1906.
правитьИЗЪ ПУТЕВОЙ КНИЖКИ.
правитьФРАНКФУРТЪ-НА-МАЙНѢ.
правитьУ меня престранный вкусъ, оригинальный, вполнѣ несовременный, даже, пожалуй, компрометирующій всякаго порядочнаго человѣка, у котораго хватитъ духу сознаться въ подобной идіосинкразіи… Я не люблю, даже очень не люблю… Кого бы вы думали? Нѣмца!
Не правда ли, какъ это странно?.. Для русскаго! Ему вѣдь, казалось бы, и Богъ велѣлъ нѣмцевъ любить. У него вѣдь, наконецъ, свои нѣмцы есть, русскіе. А между тѣмъ я при сближеніи съ нѣмцемъ нѣмецкимъ, а еще болѣе съ нѣмцемъ русскимъ ощущаю что-то непередаваемое во всемъ существѣ своемъ. Чтожъ дѣлать? Иной разъ, желая прослыть за просвѣщеннаго передового человѣка, объясняюсь съ нѣмцемъ въ любви и клянусь въ вѣрности до гробовой доски, но случится что… и я чувствую, что моя идіосинкразія заговорила и я — стыдно сознаться… готовъ на нѣмца хоть съ туркой!.. Я говорю про нѣмецкаго нѣмца, который самъ себѣ господинъ. Что касается до русскаго нѣмца, то я его еще менѣе жалую и, главнымъ образомъ, за то, что онъ слишкомъ меня любитъ.
Если есть шовинисты на Руси — такъ это русскіе нѣмцы; они обожаютъ свою родину до страсти, даже до невозможности выучиться языку обожаемаго предмета.
Вотъ за это обожаніе я ихъ-то и не люблю, потому что мнѣ приходится думать:
— Dieu me garde de mes amis, de mes ennemis je me garderai moi-même.
Русскій нѣмецъ не съ родни нѣмецкому нѣмцу; имъ бы очень хотѣлось быть хоть свойственниками, но въ дѣйствительности и этого нѣтъ. Происхожденіе нѣмца покрыто мракомъ неизвѣстности. Многіе ученые вѣковыми изысканіями и вѣковымъ трудомъ дорылись до очень важнаго открытія въ сферѣ науки, но это открытіе или, лучше сказать, это ученіе начинаетъ падать и не выдерживаетъ новѣйшей критики. Въ прошломъ столѣтіи и въ началѣ нынѣшняго между учеными пользовалось большимъ авторитетомъ то мнѣніе, что будто бы, если посадить на супесковатой почвѣ слѣпой картофель (и непремѣнно слѣпой) и поливать пивомъ, то выростетъ нѣмецъ. Но это ученіе нынѣ отвергнуто. Въ теоріи оно вѣрно, на практикѣ же выходило Богъ знаетъ что. Выростало такое иногда странное, что одинъ ученый, посвятившій всю свою жизнь на эти опыты съ пивомъ и картофелемъ, однажды умеръ, говорятъ, отъ испугу при появленіи на свѣтъ плода своихъ трудовъ. Итакъ, откуда берется нѣмецъ — покрыто мракомъ неизвѣстности.
За то первыя его дѣянія уже принадлежатъ исторіи. Извѣстно положительно, что нѣмецъ первымъ дѣломъ по своемъ появленіи — обезьяну выдумалъ. Это послужило основаніемъ всей его дальнѣйшей дѣятельности. Такъ, напримѣръ, одинъ нѣмецъ выдумалъ порохъ, а потомъ оказалось, что порохъ уже существовалъ въ древности и что нѣмецъ только съобезьянничалъ. Вотъ тутъ я долженъ упомянуть и о кажущемся родствѣ нѣмца нѣмецкаго съ нѣмцемъ русскимъ. Когда нѣмецъ нѣмецкій выдумалъ обезьяну, то она, поглядѣвъ на него, немедленно стала подражать (по своей обезьянной натурѣ) и, въ свою очередь, выдумала русскаго нѣмца.
Но зачѣмъ же я все это разсказываю? Такъ! Рѣчь коснулась Нѣмеціи. Слабая струна зазвучала и заговорила.
Вслѣдствіе моей вышеупомянутой идіосинкразіи, я никогда не бываю въ Нѣмеціи иначе, какъ проѣздомъ, и никогда еще не приходилось мнѣ что-либо нѣмецкое описывать и записывать.
Ради особенно страннаго впечатлѣнія, произведеннаго на меня Франкфуртомъ-на-Майнѣ — я намѣренъ сказать объ немъ два слова.
Франкфуртъ не единственный въ своемъ родѣ городъ, но, однако, такихъ очень мало на свѣтѣ.
Въ Москвѣ, въ Гостиномъ Дворѣ, въ сторонѣ Ильинки, всякій видалъ и знаетъ лавки мѣнялъ. Въ иной изъ этихъ лавокъ, видишь, сидитъ мѣняло, зеленоватый лицемъ, безстрастный взглядомъ, или полусонный, или нѣмой, не то человѣкъ, не то мумія. Дѣло его ежегодное, ежедневное, ежечасное — не мудреное дѣло. Ни изворотливости торговой, ни умѣнья продать ловко и выгодно — ему не нужно; торговаться и спускать цѣну — не приходится; ухищреній никакихъ не нужно. Мѣняй бумажки на серебро, серебро на золото, русскую монету на иностранную, мѣняй по курсу, да подводи итоги.
Заботъ никакихъ. Товаръ этотъ никогда изъ моды не выйдетъ. И какъ иная бумажка не противна по виду, а всякій ее съ удовольствіемъ беретъ.
Франкфуртъ — мѣняло европейскій. И также стоитъ онъ на своемъ Майнѣ — безстрастный, холодный, безжизненный и безсмысленный, т. е. безъ типа, безъ характерныхъ чертъ, безъ своей національной души. Въ какой землѣ стоитъ этотъ городъ — неизвѣстно. У него, говорятъ, много денегъ, но и этого не видно. Вѣроятно эти деньги условныя, они не выразились ни въ зданіяхъ общественныхъ, ни въ частныхъ домахъ. Гигантскій банкирскій оборотъ капиталовъ на всю Европу не имѣетъ видно ничего общаго съ городомъ. Въ прошломъ своемъ Франкфуртъ стоялъ всегда какъ-то особнякомъ, и если въ немъ долго вѣнчались императоры, то можно подумать, что они нарочно выбрали городъ какъ бы не имѣющій ничего общаго съ остальной Германіей, будто ради того, чтобъ не было обидно другимъ городамъ.
Во всякомъ древнемъ городѣ, за нѣсколько столѣтій, родилась хоть одна знаменитость, потому и во Франкфуртѣ въ Judengasse подъ номеромъ 148 родился знаменитый человѣкъ. Но кто? Родоначальникъ дома Ротшильдовъ. И затѣмъ, словно на смѣхъ, въ городѣ, произведшемъ на свѣтъ такого исключительнаго рода знаменитость, появилась на свѣтъ совершенно инаго рода личность, чуждая первому, чуждая и городу.
Такъ какъ судьба, случай или Провидѣніе любятъ часто удивлять людей своими эксцентрическими выходками, то въ этомъ именно безличномъ, безцвѣтномъ городкѣ, полу-жидовскомъ, полу-нѣмецкомъ, гдѣ уже сто лѣтъ назадъ завелись мѣняльныя будки и лавчонки, изъ которыхъ вышли потомъ гигантскія мѣняльни, въ родѣ Родшильдовской — въ этомъ душномъ воздухѣ появилась на свѣтъ самая колоссальная личность, которая когда-либо являлась на свѣтъ. Съ этимъ человѣкомъ новая заря вспыхнула на Западѣ и долго, ярко свѣтила людямъ. И какъ всегда — сильный лай подняла она на жизненномъ пути своемъ въ родимой сторонѣ.
Въ 1749 году, 28-го августа, родился въ небольшомъ домикѣ Hirschgrabenstrasse въ семьѣ стариннаго рода — не богатой, потому что не торговой — Іоганъ-Вольфганѣ Гете. Появленіе Гете на свѣтъ въ такомъ прозаическомъ городѣ, какъ Франкфуртъ, дѣйствительно кажетъ странной шуткой судьбы. Вспомнимъ при этомъ, что и Шекспиръ родился въ Стратфордѣ, въ средоточіи скотопромышленниковъ, мясниковъ, кожевниковъ и среди грязной обстановки обыденныхъ грошевыхъ занятій.
Да что ужъ говорить о геніяхъ рода человѣческаго, когда Богочеловѣку и Спасителю міра — суждено было прійти изъ маленькаго мѣстечка съ негоднымъ и развращеннымъ населеніемъ и пользующагося самой дурной славой. «Что можетъ быть добраго изъ Назарета?» говорилось тогда.
Судьба, очевидно, вздумала пошутить, когда заставила душу Гете. воплотиться въ переулкѣ грязнаго городишки Франкфурта и, вдобавокъ, будто на смѣхъ міру, заставила всю красоту, всю мощь этой души изливаться въ звукахъ нѣмецкаго языка.
Сознаюсь, что прежде, чѣмъ удивляться красотѣ твореній Гете, я еще болѣе удивляюсь тому, что та или другая мысль вылилась въ нѣмецкихъ стихахъ; если я считаю Гете за мощнаго генія, то отчасти и потому, что онъ сотворилъ чудо — сталъ божествененъ по нѣмецки. Право не вздоръ, а истинное происшествіе разсказываетъ одна кроатская легенда, слышанная мной давно тому назадъ въ Иллиріи. Послушайте и согласитесь…
Сидѣлъ, однажды, Творецъ вселенной въ сонмѣ своихъ ангеловъ и херувимовъ. Вдругъ раздались странныя звуки на землѣ.
— Что это? спросилъ Творецъ міра.
Одинъ изъ прилетѣвшихъ ангеловъ заявилъ, что племя этрусковъ, собираясь уходить… куда-то… въ далекія страны — бьетъ остающуюся посуду. Чтобъ никому не доставалось!
Святой Панкратій, отецъ противорѣчія, замѣтилъ, что этотъ шумъ или гулъ не битье посуды, а людской говоръ.
Зашелъ споръ… Ангелъ полетѣлъ опять на землю справиться… Святой Панкратій, не желая быть пристыженнымъ при всемъ сонмѣ херувимовъ, обратился съ мольбой къ Богоматери выручить его изъ бѣды, обѣщаясь никогда болѣе не противорѣчить… и она сдѣлала чудо…
Ангелъ, долетѣвъ прямо по направленію гула, сталъ спускаться въ то мѣсто, гдѣ шло пять минутъ назадъ самое отчаянное битье посуды, и остановился, замеръ въ воздухѣ отъ изумленья. Тѣ же звуки, все-таки, слышались ему, а этрусковъ не было, даже черепковъ не было, а стояла кучка новыхъ, имъ еще не виданныхъ людей, и громко разговаривала. Это были первые люди, заговорившіе на новомъ языкѣ, т. е. по-нѣмецки. Съ тѣхъ поръ (но это уже говорю я, а не легенда) на небѣ, никогда точно неизвѣстно — посуду ли бьютъ люди на землѣ, или нѣмцы разговариваютъ…
Для меня, разумѣется, самая интересная вещь во Франкфуртѣ былъ Göethes Vaterhaus — домъ, гдѣ онъ родился. Если мало можно сказать объ этомъ домикѣ, то во всякомъ случаѣ интересно и пріятно войти и оглянуться въ той комнаткѣ, гдѣ сидѣлъ и мечталъ ребенокъ Гете, затѣмъ, гдѣ учился, и гдѣ писалъ свои первыя произведенія.
Человѣкъ странно созданъ и все человѣчество обладаетъ странными особенностями. Все, что человѣкъ особенно уважаетъ или почитаетъ, онъ ставитъ машинально гораздо выше себя и выше остальныхъ людей и, такимъ образомъ, обоготворяетъ. Вслѣдствіе этого, не только Александръ Македонскій или Юлій Цезарь кажутся мифами, отвлеченностью, звукомъ, выражающимъ извѣстное понятіе, а даже великіе люди ближайшихъ временъ являются нашему взору не людьми, а воплощеньемъ чего-то особеннаго, высшаго намъ. Они являются не разсудку нашему или смыслу, а воображенію. При этомъ воображеніе, вызывая ихъ тѣни изъ прошлаго, наряжаетъ ихъ такъ пестро, выливаетъ ихъ въ такія формы, съ которыми живущій человѣкъ не имѣетъ ничего общаго. Выражаясь проще, я спрошу: Что такое Шекспиръ? Что такое Гете? Это не люди. Гете — не человѣкъ. Шекспиръ еще менѣе. Мнѣ показываютъ стаканъ, изъ котораго любилъ пить Шекспиръ, или картузъ изъ синяго сукна, который носилъ долго Гете. И, вдругъ, я нахожу случайно въ себѣ самомъ какое-то необъяснимое чувство: смѣсь удивленія съ сомнѣніемъ. Картузъ Гете? Его чашка, его часы, его помочи?!
— Да развѣ онъ носилъ картузъ? спрашиваетъ ребенокъ, а большіе при этомъ восклицаніи должны сознаться, что они чуть было не спросили того же.
Если современники генія скажутъ, что онъ былъ мелоченъ, золъ какъ вѣдьма, неряшливъ, грязенъ, или даже просто слабъ здоровьемъ, то всякому человѣку кажетъ это какъ-то странно. Вольтеръ, будтобы въ гостяхъ у Фридриха Великаго, припрятывалъ, скажемъ прямо… кралъ огарки. Руссо въ своей домашней обстановкѣ съ m-me de Varance и, затѣмъ, подъ старость, съ Терезой, возбуждаетъ отвращеніе. Шекспиръ часто простужался, и у него бывали, напр., насморки. У Шекспира — насморкъ?! Вѣдь это безсмыслица. Александръ Македонскій, выкупавшись, простудилъ желудокъ и заболѣлъ, и отъ этого умеръ! Это почти шутка! Даже ближайшее къ намъ уже задернулось пеленой. Наполеонъ I-й уже возстаетъ въ воображеніи Олимпійскимъ богомъ! Недавно въ романѣ намъ показали Наполеона не на бѣломъ конѣ съ мрачнымъ лицемъ и загадочнымъ, таинственнымъ взглядомъ, а просто въ спальнѣ, самъ-другъ съ лакеемъ и моющагося одеколономъ. Иной читатель пораженъ этой новооткрытой Америкой и едва вѣритъ, а иной даже въ негодованіи. Онъ не хотѣлъ знать, и даже не можетъ заставить себя повѣрить тому, что Шекспиръ завтракалъ, а ему вдругъ говорятъ, что онъ, напр., страдалъ спазмами и пилъ мяту.
Прослушавъ симфонію Бетховена, вдругъ послѣ того узнаешь, что онъ не любилъ причесываться гребнемъ, а дѣлалъ это десятью пальцами и нюхалъ табакъ. Это — даже оскорбительно для того чувства наслажденья, которое вызвано его симфоніей.
Отсюда прямой переходъ къ другому явленію, повторяющемуся во всѣ вѣка, у всѣхъ народовъ, во всякой средѣ, всякихъ индивидуумовъ. И чѣмъ среда менѣе развита, тѣмъ явленія эти чаще.
«Нѣсть пророка во отечествѣ своемъ», сказалъ Тотъ, Котораго каждое слово было божественно и сохранилось, чтобъ свѣтить людямъ на ихъ жизненномъ пути.
Почему же нѣтъ пророка въ своемъ отечествѣ? Потому, что тамъ, гдѣ человѣкъ можетъ увидѣть, рукой осязать… тамъ нѣтъ великаго; вслѣдствіе дѣйствительно страннаго человѣческаго чувства, что тотъ, кто на насъ похожъ, не можетъ быть великъ. Люди въ отношеніи къ современнымъ имъ геніямъ играютъ роль кухарки Мольера, презиравшей французовъ и даже самого короля, за ихъ безпредѣльное удивленіе и уваженіе къ ея барину.
Въ крѣпостномъ правѣ холопы уважали, почти боготворили того барина, который, какъ съ Парнаса, изъ своего кабинета, черезъ дворецкаго, декретировалъ розги, кнутъ и Сибирь. Они же презирали того барина, который дрался собственноручно… но еще болѣе презирали вовсе недравшагося.
Goethes Vaterhaus находится въ кривомъ и узкомъ переулкѣ, вѣроятно, много измѣнившемся съ тѣхъ поръ, судя по тому, что домъ Гете былъ когда-то изъ лучшихъ домовъ, а теперь сталъ проще всѣхъ сосѣднихъ.
Однимъ угломъ онъ выступаетъ изъ ряда сосѣднихъ домовъ, и такимъ образомъ, есть одно окно, которое хотя и не выходитъ на фасадъ, а все-таки смотритъ на улицу. Внутренность дома, говорятъ, осталась такъ, какъ была при рожденіи Гете. Послѣ небольшой парадной передней, широкая лѣстница съ чугунными перилами подымается влѣво. Первый этажъ занимаютъ четыре комнаты; первая гостиная, гдѣ теперь бываютъ засѣданія какого-то общества, купившаго этотъ домъ, на лѣво кабинетъ и библіотека отца Гете, гдѣ мальчикъ, а затѣмъ юноша, учился. Здѣсь именно то окно, которое смотритъ изъ выступившаго угла дома, и изъ котораго видна вся улица вдоль до ея заворота. Это окно играло не малую роль въ юности Вольфганга. Въ него переглядывался онъ съ предметомъ своей первой любви или, лучше сказать, съ одной изъ своихъ первыхъ любовей. Это окошко часто путало въ его головѣ все, что слушалъ онъ въ этой комнатѣ отъ отца учителя. Часто, оставаясь одинъ съ книгами и тетрадями, онъ промѣнивалъ ихъ на ту, что дѣлала ему глазки изъ сосѣдняго дома. И здѣсь заставалъ его отецъ. И разумѣется, разражалась гроза и надо удивляться, если въ итогѣ любовь къ этому окошку обошлась Вольфгангу даромъ.
Правая угловая комната была, какъ думаютъ, столовой, или рабочей комнатой матери Гете. Здѣсь показываютъ что-то среднее между веретеномъ и пяльцами. Вообще какой-то незатѣйливый механизмъ, на которомъ она работала. Затѣмъ маленькая комнатка аршинъ въ пять ширины и сажени три въ длину, гдѣ едва помѣстится кровать, комодъ и столъ съ двумя стульями. Въ ней всего одно окно, выходящее на внутренній красивый дворикъ. Изъ окна этой комнатки видѣнъ среди противоположной стѣны дворика небольшой фонтанъ или, вѣроятнѣе, колодезь; кранъ, чаша, нѣчто въ родѣ крыши и нѣчто въ родѣ насоса, все выкрашено въ краснокоричневый цвѣтъ, такъ, какъ было тогда. Здѣсь на этомъ дворикѣ, у этого фонтана часто сиживали съ работой въ рукахъ двѣ пріятельницы отца Гете, гостившія у него — двѣ принцессы какого-то микроскопическаго курфюршества или герцогства. Гете самъ много говоритъ объ этомъ домикѣ и объ жизни въ немъ въ своихъ мемуарахъ: Warheit und Dichtung.
На третьемъ этажѣ, направо отъ передней или прихожей есть маленькая дверь, ведущая тоже въ маленькую комнатку въ два окошка, выходящихъ на тотъ же дворикъ. Видъ изъ нея не очень заманчивый: голая стѣна сосѣдняго дома и вереница франкфуртскихъ крышъ и трубъ. Здѣсь-то именно жилъ Вольфгангъ, задумалъ и написалъ свои первыя произведенія. Войдя въ эту отдѣльную комнатку, оглянувшись на голыя, нѣмыя стѣны ея, которыя когда-то безстрастно глядѣли на мальчика и затѣмъ юношу Вольфганга, пережили его и теперь такъ же нѣмо и холодно глядятъ на вопрошающаго ихъ любопытнаго путешественника. Въ этой комнаткѣ поневолѣ начинаешь философствовать, что значитъ по-русски думать и говорить пошлости, хотя право пошлости самыя естественныя и простительныя. — Комната какъ комната! говоришь себѣ. А между тѣмъ вотъ здѣсь — извѣстно — стоялъ его рабочій столъ. Здѣсь, вотъ, писалъ онъ Вертера, т. е. въ экстазѣ страсти разсказывалъ исторію собственнаго сердца, только что пережитую любовь. Вотъ эти стѣны видѣли его, видѣли многое и многое, что осталось тайной для его современниковъ и для насъ.
Рукопись, плодъ нѣсколькихъ ночей въ этой комнатѣ, ровно сто лѣтъ тому назадъ посланная отсюда къ другу въ Лейпцигъ, появилась подъ псевдонимомъ, восхитила тогдашній міръ и восхищаетъ донынѣ. Но эти нѣмыя стѣны видѣли какъ писался этотъ Вертеръ, здѣсь, въ этой комнаткѣ подъ чердакомъ, съ видомъ на франкфуртскія крыши и трубы. Онѣ знаютъ, какимъ порывомъ бушевало въ этой клѣткѣ львиное сердце Вольфганга. Поневолѣ глядишь на нихъ и спрашиваешь: что видѣли онѣ подчасъ въ сумерки, ночью или на зарѣ, когда восходящее солнце заставало его за работой. Что слыхали они здѣсь отъ него?..
Во всемъ домикѣ по стѣнамъ развѣшаны гравюры, картинки, литографіи, имѣющія какое-либо отношеніе къ Гете, иногда же непосредственно касающіяся Шиллера. Но вѣдь эти два человѣка такъ слились въ головѣ германца, что правъ былъ русскій ребенокъ, который, постоянно слушая дома споръ двухъ нѣмецкихъ учителей, спросилъ, наконецъ, однажды у отца: кто такой этотъ господинъ изъ-за котораго учителя все бранятся.
Въ одной изъ комнатъ есть интересная коллекція портретовъ Гете, отъ кудреватаго красавца юноши до маститаго старика съ выпуклымъ безволосымъ лбомъ.
При выходѣ изъ дома, гдѣ платится полугульденъ съ человѣка въ пользу дома Гете, выдается тетрадка съ рисункомъ дома и надписью Goethes Vaterhaus. Она выдается, по выбору, на одномъ изъ трехъ главныхъ европейскихъ языковъ. Въ ней всякій вздоръ, почти не касающійся до Гете.
Послѣ домика Гете, я отправился смотрѣть, разумѣется, его монументъ, работы Шванталера. Это одинъ изъ удачнѣйшихъ памятниковъ Европы. Нельзя сказать того же объ памятникахъ Шиллеру и Гуттенбергу. Поза Шиллера неудачна, а лицо, обращенное въ небо, напоминаетъ сотни неудавшихся монументовъ. Нашъ Гаврило Романычъ Державинъ, въ Казани — и тотъ въ небо смотритъ. Будто ужъ у поэтовъ и другого занятія не было, какъ на небо глядѣть. И вѣдь пѣли они не про одну луну, да облака. Что касается до памятника трехъ танцующихъ карликовъ или до трехъ грацій въ панталонахъ, то онъ окончательно производитъ странное впечатлѣніе. Я говорю о монументѣ Гуттенберга, Фауста и Шеффера. Фигуры малы, длинные кафтаны похожи на коротенькія юбки, въ глаза бросаются прежде всего полдюжины ногъ и затѣмъ шесть переплетающихся рукъ и все вмѣстѣ напоминаетъ каррикатурнымъ образомъ принятое изображеніе трехъ грацій. Однако эти три граціи при жизни своей столько спорили и такъ перессорились по поводу своего изобрѣтенія, что, вѣроятно, теперь на томъ свѣтѣ негодуютъ, видя себя на землѣ въ бронзовомъ видѣ соединенными на вѣки вѣчные.
Монументъ Гете Франкфуртъ имѣлъ еще пожалуй право соорудить, хотя 25-ти-лѣтній Вольфгангъ бѣжалъ изъ жидовскаго города и болѣе въ него не заглядывалъ никогда. Что же касается до Шиллера и Гуттенберга, то мнѣ кажется, что жидовскій Франкфуртъ хочетъ прикрыться этими именами и похвастаться чужимъ достояніемъ.
Какое дѣло франкфуртскимъ нѣмцамъ и жидамъ, мѣняламъ и банкирамъ до творца Коварства и Любви, Валленштейна, Фіэски? Что общаго между ними и книгопечатаніемъ? Еслибъ Гуттенбергъ не изобрѣлъ ничего подобнаго, то Ротшильды все-таки бы появились на свѣтъ и точно такъ же бы процвѣтали. Франкфуртцамъ бы слѣдовало на одной изъ своихъ площадей поставить памятникъ — золотому тельцу. Это было бы символомъ ихъ вѣкового спеціальнаго занятія и ихъ кровныхъ интересовъ. Вдобавокъ и за примѣромъ ходить не надо, такой монументъ былъ уже разъ сооруженъ ихъ предками близъ Синайской горы.
Что касается до франкфуртцевъ, то можно дать премію въ мильонъ тому прозорливцу, который здѣсь въ любомъ франтѣ, любомъ лакеѣ, любомъ важномъ баринѣ и даже въ любомъ работникѣ — съумѣетъ отличить нѣмца отъ еврея. Типъ здѣсь черно-рыжеватый, съ огромнымъ горбатымъ носомъ, высокимъ, но не умнымъ лбомъ; при этомъ густыя бороды тщательно брѣются; и наконецъ, особенно бросается въ глаза походка на слегка поджатыхъ, мягкихъ колѣнахъ, которая явилась, говорятъ, отъ вѣковой привычки носить длинный кафтанъ и толкать его колѣнами на ходу.
Вообще мнѣ показалось, что, какъ у любого франкфуртца, природные пейсики незамѣтно и волшебно переходятъ и прячутся въ густые бакенбарды и не знаешь, гдѣ кончились эти пейсики и гдѣ начались бакенбарды, такъ и самого франкфуртца — разлагай хоть химически — все-таки не узнаешь, гдѣ въ немъ кончился нѣмецъ и гдѣ начался жидъ.
За это насмѣшливое отношеніе къ евреямъ, — я откровенно каюсь.
Отдѣльныя благородныя и геніальныя личности ничего недоказываютъ. Мейерберъ или Гейне не могутъ искупить собой сотни тысячъ индивидуумовъ.
Я искренно вѣрю, что былъ услышанъ дикій и злобный кликъ этого народа:
— Кровь Его на насъ и на дѣтяхъ нашихъ!..
Эти страшныя слова сбылись и сбываются надъ этимъ народомъ…