Изъ прошлыхъ лѣтъ.
правитьЯ познакомилась съ Николаемъ Ѳедоровичемъ Анненскимъ въ 1860 г. когда онъ 17-лѣтнимъ юношей переѣхалъ со своей семьей на житье въ Петербургъ изъ Сибири, гдѣ отецъ его состоялъ на государственной службѣ. Первое впечатлѣніе, которое онъ на меня произвелъ, было не совсѣмъ въ его пользу: это былъ необыкновенно шумный, подвижной, веселый юноша, который безпрестанно шутилъ, смѣялся, перекидывался остротами съ своею 18-лѣтней сестрой, и мнѣ показалось, что они готовы осмѣивать все и всѣхъ. Черезъ годъ я поселилась въ ихъ семьѣ, какъ учительница младшихъ сестеръ, и это дало мнѣ возможность ближе познакомиться съ нимъ. Мы были родственниками (его отецъ былъ родной братъ моей матери) и потому дружескія отношенія между нами всѣмъ казались вполнѣ естественными. Лѣто мы проводили на дачѣ въ Лѣсномъ Институтѣ. Каждый вечеръ, когда дѣти укладывались спать, а старшіе члены семьи уходили къ себѣ въ комнаты, мы съ нимъ отправлялись бродить по довольно пустыннымъ въ то время улицамъ Лѣсного, и тутъ я увидѣла, какъ много серьезныхъ вопросовъ и запросовъ скрывалось подъ его мальчишескою беззаботностью. О чемъ не переговорили мы въ эти свѣтлые, лѣтніе вечера! И объ исторіи, и о нравственности, и о философіи, и о статьяхъ въ новыхъ книжкахъ журналовъ!
— Мнѣ кажется, я съ ума схожу! — говорилъ иногда Николай, запутавшись въ какомъ-нибудь философскомъ вопросѣ, и смотрѣлъ на меня дѣйствительно безумными глазами. Но вотъ проходило три, четыре минуты, и онъ самъ себя возвращалъ къ дѣйствительности какой-нибудь шуткой или какимъ-нибудь подвернувшимся ему на языкъ стихотвореніемъ. Память у него была колоссальная, онъ зналъ массу стихотвореній и очень любилъ цитировать ихъ.
Одинъ разъ я случайно услышала, какъ его отецъ говорилъ его матери: — Что это ныньче за странная молодежь! Вотъ нашъ Николай цѣлые часы гуляетъ наединѣ съ молодой дѣвушкой, я вчера послушалъ, о чемъ они говорятъ: о воспитаніи дѣтей, о какихъ-то книгахъ, а о любви ни слова! Нѣтъ, въ наше время не такъ было!…
Я, смѣясь, передала эти слова Николаю и мы съ нимъ пожалѣли бѣдное «старое поколѣніе», которое не знало между мужчиной и женщиной никакихъ отношеній, кромѣ любовныхъ. А намъ и безъ любви было хорошо! Хотя я была на три года старше Николая, но для меня впервые открывалось наслажденіе умственной жизнью, отвлеченной мыслью, а онъ весь горѣлъ этою жизнью, этою мыслью. Послѣ переѣзда въ Петербургъ онъ съ жадностью набросился на чтеніе, цѣлые часы проводилъ въ Публичной библіотекѣ и покупалъ у букинистовъ массу книгъ самаго разнообразнаго содержанія.
Николай хотѣлъ съ осени 1861 г. поступить въ университетъ, но такъ какъ онъ получилъ среднее образованіе въ кадетскомъ корпусѣ, (въ Омскѣ, гдѣ онъ провелъ дѣтство, не было въ то время никакого другого среднеучебнаго заведенія), то ему нужно было выдержать экзаменъ по всѣмъ предметамъ гимназическаго курса. При его блестящихъ способностяхъ это была бы для него не особенно трудная задача, но засадить себя за учебники было не подъ силу пылкому юношѣ, онъ не сталъ держать экзамена и записался въ университетъ вольнослушателемъ. Онъ сталъ посѣщать лекціи по филологическому факультету, увлекался Костомаровымъ и вообще всей атмосферой тогдашняго университета. По молодости и неувѣренности въ себѣ онъ не рѣшался выступить ораторомъ на сходкахъ, но не пропускалъ ни одной изъ нихъ и принималъ близко къ сердцу дебатировавшіеся на нихъ вопросы. Онъ участвовалъ въ знаменитой процессіи студентовъ, ходившихъ къ попечителю Филипсону изъ университета черезъ весь Невскій въ Колокольную улицу, и только случайно не попалъ въ число студентовъ, арестованныхъ на большой сходкѣ во дворѣ университета и затѣмъ отправленныхъ въ Кронштадскую крѣпость.
Университетъ былъ закрытъ. Публичныя лекціи, организованныя взамѣнъ его студенческимъ комитетомъ въ залѣ городской Думы, просуществовали всего два мѣсяца.
Съ этого времени зародился у Николая живой интересъ къ вопросамъ политической и общественной жизни. Букинисты, съ которыми онъ познакомился при покупкѣ книгъ, доставляли ему аккуратно всѣ вновь выходившіе NoNo «Колокола», черезъ знакомыхъ студентовъ онъ добывалъ прокламаціи, которыя тогда начинали ходить по рукамъ. Впрочемъ, факты окружающей дѣйствительности и безъ помощи литературы не могли не захватывать воспріимчиваго юношу. Университетскія исторіи, первыя политическія демонстраціи въ Польшѣ, арестъ Михайлова, высылка проф. Павлова и цѣлой массы студентовъ, кровавая расправа съ крестьянами при примѣненіи Положенія — все это сильно волновало его. Въ то время недовольство существующимъ порядкомъ высказывалось людьми самыхъ различныхъ направленій и слоевъ населенія, а молодежь принимала это недовольство за вѣрный признакъ близости переворота. Какъ произойдетъ этотъ переворотъ и что за нимъ послѣдуетъ — въ этомъ, кажется, никто, — по крайней мѣрѣ изъ знакомой намъ молодежи, — не отдавалъ себѣ яснаго отчета. У Николая тоже не было никакой опредѣленной политической программы, помню одно только, онъ всегда былъ самымъ горячимъ противникомъ террора и якобинства. Его до глубины души возмущала идея, которую въ то время проповѣдывали многіе въ сущности очень добродушные и безобидные юноши, что для общаго блага нечего останавливаться передъ жертвами, что, если для созданія новаго строя въ Россіи надо снести десятки тысячъ, хотя бы милліонъ головъ, то колебаться не слѣдуетъ. Также антипатична была ему мысль, что считаться съ мнѣніемъ и стремленіями большинства не стоитъ: кучка благородно настроенныхъ молодыхъ радикаловъ должна выработать программу новаго строя, захватить въ свои руки власть и насильно ввести тѣ учрежденія, которыя всѣхъ облагодѣтельстуютъ. Въ то время Николай еще не умѣлъ отстаивать своихъ убѣжденій путемъ логическихъ доказательствъ и неоспоримыхъ фактовъ, онъ замѣнялъ то и другое неудержимою горячностью, такою запальчивостью, которая иногда приводила въ смущеніе его противниковъ и невольно заставляла ихъ замолкать. Почти такіе же горячіе споры приходилось ему вести и съ представителями противоположнаго лагеря, съ крѣпостниками, которые встрѣчались среди знакомыхъ его семьи. Рознь между отцами и дѣтьми начинала рѣзко обозначаться. «Дѣти» совершенно утратили почтительность добраго стараго времени и отрицательно относились чуть ли не ко всему, чему поклонялись дѣды и отцы; «отцы» до глубины души ненавидѣли тѣ измѣненія въ бытѣ и понятіяхъ, которыя обусловливались отмѣной крѣпостного права; они не пропускали случая упрекнуть молодежь за ея увлеченія новшествами и злорадно подчеркивали всѣ ея ошибки и промахи. Въ своихъ возраженіяхъ Николай такъ же мало щадилъ пожилыхъ противниковъ, какъ и молодыхъ. Впрочемъ, съ пожилыми онъ на, чиналъ споръ, только когда они сами, — иногда нарочно, — задѣвали его; иначе онъ находилъ, «что не стоитъ разсуждать съ людьми, которые говорятъ на разныхъ съ нами языкахъ», и въ разговорахъ съ ними избѣгалъ всякихъ щекотливыхъ вопросовъ.
Вообще въ молодости Николай былъ страшно вспыльчивъ: не только серьезное разногласіе, но иногда самая пустая житейская мелочь могла вывести его изъ себя, и онъ способенъ былъ наговорить массу оскорбительнаго тому, кто его разсердилъ. Но, Боже мой, какъ быстро простывалъ его гнѣвъ, какъ онъ каялся въ этихъ вспышкахъ, какъ онъ старался вознаградить обиженнаго за нанесенное оскорбленіе, заставить его забыть это оскорбленіе! И это стараніе никогда не пропадало даромъ: никогда не видала я человѣка, который затаилъ бы обиду противъ него.
— Онъ бѣшеный! — говорили иногда товарищи, возмущенные его неукротимостью въ спорѣ, и съ неудовольствіемъ отходили отъ него, но проходило нѣсколько минутъ и они всѣ снова возвращались къ «бѣшеному», побѣжденные его безконечнымъ добродушіемъ, его заразительною веселостью.
Освобожденіе крестьянъ произвело на насъ меньше впечатлѣнія, чѣмъ слѣдовало бы ожидать. Подъ вліяніемъ статей «Современника» мы критически относились къ условіямъ реформы; кромѣ того, мы смотрѣли на нее, какъ на первый шагъ къ обновленію страны и съ нетерпѣніемъ ожидали послѣдующихъ.
Лѣтомъ 62 года, во время большихъ петербургскихъ пожаровъ, мы жили въ Старой Руссѣ, гдѣ старшая сестра Николая лечилась, и только изъ газетъ узнавали о надвигающейся реакціи, о пріостановкѣ на 8 мѣсяцевъ «Современника», о закрытіи воскресныхъ школъ, объ арестѣ Чернышевскаго.
Всѣ эти горестные факты вовсе не производили на насъ удручающаго впечатлѣнія. Николай со своимъ обычнымъ сангвинизмомъ увѣрялъ, что это мимолетное зло, что послѣ усиленнаго подъема послѣднихъ лѣтъ реакція вполнѣ естественна, но что она не можетъ быть долговременна, что, чѣмъ сильнѣе и безцеремоннѣе, она проявляется, тѣмъ скорѣе настанетъ новый подъемъ, тѣмъ энергичнѣе онъ будетъ.
И я раздѣляла его надежды, его ожиданія.
Университетъ оставался закрытымъ и родители Николая настоятельно требовали, чтобы онъ бросилъ мечты о высшемъ образованіи и поступилъ на службу въ министерство внутреннихъ дѣлъ, гдѣ отецъ его имѣлъ связи. Николай энергично воспротивился этому и ради заработка предпочелъ давать частные уроки. Онъ по, ступилъ въ помощники къ одному изъ своихъ родственниковъ, который готовилъ къ офицерскому экзамену юнкеровъ изъ богатыхъ и аристократическихъ семей. Занятія съ молодыми шелопаями не представляли сами по себѣ никакого интереса, но они давали хорошій заработокъ, оставляли много свободнаго времени и, главное, давали возможность учителю сохранять полную самостоятельность.
Между тѣмъ любовь незамѣтно прокрадывалась въ наши дружескія отношенія и вдругъ вспыхнула неожиданно для насъ самихъ. Сначала мы пытались скрыть ее отъ окружающихъ, но это оказалось для насъ невозможнымъ, и въ 63 году я должна была оставить семью Анненскихъ. Противъ меня лично родители ничего не имѣли, но, во-первыхъ, они считали (и въ сущности довольно основательно), что Николай еще слишкомъ молодъ, чтобы обзаводиться семьей, а, главное, ихъ смущало то, что каноническія правила запрещаютъ бракъ въ той степени родства, въ какой мы находились.
Это не помѣшало намъ съ Николаемъ часто встрѣчаться и видѣться. Въ это время мы съ нимъ и съ моей сестрой занялись переводами съ нѣмецкаго и англійскаго языковъ. Большая часть переведеннаго нами никогда не была напечатана, но нѣкоторыя вещи увидѣли свѣтъ. Между прочимъ, мы перевели «Исторію крестьянскихъ войнъ» Циммермана, «Комедію всемірной исторіи» Шерра, «Утилитаризмъ» Милля, «Исторію философіи» Льюиса. Этотъ послѣдній переводъ мы всегда считали своимъ литературнымъ грѣхомъ, такъ какъ взялись за него, имѣя весьма скудныя понятія о философіи. Книга была напечатана, все изданіе разошлось, никто не указалъ намъ нашихъ ошибокъ, но мы чувствовали, что ихъ должно быть много, и даже другъ съ другомъ избѣгали говорить объ этомъ несчастномъ предпріятіи.
Свиданія урывками, большею частью при третьихъ лицахъ, не удовлетворяли насъ. Я сказала матери, что беру мѣсто учительницы въ школѣ одной знакомой барыни, а на самомъ дѣлѣ наняла у этой барыни маленькую комнатку и поселилась въ ней. Туда каждый день приходилъ ко мнѣ Николай. Въ этомъ году университетъ опять открылся и онъ обыкновенно забѣгалъ ко мнѣ съ лекцій. Скоро имена Стасюлевича, Срезневскаго, Даманскаго, Люгебиля стали мнѣ знакомы не меньше, чѣмъ любому студенту. Онъ подробно передавалъ ихъ лекціи, горячо оспаривая тѣ мнѣнія ихъ, которыя считалъ ложными, и съ одушевленіемъ развивалъ тѣ выводы, которые можно было сдѣлать изъ брошенныхъ ими вскользь идей. Случалось, впрочемъ, что наши свиданія носили менѣе мирный характеръ. Мнѣ не нравилась его домашняя жизнь, не нравилось, что онъ въ угоду родителямъ поддерживаетъ сношенія съ ихъ знакомыми, людьми совершенно другого міра, чѣмъ мы, что онъ отдаетъ слишкомъ много времени своимъ ученикамъ-юнкерамъ, которые всячески старались увлечь его въ свою кутежную компанію, иногда даже въ картежную игру. Онъ всегда откровенно признавался мнѣ въ своихъ прегрѣшеніяхъ, я огорчалась, упрекала его, напоминала ему его собственные планы разумной жизни, онъ слабо защищался, каялся, и иногда, усталый послѣ безсонной ночи, клалъ голову ко мнѣ на колѣни и, не дослушавъ моей нотаціи, тихо засыпалъ… Когда онъ просыпался черезъ какіе-нибудь полчаса, мы съ нимъ, смѣясь, вспоминали стихи Пушкина о юношѣ и ревнивой дѣвѣ, всякіе упреки были забыты.
Въ 64 или 65 году Николай выдержалъ безъ всякаго труда гимназическій экзаменъ; его знанія классическихъ языковъ превосходили знанія гимназистовъ, хотя онъ занимался не по гимназической программѣ, а по своей собственной системѣ: онъ добылъ учебники греческаго и латинскаго языка, составленные но методѣ Робертсона, заучилъ наизусть разсказы, приведенные въ нихъ, ознакомился съ основными грамматическими правилами и затѣмъ съ помощью такъ называемыхъ Eselsbrücke сталъ прямо читать авторовъ. Скоро онъ дошелъ до того, что читалъ â livre ouvert латинскихъ историковъ и поэтовъ, а также греческихъ драматурговъ. Благодаря своей блестящей памяти, онъ безъ труда запоминалъ большіе отрывки изъ нихъ и много лѣтъ спустя приводилъ въ недоумѣніе и восхищеніе своихъ знакомыхъ, обращаясь къ нимъ съ патетическою рѣчью Цицерона противъ Каталины.
Въ началѣ 66 г. Николай вынесъ тяжелую болѣзнь, которую нѣкоторые доктора считали причиной его позднѣйшихъ сердечныхъ страданій. У него сдѣлался сильнѣйшій тифъ. Недѣли три онъ лежалъ безъ сознанія и жизнь его висѣла на волоскѣ. Мнѣ не позволяли видѣться съ нимъ ни во время болѣзни, ни во время его медленнаго выздоровленія подъ тѣмъ предлогомъ, что это можетъ взволновать его и повредить ему. Эта разлука была мучительна Для насъ обоихъ и при первомъ же свиданіи мы рѣшили, что такъ или иначе должны устроить себѣ совмѣстную жизнь. Насъ лично нисколько не пугала жизнь безъ брака, но останавливала мысль о томъ горѣ, какое это причинило бы родителямъ, а въ особенности моей матери. На помощь намъ пришли нѣсколько знакомыхъ изъ молодежи, которые знали о нашихъ отношеніяхъ и сочувствовали намъ. Въ нѣсколькихъ часахъ ѣзды отъ Петербурга нашелся старенькій сельскій священникъ, который согласился обвѣнчать насъ, сквозь пальцы посмотрѣвъ на наши родственныя отношенія. И вотъ въ одинъ изъ первыхъ дней сентября мы отправились по Николаевской желѣзной дорогѣ въ сопровожденіи нашихъ двухъ шаферовъ (моего младшаго брата Петра и одного офицера, школьнаго товарища Николая). Передъ отъѣздомъ я все разсказала матери. Она сильно взволновалась, расплакалась, но мало-по-малу помирилась съ фактомъ, такъ какъ всегда очень любила и цѣнила Николая. Онъ не рѣшился открыться родителямъ и потому, вернувшись послѣ вѣнчанья, мы отправились каждый въ свой домъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Я въ то время держала небольшую школу и тотчасъ по возвращеніи должна была приняться за обычныя классныя занятія, а ему предстояло тяжелое объясненіе съ родителями.
Объясненіе вышло дѣйствительно очень тяжелое, съ проклятіями отца, съ истериками матери, съ бѣшеными вспышками Николая. Оно тянулось нѣсколько дней, но, наконецъ, все уладилось вполнѣ удовлетворительно; рѣшено было устроить торжественный семейный обѣдъ, послѣ котораго мы, какъ всѣми признанные мужъ и жена, могли начать свою самостоятельную семейную жизнь. Моя мать выѣхала въ отдѣльную комнату, оставивъ мнѣ все свое хозяйство и мы, наконецъ, были предоставлены сами себѣ.
Въ матеріальномъ отношеніи наша жизнь сложилась далеко не блестяще, Моя школа въ среднемъ только окупала квартиру, Николай, чтобы имѣть что-нибудь, кромѣ случайныхъ и неопредѣленныхъ полученій за уроки, взялъ мѣсто корректора въ журналѣ Министерства Народнаго Просвѣщенія съ платою по 25 р. мѣсяцъ, но я съ дѣтства не привыкла къ роскоши, а Николай никогда, до самаго конца жизни не придавалъ значенія внѣшней обстановкѣ, и мы были вполнѣ довольны. Наши знакомые всѣ принадлежали къ такъ называемому «нигилистячьему» кругу, въ которомъ считалось чуть не преступленіемъ тратить лишнія деньги на личные расходы. Насъ даже упрекали въ «буржуазности» за то, что у насъ чайный столъ покрывался скатертью и колбаса подавалась на тарелкѣ, а не на той бумагѣ, въ которой была куплена.
Случалось, что у Николая, страстнаго любителя музыки, являлось непреодолимое желаніе послушать музыку, а денегъ дома не было. Тогда мы съ Песковъ, гдѣ жили, шли пѣшкомъ къ Аничкину мосту въ Главную кассу ссудъ, закладывали серебряные карманные часы Николая, оттуда уже на извощикѣ спѣшили въ Большой театръ, забирались на самые верхи, съ наслажденіемъ прослушивали оперу и назадъ возвращались пѣшкомъ, при чемъ Николай всю дорогу напѣвалъ ту или другую арію, стараясь подражать не только пѣвцамъ, но даже пѣвицамъ.
Вскорѣ наше матеріальное положеніе нѣсколько улучшилось: одинъ знакомый уговорилъ Николая поступить на службу въ Государственный Контроль. Въ то время Контроль рѣзко отличался отъ другихъ бюрократическихъ учрежденій. По мысли Татаринова онъ былъ основанъ съ цѣлью обуздать финансовый произволъ администраціи; въ него принимали на службу молодыхъ людей, не зараженныхъ бюрократическимъ духомъ, и взаимныя отношенія всѣхъ служащихъ были чужды всякаго чинопочитанія, всякаго низкопоклонства съ одной стороны, всякаго самодурства съ другой. Желающіе поступить на службу должны были, кромѣ кандидатскаго диплома, представить сочиненіе на заданную тему, въ которомъ могла выясниться степень ихъ интеллигентности и ихъ общіе взгляды. Сочиненіе, заданное Николаю, касалось, если не ошибаюсь, — финансовъ Франціи въ дореволюціонную эпоху и признано было настолько удовлетворительнымъ, что его немедленно зачислили на службу по вольному найму съ тѣмъ, чтобы дать ему штатное мѣсто, какъ только онъ выдержитъ кандидатскій экзаменъ.
Этотъ экзаменъ кошмаромъ висѣлъ надъ Николаемъ всѣ послѣдніе годы, но онъ никакъ не могъ заставить себя серьезно приняться за подготовленіе къ нему. Онъ посѣщалъ лекціи профессоровъ, нравившихся ему, онъ много читалъ по тѣмъ предметамъ, которые интересовали его, но и только. А между тѣмъ въ то время на историко-филологическомъ факультетѣ читалось очень много предметовъ, для основательнаго изученія которыхъ было необходимо аккуратно посѣщать лекціи профессоровъ и углубляться въ такія тонкости филологіи, которыя вовсе не привлекали Николая. Онъ рѣшилъ, что ему гораздо легче будетъ приготовиться по административному отдѣленію юридическаго факультета. Изъ главныхъ предметовъ этого отдѣленія политическая экономія была въ значительной степени знакома ему, съ римскимъ правомъ онъ ознакомился при занятіи исторіей, а энциклопедія права, которую читалъ старый ученый, гроза студентовъ, профессоръ Рѣдкинъ, заинтересовала его своимъ философскимъ содержаніемъ. Онъ засѣлъ за приготовленіе къ экзамену, главнымъ образомъ по литографированнымъ запискамъ, лишь изрѣдка посѣщая лекцію того или другого профессора.
Вмѣстѣ съ нимъ приходили заниматься двое знакомыхъ молодыхъ людей и я скоро замѣтила, что онъ не столько занимается вмѣстѣ съ ними, сколько объясняетъ имъ темныя мѣста записокъ и дополняетъ недосказанное въ этихъ запискахъ. Между тѣмъ, когда настало время держать экзаменъ, весной 68 года, молодые люди смѣло пошли экзаменоваться, а Николай, робѣя, увѣрялъ, что недостаточно подготовленъ, что ему, уже бородатому, солидному человѣку, невыносима мысль сидѣть дуракомъ передъ профессоромъ. Мнѣ приходилось всячески ободрять и разубѣждать его, иногда чуть не насильно выталкивать за дверь.
Экзамены производились по вечерамъ. Съ волненіемъ ждала я его возвращенія. Проходило два, три, четыре часа… И вотъ на нашей темной, грязной лѣстницѣ раздавались торопливые шаги и арія Сабинина изъ «Жизни за Царя»:
"Ахъ, когда же съ поля чести
"Русскій витязь молодой
"Безъ удалой, доброй вѣсти
«Возвращается домой!»
Я знала, что все благополучно, и спѣшила открыть дверь…
Помню, какой оживленный онъ вернулся съ экзамена Рѣдкина. Въ этотъ вечеръ суровый старикъ былъ особенно не въ духѣ. Онъ отрывистымъ голосомъ предлагалъ вопросы, ни однимъ замѣчаніемъ не помогалъ сбившемуся студенту и въ заключеніе приглашалъ его придти еще разъ, приготовившись поосновательнѣе. Одна единица за другой появлялись въ его спискѣ и, наконецъ, паника овладѣла экзаменующимися, никто не рѣшался подойти къ экзаменаціонному столу.
— Ну, кто же еще? Никто больше не желаетъ? — спросилъ Рѣдкинъ, окидывая взглядомъ толпу оторопѣвшихъ юношей.
Въ словахъ его чувствовалась нѣкоторая насмѣшка и это подстрекнуло Николая. Онъ выступилъ впередъ и смѣло взялъ билетъ.
— Мой громкій голосъ выручилъ меня, — смѣясь, разсказывалъ онъ — я говорилъ такъ твердо и рѣшительно, что Рѣдкинъ повѣрилъ, будто я все знаю, задалъ мнѣ всего одинъ, два вопроса и поставилъ 5.
Къ 67 году относится начало нашего знакомства съ Владиміромъ Викторовичемъ Лесевичемъ, который въ это время уже начиналъ писать статьи въ журналахъ и имѣлъ связи въ литературномъ мірѣ. Лесевичи жили вмѣстѣ со своимъ родственникомъ Ватсономъ (Лесевичъ и Ватсонъ были женаты на двухъ водныхъ сестрахъ), который до закрытія «Современника» велъ въ немъ политическое обозрѣніе, а теперь былъ однимъ изъ главныхъ сотрудниковъ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей» В. О. Корша. Они занимали большую, хорошо меблированную квартиру. Съ перваго раза насъ нѣсколько смутили чинность и ком-иль-фотность всей ихъ обстановки, рѣзко отличавшейся отъ обихода другихъ нашихъ знакомыхъ.
— У Лесевичей надо всегда быть при шпагѣ! — говорилъ Николай и немного морщился, собираясь ѣхать къ нимъ.
Но «быть при шпагѣ» въ чьемъ бы то ни было присутствіи слишкомъ противорѣчило его натурѣ; онъ очень скоро отбросилъ всякую лишнюю церемонность и явился такимъ, какимъ былъ въ то время всегда и вездѣ: непринужденнымъ, оживленнымъ, заразительно веселымъ, равно готовымъ отозваться и на глубокую мысль, и на остроумную шутку.
Лесевичъ получилъ образованіе въ инженерномъ военномъ училищѣ, изъ котораго перешелъ въ Академію Генеральнаго Штаба, а затѣмъ, вообразивъ, что у него призваніе къ военному дѣлу, служилъ нѣсколько времени на Кавказѣ. Неприглядныя условія этой службы быстро разочаровали молодого человѣка, онъ понялъ, что ошибся, вышелъ въ отставку и рѣшился посвятить себя литературной дѣятельности. Когда мы съ нимъ познакомились, у него ни въ наружности, ни въ манерахъ не было ничего, намекавшаго на его военное прошлое. Это былъ человѣкъ европейски образованный, очень начитанный, необыкновенно пріятный, остроумный собесѣдникъ и блестящій лекторъ. У него была большая библіотека, преимущественно на иностранныхъ языкахъ, къ книгамъ онъ относился съ какою-то почтительною нѣжностью. Въ то время онъ занимался религіозными или, «лучше сказать, антирелигіозными вопросами и увлекался позитивизмомъ. Они съ Николаемъ очень скоро оцѣнили другъ друга и между нашими семьями установились самыя дружескія отношенія.
Съ осени 68 г. мы стали жить на одной квартирѣ съ моимъ младшимъ братомъ Петромъ. (Отъ школы я отказалась еще раньше, она не удовлетворяла меня ни въ нравственномъ, ни въ матеріальномъ отношеніи). Въ это время Петръ уже составилъ себѣ литературное имя своими статьями въ журналахъ „Время“, „Эпоха“, „Библіотека для Чтенія“ П. Д. Боборыкина, въ „Русскомъ Словѣ“ и замѣнившемъ его „Дѣлѣ“ Благосвѣтлова. Писать онъ началъ очень рано: его первая статья во „Времени“: „О судѣ по преступленіямъ противъ законовъ о печати“ была написана, когда ему еще не исполнилось 18 лѣтъ. Осенью 61 года онъ поступилъ въ университетъ на юридическій факультетъ, но ему слишкомъ не долго удалось посѣщать лекціи. Это было время университетскихъ волненій и онъ сразу принялъ въ нихъ самое дѣятельное участіе. Онъ былъ арестованъ вмѣстѣ съ толпою студентовъ, собравшихся на сходку, и отправленъ въ Кронштадтскую крѣпость, гдѣ просидѣлъ два мѣсяца. Черезъ годъ онъ былъ снова арестованъ, на этотъ разъ уже привлеченный къ политическому дѣлу (Баллода) и провелъ около года въ Петропавловской крѣпости. Во время заключенія онъ не прерывалъ ни своихъ научныхъ занятій, ни литературныхъ работъ и, какъ только университетъ былъ открытъ осенью 63 г., онъ выдержалъ кандидатскій экзаменъ. Его статьи по общественнымъ и экономическимъ вопросамъ, его библіографическіе и критическіе разборы книгъ были написаны очень живо, иногда даже увлекательно, и всегда отличались оригинальностью мысли и строгою послѣдовательностью, доходящей до прямолинейности. Среди молодежи у него было много сторонниковъ, особенно же сторонницъ и поклонницъ. Мы въ семейномъ кругу признавали его талантливость и необыкновенную трудоспособность, но, какъ почти всегда бываетъ въ отношеніи къ близкимъ людямъ, любили подмѣчать его слабыя стороны. Мы подсмѣивались надъ его прямолинейностью и нарочно доводили до абсурда его положенія. Это нисколько его не смущало: онъ никогда не останавливался передъ абсурдомъ, если это было логическимъ послѣдствіемъ даннаго положенія, а къ нашимъ насмѣшкамъ относился съ непоколебимымъ добродушіемъ. Вообще трудно было найти болѣе мягкаго, незлобиваго, миролюбиваго человѣка въ частной жизни. Зная его близко, какъ-то не вѣрилось, что это и есть тотъ безпощадный критикъ „Дѣла“, который такъ безцеремонно расправляется съ писателями-художниками, еще труднѣе было ожидать отъ него тѣхъ свирѣпыхъ политическихъ теорій, которыя онъ высказывалъ. Когда онъ вернулся изъ Кронштадтской крѣпости, онъ находилъ, что для обновленія Россіи необходимо уничтожить всѣхъ людей старше 25 лѣтъ. Черезъ нѣсколько времени онъ отказался отъ этого человѣкоубійственнаго плана, но все-таки находилъ, что ради общаго блага не только можно, но даже должно жертвовать отдѣльными личностями. Большинство представлялось ему всегда косною массою, неспособною ни понимать, ни отстаивать свои интересы; сознательно революціонно настроенное меньшинство должно было создать для него новый, лучшій строй жизни и насильно заставить его принять этотъ строй.
По поводу этихъ якобинскихъ идей, а также по поводу принципа „цѣль оправдываетъ средства“ у нихъ съ Николаемъ въ прежніе годы часто завязывались сильнѣйшіе споры, при чемъ одинъ страшно горячился, а другой высказывалъ свои идеи безапеляціоннымъ тономъ, для доказательства справедливости ихъ не останавливался ни передъ какимъ абсурдомъ и на возраженія отвѣчалъ спокойно, съ легкой усмѣшкой. Теперь они уже не возобновляли этихъ споровъ. Каждый чувствовалъ, что ему не переубѣдить другого, и разность убѣжденій не мѣшала имъ искренне любить и уважать другъ друга.
Наша совмѣстная жизнь была устроена такъ, что ни мы не стѣсняли брата, ни онъ насъ. Передняя раздѣляла квартиру на двѣ части, каждый былъ хозяиномъ въ своей и не мѣшался въ дѣла другого. Братъ часто возвращался домой поздно ночью и мы никогда не спрашивали у него, гдѣ онъ былъ, мы не любопытствовали узнавать, кто были тѣ неизвѣстные намъ люди, которые приходили къ нему и просиживали съ нимъ цѣлыми часами. Онъ самъ не предлагалъ намъ знакомиться съ ними. Впослѣдствіи мы поняли, что онъ не хотѣлъ замѣшивать насъ въ дѣло, которому мы не сочувствовали.
Въ эту зиму на нашей половинѣ часто устраивались довольно многолюдныя, а, главное, очень шумныя собранія. Это было начало движенія въ пользу высшаго женскаго образованія. Мы съ сестрой принимали въ немъ дѣятельное участіе. Сторонницы этого движенія въ Петербургѣ раздѣлились на двѣ партіи: такъ называемыя „аристократки“ (Философова, Стасова, Тарновская и др.) и „нигилистки“, къ которымъ принадлежали мы. Партіи эти не были строго разграничены, многія переходили изъ одной въ другую, даже принадлежали одновременно къ обѣимъ. Во всякомъ случаѣ обѣ стремились къ одной цѣли и сношенія между ними были самыя оживленныя, хотя случались и разногласія. У „аристократокъ“ были связи въ сферахъ и онѣ лучше насъ знали, какихъ уступокъ можно ждать отъ администраціи и какимъ путемъ добиваться этихъ уступокъ. Мы были болѣе знакомы съ той средой, изъ которой должны были выйти учащіяся женщины, съ ея требованіями и стремленіями. „Нигилистки“ собирались у насъ и горячо обсуждали разные вопросы, касавшіеся расширенія женскаго образованія и женскихъ правъ вообще, а также средства добиться этого расширенія. Собранія были исключительно женскія, мужчины на нихъ не допускались, но, когда митингъ расходился и за чайнымъ столомъ оставались только близкія знакомыя, Николай выходилъ изъ засады и со своею обычною горячностью говорилъ за или противъ принятыхъ нами рѣшеній. Онъ, конечно, стоялъ за предоставленіе женщинамъ всякихъ возможностей и къ образованію, и къ самостоятельной дѣятельности, но зло подтрунивалъ надъ увлеченіемъ феминизмомъ и увѣрялъ, что теперь ужь многіе мужчины иначе не говорятъ о себѣ какъ „мы, женщины“.
Весной 69 г. мой братъ былъ арестованъ и привлеченъ къ Нечаевскому дѣлу. Съ начала осени ходили слухи о множествѣ обысковъ и арестовъ, производящихся въ связи съ этимъ дѣломъ. Среди нашихъ близкихъ знакомыхъ не было настоящихъ Нечаевцевъ, хотя были люди, которые сочувствовали не только цѣлямъ общества, но и его способамъ дѣйствія. Масса арестовъ всполошила ихъ, они не чувствовали себя въ безопасности и готовились ко всякимъ случайностямъ. Относительно насъ всѣ находили, что мы можемъ быть спокойны, такъ какъ Николай чиновникъ и его не могутъ арестовать безъ серьезнаго повода, а къ Нечаевскому дѣлу онъ не имѣлъ никакого касательства. Поэтому намъ спѣшили даватъ разныя порученія, кого извѣстить въ случаѣ ареста, какъ распорядиться тѣми или другими вещами и т. п.
— Дѣлаютъ насъ своими душеприкащиками, — смѣялся Николай.
И вдругъ, совершенно неожиданно, въ ночь на 1 декабря, къ намъ нагрянула полиція, произвела очень тщательный обыскъ и арестовала Николая. Не скажу, чтобы я была очень испугана этимъ, обыски и даже аресты были не особенно рѣдкимъ явленіемъ въ нашей средѣ, кромѣ того я знала, что никакого серьезнаго обвиненія противъ Николая нельзя выставить. Но тутъ случилось одно обстоятельство, которое осложнило мое положеніе и доставило мнѣ много тревогъ и непріятностей. Оказалось, что жандармскій офицеръ, въ рукахъ котораго находилось дѣло Николая, былъ старинный знакомый или дальній родственникъ его родителей. Они, конечно, немедленно обратились къ нему со своими просьбами, а онъ пріѣхалъ ко мнѣ и сталъ уговаривать меня, чтобы я написала мужу, убѣждая его во всемъ чистосердечно сознаться.
— Если онъ сознается, его немедленно освободятъ, въ противномъ случаѣ ему придется просидѣть очень долго, а, можетъ быть, подвергнуться и болѣе серьезному наказанію.
Я наотрѣзъ отказалась писать такое письмо.
— Если мужъ получитъ это отъ меня, — говорила я — онъ просто подумаетъ, что я съ ума сошла, вѣдь онъ же хорошо знаетъ, что ему не въ чемъ сознаваться.
Жандармъ уѣхалъ ни съ чѣмъ, но дня черезъ три, четыре опять вернулся.
— Вы напрасно говорили, что вашему мужу не въ чемъ сознаваться, — объявилъ онъ — въ его бумагахъ найдена вотъ эта брошюра, а онъ ни за что не хочетъ сказать, отъ кого получилъ ее.
Я взглянула на брошюру: это были корректурные листы перевода рѣчи испанскаго революціонера Кастелляра. Кто-то хотѣлъ, было, издать ее, находя, что въ ней есть много подходящаго къ русскимъ обстоятельствамъ; намъ дали просмотрѣть ее, мы ее прочли и забыли въ глубинѣ какого-то ящика.
— Вашъ мужъ увѣряетъ, что забылъ, откуда у него эта брошюра, — продолжалъ жандармъ — напомните ему. Вы этимъ окажете ему большую услугу.
Понятно, я тоже не могла вспомнить, какъ попала къ намъ злосчастная брошюра.
— Въ числѣ вашихъ бумагъ, — любезно наводилъ меня жандармъ — была книжка изъ библіотеки Черкесова. Можетъ быть, брошюра попала къ вамъ случайно, въ одной изъ книгъ библіотеки, вспомните-ка?
Я насторожилась. Въ городѣ ходили слухи, что Черкесовъ, недавно избранный мировымъ судьей, очень непріятенъ полиціи и жандармеріи тѣмъ, что пользуется своимъ правомъ посѣщать тюрьмы и разные арестные дома, разговариваетъ съ заключенными, выслушиваетъ ихъ жалобы, поднимаетъ дѣла по поводу незаконныхъ арестовъ и т. п. Въ то время еще не рѣшались арестовать безъ законнаго повода мирового судью и, очевидно, жандармы думали воспользоваться нами, чтобы найти хотя ничтожный поводъ придраться къ нему. Послѣ моего рѣшительно отрицательнаго отвѣта жандармъ ушелъ разсерженный, бросивъ мнѣ упрекъ, что я ничего не хочу сдѣлать для спасенія своего мужа.
Онъ приходилъ ко мнѣ еще раза два все съ тѣми же вопросами и приставаньями и повторялъ, что мужу грозитъ очень продолжительное заключеніе, даже по всей вѣроятности ссылка въ отдаленныя мѣстности. Наконецъ, видя, что отъ меня ничего не добиться, онъ оставилъ меня въ покоѣ.
Николай сидѣлъ въ Литовскомъ замкѣ въ одиночномъ заключеніи. Свиданій мнѣ съ нимъ не давали, но я могла доставлять ему пищу и книги, а черезъ посредство тюремнаго врача получала извѣстія о его здоровьѣ.
Въ концѣ января разнесся слухъ, что Нечаевское дѣло изъ III-го Отдѣленія перешло въ судебное вѣдомство, въ то время судебное вѣдомство стояло высоко въ общественномъ мнѣніе, мы вѣрили въ правосудіе, вѣрили, что человѣкъ не виновный осужденъ не будетъ, но въ связи съ Нечаевскимъ дѣломъ была забрана масса людей и я боялась, что Николаю придется очень долго сидѣть въ тюрьмѣ, пока выяснится его непричастность къ дѣлу. Я рѣшилась пойти къ товарищу прокурора, въ рукахъ котораго было дѣло, и просить его объ одномъ — поскорѣй сдѣлать допросъ мужу. При этомъ я самымъ настоятельнымъ образомъ увѣряла его, что арестъ Николая прямое недоразумѣніе, которое онъ легко можетъ выяснить. Не знаю, подѣйствовали ли мои слова на прокурора или это было простое совпаденіе, но черезъ нѣсколько дней послѣ моего визита онъ дѣйствительно вызвалъ Николая на допросъ, а около половины февраля состоялось постановленіе объ освобожденіи его на томъ основаніи что „самъ онъ себя виновнымъ не призналъ, и никто изъ подсудимыхъ его не оговорилъ“. О злосчастной рѣчи Кастелляра, такъ заинтересовавшей III Отдѣленіе, вовсе не упоминалось ни въ дѣлѣ, ни на допросѣ.
Арестъ Николая былъ, конечно, извѣстенъ въ контролѣ, но нисколько не повредилъ ему по службѣ. Мнѣ передавали, будто Татариновъ сказалъ, что „необходимо подождать, какъ выяснится его Дѣло, арестъ, самъ по себѣ, не имѣетъ никакого значенія, такъ какъ нынче сплошь и рядомъ арестуютъ людей ни въ чемъ невиноватыхъ“. Каждое 20 число чиновникъ контроля привозилъ мнѣ его жалованье, а вскорѣ по освобожденіи Николай получилъ значительное повышеніе по службѣ.
Зимой 1870—71 г. кружокъ петербургской интеллигенціи рѣшилъ устраивать періодическія собранія для обсужденія на нихъ разныхъ общественныхъ, литературныхъ и научныхъ вопросовъ. Кружокъ въ шутку назвалъ себя „Обществомъ трезвыхъ философовъ“ и эта кличка осталась за нимъ, попала даже въ оффиціальныя бумаги. Членами кружка были писатели (Михайловскій, Лесевичъ, Семевскій и др., позднѣе Южаковъ), молодые ученые, адвокаты; число ихъ мѣнялось, но, кажется, никогда не превышало тридцати. Собирались они раза два въ мѣсяцъ въ квартирѣ семейныхъ членовъ, чаще всего у Водовозовыхъ и у Лесевичей, а съ конца 71г., когда мы наняли просторную квартиру, у насъ. Обыкновенно кто-нибудь читалъ рефератъ, состоявшій или въ изложеніи какого-нибудь вновь вышедшаго сочиненія, русскаго или иностраннаго, или въ самостоятельной разработкѣ вопроса, занимавшаго общественное мнѣніе. Слушатели или возражали референту, или высказывали собственныя мнѣнія по тому же поводу; поднимались споры и „философы“ иногда засиживались за ними до 2—3 часовъ ночи. Но домой они всѣ неизмѣнно возвращались „трезвые“, такъ какъ на собраніяхъ никакихъ напитковъ, кромѣ чая, не подавалось.
Николай рѣдко читалъ собственные рефераты; его роль сводилась, главнымъ образомъ, къ критикѣ чужихъ рефератовъ и къ самостоятельному освѣщенію выдвинутыхъ вопросовъ. Помнится, послѣ какого-нибудь реферата, особенно послѣ неудачнаго, всѣ молчатъ и смущенно переглядываются. Черезъ минуту раздается громкій голосъ Николая. Онъ обыкновенно начиналъ съ легкаго комплимента и выраженія сочувствія референту, затѣмъ указывалъ на его промахи часто въ шутливой, всегда въ безобидной формѣ и наконецъ, предлагалъ собранію разсмотрѣть тотъ же вопросъ съ другой точки зрѣнія. Положеніе было спасено и референтъ забывалъ неудачу, утѣшаясь мыслью, что подалъ поводъ къ оживленнымъ и интереснымъ преніямъ.
Благодаря „трезвымъ“ философамъ, у насъ завязались знакомства въ литературномъ мірѣ; знакомства эти расширились и стали интимнѣе въ такъ называемомъ „Ольхинскомъ клубѣ“, возникшемъ приблизительно въ тоже время. Кружокъ трезвыхъ философовъ былъ слишкомъ узокъ, кажется, женщины совсѣмъ не допускались въ него, по крайней мѣрѣ, я не помню ни одной женщины — члена кружка. Мы допускались на собранія только какъ слушательницы безъ права голоса. Отъ мужчинъ требовались извѣстный образовательный цензъ и довольно высокій уровень умственныхъ силъ. А между тѣмъ масса интеллигенціи не имѣла пункта, гдѣ могла бы сойтись, обмѣняться мыслями, узнать, что дѣлается на свѣтѣ, иногда просто повеселиться въ своемъ кругу. Сколько-нибудь многолюдныя, хотя бы самыя невинныя собранія въ домахъ людей „подозрительныхъ“ (а подозрительными были всѣ люди передового направленія) привлекали вниманіе полиціи и нерѣдко приводили къ обыскамъ и арестамъ; въ клубѣ всегда можно было натолкнуться на шпіоновъ. На помощь явился присяжный повѣренный А. А. Ольхинъ. Онъ былъ человѣкъ состоятельный, занималъ большую квартиру, велъ открытый образъ жизни, черезъ своихъ родственниковъ имѣлъ связи съ административнымъ міромъ, и мѣстная полиція спокойно смотрѣла на то, что у него собирается черезъ каждыя двѣ недѣли многолюдное общество. Для приданія еще болѣе невиннаго вида этимъ собраніямъ, на нихъ играла музыка и устраивались танцы.
Очень многіе писатели были постоянными посѣтителями Ольхинскаго клуба: Михайловскій, Успенскій, Курочкинъ, Демертъ, Скабичевскій и много другихъ. Полная непринужденность господствовала на этихъ собраніяхъ. Въ одномъ углу столовой сидѣла группа, которая за кружками пива серьезно обсуждала современные политическіе вопросы, или вела какой-нибудь дѣловой разговоръ, въ другомъ тайкомъ передавались изъ рукъ въ руки только что отпечатанные листки подпольной литературы или вполголоса сообщалось какое-нибудь извѣстіе, важное для подпольи аго міра, а въ залѣ таперъ колотилъ по роялю и пары молодежи носились въ веселомъ танцѣ. H. К. Михайловскій и Николай всѣхъ чаще удалялись въ укромные уголки то съ тѣмъ, то съ другимъ изъ присутствующихъ и они же всѣхъ неутомимѣе танцевали, Николай Константиновичъ очень ловко и красиво, Николай болѣе неистово, чѣмъ изящно.
Лѣтомъ 1871 разбирался процессъ Нечаева. Николай былъ вызванъ въ качествѣ свидѣтеля. Брату моему, между прочимъ, инкриминировалось то, что онъ будто бы устраивалъ у себя на квартирѣ собранія нечаевцевъ и что именно на этихъ собраніяхъ была выработана программа ихъ дѣйствій. Это была совершенная неправда. Николай въ своемъ показаніи нарисовалъ планъ нашей квартиры и доказалъ съ полною очевидностью, что конспиративныя собранія въ комнаткахъ, занимаемыхъ Петромъ, были невозможны. Онъ говорилъ такъ подробно и убѣдительно, что обвиненіе было снято, а въ публикѣ многіе стали называть его имя въ числѣ защитниковъ по нечаевскому процессу[1].
Успѣхъ этого перваго выступленія на судѣ и та легкость, съ какою онъ говорилъ передъ судьями и публикой, навели Николая на мысль сдѣлаться присяжнымъ повѣреннымъ — званіе, въ то время окруженное ореоломъ въ нашихъ глазахъ. Одинъ знакомый присяжный повѣренный съ радостью записалъ его своимъ помощникомъ и поручилъ ему одно гражданское и одно уголовное дѣло. Гражданское было тяжба какого-то домовладѣльца со своимъ управляющимъ. Николай принялся самымъ добросовѣстнымъ образомъ изучать всѣ документы; кліентъ безконечное число разъ пріѣзжалъ къ намъ и, не довольствуясь этимъ, Николай самъ ѣздилъ къ нему на Петербургскую сторону. Наконецъ, послѣ всесторонняго разсмотрѣнія дѣла, онъ убѣдился, что домовладѣлецъ просто-на-просто мошенникъ, и отказался защищать его.
Съ уголовнымъ дѣломъ вышло еще хуже. Его подзащитный былъ юноша лѣтъ 17, который бѣжалъ отъ родителей, обокравъ ихъ, нѣсколько времени кутилъ въ разныхъ трущобахъ и затѣмъ попался на второй кражѣ. Его виновность была доказана неопровержимыми данными, но онъ рѣшительно отрицалъ ее и со слезами жаловался на несправедливость и жестокость родителей. Долго возился съ нимъ Николай, стараясь пробудить въ немъ лучшія чувства и, наконецъ, повидимому, убѣдилъ его въ одномъ, что ло;ь передъ судомъ погубитъ его, что его единственное спасеніе въ чистосердечномъ признаніи. Онъ приготовилъ въ защиту его длинную рѣчь, въ которой описывалъ ненормальную обстановку его дѣтства, говорилъ о его нравственной безпомощности, о томъ, насколько проявляемое имъ раскаяніе можетъ служить залогомъ, что онъ въ состояніи начать новую жизнь, и просилъ судъ не преградить для него эту жизнь своимъ суровымъ приговоромъ. Въ день суда онъ видѣлся съ кліентомъ и юноша со слезами на глазахъ обѣщалъ не лгать и во всемъ сознаться. Но вотъ предсѣдатель предложилъ ему обычный вопросъ: — Признаете ли себя виновнымъ? — Онъ твердымъ голосомъ отвѣтилъ: — Нѣтъ, не признаю. — А затѣмъ сталъ давать показанія, лживость которыхъ доказывалась и сопоставленіемъ фактовъ, и всѣми свидѣтелями. Николай былъ страшно пораженъ и взволнованъ. Вся его защита, построенная на раскаяніи подсудимаго, рушилась. Въ своей рѣчи онъ попробовалъ дать нѣсколько иное толкованіе его словамъ, объяснитъ ихъ его неразвитостью, непониманіемъ вопросовъ, забывчивостью, но это лишь вызвало насмѣшливую улыбку прокурора, который видѣлъ, что неопытный адвокатъ говоритъ противъ своего кліента. Онъ еще больше смутился, сбился, заговорилъ такъ быстро, что за словами его еле можно было услѣдить, и закончилъ, чуть ли не назвавъ своего кліента нравственнымъ идіотомъ и прося судъ о снисхожденіи къ нему на этомъ основаніи.
Не помню, уважилъ ли судъ эту просьбу, но знаю, что домой Николай вернулся страшно разстроенный и въ тотъ же день рѣшилъ навсегда отказаться отъ адвокатской дѣятельности. Я горячо поддержала его въ этомъ намѣреніи. Его первая, чисто случайная неудача не приводила меня въ такое уныніе, какъ его, но мнѣ казалось, что по своей натурѣ онъ не можетъ быть адвокатомъ. У него былъ слишкомъ критическій складъ ума, слишкомъ большая наклонность каждый вопросъ разсматривать со всѣхъ сторонъ, съ разныхъ точекъ зрѣнія, ему не хватало той односторонности, той способности довольствоваться одною частью истины, которая часто необходима при защитахъ.
Была другая дѣятельность, о которой я для него мечтала и которая ему самому всегда казалась привлекательной: дѣятельность профессора. Благодаря своимъ блестящимъ способностямъ и своему интересу къ научнымъ вопросамъ, онъ могъ сдѣлаться недюжиннымъ ученымъ, а, главное, онъ умѣлъ жить одною жизнью съ молодежью, умѣлъ подчинять своему вліянію менѣе развитыхъ людей и руководить ими, не лишая ихъ самостоятельности, не подавляя ихъ своимъ умственнымъ превосходствомъ. Препятствія со стороны администраціи не пугали насъ: мы твердо вѣрили, что старый режимъ близится къ концу, что при новомъ строѣ полицейскій и административный произволъ исчезнутъ и для всякаго откроется возможность работать на томъ поприщѣ, которое онъ самъ себѣ изберетъ.
Надобно было, не теряя времени, готовиться къ избранному пути. Чтобы сдѣлаться профессоромъ необходимо было выдержать магистерскій экзаменъ. Николай былъ кандидатомъ юридическаго факультета, но магистрироваться по этому факультету ему не хотѣлось. Исторія была всегда его любимымъ занятіемъ, сдѣлаться профессоромъ исторіи была его мечта. Но для этой цѣли нужно было выдержать кандидатскій экзаменъ по филологическому факультету. Въ петербургскомъ университетѣ это было очень трудно, но въ кіевскомъ факультетъ дѣлился на два отдѣленія: историческое и филологическое, и по первому изъ нихъ не требовалось обширныхъ лингвистическихъ и филологическихъ знаній. Въ концѣ лѣта 1873 г. Николай поѣхалъ въ Кіевъ и черезъ два мѣсяца вернулся кандидатомъ филологическаго факультета. Магистерскій экзаменъ требовалъ отъ него очень небольшихъ усилій, но при министерствѣ Толстого онъ, конечно, никогда бы не получилъ каѳедры, а, когда Толстой сошелъ со сцены, судьба повернула его жизнь совсѣмъ въ другую сторону. Политическое броженіе все возрастало, Николай былъ слишкомъ живой и отзывчивый человѣкъ, чтобы оставаться безучастнымъ свидѣтелемъ его.
Весной 1872 г. сестра моя, возвратившись со своимъ мужемъ А. А. Криль, изъ-за границы, привезла программу „Впередъ“, которую Лавровъ прислалъ въ Петербургъ, чтобы узнать, можетъ ли его будущій журналъ встрѣтить сочувствіе. Сестра остановилась у насъ и на другой же день у насъ былъ произведенъ обыскъ. Обыски были въ тѣ времена настолько зауряднымъ явленіемъ, что даже перестали возмущать обывателей. Николай держался въ высшей степени корректно съ полицейскими и жандармами, предупредительно открывалъ имъ всѣ ящики и шкафы, вообще выказывалъ имъ ту внѣшнюю любезность, съ какой обыкновенно относился къ людямъ, которыхъ презиралъ въ душѣ. Благодаря этому, обыски у насъ проходили всегда безъ скандаловъ и безъ лиш» нихъ непріятностей, хотя доставляли не мало труда обыскивателямъ: у насъ было много книгъ, преимущественно на иностранныхъ языкахъ, въ которыхъ они были далеко не сильны, и масса разныхъ бумагъ, бумажекъ и писемъ, въ безпорядкѣ наваленныхъ въ ящикахъ столовъ.
На этртъ разъ обыскъ былъ очень тщательный и продолжался, всю ночь, но въ результатѣ то, что должно было быть скрытымъ, осталось неразысканнымъ, и на другой же день десятки рукъ переписывали программу Лаврова, а черезъ нѣсколько дней она горячо обсуждалась и у «трезвыхъ философовъ», и въ «Ольхинскомъ клубѣ», и въ разныхъ кружкахъ молодежи.
Многіе радикалы находили программу слишкомъ умѣренной, слишкомъ мало революціонной. Кромѣ того, въ это время начиналось такъ называемое «хожденіе въ народъ». Многіе молодые люди отказывались поступать въ высшія учебныя заведенія и бросали университеты, чтобы скорѣе приняться за дѣятельность среди народа. Они находили, что та научная подготовка, которую Лавровъ рекомендуетъ революціонерамъ, совершенно излишня, что она заставляетъ напрасно терять время и притупляетъ энергію. Николай поддерживалъ точку зрѣнія Лаврова, хотя подсмѣивался надъ его «космическою подготовкой революціи». Онъ горячо доказывалъ, что пропаганда въ народѣ вещь слишкомъ серьезная и отвѣтственная, что, взявшись за нее безъ достаточныхъ знаній и опытности, можно, пожалуй, принести больше вреда, чѣмъ пользы. Программа была въ значительной степени видоизмѣнена въ радикальныхъ кружкахъ молодежи и отослана обратно къ Лаврову.
Журналъ «Впередъ» сталъ выходить и пользовался успѣхомъ среди одной части революціонно настроеннаго общества. По мѣрѣ развитія революціоннаго движенія книжки его принимали все болѣе радикальный характеръ и оставляли программу далеко за собой. Другая часть революціонеровъ, такъ называемые «бакунинцы», до конца относились къ нему отрицательно.
Къ этому времени относятся первыя литературныя попытки Николая. Онъ помѣстилъ въ «Отечественныхъ Запискахъ» рядъ рецензій и нѣсколько статей по экономическимъ вопросамъ безъ подписи своего имени. Впослѣдствіи онъ, — если могши такъ выразиться, — набилъ себѣ руку и писалъ свободнѣе, но первыя статьи давались ему труднѣе всякой другой работы. За рецензіей какой-нибудь ничтожной книжонки онъ мучился нѣсколько дней, злился самъ на себя, приходилъ въ отчаяніе. Еслибы не настоятельныя убѣжденія H. К. Михайловскаго, онъ, вѣроятно, послѣ первой статейки совсѣмъ бросилъ бы это дѣло. Самъ человѣкъ пера, писатель до мозга костей, Николай Константиновичъ не понималъ, какъ можно носить въ головѣ какую-нибудь идею, высказывать ее на словахъ и не чувствовать потребности изложитъ ее письменно. Часто, когда Николай, увлекшись разговоромъ, развивалъ какую-нибудь мысль, только что пришедшую ему въ голову, Николай Константиновичъ прерывалъ его на полусловѣ.
— Постойте, — останавливалъ онъ его — запишите свои слова, у васъ выйдетъ превосходная статья! — Николай отвѣчалъ какой-нибудь шуткой и спѣшилъ вернуться къ прерванному разговору. Онъ никогда не могъ, какъ Михайловскій и многіе другіе, думать съ перомъ въ рукѣ. Ему нужно было, прежде чѣмъ сѣсть за письменный столъ, продумать все, что онъ собирался написать, а еще лучше изложить это кому-нибудь на словахъ. Если при этомъ онъ встрѣчалъ опроверженія, могъ поспорить, онъ былъ совершенно доволенъ.
— Я знаю, — говорилъ онъ — что въ спорѣ рѣдко можно разубѣдить противника или убѣдиться его доводами, но ничто такъ не помогаетъ вполнѣ овладѣть идеей, представить ее себѣ во всѣхъ подробностяхъ, какъ споръ съ добросовѣстнымъ противникомъ.
Иногда онъ такъ много и со многими говорилъ о своей статьѣ, что она надоѣдала ему прежде, чѣмъ была написана.
— Это избитыя мысли, — говорилъ онъ — не стоитъ писать, когда всѣ это и безъ меня знаютъ!
Нерѣдко мнѣ приходилось напоминать ему, что эти «всѣ» знаютъ именно съ его словъ, что осталось еще много людей, которыхъ онъ не успѣлъ ознакомить со своей статьей, и что имъ будетъ, пожалуй, интересно прочесть ее. Онъ вообще былъ всегда недовѣрчивъ къ себѣ, всегда цѣнилъ себя ниже того, что стоилъ, но нигдѣ эта черта характера не проявлялась у него сильнѣе, чѣмъ въ оцѣнкѣ собственныхъ литературныхъ работъ. Всякую свою статью онъ передѣлывалъ и переправлялъ до послѣдней минуты, когда надо было отсылать ее въ редакцію или въ типографію, и тогда еще со вздохомъ говорилъ:,
— Ахъ, кабы можно было передѣлать все сначала, можетъ быть, и вышло бы что-нибудь, а такъ никуда не годится!
Уже черезъ много времени, перечитавъ статью въ печатномъ видѣ, онъ иногда соглашался:
— А, вѣдь, и правда: недурно вышло, напрасно я себя бранилъ
Среди воспоминаній объ этихъ годахъ жизни свѣтлымъ пятномъ выдѣляется воспоминаніе о нашемъ первомъ заграничномъ путешествіи лѣтомъ 1875 г. Побывать заграницей всегда было нашей мечтой, казавшейся намъ неосуществимой при нашихъ небольшихъ средствахъ. Но зимой этого года мнѣ пришлось пережить мое первое глубокое горе — смерть сестры — и я была въ очень подавленномъ состояніи. Николай былъ тоже огорченъ, такъ какъ всегда любилъ сестру, но его сангвиническая, жизнерадостная натура не допускала, чтобы тѣнь смерти омрачала жизнь. Онъ рѣшилъ, что намъ необходимо развлечься, набраться новыхъ впечатлѣній, что мы должны уѣхать изъ Петербурга. Кромѣ того, нужно было отвезти его младшую сестру къ ея жениху, случайно попавшему въ число эмигрантовъ. Недостатокъ денежныхъ средствъ никогда не казался ему непреодолимымъ препятствіемъ: онъ сдѣлалъ заемъ у одного изъ своихъ сослуживцевъ и мы отправились.
Николай свободно читалъ по-французски, по-нѣмецки, но говорить на этихъ языкахъ не могъ, и потому мы не искали знакомства съ иностранцами, не пытались узнавать ихъ семейную и общественную жизнь. Безъ того путешествіе давало намъ цѣлый рядъ живыхъ впечатлѣній и образовъ. Въ Германіи мы погрузились въ міръ искусства, усердно посѣщали музеи и картинныя галлереи, часами просиживали передъ Сикстинской Мадонной, съ удовольствіемъ бродили по узкимъ улицамъ старыхъ городовъ; въ Швейцаріи мы съ компаніей кавказской молодежи сдѣлали чудную экскурсію въ горы; въ Парижѣ мы цѣлые дни проводили или въ картинныхъ галлереяхъ, или за осмотромъ достопримѣчательныхъ зданій, или просто на улицахъ, наслаждаясь красотою города и оживленнымъ видомъ толпы, а вечера сидѣли въ театрахъ и кафе-шантанахъ.
Во время всего путешествія намъ удалось побывать на одномъ только общественномъ собраніи и это собраніе произвело на насъ неизгладимое впечатлѣніе.
Международное Общество Рабочихъ, такъ называемый «Интернаціоналъ», основанный еще въ 60-хъ годахъ послѣ многихъ перипетій, сопровождавшихъ его появленіе на свѣтъ, получило незадолго передъ этимъ новую организацію и многіе смотрѣли на него, какъ на зародышъ великаго будущаго. Въ Веве (около Женевы) назначено было засѣданіе Юрской секціи и мы черезъ знакомыхъ намъ эмигрантовъ получили разрѣшеніе присутствовать на немъ.
Большая, низкая комната, слабо освѣщенная нѣсколькими тусклыми лампами. Всю середину ея занимаетъ столъ. Вокругъ него на деревянныхъ скамьяхъ и стульяхъ сидитъ нѣсколько десятковъ человѣкъ, членовъ общества. Около стѣнъ помѣщается немногочисленная публика, преимущественно изъ эмигрантовъ. Среди членовъ общества есть люди пожилые, даже съ просѣдью, но большинство молодые. Они возбуждены, они говорятъ горячо, иногда перебивая другъ друга, говорятъ о безпомощномъ положеніи рабочихъ и о томъ, какъ измѣнится это положеніе, когда рабочіе всего міра сознаютъ свою солидарность и объединятся въ одинъ общій союзъ для борьбы съ капиталомъ и эксплуатаціей; этотъ союзъ уже существуетъ, онъ насчитываетъ столько-то членовъ въ Англіи, столько-то въ Германіи, столько-то въ Италіи и такъ далѣе. Встаютъ представители разныхъ странъ и отдѣльныхъ городовъ и читаютъ доклады о томъ, что та или другая группа рабочихъ проситъ принять ее въ число членовъ союза.
Число этихъ членовъ микроскопически мало сравнительно со всѣмъ числомъ рабочихъ, но на эту относительную ничтожность цифръ никто не обращаетъ вниманія: всѣ вѣрятъ, что дѣло растетъ и будетъ неудержимо расти, что ему принадлежитъ будущность…
Мы заражаемся общимъ одушевленіемъ и намъ обоимъ приходятъ въ голову первые христіане, которые, собираясь въ полутемныхъ катакомбахъ, тоже насчитывали только десятками и сотнями своихъ единомышленниковъ.
Когда мы вернулись изъ-за границы, составъ нашей семьи нѣсколько увеличился: сестра, умирая, поручила мнѣ свою малютку дочь, на время путешествія мы ее оставляли у родныхъ, а теперь взяли къ себѣ. Своихъ дѣтей у насъ не было, мы охотно усыновили малютку и скоро привязались къ ней, какъ къ родной дочери.
Кромѣ того, въ этотъ годъ съ нами поселились родители Николая. Та непріязнь, съ какою они отнеслись къ нашему браку, давно исчезла и между нами установились наилучшія отношенія. Отецъ Николая привыкъ въ Сибири жить на широкую ногу, какъ крупный чиновникъ, получавшій большое жалованье и пользовавшійся большимъ вліяніемъ. Онъ не могъ помириться съ тѣмъ, что въ Петербургѣ сразу лишился всего своего чиновничьяго величія и долженъ былъ содержать большую семью на скромное жалованье чиновника, причисленнаго къ министерству. Чтобы увеличить свои средства, онъ сталъ искать частныхъ занятій и затѣвать разныя аферы, которыя большею частью оказывались неудачными. Пользуясь его довѣрчивымъ характеромъ, около него ютились, разные проходимцы, которые безсовѣстно обманывали его; дѣла его запутывались все больше и больше, и Николаю не разъ приходилось выручать его изъ бѣды. Младшія сестры, мои бывшія ученицы, кончили гимназію, одна давала уроки, другая сдѣлалась телеграфисткой; какъ онѣ, такъ и младшій братъ (онъ былъ на 12 лѣтъ моложе Николая) жили по большей части съ нами, а не съ родителями. Они относились къ намъ вполнѣ по-дружески, ко мнѣ съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ почтительности, какъ къ своей бывшей учительницѣ, къ Николаю — съ нѣжною любовью. Мы жили очень небогато, въ тѣсныхъ квартирахъ, довольствуясь самою неприхотливою, однообразною пищею, но это нисколько не мѣшало имъ чувствовать себя съ нами весело и привольно. Одна изъ сестеръ очень мило пѣла и замѣчательно хорошо умѣла передразнивать оперныхъ пѣвицъ и драматическихъ актрисъ. Николай всегда готовъ былъ пѣть съ ней дуэты изъ любой оперы, при этомъ, гдѣ не хватало голоса, онъ помогалъ себѣ энергическими жестами и выразительной пантомимой. Зачастую квартира наша оглашалась свирѣпыми проклятіями изъ Лукреціи Борджіа, торжественнымъ благословеніемъ какого-нибудь родителя, отчаянными воплями несчастнаго любовника, или нѣжными изліяніями влюбленной парочки. Впрочемъ, любовныя сцены плохо удавались пѣвцу и обыкновенно принимали въ его исполненіи комическій характеръ.
Другія сестра и брать любили сочинять шутливыя стихотворенія на разныхъ знакомыхъ и на разные случаи жизни. Между прочимъ и мы съ мужемъ нерѣдко являлись объектами этихъ стихотвореній. Мы отъ души смѣялись имъ, а Николай всегда готовъ былъ помочь юнымъ поэтамъ пріискать рифму или какое-нибудь мѣткое сравненіе, хотя бы въ ущербъ своему собственному или моему достоинству.
Одно время они затѣяли устроить у себя небольшія собранія молодежи.
— Только, пожалуйста, чтобы не было никого старшихъ! — просилъ одинъ изъ ихъ знакомыхъ, молодой студентъ.
Николай предоставилъ въ ихъ распоряженіе свой кабинетъ и мы съ нимъ уѣзжали къ знакомымъ на всѣ тѣ вечера, когда они должны были собираться. Одинъ разъ случилось, что мы почему, то вернулись домой раньше обыкновеннаго и застали всю молодую компанію еще за чайнымъ столомъ. Я быстро прошла въ свою комнату, но Николай соблазнился оживленнымъ разговоромъ, который шелъ въ столовой. Онъ пріостановился и вставилъ въ него нѣсколько замѣчаній. Молодежь притихла. Появленіе одного изъ старшихъ видимо смутило ее. Но это было не на долго. Прежнее оживленіе мало-по-малу возвратилось и гости засидѣлись долѣе обыкновеннаго. Уходя, тотъ самый студентъ, который хлопоталъ объ удаленіи старшихъ, сказалъ сестрѣ:
— А нельзя ли намъ, если это не затруднитъ Николая Ѳедоровича, собираться лучше въ тѣ дни, когда онъ дома? — И всѣ согласились, что это было бы очень хорошо.
Къ намъ въ домъ очень часто такъ или иначе попадали чужія дѣти и жили у насъ болѣе или менѣе долго. Отношеніе къ нимъ Николая были своеобразны. Онъ никогда не задавался цѣлью кого-нибудь воспитывать, передѣлывать на свой ладъ. Въ ранней молодости онъ рѣзвился и дурачился съ ними самъ, какъ ребенокъ, позднѣе баловалъ ихъ и охотно принималъ участіе въ ихъ играхъ и шуткахъ. Серьезные разговоры онъ велъ съ ними только тогда, когда они сами вызывали его на это своими вопросами, но никогда не скрывалъ отъ нихъ своихъ мнѣній и убѣжденій, всегда прямо и открыто называлъ бѣлое бѣлымъ, черное чернымъ и съ обычною горячностью объяснялъ, почему это бѣло, а то черно. На недостатки и проступки подростковъ онъ обыкновенно отзывался легкой насмѣшкой, иногда, казалось, просто не замѣчалъ ихъ. Но вдругъ при какомъ-нибудь прегрѣшеніи его терпѣніе лопалось и онъ разражался противъ виновнаго такою грозною обвинительною рѣчью, что тотъ былъ ошеломленъ. Все его поведеніе подвергалось безпощадной критикѣ, никакія попытки оправдаться не помогали. Обвиняемый былъ подавленъ, уничтоженъ. Появлялись слезы, — и нѣсколькихъ капель ихъ было достаточно, чтобы утишить грозу, чтобы превратить строгаго судью въ прежняго добродушнаго, веселаго товарища. Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже шелъ рука объ руку съ грѣшникомъ и всячески старался разсѣять тяжелое впечатлѣніе предъидущей сцены.
Всѣ дѣти очень быстро освоивались съ нимъ и привязывались къ нему, но уважать его, признавать его авторитетъ начинали позднѣе, по мѣрѣ того, какъ становились болѣе сознательными.
Начиная съ 1876 г., революціонное движеніе стало быстро разростаться. Освободительная война во многихъ возбуждала надежды: «люди, которые идутъ цѣною жизни покупать права и свободу чужого народа, не примирятся съ безправіемъ и произволомъ у Себя на родинѣ», — разсуждали они. Громадный переворотъ въ умахъ, послѣдовавшій за турецкою войною пятидесятыхъ годовъ, еще былъ живъ въ памяти, невольно вѣрилось, что новая война можетъ имѣть подобные же результаты. Но война кончилась, славянскіе народы освободились отъ турецкаго ига, а въ Россіи ничто не измѣнилось къ лучшему; полицейскія стѣсненія и административный произволъ давали себя чувствовать всюду и всѣмъ. По самому пустяшному поводу десятки и сотни «неблагонадежныхъ» ссылались въ разные захолустные городки Сѣвера или Сибири; мѣстная полиція не въ состояніи была достаточно бдительно стеречь ихъ и они или въ Одиночку, или даже цѣлыми группами бѣжали изъ мѣстъ ссылки; жизнь ихъ была разбита, всякая легальная дѣятельность была для нихъ закрыта, изъ «неблагонадежныхъ» они превращались въ озлобленныхъ враговъ правительства и вступали въ ряды революціонеровъ. Въ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ безпрестанно возникали безпорядки, студентовъ исключали массами и наиболѣе энергичные изъ нихъ, выбитые изъ колеи, потерявъ возможность работать въ избранной спеціальности, усиливали собою кадры революціи. Многіе молодые люди, ушедшіе «въ народъ» съ цѣлью мирной пропаганды, разочаровались въ своей дѣятельности, встрѣчавшей на каждомъ шагу административныя препятствія и не дававшей очевидныхъ результатовъ, и перешли къ прямой революціонной дѣятельности. Террористическіе акты учащались и въ то же время расширялись тѣ круги общества, которые смотрѣли на нихъ, если не сочувственно, то снисходительно, какъ на зло, неизбѣжное при данныхъ обстоятельствахъ.
Николай не принадлежалъ къ числу революціонеровъ въ тѣсномъ значеніи этого слова. Про него можно скорѣе сказать, что онъ былъ однимъ изъ представителей той революціонно настроенной среды, безъ существованія которой едва-ли была бы возможна дѣятельность настоящихъ революціонеровъ. Терроръ былъ противенъ ему какъ по его характеру, такъ и по его убѣжденіямъ, онъ не принималъ ни непосредственнаго, ни косвеннаго участія ни въ одномъ террористическомъ актѣ, но онъ не могъ отказать въ уваженіи самоотверженнымъ виновникамъ этихъ актовъ, не могъ не признавать ихъ геройскаго мужества, ихъ беззавѣтной преданности дѣлу и употреблялъ всѣ усилія, чтобы спасти ихъ отъ трагическихъ послѣдствій сдѣланнаго ими. Онъ не раздѣлялъ радужныхъ надеждъ, съ какими молодые бакунисты ѣхали вести свою пропаганду среди народа, не сочувствовалъ той торопливости, съ какою полусознательныхъ рабочихъ привлекали къ революціонной дѣятельности, не сочувствовалъ возбужденію мелкихъ бунтовъ среди крестьянъ, особенно путемъ обмана (Чигиринское дѣло возмущало его до глубины души), но старанія будить сознаніе среди темныхъ массъ были ему всегда крайне симпатичны. Многіе изъ народниковъ, работавшихъ въ деревняхъ, возвращаясь въ Петербургъ, заходили къ намъ, разсказывали о своихъ успѣхахъ или о своихъ разочарованіяхъ и часто до глубокой ночи толковали съ мужемъ о причинахъ тѣхъ или другихъ. Онъ не брался самъ за обученіе рабочихъ, такъ какъ не считалъ себя способнымъ къ учительской дѣятельности.
— Во всякомъ дѣлѣ необходимо раздѣленіе труда, — говаривалъ онъ — они говорятъ съ народомъ, а мы (онъ подразумѣвалъ своихъ единомышленниковъ) говоримъ съ обществомъ: есть много идей, которыя необходимо уяснить ему и укрѣпить въ его сознаніи, чтобы оно могло перейти къ новому строю жизни.
Не знаю, писалъ ли онъ въ подпольной прессѣ, если писалъ, то очень мало, но несомнѣнно, что многія статьи въ «Землѣ и Волѣ» и въ «Народной Волѣ» обсуждались и составлялись при его участіи и что онъ старался распространять оба эти изданія.
Во второй половинѣ 70-хъ годовъ во всѣхъ большихъ городахъ появилось множество такъ называемыхъ «нелегальныхъ», людей, которымъ приходилось спасаться отъ преслѣдованій полиціи съ помощью фальшивыхъ паспортовъ или совсѣмъ безъ паспорта. Эмигранты, пріѣхавшіе на время изъ-за границы ради какого-нибудь дѣла, бѣжавшіе изъ ссылки, «народники», выслѣженные полиціей въ одномъ мѣстѣ и готовившіеся отправиться подъ новымъ именемъ въ другое, — всѣ они принуждены были вести тревожную жизнь нелегальныхъ. Лицъ этой категоріи набиралось такъ много въ Петербургѣ, что въ сочувствующей средѣ не хватало болѣе или менѣе безопасныхъ въ полицейскомъ отношеніи квартиръ, гдѣ они могли бы найти себѣ пріютъ.
Живо помню одинъ вечеръ у H. К. Михайловскаго. У него каждую подѣлю устраивались довольно многолюдные журфиксы. Въ этотъ разъ, какъ всегда, были оживленные разговоры, выпивка, веселье, впрочемъ, нѣсколько натянутое — «Пиръ во время чумы», острилъ Николай, — но, наконецъ, въ третьемъ часу всѣ какъ-то устали, всѣмъ хотѣлось домой, а между тѣмъ разошлись только не очень близкіе знакомые, остальные не двигались съ мѣста и ждали… Ждали церковнаго колокола къ заутрени. Дѣло въ томъ, что въ числѣ гостей были двое нелегальныхъ, которые не имѣли пристанища на эту ночь и рѣшили провести ее въ церкви.
Время вообще было тревожное, а слухи, появлявшіеся, Богъ вѣсть, откуда, еще усиливали тревогу. Интересно было, что эта тревога господствовала въ обоихъ лагеряхъ. Радикалы толковали о предполагающихся массовыхъ обыскахъ и облавахъ, о длинныхъ спискахъ лицъ, назначенныхъ къ высылкѣ и т. п., полиція ходила по домамъ и дѣлала тайныя распоряженія, чтобы дворники держали на готовѣ бочки съ водой и свѣчи, такъ какъ революціонеры рѣшили испортить водопроводныя и газовыя трубы, чтобы лишить городъ воды и свѣта. Шпіоны шмыгали повсюду и съ такою наивною откровенностью «слѣдили», что и тотъ, къ кому они были приставлены, и всѣ его сосѣди очень скоро узнавали ихъ и принимали свои мѣры предосторожности.
Мы жили зимою 1878—79 года въ одной изъ малолюдныхъ улицъ Измайловскаго полка и безъ труда замѣтили среди рѣдкихъ прохожихъ двухъ субъектовъ, одного въ синей чуйкѣ, другого въ поношенномъ пальто и картузѣ, которые то поодиночкѣ, то вдвоемъ дежурили около наищхъ воротъ или около дома напротивъ. Они провожали насъ, когда мы куда-нибудь ѣздили, одинъ изъ нихъ ходилъ за мужемъ даже до воротъ министерства.
Помню, въ одинъ особенно морозный вечеръ мы поѣхали въ Художественный Клубъ на какое-то литературное чтеніе. Смотримъ, синяя чуйка догоняетъ на извощикѣ. Подъѣхавъ къ клубу, мы взошли на подъѣздъ и оглянулись на своего спутника. Онъ тоже соскочилъ съ извощика, но, увы, безъ «благороднаго» костюма онъ не могъ войти въ залу клуба и ему снова пришлось мерзнуть на улицѣ. Даже Николай, не смотря на свое добродушіе, не могъ не засмѣяться при видѣ его жалкой фигуры.
Двухъ соглядатаевъ оказалось мало; къ нимъ присоединили третьяго. Высокій коренастый парень помѣстился на улицѣ прямо противъ нашихъ оконъ, поставивъ передъ собой маленькій, чуть ли не игрушечный лотокъ, на которомъ были разложены нѣсколько пачекъ папиросъ и нѣсколько коробочекъ спичекъ. Эта нелѣпая фигура тотчасъ же обратила на себя вниманіе. Къ мнимому разносчику стали безпрестанно подбѣгать служанки изъ сосѣднихъ домовъ со смѣхомъ и какими-то замѣчаніями, которыя видимо были непріятны ему. Онъ простоялъ дня два, три и исчезъ.
Появленіе всѣхъ этихъ шпіоновъ принесло намъ большую пользу. До тѣхъ поръ мы считали свою квартиру совершенно безопасной и имѣли къ этому нѣкоторыя основанія. Въ 1873 г. мужъ перемѣнилъ мѣсто службы и по настоятельнымъ просьбамъ Алексѣя Андріановича Головачева, — съ которымъ мы въ то время познакомились, — перешелъ въ Статистическое Отдѣленіе Министерства Путей Сообщенія. Въ 1877 и 78 гг. министерство командировало его на между народные статистическіе съѣзды въ Буда-Пештъ и въ Римъ, и оба раза полиція безъ всякаго затрудненія выдавала намъ заграничный паспортъ и при возвращеніи мы почти не подвергались таможенному осмотру; письма приходили къ намъ и изъ Россіи, и изъ-за границы аккуратно, не подпечатанныя; правда, у насъ за послѣдніе годы были раза два обыски, но совершенно безрезультатные, и такимъ образомъ могли служить лишнимъ доказательствомъ нашей благонадежности.
Вслѣдствіе всего этого мы забыли всякую осторожность. И «нелегальные», и «легальные», которымъ нужно было нѣсколько времени прожить вдали отъ свѣта и людей, безбоязненно шли къ намъ во всякое время дня и ночи; Николай очень бережно относился къ тому, что порой приносили къ нему эти временные постояльцы и, хотя тогда никакихъ бомбъ и тому подобныхъ страшныхъ вещей еще не было въ ходу, но все же, когда явились на горизонтѣ предостерегающіе признаки, пришлось поскорѣй привести все въ порядокъ. Мы немедленно дали знать, кому слѣдуетъ, что наша квартира неблагополучна и съ помощью нѣсколькихъ добрыхъ знакомыхъ принялись удалять изъ нея все лишнее. Дѣйствовать приходилось на глазахъ у нашихъ бдительныхъ стражей. Они добросовѣстно провожали мужа до входа въ министерство или до дверей его родителей, а въ это время какой нибудь пріятель безпечно выходилъ отъ насъ съ порядочнымъ грузомъ весьма нелегальныхъ предметовъ. Черезъ нѣсколько дней все было приведено въ порядокъ и мы могли спокойно ждать событій.
Но недѣля проходила за недѣлею, шпіоновъ отъ насъ убрали и намъ становилось даже неловко за напрасно поднятую тревогу.
Но вотъ 2 апрѣля грянулъ выстрѣлъ Соловьева и въ ночь къ намъ явились незваные гости. Въ этотъ разъ появленіе ихъ было обставлено особенною торжественностью. Въ послѣднее время было при обыскахъ нѣсколько случаевъ сопротивленія полиціи и даже насильственныхъ дѣйствій противъ нея; она, очевидно, трусила и потому явилась въ необычно большомъ составѣ.
Мы спокойно спали и не слышали ночного звонка; впрочемъ, его, кажется, и не было: полиція прокралась по черному ходу. Я проснулась отъ звука шаговъ и сразу не могла понять, въ чемъ дѣло: мимо моей кровати, направляясь въ комнату мужа, дефилировало нѣсколько десятковъ человѣкъ въ военной формѣ съ зажжеными свѣчами въ рукахъ, точно на какой-то религіозной церемоніи. Къ мужу они обратились съ требованіемъ немедленно выдать имъ оружіе. Онъ отвѣчалъ, что никакого оружія у него нѣтъ, а, еслибы и было, то онъ не сталъ бы стрѣлять въ нихъ, а тѣмъ болѣе въ себя. Его безпечно-спокойная манера держаться произвела свое дѣйствіе на полицейскихъ, часть людей была отпущена и обыскъ пошелъ обычнымъ порядкомъ, но въ концѣ его Николаю объявили, что онъ арестованъ. На утро я узнала, что въ эту ночь произведено было множество обысковъ и арестовъ. Между прочимъ арестованъ былъ и B. В. Лесевичъ.
Черезъ день ко мнѣ пришелъ знакомый чиновникъ изъ министерства и разсказалъ, что наканунѣ былъ съ разрѣшенія министра произведенъ обыскъ въ столѣ Николая. Полиція не взяла ничего, кромѣ какой-то чужой рукописи, а между тѣмъ жандармы говорили чиновникамъ, что ни одинъ обыскъ за все послѣднее время не далъ такихъ блестящихъ результатовъ, какъ обыскъ у Анненскаго Я была въ полномъ недоумѣніи. У насъ не взяли ничего, кромѣ нѣсколькихъ незначительныхъ писемъ да фотографій; рукопись, взятую въ министерствѣ, я хорошо знала, она не имѣла никакого политическаго значенія, это было изобличеніе какихъ-то чиновничьихъ злоупотребленій въ одной изъ губерній; подписана она была полнымъ именемъ автора (Павловъ-Сильванскій), такъ что и о принадлежности ея не могло возникнуть вопроса.
На этотъ разъ Николай содержался въ домѣ предварительнаго заключенія и дѣло его разбиралось въ ІІІ-мъ Отдѣленіи. Туда надо было ходить съ просьбами и о свиданіи, и о передачѣ писемъ и книгъ, и объ ускореніи слѣдствія. Эта послѣдняя просьба была, впрочемъ, совершенно безполезна. Арестованныхъ была такая масса, что при всемъ желаніи жандармы не могли скоро разобраться въ ихъ разнообразныхъ дѣлахъ. Въ пріемныхъ комнатахъ III-го Отдѣленія у насъ, родственниковъ заключенныхъ, составлялся цѣлый клубъ. Кого тутъ не было! Жены рабочихъ плакали, что съ арестомъ хозяина семья осталась безъ хлѣба, отцы молодыхъ дѣвушекъ, забранныхъ на вечеринкѣ, устроенной безъ разрѣшенія полиціи, ворчали на самовольство и испорченность молодежи, матери рыдали и увѣряли всѣхъ и каждаго въ полной невинности и благонадежности своихъ сыновей, молодыя, нарядныя барыньки, ради спасенія своихъ мужей, напропалую кокетничали съ жандармскими офицерами. Вполголоса передавали другъ другу разные болѣе или менѣе правдоподобные слухи, высказывали предположенія о ходѣ того или другого дѣла, давали совѣты, однихъ утѣшали, другихъ запугивали.
Тутъ я узнала, что нѣсколькихъ арестованныхъ удалось освободить, взявъ на поруки или подъ залогъ. Я попыталась такимъ же путемъ добиться освобожденія Николая. Но на первыя мои слова о порукахъ мнѣ отвѣтили самымъ положительнымъ отказомъ. Относительно залога нѣсколько поколебались и затѣмъ объявили, что могутъ отпустить, но не иначе какъ за 10.000 наличными деньгами. По нашимъ тогдашнимъ средствамъ эта цифра была непомѣрно велика, да и среди нашихъ знакомыхъ не было никого, къ кому я могла бы обратиться съ просьбой о ссудѣ такихъ размѣровъ. Чистая случайность выручила меня: въ это самое время одинъ нашъ родственникъ, жившій заграницей, переслалъ черезъ меня 12,000, которыя долженъ былъ уплатить одной особѣ, жившей въ Петербургѣ. Я немедленно списалась съ нимъ, переговорила съ той особой, которой деньги предназначались, и въ опредѣленный жандармскимъ генераломъ день явилась къ нему съ 10 тысячами. Повидимому, генералъ этого не ожидалъ и не былъ особенно доволенъ, но отступиться отъ своего слова не хотѣлъ. Заставивъ меня часовъ 5 продежурить въ III отдѣленіи, мнѣ выдали мужа подъ росписку.
Это было сюрпризомъ для Николая. Онъ ничего не зналъ о моихъ хлопотахъ и не ждалъ такого скораго освобожденія. Начиналось лѣто, стояла жаркая погода, ему было очень тяжело сидѣть въ душной каморкѣ предварилки и, вырвавшись изъ нея, онъ ра довался положительно, какъ ребенокъ. Насилу удалось мнѣ уговорить его сѣсть на извозчика и ѣхать домой, ему такъ хотѣлось поскорѣй воспользоваться свободой, побольше двигаться, ходить, куда глаза глядятъ, встрѣчаться со знакомыми.
Теперь объяснилось, что именно такъ обрадовало жандармовъ при обыскѣ у насъ. На послѣднемъ статистическомъ конгрессѣ въ Римѣ мужъ обмѣнялся фотографическими карточками съ нѣсколькими членами его. На карточкахъ послѣ имени лица стояло: Membre du congrès international de statistique (членъ международнаго конгресса статистики). Слово statistique ничего не говорило ни уму, ни сердцу жандармовъ, но слово international сразу поразило ихъ воображеніе. Они были убѣждены, что это портреты членовъ Интернаціонала, страшнаго Интернаціонала, главнаго виновника всей смуты въ Россіи, и что мужъ является посредникомъ между этимъ Интернаціоналомъ и русскими революціонерами. При допросахъ мужу не трудно было разъяснить имъ ихъ ошибку, а, очутившись на свободѣ, онъ не могъ отказать себѣ въ удовольствіи разсказать о ней и въ министерствѣ, и знакомымъ. Анекдотъ о портретахъ членовъ Интернаціонала сталъ съ разными прикрасами и добавленіями ходить по Петербургу и при слѣдующемъ удобномъ случаѣ жандармы напомнили о немъ мужу.
Въ министерствѣ путей сообщенія арестъ повредилъ мужу такъ же мало, какъ въ контролѣ. Министръ Посьетъ пригласилъ его къ себѣ въ кабинетъ и просилъ его сказать по чистой совѣсти, причастенъ ли онъ къ какимъ-нибудь террористическимъ актамъ. Николай, не колеблясь, отвѣчалъ отрицательно.
— Значитъ, вы, — продолжалъ спрашивать министръ — просто не довольны существующимъ порядкомъ? Можетъ быть, хотите конституціи?
Этого мужъ не отрицалъ.
— Ну, не бѣда, — сказалъ добродушный старикъ — нынѣшними порядками мало кто доволенъ, а конституціи я и самъ былъ бы радъ.
И мужъ остался на службѣ, хотя дѣло о немъ еще производилось въ III-мъ Отдѣленіи. Мы мало надѣялись на благопріятный исходъ его и заранѣе придумывали, въ который изъ захолустныхъ сѣверныхъ городковъ намъ придется отправиться. Николай совершенно бодро смотрѣлъ на предстоявшую перемѣну жизни. Онъ увѣрялъ, что въ ссылкѣ будетъ много писать, выдумалъ себѣ даже комичный псевдонимъ, — Вытуристъ, отъ слова турить, выгонять — подъ которымъ обѣщалъ прославиться.
Оказалось однако, что наши приготовленія были преждевременны: въ началѣ осени дѣло кончилось характернымъ постановленіемъ: «ожидать поступковъ», и мы могли продолжать прежнюю жизнь въ Петербургѣ. Казалось даже, что періодъ административныхъ воздѣйствій окончательно исчезнетъ съ водвореніемъ Лорисъ-Меликова во главѣ правленія. Помню, какъ-то въ февралѣ 1880 г. у насъ собралось довольно многолюдное общество. Между прочимъ было нѣсколько сторонниковъ «диктатуры сердца», которые ожидали отъ нея всякихъ благъ. Николай горячо спорилъ съ ними. Онъ вспоминалъ предыдущую административную дѣятельность Лорисъ-Меликова, возмущался казнью Млодецкаго и доказывалъ, что отъ правителя такого пошиба нечего ожидать ни законности, ни увиженія къ человѣческой личности.
Очень скоро онъ на собственномъ опытѣ узналъ, насколько его мнѣніе было правильно. 29 февраля у насъ произвели довольно поверхностный обыскъ, мужъ былъ арестованъ и высланъ въ Западную Сибирь тѣмъ же административнымъ порядкомъ, какимъ до Лорисъ-Меликова дѣйствовало III-е Отдѣленіе; безъ всякаго подобія суда или слѣдствія, даже безъ сколько-нибудь точной формулировки обвиненія.
— Я вышелъ въ тиражъ и былъ изъятъ изъ обращенія — острилъ Николай, разсказывая впослѣдствіи объ этой перемѣнѣ въ своей судьбѣ.
Въ 1880 г. Николай содержался не въ тюрьмѣ, а въ части, и содержался на весьма льготныхъ условіяхъ. Ему позволяли имѣть собственную пищу, книги, письменныя принадлежности. Съ первыхъ же дней было объявлено, что онъ высылается изъ Петербурга, и, подъ предлогомъ прощанья, на свиданіе съ нимъ пускали не только родныхъ, но даже знакомыхъ. Свиданія происходили два раза въ недѣлю въ пріемной при приставѣ, и, такъ какъ насъ обыкновенно собиралось человѣкъ 5—6, то всегда находился великодушный посѣтитель, который бралъ на себя занимать и угощать хорошими сигарами этого пристава, а остальные могли разговаривать совершенно свободно. Знакомыя дамы приносили мужу конфекты и цвѣты, и онъ увѣрялъ, что никогда еще не «страдалъ» такъ весело. 25 марта я, какъ всякій четвергъ, пришла на свиданіе, но мнѣ объявили, что мужа нѣтъ въ части, что онъ отправленъ еще наканунѣ.
— Куда?
— Не знаю, кажется, въ Тверь.
Мнѣ было, конечно, очень горько, что не удалось проститься съ нимъ, но слово «Тверь» обрадовало меня. Если его отправили въ Тверь, разсуждала я, значитъ, вышлютъ въ Тверскую губ. Это такъ близко, почти и не высылка! Въ тотъ же вечеръ я получила отъ мужа записочку, написанную второпяхъ передъ самымъ отъѣздомъ: онъ тоже говорилъ, что уѣзжаетъ въ Тверь. Я быстро собралась, взяла съ собой свою маленькую племянницу и отправилась въ Тверь. Тамъ въ канцеляріи меня ждало горькое разочарованіе: оказалось, что Николай, дѣйствительно, въ Тверской губ., но не на свободѣ, какъ административно-сосланный, а въ Вышневолоцкой пересыльной тюрьмѣ, какъ арестантъ, ожидающій дальнѣйшаго слѣдованія этапнымъ порядкомъ. Пришлось хлопотать у губернатора о разрѣшеніи на житье въ Волочкѣ (причемъ я должна была дать подписку, что безъ его вѣдома не отлучусь никуда изъ города) и на свиданія съ мужемъ. Губернаторъ оказался человѣкомъ добродушнымъ и обѣщалъ мнѣ немедленно отправить соотвѣтствующія бумаги въ тюрьму и въ полицейское управленіе В. Волочка. Положившись на это обѣщаніе, я на слѣдующее утро уѣхала изъ Твери.
В. Волочекъ оказался довольно порядочнымъ уѣзднымъ городомъ; лѣтомъ его украшала масса зелени въ садикахъ при домахъ и на бульварахъ, но теперь, въ концѣ марта, деревья и кусты еще стояли съ голыми сучьями, а плохо мощеныя улицы были покрыты толстымъ слоемъ грязи и большими лужами воды. Я остановилась въ гостинницѣ, разузнала, гдѣ помѣщается пересыльная тюрьма, и на слѣдующій день отправилась туда со своей дѣвочкой. Получить свиданіе я еще не разсчитывала, но мнѣ хотѣлось хоть снаружи посмотрѣть то помѣщеніе, гдѣ находился Николай, и у кого-нибудь узнать, здоровъ ли онъ. Тюрьма помѣщалась за городомъ, на берегу рѣки Меты.
Тихо тащились мы на извозчикѣ по грязной, избитой дорогѣ. Вдругъ вижу, навстрѣчу намъ по направленію къ городу идутъ двѣ женщины, одна пожилая, другая совсѣмъ молоденькая.
— А вѣдь это, навѣрно, Анненская! — замѣтила первая изъ нихъ, поровнявшись съ нами. Я остановила извозчика и подошла къ говорившей. Оказалось, что это Евелина Осиповна Короленко, сынъ которой содержался тоже въ пересыльной тюрьмѣ и которая возвращались въ городъ послѣ свиданія съ нимъ. Она разсказала мнѣ, что ея сынъ познакомился съ моимъ мужемъ, что мужъ здоровъ, веселъ и ждетъ меня, такъ какъ изъ Твери уже пришла бумага, разрѣшающая мнѣ свиданіе. Узнавъ, что я пріѣхала съ ребенкомъ и остановилась въ гостинницѣ, она обѣщала помочь мнѣ найти меблированную комнату, что будетъ и дешевле, и удобнѣе, дала мнѣ свой адресъ и взяла съ меня обѣщаніе, что прямо изъ тюрьмы я пріѣду къ ней. Такъ, стоя среди дороги по щиколку въ грязи, познакомилась я съ матерью В. Г. Короленко, сразу внушившей мнѣ глубокую симпатію.
Начальникъ тюрьмы, И. П. Лаптевъ, къ которому я обратилась съ просьбой дать мнѣ свиданіе, оказался длиннымъ, нескладнымъ, какимъ-то горилло-подобнымъ человѣкомъ. Онъ принялъ меня сухо, замѣтилъ, что дѣтей не слѣдуетъ водить по тюрьмамъ, но свиданіе далъ немедленно, предупредивъ только, что оно должно происходить въ его присутствіи и не можетъ продолжаться болѣе часа.
Комната для свиданій была свѣтлая, чистая; двѣ невысокія перегородки, помѣщавшіяся на аршинъ разстоянія одна отъ другой, раздѣляли ее на двѣ части. Около одной изъ этихъ перегородокъ сѣла я съ дѣвочкой, къ другой черезъ нѣсколько минутъ подошелъ мужъ. Кромѣ насъ и Лаптева, помѣстившагося въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ у окна, въ комнатѣ никого не было. Я нашла, что мужъ похудѣлъ и нервничалъ, но онъ былъ веселъ, разсказывалъ, что въ тюрьмѣ сидятъ только политическіе, ожидающіе отправленія въ разныя далекія страны, что они цѣлый день могутъ проводить вмѣстѣ и что ихъ только на ночь запираютъ въ камеры. У меня тоже былъ для него запасъ разныхъ петербургскихъ новостей, онъ шутилъ и смѣялся съ дѣвочкой, время летѣло незамѣтно.
— Долженъ предупредить васъ, что до конца часа осталось только 10 минутъ, — заявилъ начальникъ тюрьмы, подходя къ намъ.
Нечего было дѣлать! Я просидѣла еще минутъ 6—7 и затѣмъ стала одѣвать дѣвочку и прощаться.
— Что же это? уже соскучились съ мужемъ? Уходите? — раздался надъ моимъ ухомъ голосъ Лаптева.
— Да вѣдь, вы сказали, что часъ прошелъ… — съ недоумѣніемъ отвѣчала я.
— Часъ-то прошелъ, по развѣ я вамъ сказалъ, что свиданіе кончено? — поучительнымъ тономъ замѣтилъ онъ. — Вотъ, когда я скажу «уходите», тогда и прощайтесь!
Я была смущена, но Николай, очевидно, уже привыкъ къ странностямъ начальника тюрьмы и отнесся къ его выходкѣ, какъ къ милой шуткѣ. Мы просидѣли вмѣстѣ еще болѣе получаса и распрощались съ тѣмъ, чтобы увидѣться черезъ три дня: свиданія давались два раза въ недѣлю.
Когда я разсказала Евелинѣ Осиповнѣ о милой шуткѣ начальника тюрьмы, она сказала мнѣ, что и съ ней онъ при первомъ свиданіи продѣлалъ ту же штуку, что вообще, не смотря на свою суровую внѣшность, онъ человѣкъ добродушный и не дѣлаетъ заключеннымъ никакихъ лишнихъ непріятностей, хотя строго соблюдаетъ всѣ установленныя для нихъ правила.
Благодаря Евелинѣ Осиповнѣ, моя жизнь въ Волочкѣ устроилась весьма сносно въ матеріальномъ отношеніи и очень хорошо въ психическомъ. За послѣдніе годы мнѣ приходилось встрѣчаться съ очень многими матерями сосланныхъ или арестованныхъ молодыхъ людей, мужчинъ и женщинъ, и я мысленно подраздѣляла этихъ матерей на двѣ категоріи: однѣ приходили въ ужасъ и от чаяніе отъ участи, постигшей ихъ дѣтей, и своимъ горемъ усугубляли непріятность ихъ положенія, другія были увѣрены и увѣряли всѣхъ и каждаго, что ихъ дѣти совершенно чисты и невинны, что они гибнутъ вслѣдствіе коварства какихъ-нибудь пріятелей. (Моя мать принадлежала къ первой категоріи, мать Николая — ко второй). Евелина Осиповна была далека и отъ того, и отъ другого. Она вполнѣ понимала и оправдывала тѣ увлеченія молодежи, которыя навлекали на нее административныя преслѣдованія, и въ то же время бодро глядѣла въ будущее; не съ легкомысліемъ молодости, а съ мужествомъ зрѣлаго человѣка готовилась она раздѣлить со своими дѣтьми постигшую ихъ судьбу. Кромѣ сына Владиміра, сидѣвшаго въ пересыльной тюрьмѣ В. Волочка въ ожиданіи отправки въ Сибирь, у нея былъ еще сынъ, сосланный въ одну изъ сѣверныхъ губерній, и зять Н. А. Лошкаревъ, сосланный въ Красноярскъ — мужъ той молодой особы, которую я встрѣтила съ ней вмѣстѣ и которую приняла чуть ли не за дѣвочку-подростка. Унывать, падать духомъ при ней казалось мнѣ прямо позорнымъ. Я невольно сбросила то подавленное настроеніе, которое вывезла изъ Петербурга, и, еслибы посторонній человѣкъ, знавшій, почему мы живемъ въ Волочкѣ, слышалъ наши спокойные, подчасъ веселые разговоры, онъ, навѣрно, принялъ бы насъ за совершенно безчувственныхъ.
Главная забота наша состояла въ томъ, чтобы по возможности улучшить положеніе нашихъ дорогихъ арестантовъ. На свиданіяхъ они всегда были веселы, разсказывали намъ разные анекдоты изъ своей тюремной жизни, никогда ни на что не жаловались, но потому, какъ они оба поблѣднѣли, и по нѣкоторымъ, вырывавшимся у нихъ словамъ, мы понимали, что они очень плохо питаются. Дѣло въ томъ, что всѣ содержавшіеся въ тюрьмѣ (ихъ было около 40 человѣкъ) составили коммуну и рѣшили имѣть общую, для всѣхъ одинаковую пищу. Отъ казны имъ отпускали на продовольствіе 13 к. для привилегированныхъ и, кажется, 8 для непривилегированныхъ. Къ 1-ой категоріи принадлежали человѣка 4—5, всѣ остальные были непривилегированные и на 8 коп. могли только что не умереть съ голода. Людямъ со средствами не дозволялось вносить денегъ на улучшеніе пищи, такъ какъ это нарушило бы принципъ равенства, да кромѣ того всѣмъ предстояло длинное путешествіе и жизнь въ такихъ мѣстахъ, гдѣ на заработокъ трудно было разсчитывать, поэтому рѣшено было всѣ получаемыя деньги сохранять и при отъѣздѣ подѣлить между членами коммуны. Тюремныя правила запрещали приносить что-нибудь съѣстное заключеннымъ, и мы, чтобы хоть немножко подкармливать ихъ, выдумали такую хитрость. Всякій разъ передъ свиданьемъ мы приготовляли нѣсколько бутербродовъ съ большими кусками какого-нибудь мяса; на свиданьѣ я давала племянницѣ бутербродикъ, говоря начальнику, что ребенокъ не можетъ долго оставаться безъ пищи, и просила его позволить ей угостить дядю. Онъ соглашался. Я переправляла ее черезъ рѣшетку, она подходила къ арестованнымъ и подносила имъ бутерброды. Видъ граціозной, маленькой дѣвочки, которая дѣлится своимъ завтракомъ съ арестантами, вѣроятно, трогалъ сердце начальника тюрьмы, такъ что онъ сквозь пальцы смотрѣлъ на величину и количество бутербродовъ, очевидно, не предназначавшихся для пищи одного ребенка.
Кромѣ мужа и Короленко, еще только одинъ изъ заключенныхъ имѣлъ свиданіе съ родственницами. Это былъ Андріевскій, бывшій инспекторъ одной изъ кіевскихъ гимназій, кажется, по недоразумѣнію попавшій въ вышневолоцкую тюрьму. У него случались частыя пререканія съ начальникомъ тюрьмы изъ-за разныхъ мелочей. Лаптевъ не соглашался ни на волосъ отступить отъ тюремныхъ правилъ, Андріевскій точно также упрямо отстаивалъ свои права. Такъ, напр., арестантамъ позволялось носить свое бѣлье, но не цвѣтное. У Андріевскаго оказались рубашки съ малорусскимъ шитьемъ. Нашъ горилла скорѣй согласился бы пустить арестованнаго голымъ, чѣмъ позволить ему надѣть такую рубашку. По всякому пустяшному поводу Андріевскій писалъ съ обстоятельностью и краснорѣчіемъ учителя словесности прошеніе за прошеніемъ губернатору, министру, кажется, самому Лорисъ-Меликову, пока вопросъ не разрѣшался въ его пользу. Другимъ арестованнымъ тоже приходилось нерѣдко терпѣть отъ излишняго формализма начальника тюрьмы. Но какъ мужъ, такъ и Короленко смотрѣли на него болѣе съ комической стороны.
— Вотъ, Ипполитъ Павловичъ, — сказалъ ему какъ-то мужъ — вы говорите, что въ тюрьмѣ запрещены всякія металлическія и стеклянныя вещи, а что вы станете дѣлать, если вамъ привезутъ человѣка, у котораго вставной стекляный глазъ и золотая пломба въ зубахъ?
Лаптевъ былъ, видимо, поставленъ въ тупикъ.
— Я спрошу у начальства, — отвѣчалъ онъ послѣ минуты раздумья.
Этотъ остроумный человѣкъ являлся и цензоромъ книгъ, которыя разрѣшалось заключеннымъ читать. Онъ браковалъ очень многія изъ нихъ по какимъ-то ему одному вѣдомымъ соображеніямъ, но, увидя однажды у одного изъ заключенныхъ «Капиталъ» Маркса, очень обрадовался.
— Полезная книга! — внушительно замѣтилъ онъ — она учитъ, какъ нажить себѣ состояніе. Я самъ пользовался ею, когда былъ пріемщикомъ!
Подходила Пасха. Намъ непремѣнно хотѣлось воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы подкормить нашихъ арестантовъ, но, когда мы заикнулись начальнику тюрьмы, что принесемъ имъ пасху и яицъ, онъ остановилъ насъ на первомъ словѣ: ничего съѣстного посѣтители не могутъ приносить въ тюрьму.
— А если губернаторъ разрѣшитъ? Мы напишемъ ему прошеніе.
— Это другое дѣло, противъ губернатора я не пойду.
Мы немедленно отправили въ Тверь прошеніе и съ нетерпѣніемъ ждали отвѣта. Къ счастью, онъ пришелъ во-время и въ Страстную субботу мы повезли въ тюрьму большой окорокъ, нѣсколько куличей, пасху и сотню крашеныхъ яицъ. Лаптевъ принялъ отъ насъ все, кромѣ окорока.
— О немъ ничего не говорится въ бумагѣ Его Превосходительства, — объяснилъ онъ намъ.
— Какъ? Что это значитъ?
Оказалось, что перечисляя въ прошеніи тѣ яства, которыя «по обычаю православныхъ христіанъ вкушаются въ день пасхи», мы написали: «пасху, куличъ, яйца и проч.», а начальникъ тюрьмы подъ этимъ «проч.» рѣшительно отказывался понимать окорокъ. Между тѣмъ для насъ особенно важно было передать въ тюрьму именно окорокъ, чтобы хоть на нѣсколько дней снабдить заключенныхъ мясною пищею. Мы стояли раздосадованныя и опечаленныя. Но наше горе тронуло добродушнаго Лаптева и онъ придумалъ такую хитроумную комбинацію, при которой и волки были бы сыты, и овцы цѣлы.
— Внесите въ канцелярію деньги на имя вашихъ родственниковъ, — посовѣтовалъ онъ намъ — и пусть они на эти деньги выпишутъ себѣ окорокъ. Я пошлю сторожа купить его и прикажу ему купить у васъ.
Мы, конечно, съ удовольствіемъ согласились и повезли назадъ въ городъ тяжелую корзину съ тѣмъ, чтобы вечеромъ снова отправить ее въ тюрьму; формальное правило было соблюдено и наше желаніе покормить арестованныхъ исполнилось.
Большая часть содержащихся въ вышневолоцкой тюрьмѣ предназначалась къ отправленію въ Восточную Сибирь. Они должны были доѣхать по желѣзной дорогѣ до Нижняго-Новгорода, оттуда въ арестантской баржѣ до Перми, Отъ Перми до Екатеринбурга опять по желѣзной дорогѣ и затѣмъ частью на тройкахъ, частью пѣшкомъ слѣдовать до мѣста назначенія. Мужу предстоялъ такой же путь. Но, пока я жила въ Волочкѣ, родные выхлопотали, чтобы Восточная Сибирь была для него замѣнена Западной. Когда я разсказала объ этомъ Николаю, онъ остался очень недоволенъ. Ему хотѣлось продѣлать полностью весь этапный путь и собственнымъ опытомъ узнать всѣ его прелести. Я, конечно, не раздѣляла его чувствъ; меня безпокоилъ и тотъ путь, который ему предстоялъ.
За нѣсколько дней до отъѣзда ихъ всѣхъ одѣли въ арестантское платье; они отнеслись къ этому совершенно спокойно, но мы, родственницы, не могли смотрѣть равнодушно на ихъ сѣрыя куртки и отъ души порадовались, когда изъ Петербурга пришла отмѣна этого распоряженія и имъ возвращена была собственная одежда. Съ собой имъ позволили взять очень мало вещей и, главное, очень мало денегъ. 9 мая мы пришли на вокзалъ проводить ихъ. Нѣсколько человѣкъ, между прочимъ Короленко и Андріевскій, оставлены были въ Вышнемъ Волочкѣ. Бодро усаживались остальные въ арестантскіе вагоны, сопровождаемые конвойными солдатами и жандармами. Когда поѣздъ тронулся, они затянули стройнымъ хоромъ какую-то прощальную пѣсню.
Я поспѣшила въ Петербургъ, чтобы устроить тамъ свои дѣла и поскорѣй слѣдовать за мужемъ. Къ этому времени мы уже настолько «обуржуазились», что мнѣ удалось выручить за меблировку нашей квартиры нѣсколько сотъ рублей. Литературный Фондъ далъ мнѣ ссуду въ 300 р., да я продала одному издателю маленькій томикъ своихъ разсказовъ для дѣтей. Такимъ образомъ, куда бы ни забросила насъ судьба, мы были, по крайней мѣрѣ, на первое время обезпечены въ матеріальномъ отношеніи.
Передъ самымъ моимъ отъѣздомъ изъ Петербурга случился небольшой инцидентъ, о которомъ я до сихъ поръ не могу равнодушно вспомнить. Ко мнѣ пришелъ какой-то незнакомый господинъ и подалъ мнѣ пакетъ съ 150 р., прося передать его Николаю Ѳедоровичу. Я заговорила было о томъ, что Николай Ѳедоровичъ не нуждается, но незнакомецъ объяснилъ мнѣ, что эти деньги собрали между собой студенты университета и что они просятъ Николая Ѳедоровича принять ихъ, какъ знакъ ихъ сочувствія и уваженія. Отказываться было немыслимо: еслибы эти деньги не понадобились лично намъ, то вѣдь я ѣхала въ такую страну, гдѣ онѣ могли многимъ пригодиться.
Разныя дѣла и хлопоты задержали меня недѣли на двѣ въ Петербургѣ и, когда я пріѣхала въ Екатеринбургъ, мой родственникъ (А. Криль, мужъ моей покойной сестры), служившій на Пермско-Екатеринбургской желѣзной дорогѣ, сообщилъ мнѣ, что видѣлъ на вокзалѣ Николая дней 10—12 тому назадъ. Разговаривать съ нимъ нельзя было, такъ какъ онъ шелъ подъ сильнымъ конвоемъ вмѣстѣ съ другими арестантами, но видъ у него былъ здоровый и бодрый. Съ вокзала ихъ вели въ тюрьму и затѣмъ они должны были отправиться на телѣгахъ въ Тюмень, гдѣ они будутъ ждать дальнѣйшаго назначенія.
Я, конечно, не замѣшкалась въ Екатеринбургѣ, наняла тарантасъ и поѣхала на почтовыхъ въ Тюмень. Дорога была очень хорошая, но сильно торопиться мнѣ не приходилось. Отъ длиннаго путешествія моя дѣвочка очень утомилась и я должна была всякую ночь останавливаться на станціяхъ, чтобы давать ей хорошенько выспаться. На четвертый день къ вечеру мы подъѣзжали къ Тюмени. Передъ въѣздомъ въ городъ наше вниманіе обратилъ на себя большой каменный домъ, стоявшій уединенно на открытомъ мѣстѣ. Подъѣхавъ ближе, мы замѣтили, что окна дома загорожены желѣзными рѣшетками, а изъ-за рѣшетокъ 3-го этажа виднѣются головы людей, выглядывающихъ на дорогу.
— Дядя! Я вижу дядю! — закричала дѣвочка.
Была ли это дѣтская фантазія или она въ самомъ дѣлѣ узнала Николая въ числѣ лицъ, толпившихся у оконъ, — не знаю. У меня сжалось сердце при видѣ этихъ людей, тѣснившихся къ рѣшеткамъ своей к іѣтки, и я никого не могла разсмотрѣть въ отдѣльности. Во всякомъ случаѣ, я узнала, гдѣ находится тюменская тюрьма и гдѣ я могу получить свиданіе съ мужемъ. Разрѣшеніе на это свиданіе я должна была выхлопотать въ тюменской экспедиціи о ссыльныхъ. Живя постоянно въ Петербургѣ, я не могла себѣ представить, что въ Россіи существуютъ еще такія грязныя присутственныя мѣста, такіе типы чисто гоголевскихъ чиновниковъ, какихъ я встрѣтила въ этой экспедиціи. Впрочемъ, разрѣшеніе на свиданіе мнѣ дали безъ большой задержки и дня черезъ три по пріѣздѣ въ Тюмень мы съ племянницей отправились въ домъ съ желѣзными рѣшетками. Въ тюменской пересыльной тюрьмѣ должны были останавливаться всѣ арестанты, слѣдующіе въ Сибирь, начиная съ каторжанъ и до административно-высылаемыхъ. Политическихъ было сравнительно немного, главный контингентъ составляли уголовные. Когда мы вошли на большой тюремный дворъ, меня поразилъ видъ людей въ сѣрыхъ арестантскихъ курткахъ, съ бритыми головами и съ кандалами на ногахъ. Я съ тревогой посмотрѣла на дѣвочку, но она была еще настолько мала, что не сознавала ужаса представившейся намъ картины и съ дѣтскимъ любопытствомъ поглядывала на колодниковъ,
Свиданіе намъ дали въ канцеляріи, большой, грязной комнатѣ, гдѣ сидѣлъ помощникъ смотрителя и нѣсколько писцовъ. Мужъ, по-моему, похудѣлъ и поблѣднѣлъ, но былъ, какъ всегда, веселъ и оживленъ. Онъ разспрашивалъ насъ о нашемъ путешествіи и самъ съ восторгомъ говорилъ о Волгѣ, которую видѣлъ первый разъ въ жизни. Слушая его, никто не подумалъ бы, что онъ любовался живописными берегами и наслаждался пѣніемъ соловьевъ изъ-за рѣшетки арестантской баржи. О своей жизни въ Тюмени онъ говорилъ съ добродушнымъ юморомъ, хотя не тру, дно было догадаться, что условія этой жизни ужасны.
Политическіе, человѣкъ 25—30, помѣщались въ одной камерѣ, изъ которой ихъ выпускали только на небольшую прогулку по двору. Погода, какъ нарочно, стояла необыкновенно жаркая, камера была душная — всѣ окна ея выходили на солнопекъ, — грязная и кишѣла всевозможными паразитами. Противъ этого послѣдняго зла они не имѣли средствъ бороться. — Пустяки, — увѣрялъ мужъ — неужели человѣкъ, царь природы, можетъ поддаться какой-нибудь блохѣ и не спать изъ-за того, что она кусается! — Отъ жары они отчасти спасались тѣмъ, что сидѣли у себя въ камерѣ безъ платья, выливали на себя время отъ времени ковши холодной воды и оставались въ мокромъ бѣльѣ. Запертые въ одной комнатѣ, безъ всякаго дѣла, безъ книгъ, безъ возможности ютъ на время уединиться отъ случайно навязанныхъ товарищей, они нервничали, раздражались, многіе поднимали ссоры изъ-за сущихъ пустяковъ. Даже такой добродушный человѣкъ, какъ Николай, говорилъ:
— Они всѣ, можетъ быть, и очень хорошіе люди, но, если придется еще долго жить такъ, какъ теперь, я, кажется, всѣхъ ихъ возненавижу!
Ко всѣмъ этимъ непріятностямъ присоединилась еще одна и не малая — голодъ. Денегъ на дорогу всѣмъ позволили взять съ собой очень мало, и то немногое, что у нихъ осталось, они въ Тюмени отдали товарищамъ, уже отправленнымъ въ Восточную Сибирь. Сами они принуждены были все время довольствоваться весьма скуднымъ казеннымъ пайкомъ.
— Ты, конечно, привезла съ собой денегъ? — спрашивалъ у меня мужъ на первомъ же свиданіи, — вся камера ждетъ тебя! Мы завтра же у бабъ купимъ шанегъ и печенки. Закутимъ!
Мы знали, что Николай назначенъ въ Западную Сибирь, но не имѣли ни малѣйшаго понятія о томъ, когда и куда именно его отправятъ. Не знало этого и тюремное начальство и даже экспедиція. Назначеніе мѣста ссылки зависѣло исключительно отъ губернатора, время отправки въ значительной степени отъ случайныхъ причинъ. Каждаго высылаемаго отправляли на телѣгѣ въ сопровожденіи двухъ жандармовъ. А такъ какъ въ распоряженіи экспедиціи было немного жандармовъ, притомъ же они легко могли по той или другой причинѣ замѣшкаться въ дорогѣ, то никто не могъ предвидѣть, когда до него дойдетъ очередь.
Спокойно шутливый тонъ, въ которомъ Николай говорилъ о своей жизни въ тюменской тюрьмѣ, не обманывалъ меня: я очень хорошо понимала, какъ тяжела эта жизнь. Кромѣ тою, я боялась, что, пожалуй, и послѣ тюрьмы ему предстоятъ еще болѣе тяжелыя условія ссылки. Къ Тобольской губерніи причислялись такіе города, какъ Березовъ, Сургутъ, и я не могла безъ ужаса думать о томъ, что намъ придется жить въ одномъ изъ нихъ. Я рѣшила, ничего не говоря мужу, послать прошеніе губернатору. Я просила не за него, а сама за себя, объясняла, что у меня на рукахъ ребенокъ, который можетъ не вынести слишкомъ суроваго климата, что теперь, когда мужъ былъ вынужденъ оставить государственную службу, единственнымъ средствомъ существованія является для насъ наша литературная работа и что я потому убѣдительно прошу его разрѣшить мужу жить въ Тобольскѣ, откуда мы можемъ имѣть частыя почтовыя сношенія со столицами. Я съ волненіемъ ждала отвѣта. Онъ пришелъ дней черезъ десять. Губернаторъ отвѣчалъ отказомъ на мою просьбу, ссылаясь на то, что по закону административно-ссыльные не имѣютъ права жить въ губернскихъ городахъ, и въ то же время сообщалъ, что назначаетъ мѣстожительствомъ мужу городъ Тару. Тара! Съ этимъ именемъ у меня не соединялось ровно никакого представленія. Я посмотрѣла на карту. Слава Богу, городъ лежалъ не сѣвернѣе Тюмени. Хозяинъ, у котораго я нанимала комнату, почтенный тюменскій купецъ, отозвался о немъ съ большой похвалой.
— Тара хорошій городъ, — говорилъ онъ на мои вопросы — тамъ много богатаго купечества, отсюда каждую недѣлю бѣгаютъ туда пароходы, по моему онъ даже лучше Тобольска, потому Тобольскъ стоитъ на низкомъ берегу, его часто водой заливаетъ, онъ сырой, нездоровый.
На свиданіи я сообщила всѣ эти свѣдѣнія мужу и стала усиленно хлопотать въ экспедиціи, чтобы его скорѣй отправили къ мѣсту назначенія. Я упрашивала, кромѣ того, чтобы его послали не на лошадяхъ, а на пароходѣ, и убѣждала чиновниковъ, что это будетъ и скорѣй, и дешевле. Много разъ пришлось мнѣ побывать въ правленіи экспедиціи, пока, наконецъ, уже въ первыхъ числахъ іюля, мнѣ объявили, что жандармы, которые должны сопровождать мужа, пріѣхали и на-дняхъ его отправятъ; мнѣ же посовѣтовали, не ожидая его, ѣхать на пароходѣ. Совѣтъ былъ недуренъ. Въ Тюмени я не могла ничего больше сдѣлать для мужа, ѣхать мнѣ съ ребенкомъ на лошадяхъ было и дорого, и утомительно, гораздо будетъ удобнѣе, если я пріѣду въ Тару прежде него и найму тамъ квартиру, гдѣ ему можно будетъ сразу по пріѣздѣ отдохнуть и отъ дороги, йотъ всѣхъ перенесенныхъ испытаній.
Пароходъ отходилъ изъ Тюмени разъ въ недѣлю, въ воскресенье вечеромъ. Утромъ я, по обыкновенію, пошла на свиданіе съ мужемъ, сообщила ему свой планъ, онъ вполнѣ его одобрилъ и мы распростились. Подъ вечеръ мы съ племянницей, забравъ весь свой багажъ, отправились на пароходъ, она съ веселымъ оживленіемъ ребенка, который во всякой перемѣнѣ предвидитъ что-нибудь лучшее, я съ тревожнымъ чувствомъ неизвѣстности.
Только что мы заняли мѣста въ общей дамской каютѣ и начали разбирать свои вещи, какъ мнѣ послышался знакомый голосъ… Я не вѣрила ушамъ своимъ, но голосъ приближался, становился явственнымъ. Я бросилась въ корридоръ. На встрѣчу мнѣ въ сопровожденіи двухъ жандармовъ шелъ Николай, взволнованный, оживленный. Оказалось, что мои хлопоты въ экспедиціи не пропали даромъ и его-таки отправили не на лошадяхъ, а на пароходѣ.
Много пріятныхъ путешествій удалось мнѣ сдѣлать въ жизни, но я не могу не сознаться, что это путешествіе по однообразнымъ пустыннымъ рѣкамъ Сибири, на плохонькомъ Обскомъ пароходѣ, было самымъ пріятнымъ. Жандармы, сопровождавшіе мужа, оказались не просто добродушными, но и очень деликатными людьми. Они взяли съ мужа обѣщаніе, что при остановкахъ парохода онъ не будетъ пытаться сойти на берегъ и что на пароходѣ онъ не станетъ ни съ кѣмъ разговаривать, и послѣ этого совсѣмъ не давали ему чувствовать своего надзора. Когда мы были на палубѣ, они усаживались гдѣ-нибудь вдали отъ насъ, а, когда мы сидѣли въ каютѣ мужа (ему и его спутникамъ была отведена просторная каюта второго класса), ни одинъ изъ нихъ не входилъ туда. Если мы просили ихъ о какой-нибудь услугѣ, они всегда съ полною готовностью оказывали ее, если мы заговаривали съ ними, въ ихъ тонѣ слышалось искреннее сочувствіе. Особенно дѣвочка интересовала ихъ и возбуждала ихъ добрыя чувства.
Дня черезъ четыре или пять мы, наконецъ, подъѣхали къ городу Тарѣ. Пароходъ останавливался версты за три отъ города. Жандармы помогли намъ достать наши вещи, наняли намъ извозчиковъ; на одного сѣли они съ мужемъ съ тѣмъ, чтобы представить его въ полицейское управленіе, на другомъ помѣстилась я съ дѣвочкой. До города пришлось ѣхать пустыремъ. Городъ со своими низенькими домиками и немощеными улицами показался намъ очень мизернымъ. Въ полицейскомъ управленіи мужа не задержали и онъ черезъ нѣсколько минутъ вышелъ оттуда, наконецъ, совершенно свободнымъ человѣкомъ, безъ всякаго конвоя.
Уже вечерѣло. Мы были съ ребенкомъ и грудой багажа среди совершенно незнакомаго города, повидимому, маленькаго и бѣднаго. Я попросила извозчика отвезти насъ въ самую лучшую гостинницу, гдѣ мы могли бы переночевать, и черезъ нѣсколько минутъ онъ подвезъ насъ къ двухэтажному дому, изъ открытыхъ оконъ котораго лились на улицу звуки музыки, пѣсенъ, пьяныхъ голосовъ, топочущихъ ногъ. Я не рѣшилась войти туда и попросила вызвать къ намъ# хозяина. Послѣ недолгихъ переговоровъ, узнавъ, что мы пріѣзжіе, что намъ надо отдохнуть съ дороги, онъ предложилъ намъ помѣститься въ маленькомъ флигелькѣ подлѣ большого дома, «только, конечно, это будетъ стоить подороже» — прибавилъ онъ.
Торговаться не приходилось и мы съ удовольствіемъ устроились въ двухъ чистепькихъ комнатахъ, куда звуки музыки почти не достигали.
На другой день, только что мы принялись за утренній чай съ горячими «прикусками», услужливо предложенными намъ хозяиномъ, какъ дверь нашей комнаты открылась и на порогѣ показалась молодая, красивая дѣвушка. Она была, видимо, сконфужена и, неловко поклонившись, отрекомендовалась, какъ административно сосланная, которая хотѣла познакомиться… Мы, конечно, очень обрадовались «своему» человѣку, но насъ удивило, какъ она такъ скоро узнала о нашемъ пріѣздѣ.
— О, — отвѣчала она — у насъ въ городѣ давно говорятъ, что къ намъ пріѣдетъ изъ Петербурга высланный статскій совѣтникъ, очень богатый, наши даже отговаривали меня идти къ вамъ, говорили, вы, можетъ быть, не захотите и знаться съ нами.
Мы стали подсмѣиваться надъ ея разочарованіемъ, когда она вмѣсто важнаго статскаго совѣтника встрѣтила такихъ вовсе не важныхъ людей; среди шутокъ исчезла застѣнчивость милой дѣвушки, она усѣлась съ нами за чай, съ обѣихъ сторонъ посыпались разспросы и разсказы. Она сообщила намъ, что въ настоящее время въ Тарѣ было мало политическихъ ссыльныхъ, большая партія ихъ была недавно переселена въ другіе города. Кромѣ нѣсколькихъ поляковъ 63 года, не знавшихся съ ссыльными новѣйшей формаціи, въ Тарѣ остался только одинъ рабочій съ женой, одинъ административно высланный русскій студентъ, двое поляковъ-соціалистовъ, да она, Анна Николаевна Комаровская, невѣста сосланнаго на каторгу Стеблинъ-Каменскаго, собирающаяся ѣхать къ своему жениху. Мы уговорились, что вечеромъ придемъ къ рабочему, который жилъ своимъ хозяйствомъ, и что Анна Николаевна приведетъ туда же молодыхъ людей, такъ что мы сразу познакомимся со всей компаніей ссыльныхъ.
Все такъ и сдѣлалось. Рабочій оказался человѣкомъ вялымъ, болѣзненнымъ, какъ будто пришибленнымъ, жена его была настоящая хорошая русская баба, добродушная, работящая, безъ всякой претензіи на интеллигентность, но съ большимъ запасомъ здраваго смысла, готовая всякому помочь и услужить, но не забывающая и собственныхъ интересовъ. Молодые люди показались намъ очень симпатичными, особенно поляки, и между нами сразу установились дружескія отношенія.
Съ помощью нашихъ новыхъ знакомыхъ мы скоро нашли себѣ очень приличную квартиру: три комнаты съ кое-какою мебелью, большая кухня, во дворѣ маленькая банька и довольно большое мѣсто для огорода, все — за четыре рубля въ мѣсяцъ. Они же познакомили насъ съ условіями жизни маленькаго городка, условіями, можно сказать, прямо противоположными тѣмъ, къ какимъ мы привыкли въ Петербургѣ.
Въ первый вечеръ, когда мы у себя на квартирѣ по общему обычаю закрыли ставни въ окнахъ и, уложивъ дѣвочку спать, остались вдвоемъ, насъ охватило такое чувство тишины и оторванности отъ міра, что намъ стало даже какъ-то жутко. Въ деревнѣ — ночная тишина прерывается хоть лаемъ собакъ и перекликаньемъ пѣтуховъ, здѣсь даже этого не было, полная, могильная тишина…
— Знаешь, что хорошо? — замѣтилъ Николай, всегда готовый находить во всемъ хорошую сторону — здѣсь мы можемъ спать спокойно, не ждать ночныхъ звонковъ!
Дѣйствительно, это было преимущество передъ Петербургомъ послѣднихъ годовъ, 78-го, — 79-го.
Иногда намъ приходило въ голову погулять поздно вечеромъ. Въ полусвѣтѣ лѣтней ночи маленькіе домики съ наглухо запертыми ставнями и воротами крѣпко спали, на широкихъ улицахъ поросшихъ травой, не слышалось ничьихъ шаговъ, ничьихъ голосовъ; одна только бѣлая лошадь медленно прогуливалась взадъ и впередъ и было въ ней что то неестественное, фантастическое…
Это чувство затишья и оторванности отъ живого міра давало намъ себя чувствовать и днемъ; особенно болѣзненно отзывалось оно на мужѣ. Онъ жилъ въ Петербургѣ такою разнообразною, волнующею жизнью, принималъ близко къ сердцу всѣ политическія и общественныя событія, во многихъ дѣлахъ участвовалъ лично, и быть вдругъ оторваннымъ отъ всего этого, осужденнымъ не только ничего не дѣлать, но даже не знать, что дѣлаютъ другіе, — это было несомнѣнно тяжело.
Почта приходила въ Тару разъ въ недѣлю, а письма и газеты шли изъ Петербурга 20—25 дней.
Я попробовала напомнить ему о его намѣреніи заняться въ ссылкѣ литературною работою.
— Нѣтъ, не могу, не пишется, — рѣшительно отвѣчалъ онъ — можетъ быть, послѣ, — и я не настаивала. Дѣйствительно, ему надобно было и отдохнуть отъ невзгодъ послѣднихъ мѣсяцевъ, и освоиться со своимъ положеніемъ.
Во всякомъ случаѣ онъ никогда не поддавался чувству унынія, считая его прямо ниже своего человѣческаго достоинства, и старался всѣми силами поддерживать бодрость не только въ себѣ, но и въ другихъ.
— Человѣкъ долженъ быть выше внѣшнихъ обстоятельствъ, — говорилъ онъ ссыльной молодежи, впадавшей иногда въ минорный тонъ, — мы не можемъ противостоять физической силѣ, но мы не должны давать ей нравственной побѣды надъ собой. Пусть она видитъ, что, не смотря ни на что, мы остаемся сами собой, это лучшая форма протеста.
Думаю, что его слова, а, главное, примѣръ не остались безъ вліянія. По крайней мѣрѣ, за все время, что мы прожили въ Тарѣ, всѣ члены маленькой ссыльной колоніи не только сохраняли бодрое расположеніе духа, но и старались держаться на извѣстномъ нравственномъ и умственномъ уровнѣ.
Положеніе прочихъ ссыльныхъ было хуже нашего. Во первыхъ, мы жили семьей, это конечно, служитъ значительной поддержкой для человѣка, выброшеннаго изъ обычной обстановки въ какую-нибудь глушь; во вторыхъ, мы были матеріально обезпечены; при удивительной дешевизнѣ Тарской жизни привезенныхъ денегъ должно было хватить на нѣсколько мѣсяцевъ вполнѣ безбѣднаго существованія. Всѣ остальные, кромѣ рабочаго, были одиночки, безъ всякихъ средствъ. Найти въ Тарѣ какую-нибудь работу, не только интеллигентную, но даже самую простую, механическую было совершенно немыслимо, тѣмъ болѣе для ссыльныхъ, которымъ нѣкоторыя отрасли труда (даваніе уроковъ, медицинская практика, хожденіе по дѣламъ) были строго запрещены и которыхъ обыватели сторонились, чтобы не навлечь на себя неудовольствія начальства.
Имъ приходилось жить исключительно на казенное вспомоществованіе, весьма скудное и притомъ выдававшееся неаккуратно. Чтобы улучшить свое матеріальное положеніе, они задумали жить коммуной: Анна Николаевна взяла на себя роль хозяйки и въ то же время кухарки, а молодые люди помогали ей: кололи и приносили дрова, носили воду и вообще исполняли всѣ тяжелыя, грязныя работы, которыя были не подъ силу молодой дѣвушкѣ, воспитанной совсѣмъ для другой жизни. Все это, конечно, далеко не заполняло всего времени молодыхъ, здоровыхъ людей. Съ нашимъ пріѣздомъ у нихъ хоть явился достаточный запасъ чтенія; мы получали журналы, газеты, я привезла съ собой нѣсколько хорошихъ русскихъ книгъ. Они стали усердно читать, а по вечерамъ обыкновенно или всѣ вмѣстѣ или по одиночкѣ приходили къ намъ и тутъ за чайнымъ столомъ у насъ велись безконечные то шутливые, то серьезные разговоры на всевозможныя темы. Поляки были еще совсѣмъ молодые люди, рабочіе, но получившіе нѣкоторое образованіе и по своему развитію не уступавшіе большинству нашихъ студентовъ первокурсниковъ. Они совсѣмъ хорошо говорили по русски съ еле замѣтнымъ польскимъ акцентомъ. Черезъ нѣсколько недѣль наша маленькая колонія увеличилась еще двумя, тремя русскими ссыльными. Мы были старше всѣхъ ихъ, и они относились къ намъ положительно точно младшіе родственники. Наша дѣвочка была единственнымъ ссыльнымъ ребенкомъ въ колоніи и скоро сдѣлалась общею любимицей. Всѣ, и мужчины, и женщины, ласкали ее, всѣ наперерывъ старались доставить ей какое-нибудь удовольствіе, а молодые поляки, которыхъ она, подражая намъ, называла «наши юноши», возились и играли съ ней, какъ товарищи.
Кромѣ ссыльныхъ, у насъ завелись знакомства и съ туземцами. Вообще начальство очень косо смотрѣло на обывателей, которые сближались съ «политическими», а учителямъ знакомство съ нами запрещалось. Относительно мужа вышло нѣкоторое осложненіе: въ числѣ жителей города у него оказалось двое товарищей по кадетскому корпусу и имъ было неудобно совсѣмъ не знаться съ нимъ. Одинъ былъ акцизный надзиратель, женатый на дамѣ пріятной во всѣхъ отношеніяхъ, оба люди весьма мало интересные; мы изрѣдка бывали у нихъ, они отплачивали намъ тѣмъ же, но никакой близости между нами не установилось. Другой былъ священникъ, интересный, и какъ личность, и по своей біографіи. Онъ учился въ кадетскомъ корпусѣ и шелъ однимъ классомъ ниже Николая. Животворящее вѣяніе конца 50-хъ годовъ задѣло и его. Онъ помнилъ того учителя русскаго языка, который первый забросилъ сѣмена любви къ наукѣ и литературѣ въ души юношей, выросшихъ подъ грубымъ режимомъ Николаевскаго времени, того учителя, благодаря которому и Николая потянуло бросить военную службу и направиться въ университетъ. Но о. Александръ не поддался вліянію этого учителя. Одновременно съ нимъ въ корпусѣ преподавалъ законоучитель, по всей вѣроятности, искренно религіозный человѣкъ, до фанатизма преданный своему дѣлу. Онъ сумѣлъ такъ овладѣть умами нѣкоторыхъ учениковъ, что они всей душой стали презирать все земное и мечтать о мученичествѣ во славу Бога и святой вѣры.
— Бывало, разсказывалъ о. Александръ — найдетъ у меня русскій учитель какую-нибудь книжку духовнаго содержанія и примется срамить меня передъ цѣлымъ классомъ, называетъ и олухомъ, и тупоголовымъ, и всякими обидными словами, а я про себя думаю: — Слава Богу, вотъ и начинается гоненіе за вѣру Хри тову, пусть бы еще наказалъ…
По окончаніи курса онъ и другой его товарищъ, сынъ казачьяго офицера, заявили начальству, что просятъ разрѣшенія сдѣлаться священниками съ тѣмъ, чтобы распространять христіанскую вѣру среди инородцевъ язычниковъ. Это желаніе со стороны кадетъ было настолько необычно, что показалось начальству подозрительнымъ. Молодымъ людямъ пришлось преодолѣть много препятствій прежде, чѣмъ имъ разрѣшили принять священство, о томъ же, чтобы назначить ихъ миссіонерами, не было и рѣчи. Ихъ опредѣлили сельскими священниками въ глубь Сибири, подальше отъ окраинъ, гдѣ они могли бы подъ видомъ христіанскаго ученія распространять идеи, опасныя для цѣлости государства. Отецъ Александръ попалъ въ одинъ изъ бѣдныхъ приходовъ Тобольской губерніи.
— Народъ былъ неимущій, торговаться съ нимъ за требы я не могъ, разсказывалъ онъ, а надо было жить, семью содержать, да и причетники меня одолѣвали, имъ тоже голодать не охота было. Пришлось согласиться собирать «ругу», чего мнѣ страхъ не хотѣлось. Поѣхали мы съ причетникомъ по деревнямъ. Останавливаемся у каждаго дома. Выносятъ кто пятокъ, десятокъ яицъ, кто нѣсколько горсточекъ муки, одни кланяются, просятъ не осудить, что мало даютъ по бѣдности, другіе бранятся, чуть не гонятъ прочь. Причетникъ соскакиваетъ съ телѣжки, начинаетъ самъ браниться, упрекать, заходитъ въ избы, срамитъ хозяевъ… а я сижу себѣ въ телѣжкѣ и прямо слезами плачу… такъ мнѣ горько на душѣ, такъ горько, что и сказать нельзя… Хотѣлъ быть проповѣдникомъ, просвѣтителемъ народа, а на мѣсто того тащу съ него послѣднее.
Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ такой тяжелой жизни о. Александру удалось выхлопотать себѣ переводъ въ Тару, но здѣсь ему не дали прихода, а назначили его служить въ кладбищенской церкви и, когда мы съ нимъ познакомились, онъ жилъ главнымъ образомъ уроками въ городскомъ училищѣ и въ женской прогимназіи. Неудачно сложившаяся жизнь не озлобила его, не вызвала въ немъ чувства возмущенія, протеста. Онъ смирился и безропотно несъ свой жребій.
— Тяжело было, очень тяжело, а теперь ничего, привыкъ, — говорилъ онъ съ благодушной улыбкой.
Въ ранней молодости онъ увлекался аскетизмомъ и подавлялъ въ себѣ всякія стремленія къ «свѣтской» жизни, къ «мірскимъ», самымъ невиннымъ удовольствіямъ. А между тѣмъ по натурѣ онъ былъ человѣкъ жизнерадостный, съ эстетическими наклонностями, любилъ музыку, пѣніе, драматическое искусство. Подавленные, но не убитые инстинкты давали себя чувствовать, священническая ряса подчасъ тяготила его, но еще болѣе тяготила мысль о томъ страшномъ грѣхѣ, какой онъ совершалъ, допуская въ себѣ «мірскіе» помыслы. Онъ подробно разспрашивалъ, какъ устраиваются литературные вечера, какъ ставятся оперы, и съ жаднымъ любопытствомъ слушалъ разсказы мужа и аріи, которыя онъ ему напѣвалъ, а потомъ, придя домой, до поздней ночи стоялъ на молитвѣ. Единственное общественное удовольствіе, которое онъ считалъ дозволеннымъ священнику, была карточная игра и онъ увлекался ею. Придетъ иногда къ намъ послѣ ранняго обѣда и заявляетъ:
— Ну, господа, если хотите играть, начнемъ пораньше, потому мнѣ надобно служить всенощную. — Мы разставляемъ столъ, и игра начинается, — игра по самой ничтожной ставкѣ, просто изъ любви къ искусству.
Иногда онъ приходилъ къ намъ со своими двумя дочками, ровесницами нашей племянницы. Дѣти поднимали возню, бѣготню. О. Александръ поглядитъ, поглядитъ на нихъ, да и самъ подниметъ полы рясы и примется ловить ихъ, попроситъ только запереть ставни, «чтобы не вводить въ соблазнъ прохожихъ». Вообще, въ душѣ его было много дѣтски-наивнаго, и это дѣлало его особенно привлекательнымъ.
Трусливъ онъ былъ до чрезвычайности. Къ намъ онъ рѣшилъ придти не иначе, какъ испросивъ на то благословеніе благочиннаго, онъ боялся своей матушки-попадьи (женщины на видъ болѣзненной, но съ характеромъ), кухарки высокаго роста съ мужиковатымъ обращеніемъ, боялся кошекъ, боялся ходить одинъ по темнымъ улицамъ и, когда онъ у насъ засиживался вечерами, мужъ всегда провожалъ его до дому. У всякаго другого это показалось бы смѣшнымъ, даже непріятнымъ, но онъ такъ откровенно каялся въ своей слабости, что она становилась даже симпатичною.
Кромѣ этихъ двухъ семействъ, мы познакомились еще съ пятью, шестью обывателями, но изъ нихъ только одинъ былъ человѣкъ пріятный, съ которымъ интересно было поговорить. Это былъ докторъ. Къ сожалѣнію, намъ не часто приходилось видѣться, такъ какъ онъ былъ одинъ на округъ въ 300 верстъ и очень рѣдко бывалъ въ городѣ.
Со стороны полиціи мы не испытывали никакихъ придирокъПо правиламъ или, можетъ быть, по обычаю всѣ поднадзорные обязаны были два раза въ недѣлю являться въ полицейское управленіе заявлять о своемъ существованіи. Для мужа, въ уваженіе, кажется, его чина (въ Тарѣ надзорный совѣтникъ считался большимъ чиномъ) сдѣлано было исключеніе: его не вызывали лично въ полицію, а присылали къ намъ полицейскаго «справляться о здоровьѣ». Впрочемъ, мнѣ удалось избавить мужа и отъ этой докуки, я сказала нашей кухаркѣ (особѣ очень общительной), что она можетъ принимать полицейскихъ на кухнѣ, отвѣчать на ихъ вопросы о нашемъ здоровьѣ и подносить имъ по рюмкѣ водки, но отнюдь не должна допускать ихъ до барина: онъ петербургскій, а въ Петербургѣ полицейскимъ не позволяютъ лѣзть безъ спроса въ комнаты. Можетъ быть, это импонировало солдатикамъ, а скорѣй, что они удовлетворялись угощеніемъ и разговоромъ любезной кухарки, во всякомъ случаѣ, ни одинъ изъ нихъ не выказалъ намѣренія лично удостовѣриться въ «здоровьѣ» мужа.
Другая непріятность со стороны полиціи была существеннѣе и отъ нея мы никакъ не могли избавиться: это чтеніе писемъ, отправляемыхъ и получаемыхъ нами. Всѣ письма поднадзорныхъ (къ нимъ причислили и меня) должны были проходить черезъ руки исправника, который имѣлъ право вычеркивать въ нихъ все, что находилъ подозрительнымъ. Когда мы пріѣхали въ Тару, тамъ не было исправника, а замѣнявшій его помощникъ, нѣсколько грубоватый и простоватый, исполнялъ свои обязанности добросовѣстно, хотя безъ особеннаго усердія. Но вотъ пріѣхалъ новый исправникъ, чуть ли не изъ гвардейскихъ офицеровъ. Онъ явился къ намъ съ визитомъ, держалъ себя, какъ галантный кавалеръ, заявилъ, что презираетъ полицейскій мундиръ, либеральничалъ напропалую и затѣмъ обратился ко мнѣ съ комплиментомъ на счетъ слога моихъ писемъ, увѣряя, что читать ихъ доставляетъ ему истинное удовольствіе. Большого труда стоило мнѣ сдержаться, чтобы не отвѣтить дерзостью на это нахальство. Мужъ ограничивался чисто дѣловыми или, во всякомъ случаѣ, очень лаконичными письмами, такъ что не доставлялъ исправнику интереснаго чтенія, но за то ему приходилось очень часто выносить личныя посѣщенія и дружескія бесѣды этого либеральнаго полицейскаго.
Два обстоятельства, случившіяся въ первыя недѣли нашего пребыванія въ Тарѣ, еще больше подогрѣли любезность полиціи. Вопервыхъ, на имя мужа пришелъ изъ министерства путей сообщенія толстый пакетъ съ офиціальной бумагой, въ которой ему предлагали «по соглашенію министра путей сообщенія съ министромъ внутреннихъ дѣлъ» составить для журнала министерства путей сообщенія статью о желѣзнодорожномъ хозяйствѣ; матеріалы для статьи прилагались тутъ же. Этотъ пакетъ, это соглашеніе двухъ министровъ произвели въ Тарѣ необыкновенный эффектъ. Многіе чиновники склонны были даже считать мужа тайнымъ ревизоромъ, нарочно подосланнымъ для ихъ уловленія[2]. Второе обстоятельство какъ будто подтвердило это предположеніе. Тобольскій губернаторъ только-что ѣздилъ въ Петербургъ и вернулся оттуда весь проникнутый идеями «диктатуры сердца», которая тогда была въ полномъ расцвѣтѣ. Подъ вліяніемъ этихъ идей онъ, заѣхавъ въ Тару, пригласилъ къ себѣ поднадзорныхъ, былъ очень побезенъ съ ними, а мужа попросилъ къ себѣ въ кабинетъ а очень долго раз говаривалъ съ нимъ, разспрашивая о томъ, какъ держитъ себя полиція относительно ссыльныхъ и не терпятъ ли они какихъ-либо придирокъ отъ нея и т. д.
Въ общемъ намъ жилось въ Тарѣ недурно. Мы слѣдовали рецепту мужа: «при всякихъ обстоятельствахъ брать отъ жизни все, что она можетъ дать хорошаго» и эксплоатировали тѣ стороны тарской жизни, которыми она отличалась отъ петербургской. Осенью мы дѣлали большія прогулки по берегу Иртыша, зимой — по ослѣпительно бѣлому снѣгу въ окрестностяхъ города. Послѣдніе годы Николаю совсѣмъ не было времени читать «безкорыстно», какъ онъ говорилъ, т. е. не съ цѣлью написать рецензію или использовать прочитанное въ какой-нибудь статьѣ, теперь онъ съ удовольствіемъ засѣлъ за книги, которыя я привезла для него изъ Петербурга; кромѣ того, онъ пользовался всякимъ случаемъ расширять свое знакомство среди мѣстныхъ обывателей. Чтобы войти въ тарское «общество», необходимо было играть въ карты: безъ картъ обыватели не сходились другъ съ другомъ. Ни общественныя дѣла, ни научные или литературные вопросы не интересовали ихъ, всѣ ихъ разговоры сводились къ сплетнямъ или пересудамъ и кончались очень часто ссорами, такъ что карты были для нихъ единственнымъ средствомъ мирнаго общенія. Мужъ самъ не прочь былъ поиграть и охотно пошелъ на встрѣчу общимъ вкусамъ. Онъ не только принималъ приглашенія придти «повинтить», но у себя раза два-три устраивалъ собранія въ мѣстномъ вкусѣ. Въ одной комнатѣ открывались столы для игры въ винтъ, въ другой — ставились закуски и, главное, любимое сибирское кушанье пельмени: вареные и жареные. Игроки по очереди подкрѣпляли свои силы ѣдой и рюмкой домашней наливки, и такъ продолжалось цѣлый день часовъ съ 2 дня и до 12 ночи.
Несомнѣнно, карты въ значительной степени способствовали тому, что туземцы перестали остерегаться и чуждаться насъ. Видя, что и смотритель училища, и законоучитель дружатъ съ поднадзорнымъ, учителя стали забѣгать къ намъ, то взять книжку почитать, то просто побесѣдовать о томъ, о семъ. Купцы не пропускали случая зазвать мужа къ себѣ въ лавку, чтобы потолковать съ нимъ и даже посовѣтоваться о своихъ дѣлахъ.
Еслибы мы прожили года два, три въ Тарѣ, навѣрное, весь городъ былъ бы знакомъ съ нами и мужъ принялъ бы дѣятельное участіе въ мѣстной жизни, но наше пребываніе въ Сибири окончилось гораздо раньше, чѣмъ мы ожидали. Въ половинѣ декабря мы получили отъ родныхъ телеграмму, въ которой говорилось, что мужу разрѣшается избрать себѣ для жительства какой-нибудь городъ Европейской Россіи, за исключеніемъ Петербургской, Московской и Таврической губерній, а въ январѣ пришло офиціальное подтвержденіе ея.
Это сильно взволновало насъ, особенно мужа. Пока мы думали, что останемся въ Тарѣ года два, три, мы относились къ этому спокойно и старались обращать какъ можно меньше вниманія на непріятныя стороны жизни въ этомъ городѣ. Но, когда открылась возможность уѣхать, всѣ эти непріятности стали казаться прямо непереносимыми: цензура писемъ, постоянное опасеніе какихъ-нибудь столкновеній съ полиціей, если не у насъ самихъ, то у нашихъ друзей поднадзорныхъ, отсутствіе того общества, къ какому мы привыкли въ Петербургѣ, почта разъ въ недѣлю, газеты, вышедшія въ прошломъ мѣсяцѣ, — все это раздражало, возмущало, отравляло жизнь. Не смотря на совѣты знакомыхъ, мы рѣшили непремѣнно выѣхать зимой, никакъ не оставаться до весны, до пароходнаго сообщенія. Сибирскіе морозы не пугали насъ: мы съ мужемъ съ удовольствіемъ гуляли въ Тарѣ при 40 градусахъ, а въ февралѣ надо было ждать болѣе мягкой погоды; лишніе расходы тоже не останавливали насъ: въ большомъ городѣ мы надѣялись найти заработокъ, который поможетъ намъ окупить путешествіе, а пока я просила брата прислать мнѣ деньги, полученныя имъ съ рождественской продажи моихъ книгъ. Мы, какъ постоянные жители Петербурга, совсѣмъ не знали остальной Россіи и всѣ города ея были довольно безразличны для насъ. Послѣ долгихъ колебаній мы, наконецъ, остановились на Казани, какъ на университетскомъ городѣ и притомъ первомъ большомъ городѣ, лежавшемъ намъ на пути. Кромѣ того, тамъ жила одна изъ старшихъ сестеръ Николая. Она была замужемъ за богатымъ казанскимъ землевладѣльцемъ и, узнавъ, что мы возвращаемся въ Россію, усиленно звала насъ къ себѣ.
Не смотря на все наше нетерпѣніе, мы могли выѣхать не раньше конца февраля: приготовленія къ путешествію, а, главное, ожиданіе денегъ изъ Петербурга задержали насъ. Для дороги мы купили себѣ огромную кошеву, въ которой могли удобно усѣсться и взять съ собой весь нашъ довольно значительный багажъ, постели, подушки, одѣяло, большія корзины съ дорожной провизіей.
Насъ тянуло скорѣй вернуться въ Европу, а между тѣмъ мы со слезами на глазахъ уѣзжали изъ Тары. Съ утра знакомые собрались проводить насъ и мы ясно видѣли, что это не пустая церемонія съ ихъ стороны, что нашъ отъѣздъ дѣйствительно огорчаетъ многихъ изъ нихъ. О. Александръ не скрывалъ своихъ слезъ.
— Мелькнулъ намъ лучъ свѣта, — говорилъ онъ, обнимая мужа, — и исчезаетъ, и опять остаемся мы во мракѣ!
Товарищи по ссылкѣ проводили насъ до городской черты, за которую по правиламъ не имѣли права заходить, тутъ мы еще разъ обнялись съ ними и отъ всей души сказали другъ другу «до свиданія», конечно, въ Европѣ, а не въ Азіи.
Наше путешествіе началось при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ. Погода стояла превосходная: 20° мороза, но ни малѣйшаго вѣтра, днемъ яркое солнце, ночи свѣтлыя, лунныя. Дорога была хорошая и тройка лошадей безъ труда везла пашу огромную кошеву. Ѣхали мы, не торопясь, съ полнымъ комфортомъ: останавливались черезъ каждыя двѣ станціи пить чай, а на ночь вносили въ жарко натопленную комнату станціи свои постели и подушки, раскладывали ихъ на полу и спокойно спали до утра. Кромѣ того, у насъ и по дорогѣ нашлись знакомые. Въ первый же вечеръ мы встрѣтили тарскаго доктора, съ которымъ очень сошлись послѣднее время. Онъ ѣздилъ по дѣламъ службы въ уѣздъ и теперь спѣшилъ въ Тару проститься съ нами. Мы съ нимъ остановились на станціи и просидѣли всю ночь въ разговорахъ. На слѣдующій день засѣдатель, встрѣчавшій мужа у кого-то изъ знакомыхъ, зазвалъ насъ къ себѣ обѣдать, и наконецъ въ Ялуторовскѣ мы прожили больше сутокъ: тамъ жилъ одинъ изъ вышневолоцкихъ знакомыхъ мужа и еще нѣсколько человѣкъ ссыльныхъ, которые всѣ встрѣтили насъ съ величайшимъ радушіемъ.
Не доѣзжая Ялуторовска, мы оставили большой почтовый трактъ и поѣхали «по веревочкѣ», на вольныхъ ямщикахъ, тѣмъ путемъ, какимъ купцы ѣздятъ на Ирбитскую ярмарку, черезъ Шадринскъ прямо въ Екатеринбургъ. Теперь уже намъ приходилось и останавливаться, и ночевать не на почтовыхъ станціяхъ, а въ домахъ тѣхъ самыхъ ямщиковъ, которые везли насъ. Эти дома вовсе не походятъ на избы нашихъ русскихъ крестьянъ; они очень часто двухъэтажные, очень прочной постройки, съ украшеніями около оконныхъ косяковъ и Крыши, комнаты свѣтлыя, просторныя, съ большими окнами, съ лубочными картинками и зеркалами по стѣнамъ; чистота безукоризненная. Очень пріятное впечатлѣніе произвели на насъ сибирскіе крестьяне: они относились къ намъ привѣтливо, услужливо, но безъ малѣйшаго подобострастія, угощали насъ водкой, приглашали погрѣться у теплой печки, ласкали дѣвочку. охотно разсказывали о своихъ дѣлахъ, но не дѣлали никакихъ назойливыхъ вопросовъ относительно нашихъ.
Отъ этихъ крестьянъ мы узнали о событіи 1 марта, узнали уже числа 6 или 7, и то совершенно случайно. Мы только что расположились пить чай, какъ въ комнату вошелъ нашъ ямщикъ и, обращаясь къ хозяйкѣ, спросилъ:
— Ну что, какъ вашъ Король?
— Да ничего, поправляется, — отвѣчала хозяйка, — сегодня всталъ.
— Король-то поправляется, — вставилъ свое слово хозяинъ — а вотъ царю ужъ не поправиться.
— Какіе вы важные, — смѣясь, замѣтила я, — у васъ и свой король, и свой царь!
— Король-то точно нашъ мужикъ, такъ его прозываютъ, — отвѣчалъ хозяинъ, — ну, а Царь, извѣстно, царь россійскій…
— Такъ что же съ Царемъ? Онъ боленъ? Вы говорите, не поправится?
— Гдѣ же тамъ поправиться, когда бомбой хватили, — совершенно спокойнымъ тономъ отвѣтилъ крестьянинъ.
Мы, конечно, закидали его нетерпѣливыми вопросами, но онъ ничего не могъ намъ объяснить: онъ зналъ только, что кто-то «выпалилъ» въ царя бомбой, и что имъ, мужикамъ, велѣно идти въ воскресенье въ церковь присягать новому царю.
Можно себѣ представить, какъ мы были взволнованы этимъ извѣстіемъ, какъ намъ хотѣлось скорѣй добраться до газетъ и узнать всѣ подробности катастрофы! А дорога, какъ на зло, испортилась, и послѣднія станціи передъ Екатеринбургомъ мы еле тащились и то уже четверкой. Въ Екатеринбургѣ насъ встрѣтилъ нашъ родственникъ А. Криль, и мы прожили у него дня три. Здѣсь мы нашли телеграммы Международнаго Агентства, такъ что могли узнать подробности катастрофы изъ офиціальнаго источника, а передъ нашимъ отъѣздомъ пришли и газеты.
Въ Перми мы опять-таки не могли не остановиться у знакомыхъ. А между тѣмъ дорога испортилась до того, что ѣхать въ кошевѣ было немыслимо; намъ пришлось оставить ее и взамѣнъ взять на прокатъ легонькую кибиточку. И то мы тащились до Казани цѣлыхъ 8 дней. Снѣгъ быстро таялъ, образовались зажоры, ямщики отказывались везти насъ поздно вечеромъ, увѣряли, что воды слишкомъ много: можно или лошадь утопить, или застрять на всю ночь въ какой-нибудь ямѣ.
Въ Казань мы пріѣхали только 22 марта. Это было начало безнадежной реакціи 80-хъ готовъ, реакціи не только правительственной, но и общественной. Мы остановились у родственниковъ, сестра упросила насъ прожить весну у нея, съ тѣмъ, чтобы на лѣто поѣхать съ ними вмѣстѣ въ ея имѣніе. Знакомыхъ въ городѣ у насъ не было и мы поневолѣ попали въ кругъ знакомыхъ ея мужа, крупныхъ дворянъ-помѣщиковъ. Это были не просто реакціонеры, но реакціонеры перепуганные и потому свирѣпые и заносчивые. Вести съ ними принципіально разговоры и не поссориться было совершенно невозможно, особенно для Николая, который хотя сталъ гораздо спокойнѣе и терпѣливѣе, чѣмъ былъ въ молодости, но все-таки не могъ хладнокровно выносить нѣкоторыя мнѣнія. Поэтому, чтобы не огорчать сестру, которую онъ очень любилъ, онъ избѣгалъ разговоровъ на общественныя темы и даже старался уклоняться отъ лишнихъ знакомыхъ. Письма приходили изъ Петербурга безъ цензуры, но они приносили очень скудныя и нерадостныя извѣстія. Нѣкоторые наши знакомые оказались замѣшанными въ процессѣ 1 марта. Газеты мы получали не черезъ мѣсяцъ, какъ въ Тарѣ, а на пятый день, но въ одномъ изъ первыхъ NoNo, дошедшихъ до насъ, было сообщеніе о казни 3 апрѣля, о первой въ Россіи смертной казни русской женщины…
Ни души своихъ знакомыхъ у насъ не было въ городѣ и намъ не съ кѣмъ было подѣлиться тяжелыми впечатлѣніями, приходилось переживать ихъ вдвоемъ. Тутъ я въ первый разъ увидѣла мужа унылымъ, упавшимъ духомъ, первый разъ у него явилось сомнѣніе въ близости лучшаго будущаго…
Въ маѣ мѣсяцѣ мы поѣхали въ имѣніе родныхъ. До сихъ поръ Николай никогда не жилъ лѣтомъ въ настоящей русской деревнѣ, эта жизнь заинтересовала его и нѣсколько отвлекла отъ печальныхъ мыслей, а къ половинѣ лѣта намъ готовился пріятный сюрпризъ. Оказалось, что Лесевичъ, сосланный въ Енисейскъ, тоже получилъ разрѣшеніе возвратиться въ Европу и выбрать себѣ любой городъ для жительства, за исключеніемъ столицъ. Узнавъ, что мы остановились въ Казани, онъ рѣшилъ также перебраться туда и въ іюнѣ мы радостно встрѣтили старыхъ петербургскихъ друзей. Жена Лесевича съ маленькой дочкой сопровождала его въ ссылку и въ Казани мы рѣшили жить вмѣстѣ въ общей квартирѣ. Намъ удалось нанять маленькій особнячокъ; внизу помѣщались наши двѣ комнаты и большая кухня, во второмъ этажѣ общая столовая и комнаты Лесевичей. Съ осени жизнь наша наладилась гораздо пріятнѣе, чѣмъ было весной. Ее скрашивало, во-первыхъ, постоянное Общеніе съ такимъ умнымъ, тонко понимающимъ и отзывчивымъ человѣкомъ, какъ Владиміръ Викторовичъ Лесевичъ, во-вторыхъ, у насъ стали завязываться симпатичныя знакомства среди городской интеллигенціи. Хотя Казань была большимъ университетскимъ городомъ, но её смѣло можно было назвать мертвою: чуть ли не треть населенія составляли татары, жившіе своею обособленною жизнью, не сходясь съ русскими; земство было въ рукахъ весьма отсталыхъ помѣщиковъ, городское самоуправленіе ничѣмъ себя не проявляло, студенты только что выходили изъ періода почти поголовнаго пьянства и кутежа, которыми хвастались ихъ старшіе товарищи. Слой интеллигенціи былъ очень тонокъ, въ городѣ еле существовала небольшая газетка, театръ часто пустовалъ. Мы познакомились съ двумя, тремя профессорами, съ двумя, тремя присяжными повѣренными, съ нѣсколькими студентами, съ нѣсколькими лицами неопредѣленныхъ профессій; они приходили то къ намъ, то къ Лесевичамъ, чаще, впрочемъ, къ обѣимъ семьямъ вмѣстѣ. Возникла мысль о созданіи газеты, предлагали или мужу, или Лесевичу взять на себя руководство ею, но ни одинъ изъ нихъ не согласился на это;' дѣло представлялось имъ слишкомъ хлопотливымъ, а, главное, собственныхъ средствъ у нихъ не было; пришлось бы пользоваться деньгами, которыя предлагалъ одинъ крупный промышленникъ, а они боялись его вліянія на газету.
Обыкновенно мы съ Лесевичемъ сходились къ обѣду, часамъ къ четыремъ, а все утро проводили отдѣльно, у себя. Въ это время Николай сталъ серьезно заниматься литературой. Онъ проредактировалъ и начисто отдѣлалъ переводъ книжки «Роль общественнаго мнѣнія», который мы съ нимъ дѣлали въ Тарѣ и по пріѣздѣ въ Казань, затѣмъ онъ задумалъ, составилъ планъ, собралъ матеріалъ для ряда статей подъ заглавіемъ «Новыя направленія въ экономической наукѣ» и написалъ первую изъ этихъ статей, которая должна была служить какъ бы введеніемъ къ нимъ. Жизнь наша шла мирно, спокойно, какъ вдругъ покой этотъ былъ нарушенъ самымъ неожиданнымъ образомъ. Разъ вечеромъ я поѣхала съ своей маленькой племянницей къ знакомымъ. Возвращаюсь домой въ девятомъ часу, смотрю, нашъ домикъ со всѣхъ сторонъ оцѣпленъ полицейскими солдатами, во всѣхъ окнахъ яркое освѣщеніе. Оказалось, въ мое отсутствіе полиція произвела обыскъ въ нашей квартирѣ и теперь поднималась къ Лесевичамъ. По правдѣ сказать, этотъ обыскъ показался намъ обиднѣе всѣхъ петербургскихъ: тамъ у насъ всегда было въ глубинѣ души сознаніе, что полиція имѣетъ нѣкоторое право относиться къ намъ, какъ къ врагамъ, но здѣсь? Мы все время жили, какъ самые благонамѣренные граждане, съ чего же это? Скоро дѣло выяснилось: Николая обыскали только за компанію, обыскъ былъ направленъ главнымъ образомъ противъ Лесевича и вызванъ тѣмъ, что въ Москвѣ у одного арестованнаго молодого человѣка нашли его адресъ, записанный шифромъ. Это показалось не только страннымъ, но и подозрительнымъ начальству, и оно умозаключило, что зашифрованный адресъ Лесевича, навѣрно, посылается тѣмъ лицамъ, которые бѣгутъ изъ Сибири. Ничего подтверждающаго это малоосновательное подозрѣніе при обыскѣ у Лесевича не было найдено, но тѣмъ не менѣе всѣ бумаги и письма, взятыя какъ у него, такъ и у Николая были препровождены къ начальнику жандармскаго управленія Казани и онъ принялся производить дознаніе. Методъ, какимъ производилось это дознаніе, былъ настолько оригиналенъ, что о немъ стоитъ сказать нѣсколько словъ. Жандармскій генералъ былъ полуслѣпой старикъ, ему до полной пенсіи оставалось всего нѣсколько мѣсяцевъ, такъ что онъ не очень строго относился къ своимъ служебнымъ обязанностямъ; никакихъ политическихъ дѣлъ въ то время въ Казани не возникало, ему было скучно, онъ очень любилъ поговорить, и образованные собесѣдники, которые поневолѣ должны были выслушивать его старческую болтовню, являлись для него находкой. Каждый вечеръ должны были поочередно приходить къ нему или Николай или Лесевичъ, сами читать ему забранныя у нихъ бумаги и давать объясненія по ихъ поводу. Это чтеніе безпрестанно прерывалось замѣчаніями генерала, который кстати и некстати разсказывалъ имъ разные эпизоды изъ своей служебной дѣятельности и изъ жизни своихъ знакомыхъ. Особенное довѣріе возымѣлъ онъ почему-то къ Лесевичу. Онъ дошелъ въ своей откровенности съ нимъ до того, что сдѣлалъ ему весьма нелестную характеристику двухъ губернаторовъ Казани, бывшихъ при немъ: «разбойникъ», «мошенникъ», и показалъ ему кипу доносовъ, которые онъ безъ всякаго результата посылалъ на нихъ въ Петербургъ.
— А каковъ же будетъ тотъ губернаторъ, котораго теперь назначаютъ въ Казань? — спросилъ Лесевичъ.
— Этотъ-то? Скажу вамъ прямо, онъ хуже тѣхъ обоихъ, — не обинуясь, отвѣчалъ генералъ.
Эти вечернія собесѣдованія въ жандармскомъ управленіи, казавшіяся сначала комичными, продолжались цѣлый мѣсяцъ и въ концѣ концовъ сильно тяготили обоихъ допрашиваемыхъ, особенно Николая, который только изъ состраданія къ старости и немощи генерала терпѣливо переносилъ его болтовню.
Отзывъ его о новомъ губернаторѣ заставилъ насъ призадуматься, хорошо ли будетъ оставаться въ Казани. И мужъ, и Лесевичъ были оба подъ «тайнымъ» надзоромъ полиціи, слѣдовательно, въ значительной зависимости отъ администраціи, и недоброжелательный губернаторъ могъ прямо отравить намъ жизнь. Послѣ недолгаго колебанія мужъ рѣшилъ остаться на мѣстѣ «ждать поступковъ», а Лесевича сильно потянуло на югъ, въ его родную Малороссію, и онъ подалъ прошеніе о разрѣшеніи ему переселиться въ Полтаву. Разрѣшеніе получилось поздней весной и намъ пришлось разстаться.
Лѣто мы опять провели у родныхъ въ деревнѣ. Тамъ Николай продолжалъ усердно заниматься своей большой литературной работой: онъ написалъ двѣ главы изъ нея о Шмоллерѣ и о Брентано и предполагалъ тотчасъ по возвращеніи въ Казань приняться за третью.
Въ концѣ августа мы всей семьей двинулись въ путь. Имѣніе родственниковъ находилось въ 25 верстахъ отъ Камы, и до парохода надобно было ѣхать на лошадяхъ. Мы размѣстились въ двухъ большихъ экипажахъ (у сестры было трое дѣтей) съ гувернанткой, съ бонной, съ любимой собачкой, съ массой узловъ и картонокъ и только что собирались выѣхать, какъ вдругъ къ крыльцу подскакалъ становой, смущенный, запыхавшійся, и объявилъ, что мужу нельзя ѣхать. При этомъ онъ показалъ бумагу губернатора, въ которой говорилось, что Анненскому не разрѣшается жить въ Казани и онъ долженъ быть водворенъ на жительство въ то имѣніе, гдѣ провелъ лѣто. Можно себѣ представить, какъ мы были изумлены и возмущены! Когда мужу предоставляли выбрать для жительства любой городъ Европейской Россіи, исключеніе было сдѣлано только для двухъ столичныхъ и для Таврической губерній, а теперь вдругъ оказывается, что всякій губернаторъ можетъ расширять это исключеніе по своему произволу.
— Да какое же онъ имѣетъ право, — горячился зять — не спросясь у меня, поселять, кого бы то ни было, у меня въ имѣніи! Скажите ему…
Несчастный становой, совсѣмъ еще молодой человѣкъ, окончательно растерялся. Ему поручаютъ что-то сказать губернатору, распоряженіе его превосходительства осуждаютъ, пожалуй, откажутся исполнить…
Николай положилъ конецъ непріятной сценѣ.
— Это, навѣрно, какое-нибудь недоразумѣніе, — сказалъ онъ — поѣзжайте всѣ спокойно въ Казань, тамъ вы все выясните, а я пока останусь здѣсь. Погода отличная, я съ удовольствіемъ поживу еще въ деревнѣ.
Надобно было видѣть, какой благодарный взглядъ бросилъ на него успокоенный становой!
По пріѣздѣ въ Казань мнѣ скоро удалось узнать, чѣмъ было вызвано странное распоряженіе вновь назначеннаго губернатора. Оказалось, что одной изъ первыхъ мѣръ, придуманныхъ имъ, было удаленіе изъ Казани всѣхъ поднадзорныхъ. Такихъ оказалось человѣкъ десять, двѣнадцать. Большинство было поляки, сосланные въ Сибирь въ 63—64 году и на возвратномъ пути изъ ссылки остановившіеся въ Казани лѣтъ 10—12 тому назадъ. У нихъ были или магазины, или мастерскія, они почти обрусѣли, обзавелись семьями и забыли о своей поднадзорности. Теперь имъ приходилось за безцѣнокъ продавать свое имущество и возвращаться на родину, съ которой они уже порвали всѣ связи.
Долго я не могла добиться свиданія съ губернаторомъ. Когда онъ, наконецъ, принялъ меня, я ему объяснила, что мужъ не высланъ въ Казанскую губернію, а добровольно выбралъ себѣ для мѣстожительства городъ Казань, и что это было сдѣлано съ согласія министра внутреннихъ дѣлъ.
— Это для меня все равно, — отвѣтилъ онъ, — я поступаю по закону.
Я усумнилась въ существованіи закона, по которому можно заставить человѣка жить въ чужомъ имѣніи.
— Покажите законъ! — приказалъ губернаторъ одному изъ своихъ чиновниковъ, а самъ ушелъ изъ пріемной.
Чиновникъ что-то очень долго рылся и, наконецъ, принесъ мнѣ, не знаю какой, томъ свода законовъ и указалъ на статью, въ которой говорилось, что лица, удаленныя изъ общества по приговору своихъ односельчанъ, не имѣютъ права проживать въ губернскихъ городахъ.
Я была возмущена до глубины души.
— Но вѣдь это же нисколько не относится къ моему мужу! — вскричала я.
Чиновникъ, очевидно, и самъ замѣтилъ, что попалъ впросакъ.
— Изложите ваше дѣло письменно, — посовѣтовалъ онъ мнѣ — пришлите письмомъ на имя губернатора, а черезъ недѣлю приходите за отвѣтомъ.
Я исполнила его совѣтъ. Когда черезъ недѣлю я опять пришла къ губернатору, онъ мнѣ объявилъ:
— Я могу позволить вашему мужу жить въ Казани, но при одномъ условіи: онъ долженъ дать мнѣ подписку, что не будетъ имѣть никакихъ сношеній ни съ кѣмъ изъ поднадзорныхъ, которые могуть жить въ городѣ.
Я напередъ была увѣрена въ томъ, какой отвѣтъ на это требованіе дастъ Николай, но все-таки поѣхала къ нему въ деревню, чтобы сообщить ему лично о результатѣ своихъ хлопотъ. Онъ былъ сильно возмущенъ и въ тотъ же день написалъ губернатору длинное письмо, въ которомъ очень обстоятельно доказывалъ, что задержаніе его въ чужомъ имѣніи было совершенно незаконнымъ и такой же незаконной является та подписка, которую отъ него требуютъ, такъ какъ никакой законъ не ограничиваетъ права административно-сосланныхъ вести знакомство, съ кѣмъ они хотятъ. «Еслибы кто-нибудь — писалъ онъ въ заключеніе — потребовалъ отъ меня подписки, что я не буду разъѣзжать на бѣломъ слонѣ по Покровской улицѣ, я ни за что не далъ бы такой подписки, хотя, конечно, никогда не садился да и не сяду на слона, но все-таки подписку счелъ бы незаконнымъ ограниченіемъ своихъ правъ».
Послѣ этого мы ожидали, что губернаторъ назначитъ для жительства мужу одинъ изъ самыхъ отдаленныхъ и захолустныхъ городовъ Казанской губерніи, и рѣшили, что въ такомъ случаѣ онъ будетъ хлопотать въ министерствѣ о разрѣшеніи переѣхать въ какую-либо другую губернію. Но оказалось, что мы ошиблись. Губернаторъ разрѣшилъ мужу пріѣхать въ Казань для устройства своихъ дѣлъ и опредѣлилъ ему для жительства Свіяжскъ, маленькій городокъ, лежащій въ 25 верстахъ отъ Казани. Лѣтомъ туда можно было добираться на пароходѣ, а зимой на лошадяхъ. Съ этимъ можно было примириться, и мы не стали предпринимать никакихъ новыхъ хлопотъ, тѣмъ болѣе, что срокъ поднадзорнаго положенія мужа кончался черезъ годъ съ небольшимъ и тогда право свободнаго передвиженія возвращалось ему.
Свіяжскъ оказался очень недурненькимъ городкомъ съ двумя монастырями и пятью церквами, въ которыхъ въ праздничные дни поднимался оглушительный трезвонъ. Мы какъ-то сразу познакомились тамъ съ земскимъ врачомъ и съ секретаремъ земской управы. Оба они отнеслись къ намъ очень радушно и стали помогать намъ устроиться на новосельѣ. Это оказалось гораздо труднѣе, чѣмъ мы воображали. Мы обошли всѣ улицы городка и нашли всего только двѣ квартиры: одинъ былъ старый запущенный помѣщичій домъ, комнатъ 10, съ покосившимися полами, съ висящими клочьями обоевъ на стѣнахъ, съ пятнами сырости на потолкѣ.
— Ну, здѣсь, навѣрно, ходятъ привидѣнія, — объявилъ Николай — я здѣсь ни за что не поселюсь!
Другая квартира оказалась въ пристройкѣ къ домику какого-то мелкаго чиновника. Двѣ комнатки безъ кухни: обѣдъ бралась готовить намъ хозяйка. Пришлось за неимѣніемъ лучшаго взять ее.
Съ первыхъ же дней оказалось, что жить въ Свіяжскѣ съ ребенкомъ намъ будетъ совсѣмъ неудобно: квартира была и холодная, и сырая, пища изъ рукъ вонъ плохая. Я оставила дѣвочку въ Казани у родныхъ, а мы съ мужемъ по возможности объуютили спальню и тотъ уголъ, гдѣ стоялъ его письменный столъ. Питались мы, главнымъ образомъ, яйцами, молокомъ и тѣми съѣстными припасами, которые я привозила изъ Казани. Ѣздить мнѣ туда приходилось часто: хотя родные очень хорошо относились къ дѣвочкѣ, но она скучала безъ меня, да и мнѣ было тоскливо не видѣть ее. Николай не могъ ѣздить туда со мной: выѣзжать изъ Свіяжска тайкомъ безъ разрѣшенія онъ ни за что не хотѣлъ, а получать разрѣшеніе — это была длинная исторія: нужно было всякій разъ подавать прошеніе черезъ исправника губернатору и задать отъ него недѣли двѣ, три проходного листа съ подробнымъ маршрутомъ, хотя ѣзды отъ Свіяжска до Казани было всего два часа и ѣхать можно было не иначе, какъ лѣтомъ на пароходѣ, въ остальное время года на лошадяхъ по большой дорогѣ.
Устроившись кое-какъ на новомъ мѣстѣ, Николай снова принялся за прерванную литературную работу: кончилъ статью о Вагнерѣ, собралъ матеріалы и составилъ подробную программу большой статьи о Родбертусѣ.
На Рождество ему захотѣлось съѣздить въ Казань, но губернаторъ не разрѣшилъ ему этого на томъ основаніи, что на праздникахъ студенты свободны и «присутствіе Анненскаго можетъ взволновать ихъ».
Мы поѣхали въ Казань послѣ праздниковъ. Въ это время тамъ только что закрылось очередное губернское земское собраніе, на которомъ обсуждался вопросъ о слишкомъ крупной цифрѣ продовольственнаго долга, лежащаго на нѣкоторыхъ селеніяхъ губерніи. Обычныя принудительныя мѣры взысканія не приводили ни къ какимъ результатамъ и собраніе рѣшило, что необходимо изслѣдовать экономическое положеніе тѣхъ мѣстностей, которыя особенно задолжены. Произвести это изслѣдованіе поручено было управѣ. Это поставило ее въ затруднительное положеніе, такъ какъ изъ числа служащихъ въ ней лицъ не было никого, сколько-нибудь знакомаго съ техникой такого рода изслѣдованій. Среди нашихъ казанскихъ знакомыхъ было нѣсколько земцевъ. Разговаривая съ ними по поводу вопроса, выдвинутаго земскимъ собраніемъ, Николай развивалъ имъ свою мысль о томъ, какъ, по его мнѣнію, было бы цѣлесообразнѣе произвести требуемое изслѣдованіе. Его слова дошли до предсѣдателя управы и тотъ поспѣшилъ воспользоваться нужнымъ человѣкомъ. Онъ познакомился съ мужемъ и предложилъ ему взять на себя руководство изслѣдованіемъ. Николай не рѣшился сразу дать ему формальное согласіе. Занимаясь въ статистическомъ отдѣленіи министерства путей сообщенія, онъ пріобрѣлъ значительный навыкъ въ статистическихъ работахъ и былъ знакомъ съ трудами статистическихъ бюро, которыя уже существовали въ нѣкоторыхъ губерніяхъ. Но то дѣло, которое ему предлагали, имѣло свои характерныя особенности, для него нужно было создать своеобразную программу и онъ не былъ увѣренъ, что справится съ нимъ. Кромѣ того, дѣло это было большое, требовало сотрудничества многихъ лицъ, а онъ совсѣмъ не зналъ, гдѣ найти такихъ лицъ. Наконецъ, и поднадзорное положеніе немало стѣсняло его.
Между тѣмъ я сразу замѣтила, что предложеніе предсѣдателя управы представляется ему очень заманчивымъ. Работа на людяхъ и съ людьми, работа для живого дѣла, которое можетъ имѣть непосредственное вліяніе на судьбу нѣсколькихъ тысячъ человѣкъ, была болѣе сродни его дѣятельной, энергичной натурѣ, чѣмъ разработка теоретическихъ вопросовъ въ литературѣ. Онъ забылъ, что цѣлью его пріѣзда въ Казань было отчасти добываніе матеріаловъ для статьи о Родбертусѣ, забросилъ статью и принялся, съ одной стороны, собирать разныя общія свѣдѣнія о Казанской губерніи, съ которой былъ вовсе незнакомъ, съ другой — розыскивать молодыхъ людей, которые должны были составить кадры будущихъ статистиковъ.
Въ Казани очень мало кто зналъ, что такое статистика. Самое это слово казалось настолько страннымъ, что многіе, даже на земскихъ собраніяхъ, вмѣсто «статистикъ» говорили «статистъ». Молодые люди, приходившіе или по собственной иниціативѣ, или по чьей-либо рекомендаціи просить работы, обыкновенно имѣли весьма смутное представленіе о томъ, въ чемъ должна будетъ состоять эта работа.
Николаю приходилось въ нѣсколькихъ бѣглыхъ разговорахъ и знакомиться съ ними, и ознакомить ихъ съ дѣломъ, и заинтересовать ихъ этимъ дѣломъ.
Такъ какъ молодые люди приходили по одиночкѣ, то каждому надобно было давать одни и тѣ же объясненія, повторять одни и тѣ же доводы, и разговоръ зачастую переходилъ въ монологъ.
Помню, какъ между прочимъ разъ утромъ пришелъ молоденькій, необычайно застѣнчивый студентъ, только что кончившій или еще кончавшій университетъ. Онъ просидѣлъ съ мужемъ часа два и, когда, наконецъ, ушелъ, Николай съ сіяющимъ лицомъ отворилъ дверь въ мою комнату.
— Какой умный и симпатичный юноша! — сказалъ онъ. — Я очень радъ, что познакомился съ нимъ!
— Постой, — остановила я его. — Какъ же ты могъ узнать его умъ? Вѣдь все время ты одинъ говорилъ. Я и голоса его не слышала!
Николай на минуту опѣшилъ, но быстро оправился.
— Ну, да, онъ очень застѣнчивъ, — отвѣчалъ онъ — онъ въ самомъ дѣлѣ, кажется, мало говорилъ, но умъ человѣка можно узнать и по тому, какъ онъ слушаетъ, какъ онъ воспринимаетъ то, что ему говорятъ! Я увѣренъ, что онъ будетъ хорошій работникъ.
И онъ не ошибся. Этотъ молодой человѣкъ (Евгеній Александровичъ Смирновъ) сдѣлался однимъ изъ самыхъ цѣнныхъ сотрудниковъ его, а впослѣдствіи пріобрѣлъ извѣстность своими самостоятельными работами по статистикѣ.
Долго заживаться въ Казани Николаю нельзя было. Онъ заручился обѣщаніемъ трехъ, четырехъ молодыхъ людей, далъ предсѣдателю управы утвердительный отвѣтъ на его предложеніе и предоставилъ ему вести необходимые по этому поводу переговоры съ губернаторомъ, а самъ вернулся въ Свіяжскъ.
И здѣсь Родбертусъ продолжалъ лежать подъ спудомъ.
Мѣсто его заняли статистическіе труды разныхъ земствъ, офиціальныя бумаги губернской управы о степени задолженности разныхъ мѣстностей, проекты вопросныхъ листовъ, программы для собиранія свѣдѣній и т. п.
Въ половинѣ марта получено было увѣдомленіе отъ предсѣдателя управы, что губернаторъ разрѣшаетъ Анненскому руководить по порученію губернскаго земскаго собранія изслѣдованіемъ нѣкоторыхъ мѣстностей Казанской губерніи, но при соблюденіи слѣдующихъ двухъ условій: во-первыхъ, Анненскій не имѣетъ права отлучаться изъ города Свіяжска, во-вторыхъ, онъ не долженъ принимать личнаго участія въ работахъ на мѣстахъ.
Создавалось довольно нелѣпое положеніе. Николай считался приглашеннымъ управой на службу и не могъ имѣть личныхъ сношеній съ нею; совершенно неопытные, выбранные имъ молодые люди должны были производить мѣстныя изслѣдованія по его программѣ, какъ бы подъ его руководствомъ, а въ дѣйствительности онъ не могъ наблюдать даже за первыми шагами ихъ на этомъ новомъ дѣлѣ и преподать имъ на мѣстѣ необходимыя практическія указанія. Я совѣтовала Николаю не соглашаться работать на такихъ условіяхъ, онъ и самъ сознавалъ всю ихъ несообразность, но дѣло уже затянуло его и онъ не могъ отказаться отъ него. Губернаторъ разрѣшилъ ему еще разъ пріѣхать недѣли на двѣ въ Казань, а затѣмъ молодые люди, приглашенные имъ (ихъ оказалось 8 человѣкъ), пріѣзжали къ намъ въ Свіяжскъ и тутъ опять должны были выслушивать цѣлыя лекціи. Къ маю мѣсяцу мужу удалось сорганизовать 5 небольшихъ экспедицій и отправить ихъ въ тѣ части губерніи, гдѣ были отдѣльныя селенія и цѣлыя волости, особенно обремененныя долгами.
Въ концѣ осени истекалъ срокъ поднадзорнаго положенія Николая. Онъ заранѣе заявилъ исправнику, что не проживетъ ни одного лишняго дня въ Свіяжскѣ и не станетъ ждать разрѣшенія губернатора для возвращенія въ Казань. Исправникъ заволновался, самъ поѣхалъ къ губернатору и привезъ мужу всѣ надлежащія бумаги наканунѣ назначеннаго срока.
Мы снова поселились въ Казани и мужъ принялся за разработку свѣдѣній, добытыхъ мѣстнымъ изслѣдованіемъ. Между тѣмъ въ казанскомъ земствѣ уже давно возникъ вопросъ о необходимости изслѣдованія доходности земельныхъ угодій, а также городскихъ имуществъ для правильнаго распредѣленія налоговъ. Губернская земская управа воспользовалась счастливымъ случаемъ, пославшимъ ей человѣка, знакомаго съ веденіемъ такого рода изслѣдованій, и немедленно привлекла мужа и къ этому дѣлу. Началась его статистическая страда, которая продолжалась до 1887 г въ Казани и вслѣдъ затѣмъ до 1895 г. въ Нижнемъ Новгородѣ. Спеціалисты придаютъ большое значеніе его работамъ въ этой области, но я не могла относиться къ нимъ съ сочувствіемъ: я видѣла, какъ много и физическихъ, и нравственныхъ силъ приходится ему затрачивать на нихъ, какъ этотъ напряженный, хлопотливый трудъ подтачиваетъ его здоровье.
- ↑ Братъ былъ приговоренъ къ заключенію въ крѣпости на два съ половиной года, съ зачетомъ того времени, которое уже просидѣлъ въ крѣпости, и въ началѣ 72 года высланъ административнымъ порядкомъ на родину, въ городъ Великіе Луки, Псковской губ. Оттуда онъ въ 73 году эмигрировалъ за границу и жилъ сначала въ Женевѣ, а затѣмъ въ Парижѣ, сотрудничая и въ русскихъ и въ заграничныхъ изданіяхъ Въ 1883 году онъ заболѣлъ прогрессивнымъ параличемъ мозга и 1885 г. умеръ въ Парижѣ.
- ↑ Интересна судьба этой статьи. Николай немедленно принялся составлять ее, но отослалъ въ Петербургъ уже по отъѣздѣ изъ Тары, чтобы не быть вынужденнымъ отдавать ее на просмотръ исправнику. Нѣсколько мѣсяцевъ о ней не было ни слуху, ни духу; вдругъ приходитъ письмо отъ директора департамента министерства путей сообщенія (если не ошибаюсь, Жемчужникова, брата поэта), въ которомъ онъ пишетъ, что статья представляетъ слишкомъ солидную и интересную работу, жаль похоронить ее въ министерскомъ журналѣ, который никто не читаетъ, и онъ предлагаетъ помѣстить ее лучше въ «Вѣстникѣ Европы». Николай, конечно, съ удовольствіемъ согласился на это предложеніе и щедрый гонораръ, присланный «В. Е.», оказался для насъ очень кстати.