смѣху», кто-то изъ толпы, только-что «зря» опрокинувшей ларь съ овощами, подхватилъ пучокъ зеленаго луку и кричитъ:
— Скобелевъ! Вотъ тебѣ султанъ!
— Воткни въ шапку то!
— Генералъ! Теперь полный генералъ!
И вотъ Скобелевъ на конѣ, и съ пучкомъ зеленаго луку на шапкѣ, замѣняющій генеральстй султанъ, недуманно-негаданно сталъ предводителемъ, и сначала «только для смѣху» идетъ впередъ, а потомъ пойдетъ туда, куда потянетъ волнующееся море народа, просто ли опрокидывать лотки, или освобождать заключенныхъ, или такъ «зря» нападать и гнать татаръ.
Я вовсе не хочу сказать, что «резонъ» играетъ во всемъ этомъ не первенствующую роль. Напротивъ, я теряюсь въ обиліи резоновъ. Безъ всякаго резона, напримѣръ, нѣсколько камней попало въ квартиру городского головы; такъ какъ онъ пользуется всеобщимъ уваженіемъ, то нѣсколько человѣкъ тотчасъ же явились къ нему и объяснили, что это случилось по ошибкѣ; но и въ этомъ случаѣ были въ толпѣ люди, которые даже къ явной ошибкѣ могли подыскать резонъ. — «Это за то, что мясо дорого, а онъ, голова, долженъ наблюдать»! Резонъ явился неизвѣстно откуда, и никакой дѣйствительной связи съ камнями, попавшими въ квартиру головы не имѣетъ, а резонъ. Или вотъ. Толпа русскихъ слѣдуетъ за татариномъ, который кричитъ: «пойдемъ разбивать»! Оказывается, что татаринъ этотъ, Сякаевъ, много разъ терпѣлъ отъ полиціи, былъ даже высылаемъ изъ Баку этою полиціею, и, воспользовавшись суматохой, кричитъ: «нечего разговаривать, пойдемъ бить и разбивать»! И толпа идетъ, потому что многіе изъ русскихъ потерпѣли отъ татарской полиціи не мало: татары не пьютъ, а русскіе частенько пьяны, и татары полицейскіе относятся къ нимъ не хорошо; отымаютъ деньги, смѣются. И вотъ толпа находитъ предложеніе татарина соотвѣтствующимъ своимъ мыслямъ. Какъ предводитель, онъ уже не татаринъ, а только ненавистникъ полицейскаго произвола; но разгромивъ полицію, толпа можетъ черезъ двѣ три минуты разгромить и этого самаго предводителя, только потому что онъ татаринъ. Крикнетъ кто-нибудь: «братцы! бей татаръ, они нашихъ бабъ на базарѣ обижаютъ»! и это будетъ достаточный резонъ, для того, чтобы измолотить Сякаева только за его татарскую національность.
Словомъ, какъ разношерстны элементы, изъ которыхъ слагаются такія явленія, такъ разнообразны и резоны; нѣтъ той мелочи въ нихъ, которая бы не имѣла своего резона, и, еслибы мы пожелали сдѣлать изъ всѣхъ этихъ резоновъ экстрактъ, и, очистивъ явленіе отъ ненужныхъ случайностей, попытались опредѣлить самую суть этихъ резоновъ, то, право, не было бы большою ошибкою сказать, что двигатель, главный, существенный, всего этого дѣла заключается въ желаніи не дать въ обиду своего человѣческаго достоинства, Не смѣй обижать бабу! Не смѣй носить кинжала, когда я его не ношу! Не смѣй смѣяться, когда я пьянъ! Не смѣй хватать и сажать въ полицію народъ зря, кто попадетъ подъ руку. Не смѣй вообще надо мной важничать, не смѣй меня тащить пьянаго въ часть отъ товарищей, которые доведутъ меня до дому, и т. д. Словомъ, желаніе сказать во всеуслышаніе — «Не смѣй»! — И это «Не смѣй» во сто разъ больше относится къ нравственнымъ потребностямъ личности, чѣмъ къ матеріальнымъ невзгодамъ. Евреи, по словамъ крестьянина, все суютъ рубли въ руки мужику, а ненависть въ нихъ возбуждается потому, что этотъ рубль онъ суетъ съ тѣмъ, чтобы «соблазнить» человѣка работать въ воскресенье, т. е. испортить его совѣсть, заставить польститься на деньги и не пойти къ обѣдни, т. е. не выполнить того, что нужно для души.
Вотъ именно эта-то сторона дѣла и есть самая важная и любопытная. Откуда берется такая щепетильность по отношенію къ собственному достоинству, когда тотъ же самый бондарь, живя на родинѣ, въ Тульской или Орловской губерніи, далеко не такъ щекотливъ по отношенію къ своему или чужому человѣческому достоинству, а если сознаніе этого достоинства онъ и тамъ носитъ въ глубинѣ души, то во всякомъ случаѣ не выказываетъ милліонной доли той смѣлости въ проявленіи этого достоинства, какую обнаруживаетъ здѣсь. Вѣдь вотъ, напримѣръ, у всѣхъ на памяти псковскій процессъ одного кулацкаго савраса, который издѣвался самымъ безсовѣстнымъ образомъ надъ женщинами и дѣвушками множества деревень, «подверженныхъ» его отцу — кулаку. Въ этомъ отношеніи ни со стороны родителей, ни со стороны мужей ему почти не было отказа въ требованіяхъ — хотя безъ сомнѣнія они не могли считать ихъ иначе, какъ божескимъ наказаніемъ. Но они молчали и молчали до тѣхъ поръ, пока саврасъ чуть-чуть было не задушилъ непокорявшуюся его требованіямъ дѣвушку, и когда сельскимъ властямъ уже нельзя было не вмѣшаться. А здѣсь, въ Баку, одинъ изъ мотивовъ побоища: «Не задѣвай нашихъ бабъ»! И притомъ нашихъ, когда у большей половины бушующей толпы и бабъ-то никакихъ нѣтъ. Здѣсь въ числѣ мотивовъ къ побоищу есть и такой: не смѣй меня пьянаго брать въ часть, тогда какъ у насъ не рѣдкость отъ своего брата мужика быть выпоротымъ въ волости занапрасно, по капризу и не въ пьяномъ, а въ трезвомъ видѣ. Здѣсь цѣлая толпа приходитъ «освобождать» «своихъ», «нашихъ», посаженныхъ въ часть, а у насъ цѣлая деревня смотритъ, какъ пьяный мужикъ бьетъ возжами жену посреди улицы, и говоритъ, «свои собаки грызуться — чужая не приставай»! Здѣсь, онъ обижается на полицейскихъ, что они обираютъ у пьяныхъ деньги, но спрашивается: когда-же внутри отечества полицейскіе не обирали у него, у пьянаго деньги, не били его, зная, что послѣ этого онъ скажетъ: «пропадай и деньги совсѣмъ»! и улепетнетъ изъ части во всѣ лопатки? А тутъ вотъ онъ фордыбачитъ, и фыркаетъ, и дерется, разбиваетъ полицію… Обижается тѣмъ, что татаринъ надъ нимъ смѣется надъ пьянымъ, и бьетъ его камнемъ во имя этой обиды, а тамъ, на родинѣ, «наровитъ» въ праздничный день, возвращаясь изъ кабака, казаться гораздо пьянѣе, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ, ругается самыми безобразными словами, старается, чтобы думали люди: — эко нажрался-то! денегъ-то пропилъ чай сколько." Ему именно хочется представить, что онъ «нажрался» и даже не напился. А тутъ вдругъ такая обидчивость, когда татаринъ засмѣется надъ этой самой чертой!
Эта щепетильность въ проявленіи своего человѣческаго достоинства есть, какъ я уже сказалъ ранѣе, самая любопытная и важная черта во всѣхъ этихъ безурядицахъ на югѣ Россіи. Щепетильность эта происходитъ здѣсь отъ особенныхъ, новыхъ условій жизни, въ которыя попадаетъ русскій человѣкъ, уроженецъ коренной Россіи, очутившись на югѣ, въ чужой сторонѣ. Чужая сторона даетъ ему рѣдкую возможность думать принципіально, сравнивать себя съ чужимъ человѣкомъ, думать о справедливомъ «по нашему» и справедливомъ «по ихнему». Живя въ глубинѣ Россіи въ сплошной массѣ однородно живущаго и однородно трудящагося народа, къ тому же въ образѣ и порядкахъ жизни подчиненнаго, въ огромномъ большинствѣ случаевъ, не своей волѣ, не своею волею создающаго радости и горести жизни, счастіе и несчастіе, русскій, коренный земледѣльческій человѣкъ живетъ въ извѣстныхъ формахъ жизни, не критикуя достоинствъ или недостатковъ этихъ формъ, всю жизнь такъ сказать говоритъ прозой, не зная этого. Народная школа, основанная на сознательномъ уваженіи благообразія формъ народной жизни, могла бы переработать безсознательное, по вѣтру случайностей колеблемое благообразіе въ благообразіе крѣпкое, сознательное, укрѣпленное сознаніемъ важности и справедливости этихъ благообразныхъ формъ. Но этого нѣтъ, и русскій земледѣльческій человѣкъ только на чужбинѣ, только въ походахъ, только въ столкновеніяхъ съ формами жизни, нисколько къ формамъ его жизни неподходящими, начинаетъ думать о собственныхъ формахъ жизни, начинаетъ цѣнить ихъ и сравнивать себя съ другими.
Евреи и татары, такимъ образомъ, дѣйствуютъ на русскаго человѣка педагогически. Это «наглядное обученіе» ознакомляетъ съ самимъ собою. Русскій человѣкъ волнуется здѣсь не какъ чернь, голытьба, грабитель и т. д., а какъ человѣкъ, чувствующій, ощущающій свою личность, которую онъ начинаетъ находить вовсе не такой завалящей, какъ къ этому его пріучили «случайности» крестьянской обстановки. Здѣсь на югѣ онъ даже и бѣдствуетъ не такъ, какъ на Руси, напротивъ, какъ мы видѣли, занимается мордобитіемъ, знаетъ уже, что такое визиты; у него здѣсь больше досуга; какъ рабочій, получающій поденную или поштучную плату, онъ чувствуетъ себя независимымъ уже въ томъ отношеніи, что ему не надо смотрѣть «на небо» каждый день, и думать: дастъ Господь дождичка или не дастъ? Если дастъ — будетъ хорошо, и подати отдамъ и дочь выдамъ замужъ, если не дастъ, то старшина будетъ драть. На главной физической обсерваторіи въ Петербургѣ лучше всего можно знать, когда у народа весело на душѣ и когда старшина говоритъ: — «Нуко, милашка, ложись! Снимай костюмъ-то!» Здѣсь въ чужой сторонѣ совсѣмъ не то: онъ нанятъ и деньги ему отдадутъ, или онъ увѣренъ, что должны отдать. Работа наемная — не своя, именно «работа», трудъ, трудъ на «чужого человѣка», трудъ съ требованіями и критикой. Такимъ образомъ, нѣкоторая свобода, нѣкоторый досугъ даютъ головѣ русскаго человѣка извѣстную возможность подумать, пообсудить, потолковать, «вообще» покритиковать порядки, людей, нравы и обычаи…
Двѣ такія національности, какъ евреи и татары, національности совершенно къ нашему великорусскому типу неподходящія, затрогиваютъ мысль россійскаго человѣка рѣшительно на всѣхъ пунктахъ, и справедливо это или несправедливо по отношенію самомнѣнія «нашихъ» — только наши начинаютъ внутренно чувствовать себя здѣсь, среди евреевъ и татаръ, и выше, и нравственнѣй, и шире, и справедливѣй… «Намъ», россійскимъ, и смѣшна, и жалка эта фигура еврея, вѣчно чѣмъ-то встревоженнаго, вѣчно до ноту рыщущая за копейкой, хватающаго копейку, какъ соломенку, точно погибающій. Хватаетъ-хватаетъ, а все у него утомленное, скучное, озабоченное лицо, все онъ весь въ грязи; его лачужки въ кучахъ сора и хлама; его дѣти въ грязи и въ рубищѣ. Хоть бы устроилъ уютъ, тепло, чистоту, а главное, не пугался бы жить на свѣтѣ, не трясся бы такъ, не пугалъ бы насъ своимъ лихорадочнымъ испугомъ жизни… «Что мы, аль ужь намъ смерть пришла?.. Чего ты трясешься, какъ мокрый заяцъ?» Ай, вай-вай! И какъ для «нашего брата» смѣшно это ай-вай во взросломъ человѣкѣ! съ бородой! Эта фигура даетъ «нашимъ» возможность почувствовать въ себѣ много достоинствъ и сравненіе съ евреемъ сдѣлать въ пользу себя. Старческія черты много пережившаго племени ненавистны нашей если не молодости, то «вѣчной новизнѣ» существованія.
Еще болѣе развивающее, педагогическое вліяніе имѣетъ на русскаго человѣка «татарва». Въ татарскомъ строѣ жизни, въ татарской культурѣ все не столько мизерно, какъ кажется намъ въ еврейской испуганной жизни, сколько несправедливо, высокомѣрно, глупо. Возьмите хоть этотъ обычай носить оружіе. "Мы всѣ, вся «Расея» живемъ безъ всякихъ кинжаловъ, безъ всякихъ орудій, кромѣ палки для собакъ. Зачѣмъ же кинжалъ? Что это за добавленіе къ человѣку? Разъ человѣкъ дополняетъ себя въ своихъ житейскихъ отношеніяхъ такимъ инструментомъ, онъ ужь не полный человѣкъ. «Полный» человѣкъ живетъ на свѣтѣ безъ всякаго искуственнаго дополненія: просто себѣ вышелъ изъ утробы матери, прожилъ весь вѣкъ безъ дополненій, за исключеніемъ необходимыхъ штановъ и рубахи, и померъ съ голыми руками, съ каковыми руками ходилъ даже противъ обуха. Такъ то, съ голыми руками, татаринъ, пожалуй, не выдержитъ противъ нашего; такъ вотъ онъ, чтобы выдержать, искусничаетъ, заводитъ ножъ. Это не модель; ножомъ не хитро зарѣзать человѣка и отнять его имущество; нѣтъ, ты имущество такъ наживи, безъ всего. Вотъ это будетъ «по божьи».
А семейныя отношенія?
Тутъ ужь нашъ россійскій человѣкъ неизмѣримо выше татарина.
— Что пьешь-то? Что жрешь винище-то? говоритъ расейская бондариха своему мужу, который, пользуясь здѣсь и достаткомъ, и свободой, не покидаетъ расейскаго обычая посѣщать расейскій кабакъ. — Пріѣхали на чужую сторону, чѣмъ бы денегъ скопить, да домой убраться, нѣтъ, жретъ випище, какъ прорва., прости Господи! И что за жизнь каторжная! Всю-то жизнь только бѣдность, да пьянство! Поглядишь, поглядишь на татаръ — вѣдь не пьянствуютъ же, живутъ… И денегъ такихъ нѣтъ, какъ у насъ, а погляди-ко, какъ жену-то обряжаетъ… Намедни ѣхала, со мной — такъ что у ней золота понавѣшано на лобу!
— На лобу! Дубье костромское! На лобу золото! Не хошь ли, поди къ татарину-то, онъ тебѣ на лобу повѣситъ золото, а состарѣешься, такъ онъ тебя въ поле выгонитъ на работу…
— Да хоть годокъ пожить бы въ спокоѣ, а съ тобой всю жизнь — одно тиранство!
— На лобу! Охъ, морда этакая! Мы съ тобой, глупая голова, живемъ по-христіански, по закону… какъ взялись, на вѣки вѣковъ, такъ и должны до кончанія жить. На лобу! Кабы я съ тобой, съ дурой, по-татарски-то жилъ, такъ вѣдь я бы тебя давно бы должонъ былъ прогнать. Вѣдь ты что? Ты думаешь, что я въ молоденькой скуса не сыщу? Напрасно. Очень просто могу розыскать, гдѣ скусъ — повѣрь! А Богъ-то гдѣ? Онъ вотъ не пьетъ, поганецъ, да четырехъ бабъ держитъ подъ замкомъ, онѣ на него и работаютъ, а онъ, подлецъ, на конѣ съ кинжаломъ разъѣзжаетъ; бабы его обшили въ золото, а лошадь онъ самъ раскрасилъ въ разныя краски и ѣдетъ, какъ идолъ… А ты мнѣ много-ль нашила золотыхъ штановъ-то, чучела безподобная? На лобу! Ну-ко, давай-ко я тебя въ погребъ-то посажу, да ротъ тебѣ тряпкой наглухо завяжу — скусно будетъ? А я тоже молчу, какъ ты горланить-то начнешь: пасть-то разинешь — небось въ Астрахани слышно! У нее на лобу повѣшено, такъ она и молчитъ, какъ удавленная! Оамо собой, тутъ и не подумаешь въ кабакъ идти! А какъ двѣ ваши сестры сойдутся, рты-то у васъ, у дуръ, мы, дураки, рты то вамъ не завязываемъ, такъ вы вѣдь какъ трезвоните-то!.. А все вамъ худо! Каторга! Да вѣдь и мнѣ съ тобой тоже каторга! А ты, что думаешь? Мнѣ бы теперь по татарскому положенію давно бы надо тебя за ноги съ кровати-то стащить, да эво куда зашвырнуть, въ поле! копайся, матушка, ты мнѣ теперь ненужна, а я новенькую обновочку себѣ приспособилъ, да въ темненькій вертепикъ и заточилъ, да ротикъ-то ей горластинькій завязалъ тряпочкой, чтобы она не зѣвала, да дверочку-то на замочекъ заперъ, а въ окончаніе дѣла и на лобу ей повѣсилъ цѣлое даже голенище серебряное, али бы даже золотое, и сиди, милашка, пока нужна… Сиди да штаны намъ серебромъ вышивай, да помолчивай на заднемъ дворѣ!.. Вотъ какъ по-татарскому-то! А по нашему не такъ: во нашему мужъ-жена — аминь! Какой въ тебѣ скусъ? Никакого нѣтъ, повѣрь; а положено намъ съ тобой жить — и живи, не дури. У тебя нѣтъ ничего на лобу и у меня нѣтъ золотыхъ штановъ; ты своими руками и мнѣ и себѣ, и я своими руками и тебѣ и себѣ. И живи! Я пойду напьюсь — а ты орешь, какъ нобелевскій паровикъ, а я тебѣ рта не завязываю. Ори, матушка хоть разорвись, изъ дурака умнаго не сдѣлаешь. А запирать тебя въ яму — этого въ законѣ нѣтъ. Такъ-то, сударыня. А то — «на лобу!» Эхъ ты, чучело гороховое! Хочешь что-ль въ кабакъ сбѣгаю, увмѣстяхъ по рюмочкѣ выпьемъ, авось пасть то закроешь?
Франтоватый, гордый, напыщенный, но основанный на рабствѣ, на кинжалѣ, на заточеніи и молчаніи цѣлой половины человѣчества — женщинъ — мусульманскій міръ представляется россійскому человѣку еще болѣе неправильнымъ, негармоничнымъ, несправедливымъ, чѣмъ міръ еврейскій, угнетенный какимъ-то разочарованіемъ, боящійся засмѣяться, дрожащій надъ копейкой, воющій въ синаногѣ, воющій такъ, точно его ведутъ на смертную казнь. У насъ и молятся-то весело. Посмотрите-ка какъ заголоситъ иной дьяконъ — любо дорого смотрѣть!
— Ишь милый! весело думаетъ баба, принесшая причащать ребенка и слушая, какъ «выводитъ» дьяконъ.
— Отъѣлся! думаетъ мужикъ, и думаетъ съ удовольствіемъ. Онъ любитъ здоровье, силу, все румянное и веселое…
А тутъ — т. е. у евреевъ, у татаръ — нѣтъ тутъ намъ не «по скусу». И вотъ, когда на пьянаго россійскаго человѣка навалится полицейскій татаринъ и станетъ его тащить въ часть, то русскій начнетъ протестовать и отбиваться не отъ «городового», а отъ цѣлаго ненавистнаго ему міросозерцанія, узкаго, несправедливаго, ничтожнаго, даже сравнительно съ тѣми идеалами, которые воспитаны формами нашего труда, но которые выяснились и оцѣнились только здѣсь, на чужой сторонѣ.
— Эгакая-то сволочь (которая и т. д.), да меня? (который и т. д.) Ну, ужь нѣтъ!.. Ребята, бей!
Укладывать такимъ образомъ народные безпорядки въ полицейскія рамки, съ соотвѣтствующими имъ послѣдствіями, по малой мѣрѣ, непрактично. Кто тутъ виноватъ? (За исключеніемъ, разумѣется, дѣйствительныхъ охотниковъ до чужого добра). Десятка два высѣченныхъ въ полиціи изъ числа посаженныхъ въ нее «зря», т. е. безъ разбору — это два десятка новыхъ уличныхъ дѣятелей для другого случая, который можетъ представиться во всякое время. А между тѣмъ нельзя сказать, чтобы совершенно пустопорожняя переписка, неосновательные аресты, отрывающіе людей отъ дѣла и т. д., не играли въ такого рода дѣлахъ значительной, хоть и совершенно безплодной роли. Возьмите хоть этого «предводителя» толпы, Скобелева, и скажите по совѣсти, что можно съ нимъ сдѣлать по части справедливаго возмездія, не привлекая къ этому же возмездію всей толпы? Въ концѣ-концовъ, Скобелевъ, разумѣется, былъ выпущенъ на свободу, но полицейское крючкотворство все-таки напутало и наплело цѣлую уйму безцѣльнѣйшихъ пустяковъ. У насъ, на Руси, образовался даже типъ, всецѣло поглощенный заботою сдѣлать изъ ничего кому-нибудь и какое-нибудь затрудненіе.
Окончивъ командованіе во время бакинскаго побоища, Скобелевъ этотъ получилъ изъ одного волжскаго города письмо, въ которомъ дядя его зоветъ на свадьбу дочери своей. Скобелевъ сѣлъ на пароходъ и поѣхалъ. На родинѣ онъ отпраздновалъ свадьбу; разсказывалъ о бакинскомъ побоищѣ и на свадьбѣ, и въ лавкѣ у купца, и въ трактирѣ, и въ полиціи, гдѣ у него были знакомые, словомъ, ничуть ни отъ кого не скрывался и не таился. Но вотъ, одинъ изъ слушателей, отлично знавшій, что этотъ мужикъ есть Скобелевъ, и проникнутый весьма моднымъ въ то время стремленіемъ «хватать» и «представлять» — беретъ листъ бумаги, пишетъ на немъ собственнаго изобрѣтенія бланкъ: «Исправляющій должность полицейскаго письмоводителя» — и обращается куда слѣдуетъ: «не нужно ли, молъ, вамъ Скобелева представить, такъ какъ, по примѣтамъ, этотъ Скобелевъ находится тутъ, въ нашемъ городѣ?» Волей-неволей приходится ему отвѣтить: «нужно» и просить представить по назначенію. И вотъ этотъ поэтъ кляузы начинаетъ строчить такія бумаги: «Сего числа, я, исправляющій должность письмо водителя, вслѣдствіе словеснаго предложенія управленія о производствѣ негласнаго дознанія о мѣстѣ жительства (имя рекъ), который заявилъ наканунѣ въ полиціи, что уѣзжаетъ изъ города (т. е. который и не скрывался, и не прятался), прибывъ къ мѣщанину (такому-то) съ цѣлью какъ будто бы купить щепъ, я дозналъ отъ рабочихъ, что (Скобелевъ) выѣхалъ на какой-то лодкѣ въ г. Астрахань. Затѣмъ отъ прикащика лавки дознано, что (Скобелевъ) до 27-го іюля часто проходилъ мимо лавки, а съ 27-го не проходилъ и относительно своего намѣренія ѣхать ничего не говорилъ. Имѣя въ виду, что (Скобелевъ) скрылся (?) въ 7 часовъ, т. е. ранѣе требованія о задержаніи его за полчаса времени и что, по словамъ прикащика лавки, наканунѣ отъѣзда онъ ничего о намѣреніи ѣхать не говорилъ, я, исправляющій должность письмоводителя, постановилъ (это слово написано огромными буквами): просить управленіе дозволить мнѣ произвести въ заведеніи, а равно и въ домѣ, гдѣ жилъ (Скобелевъ), обыскъ, и въ случаѣ по обыску означеннаго (Скобелева, который, какъ видите, уже уѣхалъ) не окажется, дозволить мнѣ выѣхать за нимъ въ погоню, о чемъ и записать въ протоколъ, который, какъ касающійся секретнаго дѣла, къ подпису лицъ не предлагать». Такимъ образомъ, преступникъ самъ заходилъ въ полицію объявить, что онъ ѣдетъ и уѣхалъ. Всѣ это знаютъ, но кляузная фантазія играетъ: сама создаетъ на пустомъ мѣстѣ затрудненія, сама пишетъ себѣ предписанія, постановленія и производитъ по нимъ изслѣдованія. «Сего числа, я, исправляющій должность письмоводителя, производилъ обыскъ въ бондарномъ заведеніи мѣщанина такого-то, причемъ… не найдено. Постановилъ: записать въ протоколъ и къ подпису предъявить». Такъ какъ по обыску ничего найдено не было, то кляузная фантазія составила сама себѣ новую бумагу: «Предписывается исправляющему должность письмоводителя схватить и розыскать, и представить». И вотъ, пожираемый жаждою «схватить», этотъ новый Лекокъ принимается созидать новыя затрудненія на пустомъ мѣстѣ. Бумага, въ которой описаны эти подвиги, называется «представленіе» — что весьма правдоподобно: «Имѣю честь донести, что я, отправившись въ погоню, но не могъ настигнуть на пути, почему, слѣдуя по его направленію, я прибылъ въ тоже время въ 8 часовъ вечера въ г. А. Тотчасъ же, явясь въ мѣстное управленіе, объяснилъ цѣль моего пріѣзда и въ ту же минуту, совмѣстно со мною, мѣстный приставъ отправился на пароходъ и, произведя тщательный осмотръ, причемъ ничего не оказалось, командировалъ съ однимъ изъ хорошо знающихъ (преступника) въ лицо въ мѣстность, населенную бондарями, а самъ отправился розыскивать чиновника — лева, пріѣхавшаго вмѣстѣ (съ преступникомъ) на одномъ досчаникѣ. Найдя онаго, командировалъ вмѣстѣ съ нимъ пристава для розыска, самъ же лично отправился въ другое направленіе для той же цѣли, всюду осматривая питейныя заведенія, гостинницы, баваріи и т. п. Затѣмъ, получивши свѣденія, что (преступникъ) не взялъ своихъ вещей изъ лодки, на которой пріѣхалъ, посадилъ двухъ переодѣтыхъ городовыхъ въ означенный досчаникъ, а самъ помѣстился на берегу. Такимъ образомъ, выслѣдивъ его приходъ, я замѣтилъ его шедшимъ по мосту, гдѣ онъ, по моему указанію, былъ схваченъ переодѣтыми городовыми».
Виноватый ничуть не больше и не меньше того, какъ были виноваты тысячи другихъ такихъ же бондарей — этотъ полководецъ, разумѣется, долженъ былъ выйти на свободу, что въ концѣ-концовъ и воспослѣдовало. Но сколько тутъ напрасной и ненужной кляузы, и какая страсть къ этой кляузѣ, а главное какая полнота возможности осуществить на дѣлѣ любую кляузную фантазію! Какой-то «помощникъ письмоводителя» самъ пишетъ себѣ предписанія дѣлать обыски, производить негласныя дознанія, пускаться въ погоню, переодѣваться и хватать — и ничего! Не знаю, случается ли теперь что-нибудь подобное (вѣроятно, нѣтъ), но недавно еще кляузная фантазія господъ исправляющихъ должность помощника письмоводителя ужасно надоѣдала и досаждала мирному обывателю.
V.
правитьБыло раннее мартовское утро, когда я проснулся, чтобы идти на «собраніе» ленкоранскихъ баптистовъ. Наканунѣ я познакомился съ однимъ изъ нихъ, извощикомъ, привезшимъ меня изъ глубины ленкоранскихъ вѣковыхъ лѣсовъ, въ городъ Ленкорань, и получилъ отъ него приглашеніе придти къ нимъ на форштадтъ, на «моленіе». Устроивъ меня на ночлегъ въ комнатѣ, отдававшейся въ наймы какимъ-то таможеннымъ сторожемъ, новый пріятель мой поѣхалъ домой, чтобы разпречь лошадей и, покончивъ съ этимъ дѣломъ, вновь возвратился ко мнѣ «побесѣдовать», при чемъ сдѣлалъ мнѣ подарокъ: подарилъ евангеліе, и собраніе стиховъ, которые поются на баптистскихъ моленіяхъ. Долго, до поздней ночи бесѣдовали мы съ этимъ новымъ знакомцемъ, и, наконецъ, разстались. На прощанье онъ еще разъ повторилъ приглашеніе посѣтить ихъ.
Неуютная комната, кровать изъ досокъ, кое-какъ покрытая тоненькимъ ковромъ, а главное, непрерывный «грохотъ» разсердившагося моря, грохотъ, напоминавшій непрерывный поѣздъ массы гремящихъ телегъ по гремящей булыжной мостовой, вѣтеръ и дождь, хлеставшіе въ камышевый щитъ, которымъ на ночь было съ улицы заставлено окно; все это хотя и не дало возможности отдохнуть послѣ тряской и неудобной дороги, но за то помогло не проспать урочнаго часа, назначеннаго для моленія, и въ семь часовъ утра я уже выходилъ изъ дому.
«Помутилося синее море»! Сѣрыя безконечныя волны, сѣрый туманъ, сливавшійся съ волнами и съ сѣрыми дождевыми тучами, которыми было затянуто небо, вѣтеръ и дождь совершенно преобразили живописный и веселый видъ Ленкорани: вся она, обыкновенно такая веселая, съ своими бѣленькими малороссійскаго типа домиками, пріютившимися подъ высокими зелеными тополями, теперь точно прижалась къ землѣ, придавленная этимъ тяжелымъ небомъ, и мокрая отъ дождя, и испуганная этими несмѣтными рядами сѣрыхъ, сердитыхъ волнъ, набѣгающихъ на низменный берегъ, на которомъ она расположена. На улицѣ было пустынно, мокро, но не грязно; улицы вымощены отличнымъ морскимъ желѣзистымъ пескомъ, чорнымъ цвѣтомъ своимъ напоминающимъ дороги на желѣзныхъ заводахъ. Пройдя по городу двѣ весьма недлинныхъ улицы, я очутился за городомъ; дорога шла по берегу моря, и иногда была до того размыта волнами, что приходилось спускаться къ самой водѣ, и, выждавъ пока отхлынетъ только-что разбившаяся о берегъ морская волна, торопливо перебѣгать по мокрому и крѣпкому песку на другую сторону промоины, видя какъ другая волна уже несется съ моря на смѣну первой и вотъ-вотъ «схватитъ за ногу».
Въ полуверстѣ отъ города начинается татарскій базаръ, рядъ лавчонокъ, висящихъ на самомъ обрывѣ берега, а за базаромъ идетъ и молоканскій форштадтъ, улица, обставленная домиками и избами такого же типа, какъ и въ Ленкорани. Правая сторона этой улицы также виситъ надъ моремъ, и рано или поздно непремѣнно упадетъ въ воду; у моего знакомца-извощика уже свалился въ море сарай, и, разговаривая съ нимъ объ этомъ случаѣ и о предстоящемъ форштадту плачевномъ будущемъ, я услышалъ давно знакомыя мнѣ россійскія слова: «Что будешь дѣлать! Подавали бумагу… а отвѣта вотъ все что-то не слыхать!» Много я впослѣдствіи услыхалъ и здѣсь, далеко отъ коренной Россіи, на самомъ почти конечномъ предѣлѣ ея съ юга, чисто коренныхъ россійскихъ мнѣній и словъ, и подивился ихъ неистребимости и неизмѣнности, несмотря ни на климаты, ни на разстоянія. Между прочимъ, войдя въ избу моего знакомца-извощика, я сразу встрѣтился съ портретомъ генерала Скобелева и съ лубочной картинкой, изображавшей нашего русскаго гиганта-мужика, стоящаго въ какой-то какъ бы плясовой позѣ, причемъ ногами онъ раскидывалъ турецкія войска, а руками турецкія крѣпости. Но тутъ же я увидѣлъ и кое-что новое. Мой знакомецъ сидѣлъ чинно и опрятно и за опрятнымъ столомъ, и читалъ евангеліе; образовъ я не замѣтилъ въ комнатѣ, но уголъ, гдѣ они должны быть, завѣшенъ ситцевой занавѣской; за этой занавѣской лежатъ книги, бумаги и стоитъ чернильница съ перомъ. Кухонной, стрянущей печи, какъ обыкновенно бываетъ въ русскихъ избахъ, здѣсь не было; очевидно, грязная половина не соединялась съ чистой. Опрятность и порядокъ соединялись непривычно для меня съ какой-то молчаливостью жителей: входили женщины, вошли дѣвушки-сестры, заглянулъ другой братъ извощика, и все какъ будто не по нашему: не то ужь слишкомъ деликатно, не то какъ-то ужь очень отдѣльно другъ отъ друга смотрѣли они.
Скоро пришлось увидѣть и совсѣмъ новое. Извощикъ — руководитель мой — повелъ меня въ домъ собраній. Домъ этотъ былъ почти напротивъ; въ отворенныя ворота его входили мужчины и женщины (костюмъ полу-городской, полу-деревенскій), дѣти и старики. Въ сѣняхъ, какъ обыкновенной крестьянской избы, также были дѣвушки и парни; лица у нихъ не постныя, но и не скоромныя, хотя и молодыя, но какія-то молчаливыя, если можно такъ выразиться. Изъ сѣней вошли мы въ комнату, большую и свѣтлую; вся она была уставлена поперегъ скамейками, на которыхъ уже сидѣли сектанты и сектантки, въ углу стоялъ обыкновенный деревяный небольшой столъ, на которомъ лежали евангеліе вѣнскаго изданія и экземпляръ книги стиховъ, такого же самого изданія, какъ тотъ, который я получилъ въ подарокъ вчера. Въ той же комнатѣ у самой двери, головой къ столу, на деревянной кровати, лежалъ больной крестьянинъ — хозяинъ избы. Мой знакомый крестьянинъ-баптистъ усадилъ меня за столъ, за которымъ обыкновенно помѣщается учитель и другіе знатоки и толкователи писанія; главнаго учителя еще не было и поэтому въ комнатѣ царствовало молчаніе; кое-гдѣ слышался вздохъ; сосѣди мои, толкователи и знатоки пѣнія, были все простой народъ — и старые и молодые. Весь форштадтъ населенъ собственно не крестьянами, а скорѣе мастеровымъ народомъ — столяры, кузнецы, извощики, плотники, штукатуры, работающіе на ленкоранскихъ жителей. Сообразные этимъ профессіямъ были и костюмы, и фигуры моихъ сосѣдей и другихъ посѣтителей собранія; были тутъ люди и въ «пиньжакахъ», и въ сибиркахъ, чуйкахъ, и даже въ тулупахъ, а одинъ изъ стариковъ, сидѣвшихъ въ переднемъ углу, напоминалъ даже нашего россійскаго дьячка чистой крови. Разговорившись (шопотомъ) съ моимъ сосѣдомъ о больномъ, я узналъ отъ него, что это хозяинъ, что вотъ уже два мѣсяца какъ онъ не можетъ встать съ постели, такъ какъ переломилъ ногу. « — Такъ и хруститъ… а, впрочемъ, махонькія кости выходятъ.» « — Кто же лечитъ его?» « — Да сами… прикладываемъ» Отвѣтъ этотъ также напомнилъ мнѣ глубину Россіи, гдѣ слово «прикладываемъ», въ соединеніи съ словомъ «тряпка», нерѣдко исчерпываетъ врачебную помощь милліонамъ народа. Но за этимъ россійскимъ и знакомымъ пришло и незнакомое.
Вошелъ, наконецъ, учитель. Онъ былъ рабочій столяръ, и по виду очень бѣденъ; на худомъ его тѣлѣ, надѣтъ былъ старый, престарый сюртукъ, очевидно, съ чужого плеча, который къ тому же по случаю дождливой погоды былъ совершенно мокръ. Это былъ человѣкъ совсѣмъ молодой, съ строгимъ, нѣсколько постнымъ лицомъ. Войдя въ комнату, онъ, никому не кланяясь, остановился въ какой-то глубокой задумчивости, скрестивъ вытянутыя впередъ кисти рукъ (ладонями внизъ) и такъ, благоговейно помолчалъ нѣсколько секундъ. Затѣмъ онъ поклонился всѣмъ, и сѣлъ за столомъ рядомъ со старцемъ, напоминавшемъ дьячка. Почти у всѣхъ присутствовавшихъ очутились въ рукахъ книжки стиховъ, а такъ какъ я свою книжку — подарокъ забылъ дома, то сосѣдъ мой пододвинулся ко мнѣ и почти держалъ передъ моими глазами свой развернутый экземпляръ. Экземпляръ его былъ однако не тотъ, который подарилъ мнѣ извощикъ. Когда началось пѣніе, я сталъ замѣчать, что учитель, окончившій пѣніе ранѣе, чѣмъ текстъ оканчивался въ экземплярѣ моего сосѣда, иногда не допѣвалъ по два и по три куплета, иногда пѣлъ стихъ вовсе не тотъ, который былъ въ экземплярѣ у сосѣда. Впослѣдствіи оказалось, что у сосѣда, былъ старый экземпляръ, а у остальныхъ присутствовавшихъ, въ томъ числѣ и у учителя, новый, напечатанный въ Тифлисѣ съ дозволенія цензуры, благодаря которой, вѣроятно, и произошли измѣненія въ текстѣ.
Общее пѣніе началось тотчасъ же по приходѣ учителя; раскрывъ книгу стиховъ, онъ произнесъ первый стихъ пѣсни, и вслѣдъ за нимъ тотъ же стихъ повторили нараспѣвъ всѣ, кто зналъ мотивъ, и всѣ присутствовавшіе за столомъ. Тоже самое повторилось и со вторымъ стихомъ, и т. д. Такое пѣніе продолжалось съ полчаса. Пѣніе это не такъ оригинально, какъ пѣніе чистыхъ молоканъ; тамъ слышатся звуки живой пѣсни, пѣсни малороссійскаго кобзаря; иногда мелькнетъ что-то даже ухарское — «Эхъ да ни одна…» или: «Эй, ду-уби-инушка…» словомъ, въ этомъ пѣніи слышно много живыхъ, прямо съ улицы взятыхъ, звуковъ. Пѣніе баптистовъ не такъ характерно; оно какъ-то сухо, иногда визгливо, а иногда дьячковски-церковно. Женщины такъ же участвуютъ въ пѣніи.
Когда былъ пропѣтъ первый стихъ, нѣсколько секундъ продолжалось молчаніе. Кто входилъ и, поклонившись, тихонько отыскивалъ себѣ свободное мѣстечко, кто уходилъ. Наконецъ, учитель взялъ евангеліе и поднялся. Началось поученіе. Я потомъ слышалъ такія поученія и въ другихъ мѣстахъ и въ другихъ сектахъ, и всѣ они похожи другъ на друга, такъ, что то поучеnie, которое я приведу ниже, можно считать самымъ обыкновеннымъ, нормальнымъ, для обыкновенной крестьянской сектантской общины. Я не слыхалъ записныхъ ораторовъ (къ святой на форштадтѣ ждали изъ Тифлиса двухъ знаменитыхъ проповѣдниковъ, на пріѣздъ которыхъ было собрано вообще со всѣхъ живущихъ въ окрестностяхъ баптистовъ до 600 р.), но все, что я слышалъ въ этомъ родѣ, очень похоже одно на другое: полугроматность, плохой языкъ, неумѣніе тонко и искусно придумать фразу и т. д. Въ Баку я слышалъ такого проповѣдника, котораго рѣшительно не было возможности понять, что такое бормоталъ онъ; постоянно онъ перевиралъ слова такъ, что вмѣсто, напримѣръ. «И дѣйствительно»… (онъ часто употреблялъ выраженія проповѣдей православныхъ священниковъ) онъ множество разъ произнесъ — «И дѣвстительно!» Впрочемъ, этотъ послѣдній ораторъ никоимъ образомъ не можетъ быть образчикомъ вообще типа учителя, наставника. Это богатый купецъ капиталистъ, который ужь знаетъ вкусъ и въ новыхъ антихристовыхъ временахъ. Обыкновенный наставникъ, большею частію искренно желающій выяснить передъ слушателями глубину писанія, говорящій передъ обществомъ «не изъ корысти» — онъ ничего не получаетъ — говоритъ такъ, какъ говорилъ бы всякій человѣкъ простого званія, не имѣвшій возможности учиться, какъ слѣдуетъ. Баптистскій учитель былъ именно такой искренній и простой человѣкъ. Вчера еще онъ съ ремешкомъ на головѣ работалъ рамы для господина мирового или исправника, ночью читалъ и приготовлялъ проповѣди, а сегодня вотъ проповѣдуетъ. Это было и ново, и поучительно. Раскрывъ евангеліе, онъ, повременамъ затрудняясь, прочиталъ притчу о пахарѣ, который пошелъ искать заблудшую овцу, оставивъ цѣлое стадо. Прочитавъ это, учитель положилъ евангеліе на столъ и сказалъ:
— Вотъ, братіе мои, что пишется… Что-жь это означаетъ? Это надо очень прилежно обдумать, чтобы понимать… Это надо понимать, братіе мои, съ самыхъ первобытныхъ вѣковъ отъ начала самаго сотворенія міра. И ежели мы вспомнимъ, то увидимъ, что сотворилъ насъ Господь Богъ Саваоѳъ, слѣдовательно, Богъ Отецъ. Вотъ откуда идетъ начало этому дѣлу. И какъ же Господь Богъ, Богъ-Отецъ сотворилъ насъ? Онъ сотворилъ насъ въ самомъ лучшемъ видѣ! Подумайте, братіе, сколь много любилъ онъ человѣка, что уготовалъ ему рай? Онъ, Богъ, Вседержитель, Отецъ, пріуготовилъ намъ землю, небо и воду… Пріуготовилъ онъ намъ плоды и звѣрей, и животныхъ, и травы, и всякія птицы и рыбы. Все, однимъ словомъ; нѣтъ того, что бы милость Божія поскупилась для человѣка. И когда все до безконечности было пріуготовлено, только тогда и сотворилъ Богъ человѣка. Когда все уже было готово, только живи, не безпокойся! Но увы! Это еще не вполнѣ обозначаетъ милосердіе Отца нашего, Творца! Мало того, онъ еще, по своей добротѣ, создалъ человѣка по образу своему и подобію… Понимаемъ ли мы, друзья мои, коль велика милость Божія? Да, братіе, ничего болѣе для человѣка и въ мысляхъ представить невозможно! Все, все для него было! Живи, плодись, множься, тебѣ все дано! И гдѣ-жь онъ жилъ? Онъ въ великолѣпнѣйшемъ саду, въ неизрѣченномъ раю пребывалъ, чего ему еще отъ Бога желать? И что-жь онъ, вмѣсто того, чтобъ благодарить, и съ кротостію славить Бога, что-жь онъ, спрошу я васъ, друзья мои, сдѣлалъ?"
Ораторъ на мгновеніе умолкъ; необходимо сказать, что съ самаго начала его рѣчи, начали то тамъ, то сямъ въ публикѣ слышаться вздохи; вздыхали глубоко и часто, и это показалось мнѣ не вполнѣ натуральнымъ. Одна толстая и здоровая женщина, лѣтъ пятидесяти, вздыхала какъ-то ужь совсѣмъ непріятно: «О-охъ, Боже мой, Боже мой, Боже мой!..» «Охъ-охъ-хо-хо!» вопіяла она сильнымъ, но совершенно спокойнымъ голосомъ. Нѣсколько молодыхъ людей, особенно молодыхъ дѣвицъ совершенно не принимали участія въ этихъ вздохахъ; но какъ разъ противъ меня, за столомъ на лавкѣ, сидѣлъ какой-то мастеровой, дюжій, широкоплечій, съ добродушнымъ лицомъ человѣкъ, въ пиджакѣ изъ верблюжьяго сукна; широкое, веснушчатое лицо его, съ добродушными сѣрыми глазами, было положительно удручено искреннѣйшимъ вниманіемъ къ каждому слову оратора; огромный ребенокъ этотъ, видимо, глубоко тосковалъ о томъ далекомъ времени, когда человѣкъ жилъ въ прекрасномъ саду, о тѣхъ благодѣяніяхъ, которыми надѣлилъ его творецъ, и вздохи его тихіе и глубокіе, были въ высшей степени трогательны. Когда ораторъ сказалъ: «Что-жь, спрошу я васъ, сдѣлалъ человѣкъ?» верблюжій пиджакъ утеръ огромнымъ мозолистымъ пальцемъ слезу и горько вздохнулъ…
— И что-жь сдѣлалъ человѣкъ? продолжалъ ораторъ. — Онъ все превратилъ въ безчинство и беззаконіе! Все нарушилъ, ничего не послушался! Его природа — вотъ врагъ нашъ! — природа его совратила съ истиннаго пути. Онъ не хотѣлъ жить честно, и Господь наказалъ его… Онъ выгналъ его вонъ изъ рая, лишилъ всего, и вотъ теперича, даже и по сейчасъ, мы ни днемъ, ни ночью не видимъ покою, а видимъ одно мученіе. Нѣтъ у насъ пристанища на бѣломъ свѣтѣ! что Господь давалъ даромъ, теперь мы съ кровью рвемъ другъ у дружки (Охъ-охъ-охъ! послышалось въ разныхъ концахъ). Диви бы богатые изъ зависти, что у одного больше, а у другого меньше добра — грызлись, а и бѣдные-то наровять другъ на дружку наступить (вздохи становились все чаще и чаще). Что мы теперь? Всю жизнь бьемся, какъ оглашенные, всю жизнь безъ передышки страдаемъ, а минуты нѣту спокою, и все только и дѣлаемъ, что другъ дружку обижаемъ… Вотъ, братія, какъ Господь покаралъ насъ! Да вѣдь это такъ и должно: нешто можно было простить ему, Отцу-то! Вѣдь онъ Отецъ былъ нашъ, онъ намъ хотѣлъ какъ лучше сдѣлать, а мы какъ отблагодарили? Это хоть бы взять и нашего брата, ежели я, положимъ, отецъ, и люблю я своего сына, и стараюсь для него, а онъ мнѣ за мѣсто этого, взялъ да и сдѣлалъ какъ невозможно хуже — и что же! я его взялъ да и простилъ? похвалилъ? Нѣтъ, братіе, такъ нельзя, это будетъ баловство! И вотъ по этому случаю Богъ-Отецъ насъ никакъ не могъ простить, онъ должонъ былъ насъ наказать строго, чтобъ мы почувствовали, и онъ насъ наказалъ, и до того, что намъ бы всѣмъ пропасть надо было, потому что мы достойны погибели…
Верблюжій пиджакъ всѣмъ своимъ лицомъ, даже всѣмъ своимъ огромнымъ тѣломъ изнывавшій отъ глубокой душевной тоски, не выдержалъ и, почти всхлипывая, опустился съ лавки колѣнями на полъ, а руки локтями поставилъ на край стола и закрылъ лицо ладонями. Изъ-за этихъ широкихъ ручищъ поминутно стали слышаться всхлипыванія, и мокрыя бѣлокурыя, снутанныя волосы тряслись на колебавшейся отъ этихъ всхлипываній головѣ.
— Достойны полной погибели! Иначе, братіе мои, намъ бы и быть невозможно, но Господь милосердъ неизрѣченно. Самому ему нельзя было насъ выручить, и вотъ онъ послалъ сына… И вотъ Богъ-то Сынъ и есть тотъ пастырь, что я читалъ… Вотъ какъ надо это понимать! Поди сюда! Я тебя не обижу! Я знаю, что ты вся во грѣхахъ, что ты заблудилась, запуталась въ терніяхъ, пропадешь зря! выходи! не бойся! я тебя спасу… ты мнѣ дорога… вѣдь тебя Богъ создалъ… Поди сюда!..
Верблюжій пиджакъ рыдалъ: слезы хлестали у него между пальцевъ, и съ носа бѣжали крупными каплями; въ публикѣ слышались безпрестанныя всхлипыванія. Вздохи, казавшіеся мнѣ прежде оффиціальными, теперь были совершенно искренни, учитель говорилъ съ большимъ чувствомъ, особливо слова, обращенныя къ заблудшей овцѣ.
По окончаніи этой рѣчи, учитель сѣлъ, видимо, взволнованный, и сталъ отирать мокрый лобъ рванымъ платкомъ. Молчаніе царствовало минутъ пять, верблюжій пиджакъ сѣлъ опять на лавку; лицо его било совершенно мокрое; онъ сморкался и утиралъ глаза, но слезы такъ и лили. Въ теченіи этихъ пяти минутъ, взволнованная публика едва-едва успокоилась; были, впрочемъ, и лица совершенно невзволноваппыя, преимущественно изъ дѣвицъ…
Наконецъ, всѣ успокоились.
— Вотъ что братіе! сказалъ учитель, совершенно «другимъ», дѣловымъ голосомъ. — Позвольте васъ спросить, сколько мнѣ еще разъ говорить вамъ о фатерѣ?
Слушатели молчали. Нѣкоторые почему-то вздохнули опять тѣмъ же оффиціальнымъ вздохомъ.
— Человѣкъ второй мѣсяцъ лежитъ боленъ, не встаетъ съ постели (учитель указалъ на больного хозяина), вѣдь надо же понимать, что мы его безпокоимъ!
Общество безмолвствовало.
— Хорошо ли будетъ, какъ лавки-то наши на улицу повыкидаютъ? Я бы и самъ пріискалъ помѣщеніе, да вѣдь мнѣ тоже пить-ѣсть надо, я рабочій человѣкъ… Кажется, можно кому-нибудь бы заняться, часокъ удѣлить?
Долгонько-таки учитель пробиралъ своихъ братьевъ за ихъ равнодушіе къ общему дѣлу и пробиралъ строго, не церемонясь присутствіемъ посторонняго человѣка. Вторженіе въ духовную бесѣду чисто дѣлового разговора мнѣ также показалось новымъ и хорошимъ, а въ послѣдствіи мнѣ пришлось узнать, что такія вторженія въ духовную бесѣду дѣловыхъ разговоровъ происходятъ почти на каждомъ собраніи, и всякій разъ касаются какого-нибудь общественнаго дѣла, о которомъ, во имя ученія надобно напомнить мірянамъ, а иногда даже и пробрать ихъ…
Дальнѣйшее моленіе продолжалось такъ; когда всѣ успокоились послѣ впечатлѣнія проповѣди, и когда окончился дѣловой разговоръ, учитель помолчалъ немного и опять открылъ книгу пѣсенъ. Началось пѣніе новаго стиха такимъ же порядкомъ и манеромъ, какъ сказано выше. По окончаніи стиха, началось моленіе: всѣ стали на колѣни, и учитель сталъ говорить, прося у Бога помощи для всей братіи, въ томъ, чтобъ онъ помогъ каждому быть лучше, очистилъ бы душу каждаго отъ зла, и т. д. Въ концѣ-концовъ, также стоя на колѣняхъ, учитель просить Бога о дарованіи здравія и долгоденствія Государю Императору. На этомъ и кончилось моленіе, продолжавшееся часа два.
Мой пріятель, извощикъ, проводилъ меня до дому, и какъ дорогой, такъ и за чаемъ, въ моей комнатѣ шли у насъ разговоры объ особенностяхъ и порядкахъ баптистской секты. На каждый мой вопросъ о семейныхъ отношеніяхъ, объ отношеніяхъ бѣдныхъ и богатыхъ, и т. д. собесѣдникъ мой давалъ самые «пріятные» отвѣты. Онъ видимо желалъ говорить со мной только хорошо, честно благородно; бѣднымъ они помогаютъ, кто сколько можетъ, для чего и прибита къ стѣнѣ кружка. Я спросилъ его: « --Отчего же сегодня въ эту кружку никто ничего не положилъ»? « --Ну, разно бываетъ… а то кладемъ… какъ же? Нельзя, это должно… кладемъ! Это у насъ есть, заботимся!» Заботятся ли они и другъ о другѣ, подсобляя въ несчастіи? — «Подсобляемъ, какъ же… это ужь нельзя безъ этого?» И т. д. Все у нихъ выходило хорошо, и все могло-бы быть тутъ же значительно умалено фактами живой дѣйствительности по отношенію къ практическому осуществленію хорошихъ желаній, хорошихъ мыслей; но, несмотря на эту возможность умалить значеніе хорошихъ словъ — именно обиліе хорошихъ желаній, именно стремленіе, «чтобы все было поаккуратнѣе, почище», какъ выразился мой собесѣдникъ, именно желаніе, чтобы вопросы о бѣдныхъ и богатыхъ, о правыхъ и виновныхъ, о слабыхъ и сильныхъ, чтобы всѣ эти вопросы были справедливо рѣшены, рѣшены «по хорошему», именно такъ, какъ говорилъ мнѣ (только — говорилъ) мой собесѣдникъ — вотъ это-то и было мнѣ очень ново. Ново то, что всѣ эти вопросы сидятъ въ умахъ этихъ людей, составляютъ ихъ заботу, что эти вопросы поставлены открыто передъ общественнымъ вниманіемъ всѣхъ старыхъ и малыхъ, до послѣдняго ребенка. Ненадо было быть особенно внимательнымъ, чтобы видѣть, какъ мало эти хорошія желанія — установить совѣстливыя взаимныя отношенія — осуществлены на практикѣ, но стремленіе осуществитъ ихъ, положенное въ основаніе нравственнаго воспитанія, хорошо, и не забывается послѣ всѣхъ шероховатостей, остающихся въ вашихъ впечатлѣніяхъ отъ знакомства съ сектантскимъ міромъ.
Шероховатости эти, заставляющія васъ много разъ сказать себѣ: — «и у насъ въ деревняхъ тоже самое творится, къ несчастію!» гораздо болѣе бросаются вамъ въ глаза здѣсь, чѣмъ въ нашихъ безкнижныхъ деревняхъ, и фактовъ, которые убѣждаютъ васъ, какъ мало «на дѣлѣ» осуществлено хорошихъ стремленій, даже и искать не надобно: они на каждомъ шагу. Напримѣръ. Переночевавъ на одномъ постояломъ дворѣ, принадлежащемъ крестьянину изъ секты «общихъ», и перемѣнивъ лошадей, рано утромъ ѣдемъ мы по темной еще пустынной Муганьской степи. Извощикъ нашъ, работникъ хозяина постоялаго двора, нѣтъ-нѣтъ да и пріостановитъ лошадей. « — Что съ тобой?» — «Да животъ все схватываетъ… отвѣчаетъ извощикъ… а дорога ишь какая. Какъ толконетъ на ямѣ или канавѣ, такъ и схватитъ…» Объяснивъ причину остановокъ, извощикъ помолчалъ и сказалъ:
— Не кормитъ, песъ этакой, какъ должно! Донялъ квасомъ, хоть что хошь!
— Кто не кормитъ?
— Да хозяинъ-то!.. Такой жидоморъ. Рыбы ишь по нонѣшнимъ «правамъ» укопить невозможно, такъ вотъ и за обѣдомъ и за ужиномъ только и есть — квасъ да хлѣбъ… Раздуло всего на чисто!
А съ этимъ хозяиномъ цѣлый вечеръ мы вели самые «хорошіе разговоры». Говорили, напримѣръ, о баптистахъ и онъ отлично раскритиковалъ ихъ ученіе на основаніи евангелія, доказывая, что спастись можно именно добрыми дилами, а не вѣрою только, какъ утверждаютъ господа баптисты. Когда же я показалъ ему баптистскую книжечку стиховъ, подаренную мнѣ извощикомъ, такъ онъ только повертѣлъ ее въ рукахъ и презрительнѣйшимъ тономъ произнесъ:
— Знаемъ мы эту ихнюю болтовню. Это все у нихъ взято изъ аглицкаго пуза! (ужь извините за выраженіе).
А теперь вонъ оказывается — «не кормитъ», хотя принадлежитъ къ сектѣ, утверждающей, что спасеніе только въ добрыхъ дѣлахъ.
Разговорившись съ возницей, мы узнали вещи и еще того хуже:
— Снохачъ! сказалъ возница про хозяина.
— Будто бы?
— Ужь это вѣрно! Видѣли жену сына-то?
— Какъ же видѣли. Это та баба, которая самоваръ подавала?
— Ну, вотъ она самая, ну, такъ это дѣти у нея не сыновы — а евойныя!.. Извѣстный снохачъ! Его-то жена ужь старуха, внизу живетъ… А сынъ-то его хочетъ теперича оставить, хочетъ наново креститься…
Еще болѣе тяжолое несоотвѣтствіе хорошаго слова съ дѣломъ пришлось видѣть мнѣ среди такой удивительной секты, какъ «общіе». Секта эта дѣйствительно удивительная. Щаповъ, въ своихъ очеркахъ «Умственныхъ направленій русскаго раскола», называетъ эту секту «рабочимъ согласіемъ». Возникнуло оно въ 20-хъ годахъ въ Саратовской губерніи, благодаря иниціативѣ Михаила Акинфіевича Попова. «Каждая слобода, согласно этому ученію, есть особая община; каждая партія или каждый домъ, составляютъ какъ бы домашнюю церковь; дома для жительства каждой партіи строятся міромъ единомышленниковъ одной слободы. Имѣнія движимыя и недвижимыя и доходы съ нихъ принадлежатъ братскому общему союзу, по изравненіи каждаго, не разбирая кто гдѣ, въ какой деревнѣ находится. Личной же собственности ни движимой, ни недвижимой ни у кого нѣтъ. Дома, скотъ, земледѣльческія орудія, телеги, все домашнее хозяйство, земля, сады, огородъ, мельницы, пчельники, словомъ, все сельское хозяйство, принадлежитъ цѣлой слободѣ и доходы со всего этого составляютъ общую сумму общины. У „общихъ“ въ каждой слободѣ одна общая денежная касса; изъ этой общей кассы, также и изъ общаго имущества отпускаются части, въ партіи, т. е. отдѣльные дома по числу душъ, и общему для „души“ уравненію. Такъ распредѣляется скотъ, всѣ хозяйственныя принадлежности, даже одежда и обувь». Затѣмъ, въ каждой партіи или домѣ выбирается домашній распорядитель, сохраняющій все мужское платье и обувь партіи, и распорядительница: она обязана смотрѣть, чтобы пища была хорошо сварена и раздавать хлѣбъ и пищу, также уравнивая ихъ; она же завѣдуетъ всѣмъ бѣльемъ дома, холстомъ, нарядами, женскими сарафанами, платками, занавѣсками и т. д. Слободы управляются также выборными — членомъ, судьею, главнымъ учителемъ и наблюдателемъ общины, жертвенникомъ, распорядителемъ, свидѣтелемъ, молитвенникомъ, словесникомъ, тайникомъ, мысленникомъ. Всѣ работы полевыя, и домашнія производятся общими трудами по наряду общинныхъ членовъ и домашнихъ распорядителей. Въ каждой слободѣ учреждены училища, содержимыя на общественный счетъ, въ которые родители обязаны отдавать своихъ дѣтей. Всѣмъ работникамъ общины ученіе проповѣдуетъ братство, символомъ котораго служитъ общее лобызаніе — соборное на общихъ соборныхъ сходахъ всей слободы, домашнее между членами каждой партіи и единотѣльное при посѣщеніи другъ друга. Бракъ не почитается таинствомъ и совершается по одному взаимному согласію и по засвидѣтельствованію предъ народомъ".
Мнѣ пришлось быть въ той самой деревнѣ, которую основалъ самъ М. А. Поповъ. Сосланный съ своими единомышленниками на Кавказъ, Поповъ поселился здѣсь, близь Ленкорани, основавъ поселеніе Николаевку, гдѣ въ широкихъ размѣрахъ на практикѣ примѣнилъ свое ученіе. Я видѣлъ стариковъ, знавшихъ этого Попова лично, которые «дѣйствительно» пережели періодъ самыхъ подлинныхъ комунистическихъ порядковъ, общественныхъ работъ, общественныхъ столовыхъ, общественнаго имущества; тотъ самый хозяинъ постоялаго двора, о которомъ говорено выше, разсказывалъ, что онъ, бывало, получалъ деньги на покупку сапогъ, рубахи изъ общественной кассы; на работу шелъ по указанію и распоряженію общиннаго совѣта и т. д. — «Ну, потомъ, прибавилъ онъ: — надоѣло, признаться, работать на другихъ. Иной меньше тебя втрое сработаетъ, иной и совсѣмъ лѣнь-лѣнью, ну, какъ-то будто бы и обидно стало…» Не мало повредило этому опыту и многое другое. Такъ, напримѣръ, мѣстность, гдѣ Попову пришлось поселиться, оказалась не весьма благопріятной; рѣчка, протекающая чрезъ Николаевку, вытекаетъ изъ мѣстности, переполненной массою всевозможныхъ минеральныхъ ключей, преимущественно сѣрныхъ, и поэтому вода въ рѣчкѣ плоха, плоха она и въ колодцахъ. Женщины жалуются на эту воду и климатъ (страшные лѣтніе жары), и приписываютъ имъ большую смертность дѣтей. Все-таки, не взирая на эти неблагопріятныя условія, Поповъ энергически развивалъ на практикѣ свое ученіе, но скоро былъ сосланъ въ Сибирь, гдѣ вновь основалъ такое же общинное поселеніе. Вмѣстѣ съ Поповымъ были сосланы семьи главныхъ его сотрудниковъ, а другая часть рабочихъ-общенниковъ, которые не были признаны столь же виновными, какъ Поповъ, была отдана въ солдаты. Въ Николаевкѣ остались почти только женщины, да дѣти, и лѣтъ десять николаевскія женщины переживали какой то темный періодъ «безмужія». Впослѣдствіи, послѣ множества ходатайствъ, мужьямъ-солдатамъ дозволено было жить въ Ленкорани, и отъ времени до времени они могли видаться съ семьями. 1873 г., по ходатайству намѣстника кавказскаго, Поаовъ возвратился изъ Сибири, нѣкоторое время жилъ въ Николаевкѣ, гдѣ скоро и умеръ. Изъ Сибири за нимъ пришло сюда нѣсколько новыхъ единомышленниковъ, изъ которыхъ иные состояли съ Поповымъ въ родствѣ, женившись на его дочеряхъ; другіе женились въ Сибири на мѣстныхъ женщинахъ, дѣти которыхъ носятъ особенности сибирскаго типа, весьма отличнаго отъ типа великоруса. Съ возвращеніемъ Попова, и эти «сибиряки» такъ же стали перебираться сюда, по доброй волѣ, поближе къ источнику ученія, и къ мѣсту жительства учителя.
Въ настоящее время Николаевка довольно большая деревня, далеко ненапоминающая того фаланстера, который, какъ кажется, грезился основателю ея. Есть здѣсь и богатые дома, есть и бѣдные, есть и лачуги. «Равненія» въ средствахъ жизни и достаткѣ ужь нѣтъ. Нѣтъ ни общественныхъ столовыхъ, ни общественныхъ работъ: всякій работаетъ на себя, по силамъ, какія есть въ его силмействѣ. Всѣ двѣнадцать «чиновъ» общинной администраціи, установленные Поповымъ, существуютъ и теперь, но нѣкоторые изъ нихъ ужь не имѣютъ ни значенія, ни резона: учитель, судья, распорядитель, сосредоточены теперь въ одномъ лицѣ, преемникѣ Попова и его ученикѣ, Иванѣ Антоновичѣ С--нѣ; за прекращеніемъ общественныхъ работъ, общественныхъ расходовъ, стали ненужны и такія общественныя должности, какъ напримѣръ, «видѣтель», лицо, на обязанности котораго въ прежнее время лежало наблюденіе за тѣмъ, чтобы всякій исполнялъ то, что ему назначено распорядителемъ. Должность эта есть и теперь, но дѣла ей нѣтъ, за исключеніемъ «непорядковъ», касающихся частной жизни общинниковъ. Изъ старыхъ общественныхъ порядковъ остался общественный судъ, и обязательная для каждаго жертва десятой части урожая въ пользу нуждающихся: общественный амбаръ, изъ котораго выдаются ссуды хлѣбомъ — и выдаются безъ возврата — дѣйствительно, существуетъ. Общественная касса сократилась до размѣровъ добровольныхъ приношеній, собираемыхъ во время молитвенныхъ сборищъ, «кто сколько можетъ» — и чинъ «жертвенника», завѣдующаго этими приношеніями и общественнымъ амбаромъ, имѣетъ нѣкоторый резонъ для существованія. Но за то «мысленникъ» и «тайникъ», и сейчасъ весьма много значатъ въ жизни общихъ". Желаніе жить «поаккуратнѣй, почище», какъ выразился баатистъ-извощикъ лежащее въ основѣ всѣхъ сектантскихъ ученій, осуществляется въ сектѣ общихъ, между прочимъ, стремленіемъ не держать на душѣ грѣха, дурной и пагубной мысли. Чтобъ отдѣлаться отъ дурного желанія, отъ какой-нибудь члрнои мысли, надобно ее сейчасъ же открыть, разсказать, надобно покаяться въ ней, и тогда она оставитъ человѣка сама собой. Такъ вотъ «тайникъ» выслушиваетъ такіе мрачные замыслы, которые слишкомъ тягостно дѣлать извѣстными всему обществу; тайникъ не говоритъ никому о мрачной мысли, забравшейся кому-нибудь въ голову, но ему-то непремѣнно надо открыть эту мысль. Мысленнику точно также повѣряютъ дурныя и злобныя мысли и желанія, и какъ тайникъ, такъ и мысленникъ обязаны принять участіе въ дурномъ душевномъ состояніи кающагося, разсѣять его, разъяснить, облегчить, и непремѣнно простить. «Простить» человѣка въ концѣ концовъ — это также основной принципъ ученія Попова, идущій рядомъ съ обязанностію всякаго непремѣнно «каяться» въ своихъ дурныхъ поступкахъ, даже, какъ видите, дурныхъ мысляхъ. Покаяніе, или другими словами, полная откровенность — обязательны для общинниковъ. Каяться должно первому близкому человѣку, потомъ тайнику, мысленнику, наконецъ, всему обществу, міру. И всѣ должны разобрать, разслѣдовать, устыдить когда нужно, и въ концѣ-концовъ — простить.
Одна старушка разсказала мнѣ недавній случай общественнаго суда надъ однимъ мужчиной и одной женщиной, вступившихъ въ такія отношенія, о которыхъ «видѣтель» долженъ былъ доложить общественному суду. Оба виноватые разсказали при всѣхъ все, до мельчайшихъ подробностей: поступки ихъ были публично обсуждены, разсмотрѣны во всѣхъ отношеніяхъ и въ концѣ-концовъ, достаточно пристыженные грѣшники были также публично прощены и общинниками и «чинами».
— Да вѣдь что, батюшка, сказала старуха: — вѣдь подумаешь-подумаешь, а вѣдь ужь больше-то этого и не придумаешь, какъ прощай всѣхъ и за все!
Между прочимъ, эта же старушка и разсмѣшила меня. Разговоръ шелъ о томъ, что надо постоянно облегчать, очищать душу откровенностію съ ближнимъ; чтобы на душѣ не застаивалось ни одно дурное ощущеніе, и чтобы это ощущеніе не портило душевной ясности, надо сейчасъ же покаяться кому-нибудь.
— А мужчина, спросилъ я: — можетъ каяться женщинѣ?
— Ну, ужь чего бабѣ каяться! Каяться, такъ ужь, знамо, мужику надо.
Кромѣ обязательнаго покаянія, по части личной чистоты, личной опрятности и сдержанности, «общіе» налагаютъ на себя много другихъ обязательствъ, которыя несутъ на себѣ, дѣйствительно, съ изумительнымъ терпѣніемъ и твердостью духа. Въ этомъ отношеніи, на первомъ мѣстѣ стоитъ обузданіе плоти. Пища, обязательная для каждаго изъ общихъ, должна быть самая скромная и самая умѣренная; ничего мало-мальски возбуждающаго — чеснокъ, лукъ — они не употребляютъ; ничего жирнаго они не ѣдятъ; всѣ большія жирныя рыбы Каспійскаго моря, которыя у нихъ подъ бокомъ, не употребляются въ ихъ пищу. Словомъ, ѣда ихъ самая постная и скромная. Вина они не пьютъ, (развѣ тайкомъ); никакихъ пѣсенъ, плясокъ, хороводовъ, ничего этого нѣтъ; даже на свадьбахъ поютъ только духовныя пѣсни. Этотъ постный, сухой образъ жизни иногда бываетъ тягостенъ даже и для посторонняго наблюдателя: ни звука, ни смѣха — все молчаливо, сухо, постно, сдержанно.
Такимъ образомъ, изъ ученія Попова болѣе всего удержалось между общими только то, что касается личной чистоты, личной опрятности, личнаго благообразія. Но то, что въ этомъ ученіи касалось общественной опрятности, и общественныхъ обязанностей общинниковъ другъ къ другу удержалось только въ самой слабой степени. Удержалась жертва на общую пользу десятой части урожая, удержалось какое-то подобіе общественной кассы и только. Теперь каждый дворъ живетъ особнякомъ, работаетъ на себя. Въ этомъ отношеніи нынѣшній глаза секты И. А. С. самъ подаетъ примѣръ. Онъ отдѣльно отъ общества снимаетъ рыбную ватагу, и стало быть богатѣетъ въ одиночку; вообще И. А. постоянно разочаровывалъ меня въ моихъ предположеніяхъ, основанныхъ на знакомствѣ съ общими, по статьѣ Щапова. По пріѣздѣ въ Николаевку, я былъ пораженъ такой особенностью во внѣшнемъ видѣ селенія: никакихъ заборовъ между дворами не существуетъ. Есть заборъ во улицѣ, но загородей, отдѣляющихъ дворы сосѣдей нѣтъ; куры, овцы, буйволы свободно переходятъ изъ одного двора въ другой. Мнѣ подумалось, не остатокъ ли это отъ старой, имущественной равноправности, проповѣдовавшейся Поповымъ?
— Это, вы думаете, по ученію? сказалъ И. А., когда я спросилъ его объ этомъ. — Это лѣнь, вотъ что это такое! Который хорошій хозяинъ, такъ тотъ загородится, будьте покойны! Вонъ у меня, посмотрите, какая загородъ, со всѣхъ сторонъ обнесено!
И точно: И. А. прочно огородилъ свое жилище. Собаки у него страшныя-нрестрашныя и злыя-презлыя. Когда мы шли къ нему въ гости, такъ насъ взялся проводить одинъ изъ «общихъ», котораго собаки знали — «а то розорвутъ»!
Этотъ-же И. А. однажды нетолько разочаровалъ меня, но, по истинѣ, даже «потрясъ» нѣкоторыми своими сужденіями. Разговаривали мы о покаяніи и прощеніи. И. А. сказалъ, что общественный судъ «общихъ» прощаетъ до трехъ разъ одного и того же преступника, а потомъ отвергаетъ его товарищество и исключаетъ изъ общества — или куда хочешь. Такъ было въ старину, а теперь такъ измѣнились времена, что, по словамъ И. А., стали появляться въ средѣ «общихъ» такіе люди, для которыхъ и трехъ судовъ стало мало; его простятъ три раза, а онъ сейчасъ за тоже: пьетъ, ругается, воруетъ…
— Что-жь вы дѣлаете въ такомъ случаѣ?
Надо сказать правду, что когда я задалъ И. А. этотъ вопросъ онъ крѣпко вздохнулъ, прежде нежели отвѣтилъ.
— Предаемъ властямъ! Что станешь дѣлать?
— То есть, кому же?
— Да начальству, старостѣ казенному…
И еще разъ глубоко-глубоко вздохнулъ и прибавилъ:
— Да что! Ему бы надобно наказать его, высѣчь, а онъ пускаетъ!
Признаюсь, истинно какъ громомъ разбилъ меня И. А. этими словами, отъ которыхъ я и на родинѣ рѣшительно не зналъ куда дѣваться. Много лѣтъ подъ рядъ, въ самыхъ разныхъ мѣстностяхъ Россіи, вездѣ, гдѣ мнѣ приходилось бывать, только и слышишь по части серьёзныхъ мнѣній разныхъ свѣдущихъ людей, стремящихся «искоренить зло», что ежели бы драть, какъ слѣдуетъ, такъ все бы и было хорошо, а горе въ томъ, что вотъ дерутъ-то какъ-то уныло, меланхолически, а несерьёзно. И вдругъ эта-же самая фраза, это несносное изрѣченіе догнало меня здѣсь, чуть не на концѣ русскаго свѣта!.. Господи Боже!..
— Сладу нѣту! продолжалъ И. А. — непокорство… папиросочки… трубочки… и т. д.
Все слово въ слово то самое, что я милліоны разъ слышалъ на Руси!
Словомъ, повторяю, даже и безъ особенныхъ стараній подмѣчать темныя стороны сектантства, онѣ сами бросаются въ глаза. «Все это есть и у насъ, безъ всякихъ постовъ, гимновъ и чиновъ»! Есть и люди наживы, и трубочки съ табакомъ и такое же нежеланіе работать на другого — все есть! Но при всемъ этомъ столь явномъ сходствѣ темныхъ сторонъ нашей безкнижной и этой книжной деревни, онѣ очень и очень не похожи другъ на друга, и поровнять ихъ невозможно. У насъ, въ безкнижной деревнѣ, много есть точь-въ-точь такихъ же неправдъ, какъ и въ книжной деревнѣ, но разница заключается въ томъ, что въ книжной деревнѣ темнымъ явленіямъ жизни всенародно противопоставляются и проповѣдуются самыя строгія нравственныя требованія. Это дурное и темное дѣлается, но этого не должно быть. Должно быть вотъ такъ-то и такъ, и если происходитъ иначе, если мы не можемъ обойдтись безъ худого, то въ сущности это неправда, это нехорошо, этого не должно быть. У «общихъ», напримѣръ, съ ранняго школьнаго дѣтства, при обязательности обученія, дѣтямъ внушается «Уставъ упованія общаго ученія», затрогивающій самыя серьёзнѣйшія общественныя и частныя отношенія, требующій въ этихъ отношеніяхъ самой высшей справедливости. Словомъ, въ основаніи всего союза людей кладутся и проповѣдуются открыто самыя широкія требованія. Какъ должно быть — извѣстно всѣмъ, и если И. А. арендуетъ отдѣльно отъ общества ватагу, то послѣдній мальчикъ знаетъ, что этого не должно бытъ, что не должно богатѣть на счетъ другихъ, что нельзя бросать бѣдныхъ и неимущихъ на произволъ судьбы. Всего этого достигнуть трудно, человѣкъ плохъ, слабъ, своекорыстенъ, но онъ долженъ бытъ лучшимъ. Такимъ образомъ, при тѣхъ же самыхъ явленіяхъ, какъ у насъ, здѣсь есть въ душѣ и въ сознаніи каждаго нравственный идеалъ; онъ плохо осуществляется, это правда, но онъ долженъ бы быть осуществленъ. И въ каждомъ нашемъ крестьянинѣ, какъ во всякомъ человѣкѣ, несомнѣнно есть «Богъ», совѣсть и нашъ крестьянинъ подлое называетъ подлымъ, но здѣсь эти проявленія совѣсти сдѣланы предметомъ всеобщаго вниманія, «главнымъ дѣломъ», лежащимъ въ основѣ воспитанія, главною цѣлію, къ которой надо стремиться. Въ ученіи общихъ, какъ видно изъ приведеннаго выше изложенія, проповѣдуются самыя идеальныя человѣческія отношенія, проповѣдуются и отцами, и матерями, и наставниками, судьями и т. д. Трудно достигнуть такого идеальнаго совершенства, и оно плохо достигается на дѣлѣ; но чего именно надо достигать, къ какой цѣли стремиться, что хорошо и что худо — это извѣстно всѣмъ и каждому, это поддерживается, если хотите, всѣмъ «начальствомъ» секты.
У насъ есть всѣ темныя явленія, какія встрѣчали мы и въ сектантскихъ деревняхъ, но наши идеальныя стремленія, наши представленія о справедливомъ и несправедливомъ не имѣютъ и милліонной доли того общественнаго значенія и той общественной поддержки, какая лежитъ въ основѣ сектантства. «Какъ должно быть»? — нигдѣ, ни въ церкви, ни въ школѣ, не поставлено такъ широко и не разработывается такъ открыто и настойчиво, какъ разработывается въ сектантской школѣ, въ сектантской семьѣ, въ сектантскомъ собраніи. Вотъ почему въ нашихъ безкнижныхъ деревняхъ могутъ встрѣчаться поразительнѣйшія колебанія общественной и частной совѣсти, колебанія, отъ которыхъ иной разъ просто морозъ подираетъ но кожѣ. Не такъ давно, напримѣръ, въ газетахъ было разсказано слѣдующее: во Владимірской губерніи до самого послѣдняго времени сохранились еще самыя образцовыя формы общиннаго землевладѣнія. Есть цѣлыя нераздѣльныя волости, включающія по двѣнадцати деревень, причемъ въ общемъ пользованіи находится и земля, и луга, и выгоны и лѣса. Разсказывая исторію одной такой общины-волости, корреспондентъ рисуетъ картину, по истинѣ, прелестную. Такъ называемые пессимисты должны посрамиться отъ ея созерцанія. Земля въ этой волости (Константиновской) передѣлялась по душамъ, по мѣрѣ прироста населенія, причемъ границы обозначались камнями, которые при передѣлахъ передвигались съ одного мѣста на другое; сироты распредѣлялись между имущими, излишекъ населенія въ одной мѣстности, мірскимъ согласіемъ, передвигали въ такія мѣста, гдѣ было въ немъ недостатокъ и т. д. Словомъ, картина самыхъ удивительныхъ проявленій народной правды и справедливаго народнаго ума. Такъ живетъ эта волость долгіе годы. Настаетъ 19 февраля, пріѣзжаютъ чиновники и размежевываютъ деревни, несмотря на всеобщее нежеланіе. Луга константиновцамъ, однако же, удалось оставить нераздѣльными. Но и по раздѣленіи земли, всѣ девять деревень постоянно стремятся къ слитію воедино, постоянно заявляютъ объ этомъ на сходахъ, въ виду того, что въ нѣкоторыхъ изъ 9 деревень стало тѣсно, приросло много народу, а въ другихъ убыло. Приготовлялись уже сдѣлать общій, на старинный образецъ, передѣлъ, передвижку — какъ случилось одно, совершенно неожиданное обстоятельство: въ деревнѣ Константиновкѣ (отъ которой и волость носитъ тоже названіе) появилась холера, и изъ 300 душъ унесла въ могилу 150 человѣкъ. Едва 150 человѣкъ были зарыты, какъ оказалось, что у константиновцевъ само собою образовались вдвое большіе противъ прежняго душевые надѣлы. До холеры было но 4 десятины, а послѣ холеры — вдругъ оказалось по 8… И что-жъ: константиновцы тотчасъ же отказались отъ всеобщаго передѣла и стали пользоваться своими 8 десятинами, свалившимися съ неба, предоставляя сосѣдямъ, жаловавшимся на тѣсноту, ждать новаго Божьяго наказанія, чтобы увеличить свои надѣлы.
Я боюсь сказать, но мнѣ кажется, что здѣсь ни въ первой половинѣ этой исторіи, ни во второй, не было для поступковъ дѣйствующихъ лицъ опредѣленнаго, нравственнаго убѣжденія въ томъ, какъ должно, а было одно какъ пришлось. А пришлось, говоря по совѣсти, какъ видите, очень скверно. Люди требовали передѣла, потому что народилось много народу; можетъ, именно отъ этого, и отъ недостатка въ питаніи и произошла въ Константиновкѣ холера, и вотъ этотъ-то печальный опытъ не мѣшаетъ отказываться отъ еще вчера нужнаго передѣла, хладнокровно подвергать сосѣдей, товарищей той же тѣснотѣ и той же, быть можетъ, эпидеміи. Право, это не «по сусѣдски»! и не по совѣсти.
Здѣсь не по сусѣдски и не по совѣсти поступлено константиновцами, потому что въ ихъ идиллическую жизнь вторглось постороннее вліяніе въ видѣ размежеванія, и познакомило ихъ съ удовольствіями отдѣльнаго владѣнія. Вышло нехорошо. Слѣдовательно, еслибы вліяніе, хотя бы даже и постороннее, явилось сюда съ требованіями другого рода, съ поддержкою, положимъ, началъ общиннаго владѣнія, то и поступки константиновцевъ могли бы быть другіе. И дѣйствительно, всякій разъ, когда власть или вообще лица и учрежденія рѣшаются поддерживать и ободрять въ народѣ справедливыя побужденія совѣсти, эти побужденія начинаютъ обнаруживаться въ самыхъ, повидимому, заскорузлыхъ и омертвѣлыхъ сердцахъ. Въ Елецкомъ уѣздѣ, Орловской губерніи, въ одной изъ волостей долгое время свирѣпствовалъ и грабилъ, въ буквальномъ смыслѣ слова, старшина, и міръ долгое время, хотя и ропталъ на него, однакожь, своими мірскими сходами, приговорами потакалъ этому дѣятелю. Однажды міръ этотъ, видя, что старшина растратилъ мірскія деньги, выбралъ въ учетчики крестьянина, почти отъ старшины независѣвшаго и самостоятельнаго. Крестьянинъ этотъ былъ богатъ, имѣлъ 100 дес. — собственной земли и ему нечего было бояться старшины. Онъ. взялся за учетъ, раскрылъ всѣ плутни, словомъ, сдѣлалъ дѣло по совѣсти. Но старшина, какъ сказано въ отчетѣ о разбирательствѣ дѣла, приказалъ сходу составить приговоръ о ссылкѣ этого счетчика въ Сибирь, по какимъ-то совершенно нелѣпымъ мотивамъ. Приговоръ составили, а послѣ него посадили въ холодную все семейство счетчика. Въ холодной онъ просидѣлъ нѣсколько мѣсяцевъ, пока жалоба его ходила въ присутствіе по крестьянскимъ дѣламъ. Въ теченіи этихъ мѣсяцевъ у него былъ вырубленъ лѣсъ, разломанъ амбаръ и растащенъ хлѣбъ, а домъ сожженъ. Человѣкъ вышелъ почти нищимъ. Другое дѣло того же человѣка, сдѣланное при содѣйствіи мірянъ, состоитъ въ томъ, что, желая завладѣть всѣмъ имуществомъ одного крестьянина, онъ позвалъ одного изъ односельчанъ этого же мужика, заставилъ его дать вексель отъ имени того мужика, чьимъ имуществомъ онъ хотѣлъ завладѣть, повезъ этого мужика въ городъ, гдѣ тотъ у нотаріуса подтвердилъ, что онъ именно есть то самое лицо, за которое выдаетъ себя, это же подтвердилъ и извощикъ, молодой мальчикъ, юноша, который участвовалъ во всѣхъ плутняхъ и гадостяхъ старшины. Дѣло, наконецъ, дошло до суда. На предварительномъ слѣдствіи всѣ показывали въ пользу старшины. Но вотъ начался судъ и всѣ эти плуты и лже-свидѣтели почувствовали, что. судъ касается ихъ совѣсти, въ самомъ дѣлѣ добирается до правды, до стыда, вдругъ наперерывъ другъ передъ другомъ выложили правду злодѣйства старшины, какъ на ладони. «Теперь ужь я тебѣ не поддамся!» говорилъ на судѣ, обращаясь къ старшинѣ, юнецъ-кучеръ. Даже волостной писарь, который, въ сущности, былъ указателемъ для старшины въ кляузничествѣ и умѣньи обойти законъ, и тотъ выболталъ все, и даже прибавилъ, махнувъ рукой: «Что творилось, такъ это сохрани Царица небесная!» Всѣ почувствовали, что судъ тянетъ за струну совѣсти и она заиграла.
Еще интереснѣе другой эпизодъ, о которомъ я уже упоминалъ въ одной моей статейкѣ и который я разскажу здѣсь вкратцѣ. Нѣсколько солдатъ изъ полка, стоящаго въ Харьковѣ, шли съ унтеръ-офицеромъ во главѣ по какому-то служебному дѣлу; дорогой они подгуляли и перессорились; рядовые побили даже унтеръ-офицера. Началось дѣло. Но самъ унтеръ-офицеръ, не желая губить своихъ товарищей и пріятелей, просилъ ихъ показывать на судѣ, что этого ничего не было и самъ показывалъ то же, то есть, что его не били и все это выдумано имъ такъ, зря. Пришлось принимать присягу, они приняли и ихъ оправдали. Но въ войскахъ, какъ извѣстно, существуютъ нѣкоторыя особенныя требованія относительно военной чести, присяги, требованія справедливыя, а потому рѣшительно для всѣхъ важныя. И вотъ эти самые солдаты, которые, будучи мужиками, подъ вліяніемъ и давленіемъ какого-нибудь гнуснаго волостного старшины, составили бы, въ пьяномъ видѣ, какіе-нибудь возмутительные приговоры, здѣсь, въ войскѣ, подъ вліяніемъ особеннаго значенія, какое имѣетъ для солдата присяга и честь, будучи оправданы, не вынесли сознанія, что оправданіе досталось имъ цѣной ложной присяги. Дня черезъ два, они явились къ начальнику и объявили въ чемъ они виновны. "Просто даже невозможно было терпѣтъ! сказалъ одинъ изъ нихъ, т. е. невозможно было перенести собственнаго обмана…
Давно, давно пора поддержать русскій народъ въ этихъ стремленіяхъ совѣсти, давно пора увѣрить его, что онъ долженъ проявлять ихъ смѣло и безбоязненно. И вотъ, когда сравнишь, какъ поставлены требованія относительно того, какъ должно жить «по хорошему» въ нашей некнижной деревнѣ и деревнѣ сектантской, то разница между ними окажется огромная. Тамъ съ дѣтства, со школы къ человѣку предъявляются самыя строгія и широкія требованія относительно необходимости самаго безукоризненнаго житія, рисуются самыя справедливѣйшія отношенія, и затѣмъ сама жизнь на его глазахъ стремится, по возможности, все это осуществить; школа не разорвана съ жизнью; жизнь не разорвана съ администраціей и церковью. Церковь, моленный домъ — это одновременно и судъ по всевозможнымъ дѣламъ, и проповѣди здѣсь перерываются для разговора о житейскихъ уличныхъ дѣлахъ, а уличныя дѣла вторгаются въ проповѣди. Изъ такой школы можетъ выйти много хорошаго. Кулаки-міроѣды выходятъ не изъ этихъ школъ, а вопреки имъ. Нынѣшнее поколѣніе сектантскихъ учителей — люди старые, видѣвшіе крѣпостное право, солдатчину, палку, кулакъ-«скуловоротъ». Молодое поколѣніе, ничего этого незнавшее, быть можетъ, не остановится на томъ, до чего, доработались ихъ отцы.
До малаго доработались эти старики, но и то, что они сдѣлали и что мнѣ пришлось мелькомъ увидѣть, навсегда оставило во мнѣ самыя свѣтлыя воспоминанія!.. На этихъ воспоминаніяхъ я и оканчиваю мои замѣтки.
- ↑ Кстати разскажу здѣсь одинъ небольшой эпизодъ изъ путевыхъ впечатлѣній, касающіеся именно только слова «Россія». Поѣхалъ я въ Ленкорань, отъ одного тамошняго землевладѣльца (нѣмецкаго происхожденія). Везъ меня извощикъ молоканинъ. Дорогой я разговаривалъ съ нимъ кой о чемъ и кой о чемъ разспрашивалъ: какая птица? Какъ названіе рѣчки? Что за дерево? Какая въ рѣчкѣ рыба? и т. д. Между прочимъ, какъ-то мнѣ пришлось спросить его: — «Что здѣсь такое?» т е. я хотѣлъ спросить, что именно посѣяно въ полѣ, неподалеку отъ котораго мы проѣзжали. Поле было вспахано, виднѣлись чуть-чуть какіе-то ростки, но что такое, я не зналъ. Молоканизъ посмотрѣлъ на запашку и отвѣтилъ: — «Не видно… Такъ должно быть какая-нибудь… разсѣя». Рѣшительно первый разъ въ жизни слышалъ я, чтобы посѣвы носили такое названіе, но неправда-ли, какъ оно любопытно? Ужь не правъ ли нашъ народъ, подумалось мнѣ, говорящій не Россія, а Рассея?.. Можетъ быть въ этой Рассеѣ и есть самый настоящій народный смыслъ, котораго мнѣ кажется, къ несчастію, не хватаетъ для громкаго и торжественнаго слова «Россъ», хотя послѣднее и изображено господами одописцами.
- ↑ Огромная рыбная ватага на Курѣ, платящая въ казну арендной платы 200 т. р. въ годъ.