Из прошлого править
Дочь и некоторые ближайшие друзья С. А. Муромцева продолжают начатую почившим работу по изданию его «статей и речей». Сергей Андреевич относился к этому изданию с чувством почти нежным и приготовил материал, подобрал и сгруппировал его для девяти из задуманных им десяти выпусков. Но уже четвертому выпуску было суждено оказаться посмертным и выйти с печальною черною каймою на белой обложке.
Теперь готовят пятый выпуск. По плану С. А., он должен быть посвящен «политике». Выпуску принадлежит, может быть, первое по интересу место во всем издании. Рядом с воспроизведением прежде напечатанных статей, политических и юридических обзоров, речей, будут тут и некоторые материалы, публикуемые впервые и заслуживающие большого внимания, как весьма характерные для их эпохи.
Таково, между прочим, письмо С. А. к Н. С. Абаза, в ту пору начальнику главного управления по делам печати. Н. С. Абаза только что был в Москве, посетил Муромцева. Была у них долгая беседа на волновавшие всю тогдашнюю русскую интеллигенцию темы. И в дополнение к беседе, продолжая ее уже с пером в руке, Сергей Андреевич написал письмо. Датировано оно 9-м октября 1889 г. и относится, таким образом, к поре той лорис-меликовской «весны», которая, подняв было надежды и в нашей интеллигенции, скоро затем принесла ей столько разочарований.
Н. С. Абаза, говоря словами письма, — «открыл представителям московской печати возможность стать в более близкие отношения к ведомству, в руках которого в значительной степени находится участь русского печатного слова». С. А. спешит выяснить старые недоразумения, уменьшить исконное разногласие между «ведомством» и печатью, чтобы новый курс принес возможно лучшие плоды.
«На первом плане стоит, — пишет Муромцев, — вопрос о „забеганиях“ вперед, о слишком резком повороте на новый путь, в конце концов — об „иллюзиях“ и „мечтаниях“. Наиболее целесообразная политика никогда не должна игнорировать существующие факты, — она должна сообразоваться и подчиняться фактам, устранить которые не в силах человеческой власти или человеческой воли. В широком уклонении от этого начала и заключалась пагубная ошибка политики недалекого прошлого… Чем резче был гнет, тем резче и шумнее будет движение и жизни, если только гнет не успел заглушить ее (чего на самом деле, слава Богу, не случилось). Чем долее ждали освобождения, тем нетерпеливее будут, когда возникнет надежда на скорое его наступление. Чем более изверились в средствах и качествах государственного механизма, тем менее веруют в его пригодность, когда государственной жизни ставят новые задачи. Все это — неизбежные факты, и с ними нужно считаться. Интеллигенция в наше время — не совокупность небольшого числа разрозненных личностей. Она — масса, компактная среда, оказавшаяся способной выдержать режим последних лет, который не ослабил ее, а заставил сплотиться. Благодаря этому режиму политический характер приняли даже те круги общества, которые не призваны к политической жизни. Но такова уже доля смутного времени»…
«Зачем, — пишет далее С. А., — сдерживая свободное развитие живых сил призраком реакции, не дал понять этой последней все значение русской интеллигенции, многочисленной и сплоченной? Зачем выступать ей, т. е. этой интеллигенции, все в роли какого-то подсудимого, ходатайствующего о милости и снисхождении? Вот в чем главное больное место. Вот почему весною нынешнего года разлилось в обществе такое здоровое возбуждение, когда стало известно, что гр. Лорис-Меликов заявил открыто, что беда заключается не в нигилизме, а в незаслуженной опале всего общества. Общество было объявлено имеющим право на самобытное существование. Верно или неверно передан смысл заявления графа, — дело не в этом. Дело в том, что этот смысл был придан ему молвою, и в этом выражалось общественное настроение, общественное чувство. К осени новые впечатления изменили это настроение. По-видимому, мы опять должны стать в положение подсудимых, в чем-то оправдывающихся, что-то вымаливающих».
Переходя специально к печати, Муромцев вспоминает о конфиденциальной бумаге, которая была в сентябре этого года объявлена московским редактором и сразу сменила все занявшиеся было надежды горечью полного разочарования. Новое, лорис-меликовское министерство как бы устанавливало свою солидарность с прошлым и воскрешало все прежние печальные воспоминания.
«Напрасно, — пишет по этому поводу С. А., — правительство заботится так об устранении волнений. Никто не нуждается в том так, как мы сами, имеющие докучливую привычку размышлять над каждым явлением. Вот, по крайней мере, пять-шесть лет, как никто не делает и не может делать путно своего собственного дела, потому что все принуждены дрожать за свое личное существование и потому вдаваться в политику. Это смятение отражается и в печати. Когда образуется уверенность в прочности нового порядка, когда влияние „нового духа“ охватит все правительственные сферы, тогда настанет естественный конец смятению». «Нужно утверждать, как неизбежный факт, что печать не сойдет с почвы протеста, пока ей не будет открыта положительная деятельность. Основание этого факта психологическое, оно коренится в законах человеческого разума и в условиях всего нашего прошедшего и настоящего».
Как скромны были желания, видно хотя бы из следующего отрывка письма к начальнику главного управления по делам печати: «Почему бы уже теперь в содействие сенаторским ревизиям не поднять в печати вопросов о положении и нуждах местной администрации и самоуправления? Неужели же полагают, что общество не обладает никакими по этому предмету сведениями, которые, будучи обнародованы через печать, могли бы оказать услугу и правительству в предположенной реформе». Очень характерно для тех настроений, в которых русское общество встретило назначение М. Т. Лорис-Меликова, и тех надежд, которыми наполнялась «Записка о внутреннем состоянии России», поданная министру внутренних дел в марте 1880 г. Главный автор записки — С. А. Муромцев; кроме него, участвовали в ее составлении А. И. Гучков и В. Ю. Скалон. Представлена была записка Лорис-Меликову от имени двадцати московских прогрессивных деятелей и отстаивала неотложную и великую необходимость «свободного развития общественной мысли и самодеятельности», потому что лишь это может спасти Россию от «болезненных форм борьбы с правительством».
«Мысль о розни, существующей между правительственными органами и народом, составляет в настоящее время явление несомненное и распространенное, — заявляет муромцевская записка на первых же своих страницах. — В этом отношении образованное общество сходится замечательным образом с простонародным воззрением. Простой народ чтит Царя, как Бога, но не питает доверия к чиновникам, кои, по его наивному убеждению, „обходят Царя“. Точно так же образованное общество, сохраняя глубокую преданность Монарху, усматривает корень зла в бюрократическом механизме, оторванном от народа. В этом виде недоверие к правительству образовалось вполне»… А «для людей нет ничего унизительнее, оскорбительнее, как чувствовать себя в обязательном подчинении к лицам, которые за редкими исключениями не внушают к себе ни уважения, ни доверия». «Посягательство на свой авторитет правительственные органы склонны выдавать за посягательство на самую Верховную Власть. Фальшивость этого приема не ускользает от внимания даже простолюдина и только усиливает накопляющуюся злобу».
Автор — или авторы — записки разбирают истинные причины накопленного недовольства и обычные бюрократические рецепты борьбы с ними, не потерявшие в глазах правительства своей обаятельности и посейчас, после 30 очень скверных лет. «Всем известно, — говорит записка, — как в последнее время безо всякого серьезного основания наброшена тень на лучшие силы нашего общества. Развернулся ожесточенный поход на интеллигенцию, в котором не безгрешно и само правительство. Забыли, что заклейменная интеллигенция есть продукт самой русской истории, что, начиная с Петра Великого само правительство создавало эту злосчастную интеллигенцию, что, какова бы она ни была, в ней одной сосредоточивается сознательное мышление русского народа. Подавляя это мышление, рассчитывают на страсти, забывая, что страсти — орудие обоюдоострое, и что, однажды развив их в одном направлении, нельзя будет сдержать их, когда они, под влиянием толчка, который никогда не может быть предугадан, сами двинутся по другому пути»…
Свою основную мысль автор записки, будущий председатель первого русского парламента, выражает в таких заключительных строках: «Русское общество, не менее Болгарии, созрело для свободных учреждений и чувствует себя униженным, что его так долго держат в опеке. Глухо и затаенно, — потому что иначе и не может быть при настоящем порядке, — желание этих учреждений высказывается повсюду — и представителями земства, и дворянскими собраниями, и печатью. Дарование таких учреждений, с представителями населения, созванными в особое собрание, придаст великому народу новые силы и новую веру в правительство и в свое будущее. Готовясь к минувшей войне, русское общество инстинктивно ожидало, что великое дело освобождения соплеменных народов будет сопровождаться и внутренним освобождением. Неужели же нашей стране суждено обмануться в этих заветных чаяниях?»
Прошло ровно четверть века; эти «заветные чаяния» нашли осуществление, и автор записки говорит: «Кланяюсь Государственной Думе… Совершается великое дело, воля народа получает свое выражение в форме правильного, постоянно действующего, на неотъемлемых законах основанного законодательного учреждения»… Через год после того, как записка была представлена Лорис-Меликову, ее захотел напечатать «Вестник Европы» в апрельской книге за 1881 г. Но цензура потребовала, чтобы крамольная записка была вырезана. Ее издали тогда же за границей, в Берлине. В России она появится только теперь, в посмертных «Статьях и речах» ее автора.
Первая публикация: «Речь» / 29 ноября (12 декабря) 1910 года